«Его величество»

Его величество (fb2) - Его величество 1906K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Владимир Анатольевич Васильев

Владимир Васильев ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО

Глава первая МЕЖДУЦАРСТВИЕ

На мысе Таганий, обдуваемом холодными ветрами, в одноэтажном доме, на кровати недвижно лежал человек, чье имя еще несколько лет назад приводило в трепет Европу, мановением руки которого, кратким приказом направлялись движения огромной массы людей. Он уходил из жизни по причине весьма банальной для властителя огромной империи — Великий Российский император Александр I умирал от простуды.

Жителям небольшого южного городка Таганрога было невдомек, что где-то неподалеку от них на Греческой улице умирал человек, победивший Наполеона, бывший одним из основателей Священного союза европейских государств. Далеко за пределами этого дома, этого города на необъятных просторах Российской империи протекала будничная жизнь, где именем умирающего государя издавались распоряжения и постановления, объявлялись награды и наказания.

Первый сын цесаревича Павла Петровича и первый внук Екатерины Великой император Александр I, как его отец Павел I и его дед Петр III, на протяжении всей жизни был увлечен бесконечными разводами караулов, блестящими парадами и переменами в военной форме. Он обладал непреклонной волей и упорством, лично посещал тифозные госпитали, не страшился быть под огнем во время сражений. Вокруг царского жилища не было никакой стражи, и злоумышленнику стоило подняться на несколько ступенек, убранных цветами, чтобы проникнуть в небольшие комнаты государя и государыни.

Александр Павлович всегда ездил без сопровождения. Он предпочитал открытые экипажи, хотя зимой это грозило обморожением. В декабре 1812 года он провел пять дней в открытых санях, но это была не прихоть императора, а привычка — традиция, впитанная с юношеских лет. Осенью 1825 года император Александр I совершал инспекционную поездку по Крыму. Александр Павлович передвигался верхом на коне. Дул сильный холодный ветер. Чувствуя озноб, он продолжал путь. Когда уже не оставалось сил забраться на лошадь, государь все равно отказывался от лекарств, так как терпеть их не мог и никогда не принимал.

Никто из окружения уже не надеялся на выздоровление императора, и только он сам не сомневался, что скоро станет на ноги. Он должен был подняться, так как сбылись опасения, которыми жил последние годы — стали известны достоверные сведения о пространном заговоре, нити которого тянулись через всю империю от Петербурга на Москву и до второй армии в Бессарабию.

Сегодня император намеревался лично ознакомиться с показаниями арестованного юнкера Шервуда, служившего в Чугуевском военном поселении, и капитана Майбороды из 3-го пехотного полка. Было десять часов утра. Несколько минут назад его осмотрел доктор и молча вышел из комнаты. Доктор пригласит сюда императрицу. После разговора с ней государь должен заняться делами.

С первых дней царствования Александр Павлович делал попытки реформирования управления империей. В конце 1808 года он поручил Михаилу Михайловичу Сперанскому разработку плана государственного преобразования России. В октябре 1809 года проект под названием «Введение к уложению государственных законов» был представлен императору. В 1818 году государь дал задание министру юстиции Николаю Николаевичу Новосильцеву подготовить Уставную грамоту Российской империи, первым опытом введения в жизнь которой должна была стать конституция Царства Польского. По ней Россия получала представительные органы, законосовещательную думу, декларированное разделение властей.

После кампании 1813–1815 годов Александр I одобрил конституционные изменения в Германии и Швейцарии. Позднее он дал конституцию Царству Польскому, не отказывался от своей мечты дать конституцию России и высказывал предложения о создании ассамблеи.

Обращаясь мысленно к своей мечте, он вдруг увидел приближающуюся к нему знакомую фигурку одного из ближайших соратников.

— Михаил Михайлович? — император попытался оторвать голову от подушки, узнавая в вырастающем перед ним человеке Сперанского, который в отличие от государя, был сдержан в чувствах.

Александр Павлович радовался. Ему вдруг захотелось поговорить с товарищем юности, с которым они столько мечтали о преобразовании России.

Человек подошел ближе. Император узнал в нем лечащего врача Якова Васильевича Виллие и поморщился.

— Ваше величество! — сказал тихим голосом врач, — я передал вашу просьбу Елизавете Алексеевне. Она скоро будет.

Государь улыбнулся.

Пробило десять часов. Яков Васильевич Виллие вышел из комнаты, махнул рукой государыне. Вслед за Елизаветой Алексеевной к больному Александру Павловичу вошли князь Петр Михайлович Волконский, сопровождавший императора во всех поездках, и начальник главного штаба русской армии барон Иван Иванович Дибич.

Минуты ожидания для оставшихся в зале военных и статских тянулись томительно долго. Прошло десять минут, полчаса, сорок минут. Без четверти одиннадцать двери комнаты распахнулись. На пороге показался князь Петр Михайлович Волконский. Он обвел взглядом замерших в ожидании людей и дрогнувшим голосом сказал:

— Господа, только что скончался император Российской империи Александр I.

В этот же день, 19 ноября 1825 года, из Таганрога в Петербург и Варшаву с депешами о кончине государя отправились офицеры-порученцы.

* * *

Большая черная взлохмаченная туча, похожая на сказочное чудовище, быстро надвигалась со стороны Финского залива. Переваливаясь через крыши домов, она охватывала плотным кольцом Аничков дворец. Темнело. С улицы доносилось завывание ветра.

Николай Павлович забеспокоился. Он собрался перед обедом погулять с детьми, распорядился одеть их теплее, а тут…

Еще раз взглянув в окно, передернув плечами, великий князь поспешил в игровую залу и чуть не столкнулся с офицером караула. Офицер, отступив в сторону, доложил: прибыл генерал-адъютант Милорадович. Он срочно требует встречи.

С чего бы это? Милорадович никогда не был зван в Аничков дворец. Между великим князем и военным генерал-губернатором Петербурга не было ни деловых, ни дружеских отношений. Николай Павлович попробовал отшутиться, набросив на худощавое мальчишеское лицо ехидную усмешку:

— Ты, братец, не ошибся?

— Никак нет, ваше высочество, — оторопело ответил офицер.

«С Ангелом что-то случилось!» — мелькнула тревожная мысль.

Едва сдерживаясь, чтобы не побежать, он отправился к выходу, успокаивая себя: «Только ни это. Александр еще молод и крепок. Господи, сохрани его!»

Губы шептали слова терпения, а перед глазами мелькали картинки последней встречи с императором. Они в коляске возвращаются из Невского монастыря. Государь пасмурен и много философствует о смысле жизни. Вот они на обеде в новом дворце брата Михаила Павловича. Вот прощаются: Александр долго не выпускает руку Николая и пристально смотрит ему в глаза.

Адъютант успел забежать вперед и распахнуть дверь из залы: генерал-губернатор Милорадович, не замечая великого князя, продолжает ходить по приемной с платком в руке.

— Михаил Андреевич? Что случилось? — торопливо проговорил Николай.

— Ужасное известие из Таганрога… — растерянно проронил командующий гвардией.

Михаил Андреевич, видимо, хотел тут же сказать ободряющие слова: дотронулся указательным пальцем до своего большого крючковатого носа, приосанился, выпятил грудь, украшенную орденами. В какой-то момент он даже попытался изобразить на лице улыбку, ту фамильную, которой мог улыбаться только Милорадович, но едва его маленькие масленые глаза встретились с глазами великого князя, как генерал вздрогнул и вяло махнул рукой.

Они вошли в кабинет. Николай помог опуститься старому генералу на стул. Достав из кармана письмо, Милорадович зарыдал. Пока великий князь читал послание начальника штаба русской армии Дибича, неотлучно находившегося с императором Александром, Михаил Андреевич несколько раз порывался его перебить, пытался что-то сказать и снова пускался в рев. Из Таганрога писали: врачи говорят, надежда еще не потеряна, но государь очень плох.

Милорадович успокоился, и они договорились, что при первой же новой весточке из Таганрога встретятся вновь. Николай Павлович вывел Михаила Андреевича в коридор. Здесь они еще раз обнялись, всплакнули. Когда же старый генерал нетвердой походкой отправился по коридору к выходу, великий князь вдруг вспомнил, что с сегодняшнего дня переезжает в Зимний дворец. Он решил окрикнуть и сказать об этом, но вместо звонкого голоса, раскаты которого еще недавно звучали под сводами Аничкова дворца, из горла вырвался натужный хрип.

Великий князь предпринял попытку догнать Милорадовича и догнал бы его на выходе, но путь ему преградил посыльный офицер.

Посыльный привез записку от матушки. Вдовствующая императрица просила приехать в Зимний дворец. Николай Павлович с женой в одноконных санях без промедления отправились к Марии Федоровне.

Матушку застали в ее большом кабинете. Она не плакала, но не выпускала из руки платка, то и дело прикладывая его к опухшим векам. В другой руке Мария Федоровна держала письмо от начальника штаба русской армии Дибича.

К вечеру в кабинет к Николаю Павловичу зашел секретарь вдовствующей императрицы Григорий Иванович Вилламов.

— Известие из Таганрога? — спросил, поднимаясь от стола, Николай Павлович.

— Мария Федоровна на совет приглашает, — ответил тот.

Удивившись такому позднему вызову, Николай надел свой любимый мундир лейб-гвардии Измайловского полка и проследовал за Вилламовым.

Матушка дремала, подперев ладонью подбородок, и мерно покачивалась. При входе Николая вздрогнула, строго посмотрела на сына.

— Не приведи Господь, если завтра мы получим страшное известие. Но я обязана сказать вам, сын мой, об этом сегодня, ибо завтра может быть поздно, — сказала она твердым голосом.

Великий князь кивнул и тихо присел в кресло.

— Признаюсь, я долго мучилась в сомнениях, прежде чем решиться на разговор, — продолжала она. — Однако нашла в себе силы раскрыть тайну до времени, обозначенного в моих обязательствах перед императором Александром Павловичем.

Живший зимой 1821/22 года у нас в Петербурге цесаревич Константин воспользовался удобным временем и предложил обсудить окончательно вопрос о престолонаследии с Александром Павловичем и со мной. После нескольких обсуждений, в один из январских дней 1822 года, Александр уступил настойчивым просьбам брата. Решено было, что цесаревич письменно обратится к императору с просьбой о передаче престола другому наследнику. 14 января он прислал такое письмо. Спустя две недели Александр Павлович ответил на него и…

Мария Федоровна неожиданно прервалась. Она не просто сделала паузу, чтобы, посмотрев на великого князя, вызвать у него вопрос, а затем ответить на него. Вдовствующая императрица, привыкшая за долгие годы жизни в окружении Двора вести витиеватые разговоры, строго регламентировано излагать правила, положения, законы, официальные акты, на это раз обращалась к сыну как любящая мать, вовсе позабыв, что ситуация требует иных слов.

— Мой мальчик, — вырвалось у нее из груди и, в тот момент, когда, казалось, она должна была произнести что-то важное, Мария Федоровна обхватила голову руками, зарыдала, вздрагивая, издавая протяжные стоны. Она еще несколько раз поднимала голову от стола, грозила ему пальцем, но, задыхаясь от рыданий, молчала.

В большой кабинет вдовствующей императрицы быстро зашел Вилламов. Они вместе с Николаем подняли матушку со стула и отвели ее в покои. Вечером она из спальни больше не выходила.

Великий князь остался в Малой передней Зимнего дворца. Здесь он провел ночь в беседах с другом детства флигель-адъютантом Владимиром Федоровичем Адлербергом.

* * *

Дворец польских королей Бельведер жил в ожидании особой церемонии. Завтра, 26 ноября 1825 года, в день военного праздника святого Георгия в нем должны собраться все георгиевские кавалеры Варшавы и ближайших округов.

Несмотря на приближавшийся праздник, во дворце висела непривычная тишина. Великий князь Михаил Павлович, часто гостивший у брата великого князя Константина Павловича и его молодой супруги, графини Иоанны Грудзинской, получившей титул княгини Лович, привык к бесконечным гостям, балам и церемониям. Теперь он чувствовал себя в одиночестве неуютно. Волнение усиливалось странным поведением цесаревича Константина. Сегодня он не вышел к столу. Михаил, отобедав с княгиней, пошел отдыхать в свою комнату.

Едва великий князь прилег на диван, как своды дворца огласил тревожный голос цесаревича Константина:

— Michel!

— Что такое? — удивился великий князь Михаил Павлович, поднимаясь и вглядываясь в искаженное болью лицо брата.

Константин молчал.

— Не случилось ли чего с матушкой? — осторожно подступая к брату и вглядываясь в его лицо, продолжал спрашивать он.

— Нет, благодаря Бога, — Константин Павлович заслонил глаза ладонью и дрожащим голосом, вовсе не похожим на тот, который Михаил Павлович привык слышать во время их задушевных бесед, продолжил: — Над нами, над всею Россиею, разразилось то грозное бедствие, которого я всегда так страшился, мы потеряли нашего благодетеля: не стало Государя!

По телу Михаила Павловича пробежал легкий холодок. Он хотел переспросить, открыл рот, пробурчал что-то невнятное, но сутуловатая фигура цесаревича в военной форме, туго стянутой по талии, дернулась вперед. Великий князь, боясь, что цесаревич может упасть на пол, подбежал к нему, обхватил брата сильными, длинными руками и крепко прижал к себе.

— Крепись, — едва сдерживая слезы, прошептал Константин.

— Сам-то ты как…. Я ведь чувствовал, чувствовал — не ладное в твоей душе… День ото дня ходил скучнее, расстроеннее. Вчера к столу не вышел, сегодня… не обедал. Надо было… печалью-то со мной поделиться, глядишь и вместе перенесли бы тяготы, — запинаясь, говорил Михаил.

Освободившись из крепких объятий брата, Константин посмотрел на него заплаканными глазами. В них было недоумение. Он будто бы говорил: «Эх, брат, не понимаешь ты меня! Я ведь до последнего дня надеялся и верил, что болезнь отступит, не желал понапрасну тревожить тебя».

— Теперь, — он наконец совладал с собой, хмыкнул маленьким вздернутым носом и твердым голосом проговорил: — Настала торжественная минута доказать, что весь прежний мой образ действия был не какою-нибудь личиною, я буду продолжать его с тою же твердостию, с которою начал. В намерениях моих, в моей решимости ничего не переменилось, и воля моя — отречься от престола — более чем когда-либо непреложна.

Великий князь нахмурил брови.

«О! Господи! Какое отречение? Что с ним?» — обрывки мыслей путано пронеслись в голове Михаила Павловича.

Цесаревич достал из кармана платок, промокнул им возле глаз, легонько хлопнул по плечу брата и, не замечая смущения на лице великого князя, быстрым шагом вышел из комнаты. Спустя несколько минут его глухой голос эхом отдавался в соседних помещениях.

Поздним вечером во дворце собрались: советник цесаревича Николай Николаевич Новосильцев, руководитель канцелярии Дмитрий Дмитриевич Курута и служащий канцелярии князь Александр Федорович Голицын. Совещание проходило в кабинете Константина Павловича. Великий князь Михаил Павлович сидел в сторонке, переживая за брата, которому часто приходилось осаждать своих подчиненных. Новосильцев, как будто специально путался, называл цесаревича Его Величеством. Голицын пытался узнать подробности смерти императора. Только друг детства Курута молчаливо корпел над бумагами.

— Я исполнил свой обет и свой долг, — нарушив тревожную думу великого князя Михаила, сказал цесаревич Константин, — и если печаль о потере нашего благодетеля останется во мне навсегда неизгладимою, то, по крайней мере, я чист перед его священною для меня памятью и перед собственною совестью. Никакая уже сила не может поколебать моей решимости, но чтобы еще более удостоверить в том матушку и брата и отнять у них последнее сомнение, я самого тебя к ним отправлю. Готовься сегодня же ехать в Петербург.

После того как письмо, подтверждавшее отречение цесаревича от русского престола, к императрице матери, копии с бумаг об отречении, официальное послание великому князю Николаю были начисто переписаны, Новосильцев, Голицын и Курут отпущены по домам, а великий князь Михаил ушел собираться в дорогу, Константин сел за письмо брату Николаю. Было пять часов утра 26 ноября 1825 года.

«Дорогой Николай! Вы по себе поймете то глубокое горе, которое я должен испытать вследствие тяжелой потери, которую только что понесли мы все и особенно я, лишившись благодетеля, обожаемого государя, любимого брата и друга с дней самого нежного детства. Вы слишком хорошо знаете, что для меня было счастьем служить ему и исполнять его державную волю в делах значительных и в самых мелких. И хотя его уже нет, его намерения и воля как были, так и будут для меня всегда священны, и я буду им повиноваться до конца моих дней.

Перехожу к делу и сообщаю вам, что, согласно повеления нашего покойного государя, я послал матушке письмо с изложением моей непреложной воли, заранее одобренной как покойным императором, так и матушкой. Я не сомневаюсь, что при вашей сердечной и душевной преданности покойному императору, вы точно исполните его волю, и я призываю вас, дорогой брат, во всей точности сообразоваться с тем, что сделано было с его согласия; я не сомневаюсь, что вы это сделаете и почтите память брата, который вас любил и которому наша страна обязана своей славой и той высокой степенью, на которую он ее возвел. А ко мне, дорогой брат, сохраните вашу дружбу и ваше доверие и ни на минуту не сомневайтесь в моей верности и в моей преданности. Мое официальное письмо скажет вам остальное. Брат Михаил везет вам это письмо и познакомит вас со всеми подробностями, какие вы пожелали бы иметь. Моя жена шлет вам привет; вы же передайте мой привет вашей супруге, поцелуйте за меня ваших детей; не забывайте меня, дорогой брат, и будьте уверены в усердии и преданности вернейшего из братьев и друзей. Константин».1

В тот же день, когда акты были окончательно изготовлены и подписаны, великий князь Михаил Петрович, отобедав с цесаревичем Константином, сложив официальные бумаги в один портфель, а частные письма — в другой, отправился в Петербург. Его дорога из Варшавы лежала на Ковно, отгибала на Шавли и оттуда через Митаву выходила на большой Рижский тракт. На всем пути до Митавы никто не подозревал постигшего Россию несчастья.

В Митаве великий князь посетил командира 1-го корпуса Ивана Федоровича Паскевича и сообщил ему о кончине императора. На следующей станции Олае, пока перепрягали лошадей, адъютант Михаила Павловича князь Илья Андреевич Долгорукий принес новость — великий князь Николай Павлович, с ним все войско, все правительство, весь город принесли присягу государю императору Константину Павловичу.

Михаил Павлович, покачиваясь огромным телом, жалобно застонал. Когда Долгорукий закончил рассказ, он на мгновение замер и вскричал:

— Что будет при второй присяге другому лицу?

Долгорукий пожал плечами.

— Не знаешь? — Михаил Павлович сердито посмотрел на князя. — Смертоубийство — вот что нас ждет.

* * *

27 ноября в 11 часов вдовствующая императрица Мария Федоровна, великий князь Николай Павлович и его жена Александра Федоровна прошли в ризницу Малой церкви на обедню перед молебном во здравие Александра I. Диакон, после изъятия частиц из просвиры, огласил имя Александра и начал читать молитву. Первые проникновенные слова его прервал настойчивый стук в стеклянную дверь.

За стеклом мельтешило растерянное лицо камердинера вдовствующей императрицы Грима. Чуть не сбив с ног камердинера, принесшего скорбную весть, великий князь бросился в библиотеку отца, где, по словам Грима, его поджидали командующий гвардией Милорадович и генерал от кавалерии Александр Львович Воинов. По виду генералов он сразу понял — все кончено, Александра нет больше на этом свете.2

— Состоялось совещание генералитета, — твердым голосом сказал Милорадович. — Дежурный генерал Главного штаба Алексей Николаевич Потапов, командующий гвардейским корпусом Александр Львович Воинов, начальник штаба гвардейского корпуса Александр Иванович Нейдгардт и я, прочитав письмо из Таганрога о смерти императора Александра Павловича, приняли решение известить Ваше высочество, что, умирая, император не оставил манифеста о передаче вам престола.

«Лукавишь!», — чуть не вырвалось у Николая, и он тут же, чтобы больше не искушать себя, опередил генерал-адъютанта:

— Вдовствующая императрица Мария Федоровна изволили сообщить мне об отказе цесаревича Константина Павловича от трона, о документах, составленных на этот счет и находящихся на хранении в Успенском соборе. Пакет с копиями писем императора Александра I и цесаревича Константина, а так же манифест государя от 19 августа 1823 года имеется в Государственном совете.

Лицо Милорадовича оставалось невозмутимо. Он будто не слышал, что ему говорил великий князь, и снова повторил решение, выработанное на совещании генералитета.

Рядом с военным генерал-губернатором стоял командующий гвардейским корпусом Воинов. Его презрительная усмешка жгла сердце Николая Павловича больше, чем слова Милорадовича. Генералы отчитывали великого князя, как мальчишку. Они были сильнее его. За ними стояла гвардия.

Слезы подступали к глазам Николая Павловича. Он готов был разрыдаться, сейчас же убежать к матушке и жене, но сдерживал себя, понимая, что обязан соблюсти порядок — выслушать генерала до конца. Милорадович много говорил о процедуре принятия присяги в войсках, особо в гвардии, немедленном созыве Государственного совета, а в конце своей стройной речи как-то очень скомкано выразил сожаление, что из-за стремительности болезни, а затем последовавшей смерти император Александр I не успел распорядиться о престолонаследии. Дескать, если бы манифест, написанный им в 1823 году, был тогда и оглашен, сейчас была бы соблюдена законная передача власти Николаю Павловичу.

— Законы империи не дозволяют располагать престолом по завещанию, — справившись с волнением, отрывисто по-военному говорил Милорадович, артистично выставив вперед ногу, словно выступая на сцене, — и вы это знаете. Притом завещание Александра I известно только некоторым лицам, а неизвестно в народе. Отречение цесаревича Константина не обнародовано. Если мы объявим об отречении Константина, то ни народ, ни войско не поймут отречения и припишут все к измене, тем более что ни государя самого, ни наследника по первородству в столице нет. В таких обстоятельствах гвардия решительно откажет принести присягу великому князю Николаю Павловичу.

Делая вид, что внимательно слушает, великий князь вспоминал беседы с флигель-адъютантом Адлербергом минувшей ночью. Эдуард, так звал он с детства Владимира Федоровича, точно предсказал первые шаги Милорадовича на тот случай, если умрет брат Александр, вплоть до объявления великому князю отказа поддержать его в наследовании престола. Выставив вперед правую ногу, опустив немного вперед голову, Адлерберг, копируя Милорадовича, говорил и о присяге, и о манифесте, не оглашенном своевременно.

Владимир Федорович ошибся в единственном — он рассчитывал, что командующий гвардией, предвидя появление на свет всех документов, переданных для хранения в Успенском соборе, выскажется и по поводу истинных намерений цесаревича Константина, выраженных в письме к императору. Но то ли Милорадович не смог четко сформулировать мысль, то ли посчитал, что аргумента о манифесте для молодого великого князя будет достаточно, полной копии ночной пародии Эдуарда не получилось.

Закончив говорить, Милорадович быстро подошел к Николаю Павловичу, взял за руку и крепко сжал ее.

— Все кончено, мужайтесь, дайте пример войску, — пылко, но настойчиво сказал он.

Великий князь опустился на стул. Он уже не слышал, что говорил генерал. Николай Павлович рыдал.

Он не помнил, сколько времени просидел на стуле, думая о старшем брате, которого очень любил. После ранней смерти императора Павла, Александр Павлович заменил ему в детстве отца, а во взрослой жизни друга, заботливого, строгого, справедливого.

С трудом поднявшись, оглядев собравшихся вокруг него военных и статских, Николай Павлович направился в Большую церковь Зимнего дворца. Церковь оказалась закрытой, тогда он вернулся через северные ворота в Малую церковь. Здесь великий князь приказал отцу Криницкому поставить аналой и положить на него Евангелие. Когда принесли присяжный лист, Николай Павлович приказал священнику читать его. Дрожащим голосом, задыхаясь от рыданий, он повторял вслед за священником слова присяги, отчетливо произнося имя нового государя Константина Павловича.

* * *

Услышав слова присяги, произносимые великим князем, Михаил Андреевич перекрестился и неспешно направился на половину вдовствующей императрицы. Лихой кавалерист, герой Наполеоновских войн, петербургский генерал-губернатор Милорадович собирался навестить Марию Федоровну сразу после получения известия о кончине императора Александра I, но встреча с Николаем Павловичем, которую он надеялся провести быстро, затянулась.

Миновав малую переднюю, он с волнение вошел в большой кабинет, куда недавно после молебна вернулась Мария Федоровна. Он видел ее в окружении фрейлин, шествующей от Малой церкви, когда сам сопровождал туда великого князя Николая. Вдовствующая императрица в его сторону не посмотрела.

— Царица! Милостивейшая государыня! Божественная! — прошелестел он пухлыми губами, едва предстал перед Марией Федоровной.

Михаил Андреевич не притворялся. Он откровенно восхищался вдовствующей императрицей, лицо которой, несмотря на переживания, сохраняло следы прежней красоты: тонкие, нежные черты, правильный нос и приветливая улыбка. Она уже успела переодеться после молитвы и принимала генерала в коротком декольте с высокой талией и с буфчатыми рукавчиками. Наряд ее завершал мальтийский крестик на черном банте, память о муже императоре Павле I.

— Расшаркался, — недовольно вспыхнула она, ее бледное продолговатое лицо исказила усмешка: — Хватит своими маслеными глазками моргать. Ты, милостивый государь, можешь перед дочерьми Майкова представления устраивать либо перед Катериной Телешевой, а меня не проймешь, я мертва, как каменная глыба. Лучше рассказывай, зачем сына моего Николая Павловича с толку сбил. Теперь после сего присяга по Константину пойдет по всем воинским частям, правительству, а там за столицей Москва потянется, другие. Куда торопился? Почему совет со мной не держал? Надо было весточку от Константина подождать. Коль он откажется, подтвердит свое отречение? Что тогда заведешь, а?

— Чего бояться, матушка, если у меня в кармане 60 тысяч гвардейских штыков. Я ведь не только военный генерал-губернатор Петербурга и шеф петербургской полиции, но и командующий гвардией. У меня генералы только и ждут указаний, — придерживая рукой шпагу, самоуверенно отрапортовал Милорадович.

— Ой, напугал, — махнула платком Мария Федоровна.

— Да я ведь ради вас, матушка, стараюсь, — попытался оправдаться Михаил Андреевич, быстро пробежав пальцами правой руки по пуговицам шитого золотом мундира.

— Что-то не заметила вашего старания, — настороженно произнесла она, взяв в руки украшенную драгоценными камнями шкатулку.

— Как же! — воскликнул петербургский генерал-губернатор. — Председатель Государственного совета Петр Васильевич Лопухин извещен и находится в полной готовности. В Российско-Американской компании ждут вашего согласия и готовы поддержать вас финансово. Адмирал наш прославленный Николай Семенович Мордвинов сегодня утром меня спрашивал: когда? Все от вас зависит.

— Понимаешь ли, — она качнула головой. — Указ мужа моего, императора Павла I, о престолонаследии не дает мне прав на престол при живых сыновьях.

— Государыня! — чуть не закричал Милорадович. — Мы с вами это уже обсуждали. Вы будете регентшей при сыне Николая Павловича Александре. И указ тут нам не помеха. У меня 60 тысяч… — Он прервался под насмешливым взглядом вдовствующей императрице и развел руками: — На все воля ваша.

— Надо дождаться ответа от Константина Павловича. Вы же сами того хотели, принуждая Николая Павловича к присяге. Признайтесь, вас кандидатура цесаревича тоже устраивает? — с усмешкой сказала Мария Федоровна.

Она открыла шкатулку, долго смотрела в нее, словно проверяя содержимое своей заветной хранительницы, а потом достала из нее золотой перстень.

— Красивая вещь? — спросила, улыбаясь, Мария Федоровна.

— Бесценная, — ответил Милорадович, приближаясь и рассматривая перстень. — Черная кругом эмалевая полоса и медальон с рельефным портретом императора Александра I.

— Возьмите на память, — Мария Федоровна протянула перстень. — Вы этого заслуживаете.

— Царица! — опускаясь на колени, воскликнул старый генерал.

— Не надо эмоций, — она подняла руки. — Идите. У вас много дел. И… Прошу, не надоедайте больше Николаю Павловичу. Такими торопливыми поступками вы становитесь подозрительны.

* * *

Милорадович вышел из малой передней, оглянулся, скосил глаза на руку, любуясь подарком вдовствующей императрицы. Постоял в нерешительности, окинул взглядом пустующий длинный коридор, череду зашторенных окон, и подумал:

«Может быть, сейчас и в дом Голлидея, к Майковым, заявиться?»

Михаилу Андреевичу, обладающему большим воображением, вдруг отчетливо представилось, как во время обеда в квартире Майкова все обратят внимание на перстень. Посыплются вопросы: кто, где, когда?

— Ваше высокопревосходительство! — звонкий молодой голос заставил старого генерала вздрогнуть.

— Не глухой, слышу, — буркнул Милорадович и придирчиво посмотрел на прапорщика.

Молодой гвардейский офицер был одет безукоризненно. Генерал отметил и выправку. И даже чуточку позавидовал его молодости, но тут же, откинув грустную мысль об ушедших годах, уже теплее сказал:

— Докладывайте!

— Вас приглашают на заседание Государственного совета. Князь Голицын просил передать.

— Это еще зачем? — спросил генерал-губернатор и, сообразив, что прапорщик здесь ни при чем, улыбнулся, хлопнул его по плечу: — Доложи, сейчас буду.

Спорившие между собой, собравшиеся кружком, члены Государственного совета не сразу заметили петербургского военного генерал-губернатора. Да и он показать себя желания не изъявлял — прислушивался. Громче всех говорил князь Александр Николаевич Голицын. Бывший обер-прокурор, бывший министр просвещения, а ныне управляющий почтовой частью империи, маленького роста полноватый мужчина с большой залысиной на голове, так давно и хорошо знакомый Милорадовичу, излагал свои мысли:

— Мы поступили, как и должны были поступить государственные люди — распечатали пакет с документами и прочли манифест почившего в бозе императора Александра I. Теперь мы обязаны исполнить сию волю государя, объявить наследником престола великого князя Николая Павловича. Надо извлечь на свет другие экземпляры документов. Они хранятся в Синоде и Сенате, подлинник находится в Москве — в престоле Успенского собора.

Голицын говорил тихо, но Милорадовичу казалось, что голос князя сотрясает стены здания и слова его обращены не к членам Государственного совета, а лично к нему, генерал-губернатору Петербурга, осмелевшему вопреки воле усопшего императора заставить великого князя Николая Павловича присягать на верность цесаревичу Константину Павловичу.

Милорадович попытался сосредоточиться. Спорить с Голицыным было не просто. За время службы обер-прокурором он обрел хорошие навыки спорщика. Князь мог знать еще какие-нибудь тайны, связанные с манифестом Александра I.

Когда Голицын замолчал, Милорадович осторожно объявил:

— Великий князь Николай Павлович принял присягу цесаревичу Константину Павловичу. Присягают новому государю войска и в первую очередь гвардия. Советую последовать их примеру членам Государственного совета. Что же до манифеста от 16 августа 1823 года в бозе почившего императора Александра, то Александр Николаевич, как бывший обер-прокурор, со мной должен согласиться — манифест умершего императора не имеет силы.

— Михаил Андреевич прав, — заметил, потирая руки, словно готовясь вступить в спор, председатель департаментов Государственного совета и Вольного экономического общества, вице-президент Адмиралтейств, член кабинета Министров, адмирал Мордвинов.

Голицын поморщился. Ни для кого не было секретом — один из крупнейших пайщиков Русско-Американской компании Николай Семенович Мордвинов является убежденным сторонником конституционной монархии.

— Я поддерживаю предложение петербургского генерал-губернатора Милорадовича. Давайте дружно примем присягу, а уж потом будем рассматривать бумаги. Страна находится без императора. Такого быть не должно, — вызывающе оглядываясь, продолжил Мордвинов.

— Это прямое, открытое давление на решение о присяге, давление на умы и чувства членов Государственного совета, которым сегодня стало известно содержание документов, оставленных умершим императором Александром I, — взволнованным голосом отозвался Голицын.

— Надо присягать! — послышался чей-то голос.

— Надо законность соблюдать, — оборвал крикнувшего председатель Государственного совета Лопухин.

— Как же позволите поступать? — с ехидцей спросил Мордвинов.

— Надо позвать сюда великого князя Николая Павловича, — предложил Голицын.

— Он не член Государственного совета, — покачал головой Милорадович.

— В таком случае пойдем все к нему, — заключил Лопухин.

— Но ведь сами сказали — великий князь не член Государственного совета, — попытался возразить адмирал Мордвинов.

— Согласно манифеста Александра I и письменного отречения от престола цесаревича Константина, престол переходит великому князю Николаю Павловичу. И мы должны знать его мнение, — проходя к дверям вслед за Лопухиным, сказал Голицын.

Великого князя Николая Павловича они встретили в приемной зале. Его высочество с изумлением посмотрел на подошедших к нему членов Государственного совета.

— Чем объяснить такую депутацию? — проговорил скороговоркой он, остановив взгляд на стоящем впереди всех князе Голицыне.

— Пришли посоветоваться, ваше высочество, — чуть наклонив вперед голову, сказал Александр Николаевич.

— Вам ли советы испрашивать, — усмехнулся великий князь.

— Пакет документов, отданных на хранение императором Александром I, вскрыли, как и завещано было. Документы в нем обнаружили. Там манифест от 16 августа 1823 года. В нем завещание престола вашему Высочеству, — выдвинулся вперед Лопухин.

— Известен мне такой документ, — резко ответил Николай Павлович. — Известно и то, что он не дает мне права занять престол, потому что этим правом обладает мой брат цесаревич Константин Павлович.

Он оглядел членов Государственного совета, стоявших перед ним полукругом. Нашел среди них Милорадовича, который тут же отвел взгляд. Усмехнулся. И потом медленно, словно рассуждая сам с собой, обратился к делегации:

— Я думал, вам уже все объяснили, что законно и что не законно, не спуская глаз с генерал-губернатора продолжил он. — Ну, а коли нет, — Николай Павлович вздохнул, — то скажу: сегодня в сложившейся ситуации справедливее будет пойти и присягнуть на верность новому императору Константину Павловичу.

Великий князь едва договорил, как слезы выступили из глаз и большими градинами покатились по его худому бледному лицу.

— Какой великодушный подвиг! — воскликнул военный министр Александр Иванович Татищев.

Послышались восторженные слова. Кто-то зарыдал. Растерянность читалась на лицах, и трудно было поверить, глядя на них, что эти люди находятся на вершине государственной власти и создают законы, по которым живет страна.

— Мое решение остается незыблемым, — проговорил Николай Павлович, словно помогая им принять решение. — Будет благом, если вы последуете моему примеру.

— Оставим его высочество в покое и займемся делами, — поторопился поддержать великого князя Милорадович.

Он первым направился к выходу. Следом за генерал-губернатором вышел адмирал Мордвинов. Медленно, один за другим потянулись члены Государственного совета, то и дело, оборачиваясь на Николая Павловича, стоявшего посреди зала и рассеянно смотревшего по сторонам.

— А вы, Александр Николаевич, — с удивлением посмотрел великий князь на Голицына. — Разве вы не будете принимать присягу Константину Павловичу?

— Я повременю, — ответил уклончиво Голицын.

— Вы немедленно должны принять присягу, — сердито сказал Николай Павлович.

— Ваше высочество! — Голицын сделал шаг к великому князю. — Вам известно, что во время правления покойного императора Александра I я служил обер-прокурором. Мне в числе немногих была доверена тайна хранения манифеста государя и письма цесаревича Константина, в котором он добровольно отказывается от престола. Я преклоняюсь перед вашим смирением и самоотверженностью, но не могу нарушить закон, ибо воля покойного императора должна быть священною.

— Я не забуду вашего честного служения, но сейчас прошу оставить меня, — великий князь, прищуриваясь, быстро взглянул на Голицына, словно стараясь запомнить его.

* * *

— Я так переживала за тебя, Николай! — быстро проговорила Александра Федоровна и бросилась к мужу.

Он обнял ее. Долго стоял, в задумчивости поглаживая жену по голове. Потом, порывисто отстраняясь, сказал:

— Я присягнул цесаревичу Константину.

— Мне известно об этом, — уткнувшись лбом в его плечо, ответила она.

— Хочу написать письмо брату. Известить его о принятом мною решении, — тем же деловым голосом продолжал он.

— Я тебя с утра не видела. Побудь немного со мной. Поговори. Я переживаю за тебя. Боюсь, как бы не произошло чего страшного. Константин Павлович далеко в Варшаве. С ним Михаил Павлович. А здесь ты один, — с трудом подбирая русские слова, проговорила Александра Федоровна.

Они прошли к окну, за которым открывался парк с застывшими деревьями, на которых кое-где виднелись одинокие листья.

— Наш «Аничков рай», — прошептала она, проводя пальцами по стеклу, будто очерчивая застывшую в ожидании зимы картину, чтобы теплом своей руки снова оживить деревья и кустарники.

— Он останется нашим этот рай. Мы еще лучше украсим его, — пылко сказал Николай Павлович.

— Ты помнишь наш разговор с Александром Павловичем? — неожиданно правильно по-русски сказала она.

— Какой разговор?

— Как там он тебе сказал… — наморщила лоб Александра Федоровна. — Ах, да, — она виновато улыбнулась, — Европа более чем когда-либо нуждается в государях молодых, а я уже не тот…

По первым ее словам он понял, о чем напоминает ему жена. Это было летом 1819 года. В Красном Селе шли большие маневры. В них участвовала гвардейская бригада, которой командовал великий князь Николай Павлович. На маневрах присутствовал государь Александр I. Позднее, на обеде, где кроме императора и великокняжеской четы никого не было, он неожиданно сказал им, что намерен отречься от престола, а так как брат Константин также отказывается царствовать, то наследником престола будет Николай.

Пока жена, смешивая русскую речь с немецкой, вспоминала разговор с Александром Павловичем, великий князь полностью воссоздал картину встречи.

Император говорил горячо и откровенно, дескать, он чувствует, силы его ослабевают, а в нашем веке государям кроме других качеств нужна физическая сила и здоровье для перенесения больших и постоянных трудов; что скоро он лишится потребных сил, чтоб по совести исполнять долг свой, как он его разумеет; и что потому он решился, ибо сие считает долгом, отречься от правления с той минуты, когда почувствует сему время. Он неоднократно о том говорил брату Константину Павловичу, который быв с ним почти одних лет, в тех же семейных обстоятельствах, притом имея природное отвращение к сему месту, решительно не хочет ему наследовать на престоле, тем более они оба видят в Николае и его жене знак благодати Божией — дарованного им сына, что поэтому должны знать наперед — они призываются на сие достоинство — наследовать престол.

Николай Павлович и Александра Федоровна были словно поражены громом. В слезах, в рыданиях от ужасной неожиданной вести они молчали. Великий князь поначалу пытался возразить, что у него нет способностей управления столь огромной страной. Александр Павлович отвечал ему отказом и приводил брату в пример самого себя. Он получил дела в совершенном запустении, но многое сумел исправить, и потому Николай найдет все в порядке, который ему останется лишь удержать.

— …удивляюсь я, почему Александр Павлович никаких распоряжений не оставил, — услышал он голос жены и, оторвавшись от воспоминаний, кивнул ей.

— Почему? — с мольбой в глазах повторила Александра Федоровна.

— Милая моя! — Николай поцеловал ее в щеку. — Все не так просто. Император Александр I написал манифест о передаче мне престола в августе 1823 года. Тогда же было написано и письмо брата Константина Павловича об отречении его от престола. Александр Павлович умер, так и не подтвердив своего решения, потому что даже на смертном одре верил в свои силы, надеялся на выздоровление. Константин в полном здравии находится в Варшаве. Я не знаю, изменились ли по преждевременной смерти Александра Павловича его мысли о престоле… Как бы то ни было, я поступил по совести и по закону — принес присягу новому императору Константину.

— Что говорит матушка?

— Она говорила, что у меня есть полное право занять престол. Странно как-то сказала об этом. Потом оборвалась. Заплакала.

— Ты больше не видел ее?

— После присяги на ее половину не заходил.

— Ах! Николай! Я так за тебя переживаю! — Александра Федоровна взяла мужа за руку. — Тебе не надо оставаться в Зимнем дворце. У меня плохое предчувствие. Я знаю историю вашей фамилии. Ваш дед, отец… Потом эти перевороты и везде военные — гвардия.

— Матушка просила быть рядом с ней, — вздохнул Николай Павлович, перевел взгляд с окна на жену. — Недолго осталось. Со дня на день должно быть письмо из Варшавы. А то, глядишь, и сам Константин Павлович пожалует. Вот тогда я выеду с Зимнего дворца, и у нас снова наступит «Аничков рай».

— Я буду молиться за тебя.

Поздно вечером, вернувшись в Зимний дворец, Николай Павлович сел за письмо к цесаревичу Константину.

«Дорогой Константин! Предстаю перед моим государем, с присягою, которую я ему обязан и которую я уже принес ему, так же, как и все меня окружающие, в церкви в тот самый момент, когда обрушилось на нас самое ужасное из всех несчастий. Как со стражду я вам! Как несчастны мы все! Бога ради, не покидайте нас и не оставляйте нас одних!

Ваш брат, ваш верный на жизнь и на смерть подданный Николай»3.

* * *

Петербургский военный генерал-губернатор Милорадович каждое утро встречал великого князя Николая Павловича у дверей его комнат. Он следовал за ним повсюду весь день и долго стоял у дверей вечером, после того как расставался с его высочеством. Михаил Андреевич всегда выглядел бодро, смотрел смело, даже несколько вызывающе, и вовсе не боялся быть замеченным в слежке.

Выражение лица Милорадовича изменилось, как только стало известно, что ему не доведется присутствовать на встрече с прибывшим в Санкт-Петербург великим князем Михаилом Павловичем, он вынужден был оставить братьев и выехать на пожар строений Невского монастыря. Генерал-губернатор не находил места и готов был расплакаться, видя, как великие князья направляются к Марии Федоровне.

Появление Михаила Павловича в Зимнем дворце сразу взбудоражило обывателей. Братья Николай и Михаил шли по дворцовому коридору, минуя длинную свиту людей с делом и без дела толпившихся тут, кто в тревожном ожидании будущего, кто в искании, на всякий случай милости разным посулам, переносом вестей. Для всех без исключения внезапное появление Михаила Павловича воспринималось происшествием первостепенной важности.

Многие знали, что младший из великих князей пользуется особенной любовью и доверенностью государя Константина, которому они присягнули. Известно было, Михаил Павлович только что приехал из Варшавы, а значит, знает все, о чем в течение нескольких дней они строили догадки. Он же, уставший с дороги, измученный внутренними терзаниями, ловил взгляды желающих прочесть в чертах его будущее России, мечтал об одном, скорее дойти до помещения, занимаемого Марией Федоровной.

Царедворцы забегали вперед, что-то шептали, а кто и норовил ухватить за мундир и остановить великого князя. И это была тягостная пытка его вопросами: «Здоров ли государь император? Скоро ли можно ожидать сюда его величество? Где теперь его величество?» Михаил Павлович знал, что истинный император российский находится не в Варшаве, а среди них, но между тем не считал себя вправе сие провозгласить. На вопросы, сыпавшие со всех сторон, на их заглядывания в глаза он отвечал отрывисто, что брат здоров, остался в Варшаве, о поездке сюда от него ничего не слышал.

Проводив до покоев Марии Федоровны младшего брата, Николай Павлович остался ожидать приглашения в другом помещении. Он знал от Михаила Павловича об отказе цесаревича Константина от престола, ему было известно, что из Варшавы в Петербург направлены письма не только вдовствующей императрице, но и председателю Государственного совета Лопухину. В посланиях Константин Павлович требовал исполнить волю покойного императора. Но Николая Павловича брали сомнения и страх. Великий князь не знал, как поступит вдовствующая императрица, до сей поры так и не высказавшая категорично своего мнения, что предпримут генералы во главе с Милорадовичем, которые заставили его присягнуть цесаревичу Константину.

Дверь открылась. Статс-секретарь Вилламов, слегка подавшись вперед, сделал взмах рукой, приглашая внутрь великого князя.

— Николай! Преклонитесь пред вашим братом: он заслуживает почтения и высок в своем неизменном решении предоставить вам трон, — сказала по французски Мария Федоровна, поднимаясь с кресла.

Он был готов услышать эту новость. Он был уверен, что матушка скажет такие или похожие слова, тем самым объявив намерение брата Константина отказаться от трона. Но, несмотря на свою готовность, Николай Павлович невольно задавался вопросом к самому себе: «Кто больше приносит из нас жертву: тот ли, который отвергал наследство отцовское под предлогом своей неспособности и который, раз на сие решившись, повторял только свою неизменную волю и остался в том положении, которое сам себе создал сходно всем своим желаниям, — или тот, который, вовсе не готовившийся на звание, на которое по порядку природы не имел никакого права, которому воля братняя была всегда тайной, и который неожиданно, в самое тяжелое время и в самых ужасных обстоятельствах должен жертвовать всем, что было ему дорого, дабы покориться воле другого?»

Он коротко сформулировал свои сомнения:

— Прежде чем преклоняться, позвольте мне, матушка, узнать, почему я это должен сделать, ибо я не знаю, чья из двух жертв больше: того ли, кто отказывается от трона, или того, кто принимает его при подобных обстоятельствах.4

Сидевший поодаль от стола Михаил Павлович поднялся. Его большие голубые глаза выражали недоумение. Он ничего не говорил, разводил руками.

— Николай Павлович! Вы обязаны принять это решение как должное, — строго сказала Мария Федоровна.

— Я приму его, если будет соблюден весь порядок передачи престола, — преклонив голову, ответствовал великий князь.

— Порядок будет соблюден при оглашении манифеста императора Александра I от 16 августа 1823 года и письма с отречением от своего права на престол цесаревича Константина, — не двигаясь с места, продолжала вдовствующая императрица.

— Сих актов без явной опасности публиковать нельзя. Надо стараться убедить брата прибавить к тому другой акт в виде манифеста, с изъяснением цесаревича Константина, которое бы развязывало от присяги ему данной, — упорствовал Николай.

— У нас нет времени на переписку с Константином Павловичем, — твердым голосом заявила Мария Федоровна и, считая разговор на эту тему законченным, подошла к Михаилу Павловичу, поглядывавшему с тревогой то на мать, то на брата.

Взъерошив на голове младшего сына большую кипу волос и оборачиваясь к Николаю Павловичу, она вдруг спросила:

— Как будем поступать с вашим братом Михаилом? Он и его спутники не принимали присяги Константину. Об этом знает весь Двор и это скоро станет известно Петербургу.

— Михаил должен покинуть столицу, — задумчиво сказал Николай Павлович.

— Я не был еще дома. Меня не видела моя семья, — встревожился Михаил Павлович.

— Никто и не говорил, что тебе надо ехать прямо сейчас, — улыбнулся Николай Павлович. — Сейчас ты поедешь от матушки в свой дворец, а вечером мы посоветуемся, как будем поступать далее.

— Но сначала мы отобедаем у меня, — властным голосом сказала Мария Федоровна, давая понять, что и дальнейшие действия великих князей будет определять она.

* * *

Шум разговоров толпившихся в коридоре царедворцев был настолько многоголосый, что проникал в малый зал, куда Мария Федоровна вышла проводить сыновей. Заслышав рокот голосов за стенкой, она поморщилась, покачала головой, но, ничего не сказав, удалилась в комнату.

Братья появились в коридоре, и голоса смолкли. Но сотни глаз продолжали смотреть на них, кто с укоризной, кто с любопытством, а кто и со страхом, провожая великих князей до лестницы. В воздухе жило нечто торжественно-беспокойное. Люди говорили вполголоса, вид у них был напряженный, сосредоточенный, стесненный. Попав навстречу великим князьям, они торопливо отходили в сторону, прижимались к стене, стараясь тут же стать незаметными.

— Зачем ты это сделал? — сказал Михаил Павлович, когда они оказались на Дворцовой площади.

Николай выдержал взгляд брата и твердо ответил:

— Михайло! Пойми меня, пожалуйста. Я поступил по справедливости.

— О какой справедливости ты говоришь, брат? Тебе же были известны акты покойного государя и отречение цесаревича. Почему не обнародовали их? Ты должен был настоять. Что теперь будет при второй присяге в отмену прежней, и как Бог поможет все это кончить? — Михаил Павлович, верный своей манере, выговаривал отрывисто резко, хотя лицо его выражало страдание.

«Тебя здесь не было. Я очень жалел об этом, — с обидой подумал Николай Павлович. — Я был один среди них. Они настаивали на принятии присяги. Я знал, генерал-губернатор Милорадович и командующий гвардейским корпусом Воинов выражают не только свою волю, но и желание других генералов. Сколько их, мне и сейчас не известно. Но все они настроены против меня. Они меня не любят».

Он знал, скажи сейчас это Михаилу, брат немедленно бросится на поиски Милорадовича, Воинова и выговорит им все с присущей ему прямотой. А сказать хотелось. Михаил был единственным человеком, которому он доверял все свои тайны. Но сегодня Николай Павлович не мог так поступить. На кону стояло слишком многое — целостность и спокойствие империи.

— Обстоятельства требовали присягнуть Константину. Я ему письмо написал, все в нем объяснил. Обратился, как к государю, — сказал, немного помедлив, он.

— Ты сам своей поспешностью создал сложную ситуацию. Все знают, что брат Константин остался между нами старший: народ всякий день слышал в церквях его имя первым вслед за государем и императрицами, и еще с титулом цесаревича, и все издавна привыкли считать его законным наследником, — взволнованно проговорил Михаил, хотел что-то еще сказать, но потом, покачав головой, спросил: — Так что же ты намерен делать?

— При тебе я перед матушкой настаивал, что от Константина Павловича требуется манифест с отречением от престола. Писем недостаточно. Письма не являются законным основанием к отмене действий по присяге и не могут заменить документа. Ты же сам говоришь, народ издавна считает его наследником, — Николай говорил горячо.

Черты лица его словно высеченные из мрамора были неподвижны. Голубые глаза смотрели проникновенно и выражали готовность стоять на своем до конца. Михаил, зная брата, понимал — он не отступит.

— Но представь себе, сколько уйдет времени на написание, отправку писем и получение ответа. Империя не может так долго жить в безвластии, — робко заметил Михаил.

— Михайло! Тебе не придется ехать в Варшаву, — улыбнулся Николай. — Ты уедешь из города, чтобы не смущать других непринятием тобой присяги. Будешь находиться неподалеку на пути и перечитывать все донесения, которые будут следовать в обе стороны. Я найду способ быстро получить нужные документы от Константина.

…Утром, в день своего отъезда, великий князь Михаил Павлович зашел попрощаться к матери.

— Когда увидишь Константина, — напутствовала она, — скажи и повтори ему, что если мы так действовали, то лишь потому, что иначе должна была пролиться кровь.

— Она еще не пролита, но пролита будет, — хмуро ответил Михаил и быстрым шагом вышел из покоев вдовствующей императрицы.

Великий князь выехал по тому же Рижскому тракту, которым прибыл в Петербург. Здесь, в Тееве, он встретил адъютанта Николая Павловича — Лазарева, посланного в Варшаву с донесением о принятой присяге, а теперь возвращавшегося с отказом цесаревича от принадлежащего ему титула и от принесенной ему присяге.5

Смутные предчувствия, несмотря на хорошую новость, беспокоили его.

* * *

Лазарев вез письмо цесаревича Константина Павловича великому князю Николаю Павловичу:

«Варшава 2(14)декабря 1825 г.

Ваш адъютант, любезный Николай, по прибытии сюда, вручил мне в точности ваше письмо. Я прочел его с живейшей горестью и печалью. Мое решение — непоколебимо и одобрено моим покойным благодетелем, государем и повелителем. Приглашение ваше приехать скорее к вам не может быть принято мною, и я объявляю вам, что я удалюсь еще далее, если все не устроится сообразно воле покойного нашего императора.

Ваш на жизнь верный и искренний друг и брат Константин».6

В то время как великий князь Михаил Павлович, прочитав послание цесаревича, распрощался с Лазаревым, пожелав ему быстрее доставить письмо великому князю Николаю Павловичу, в Бельведерском дворце царило беспокойство. Константин Павлович только что прочитал письмо дежурного генерала Главного штаба его величества Алексея Николаевича Потапова и выговаривал начальнику своей канцелярии генералу Куруте:

— Я подозреваю, что вы, Дмитрий Дмитриевич, сами были инициатором столь гнусной переписки. Не мог Потапов сам сего додуматься. Вы посмотрите, что он пишет: «Почтеннейший благодетель, Дмитрий Дмитриевич! Неужели государь оставит нас? Он, верно, не изволит знать, что Россия боготворит его и ожидает, как ангела-хранителя своего! Почтеннейший Дмитрий Дмитриевич, доложите государю, молите его за всех нас! Спасите Россию! Он — отец России, он не может отказаться от нее, и если мы, осиротевшие, будем несчастны, он Богу отвечать будет!»

Я знаю Потапова. Алексей Николаевич в 1809 году был подполковником, когда его назначили ко мне адъютантом. Он состоял при мне и в 1812 году. В 1813 году он был произведен в генерал-майоры за отличие в битве при Кульме. Потапов обладатель золотого оружия за храбрость. Но он никак не годится в политики. Писание пафосных писем — не его стиль.

— Ваше высочество! Упаси Господи от таких обвинений! Я ни в коей мере не потворствовал созданию такого послания, а тем более не был инициатором письма, — возмущенно замахал руками Курута.

Но цесаревич Константин уже не видел начальника своей канцелярии и не слышал его. Константину Павловичу, быстро входившему в раж, возмущение застлало глаза. Сейчас он не только внешне — маленьким вздернутым носом и точками волос вместо бровей, — но и истеричным голосом, как никогда походил на своего отца Павла Петровича.

Дверь в канцелярию приоткрылась. В узкой щели показалась маленькая головка княгини Лович и тут же исчезла.

— Потапов перешел границы дозволенного. Он поставил под сомнение волю умершего императора. Сие писание, сей пафос ради своих мелочных, житейских целей быть под крылом человека, с которым его связывают давние отношения, — продолжал цесаревич, расхаживая по кабинету и жестикулируя руками.

Генерал Курута стоял недвижно, не пытаясь оправдываться. Он знал, пока Константин Павлович не выговорится, его никто не остановит.

Цесаревич внезапно прервался, посмотрел на Куруту.

— Пишите, — резко вымолвил он.

Курута выхватил из папки лист бумаги, взял перо и с готовностью посмотрел на Константина Павловича.

— Пишите, — повторил тот, прикладывая правую руку ко лбу. — Его императорское высочество цесаревич приказал вам отвечать, что он ваше письмо ко мне читал и приказал вам сказать: что русский человек должен повиноваться непрекословно воле государевой. Тех, кто свою присягу покойному государю забыли, он их не знает и знать не будет, пока ее в полной силе не исполнят. Великий князь цесаревич ее никогда не забывал и остался неколебим к оной. Воля покойного государя есть и будет священна. Россия будет спасена тогда только, ежели своевольства в ней не будет, и всякий будет исполнять долг своей присяги законной; от всех прочих действий великий князь цесаревич чужд и знать их не хочет.

Курута поднял глаза на цесаревича.

— Я все сказал, — бросил Константин Павлович. — От себя добавишь несколько теплых слов и срочно отправишь с фельдъегерем.

Великий князь уже был далеко в мыслях от бывшего адъютанта Потапова, от начальника своей канцелярии Курута. Мельком вспомнив брата Александра Павловича, он не мог отделаться от навязчивой мысли — величия императора огромной страны. Злость на генералов, приглашавших его на престол, вытеснялась сладостью их лести. Его умиляло, что генерал Потапов в сговоре с такими же как он высшими военными начальниками империи обращается с мольбой к нему — первородному наследнику — занять престол. Он мысленно представлял церкви Петербурга, Москвы, других городов и селений, где толпы людей приносят ему присягу. И вот он в карете едет по России, и толпы людей бегут к нему навстречу с цветами и кричат: «Константин — наш император! Слава императору Константину!» Он видел все это. Ему слышались голоса. И от этого чуда захватывало дух.

Константин Павлович покачнулся, схватился за ручку кресла.

«А убиенный дед мой, отец мой? Нет! Я не желаю себе таковой участи», — боязливо подумал Константин Павлович, пытаясь отогнать соблазнявшую его мысль о безграничной императорской власти, роскоши, почестей…

Зная себя, испугавшись за непредсказуемость поступков, цесаревич быстро вышел из кабинета, чуть не сбив у дверей княгиню Лович.

— Прости, любимая, — бросил он мимоходом и крупно зашагал по коридору к выходу в парк.

— Константин! — Лович бросилась следом за ним. — Ты же не одет. Это опасно!

Цесаревич уже не слышал предостережений жены. Выскочив на крыльцо, оглядевшись по сторонам, заметив в глубине аллеи их любимую скамейку, он бросился туда. Подбежав к скамейке, он смел рукой с ее поверхности увядшие, скрученные листья, взялся за спинку, но садиться передумал, зашагал дальше в глубь сада. На развилке аллей его догнал генерал Курута и набросил на плечи шинель.

Вернувшись во дворец, Константин Павлович закрылся в кабинете. Занавесил шторы и достал из потайного ящика стола четыре одинаковых конверта. Долго сидел, глядя на них. Потом быстро написал: «Любезнейшим своим соотичам от Его императорского высочества великого князя Константина Павловича торжественное объявление».

Княгиня Лович ужинала одна. Великий князь вышел из своего кабинета поздно вечером, когда весь дворец спал.

Мечты, недавно терзавшие душу, соблазнявшие цесаревича величием, остались за дверью. Какая-то неведомая сила заставила прервать письмо. Он не стал уничтожать обращение к соотечественникам, аккуратно положил его вместе с конвертами в потайной ящик, надеясь, что вдруг пройзойдет нечто…

* * *

Генерал-губернатор Милорадович вышагивал по комнате, словно гусь, выставив вперед голову с крашеными волосами. Михаил Андреевич был страшно взволнован, говорил прерывисто, громко:

— Он должен приехать в Петербург! Он не может не обратить внимание на наше требование принять престол и прекратить междуцарствие. Побуждением к тому служит повсеместная, массовая присяга ему. Алексей Николаевич! — командующий гвардией дернулся всем телом к генерал-майору Потапову. — Вы были у него адъютантом. Вы лучше всех нас знаете Константина Павловича. Найдите же слова, которые могли бы убедить его сменить свое мнение!

Сидевшие за столом командующий гвардейским корпусом Александр Львович Воинов, командующий гвардейской пехотой Карл Иванович Бистром, начальник штаба гвардейского корпуса Александр Иванович Нейдгардт, как по команде посмотрели на генерал-майора.

— Константин Павлович — утонченная натура. Мне всегда казалось, что за его строгостью прячется нежное сердце, — напевно проговорил Потапов.

— Тогда вы, Александр Иванович, — Милорадович ткнул пальцем в Нейдгардта.

— Увольте, пожалуйста! — Нейдгардт вскочил с кресла. — За лирикой лучше к генералу Бистрому обращаться.

— Ну, нет, — прогудел немногословный Бистром. — Лирика в связке с патриотикой — это ваше, Михаил Андреевич, и будьте любезны утрите нам всем носы своим умением слагать письма.

Милорадович самодовольно усмехнулся.

— Ответственности боитесь, вот, что я вижу. Как бы чего не вышло, думаете. Эх, — он подернул плечами. Подошел к столу. Хлопнул ладонью по дубовой крышке: — Пиши, Потапов. Я диктовать буду.

Через минуту генералы, затаив дыхание, слушали хрипловатый голос генерал-губернатора, в такт кивая головами:

— Государь! Я был свидетелем, с каким усердием все сословия — воины и граждане — исполнили свой священный долг. Ручаюсь жизнью, сколь ни болезненна потеря покойного императора, но нет ни единого из ваших подданных, который бы по внутреннему своему убеждению не радовался искренно, что Провидение вверило судьбу России вашему величеству и, который бы не признавал восшествия вашего на престол залогом своего частного и общего благополучия…

Когда возвратившиеся курьеры, коих донесения сохраняются в тайне, не оправдали нашего ожидания, то недоумения о причинах, по коим изволите медлить приездом вашим в здешнюю столицу, стали поселять во всех невольное опасение, которое с каждым днем возрастает и производит во всех классах народа разные суждения. Каждый делает предположения по своему понятию, и горестное жесткое чувство неизвестности о собственной судьбе переходит от одного к другому. Таковое смущение умов в столице, без сомнения, скоро перельется и в иные места империи, токи увеличатся, и отчаяние может даже возродить неблагонамеренных, более или менее для общей тишины опасных. Словом, дальнейшее медление ваше, государь, приездом сюда обнимет ужасом всех, питающих чистое усердие к вам и России.

При таком положении вещей должны ли молчать перед вашим величеством те, которым ближе других известны свойства ваши, государь! Все преданные вашему величеству, видя непреложные знаки общей к вам любви, решились вместе со мною довести до сведения вашего все, изложенное здесь, и избрали меня истолкователем перед вами единодушного нашего чувствования.7

— Ну, как? — Милорадович обвел сидевших за столом генералов быстрым взглядом.

— Великолепно! — воскликнул Воинов.

— Это только набросок. Потапов сможет оформить письмо до конца уже без моей помощи, — самодовольно заключил генерал-губернатор.

— И все равно я в расстройстве, — проронил Нейдгардт. — Константин Павлович не из тех, кто меняет свои мнения. Раз он уже высказался, будет стоять на своем до конца.

— Упрямства ему не занимать, — подхватил Бистром.

— Они правы, — кивнул Потапов. — Но письмо отправим сейчас же.

— Мне кажется, есть еще надежда, — неуверенно сказал Милорадович, — ну а если…

— Договаривайте, ваше высокопревосходительство, — Воинов поднялся от стола. — Вы нам давно про запасной план намекаете, но так его и не раскрываете. Пришло время…

— Пришло, — согласился Милорадович. — В случае отказа Константина Павловича от престола императором будет избран великий князь Александр Николаевич. Регентшей при нем его бабушка вдовствующая императрица Мария Федоровна. Среди ее сторонников председатель Государственного совета Лопухин и замещающий его на этом посту Куракин, родной брат Марии Федоровны, главноуправляющий путей сообщения Александр Вюртембергский, министр финансов Канкрин. Она связана с вельможно-аристократическими кругами, объединенными интересами Российско-Американской компании. — Генерал-губернатор оборвался, подумал и уже не так уверенно добавил: — При исполнении второго варианта мы вынуждены заключить соглашение с крайне правыми силами из офицерской среды. Переговоры с ними ведет адмирал Мордвинов.

— Вот тебе и матушка царица! — воскликнул театрально Нейдгардт.

— Можно и с крайне правыми соглашаться, лишь бы не этого солдафона Николая царем, — буркнул Потапов.

— И будет у нас Мария Федоровна, как Екатерина Великая, а Милорадович вместо Потемкина, — съязвил Воинов.

В комнате повисла тишина.

— Я останусь Милорадовичем, — громко заявил петербургский военный генерал-губернатор.

* * *

Забираясь в одноконные сани, Михаил Андреевич бросил взгляд на светящийся огнями Зимний дворец.

«Чем занята сейчас Мария Федоровна? Что делает великий князь Николай? — думал он, задыхаясь от волнения. — Все мнят о своем величие особы царские. Нет, светлейшие! Судьба государства российского теперь в наших руках».

Мысль искала продолжение, но едва генерал-губернатор нащупывал его, мысль наталкивалась на препятствия, затухала, и снова продолжала мучительный поиск. И вот уже казалось, что нашлись нужные слова, но как только он почувствовал, что сейчас может завершить рассуждение конечной фразой, испугался, огляделся по сторонам, словно боясь, что кто-то мог подслушать его, и крикнул что есть мочи:

— А ну пошел!

Лошадь взметнула копытами мелкую снежную пыль. Санки скрипнули и понеслись, увозя с собой лихого кавалериста, героя Наполеоновских войн, мечтавшего на склоне лет о новых ярких подвигах на благо России.

Если бы он выехал на несколько минут раньше, то его путь пересекся с Николаем Павловичем, ехавшим со своим старшим сыном Александром из Аничкова дворца в двухместной карете. Но встреча их уже не играла никакой роли.

Великий князь Николай Павлович вез сына Александра к Марии Федоровне, неожиданно изъявившей желание в столь поздний час побеседовать с внуком. Прихоть матушки вызывала тревогу.

Николай Павлович слышал от друга детства флигель-адъютанта Адлерберга о частых беседах генералов Милорадовича, Воинова, Бистрома, Нейдгардта и Потапова. Встречи проходили, как правило, по вечерам, в генеральном штабе армии. Возможно, матушке стало известно об этом или она знала о заседаниях давно? Но причем тут каприз Марии Федоровны привезти Александра? И каприз ли?

Час назад у него был князь Александр Николаевич Голицын. Он советовал поговорить с вдовствующей императрицей, предупредить ее, что междуцарствие долго продолжаться не может. По городу ходят слухи о готовящемся дворцовом перевороте, о подготовке к восстанию военных, недовольных отсутствием в столице императора Константина, которому они присягнули. Александр Николаевич убеждал, что документов, подтверждающих право на престол Николая Павловича, достаточно и нельзя оттягивать с переприсягой.

Ему было известно — в Москве побывал адъютант графа Милорадовича с частным письмом к московскому военному генерал-губернатору князю Дмитрию Владимировичу Голицыну. Посланец известил князя — в Петербурге принесена присяга императору Константину и первым ее принес Николай Павлович. Есть, дескать, его непременная воля, чтобы присяга была принесена в Москве без вскрытия пакета, положенного в 1823 году для хранения в Успенском соборе.

Московский генерал-губернатор счел необходимым узнать мнение обер-прокурора общего собрания московских департаментов сената князя Павла Павловича Гагарина. Тот официально известил — коренной закон от 1797 года предусматривает, что при беспотомственной кончине императора престол переходит к старшему брату.

Архиепископ Филарет поначалу противился — частное извещение Милорадовича не может в деле такой государственной важности быть принято за официальное, для государственной присяги в церкви необходим акт государственный, без которого и без указа из синода духовному начальству неудобно на такое действо решиться.

Духовенство было вызвано в Успенский собор на молебен, обыкновенно совершаемый 30 ноября в честь святого Андрея Первозванного, а генерал-губернатор князь Голицын обещал о решении сената дать знать архиепископу Филарету в 11 часов утра.

Утром 30 ноября, в 10 часов сенаторы съехались по особым повесткам.

Курьера из Петербурга с официальным известием так и не было.

Генерал-губернатор князь Голицын объявил собранию о содержании письма графа Милорадовича, обер-прокурор Гагарин предложил заготовленное заранее определение о принесении присяги императору Константину.

Филарет, которому выпал жребий быть хранителем манифеста императора Александра I, не вскрывая секретный пакет, хранившийся в Успенском соборе, привел всех к присяге Константину.

Обращаясь вновь и вновь к событиям, произошедшим в Москве, Николай Павлович торопил возницу. Слова князя Голицына, полные тревоги, сказанные перед отъездом великого князя в Зимний дворец, продолжали звучать в ушах, волновали, требовали действий:

«Повсюду нарушается воля умершего императора Александра Павловича. Никто не обращает внимания на письма цесаревича Константина, которыми он подтверждает отказ от престола, данный им императору Александру I. Видано ли! Приватное письмо генерала Милорадовича в Москве поставили выше воли государя! Ваше высочество! Вся надежда на вас. Иначе Россия погибла».

Карета остановилась возле Зимнего дворца. Выйдя из нее вместе с сыном Александром, великий князь, прежде чем войти во дворец, долго смотрел на окна половины, занимаемой Марией Федоровной. Николай Павлович был уверен — он первым делом расскажет матушке о странном поступке Милорадовича, присяге в Москве и выскажет опасения за будущее Российской империи.

* * *

В трехстах верстах от Петербурга, на станции Ненналь в небольшой, но уютной и светлой комнате сидели великий князь Михаил Павлович и начальник штаба 1-й армии генерал Толь, посланный из Могилева главнокомандующим графом Сакеном с рапортом о состоянии армии навстречу новому императору Константину, который, как предполагалось графом, должен был следовать из Варшавы в Петербург. Его и возвращавшегося из Варшавы адъютанта военного министра Сабурова великий князь оставил при себе, как было условлено при отъезде его из Петербурга с Николаем Павловичем.

Михаил Павлович в ожидании ужина читал письма брата, написанные им за два дня до этого и привезенные час назад курьером.

«С твоего отъезда, любезный Михайло, все продолжается здесь спокойно; приехавший курьер от 3-го числа с письмом к матушке от брата, не вывел нас из прежнего затруднения и не дал нам еще возможности выполнить святую его волю, не принимая ничего против того, что ты к брату везешь. В 11 часов вечера 7 декабря 1825 года. Твой верный, несчастный друг и брат Николай».8

«С час тому только, любезный Михайло, что приехал Перовский; привез мне письма твои и, к счастью, пакет брата к Лопухину.

Ты очень умно и хорошо сделал, что не оставил его у фельдъегеря. Из копии по секрету увидишь ты, что честь брата не дозволяет мне допустить пакет теперь же до назначения, и покуда есть еще надежда на благоразумный и достойный отзыв брата, долг мой беречь под спудом несчастную эту бумагу, что нами и решено.

Матушка тебе пишет и я с ней согласен, но прошу прощения, что тебе нельзя назад воротиться до приезда курьера с ответом на Опочинина; открывая пакеты, ты обо всем известен будешь. Тогда, однако, твое присутствие здесь необходимо, дабы как личный свидетель братней непоколебимой воли подтвердить его слова в случае малейшего сомнения, которого всегда опасаться можно. В Варшаву же ехать было бы поздно и бесполезно на первое время. Мы все делаем, чтобы имя брата спасти, но я предвижу и для него много неприятного, если он не поступит, так как долг и честь велят.

Что же касается до настроений ехать за границу, они столь непригодны, что я не говорю про них, а суди ты сам!

Прощай, Бог с тобой, за тебя скучаю, но сравни твое положение с нашим и утешься. Твой на веки друг и брат Николай.

Санкт-Петербург. 7 декабря в 12 часов ночи».9

«Я посылаю тебе письмо от матушки и жены твоей и другое от меня графу Толю, который ехал в Варшаву и которого ты остановишь. Отдай это письмо и расскажи ему все подробности, объяснив и мои причины, и все что делается.

Пусть он при тебе останется, тебя позабавит, и ты же привези его с собой назад. Здесь все совершенно тихо, ни толков, ни слухов нет. Дай Бог, чтобы так и осталось до конца. Твой верный друг и брат Николай.

8 декабря в 9 часов вечера».10

Михаил Павлович посмотрел на дремавшего за столом генерала Толя и тихо позвал:

— Карл Федорович!

Граф глянул на стол, потом на него и с удивлением сказал:

— Не вижу ужина.

— Письмо вам от Николая Павловича, — улыбнулся Михаил, протягивая синий листок бумаги.

— Благодарю вас, — кивнул тот и принялся за чтение.

«Карл Федорович! — писал великий князь Николай. — Обстоятельства, в коих я нахожусь, не допустили меня лично объявить вам, что поездка ваша и предмет оной в Варшаве бесполезны.

Брат мой Михаил Павлович вам лично объяснит, а я прибавлю желание, чтобы вы при нем остались до возвращения его под предлогом ожидания Е. В. Г. Императора. Мне не нужно здесь упоминать ни об уважении, ни о дружбе, которую я всегда к вам имел. Николай.

С. Петербург. 8 декабря в 9 часов вечера».11

Граф Толь поднял голову от письма. Их взгляды с Михаилом Павловичем встретились.

Было утро 9 декабря 1825 года.

Глава вторая НАКАНУНЕ

В ночь с 11 на 12 декабря в Зимнем дворце во внутренний караул заступила рота Московского полка под командой штабс-капитана Бестужева. Командир караульной команды, при сдаче дежурства, передал Михаилу Александровичу секретное предписание великого князя Николая Павловича, которое требовало — начиная с вечерней зари и до утреннего восхода он лично обязан приводить часовых к покоям его высочества. Бестужев, наслышанный от своих товарищей о причудах великого князя в его бытность командиром бригады, отшутился:

— Хоть к покоям, хоть в покои.

Во втором часу ночи, пройдя с часовым длинный коридор, освещенный одной лампой, он остановился перед дверьми спальни его высочества. Смена караула проводилась не первый год и ничего сложного не представляла. Все движения были отработаны: один часовой сходил с места, другой заступал на него.

В ночной тишине отчетливо звякнуло железо. Бестужев вздрогнул, сердито глянул на караульных. Дверь в спальню мгновенно приоткрылась, и в узком отверстии показалось бледное испуганное лицо великого князя.

— Что это значит? Что случилось? Кто тут? — спрашивал он дрожащим голосом.

— Караульный капитан, ваше высочество, — отвечал Бестужев.

— А, это ты, Бестужев! Что там такое?

— Ничего, ваше высочество, часовые при смене сцепились ружьями.

— И только? — он замялся в нерешительности, но тут же обрел уверенность. — Если что случится, то ты дай мне тотчас знать.12

Штабс-капитан Бестужев продолжил путь с караульным солдатом. Дождавшись, когда их шаги смолкнут, великий князь отошел от двери.

«У него было такое лицо, будто он приходил убить меня», — думал Николай Павлович, проходя к окну, выходящему на Дворцовую площадь.

Падал снег. Большие белые хлопья, резко выделяющиеся на фоне черной ночи, походили на бабочек. Они опускались и поднимались вверх, кружились хороводом, игриво покачивались и плавно разлетались в разные стороны.

Ему вдруг вспомнился Павловск. Он — маленький мальчик с сачком бегает по лужайке за бабочками. Рядом с ним сестры, младший брат Михаил. Светит теплое солнце. А бабочки белые, красные, желтые, словно дразня, играя с ним, садятся совсем рядом на травинки, раскачиваются и взметают ввысь.

Николай Павлович не заметил, как приблизился к окну на столько, что стал ощущать холод стекла. Вот одна из снежинок оказалась у самых глаз. Она взметнулась вверх и со всей силой ударилась о стекло. На том месте, куда она упала, образовалось мокрое пятно. Маленькая капелька воды медленно скатилась вниз.

«Отвратительно!» — возмутился он, понимая, что настроение теперь окончательно испорчено и ему будет не уснуть.

Под утро Николай Павлович попытался задремать, но почти сразу был разбужен флигель-адъютантом Адлербергом. Владимир Федорович доложил, из Таганрога прибыл полковник лейб-гвардии Измайловского полка Александр Александрович Фредерикс. Он привез пакет с секретным донесением. Донесение адресовано «императору». Было 5 часом 30 минут.13

«К матушке, к вдовствующей императрице», — подумал великий князь, но, взглянув на суровое лицо Владимира Федоровича, словно повинуясь внутреннему напряжению, какой-то неведомой ранее пружине, быстро оделся и твердой походкой прошел в кабинет, возле которого стоял навытяжку полковник.

* * *

Продолжая глядеть как завороженный на пакет с таинственной надписью «о самонужнейшем» от начальника главного штаба генерала Дибича и адресованный «в собственные руки императору», великий князь Николай спросил полковника Фредерикса:

— Вы знакомы с содержанием?

— Никак нет. Одно могу сказать, такой же пакет послан в Варшаву.

«В нем находятся сведения особой важности. Если не вскрою, то мы здесь не сможем принять меры, если надо что-то срочное исполнить», — думал Николай Павлович.

Во рту стало сухо от волнения. Он боялся, что сейчас не сможет вымолвить и слова. А говорить надо. Надо было объяснить стоящему рядом с ним полковнику, что независимо от того, есть ли здесь император или нет, он великий князь, родной брат усопшего Александра I обязан знать о содержании столь важного донесения.

«Пусть будет так», — мысленно приказал он себе и быстрым движением руки раскрыл пакет.

Первые строчки письма ошеломили. Генерал Дибич в сопроводительном письме сообщал о существующем на большом пространстве страны, разветвленном заговоре. Их участники находились в Петербурге, Москве, Бессарабии. Это были в большинстве военные люди, офицеры.

«Необходимо действовать, не теряя ни минуты, с полной властью, с опытом, решительностью, а у меня нет ни власти, ни права на оную», — с горечью думал он, лихорадочно ища выход из положения.

— Надо собрать военный совет, — попытался подсказать великому князю Фредерикс.

— Да-да, совет, — пробормотал Николай Павлович, мысленно перебирая, кого стоит пригласить для чтения документов.

«Матушка не должна знать ни в коем разе. От нее все это надо скрывать пока возможно будет, — быстро проговорил он сам себе. — Без Милорадовича не обойтись. Если его звать, то в противовес генерал-губернатору нужен будет князь Голицын. Он доверенное лицо умершего императора Александра I и начальник почтовой части».

Почувствовав чей-то взгляд, Николай Павлович обернулся. Возле дверей стоял флигель-адъютант Адлерберг.

— Пожалуйста, пригласите срочно петербургского военного генерал-губернатора Милорадовича и начальника почтовой части князя Голицына, — сказал он, чувствуя дрожь в голосе.

Написанные рукою генерал-адъютанта графа Чернышева приложения к письму Дибича заключали изложение обширного заговора, полученные через два источника. Это были показания юнкера Шервуда, служившего в Чугуевском военном поселении, и капитана Майбороды, служившего в 3-м пехотном корпусе. Заговор касался многих военных из Петербурга, и больше всего из Кавалергардского полка. Были списки офицеров служивших в Москве, в главной квартире 2-й армии, а так же в войсках 3-го корпуса.

Сообщалось, что за несколько дней до своей кончины покойный император повелел генералу Дибичу послать полковника лейб-гвардии Казачьего полка Николаева взять прапорщика Вадковского, за год до того времени выписанного из Кавалергардского полка. Был уведомлен генерал Витгенштейн о необходимости арестовать князя Волконского, командовавшего бригадой, и полковника Пестеля, командовавшего в этой бригаде Вятским полком.14

— Михаил Андреевич, вы записывайте, записывайте, — напоминал уже в который раз Николай Павлович Милорадовичу, видя как генерал-губернатор, взявшись за перо, снова отложил его.

— У меня память еще дай Бог каждому, — ухмыльнулся петербургский губернатор, но подвинул листок бумаги ближе к себе и взял перо.

Он прибыл в Зимний дворец через час после князя Голицына с помятым лицом, словно его только разбудили. Был молчалив, нервничал, хотя старался себя сдерживать. Несколько раз взгляды великого князя и петербургского генерал-губернатора пересекались, и Милорадович быстро переводил взгляд или на Голицына, или на документы.

«Что-то не заладилось у генералов», — мелькнула в голове Николая Павловича радостная мысль, когда он в очередной раз посмотрел на генерала, но мысль дальше не развилась, потухла. Ее сменила другая, тревожнее прежней: «Среди офицеров по спискам заговорщиков могут быть его знакомые. Вот и не пишет он фамилии. Запоминает, кого можно предупредить. А что если…»

Петербургский генерал-губернатор и на самом деле чувствовал себя неважно. Михаил Андреевич предыдущую ночь почти не спал. Сначала его расстроил дежурный генерал Главного штаба Потапов, сообщив о резком тоне письма, полученного им от цесаревича Константина, который требовал выполнить волю умершего государя и присягать его брату Николаю Павловичу.

От Потапова, время было около полуночи, он поехал к адмиралу Мордвинову. Но и Николай Семенович ничем не мог утешить. Предлагаемый Батеньковым и согласованный с Мордвиновым и Милорадовичем вариант — отказ от присяги, вывод полков за город, мирные переговоры с властью о кандидате на трон не устраивал радикальное крыло офицеров. Связки генеральской оппозиции и главарей офицерской мятежной оппозиции не получалось. Надежды, что вдруг произойдут какие-то изменения и Батеньков настоит на своем варианте, казались настолько слабыми, что генерал-губернатор в отчаянии готов был сам идти на переговоры.

— Меня не затруднит. Я сам составлю список тех, кто находится сейчас в Петербурге, — громко сказал великий князь и Милорадович, плутавший в своих сомнениях, вздрогнул.

— Напишу я, ваше высочество, сам, — пробурчал генерал и удивился своему голосу — вышло как-то извинительно.

Милорадович стал торопливо заносить на бумагу фамилии петербургских мятежников, указанных в письме, а мысль, которую он так и не высказал великому князю, продолжала биться, пытаясь вырваться наружу: «Да что это я перед тобой вытанцовываю? Что это я так унижаюсь, заискиваю?»

Ехидный голос князя Голицына совсем вывел Милорадовича из себя:

— Если кого забудете в список занести, то я напомню. Я их всех, пока вас еще не было, переписал.

— Вам-то, светлейший, куда? — буркнул Михаил Андреевич и хотел было отшутиться. — Не письма ли с просьбой сдаться писать будете?

— Проверим, кто в городе отсутствует, — не замечая подвоха, деловито ответил князь.

— Вы ответьте мне, пожалуйста, кто этот один из братьев Бестужевых, гвардейский офицер, ранее служивший на флоте, — вступил в разговор, не замечая назревающего спора, Николай Павлович. — В Зимнем дворце сегодня ночью в карауле была рота штабс-капитана Бестужева. Мы еще с ним парой слов в два часа ночи перекинулись.

— Знаю я этих братьев, хорошо знаю, — недовольно отозвался Милорадович.

— А вот Рылеев? Что-то знакомое… — продолжал великий князь. — Я как-будто о нем слышал.

— Должны знать. Он поэт. Выпускал альманах «Полярная звезда», — с готовностью ответил князь Голицын.

— Служил заседателем Петербургской уголовной палаты, а с прошлого года — правитель канцелярии Российско-Американской компании, — не отрываясь от письма, добавил Милорадович.

— Вот их двоих сразу и взять, — сказал Николай Павлович и, почувствовав в себе уверенность, развил мысль. — Арестовывать надо всех, кто из списка обнаружится в городе. Заговор надо пресечь в самом его зачатке. Вам, Михаил Андреевич, надобно срочно поставить такую задачу перед полицией.

Николай Павлович, который в начале дня пригласил Милорадовича и Голицына для совещания, уже не просто советовался, а давал указания. Он словно отыгрывал ту партию, которую навязал ему петербургский генерал-губернатор 27 ноября, принудив великого князя к присяге.

Опасность, нависшая над государством, оттеснила на второй план поединок с цесаревичем Константином, в ходе которого великий князь планомерно вынуждал высылать из Варшавы в Петербург все новые и новые подтверждения законности отречения Константина Павловича от престола.

У вдовствующей императрицы Марии Федоровны уже хранился акт, присланный цесаревичем Константином. Его было достаточно для начала переприсяги. Акт не оглашали лишь за тем, чтобы получить от Константина ответ на письмо о принесенной ему присяге. Со дня на день в Петербург должен прибыть курьер из Варшавы. Не исключено, что сегодня, край — завтра надо будет приступать к подготовке текста манифеста.

Приказ великого князя Николая Павловича арестовать Бестужева и Рылеева прозвучал так повелительно и неожиданно, что Милорадович, не подумав о последствиях, выговорил:

— Будет исполнено.

Придя в себя, он понял, что оплошал, поднял глаза на Николая Павловича, хотел было сказать ему, дескать, об аресте трудно говорить, потому что пока не известно местонахождение офицеров, но промолчал.

Перед ним стоял длинный, тонкий и гибкий, как мальчишка, молодой мужчина. Черты лица его были неподвижны и выражали непоколебимую волю. Жидкие, слабо вьющиеся рыжевато-белокурые волосы, бачки на впалых щеках, нос с горбинкой, бегущий назад срезанный лоб и чуть выдающаяся вперед нижняя челюсть, напоминала Милорадовичу кого-то из римских императоров.

«Великий князь получил недостающие документы от Константина и потому так ведет себя», — подумал генерал-губернатор.

Он почувствовал, как пол уходит из-под ног. Шум в ушах сделался таким невыносимым, что Милорадович прикрыл уши.

— Вам плохо, Михаил Андреевич? — послышался добродушный голос великого князя.

— Пройдет, — отмахнулся он.

— Вам никак нельзя сейчас болеть. Вы будете нужны мне, — сказал Николай Павлович.

Эти слова вернули к нему уверенность. Тон, с которым обратился великий князь, вновь облачал генерала в тогу диктатора. Милорадович расправил плечи. У него даже появилась мысль высказаться по поводу заговорщиков, мол, они могут быть предупреждены, однако мятежники просчитались, от меня никто не уйдет. Генерал-губернатор хотел показать свою незаменимость, главенствующую роль в решении государственных вопросов, как это было в конце ноября. Михаил Андреевич посмотрел на Николая Павловича, увидел близко его голубые выпуклые глаза, и желание говорить сразу отпало.

* * *

Фельдъегерь Белоусов, курьер из Варшавы, прибыл в Зимний дворец в два часа дня. Его появление во дворце внесло суматоху. Известие о посланце цесаревича Константина скрыть не удалось. В тот же день новость разнеслась по всему городу, взбудоражила его.

Молодой офицер проехал не той дорогой, по которой проходил путь всех посыльных. Белоусов направился через Брест-Литовск и потому не был встречен великим князем Михаилом Павловичем. Его никто не сопровождал по Зимнему дворцу и он, каждый раз, минуя караульного, вынужден был громогласно объявлять о необходимости срочно доставить секретное письмо цесаревича Константина для Марии Федоровны.

В комнатах у вдовствующей императрицы пакет был вскрыт, в нем обнаружилось два письма. В новом письме к брату Николаю Павловичу от 8 декабря цесаревич давал советы, как царствовавать, кого из министров оставить на службе, выделяя из них Нессельроде, отвечавшего за внешнюю политику.15В письме к матери Константин Павлович объяснял, что не может прислать манифеста, поскольку престола не принимал и не хочет другого изречения непреклонной своей воли, как обнародование духовной императора Александра I и приложенного к оному акта отречения своего от престола. Он отказывался приехать и в Петербург, чтобы своим присутствием подтвердить законность присяги, объясняя, что Николай Павлович должен сделать все сам.16

— Каждая весточка от цесаревича сейчас для нас важный документ. И чем их больше, тем больше вероятности избежать смуты в государстве российском, — изрекла Мария Федоровна.

Расстроенная плохими новостями от Мордвинова, которые ей передал генерал-губернатор Милорадович, вдовствующая императрица, держалась воинственно. Она умела управлять собой. Привычка выработалась долгими годами ожидания престола ее мужем Павлом Петровичем, угрозами Екатерины Великой передать право наследия Павла их старшему сыну Александру, закалило ее.

— Тогда, матушка, надо приступать к манифесту, — осторожно сказал Николай Павлович.

— К написанию манифеста, — поправила она и добавила повелительно. — Лучше Карамзина никто с этой задачей не справится.

Великий князь поморщился. Он знал и уважал Карамзина. Николай Михайлович был хороший историк, обладал литературным даром, поэтическим. Но для составления текста манифеста требовался человек с государственным складом ума, работавший с законами, умеющий их выстраивать. И он хотел предложить Сперанского.

— Слышал я, Николай Михайлович прибаливал последнее время, — робко заметил великий князь.

— Он совершенно здоров, — оборвала его Мария Федоровна. Поднялась, прошла по комнате. Около двери остановилась. — Вот здесь, — она топнула ногой, — сегодня утром стоял Карамзин. Я ему еще комплимент сказала, что выглядит моложе лет своих.

— Тогда я откланиваюсь. У меня кроме написания проекта манифеста еще много дел. Надо созвать генералитет. Требуется поговорить с командирами частей о переприсяге, — стараясь как можно тверже и спокойнее говорил Николай Павлович.

Он еще во многом зависел от матери. С ней через Милорадовича был связан генералитет. Марию Федоровну поддерживали ее брат, главноуправляющий ведомством путей сообщения герцог Александр Вюртембергский, ее племянник, генерал от инфантерии Евгений Вюртембергский. Безраздельно был предан матушке, несмотря на дружбу с ним, брат Михаил Павлович. Дружеские отношения у нее были с адмиралом Мордвиновым. Она была нужна финансовым кругам, объединенным интересами Российско-Американской компании. Да и сам он в Зимнем дворце жил по порядкам, установленным вдовствующей императрицей.

— Откланялся, так иди, что еще задумал? — вывела его из размышлений Мария Федоровна. — Или хочешь, чтобы я с тобой над проектом манифеста посидела? — Она нервно хохотнула. И тут неожиданно, почувствовав, что сейчас не выдержит, расплачется от бессилия, от невозможности остановить быстрый поток событий, который стремительно отдалял от нее заветную мечту побыть хоть недолго регентшей при внуке Александре, выкинув вперед к двери руку, резко сказала: — Иди же и действуй!

* * *

Николай Павлович отправился в свои комнаты. Написал проект манифеста и послал за Карамзиным.

Короткими и деловыми были встречи великого князя с командирами частей. Он виделся с командиром Московского полка генерал-майором П. А. Фредериксом, полковником лейб-гвардии Измайловского полка В. А. Перовским, командующим гвардейской пехотой генерал-лейтенантом К. И. Бистромом, дежурным генералом Главного штаба А. Н. Потаповым. Беседовал Николай Павлович также с главноуправляющим путей сообщения своим дядей Александром Вюртембергским, а также с его сыном, своим двоюродным братом генералом от инфантерии Евгением Вюртембергским.17

К вечеру он сел за письмо к брату Михаилу. На 13-е декабря намечался созыв Государственного совета. По договоренности с председателем совета Лопухиным, великий князь Михаил Павлович должен будет выступить и подтвердить волю цесаревича Константина Павловича.

Нервное возбуждение помогало Николаю Павловичу находиться весь день на ногах, участвовать в разговорах с большим числом людей, но к вечеру великий князь почувствовал усталость.

«Завтра трудный день. Надо выспаться», — думал он, возвращаясь во дворец.

Николаю Павловичу оставалось зайти в кабинет, посмотреть кое-какие документы, а потом отправляться в комнаты. Не обратив внимания на офицеров, вытянувшихся по стойке смирно, он миновал приемную, но едва успел в кабинете снять шинель, как услышал голос дежурного офицера:

— Ваше высочество! В приемной вас ожидает адъютант командующего гвардейскою пехотою генерала Бистрома с пакетом в собственные руки.

Забрав пакет, велев адъютанту подпоручику Ростовцеву обождать ответа в приемной, великий князь принялся читать письмо:

«В продолжение четырех лет, с сердечным удовольствием замечав, иногда, Ваше доброе ко мне расположение; думая, что люди, Вас окружающие, в минуту решительную не имеют довольно смелости быть откровенными с Вами; горя желанием быть, по мере сил моих, полезным спокойствию и славе России; наконец, в уверенности, что к человеку, отвергшему корону, как к человеку истинно благородному, можно иметь полную доверенность, я решился на сей отважный поступок. Не посчитайте меня коварным донощиком, не думайте, чтоб я был чьим-либо орудием или действовал из подлых видов моей личности, — нет. С чистою совестью я пришел говорить Вам правду.

Бескорыстным поступком Своим, беспримерным в летописях, Вы сделались предметом благоговения, и История, хотя бы Вы никогда и не царствовали, поставит Вас выше многих знаменитых честолюбцев; но Вы только зачали славное дело; чтобы быть истинно великим, Вам нужно довершить оное.

В народе и войске распространился уже слух, что Константин Павлович отказывается от престола. Следуя редко доброму влечению Вашего сердца, излишне доверяя льстецам и наушникам Вашим, Вы весьма многих против Себя раздражили. Для Вашей собственной славы погодите царствовать.

Противу Вас должно таиться возмущение; оно вспыхнет при новой присяге, и, может быть, это зарево осветит конечную гибель России.

Пользуясь междоусобиями, Грузия, Бессарабия, Финляндия, Польша, может быть, и Литва от нас отделятся; Европа вычеркнет раздираемую Россию из списка держав своих и сделает ее державою Азиятскою, и незаслуженные проклятия, вместо должных благословений, будут Вашим уделом.

Ваше Высочество! Может быть, предположения мои ошибочны; может быть, я увлекся и личною привязанностию к Вам, и любовью к спокойствию России; но дерзаю умолять Вас именем славы Отечества, именем Вашей собственной славы — преклоните Константина Павловича принять корону! Не пересылайтесь с Ним курьерами; это длит пагубное для Вас междуцарствие, и может выискаться дерзкий мятежник, который воспользуется брожением умов и общим недоумением. Нет, поезжайте Сами в Варшаву, или пусть Он приедет в Петербург; излейте Ему, как брату, мысли и чувства Свои; ежели Он согласится быть Императором — слава Богу! Ежели же нет, то пусть всенародно, на площади, провозгласит Вас Своим Государем.

Всемилостивейший Государь! Ежели Вы находите поступок мой дерзким — казните меня. Я буду счастлив, погибая за Россию, и умру, благословляя Всевышнего. Ежели же Вы находите поступок мой похвальным, молю Вас, не награждайте меня ничем; пусть останусь я бескорыстен и благодарен в глазах Ваших и моих собственных! Об одном только дерзаю просить Вас — прикажите арестовать меня.

Ежели Ваше воцарение, что да даст Всемогущий, будет мирно и благополучно, то казните меня, как человека недостойного, желавшего, из личных видов, нарушить Ваше спокойствие; ежели же, к несчастию России, ужасные предположения мои сбудутся, то наградите меня Вашею доверенностию, позволив мне умереть, защищая Вас».18

«Что это? — напряженно думал великий князь, вглядываясь в неровные строки письма. — Порыв молодого человека, неопытного энтузиаста или продуманный ход мятежников вызвать письмом меня к действиям и тем самым опорочить государственную власть в моем лице?»

Он снова взял со стола листок бумаги и буквально по слогам принялся перечитывать его. По слогам не получилось, он сбивался с размеренного ритма, переходил к быстрому чтению, увлекающему, волнующему.

Несколько раз Николай Павлович подходил к двери, чтобы пригласить дежурного офицера, от которого взял пакет, но в страхе отступал. Вот и сейчас он стоял, держа руку на золоченой ручке, мысленно перебирая в уме запомнившиеся фразы письма. Дойдя до конца послания и повторив вслух: «…наградите меня Вашею доверенностью, позволив мне умереть, защищая Вас», он распахнул дверь.

Перед ним, в двух шагах от стола, за которым сидел дежурный офицер, стоял молодой подпоручик. Кивком головы он пригласил его в кабинет.

Заперев дверь, взяв Ростовцева за руку, великий князь обнял его.

— Вот чего ты достоин, такой правды я не слыхивал никогда, — сказал он взволнованным голосом после того, как поцеловал офицера.

Молодой офицер, чувствуя неловкость, попытался освободиться из объятий Николая Павловича, но тщетно. Тот еще крепче сжимал его своими необычайно сильными руками.

— Ваше высочество! Не почитайте меня доносчиком и не думайте, чтобы я пришел с желанием выслужиться, — говорил подпоручик, оставив попытки освободиться от объятий великого князя.

— Подобная мысль не достойна ни меня, ни тебя. Я умею понимать тебя.

— Но…

— Ты лучше скажи, нет ли против меня заговора?

— Я не могу никого назвать, но знаю доподлинно, многие питают против вашего высочества неудовольствие. Но люди благоразумные в мирном воцарении вашем видят спокойствие России. Смею заметить, хотя в те пятнадцать дней, когда на троне лежит у нас гроб, обыкновенная тишина не прерывалась, в самой этой тишине может крыться возмущение.

— Тогда, может быть, ты знаешь некоторых злоумышленников и не хочешь называть их, думая, что это противно твоему благородству? — доверительным голосом спросил Николай Павлович, отпуская Ростовцева из своих объятий и заглядывая ему в глаза.

— И не называй! — воскликнул он тут же, заметив, на лице молодого человека смущение.

Подождав, когда подпоручик справится со смущением, великий князь продолжил:

— Мой друг! Я плачу тебе доверенностью за доверенность! Ни убеждения Матушки, ни мольбы мои не могли преклонить брата принять корону. Он решительно отрекается, в приватном письме укоряет меня, что я провозгласил его императором, и прислал мне с Михаилом Павловичем акт отречения. Я думаю, что этого будет довольно.

— Я знаю настроение, особенно у молодежи, всем хочется увидеть цесаревича, хочется, чтобы цесаревич сам прибыл в Петербург и всенародно, на площади, провозгласил своего брата своим государем, — все с тем же задором сказал Ростовцев.

— Что делать, — покачал головой великий князь. — Он решительно от этого отказывается, а он — мой старший брат! — Николай Павлович оборвался, но тут же, положив руку на плечо молодого офицера, уверенным голосом сказал: — Впрочем, будь покоен. Нами все меры будут приняты. Но если разум человеческий слаб, если воля Всевышнего назначит иначе и мне нужно погибнуть, то у меня — шпага с темляком: это вывеска благородного человека. Я умру с нею в руке, уверенный в правдивости и святости своего дела, и предстану на суд Божий с чистой совестью.

— Ваше высочество, — осторожно сказал Ростовцев. — Вы думаете о собственной славе и забываете Россию: что будет с нею?

— Можешь ли ты сомневаться, чтобы я любил Россию менее себя? — великий князь сердито посмотрел на Ростовцева. Но вот брови его расправились, в голубых глазах появился зеленый окрас и он торжественно, но легко сказал: — Престол празден. Мой брат отрекается. Я единственный законный наследник. Россия без царя быть не может. Что же велит мне делать Россия? Нет, мой друг, ежели нужно умереть, то умрем вместе!

Он обнял Ростовцева. У обоих текли слезы.

— Этой минуты, — продолжал великий князь, — я никогда не забуду. — Он взметнул взгляд на Ростовцева: — Знает ли Карл Иванович Бистром, что ты поехал ко мне?

— Он слишком к вам привязан; я не хотел огорчать его этим поступком; а главное, я полагал, что только лично с вами могу быть откровенен насчет вас, — улыбнувшись, ответил подпоручик.

— Не говори ему ничего до времени, — кивнул Николай Павлович. — Я сам поблагодарю его, что он, как человек благородный, умел найти в тебе благородного человека.

— Ваше высочество! — молодой офицер поднял вверх подбородок. — Всякая награда осквернит мой поступок в собственных глазах моих.

Великий князь придирчиво, словно любуясь, посмотрел на подпоручика и, улыбаясь, сказал: — Наградой тебе — моя дружба. Прощай! 19

После встречи с Ростовцевым, у Николая Павловича прибавилось решительности. Разыскав Карамзина, забрав от него проект обращения к народу и войску, великий князь поручил составление манифеста Сперанскому. В Зимний дворец был вызван князь Голицын. Его он попросил вести личный надзор за перепиской документа для Империи, Царства Польского и Великого Княжества Финляндского.

Уже перед сном великий князь написал в Таганрог князю Волконскому:

«Воля Божия и приговор братний надо Мной свершается. 14-го числа Я буду либо Государь — или мертв! Что во Мне происходит, описать нельзя; вы верно надо Мной сжалитесь: да, мы все несчастливы, но нет никого несчастливее Меня. Да будет воля Божия!»

Потом, уведомляя его о здоровье императрицы-матери, прибавил:

— «Я, слава Богу, покуда еще на ногах, но, судя по первым дням, не знаю, что после будет, ибо уже теперь Я начинаю быть прозрачным. Да не оставит Меня Бог, и душевно и телесно!»20

* * *

— Второй день нет писем от брата, — обронил, как бы между прочим, Михаил Павлович, с надеждой поглядывая на генерала Толя, увлекшегося книжкой.

— Успокойтесь, ваше высочество, — Карл Федорович отложил книгу. — Во-первых, сегодня еще день не закончился. А во-вторых, у вашего брата Николая Павловича своих дел в столице так много, что он мог просто о нас забыть.

— Николай пунктуален. Как бы его не кружили дела, он непременно выполнит все, что наметил на день, — задумчиво произнес великий князь. — Он с детства такой. Хоть и своенравный, вспыльчивый, но внимательный к близким.

— Значит, фельдъегерь задерживается. Погода-то какая, посмотрите. Второй день ветра ураганные, словно перед бедствием каким, — рассудил генерал Толь и снова взялся за книгу.

Михаил Павлович пожал плечами. Посмотрел в окно. Потом вдруг стал одеваться.

— Куда это вы в такие страхи, — укоризненно покачав головой, сказал Толь.

— Не бойтесь, меня не сдует, — попытался отшутиться Михаил Павлович.

— Да уж, — улыбнулся генерал, оглядывая мощную фигуру великого князя.

Михаил Павлович, облаченный в тулуп, походил на медведя. Огромного роста, плотный, несколько сутуловатый, с большими пронзительно голубыми глазами, он не мог не рассмешить Карла Федоровича. И тот не сдержался, громко захохотал.

Михаил Павлович оглядел себя, потоптался на месте, махнул рукой и открыл дверь. Вьюга взвизгнула у порога, закрутилась у ног, а потом, словно скатерть-самобранка, необычайной длины и ширины понеслась дальше, расстилаясь перед ним.

— Ух, — крякнул он, хватив полные легкие холодного воздуха. Ветер обдувал лицо, бросаясь мелкой снежной крупой и вонзаясь в кожу тысячами мельчайших иголок. Тяжело было дышать. Идти по рыхлому снегу становилось необычайно трудно. Но и к ветру, и к снегу Михаил скоро приспособился. Подняв большой воротник тулупа, он встал к тракту вполоборота.

Вдали зазвенел колокольчик.

«Это не к нам», — с грустью подумал Михаил Павлович, но продолжал вглядываться в полумрак, а когда показалась тройка, обрадовался ей и проводил взглядом до следующего поворота.

«К кому-то гости приехали. У кого-то приятная встреча, — подумал он, когда звон колокольчика стих. — У нас же полон дом загадок. Константин отказывается от престола ради Николая, а Николай велит всем присягать Константину. Как бы беды от вежливости такой не накликать».

Неподалеку послышался конский топот. Великий князь насторожился, пытаясь разглядеть в сумерках приближающиеся фигуры всадников. Увидел двоих военных. Но они проскакали мимо его в направлении Варшавы. Михаил Павлович нервно покрутил головой и направился к домику, где оставил генерала Толя.

Едва ступил несколько шагов, как за спиной услышал голос офицера караула:

— Ваше высочество! Тут к вам посыльный из Петербурга.

«Слава тебе, Господи!», — вздохнул он, едва сдерживая себя, чтобы не выхватить из рук фельдъегеря письмо.

Письмо было от Николая Павловича.

«Спасибо, любезный Михайло, за письмо твое и за все, что ты делаешь для меня, а потому и для брата делаешь, наше положение тяжелое, но начав надо докончить, — начал читать он письмо, после того как торопливо разделся, глянул в зеркало и сел за стол. — Я прошу тебя, настоятельно останься, где есть, ибо должно ожидать с минуты на минуту ответа от брата, или его приезда, стало, или ты мне здесь в первом случае необходим будешь, или всегда успеешь выехать дальше навстречу брата.

Ты весьма благоразумно сделал, что остановил Сабурова и прислал мне его пакет. Равно и благодарю за сведения о том, что с ним происходило.

Надо ждать ежеминутно развязки, между тем сиди у моря и жди погоды. Ваша колония может между тем и еще прибавиться, et c et… Вчера вечер писал я тебе по эстафете. Ежели узнаешь достоверно, что брат едет, ты поедешь, стало, к нему навстречу; и мне сейчас дай знать.

Твой курьер прибыл ко мне в семь часов утра, так как Матушка еще почивала и незачем поднимать тревоги, так я ей и жене твоей отдам письма, когда встанут, и я их увижу.

Ты мне искренний друг и мне поныне показываешь твоим терпением. Верь моей искренней дружбе и благодарности. Николай.

Дай Бог, чтоб болезнь Куруты не была опасной, не доставало б того только…. Твоим в колонии мой поклон.

С.Петербург. 11 декабря 1825 года».21

— Привет тебе от Николая Павловича, — оторвавшись от письма, сказал великий князь генералу Толю.

— Спасибо, — ответил Толь, внимательно следивший за выражением лица великого князя, и тут же поинтересовался: — Когда письмо было писано?

— Вчера без четверти 8 часов утра, — сказал Михаил Павлович. — Это выходит у нас почти полтора суток.

— Долго добиралось, — вздохнул Толь. — А может, Николай Павлович за делами своими поздно письмо отправил.

— Ваше высочество! — подал голос фельдъегерь. — Прошу прощения за вмешательство в ваш разговор. Причина задержки письма в переходе через реку в Риге. Лед едва окреп, а тут оттепель. Там такая давка. Восемь часов стояли.

— Погода нынче и на самом деле взбесилась, — сокрушенно покачал головой Толь.

— Погода, она всегда волнуется к переменам. Не к добру это, — нахмурился великий князь.

* * *

С рассветом Николай Павлович бросился к кабинету, где были закрыты на ключ князь Голицын, Сперанский и доверенный князя, переписчик текстов Гавриил Попов, оставленные на ночь для написания манифеста.

— Александр Николаевич, Михаил Михайлович, Гавриил! — великий князь тряс руки то одному, то другому по нескольку раз и, повторяя в волнении: — От всего сердца благодарю вас! И тебя, и тебя, и тебя!

— Ваше величество! — воскликнул князь Голицын, когда Николай Павлович в очередной раз поблагодарил его.

— Нет, нет! — Николай Павлович приложил руки к груди. — Пока манифест не отпечатан, я еще великий князь.

Поискав платок, но в растерянности так и не найдя его, махнув рукой, он стал целовать своих помощников, проведших бессонную ночь в составлении и переписывании главного документа империи.

Михаил Михайлович Сперанский, шестидесятилетний старик в поношенном фраке с двумя звездами на груди, с венчиком седых завитков вокруг лысого черепа, с лицом молочной белизны, отстраняясь после поцелуя от императора, пробормотал:

— Храни вас Господи!

Его голубые, всегда влажные глаза, наполнились слезами, он упал лицом на плечо Николая Павловича.

Великий князь погладил его по спине, они о чем-то пошептались меж собой. Сперанский отошел в сторону, потом тонкими длинными пальцами взял из табакерки щепотку табака, засунул ее в нос и утерся платком.

Николай Павлович шагнул к столу, на котором ровными стопками бумаги лежали три экземпляра манифеста. Пока великий князь читал текст, Голицын, Сперанский и Гавриил Попов неподвижно стояли в стороне и, казалось, не дышали.

Наконец, Николай Павлович оторвался от манифеста и, едва сдерживая волнение, торжественно произнес:

— Манифест готов!

Пометив документ предшествующим числом, 12 декабря 1825 года, великий князь точно обозначил день, когда с поступлением письма цесаревича Константина об его отказе на царствование было принято судьбоносное решение. 12 декабря он пометил и письмо, отправленное в Варшаву с извещением о своем вступлении на престол.

* * *

Рано утром 13 декабря 1825 года в Тульчине, за тысячи верст от столицы, где располагался штаб 2-й армии, был арестован полковник Пестель. Весть еще не достигла Петербурга. И вожди тайного Северного общества обсуждали встречу подпоручика Ростовцева с великим князем Николаем Павловичем, а также новость о назначении переприсяги на 14 декабря.

Утром 13 декабря план Батенькова о мирном перевороте, с назначением императором несовершеннолетнего Александра Николаевича, а регентшей Марию Федоровну, был окончательно похоронен. Рылеев, и ранее скептически относившийся к планам либеральной части общества, собрав у себя в квартире лидеров, твердо заявил:

— Восстание назначаю на 14 декабря.

Лидеры Северного общества полковник князь Трубецкой, избранный диктатором, поручик князь Оболенский, назначенный начальником штаба, Каховский, Пущин, Николай, Александр и Михаил Бестужевы выражали единодушие с Кондратием Федоровичем. Они рассчитывали на поддержку Гвардейского морского экипажа, лейб-гвардии Гренадерского, Измайловского, Московского и Финляндского полков, а также на Конную гвардейскую артиллерию.

К вечеру лидеры общества вновь собрались в доме Власова у Синего моста на первом этаже в кабинете Рылеева — узкой комнате с кожаным диваном, письменным столом, книжным шкафом и печкой. Мятежники чувствовали себя в безопасности. Окна комнаты выходили на задний двор, где кроме грязно-желтых стен соседнего дома ничего не было видно. Соседство было надежное — Российско-Американская компания, с представителями финансовых кругов которой они поддерживали хорошие отношения.

Худое скуластое смуглое лицо Рылеева резко выделялось на фоне стены дома… Его цыганистые глаза, выглядывающие из-под густых черных бровей, горели огнем. Он продолжал:

— …У Николая нет поддержки в гвардии. Это наш главный козырь. За время своего командирства великий князь успел переругаться со всеми гвардейцами, особенно с офицерами. В лейб-гвардии Измайловском полку помнят, как в 1820 году 52 офицера, оскорбленные его грубостью, заявили желание уйти в отставку. Или совсем недавний скандал: оскорбление командира 3-й гренадерской роты лейб-гвардии Егерского полка капитана Норова в 1822 году. Там офицеры писали заявления о переводе из гвардии в армию. Будучи командиром 2-й гвардейской дивизии, великий князь своим дерзким отношением к солдатам и офицерам всех настроил против себя.

Есть еще новость: 14 декабря 2-й батальон финляндцев, которым командует старинный член нашего общества Моллер, будет нести караул во дворце и в присутственных местах вокруг дворца, в том числе возле Сената. Как начальник всех караулов, полковник Моллер может пропустить во дворец верную нам воинскую часть. Таким образом, у нас появляется возможность в день восстания взять под контроль резиденцию Николая, а также Сенат.

После встречи на квартире Рылеева, мятежники соберутся на квартире Оболенского, потом у Каховского и снова придут к Рылееву. Будут проходить инструктажи офицеров, уточняться маршруты передвижения восставших полков по городу, задания руководителям групп, ответственных за захват Зимнего дворца, Сената.

У отставного поручика Каховского собирались те, кто должны поднять на мятеж измайловцев и гренадеров. В подчинении Петра Григорьевича были люди, отважившиеся на захват Зимнего дворца. Произносили фамилии Якубовича, Булатова, братьев Бестужевых…

Штабс-капитан Александр Иванович Якубович и полковник Александр Михайлович Булатов были теми офицерами, которых в мятежных устремлениях могли без сомнений поддержать солдаты. Герой Кавказской войны штабс-капитан Якубович во главе Гвардейского морского экипажа и, возможно, лейб-гвардии Измайловского полка должен был захватить Зимний дворец, арестовать Николая и всю императорскую фамилию. Лейб-гренадерам полковника Булатова, который прошел Отечественную войну, участвовал в заграничных походах с лейб-гвардии Гренадерским полком, поручалось закрепить за восставшими Петропавловскую крепость с артиллерией и Монетным двором. Московский полк во главе с ротными командирами штабс-капитанами Михаилом Бестужевым и князем Щепиным-Ростовским 14 декабря направлялся на Сенатскую площадь, чтобы контролировать Сенат. После его захвата, манифестом Сената намечалось объявить о создании Временного правления.

Управление восставшими войсками поручалось одному из председателей Северного общества князю Трубецкому. Сергей Петрович, боевой офицер, опытный военный, составил план захвата власти. Он построил свой план как четкую боевую операцию, которая проводилась под лозунгом верности императору Константину.

К ночи на 14 декабря стройный порядок действий мятежников давал им все шансы на победу. Мятежники рассчитывали на гвардейские полки, генералитет, быстроту и слаженность действий. Им же противостоял растерявшийся и внутренне готовый к катастрофе Николай Павлович с его малочисленными сторонниками.

…На Нарвской заставе, где несли караул солдаты Московского полка, с вечера 13 декабря ожидали прибытия великого князя Михаила Павловича. Прикрываясь проверкой, сюда приезжали дежурный по караулам Московского полка Михаил Бестужев и подпоручик этого полка князь Михаил Кудашев. Они должны были арестовать Михаила Романова.

* * *

Письмо от Николая Павловича из Петербурга пришло быстро. Отправленное 12-го декабря вечером, оно уже в два часа дня 13-го декабря было в Неннале.

«Решительный ответ в самых милостивых выражениях, но к несчастью, в том же смысле, как и то, что ты привез, прибыл к нам сейчас по Брестской дороге. Стало дело кончено, и твой брат выдан на жертву, — но я не стану роптать, буде воля Божия, и как подданный я буду уметь быть послушным.

Надо тебе сейчас воротиться со своей колонией и не терять времени, завтра ввечеру будет мной собран совет, на котором и ты быть должен, как член и свидетель братней невозвратной воли. Покуда одному Г. Толю объяви содержание этого письма, и если ты ему не все обстоятельства подробно объяснил, то можешь теперь все договорить.

Письмо брата ко мне такое, какое от друга искреннего ожидать можно, да и благословит его за то Бог. Никитин едет обратно из Варшавы, по твоему тракту. Ты его не пропущай, а отбери что везет, даже пакет покойного государя из Сената им везомый и привези ко мне лично.

Здесь все тихо и спокойно, нового ничего нет. Лазарева если застанешь в Sete, возьми также с собой. Вот несколько строк к тебе от матушки. Жена твоя здорова и моя тебя целует сердечно. Твой навеки верный друг и брат. Н.

Если Никитин до тебя не доедет до твоего отъезда, вели Долгорукому его дождаться и привести его прямо ко мне, не прописывая на заставах.

Бедный Михайло, я воображаю, как ты скучать должен; по крайней мере, желаю, чтоб ты знал, что здесь все тихо, спокойно, хотя везде уже говорят за верное, что брат затем не ходит, что отрекся, но все желают, чтобы он приехал.

В солдатах был слух, что он идет сюда с Польской гвардией и что ждут квартирьеров и подобный вздор! Но главное хорошо то, что знакомятся и догадываются истины и тем к ней готовятся. Мы здоровы, желаю и чтобы ты здоров был. Н.

Твоим спутникам кланяюсь».22

— Карл Федорович! — окликнул великий князь Толя, который и без того был настороже. — Читайте письмо и немедля собирайтесь в путь. Я пока пойду, дам указания.

Оставив письмо на столе, Михаил Павлович, накинув тулуп, выбежал из комнаты.

Великого князя долго не было. Прочитав письмо, одевшись в дорогу, генерал Толь нервно расхаживал по комнате, то и дело заглядывая в окно. Он уже хотел было отправиться на поиски Михаила Павловича, как тот вдруг объявился сам.

— Извини, — пришлось задержаться, — буркнул он.

— Уже три часа дня. Опоздаем к вечеру, — бросил ему граф. — Надо сейчас же выезжать.

— Понимаю. Но стечение обстоятельств… — виновато выглядывая исподлобья, говорил Михаил Павлович. — Только сейчас прибыл Никитин. Надо было арестовать его по форме: забрать все документы, запротоколировать. Какие же мы законники, если сами будем нарушать порядок. Я бы и дольше был там, но потом решил передать Никитина князю Долгорукому, который отправится следом. Как письмо?

— Николай Павлович пишет «бедный Михайло», — улыбнулся Карл Федорович, — но мне кажется, бедный сейчас он. Император находится среди врагов. Там очень мало сейчас тех, на кого он может положиться.

— Я, когда письмо читал, мысленно вспоминал надежных людей. Ты прав, их мало, — быстро проговорил Михаил Павлович. — Будем спешить. Может, если нигде не задержимся боле, то успеем к вечеру.

* * *

Город полнился слухами о восстании военных. Говорили, что восстанет гвардия, с которой у великого князя, в бытность его командованием гвардейской дивизией, не сложились отношения. Не было вестей от великого князя Михаила Павловича. Тревожило отсутствие в Зимнем дворце военного генерал-губернатора Милорадовича.

Тишина пугала Николая Павловича. Казалось, вот-вот и она прорвется — коридоры и залы дворца заполнятся топотом ног, бегущих гвардейцев, кричащих: «Константин!».

Он вызвал командующего гвардейским корпусом Воинова и велел ему собрать утром 14-го января для принесения присяги всех генералов и командиров отдельных частей.

Начальник штаба Нейдгардт разослал «циркуляр по секрету» — повестку: «Начальник штаба Гвардейского корпуса генерал-майор Нейдгардт имеет честь уведомить, что командующий гвардейским корпусом приказать изволил завтрашнего дня, т. е. 14 числа сего декабря, в 7 часов утра всем г.г. генералам, полковым командирам, равно командирам лейб-гвардии Саперного батальона, Гвардейского экипажа и Артиллерийских бригад явиться в Зимний дворец к Его Императорскому Высочеству Государю Великому князю Николаю Павловичу. Одетым быть в полной парадной форме, а г.г. генералам: генералам — в лентах».23

В тот же день Николай Павлович написал записку председателю совета князю Лопухину:

«Имея поручение от государя императора сообщить высочайшую волю Государственному совету, прошу вас покорнейше приказать собраться оному секретным собранием в восемь часов пополудни. С непременным уважением имею честь быть искренно доброжелательным».24

После обеда он сел за письмо к брату, цесаревичу Константину:

«Любезнейший брат!

С сердечным сокрушением в полной мере разделяя с Вашим Высочеством тяжкую скорбь, совокупно нас постигшую, Я искал утешения в той мысли, что в вас, как старшем брате, коего от юности Моей привык Я чтить и любить душевно, найду отца и Государя.

Ваше Высочество письмом Вашим от 26-го ноября лишили Меня сего утешения. Вы запретили Мне следовать движениям Моего сердца и присягу, не по долгу только, но и по внутреннему чувству Мною вам принесенную, принять не благоволили.

Но, Ваше Высочество, не воспретите, ничем не остановите чувства преданности и той внутренней душевной присяги, которую, вам дав, возвратить Я не могу и которой отвергнуть, по любви вашей ко Мне, вы не будете в силах.

Желания Вашего Высочества исполнены. Я вступил на ту степень, которую вы Мне указали и коей, быв законом к тому предназначены, вы занять не восхотели. Воля ваша совершилась!

Но позвольте Мне быть уверенным, что тот, кто, против чаяния и желания Моего, поставил Меня на сем пути многотрудном, будет на нем вождем Моим и наставником. От сей обязанности вы, пред Богом, не можете отказаться; не можете отречься от той власти, которая вам, как старшему брату, вверена самим Провидением, и коей повиноваться, в сердечном Моем подданстве, всегда будет для Меня величайшим в жизни счастием.

Сими чувствами заключая письмо Мое, молю Всевышнего, да в благости Своей хранит дни ваши, для Меня драгоценные.

Вашего Императорского Высочества душевно верноподданный Николай.

1825 год 13 декабря, вечер».25

К назначенному часу члены Государственного совета стали подъезжать к Зимнему дворцу. Они поднимались на второй этаж, проходили к западной, Адмиралтейской стороне, где в конце длинного коридора близ Малой церкви, в помещении с окнами во двор, обычно собирались. В 8 часов вечера весь состав Государственного совета был в сборе. Ждали великих князей Николая и Михаила Павловичей.

На столицу надвигалась ночь. Она подкрадывалась, тихо ступая по улицам города, зажигая фонари, загоняя запоздалых прохожих в дома, закрывая ставни и замки, удаляясь в глубь города затихающим топотом подков лошадей. Не было ни снегопада, ни ветра. Выпавший накануне снег лежал ровно на крышах домов, создавая некую идиллию сказки.

Задернув штору, Николай Павлович долго стоял возле окна. Он отчетливо понимал, какую ответственность берет на себя в отсутствие Михаила Павловича. Младшего брата не будет на совете, значит, не будет дополнительных подтверждений об отказе цесаревича Константина от престола.

«Уже полночь. Ждать больше нельзя. Слухи о заседании Государственного совета, наверняка, облетели всю столицу», — нервно подернул головой великий князь, отстраняясь от окна.

Быстро войдя в зал заседаний, Николай Павлович сел рядом с председателем, князем Лопухиным, обвел взглядом зал. Отметил для себя присутствие Милорадовича, Мордвинова, Голицына. Они сидели в разных концах зала. Выбрав фигуру Голицына, как наиболее надежную для того чтобы на нее опереться взглядом в начале выступления, Николай Павлович поднялся и произнес звонким уверенным голосом:

— Я выполняю волю брата Константина Павловича.

И без промедления принялся читать текст манифеста о вступлении на престол:

— Объявляем всем верным Нашим подданным. В сокрушении сердца, смиряясь перед неисповедимыми судьбами Всевышнего, среди общей горести, Нас, Императорский Наш Дом и любезное Отечество Наше объявшей, в едином Боге Мы ищем твердости и утешения. Кончиною в Бозе почившего Государя Императора Александра Павловича, Любезнейшего Брата Нашего, Мы лишились Отца и Государя, двадесять пять лет России и Нам благотворившего. Когда известие о сем плачевном событии, в 27 день Ноября месяца, до Нас достигло, в самый первый час скорби и рыданий, Мы, укрепляясь духом для исполнения долга священного, и следуя движению сердца, принесли присягу верности Старейшему Брату Нашему, Государю, Наследнику и Великому Князю Константину Павловичу яко законному, по праву первородства, Наследнику Престола Всероссийского.

По совершении сего священного долга, известились Мы от Государственного Совета, что в 15 день Октября 1823 года предъявлен оному, за печатью покойного Государя Императора, конверт с таковою на оном Собственноручною Его Величества надписью: «Хранить в Государственном Совете до Моего востребования, а в случае Моей кончины раскрыть прежде всякого другого действия в Чрезвычайном Собрании»; что сие Высочайшее повеление Государственным Советом исполнено, и в оном конверте найдено:

1) Письмо Цесаревича и Великого Князя Константина Павловича к покойному Государю Императору от 14 Генваря 1822 г., в коем Его Высочество отрекается от наследия Престола, по праву первородства Ему принадлежащего.

2) Манифест, в 16 день Августа 1823 г., Собственноручным Его Императорского Величества подписанием утвержденный, в коем Государь Император, изъявляя Свое согласие на отречение Цесаревича и Великого Князя Константина Павловича, признает Наследником Нас, яко по Нем старейшего и по коренному закону к наследию ближайшего. Вместе с сим донесено Нам было, что таковые же акты и с той же надписью хранятся в Правительствующем Сенате, Святейшем Синоде и в Московском Успенском Соборе. Сведения сии не могли переменить принятой Нами меры. Мы в актах сих видели отречение Его Высочества, при жизни Государя Императора учиненное и согласием Его Величества утвержденное; но не желали и не имели права сие отречение, в свое время всенародно не объявленное и в закон не обращенное, признавать навсегда невозвратным. Сим желали Мы утвердить уважение Наше к первому коренному отечественному закону, о непоколебимости в порядке наследия Престола. И вследствие того, пребывая верным присяге, Нами данной, Мы настояли, чтобы и все Государство последовало Нашему примеру; и сие учинили Мы не в пререкание действительности воли, изъявленной Его Высочеством, и еще менее в преслушании воли покойного Государя Императора, общего Нашего Отца и Благодетеля, воли, для Нас всегда священной, но дабы оградить коренный закон о порядке наследия Престола от всякого прикосновения, дабы отклонить самую тень сомнения в чистоте намерений Наших, и дабы предохранить любезное Отечество Наше от малейшей, даже и мгновенной, неизвестности о законном его Государе. Сие решение, в чистой совести пред Богом Сердцевидцем Нами принятое, удостоено и личного Государыни Императрицы Марии Федоровны, Любезнейшей Родительницы Нашей, Благословения.

Между тем горестное известие о кончине Государя Императора достигло в Варшаву, прямо из Таганрога, 25 Ноября, двумя днями прежде, нежели сюда. Пребывая непоколебимо в намерении Своем, Государь Цесаревич Великий Князь Константин Павлович, на другой же день, от 26 Ноября, признал за благо снова утвердить оное двумя актами, Любезнейшему Брату Нашему, Великому Князю Михаилу Павловичу для доставления сюда врученными. Акты сии следующие:

Николай Павлович перевел взгляд на Милорадовича. Он увидел, как военный генерал-губернатор опустил глаза в пол. Чтобы не смущать более Михаила Андреевича, он посмотрел на адмирала Мордвинова. Адмирал смотрел открыто, его черные глаза выражали интерес.

— Акты сии следующие, — повторил Николай Павлович и продолжил речь:

— Первый. Письмо к Государыне Императрице, Любезнейшей Родительнице Нашей, в коем Его Высочество, возобновляя прежнее Его решение, и укрепляя силу оного Грамотою покойного Государя Императора, в ответ на письмо Его Высочества, во 2 день Февраля 1822 года состоявшеюся, и в списке притом приложенною, снова и торжественно отрекается от наследия Престола, присвояя оное в порядке, коренным законом установленном, уже Нам и Потомству Нашему.

Второй. Грамота Его Высочества Нам; в оной, повторяя те же самые изъявления воли, Его Высочество дает Нам титул Императорского Величества; Себе же предоставляет прежний титул Цесаревича, и именует Себя вернейшим Нашим подданным. Сколь ни положительны сии Акты, сколь ни ясно в них представляется отречение Его Высочества непоколебимым и невозвратным, Мы признали однако же чувствам Нашим и самому положению дела сходственным, приостановиться возвещением оных, доколе не будет получено окончательное изъявление воли Его Высочества на присягу, Нами и всем Государством принесенную.

Ныне, получив и сие окончательное изъявление непоколебимой и невозвратной Его Высочества воли, извещаем о том всенародно, прилагая при сем:

Грамоту Его Императорского Высочества Цесаревича и Великого Князя Константина Павловича к покойному Государю Императору Александру Первому;

Ответную Грамоту Его Императорского Величества;

Манифест покойного Государя Императора, отречение Его Высочества утверждающий и Нас Наследником признавающий;

Письмо Его Высочества к Государыне Императрице Марии Федоровне, Любезнейшей Родительнице Нашей;

Грамоту Его Высочества к Нам.

В последствие всех сих Актов, и по коренному закону Империи о порядке наследия, с сердцем, исполненным благоволения и покорности к неисповедимым судьбам Промысла, Нас ведущего, вступая на Прародительский Престол Всероссийской Империи и на нераздельные с Ним Престолы Царства Польского и Великого Княжества Финляндского, повелеваем:

Присягу в верности подданства учинить Нам и Наследнику Нашему, Его Императорскому Высочеству Великому Князю Александру Николаевичу, Любезнейшему, Сыну Нашему;

Время вступления Нашего на Престол считать с 19 Ноября 1825 года.

Николай Павлович увидел улыбку на лице Голицына. Ему показалось, что князь кивнул головой. Он посмотрел на первый ряд, на второй, быстро оглядел конец зала и, снова вернувшись к князю Голицыну, неторопливо и четко закончил выступление:

— Наконец, Мы призываем всех Наших верных подданных соединить с Нами теплые мольбы их ко Всевышнему, да ниспошлет Нам силы к понесению бремени, Святым Промыслом Его на Нас возложенного; да укрепит благие намерения Наши, жить единственно для любезного Отечества, следовать примеру оплакиваемого Нами Государя; да будет Царствование Наше токмо продолжением Царствования Его, и да исполнится все, чего для блага России желал Тот, Коего священная память будет питать в Нас и ревность, и надежду стяжать благословение Божие и любовь народов Наших.

Дан в Царствующем граде Санктпетербурге, а дванадесятый день Декабря месяца в 1825 лето от Рождества Христова, Царствования же Нашего в первое.26

Члены совета стояли в глубоком молчании.

Из зала заседания, Николай Павлович отправился в свои комнаты. Он шел по коридору мимо постов внутреннего караула лейб-гвардии Конного полка, которым командовал корнет князь Александр Иванович Одоевский, член Северного общества. После ночного дежурства, князь займет свое место в рядах восставших мятежников. А пока он смотрел на шагающего уверенной поступью императора Николая Первого, облаченного в мундир лейб-гвардии Измайловского полка.

Николай Павлович шел, не замечая пристальных взглядов, не слыша своих шагов, эхом отдающихся в сводах узкого коридора. Он напряженно думал, пытаясь выстроить свои мысли, как выстраивал солдат и офицеров в безупречный порядок, но мозг не слушал его, и мысли разбегались. Он стал императором в ответственный час для страны, после двух недель междуцарствия. Начатые его старшим братом императором Александром I реформы требовали скорейшего продолжения, но у него не было ни знаний, ни опыта, ни надежных соратников. Он не любим гвардейцами, генералитетом.

Он зашел в спальню, упал на колени, перекрестился и сказал жене:

— Неизвестно, что ожидает нас. Обещай мне проявить мужество и, если придется, умереть с честью.

* * *

— Ты сам знаешь, Николай, что я всегда буду с тобой, — дрогнувшим голосом сказала Александра Федоровна.

— Друг мой милый! Спасибо тебе! — продолжая стоять на коленях, проронил Николай Павлович.

Узкое худощавое лицо мужа было торжественно красиво в строгости и неподвижности. Александра Федоровна, глядя на него, вспоминала, с таким же выражением лица Николай стоял в церкви Зимнего дворца 1 июля 1817 года на торжественном венчании.

Мысли стремительно уносили ее в 1814 год. Берлин с ликованием встречал русский гренадерский полк, шефом которого был ее отец Фридрих Вильгельм III. Торжественный обед в честь победы русских войск. На обеде присутствуют члены императорской и королевской фамилий, а также фельдмаршалы Блюхер и Барклай-де-Толи. Русский император Александр I и прусский король Фридрих Вильгельм III провозглашают тост за здоровье помолвленных великого князя Николая Павловича и принцессы Шарлоты.

«Это было 14 ноября! Какое совпадение! Завтра снова 14-е?» — пугаясь приближавшейся даты переприсяги, она торопится вспомнить их первую встречу с Николаем.

Великие князья вошли в залу, и Шарлота сразу определила, что не тот высокий, широкоплечий с копной рыжих волос, а другой, худощавый, длинный и тонкий, с чертами лица, словно высеченными из камня, и есть Николай, ее суженый. Ее мысль не успела еще сформироваться, как рядом послышался голос статс-дамы: «О, какое очаровательное создание! Он дьявольски красив! Это будет самый красивый мужчина Европы!»

Шарлота сердито посмотрела на статс-даму, но, ничего не сказав, подумала: «Это будет мой мужчина!»

Николай и Михаил Павловичи следовали в штаб-квартиру русской армии. Их визит прусской королевской семье был короткий, может поэтому, как ни старалась Александра Федоровна что-то еще вспомнить из того дня, на память приходил только момент первой встречи.

Она уснула далеко за полночь, продолжая вспоминать знакомство с Николаем, их помолвку, венчание, свадьбу, жизнь в Аничковой дворце, которую они называли «Аничков рай», рождение первенца…

«Провидением назначено было решиться счастию всей моей будущности. Здесь увидел я в первый раз ту, которая по собственному моему выбору с первого раза возбудила во мне желание принадлежать ей на всю жизнь», — записал в дневник Николай Павлович, глядя на уснувшую жену, вспоминая дворец прусского короля и стоявшую напротив него шестнадцатилетнюю красавицу Шарлоту.

Она сразу приглянулась ему ниспадающими локонами светлых волос по обе стороны лба, пронзительными голубыми глазами, заостренными чертами лица, детской хрупкой фигуркой. Еще не было конечного решения о выборе будущей невесты от матушки, но он для себя тогда принял решение и готов был отстаивать его до конца.

Отложив лист бумаги, Николай Павлович снова взглянул на спящую Александру Федоровну. Ее лицо было спокойно.

Вглядываясь в любимые черты, он вдруг представляет жену в костюме Лаллы Рук. Корона разделяет волосы, падающие по обе стороны лица локонами, достигающими плеч. Стан ее облегает лиф из золотой парчи, концы широкого пояса ниспадают на белые одежды. Наряд украшен жемчугом и драгоценными камнями, в изумрудах восточные туфли. Розовое газовое покрывало, затканное серебряными нитями, облекает прозрачным флером стройную фигуру принцессы…

Тогда, впервые после свадьбы, Николай Павлович и Александра Федоровна посетили Берлин. В свите находился Василий Андреевич Жуковский. По предложению герцога Карла Мекленбургского в честь гостей было решено устроить грандиозное театральное действие по пьесе английского поэта-романтика Томаса Мура «Лалла Рук». Пьеса состояла из прозаического текста, в который были включены четыре стихотворные поэмы. Сюжет был прост: некий бухарский хан Абдаллах сватает в жены своему сыну Аларису «тюльпанощекую» Лаллу Рук, дочь монгольского владетеля Индии Аурангзеба — последнего подлинного представителя династии. Жених и невеста впервые должны встретиться в Кашмире. В пути Лаллу Рук сопровождает бухарская свита, в которой находится поэт Фераморс, развлекающий принцессу рассказами.

По замыслу постановщиков ставятся «живые картины» на сюжеты четырех поэм, включенных Томасом Муром в прозаический текст. Заключительный сюжет пьесы — праздник роз в Кашмире. В 123 ролях среди актеров принц Вильгельм, другие немецкие принцы, принцессы, знатные гости. Главные исполнители — Александра Федоровна в роли Лаллы Рук и Николай Павлович в роли принца Алириса, скрывающегося во время путешествия под видом поэта.

Праздник состоялся в Большом королевском дворце 27 января 1821 года. Повторное представление было дано 11 февраля для трех тысяч берлинцев в театре. Костюм Лаллы Рук с тех пор стал любимым маскарадным костюмом Александры Федоровны. Остались переводы нескольких поэм Томаса Мура, сделанные ее учителем Жуковским, и два стихотворения, посвященные великой княгине поэтом.

Николай Павлович помнил одно из них:

— Ах! Не с нами обитает Гений чистой красоты: Лишь порой он навещает Нас с небесной высоты.

* * *

Много лет спустя, император Николай I в своих записках о вступлении на престол, напишет: «Мы легли спать и спали спокойно, ибо у каждого совесть была чиста, и мы от глубины души предались Богу».27

Потревожило короткое сновидение. Оно было единственным промелькнувшим в уставшем мозгу Николая Павловича. Он с трудом воспроизвел его, но не мог вспомнить подробности. В памяти остался вечер на берегу широкой реки, дежурные костры, палатки и выступающее из тумана лицо римского императора Марка Аврелия. Последний представитель плеяды великих цезарей Древнего Рима о чем-то с тревогой говорил ему.

О чем?

У Николая Павловича не было времени перебирать подробности сновидения. Зато он отчетливо вспомнил, как, будучи 17-летним юношей, написал письмо своему воспитателю, профессору морали Аделунгу о римском императоре Марке Аврелии.

«Грезы далекой юности», — подумал он, улыбаясь, и поспешил из комнат.

Все, кто видел утром Николая Павловича, не заметили на его лице ни тени волнения, отчаяния. Как писал позднее, присутствовавший при одевании императора генерал-адъютант Александр Христофорович Бенкендорф, государь сказал ему спокойным голосом: «Сегодня вечером может быть, нас обоих не будет более на свете, но, по крайней мере, мы умрем, исполнив наш долг»28.

К огорчению Николая Петровича, никто не озаботился выпустить и рассыпать в народе печатные экземпляры манифеста, которым возвещалась и объяснялась новая присяга. Частные разносчики на улицах продавали экземпляры новой присяги без манифеста. В Зимний дворец проникали слухи о необычной активности офицеров, передвигающихся по столице, толпах горожан, устремляющихся к Дворцовой площади.

В ожидании прибытия в Зимний дворец командующего гвардейским корпусом Воинова, Николай Павлович, волнуясь и не зная с кем еще поделиться своими чувствами, написал письмо сестре Марии Павловне:

«С. — Петербург, 14 декабря 1825.

Молись Богу за меня, дорогая и добрая Мария; пожалей о несчастном брате, жертве Промысла Божия и воли двух своих братьев. Я удалял от себя эту горькую чашу, пока мог, и молил о том Провидение. Я сделал то, что сердце и долг мне повелевали.

Константин, мой Император, отринул присягу, мною и всею Россиею ему принесенную; я был его подданным: мне оставалось ему повиноваться.

Наш Ангел должен быть доволен; его воля исполнена, как ни тяжела, как ни ужасна она для меня.

Повторяю, молись Богу за твоего несчастного брата; он нуждается в этом утешении; пожалей о нем. Николай»29

В 7 часов, приняв генерала Воинова, Николай Павлович прошел в залу, где его ожидали начальники дивизий и командиры бригад, полков и отдельных батальонов гвардейского корпуса. Он сказал им, что, покоряясь непременной воле старшего брата, которому недавно вместе со всеми присягал, принужден теперь принять престол.

— Есть вопросы, сомнения? — после того как был зачитан манифест, спросил Николай Павлович, вглядываясь в стройный ряд командиров.

— Нет вопросов. Не сомневаемся, — прозвучали выкрики.

Император кивнул головой, отступил шаг назад и торжественным голосом сказал:

— Теперь вы отвечаете мне головою за спокойствие столицы; а что до меня, если буду императором хоть на один час, то покажу, что был того достоин.

Начальники дивизий и командиры бригад, полков направились в помещение круглой библиотеки на присягу. В тот же час Синод и Сенат разослали повестки для сбора всех своих членов к 11 часам утра в Зимний дворец для выслушивания манифеста и торжественного молебствия.

Он снова остался один. О чем бы он ни думал, куда бы мысленно не обращался, на ум приходила тревожная мысль о брате Михаиле. Великий князь уже должен находиться в Петербурге. На встречу с ним к Нарвской заставе был выслан флигель-адъютант государя Василий Перовский.

На какое-то мгновение Николай Павлович закрыл глаза, увидел себя и брата Михаила в детском возрасте. Они помещены в Зимнем дворце в верхнем этаже над комнатами государя, близ маленького садика. Николай Павлович, поддавшись искушению, мысленно прошел туда от Салтыковского подъезда и увидел белую прихожую, потом залу с балконом, антресолями. Пол и стены внизу комнат обтянуты шерстяными подушками, а выше тянулись обои с изображением зверей. На полу, на больших подушках разбросаны игрушки. В маленьком детском раю никого нет, кроме братьев, воспитательницы Николая — шотландки Евгении Васильевны Лайон и воспитательницы Михаила миссис Кеннеди.

Видение резко сменяется другими картинками. Он видит отца. Они разговаривают. Великий князь Николай Павлович спрашивает:

«Папа! Почему вас называют Павлом I?»

«Потому, что не было другого государя, который носил бы это имя до меня», — отвечает император.

«Тогда меня будут называть Николаем I».

«Если ты вступишь на престол», — замечает ему государь и быстро направляется к выходу.

Великий князь бежит за отцом, но дверь перед ним захлопывается. Он падает на пол и заливается слезами.

На этом видение прерывается. Николай Павлович смотрит на часы. Уже восемь часов утра, но сообщений от его флигель-адъютанта Василия Алексеевича Перовского о прибытии Михаила Павловича все еще нет. С минуты на минуту должен прибыть военный генерал-губернатор Милорадович. От него Николай Павлович надеялся узнать об обстановке в городе и результатах поиска заговорщиков, о которых извещалось в письме из Таганрога. Потом должны поступать донесения, как принимают присягу в полках. Потом… Потом он снова вспомнил о Михаиле Павловиче и, чтобы выплеснуть всю горечь тревоги, заглушить боль в сердце, сел за письмо к нему:

«С. Петербург, 14 декабря 1825 года. В 1/4 8 утра.

Я тебя ждал, любезный Михайло, с нетерпением ждал, но видно Богу угодно было отнять у меня и сие последнее утешение. — Я Государь!!! Брат должен быть доволен, но ради Бога, где ты, что с тобой делается? Я начинаю бояться, что тебя… задержали в Ямбурге.

Вчера ночью ждал я тебя от 8 часов до 3/4 12-го. Тут решился я идти в Совет и выполнить волю брата, все было в порядке, сегодня же в 7 часов были у меня все генералы наши и им прочел я письмо брата — они поехали исполнять долг свой. Вчера один офицер, но не наш, а адъютант, Бог ему простит, я в душе прощаю, пришел в казармы 1-го лейб-гвардейского батальона Преображенского и вздумал говорить солдатам, что они напрасно присягать идут; солдаты на него кинулись и привели к дежурному офицеру. Он и сидит под арестом, я его увижу и так как теперь прощаю, так и тогда прощу, пусть ему совесть будет наказанием.

Все мы здоровы, равно жена твоя, которая у нас пробыла до 1 часа. Бог с тобой.

Твой навеки верный брат и друг. Н».30

* * *

Пройдя в кабинет государя, граф Милорадович остановился у окна. Своей нахохлившейся фигурой он сегодня не походил на бравого генерала, скорее напоминал воробушка. Михаил Андреевич то настороженно посматривал на императора, занятого перепиской, то бросал рассеянные взгляды на площадь, а то просто осматривал потолок.

— Как обстоят дела с поиском заговорщиков? — оторвавшись от бумаг, быстро спросил Николай Павлович.

— Свистунов, Захар Чернышев и Никита Муравьев в отпуску. Иных разыскать не могли. Полиция вся на ногах. Жду сообщений, — потрескавшим голосом отрапортовал военный генерал-губернатор.

— В списке значатся Рылеев и Михаил Бестужев, — император с каким-то особым вниманием посмотрел на графа.

Встретив его внимательный взгляд, Милорадович скривил лицо, глянул на свой мундир, пальцами руки пробежал по пуговицам и тем же уверенным голосом ответил:

— По месту жительства не обнаружены.

— Дворец полон слухов о волнениях в городе, а вам ничего не известно, — нарочно припугнул его Николай Павлович.

— Немедля проверю, — невозмутимо отрапортовал граф.

В небе, заполненном плотными облаками, образовался просвет. Солнечные лучи, блеснув в стеклах окон, пробежались по мебели. Милорадович переступил с ноги на ногу и оказался в полоске света. Его густые крашеные волосы вспыхнули огнем, заискрились.

«У графа голова в огне. Не к добру это. К погибели», — хмурясь, подумал император.

Милорадович, заметив недовольство на лице государя, гордо вздернул вверх голову:

— Сегодня же к полудню отрапортую полною справкой о злоумышленниках.

— Не стоит тебе себя утруждать, Михаил Андреевич, — жалеючи графа, тепло обратился к нему Николай Павлович. — Со злоумышленниками разберется тайная полиция. Я сам свяжусь с их начальником, как его там, с Фогелем. Вы мне, пожалуйста, доложите, как проходит присяга.

— Окончена присяга в Кавалергардском, Преображенском, Семеновском, Павловском, Егерском и Финляндском полках и в гвардейском Саперном баталионе, — живо перечислил Милорадович. — Улыбнулся: — Первыми присягнули лейб-гвардейцы Конного полка. Там у них казус вышел. Но командир находчивый оказался, сами знаете, генерал-адъютант Орлов. Он, завидев, что священник замешкался с чтением присяги, вырвал у него из рук присяжный лист и стал громогласно читать клятвенное обещание.

— Вот и порадовал. Благодарю, — кивнул император.

Милорадович смущенно повел глазами. И снова Николаю Павловичу показалось в смущении графа, в том, как неуклюже повернулся и как, сутулясь, вышел из кабинета, нечто странное. Только вчера это был бравый генерал, дамский угодник, интриган, генерал с кипучим, деятельным характером, властный, самолюбивый.

В дверях выросла фигура генерал-адъютанта графа Орлова.

Высокого роста, крепко сбитый, широкоплечий и с правильными чертами лица, румянцем на щеках, он был прямая противоположность Милорадовичу. Алексей Федорович неторопливо, уверенно доложил о принесенной присяге лейб-гвардии Конным полком.

— Наслышан о вашей находчивости, — махнул рукой император и рассмеялся.

Орлов улыбнулся. Он хотел было сказать что-то про свой полк, но тут распахнулась дверь, и без доклада быстро вошел командующий гвардейскою артиллерией генерал Сухозанет.

— Прошу простить, ваше величество! У нас казус. Артиллеристы требуют немедленно великого князя Михаила Павловича, — взволнованно проговорил он.

Николай Павлович поднялся от стола.

— Успокойтесь, — сказал он твердо, чувствуя, как учащенно забилось сердце и стали мокнуть ресницы. — Успокойтесь, — повторил он, продолжая успокаивать себя. — Говорите неторопливо, подробно.

— Ваше величество! — генерал глубоко вздохнул. — Смею доложить, что утром, когда я начал приводить к присяге 1-ю бригаду конной артиллерии, некоторые офицеры потребовали, прежде чем идти на присягу, личного удостоверения великого князя Михаила Павловича. Они заявляли мне, дескать, великий князь, несогласный на воцарение Николая Павловича, нарочно удален из Петербурга. Порядок восстановлен. Офицеров же, разъехавшихся неизвестно куда, я приказал по мере их возвращения сажать под арест.

Николая Павлович, еще минуту назад внимательно слушавший генерала, вдруг гневно выдавил из себя:

— Возвратить арестованным сабли! Не хочу знать их имен. Не будет присяги — ты сам за все ответишь!

Вошел дежурный офицер.

— Ваше величество! Великий князь Михаил Павлович прибыл! — нарушая правила доклада императору, радостной скороговоркой сказал он.

— Михаил! — теряя выдержку, воскликнул Николай Павлович.

Он бросился к двери. Потянулся к ручке. Тяжелые, дубовые створки дверей неожиданно распахнулись, и в проеме их выросла огромная, чуть сутуловатая фигура рыжеволосого, голубоглазого великого князя.

Генералы Орлов и Сухозанет, учтиво поклонившись Михаилу Павловичу, быстро ретировались из кабинета императора.

— Здравствуй, брат! — протянул Михаилу руки Николай.

— Здравствуй! — радостно сказал Михаил, обнимая за плечи Николая.

Под окнами кабинета раздалась барабанная дробь.

— Это с принятия присяги возвращаются лейб-гвардейцы Семеновского полка, — торжественно сказал Николай Павлович.

— Тогда почему тревога на лице? — оторвав взгляд от окна, спросил Михаил.

— Ты извини, что я вынужден тебя с дороги отправлять в казармы. Несмотря на присягу в большинстве полков, положение остается серьезным, — сказал Николай Павлович, продолжая любовно разглядывать брата.

— Что случилось? — настороженно посмотрел на него Михаил Павлович.

— Ты видел, как сейчас от меня вместе с генерал-адъютантом Орловым вышел генерал Сухозанет. Он сообщил, что в первой бригаде конной артиллерии офицеры требуют великого князя Михаила Павловича. Они меня обвиняют, будто сослал я тебя подальше от столицы. Поспеши к ним. Всюду идет присяга. Артиллеристы отказываются, — Николай Павлович говорил долго, подробно объясняя обстановку в столице, рассказывая о мятежниках, про которых узнал от подпоручика Ростовцева, и признавался в переживаниях с отсутствием брата.

Иногда в разговор вступал Михаил Павлович. Он говорил короткими фразами. Изредка ругался, называя нехорошими словами мятежников.

У дверей они еще раз обнялись, и великий князь отправился в конноартиллерийские казармы.

* * *

Лицо начальника штаба гвардейского корпуса Нейдгардта, всегда спокойное, холодное, сейчас искажала боль. Он не докладывал, он кричал, запыхавшись, переходя с русского на французский и опять на русский язык:

— Ваше величество! Московский полк в полном восстании. Генералы Шеншин и Фредерикс тяжело ранены. В моем присутствии штабс-капитан князь Щепин-Ростовский нанес им сабельные удары. После этого мятежники от Фонтанки по Гороховой улице прошли к Сенату. Я едва их обогнал, чтобы донести о том вашему величеству. Ради Бога, прикажите двинуть против них 1-й батальон Преображенского полка и Конную гвардию.

Николай Павлович знал Шеншина, командовавшего бригадой, и барона Фредерикса — командира лейб-гвардии Московского полка. На утренней встрече с командирами воинских частей он выделил их из большого числа генералов и старших офицеров как самых надежных. Теперь его больше всего тревожил Московский полк. Он шел к Сенатской площади. Рядом находилась типография, где лежали распечатанные тексты присяги и манифеста. Мятежники могли об этом знать и перекрыть путь к типографии.

— Ты говоришь, батальон преображенцев и конную гвардию? — переспросил император, стараясь преодолеть волнение.

— Их казармы по расположению ближе всех к Зимнему дворцу, — торопливо подтвердил Нейдгардт. — Да, — он сделал шаг к императору. — У вас был генерал-адъютант Орлов. Он мне встретился на лестнице. Его полк в полном составе принял присягу. Позвольте, я догоню его и передам ваш приказ?

— Вы обгоняли Московский полк, значит, могли определить, в полном составе он восстал или нет? — не обращая внимания на просьбу Нейдгардта, стараясь не выдавать волнение, спросил Николай Павлович.

— Состав полка не полный, но больше половины, — отступив назад, ответил генерал.

— Кричали чего? Ты помнишь? — император смотрел немигающими глазами.

— Кричали: «Ура! Константин!», — смущенно сказал Нейдгардт.

— Константин, говоришь? — задумчиво произнес Николай Павлович. Постоял в молчании, потом резко вскинул голову и хрипловатым голосом резко выкрикнул: — Давай к Орлову! Пусть не мешкаясь выводит полк на Сенатскую площадь. Я скоро будут там.

…На Сенатской площади, возле здания Сената, выстраивалось каре Московского полка.

Глава третья СЕНАТСКАЯ ПЛОЩАДЬ

На молчаливый вопрос жены, Николай Павлович ответил:

— В Московском полку волнения; я отправляюсь туда.

Проходя коридором к Салтыковской лестнице, с нее было ближе к главной дворцовой гауптвахте, он не мог избавиться от неприятного ощущения своей вины за то, что зашел к Александре Федоровне и сказал про бунт в Московском полку.

«Я напугал ее. Хотел предупредить, а вместо предупреждения напугал», — клял себя император.

Он был уверен, в течение всего дня, как бы ни складывались обстоятельства, мысль эта неотвязно будет следовать за ним, угнетать его, пока он снова не увидит свою Александру, но уже как победитель мятежников.

Государя сопровождали генерал-адъютант Голенищев-Кутузов и полковник Хвощинский. Павел Васильевич и Павел Кесаревич участники Отечественной войны. Оба за храбрость отмечены наградами. Он выбрал их к себе в сопровождение из генералов и старших офицеров, толпившихся в канцелярии, потому что знал лучше других, как людей преданных его старшему брату Александру.

В канцелярии государь встретил и командира Кавалергардского полка флигель-адъютанта Апраксина. Перекинувшись несколькими репликами с потомком соратника Петра Великого, он велел Степану Федоровичу вести своих воинов на Сенатскую площадь.

Николай Павлович ни с кем подолгу не задерживался. Его разговоры с генералами, офицерами были краткими. Он не замечал удивленных взглядов, не слышал реплик, бросаемых вслед. Государь понимал, у него в запасе нет времени, он не может откладывать на завтрашний день принесение присяги, успокоение мятежников, и был уверен — если этого не удастся сделать, то не может жить далее, как до нынешнего вечера: он или государь, признанный всеми, или мертвый человек.

Нервное напряжение не покидало его, император иногда срывался на крик, впадал в задумчивость. Замечая за собой ненужную суетливость, впечатлительность, Николай Павлович время от времени одергивал себя, и тогда перед подчиненными представало холодное неподвижное лицо. Чувство страха, мучившее его вчера, сегодня уступало уверенности в своих силах, и лишь по-прежнему всюду мерещились враги и предатели.

Возле Салтыковской лестнице, облокотившись на перила, стоял командующий гвардейским корпусом генерал от кавалерии Воинов. При виде его грузной фигуры Николаю Павловичу вспомнилось, как 27 ноября в день получения известия о смерти императора пришли они к нему с Милорадовичем и заявили, дескать, генералитет решил завещание покойного императора Александра Павловича не доставать, а принимать присягу Константину. Милорадович говорил, Воинов стоял рядом и загадочно улыбался. Сейчас по его бледному, осунувшему лицу пробегали судороги.

— Скучаешь, Александр Львович? — спросил с иронией Николай Павлович. — Это тебе, брат, не великого князя уму разуму учить. Тогда ты горазд умничать был. Что стоишь здесь? Или не знаешь, войска твои из подчинения вышли? Ну-ка быстро на место, где быть должен — марш!

Генерал Воинов качнулся тучным телом, и, словно камень, сорвавшийся со скалы, с грохотом сбежал вниз по лестнице.

На первом этаже возле главной дворцовой гауптвахты императора встречал молодой офицер. Он лихо вышел на средину площадки, звонким голосом произнес:

— Ваше величество! Имею честь доложить, что 9-я егерская рота лейб-гвардии Финляндского полка на караул заступила. Начальник караула капитан Прибытков.

— Финляндский полк был у меня в дивизии. А ну-ка давай проверим, как наши ребятушки команды выполняют, — усмехнувшись, сказал он, приглашая за собой капитана.

Спустя несколько минут Голенищев-Кутузов и Хвощинский наблюдали марширующих солдат караула, выполняющих команды «в ружье», «шагом марш», «на караул», и рядом с ними императора, похожего, скорее, на молодого офицера, быстрой походкой сновавшего перед строем, отдающего команды. И будто бы не было никаких мятежников, и не надо было спешить на Сенатскую площадь, а наступил обычный день и все проходит по распорядку воинской службы.

Николай Павлович в парадном мундире лейб-гвардии Измайловского полка с голубой Андреевской лентой через плечо идет по фронту, останавливается возле каждого солдата, спрашивая, как тот присягал и кому присягал.

Встав в конце колонны, он говорит:

— Ребята! Московские шалят. Не перенимайте у них пример! Делайте свое дело!

Звучит его команда:

— Вперед, скорым шагом марш!

Караул с идущим рядом Николаем Павловичем направляется из внутреннего двора к главным воротам дворца. За воротами теснится толпа народа. Многие люди, завидев императора, кланяются в ноги, кричат «Ура!». Вверх летят шапки.

Остановившись у главных ворот, император громко и отрывисто читает народу лист манифеста. В морозной тишине торжественно и громко звучит его голос:

— Объявляем всем верным нашим подданным. В сокрушении сердца, смиряясь пред неисповедимыми судьбами Всевышнего, среди всеобщей горести…

Манифест, в 16-й день августа 1823 года собственноручным его императорского величества предписанием утвержденный, в коем государь император, изъявляя свое согласие на отречение цесаревича и великого князя Константина Павловича, признает наследником нас, яко по нем старейшего и по коренному закону к наследию….

Едва император затихает, громовые крики «ура», приветствия, самые сердечные возгласы потрясают воздух.

— Мы призываем всех наших верных подданных соединить с нами теплые мольбы их к Всевышнему….

Толпа, прерывая его, снова взрывалась криками «ура».

— Вы видите теперь, что я не отнимаю престол у брата? — спрашивает он.

«Ура!» — прокатывается по толпе.

Из-под арки Главного штаба с трудом пробирается к императору сквозь массы народа на серой в яблоках лошади начальник штаба гвардейского корпуса Нейдгардт.

— Ваше величество! Мятежный Московский полк остановил движение по Сенатской площади, где построил оборонительное каре, — говорит он по-французски, чтобы не будоражить толпу.

— Слушайте! Сейчас мне сообщили, что мятежники вышли на Сенатскую площадь. Они отказываются от присяги, — оборачиваясь к толпе народа, говорит Николай Павлович.

Нейдгардт в недоумении разводит руками.

Из толпы раздаются крики:

— Батюшка! Государь! Иди к себе!

— Не допустим никого!

— Государь, иди к матушке, к детям, к царице!

— Ступай с Богом, мы не допустим!

К Николаю Павловичу подбегает человек в шубе с лисьим мехом, обнимает его, целует, приговаривая:

— Батюшка наш отец, мы все за тебя встанем.

Едва освобождаясь от объятий, улыбаясь, Николай Павлович поднимает руку. Море человеческих волн утихает мгновенно, становится неподвижно, тихо, словно в храме в минуты исповеди.

— Не могу перецеловать вас всех… Но вот за всех…31

Произнося эти слова, он подходит к толпе, целует тех, кто ближе к нему, прижимает их головы к своей груди. Слышатся рыдания, возгласы приветствий. Народ шумит, волнуется, вздымаясь и опускаясь перед главными воротами.

Император снова поднимает руку.

В мертвой тишине отчетливо звучат его слова, обращенные к народу. Государь призывает идти всем по домам, быть смирными, спокойными, повиноваться повелениям тех, которые одни знают, как и что делать.

— Дайте место, — говорит он.

Толпа тихо отступает далее к краям Дворцовой площади.

Со стороны Миллионной улицы показались бегущие солдаты в шинелях. Их становится все больше и больше. Они строятся на площади возле манежа, образуя стройную колонну.

На бледном лице императора вспыхивает румянец. Он узнает преображенцев. Быстро пройдя к ним, Николай Павлович командует:

— К атаке в колонну стройся, четвертый, пятый взводы прямо, скорым шагом марш, марш…

Батальон разворачивается левым плечом вперед и идет мимо заборов достраивавшегося здания министерства финансов и иностранных дел к углу Адмиралтейского бульвара.

Внимание императора привлекает знакомая фигура сутулого, высокого человека, огибающего угол дома Главного штаба. Внимательно присмотревшись, он узнает полковника, князя Трубецкого.

В это время кто-то со спины резко берет его за локоть. Обернувшись, Николай Павлович от неожиданности зажмуривает глаза, но спокойно делает шаг назад.

— Вы?..

Его появление необычайно… Его вид поражает… Парадный мундир военного генерал-губернатора расстегнут и частью вытащен из под шарфа, воротник его оторван, лента измята, галстук скомкан.

Преданно глядя на императора маленькими слезящимися глазами, Милорадович с трудом произносит:

— Государь! Если они поставили меня в такое положение, остается только действовать силой.

«Эх, Михаил Андреевич, герой наш, что же ты с собой делаешь, — глядя жалеючи на старого генерала, думает Николай Павлович. — Где же твой блеск? Где твоя выправка?»

Милорадович покорно ждет. Ждут решения государя генерал-адъютант Голенищев-Кутузов, полковник Хвощинский, присоединившиеся к ним флигель-адъютант императора Кавелин, генерал-адъютант Комаровский и командир Преображенского полка Ислентьев.

— Не забудьте, граф, что вы ответствуете за спокойствие столицы, — после долгой паузы строго говорит Николай Павлович.

Генерал-губернатор кивает, но с места не трогается.

— Возьмите Конную гвардию и с нею ожидайте на Исаакиевской площади около манежа моих повелений, я буду на этой стороне с преображенцами близ угла бульвара, — едва сдерживая себя, дружеским голосом добавил император и резко отвернулся, чтобы не сорваться и не накричать.

Граф Милорадович словно очнулся ото сна: взглянул быстро на беспорядок своей одежды, вытянулся, приложил руку к шляпе, а потом суетливо, как обычный штатский гражданин, побрел назад по той же дороге.

На пути его подвернулись сани обер-полицейского Шульгина. Милорадович, спешив хозяина, забрался в них и в сопровождении своего адъютанта Башуцкого отправился к Сенатской площади.32

Когда стало ясно, что через площадь, запруженную сплошной массой народа, не проехать, он кружным путем по Поцелуеву мосту на Мойке добрался до казарм Конной гвардии. Возле казарм командовал построением граф Орлов. Конногвардейцы, выполняя команду на построение, явно не спешили седлать коней. Постояв недолго в стороне, Милорадович в нетерпении сел на лошадь и поскакал на Сенатскую площадь.

* * *

Михаил Павлович ехал от Зимнего дворца по едва установившемуся зимнему пути в артиллерийские казармы, находившиеся рядом с Таврическим дворцом. Возле Летнего сада ему встретилась колонна Кавалергардского полка.

«У кавалергардов присяга окончена», — радостно думал великий князь, провожая взглядом штандарты.

Миновав казармы 2-го батальона Преображенского полка, Михаил Павлович, удовлетворенно заметил: «И здесь присягнули».

В приподнятом настроении он прибыл к артиллерийским казармам. Навстречу, придерживая саблю, выбежал генерал-майор Сухозанет.

— Ваше высочество! Смею доложить, некоторые офицеры уклоняются от присяги под предлогом, что они не уверены в достоверности отречения цесаревича Константина Павловича, а вас считают удаленными из столицы по несогласию на вступление на престол Николая Павловича, — пылко доложил он и, помедлив, словно извиняясь, добавил. — Вследствие этого офицеры мною арестованы.

— Освободите немедля! — слезая с саней, рыкнул Михаил Павлович и уже вдогонку удаляющемуся генералу крикнул: — Всех на построение сюда. Всех до единого офицера!

Провожая взглядом Сухозанета, поморщился: «Что же ты, Николай Онуфриевич, убедить их не мог. А еще ветеран Отечественной войны».

Мысли его тут же перескочили к Зимнему дворцу. Вспомнилось испуганное лицо брата Николая. Таким он его не видел никогда. Если только в детские годы…

«Тут поневоле растеряешься, коль не знаешь, на кого положиться и какие еще штучки у заговорщиков приготовлены. Вон — до моих артиллеристов добрались. Обманом берут. Пугают», — лихорадочно думал он, с нетерпением посматривая на дверь, за которой скрылся Сухозанет.

Один за другим из казармы с понурыми головами стали выходить офицеры. Не обращая внимания на окрики своего командира, они упрямо шли к великому князю.

— Господа офицеры, становись! — призвал Михаил Павлович. Движение прекратилось. Офицеры начали неторопливо выстаиваться в шеренгу.

— Рравняйсь! — скомандовал великий князь. — Смиррна!

Редкий строй сжался, выровнялся. Выполнив команды, артиллеристы устремили взоры на Михаила Павловича.

— Узнаете? — улыбнулся он.

— Узнаем, — несколько вразнобой ответил строй.

— Так вот, господа офицеры, сообщаю вам, я был у цесаревича Константина Павловича, когда поступило сообщение о смерти императора Александра I. Он тотчас при мне написал письмо брату, в котором уверил его, что подтверждает свое отречение от престола, написанное им в январе 1822 года. Более того, письмо это он доверил отвезти в столицу мне. Его просьбу я выполнил. Вопросы еще будут?

— Да как же нам… — потянул молоденький прапорщик.

— Вопросов нет, — перебил его штабс-капитан.

— Тогда не будем терять времени, — улыбнулся Михаил Павлович, — и приступим к принятию присяги.

Можно было ехать в Зимний дворец, а потом и домой. Он мысленно представил, как увидит матушку, жену…

Великого князя догнал нарочный. Он передал известие, рушившее планы Михаила Павловича — Московский полк отказался присягать, часть его самовольно ушла из казарм с распущенным знаменем, другие в нерешительности. Развернув сани, великий князь поехал в противоположный конец Петербурга к Семеновскому мосту.

Войдя на полковой двор, он увидел выстроенные во всю ширину его четыре роты. Посредине двора стоял священник, понуро глядевший под ноги. Неподалеку расхаживали командир гвардейского корпуса Воинов и командующий гвардейской пехотой Бистром.

Появление великого князя вызвало оживление, шум. Прокатилось: «Ура!». Солдаты стали выравнивать ряды. Генералы поспешили к Михаилу Павловичу.

— Нам сказали, что ваше высочество в оковах! — крикнул правофланговый первой роты.

— Вы видите, стало, как вас гнусно обманули, — улыбнулся он и, расправив плечи, спросил: — Скажите-ка, разве можно меня заковать?

По колонне прокатился смех.

Михаил Павлович махнул рукой и начал рассказывать подробности отречения цесаревича Константина, написании манифеста императором Александром I в 1823 году, о своей поездке из Варшавы в Петербург с письмом цесаревича Константина Павловича.

— А теперь, готовы ли вы присягнуть законному государю российскому, императору Николаю Павловичу? — спросил он, обводя строгим взглядом строй солдат.

— Рады стараться!

— Тогда, чтобы доказать вам, что вас обманывали и что от меня вы слышали одну сущую правду, — серьезно продолжил великий князь, — я сам вместе с вами присягну.

Приказав офицерам ходить по рядам и следить, как исполняется чтение нижними чинами, Михаил Павлович встал возле священника. Он повторял вслед верноподданнические слова — присягу новому императору.

— Теперь, ребята, — сказал великий князь, после того, как священный обряд был закончен, — вы должны доказать, что присягали не понапрасну, и потому я поведу вас против вашей же братьи, которая забыла свой долг.

— Рады стараться! — разнеслось по двору.33

У гвардейцев впереди дальний путь — великий князь первый, а за ним четыре роты со своими офицерами. Они выходят из каменных ворот, идут по Гороховой улице в направление Сенатской площади.

* * *

— Подождите, Михаил Андреевич! — крикнул генерал-адъютант Орлов, догнав генерал-губернатора Милорадовича. — Еще минутку. Полк в полной готовности. Он сейчас подойдет.

— Нет, нет, — запальчиво крикнул Милорадович, не оборачиваясь к Орлову. — Я не хочу… вашего полка. Да, я не хочу, чтоб этот день был запятнан кровью, я кончу один это дело!

Времени — начало первого часу. На улице — 7 градусов мороза по Реомюру (около 7 градусов по Цельсию). Московский полк больше часа стоит у здания Сената. Перед фасом каре, обращенным к строящемуся Исаакиевскому собору, появляется фигура генерал-губернатора Милорадовича. Его узнают и с той и с другой стороны.

Остановившись на мгновение, осмотревшись, Милорадович направляет коня в толпу народа, плотно стоявшего по краю площади. Раздвигая людей лошадью, громко бранясь, генерал-губернатор медленно продвигается по тесной дорожке.

Перед выходом на площадь путь Милорадовичу преградили солдаты Московского полка под командованием офицера Луцкого.

— Что ты делаешь здесь, мальчишка? — сердито бросил военный генерал-губернатор и попытался проехать дальше.

— Куда девали шефа нашего полка? — не растерялся Луцкий, придерживая лошадь.

Милорадович недовольно фыркнул:

— Не видишь, кто перед тобой?

До появления генерал-губернатора цепь под командой Луцкого пытался преодолеть жандарм Артемий Коновалов. От него отобрали палаш, прокололи штыком лошадь. Артемий был сбит на землю прикладом винтовки. Милорадовича солдаты тронуть не решились. Прорвавшись сквозь цепь, он подскакал к каре.

В парадном мундире с Андреевской лентой через плечо, в белых панталонах, в ботфортах, военный генерал-губернатор производил впечатление на восставших. Солдаты, оглашавшие криками воздух, толкавшиеся между собой чтобы согреться, замерли, а некоторые в знак уважения к заслуженному воину, сделали на караул.

Между Милорадовичем и солдатами сразу устанавливалось доверие. От него ожидали объяснения причин отсутствия цесаревича Константина. Спрашивали генерала, почему он не с ними. Он подробно обо всем рассказывал, разглядывая солдат, пытался найти знакомые лица, увидеть преданные взгляды.

Положив руку на эфес своей шпаги, твердым голосом Милорадович говорил:

— Ручаюсь этой шпагой, которую получил за спасение Бухареста, цесаревич жив, здоров — он в Варшаве — я сам получил от него письмо. Он добровольно отрекся от престола.

Расталкивая солдат, к Милорадовичу подошел князь Оболенский. Вежливо, но настойчиво он попросил:

— Извольте, ваше сиятельство, отъехать. Оставьте в покое солдат, которые исполняют свою обязанность.

— Почему же? — удивленно посмотрел на него генерал-губернатор. — Почему же мне не говорить с моими солдатами.

Отвернувшись от Оболенского, он продолжил:

— Солдаты! Солдаты!.. Кто из вас был со мною под Кульмом, Лютценом, Бауценом, Фер-Шампенуазом, Бриеном?.. Кто из вас был со мной, говорите! Кто из вас хоть слышал об этих сражениях и обо мне? Говорите, скажите! Никто? Никто не был, никто не слышал?

Милорадович снял шляпу. Перекрестился. Поднялся на стременах и, озирая толпу восставших, сказал удрученно:

— Слава Богу! Здесь нет ни одного русского солдата!

Князь Оболенский снова попытался вступить в переговоры с Милорадовичем. Но князя он по-прежнему не замечал и продолжал разговор с восставшими:

— Офицеры! Из вас же, верно, был кто-нибудь со мной! Офицеры! Вы все это знаете?… Никто? Бог мой! Благодарю тебя!.. Здесь нет ни одного русского офицера!.. Если бы тут был хоть один русский офицер, хоть один солдат, то вы знали бы, кто Милорадович!

Он вынул шпагу и, держа за конец клинка эфесом к солдатам, продолжал с возрастающим воодушевлением:

— Вы знали бы все, что эту шпагу подарил мне цесаревич, великий князь Константин Павлович, вы знали бы все, что на этой шпаге написано!.. Читайте за мной: «Дру-гу мо-е-му Мило-радо-ви-чу»… Другу! А? Слышите ли? Другу!.. Вы знали бы все, что Милорадович не может быть изменником своему другу и брату своего царя! Не может! Вы знали бы это, как знает о том весь свет!

Он медленно вложил в ножны шпагу.

— Да! Знает весь свет, но вы о том не знаете… Почему?.. Потому что нет тут ни одного русского офицера, ни одного солдата! Нет! Тут мальчишки, буяны, разбойники, мерзавцы, осрамившие русский мундир, военную честь, название солдата!.. Вы — пятно России! Вы — преступники перед царем, перед Отечеством, перед Богом! Что вы затеяли? Что вы сделали?

Возраставшее оживление слов, возвышение голоса, огонь движений, жестов лились и как электрический ток проникали в каре Московского полка, разрушая его. Подняв высоко руки, Милорадович уже не говорил, а гремел, владычествовал, повелевал толпой. Люди стояли вытянувшись, держа ружья под приклад, глядя ему робко в глаза. Он продолжал, усиливая свое на них воздействие:

— О жизни говорить нечего, но там… там, слышите ли? У Бога!.. Чтоб найти после смерти помилование, вы должны сейчас идти, бежать к царю, упасть к его ногам! Слышите ли? Все за мною! За мной!

Он взмахнул руками.34

Движение генерал-губернатора невольно повторили солдаты, подавшиеся его проникновенной речи. И может, скажи он еще несколько зажигательных слов, призови мятежников следовать за собой, в рядах могло бы возникнуть смятение.

В морозном воздухе отчетливо глухо прозвучал выстрел.

В какие-то секунды никто не понял, откуда и кто стрелял. Все взоры были обращены на Милорадовича. Он резко опустил руки, с головы его упала шляпа, потом медленно переломилось его тело. Лошадь рванулась. Милорадович качнулся. Толпа отхлынула. Находившийся рядом с графом адъютант Башуцкий успел поддержать падающего военного генерал-губернатора и положить на землю.

* * *

Государь стоял на коне возле дома Лобанова-Ростовского. Он был в одном мундире. Его литая высокая фигура, которую венчала черная шляпа с черными перьями, мерно покачивалась. Императора окружала свита, пополнившаяся генералами, поспешившими заявить о преданности новому императору. Они кружили возле Николая Павловича, то и дело приближаясь к нему, давая советы, получая указания.

Во время разговоров все чаще на глаза Николая Павловича попадал штабс-капитан Нижегородского драгунского полка в черной повязке с черными глазами и усами. Он находился возле императорской свиты и безуспешно пытался пробиться сквозь генералов.

— Кто этот офицер? — спросил государь генерал-адъютанта Васильчикова.

— Якубович, — ответил тот.

— Александр Иванович Якубович — неординарная личность, — дополнил, выдвигаясь вперед всех, генерал-адъютант Комаровский. — Я знаком с ним. Отчаянный малый. Получил известность лихими набегами на горцев. На Кубани его тяжело ранили в голову. Находится на излечении в Петербурге.

Николай Павлович снова отыскал глазами Якубовича и махнул рукой.

Капитан чуть пришпорил коня и, приблизившись к императору, горячо выпалил:

— Ваше величество, я был против вас, теперь же я хочу умереть за вас!

Государь улыбнулся, протянул руку:

— В таком случае, пойди к возмутителям и уговори их сдаться.35

«Кто он, болтун или романтик? И сколько среди мятежников таких сомневающихся?» — подумал государь, когда тот, отдав честь, лихо развернул лошадь.

Николаю Павловичу вдруг захотелось, чтобы на площади, среди восставших, было больше офицеров, мгновенно вспыхнувших желанием пойти на подвиг, свершить нечто великое ради призрачной идеи справедливости, а со временем стояния на морозе, осознавших всю пустоту этого величия, этой жертвенности и желающих как можно скорее мирного исхода дела. Теша себя этой мыслью и оглядывая свое малочисленное войско, состоявшее только из батальона лейб-гвардии Преображенского полка, он понимал, если в ближайший час, два на помощь к нему не подойдут другие полки, а восставших на площади станет больше, он потерпит поражение, о последствиях которого страшно было думать.

Его размышления прервали выстрелы. Прибежал флигель- адъютант Генерального штаба Голицын.

— Ваше величество! Тяжело ранен граф Милорадович. Смертельно, — доложил он.

Государь кивнул. На бледном лице его никто не заметил перемен.

К свите приблизился генерал-адъютант Бенкендорф.

— Слышали о Милорадовиче? — спросил он хриплым голосом.

— Милорадович искупил свою вину. Он не видел другого выхода. Но цена слишком уж дорога, — хмурясь, сказал Николай Павлович.

Мимо на рысях пронеслись два эскадрона Конной гвардии. К императору подскакал генерал-лейтенант Орлов.

— Ваше величество, докладываю, Конная гвардия в полном составе прибыла, — отрапортовал он.

Вслед за первыми эскадронами показались другие всадники. Прибытие конногвардейцев имело для Николая Павловича большое значение. Шефом этого полка был цесаревич Константин Павлович. В детские годы он сам был шефом этого полка. Император тут же приблизился к выстроенной колонне и, волнуясь от радости, приветствовал:

— Здорово, ребята!

По колонне прокатилось: «Ура!»

Сенатская площадь, стесненная заборами со стороны Исаакиевского собора, уже становилась мала для размещения большого количества войск. В тесном пространстве, пройдя по шесть человек в ряд, Конный полк выстроился в две линии, правым флангом к монументу, левым к деревянному заботу, ограждающему собор. Против них стояли мятежники, густой неправильной колонной, закрывая собой вход в Сенат. Между восставшими и конногвардейцами было не более 50 шагов, и они отчетливо различали друг друга. Некоторые даже перекрикивались.

«Они не должны уйти от возмездия!» — думал Николай Павлович, бросая взгляд на мятежную колонну.

«Они должны за все поплатиться», — возмущался император, слыша выстрелы со стороны восставших, получая известия, то об обстреле командующего гвардейского корпуса Воинова, то об избиении директора канцелярии Генерального штаба, флигель- адъютанта Бибикова, пытавшихся образумить солдат и офицеров Московского полка.

Рота лейб-гвардии Преображенского полка под командой капитана Игнатьева, пройдя через бульвар, заняла Исаакиевский мост. Теперь мятежникам было отрезано сообщение с Васильевским островом и одновременно прикрыт фланг Конной гвардии. По Почтовой улице мимо конногвардейских казарм на мост у Крюкова канала и на Галерную улицу ушел батальон Павловского полка.

Находясь на площади с малочисленными воинскими частями, Николай Павлович с нетерпением и тревогой ждал брата Михаила. Мятежники вели себя нагло. Они кричали, стреляли, выказывая свое превосходство над государевым войском.

Михаил Павлович с преданными императору ротами Московского полка появился от Гороховой улицы. Колонна солдат быстрым маршем вытекла на Сенатскую площадь, выстроилась в каре, наполнив площадь гулом шагов, лязгом винтовок.

— Слава Богу, у брата получилось, — сдержанно проговорил император, когда великий князь приблизился и отрапортовал.

Ему вновь вспомнилось испуганное лицо жены.

«Я оставил ее в комнатах в полном неведении о происходящем здесь, — подумал он. — Александра Федоровна сейчас, скорее всего, пользуется ложными слухами».

Мятежники сдаваться не думали. К ним подошло подкрепление — матросы Гвардейского экипажа, и силы, находившиеся в противостоянии, опять выровнялись. Никто не мог сказать, сколько еще прибудет сюда восставших, какие полки примкнут к императорскому лагерю.

Отыскав взглядом друга детства Адлерберга, он позвал Владимира Федоровича к себе и приказал подготовить загородные экипажи для матушки и жены, чтобы, в крайнем случае, если противостояние будет перерастать в стычки, препроводить их с детьми под охраной кавалергардов в Царское Село.

На душе его было неспокойно. Если еще утром он с мальчишеским задором готов был умереть под пулями мятежников, то теперь не мог избавиться от тревожных мыслей, роем вьющихся в голове. Он обвинял себя, что положился на Милорадовича и не привлек более никого к поиску мятежников, о которых говорилось в письме из Таганрога. Он давал команды, советовался с генералами, мысленно определял, кто из них войдет в его ближайшее окружение, когда, наконец, мятежники будут разбиты и наступит мирная жизнь, но потом вдруг останавливал ровный ход мыслей, в страхе представляя, как бунтовщики врываются в Зимний дворец…

Передав команду войсками великому князю Михаилу Павловичу, император направил коня к Дворцовой площади, оправдываясь сам перед собой, что торопится не к жене и детям, а на встречу с Саперными батальонами.

Едва Николай Павлович со свитой миновал здание Главного штаба, как увидел идущий в беспорядке со стороны Зимнего дворца с развернутыми знаменами лейб-гвардии Гренадерский полк. Приблизившись к гренадерам, он радостно крикнул подкреплению:

— Стойте!

Ему хотелось, слезь с коня, целовать каждого, прижимая к груди, говорить ласковые слова. В трудную минуту гренадеры могли полностью повернуть ход событий и прекратить стояние на Сенатской площади. Это была сила. На нее сейчас надеялся император, вглядываясь в лица гвардейцев.

И в это мгновение кто-то из толпы крикнул:

— Мы за Константина!

Николай Павлович выпрямился в седле.

— Мы за Константина! — послышались десятки, сотни голосов.

— Если так — то вот вам дорога, — он махнул рукой по направлению к Сенатской площади.

Щемило в глазах. Мимо проходила толпа, некогда бывшая его полком.

Впереди открывалась Дворцовая площадь. На ее пустынном пространстве легкий ветерок перекатывал снежные валки.

Николай Павлович еще не знал, какие события разворачивались здесь за тридцать минут до его встречи с гренадерами. Об этом ему расскажут позднее и он ужаснется.

…Было половина второго часа. В лейб-гвардии Гренадерском полку с утра не стихали споры. Одни ратовали за принятие присяги императору Николаю Павловичу, другие призывали выйти к Зимнему дворцу с требованием вернуть Константина и провозгласить конституцию.

От Сенатской площади донеслись первые залпы. Поручик Панов, понимая, что лучшего повода для выступления не будет, выхватил шпагу и бросился в ряды гренадер с криком:

— Слышите, ребята, там уже в наших солдат стреляют. Бежим на выручку! Ура!

Колонна гренадер, какое-то время раскачиваемая спорами, вдруг сжалась и как пружина выпрямилась, опрокинула охранявший ворота караул и бросилась по направлению к Неве. Старшие офицеры полка вместе с полковником Стюрлером попытались остановить солдат. Они забегали вперед, кричали, уговаривали, но их уже никто не слышал. Увлеченные героическим порывом, гвардейцы, перебежав по льду Неву, быстрым шагом пройдя мимо Мраморного дворца, через Миллионную улицу высыпали на Дворцовую площадь.

Вот он императорский дворец строго смотрит на них множеством темных глазниц. Откуда-то издалека доносится едва слышимый звук скрипки, долетают обрывки слов песни. В окнах появляются лица любопытствующих. Их становиться все больше и больше. Застывшая перед дворцом колонна гренадер привлекает внимание охраны, и солдаты ее начинают тонкой цепочкой отгораживаться от гвардейцев.

Выход на площадь караульных, как и недавно в казармах, появление командиров, внесло сумятицу в ряды гренадеров. Они зароптали, начали спорить между собой. Но раздался уверенный голос поручика Панова и колонна, грузно развернувшись, направилась во двор, сметая на пути охрану.

Оказавшись в большом колодце, окруженном высокими стенами дворца, гренадеры опять растерялись. Их предводитель метался от одного караульного к другому, призывая их присоединится к восставшим, впустить во дворец. Караульные, словно застывшие истуканы, не произносили ни слова, сердито морщась и крепче прижимая к себе винтовки.

Поручик Панов понимал, как он близок к цели. Еще несколько шагов и в распахнутые двери, по коридорам дворца растекутся гвардейцы, внося сумятицу в царский распорядок. Они захватят семью императора и выдвинут ему ультиматум. И он, поручик Панов, войдет в историю государства российского как воин, совершивший мужественный и самый правильный поступок, такой необходимый в этот момент для победы восставших.

От ощущения своей значимости у него захватывало дыхание.

— Ребятушки! Солдатушки! Пропустите! — заглядывая караульным в глаза, уговаривал он и все больше сердился на них, давая себе слово, что еще раз попросит, а потом даст команду на штурм, но оборачиваясь на своих гренадеров, видя их растерянность, снова обращался к стражам.

Со стороны Дворцовой площади послышался шум. В арке двора показались первые солдаты лейб-гвардии Саперного батальона. Саперы входили быстро, становились в боевой порядок с заряженными ружьями, рассредоточиваясь по всему периметру двора.

Едва они заняли позицию, появилась полурота лейб-гвардии Финляндского полка. Финляндцы присоединились к саперам и ощетинили штыки в направлении гренадеров. Еще несколько минут промедления и кольцо окружения гренадеров замкнется.

Панов, почувствовав опасность, зябко поежился. Он поднял шпагу, крикнул: «Ребята, за мной» и гренадеры бросились в узкий проход к Дворцовой площади. Через несколько минут они столкнулись с императором.

* * *

Ольгу Андреевну встретили у Новокщеновых как родную. Ей отвели самую светлую комнату с видом на Лиговский проспект. Для выезда Оленька могла пользоваться санями с лихим возницей Кузьмичом.

Их семьи когда-то соседствовали домами. Девочки Оля и Софья учились в одной гимназии. Главы семейств Андрей Степанович Мещеринов и Иван Никифорович Новокщенов служили в одном департаменте у графа Нессельроде.

В декабре прошлого года Андрея Степановича Мещеринова перевели в Москву. С тех пор девушки переписывались, посылали поздравительные открытки, поздравляя с днем рождения и обещали при удобном случае навещать друг друга. Удобный случай выпал через год. Ольгу Андреевну, с детских лет занимающуюся музыкой и уже имевшую несколько своих произведений, обещали познакомить с молодым музыкантом Алексеем Львовым. Встреча была назначена на вечер 14 декабря.

— Вставай, сонюшка, не то весь день проспишь! — звонкий голос подруги пропел над самым ухом. Ольга, едва расставшаяся со сном, но еще слабо осознающая реальность, вздрогнула, открыла глаза.

— Мне вроде бы торопиться некуда, — зевая, закрываясь тыльной стороной ладони, она удивленно посмотрела на Софью. — С Алексеем Федоровичем встречаюсь вечером.

— Алексей Федорович, Алексей Федорович, — фыркнула подруга. — Ты вчера только о нем и говорила. Кто он? Начинающий композитор. Так и ты тоже начинающий. Свои работы имеешь.

— Ты бы слышала, как он играет на скрипке! — вздохнула Ольга.

— И ты хорошо играешь, — упорствовала Софья.

— У него талант. Вот погоди…

— И у тебя талант!

— Так я же…

— Пустое, — хмурясь, махнула рукой Софья. — Кто такой Львов? Скрипач? А я вот тебе хочу нового царя Николая Павловича показать. Сегодня мы ему присягаем. Есть возможность побывать в Зимнем дворце. Папаша все устроил.

— Мы уже в Москве присягали Константину Павловичу, — недоуменно посмотрела на нее Ольга.

— Цесаревич Константин отрекся от престола в пользу брата, — строго сказала подруга. — Там у них какая-то путаница вышла с завещанием умершего государя.

— А он, этот Николай Павлович, хорош собой? — мечтательно сказала, потягиваясь в кровати Ольга. — Если в брата Александра Павловича, то должен быть красив.

— Вот и посмотрим, — вздохнула Софья.

Спустя два часа девушки уселись на сани, и лошади, понукаемые Кузьмичом, понесли их к Зимнему дворцу. Рассказывая друг другу веселые истории, заливаясь смехом, Ольга и Софья не заметили, как прибыли на Дворцовую площадь.

За несколько минут до отъезда их снабдил ценной информацией приехавший на обед отец Софьи Иван Никифорович Новокщенов. Он рассказал, что некоторые полки отказались присягать императору Николаю Павловичу и требуют прибытия в столицу цесаревича Константина. Но большая часть войск за новым царем. Поэтому могут быть столкновения. Расставаясь, Иван Никифорович просил быть осторожнее.

— Чудно как-то, — ворчал Кузьмич, оглядываясь по сторонам на толпы народа, колонны военных, устремляющиеся к Сенатской площади. — Не зря Иван Никифорович предупреждал. Как бы нам впросак не попасть.

— Что ты там чудного нашел? — сердито сказала Софья. — Давай ближе к дворцу.

— Чудно, говорю, — продолжал Кузьмич. — Кругом столько военных. Я такого отродясь не видал.

Только сейчас девушки смогли рассмотреть, как по Дворцовой площади маршируют колонны солдат, направляясь к видневшемуся отсюда большому забору вокруг построек Исаакиевского собора. Со стороны Миллионной улицы подходили новые колонны и, не задерживаясь, продолжали движение в сторону Сенатской площади.

Чуть поодаль от них, у Главных дворцовых ворот, гудела толпа. Слышались выкрики:

— Государь!

— Батюшка!

— Мы за тебя все!

— Царь там, наверное, — неуверенно сказала Ольга.

— Царь был, да ускакал, — поднимаясь во весь рост, спокойным голосом поправил ее Кузьмич. — Вон отсюда видать, как он со свитой своею к Исаакиевскому собору движется.

— Поехали за ним, — приказала Софья.

— Куды ж ты поедешь? — буркнул возница. — Там солдаты, там народ стеной стоит. Надо круг делать.

Поплутав, они подъехали к Сенатской площади со стороны обнесенного глухим забором здания Исаакиевского собора. Неровным квадратом спиной к зданию Сената стояла одна колонна, рядом с монументом Петру I была еще одна. За ними толпился народ. Напротив тех колонн девушки насчитали еще пять коробок — воинских подразделений, как бы противостоящих им. Между солдатами шла перепалка. Изредка стреляли.

Чтобы понять происходящее, они сошли с саней и протиснулись ближе к площади.

— Вон туда пойдем, — Софья указала на кучку горожан окружающих полукольцом высокого мужчину в лисьей шубе. — Там хоть проясним, что происходит.

— …Оказывается, цесаревич Константин Павлович от престола отрекся еще в январе 1822 года, — продолжал мужчина. — Его письмо о том отречении, потом письмо умершего императора Александра I и манифест государя от 1823 года хранились в Успенском соборе в Москве. И никто не удосужился завещание Александра I достать на свет божий. Вот и получилось. — Он развел руками. — Теперь одни идут за цесаревича Константина, другие за его младшего брата Николая. Глядишь, скоро стрелять начнут….

— Ошибаетесь, батенька, — прервал его низкорослый мужичок в стареньком пальто и шляпе. — Там, у Сената, стоят бунтовщики. Они давно готовили восстание. Дело с переприсягой — всего лишь повод для них. Они солдат охмурили, говорят, что Константина незаконно лишили прав на престол, что великий князь Михаил Павлович в цепи закован, потому что он за Константина. А Михаил — вот он, — мужчина вскинул руку и показал в направлении Невы, — с солдатами пришел на помощь Николаю.

— Где Николай-то? — осмелясь, спросила его Софья.

Мужчина удивленно посмотрел на девушку. Потом усмехнулся, притянул ее за руку к себе и показал на всадников, круживших неподалеку от них:

— Вон тот справа в мундире лейб-гвардии Измайловского полка, высокий, бледнолицый, шляпа треугольная черная с черными перьями у него на голове. Лента голубая Андреевская, видишь, сударыня?

— Оля, Оля, иди быстрей сюда, — закричала она, выискивая подружку среди толпы.

— Да здесь я, — Ольга тронула подругу рукой за плечо.

— Вот он, государь, — Софья притянула к себе подругу. — В одном мундире с темно-зеленым воротником и красной выпушкой. Шляпа черная с черными перьями. Он ближе всех к нам. Оля, ты слышишь меня?

Ольга смотрела вперед, близоруко щурясь, полуоткрыв рот, покусывая пухлые губы, словно собираясь выбежать на площадь и в горячечном бреду броситься к всаднику, гарцующему на белой лошади, находящемуся ближе всех к ней. Ее пухленькое, румяное лицо было вытянуто и бледно. Такой еще Софья свою подругу не видела.

— Оля, Оленька, — испуганно прошептала она, теребя Мещеринову за плечо.

Ольга не отвечала. На ее лице не дрогнул ни один мускул. Она продолжала напряженно вглядываться в облик человека, поразившего ее воображение.

Перед ней был придуманный еще в юности образ рыцаря, сильного, смелого воина, чем-то напоминающего, увиденного в детстве в Летнем саду Аполлона. И у царя был высокий, немного срезанный лоб, римский нос. Отсюда не было видно глаз. Но Ольга считала, что глаза императора непременно должны быть голубыми.

— Он женат? — спросила она тихо, не оборачиваясь к подруге.

— Да, — ответила подруга. — У него, говорят, красивая жена.

— Ну и пусть, — спокойно сказала Ольга.

— Ты чего это? Он ведь царь! — тормошила ее Софья, стараясь вывести из оцепенения.

— Милый друг! — Ольга посмотрела на нее зелеными, сверкающими от счастья глазами. — Я все прекрасно понимаю.

Над головами горожан полетели поленья и камни. Они падали рядом с группой всадников, среди которых был император. Ни государь, ни его свита не обращали внимание на угрозы со стороны толпы, они внимательно следили за обстановкой на площади, где страсти закипали с новой силой после атаки всадников на нестройную колонну, стоявшую возле Сената.

В толпе стали раздаваться голоса:

— Константина.

— Ура!

— Конституцию!

Молодой человек в студенческой фуражке, стоявший рядом с девушками и до этого внимательно слушавший споривших о правильности-неправильности передачи власти, крепко выругался и бросился к поленьям, не долетевшим до императора и его приближенных. Ольга не поняла, кто толкнул ее, мысль ее еще не созрела до конца, но, ведомая страхом за жизнь царя, она сорвалась с места и побежала за студентом. Толпа радостно зашумела, приветствуя молодых людей за их отчаянный порыв. Студент, подбежав к куче поленьев, в какой- то момент замешкался, выбирая дерево поувесистей и прикидывая расстояние до императора. Тут его и настигла Ольга. Она ловко перехватила руку в запястье, в тот момент, когда юноша хотел бросить полено в государя. Лицо молодого человека исказилось от боли. Полено выпало из руки.

Он оторопело посмотрел на Ольгу:

— Ты сумасшедшая!

— Сам дурак безмозглый, — крикнула она ему и ударила ладонью по лицу раз, другой, третий…

— Ваше величество, смотрите, — крикнул генерал-адъютант Васильчиков, указывая императору на Ольгу и студента. — За вас дама вступилась. Теперь-то мы точно победим мятежников.

Николай Павлович повернул голову и увидел девушку в меховой шапочке, с распущенными светлыми волосами, рассеченными ровно на середине лба. Она хлестала по щекам молодого человека и что-то кричала. Возле их ног лежало большое корявое полено.

— Женщины красивы в гневе, — сказал он Васильчикову, продолжая наблюдать за поединком. — Но эта барышня неотразима. Прошу вас, Илларион Васильевич, узнайте кто она такая.

Император вновь бросил взгляд на барышню. Она уже стояла одна, растерянно глядя на императора, разгоряченная боем, гордая собой.

Не понимая, зачем он это делает, Николай Павлович повернул коня, направил его к девушке. Но прежде чем конь начал движение, из толпы горожан выбежала молодая дама в строгих одеждах, схватила незнакомку за руку и увела за собой.

— Да как ты могла при всех… Что ты себе позволяешь… Да ты тронулась, голубка… — прерываясь от волнения говорила Софья Ивановна, уводя все дальше и дальше от Сенатской площади свою подругу.

Ольга молчала. Она не слушала Софью. У нее перед глазами был император.

Когда Софья перестала ворчать, она тихим голосом сказала:

— Зачем ты так? Он двигался ко мне. Он хотел со мной говорить.

— Ты всерьез с ума спятила со своим героем! — Софья обхватила лицо руками. — Да ты разве не знаешь, что для царей ты, я и такие, как мы, нужны на день, в лучшем случае — на два дня.

— Ты не знаешь, что такое любовь, — грустно сказала Ольга, оглядываясь назад, словно стараясь среди тысяч людей отыскать на площади императора.

Кузьмич быстро домчал барышень до дома. О происшедшем на Сенатской площади они больше не вспоминали. Вечером Ольга Андреевна отправилась на встречу с виртуозом-скрипачом Алексеем Федоровичем Львовым. На следующий день она покинула столицу.

* * *

«Погода из довольно сырой становилась холоднее; снегу было весьма мало, и оттого весьма скользко; начало смеркаться — ибо был уже 3-й час пополудни. Шум и крики делались настойчивее, и частые ружейные выстрелы ранили многих в Конной гвардии и перелетали через войска; большая часть солдат на стороне мятежников стреляли вверх»,36 — позднее напишет в дневнике об этом дне Николай Павлович.

В 3 часа пополудни, желая осмотреть, нет ли возможности окружить мятежников и принудить их к сдаче без кровопролития, император демонстративно выдвинулся вперед. По нему сделали залп. Пули просвистели над головой. Из-за забора, где строилось здание Исаакиевского собора, полетели камни, поленья.

Одно из них чуть не попало в историка, реформатора русского языка Карамзина. Несмотря на почтенный возраст, Николай Михайлович ловко увернулся. Он пришел на площадь в придворном мундире, башмаках и шелковых чулках: пытался говорить с толпою горожан, присоединившейся к мятежникам, но горожане его отгоняли. Николай Павлович давно уговаривал Карамзина вернуться во дворец, однако старец был упрям: он фыркал носом, покашливал и продолжал время от времени пускаться в беседы с мятежниками.

Совсем по-иному — напористо, громко говорил с бунтовщиками великий князь Михаил Павлович. Ему многое удавалось. С ним разговаривали гвардейцы мятежного морского экипажа. Они дружно отвечали на приветствия, признавались, что им обещали в случае победы уменьшение службы и прибавку к жалованью. Моряки спрашивали о цесаревиче Константине. Интересовались, почему он, если с ним ничего не случилось, не прибыл в Петербург.

Чиновник особых поручений при генерале Ермолове Кюхельбекер, находившийся в трех шагах от великого князя, поначалу прислушивавшийся к разговору, вдруг выхватил пистолет и направил его на Михаила Павловича. Трое матросов разом бросились к нему, заставили спрятать оружие.

Сосредоточение войск, поддерживающих императора, продолжалось. На левом фланге стояли батальоны лейб-гвардии Преображенского полка. Подле него лейб-гвардии Семеновский полк. Подошли два Саперных батальона, лейб-гвардии Измайловский и Финляндский полки. Прибыли четыре орудия 1-й легкой пешей батареи под командованием поручика Бакунина.

С прибытием артиллеристов к императору один за другим поспешили генералы. Они предлагали прекратить стояние и нанести по мятежникам удар из орудий.

Французский посланник Ла Ферронэ, находившийся все время вблизи императора и слыша, как он отказывает генералам, не выдержал:

— Становится темно, и мне кажется, государь, что без пушек обойтись нельзя, потому что кабаки дадут случай развернуться бунту в городе.37

— Ваше величество, нельзя терять ни минуты, ничего не поделаешь — нужна картечь! — следом за французом обратился к нему всегда сдержанный генерал-адъютант Васильчиков.

Николай Павлович согласился было с ним, стал обсуждать, где установить пушки, но, спохватившись, замотал головой:

— Вы хотите, чтобы я пролил кровь моих подданных в первый день моего царствования?

— Чтобы спасти империю, — сказал Васильчиков решительно.

На площади появился на коне генерал Толь и сразу направился к государю.

— Вот и Карл Федорович, — увидев его, обрадовался император. — Вот вы-то вместе с Васильчиковым и поезжайте к артиллеристам, справьтесь у них о готовности. А потом…

Их разговор прерывался криками толпы горожан:

— Конституция! Даешь конституцию!

Вернувшись к императору, генерал Толь предложил ему послать к мятежникам парламентера, чтобы предупредить об опасности и потребовать покорности.

Парламентером вызвался Иван Онуфриевич Сухозанет. Выход генерала артиллерии явился прозрачным намеком восставшим. Когда Сухозанету прокричали «подлеца», он проскакал назад, условленным знаком на скаку выдернув из шляпы белый султан. Был конец четвертого — начало пятого после полудни.38

Николай Павлович находился возле артиллеристов. Он в задумчивости посматривал на пушки, на стоявших перед ними мятежников. Чем дольше он смотрел на площадь, тем больше ему казалось, что все военные с той и другой стороны замерли, а время неудержимо катится к развязке, и скоро наступит ночь, и на площадь придут другие и сделают то, что не смог сделать он — они начнут наступать и победят.

Его нервное возбуждение передавалось коню. Конь вздрагивал, хлопал ушами, изгибал шею и норовил рвануться вперед к Неве, где было просторнее. С противоположной стороны раздавались крики: «Ура! Конституцию!» и звучали ружейные выстрелы.

— Прикажите палить, ваше величество, — робко сказал находившийся при орудии фейерверкер.

— Будем ждать, сомнут, — вторил ему стоявший неподалеку поручик Бакунин.

Император поискал глазами брата. Великий князь Михаил Павлович был возле лейб-гвардии Измайловского полка. Он о чем-то разговаривал с «измайловцами» и был так занят, что не заметил, как несколько раз ему махнул рукой государь.

Николай Павлович перевел взгляд на колонны мятежников. Ряды их, при первом построении в каре — ровные, потеряли строгость линий. Кто-то с кем-то разговаривал, повернувшись спиной к площади, другие подпрыгивали, толкались, согревая друг друга, смеялись.

«Они даже не подозревают, что в них будут стрелять из пушек», — с сожалением подумал Николай Павлович.

Но вдруг ему вспомнилась ночь, когда был убит отец. Вспомнилась необычайным возбуждением, которое он испытывал небрежным видом солдат Семеновского полка вот так же вольготно беседующих возле дворца, и его обуял страх, что наступит ночь, и убийцы придут к нему и так же, как отца, убьют его.

«Видит Бог, я не желал крови. Я сделал все, чтобы разойтись мирно», — с горечью подумал Николай Павлович, переводя взгляд на прислугу первого орудия.

— Первое — картечью — и шрапнелью, — скомандовал государь.

Первый выстрел ударил высоко в здание Сената. Со стороны мятежников послышались крики, выстрелы.

— Пальба орудиями по порядку, правый фланг, начинай… Отставить! — крикнул император, неотрывно глядя на восставших. — Первая! — снова скомандовал он, срываясь на крик.

Махнув рукой, император поскакал к Зимнему дворцу. Следом двинулась кавалькада всадников. Позади их один за другим зазвучали выстрелы из пушек. Они продолжались, даже когда раздалась барабанная дробь, призывающая к прекращению стрельбы.

После второго выстрела картечь попала прямо в гущу мятежников. Бунтовщики было рванулись вперед, но следующий выстрел остановил их и рассыпавшийся строй стал отступать, по Галерной улице и по Английской набережной. После очередного выстрела площадь была очищена, на ней оставалось несколько мертвых и тяжелораненых солдат. Теперь главное направление отступающих бунтовщиков было к Неве.39

Оставленный императором командовать войсками генерал Толь, увидев выстраивающихся на Неве мятежников и готовящихся выдвинуться на Сенатскую площадь, приказал поставить пушки на Английскую набережную. От Исаакиевского моста и здания Сената в мятежников полетела картечь. Десятки тел покрыли белое полотно реки. Оставшиеся в живых мятежники ринулись к другому берегу. Выживших после смертоносного огня бунтовщиков, добравшихся до Васильевского острова, встречали конники лейб-гвардии Конного полка. Несколько взводов «измайловцев» и «семеновцев» ловили убегавших по Галерной улице и Английской набережной.

* * *

Удаляясь от площади, Николай Павлович продолжал оглядываться. Он ловил себя на мысли, что сейчас поступает точно так, как поступал в детстве, — великий князь со страхом обходил пушки Петропавловской крепости, вздрагивая от их выстрелов. Тогда никого не убивали, но он боялся пушек. А сейчас…

Он успокаивал себя: «Я не сбежал. Я дал команду и покинул площадь. Участь мятежников была решена».

«Нет, — говорил ему другой голос. — Ты испугался крови».

«Мне надо было срочно побывать в Зимнем дворце. Там осталась моя семья. Они переживают за меня», — оправдывался Николай Павлович и, ухватившись за эту мысль, развивал ее: «Мне доложили, что гвардейцы Саперного батальона преградили путь гренадерам. Они спасли жену, детей, матушку, в случае ареста которых я не мог бы решиться на картечь и пришлось бы вступать с мятежниками в переговоры. Я спешу поблагодарить верных мне саперов».

Едва мысль заканчивается, внутренний голос совести вновь напоминает ему: «Ты испугался крови».

«Да, — соглашается с ожесточением император. — Я испугался, что мой первый день вступления на престол обагрен кровью моих солдат. Покидая площадь, я старался хоть на какое-то время забыться в кругу семьи, собраться с мыслями, укрепить себя верой, что кровь моих солдат пролита не напрасно. Я не мог поступить иначе, потому что малейшее послабление привело бы к краху империи».

Увидев главные ворота, император сошел с коня и быстрой походкой направился к лейб-гвардии Саперному батальону, выстроенному на Дворцовой площади.

С саперами его связывала долгая дружба. Знакомство с ними состоялось 1 июля 1817 года, когда император Александр I объявил великого князя главным инспектором Корпуса инженеров и шефом лейб-гвардии Саперного батальона. Назначенный на новую должность, он разработал общее наставление для обучения и занятий саперных и пионерных батальонов.

Саперный батальон по тому времени имел две саперные роты и две минерные, общей численностью около 800 человек, отобранных из лучших рекрутов и офицеров. Батальоном командовал инспектор Инженерного корпуса генерал-лейтенант граф Карл Иванович Опперман. Шеф батальона великий князь Николай Павлович знал в лицо и по фамилии всех саперов, включая рядовых.

Император шел навстречу со своими саперами и вспоминал 1822 год. Его попечением в батальоне был организован оркестр «медной музыки». Были закуплены трубы духового оркестра нового образца. После возвращения гвардейского Саперного батальона с учений подшефные Николая Павловича заняли первое место среди военных оркестров. С этого времени медные трубы полковых оркестров нового образца вошли в быт русской армии.

— Здорово, мои саперы! — звонким голосом приветствовал государь.

— Здравия желаем, ваше императорское величество! — дружно ответили они.

Закончив на этом церемонию и сразу нарушив порядок, который сам требовал всюду соблюдать неукоснительно, он бросился к своим любимчикам и стал рассказывать им о своих переживаниях на Сенатской площади. Казалось, еще мгновение и саперы, нарушив строй, обступят бывшего командира, затеется меж ними разговор на равных. Все произошло неожиданно, где-то на полуслове Николай Павлович оборвался, в глазах его вспыхнул холодный блеск, он выпрямился и твердой походкой пошел вдоль строя.

— Если я видел сегодня изменников, — говорил он, здороваясь с каждым в отдельности, — то с другой стороны видел также много преданности и самоотвержения, которые останутся для меня всегда памятными.

Николай Павлович благодарил своих любимцев. Но это уже был другой человек. В сдержанных пожатиях рук, в голосе его не было той волнительности, того легкого чувства расположения к ним. Перед строем саперного батальона твердо ступая проходил император, в голосе которого звучало железо, глаза которого светились стальным огнем, и ничего уже в фигуре и лице его не напоминало о великом князе.

* * *

— Я только сейчас заметила, ты вернулся совершенно другим, любимый мой, — сказала Александра Федоровна, когда Николай Павлович зашел в комнаты императрицы и сказал ей, что мятежники разбиты. — У тебя даже изменился голос, взгляд твой стал строже. И, знаешь, это тебе к лицу.

— Я был далеко не так храбр на Сенатской площади, моя дорогая, но заставил побороть себя. Признаюсь, я набрался там силы и уверенности, чтобы легче было править нашей империей, — ответил он, улыбаясь.

Николай Павлович и на самом деле был на пределе физических и духовных сил. Он опасался, что присяга не состоится, мятежники возьмут верх и придется идти на переговоры. Но больше всего император боялся за свою семью. Перед тем как скомандовать пушкарям открыть огонь, он послал во дворец предупредить о выстрелах.

Сейчас Николай Павлович находился в своих комнатах. Рядом была любящая жена, дети. Он еще не видел матушку. Не делился с нею своими переживаниями. Но времени на встречу с ней не оставалось, за дверьми нарастал шум. В коридорах давно уже томились неизвестностью государственные сановники, духовенство, военные и гражданские чины, дамы, съехавшие на торжественный молебен.

Первыми стояли у дверей императора старые сановники в пудре и шелковых чулках, в башмаках и в мундирах, шитых золотом. Они шептались и покачивались, поддерживая друг друга. Здесь был семидесятилетний министр внутренних дел Ланской, восьмидесятилетний министр просвещения Шишков. Министры отвесили поклоны государю степенно, с достоинством и первыми последовали за ним и августейшей фамилией. Чуть поодаль шли начальник Генерального штаба Нейдгардт, принц Евгений Вюртембергский, генералы Васильчиков, Голенищев-Кутузов, Левашов — новые соратники нового государя.

Перед торжественным молебном император велел вынести на Дворцовую площадь наследника. Одетого в мундир лейб-гвардии Гусарского полка, семилетнего Александра к гвардейцам Саперного батальона вынес камердинер Марии Федоровны Гримм. Вызвав солдат, награжденных знаками отличия военного ордена, Николай Павлович разрешил им поцеловать наследника.

Завершив церемонию, Николай Павлович обратился к своим любимчикам:

— Я не нуждаюсь в вашей защите, но его я вверяю вашей охране!40

Перед началом молебна к дворцу вернулся генерал-адъютант Толь. Он был послан императором к казармам лейб-гвардии Конного полка, куда был отнесен после ранения генерал-губернатор Милорадович. Завидев его, Николай Павлович, стоявший возле средних ворот дворца и занятый разговором с генералами, прервался и быстрым шагом направился к графу.

— Рассказывай, Карл Федорович! — нетерпеливо спросил он.

— Плохо, — сказал Толь, потупив взор. — Я говорил с докторами. Михаил Андреевич ранен пулею, которая, попав в правый бок, остановилась около левой лопатки. Она вырезана. Но доктора сказали мне, что рана очень опасная, и он от оной в скорости умереть должен. Граф подозвал меня и произнес умирающим голосом: «Скажите Государю, что я весьма счастлив, что мог пролить кровь мою в столь важную минуту. Я умираю спокойным, ибо чувствую, что исполнил долг, как всякому истинному русскому прилично».

Император внимательно слушал генерала. Ему искренно было жаль Милорадовича, человека так много сделавшего для России, но, как бы Николай Павлович ни старался, он не мог отогнать из своей памяти полный печали по усопшему брату Александру день, когда генерал-губернатор надменным тоном повелел великому князю принять присягу на верность Константину Павловичу.

Выслушав генерала Толя, он уйдет в церковь, где будет собран весь двор. Будут слушать молебен по случаю восшествия на престол Его Императорского Величества Государя императора Николая I. По окончании торжеств он скажет Карлу Федоровичу:

— Ты мне теперь очень нужен. Приведено несколько захваченных офицеров. Сними с них допросы, авось откроются все их замыслы.41

* * *

В комнате, называвшейся генерал-адъютантскою, примыкавшей левым крылом к кабинету императора, разместился генерал-адъютант Толь. Он допрашивал офицеров, подозреваемых в мятеже. После каждого допроса генерал заходил к государю, который читал показания обвиняемых и писал коменданту Петропавловской крепости генералу Сукину записку с указаниями, как содержать арестованного.

Снаружи, и внутри Зимнего дворца были усилены караулы. Арестованных приводили со связанными за спиной руками с главной гауптвахты. Процессии мятежников, окруженные плотным кольцом охраны, в молчаливом согласии со своей судьбой, словно большие безмолвные тени, медленно тянулись по залам дворца.

За окнами на Дворцовой, Адмиралтейской и Сенатской площади горели костры. Солдаты караулов отогревались, ели принесенную из казарм пищу. По окраинам площадей ходили пехотные и разъезжали конные патрули. Потрескивал снег, позвякивали котелки, оружие, звучал смех, а кто-то в глубине Сенатской площади затянул грустную песню. Она скоро оборвалась. На столицу опустилась ночь, которую так ждали восставшие, открыто мечтая взять ночью власть и свершить суд над самодержавием.

Чтобы не задремать, Николай Павлович время от времени выходил из кабинета, проходил мимо офицеров, стоявших в ожидании допроса, заговаривал с кем-нибудь из арестованных, проходил в кабинет к генералу Толю, слушал показания очередного бунтовщика и возвращался к себе.

Первый допрос начался в 7 часов вечера 14 декабря. Караульный завел штабс-капитана князя Щепина-Ростовского. Он был в форме и в белых панталонах. Его схватили сразу на Сенатской площади. По пути во дворец с князя сорвали эполеты.

Князь был заметной фигурой среди мятежников. Вместе с братьями Бестужевыми Александром и Михаилом он возглавил бунт в лейб-гвардии Московском полку и увел из казарм около 700 солдат на Сенатскую площадь. Он ударил саблей по голове командира полка генерала Фредерикса, сбил с ног командира бригады генерала Шеншина.

Карл Федорович Толь, получивший указание императора, с каждым задержанным разбираться подробно, постепенно проникался к штабс-капитану доверием. Щепин-Ростовский не скрывал свои порывы, не прятался за Бестужевых. Он говорил откровенно, что был возмущен, когда узнал о новой присяге, тогда как присягал Константину Павловичу. Он не требовал реформ, конституции. В его планы не входило свержение самодержавия.

В ходе допроса выяснялось, Якубович, прежде чем отправиться на переговоры с императором, заручился поддержкой штабс- капитана князя Щепина-Ростовского. Они сделали это вопреки намерениям лидеров тайного общества и рисковали навлечь на себя гнев руководителей мятежников.

К половине двенадцатого ночи в генерал-адъютантскую комнату Зимнего дворца привели одного из руководителей Северного общества Рылеева. Кондратий Федорович был в черном фраке, черном жилете и черном шейном платке. Его черные глаза смотрели печально и с полным равнодушием. После краткой беседы ему объявили, что только чистосердечное признание может облегчить участь арестованного. Рылеева усадили за маленький стол, где он написал показания, и лишь потом генерал Толь провел его к императору.

— Ну, Кондратий Федорович, — заглядывая в протокол допроса, обратился к нему государь, — веришь, что я могу тебя простить?

Рылеев молчал. Он был уверен — нет смысла ждать прощения и все эти обещания — игра слов, заигрывание, с целью выведать связи его с другими руководителями восстания, планы их. Он чувствовал усталость во всем теле и хотел уединения.

— Сядь, — словно улавливая ход его мыслей, сказал Николай Павлович.

Он усадил Рылеева в кресло, подал стакан воды:

— Выпей!

— Ну чего? Говорить со мной можешь? — после паузы спросил государь.

Рылеев хотел подняться с кресла, но император удержал его за плечо:

— Нет, сиди.

Николай Павлович сдерживал себя от грубых слов, старался говорить вежливо, выглядеть добрым, услужливым. Это претило его характеру, но, будучи уверенным, что перед ним едва ли не самый главный из лидеров тайного общества, император готов был на все. Он не замечал, что иногда в порыве сам становился многословен, да так, что говорил о сокровенном, о чем запрещал думать себе.

— Кто я? — спрашивал Николай Павлович, проходя мимо Рылеева с закинутыми за спину руками. — Бригадный командир. Что я смыслю в делах государства? Да ничего. Я и царствовать не мечтал. Так сложилось, что брат мой, цесаревич Константин отказался от трона. Поверь! Я не хотел крови. Я был против пушек, я был за переговоры, но вы от них отказались. Мне жалко каждого из вас. Вы же наши граждане, а не чужеземцы какие…

Он прервался. Закрыл лицо руками.

«Как красиво лжет, — подумал Рылеев и вдруг засомневался. — Может, и не лжет. По голосу слышно, говорит без фальши».

— Вы хотите, чтобы я сказал вам всю правду, ваше величество? — Кондратий вновь попытался встать, но был посажен на место.

— Я всегда говорил только правду, какой бы она ни была, — спокойным голосом проговорил Николай Павлович. — Для меня ложь равна предательству.

— Тогда слушайте. Я увлек всех. Я ни в чем не раскаиваюсь, — начал пылкую речь Рылеев. — Но разве в том моя вина, что желал я людям свободы, желал создать общество свободных людей и дать им Конституцию. Ту самую Конституцию, о которой мечтал ваш брат император Александр I в начале своего правления.

Кондратий Федорович говорил книжно, литературно грамотно, подбирая каждое слово, будто отвечал на экзамене русской словесности.

— Знайте, государь, что вам не истребить свободомыслие, — слова Рылеева заставили государя вздрогнуть.

Кондратий Федорович испуганно замолчал, столкнувшись со строгим взглядом государя, глубоко дыша, словно набирая в легкие воздуха перед долгим подводным плаванием, а потом вдруг разразился чуть ли не криком:

— Что о вас? А вот что! Когда вы еще великим князем были, вас уже никто не любил, да и любить было не за что: единственные занятия — фрунт и солдаты; ничего знать не хотели, кроме устава военного, и мы это видели, и страшились иметь на престоле российском прусского полковника или, хуже того, второго Аракчеева, злейшего. Как сами изволили давеча выразиться, взошли на престол через кровь своих подданных; в народ, в дитя свое вонзили нож… И вот плачете, каетесь, прощения молите. Если правду говорите, дайте России свободу, и мы все — ваши слуги вернейшие. А если лжете, берегитесь; мы начали — другие кончат. Кровь за кровь — на вашу голову или вашего внука, правнука! И тогда-то увидят народы, что ни один из них так не способен к восстанию, как наш. Не мечта сие, но взор мой проницает завесу времени! Я зрю сквозь целое столетие! Будет революция в России, будет! А теперь казните, убейте…

«Посылаемого Рылеева содержать за мой счет, — писал государь крепостному коменданту Сукину. — Давать кофий и прочее, а также для письма бумагу, и что напишет ко мне приносить ежедневно. Дозволить ему писать, лгать, врать по воле его».42

К Николаю Павловичу приводили подпоручиков Шторха и Жеребцова из Гренадерского полка, лейтенанта Бодиско из Гвардейского экипажа, капитана Якубовича, капитана Корни-лова. Последним зашел Булатов.

— Как, и ты здесь? — император удивленно посмотрел на полковника.

Перед ним стоял, плотно сжав губы, офицер, прошедший Отечественную войну и получивший за отвагу награды. Ему лично император Александр I, после сражения за Париж, вручил золотую шпагу с надписью «За храбрость».

— Вас это не должно удивлять, — ответил Александр Михайлович. — Вчера с лишком два часа стоял я с твердым намерением убить вас; но каждый раз, когда хватался за пистолет, сердце мне отказывало…

Долгим был разговор у него с поручиком Каховским.

Петр Каховский произвел на императора сильное впечатление. Николай Павлович позднее признавался в своих записках: «Каховский говорил смело, резко, положительно и совершенно откровенно. Причину заговора относил к нестерпимым притеснениям и неправосудию, старался причиной им представлять покойного императора. Смоленский помещик, он в особенности возмущался на меры, принятые там для устройства дороги по проселочному пути, по которому государь и императрица следовали в Таганрог, будто с неслыханными трудностями и разорением края исполненными. Но с тем вместе он был молодой человек, исполненный прямо любви к Отечеству, но в самом преступном направлении».

В сопроводительной записке для коменданта Петропавловской крепости император напишет: «Каховского содержать лучше обыкновенного содержания, давать ему чай и прочее, но с должной осторожностью».

Потом добавит: «Содержание Каховского я принимаю на себя».

Близкий к императору генерал-адъютант Бенкендорф поинтересуется:

— Ваше величество, почему такая забота о Каховском? Он ведь убил Милорадовича.

— Я знаю другого Каховского, которого не знаете вы, — ответил ему государь.

Бессонная ночь с 14-го на 15-е декабря 1825 года тянулась долго и трудно. Никогда еще в своей жизни Николай Павлович, разговаривая со столь разными людьми, по сути, преступниками, не заглядывал так глубоко в свою душу, не проверял себя на честность, на выдержку. Близился рассвет, вместе с ним в сознание Николая Павловича приходило новое понимание своих обязанностей, своей роли в укреплении законности и порядка в стране. Они складывались из разговоров с мятежниками, оказавшимися весьма не глупыми людьми.

Еще раньше, где-то ближе к полуночи, Николай Павлович в парадном мундире лейб-гвардии Преображенского полка вышел вновь в зал и в длинной очереди вдруг увидел молодого офицера. Подойдя ближе, он узнал внука великого полководца Суворова.

«Не может того быть!» — пронеслось у него в голове.

Юнкер лейб-гвардии Конного полка князь Суворов-Рымникский был взят под стражу по показанию одного из своих однополчан. Напуганный рассказами о жестоком императоре, который никого из восставших не щадит, не зная, как оправдаться, он безвольно ждал участи.

— И ты с ними? — спросил император.

— Я не виноват, государь! — воскликнул офицер, увидев неожиданно перед собой Николая Павловича.

У него появилась надежда. Он весь подался вперед, хотел поднять руку, чтобы осенить себя крестом, но веревки больно стянули запястья. Сделав еще одну безуспешную попытку, юноша сник.

По группе арестованных прокатился волной шум. Послышались недовольные восклицания, мол, все мы здесь невиновные. Юнкер поморщился, поднял глаза на государя и повторил:

— Я и правда не знаю, за что арестован.

— Даешь слово?

— Даю.

Шум стих. В зале повисла тишина. Десятки пар глаз обратились к императору. О Николае Павловиче ходили разные слухи. Кто-то отзывался о нем как о заботливом командире. Но большинство говорили, что, будучи командиром гвардейской бригады, а потом и 2-й гвардейской пехотной дивизии, проявил себя как неуравновешенный, вздорный начальник.

Молчание затянулось. Арестованные, еще недавно возмущавшиеся наглостью молодого офицера выпросить оправдание у императора, теперь жалели его.

— Ступай домой; внук Суворова не может быть изменником Отечеству, — сказал государь.43

* * *

Император спешил к генерал-адъютантской комнате. Менее часа назад, у себя в кабинете, он слушал генерала Толя, который зачитывал показания одного из мятежников. Перечислялись фамилии бунтовщиков, которых требовалось немедленно найти и арестовать. Николай Павлович, с трудом преодолевая сонливость, бросил генерал-полицмейстеру Шульгину, сидевшему рядом: «Арестуйте немедленно всех по списку» — и вышел из кабинета. Он дошел до столовой и вот-вот должен был соединиться с семьей, как вдруг вспомнил — среди перечисленных в списке бунтовщиков была фамилия Норов.

«Норов, Норов, — повторял он, напрягая память. — Фамилия редкая. Быть не может, чтобы капитан Василий Норов, бывший командир 3-й гренадерской роты лейб-гвардии Егерского полка стал мятежником. Он совершенно другого склада человек. Совпадение?»

Прислушиваясь к гулкому эху своих шагов, отчетливо звучавшему в утренней тишине, Николай Павлович мысленно возвращался к небольшому городку Вильно в март 1822 года.

…В то утро был назначен смотр полка, отправлявшегося на два месяца в деревни. Стояла пасмурная погода. Солнце едва проглядывало сквозь толстые слои тяжелых облаков, низко висевших над равнинной площадкой, на которой выстроились две роты батальона полковника Толмачева.

Николай Павлович в мундире лейб-гвардии измайловского полка — курточке с шитым воротником и двумя бортами пуговиц — неторопливо проходил перед строем, недовольным взглядом рассматривая солдат, спрашивая их, почему так плохо держали строй, почему все его замечания, высказанные ранее, не исправили.

Остановившись возле одного из офицеров, великий князь, выговаривая свои замечания, ущипнул его. Офицер прикусил губу. Следующим был капитан Норов.

— Ваше высочество, я щекотлив, — угадывая намерение великого князя, сказал офицер.

— Ах, мой милый, — усмехнулся Николай Павлович, взяв его за руку, — если бы ты знал, как Наполеон обращался со своими маршалами.

Норов тут же нашелся:

— Но, ваше величество, я также мало похож на маршала Франции, как вы на Наполеона.

Спустя два месяца, в ненастный день, по возвращении батальона с деревни, был назначен новый смотр.

Недовольный, что обе роты так и не усвоили приемы, на которые он указывал в прошлый раз, Николай Павлович вновь и вновь отправлял их на марш. Вконец разозлившись, великий князь подозвал к себе батальонного командира полковника Толмачева, сделал ему выговор, пообещав, если в скором времени упущения не исправят, тогда от обоих офицеров будут отняты роты.

Когда великий князь отчитывал полковника, ему показалось, что стоявший впереди своей роты капитан Норов что-то сказал с неудовольством.

Взнуздав коня, Николай Павлович направил его ко второй роте. Шапка темных, курчавых волос, широкие вразлет брови, карие глаза, стрелка усов — лицо капитана еще в прошлый раз не понравилось великому князю. Он помнил, как офицер резко ответил ему по поводу Наполеона, оскорбив самолюбивого командира.

Лошадь остановилась против строптивого офицера. Между Николаем Павловичем и капитаном Норовым простиралась большая лужа. Великий князь, ни минуты не сомневаясь, дал шпоры лошади и она, прянув в лужу, окатила Норова грязной водой.

Поутру полковник Толмачев доложил великому князю, что капитан Норов просится из гвардии в армию. Поинтересовавшись о причине просьбы, Николай Павлович получил ответ — Норов считает себя обиженным, что великий князь ему выговаривал и обещал отнять роту.

«Сие показалось мне весьма странным. Подумав немного, отвечал я Толмачеву, чтобы он остерег Норова, что если подаст просьбу, не дождавшись случая показать мне роту в порядке, лишит меня возможности аттестовать его к чину», — вспоминал император, шагая коридором дворца.44

В деталях вспоминался следующий день. Полковник Толмачев снова передал просьбу Норова. Теперь он просил уволить в армию по домашним обстоятельствам и прибавлял, что готов выйти, хотя и капитаном. В поведении Толмачева Николай Павлович заметил нервозность. Позднее выяснилось, что у командира батальона утром собрались офицеры и заявили, чтобы великий князь отдал сатисфикацию Норову.

«Тогда вроде бы все уладилось, — продолжал вспоминать император. — К моему счастью приехал командир 2-й гвардейской дивизии Карл Иванович Бистром, в состав которой входила моя бригада, поговорил с офицерами. Потом было два развода, довольно исправных, роты прошли без замечаний, офицеры, в особенности Норов и Мандерштерн, не манкировались».45

Оборвав течение мыслей, Николай Павлович зашел в комнату. Генерал-адъютант Толь и находившийся с ним в помещении генерал-адъютант Левашов встали.

— Карл Федорович, — обратился государь к Толю, — ты тут мне читал объяснения одного из арестантов. Называлась фамилия Норов. Я распорядился арестовать всех по списку. Прошу, как только найдется Норов, так сразу ко мне. Оного бунтовщика зовут Василий Сергеевич, запиши, пожалуйста.

* * *

Письмо к брату в Варшаву император начал писать 14 декабря перед началом допросов. Он собирался закончить ночью, но интенсивность встреч с арестованными позволяли делать лишь отрывочные пометки:

«Дорогой, дорогой Константин! Ваша воля исполнена: я — Император, но какою ценою, Боже мой! Ценою крови моих подданных! Милорадович смертельно ранен. Шеншин, Фредерике, Стюрлер — все тяжело ранены. Но наряду с этим ужасным зрелищем, сколько сцен утешительных для меня, для нас! Все войска, за исключением нескольких заблудшихся из Московского полка, лейб-гренадерского и из морской гвардии, исполнили свой долг как подданные и верные солдаты, все без исключения.

Я надеюсь, что этот ужасный пример послужит к обнаружению страшнейшего из заговоров, о котором я только третьего дня был извещен Дибичем. Император перед своей кончиной уже отдал столь строгие приказания, чтобы покончить с этим, что можно вполне надеяться, что в настоящую минуту повсюду приняты меры в этом отношении, так как Чернышев был послан устроить это дело совместно с графом Витгенштейном; я нисколько не сомневаюсь, что в первой армии генерал Сакен, уведомленный Дибичем, поступил точно так же. Я пришлю вам расследование или доклад о заговоре в том виде, в каком я его получил; я предполагаю, что вскоре мы будем в состоянии сделать то же самое здесь. В настоящее время в нашем распоряжении находятся трое из главных вожаков, и им производят допрос у меня.

Главою этого движения был Бестужев; он пока еще не в наших руках. В настоящую минуту ко мне привели еще четырех из этих господ».

Несколько позже.

«Милорадович в самом отчаянном положении; Стюрлер тоже; все более и более чувствительных потерь! Велио, конной гвардии, потерял руку! У нас имеется доказательство, что делом руководил некто Рылеев, статский, у которого происходили тайные собрания, и что много ему подобных состоят членами этой шайки; но я надеюсь, что нам удастся вовремя захватить их.

В 11 1/2 вечера.

Мне только что доложили, что к этой шайке принадлежит некий Горсткин, вице-губернатор, уволенный с Кавказа; мы надеемся разыскать его. В это мгновение привели ко мне Рылеева. Это — поимка из наиболее важных. Я только что узнал, что Шеншин, быть может, будет спасен — судите о моей радости!

Я позволил себе, дорогой Константин, назначить Кутузова военным губернатором, временно, впредь до вашего согласия; соблаговолите не отказывать мне в нем, так как это единственный человек, на которого я могу положиться в настоящий критический момент, когда каждый должен находиться на своем посту.

В 12 1/2 ночи.

Горсткин — в наших руках и сейчас будет подвергнут допросу; равным образом я располагаю бумагами Бестужева.

В 4 часа.

Бедный Милорадович скончался! Его последними словами были распоряжения об отсылке мне шпаги, которую он получил от вас, и об отпуске на волю его крестьян! Я буду оплакивать его во всю свою жизнь; у меня находится пуля; выстрел был сделан почти в упор статским, сзади, и пуля прошла до другой стороны.

Все спокойно, а аресты продолжаются своим порядком; захваченные бумаги дадут нам любопытные сведения. Большинство возмутившихся солдат уже возвратились в казармы, за исключением около 500 человек из Московского и Гренадерского полков, схваченных на месте, которых я приказал посадить в крепость; прочие, в числе 38 человек гвардейского экипажа, тоже там, равно как и масса всякой сволочи (menue canaille), почти поголовно пьяной. Часть полков Гренадерского и Московского находилась в карауле, и среди них — полнейший порядок. Те, которые не последовали за сволочью, явились с Михаилом в отличнейшем порядке и не оставляли меня, настойчиво просясь броситься в атаку, что, к счастию, не оказалось необходимым. Две роты Московского полка сменились с караула и, по собственному почину, под командою своих офицеров, явились присоединиться к своему батальону, находившемуся возле меня. Моряки вышли, не зная ни почему, ни куда их ведут; они отведены в казарму и тотчас же пожелали принести присягу. Причиною их заблуждения были все лишь одни младшие офицеры, которые почти все и вернулись с батальоном просить прощения, с искренним, по-видимому, сожалением. Я разыскиваю троих, о которых нет известий.

Только что захватили у князя Трубецкого, женатого на дочери Лаваля, маленькую бумажку, содержащую предположения об учреждении временного правительства с любопытными подробностями».46

* * *

Сопроводив первую партию мятежников в Петропавловскую крепость, прежде чем передать их коменданту, Бенкендорф обратился к ним с короткой речью:

— С крайним нетерпением я ожидал от вас, ввиду своей совершенной неосведомленности, разъяснений о том, с каких это побуждений вы поднялись за свободу для крепостных и стали ратовать за принятие конституции? Во время допросов никто из вас о сем не поведал. А потому, милостивые господа, смею надеяться, что те, кто дал свободу крепостным, отпустил с землей, подъемными и посильной помощью, поднимут руки. Если таковые имеются, то я, не теряя ни минуты, решительно примусь за действия к помилованию оных, так как оные действительно поступают согласно собственной совести. Я жду.

Нет никого? Как странно… Мои крепостные в Эстляндии были отпущены на свободу императором Александром I. В Тамбовской губернии, если кто из вас знает, в Сосновке у меня есть богатое имение. Славится оно возделыванием сахарной свеклы, лесным хозяйством, садоводством. Есть там винокуренный и крахмальный заводы, водяная мельница. А богатое почему? Да потому, что в 1818-м я отпустил своих крестьян. Все вышли с землей, с начальными средствами. Я заплатил за каждого из них податей за пять лет вперед в государственную казну. И я не считаю себя либералом или освободителем! Мне так выгоднее. Эти люди на себя лучше работают. Я уже все мои расходы покрыл и получил прибыль. И я не выхожу на площадь с безумными заявлениями или протестами против государя или, тем более, против империи!

Так как вы ничем не можете доказать чистоту своих побуждений, то дело сие — политическое, судить мы вас будем как бунтовщиков и предателей Отечества, навроде Емельки Пугачёва. А теперь — всех по камерам! В одном этапе с уголовными пойдете, господа бунтовщики!

Глава четвертая НЕ ЦАРСКОЕ ДЕЛО

Возвратившись с прогулки, Николай Павлович направился было в генерал-адъютантскую комнату, чтобы спроведать своих помощников генералов Толя и Левашова, как к нему подошел личный секретарь вдовствующей императрицы Марии Федоровны Григорий Иванович Вилламов.

В короткий, но бурный на события период междуцарствия, Николай Павлович побаивался этого статного мужчину с непроницаемым лицом каменного сфинкса. Каждое его появление в комнатах и вызов к матушке, принимал с тревогой. Было известно, что в заговоре генералов, сплотившихся вокруг генерал-губернатора Милорадовича, имеющих намерение посадить на трон Марию Федоровну, Вилламов играл не последнюю роль.

Церемонно поклонившись, Григорий Иванович подал записку, от вдовствующей императрицы, отступил на шаг и занял выжидательную позу. Тусклый взгляд черных глаз его, словно потухших угольков, не выражал никаких мыслей.

Император быстро пробежал по коротенькому тексту. Ничего срочного и обязательного в записке не было. Матушка просила, «если это не помешает делу» навестить ее «в любой удобный для тебя час».

«Умеет же она обставлять свои просьбы, — улыбнулся Николай Павлович. — Вроде бы и не требует сейчас же прибыть, а прочитаешь записку и сразу почувствуешь непременную обязанность прийти к ней».

Разговор с Марией Федоровной проходил в ее кабинете. Пригласив сына сюда, а не в свои комнаты, где они обычно разговаривали, матушка давала ему понять, что настроена на серьезный лад.

— Докладывают, ваше величество вторые сутки с членами здешней шайки разговоры ведет, в допросах участвует, расписывает, кого куда поместить, что дать в камеру из принадлежностей, — с укоризной покачивая головой, приступила к беседе Мария Федоровна. — Али лгут? Ты скажи. Сейчас ведь никому верить нельзя. Вот я тебя и позвала спросить, правду говорят, иль нет, будто ты бандитам лично допросы устраиваешь.

— Не лгут, матушка, — кивнул император.

— Устаешь?

— Немного.

— Как это немного? Знаю, две ночи не спал.

— Я днем отдыхаю.

— Здоровьем тебя Бог не обидел, но сие не значит, что ты его растрачивать попусту должен, — сердито сказала Мария Федоровна.

— Отнюдь, не попусту, — возразил он, наклонив вперед голову, словно подтверждая свое несогласие.

— Не царское сие дело, Николай. Твой отец, император Павел I, самолично в допросах участвовал в особо редких случаях. У него иных забот доставало. Он реформы проводил в армии, экономике, финансах, — Мария Федоровна, вспомнив о муже, пустилась в воспоминания.

Николай Павлович делал вид, что слушает ее внимательно, сам же, глядя на нее, рассуждал:

«Скажи ей сейчас, что бабка Катерина во всякую мелочь влезала, так она сразу напомнит, что никто иной как Екатерина потворствовала вольнодумству, и свяжет ее знакомства с Вольтером и Дидро, а там и с нынешними мятежниками».

— Петр Великий топором на верфях работал, — резонно заметил он, радуясь найденному сравнению.

— Вон ты куда! — засмеялась Мария Федоровна. — Так когда сие дело было? По тем временам не зазорным считалось государю и топором поработать, и чулки себе починить. Тебе бы о продолжении реформ, начатых братом Александром, подумать надо. Обратись к Константину, он старше тебя, знает много и подскажет, как действовать.

— Я, матушка, в допросах участвую за тем, чтобы больше проникнуться, понять, что было в прежних царствованиях упущено. Моя решимость — не искать виновных, дать каждому оговоренному возможность смыть с себя пятно подозрения. У арестантов есть хорошие мысли по изменению законов. Очистить их надобно от всего наносного, горячечного, вроде бредовых идей всеобщей свободы и всеобщего равенства, в результате которых погибнет род человеческий, — продолжил ее мысль Николай Павлович. — И про цесаревича Константина Павловича я не забыл. Нынче письмо буду дописывать, которое начал утром, в нем ему все расскажу о своих планах.

— Хорошие мысли, говоришь, у бунтарей? — складки ее губ разгладились, но фраза не получила дальнейшего продолжения, матушка поднялась с кресла.

Будучи полной женщиной, Мария Федоровна привыкла крепко шнуроваться, отчего движения ее и походка были строги, элегантны. Когда она поднялась с кресла, сбросила с себя платок, Николай Павлович сразу подметил на ней широкий пояс с бантом и улыбнулся про себя: — «Она и с возрастом не перестает следить за модой. Ай да молодец, матушка!»

— Иди же к своим бунтарям. Иди, ваше величество, — она махнула платом. — Не думай, я ничего не имею супротив твоих действий. Но прошу единственного, не обременяй сильно себя, побереги здоровье. Брат твой, Александр, не берегся, вот и… Иди же. Иди.

— Пойду, — сказал он, но, оставаясь в сомнениях, продолжал сидеть в кресле. Прошла минута, другая, Николай Павлович поднялся и просительным тоном сказал: — У покойного императора Александра Павловича остались бумаги в кабинете. Среди них есть проекты реформ и других благих начинаний. Я посмотрю их и выберу самое ценное, а потом передам их членам нового комитета, который будет заниматься разработкой законов.

Мария Федоровна утвердительно качнула головой, но ничего не сказала.

Он прошел в свой кабинет, подвинул оставленный утром на краешке стола лист бумаги с начатым письмом к Константину, принялся читать его:

«15 декабря.

Да будет тысячу раз благословен Господь, порядок восстановлен, мятежники захвачены или вернулись к исполнению своего долга, и я лично произвел смотр и приказал вновь освятить знамя Гвардейского экипажа. Я надеюсь, что вскоре представиться возможность сообщить вам подробности этой позорной истории; мы располагаем всеми их бумагами, а трое из главных предводителей находятся в наших руках, между прочим, и Оболенский, который, как, оказывается, стрелял в Стюрлера. Показания Рылеева, здешнего писателя, и Трубецкого раскрывают все их планы, имеющие широкие разветвления внутри страны. Всего любопытнее то, что перемена государя послужила лишь предлогом для этого взрыва, подготовленного с давних пор и с целью умертвить нас всех, чтобы установить республиканское конституционное правление. У меня имеется даже сделанный Трубецким черновой набросок Конституции, предъявление которого его ошеломило и побудило его признаться во всем. Сверх сего, весьма вероятно, что мы откроем еще несколько каналий фрачников, которые представляются мне истинными виновниками убийства Милорадовича.

Только что некий Бестужев, адъютант дяди, явился ко мне лично, признавая себя виновным во всем.

Все спокойно».47

Первая мысль была — отложить письмо до вечера. Он еще не заходил к генералам Толю и Левашову, у которых наверняка появились новые сведения о бунтовщиках.

«Поговорю с ними и допишу, — подумал он, поднимаясь, но, встав из-за стола, вспомнил о матушке: — Я ей сказал, что пошел дописывать письмо. Получается — соврал». — Машинально посмотрел на дверь, словно ожидая в ней появление Марии Федоровны, потер ладонью шею и сел за письмо:

«Будучи обременен занятиями, я едва имею возможность отвечать вам несколькими словами на ваше ангельское письмо, дорогой Константин. Верьте мне, что следовать вашей воле и примеру нашего ангела — вот то, что я буду иметь постоянно в виду и в сердце; дай Бог, чтобы мне удалось нести это бремя, которое принимаю я при столь ужасных предзнаменованиях с покорностью воле Божией и верою в его милосердие.

Я посылаю вам копию рапорта об ужасном заговоре, открытом в армии, который я считаю необходимым сообщить вам ввиду открытых подробностей и ужасных намерений. Судя по допросам членов здешней шайки, продолжающимся в самом дворце, нет сомнений, что все составляет одно целое и что также устанавливается определенно на основании слов наиболее дерзких, это — что дело шло о покушении на жизнь покойного императора, если бы он не скончался ранее того. Страшно сказать, но необходим внушительный пример и так как в данном случае речь идет об убийцах, то их участь не может не быть достаточно сурова.

Я поручаю Чичерину доставить вам эти строки, потому что он будет в состоянии поставить вас в известность обо всем, что вы пожелаете узнать о здешних событиях, и мне приятно думать, что вы не будете недовольны, повидать его. Я позволил себе, дорогой Константин, назначить его своим генерал-адъютантом, так как я не мог бы сделать более подходящего выбора для подобного назначения.

Я представляю вам, дорогой Константин, копию приказа по армии, быть может, вы позволите сделать то же самое по отношению к войскам, состоящим по вашим командованием, так как мне кажется, что все то, что будет напоминать им об их благодетеле, должно быть им дорого…».48

В кабинет вошел Левашов.

— Что-то срочное, Василий Васильевич? — спросил нетерпеливо император, бросив на него быстрый взгляд.

— Ваше величество! Только что к нам доставили Михаила Федоровича Орлова, — доложил генерал-адъютант. — Вы желали сами с ним поговорить.

— Поговорю, — сказал император, отодвигая на край стола недописанное письмо. — Вы можете остаться. У нас секретов нет. Правда? — он, улыбаясь, посмотрел на Орлова, стоящего чуть позади от Левашова.

— Какие секреты? — Орлов театрально развел руками.

Николай Павлович, молча, указал ему на кресло возле стола.

Михаил Федорович Орлов жил в отставке в Москве. Бывший флигель-адъютант покойного императора Александра I, пользовавшийся его расположением, считал, что принадлежит к тем людям, которым Бог дал право вершить великие дела. Увлеченный этой идеей, он скоро оказался чуть ли не руководителем заговора. И лишь когда общество поставило перед собой цель свержения самодержавия и убийство царствующей семьи, Михаил Федорович заявил, что выходит из мятежной организации.

— Не будем терять времени, Михаил Федорович, его нет у тебя, и у меня тем более, — обратился к арестанту император. — Прошу рассказывать подробно, ничего не утаивать. Нам многое известно об обществе, его целях, мы знаем почти всех участников. Большинство из них находятся сейчас в Петропавловской крепости. Тебя же, как старого флигель-адъютанта покойного императора, допрашивать не хочу, не желаю слепо верить уликам на тебя, а с душевным желанием выслушаю твой откровенный рассказ о заблуждениях.

— Ваше величество! — снова картинно махнул руками Орлов. — Какой заговор? Какое общество?

— Прошу тебя говорить правду, — сказал император, нервно дернув головой.

— Я правду говорю, — буркнул Орлов.

— Я уже сказал, что не допрашиваю тебя. Расскажи правду. Просто расскажи, что знаешь, — Николай Павлович терял терпение.

— Я ничего об этом не слышал и если бы услышал, то не поверил, посмеялся бы над этим, как над глупостью, — продолжал Орлов насмешливым тоном.

— Прошу вас, Михаил Федорович, не заставьте меня изменить моего с вами обращения; отвечайте моему к вам доверию искренностью, — сделал еще одну попытку разговорить Орлова император.

Тот рассмеялся и еще язвительнее сказал:

— Разве об обществе под названием «Арзамас» хотите вы узнать?

— До сих пор с вами говорил старый товарищ, теперь вам приказывает ваш государь; отвечайте прямо, что вам известно, — повысил голос Николай Павлович.

— Я уже сказал, что ничего не знаю и нечего мне рассказывать, — прежним тоном ответил Орлов.

— Император поднялся с кресла. Под тонкой белой кожей заметно ходили желваки. Лицо его вытянулось к подбородку. С трудом сдерживаясь, император сквозь зубы процедил Левашову:

— Вы слышали? Принимайтесь же за ваше дело.

Обернувшись к Орлову, едко усмехнулся:

— А между нами все кончено.49

К письму Константину он мог вернуться после полуночи. Короткую приписку удалось сделать между допросами:

«В 12 1/2 часов ночи.

Чичерин не может еще отправиться к вам, дорогой Константин, так как ему нужно быть на своем посту. Все идет хорошо, и я надеюсь, что все кончено, за исключением расследования дела, которое потребует еще времени. Подвергните меня к стопам моей невестки за ее любезную память обо мне; прощайте, дорогой Константин, сохраните ко мне ваше расположение и верьте в неизменную дружбу вашего верного брата и друга. Николай».50

* * *

Допросы продолжались. Николай Павлович, читая записки мятежников, все больше укреплялся в мыслях, высказанных им при встрече с матушкой, о необходимости начать обобщение дельных предложений.

Кто будет разбирать бумаги императора Александра I, у него сомнений не было. Николай Павлович без колебаний назначил Сперанского. Михаил Михайлович был не так молод, как в годы своего карьерного роста при Александре Павловиче, когда работал над проектами государственного управления, экономики, финансов. Но замены Сперанскому не было. В государственном аппарате не находилось человека, который бы так хорошо разбирался в законах империи и умел логично выстраивать тексты.

Перед встречей со Сперанским, Николай Павлович побывал в кабинете Александра I.

На большом дубовом столе аккуратными маленькими стопками лежали бумаги. Пачки были почти одинаковые по высоте. Посреди стола высился черный прибор с несколькими ручками. Перед креслом, плотно придвинутым к столу, ровно посредине, лежал чистый лист бумаги.

Николай Павлович взял верхнюю папку из ближней к нему стопки. Красивым почерком на ней было выведено: «Предложения по укреплению финансового порядка».

«Это уже интересно, — подумал он. — Оказывается, брат готовился к серьезной работе. И кто же у него в советниках?»

Пересмотрев всю папку, где многое было непонятно, Николай Павлович нашел только одну фамилию — министра финансов Канкрина, назначенного Александром Павловичем после вышедшего в отставку Гурьева. Предложения Канкрина о сокращении бумажных денег, переходу повсеместно на металлические рубли заинтересовала императора.

«Итак, Канкрин, — подумал он. — Вот и второй, после Сперанского, член нового Комитета».

Положив папку на место, Николай Павлович взял другую. К обеду список статских сановников увеличился еще на два человека. Сюда вошли князь Александр Николаевич Голицын и Дмитрий Николаевич Блудов.

Откинувшись на спинку кресла, заложив руки за голову, Николай Павлович смотрел перед собой, переводя взгляд с одной папки документов на другую. Он уже знал в общих чертах их содержание и понимал важность задач, которые ставил перед собой умерший император. Многое сейчас было недоступно, но государь не отчаивался. Его никогда не пугало незнание. Оно его возбуждало, заставляло лихорадочно думать и даже радовало, что скоро он постигнет новые знания, узнает то, что никогда бы не узнал в своей жизни, если бы волею судьбы не стал государем российским.

За столом императора Александра I сидел молодой человек в военной форме. В детские годы, в годы юности его не готовили к царствованию. В предметы обучения молодого князя входили военные дисциплины. Всевозможные столичные и придворные празднества занимали много времени. Разводы и учения, посещения военных учреждений, отрывали его от и без того мизерных часов учебных занятий, а то и вовсе отстраняли от них на долгие месяцы.

Николай Павлович изучал финансы, но они преподавались ему в связи с военными науками. Близки ему были беседы инженерного генерала Карла Ивановича Оппермана, который не только учил его, но и советовал, что читать. Среди книг, необходимых к чтению, были описания знаменитых военных компаний. Серьезной литературы о финансах, экономике в списках не было.

«Я многого не знаю. Да и откуда знания? В детские годы наш главный наставник с братом Михаилом не был просвещенным человеком и не только не отличался способностью руководить нашим ученьем, но и не мог привить вкус к нему. В 18 лет я поступил на службу и с тех пор к учению не возвращался, — думал он, сосредоточив взгляд на документах. — У меня даже не было времени читать литературные произведения. Единственное, откуда я еще мог черпать знания, так это были встречи с умными людьми».

Продолжая сидеть неподвижно в кресле брата, Николай Павлович вспоминал своего наставника Петра Петровича Коновницына. На память ему приходили основные правила поведения, написанные для великого князя: постоянно «питать» разум и сердце, «исследовать каждый день свои поступки», «в рассуждениях общих оскорблять никогда не должно», «избегайте льстецов», «не будьте высокомерны», «не умеряйте честолюбивые желания», «украшайте себя познаниями военными по склонностям вашим. Подробности службы необходимо нужно знать по опыту; но до известной степени и для того более, чтобы уметь взыскать оную на подчиненных… Чтение лучших военных авторов приуготавливает вас в теории, а практика покажет вам дальнейшие познания на опыте».

Наставления Коновницына ему пригодились в дни междуцарствия. Проживание в днях, когда ты не знаешь, с какой стороны ждать подвоха, он сравнивал с детской игрой в прятки. Вот здесь- то, как никогда, вспыльчивому Николаю Павловичу приходилось умерять честолюбивые желания, отказываться от высокомерности в беседах с теми, кого он не считал силой против себя.

Потом наступило время новых испытаний. И тогда, в день противостояния на Сенатской площади, император выиграл, снова, следуя наставлениям Коновницына. Ему помогли прочитанные в молодые годы книги выдающихся военных авторов. Он в нужный момент нанес смертельный удар противникам.

«Лет десять назад я с улыбкой слушал наставление министра иностранных дел Карла Васильевича Нессельроде. Теперь они пригодились мне при допросах мятежников», — думал Николай Павлович и, закрыв глаза, вспоминал: «О стране, о народе можно сказать то же, что и о человеке. О человеке судят поспешно, сравнивая его с людьми, ему подобными, но когда судят о нем по его действиям, то есть когда его сравнивают с ними самими, то доискиваются до самых сокровенных его побуждений, чтобы судить о нравах, законах, администрации и политике страны с ее историей».51

Карл Васильевич, худощавый и близорукий, плохо говоривший по-русски, внушал на немецком языке свое видение дипломатии молодому великому князю применительно к своей службе. В его наставлении речь шла о межгосударственных отношениях. Однако они помогли императору, когда он допрашивал мятежников, стараясь разобраться в каждом отдельном человеке.

Определяясь с наставлением Нессельроде, он не заметил, как вспомнив поручика Каховского, стал рассуждать о нем: «Говорил смело, резко, относя причину заговора к нетерпимости притеснений и правосудия, обвиняя во всем покойного императора Александра I. Он, смоленский помещик, был недоволен отсутствием законов, регулирующих права и обязанности всех сословий и групп. Он преступник, но исполнен любви к Отечеству, может, даже большей, чем послушный гражданин империи…»

— Этак я и до оправдания Каховского дойду, — высказался вслух император, в душе понимая, что очень бы не хотел смерти дерзкому молодому человеку.

* * *

Во время следствия по делу мятежников, наблюдая за работой следственной комиссии, Николай Павлович обратил внимание на негодность высшей и тайной полиции, которая не сумела предотвратить мятеж и слишком медленно выявляла участников заговора. У него уже лежал первый проект министерства полиции, поданный в январе 1826 года генерал-адъютантом Бенкендорфом. На днях Александр Христофорович передал для государя дополнительные и разъяснительные записки. Медлить было нельзя — приближалась коронация и с каждым днем возрастали опасения, что злоумышленники могут устроить к этой дате какие-либо неприятности от манифестаций до покушений.

В кабинет императора вошел, позванивая шпорами, молодой, чисто выбритый генерал-адъютант Бенкендорф.

— Я тебя всегда в пример привожу другим генералам за образцовую выправку, — любовно оглядывая крепкую фигуру графа, сказал император.

Не давая Александру Христофоровичу что-либо сказать в ответ, Николай Павлович, указав ему на место возле стола, продолжил:

— У нас совсем не осталось времени. 22 августа должна состояться коронация, а в стране, да что там, в стране, в Петербурге и Москве еще нет повсеместного, бдительного надзора, который окончательно стекался бы в одно сосредоточение. У нас нет высшей полиции, а значит, некому следить за злоумышленниками и людьми к ним склонными. Число таковых возросло до ужасающей степени. Упаси Господь, если они вновь объединятся.

— Ваше величество! В проекте министерства полиции, поданном мною, подробно расписаны задачи корпуса жандармов, его структура. В последних записках я уточнил некоторые положения проекта, — умело воспользовавшись паузой, сказал Бенкендорф.

— Мне понравилась твоя работа, — кивнул государь. — Особо тщательно продуманы методы деятельности нового учреждения: введение осведомительной агентуры в различные слои населения и вскрытие корреспонденции на почте. Ты предлагаешь создать перлюстрационные кабинеты в Петербурге, Москве, Киеве, Вильно, Риге, Харькове, Казани и Тобольске, то есть в наиболее крупных и оживленных торгово-промышленных центрах. Какая же среда может дать такой контингент для выполнения столь трудной и ответственной задачи?

— Только армия, — кратко ответил Бенкендорф.

Император был доволен проектом создания тайной полиции. В нем рекомендовалось при создании особого ведомства поставить во главу два важных момента, не соблюдаемых в прежних тайных службах: в-первых, установить систему строгой централизации и, во-вторых, создать такую ее организацию, которая внушала бы не только страх, но и уважение. Сомнение Николая Павловича брало лишь в части кадров. Предполагаемая система сыска, где жандармы должны выполнять функции шпионов, не могла иметь популярности у офицеров.

— Ты уверен, что из армейских офицеров получатся жандармы? — спросил государь, пристально вглядываясь в Бенкендорфа.

Рельефный раздвоенный подбородок, тонкие волнистые губы, глубоко посаженные глаза, прямой, как расчерченный треугольник нос и высокий лоб, венчанный редким хохолком сбитых вверх волос — каждая черточка лица графа оставались непроницаемыми. Николаю Павловичу даже показалось, что он застал врасплох генерала, и хотел было сам прийти на помощь.

— Армейские офицеры брезгуют ролью шпионов, но, нося мундир, как чиновники правительства они будут считать долгом, ревностно исполнять эту обязанность. В этом поможет им нравственная сила защитников отечества, — четко выделяя каждое слово, произнес Бенкендорф.

— И первое важнейшее впечатление, произведенное на офицеров, определенных в жандармский корпус, будет зависеть от выбора министра и организации самого министерства, — продолжил император.

— Разумеется, — вздохнул граф.

— Вот и договорились. — Впервые за время разговора Николай Павлович улыбнулся. — Надеюсь, ты подберешь себе достойных помощников.

На строгом лице Бенкендорфа не дрогнул ни один мускул.

По высочайшему указу от 3 июля 1826 года в России было образовано Третье отделение Собственной его Императорского Величества Канцелярии как высшее учреждение империи, ведающее делами о политических преступлениях. Начальником III отделения был назначен Александр Христофорович Бенкендорф. В ведение отделения была передана Особая канцелярия МВД, руководитель которой Максим Яковлевич фон Фок занял должность директора канцелярии отделения, став главой тайной полиции России.

* * *

— Вот и снова ты понадобился, Михаил Михайлович, — сказал с улыбкой император, поднимаясь навстречу Сперанскому.

— Всегда рад верно служить вашему величеству, — сдержанно сиплым голосом ответил тот, занимая место за столом, указанное ему Николаем Павловичем.

— Буду откровенен, — продолжал император, наклонив голову со слабо вьющимися жидкими рыжевато-белокурыми волосами. — Прежде чем пригласить тебя сюда, мне пришлось выслушать много нелестных слов. Некоторые влиятельные вельможи напоминали мне о ссылке, где ты побывал по повелению императора Александра I, даже на связи с мятежниками намекали. Я, конечно, отстоял свое мнение.

Знаешь ли, в эти дни мне часто приходилось поправлять своих помощников, отыскивающих мятежников и допрашивающих их. Курьезный случай произошел с литератором Александром Сергеевичем Гончаровым. Подвергли литератора аресту, якобы за связь с бунтовщиками. Оказалось — он не виновен. Приказал выдать ему Оправдательный аттестат, произвести в следующий чин и наградить годовым окладом жалования. Тебя награждать буду позднее, как работу выполнишь.52

Сперанский криво усмехнулся.

— Не улыбайся, — император погрозил ему пальцем. — Если тебе показалось, что я произношу слова брата своего Александра Павловича, то в этом нет ничего смешного. Тогда, в начале его царствования, тоже говорили о великих делах. Я ни в коем разе не смею насмехаться над теми замыслами. Скорее, наоборот — тебе вместе с группой таких же, как ты преданных мне людей, надо будет снова вернуться к оным замыслам и с учетом сегодняшних обстоятельств сформировать свод законов.

— Государь! Я радуюсь новому назначению, — смиренно склонил голову Сперанский. — Оно не только напоминает мне о молодых годах. Уж коли вы взялись продолжать забытые дела благословенного Александра Павловича, позволю себе предположить оное, значит, дело будет полезное, и я могу в полной мере отдать себя для придания делу новой жизни.

— Я не буду препятствовать натуральному ходу вещей. Одно прошу — идти без резких скачков и поворотов. Предпочитаю во всех переменах постепенность, — сказал император и постучал по столу костяшками пальцев. — Повторяю — никаких зигзагов — ровно, неторопливо к цели.

— Думаю, государь, я сумею составить записку, в которой в точности будут изложены ваши пожелания, — медленно растягивая слова, проговорил Михаил Михайлович.

Николай Павлович смотрел на пожилого человека в поношенном фраке с нескрываемым любопытством. Его удивляло в Сперанском все: и неутомимая энергия, и энциклопедические знания, и талант, и неприхотливость, благодаря которой он мог, находясь в весьма неподходящих условиях, долго и напряженно трудиться по много часов в день.

«И не обижается, — думал император, — за гонения, устроенные ему в годы царствования императора Александра I, за подозрения, с которыми встречает его мое окружение. Черт подери! — он едва не выругался вслух: — Да и сам я хорош. Давно бы пригласил Сперанского и дал ему это дело, так нет, все выспрашивал у Лопухина, у Голицына, у Бенкендорфа, как вы думаете, могу ли я доверить столь важное дело Сперанскому?»

Император был зол на себя. Он вспомнил последний разговор с матушкой и поежился от неприятного холодка на загривке. Шел к ней с мыслями провести деловую беседу, а с первых слов вдруг стал перед ней оправдываться.

«Письмо брату Константину дописывал, — продолжал осуждать себя Николай Павлович. — Нет, чтобы коротко сообщить события, так во всех подробностях с подобострастием, с прошением мнения Константина Павловича. Да, я ему обязан многим. Да, он мой старший брат. Но я, в конце концов, император!»

Откачнувшись от спинки кресла, Николай Павлович поймал на себе удивленный взгляд Сперанского.

— Вы чего-то хотели мне сказать, — почти прошептал Михаил Михайлович.

— Да, — отрывисто сказал государь, вспоминая, на чем они закончили разговор.

— Вы сказали мне о постепенности развития реформ, — помог ему Сперанский.

— Да, именно о постепенности. Ты меня правильно понял, Михаил Михайлович, — сказал император и тут же продолжил мысль: — Записка должна быть всеобъемлющей. Подумай над изменением Табеля о рангах. Незабвенный Александр Павлович делал некоторые наброски. Там есть над чем подумать. Найдешь в бумагах предложения по узаконению дворянских обществ. Внимательнее присмотрись к разделению властей. Нужны четкие границы.

Отпустив Сперанского, Николай Павлович вновь погрузился в себя. Сразу после известия о смерти императора и появившейся необходимости занять престол, он отчетливо осознал, что не готов стать государем. Пока существовала хоть малейшая надежда, что в силу сложившихся обстоятельств Константин Павлович одумается и согласится принять присягу, Николай Павлович старался не думать, что он будет делать сам, если все-таки придется стать императором. Мысли такие приходили. Он их пугался, отгонял. Но, когда не было сил отогнать, бросался листать учебники, учебные пособия, проводить беседы с людьми образованными. Когда же жребий выпал стать императором, он его безропотно принял, оставаясь, как и прежде, великим князем по знаниям своим, по отношению к старшему брату, матушке. Даже степенности в походке не прибавилось, все бегает бегом.

«Я командовал бригадой, — продолжал размышлять Николай Павлович, — был начальником Инженерных войск. Император Александр Павлович в 1819 году утвердил мой доклад об учреждении Главного инженерного училища с целью образовать искусных инженерных, саперных и пионерных офицеров. Мною была написана записка с предложениями по реформированию армии с целью уменьшения расходов на ее содержании. Наконец 3 марта 1825 года я стал начальником 2-й гвардейской пехотной дивизии, а спустя девять месяцев — императором!»

Государь — правитель огромной страны сидел в кабинете, заставленном кипами документов, в которых была история и сегодняшняя жизнь империи с ее многоукладным хозяйством. Надо было приложить немало усилий, чтобы все это постигнуть умом, и император не боялся, а горел желанием узнать содержание документов, создать новые документы, чтобы потом его наследнику — сыну Александру было легко править страной, чтобы имя его — Николая I — вошло в историю как императора преобразователя, реформатора, сделавшего за годы правления страну богаче, могущественнее.

* * *

Коронованный мир, придававший большое значение родственным связям, единодушно встретил восшествие на престол Николая Павловича. Ни в одной европейской стране не возникло сомнения в законности предстоящего в Москве коронационного акта. Подтверждение тому — прибытие в Россию на церемонию венчания на царство иностранных делегаций, возглавляемых знаменитыми персонами дружественных государств.

Полномочным послом Франции был маршал Мармон, герцог Рагузский, военачальник, оборонявший в 1814 году Париж. Делегацию Англии возглавлял герцог Веллингтон, единственный военачальник, имевший звание фельдмаршала шести государств, в том числе и России. Австрию представлял родственник императрицы, принц Гессен-Гамбургский. Пруссию — ее же родной брат, принц Карл Прусский.

Государь император вместе с двумя императрицами: венценосной матушкой своей, вдовствующей государыней Марией Федоровной и венценосной супругою своею государыней императрицей Александрой Федоровной прибыл 3 августа в Москву и остановился в Петровском Дворце, где был встречен духовенством в облачении с Крестом и Святою водой.

Необычайно торжественным было вступление Николая Павловича в Успенский собор Московского Кремля. В честь такого события произвели 85 выстрелов. Все площади и улицы Кремля заполнились народом. На высоких амфитеатрах, выстроенных против Грановитой палаты и Успенского собора, пестрели разнообразные и изящные платья дам, русские и иностранные военные мундиры и гражданские фраки, сюртуки, народные костюмы. Радостные крики «ура!» сливались в один оглушительный гул вместе с пушечными выстрелами, колокольным звоном со всех кремлевских соборов и церквей, грохотом барабанов и звуками нескольких хоров военной музыки.

Коронация совершилась 22 августа. В священнослужении первенствовал митрополит Санкт-Петербургский и Новгородский Серафим, вторым при нем состоял митрополит Киевский и Галицкий Евгений. Оба они — Андреевские кавалеры. Как проповедник, говоривший речь при короновании, по предварительному назначению самого государя, выделялся Филарет, молодой архиепископ Московский.

Николай I короновался на царство с августейшей супругой своей императрицей Александрой Федоровной. В Успенском соборе Московского Кремля император восседал на алмазном троне царя Алексея Михайловича. Императрица же — на золотом троне царя Михаила Федоровича. Священное Миропомазание совершалось из крабийцы Римского Цезаря Августа, и государь целовал крест, бывший на первом императоре всероссийском Петре Алексеевича во время Полтавской битвы 1709 года и, по уверениям очевидцев, защитивший его от шведской пули.

На коронации присутствовал также старший августейший брат императора Николая I, великий князь Константин Павлович, отрекшийся от престола всероссийского в пользу венчавшегося на царство государя. Когда великий князь Константин Павлович, поздравляя царя, хотел поцеловать у него руку, то император со слезами на глазах обнял августейшего брата и троекратно облобызал его.

Только присутствовавшие на церемонии пожилые люди, которые видели коронацию Александра Павловича или Павла Петровича могли заметить отличительные особенности в поведении нового императора. Так, при возложении императором короны на императрицу он поцеловал свою венчанную супругу. Присутствовавшая при обряде вдовствующая императрица, непосредственно после коронования подошла к своему коронованному августейшему сыну, обняла и поцеловала его.

Была еще особенность в короновании Николая Павловича. О ней потом долго говорили, восхищаясь новым императором. При короновании он читал известную умилительную молитву не по книге, где напечатан весь чин коронования.

После коронования император проследовал под великолепным балдахином и облеченный во все императорские регалии из Успенского собора в Благовещенский собор Кремля, а оттуда к Красному крыльцу. Взойдя на верхнюю ступень крыльца, государь обратился лицом к необозримой массе народа, наполнившей весь Московский Кремль, и троекратным наклонением головы приветствовал своих верноподданных. Восторг не знал границ — громкие неумолкающие крики огласили воздух; толпа шумно волновалась, незнакомые между собой люди обнимались и многие плакали от избытка радости.

Вечером в светлый день коронации вся Москва была освещена, в особенности величественный Кремль. Все его оригинальные башни горели ярким пламенем, зубцы стен были обвиты огненными полосами, а по оградам его широкие узорчатые каймы сверкали блеском. Колокольня Ивана Великого светилась разноцветными огнями снизу доверху и осененная короной и крестом, возвышалась к небу гигантским пламенным столбом.

Вечером 27-го августа (9 сентября) 1826 года был дан бал в Грановитой палате Московского Кремля. Первого (14 сентября) в Большом театре устроен придворный маскарад. Третьего (16) сентября Московское купечество давало бал государю. Точно также в честь императора даны были роскошные балы французским и английским послами.

И еще было событие, прошедшее тайно. 8 сентября, начальник Главного штаба Дибич, которому было поручено доставить в Москву Александра Пушкина, написал дежурному генералу Потапову: «Высочайше повелено, чтобы вы привезли его в Чудов монастырь, в мою комнату, к 4 часам пополудни».

* * *

В мае 1826 года поэт написал императору письмо, которое положило начало их дальнейшей переписке:

«Всемилостивейший Государь!

В 1824 году, имев несчастье заслужить гнев покойного императора легкомысленным суждением касательно афеизма, изложенным в одном письме, я был выключен из службы и сослан в деревню, где и нахожусь под надзором губернского начальства.

Ныне с надеждой на великодушие Вашего Императорского Величества, с истинным раскаянием и с твердым намерением не противоречить моими мнениями общепринятому порядку (в чем и готов обязаться подпискою и честным словом) решился прибегнуть к Вашему Императорскому Величеству со всеподданнейшею моею просьбою.

Здоровье мое, расстроенное в первой молодости, и род аневризма давно уже требуют постоянного лечения, в чем и представляю свидетельство медиков. Осмеливаюсь всеподданнейше просить позволения ехать для сего или в Москву, или в Петербург или в чужие края.

Всемилостивейший Государь,

Вашего Императорского Величества верноподданный

Александр Пушкин.

Обязательство Пушкина: Я нижеподписавшийся обязуюсь впредь ни каким тайным обществам, под каким бы они именем не существовали не принадлежать; свидетельствую при сем, что я ни к какому тайному обществу таковому не принадлежал и не принадлежу и никогда не знал о них.

10-го класса Александр Пушкин

11 мая 1826 года».53

28 августа Николай I велит позвать к себе в Москву поэта Пушкина. В ночь на 4 сентября в Михайловское прибывает посланец псковского губернатора фон Адеркаса. Первым документом была записка от самого губернатора: «Милостивый государь мой, Александр Сергеевич!.. прошу вас поспешить приехать сюда и прибыть ко мне». Второй документ с отметкой «секретно» был подписан начальником Главного штаба Дибичем.

«Господину Псковскому гражданскому губернатору.

По высочайшему государя императора повелению, последовавшему по всеподданнейшей просьбе, прошу покорнейше ваше превосходительство: находящемуся во вверенной вам губернии чиновнику 10-го класса Александру Пушкину позволить отправиться сюда при присылаемом вместе с сим нарочным фельдъегерем. Г.Пушкин может ехать в своем экипаже свободно, не в виде арестанта, но в сопровождении только фельдъегеря; по прибытии же в Москву имеет явиться прямо к дежурному генералу Главного штаба его величества».54

Прихватив с собой рукопись «Бориса Годунова» — документ, свидетельствующий о характере его занятий, — Пушкин отправляется в ночь в дорогу вместе с офицером. Дорога до Москвы занимает четверо суток.

Пушкин прибыл в своем экипаже 8 сентября, на седьмой день после коронации императора, и был принят в Чудовом монастыре Кремля.

Император встречал поэта в парадном мундире с Андреевской лентой через плечо. Он только вернулся с Девичьего поля, где осматривал место проведения народного праздника, посвященного коронации.

— А здравствуй Пушкин, доволен ли ты, что возвращен? — чуть нараспев проговорил государь.

— Доволен. Благодарствую, ваше императорское величество, — сказал Александр Сергеевич, склоняя голову.

— Советую побывать на празднике, — сказал Николай Павлович, рассматривая внимательно гостя, о котором слышал много противоположных толков. — Гулянье намечается грандиозное!

— Благодарю, ваше величество, за внимание к моей скромной особе, — улыбнулся Пушкин. — Да и времени сейчас у меня для гуляний нет.

— Как? — сказал император. — И ты враг своего государя, ты, которого Россия вырастила и покрыла славой, Пушкин, Пушкин, это не хорошо! Так быть не должно.

Поэт онемел от волнения и слова его, словно замерли на губах. Государь тоже молчал.

— Что ты не говоришь, ведь я жду, — нарушив молчание, сказал Николай Павлович, взглянув на поэта.

— Жду наказаний, — сказал Пушкин, как можно спокойнее.

— Я не привык спешить с наказанием, — сурово ответил ему государь, — если могу избежать этой крайности; бываю рад, но я требую сердечного полного подчинения моей воле, я требую от тебя, чтоб ты не принуждал меня быть строгим, чтоб ты помог мне быть снисходительным и милостивым, ты не возразил на упрек во вражде к твоему государю, скажи же, почему ты врал ему?

— Простите, ваше величество, что не ответив сразу на ваш вопрос, я дал вам повод неверно обо мне подумать. Я никогда не был врагом моего государя, но был врагом абсолютной монархии, — сохраняя спокойствие, отвечал поэт.

Император усмехнулся и, хлопая поэта по плечу, пылко проговорил:

— Мечтания итальянского карбонарства и немецких тугонбундов! Республиканские химеры всех гимназистов, лицеистов, недоваренных мыслителей из университетской аудитории. С виду они величавы и красивы, в существе своем жалки и вредны! Республика есть утопия, потому что есть состояние переходное, ненормальное, в конечном счете всегда ведущая к диктатуре, а через нее к абсолютной монархии. Не было в истории такой республики, которая в трудную минуту обошлась бы без самоуправства одного человека и которая избежала бы разгрома и гибели, когда в ней не оказалось дельного руководителя. Силы страны в сосредоточенной власти, ибо, где все правят — никто не правит, где всякий законодатель, там нет ни твердого закона, ни единства политических целей, ни внутреннего лада. Каково следствие всего этого? Анархия!

Ваше величество, — отвечал Пушкин, — кроме республиканской формы правления, которой препятствует огромность России и разнородность населения, существует еще одна политическая форма — конституционная монархия…

— Такая форма годится для государств, которые окончательно установились, — перебил государь тоном глубоко убежденного человека. — Она совершенно не подходит для государств, которые находятся на пути развития и роста. Россия еще не вышла из периода борьбы за существование, она еще не добилась условий, при которых возможно развитие внутренней жизни, культуры. Она еще не достигла своего предназначения, она еще не оперлась на границы необходимые для ее величия. Она еще не есть вполне установившаяся монолитная, ибо элементы, из которых она состоит до сих пор, друг с другом не согласованы. Их сближает и спаивает только самодержавие, неограниченная, всемогущая воля монарха. Без этой воли не было бы ни развития, ни спайки и малейшее сотрясение разрушило бы все строение государства.

Неужели ты думаешь, что, будучи конституционным монархом, я мог бы сокрушить главу революционной гидры, которую вы сами, сыны России, вскормили на гибель ей. Неужели ты думаешь, что обаяние самодержавной власти, врученное мне Богом, мало содействовало удержанию в повинности остатков гвардии и обузданию уличной черни, всегда готовой к бесчинству, грабежу и насилию? Она не посмела подняться против меня! Не посмела! Потому что я самодержавный царь был для нее представителем Божеского могущества и наместником Бога на Земле, потому что она знала, что я понимаю всю великую ответственность своего призвания и что я не человек без закала и воли, которого гнут бури и устрашают громы.

Лицо его было строгим. Глаза сверкали. Но это не были признаки гнева. Он не гневался в эти минуты, а испытывал силу, измерял силу сопротивления и мысленно с ним боролся и побеждал. Он был горд и в то же время доволен собой.

Но вот выражение лица его смягчилось, глаза погасли. Он снова прошелся по кабинету и, остановившись перед Пушкиным, сказал:

— Ты еще не все высказал, ты еще не вполне очистил свою мысль от предрассудков и заблуждений. Может быть, у тебя на сердце лежит что-нибудь такое, что его тревожит и мучит? Признайся смело, я хочу тебя выслушать и выслушаю.

— Ваше величество, — отвечал поэт. Вы сокрушили главу революционной гидре. Вы совершили великое дело, кто станет спорить? Однако… есть и другая гидра, чудовище страшное и губительное, с которым вы должны бороться, которое должны уничтожить, потому что иначе оно вас уничтожит.

— Выражайся яснее, — поторопил его император.

— Эта гидра, это чудовище, — продолжал Пушкин, — самоуправство административных властей, развращенность чиновничества и подкупность судов. Россия стонет в тисках этой гидры, поборов, насилия и грабежа, которая до сих пор издевается даже над высшей властью. На всем пространстве государства нет такого места, куда бы это чудовище не досягнуло, нет сословия, которого оно не коснулось бы. Общественная безопасность ничем у нас не обеспечена, справедливость в руках самоуправств! Над честью и спокойствием семейств издеваются негодяи, никто не уверен ни в своем достатке, ни в свободе, ни в жизни. Судьба каждого висит на волоске, ибо судьбою каждого управляет не закон, а фантазия любого чиновника, любого доносчика, любого шпиона.

Что ж удивительного, ваше величество, если нашлись люди, готовые свергнуть такое положение вещей? Что же удивительного, если они, возмущенные зрелищем, униженного и страдающего Отечества подняли знамя сопротивления, разожгли огонь мятежа, чтоб уничтожить то, что есть и построить то, что должно быть: вместо притеснения — свободу, вместо насилия — безопасность, вместо продажности, вместо произвола — покровительство законов, стоящих надо всеми и равного для всех!

Вы, ваше величество, можете осудить развитие этой мысли, но не можете не признать в ней порыва благородного. Вы могли и имели право покарать виновных, в патриотическом безумии хотевших повалить трон Романовых, но я уверен, что, даже карая их, в глубине души вы не отказали им ни в сочувствии, ни в уважении. Я уверен, что если государь карал, то человек прощал!

— Смелы твои слова, — сказал государь сурово, но без гнева. — Значит, ты одобряешь мятеж, оправдываешь заговорщиков против государства? Покушение на жизнь монарха?

— О нет, ваше величество! — вскричал поэт с волнением. — Я оправдываю только цель замысла, а не средства. Ваше величество умеете проникать в души, соблаговолите проникнуть в мою душу, и вы убедитесь, что все в ней чисто и ясно. В такой душе злой порыв не гнездится, а преступление не скрывается!

— Хочу верить, что так, и верю, — сказал Николай Павлович, смягчая тон. — У тебя нет недостатка ни в благородных побуждениях, ни в чувствах. Но тебе не достает рассудительности, опытности. Видя зло, ты возмущаешься, содрогаешься и легкомысленно обвиняешь власть за то, что она сразу не уничтожила зло и на его развалинах не поспешила воздвигнуть здание всеобщего блага. Знай, критика легка и искусство трудно: для глубокой реформы, которую Россия требует, мало одной воли монарха, как бы он не был тверд и силен. Ему нужно соединение людей времени. Нужно соединение всех высших духовных сил государства в одной великой передовой идее; нужно соединение всех усилий и рвений в одном похвальном стремлении к принятию самоуправления в народе и чувства чести в обществе. Пусть все благонамеренные, способные люди объединятся вокруг меня, пусть в меня уверуют, пусть самоотверженно и мирно идут туда, куда я поведу их, и гидра будет побеждена! Гангрена, разъедающая Россию, исчезнет! Ибо только в общих усилиях — победа, в согласии благородных сердец — спасение.

Что же до тебя, Пушкин, ты свободен. Я забываю прошлое, давно уже забыл. Не вижу перед собой государственного преступника, вижу лишь человека с сердцем и талантом, вижу певца народной славы, на котором лежит высокое призвание — воспламенять души вечными добродетелями и ради великих подвигов. Теперь… можешь идти! Где бы ты ни поселился, — ибо выбор зависит от тебя, — помни, что я сказал и как с тобой поступил, служи родине мыслью, словом и пером. Пиши для современников и для потомства, пиши со всей полнотой вдохновения и совершенной свободой, ибо цензором твоим — буду я.

Перекинувшись еще несколькими обязательными фразами, отдав должное вежливости, собеседники нашли интересующую обоих тему — литературу. Николай Павлович поинтересовался, чем сейчас занят поэт и, выслушав его подробный рассказ, сказал:

— Интересно, интересно! Ты присылай мне, если это не затруднит. Я с удовольствие почитаю. Выскажу свое мнение.

— Буду рад иметь такого читателя, — кивнул поэт.

— Не радуйся особо, — шутливо повел рукой император. — Я буду справедливым, но строгим читателем.

Пушкин развел руками.

Несмотря на доброжелательный тон беседы, заданный Николаем Павловичем, он чувствовал себя с ним стесненно. Виной тому молва, закрепившаяся за императором после разгона мятежников. Говорили, что он сам из пушек расстреливал бунтовщиков.

— Скажи, положив руку на сердце, что бы сделал ты, если бы 14 декабря оказался в Петербурге? — спросил, неожиданно сменив тему, император.

— Встал бы в ряды мятежников, — не раздумывая, ответил Пушкин.

— Если бы ты мне сказал что-либо иное, — задумчиво проговорил Николай Павлович, — я бы обнаружил в тебе лгуна. А я их, как и предателей, не переношу.

— Ваше величество! — Пушкин после похвальных слов в его адрес осмелел. — Я всегда говорю, что думаю. Может с возрастом стану хитрее, а пока…

— Ты и с возрастом будешь прямодушен, — усмехнулся император. — Поэты душой не стареют и умом тоже.

Пушкин улыбнулся.

Они поговорили еще с полчаса об истории государства российского, искусстве, архитектуре, находя похожесть мнений.

Прощаясь с поэтом, государь сказал ему:

— Довольно ты подурачился, надеюсь, теперь будешь рассудителен, и мы с тобой ссориться не будем. Ты будешь присылать ко мне все, что сочинишь; отныне я сам буду твоим цензором.55

* * *

Проводив до двери взглядом фигуру поэта, император записал: «Пригласить Бенкендорфа. Обсудить с ним цензуру произведений Пушкина». Встал с кресла. Прошелся по комнате. Теперь, следуя праздничному распорядку, ему надо было пройти к императрице, чтобы проследовать с нею в Успенский собор.

Николай Павлович направился было к двери, как из памяти неожиданно всплыло сегодняшнее видение. Он так и отметил для себя — видение, потому что не мог объяснить удивительного сходства девушки, повстречавшейся с ним на Девичьем поле, возле павильона для императорской фамилии, с той, которую видел 14 декабря на Сенатской площади. Она была одета в дорогие наряды и шла в сопровождении нескольких человек прислуги, а та, что была на площади, больше походила на курсистку, семинаристку.

Он вернулся к столу. Но садиться в кресло не стал, обошел стол и вернулся к двери.

— Что это я? — подумал Николай Павлович. — Неужели со мной такая неуверенность случилась из-за какой-то молоденькой барышни?

Вопрос едва возник, а ему уже виделся образ девушки, выигравшей схватку со студентом и гордо глядящей на него. Он отчетливо видел ее горящие румянцем щеки, выбивающиеся из-под шапочки светлые волосы и зеленые глаза.

«Она! Сомнений нет, она! — обрадовался император, вспоминая сегодняшнюю встречу. — Тогда она смотрела с вызовом, а сегодня с тревогой. Кого испугалась? Меня?»

Император попытался отогнать мысль о незнакомке, но не получилось. Он понял, образ девушки будет преследовать, пока он не решит, как ее разыскать.

«Нессельроде!» — мелькнула спасительная мысль.

Николай Павлович вспомнил, что отца девушки он встретил с семейством возле галерей с колоннами для особ первых трех классов и дипломатического корпуса. Там еще был министр иностранных дел Нессельроде. Он что-то выговаривал этому мужчине, по всей видимости, служащему его ведомства.

«Спрошу у Карла Васильевича фамилию, а дальше дело доведет Бенкендорф», — облегченно вздохнув, решил он.

* * *

…Всю дорогу от Девичьего поля Ольга Андреевна молчала. Отец, Андрей Степанович Мещеринов, бывавший в молодые годы на коронации Александра I, вот уже который день только и сравнивал эти торжества, нахваливая нового императора. Сегодня он опять был вне себя от масштабов предшествующего народного гулянья.

— Размах громаднейший! — восклицал он, обводя взглядом родичей. — Столько красок, столько интересных новинок! Сердце будоражит от торжественности!

Все соглашались. Зная крутой норов Мещеринова, никто не вступал с ним в спор. Бабушка, Пелагея Федоровна, помнившая и Павла Петровича и его матушку Екатерину, морщилась, отворачивалась. Хмурилась почему-то и дочка.

— Что с тобой, Ольга? — обратился он к дочери, после того как произнес длинную и хвалебную речь Николаю Павловичу. — Ехали на Девичье поле, говорила безумолку, теперь же словно воды в рот набрала.

— Продуло ее, наверное, — вступилась за нее Катерина Петровна. — Ветер вон какой был.

— Простудилась, значит, завтра дома будет сидеть, — рассудил Андрей Степанович.

— Что вы, папенька? — она подняла не него испуганные зеленые глаза. — Не больна я. Устала немного. Вот и все.

Бабушка прокашляла в руку, посмотрела на внучку и хихикнула:

— На императора устала смотреть. Вы бы видели, как она таращилась на государя. Я испугалась, думала, кто из его свиты заметит, еще что подумает.

— А чего здесь зазорного? Царь красивый мужчина, — вступился за дочку неожиданно Андрей Степанович.

— На Аполлона император похож, — добавила матушка.

— Все равно не прилично молодой девушке так смотреть, — не унималась бабуля.

Все заговорили разом. Замолчали, когда карета подкатила к небольшому особняку.

Еще в карете Ольга Андреевна продумала до мелочей, с чего начнет свое письмо Софье Новокщеновой. О том, как они рано встали, как ехали до Воробьевых гор, как спускались к Девичьему полю, упомнит коротко, отведет места столько, сколько на поездку коронации в Архангельский собор. Главное она напишет, как император, осматривая павильоны, подошел к их семье и поинтересовался, были они или нет на коронации и чем понравилась им она или не понравилась. Николай Павлович и министр иностранных дел, начальник папы граф Нессельроде большей частью разговаривал с Андреем Степановичем, но император говорил мало, он часто бросал взгляды на нее, словно старался вспомнить, где видел. Когда он уходил, еще раз задержал взгляд и, как показалось Ольге Андреевне, легко кивнул ей, будто давая знать, дескать, узнал.

Письмо представлялось длинным, с множеством красивых оборотов. Но, когда Ольга Андреевна села за стол, все мысли перестроились. Она представила наморщенное от недовольства лицо Софьи, ее хихиканье. Потом Софья написала бы нравоучительное письмо, в котором в резких словах посоветовала Ольге Андреевне выбросить из головы глупость.

«Разве влюбиться в человека — это глупо?» — с возмущением подумала она.

Ольга Андреевна достала тетрадку, где еще в субботу, а потом в воскресенье начала писать письмо подруге. Хотела вырвать листы, но раздумала, решив написать продолжение. Быстро прочитала предыдущую запись:

«Вот видишь, мой милый друг, вчера я вообразила большое написать письмо, но не успела сложить, как вынуждена была оставить. Представь, надо было ехать в 5 часов утра… Вскоре после нас приехал государь, великий князь Михаил Павлович и наследник верхом. Мы так близко стояли около царской фамилии. В 2 часа все устали от смотра.

В воскресенье, 22-го, встали мы в 4 часа, скоро оделись, чай пили скоро, карета была готова и мы поехали: папенька, маменька, Катерина Петровна, бабушка… посадила я свою девку, дорогой вместе хохотали. Приехали мы к Боровицким воротам. Не пускают. Принуждены были воротиться и ждать у Спасской. Ты можешь себе представить, какая темнота и даже ни туда ни сюда не уехать. Вышли из кареты, пошли пешком, потерялись, и не знаю, как опять я оказалась у Спасских ворот… Народу бесчисленное множество, все толкаются. Утро холодное, а я в одном платье в домашнем. Не знаю, как быть, как дойти до нашего места, которое около самых дверей Архангельского собора. Покуда не началась коронация, я умирала со смеху с девкой… В 9 часов из пушек начали палить и в колокола звонить, все войска были уже расставлены — выходит государыня Мария Федоровна вся в золоте и бриллиантах…».

Письмо обрывается. Она вспомнила, в тот момент, когда хотела написать, как увидела государя, в дверь постучали. Она спрятала тетрадку под скатерть. Вошла матушка. С ней вместе она спустились вниз в гостиную.

Макнув перо, Ольга Андреевна дописала: «Еще несколько минут и с появлением другого великолепнейшего балдахина, при всеобщем колокольном звоне, я узнала императора, который шел с августейшею супругой. Государь был в алмазной короне, в порфире царской, со скипетром и державою. В его глазах блистало величие христианского владыки».

Отложив перо, прочитав текст, она принялась излагать события сегодняшнего дня. Ольга Андреевна только вернулась с народного гулянья. В памяти ее были свежи праздничные картинки:

«…Народу, друг милый, невозможно перечесть, из-за 300 верст приходили до Москвы. В 12-м часу приходил государь с государыней, Михаил Павлович с женой и 2 великих князя… Флаг подняли… что были столы, доски, веревки, все начали ломать башни, в которых были вина. Государь и вся фамилия уехали. Вдруг видим народ кидается в галерею около нас и все что было в ней кресла, товары, сукно, все рвут, наконец, парусину, и в одну минуты всю галерею изломали… Бежать не знаешь куда, доски летят, крики, шум. Человек наш привел нас к одному дому и пошел искать карету. Тут я встретила Марию Викторовну, которая тоже с матерью пребывала. Один какой-то майор велел принести лавку и мы на ней сидели, дожидаясь своих. Наконец, подали нам кареты…»56

Ей так и хотелось дописать в письме о вспыхнувших чувствах к Николаю Павловичу, что во взгляде императора она прочла интерес к своей особе, но, раздумав, известила, как учтивый майор не спускавший с их семьи глаз, на прощание поинтересовался их домашним адресом, как бы в шутку.

Ольга Андреевна облокотилась на спинку кресла, закрыла глаза и снова вернулась в 16 сентября на народный праздник в надежде увидеть императора.

Виделось обширное Девичье поле, окаймленное Воробьевыми горами, и круглый, роскошно убранный, павильон для императорской фамилии со стеклами и камином. На некотором расстоянии от него устроены: четыре галереи для военных и обер-офицеров, четыре частные галереи для пяти тысяч человек, манеж, два больших фонтана с вином, две катальные горы, балаган для акробатов, балаган для гимнастических игр, несколько павильонов для хоров музыкантов, карусель, различные качели, эстрада для пускания трех воздушных шаров. На поле стоят 240 столов, длинною в десять саженей каждый, покрытых скатертями и красиво убранных, унизанных яблоками, березками и разноцветными корзинками с калачами. На каждый стол поставлены были окорока, жареные птицы, студни, кондитерское пирожное в виде горшков с розами, целые жареные бараны с золочеными рогами, уложенные на блюдах, покрытых красной каймою; ведра с пивом и водкой; дубчики со сливами, грушами и яблоками.

Народный праздник открывает сам император, прибывший на Девичье поле в первом часу. Как только государь с обеими императрицами входит в павильон, взвивается белый флаг и начинается праздник. Народ, ожидавший этого сигнала, подобно морским волнам, гонимым ветром, спешит к столам, на которых в одно мгновение ничего не остается из яств. От столов народные толпы бросаются к фонтанам, бивших белою и красною влагою. Фонтаны скоро скрываются под облепившим их народом и один за другим разрушаются. Упав в развалины, вытесняя один другого, иные черпают вино шляпами. Весельчаки гуляют по полю, таща с собою кто курицу, кто ногу барана, а кто ножку стола.

Позднее Ольга Андреевна не пропускала ни одного мероприятия. Всюду краешком глаза ей удавалось видеть императора, и хоть подходить близко не удавалось, она радовалась этим минутам. Череда балов, которые прошли в Москве по случаю коронации, закончились балом, устроенным графинею Анной Алексеевной Орловой-Чесменскою. Здесь Ольга осмелилась приблизиться к государю, но он неожиданно ушел с праздника.

23 сентября (6 октября) праздники закончились блестящим фейерверком.

День своего коронования император Николай I по примеру своих августейших предшественников ознаменовал многими милостями. Не понимая, зачем она это делает, Ольга тщательно записала в свой дневник все действия государя:

«В праздничные дни Николай Павлович награждал титулами, чинами и орденами приближенных к нему сановников. Командующие 1-й и 2-й армий — графы Остен-Сакен и Витгенштейн стали фельдмаршалами. Воспитательница царских дочерей графиня Ли-вен была возведена в княжеское достоинство с титулом „светлость“.

В день коронации огласили именные указы: о смягчении наказания государственным преступникам и о предоставлении дворянам, лишенным дворянства и сосланным в дальние гарнизоны рядовым, возможности „отличной выслуги“ в полках Кавказского корпуса. Благодаря этим высочайшим Манифестам, многие из мятежников получили смягчение в наложенных на них наказаниях.

Император издал Высочайший Манифест о порядке наследия всероссийского престола, на случай своей кончины до законного совершеннолетия августейшего наследника цесаревича и великого князя Александра Николаевича, которому в ту пору шел девятый год от рождения.

Тогда же государь учредил особое министерство двора и уделов, первым министром которого назначен был князь и Андреевский кавалер Петр Михайлович Волконский, ставший заведующим императорским кабинетом».57

* * *

Резкий северный ветер дул с Невы. Аллеи Летнего сада, обычно заполненные к полудню редкими посетителями, сегодня были пусты. Россыпи пожелтелой листвы, шурша, перекатывались по дорожкам, вздымаясь вверх, рассыпаясь веером, поворачивали то один бок, то другой к деревьям, нависающим ветвями, словно приглашая оставшиеся листья скорее опуститься вниз. Редкие листья, словно колеблясь в нерешительности, метались на ветках, потом вдруг отрывались и вместо того, чтобы опуститься, вздымалась высоко и, как птицы, покружив, опускалась на аллеи, траву, пустующие скамейки.

Кружение осенних листьев напомнило Николаю Павловичу осенний день в Гатчине. В воздухе так же пахло сыростью. Великий князь Николай делал из упавших листьев укрытия для своих игрушечных солдат, аккуратно раскладывая по площадке и присыпая песком, чтобы не улетали. В другой стороне площадки вместе с воспитательницей играл великий князь Михаил.

За братьями со скамейки наблюдал худощавый мальчик. Мальчика звали Вася. Его первый раз привели к великим князьям знакомиться, но он не решался двинуться с места и с любопытством наблюдал за мальчиками, которые были младше его.

Братья настороженно приняли новичка. Михаил, как только они вышли гулять, сразу уцепился за руку воспитательницы, а во вторую руку взял оловянного солдата, тем самым показывая, что руки у него заняты и он не может пойти вместе с Васей. Николай не стал ничего выдумывать, он быстро выбежал из дома, проскочил мимо новичка, словно мальчика и не было.

Вася подошел к Николаю, когда тот закончил строительство укрепления.

— Давай играть, — сказал мальчик.

— Играй, — ответил Николай.

— Я буду нападать, а ты защищайся, — задорно объявил Вася.

— Это как? — великий князь сжал кулаки.

— Я буду стрелять в твоих солдат, — начал рассказывать суть игры мальчик. — Вот отсюда, — он отступил на шаг в сторону от укреплений Николая, — стану бросать в них маленькие камушки.

— Так не честно, — надул губы Николай. — У тебя нет солдат, и мне не в кого стрелять.

— А зачем? — удивился мальчик. — Мы потом местами поменяемся.

— Не хочу я с тобой местами меняться, — вспыхнул великий князь и толкнул в грудь мальчика.

— Ты руками не махай, — мальчишка насупил брови. — А то как дам.

— Попробуй, дай, — Николай шагнул к Васе и с силой ткнул его кулаком в грудь.

Он не успел отступить назад. Он даже не заметил, как мальчик замахнулся на него. Удар пришелся в грудь. Было не больно. Но Николай заплакал. Заплакал от обиды и бросился с кулаками на мальчишку. Тот отступил.

На следующий день мальчика не привезли. Не было его и на третий день, и на четвертый. Когда же великий князь поинтересовался, почему долго нет Васи, ему ответили, что мальчик уехал далеко.

Камер-пажа Василия Норова отчислили со службы у его высочества Николая Павловича за неподобающее поведение. Об этом великому князю стало известно гораздо позднее.

Между ними снова возник спор. Оскорбленный Николаем Павловичем, гвардейский капитан Норов подал просьбу о переводе из гвардии в армию и вызвал своего обидчика на дуэль.

В штабе полка великий князь запросил документы на командира роты. Полистав их, он обнаружил, что Норов Василий Сергеевич родился 5 апреля 1793 года в селе Ключи Балашовского уезда Саратовской области в дворянской семье Норовых. Отец — отставной майор, саратовский губернский предводитель дворянства Сергей Александрович Норов, мать Татьяна Михайловна Кошелева, внучка генерала Кошелева. Василий получил домашнее образование. В семилетнем возрасте был зачислен пажом в Пажеский корпус…

«Пажеский корпус? — насторожился Николай Павлович. — Быть не может. Но это он!»

Первым желанием было — вызвать капитана и поговорить с ним. Возможно, вспомнив детство и тот каверзный случай, они расстались бы хорошими друзьями. Но тут великому князю сообщили, что капитан вызывает на дуэль. Разговор пришлось отложить.

«И вот сегодня мы с ним встречаемся…», — подумал Николай Павлович, уцепившись взглядом за желтый лист клена, залетевший ему под ногу.

Норов вздрогнул от неожиданности, когда, войдя в кабинет, увидел перед собой государя.

— На содержание в крепости жалобы есть? — после официальной процедуры представления арестанта конвоиром, спросил император.

— Разве сами не знаете, ваше величество? — скривился в усмешке Норов.

— Хочу от тебя услышать, — хмурясь, посмотрел на него Николай Павлович. — И давай уговоримся, говорить друг другу только правду. Так обоим будет проще. Ты очистишь себя от предрассудков о несправедливости власти, я узнаю, что тревожит моего подданного, который находится под арестом.

— Если я скажу вам, что меня помещали в каменный мешок, босого заставляли стоять в ледяной воде, кормили сельдью и не давали при этом пить, вы не поверите, — все с той же усталой насмешкой проговорил Норов.

— Другому бы не поверил. Тебе поверю. Оправдывать начальника Петропавловской крепости не стану. Верь мне — выясню причины, — строгим тоном сказал император.

«Ничуть не изменился, — думал Норов, внимательно слушая Николая Павловича. — И говорит так же заносчиво, высокомерно. Интересно, вспомнит ли нашу ссору, вызов на дуэль?»

— Я тут, прежде чем тебя позвать, вспоминал наши прошлые встречи. Первую помнишь? Мы тогда с тобой подрались в Гатчине еще маленькими мальчишками. Что с тобой дальше было? Наказали? — Николай Павлович положил руки под подбородок.

— Так интересно?

— Да.

— Хотели выгнать из Пажеского корпуса. Заступились мамины родственники. Получил строгий выговор. Был лишен увольнительной. А вы? — Норов, сидевший опустив голову, вдруг поднял ее и внимательно взглянул на императора: — Вы помните нашу вторую встречу?

— Помню.

— И до сих пор считаете, что поступили со мной справедливо?

— Почему это? Я ведь тогда попросил тебя взять обратно прошение об отставке, — сказал как бы нехотя Николай Павлович. — Ты за свой поступок был всемилостивейше прощен и произведен в подполковники с назначением в пехотный полк принца Вильгельма Прусского.

— Вы не ответили на мой вопрос, — набычился Норов.

— Считаю, что поступил справедливо. Я тебе об этом говорил. Твоя рота за два месяца, проведенных на зимних квартирах, разучилась ходить строем и выполнять действия. Это была одна из лучших рот, — быстро высказался Николай Павлович и тут же задал вопрос: — Скажи, знаешь ли, что 22 августа моим специальным указом срок каторги тебе сокращен с 15 лет до 10?

— Обычное дело при коронации, — пожал плечами Норов.

— Неблагодарный, — вспылил, было, Николай Павлович, но сдержался и продолжил спокойным голосом: — Серьезных оснований для смягчения приговора не было. Вступив в 1818 году в тайное общество, ты не просто был членом его, а активным участником. Доказано — ты участвовал в разработке планов государственного переворота. Другие мятежники с такими или подобными формулировками приговорены к значительным срокам. И это не важно, были они или нет на Сенатской площади 14 декабря. Ведь ты участвовал согласием на лишение в Бобруйске свободы блаженной памяти императора Александра I и ныне царствующего государя со знанием цели.

— Я лишен дворянства и чинов, так что срок нахождения в Сибири не столь для меня важен, — пожал плечами Норов.

— Не предлагаешь ли мне, в знак нашего давнего знакомства и искупления перед тобой своей вины, вернуть тебе дворянство и чин? — шутливо спросил Николай Павлович.

— Нет. Прошу лишь одного, чтобы меня избавили от пыток в крепости, — твердо заявил Норов.

— Это я тебе обещаю, но и ты веди себя в камере пристойно, — сказал император. — Я тебе могу пообещать еще одно послабление, — продолжал он, необычно долго растягивая слова. — Будешь себя хорошо вести, в Сибирь не отправлю. Переведу в Свеаборгскую крепость или в Выборгскую, откуда в крепостные арестанты в Бобруйскую тюрьму, а там, смотришь, и в роту срочных арестантов угодишь.

Человек ты умный, способный. Хорошо знаешь военное дело. Воевал в Отечественную войну. Имеешь награды. Прикажу обеспечить тебя бумагой и всем необходимым для письма. Пиши.

— Книги можно будет? У нас есть религиозные, но мне нужны научные, — робко спросил Норов.

— Почему же нет. Составь список. Только чтоб ничего лишнего. Сам проверю, — улыбнулся впервые за встречу Николай Павлович.

«Расскажу матушке про разговор с поэтом Пушкиным и про эту встречу, она опять упрекнет, дескать, не царское это дело, — думал император, оставшись один в кабинете. — А чье? И поэт Пушкин и мятежник Норов мои подданные. Оба одаренные, но с некоторыми отклонениями. И кому, как не мне подправлять их, наставлять, чтобы не вред, а пользу России приносили».

* * *

После встречи с мятежным капитаном Норовым, ему вспомнился откровенный разговор с Пушкиным. Как точно поэт подметил тогда: «Я уверен, что, даже карая их, в глубине души вы не отказываете им ни в сочувствии, ни в уважении».

На другой день после ареста Рылеева, Николая Павлович приказал князю Голицыну навести справку о положении его семейства. Князь отписал, что жена мятежника Наталья Михайловна «предается неутешимой скорби, которую разделяет с нею одна пожилая приятельница Прасковья Васильевна Устинова; других же знакомых не имеет». Со слезами благодарности выслушала она о милосердном внимании государя императора, и на сделанный ей вопрос, не имеет ли в чем нужды, отвечала, что у ней осталось еще 100 рублей, и она ни о чем не заботиться, имея одно желание увидеться с мужем.

В тот же день Николай Павлович приказал передать ей 2000 рублей и письмо мужа, просившего ее быть покойною, надеяться на милость государя.

«Дорогой мой, — писала она в ответе мужу, — не знаю, какими чувствами, словами изъяснить непостижимое милосердие нашего монарха, третьего дня император прислал твою записку и вслед затем 2000 рублей. Наставь меня, как благодарить отца нашего Отечества».

На обороте ее письма Рылеев написал: «Святым даром Спасителя мира, я примирился с Творцом твоим. Чем же возблагодарю я Его за это благодеяние, как не отречением от моих заблуждений и политических правил. Так, государь! Отрекаюсь от них чистосердечно и торжественно. Ты просишь, — писал далее Рылеев, — чтобы я наставил тебя, как благодарить его. Молись, мой друг, да будет он иметь в своих приближенных друзей нашего любезного Отечества и да осчастливит он Россию своим царствованием».58

Спустя два дня, в именины дочери Рылеева, императрица Александра Федоровна прислала ей тысячу рублей.

В Петропавловской крепости у коменданта генерал-адъютанта Сукина хранилась собственноручная переписка императора.

«Присылаемого Рылеева, — писал государь, — посадить в Александровский равелин, но не связывать рук; дать ему бумагу для письма, и что будет писать ко мне собственноручно, мне приносить ежедневно».

«Так как Батеньков больной и раненый, то облегчить его положение по возможности».

«Присылаемого Сергея Муравьева посадить под строгий арест по усмотрению. Он ранен и слаб; снабдить его всем нужным. Лекарю велеть сейчас осмотреть и ежедневно делать должный осмотр и перевязку».

Всем арестованным и заключенным приказано было давать улучшенную пищу, табак, книги религиозно-нравственного содержания, разрешено допускать священника для духовных бесед и не воспрещалось переписываться с родными, конечно, не иначе, как через коменданта.

Император достал с ящика стола папку. Полистал ее и извлек на свет листок бумаги, исписанный неразборчивым почерком. Ему не надо было утруждать себя чтением, письмо Никиты Муравьева Николай Павлович знал наизусть: «Поверьте, милостивый государь, что где бы я ни находился и какой бы участи ни подвергался по своей вине, я не перестану благословлять вашей благости за то, что вы не отказали мне в единодушном утешении, которое я мог иметь. Отец наш небесный да воздаст вам сторицей за сие благодеяние. Уповая на великодушие ваше, прилагаю письма к матери и жене. С чувством искреннего раскаяния и глубочайшей благодарности остаюсь навсегда верноподданным. Никита Муравьев».

Благодарности приходили не только от арестантов, но и от их семейств. Николай Павлович хотел знать в подробности положение и домашнюю обстановку ближайших родственников всех мятежников, кои были преданы верховному уголовному суду. На этом основании были отобраны справки от всех губернаторов, в губерниях которых жили или сами преступники или их родственники. По получении этих сведений все семейства были разделены на шесть разрядов: 1) живущие бедно; 2) имеющие нужду во вспомоществовании; 3) не имеющие нужды во вспомоществовании, но в содействии по некоторым домашним обстоятельствам; 4) состояния посредственного; 5) богатые и 6) о коих не получено было вовсе сведений или получены неверные.

Получив список, император приказал немедленно окончить все тяжебные дела, если таковые имелись в судах, и оказать пособие по первому разряду семейств, живших бедно. Так подполковник Берстель имел жену и 6 человек малолетних детей. Государь приказал принять малышей в казенные заведения, а жене дать вспомоществование в 500 рублей, которое должно выдаваться в течение 10 лет. Дети барона Штейнгеля и фон-дер-Бригена были распределены по казенным заведениям. Два брата Кюхельбекеры имели мать в преклонных летах. Ей тоже была оказано помощь.

Матери гвардейского генерального штаба прапорщика Палицына пожаловано единовременно 3000 рублей. Женам полковников Тизенгаузена и Янтальцева — по 1000 рублей единовременно, а матери Янтальцева — 1500 рублей. Всем трем женщинам наказано выдавать в течение 20 лет по 500 рублей в год. Точно такие же пенсии и на такой же срок были назначены матерям Корниловича, Дивова и князя Щепина-Ростовского.

Своей милостью император не обошел и главных деятелей тайного общества. Так матери братьев Бестужевых была назначена ежегодная пенсия в 2000 рублей с тем, чтобы она продолжалась и после ее смерти сестрам преступников.59

«Если государь карает, то человек прощает», — вспомнилась ему еще одна фраза Пушкина. Николай Павлович произнес ее вслух.

«Звучит красиво, — согласился он и увлеченный потоком мыслей, давно выпирающих на свободу, предался размышлениям: — И в книжке хорошо употребить такую фразу. Но для императора такое раздвоение пагубно. Да разве я мог себе позволить… Неужели все, что я делаю для облегчения жизни ни в чем, не повинных матерей, жен, сестер мятежников, воспринимается как слабость, как человеческая уступчивость? И как человек, и как государь во всех этих случаях я поступал по справедливости, оказывая вспомоществование тем, кто остался в беде по вине их родных, преступивших закон. Здесь Пушкин не прав. Он поэтизировал мой образ. Я живу и действую, как единство человека и правителя. Так было, когда я на Сенатской площади отдавал приказ стрелять картечью в своих солдат, взбунтовавшихся против власти, и когда отказался помиловать приговоренных к смертной казни пятерых главарей преступного сообщества. В одинаковой мере как государь и как человек я благодарю Бога за то, что судьбой мне было уготовано такое испытание, как мятеж. Ибо не будь его 14 декабря, он бы продолжал тлеть, разлагая общество, затягивая в водоворот событий все новых и новых граждан. Не будь 14-го декабря, я бы не решился на реформирование административного аппарата, пересмотр свода законов ввиду переменившихся обстоятельств и спрятал бы в дальний угол мысль об освобождении крестьян, как это сделал мой старший брат, император Александр Павлович, после столь бурного обсуждения этой темы при вступлении на престол. Я благодарю Бога, что он выбрал меня в этот исторический момент, дал мне знания, разум и желание сделать как можно больше для процветания империи».

* * *

Встречи со Сперанским, которому было поручено разобраться с документами, оставшимися после императора Александра I в незавершенном виде, проходили у Николая Павловича часто. Император между тем начал замечать, что Михаил Михайлович последнее время стал сдавать. Он приходил к государю, бывало, совсем по пустякам, осторожничал в выводах, предложениях.

Председателем будущего Комитета предполагалось назначить министра внутренних дел графа Кочубея, но император полагал, что негласным двигателем станет Сперанский. Он мог сделать его не только главной пружиной комитета, но и направить к некоторым из прежних своих организационных идей. Однако время шло, а идей у Сперанского не появлялось, зато вопросов становилось все больше и больше.

Вот и опять он появился с понурой головой.

— Что теперь? — спросил раздраженно император.

— Записку принес, — ответил односложно Михаил Михайлович.

— Читай, — махнул рукой Николай Павлович.

Сперанский прошел к столу, разложил веером цветные листки бумаги и принялся глухим сиплым голосом читать:

— Не уновлениями, но непрерывностью видов, постоянством правил, постепенным исполнением одного и того же плана устрояются государства и совершаются все части управления…

Он поднял голову, посмотрел на императора.

— Ты читай, когда надо, я сам тебя остановлю, — сказал Николай Павлович, которому начинало нравиться начало записки.

— Следовательно, продолжать начатое, довершать неоконченное, раскрыть преднамеренное, исправлять то, что временем, обстоятельствами, пропущением исполнителей или их злоупотреблением, совратилось со своего пути — в сем состоит все дело, вся мудрость самодержавного законодателя, когда он ищет прочной славы себе и твердого благосостояния государству, — прочитал уже уверенней Сперанский. Хотел было посмотреть на государя, дернул головой, но задержав движение волей своей, продолжил: — Продолжать начатое, довершать неоконченное нельзя без точного удостоверения в том, что именно начато и не окончено, где и почему остановилось, какие встретились препятствия, чем отвратить их можно…

— Порядок исполнения, — продолжал усталым голосом Сперанский, — соединение всех пройденных предметов в кабинете государя, с тем чтобы все новые положения были обращены к исполнению не иначе, как в общей совокупности и в одну определенную эпоху, когда Своды законов для каждой части будут готовы. Сим только образом, — заключал автор записки, — можно удостоверить полное их действие. Из сего правила, по настоятельности нужд могут быть допущены некоторые изъятия; но чем менее будет сих изъятий, тем будет лучше и надежнее.60

— Ты молодчина, Михаил Михайлович, — возбужденно сказал император, подходя к старику, хлопая его по плечу. — Так обстоятельно изложить программу действий мог только Сперанский!

— Можно было конкретнее, — словно оправдываясь, сказал Сперанский, — но в бумагах, найденных в кабинете в бозе почившего Александра Павловича, не открылось почти ничего, чем можно было бы воспользоваться. Смотрел я и бумаги генерал-губернатора Балашова, которому было поручено собрать и изложить результаты своей опытности в проекте общего преобразования губернского управления, но и там нашел небольшие наброски, не связанные между собой.

— И без того достаточно, — категорично заявил Николай Павлович.

— Да я бы хотел… — начал было Сперанский.

— Потом, потом, — снова похлопал его по плечу император. — Ты мне лучше вот что скажи: чего ты все ко мне хаживал, по пустякам отвлекал. Я уж грешным делом думать стал, кем тебя заменить. Хандрил?

Что вы, ваш величество! — старик хотел подняться, но был посажен на место железной рукой императора.

— Тогда в чем причина? — чуть с иронией сказал Николай Павлович.

— В возрасте.

— Это как?

— Мне далеко за 60 лет. Жить осталось всего ничего, — тихо сказал Сперанский, поглядывая снизу вверх на императора. — Вот и торопился пораньше работу закончить, чтобы при первых заседаниях толчок дать комитету, чтобы не залежалось где, не растащилось и не забылось. А энергии, сами понимаете, откуда ей взяться? Так я за ней к вам приходил. У вас она через край хлещет. Так, чтобы это приличнее выглядело, и придумывал я разные поводы, спрашивал вас о том, о сем, ссылаясь на стариковскую забывчивость. Вы уж извините меня.

Николай Павлович громко засмеялся:

— Энергию, говоришь, брал? Ай-да старик!

— Не смейтесь, ваше величество, — опустил голову Сперанский. — Вы еще молоды. Вам далеко до моих лет. Но придет возраст, вспомните мои слова.

— Ладно тебе, не обижайся, — серьезным голосом сказал император. — Как бы там ни было, со своей ли энергией, с моей ли, ты с задачей справился своим умом. За это и благодарю!

Через неделю комитет в составе председателя графа Виктора Павловича Кочубея, князя Александра Николаевича Голицына, Ивана Ивановича Дибича, графа Петра Александровича Толстого, генерал-адъютанта Иллариона Васильевича Васильчикова и Михаила Михайловича Сперанского собрался в кабинете государя. Сперанский зачитал проекты новых образований для разных частей и степеней управления. Впереди еще было их обсуждение на Государственном совете, чтение цесаревичем Константином Павловичем, вдовствующей императрицей Марией Федоровной и самим императором Николаем Павловичем.

Сперанский торопился не зря. Наученный горьким опытом реформ во время правления Александра I, он предвидел не только их трудное прохождение через Государственный совет, где в спорах можно еще защищать отдельные пункты. Больше всего он боялся приближенных к Николаю Павловичу сановников. Несмотря на представительность членов Комитета 6 декабря, среди предполагаемых критиков реформы были влиятельные люди. И главными ниспровергателями проектов он видел цесаревича Константина Павловича и вдовствующую императрицу Марию Федоровну, потому что понимал — они будут всячески противиться ограждению дворянства, подавлению чиновничества, предоставлению новых прав мещанам и крестьянам.

Подавая записку в Комитет 6 декабря 1826 года, Михаил Михайлович не рассчитывал на ее скорое продвижение. В ней он предлагал путь раскрепощения, аналогичный закрепощению, только в обратном порядке: сначала должно быть запрещено, продавать крестьян без земли и брать их во двор; потом безусловная зависимость крестьянина от владельца должна быть заменена условною, основанною на договоре, поставленном под охрану общих судов.

Казалось бы, царское одобрение записки могло стать решающим аргументом для Комитета. Но высшие сановники, связанные многими нитями с дворянским сословием, нашли способы противодействия. Комитет 6 декабря придумал план, который был доложен императору. В записке председателя секретного Комитета 6 декабря, Председателя Государственного совета Кочубея говорилось «об унизительном противоестественном торге людьми», с сожалением и презрением упоминались «необразованные, закоснелые в грубых привычках» крепостники, а с другой стороны, намекалось на возможность «всякого ропота, всякого волнения умов».

Опытный царедворец Виктор Павлович Кочубей предлагал меру, которая могла бы ослабить впечатление от нового закона: его нужно растворить в обширном комплексе других законопроектов, благоприятных для дворянства, дескать, получив ряд новых прав и льгот, дворяне легче воспримут закон о непродаже крестьян без земли. Николай I отступил. Он согласился на подготовку большого многосложного закона о состояниях. Немедленные меры в пользу крепостных, предлагаемые Сперанским и одобренные им самим, были отложены на длительный срок. Но тогда Николай Павлович об этом еще не догадывался.

Глава пятая ЮЖНОЕ НАПРАВЛЕНИЕ

В последние дни жизни император Александр I с печалью говорил начальнику генерального штаба Ивану Ивановичу Дибичу об ухудшающихся отношениях и вероятности войны с Портой. Турки под разными предлогами уклонялись от исполнения трактата 1812 года. Торговля России подвергалась притеснениям.

Заступивший на престол император Николай I, и без того обремененный незавершенными делами старшего брата, всячески оттягивал начало войны с Турцией и в первые дни царствования предложил Оттоманской Порте провести дипломатическую конференцию. Турция согласилась, но, как выяснилось позднее, лишь для того, чтобы отдалить разрыв между государствами.

В 1827 году Россия, Англия и Франция, подписавшие лондонскую конвенцию о посредничестве между Османской империей и восставшими греками, выслали объединенный флот к берегам Греции для демонстрации своего намерения добиться от султана уступок. 20 октября 1827 года союзный флот в Наваринской гавани столкнулся с турецко-египетским флотом Ибрагим-Паши и уничтожил его.

Турецкий султан расторг все предыдущие соглашения с Россией и 8 декабря 1827 года объявил против нее «священную войну». В ответ 2 апреля 1828 года был издан царский манифест о войне с Турцией. Стотысячная армия генерал-фельдмаршала Витгенштейна заняла придунайские княжества. Гвардия, за исключением кирасирской дивизии и по одному батальону с каждого полка, выступила из Петербурга. Император Николай I, пожелав лично участвовать в войне, оставил столицу в последних числах апреля.

Он ехал вместе с генерал-адъютантом Бенкендорфом на двухместной коляске. Свиту составляли генерал Адлерберг и личный врач. Обер-церемониймейстер граф Станислав Потоцкий, выполняющий должность гофмаршала военного двора, отправился раньше. Вместе с ним уехал багаж с палатками, конюшнею и кухнею, флигель-адъютанты и вся государева главная квартира. Императора они намеривались ждать в Измаиле.

Было начало мая, но днем стояла сильная жара. Задыхаясь от горячего воздуха, при ярком солнце и без конвоя император впервые после Петра Великого вступал на турецкую землю. Гордость распирала грудь. Осознавая величие своего поступка, он не замечал опасностей, которым мог подвергнуться в любую минуту — по степи разгуливали конные отряды татар.

Осмотрев начатые осадные работы возле крепости Браилов и оставив возле нее 7-й корпус под началом великого князя Михаила Павловича, государь со свитой двинулся по направлению к сильно укрепленной крепости Шумиле. На пути русской армии на многие сотни метров простирался Дунай, разлив которого чрезвычайно дождливой весной превышал обычную норму и грозил задержать переправу.

Николай Павлович ходил вдоль берега в сопровождении генерал-адъютанта Бенкендорфа. Понтоны и большие барки, приготовленные для плавучего моста, ждали у устья маленькой речки, впадавшей в Дунай, сигнала для начала переправы. Неподалеку виднелись гребные флотилии русской армии и запорожских казаков, недавно перешедших на сторону России. На левом берегу Дуная застыли в полной готовности орудийные батареи и пехотные полки. Было утро 27 мая 1828 года.

— Ваше величество, не пора ли начинать? — проронил Бенкендорф и, затаив дыхание, ждал ответа императора.

— Ты нетерпелив, Николай Христофорович, — не оборачиваясь, строго сказал государь. — Если же страдаешь от бездействия, то будь так любезен, поищи мне лодку для переправы.

Николай Павлович был уверен в готовности войск. Его не пугало, что на другом берегу против нашей армии в 30 000 человек стоит турецкая армия, которая, по данным разведки, превышала 80 000 и занимала позицию намного выгоднее. Его беспокоил кустарник и топь. Они могли затруднить высадку и дальнейшее быстрое движение вперед.

— Передай команду двум Егерским полкам и корпусу генерала Радзевича начать наступление и заходить на транспортные судна. Предупреди, чтобы далеко на берег не залезали, а то обратно не столкнуть баржи будет, — приказал он флигель-адъютанту — молодому офицеру.

Николай Павлович посмотрел в противоположную сторону. Там не было войск. Оттуда, с северо-востока, должны были подойти обозы. И еще там осталась крепость Браилов, которую осаждал великий князь Михаил Павлович.

«Как он?» — мимолетно подумал император и принялся наблюдать за погрузкой войск на барки.

Незадолго до прибытия на берег Дуная он написал письмо брату:

«Душевно обрадован я был, любезный Михайло, приезду Вишнякова с добрыми вестями от тебя. Дело флотилии прекрасно и делает честь нашему Черноморскому флоту, которого я часто здесь видел и любовался вдоволь 24 числа.

Я приказал произвести Завадского в контр-адмиралы и назначил по три креста на лодку и по два на ял. Буду ждать для награды офицеров твоего представления.

Бумаги весьма важные и любопытные и мне подают надежду, что Браилов скоро последует благому примеру Исаки. Вишняков тебе подробно опишет здешнее. Все идет хорошо.

Надо тебе весьма осторожным быть при занятии крепости. С начала по сдачи, займи все ворота и, не входя в улицы, вели войскам идти по валу и занять бастион и прочие важные пункты. Потом послать надежных офицеров принять погреба и проч. И сейчас к ним выслать караулы, а с бастионов поворотить или свои поставить пушки, так чтобы могли бить в город. По городу не дозволять отнюдь ходить людям доколь медики не освидетельствуют здоровье жителей.

Седьмой корпус по сдачи полагаем мы переправить от Бра-илова к Мачину, куда отряд от нас сего дня вечером уже будет. Вышедшие оттуда некрасовцы явились сего дня утром к нам и объявили, что посланы просить дозволения выйти 300 с ними из Мачина, дабы нам совсем передаться.

Это важно, ибо весь гарнизон был в 1800 человек, из коих 1000 конницы уже ушло, 300 некрасовцев хотят выйти, остается, стало, только пятьсот.

Я все надеюсь, что и Браилов сдастся до взрыву мин.

Надеюсь, что скоро мы с тобой увидимся. Прощай, береги себя и не забывай верного друга и брата. Николай».61

Первыми Дунай пересекали лодки запорожских казаков. Они стремительно продвигались между кустов и почти вылетали на берег. Следом за ними двигались егеря через те же кусты по пояс в воде. Впереди их была открытая местность. За полем высились укрепления неприятеля, занимающего позиции на возвышенности.

Оттуда доносился вой, режущий слух, виднелись пестрые халаты, острые шлемы, конские хвосты на копьях. Они метались по обильному пастбищу. Кучки всадников быстро соединялись, потом рассыпались по полю, иногда их затягивало пылью, они пропадали из виду, но вдруг появлялись вновь. Грохотали пушки, трещали винтовки. В воздухе стояли клубы белого дыма. Николай Павлович, не отрываясь от подзорной трубы, недовольно покачивал головой.

Оторвав взгляд от трубы, император быстрой походкой направился к батарее. Навстречу императору выбежал генерал Дибич.

— Туда нельзя, ваше величество! — закричал он, размахивая руками. — Там неприятельские ядра так и сыплют.

— Прикажите стрелять чаще и прицел, прицел пусть верный держат, — крикнул император.

С пригорка Николай Павлович видел, как русская пехота пошла в штыковую атаку. Турок было больше, но наши солдаты теснили их.

Он кинул взгляд вдоль берега, увидел идущего к нему Бенкендорфа и спустился вниз.

— Лодка где? — выпалил Николай Павлович.

— Обещали скоро подать, — мрачно ответил генерал- адъютант.

— Обманываешь! — крикнул император. — Вон она. Давай за мной.

Слева от них к берегу причалила длинная, узкая лодка. На ней сидели какие-то люди. С берега садились еще.

— Меня на другую сторону доставьте! — крикнул государь и, не дожидаясь ответа, забрался в лодку.

— Ваше величество, может, подождем нашу, — почти скороговоркой проговорил Бенкендорф.

— Здесь все наши, — бросил Николай Павлович и, обернувшись, спросил у сидевшего на корме за рулевого статного казака: — Правильно я говорю?

— Так оно и есть, ваше величество, — все наши. Турки там, — он показал рукой вверх по течению Дуная. — Да и то ненадолго. Выбьем и оттуда.

— Чей будешь? — сурово спросил император.

— Атаман войска запорожского, — с гордостью ответил мужчина.

— Молодцом атаман. Такое пополнение нашему войску силу большую предаст, — все в той же величественной манере продолжил Николай Павлович, вовсе не замечая выражения лица Бенкендорфа.

Разговор императора и атамана продолжался, пока они не переплыли Дунай. На берегу царь распрощался с атаманом, расцеловался с ним, поблагодарил всех двенадцать гребцов за быструю доставку.

Лодка отчалила. Николай Христофорович тронул за руку Николай Павловича.

— Не враги они нам больше, — сказал император, заранее угадывая вопрос.

— Однако могли бы и к туркам доставить. Вот бы скандал вышел — император в плен взят! — нервно засмеялся Бенкендорф.

— Видно, не суждено, — развел руками Николай Павлович.

В его голосе уже не было восторженности. Он был тих, даже задумчив. К императору только сейчас приходило понимание опасности, которой он себя подвергал. Государь с усмешкой представлял печальные последствия своего необдуманного поступка. Но согласиться с Бенкендорфом он не мог, мешала гордость.

* * *

Русская армия наступала. Находясь на командном пункте — небольшом пригорке, откуда открывался вид на равнину, император спокойно выжидал благоприятной минуты для нападения на центр вражеских войск.

На левом фланге двигался отряд под командованием Дибича. Ему доставалось от турецких батарей. Турецкая конница появлялась то слева, то справа, вводя смятение в ряды русской пехоты. На правом фланге с переменным успехом шел бой между русскими и турецкими конниками.

Глядя на редкие ряды наступающих войск, Николай Павлович мысленно сравнивал их с туго натянутой тонкой ниткой, которая в любой момент может разорваться. Иногда ему казалось, что нить разорвалась и сквозь нее тонкими зелеными ручейками протекают отряды турецких воинов. Он всматривался внимательнее и тут же замечал, как пустое пространство быстро заполняется белыми пятнами, которых становится все больше и больше. Глянув еще раз для пущей убедительности, император крестился и переводил взгляд на другой участок сражения.

Равнина была изрезана множеством ручьев. Они создавали препятствие коннице. Вот опять рванувшийся было вперед по правому флангу отряд русских всадников наткнулся на маленькую речку и атака захлебнулась. С другой стороны, где командовал Дибич, у небольшой речки наши егеря, ранее так дружно атакующие, залегли под сильным огнем турецкой артиллерии…

Государь дал приказ двинуть резерв пехоты по центру вражеской обороны. Атаку поддержали на флангах. Неприятель начал отступать. Но окружить и обратить их в бегство не удавалось. Пользуясь удобным рельефом местности, турки отступали неторопливо к укрепленной позиции, где за стенами и крутыми горами стоял город Шумилы.

В разгар боя поступило известие о покорении адмиралом Грейгом и князем Меншиковым крепости Анапы. В письме подробно расписывались умелые совместные действия судов флота и сухопутного отряда, состоящего из 13-го и 14-го Егерских полков. Успех под Анапой повлиял на дальнейшее планирование операции.

Отдав распоряжение о передислокации, император сел за письмо к великому князю Михаилу Павловичу:

«Сумароков приехал и вручил мне любезное твое письмо, милый Михаил. Я от глубины души счастлив видеть тебя довольным; все мое всегдашнее желание знать, что ты мной доволен и веришь искренней моей старой дружбе. Когда же к тому ты подаешь пример другим, оказывая важные истинные заслуги отечеству, то я радуюсь как товарищ старый и как брат.

Всемогущий бог, видимо, нам благоприятствует. Я ехал с конно-артиллерийско-пушечного учения, когда у палатки встретил нашего твоего Сумарокова, в конце учения только что прибыл ко мне адъютант мой Толстой, с ключами Анапы, сдавшейся после неслыханно счастливой, отважной и искусной осады. Гарнизон сдался — военнопленных 3 тысячи человек положили ружья и в крепости взято 85 пушек и одно оставшееся судно.

Нельзя подивиться искусству, храбрости и распорядительности Меншикова. Войска превзошли всякое ожидание своим господством в неимоверных трудностях. Это истинно русское войско! Николай».62

Николай Павлович долго вертел в руках листок. Ему казалось, что на этот раз письмо получилось холодным, слишком деловым. Он любил младшего брата с детских лет. Будучи старше его, всегда чувствовал себя обязанным покровительствовать, защищать его. При мысли об этом до мельчайших подробностей стали вспоминаться детские годы, проведенные вместе с Михаилом чуть ли не с самого его рождения.

Скоро после рождения последнего десятого ребенка, Михаила, младших сыновей императора Павла перевезли из Царского Села сначала в Павловск, затем в Зимний дворец. Там их поместили в верхнем этаже над комнатами государя, близ малого садика. В спальной комнате два угла занимали большие круглые печи. Николай и Михаил спали на железных кроватях с покрывалами из белого канифаса.

Два волосяных матраса, обтянутые холстом, и третий матрас, обтянутый кожей, составляли саму постель: две подушки, набитые перьями, одеяло летом было из канифаса, а зимой ватное из белой тафты. Полагался белый бумажный колпак, которого они, однако, не надевали, ненавидя. Ночной костюм, кроме длинной рубашки на подобие женской, состоял из платья с полудлинными рукавами, застегивающегося на спине и доходившего до шеи.63

Улыбнувшись, император попытался представить маленького Мишу, но перед глазами представала большая, кажущаяся нескладной, фигура великого князя Михаила Павловича. Огромного роста, рыжий, плотный, несколько сутуловатый, он походил на бурого медведя. Из-под нахмуренных бровей его смотрели большие голубые глаза. Волосы были зачесаны назад, открывая высокий лоб. Николай Павлович не пугался внешнего облика брата, даже в тех редких случаях, когда они ссорились или заставал его не в духе, — он знал добродушный характер Михаила, его беззащитность и всегда во всем поддерживал его.

«Мишка, Михайло, Михаил», — ласково твердил он про себя, выходя из палатки, находясь под впечатлением воспоминаний. В ожидании императора на узкой площадке стоял малочисленный караул, который он брал с собой в Варну.

Ответственность за безопасность государя возлагалась на Бенкендорфа. Вся его сила состояла из 700 человек пехоты и 600 конницы. Путь пролегал по горам, через речки, где передвигались большие группы неприятельских войск, превосходивших числом императорскую охрану.

Бенкендорф понимал опасность, говорил о ней государю, а после очередной отмашки Николая Павловича, доверял свои опасения бумаге:

«По ту сторону Дуная нам пришлось довольно долго ждать лошадей. Дороги были совершенно испорчены; большой лес, которым должно было проезжать, славился разбойничьим притоном: нас конвоировали всего четыре казака на дрянных лошаденках. Выехав оттуда на открытое место, мы встретили множество болгар, которые, спасаясь от хищничества турок, блуждали по краю с женами, детьми и всем своим имуществом. Подобно им тут могли шататься и турецкие партии; самые эти болгары и особенно некрасовцы, воры по ремеслу, могли напасть на нашу коляску. Государь, незнакомый со страхом, спокойно в ней спал или вел со мною живую беседу, как бы на переезде между Петербургом и Петергофом».64

По прибытию в Бабадаг император зашел в госпиталь и ужаснулся — почти все врачи лежали больными. Не лучше дела обстояли в других госпиталях, разбросанных по берегу моря, а в Мангалии они размещались в 50 домах. На всех больных приходилось два медика. Не хватало людей на кухне, в госпитальной прислуге.

В Каварне, куда они приехали к вечеру, Николай Павлович, после того как устроил разнос коменданту гарнизона и поговорил с князем Меншиковым, уединился и долго писал распоряжения в штаб армии, в интендантскую службу. Его записки тут же отправлялись по назначению. При себе император оставил одну. Записка была о состоянии медицины в армии и по России. С этим вопросом он решил подробнее ознакомиться по возвращению в Петербург.

* * *

Отслужили панихиду по убитым при штурме Варны, государь засобирался в Одессу. После трудных дней сражений ему предстояла прогулка под парусами. По совету адмирала Грейга императорский штандарт подняли на новейшем линкоре, только что сошедшем со стапеля в Севастополе.

«Императрица Мария» среди прочих мореходных достоинств имела 84 пушки крупного калибра. У экипажа была отменная выучка. Команду возглавлял старый морской волк — капитан I ранга Папахристо.

2 октября на борт линкора поднялся государь Николай I и граф Михаил Семенович Воронцов, сменивший раненного князя Александра Сергеевича Меншикова на посту командующего. Было погожее осеннее утро. Солнце стояло высоко над горизонтом. На шканцах замер почетный караул.

Линкор снялся с якоря в четыре часа пополудни. На внутреннем рейде его сопровождали яхта «Утеха» и пароход «Метеор». Величественный силуэт корабля еще долго виднелся с берега. Он медленно двигался с попутным ветром.

К середине следующего дня, когда линкор был уже на траверзе Георгиевского гирла Дуная, ветер неожиданно упал. Наступил полный штиль. В свите императора послышались шутки, дескать, погода благоволит увеличить срок плавания, и до Одессы будем плыть месяц. Было десять часов вечера. Никто не заметил, как начал свежеть ветер и первое небольшое волнение на море вызвало едва заметную качку корабля.

В полночь все сильнее стал задувать норд-ост. Капитан судна Папахристо с тревогой посматривал на приборы. Он понимал, если ветер не изменится в ближайшие сутки, то их снесет к Босфору. Разыгравшийся свирепый шторм заставил забыть об этом — теперь капитан беспокоился о спасении судна. Он приказал снять на фок-мачте все паруса, оставив только одни брамсели. «Императрица Мария» начала терять ход.

Военный совет собрался в каюте императора.

Докладывал капитан линкора Папахристо:

— Нас неминуемо сносит к турецкому берегу. Вероятность перемены ветра мала, зато велика вероятность вступить в бой с турецким флотом.

После Наваринского поражения флот Османской империи состоит из 4 линейных кораблей и 3 фрегатов. Они сейчас отстаиваются в Буюкдерской бухте, прикрывая Стамбул. Наш линкор, имеющий мощное бортовое вооружение, обладающий хорошей маневренностью, какое-то время может противостоять кораблям противника. Но надо не забывать, что нас сносит к турецкому берегу, а это значит, что мы еще можем оказаться под огнем береговой артиллерии.

В своей команде я уверен. Моряки и офицеры «Императрицы Марии» будут драться самоотверженно и не посрамят российского флага. Но силы наши не бесконечны. Помощи ждать неоткуда. Сдаваться на милость победителя мы не можем. Остается, в крайнем случае, если неприятелем будет сбит рангоут и разбит корпус, взорвать пороховые погреба и всем погибнуть с честью…

Ваше мнение, Михаил Семенович, — Николай Павлович, внимательно слушавший капитана, посмотрел на Воронцова.

— Мое мнение? — вырвавшись из задумчивости, спросил Воронцов и тут же быстро ответил: — В первую очередь подумать об императоре.

— Обо мне не стоит переживать. На случай сражения я такой же член команды. Буду биться вместе со своими матросами, — уверенным голосом сказал император.

— Ваше величество! — Воронцов испуганно посмотрел на государя.

— А вы что думали, граф, когда начнется бой, я спрячусь в своей каюте. И довольно обо мне. Ваши предложения? — нетерпеливо сказал император.

— Во-первых, как мне кажется, турки не станут вступать с нами в бой, — продолжил Воронцов. — Они попытаются выяснить цель нашего прибытия к их берегам. Затянув переговоры, мы можем получить достаточный запас времени, чтобы дождаться попутного ветра. Во-вторых, я согласен с капитаном: на случай сражения биться, не щадя живота своего, и погибнуть, взорвав пороховые погреба.

— Турки, Михаил Семенович, вступать в переговоры не станут. Мы находимся в состоянии войны. Остается «во-вторых» — вступить в бой и погибнуть, — заметил Николай Павлович.

— Я отдал приказ комендорам изготовить орудия к бою. На батарейных палубах полная боевая готовность, — воспользовавшись паузой, сказал капитан.

— Попросите священника обойти корабль и благословить моряков на последний бой, — отрывисто сказал император, и, давая понять всем, что совет окончен, первым поднялся с кресла…

Николай Павлович, как только ему стало известно, что судно сносит к турецкому берегу, еще до начала заседания совета принял решение в плен не сдаваться — памятен был рассказ о Прутском походе Петра I и его долгом стоянии в окружении турецких войск. Императору стыдно было за великого предка, который в минуты растерянности готов был за свое освобождение отдать туркам чуть ли не все свои завоевания, а его жена Екатерина — все драгоценности, взятые ею в поход.

«Петра спас Шафиров. Такого дипломата, как Шафиров, у меня рядом нет, — продолжал он размышлять. — Там был другой случай. Петр Алексеевич имел войско, готовое пойти на прорыв, и турки согласились на переговоры лишь потому, что в результате прорыва они ничего бы не получили. В сегодняшнем случае торговаться нечем. Сдавать же завоеванные земли я не намерен. Видимо, Бог так рассудил: сначала испытать меня на Сенатской площади, а потом дать возможность героически погибнуть».

Николай Павлович, верующий в Божественное провидение, в судьбу, не боялся умереть. Ему было жалко, что все начинания, к которым он успел за короткий период правления приступить, так и останутся незавершенными. Ведь Михаил Павлович, в случае его смерти, ставший регентом сына цесаревича Александра, ничего продолжать не будет. У него совсем другой склад ума. А сын? И сын не будет продолжателем дел отца, потому что отец не успел передать ему в воспитании самого главного — беззаветной любви к Отечеству. Этому не учат. Это передается примером, душевными, откровенными разговорами.

Размышляя о незаконченных делах на этом свете, Николай Павлович достал свою секретную папку, куда складывал самые важные дела и записки. На глаза попало письмо профессора Георга Фридриха Паррота. Профессор находился в близких отношениях с императором Александром I. Александр Павлович благосклонно относился к письмам Паррота и оставался доволен некоторыми его взглядами на реформы государственного аппарата. Это письмо Николай Павлович получил 30 октября 1827 года. Прошел почти год, а он так и не ответил профессору.

«Вашему величеству, — писал Паррот, — было угодно снова поощрить меня к дальнейшему представлению моих записок. Теперь я тружусь над одной из них, именно над проектом преобразования министерств, о чем уже давно все обдумал. Настоящие ваши учреждения организованы не хорошо; они парализуют вашу деятельность. Ваше величество работает сверх сил, а результат ваших трудов еще далек, принимая во внимание ваше томление; вы ни физически, ни нравственно долго этого не выдержите. Такая же участь была и у императора Александра, принужденного при каждом затруднительном вопросе учреждать особые комиссии. Ваше величество находитесь точно в таком же положении. В настоящее время у вас функционирует от 12 до 15 особых комитетов. Такая система нарушает целостность управления, страшно умножает переписку и вашу собственную работу, и совершенно бесцельно раздробляет деятельность ваших лучших сотрудников.

Не верьте, ваше величество, что причиною тому исключительно неспособность некоторых министров: ведь у императора Александра было несколько даже выдающихся лиц. Причина простая — это плохая организация министерств, и пока настоящая система останется, даже лучшие министры не в состоянии будут стать на высоту своего положения…»65

В конце письма Георг Фридрих Паррот обещал через несколько недель представить записку. Она пришла от него через месяц и тоже оказалась в папке. Николай Павлович взял ее в руку, но читать не стал.

«Если прочитаю, значит погибну. Она должна остаться как недовершенное дело, чтобы потом за него снова взяться», — подумал неожиданно для себя он и тут же понял, что хитрит перед Богом.

Николаю Павловичу стало стыдно. Он почувствовал, как краска заливает лицо.

«Что, струсил?» — спросил он себя и, заглянув в письмо, продолжил его чтение.

В эту минуту к нему в каюту пришел капитан линкора Папахристо.

* * *

К вечеру 6 октября Николай Павлович вышел на палубу. Холодный северный ветер слабел. Он едва шевелил оставшиеся на фок-мачте брамсели. На батарейных палубах замерли возле орудий комендоры. В суровом молчании судно покорно двигалось в направление Босфора.

Смутные очертания турецкого берега навели Николая Павловича на воспоминания: он вспомнил радостную картинку, увиденную в одном из госпиталей, где побывал накануне отплытия из Варны.

Государь был в нервном возбуждении, после того как осмотрел несколько домов, в которых были размещены раненые. Всюду грязь, то там, то здесь в углах комнат, а то и возле кроватей окровавленные бинты. С трудом доискался врача. Врач пришел, как привидение, с бледным лицом и красными от недосыпания глазами. Стал объяснять, что остался один и у него есть только три медицинские сестры и один уборщик из инвалидов.

Отпустив врача, император отправился с Бенкендорфом в другое помещение. Перед дверью в комнату, услышав смех, остановился в изумлении. Последний раз он слышал, как смеются, перед отъездом на войну, на балу в Петербурге.

Осторожно подойдя к двери и показав пальцем Бенкендорфу не шуметь, он прислушался. В комнате разговаривали двое: мужчина и женщина. По голосам чувствовалось, что оба были молоды и из деревни, с какой-то северной губернии, или вологжане, или поморы.

Когда Николай Павлович вошел, с табуретки вскочила молодая девушка. Она закрыла лицо платком и низко поклонилась императору. Мужчина, сидевший возле нее, попытался подняться, поддерживаясь рукой за спинку кровати, но покачнувшись, опустился.

— Не стоит тревожиться, — проговорил император, быстро приближаясь к ним.

Он остановился возле молодых людей, внимательно посмотрел на одного, другого. Положил руку на плечо девушки и заставил ее сесть на табуретку. Подвинул другой табурет, стоящий неподалеку, и сел рядом с кроватью.

— Откуда родом? — спросил он веселым голосом.

— С Архангельской губернии, — ответила девушка, все еще не отпускавшая платка от лица.

— Я так примерно и подумал, — согласился Николай Павлович и ласково добавил: — Ты, пожалуйста, личико от царя не прячь. Не надо красу прятать. Красота людям и дается, чтобы ею гордиться, — он взял ее за руку. — Вот так, молодчина.

— Ну а ты, добрый молодец, — государь посмотрел на раненого, — каких войск служивым будешь?

— Карабинер роты его величества Егерского полка, — отчетливо громко отрапортовал солдат.

— Где ранен?

— При осаде Варны.

— Что за рана?

— Ногу пополам переломало повозкой.66

— Срастется, — махнул рукой весело император.

— Вот и я ему говорю, не робей, главное все остальное цело осталось, — сказала девушка, и опять было потянулась за платком, но поймав строгий взгляд императора, отдернула руку.

— Я слышал, вы смеялись. Не по этому ли поводу? — поинтересовался Николай Павлович.

— Угадали, ваше величество, по этому, — прыснула девушка.

— Ну, так расскажите, может, и я с вами за компанию посмеюсь, — сказал император, посмотрев на девушку.

— Энто он начал говорить, дескать, мечтал после войны пойти работать в артель Самсона Суханова. Самсон — наш земляк — ломает гранит, ставит колонны из него и другие диковины, набережные в Петербурге в гранит укладывает. У него в артели хорошо платят. Но теперь, куда с такой ногой? — начала рассказ девица, поглядывая на раненого солдата. — Тут я ему и говорю — иди в ямщики. И иди обязательно на дорогу, по которой государь часто ездит. Слыхивала, мол, что перед вашим экипажем, на полчаса впереди, скачет курьер, который обязан предупреждать станционных смотрителей о приезде. Свежие лошади в полном снаряжении с ямщиком выводятся на дорогу. Дескать, вы щедро рассчитываетесь с ямщиками, давая на водку по десять, пятнадцать, а то и двадцать пять рублей. Многих помните. Требуете, чтобы их давали.67

— А я ей и говорю: ты что, Глаша! Я теперь повозок, как огня буду бояться. И денег не надо, лишь бы все части тела были целы и невредимы, — добавил солдат.

— А я ему — это еще неизвестно, что у тебя после наезда повозки цело осталось, — подхватила Глафира.

Тут они и рассмеялись, озорно посматривая на императора.

Веселая картинка исчезла, и перед его взором отчетливо проступили очертания турецкого берега. Николай Павлович, зябко поежившись, попытался снова мысленно вернуться в палату, но как он ни пытался вспомнить продолжение разговора, ничего не получилось.

«Неужели я так испугался, что не могу отвлечься на другие мысли?» — подумал он, отчетливо слыша стук своего сердца.

Поймав себя на мысли, что кто-то из свиты или из команды мог увидеть его испуганное лицо, Николай Павлович огляделся. Рядом никого не было.

Левую щеку легонько обожгло.

«Неужели покраснел от стыда?» — подумал он, осторожно дотрагиваясь пальцами до лица.

Он повернулся к ветру правой щекой, и ее обдало теплым порывом ветерка.

Николай Павлович поднял вверх руки, широко раскрыл ладони. И словно приветствуя его движения наверху, на фок-мачте, затрепетали брамсели. Он не ошибался, дул теплый зюйд-вест! Ветер усиливался!

Обретая ход огромный корабль «Императрица Мария» уверенно брал курс к Одессе.

После недельного изнурительного плавания линкор отдал якорь на одесском рейде. Николай I и граф Воронцов со свитой оставили борт, высадившись на шлюпке на Военном моле.

С пристани император отправился в собор. Здесь перед образом Спасителя он коленнопреклонно молился, благодарил Господа за чудесное спасение.

* * *

В Петербурге Николай Павлович задерживаться не собирался. Он так и говорил ближайшим сподвижникам: «Вот обсудим движение Второго отделения по созданию полного собрания законов Российской империи и я со спокойной совестью поеду воевать».

Второе отделение было создано высочайшим рескриптом от 31 января 1826 года. Указом Правительствующему Сенату от 4 апреля 1826 года был утвержден его состав из 20 чиновников. 24 апреля 1826 года состоялось первое заседание старших чиновников отделения под председательством Сперанского. На заседании Михаил Михайлович зачитал собравшимся написанное им Наставление Второму отделению о порядке его трудов по собранию и изданию законов. Были поставлены задачи: разработка Свода законов и создание Полного собрания законов.

О предстоящей работе Николай Павлович говорил со Сперанским. Михаил Михайлович просил у императора помощи. Трудности заключались в большом количестве законов, хранившихся в различных архивах страны, и в отсутствии полных реестров изданных ранее законов. Множество указов было не напечатано, а некоторые напечатанные указы растеряны. Ни один документ не полон, все ошибочны. Нигде, даже в Архиве Правительствующего Сената, нет полного их собрания. Надо было увеличивать штат кодификаторов, заставлять сотрудников на местах переписывать тексты подлинников, заниматься сличением текстов с подлинниками, выявлять дублирующие друг друга акты.

Взявшись помогать Второму отделению, Николай Павлович, будучи человеком любознательным, увлекающимся, сам стал вникать в узаконения, рассматривать публикации законов, начиная с Соборного уложения 1649 года. Остановило его дальнейшие поиски письмо великого князя Михаила Павловича, который со свойственной ему подробностью описывал обстановку дел на войне.

Утром 15 октября 1828 года он готов был уехать на театр военных действий, но простудилась и слегла матушка. Мария Федоровна все еще отшучивалась, мол, я и не такие болезни переносила, но прогнозы врачей с каждым днем становились все угрожающими. Ночь с 18 на 19 октября Николай Павлович почти не спал. Он видел с перерывами все тот же сон, просыпаясь и засыпая вновь. Его, маленького, привозили к Марии Федоровне сначала в колясочке, обшитой зеленой тафтой, потом на карете, обшитой зеленым бархатом, с золотым «гасом» и сафьяном. Матушка не подпускала к себе, отмахивалась, его увозили и привозили вновь. Николай плакал. Он хотел обнять и поцеловать матушку, но она по-прежнему отстранялась. Последний раз, когда Николая привезли к ней на карете, матушки на месте не оказалось. Вышел старый дядька, похожий на ее секретаря Вилламова, и сказал, что Марии Федоровны здесь больше не будет.

Почти весь день он провел в комнатах у матушки. Лекари уже не боролись за ее жизнь. Она прощалась с земным миром, исповедалась, приобщилась. Уходила тихо, без боли.

Пройдя от матушки к себе в кабинет после того, как она сделала последний вздох, Николай Павлович сел за письмо к брату Михаилу Павловичу.

«С. Петербург. 20 октября 1828 года.

Все кончилось, Михайло, и мы сироты! Все надежды исчезли вчера; болезнь, казалось, прервалась на дня два, когда я тебе писал, но третьего дня вечером казалось, что матушка как бы сонлива была и решились ей пустить кровь; она согласилась и вдруг мне сказала: „Все“. Однако мы ее успокоили и после кровопускания казалось, что ей легче; до того, что она в шутку пела и ногами шевелила, но все это было ненадолго. После довольно тихой ночи, утром голова была свежа, но произношение тяжело. Лекаря тотчас побоялись паралича в легких и слабительное доказало действие, что оно было необходимо, однако силы матушки слабли и после каждого действия лекарства уменьшали. Наконец, положили ей мушку на спину, но она не подействовала…

Надо было воспользоваться последними минутами, чтобы предложить приобщиться. Сначала я не знал, как на это решиться, но Бог помог мне ей вразумить, что ей это нужно. Сначала она хотела отложить до завтра, я ее убедил не откладывать, и так она в полном разуме исповедалась и приобщилась. Мы с женой тут были и молились за нее. Я не знаю как мы, особенно жена, это перенесли.

Она подозвала нас и, хотя говорила с трудом, но взяла нас за руки, потом я назвал всю нашу семью поименно, она подняла глаза к небу. Потом мы с трудом поняли ее. Я поехал за всеми детьми. Она еще улыбалась, обнимая Лили, Адину и Кати. Других она не могла уже видеть, но рукой их тронула.

Это положение продолжалось с 9 часов до 2 с половиной утра, без боли, без икоты, без всякого болезненного знака; только дыхание было часто, руки и ноги стыли, пульс и наконец дыхание стало реже, и наконец, несколькими вздохами все тихо и навсегда кончилось.

Матушка как часто про тебя спрашивала, я ей вчера говорил про твое письмо, она его не могла читать».68

В дни подготовки к похоронам и в похороны Марии Федоровны, император часто обращался воспоминаниями к декабрьским дням 1825 года. Как бы не гнал от себя скверные мысли, приходил к одному и тому же выводу — он тогда боялся матушки. В те дни вдовствующая императрица представляла для него угрозу. И случись задуманный ею и ее окружением дворцовый переворот, не известно, как бы повела себя эта властолюбивая женщина.

Чтобы выбить из головы мысли, не подобающие сыну в дни траура по матери, Николай Павлович начинал вспоминать детские годы. В отличие от старших братьев (Николай был младше Александра на 19, а Константина на 17 лет), воспитанием которых занималась Екатерина II, Николай и Михаил были отданы под непосредственное попечение Марии Федоровны. По свидетельству статс-дамы Татьяны Васильевны Васильчиковой, Николай был ее «любимым сыном». Но в отличие от отца мать не была ласкова с ним. Она была «рабою того, что называла своим долгом». В понимание долга входило строгое наблюдение за воспитанием и обучением младших сыновей и соблюдение уже отживших во многом норм этикета ХVIII века.69

«Я рос в постоянной боязни перед матерью, — делал вывод Николай Павлович, но тут же бросался на защиту Марии Федоровны. — Если бы не матушка, не ее строгие воспитатели, то я вырос бы неженкой, мямлей и из меня получился бы теперь никудышный государь. Да куда там. Я бы вообще не стал государем. Меня бы свергли в декабре 1825 года до принятия присяги, а вместе со мной порушили бы самодержавие».

И из его памяти начинали выплывать редкие моменты встреч с Марией Федоровной. Вот он, семнадцатилетний юноша, бойко рассказывает матушке о своем письме к профессору морали Аделунгу и отзыве профессора о сочинении, посвященном римскому императору Марку Аврелию. Она улыбается, согласно кивает ему. Вот он, наказанный за провинность, приходит с письмом к Марии Федоровне. В письме он пишет, что просит извинить сердечно за шалость и обещает во всем слушаться воспитателя. Матушка читает, хмурит брови, потом выслушивает его и, прощая, разрешает поцеловать ей руки.

«А как она противилась моей поездке в Париж в апреле 1814 года!» — Николай Павлович отрывается от воспоминаний детского возраста и прикасается к годам взросления.

На его памяти разговор с братом Александром Павловичем. Император сообщает великому князю Николаю, что испросил у матушки позволения взять с собою в Голландию, Англию и Швейцарию Николая и Михаила. И снова поездка в Париж уже в июне 1815 года. За всеми передвижениями великого князя Николая следит Петр Петрович Коновницын. Он регулярно пишет Марии Федоровне отчеты, чем каждый день занят ее сын.

«Она устраивала мою жизнь, подбирала сначала воспитателей, потом жену, мечтая, что под старость лет, когда дочки выйдут замуж и разъедутся, рядом будут ее сыновья — мы с Михаилом. На царствие меня не готовила. Александр Павлович обладал хорошим здоровьем и мог править до совершеннолетия моего старшего сына Александра. Но когда случилось…» — Его мысль неожиданно оборвалась, и как ни пытался император вернуться к ней, ничего не получалось. Напрашивалась сама собой фраза.

«Она боялась, что меня убьют, как убили моего отца, и потому требовала присягать Константину, и скрывала от меня текст завещания государя Александра I и всю правду о законности мною престолонаследия», — так неожиданно для себя, после многих обвинений к матери, передуманных им, высказанных вслух жене в тревожные декабрьские дни, он вдруг впервые подумал о ней с любовью и зарыдал.

Ему вспомнилось, как во время разговоров с матушкой по прибытию Михаила Павловича из Варшавы они впервые заговорили о том, что он должен стать императором. Он был возбужден, поглощен собой, в нем смешались и страх, и радость и, конечно, находясь в таком состоянии, не обратил внимания, как матушка вышла из комнаты. Ее долго не было. Она пришла и как ни в чем не бывало попросила повторить Михаила Павловича все, что велел ему передать на словах цесаревич Константин Павлович. Только сейчас он вспомнил, матушка выходила в ту дверь, которая вела к малой домовой церкви.

«Она ходила молиться за меня. Она понимала, что уже не может спасти меня, и обращалась за помощью к Богу», — подумал император.

После себя вдовствующая императрица не оставила ни записок, ни дневников, которым поверяла свои чувства. Император пытался расспрашивать секретаря Вилламова. Он хотел выведать истинную цель, ради которой матушка соглашалась с Милорадовичем, генералами, Мордвиновым и владельцами Российско-Американской компании возглавить мятеж, в результате которого становилась бы регентшей при малолетнем цесаревиче Александре Николаевиче. Но Вилламов ссылался на клятвенное обещание, данное им покойной, и плакал.

Император не знал, что далеко от Петербурга, в Берлине лежит документ, в полной мере подтверждающий искреннюю материнскую любовь Марии Федоровны к сыну. Это письмо, написанное ею прусскому королю Фридриху Вильгельму III 14 января 1816 года после помолвки великого князя Николая и прусской принцессы Шарлотты.

«…Обворожительный характер юной принцессы, ее ум основательный, неподдельный, нежность ея чувств наглядно показывает мне счастье моего сына и мое собственное; она сроднится с нами и, сделав Николая счастливейшим из смертных, сделает меня счастливейшею из матерей и утешит меня в разлуке с моими дочерями. Вот мои ожидания, государь, и они вам доказывают, насколько я расположена любить и лелеять принцессу. Я глубоко тронута добротою вашего величества по отношению к Николаю, который, как должно, оценивает ваше доверие, проявляющееся в том, что вы вверяете его заботам принцессу; он оценивает эту честь со всем жаром сердца религиозного, чистого, честного и прямодушного, всецело отдавшегося своей невесте и осознающего всю ответственность, связанную с мыслью об обязанности сделать из счастья своей подруги постоянное занятие своей жизни. Вот излюбленный предмет наших разговоров, возобновляемых при каждом случае. Благословение Божие да снизойдет на этих двух дорогих существ и сохранит им навсегда их чувства, их убеждения, обеспечив таким образом счастие их жизни».70

* * *

Новый, 1829 год, начинался для императора тревожными сообщениями с южных границ империи. Сформированная для военных действий в Европейской Турции вторая армия под предводительством фельдмаршала Витгенштейна, после взятия Варны остановила движение, встретив сильное сопротивление турецких войск. И еще одна неприятность — в Персии убит российский посланник Грибоедов!

В Зимний дворец срочно вызван министр иностранных дел Нессельроде.

Император, оторвавшись от бумаг, вздрогнул, столь неожиданным было появление перед ним Карла Васильевича. Малого росту, худощавый, министр иностранных дел всегда ходил едва слышной походкой, несмотря на неоднократные замечания императора. Николай Павлович хотел упрекнуть его, но увидев сквозь толстые стекла очков удивленный взгляд министра, остыл.

Государю доставили подробное извещение о произошедшем событии в Тегеране. Случай был возмутительный. России нанесено жестокое оскорбление, которое требовало ответных действий. Надо было принимать решение. Он нуждался в холодном, рассудительном уме Нессельроде.

— Господин Грибоедов, посланник наш в Персии, человек умный, но может быть не очень осторожный, сам возбудил против себя тегеранских жителей. Он не мог не знать о настроениях персиян, настроенных против нас и ожидающих случая, чтобы нанести удар. Я отказываюсь понимать, как мог дипломат, зная все это, отважится скрывать у себя в посольстве евнуха — армянина, желавшего вернуться на родину, и не выполнить требование толпы отдать его, — с трудом выговаривал Карл Васильевич по-русски. — Господин Грибоедов пренебрег общественным мнением. Ссора между несколькими персиянами и прислугою нашего посланника дала повод для нападения на посольство. А дальше, — он покачал сокрушенно головой, — вы и сами, ваше величество, знаете, что было дальше, — народ выломал двери в доме и умертвил чиновников, служителей и самого Грибоедова.

— Не просто умертвил. Они издевались уже над мертвым посланником империи, носили его голову по городу и никто не мог остановить это безобразие, — с гневом сказал государь, сверкая глазами.

— Да, их бесчеловечно умертвили, прежде чем подоспела помощь от правительства, испуганного таким происшествием, — тихо проговорил Нессельроде.

— Если бы правительство было напугано, оно прекратило бы избиение наших людей в самом начале, — с дрожью в голосе, готовый взорваться сказал Николай Павлович и спокойнее спросил: — Мне известно, что господин Грибоедов и его товарищи долго сопротивлялись. Так ли это?

— Они отстреливались. Дрались врукопашную. Но численное превосходство… — начал было Нессельроде.

— Не надо про численное превосходство, — прервал его император. — Главное, не сидели сложа руки, не просили пощады, а дрались, как и подобает русским людям! Да, скажи мне, — он прервал свою пылкую речь и посмотрел на министра исподлобья. — А что шах-то? Какие действия он произвел?

— Раздраженный шах тотчас арестовал и наказал виновных, — сказал, волнуясь, Нессельроде.

Карл Васильевич знал, сейчас император потребует высказать мнение, как в дальнейшем поступать с Персией. Наверняка, если будет сказано, что надо ждать вестей из Тегерана, он вспылит, прикажет немедленно отписать шаху.

— Меня удивляет, что ты во всем обвиняешь господина Грибоедова. Но он находился на своей территории. Не мне тебя учить, опытного дипломата, какими правами обладал чиновник министерства иностранных дел, принимая у себя армянина, — неожиданно вернулся к началу разговора Николай Павлович.

— Но он пренебрег нравами и обычаями страны… — попытался выйти из положения Нессельроде.

— Довольно, — император стукнул ладонью по столу. — Ты призван защищать наших граждан, а не нравы и обычаи других народов.

— Но не войну же объявлять, — обронил министр иностранных дел. И спешно, словно в оправдание, добавил: — Мы еще не закончили турецкую кампанию. Две войны вести сразу для России будет трудно.

— Мне известно — ты просил Паскевича не обострять персидского вопроса, — с иронией сказал государь. — Чтобы этого больше я не слышал! Мы должны проявить чрезвычайную твердость, объявив шаху, что отвратить угрозу падения династии Каджаров возможно только испросив прощения у русского царя. Документ такой силы должен быть подготовлен сегодня же.

Положение на Кавказе и без того осложнялось беспрерывными стычками с горцами. Николай Павлович предупреждал генералов перестать утеснять и раздражать горцев. Ему нужны были не победы, а спокойствие. Он советовал приголубить народы Кавказа, привязать их к русской душе, ознакомив их с выгодами порядка, твердых законов и просвещения, утверждая, что беспрестанные стычки и вечная борьба все более удаляют горцев от России, поддерживая воинственный дух в их племенах, без того любящих опасности и кровопролитие. Для противостояния Персии сейчас, как никогда, нужен был мир на Кавказе.

* * *

Война с турками завершалась взятием Варны и отходом русских войск от Шумилы за Дунай. Отступление вызвало ликование в европейских государствах. Туркам прочили победу, поощряя Порту к решительным действиям.

Но 9 февраля 1829 года император Николай I уволил главнокомандующего графа Витгенштейна, назначив на его место генерала Дибича. Начальником штаба у него стал генерал-адъютант барон Толь. Были произведены перемены, облегчившие положение солдат — смягчена чрезвычайно строгая дисциплина, улучшено продовольствие, разрешено ношение в походах вместо киверов — фуражек и преобразованы обозы.

В Берлине готовились к встрече невесты принца Вильгельма, принцессы Саксен-Веймарской Августы, дочери великой княгини Марии Павловны, племянницы императора Николая I. К торжеству приглашался дипломатический корпус.

Когда дипломаты собрались, явился князь Волконский и во всеуслышание позвал французского посла графа Агу в кабинет к императору Николаю Павловичу, желавшему с ним побеседовать. Мало кто догадывался в тот момент, что с этой минуты в Берлине начались мучительные переговоры в поисках мира с Османской империей.

В другом помещении дворца с прусским министром иностранных дел графом Бернсторфом беседовал генерал-адъютант Бенкендорф. Александр Христофорович, выполняя поручение государя, пытался выведать мнение прусской стороны, заинтересована ли она в окончании войны России с Турцией.

Бенкендорф указывал:

— Настойчивость императора Николая продолжать начатую войну с углубленною энергией следует приписать проискам европейских кабинетов и надеждам, которые они подают Турции на их посредничество. Если кампания нынешнего года не увенчается полным успехом, на следующий год государь снова лично станет во главе своих войск, за которыми, в случае нужды, последует вся Россия, готовая всем пожертвовать ради славы нашего оружия.

Не давая министру прийти в себя, Александр Христофорович продолжал:

— Европа своими интригами принудит нас дойти до Константинополя и сама вызовет падение Турции, тогда как сохранение ея входит в обоюдные наши интересы. Если же, напротив, кабинеты вместо одобрения султана к борьбе с Россиею и обещания ему помощи или посредничества постараются убедить его в бессилии Порты и в необходимости просить того мира, который предложен ему был императором Николаем еще при переходе наших войск через Дунай, то они тотчас увидят готовность нашу предложить частные условия и довольствоваться теми гарантиями, каких необходимо требуют наша торговля и обеспечение наших азиатских границ.

— Но вы, верно, оставите за собою, по крайней мере, Молдавию и Валахию? — попытался возразить Бернсторфт.

Бенкендорф отвечал министру, дескать, нет ни малейшей надобности России забирать Молдавию и Валахию, и надлежало бы иметь более доверия к слову императора, обещавшего перед войною, что он начинает ее не для завоеваний. В заключение он сказал, что прибытие императора Николая в Берлин дает прусскому кабинету повод принять на себя в Восточном вопросе роль миротворца.

Эта мысль понравилась министру. 71

Переговоры в Берлине удались. По соглашению императора с королем решено было немедленно отправить в Константинополь с мирными советами генерала Мюфлинга, а пока сохранить это поручение в величайшей тайне. Никто еще и не подозревал, что на Востоке уже произошли важные события, которые делали излишним дипломатическое вмешательство Пруссии.

Через шесть дней царская семья покинула Пруссию. В Клише Николая Павловича с семьей встречали цесаревич Константин Павлович и великий князь Михаил Павлович.

Незадолго до их встречи, 6 мая, русская армия снова переправилась через Дунай и обложила Силистрию. Силистрия пала 18 июня. Несколько ранее, турецкая армия Решид-Мехмед-паши, выйдя из Шумилы и осадив Праводы, занятые русскими войсками генерала Куприянова, сама оказалась отрезанной от главных войск. В теснинах Кулевича ее встретил Дибич и после упорного боя 30 мая разбил ее. Решиду пришлось спрятаться в Шумиле. Для удержания ее, визирь притянул к себе отряды, охранявшие пути в горах, и ослабил также береговую линию. Русские войска приступили к осаде Шумилы.

Весть о блестящей победе русской армии над верховным визирем при Кулевичи привез императору адъютант главнокомандующего капитан Трубецкой.

В своем письме князь Трубецкой докладывал Ивану Ивановичу Дибичу о встрече с государем:

«…На верху радости или, вернее, счастия, он осыпал меня поцелуями, бросился на колени, чтобы поблагодарить Бога, и тотчас же поздравил меня своим флигель-адъютантом и полковником — две милости, которых никоим образом я не ожидал одновременно. Затем, не дав мне времени опомниться, он, так сказать, увлек меня на свои дрожки, чтобы отправиться сообщить эту приятную новость великому князю Константину. Я прибавил на словах все то, что знал из подробностей, касающихся, как этого дня, так и всего нашего движения от Силистрии. Император не переставал слушать и проявлял крайнее удовольствие, относительно всего случившегося; особенно делало его счастливым нахождение артиллерии верховного визиря в наших руках. Вечером, в день моего приезда, император снова призвал меня к себе в кабинет и, пригласив меня пить с ним вместе чай, около двух часов разговаривал со мной наедине о том, как вообще у нас обстояло дело».72

Император Николай I повелел отпраздновать Кулевчинскую победу торжественным молебствием в лагере при Повонзках. Войска проходили маршем. После парада знамена, штандарты, отбитые от турок, возили по лагерю и улицам Варшавы, в сопровождении эскадрона польских гвардейских конно-егерей.

В эти же дни Николай Павлович получает еще одно радостное сообщение. Оно приходит от главного начальника Черноморского флота, адмирала Грейга. 14 мая 1829 года, бриг «Меркурий» крейсировал с фрегатом «Штандарт» и бригом «Орфей» у Константинопольского пролива. Неожиданно появился турецкий флот. Быстроходные суда «Штандарт» и «Орфей» ушли. Бриг «Меркурий» вступил в бой с двумя 110-ти и 74-пушечными судами.

Командир брига Александр Иванович Казарский приказал прибить флаг к мачте. По предложению поручика корпуса штурманов Прокофьева офицеры поклялись, что тот из них, кто останется в живых, воспламенит выстрелом крюйт-камеру с порохом. Бой продолжался три часа. Турки отступили.

На рапорте Грейга император написал: «Капитан-лейтенанта Казарского произвести в капитаны 2-го ранга, дать Георгия 2 кл., назначить флигель-адъютантом с оставлением в прежней должности и в герб прибавить пистолет. Всех офицеров в следующий чин, и у кого нет Владимира с бантом, то таковой дать. Штурманскому офицеру сверх чина дать Георгия 4 класса. Всем нижним чинам знак отличия военного ордена и всем офицерам и нижним чинам двойное жалование в пожизненный пенсион. На бриг „Меркурий“ георгиевский флаг».

До начала войны с Турцией, император Николай I намеревался привлечь к боевым действиям и польскую армию. Для того чтобы выиграть время, предполагалось двинуть польские войска к Дунаю, а в Варшаву отправить из Петербурга гвардейский корпус. Но воля государя встретила упорное сопротивление цесаревича.

Среди причин, которые назывались Константином Павловичем, главной была опасность нападения со стороны Австрии и Пруссии. Цесаревич с недоверием относился к прусскому правительству. Предостерегая брата от опрометчивых решений, он даже припоминал ему Суворова, который говорил: «Глаз вперед, глаз назад, глаз направо, глаз налево». И прибавлял к этому, несмотря на свою ненависть к отступлениям, что прежде, чем сделать шаг вперед, нужно посмотреть назад, убедиться, не следует ли сделать в этом направлении два шага или четыре. Он даже обвинял прусское правительство в приготовлениях к войне, сообщая о мобилизации 5-го и 6-го корпусов и укреплении Познани.

Николай Павлович понимал — опасения брата напрасны. Австрия и Пруссия с началом войны России с Турцией не двинулись с места. Король Пруссии Фридрих Вильгельм III даже поручил посланному в русскую главную квартиру генералу Ностицу передать государю, если австрийцы осмелились бы только когда-либо напасть на русские войска, то это послужило бы для него сигналом немедленно двинуться против них.

Однако цесаревич Константин продолжал утверждать, что настоящее зло грозит России не с востока, а с запада, мол, враждебный запад, втянув Россию в войну с Турцией, только и ждет поражения русских войск.

Еще в марте 1828 года император Николай I писал брату Константину Павловичу:

«…прежде всего, примите мою искреннюю благодарность за доброту и доверие, с которыми вам угодно говорить со мною; я живо чувствую их, верьте, что пользуюсь ими, насколько могу; иногда внешность может заставлять предполагать обратное, тогда как, в сущности, я вполне следую началам, которые вы намечаете мне».73

Цесаревич своим ответом еще больше усилил впечатление, произведенное на государя политическими рассуждениями предыдущего письма, признавшись вдруг, что, преподавая советы, он исполнил только завет, оставленный ему императором:

«…Я никогда не позволю себе, дорогой брат, намечать вам начала, которых вы должны придерживаться, как вы пишите об этом в вашем последнем письме; и если иногда я высказываю вам с присущей мне откровенностью истину, — то, что я признаю истиною в душе, — это является ничем иным, как следствие привычки, привитой обыкновением поступать так в отношении нашего покойного бессмертного императора и побуждающей меня действовать подобным образом, — следствием священного слова, данного ему мною поступать так и в отношении вас, как только его не станет, — что было потребовано им от меня под клятвою».74

Несмотря на категоричность ответа цесаревича Константина, Николай Павлович не отказался от любимой мысли создать для двух соединенных под его скипетром народов братство по оружию. Он потребовал послать в действующую на Дунае армию польских офицеров. Скромное желание государя опять встретило противодействие цесаревича. Однако император настоял и Константину Павловичу пришлось покориться высочайшей воле — 18 польских офицеров были посланы на Балканский полуостров.

* * *

Отправка 18 польских офицеров никем не была замечена в Польше. Поляки, недовольные цесаревичем Константином, ждали решения своей судьбы от нового императора. Ходили слухи, что Николай I не жалует поляков, хочет лишить их привилегий и не собирается присоединять к Польше прежние области.

Слухи достигли и Николая Павловича. Но занятый войной с Турцией, он не мог реализовать 45-й параграф конституции, дарованной королевству императором Александром I, который гласил: «Все наши преемники в королевстве польском обязаны короновать себя королями польскими в столице, по обряду, который мы установим, и они будут произносить следующую присягу: „Я клянусь и обещаю перед Богом и на Евангелие поддерживать и всею моею властью побуждать к выполнению конституционной хартии“».

Другим препятствием для коронации был суд над поляками, замешанными в заговоре тайных обществ. Варшавский следственный комитет окончил следствие позднее, чем это было сделано в Петербурге. Донесение о завершении следствия цесаревич Константин получил только 22 декабря 1826 года.

Первоначально Николай I высказывал мнение учредить в Варшаве суд на началах, сходных с теми, которые были положены в основание Петербургского верховного уголовного суда. В письме к цесаревичу от 15 сентября 1826 года он напоминал, что Россия подавала пример почти представительного образа ведения дела, «которое тем самым показало перед лицом всего мира, насколько наше дело было просто, ясно, священно». Между тем в Польше, стране конституционной, государь, к сожалению своему, был вынужден учредить суд, по его мнению, некомпетентный для того, чтобы судить государственных преступников.

«Явится ли это, — замечал император в письме к цесаревичу Константину, — более верным средством охранить страну от всяких волнений и закрыть рот тем, которые пожелали бы видеть несправедливость в каре, которую предстоит наложить на виновных! У меня нет ни знания местых условий, ни опытности, поэтому я говорю совершенно зря и единственно по долгу безусловного доверия к моему брату, моему лучшему другу; таким образом, дорогой Константин, примите это за то, чем оно есть, как исповедь сердца, а что касается прочего, будьте уверены, что я исполню то, на что вы укажете мне как необходимое и неизбежное».

В ответ цесаревич написал решительное возражение и подверг критике Петербургский верховный уголовный суд.

«Я позволю себе, — писал Константин Павлович 12 октября 1826 года, — представить вам, что состав суда, вроде того, как было сделано у вас, не может иметь места у нас без нарушения всех конституционных начал, потому что специальные суды не допускаются, а петербургский суд был именно таким, потому что наряду с Сенатом, в состав его введены были члены, назначенные особо для данного случая; в конституционных странах уже отвергают компетентность и правосудие петербургского суда и называют его чем-то вроде военного суда; сверх того, само судопроизводство представляется им незаконным, так как в нем не было допущено гласной защиты, виновные же или подсудимые были осуждены, не быв, так сказать, ни выслушаны публично, ни защищены тем же путем; в конституционных странах действуют учрежденные на то суды, при гласной защите…»75

Переписка императора Николая I и цесаревича Константина закончилась тем, что члены польских тайных обществ, согласно польской конституции, были переданы сеймовому суду, образованному из членов сената; те же поляки, которые состояли русскими подданными, подверглись суду в Петербурге.

Заседание сеймового суда в Варшаве открылось 3 июня 1827 года. Цесаревич выражал государю надежду, мол, суд докажет, что общественное мнение страны стоит на должной высоте, без всякого оттенка раболепства. Он был убежден — в Петербурге увидят, насколько несостоятельно мнение, будто королевство находится в стадии брожения или даже революции.

Читая письма брата, Николай Павлович получал из Польши совершенно иные сведения. Ему докладывали — весь край покрылся густой сетью тайных обществ и заговоров, в стране идет революционная пропаганда, в которой подсудимые из тайных обществ представляются защитниками народа, прокламации расклеиваются в публичных местах, плохим патриотам угрожают местью народа. Император удивлялся, что цесаревич не замечает манифестаций, устраиваемых молодежью в Варшаве, и не слышит их лозунгов.

Процесс закончился летом 1828 года оправданием подсудимых, из которых только некоторые были приговорены к незначительным тюремным заключениям, с зачетом времени, проведенного под арестом. Император Николай I, узнав об исходе варшавского политического процесса, воскликнул: «Несчастные! Они спасли виновных, но погубят Отечество!»

Цесаревича Константина решение суда привело в гнев. Его письма к Николаю Павловичу, испещренные выражениями прибегнуть к крайним мерам, были отличны от тех, которые он писал перед началом процесса. Теперь уже Николаю I приходилось сдерживать брата. Административный совет, которому было велено высказать свое мнение, оправдал решение, постановленное сеймовым судом.

22 февраля 1829 года умер председатель сеймового суда сенатор Белинский. Ему устроили пышные похороны. Они сопровождались беспорядками, устроенными молодежью. Впервые в письме цесаревича Константина к брату Николаю Павловичу появились слова тревоги, беспокойства:

«Выговор был принят с почтительностью и покорностью, но не с убеждением, как это видно из донесений, получаемых мною со всех сторон; впрочем, чего же можно ожидать от подобных существ и от сброда, каким являются в большинстве сенаторы этой страны. Тем не менее, нужно быть справедливым и сказать, что среди них есть такие, которые сознают, что сделали ложный шаг, и раскаиваются. Вместо того чтобы чувствовать деликатность вашего образа действий, выразившего в приказании сделать им выговор при закрытых дверях, встречаются такие, которые видят в этом опасение действовать публично, и что, во всяком случае, они восторжествовали, освободив патриотов, которые жертвовали для Отечества. Подобное толкование распространено между праздною молодежью и, в особенности, среди студентов; со дня на день они становятся все более дерзкими и, в особенности, после погребения Белинского. Я уже предупредил правительство об этом и о крайней необходимости водворить порядок среди всей этой неугомонной молодежи; все здравомыслящие люди чувствуют это и держатся моего мнения; но я не знаю, чем это можно объяснить; меры, которые считают возможными принять, не отвечают безотлагательным потребностям данного случая. Следует заметить, что с некоторого времени учащаяся молодежь усвоила крайне заметную наклонность к злу. Я склонен думать, что она получает руководство извне, а именно из Познанского герцогства и из Франции».76

В 1829 году пререкание между властями закончилось. Государь повелел прочесть сенату высочайший выговор, а затем утвердил приговор суда, который вступил в законную силу 14 марта 1829 года. Затем последовало закрытие сеймового суда.

Иначе сложилась судьба поляков, русских подданных, замешанных в заговоре тайных обществ. Их судили в Правительствующем Сенате, а затем дело поступило в Государственный совет. На основании высочайше утвержденного 24 февраля 1829 года мнения, виновные по степени их преступлений были подвергнуты наказаниям.

* * *

Николай Павлович выехал в Польшу из Петербурга 25 апреля 1829 года. Побывав по пути следования с великим князем Михаилом Павловичем в Динаберге, осмотрев укрепления, он проследовал до Белостока. В Белостоке к нему присоединился генерал-адъютант, граф Бенкендорф.

Они ехали на любимой Николаем Павловичем двухместной коляске, то и дело делясь впечатлениями.

— …Вот уже давно не видно деревенских крыш, крытых соломой и дранкой, — завершил свое рассуждение о перемене местности Александр Христофорович, вглядываясь в задумчивое лицо Николая Павловича. — Утомились, ваше величество?

— Уставал на наших российских дорогах, когда едва-едва из грязи лошади вытаскивали коляску, — бросил император. — А тут, — он повел головой, словно пытаясь объять взглядом просторные луга, раскинувшиеся по обе стороны дороги. — Тут благодать!

— Я этих мест не видел с войны 1806 и 1807 годов, однако не сомневался, что тотчас узнаю местности, изъезженные мною верхом, — вздохнул Бенкендорф.

— Узнал?

— Какое там. Хотел вашему величеству объяснить позиции, места сражений, марши наших войск, но ничего не узнаю.

— Прямо так и не узнаешь?

— Ей-Богу. Я еще при выезде из Белостока удивился, когда вместо тогдашних сыпучих песков и бездонных болот мы покатились по чудесному шоссе.

Император промолчал, давая понять, что намерен слушать.

— Точно также изменилась местность перед Тыкочином, самое местечко приняло вид опрятности и довольства, — продолжал Александр Христофорович. — Все преобразилось: край самый бедный и самый грязный в мире, чуждый всякой промышленности, был превращен, как бы волшебством, в страну богатую, чистую, просвещенную. Роскошные почтовые дороги, опрятные города, обработанные поля, фабрики, общее благосостояние, наконец, все, чего мудрое отеческое правительство может достигнуть разве после полувековых усилий, было сделано императором Александром в пятнадцать лет. Самая закоренелая неблагодарность молодых польских патриотов вынуждена была, очевидностью, воздать дань истине и сознаться, что покойный император пересоздал эту часть Польши…

Николай Павлович на мгновение отвлекся, и в памяти промелькнули русские деревни, длинными корявыми улицами выстроившиеся вдоль дорог. Деревянные частоколы, спрятавшиеся за ними большие и неуклюжие надворные постройки, — все это щемящее прошло через его сердце, — оно так невыгодно отличалось от небольших и благополучных хуторов, ровных наделов, виденных им здесь.

— Но, когда пришел сюда Наполеон, поляки вновь предались мечтам о своем возрождении, — выдавил из себя сердито император.

— Вот этого-то я и не пойму, — с горечью сказал Бенкендорф, глядя на государя, словно ожидая, что он даст объяснения всем сомнениям.

— Да! Этот народ понять трудно. Хотя они, как и мы славяне. Казалось бы, чего делить, живите мирно в одном государстве по одним законам, а нет… — Николай Павлович легонько стегнул лошадь, и коляска прибавила ходу. — Вот взять недавно завершившийся судебный процесс. Если уж они такие праведные, то должны были со всей суровостью осудить тех, кто замышлял убийство короля. А тут не просто народ, избранная его часть, сенаторы, оправдали преступников.

— У них конституция… — попытался было дать объяснение Александр Христофорович.

— У них безвластие, — резко перебил его император.

Помолчав, Николай Павлович, как ни в чем не бывало, продолжил:

— По конституции я должен короновать себя польским королем. Но нет ни способа коронования, ни подробностей предначертанного им обряда. Есть желание, чтобы это могло произойти с возможно меньшими церемониями. Что же касается духовной церемонии, то само собою разумеется — это совершенно невозможно. Чем меньше шутовства, тем будет лучше для меня.

— Цесаревич Константин Павлович чего-нибудь посоветовал? — поинтересовался Бенкендорф и, наклоняясь к государю, участливо сказал. — Вы устали, ваше величество, дайте, пожалуйста, вожжи.

— Справлюсь, — отрывисто ответил государь. — А что до моего брата, то получил я записку, составленную Новосильцевым. В ней предлагалось разыграть церемонию на Вольском поле. Я это предложение не одобрил. — Он посмотрел на Бенкендорфа, подмигнул ему. — Понимаешь, Александр Христофорович, я заранее принес присягу, требуемую законом; я дал ее по собственному побуждению и добровольно, как лучший залог искренности моих намерений в отношении польских подданных и короля, поэтому считаю себя выполнившим в отношении их все то, что статья хартии представляет для меня обязательного по части формы. Что же касается способа коронования, то всякая церемония, которую мне заблагорассудится избрать, будет иметь силу закона. Таким образом, если я созову сейм и повторю присягу, уже данную мною народу, и если затем, в завершение, предпишу отслужить по римскому обряду благодарственное молебствие на открытом поле, чтобы избежать этого в соборе и иметь возможность произвести службу в присутствии войск — всего этого будет довольно, как мне думается. Ежели сюда прибавить торжественный въезд и обычные празднества в городе, то оно хватит с меня…

— Чем ярче торжество в Польше, тем оно обиднее для нашего населения, — как бы между прочим сказал Бенкендорф.

— Именно поэтому я отказался от многих торжественных мероприятий, которые мне предлагал цесаревич Константин Павлович, — задумчиво сказал император. — Я с тобою, Александр Христофорович, всегда откровенен, ты заметил это. Не думай, что такие мысли тревожат только тебя одного. Прежде чем принять то или иное решение по коронации, я обдумывал все трудности своего положения и по отношению к обязанностям своим касательно России, и к цесаревичу, и к полякам, и к той дани уважения, которую налагает на меня память моего предшественника императора Александра Павловича.

Вечерело. Впереди показались первые огоньки иллюминации. Это был Пултуск — последний населенный пункт перед Варшавой. Сюда скоро должна была прибыть императрица Александра Федоровна. Завтра они вместе отправятся в столицу.

* * *

На следующий день, после прибытия императора и императрицы в Польшу и встрече их в загородном доме князя Понятовского Яблоне с цесаревичем Константином Павловичем, великим князем Михаилом Павловичем и княгиней Лович, начался торжественный въезд государя в Варшаву. Шествие при звоне колоколов и громе пушек пошло с Пражской заставы, среди войск, расставленных по пути шпалерами.

Блеск церемонии был настолько великолепен, что мало кто обратил внимание на казус, случившийся на мосту. В ту минуту, когда император со своею свитою проехал мост, лошадь Константина Павловича вдруг повернула назад и, несмотря на все усилия всадника, не повиновалась ему. Взбешенному цесаревичу пришлось сойти с нее и следовать по мосту и по городу пешком, пока ему не подвели другую лошадь.

Народ встречал императора радостными криками. Дамы, стоящие у окон и на балконах, махали платками. Восхищение царской семьей было откровенным. Горожане отвешивали приветливые поклоны, шептались, показывая на сына императора и императрицу.

Примас, окруженный духовенством столицы, ожидал их величество на паперти церкви францисканов. Государь остановился и, выслушав молитвы, принял святую воду.

У королевского замка император Николай Павлович подождал императрицу. Княгиня Лович и знатные польские дамы встречали свою королеву внизу лестницы. Во дворце Николая Павловича ожидал сенат и главные начальствующие лица. Отсюда все направились на молебствие в греко-российскую церковь.

После обеда государь прошел к цесаревичу в Бельведерский дворец, пешком об руку с императрицею, без конвоя и свиты. Этот знак доверия и эта простота очаровали жителей столицы. Они единодушными выкриками приветствия сопровождали августейшую чету по улице.

Вечером генерал-адъютант Бенкендорф, которому император поручил записывать настроение поляков, присутствующих на церемонии, сделал первую запись:

«Вообще в царстве ничего не изменилось, кроме разве того, что были еще недовольные самовластием цесаревича, всякая надежда поляков на перемену к лучшему исчезла, даже многие из русских, окружавших цесаревича, приходили доверять мне свои жалобы и общий ропот. Я держался в стороне против этих откровений; но они были так единодушны и так искренни, что невольно побудили во мне чувство сострадания к полякам, а еще более к трудному и жесткому положению государя.

Цесаревич в личном обращении своем с ним всегда представлялся почтительным и покорным подданным; но в отношениях с министрами и даже в разговорах со своими приближенными он нисколько не таил постоянной оппозиции. Малейшее противоречие его досадовало, даже похвалы государя кого-либо из местных чиновников, награжденных по собственному его представлению».77

В воскресенье, 12 мая, совершался обряд коронования в королевском замке, в зале сената. На одном конце был воздвигнут трон, посреди зала возвышался крест. После того как архиепископ примас произнес молитву, государь возложил на себя императорскую корону, надел порфиру, украсил цепью ордена Белого орла императрицу и принял в руки державу и скипетр.

После прочтения примасом молитвы за короля и благоденствие его державы, государь со скипетром и державою в руках, сопровождаемый августейшими братьями его, великим князем наследником, княгинею Лович и всеми присутствовавшими на коронации сенаторами, нунциями и депутатами прошествовали в собор святого Иоанна, где был воспет благодарственный молебен.

В соборе, под древними сводами которого столько королей польских принимало корону, столько поколений поклонялось своим владыкам, в этот день короновался потомок Петра Великого. На польский престол вступал православный государь. Николай Павлович, при всей его занятости в точном соблюдении обряда, не мог не заметить отчуждения, с которым его встречало католическое духовенство. Вознося молитвы о возведении на польский престол русского государя, они отводили от него глаза, а если кто и смотрел, то эти взгляды были холодны.

Когда император Николай I вернулся в свои комнаты, он тут же позвал к себе Бенкендорфа. Граф зашел со смущенным видом. Николай Павлович при виде его душевного смущения, потрепав по плечу генерал-адъютанта, сказал:

— Ты не робей, Александр Христофорович, что сдаем позиции. Это не отступление. Это правила поведения. Мы должны быть терпеливы.

За окнами дворца ликовала Варшава. И никто, ни находящийся в своих комнатах император, ни генерал-адъютант Бенкендорф, ни великие князья, ни жены их не подозревали, что в любую минуту могли оказаться жертвами злодеяний. Провиденье спасло Польшу от подобного позора — в тот вечер между заговорщиками, которые намеревались напасть на дворец, произошел разлад.

* * *

Балы, иллюминации, военные разводы и народные гуляния не прерывались. 16 мая для народа было устроено угощение на Уяздовском поле. Государь с государыней из особой беседки, украшенной цветами, над куполом которой возвышался орел, любовались увеселением народа. Позднее императрица в экипаже, а государь верхом на лошади, со свитою объехали всю площадь. Там на ста длинных столах с белыми скатертями были расставлены кушанья, а напитки разливались подле столов и били фонтанами.

Все присутствующие на празднике обращая внимание на императора Николая Павловича и цесаревича Константина Павловича, замечали полное согласие между ними. Никто и не догадывался, как тяготило цесаревича пребывание государя в Варшаве. Он, привыкший в продолжение почти пятнадцати лет не нести никаких обязанностей, кроме тех, которые сам на себя возлагал как первое лицо, вынужден был подавать пример покорности. Николай Павлович видел это смущение и переживал. Он должен был избирать средний путь между двумя крайними: надо было или поссориться со старшим братом, которого он сам некогда признал своим монархом, но уступившем ему трон, или же отдавая предпочтение братским связям перед благосостоянием края, уронить себя в глазах польских подданных.

17 июня из Варшавы выехала императрица Александра Федоровна. Через два дня, после маневра войсками, собранными под Варшавой, отправился в путь государь. Николай Павлович и Константин Павлович обнялись на прощание.

Погостив в Берлине, вновь проезжая через Варшаву, император получил приглашение от княгини Чарторыжской остановиться у нее в Пулавском замке. Странный образ приглашения смутил его, и Николай Павлович отказался от встречи. Позднее, переправившись через Вислу, он встретился с княгиней. Она сама подошла и повторила свое приглашение. Отказ императора вверг в гнев княгиню. Расставаясь с государем, она злобно произнесла: «Ах! Вы меня жестоко огорчили, и я не прощу вам этого вовек!»

В Россию государь возвращались опять с Бенкендорфом. Николай Павлович часто вспоминал загадочное появление княгини Чарторыжской, ее проклятие. Александр Христофорович всячески успокаивал впечатлительного государя, рассказывая ему забавные истории из жизни петербургского света.

Как бы ни старался граф повлиять на настроение своего спутника, император продолжал выражать недовольство поездкой в Польшу. Он сердился на себя, а более всего — на старшего брата Константина. Чувствовал неловкость русского монарха в королевстве, зло либеральной и преждевременной организации этого края, которую присягнул охранять. Понимая тяжелый характер цесаревича, зная о недовольстве им среди большинства поляков, Николай Павлович считал, что присутствие его в Польше необходимо, хотя бы для перевеса притязаний польской аристократии.

На пути в Петербург 23 июня Николай Павлович впервые как император посетил Киев, в котором не был с 1816 года. Прибыв вечером, он проехал к Лавре, где государя ожидал митрополит Евгений с братией.

Побывав на литургии в Софийском соборе, Николай Павлович помолился за успех дела в русско-турецкой войне. Он знал по сообщениям из театра военных действий, что армия понесла большие потери, солдаты и офицеры устали, но в письмах своих к Дибичу уверял держаться, зная, что дипломаты Англии, Франции и Австрии обсуждают условия переговоров по прекращению войны между Россией и Турцией.

Армия Дибича 5 июля 1829 года перешла через Балканы. Турецкие города сдавались без сопротивления. 4 августа после получения очередной вести о победе русских войск, Николай I писал Дибичу: «Любезный друг, с какою радостью я могу сказать вам: спасибо, Забалканский, — название это принадлежит вам по праву, и я даровал его вам от всего сердца. Но прежде всего, да будет тысячекрат благословен Господь за Его столь явное вам содействие, признаем Его покровительство во всем, что случается для нас счастливого…»

Вести о победах русского оружия поступали и из Азии. Граф Паскевич взял Эрзерум. Государь писал своему бывшему наставнику: «Трудно мне выразить, любезный мой Иван Федорович, с каким душевным удовольствием получил я известия, привезенные Дадиановым и Фелькерзамом. Вы все сделали, что можно только ждать после продолжительной и трудной кампании и все сделали в 14 дней; вы вновь прославили имя русское, храброе наше войско и сами приобрели новую, неувядаемую славу; да будет награда вам — первая степень Георгия — памятником для вас и для войск, вами предводительствуемых, славных ваших подвигов и того уважения, которое с искренней дружбой и благодарностью моей навеки вам. Изъявите всем мое совершенное удовольствие и признательность; поведение войск после победы мне столь же приятно, сколь славнейшие подвиги военные; оно стоит побед влиянием в пользу нашу… Сего вечера получил я рапорт Ивана Ивановича из Айдоса… Вопрос, чего хочет султан? Казалось бы, правда, и этого довольно, но товарищ Махмуд упрям; зато мои Иван Федорович и Иван Иванович его прошколят досыта».

Поэт Александр Сергеевич Пушкин посетил кавказскую армию графа Паскевича. Он писал оттуда: «Полки наши пошли в Арзрум, и 27 июня, в годовщину Полтавского сражения, русское знамя развилось над арзрумской цитаделью».78

Был взят Бургас. 8 августа без единого выстрела занят Адрианополь. Черноморский флот покорил Иниаду. Добровольно сдалась Демотика. 26 августа был занят город Энос. Победы Паскевича в Азиатской Турции, стремительное движение армии Дибича в направлении Константинополя, блокада русской эскадрой Дарданелл и угроза его Босфору привели в ужас турецкое правительство. В Порте царствовало смятение, волновались янычары. Главнокомандующий балканской армией Дибич готовился к походу на Константинополь.

Все предсказывало распадение Оттоманской империи, когда в штабе Дибича появился курьер прусского посланника Рейера с письмами к главнокомандующему от французского посла графа Гильемино и английского Роберта Гордона. Они уверяли, что в случае движения русских войск, Порта перестанет существовать и поэтому турки просят пощады.

Просьба начать мирные переговоры была как раз кстати. К этому дню Дибич имел только 12200 человек пехоты, 4500 кавалерии и 100 орудий. Болезни косили солдат и офицеров, нанося большой урон армии, которая уже не могла наступать.

На просьбу дипломатов, остановить продвижение армии, Дибич ответил уклончиво. Командующий армией заявил, что сам не вправе принимать посредничество какой-либо чужестранной державы, но потому, как все желания монарха клонятся к прекращению войны и к сохранению самобытности Оттоманской империи, он останавливает дальнейшее движение войск.

Мирные условия составлялись в кабинете императора Николая I. Местом переговоров была назначена главная квартира русских войск в Адрианополе. Мирный договор, несмотря на недоброжелательность английского, французского и австрийского посланников, был подписан на условиях российского государя. Дарданеллы и Босфор открывались для торговли всех народов. Безопасность границы России обеспечивалась присоединением крепостей: Анапы, Пота, Ахалцыка, Ацхура и Ахалкалаки. Утверждены были права и преимущества Сербии и княжеств Молдавии и Валахии. Греция признавалась вассальным государством. Уплата Турцией военных издержек определялась в 10 миллионов голландских дукатов.

Графы Дибич и Паскевич были назначены фельдмаршалами. Граф Толь получил Георгия 2-й степени и Владимира 1-й степени. Министр финансов Канкрин был возведен в графское достоинство.

…Петербург принимал персидского принца, присланного шахом для исходатайствования, у подножья царского престола, прощения за убийство в Тегеране российского посланника Грибоедова. Любимый сын Аббаса-Мирзы, предполагаемого наследника персидской державы, Хозрев-Мирза имел торжественную аудиенцию в первых числах августа.

Под конец осени состоялся обмен ратификационными грамотами с Оттоманскою Портою, и государь велел собрать на Царицыном лугу все войска, расположенные в Петербурге и его окрестностях. В окончании празднества войска прошли церемониальным маршем перед государем, около ста турецких знамен были поставлены в Преображенский собор, украшенный позднее оградою из орудий большого калибра, отнятых у турок.

В строгом соблюдении всех форм, определенных польской конституцией, 16 мая 1830 года государь велел собрать сейм. От нунциев была избрана депутация, в составе которой находился и цесаревич Константин. Они вместе с депутацией от сената довели до сведения государя, что оба государственные сословия готовы принять его. Император с императрицей, прибыв в Варшаву, прошли в тронную залу. За ними последовали двор и военная свита. Когда все заняли свои места, государь открыл встречу.

«Пять лет протекло со времени нашего последнего собрания, — начал речь император. — Причины, не зависящие от моей воли, помешали мне созвать вас раньше; но причины этого запоздания, к счастью, миновали, и сегодня я с неподдельным удовольствием вижу себя в первый раз окруженным представителями народа.

В этот промежуток времени Божественному Провидению угодно было отозвать к Себе восстановителя вашего Отечества; вы почувствовали великое значение этой утраты и поэтому ощутили глубокую печаль; сенат, истолкователь ваших чувств, выразил мне желание увековечить воспоминание о благороднейших добродетелях и о глубокой благодарности. Все поляки призваны содействовать сооружению памятника, предложения о котором будут вам представлены.

Всемогущий благословил наше оружие в двух войнах, которые империя только что должна была вести; Польше не пришлось нести их тягостей; однако, она, пользуясь выгодами, которые явились следствием их, благодаря тому братству в славе и интересах, которое связуется отныне с ее неразрывным единением с Россиею. Польская армия не приняла активного участия в войне; мое доверие указало ей другой пост, не мене важный; она составляла авангард, армии, долженствовавшей охранять безопасность империи… Беспрерывно возрастающее развитие промышленности, расширение внешней торговли, увеличение обмена продуктами между Польшей и Россией являются несомненными выгодами, которыми вы уже пользуетесь в настоящую минуту, и которые в то же время дают вам уверенность в непрерывном возрастании нашего благосостояния.

Представители польского народа! Выполняя во всем объеме 45-ю статью конституционной хартии, я дал вам залог моих намерений. Теперь ваше дело упрочить творение восстановителя вашего Отечества, пользуясь с умеренностью и благоразумием правами, которые он даровал вам».79

Слушая речь императора, все, присутствовавшие здесь, любовались величественною осанкою и звонким голосом и казались исполненными самой ревностной к нему привязанностью. Они еще были вместе.

* * *

По возвращению императора в Петербург был дан бал. Николай Павлович, находясь под впечатлением своего триумфа в Польше, пригласил во дворец большое количество гостей разных сословий.

Иностранцы поражались празднеством. Их удивляло, что в Зимний дворец мог войти всякий в трезвом и опрятном виде.

В залах вдоль стен были устроены огромные буфеты. На золотых и серебряных блюдах лежали разные яства.

Играли мазурку. Разговаривая с другом детства генерал-адъютантом Владимиром Федоровичем Адлербергом, которого он намеривался назначить начальником Его императорского величества канцелярии, император следил за танцующими гостями, выбирая себе напарницу на следующий танец.

Он уже было решил для себя, лучше жены сегодня он для пары к танцам не найдет и после мазурки подойдет к Александре Федоровне, как вдруг его взгляд остановился на милом личике. Девушка, пролетевшая мимо него, мельком взглянувшая, показалась знакомой. Продолжая следить за юным созданием, Николай Павлович приходил к мысли, что даже знает ее, но откуда — не мог вспомнить.

На последнем круге, она вновь оказалась рядом. И в тот момент, когда девушка, откинув голову, с вызовом посмотрела на государя, он вдруг представил молодую барышню на Сенатской площади 14 декабря 1825 года, отобравшую корявое полено от студента и посмотревшую на него. Та же прическа, с волосами, обрамляющими лицо, и тот же взгляд.

Следом потянулись другие картинки: праздничные, радостные торжественного коронования в Успенском соборе, а потом — подготовка к народному празднику — выезд на широкое Девичье поле. И снова эта девушка, и снова они обмениваются с ней мимолетными взглядами.

Когда зазвучала греческая музыка танца котильон, едва сдерживая себя, чтобы не броситься к ней через весь зал, в беспокойстве, что девушку может пригласить кто-то другой, Николай Павлович направился к ней, стараясь взглядом заставить ее не трогаться с места.

— Я вас узнал, — сказал император, когда они вышли на середину зала.

— Я не ожидала, — проговорила она с волнением.

— Вы смелая девушка. Это я отметил сразу в декабре 1825 года, — продолжал Николай Павлович, — и не скрою, что ожидал увидеть вас вновь.

— Мы виделись на Девичьем поле, — проронила она.

Как много передумала Ольга Андреевна, собираясь на бал в Зимний дворец. Долго выбирали наряд. Все сошлись на белом платье. На этом настаивала Ольга, не объясняя Ивану Никифоровичу и Анастасии Петровне, да и самой Софье, что император любит строгие наряды.

— А вам это платье к лицу. Оно выражает ваш независимый характер, — немного откинув назад голову и оглядев напарницу, сказал император.

— Извините, ваше величество, но вы ошибаетесь, я вовсе не воинственная девушка, — смущаясь, ответила она.

— Как же, как же! Кто еще мог так отчаянно наброситься на студента и отобрать от него полено? Я, право, даже залюбовался вами и сам позабыл об опасности, — уверенным голосом, полным восторга, сказал государь.

— Сама не знаю, как получилось. Я увидела несправедливость исподтишка бить другого человека. Он бы попробовал с вами один на один, лицом к лицу, — запальчиво проговорила она.

— Я бы от него мокрое место оставил, — усмехнулся Николай Павлович, и тут же спохватился. — Чего это мы все о студенте. Скажите, вы где-то учитесь, служите?

— Занимаюсь музыкой. Сочиняю немного, — она покраснела и опустила голову.

— Я люблю музыку и сам тоже немного занимаюсь сочинительством, — заинтересованно проговорил император и тут же спросил: — Если не секрет, у кого вы занимаетесь?

— Мы давно дружны с композитором Львовым. Нас роднит любовь к скрипке. О! вы бы знали, как он играет! — в восторге сказала Ольга.

— Он бывал у меня, — сдержанно сказал император. Подумав, добавил: — Это на самом деле один из лучших музыкантов.

Николай Павлович не стал подробно говорить о композиторе Львове. С ним его связывали хорошие отношения. Молодой музыкант уже создал музыкальные произведения, прославившие его. Сейчас император ждал от него выполнения большой и очень важной работы. Именно Львову и поэту Жуковскому он поручил написать российский гимн.

— Я видел вас в Петербурге и Москве. Так где же вы живете? — поинтересовался император.

— Раньше жили в столице, потом папу перевели по службе в Москву, — сказала она грустно, понимая, что танец сейчас закончиться и она уже больше не будет приглашена.

— Разрешите, я приглашу вас на следующий танец, — сказал неожиданно Николай Павлович, стараясь заглянуть в глаза девушке.

Она вспыхнула от неожиданности и радости, залилась краской и, едва сдерживаясь, чтобы не воскликнуть от волнения, сказала:

— На вас будет сердиться императрица Александра Федоровна.

Ольга не понимала, как это у нее вырвалось. Может быть, в общении с обычными молодыми людьми ее сословия такой оборот заставил бы юношу понервничать. Но она бросила вызов не студенту, не фабриканту, не генералу, а самому императору! Украдкой Ольга посмотрела на Николая Павловича, и не заметив на его лице перемен, облегченно вздохнула.

— В таком случае, я буду танцевать с женой, — с усмешкой сказал Николай Павлович. — Вы этого сами захотели. И прошу не обижаться на меня, я всегда, насколько это возможно, стараюсь выполнять желания женщин.

Больше он не проронил ни слова. По окончанию танца, император проводил девушку до места, откланялся и прошел к колоннам, где в окружении фрейлин стояла Александра Федоровна.

Ольга Андреевна, как только император поклонился ей, выбежала из зала и уехала из Зимнего дворца. Всю ночь она проплакала в своей комнатке, кляня себя за несдержанность. Ранним утром Мещеринова уехала в Москву.

Глава шестая ВОЙНА С ПОЛЬШЕЙ

По прибытии в Петербург из Варшавы 24 июня 1830 года императора настигла неприятная весть — в южных губерниях империи началась холера.

Страшная болезнь, известная только по названию и по описаниям производимых ею опустошений, наводила ужас на население России. Никто не знал и не мог указать против нее ни медицинских средств, ни санитарных и полицейских мер. Бытовало мнение, что с холерой надо бороться, как с чумой, карантинами и оцеплениями.

Следом за вестями о холере, стали поступать тревожные новости из Парижа. Николай Павлович еще с весны молил Бога, чтобы он отвратил Францию от новых несчастий.

Ближе к лету новости о волнениях в Париже поступали уже каждый день. Опасения Николая I подтверждались — Карл Х с трудом удерживался на троне. Он умышленно нарушил хартию и данную им клятву, тем самым спровоцировав переворот, чтобы укрепить власть. Король не рассчитал своих возможностей и вынужден был отречься от престола в пользу своего внука.

Николай Павлович не стал отменять поездку в Финляндию, намеченную им ранее. Как и было задумано, государь, вместе с сопровождавшим его генерал-адъютантом Бенкендорфом, в простой крестьянской тележке прибыл в Пютерлакс, где находилась каменоломня артели Суханова.

Бородатый мужик высокого роста, представившийся Самсоном, водил гостей мимо огромных кусков гранита, рассказывая о секретах ломки камня. Он показывал пустоты, откуда были вынуты заготовки колонн для Исаакиевского собора, рассказывал, как делал базы для колонн подкупольного барабана.

— Вот и пьедестал под памятник императору Александру, — уважительно сказал он, когда они подошли к гранитной заготовке в человеческий рост.

Николай Павлович и Бенкендорф переглянулись.

— Ваше величество, вы того, не смотрите, что он не баской. После отделки, особенно после шлифовки, глянете — заиграет, — тоном знающего себе цену человека поведал Суханов.

— Я и не сомневаюсь, — качнул головой император. — Хотел только Александру Христофоровичу сказать, мол, вот тебе обычный кусок камня, а поработают с ним мужики — будет постамент. Опередил ты меня, Самсон.

— Прошу простить, ваше величество, поторопился, язык больно чесался похвастать, — широко и добродушно улыбнулся Суханов.

— Видел я твои работы и на Казанском соборе и на Исаакиевском, любовался Стрелкой Васильевского острова, а про ванну в Царском Селе и вовсе молчу — чудо, а не ванна, — сказал государь, любовно посматривая на мужественное лицо Самсона, напоминающего ему древнего воина.

— Чем еще занимаешься, кроме постамента под памятник императору? — спросил Бенкендорф, подходя ближе к камню, трогая его.

— Мечтаю выиграть конкурс на изготовление постамента под памятник Минину и Пожарскому в Москве, — сказал Суханов, стрельнув глазами на императора.

— Дело серьезное, — покачал головой Бенкендорф.

— Ну и хитрец ты, Самсон, ну и хитрец, — император погрозил пальцев. — Эвон, как с боку зашел ко мне, вроде за просто так!

— Потратился я здорово на соборе, работая с Монферраном. Сколько камня утопил. Надо бы чуток восполнить потери, — хитро улыбаясь, сказал он.

— Ладно, Господь с тобой, помогу, — государь протянул руку. — Но прежде, чтобы этот постамент у меня, как ты сам говорил, — заиграл.

Поздно вечером, располагаясь на ночлег, Николай Павлович, после разговора с Бенкендорфом о положении дел в Европе, снова вернувшись к встрече с Сухановым, сказал:

— У европейцев каждое малое изобретение превозносится, будто они забрались на самую вершину совершенства. Наши русские люди творят чудеса и считают это делом обыденным. Ну, скажи, где ты еще видел, чтобы человек, без каких-то особых приспособлений, ломал такой мощный камень, как гранит, и создавал из него творения искусства. Я помогу ему получить право на изготовление постамента под памятник Минину и Пожарскому. Он уже стар. И может быть, это станет для него последним сильным творением.

* * *

На следующий день, 5 декабря, возвратившись в Петербург, император остановился во дворце на Елагином острове. Здесь его застала весть — отречение Карла Х в пользу внука герцога Бордоского не доставило наследнику престола, королем французов стал герцог Орлеанский Людовик-Филипп. Людовик-Филипп обманул депутатов. Он огласил только первую часть письма о передаче престола, скрыв, что Карл Х предлагал ему быть регентом у внука.

Высочайшее повеление российского императора последовало сразу после получения известия из Парижа — ни под каким видом не допускать кораблям французским, плавающим под флагом трехцветным, а не белым, вход в Кронштадтский порт. Однако, несмотря на грозное заявление, государь на разрыв с Францией не пошел. У него родилась иная мысль — стать во главе крестового похода против Франции.

Узнав о намерениях державного брата, забеспокоился цесаревич Константин Павлович. Он присылает в Петербург письма, в которых красноречиво просит брата отказаться от намерений вернуть во Францию законного наследника.

Николай Павлович нервничает. Он отправляет генерал-адъютанта графа Орлова в Вену, а фельдмаршала графа Дибича в Берлин. Императору не терпится узнать намерения ближайших союзников Австрии и Пруссии. Но Орлов и Дибич не успевают доехать до мест назначения, как император Николай I получает извещение об официальном признании свершившейся во Франции перемены правления как со стороны Австрии, так и Пруссии.

В начале сентября 1830 года в Петербург прибывает генерал Аталэн с собственноручным письмом короля Людовика-Филиппа. В его послании император Николай I находит слова, которые приходят по сердцу своими откровениями:

«…На вас, государь, в особенности Франция останавливает взор. Ей отрадно видеть в России свою наиболее естественную и наиболее могущественную союзницу. Ручательством в том служит мне благородный характер и все качества, отличающие ваше императорское величество…»80

Генерал Аталэн был принят при дворе с большой вежливостью и предупредительностью. Посланника короля Франции приглашали на все праздники, смотры и парады. Николай Павлович раздумывал над ответным письмом.

Послание родилось в последний день, перед отъездом генерала в Париж. Император, как мог, старался избегать резких оборотов речи, но, несмотря на сдержанный тон письма, не удержался высказать свое отрицательное мнение в смене власти во Франции:

«…Ваше величество приняли решение, которое одно, казалось вам, могло предотвратить от Франции великие бедствия… В согласии с союзниками моими, я с удовольствием принимаю выражение желания вашего величества поддерживать со всеми европейскими государствами мирные и дружественные отношения… Призванный совместно с союзниками моими поддерживать с Франциею под новым ее правительством таковые охранительные отношения, я, с своей стороны, поспешу не только отнестись к ним с надлежащей заботливостью, но и не стану проявлять чувств, в искренности коих мне приятно уверить ваше величество в ответе на чувства, выраженные вами…»81

Письмо императора Николая I произвело в Париже удручающее впечатление не только на короля и министров. Жители страны почувствовали в нем оскорбление достоинств Франции. Потребовались еще долгие 18 лет, чтобы отношения между странами вернулись на прежний уровень.

В октябре свершилась революция в Бельгии. Король Нидерландский обратился за вооруженной помощью. Николай Павлович отдал приказ готовиться к войне на основании договора между Россией, Англией, Австрией и Пруссией. От вооруженного вмешательства Россию попросили отказаться. Англия, Австрия и Пруссия настаивали на мирном решении конфликта на общеевропейской конференции.

Однако Николаю Павловичу удалось убедить своих ближайших соседей Австрию и Пруссию на совместный поход в Голландию для установления там порядка. Началась спешная подготовка войск к походу. Австрийский император выразил желание возглавить объединенные войска и предложил выслать 150 000 человек. Начальником штаба армии был назначен граф Толь. Медлил король Пруссии. Все ждали решительного слова из Берлина.

Как и прежде, цесаревич Константин Павлович пытался убедить императора Николая I отказаться от военных действий. К нему присоединился и министр иностранных дел граф Нессельроде. В одном из последних писем Карл Васильевич открыто заявлял о своем несогласии с войной:

«…Я провел утро в заседании весьма грустного кабинета, где Канкрин развернул нам картину бедности наших финансов. Не вполне разделяя его мнение наших невозможностей, я должен, однако, согласиться, что источники займов и некоторых других чрезвычайных средств совершенно иссякли. Без субсидий от Англии, я не знаю, где мы почерпнем ресурсы для ведения войны, продолжительность которой никто не может предвидеть…»82

Министр финансов не замедлил и сам прийти к императору. В почтительных выражениях Канкрин обратил внимание Николая Павловича на то, что после громадных жертв на войны с Персией и Турцией Россия нуждается в отдыхе и сбережениях.

В эти же дни часто поступали тревожные вести из Польши. Поляки с сочувствием, открыто относились к июльскому перевороту. В польской армии опасались похода в Голландию, который мог привести к вооруженному столкновению с Францией. Тайные общества, особенно в Варшаве, все громче заявляли о себе листовками, сборищами.

Граф Дибич ждал в Берлине окончания переговоров. Они прервались неожиданно. 21 ноября 1830 года фельдмаршал получил от графа Беренсторфа извещение о революции, произошедшей в Варшаве 17-го ноября: «Польская армия, входившая в состав подготавливавшейся коалиции, обратила оружие против России».

Дибич тут же написал императору: «…Надеюсь на милость вашей стороны, государь, что вы разрешите мне сражаться с вашими храбрыми и верными подданными против этих презренных мятежников, чтобы строго наказать зачинщиков, которые своими ужасными происками и еще более отвратительными принципами увлекли за собою массу народа, легко поддающуюся внушениям, и молодежь, испорченную всем, что только неверие, тщеславие и распущенность представляют наиболее достойного порицания. Все случившееся будут восхвалять как славный подвиг; польский народ искупит последствия всеобщей испорченности; столь укоренившиеся пороки нельзя уничтожить иначе, как вырвавши их с корнем…»83

* * *

В Варшаве события развивались стремительно.

В 6 часов вечера 17 ноября подпоручик Высоцкий вошел в школу подхорунжих и прокричал:

— Братья! Час свободы пробил!

В ответ прозвучал ответный крик:

— Да здравствует Польша!

Подхорунжие высыпали на улицу: 150 человек побежали к казармам улан, а 14, самых надежных, пошли к находящемуся поблизости Бельведерскому дворцу. Там ждали сообщники, которые заранее открыли решетки.

Обер-полицмейстер Любовицкий, прибывший с докладом к наместнику цесаревичу Константину Павловичу, заметив вооруженных подхорунжих, бросился к опочивальне. Он успел крикнуть: «Беда, ваше высочество!» и тут же пал проколотый штыком.

Великий князь Константин, услышав голос обер-полицмейстера, а потом крики: «Смерть тирану», шум и бряцание оружия, вскочил с постели в одном шлафроке, пробежал к тайнику на чердаке и там спрятался.

К дворцу прибыла русская гвардейская кавалерия. Заговорщики, завидев гвардейцев, покинули Бельведер. Неудачей закончился для восставших и штурм казармы уланов. Большинство польских полков сдерживалось командирами. Восстание поддерживали горожане, их становилось все больше и больше. Вскоре к подпоручику Высоцкому подошли около 2000 студентов и толпа рабочих. Был вскрыт Варшавский арсенал.

Жимирский полк и гвардейские конные егеря встали на защиту Краковского предместья в ожидании, что цесаревич Константин объединит верные ему войска и подавит восстание. Но к полуночи тем, кто еще испытывал надежду восстановить порядок, стали известны слова наместника: «Польские войска лучшие в Европе, и ничто, ручаюсь, не в силах противостоять солдатам, мною воспитанным».

На одной из площадей Варшавы стояли русские полки Литовский и Волынский. С ними была часть польских гвардейских гренадер в полной походной амуниции. Они ждали распоряжений цесаревича. Конно-егерский полк польской гвардии с несколькими ротами армейских гренадер сохранили верность и ночью присоединились к трем русским кавалерийским полкам, находившихся при цесаревиче.

Восставшие продолжали буйствовать. Они убили военного министра Гауке, генералов-поляков Потоцкого, Трембицкого, Дементовского, Брюмер и Новицкого. У восстания не было единого руководства. Польское движение делилось на два течения: аристократическое во главе с князем Адамом Чарторыйским и высшими чинами бюрократии и армии, и патриотическое, состоявшее из мелкой шляхты, во главе с Лелевелем, Высоцким и Мохнацким. Аристократическая партия изначально высказывалась против вооруженного восстания, но когда оно свершилось — захватила власть.

Руководство восстанием взял в руки Административный совет, руководимый князем Чарторыйским и князем Любецким. На следующий день, 18 ноября, образовался Патриотический клуб, объединивший демократов. Главой клуба избран был Лелевель. Он потребовал введения в Административный совет своих представителей.

Цесаревич Константин учредил свою главную квартиру в трех верстах от Варшавы в селении Вежбна. 20 ноября он вступил в переговоры с депутацией Административного совета. Переговоры закончились тем, что цесаревичу был дан совет покинуть территорию Польши.

После отъезда польской депутации в ставку прибыл генерал Шембек. Генерал доложил: его полки идут на помощь великому князю. Заверив Константина Павловича в своей преданности, Шембек отправился к войскам, но там застал эмиссаров из Варшавы.

В пятницу, 21 ноября, цесаревич дал польским войскам письменное разрешение вернуться в столицу. Генералы плакали, прощаясь с ним. В тот же день русские войска начали отход от Польши.

Отступление воинских частей, поднятых ночью по тревоге, было тяжелым из-за осенней распутицы, нехватки провианта, вспомогательных средств. 1 декабря отряд переправился через Бук, служивший границей, и остановился на русской территории.

«Карьера моя кончена!» — не раз повторял цесаревич в кругу близких ему людей. Он оправдывал поляков, сваливая вину на кучку озлобленных людей.

Подробности этих событий император Николай I узнает позднее. Первое известие из Польши он получит 25 ноября, когда прибудет на развод 3-го батальона лейб-гвардии Преображенского полка. В извещении из Польши описывалось, как несколько подпрапорщиков ворвались в Бельведерский дворец, изранили президента полиции Любовицкого и убили генерала Жандра, прискакавшего предварить цесаревича о грозящей ему опасности. Положение спасла русская гвардейская кавалерия, поспешившая на помощь Константину Павловичу.

Государь послал за генерал-адъютантом Бенкендорфом.

— Читай рапорт цесаревича, — сказал он голосом, полным тревоги.

Пока граф знакомился с посланием великого князя Константина, император отдавал приказания: направить 1-й корпус под командой Петра Петровича Палена к границам Царства Польского, барону Григорию Владимировичу Розену, начальнику Литовского корпуса, ждать указаний цесаревича.

— Генерал, ты почему молчишь? — окрикнул он Бенкендорфа, после того как отпустил фельдъегеря с поручением в главный штаб.

— Сведения не совсем полные. Сегодня уже 25 ноября. Восемь дней прошло. Надо бы дождаться свежих вестей.

— Ты мне скажи, нападение на дворец, разгул враждебных элементов в Варшаве похоже на неожиданный взрыв или это заранее подготовленное восстание?

— Я вам, ваше величество, докладывал еще после церемонии в Варшаве о недовольстве поляков. Тут еще подстатились революции во Франции и Бельгии. Что гадать? Сегодня узнаем подробности.

Между тем развод гвардии на манеже Михайловского замка закончился. Николай Павлович, оставив находившихся подле него дипломатов, двинулся на середину экзерциргауза. Генералы и офицеры поспешили за ним.

До Александра Христофоровича доносились слова государя:

— В случае нужды, вы, моя гвардия, пойдете наказать изменников и восстанавливать порядок и оскорбленную честь России. Знаю, что я во всех обстоятельствах могу полагаться на вас!

Ему отвечали:

— Ура! Веди нас, государь!

Такое бледное лицо императора Бенкендорф видел в самые страшные минуты 14 декабря 1825 года. Николай Павлович говорил громко, отрывисто. В голосе чувствовалось волнение, но волнение это вовсе не выдавало его слабости, испуганности, голос императора кричал о боли, переживаниях и призывал к отмщению.

Бенкендорф, заметив появившегося на поле фельдъегеря, смахнув набежавшую слезинку, приблизился к государю.

— В Варшаве учреждено временное правительство, — отрываясь от листка бумаги, сказал император. — И ты знаешь, кто туда вошел? — он посмотрел на графа с усмешкой. — Князь Чарторыжский, который во время коронации так истово клялся мне в верности. Второй — это профессор Виленского университета Лелевель. Диктатором назначен генерал Хлопицкий.

— У нас же там, в Варшаве, артиллерийские парки переполнены запасами. Полки имели двойной комплект обмундирования и вооружения. Крепость Замост, как я помню, богато снабжена орудиями. Да и денег в польском банке хранилось достаточно, — сказал Бенкендорф, глядя настороженно на государя.

— Нет там ничего у нас, — резко оборвал его Николай Павлович. — Цесаревич разрешил всем частям польской армии, остававшимся при нем, возвратиться в Варшаву.

— Надо срочно, пока они еще не организовались окончательно, направить туда армию, — осторожно предложил Бенкендорф.

— Придется подождать, — поднял руку император. — У власти сейчас собрались благоразумные люди. Они понимают, что противостоять русской армии Польша не может. Со дня на день прибудут к нам с депутацией. Там и посмотрим.

* * *

Пришло письмо от цесаревича Константина. Надеясь прочитать в нем подробное изложение всех обстоятельств, которые предшествовали восстанию в Варшаве и предложения брата по мирному выходу из создавшегося положения, Николай Павлович внимательно вчитывался в изложение. Дойдя до конца письма, он вернулся к началу и принялся читать вновь, все еще веря, что где-то между строк найдет полезные для ума мысли человека, которого он продолжал уважать и любить:

«…И вот творение шестнадцати лет совершенно разрушено подпрапорщиками, молодыми офицерами и студентами с компаниею. Я не распространяюсь об этом более, но долг повелевает мне засвидетельствовать перед вами, что собственники, сельское население и все, кто только владеет хоть каким-нибудь имуществом, в отчаянии от этого. Офицеры, генералы, равно, как и солдаты, не могли удержаться, чтобы не последовать за общим движением, будучи увлечены молодежью и подпрапорщиками, которые всех сбили с толку. Одним словом, положение дел самое скверное, и я не знаю, что из этого, по благости Божией, выйдет? Все мои средства надзора ни к чему не привели, несмотря на то, что все начиналось раскрываться… Вот мы, русские, у границы, но, великий Боже, в каком положении, почти босиком; все вышли как бы на тревогу, в надежде вернуться в казармы, а вместо сего совершили ужасные переходы. Офицеры всего лишились и имеют лишь то, что на них одето…. Я сокрушен сердцем; на 51,5 году жизни и после 35,5 лет службы я не думал, что кончу свою карьеру столь плачевным образом».84

— Да-а, — потянул государь, — братец совсем сдал…

Цесаревич Константин Павлович тяжело переживал о произошедшем в Польше восстании. Он писал государю, выступая ходатаем, надеясь выхлопотать прощение полякам, и не терял надежды, что польская армия одумается и сама наведет порядок в стране.

Пока власть там находилась в руках генерала Хлопицкого, на мирное разрешение конфликта рассчитывал и император. Николай I, обращаясь к полякам, требовал, чтобы они слушались отеческих советов своего короля. Он приглашал польскую армию следовать примеру храброго конно-егерского полка, оставшегося на стороне русских в ночь восстания. Обращаясь к своим войскам, император, говоря о преступлении поляков, все же находил и другие слова, в которых подчеркивал готовность к примирению и прощению, называя поляков братьями единокровными.

В Варшаве нарастало противодействие «белых» и «красных». Сторонники мирных переговоров со своим королем «белые», поддерживаемые князем Любецким и генералом Хлопицким требовали ходатайствовать перед королем о соблюдении конституции, свободы и гласности заседаний сейма, вотировании налогов палатами, об охране королевства исключительно польскими войсками и присоединении к Польше восьми воеводств, расположенных в западной части России.

В пылу выступления диктатор Хлопицкий заявил, что намерен управлять именем конституционного короля. Сейм был оскорблен. Законодатели тут же проголосовали отнять от Хлопицкого власть. Узнав о решении сейма, взбунтовался народ. Звание диктатора было возвращено старому генералу. Его оставили временно в покое, назначив в помощь двух комиссаров.

С каждым днем вероятность мирного соглашения с Польшей становилась все неопределенней. Обе стороны готовились к войне. 5 декабря было обнародовано воззвание императора к войскам и народу царства польского.

Главнокомандующим стотысячной армией, которую император намеревался двинуть против мятежников, император назначил графа Дибича, начальником штаба графа Толя, генерал-квартирмейстером генерал-адъютант Нейдгардта.

12 декабря государь выпустил манифест. В нем выражалась готовность к примирению со всеми, кои возвратятся по долгу. О своем решении Николай Павлович написал цесаревичу:

«…Если один из двух народов и двух престолов должен погибнуть, могу ли я колебаться хоть мгновение? Вы сами разве не поступили бы так? Мое положение тяжкое, моя ответственность ужасная, но моя совесть ни в чем не упрекнет меня в отношении поляков, и я могу утверждать, что она ни в чем не будет упрекать меня. Я исполню в отношении их все свои обязанности до последней возможности; я не напрасно принес присягу и не отрешусь от нея; пусть же вина за ужасные последствия этого события, если их нельзя будет избегнуть, всецело падет на тех, которые повинны в нем! Аминь!»85

Генерал Хлопицкий, страшась предстоящей войны, советовал сторонникам вступить в переговоры со своим королем. Однако партия якобинцев под предводительством Лелевеля, честолюбивый князь Чарторыжский, мечтавший быть избранным на трон, отвергли всяческие уступки. Было поддержано единственное предложение диктатора — послать депутацию в Петербург, но не для изъявления покорности, а для настояния об удовлетворении всех домогательств восставших.

* * *

— Никаких депутаций от мятежников, — категорично заявил император, как только услышал от министра иностранных дел Нессельроде, что в Петербург из Варшавы направляются министр финансов князь Любецкой и член сейма граф Езерский.

— Ваше величество! — воскликнул министр, хватаясь за голову.

— Успокойся, Карл Васильевич, — Николай Павлович поднялся с кресла и подошел к графу. — Ты, как опытный человек в дипломатии, знаешь, что вступление в переговоры с мятежниками означает хоть и косвенное, но признание их. Я не желаю никоим образом их признавать. Пусть идут на встречу как частные лица. Скажем, князь Любецкой может быть у меня в качестве моего министра финансов в царстве польском. Я его с этой должности еще не снимал. Что до графа, — он задумался, потому усмехнулся, стукнул Нессельроде по плечу и сказал: — Пусть Езерский будет путешественником. Я приму его после Любецкого.

Князь Любецкой был принят императором после того, как написал ему письмо, в котором просил приема как член королевского правительства. На встречу император пригласил Михаила Волконского, Толстого, Нессельроде и Грабовского.

— Ваше величество, разрешите мне… — начал было князь Любецкой.

— Разрешаю, но только конкретно, без излишеств, как ты это умеешь, — прервал его Николай Павлович.

— Я о причинах, ваше величество, — смутился князь. — Хочу заверить вас, что восстание вспыхнуло без всякого предварительного сговора, без определенной цели и было делом небольшого числа молодых людей, взволновавших войско и чернь, распространивших ложный слух, будто русские убивают поляков. Ранее был другой слух, что король хочет направить польские войска на подавление революций во Франции и Бельгии.

— Если это толпа безумцев, тогда где же были разумные головы? Они сейчас сидят в правительстве и ничего не делают, чтобы вернуть ситуацию, — сказал император, внимательно следя за выражением лица Любецкого.

Князь и на самом деле чувствовал себя неудобно под прицелом стольких глаз, сидящих напротив него соратников государя. Он тщательно подбирал слова, совершенно забыв заранее приготовленную речь, путался:

— Я проснулся 18-го ноября в изумлении… Когда мы собрались, стали успокаивать, нас обвинили в предательстве… Какой я предатель, если хочу мира стране? Вы же мне верите? Они — не верят. Благоразумных людей много. Их надо сплотить вокруг себя. Здраво ведет себя диктатор Хлопицкий. Он настаивает на сохранении констуционной монархии. Будьте так великодушны, ваше величество, простите народ польский за безумие черни!

— Я прощу, дам возможность очиститься, но прежде вы должны обратиться ко мне с покаянием, — произнес Николай Павлович, отчетливо выделяя каждое слово.

— Поверьте, ваше величество, — голос князя дрогнул.

— Верю! — сказал государь громко и, подняв вверх указательный палец, продолжил торжественным тоном: — Я знаю, не вся польская нация виновата в содеянном преступлении, наказания требуют главные виновники восстания, убийцы своих генералов и офицеров. Я имею право миловать и помилую, но прежде всего поляки должны загладить преступление немногих заблудших людей немедленным и безусловным восстановлением законного порядка. — Он прервался, затем с силой, надавливая на каждое слово, заключил: — Передай, князь, там, в Варшаве, если же поляки дерзнут поднять оружие против России и своего государя законного, в таком случае сами они и их пушечные выстрелы ниспровергнут Польшу.

Следующим к императору вошел граф Езерский. Ступив несколько шагов по красной дорожке, он пал на колени, зарыдал.

— Перестань, граф! — крикнул ему Николай Павлович. — Я найду средство не только простить, но и дать войскам случай очистить себя в своих собственных глазах.

— Но как? Такое горе! — всхлипывая и поднимаясь с колен, вопрошал Езерский.

— Как? — улыбнулся император. — У меня сегодня в карауле стоит Гвардейский экипаж, тот самый, который 14 декабря 1825 года восстал против меня, был в числе самых отъявленных мятежников. Все они, за исключением нескольких бунтовщиков, прощены.

— Тогда вы, ваше величество, посоветуйте, как нам быть? — поникшим голосом спросил Езерский.

— Вернувшись в Варшаву, вы нунций, устройте же таким образом, чтобы окончательно утвердили диктатора. Сделайте более, если вы уверены в большинстве своих сотоварищей, предложите и даже потребуйте от диктатора, чтобы он покарал виновных, то есть тех, которые убили своих начальников и нарушили все требования дисциплины. Поверь, граф, вы мне окажете величайшую, какую только можно, услугу, потому что, повторяю вам, роль палача отталкивает меня, и я хочу пользоваться лишь правом миловать.

— Я хочу смыть пятно позора с Польши, — переполненный чувствами воскликнул граф.

— Если вы дорожите тем, чтобы смыть с себя пятно, марающее вашу армию, ваш народ, то вы очистите себя в глазах вашего государя, вашего Отечества и всей Европы! — на одном дыхании сказал император.

— Ну, так я сделаю это, — сказал граф с жаром.

— И вас повесят, — с сочувствием заметил Николай Павлович.

— Все равно я это сделаю, — торжественно ответил Езерский.

* * *

Усилия Езерского были напрасны. Его выступление в сейме о безумстве сопротивляться могуществу России были встречены недовольным гулом. Езерского не повесили, как предсказывал Николай Павлович, но и он ничего не сделал, чтобы предотвратить войну.

Диктатор Хлопицкий, потеряв всякую надежду образумить соотечественников, сложил свои полномочия. На его место был избран князь Радзивилл. 13 января 1831 года сейм объявил династию Романовых лишенною польского престола. Император Николай I ответил на вызов манифестом.

Высочайшій Манифестъ о вступленіи Дѣйствующей Арміи въ предѣлы Царства Польскаго, для усмиренія мятежниковъ (1831 г., Января 25).

БОЖІЕЮ МИЛОСТІЮ

МЫ, НИКОЛАЙ ПЕРВЫЙ,

ИМПЕРАТОРЪ И САМОДЕРЖЕЦЪ ВСЕРОССІЙСКІЙ,

и прочая, и прочая, и прочая

Манифестомъ НАШИМЪ, отъ 12 Декабря минувшаго года, МЫ объявили вѣрнымъ НАШИМЪ подданнымъ о возникшемъ, въ Царствѣ Польскомъ, возмущеніи. Тогда, въ самомъ праведномъ НАШЕМЪ негодованіи на мятежниковъ, готовясь смирить и наказать ихъ, МЫ еще утѣшали СЕБЯ надеждою спасти заблуждающихся и обольщенныхъ. Гласомъ истины и новыми знаками милосердія, МЫ хотѣли возвратить ихъ къ долгу, и съ тѣмъ вмѣстѣ оживить бодрость въ благомыслящихъ, устрашенныхъ первыми ужасами бунта, дать имъ возможность остановить успѣхи онаго, и счастливымъ противодѣйствіемъ, доказать свѣту, что не весь народъ Царства Польскаго достоинъ презрѣннаго названія измѣнниковъ. МЫ и нынѣ удостовѣрены, что сей народъ несчастный есть токмо слѣпая жертва не многихъ злодѣевъ. Но сіи вѣроломные продолжаютъ имъ властвовать: они готовятъ оружіе на Россію, въ безъумствѣ своемъ призываютъ вѣрныхъ подданныхъ НАШИХЪ къ предательству, и наконецъ, 13 сего мѣсяца, среди мятежнаго противозаконнаго Сейма, присвоивая себѣ имя представителей своего края, дерзнули провозгласить, что Царствованіе НАШЕ и ДОМА НАШЕГО прекратилось въ Польшѣ, и что Тронъ, возстановленный ИМПЕРАТОРОМЪ АЛЕКСАНДРОМЪ, ожидаетъ инаго МОНАРХА. Сіе наглое забвеніе всѣхъ правъ и клятвъ, сіе упорство, въ зломысліи исполнили мѣру преступленій; настало время употребить силу противъ незнающихъ раскаянія, и МЫ, призвавъ въ помощь Всевышня-го, Судію дѣлъ и намѣреній, повелѣли НАШИМЪ вѣрнымъ войскамъ идти на мятежниковъ. Россіяне! Въ сей важный часъ, когда съ прискорбіемъ ОТЦА, но съ спокойною твердостію ЦАРЯ, исполняющаго священный долгъ СВОЙ, МЫ извлекаемъ мечь за честь и цѣлость Державы НАШЕЙ, соедините усердныя мольбы свои съ НАШИМИ мольбами предъ олтаремъ Всевидящаго, Праведнаго Бога. Да благословитъ Онъ оружіе наше, для пользы и самихъ НАШИХЪ противниковъ; да устранитъ скорою побѣдою препятствія въ великомъ дѣлѣ успокоенія народовъ, Десницею Его НАМЪ ввѣренныхъ, и да поможетъ НАМЪ, возвративъ Россіи, мгновенно отторгнутый отъ нея мятежниками край, устроить будущую судьбу его на основаніяхъ прочныхъ, сообразныхъ съ потребностями и благомъ всей НАШЕЙ Имперіи, и положить навсегда конецъ враждебнымъ покушеніямъ злоумышленниковъ, мѣчтающихъ о раздѣленіи. Вѣрные подданные НАШИ! Сія цѣль достойна вашихъ трудовъ и усилій; вы привыкли нещадить ихъ за НАСЪ и Отечество.

Данъ въ Санктъ-Петербургѣ, 25 Января, въ лѣто отъ Рождества Христова тысяча восемъ сотъ тридцать первое, Царствованія НАШЕГО въ шестое.

На подлинномъ подписано Собственною ЕГО ИМПЕРАТОРСКАГО ВЕЛИЧЕСТВА рукою тако:

«НИКОЛАЙ»86

Пушкина манифест застал в Москве. Прочитав его, Александр Сергеевич стразу отписал дочери фельдмаршала Кутузова Елене Михайловне Хитрово:

«…Последний манифест императора удивительно прекрасен. По-видимому, Европа останется только зрительницей наших действий. Великий принцип возникает из недр революций 1830 года: принцип невмешательства, который заместит принцип легитимизма, поруганный от одного конца Европы до другого; не такова была система Канинга. — Итак, г-н Мортемар в Петербурге, а в Вашем обществе еще один любезный и исторический человек; как мне досадно, что я еще не там, и как я пресыщен Москвой и ее татарским ничтожеством. Вы говорите мне об успехе „Бориса Годунова“; по правде, я не могу этому верить. Успех совершенно не входил в мои расчеты, когда я писал его. Это было в 1825 году — и понадобилась смерть Александра, неожиданное благоволение ко мне нынешнего императора, его великодушие, его широкий и свободный взгляд на вещи, чтобы моя трагедия могла выйти в свет….»87

В день издания манифеста, главные силы русской армии под командованием графа Дибича вступили в Царство Польское. Пруссия, которая поддерживала Россию, сосредоточила возле границы с Польшей корпус генерала Кнезебека.

* * *

Польская армия отступила на Гроховскую позицию, прикрывавшую Варшаву. Перед русскими войсками простиралась территория с многочисленными малыми речками, канавами с водой, болотами.

8 февраля 25-я дивизия 6-го корпуса по собственному почину атаковала Гороховскую позицию, но была поляками отбита. Потери дивизии составили около 1620 человек убитых и раненых.

Дибич предполагал атаковать основными силами 14-го февраля, направив главный удар на слабый пункт польской позиции — их левое крыло. Сломив сопротивление на левом фланге, русские войска отбросили поляков от моста через Вислу, их единственного пути отступления. Однако утром 13-го услышана была канонада со стороны селения Белоленки, возле Ковенского шоссе. Вскоре выяснилось — наступал гренадерский корпус под начальством князя Шаховского. Опасаясь, чтобы поляки не окружили гренадеров, командующий армией, успевший к тому времени сосредоточить главные силы на левом фланге, атаковал неприятеля с фронта.

Фронтальная атака шла тяжело. Преодолевая речки, канавы, болотистую местность, русские войска несли большие потери. Поляки отразили три атаки. В очередное наступление повел 3-ю гренадерскую дивизию сам фельдмаршал Дибич. Русскими войсками, наконец, была занята ольховая роща, находившаяся в центре польской позиции и являвшаяся тактическим ключом обороны.

После занятия ольховой рощи на поляков бросилась русская кавалерия. Бой длился до вечера. Во время сражения был тяжело ранен генерал Хлопицкий. Его удаление с поля битвы лишило поляков общего управления. Главнокомандующий армией Радзивилл совершенно растерялся, шептал молитвы. Малодушный Шембек плакал. Уминский ссорился с Круковецким. Единственный из польских командиров Скржинецкий сохранил присутствие духа и поддерживал порядок в войсках. С наступлением сумерек поляки дрогнули и начали отступать. С каждым часом поток отступающих войск к единственному мосту через Вислу возрастал. Почти все стремились к Варшаве, полагая там найти убежище.

Возле моста в беспорядке собирались пехота, артиллерия, обозы. Мешая друг другу, они задерживали движение. За паникой возле переправы с тревогой следили жители Варшавы. В столице появились первые беглецы. Они вносили ужас и сумятицу, рассказывая о больших потерях. Бойцы национальной гвардии срывали с себя мундиры, стараясь смешаться с населением города.

По другую сторону Вислы возле походной палатки сидел на барабане фельдмаршал Дибич. Раскачиваясь в нервном возбуждении, то и дело пригибаясь всем телом к коленям, он грыз ногти. Прибывающие к нему штабные офицеры, адъютанты, ординарцы, сообщали о новых успехах русской армии и отступлении польских войск.

— Фельдмаршал! Поздравляю вас с победой, — громко сказал цесаревич, едва сдерживая возле него разгоряченного коня.

Дибич кивнул головой.

— Фельдмаршал! Поляков режут, как баранов! Фельдмаршал, милосердия! — продолжил еще громче Константин Павлович.

Дибич не шевелился.

— Фельдмаршал! — в гневе закричал великий князь. — Вы разве не видите, с вами говорит старший брат вашего государя!

Дибич, словно кто ткнул его шилом, быстро вскочил, приложил руку к шляпе и проговорил:

— Что угодно приказать вашему высочеству?

— Прекратите резню! — крикнул цесаревич, стегнул коня плеткой и ускакал.

Фельдмаршал не заметил, как около палатки собрались офицеры штаба. Он обвел их мокрыми от слез глазами.

Офицеры напряженно следили за движениями Дибича, за выражением его лица. Позже, вспоминая эти минуты, они будут оправдывать своего командира, говорить о его сомнениях. Кто- то придумает, что цесаревич вернулся вновь и накричал на фельдмаршала за его медлительность в принятии простого решения.

Никто никогда не узнает, каких усилий стоило командующему армией отдать приказ, который вовсе не входил в его планы и делал ничтожной победу, стоившую почти 8 тысяч человек.

— Отбой на всех пунктах, — скомандовал старый фельдмаршал.

В Варшаве распространялась паника. Мятежная столица уже видела себя захваченной русскими войсками. Депутаты сейма в горячих спорах обсуждали поднесение ключей и прошения о милости у государя. Но поздним вечером с переправы стали поступать вести одна радостнее другой. Скоро вся столица наполнилась восторженным многоголосьем, повсюду обсуждалась остановка наступления русских войск и успокоение паники на мосту через Вислу.

В письме императору Дибич оправдывался:

«…Но, как наступил вечер, то я не мог штурмовать само предместье, еще вооруженное многочисленною артиллерией. Я приказал прекратить огонь; мятежники отступили к Праге, где расположились под прикрытием орудий этого укрепления; там они не могли держаться и ночью очистили это предместье».88

Император, не принимал оправданий командующего. Он писал:

«…Почти невероятно, что после такого успеха неприятель мог спасти свою артиллерию и перейти Вислу по одному мосту. Следовало ожидать, что он потеряет значительную часть своей артиллерии и что произойдет вторая Березинская переправа. И так, потеря 8000 человек и никакого результата, разве только тот, что неприятель потерял по малой мере то же число людей. Это очень, очень прискорбно, но, да будет воля Божия!»89

Поляки использовали затишье для реорганизации армии. Князь Радзивилл отказался от звания главнокомандующего. Вместо него избрали Скржинецкого. Он немедленно начал реорганизацию армии. Формировались из новобранцев новые полки, армия пополнялась вооружением.

Предстоящее вскрытие Вислы не позволяло Дибичу думать о переправе на левый берег. Войска расположились по квартирам. После освобождения реки ото льда армия продолжала бездействовать, а небольшие стычки между русским войсками и мятежниками завершались новыми потерями для нашей армии.

Император писал графу Дибичу 2 апреля 1831 года:

«…Да будет воля Божия! Я ей покоряюсь, но, однако, мне позволено будет выразить вам мое изумление и мою скорбь, что в течение всей этой несчастной войны вы извещаете меня больше о поражениях, чем о счастливых делах. Что имея, согласно вашему рапорту, 189 000 человек под ружьем, мы ничего не предпринимаем против, приблизительно, 80 000 человек и что неприятель встречает нас повсюду, по меньшей мере, в равном числе, мы же почти всегда действуем малыми силами. Беспокойство мое не поддается описанию, потому что во всех ваших распоряжениях я не вижу ничего могущего обещать успех и, наконец, обеспечить за вами исход кампании, так как я не усматриваю в ваших собственных мыслях ничего определенного. Не удивляйтесь поэтому, что я удручен оборотом, который приняла правая война, начатая с огромными средствами, и, скажем прямо, от которой зависит политическое будущее России, — все это держится вашей головою! Что же я могу сделать на таком расстоянии другого, как не скорбеть после свершившегося факта и не проповедовать одно и тоже? Докажите мне, что я ошибаюсь, и я буду счастлив в этом; но я не брежу, я говорю на основе фактов… Не обижайтесь, сказанным мною, оно приличествует тому, который один имеет право говорить вам правду и который вас искренне любит, хотя не всегда одобряет ваши изменчивые решения. Да вдохновит вас Бог».

Несколько позднее, как бы дополняя предыдущее послание, Николай Павлович писал Дибичу в следующих письмах:

«Суворов умел бить поляков с малым числом людей. Я не отчаиваюсь и не буду ни в чем отчаиваться. Русские не могут быть постоянно побеждаемы поляками; в том порукою века. Бог поможет нам снова сие доказать. Итак, мужество, твердость; обладайте ею сами и вселите ее в души тех, которые могли бы колебаться; с нами Бог, и все может еще поправиться.

Правду сказать, я не знаю более ни того, что вы делаете, ни того, что происходит в вас, и готов поспорить, что этого не поймет, кто бы то ни было… Ваша постоянная нерешительность, марши и контрмарши могут только истощать и убивать армию; она должна потерять всякое доверие к вождю, когда она не видит другого результата своих бесполезных действий, как нужду и смерть! Ради Бога не теряйте времени, будьте тверды в своих решениях, не колеблитесь постоянно и постарайтесь смелым и блестящим подвигом доказать Европе, что русская армия неизменно та же, какою дважды была в Париже».90

* * *

Тревожные письма к Дибичу, настойчивые призывы императора к смелым наступательным действиям русской армии были вызваны тревогой не столько связанной с укреплением польской армии, а зыбким положением власти в бывших польских провинциях. Они еще до восстания видели, как соотечественники пользуются всеми правами самостоятельного народа. Теперь еще больше стали задумываться об освобождении от зависимости. При первой же искре в тылу русской армии могло разразиться восстание, которое грозило бы создать дополнительные затруднения поставкам боеприпасов и продовольствия.

В минуты раздумий Николай Павлович приходил к неожиданным заключениям. Иногда ему даже приходила мысль, что Россия не имеет никакого интереса владеть провинциями, неблагодарность которых обнаруживается столь очевидно. У него возникало мнение провести новый раздел Польши между Россиею, Австрией и Пруссией.

Далеко за полночь император, лежа в своей походной кровати под солдатской шинелью, размышлял:

«Польша была соперницей и самым непримиримым врагом России. Это наглядно вытекает из событий, приведших к нашествию 1812 года, и во время этой кампании, опять-таки поляки, более ожесточенные, чем все прочие участники этой войны, совершили более всего злодейств из тех же побуждений ненависти и мести, которые одушевляли их во всех войнах с Россиею. Но Бог благословил наше святое дело, и наши войска завоевали Польшу. В 1815 году Польша была отдана России по праву завоевания. Император Александр полагал, что он обеспечит интересы России, воссоздав Польшу, как составную часть империи, но с титулом королевства, особою администрациею и собственной армиею. Он даровал ей конституцию, установившую ее будущее устройство, заплатив, таким образом, добровольным благодеянием за все зло, которое Польша не переставала причинять России. Это было местью чудной души. Но цель императора Александра была ли достигнута?»

Николай Павлович уснул, так и не завершив размышления.

То, что произошло с ним ночью, что увидел он во сне, его величество позднее относил к переживаниям и откровениям вечера. Ему приснился римский император Марк Аврелий. Они сидели на берегу Дуная, а рядом в ночной тьме спал римский лагерь. Вдаль бесконечной чередой уходили дежурные костры и стройные ряды палаток… Марк Аврелий рассказывал императору Николаю I о суровой действительности своего царствования:

— Я стал римским императором в 161 году, в возрасте 40 лет, и стремился создать царство философов, идеальное государство, о котором мечтал Платон. Бывшие учителя и наставники Аттик, Фронтон, Юний Рустик, Клавдий Север, Прокл — были назначены римскими консулами, занимали важные места в государстве. Все слабые и беззащитные находились под моим покровительством. Государство брало на свое попечение больных и увечных.

Николай Павлович вдруг вспомнил — римский император уже посещал его во сне накануне мятежа в ночь на 14 декабря 1825 года. Он попытался было проснуться, но строгий голос Марка Аврелия вновь вверг государя в глубокий сон:

— Слушай меня внимательно! В первый год моего правления тучи начинали сгущаться над Римской империей. Я послал шесть римских легионов во главе со своим соправителем Луцием Вером и лучшими армейскими генералами для усмирения восстания в Армении.

Пять лет спустя солдаты вернулись на родину победителями. Но по пятам за ними с Востока пришла чума. Эпидемия расползлась по всей империи, свирепствовала в Риме. Я выходил инкогнито на улицы города и лечил людей.

«У тебя в империи была чума, в мою империю пришла холера. И я тоже буду бороться с нею не покладая рук», — подумал Николай Павлович, но сказать не успел, Марк Аврелий сбил его с мысли:

— 166 год — новая война. Десятки племен варваров наводняют римские провинции. Такого империя еще не знала. Ей приходится вооружить рабов и гладиаторов.

В Риме все были возмущены таким решением. Но я продолжал поступать так, как задумал и побеждал в войнах. Судьба же готовила мне новые испытания: изменяет полководец Авидий Кассий, он обвиняет меня в том, что я, занимаясь исследованием души, не думаю о государстве.

Мятеж длится три месяца и шесть дней. Авидия Кассия убивает один из его сообщников. Я даю полную амнистию его сторонникам…

Он прерывается, оборачивается к Николаю Павловичу и спрашивает:

— А ты готов простить своих подданных, восставших против тебя? Уверен ли ты, что, простив их, ты навсегда установишь мир в этой провинции?

Марк Аврелий внезапно замолчал. С реки на него надвинулся густой туман, и он исчез из вида.

* * *

Утром, вспомнив о своих сомнениях перед сном и подробности сна, Николай Павлович пригласил Бенкендорфа. Ему нужен был человек, который бы, не боясь его гнева, мог откровенно ответить на любой его вопрос.

— Как считаешь, Александр Христофорович, заключается ли обеспечение интересов России воссозданием Польши, счастливой и процветающей под нашим покровительством, — поинтересовался Николай Павлович, когда они, оседлав коней, отправились на прогулку по Гатчине.

— Я вам уже говорил, ваше величество, как обременительно для России содержание польских территорий, — задумчиво произнес Бенкендорф. — И дело тут, скажем, не в расходах финансовых. Наш крестьянин, наш ремесленник прямо-таки с завистью смотрит на поляков. Получается, победители живут хуже побежденного народа. Такое положение противоречит здравому смыслу.

— Да, для завоевания Польши принесены огромные жертвы, — наклонил голову император, вроде, как соглашаясь с ним: — И что же хорошего вышло для империи? Другие жертвы, столь же значительные, мы понесли и в последующие 15 лет, частью для содержания и снаряжения армии, вооружения крепостей и обременительного содержания ядра войск.

— Войска, которое сейчас неплохо воюет с нами, — вставил Бенкендорф.

— Прекрати, граф! — крикнул Николай Павлович, взнуздал лошадь и оторвался вперед.

Бенкендорф задел за живое. Хорошо обмундированным и обученным войском польским государь гордился, мечтая со временем использовать его вместе с русской гвардией в самых ответственных операциях по укреплению порядка в Европе. И вот теперь он вынужден воевать против полков, составляющих элиту армии.

— Империя в ущерб собственной промышленности, была наводнена польскими произведениями. Одним словом, мы несли тягости нового приобретения, не извлекая из него никаких иных преимуществ, кроме нравственного удовлетворения от прибавления лишнего титула государя, — не отклоняясь от темы разговора, продолжил беседу император, когда Бенкендорф нагнал его и кони пошли рядом.

— Вред был действительный, — согласился граф.

— Другое, еще более существенное зло заключалось в существовании перед глазами порядка вещей, согласно с современными идеями, почти не осуществимого в королевстве, а следовательно, невозможного в империи. Зародившиеся надежды нанесли страшный удар уважению власти и общественному порядку и впервые привели к несчастным последствиям в конце 1825 года, — продолжал император.

— Раз удар был нанесен, пример подан, трудно предположить, чтобы во время всеобщих волнений и смут эти идеи не продолжили развиваться, несмотря на доказанную их призрачность и опасные последствия, — подхватил мысль генерал-адъютант.

— Одним словом, — император посмотрел на Бенкендорфа многозначительно.

— Одним словом, это явилось разрушением того, что составляло силу империи, то есть убеждения, что она может быть велика и могущественна лишь при монархическом и самодержавном государе. То, что было ложно в основании, не могло продержаться долго, — медленно, но уверенно говорил граф, то и дело, бросая настороженные взгляды на государя. На последней фразе он остановился, словно подбирая слова, которые могли бы быть лучше восприняты Николаем Павловичем, и, обладая умением создавать эффекты, ярко завершил: — При первом толчке здание рухнуло. Так как интересы различно понимались в обеих странах, то отсюда проявилось разногласие в воззрениях на жизненный вопрос: каким образом рассматривать и судить преступления безопасности государства и особы государя.

— Ты подвел меня к печальному выводу, Александр Христофорович, — император наклонился вперед, будто желая снова оторваться от своего собеседника и тем самым прервать беседу. Но он вдруг опустил узды, выпрямился в седле и с легкой торжественностью сказал: — То, что признавалось, как преступление в империи, было оправдано и даже нашло защитников в королевстве. Свидетельством тому недавний судебный процесс. Вследствие всего этого создались непреодолимые затруднения, настроение умов обострилось, поляки укрепились в своем намерении избавиться от нашего владычества и, наконец, довели дело до катастрофы 1830 года.

— Я думаю, ваше величество, — сказал после паузы Бенкендорф, — все, что делается, и все, что происходит в Польше, очевидно, доказывает — прошла пора великодушия; неблагодарность поляков сделала его невозможным, и на будущее время во всех сделках, касающихся Польши, все должно быть подчинено истинным интересам России.

— Ты прав граф, — кивнул император. — Но сначала мы ликвидируем мятеж. Они слишком далеко зашли.

На языке так и вертелось: «и в этом нам поможет Паскевич», но Николай Павлович не позволил себе высказать потаенную мысль даже Бенкендорфу, с которым был всегда откровенен.

О замене Дибича Паскевичем, государь подумал сразу после того, как старый фельдмаршал после победы под Гороховой упустил возможность покончить с мятежниками. Ему жалко было расставаться с Иваном Ивановичем, так много сделавшим для укрепления славы русского оружия во время войны с турками, но обстоятельства требовали решительных действий, а Дибич словно переродился — медлил, опасался переходить в наступление.

«Вся надежда на Ивана Федоровича», — подумал император, мысленно переносясь в ту пору, когда у него, тогда еще великого князя, состоялось первое знакомство с Паскевичем.

Это было весной 1814 года, после взятия Парижа. Венценосный старший брат, император Александр I, допустил великого князя Николая Павловича к победоносной русской армии. На одном из гвардейских разводов он совершенно неожиданно представил ему 42-летнего генерал-лейтенанта, командующего 2-й гвардейской дивизией Ивана Паскевича. И Николай Павлович с помощью заслуженного ветерана принялся подробно изучать прошедшую кампанию. Разложив карты, они часами разбирали все движения и битвы 1812, 1813 и 1814 годов.

Судьба свела их вновь в 1821 году. Назначенный в мае командиром 1-й гвардейской пехотной дивизии, Паскевич исполнял обязанности командующего гвардейским корпусом в Минске. Великий князь Николай Павлович замещал в то время Ивана Федоровича на его должности в Вильно.

И тут в Егерском полку возник конфликт между великим князем и капитаном Норовым. Он мог разрастись, потому как в него вовлекались все новые офицеры, выражавшие недовольство молодым командиром дивизии. Великий князь вынужден был обратиться за помощью к Паскевичу. Неповиновение в Егерском полку генералом тут же было пресечено. По его совету Николай Павлович отправился в столицу повиниться перед императором. Александр I простил брата. Позднее государь простил и капитана Норова. С тех пор в общении между великим князем и Паскевичем в оборот вошла фраза «отец-командир». Так Иван Федорович вошел в небольшой круг людей, с кем государь мог говорить откровенно, кому доверял.

* * *

Командующий армией граф Дибич предлагал перейти Вислу в верхнем течении. Императору его план не нравился. Он признавал лучшим местом форсирования нижнее течение реки, полагая, что здесь продовольствие войск будет обеспечено прусским правительством. Однако Дибич упрямо настаивал на своем.

Возмущенный несогласием фельдмаршала с его планом и медлительностью в принятии решения о наступлении, государь 22 апреля написал Дибичу:

«…Ответ ваш на мой проект мне доказывает, что вы с удовольствием готовы отказаться от всякой ответственности, свалив ее на меня, представляя себе впоследствии сказать, что я помешал вам исполнить ваши намерения, и я предвижу уже, что, может быть, подобное соображение побудило вас отказаться от наступления, к которому вы приступили. Я не хочу характеризовать, насколько подобный образ действий может быть признан предосудительным, тем более, хоть я и убежден, что мой план представляет единственно возможное решение вопроса, я вам, однако, положительно приказал руководствоваться исключительно вашими личными убеждениями. Только быстрое и немедленное исполнение могло сделать операцию удобною и решительною, но если вы предполагаете двинуться лишь через четыре недели и притом вести дело с той же слабостью, с той же нерешительностью и при соблюдении того же беспорядка, я предвижу одно несчастье и гибель вместо почти верного успеха».91

Еще до получения письма от государя, Дибич двинулся главными силами к устью реки Вепша, где собирался перейти через Вислу и левым берегом пройти к Варшаве. Для прикрытия в тылу был оставлен 6-й корпус барона Розена, численностью около 20 тысяч человек.

Решив воспользоваться разъединением русских войск на две части, поляки атаковали корпус Розена. Атакованный войсками, в три раза превосходившими его по численности, русский отряд потерпел поражение и стал спешно отступать. Дибичу пришлось отказаться от похода на Варшаву и поспешить на помощь отступающим войскам.

Неудачи, преследующие армию Дибича, настолько волновали императора, что он вскоре вслед за письмом послал в армию генерал-адъютанта Орлова. Алексею Федоровичу пришлось пробираться через Литву, охваченную восстанием. К Дибичу он прибыл, когда польские войска под командованием Скржинецкого пошли в наступление.

14 мая при Остроленке произошла кровопролитная битва, которая длилась двенадцать часов. Превосходство русской артиллерии было очевидным. Исход сражения решили кирасиры Мейендорфа. Начальник штаба армии граф Толь настаивал на преследовании отступающего противника. Он убеждал Дибича не упускать момент, говорил, что сейчас можно окончательно рассеять силы поляков. Фельдмаршал оставался непреклонен. Он, как и под Гороховым, без объяснения причин дал отбой.

Позднее рассказывали, будто во время боя под Остроленком к Дибичу приезжал цесаревич Константин Павлович и требовал от него перестать убивать поляков. Другие говорили, что Иван Иванович к тому времени уже болел и едва держался на ногах. Письмо императора от 1 июня, в котором он требовал объяснений, граф Дибич не прочитал.

В селе Клешово около Пултукса состоялась встреча Дибича с прибывшим на главную квартиру Орловым. Посланец императора поставил условие фельдмаршалу: или он перейдет в наступление, или подаст в отставку.

— Иван Иванович, где ваша удаль молодецкая? — с привычной для него фамильярностью Орлов потрепал лежавшего в постели графа по плечу.

— Силы не те стали, — задержав дыхание, выдохнул Дибич.

— Такие баталии у турок выигрывал, чудеса храбрости и смекалки проявлял, а тут, будто тебя подменили, — не унимался генерал-адъютант.

— Обстоятельства здесь другие, — с видимой неохотой коротко ответил фельдмаршал.

— Какие обстоятельства, друг милый! — широко открыл глаза Орлов и захлопал ресницами. — Это под Гроховым обстоятельства? Вы там польскую армию гнали к Висле. Могли всех в реке утопить и вдруг встали.

— Мне дали пагубный совет. Последовал я ему. Провинился перед государем и Россиею, — с трудом выдавил из себя Дибич.

— Кто посоветовал? Начальник штаба? — снова потряс за плечо фельдмаршала Орлов. — Не поверю, Карл Федорович Толь не мог такого насоветовать.

— Главнокомандующий один отвечает за все свои действия, — твердо сказал Дибич.

— Боитесь навлечь на себя неприятности. Может, это цесаревич? Мне тут рассказывали, в момент боя он был возле вас, — всматриваясь в лицо фельдмаршала, продолжал Орлов.

Перед Алексеем Федоровичем лежал человек, еще недавно восхищавший его неуемной энергией и острым умом. Орлова поражало, как Дибич в таком возрасте переносил длительные переходы под палящим солнцем Балканского полуострова, как вместе с солдатами страдал от болезней, превозмогая их. И этот человек, казавшийся железным, теперь лежал перед ним с бледным лицом и горящими огнем глазами.

Он почувствовал, жалость к Ивану Ивановичу, хотел сказать добрые слова, пошутить с ним, но, взяв свою волю в кулак, решительно произнес:

— Император ждет от тебя действий, граф. Как прикажете доложить о наступлении на Варшаву?

— Я сделаю это завтра, — сказал Дибич.

На следующий день он умер от холеры. Во временное управление войсками вступил граф Толь.

Скоро в его адрес пришло письмо от императора:

«…Ты можешь честно себе вообразить, любезный Карл Федорович, сколь горестно поранен был я неожиданным известием о кончине, постигшей графа Ивана Ивановича. Потеря сия для меня невозвратима, ибо в нем лишилась Россия верного достойного слуги, а я — истинного друга, — но, да будет воля Всевышнего, и нам следует думать и подчиниться ей без ропота. Вполне одобряю принятую тобой решимость; зная душу твою, я не сомневаюсь в чувствах твоих; больше скажу, я не верил тому, что именем твоим думать сказал мне покойный граф Иван Иванович, я отвечал, что полагаю, что он тебя не понял. Теперь же вижу с тем большим удовольствием, что я в тебе не ошибся. И может ли это быть, что в то время, когда надо жить в поддержании славы и чести России, кто-либо может помыслить о своем покое, доколь не наказаны изменники, осмелевшие поднять руку на своих благодетелей! Подобное чувство должно быть известно (понятно) каждому, наиболее же тебе, которого вся жизнь носит стремлением к чести и любви к Отечеству. Одним словом, я с удовольствием и благодарностью принимаю готовность твою, в которой, повторяю, не сомневался я сохранить твою должность, с честью начатую и надеюсь скоро с той же славою, как в 1814 году.

Граф Паскевич, которому поручаю предводительствовать в действующей армии, отвечал вскоре за сим тылом и направился морем через Пруссию. Надеюсь, что в тебе найдет он того же верного и неутомимого помощника и друга, каким ты умел быть постоянно покойному графу Дибичу.

Да благословит Бог успех войны, и да положит конец бедствиям, уже имевшим долго продолжающимся. Верь, любезный Карл Федорович, искренней принадлежности и уважению, с каким пребываю к тебе доброжелательным. Николай.

Всем нашим товарищам мой поклон. Надеюсь, что враги не заметят, что армия без настоящего на время главнокомандующего, и что если бы, надеясь на сие, покусились напасть, получили должное возмездие…»92

Толь еще раз пробежал глазами по тексту. Остановился на строчках: «…я не верил тому, что именем твоим думал сказать мне покойный граф Иван Иванович…» и улыбнулся. Карл Федорович отчетливо помнил тот день, когда при Остроленке армия чуть было не потерпела поражение от поляков. Тогда ее выручили кирасиры. Они и гнали мятежников. Он тогда настаивал остановить конницу, не допустить, чтобы кирасиров окружили. Дать им подкрепление и навалиться всеми силами. Когда бой закончился, фельдмаршал бросил ему, дескать, по твоей вине повторили то же, что и под Гороховым, опять не взяли Варшаву, а мне перед императором отчитываться. Он только сейчас из письма Николая Павловича понял, что вину за свое бездействие Дибич пытался свалить на него.

* * *

Константин Павлович после бегства из Варшавы не мог найти себе места в армии. Он писал императору Николаю Павловичу, предлагая себя на разные должности. В одном из последних писем цесаревич сообщил, что хотел бы стать начальником своего гвардейского отряда. Государь вежливо, чтобы не ранить душу брату, ответил ему отказом.

В письме же великому князю Михаилу Павловичу от 3 марта 1831 года государь был откровенен:

«…Не надо забывать, что поляки далеко зашли в бунте, что им все способы равны, дабы избежать гибели и нанести нам самый большой вред. Кто же может ручаться, чтобы с моим братом не случилось несчастья, когда вспомнишь злобу их на него и чем весь бунт начался? Несчастье с ним могло дать делу самый плачевный оборот и погрузить нас всех в наивеличайшее затруднение.

Я все брату откровенно высказал и ждал, что он меня послушается, но если еще колеблется, то поручаю тебе вместе с сестрой моим именем его убедить. Брат все сделал, что честь требовала, он был два раза в огне, вся армия это видела.

Покуда была надежда видеть хоть малую часть поляков, возвратившихся к дому, присутствие брата, их начальника, имело цель и пользу, ныне и сей причины нет, ожесточение вышло из всякой меры.

Я писал Ивану Ивановичу и решительно запретил двинуть гвардию дальше… Неприлично тратить такое войско на войну, на которую употреблено почти столько сил, сколько мы Наполеону выставили в 1812 году.

Оставаясь в Белостоке, брат на своем месте, ибо есть еще три корпуса, которые считают его своим начальником».93

Прибыв в Белосток из армии Дибича, цесаревич Константин Павлович долго там не задержался. Он выехал из города, боясь вторжения поляков. Великий князь сначала укрылся в Минске, потом переехал в сопровождении двадцати жандармов и черкесского конвоя в Витебск. Здесь он продолжал раздумывать, ехать ли по зову Николая Павловича в Петербург, или оставаться в городе, пережидая войну.

Он чувствовал себя несчастным человеком. Будучи в течение нескольких дней русским императором, находясь на положении человека, от воли которого зависела судьба государства, он видел сейчас себя никому не нужным. В Петербург ему было неловко ехать, потому что там знали о его позорном бегстве из Бельведерского дворца. Возвращаться в армию он не мог, потому что не хотел видеть, как русские войска убивают поляков, к которым он прикипел душой и считал чуть ли не родными ему людьми.

Константин Павлович сидел перед зеркалом, разглядывал себя. За время после бегства из Варшавы он сильно похудел. Маленький вздернутый нос заострился и оказался вдавлен в осунувшееся от бессонных ночей лицо. А брови? Он в испуге стал трогать то один, то другой клочок волос, все еще не веря пробившейся седине.

«Как я постарел за эти дни, — подумал он и вдруг вспомнил отца, на которого очень походил: — Павел Петрович тоже перед смертью плохо выглядел».

Испугавшись черных мыслей, всколыхнувшихся в голове, великий князь бросился к столу и стал разбирать переписку с братом Николаем Павловичем. Он внимательно читал особенно те письма, где брат клялся ему в верности и умолял приехать в Петербург на царствие. Слезы градом катились по исхудавшему лицу Константина Павловича.

«…Мы все ожидаем вас с крайним нетерпением, — произносил он вслух строки из писем, пропуская формальности и снова умиляясь красноречием: — …Подвергаясь к вашим стопам как брат, как подданный, я молю о вашем прощении, о вашем благословении…»

«О! Я был тогда царем! Ко мне все обращались за помощью, за советом», — вздыхал он, продолжая перебирать листы писем от матушки, от Милорадовича, генералов.

Из рук выпал наполовину исписанный листок. Он поднял его со стола, и лицо искривилось в гримасе.

«…Я желал бы видеть вас спокойно водворившемся в вашем Бельведере и порядок восстановленным повсюду, но, сколько еще предстоит сделать, прежде чем быть в состоянии достигнуть этого, — писал ему император 3 января 1831 года. — Кто из двух должен погибнуть, — так как, по-видимому, погибнуть необходимо, — Россия или Польша? Решайте сами. Я исчерпал все возможные средства, чтобы предотвратить подобное несчастье, средства, совместимые только с честью и моей совестью, эти средства исчерпаны, или, по крайней мере, ничто не может заставить меня поверить, чтобы их хотели там; что же нам остается делать?»94

Цесаревичу вспомнился тот день, когда он приказывал командирам польских полков возвращаться в Варшаву. Офицеры клялись ему в верности, убеждали, что у них хватит сил раздавить чернь, восставшую против власти. А он настаивал на своем.

«Я верил, что все закончится само по себе, я думал, вернутся мои солдаты в Варшаву и уговорят других прекратить мятеж», — размышлял он, тупо глядя на письмо императора, у которого просил снисхождения для всех поляков, молил дать им время образумиться.

Как он гордился своими солдатами! Скольких молодых офицеров выпустил из созданной им школы подхорунжих! А как они славно ходили на парадах, как они были выносливы в походах!

Константин Павлович закрывал глаза. Перед ним проходили его любимые войска, которым он отдал всю свою жизнь.

«За все это они пришли убить меня», — подумал с горечью цесаревич — ему вспомнилась кошмарная ночь, когда подхорунжие ворвались во дворец.

— Нет! — выкрикнул он и, испугавшись своего голоса, посмотрел по сторонам.

Константин Павлович вернулся было к письмам, взял в руки очередной лист из переписки 1825 года, но дверь приоткрылась, и в створке появился флигель-адъютант.

— Что случилось? — испуганно посмотрел на офицера цесаревич.

— Вам письмо от императора, — доложил молодой прапорщик. «Он передумал! Он пишет мне, что передумал и хочет меня сейчас же назначить начальником гвардейского отряда», — взволнованно подумал Константин Павлович, и полный благоговения взял письмо.

Его волнения были напрасны. Государь сообщал, что в армию вместо Дибича прибывает Паскевич и теперь он с нетерпением ждет сообщения о взятии Варшавы. Даже если Паскевич опоздает к началу сражения, поляков разобьет начальник штаба генерал Толь. В конце послания Николая Павлович просил брата быстрее приезжать в Петербург. Цесаревич, едва прочитав письмо, тут же взялся за ответ:

«…Я осмеливаюсь настоятельно умолять вас войти в мое тягостное положение данной минуты и в ту фальшивую роль, которую я вынужден играть. Блуждая, как я, отделенный от плачевных остатков моих, которых я не должен был покинуть иначе как с жизнью, и из чувств благодарности за верность, которую они проявляли и доказывали мне со времени всех моих несчастий; с каким лицом, и с каким выражением хотите вы, дорогой и несравненный брат, чтобы я явился к вам в Петербург, где уже, слава Богу, меня, надеюсь, почти забыли? Или я мог бы приблизиться к вам с выражением стыда? Или с выражением недовольного, каким я, конечно, никогда не буду? Или же с видом огорченного, который будет истолкован своими и чужими в смысле недовольства и фальшивой распри, которая равным образом есть и будет совершенно чуждой мне, но которая, несмотря на это, будет по-своему истолкована недовольными, которые кишат повсюду? Или, наконец, для того, чтобы запереться у себя, почти не выходя оттуда, так как, признаюсь, я не будучи в состоянии ответить им с доказательствами в руках и, тем не менее, они с трудом этому поверят. Всем говорунам я не могу представить в свое оправдание письма, которые вы соблаговолили мне написать; они увидели бы в них только мою покорность и мое послушание в исполнении вашей высочайшей воли — удаляясь, согласно вашему желанию, из армии».95

Оторвав взгляд от письма, Николай Павлович посмотрел на жену. Она стояла перед ним с красными заплаканными глазами, обхватив щеки обеими руками и тихо всхлипывала. Письмо цесаревича и извещение об его смерти пришли почти одновременно. Александра Федоровна была первой, кому император сообщил горестное известие и прочитал последнюю весточку от брата.

— Он не послушался моего совета, не выехал в Петербург, и его там настигла холера, — словно оправдываясь, сказал Николай Павлович.

— Константин бежал от смерти. Она шла за ним по пятам. Это рок! — проговорила печально Александра Федоровна и, оторвав руки от лица, подошла к мужу. — Нам нужно подобающим образом встретить княгиню Лович. Я слышала, она больна.

— Она написала, что Константин заболел в четыре часа, а в восемь уже умер, — сказал государь, взяв жену за руку. — Трудно этому вериться. Брат обладал крепким здоровьем.

— Холера не разбирает, кто слаб, а кто крепок. Боюсь, как бы с княгиней чего не вышло, — с тревогой в голосе проговорила Александра Федоровна, касаясь лбом плеча мужа. — Я представляю, как ей тяжело. Вдали от дома, от родных и совсем, совсем одна. Милый, поторопись. Она ждет от нас помощи.

— За княгиней я сейчас же отправлю Бенкендорфа. Он здесь, в Петергофе, и должен вот-вот подойти, — Николай Павлович, отстранил голову и внимательно посмотрел на жену. — Мне показалось, что ты тоже неважно себя чувствуешь. Надо непременно пригласить врача.

— Пустое дело, — отмахнулась она и легонько качнулась.

Николай Павлович придержал ее за спину. Приложил ладонь ко лбу.

— Да у тебя жар, дорогая! — воскликнул он.

— Это от волнения, — сказала она тихим голосом. — Пойду, прилягу.

Покачиваясь, чуть раскинув руки в стороны, чтобы удержать равновесие, императрица шла к выходу. Николай Павлович внимательно следил за женой, готовый в любой момент броситься ей на помощь. Дойдя до дверей, она оглянулась и улыбнулась ему.

— Доктора не забудь позвать, — напомнил ей император.

Отвернувшись к окну, он увидел Бенкендорфа. Генерал-адъютант быстро шел к царскому домику по аллее едва просматриваемой среди ветвей. По тому, как торопился он, как хмурилось его лицо, можно было предполагать, что нес он плохую новость либо сам чувствовал себя плохо.

Зайдя в домик и встретив двух докторов, Александр Христофорович чуть было не вбежал в кабинет императора.

— Там врачи, — сказал он, показывая на незакрытую впопыхах дверь.

— Александра Федоровна заболела, — быстро проговорил император. — Возможно, перенервничалась. Горе у нас. Константин Павлович умер. Холера.

— О Господи! — Александр Христофорович вытянул голову к потолку.

Николай Павлович дошел до двери, закрыл ее, снова вернулся к окну и взволнованным голосом продолжил:

— Я желаю дать очевидное доказательство живого участия, приемлемого в моем положении несчастной вдове цесаревича и потому прошу тебя без промедления отправиться к княгине Лович.

— Ваше величество… — Бенкендорф хотел сказать, что с утра почувствовал недомогание и вряд ли может выполнить поручение, но сдержался.

— Ты что-то хотел сказать? — бросил быстрый взгляд на него император.

— Разрешите отбыть для выполнения задания? — постарался как можно бодрее ответить Бенкендорф.

— Жду вас в Петергофе, — бросил император.

Бенкендорф, выйдя из домика императора, прошел к себе, распорядился приготовлениями к поездке, но едва прилег, как почувствовал сильное недомогание. Прибывший к нему государев врач Аренд испугался переменам в лице графа. Аренд дал Александру Христофоровичу лекарства и заставил срочно сделать ванну. К ночи больного навестил государь. Пока болел Бенкендорф, Николай Павлович приходил к нему, справлялся о здоровье и требовал слушаться врача.

* * *

Холера, появившаяся в 1829 году в приграничной со Средней Азией Оренбургской губернии и пограничной с Персией — Астраханской, быстро распространялась по стране. Еще недавно пожиравшая население южных областей, наносившая потери русской армии в Польше, зараза подошла к Петербургу и сразу достигла ужасающих размеров. Больше всего она напугала простонародье, которое все меры, направленные для охранения здоровья, начало считать преднамеренным отравлением. То там, то здесь стали собираться толпы больных, они останавливали на улицах незнакомым им людей и в том числе иностранцев, обыскивали их, пытаясь найти яд. Все чаще звучали обвинения в адрес врачей, дескать, они умышленно травят народ.

Наибольшее скопление людей, обезумевших не столько от болезней, сколько от слухов о намеренном смертоубийстве населения города, образовалось на Сенной площади. Самые отчаянные все злее бросались к двухэтажному дому, в котором располагалась временная больница. Их поддерживала улица, но пока препятствовала малочисленная охрана.

В какой-то момент толпа, возбуждаемая дикими криками, словно огромная волна обрушилась на дом и с ошеломляющей быстротой начала заполнять этажи. Дикий рев стоял на лестницах, в комнатах, обустроенных под палаты. В разбитые окна летела мебель, кровати. Больничная прислуга, израненная нападавшими, пряталась, но врачей и сестер находили и продолжали беспощадно избивать.

Толпы людей бесновались и на улицах. С ними не справлялись полицейские. От них спрятался военный генерал-губернатор граф Эссен. Прибывший на помощь губернатору командующий гвардейскими войсками в Петербурге граф Васильчиков, вывел на Сенную площадь с барабанным боем батальон Семеновского полка. Народ потеснился в боковые улицы. К ночи волнение несколько стихло.

Донесения, поступавшие из Петербурга, тревожили императора. Он отдал приказ привести в готовность все войска, стоявшие в столице и ее окрестностях, сел в Петергофе на пароход «Ижора» и в сопровождении князя Меншикова прибыл к Елагину мосту. Там его застала весть — Сенная площадь, где еще не были убраны тела со вчерашнего дня, вновь покрыта массой народа, продолжавшего шуметь.

Заметив среди военных и городского начальства графа Васильчикова, Николай Павлович махнул ему рукой.

— Илларион Васильевич! Отдай распоряжение найти мне лошадь, которая не пугается выстрелов, — бросил он, когда тот приблизился к императору.

— Ваше величество, неужели вы хотите туда? Это смертоубийство! — Васильчиков закрыл лицо руками.

— И не стыдно тебе, боевой генерал? — Николай Павлович махнул рукой, давая понять, что разговор окончен.

— Петр Кириллович, — император взглянул на генерал-губернатора Эссена. — Прикажи быстрей дать коляску нам с Меншиковым. И чтобы лошади были не пугливы, — проговорил он быстро, продолжая нервно перебирать пальцы рук.

— Вы и впрямь на Сенную площадь? — осторожно поинтересовался Меншиков.

— И ты испугался? — император смерил с головы до ног генерала. — Можешь оставаться здесь. Я вон Васильчикова возьму.

Город был страшен пустынными, безмолвными улицами. Холерные повозки, с которых свешивались, словно сучья хвороста, плети ног и рук, попадались все чаще на пути к центру столицы. На тротуарах лежали неубранные трупы. Застывшие в несуразных позах, они словно тянули застывшие руки к живым, к небу, взывая о мщении. Обходя их, спотыкаясь о мертвецов, бродили, будто тени, больные. Ближе к центру города их становилось все больше.

Морщась, но не отрывая взгляда от нелепых и устрашающих картин, император, погруженный в раздумье, продолжал путь к Сенной площади, откуда фельдъегеря доставляли все новые подробности разгула народной стихии. Выслушивая доклады, Николай Павлович кивал головой, морщился, но, не произнося, ни слова, продолжал разглядывать тротуары, на которых трупы были сложены штабелями, готовыми к вывозу.

Сенная площадь с Садовой улицы открылась зданием холерной больницы с вытащенными рамами и разбитыми дверьми. Возле нее вместе с досками, остатками мебели и кроватей валялись люди. Дальше, по всей площади простиралось море рук, голов, качающихся, орущих.

— Ну что, Александр Сергеевич, — император обернулся к Меншикову, стоящему с непокрытой головой, — не будешь праздновать труса, если я в толпу въеду?

— С вами, ваше величество, мне и черт не страшен! — бодро ответил генерал.

— Давай, мужик, трогай! — крикнул император вознице и подался всем телом вперед.

Тройка лошадей, до этого гарцевавшая размеренным шагом, рванула вперед. Следом за открытой коляской двинулись гвардейцы. Они стали теснить людей с обеих сторон, стараясь отогнать с пути государя. Еще несколько рывков вперед, еще одно усилие — и лошади встали неподалеку от церкви Спаса.

Император повернулся к церкви, перекрестился. Его уже заметили. Кто был ближе, повалились на землю, поползли к коляске, что-то бессвязно бормоча, цепляясь за ее колеса, края экипажа. Но на дальних углах, в середине площади еще шумели, волновались.

— На колени! — протянув к толпе руку, крикнул император, и громовой голос его заставил вздрогнуть огромное тело народа, бьющегося в конвульсиях, орущего.

И тело, покрытое язвами, болячками, орущее, стонущее вдруг замерло. Застыло. Рухнуло и распласталось на земле с тихим ропотом.

— Не кланяйтесь мне! Падите на колени, поклонитесь Господу Богу, — голос государя усиливался, летел над площадью. — Просите помилования за тяжкие прегрешения, вами вчера учиненные! Вы умертвили чиновника, пользовавшего ваших собратий, нарушили тишину и порядок, осрамили меня перед светом. За вас, за вас всех обязан я, по силу моей присяги, дать ответ Царю Царей. Возможно ли мне сие исполнить после тяжкого вашего прегрешения? Не узнаю я в вас русских. Что, французы ли вы, или поляки? Сии последние уморили возлюбленного моего старшего брата, так и вы со мною хотите то же сделать! Но я уповаю на Всевышнего Творца, стою здесь безбоязненно среди вас, вот и грудь моя… — он скинул шинель и протянул к ним вторую руку.

Рядом с коляской кто-то воскликнул:

— Согрешили перед Богом, но рады умереть за Царя, за Отца нашего!

— Император наклонился, касаясь руками протянутых к нему рук, и возразил:

— Умрете тогда, когда Богу угодно то будет. Лягу и я с вами, но теперь повелеваю вам.

Он выпрямился во весь рост и снова громким голосом воззвал к народу:

— Падите ниц перед Богом и теплыми клятвами укротите праведный гнев его. Возвратитесь в домы ваши и исполняйте приказания военного генерал-губернатора как собственные мои повеления. Кто облечен мною властью, того слушайтесь! И я приказываю вам, отцы семейств, люди смирные, я вам верю и убежден, что вы прежде других уговорите людей несведущих и образумите мятежников. Нам послано великое испытание: зараза. Вредно собираться толпами. Я принял меры, дабы остановить ее распространение. Остановитесь и вы! Молитесь Богу!

Над площадью сначала робко, потом все сильнее и громче прокатилось:

— Ура-а-а!

С Сенной площади государь отправился к палаткам, куда из казарм были выведены войска. Императора видели в больницах, на улицах беседующим с народом. В тот же день он назначил в помощь военному генерал-губернатору своих генерал-адъютантов князя Трубецкого и графа Орлова, распределив между ними многолюдные районы города. Граф Бенкендорф возглавил комиссию для следствия и суда над зачинщиками народного буйства.

К вечеру Николай Павлович возвратился в Петергоф. Здесь его и сопровождающих ожидали ванны и чистые платья.

С той поры, бывая в Петербурге по два-три раза в неделю, объезжая улицы и лагеря, государь каждый раз проходил процедуру «очищения от болезни».

Холера не уменьшалась. Каждый день умирало до 600 человек. Город, как и прежде, жил в страхе. Жары стояли страшные. Везде вокруг столицы горели леса. Двор переехал из Петергофа в Царское Село. Туда же были переведены кадетские корпуса.

29 июня из Царского Села, Пушкин писал соседке по Михайловскому Прасковье Александровне Осиповой:

«…Времена чрезвычайно печальные. Эпидемия сильно опустошает Петербург. Народ возмущался несколько раз. Распространились нелепые слухи: утверждали, будто доктора отравляют жителей. Чернь в ярости умертвила двух из них. Государь явился среди бунтовщиков. Мне пишут: „Государь говорил с народом — чернь слушала на коленях — тишина — один царский голос, как звон святой, раздавался на площади“. За мужественной храбростью и уменьем говорить у него дело не станет; на этот раз мятеж был усмирен; но после того беспорядки возобновились…»96

* * *

В Царском Селе было тихо и спокойно. Каждый раз, возвращаясь с очередной поездки по городу, Николай Павлович отдыхал: то находился возле жены, которая должна была скоро родить, то гулял по парку, а то рисовал. Многие домочадцы знали, что император хорошо поет народные песни, сочиняет военные марши, но почти никому не было известно, что с детских лет любимым делом его было рисование.

В семилетнем возрасте Николай Павлович стал брать первые систематические уроки. Учителем его был известный живописец Акимов. Рисованию отводилось два часа в неделю. Вначале великий князь копировал рисунки, сделанные учителем, рисовал отдельные части зданий, человеческого тела, составлял композиции, учился составлять цветовую гамму. Постепенно они с учителем переходили к копированию с гипсов и полотен известных художников. Больше всего императору давались карикатуры. Все они исполнялись легко, динамично простым карандашом, часто в манере шаржа.

Навалившись грудью на стол, он в очередной раз со старанием выводил комический рисунок непослушного солдата. Быстро вырисовывалась голова, плечи, но как карандаш начинал скользить дальше, стараясь придать динамику телу, черты солдата застывали, будто он чего-то испугался и замирал от неожиданности.

Он знал причину, но не хотел себе в этом признаваться. В голову лезли мысли одна страшнее другой. В военных поселениях Новгородской губернии холерный бунт в последние три дня приобрел страшные размеры. Действующие батальоны поселенных полков выступили в поход на усмирение польского мятежа, и в военных поселениях остались только резервные батальоны, в которых треть нижних чинов были из только что поступивших на службу кантонистов. Туда же, в Новгородскую губернию были отправлены из Петербурга горожане, которых выслали за участие в холерных беспорядках.

Ночью с 23 на 24 июля толпа солдат и мещан, предводительствуемая поручиком Соколовым и городовым старостой Солодожниковым разграбила в Старой Руссе аптеку, присутственные места и квартиры начальников. Несколько офицеров и докторов были задержаны и подвергнуты истязаниям. На следующее утро к ним явился архимандрит подгородного монастыря, увещевал прекратить беспорядки. Мятежники рассадили арестованных по гауптвахтам, поставили везде караулы и на вечер назначили казнь.

Утром 24 июля начальник войск, собранных в лагере, генерал Леонтьев направил в Старую Руссу батальон под началом майора Ясинского. Он вернул солдат военно-рабочего батальона в казармы, поставил в городе патрули, но задержанных мятежниками офицеров и докторов почему-то не выпустил с гауптвахты.

Вечером 25 июля генерал Леонтьев вступил в Старую Руссу с двумя батальонами и четырьмя орудиями. Туда же прибыл и генерал Эйлер. Они ограничились тем, что похоронили убитых. Мятежники опять не были арестованы.

Вспоминая о событиях в Старой Руссе, Николай Павлович забылся и не заметил, как в кабинет вошел генерал-адъютант Орлов.

— Ваше величество, — обратился граф, подойдя близко к столу. — Какие будут приказания?

Император вздрогнул и, не отрывая взгляда от рисунка, спросил:

— Каковы последние новости из Старой Руссы?

— Вооруженные толпы поселян ворвались в город, стали грабить казенное имущество. Генерал Леонтьев не решился стрелять в бунтовщиков. Они замучили Леонтьева и еще несколько офицеров, — скорбным голосом сообщил граф.

— Потери большие от бунта? — император продолжал сидеть за столом, склонив голову над листом бумаги, нервно чертя карандашом по фигуре солдата.

В округах поселения убито мятежниками и умерло от ран и побоев более 100 офицеров и врачей. Многие подвергнуты истязаниям, — все так же гневно сказал Орлов.

— Хватит! — император стукнул ладонью по листу бумаги. — Я не позволю, чтобы у нас от внутренних беспорядков погибало столько же, как на войне. Алексей Федорович, — он посмотрел на графа. — Немедля отправляйся в Старую Руссу. Всех виновных — к самым суровым наказаниям!

— Они уже сами сюда идут с покаяниями. Депутация от поселян остановлена за станцию до Царского Села, — отрапортовал Орлов.

— Все равно поезжай. Выяви зачинщиков. Прочитай Высочайший указ. Я его сейчас подготовлю, — Николай Павлович поднялся. — Иди же, иди, — подтолкнул он Орлова к двери, — и смотри — строже там!

После того как граф Орлов покинул Царское Село, император несколько раз пытался заняться государственными делами, но начав одно, бросал не закончив, брался за другое и откладывал его. Внутренне чувствуя неудовлетворение, подозревая, что Орлов будет либеральничать с виновными, Николай Павлович выехал в Старую Руссу.

Он проехал сразу в округ поселений к батальонам, запятнавшим себя кровью своих офицеров. Лиц виновных император не видел. Все преступники лежали на земле. Ступая между солдат, останавливаясь, он спрашивал фамилию, откуда родом и выговаривал:

— Как ты мог поддаться на такое бесчинство?

— Стыда у тебя нет.

— Зачем убивал?

— Знал, что не прощу. Наказывать буду строго.

Начинал расспрашивать о семье, жене, детях, кто отец да мать, кто дед да бабка. А потом вдруг обрушивался:

— Негодяй! Род свой позоришь!

Государю показали самый отчаянный батальон. Он велел построиться. Поднявшись с земли, солдаты стали в строй.

— А теперь, — скомандовал он, — шагом марш в Петербург.

Батальон ушел. Никто из солдат не стал просить позволения проститься с семьей или взять с собой что-нибудь из своего имущества.

К императору потянулись жители Старой Руссы.

— Никого не подпускать! — крикнул он Бенкендорфу.

Услышав грозный окрик императора, толпа остановилась.

— Мы прощения просить, царь батюшка, — вымолвил скрипучим голосом самый ближний из поселян седой старик.

— Не прощу! — во всю силу своего голоса крикнул государь, чтобы слышали все, толпившиеся поодаль.

— Прости, — стрик упал на колени, с ним повалились и другие. Николай Павлович посмотрел на них. Протянул было руку, хотел сказать, что прощение надо заслужить, но резко опустив ее, сказал:

— Не прощу.

Из Старой Руссы император мчался в Царское Село на перекладных, меняя взмыленных лошадей. Он спешил к жене, ругая себя за то, что поддался внутренней потребности все дела вершить самостоятельно, бросил Александру Федоровну в тяжелом положении и уехал к бунтовщикам. Николай Павлович успокоился, когда, пробежав в комнаты императрицы, услышал звонкий писк младенца и услышал рядом голос горничной:

— У вас сын родился!

Николай навестил жену. Прошел к себе в кабинет. Взял карандаш и быстро нарисовал пляшущего солдата.

Глава седьмая «ТАК ЖИТЬ ПОВЕЛЕВАЮ»

Траурная церемония начиналась от Московской заставы. За колесницей с телом цесаревича Константина ехал на лошади император Николай I. Чуть поодаль от него верхом передвигались генерал-адъютанты Бенкендорф, Васильчиков и Орлов. Проливной дождь больно стегал по его лицу, требуя спрятаться, но Николай Павлович не отводил взгляда от колесницы, мысленно перебирая памятные дни встреч с братом, мысленно разговаривая с ним:

«…Наконец, с Божией помощью армия под водительством фельдмаршала графа Паскевича переправилась по нашему с ним согласованию на левый берег Вислы и движется к Варшаве. Ее никто не остановит. И ты бы уже не остановил. Паскевич тебя бы не послушал. Уж больно много бед принесли польские солдаты, выученные тобой, любимые тобой.

Прости — я не виню тебя за любовь к полякам. Ты всю жизнь прожил среди них, сросся с их землей, с ее корнями. Я понимал твои просьбы, в которых ты просил добиться послабления польским полкам, когда в 1830 году затевался мною поход в Голландию. Ты просил за них даже после того, когда они чуть не убили тебя, просил не быть с ними жестоким. Добрая душа твоя, Константин, не могла согласиться с тем, что они тебя предали. Ты так и ушел от нас с верой в своих поляков, с надеждой, что они обязательно образумятся….»

Думая о Константине, Николай Павлович невольно сравнивал итог жизни брата с результатами своего почти шестилетнего правления.

«Я взялся за создание Свода законов империи, но работа идет медленно. С первого года восшествия на престол собирался заниматься крестьянской реформой, но передо мной возникали препятствия: война с турками, революции в Европе, восстание в Польше, холера… …проекты крестьянской реформы, которые подготовил комитет 6 декабря 1826 года, одобрены не были. Протестовал цесаревич Константин Павлович, — думал император, глядя на колыхавшуюся впереди колесницу: — В 1830 году реформы были остановлены ввиду решительного протеста цесаревича Константина Павловича. Ранее Константин Павлович выступал против проектов по изменению Табеля о рангах и Административной реформы… Достаточно!» — усилием воли он остановил поток обвинений в адрес цесаревича, но, остановив, вдруг понял, что открыл перед собой страшную тайну своего отношения к брату, которую давно уже прятал от себя.

Он любил Константина, как родного человека, как старшего брата, уважал за ум, доброту, и, возможно, не случись смерти императора Александра Павловича, их отношения оставались такими же. Но в ноябре 1825 года цесаревич его обманул, сразу не раскрыв тайны отречения, а потом еще долго вел переписку с генералами, готовившими дворцовый переворот вместе с Марией Федоровной.

«Он будто бы делал величайшую милость, уступая мне престол, хотя престол принадлежал мне по закону. За эту милость он требовал уступок, заставлял прислушиваться к его мнениям, считая, что он на все это имеет право», — мелькнула мысль.

— Прости, брат, — прошептал Николай Павлович и отвел взгляд от колесницы.

Николаю Павловичу легко дышалось, легко думалось. Он впервые не чувствовал множества невидимых пут, связывающих его действия, мысли…

Путь траурной процессии до Петропавловского собора проходил под дождем. Дождь не переставал лить, пока прощались с Константином Павловичем. Под дождем Романовы покидали Петропавловскую крепость, и только на выезде из Петербурга их утомленные лица осветило еще горячее августовское солнце.

* * *

Получив три дня назад диспозицию предстоящего штурма Варшавы, император в беспокойстве ожидал решительного известия. Когда ему сообщили о прибытии офицера, у Николая Павловича не выдержали нервы, он сам вышел навстречу.

— Ваше величество, флигель-адъютант ротмистр… — молодой офицер от волнения оборвался на полуфразе.

— Александр! Вот это встреча! Молодец Паскевич, удружил, — воскликнул император, узнав в посланце внука Суворова.

Николай Павлович целовал Александра, то и дело, отстраняя его, пристально вглядываясь в лицо и повторяя:

— Окреп! Повзрослел! Совсем мужчиной стал!

По дороге к летнему дворцу они говорили о русско-турецкой войне, взятии Варны, осады Шумилы. Опять, как и на Балканах, вспоминали ночь с 14 на 15 декабря 1825 года, когда Николай Павлович завидев юного Суворова среди приведенных на допрос мятежников, поверил в невиновность юноши и отпустил его.

— Растешь! — радостно осматривал флигель-адъютанта император и заставлял его снова и снова рассказывать о событиях последних трех дней под Варшавой.

В письме фельдмаршал сообщал — после двухдневного штурма Варшавы, остатки мятежной армии отступили к Модлину. Гвардия, под личным предводительством великого князя Михаила Павловича, вступила 27 августа в покоренную столицу Польши через Иерусалимскую заставу. «Варшава у ног вашего императорского величества», — доносил Паскевич.

В этот же день император писал фельдмаршалу:

«…Слава и благодарение всемогущему и всемилосердному Богу! Слава тебе, мой старый отец-командир, слава нашей геройской армии! Как мне выразить тебе то чувство беспокойства, которое вселило во мне письмо твое от 24-го числа, все, что происходило во мне те три бесконечных дня, в которые между страхом и надеждой ожидал роковой вести и, наконец, то счастье, то неизъяснимое чувство, с коим обнял я твоего вестника.

Ты с помощью Бога всемилосердного поднял вновь блеск и силу нашего оружия, ты наказал вероломных изменников, ты отомстил за Россию, ты покорил Варшаву — отныне ты светлейший князь Варшавский! Пусть потомство вспоминает, что с твоим именем неразлучна была честь и слава русского воинства, а имя твое да сохранит каждому память дня, вновь прославившего имя русское. Вот искреннее изречение благородного сердца твоего государя, твоего друга, твоего старого подчиненного. Ах! Зачем я не летел за тобой, по-прежнему в рядах тех, кои мстили за честь России; больно носить мундир и в таковые дни быть приковану к столбу, подобно мне несчастному…»97

После падения Варшавы мятеж тихо затухал сам. Один из польских командиров Ромарино с 14 000 воинов при 42-х орудиях перешел в Галицию и 5 сентября сдался австрийцам. Вместе с ним удалился из Польши князь Адам Чарторыжский. Часть поляков ушла в Пруссию. И только 9 октября сдалась последняя крепость Замостье.

В Петербурге окончание войны отпраздновали 6 октября торжественным парадом на Марсовом поле. В Варшаве молебствие и парад по случаю завершения сражений с мятежниками проходил раньше — 4 октября. Парадом командовал великий князь Михаил Павлович.

11 октября император Николай I прибыл в Москву, а через три дня приехала туда Александра Федоровна и следом за ней наследник. Генерал-адъютант Бенкендорф, сопровождавший государя, писал:

«…При выездах толпа бежала им навстречу и сопровождала радостными криками их экипажи. Государь, посещая с обычной своею деятельностью общественные заведения, работал между тем неусыпно над преобразованием управления царства Польского и над слиянием западных наших губерний, в отношении к их законам и обычаям, с великороссийскими. Дано было новое направление Виленскому университету и другим местным училищам введением в них преподавания русского языка как основы всего учения. Бездомное и вечно беспокойное сословие шляхты было отделено в правах и привилегиях своих от истинного дворянства и обращено в нечто среднее между помещиком и землевладельцем. Наконец, присутственные места и должностные лица, вместо прежних польских своих названий, получили те же, как и в России. В это пребывание двора в Москве привезли туда все знамена и штандарты бывшей польской армии, и государь приказал поставить их в Оружейную палату, в числе трофеев, скопленных тут веками. Там же, на полу, у подножья императора Александра, была разложена и хартия, некогда пожалованная царству Польскому…»98

За границей известие о взятии Варшавы приняли по-разному. В Париже несколько дней ругали русского императора. В Англии встретили новость, как должное. В Пруссии постарались сделать вид, что в Европе ничего не произошло.

Николай Павлович выражал неудовольство австрийским правительством за задержку выдачи России нижних чинов корпуса Ромарино. Доставалось от него и Франции, которая взяла под свое прикрытие многих польских генералов.

Трудно было угадать, какими будут дальнейшие действия русского императора в Польше, поэтому разговор Николая Павловича с французским послом бароном Полем де Бургоэном вызвал интерес во всех царствующих домах Европы. Текст рассуждений Николая Павловича там читали с большим вниманием:

«Да, я знаю, Европа несправедлива в отношении меня. Обоих нас, моего брата Александра и меня, подвергают ответственности за то, чего мы оба не делали. Не нам принадлежит мысль о разделе Польши: это событие уже стоило Европе многих хлопот, пролило много крови и может пролить еще; но не нас следует упрекать в том. Мы должны были принять дела такими, какими их передали нам.

Я имею обязанности как император российский. Я должен остерегаться повторения тех ошибок, которые породили нынешнюю кровопролитную войну. Между поляками и мной может существовать лишь полнейшая недоверчивость (méfiance absolue). Привожу доказательства: покойный брат мой осыпал благодеяниями королевство Польское, а я свято уважал все, им сделанное.

Что была Польша, когда Наполеон и французы пришли туда в 1807 году? Песчаная и грязная пустыня. Мы провели здесь превосходные пути сообщения, вырыли каналы в главных направлениях. Промышленности не существовало в этой стране; мы основали суконные фабрики, развили разработку железной руды, учредили заводы для ископаемых произведений, которыми изобилует страна, дали обширное развитие этой важной отрасли народного богатства. Я расширил и украсил столицу; существенное преимущество, данное мной польской промышленности для сбыта ее новых продуктов, возбудило даже зависть в моих других подданных. Я открыл подданным королевства рынки империи; они могли отправлять свои произведения далеко, до крайних азиатских пределов России. Русская торговля высказалась даже по этому поводу, что все новые льготы дарованы были моим младшим сыновьям в ущерб старших сыновей.

Вы ответите, что это только материальные благодеяния и что в сердцах таятся другие чувства, кроме стремлений к выгодам. Очень хорошо! Посмотрим, не сделали ли мы, мой брат и я, всего возможного, чтобы польстить душевным чувствам, воспоминаниям об Отечестве, о национальности и даже либеральному чувству. Император Александр восстановил название королевства Польского, на что не решался даже Наполеон. Брат мой оставил за поляками народное обучение на их национальном языке, их кокарду, их прежние королевские ордена, Белого Орла, святого Станислава и даже тот военный орден, который они носили в память войн, веденных с вами и против нас. Они имели армию, совершенно отдельную от нашей, одетую в национальные цвета.

Мы наделили их оружейными заводами и пушечными литейнями. Мы дали им не только то, что удовлетворяет все интересы, но и что льстит страстям законной гордости: они нисколько не оценили всех этих благодеяний. Оставить им все, что было даровано, значило бы не признать опыта. Мои-то дары они и обратили против своего благодетеля. Прекрасная армия, так хорошо обученная братом моим Константином, снабженная вдоволь всеми необходимыми предметами, вся эта армия восстала; литейни, оружейные заводы, арсеналы, мной же столь щедро наполненные, послужили ей для того, чтобы воевать со мной. Я вправе принять предосторожности, чтобы предупредить повторение случившегося.

Углубимся, как говорят, в самую суть вопроса. Что такое поляки? Народ, разбросанный по обширной территории, которая принадлежит трем различным державам. Разве я вправе вернуться к разделу, так давно исполненному тремя различными державами? Все сторонники поляков разглагольствуют об этом на досуге. Они забывают, что я российский император, что я должен принимать во внимание не только выгоды, но и страсти моих русских подданных и сочувствовать их страстям в том, что они имеют в себе справедливого. Где же я возьму составные начала Польши, восстановляемой в воображении? Имеют ли в виду раздел 1792 года, или мечтают о восстановлении всей Польши, как она существовала до первого раздела? Но ведь, ни Австрия, ни Пруссия, ни мои русские подданные не позволили бы мне этого. Вы видите, что нет возможности вернуться к прошедшему.

Могу утверждать с полной искренностью, мы осыпали поляков всякого рода благодеяниями; могу сказать их самым восторженным сторонникам: найдите мне, в какое угодно время, под русским ли владычеством, в эпоху ли герцогства Варшавского, в пору ли буйного избирательного королевского правления, Польшу, более богатую, лучше устроенную, с более превосходной армией, с более цветущими финансами, с более развитой промышленностью перед Польшей в царствование императора Александра и мое. Поляки не оценили всех этих преимуществ; доверие навсегда разрушено между ими и мной».99

В самой же Франции бушевали совсем иные страсти. Члены палаты депутатов Лафайет, ставший депутатом Польского комитета, Моген, генерал Ламарк и другие требовали от правительства решительных мер. Они призывали вмешаться в войну и помочь полякам. Война с Европой казалась вероятной многим.

В эти дни Александр Пушкин пишет стихотворение «Клеветникам России». Первыми его слушателями становится царская семья.

«…Иль русского царя уже бессильно слово? Иль нам с Европой спорить ново? Иль русский от побед отвык? Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды, От финских хладных скал до пламенной Колхиды, От потрясенного Кремля До стен недвижного Китая, Стальной щетиною сверкая, Не встанет русская земля?.. Так высылайте ж нам, витии, Своих озлобленных сынов: Есть место им в полях России, Среди нечуждых им гробов».100

Император, после прочтения Пушкиным последних строк, бросился обнимать его и слезно благодарить поэта за патриотизм, за веру в свою страну.

Стихотворение «Клеветникам России» было опубликовано в брошюре «На взятие Варшавы», в которую были включены также «Бородинская годовщина» и патриотический стих В. А. Жуковского «Старая песня на новый лад». Брошюра была отпечатана 10 сентября 1831 г. Публикация всколыхнула русское общество. Оно разделилось на восторженных поклонников и резких критиков новых стихов Пушкина. Если верноподданническая и националистически настроенная часть общества приветствовала стихотворение, то многие либеральные современники возмутились, видя в нем выражение вражды к свободолюбивым устремлениям и проявление официозного верноподданичества.

* * *

Новый 1832 год в семье Романовых начинался весело. Николай Павлович впервые за долгое время царствования часто бывал с женой. Они вместе блистали в обществе. Устраивались зимние игры, поездки с детьми на санках с ледяных горок, парадные обеды, на которых разыгрывались партнеры для санок на следующий день.

В январе играли много свадеб при дворе. С особым шиком праздновали свадьбу фрейлины Александры Россет с адъютантом Смирновым. Это была красивая и остроумная брюнетка, известная в литературных кругах. Она дружила с Жуковским и Гоголем…

Зимнее счастье ближе к весне омрачилось болезнью дочерей государя Александры и Ольги. Болезнь не отступала, хотя врачи постоянно находились при детях и заставляли их принимать лекарства. Испугавшись тяжелого течения болезни, Николай Павлович решил отвезти дочек на морские купания в Доберан, близ Мекленбурга. Был снаряжен пароход «Ижора». Император сам отправился сопровождать детей и не напрасно — в Доберане произошла вспышка холеры. Николай Павлович развернул пароход на Ревель в Екатериненталь. Там в маленьком дворце, построенном Петром Великим, передав Александру и Ольгу на попечение князя Василия Долгорукого, император отправился в Петербург.

Прохаживаясь по палубе парохода, император встретил старого вояку, отставного полковника, которому довелось начинать службу в армии фельдмаршала Петра Румянцева-Задунайского. Они душевно говорили, вспоминая славные победы русской армии.

Позднее, оставшись в одиночестве, перебирая в памяти разговор, император вспомнил о письме сына фельдмаршала Сергея Петровича Румянцева. Сергей Петрович предлагал государю приобрести в казну Гомель, подаренный его отцу Екатериной Великой. Николай Павлович переправил письмо министру финансов Канкрину. В прошлом году от Румянцева пришло второе послание. Сергей Петрович жаловался на Канкрина, дескать, министр финансов поступает противозаконно. Николай Павлович хорошо знал своего любимого министра, отличающегося скупостью, многое прощал ему и вызывать во дворец не стал. Решил разобраться сам, но события в Польше не дали ему вернуться к письму ни через месяц, ни через полгода.

Вернувшись в Петербург, Николай Павлович отыскал письмо Сергея Петровича. В ожидании прибытия министра финансов Канкрина, он снова прочитал послание Румянцева:

«Всемилостивейший Государь, — писал Сергей Петрович Румянцев. — Ваше Императорское Величество, внимая, конечно, с великодушием чистоте моего подвига и бескорыстию в деле Гомельском, благоволили Всемилостивейше подтвердить условие от меня представленное, но Высочайшие Ваши повеления, данные тогда же министру финансов, остаются досель без всякого исполнения и собственность моя вступает уже в руки казенных приемщиков и делаются ими распоряжения по доходам, тогда, как между тем отказываются мне здесь в исполнении купчей.

Но, Всемилостивейший Государь! Российские узаконения никогда в таковых случаях не нарушаемые, определяют, чтоб покупщик прежде заключения акта оплаты денег ни малейшего притязания на приобретения не имел; охраняют они даже продавца столь попечительно, что купчая сама, совсем уже совершенная, отдается ему, чтоб он, в случае неустойки покупщика, мог бы тотчас и все дело уничтожить.

Не известно мне, Всемилостивейший Государь, какие причины имеет министр финансов за собственным даже подтверждением Вашего Императорского Величества поступить со мною совсем противозаконным образом. Вследствие чего и не остается мне иного средства, как повернуться к священнейшим стопам Вашим и с испрашиванием, чтоб соблюден был со мною по малой мере тот обряд, который в случаях сиих есть всеобщий. Великодушные расположения всех Российских Самодержцев не претили никогда действию законов, и в тех случаях, где по собственностям настоять между частными людьми с казною разбирательствам в Вашем же Императорском Величестве имеем мы не только Государя милостивого, но и законодателя, и судию просвещенно-беспристрастного. Прибегая под собственный покров Ваш, Всемилостивейший Государь, не ищу я, как изволите видеть, иного, как только то, что каждому из Ваших подданных справедливо принадлежит.

21 июля 1831 г. С. Петербург. Граф Сергей Румянцев».101

Николай Павлович уважал сыновей Петра Румянцева за их верность России, за благотворительность, бескорыстное служение. Николай Петрович — старший сын Румянцева-Задунайского занимался поиском редких книг по всему миру, изданием новых книг, финансировал научные исследования, открывал публичные библиотеки. Николаю помогал брат Сергей, писатель и дипломат. После смерти Николая он продолжил его дело. Кроме того, по собственному почину Сергей Петрович обратился к нему, российскому императору, с весьма дельным предложением. С ним бы поласковее, поделикатнее…

Император взглянул на часы — с минуту на минуту должен прибыть Канкрин. На встречу с ним отведено полтора часа. В час по полудню Николай Павлович должен быть уже на Сенатской площади, где завершалось строительство корпусов Сената и Синода. Там его не столько интересовал сам ход строительства, сколько решение весьма щепетильного вопроса приобретения старого здания.

Егор Францевич появился точно по времени в неизменном стареньком фраке.

— Скажи на милость, Егор Францевич, как ты относишься к соблюдению законов? — спросил государь министра, едва тот сел в кресло.

— Я их свято чту, — ответил на ломанном русском языке не подозревающий подвоха Канкрин.

— Я тоже, — согласился с ним Николай Павлович и тут же спросил: — Тогда изъясни мне, что следует делать с людьми, нарушающими законы?

— Наказывать, — пожал плечами недоуменно Канкрин.

— Вот и я считаю наказать тебя, да не знаю пока как, — сурово произнес император.

Егор Францевич вытянул лицо в изумлении.

— Затрудняешься понять меня? Оказывается, и ты не безгрешен, — развел руками Николай Павлович.

— Вы шутите, ваше величество! — от волнения едва выговорил Канкрин.

— Отнюдь. Вот письмо, — император подвинул по столу ему лист бумаги. — Ознакомишься и завтра доложишь об исполнении, а что до наказания… — он хитро улыбнулся: — Не буду строг — принесешь извинения Сергею Петровичу Румянцеву за доставленные ему хлопоты и мы забудем сие недоразумение. А теперь перейдем к деловой части нашей встречи.

* * *

Возведение корпусов Сената и Синода близилось к завершению. В помещениях бывал Торичелли. Ему надлежало выполнять лепной декор интерьеров. Приходили Медичи, Рихтер, Соловьев, другие художники. Определялись, кто и какие залы будет расписывать.

Николай Павлович приехал сюда, никого не предупредив, захватив с собой архитектора Карла Росси. Строителя здания архитектора Александра Штауберта и его помощника Угрюмова они застали за разговором под аркой, разделявшей здание на две равные части.

Поднимаясь по широкой лестнице к залу, заставленному строительными лесами, Николай Павлович вспомнил, как впервые приехал сюда, в старое здание Сената, в августе 1827 года. Пройдя все департаменты, он встретил в присутствии только одного сенатора Дивова.

Император спросил встретившего его дежурного чиновника, в котором часу съезжаются господа сенаторы, и началось ли где присутствие. Секретарь отвечал, мол, съезжаются обыкновенно в десять часов. Николай Павлович продолжал ходить по помещениям до 10 часов, но сенаторы так и не появились. Вернувшись в Зимний дворец, он написал высочайшее повеление, чтобы сенаторы в должной форме и в мундирах собирались в указанные часы по регламенту.

В тот же день, при осмотре помещений, государю пришла мысль перестроить здание Сената и перевести сюда Синод, освободив полностью здание Двенадцати коллегий для Петербургского университета. Для подготовки к строительству был организован комитет под руководством министра юстиции князя Лобанова-Ростовского.

В сентябре 1827 года объявили конкурс. В конкурсе участвовали Карл Росси, Поль Жако и Стасов. Поль Жако предлагал построить одно общее здание, напоминающее галерею Лувра. Стасов планировал перестроить старое здание Сената. Эти варианты противоречили требованию императора. Николай Павлович хотел сделать здание похожим на Главный штаб. Карл Росси составил проект двух зданий в желаемом царем стиле и формах. Проект несколько раз перерабатывался, наконец, был утвержден в двух корпусах, соединенных аркой.

— Александр Егорович, — император тронул за рукав архитектор Штауберта, — потрудись вспомнить, сии вымыслы или правда, что купчиха Кусовникова сама торговалась за продажу своего дома под здание Синода? Али ей кто помогал? Сам-то ты видел ее, разговаривал с ней?

— Меня, ваше величество, враз сомнение взяло, когда я услышал, что за участок, который в 1796 году оценивался в 7500 рублей, было запрошено 600 000 рублей, — возмущенно сказал архитектор.

— И ты тогда сам отправился к ней?

— Навестил купчиху.

— И что?

— Не могла она, ваше величество, сама сообразить, — уверенно заявил Штауберт. — Я это из ее объяснений понял.

— «Выходит, чиновники помогли?» — спросил сам себя император и строго наказал архитектору: — Непременно и быстро разберись, кто в этом деле замешан. В первую очередь поговори с теми, кто участвовал в сделке. Не можешь сам — передай их Бенкендорфу. Виновные должны понести строгое наказание. Да, — он задумчиво приложил указательный палец ко лбу. — Сколько сейчас человек занято здесь работами?

— До сей поры было около 800 человек. Теперь, когда уйдем внутрь помещений, потребуется больше.

— Мне нужно точно знать, сколько специалистов и каких профессий недостает. А ты чего молчишь? — Николай Павлович посмотрел на Росси. — Неужели никаких просьб нет? Может где- то строители отклонились от проекта?

— Ваше величество! — воскликнул архитектор. — Мы сии вопросы с Александром Егоровичем сами решаем. Знакомы давно. Понимаем друг друга.

— Ты хорошо сказал — понимаем друг друга, — задумчиво произнес император. — Так бы у нас все в империи понимали друг друга, глядишь, и жизнь бы по-иному складывалась.

Они прошли по помещениям, где со дня на день должны были приступить к работе умельцы по обработке мрамора, лепщики, столяры, плотники, художники и другой мастеровой люд. В одной из комнат император подошел к окну. Вид на Сенатскую площадь открывал памятник Петру Великому, а дальше… Николай Павлович закрыл глаза, увидел себя на коне в декабрьский день 1825 года и, отстраняясь от проема рукой, прячась от солнца, заглянувшего в помещение, отошел к стоящим позади его архитекторам.

* * *

Польские дела не отпускали. После победы над мятежниками прошло больше полугода, но Николай Павлович то и дело возвращался в мыслях, в документах к польскому вопросу. Так, в письме от 29 мая к фельдмаршалу Паскевичу государь, касаясь польских дел, писал:

«Радуюсь душевно, что закладка цитадели счастливо исполнена, прошла благополучно и, что ты при сем случае был доволен успехами войск. Что касается до неприсутствия поляков при сем торжестве, то, признаюсь, я понимаю, что было б сие им чересчур тяжело. Их раздражение по причине рекрутского набора кончится ничем, я уверен; но уверен я и в том, что с окончанием оного и с удалением всего сего сброда вздорных и нам столь враждебных людей все совершенно успокоится и даже, может быть, примет вовсе другой оборот. Что касается до сожалений наших к ним, оно совершенно неуместно, и ты хорошо делаешь, что не даешь сему воли. Ты весьма правильно говоришь, нужна справедливая строгость и непреодолимое постоянство в мерах, принятых для постепенного их преобразования. Не отступлю от этого ни на шаг.

Благодарности от них я не ожидаю и, признаюсь, слишком глубоко их презираю, чтоб она мне могла быть в какую цену; я стремлюсь заслужить благодарность России, потомства, вот моя постоянная мысль. С помощью Божиею, не унываю и буду стараться, покуда силы будут; и сына готовлю на службу России в тех же мыслях и вижу, что он чувствует, как я».102

В распоряжение Наместника князя Паскевича были отпущены значительные суммы денег для пособия помещикам, фабрикантам и крестьянам, пострадавшим во время польского восстания. Правительство закупало в русских губерниях большие гурты скота для раздачи его нуждающемуся населению Польши. Государственному казначейству было велено щедро помогать тем, потери которых были установлены особой комиссией.

Летом 1832 года император отправился для обозрения внутренних губерний. В Великих Луках он встречался с полками гренадерского корпуса, отличившимися в подавлении польского восстания. Там же, на следующей станции, были собраны поляки-военнопленные. Государь говорил с каждым из них. Узнав об их хорошем поведении, кого-то выбрал в гренадеры, кого отправил служить в Финляндию, остальных — в Балтийский флот. Сопровождавший императора генерал-адъютант Бенкендорф раздал военнопленным деньги, чем поверг их в восторг.

Далее путь его пролегал в Смоленск. Город, сильно пострадавший в Отечественную войну с Наполеоном, медленно восстанавливался. Николай Павлович отдал распоряжения об увеличении средств из казны на новое строительство. Внимание его привлек неказистый памятник, поставленный в честь подвига местного дворянина Энгельгардта, расстрелянного французами. Государь повелел воздвигнуть герою войны монумент.

Потом был Киев. В городе по плану императора создавалась крепость первейшей важности. Николай Павлович осмотрел ее, поговорил со строителями, поинтересовался нуждами рабочих и инженеров. В Харькове Николай Павлович устроил разнос градоначальнику и строителям за плохую постройку университета. Здесь же, за городской заставой, где был разбит большой сад, он определил место для строительства женского института.

В Белгороде император провел смотр 2-й драгунской дивизии под командованием генерала Граббе. Павел Христофорович был среди заговорщиков декабрьского мятежа. Император тогда простил генерала и отправил в действующую армию. Граббе участвовал в русско-турецкой войне, воевал в Польше.

Одним из последних городов была Рязань. Николай Павлович проехал от Рязани до Москвы по разбитой дороге. Вернувшись в столицу, он сразу приступил к обсуждению новой системы шоссейных дорог империи.

Встречаясь с губернаторами, другим чиновным людом, Николай Павлович все чаще задумывался о справедливости мыслей профессора Георга Фридриха Паррота, который предлагал ему рецепты от бюрократии. В первый же вечер, по возвращению в Зимний дворец, перед сном он прочитал записку ученого:

«…Когда говорят о министерствах, то постоянно все жалуются на бюрократию. Совершенно справедливо называют ее больным местом русского государства: ответственность возлагается там, где ее не может быть, слуга становится господином, пишущая машинка действительным министром. В России, где зло это достигло своего апогея, думали излечить его двумя средствами: во-первых, расчленение бюрократии, причем каждое министерство разделено было на несколько департаментов, который должен собираться один или два раза в неделю. Важно убедиться, решило ли это двойное мероприятие данную задачу.

Положим, оно ослабило власть начальников канцелярий, благодаря разделению последних. Но министр, последняя инстанция для дел, имеет своего тайного советника, который при таланте или даже хотя при некоторой умелости, добивается теперь еще большей власти. Какую же роль играют директора департаментов? По отношению к своим подчиненным они полновластные начальники, по отношению к министру — тоже начальники канцелярий.

Название член совета — только кличка, ибо члены совета не могут ведь желать и хотеть того, чего не желает и не хочет министр, потому что у них нет никакой законом установленной власти, потому что они не несут никакой ответственности за постановляемые им решения, а также и потому, что они могут не понравиться министру и даже погубить себя, если будут несогласны с его взглядами. Они ответственны лишь за ведение дела, следовательно, ответственность их такая же, как и начальников канцелярий.

Когда был поднят вопрос об ответственности, рассматривали лишь одну ея сторону, касающуюся ответственности министров, на другую же, не менее важную — ответственности членов советов, не обратили внимания. Раз министр подписал, какую-нибудь решающую дело бумагу, с членов совета снимается всякая ответственность…»

Николай Павлович почувствовал усталость в глазах. Он положил на тумбу записку, закинул руки за голову и прилег на подушку. Из года в год, после восшествия на престол он постоянно думал о совершенствовании управления в стране. Для оперативности решения разных вопросов создавались комитеты. Но и в них рассмотрение дел длилось медленно. Даже на главном направлении, где работал Сперанский, — создании Свода законов Российской империи, все шло не так быстро, как хотелось Николаю Павловичу.

«А что тогда ждать от создания секретного комитета, который должен будет исключительно заниматься вопросом быта крепостных крестьян? Что делать с крестьянской реформой, конечным результатом которой должно стать освобождение крестьян от крепостного права?» — с боязнью подумал император и снова потянулся за запиской Паррота, желая скорее найти в ней все ответы:

«…советник, сознающий, что голос его не имеет значения, если он не согласуется с голосом его начальника, не может противостоять искушению, ловко внушить министру свои воззрения таким образом, чтобы тот был убежден, что они его собственные. Ловкость такого советника может зайти так далеко, что он будет делать даже некоторые возражения против внушаемых им же воззрений, чтобы за последствия совершенно избегнуть малейшего упрека. Я не говорю о таких министрах, которые подносят государю дела, с содержанием коих они мало знакомы, а о тех, кои изучают дела, подносимые ими на высочайшее соизволение. Даже и последние находятся в руках своих первых чиновников: лишь те одни знают закулисную сторону дела и могут совершенно сбить с толку министра массою справок.

Чиновники министерств должны быть чиновниками не министра, а государства и монарха. Министерство должно быть школою, в которой вырабатывались бы будущие министры. Это немаловажный вопрос для России, где умственное и нравственное развитие еще очень отсталы. Во Франции и Англии король может сегодня же сменить всех своих министров, как бы хороши они не были, а завтра у него будут точно такие же другие. Там палаты, здесь парламент вырабатывают министров. В России же достигнуть этой цели можно лишь преобразовав министерства. Такое преобразование, основанное на законности и доверии, должно возвысить в общественном мнении первых слуг государства и его правителя».103

«Прав Паррот», — вздохнул Николай Павлович.

Под впечатлением записки в памяти вспыхнули короткие эпизоды первых лет царствования.

Александр Сергеевич Меншиков докладывал ему о рапорте капитан-лейтенанта Симановского. Тот просил перевести по болезни с Черноморского флота на Балтийский флот. Николай Павлович написал резолюцию: «С юга на север за здоровьем обыкновенно не переводят. Желаю видеть медицинское освидетельствование».

Вице-адмирал Федор Васильевич фон Моллер ходатайствовал о награждении корабельных инженеров и прочих чиновников, участвовавших в постройке корабля «Император Петр I». Император отказал: «Когда лично удостоверюсь, что корабль чисто отделан».

В 1829 году фрегат «Помощный» разбился на камнях у острова Оденсгольм. Жители острова помогали спасать команду. На рапорте военного генерал-губернатора Кронштадта Федора Васильевича фон Моллера о вознаграждении жителей деньгами в сумме 916 рублей император наложил резолюцию: «Согласен за счет виновного капитана».104

«А если бы эти просьбы, рапорты попали министру? — подумал Николай Павлович, засыпая. — Их бы военный министр тотчас подписал. Капитан-лейтенант Симановский перевелся бы на Балтийский флот, корабельные инженеры и чиновники получили не заработанные ими деньги, а жители острова вознаграждения за счет казны. Но как тут один за всем уследишь?»

* * *

На Дворцовой площади по кругу в два ряда, в шахматном порядке на подмостях установили и заканчивали укреплять канатами к сваям, забитым в грунт, 60 кабестанов, чем-то напоминающих майских жуков. Для работы на них были снаряжены команды от всех гвардейских частей в 1700 рядовых и 75 унтер- офицеров. Еще 100 матросов следили за блоками и в случае надобности должны были выправлять их, 60 ловких и сильных рабочих стояли на самой колонне между канатами и удерживали блоки в правильном положении.

Его величество беседовал то с посланниками Австрии, Англии, Франции, то обращался к сидящему рядом с ним сыну прусского короля, принцу Вильгельму. Он говорил не только по-русски, но и по-французски, и по-немецки с чистым акцентом и изящным произношением. Находившиеся чуть поодаль Александра Федоровна и наследник цесаревич Александр в беседе не участвовали, внимательно следили за строителями, которые готовились к подъему самого высокого в мире монумента из цельного гранита — Александровской колонны.

Прервав разговор и отыскав среди рабочих архитектора Монферрана, император нагнулся к принцу Вильгельму и тихо сказал на ухо:

— Огюст дал команду. Сейчас такое начнется!

Едва он произнес эти слова, как шестисоттонное тело колонны дернулось и медленно вместе с тележкой, на которой оно лежало, поползло горизонтально, слегка отрываясь от земли. Солнце, выглянувшее из-за толстого слоя туч, осветило бока монолита, заискрилось на его полированной поверхности, словно придавая силу в движении. Колонна пошла быстрее, вздымаясь все выше и выше. Вот она уже отделилась от тележки…

Три кабестана почти одновременно остановились из-за спутанности нескольких блоков. Зрители и рабочие замерли. Солнце, испуганно поморгав, спряталось за тучи. На площади, в каждом ее уголке, где находились люди, было слышно, как тихо поскрипывают туго натянутые тросы.

«Ну же, ну», — подбадривал мысленно Николай Павлович остановившегося в растерянности архитектора Монферрана.

Послышался слабый хлопок. Взгляды всех устремились вверх. По рядам прокатился едва слышный шумок. Верхний блок шевельнулся и вдруг с высоты подмостей полетел на землю в толпившихся под ним людей. Все произошло так неожиданно, что никто на трибунах даже не шевельнулся. Ропот прокатился, когда со стороны строителей послышались крики. Казалось, еще минута, другая и начнется паника.

Монферран махнул рукой, колонна снова пошла вверх, и вздох облегчения разостлался по площади. Спустя еще несколько минут более чем 25-метровый монолит поднялся над пьедесталом. Движение остановилось, колонна зависла строго вертикально. Работавшие на кабестанах машинисты получили сигнал, сделать поворот на 180 градусов, и начали медленно опускать монолит. Колонна встала, качнулась влево, вправо и замерла.

— Это восхитительно! Поздравляю! — сказал на чисто русском языке принц Вильгельм.

Поздравления посыпались со всех сторон. Николай Павлович улыбался, прикладывал руку к груди, отвечал легкими кивками головы. Радостные возгласы слились с тремя пушечными выстрелами. На Дворцовой площади вновь установилась тишина. И словно из-под земли, со всех улиц стройными рядами — громадами с барабанным громом под звуки Парижского марша выступили колонны войска. Они выходили на площадь ровными рядами, образуя ровные квадраты.

Народ, заполнявший не только трибуны, но и крыши близстоящих домов, затаив дыхание, с глубоким душевным умилением смотрел на государя, смиренно опустившегося на колени впереди многочисленного войска, сдвинутого его приказом к подножью гранитного колосса. Он молился о брате и все вместе с ним в эти минуты были проникнуты чувствами благодарности, величия к Александру I, имя которого было увековечено в монументе.

На торжественном приеме в честь установления Александровской колонны император в разговорах с посланниками Австрии, Англии и Франции рассказывал о поиске монолита, его вырубке, доставке, обработке. Николай Павлович имел привычку во все вникать до мельчайших подробностей и хорошо знал тему.

— …Находите ли вы интересным, что к созданию колонны причастен и уроженец Шотландии? — между делом заметил он в разговоре с английским послом.

— Разумеется, — кивнул Дургам.

— Чарльз Берд не только родился в Шотландии, но и получил там техническое образование, — продолжил Николай Павлович. — В России он основал одно из лучших литейно-механических предприятий, построил паровую мукомольню, корабельную верфь. Им построены в Петербурге Почтамтский и Пантелеймоновский мосты, сооружены первые в России пароходы. Кстати, таких пароходов сейчас уже пятьдесят.

При сооружении памятника императору Александру I завод Берда сделал барельефы, медные украшения, капители колонны и ангела. За выполнение заказа Чарльзу Берду мною пожалован орден Святого Владимира 3-й степени…

Император прервался и, показывая в глубину зала, сказал:

— Да вот он и сам. Видите — мужчина высокого роста, с сединой в волосах, немного небрежно одет. Я сейчас попрошу, чтобы его пригласили. Поговорите с ним. Очень интересный человек.

Освободившись от назойливого англичанина, Николай Павлович попал под перекрестные вопросы французского и австрийского посланников. Им мало было подробностей создания Александровской колонны. Послы интересовались строительством на всей территории России.

— Предпочтение отдаем созданию приморских пунктов, — ответил император французскому послу, но заметив пренебрежительное выражение на лице, продолжил: — Строим в Свеаборге, на Аланских островах, в особенности большая стройка развернута в Севастополе….

— Вы бывали в двадцатых годах в Кронштадте? — спросил он вдруг посла после паузы и, не дожидаясь, пока француз, пытаясь ответить, ловил ртом воздух, быстро заговорил: — Это был грязный, болотистый городишко, с полуразвалившимися домами и самой плохой защитой с моря. Крепости и стенки гаваней больше деревянные, истлевшие… А теперь? Поезжайте, посмотрите — болота исчезли, площади распланированы и обставлены красивыми зданиями, город обнесен с трех сторон оборонительной стеной и превосходными казармами, с моря встали на страже каменные твердыни, выстроен новый док, весь из гранита.

— Как смотрит, ваше величество, на строительство железных дорог? — спросил посол Австрии, придав лицу выражение особого внимания.

Привыкший отвечать прямо, Николай Павлович чуть было не сказал: «Боюсь». Сказал осторожно: — Мне известно, что в Англии, при открытии какой-то дороги задавили лорда.

— Несчастные случаи бывают и на гужевом транспорте, — усмехнулся австрияк. — При езде на лошадях смертных случаев много больше.

— А снег? Вы разве не знаете, что у нас шесть месяцев идут снега. Получается, дорога будет все это время стоять, — увереннее сказал он.

— Железную дорогу вы будете чистить, как чистите шоссейные дороги, — весело парировал посол.

— Будем строить, — наконец, после нескольких отговорок, согласился император.

— Тогда посылайте ваших специалистов к нам на конно-железную дорогу из Будвейса в Минц, построенную по проекту профессора Венской политехнической школы Герстнера.

— В таком случае я приглашу в Россию самого профессора и доверю ему прокладку первой дороги, — улыбнулся государь.

Николай Павлович старался как можно скорее завершить разговор о строительстве. Это была одна из самых больных тем императора. Вместе с возведением грозных оборонительных сооружений, дворцов, мостов росло количество хищений, особенно казенных денег.

Николаю Павловичу вспомнилось, как он однажды в разговоре с наследником выразился: «Мне кажется, что во всей России только ты да я не воруем».105

* * *

Это событие стало первым в ряду практических мер по укреплению государственности в Российской империи. В 1830 году вышло Полное Собрание законов в 45 томах, охватывающее 176 лет от Соборного уложения царя Алексея Михайловича до кончины в 1825 году императора Александра I. Заключало оно в себя более 30 000 актов. На втором этапе члены секретного комитета должны были завершить работу по составлению Свода законов, но в самом конце она застопорилась — требовались согласования. И вот — свершилось!

Донесение Сперанского о завершении печатания Свода законов, записка об истории составления Свода и проект высочайшего манифеста о введении Свода в действие, поступили к императору 8 января 1833 года. Неоднократно проверенные документы, император читал долго, с карандашом в руке, но не сделав пометок, отправил для представления в Государственный совет.

Семь лет, пока шла работа над составлением Полного Собрания и Свода законов Российской империи, Николай Павлович встречался со Сперанским и его помощниками чаще, чем с представителями других Комитетов. Его интересовали и Уложения 1649 года, и изменения, происшедшие с той поры, и отмены узаконений и причины их.

Попытки издать единый Свод законов предпринимались свыше 130 лет со времен Указа Петра I от 18 февраля 1700 года «О создании Комиссии по подготовке нового Уложения». Теперь же впервые была произведена кодификация российского законодательства. Николай Павлович гордился достижением, старался придать ему особую торжественность.

Образцом для Свода законов стал кодекс Юстиниана. Собрание законов вобрало в себя все действующие законодательные акты и судебные решения, которые стали судебными прецедентами или толкованием к принятым законам. По каждой части Свода готовилась своя историческая справка, а для каждой статьи составлялся комментарий, являвшийся толкованием закона, но не имеющий силы закона. Толкование закона вызывало множество дискуссий. В отдельных случаях требовалась редакционная обработка действующих законов, что осуществлялось только с разрешения императора. После завершения работы Свод подвергся ревизии сначала особой сенатской комиссии, а потом в министерствах.

Свод законов состоял из 15 томов. Он отражал сложившиеся к этому времени основные отрасли права: государственное, гражданское, административное, уголовное и процессуальное. Здесь была сформулирована идея самодержавия: «Император Российский есть монарх самодержавный и неограниченный. Повиноваться верховной власти не только за страх, но и за совесть сам Бог повелевает».

На общем собрании Государственного совета, которое состоялось 19 января 1833 года, государю были представлены все тома Полного собрания и Свода законов Российской империи. Николай Павлович больше часа говорил, как возник у него замысел завершить работы по систематизации российского законодательства и каким образом этот замысел был осуществлен на практике.

Отныне все законы, начиная с Уложения 1649 года по 1 января 1832 года, изданные в течение 183 лет и при разнообразных изменениях времени сохранившие поныне силу свою и действие, были разобраны по родам их и отдельно от всего, что силою последующих узаконений отменено. Все они, включая, постановления военные и морские, и некоторые другие, были сведены в единообразный состав, в одно целое, распределены в книги по главным предметам дел правительственных и судебных.

«Все, что после 1 января 1832 года состояло или что по общему движению законодательства впредь состоится, будет по порядку тех же книг и с указанием на их статьи распределяемо в ежегодном Свода приложении, и таким образом, состав законов, единожды устроенный, сохранится всегда в полноте его и единстве», — торжественно закончил свою речь император.

В конце заседания Николай Павлович подошел к Сперанскому, обнял и надел на него снятую с себя Андреевскую ленту. Склонив голову, увенчанную редкими завитками волос, Михаил Михайлович заплакал.

31 января 1833 года последовал манифест о введении в действие Свода Законов.

* * *

13 мая 1833 года в Зимнем дворце проходил торжественный обед, на который, по случаю окончания выставки промышленных произведений, были приглашены восемь наиболее видных заводчиков и фабрикантов. За один стол с царской семьей были посажены: председатель Государственного совета князь Виктор Павлович Кочубей, министры, генерал-адъютанты, посланники дворов и все военные, и статские первоклассные особы, а также члены мануфактурного и коммерческого советов.

Возле государя по правую руку был министр финансов граф Егор Францевич Канкрин. Возле него иностранные министры, посланники дворов. По левую руку от императора сидел мануфактур-советник, суконный фабрикант Иван Назарович Рыбников.

Едва все уселись за столы, как император спросил Рыбникова:

— Кажется, мануфактура наша скорыми шагами идет вперед, я очень рад.

— Всемилостивейший государь! Мы в Москве были в великом унынии и страхе, — отвечал ему фабрикант.

— Отчего?

— У нас разнеслись слухи, ваше императорское величество, якобы на все мануфактурные товары пошлина уменьшится и многие артикулы вовсе дозволятся вести без пошлины.

— Это неправда. Напротив, уверяю вас, что тариф вновь будет рассмотрен, и на некоторые статьи пошлина надбавится, а некоторые мануфактурные изделия и вовсе будут запрещены.

— Государь, это единственная польза для Отечества и всех сословий в государстве вашего императорского величества.

Николая Павловича отвлек министр финансов. Егора Францевича интересовало, может ли он в нынешнем году взять отпуск в июне. Ответив министру, что нынче он отпустит его летом, государь снова вернулся к разговору с Рыбниковым:

— Выставкой я очень доволен, нашел все изделия и прочие вещи слишком хороши.

— Ваше величество, я от всех фабрикантов всеподданнейше благодарю вас, — с улыбкой произнес фабрикант.

— Как Кожевников и его фабрика? — неожиданно для Рыбникова спросил государь.

— В большом расстройстве, ваше императорское величество, теперь всем его именем распоряжается конкурс, — Рыбников развел руками, давая понять, что дело серьезное.

Ивана Петровича Кожевникова государь знал лично. Он бывал на Свибловской суконной фабрике, состоявшей из полутора десятков корпусов. Исполненные строго в стиле классицизма, здания тем не менее сохраняли каждое свою индивидуальность за счет отделки фасадов. Это был сложный и обширный ансамбль, куда архитектор включил старинный двор, древнее село с пашнями и угодьями, жилой поселок для фабричных людей.

На левом берегу Яузы при плотине располагался суконноваятельный корпус длинной в 53 сажени. В его цехах стояли водяные и паровые двигатели.

На второй год царствования Николай Павлович посетил прославленную мануфактуру и дом ее владельца. В день визита императора Иван Петрович Кожевников нарядил фабричных в праздничные красные рубахи, окрест корпусов все вычистил до блеска, посыпал дорожки песком и вдоль них посадил березки.

Государь с интересом выслушал Кожевникова о его планах развития мануфактуры. Ему нравились смелые задумки фабриканта, замышлявшего расширить производство на вновь приобретенных землях. Но уже тогда государь журил фабриканта за его расточительность.

В годы своего расцвета усадьба Свиблово являлась увеселительной резиденцией. Кожевников со всей широтой русской натуры устраивал здесь разные забавы. В том числе и театральные представления. Для актрис и танцовщиц готовили пышные букеты цветов, по вечерам в их честь огненные фейерверки расцвечивали небо. В числе гостей были актриса Мочалова, танцовщица Медведева и чрезвычайно популярная певица цыганка Стеша. Сюда приезжали музыканты, певцы, фокусники из Европы.

Николаю Павловичу докладывали о разорительной страсти фабриканта к некой Бойковой, на которую фабрикант тратил большие деньги, говорили о тратах на праздники, но даже после всего этого новость о банкротстве стала для него неожиданностью. Он никак не мог себе представить, что понравившийся ему деловой хваткой Кожевников вдруг окажется должником.

— Может, фабрика его когда-либо поправится? — спросил император, уже понимая всю ненужность вопроса.

— В скором времени ожидать нельзя, ваше императорское величество, — продолжал стоять на своем фабрикант.

— Жаль, что так случилось, а фабрика была знаменитая. Он сам виноват, — с сожалением произнес Николай Павлович. Хотел было продолжить разговор о Кожевникове, но воздержался и сменил тему: — А ваша фабрика идет хорошо?

— Слава Богу, ваше императорское величество.

Николай Павлович спрашивал про других московских фабрикантов, интересовался, как идет их продукция, не испытывают ли они трудности. И вдруг, совершенно неожиданно, спросил:

— Были вы в технологическом институте?

— Был, ваше императорское величество.

— Это заведение в самом младенчестве.

— Впоследствии времени это заведение должно пользу при-несть, ваше императорское величество, только иностранных мастеров и механиков должно чаще переменять и выписывать через каждые три года. Известно, что в Англии и Франции успешная механика идет, нежели где-либо.

— Это правда. Москва становится мануфактурный городом, как Манчестер, и, кажется, вовсе забыли несчастный двенадцатый год.

Николай Павлович повернулся к Канкрину. Министр финансов попросил его узнать у фабриканта, как наша мануфактура намерена развивать внешнюю торговлю.

— Вам, господа, непременно должно стараться выдержать соперничество в мануфактуре с иностранцами, и чтобы сбыт был наших изделий не в одной только России, а и на прочих рынках, — исполняя просьбу Канкрина, сказал наставительно император.

— Точно стараться надо, ваше императорское величество, но еще потребно на это немного времени, ибо иностранцы столетиями нас опередили, — быстро нашелся Рыбников.

— Почему наши российские негоцианты неохотно приступают к строению кораблей и не хотят иметь обширную торговлю и сношение со всеми государствами?

— На это потребны, ваше императорское величество, большие капиталы, а у нас не у многих они есть.

— Можно бы в акциях или компаниями.

— На первый случай, ваше императорское величество, и то было бы хорошо, ежели бы от нашего купечества в иностранных торговых городах были открыты торговые дома, а тогда по времени и корабли сделались бы необходимыми.

— Это правда, — задумчиво произнес Николай Павлович, но тут же нашелся: — На первый раз начать хотя открытие домов. Вот у нас Закавказский край имеет обильнейшие всякого рода произрастания, множество различных красок и виноградов, даже можно было бы соперничать в вине с Францией, но, к сожалению, все еще молчит в забвении.

— К нам в отделение мануфактурного совета генерал Завелевский сообщал, ваше императорское величество, проект, чтобы там начать создавать компании на акциях, улучшить плантации и даже открыть складочное место, содействовать торговле с Персией, но отложено до следующего заседания, а Завелевский, кажется, действует по поручению министра графа Канкрина.

— Это весьма нужно, Егор Францевич, — повернувшись к Канкрину, начал по-русски и продолжил по-французски император.

Канкрин ответил ему по-французски, что на обедах такие вопросы не обсуждают.

— Ладно, я вам не мешаю, кушайте, — сказал недовольно Николай Павлович.106

Он снова обернулся к Рыбникову и сказал, что этот разговор они обязательно продолжат в Москве.

* * *

«Едва займусь внутренними делами империи, так сразу же возникают дела внешние», — сетовал император каждый раз, когда над Россией нависала либо угроза войны, либо революции в соседнем государстве. Теперь императору Николаю I пришлось ввязаться в спор между Египтом и Турцией — над турецким султаном нависла опасность. Исходила она от его честолюбивого вассала — владетеля Египта Мехмеда-Али.

Мехмед-Али происходил из небогатой семьи. Во время борьбы Турции против французов, оставленных Наполеоном в Египте, Мехмед вступил в отряд румелиотов. Он быстро выделился из шейхов, мамелюков и албанцев, составлявших войско султана в Египте, и вскоре сам объявил себя пашой. Султан утвердил его. После истребления турецкого флота при Наварине, Мехмед соорудил новый флот. Султан в благодарность за усмирение им греков отдал ему остров Кандию.

В 1831 году Мехмед-Али восстал против султана. Его сын Ибрагим овладел Сирией, которая имела большое торговое значение. Султан Махмуд объявил своего бывшего вассала мятежником. Но с мнением его не считался народ Египта. Он поддерживал Мехмеда-Али, обещавшего восстановить в стране старые порядки.

Император Николай I попросил Англию и Францию оказать помощь Турции. В помощи туркам было отказано. Тогда Николай Павлович решил отправить в Египет одного из генералов, который смог бы принудить Мехмеда-Али к переговорам с султаном Махмудом. Подобрать кандидата на эту должность он попросил чрезвычайного посла в Турции графа Орлова.

— Я рекомендовал бы командира 24-й дивизии генерал-лейтенанта Муравьева, — уверенно сказал Орлов.

— Помилуй, Алексей Федорович! Ты, наверное, не знаешь, но у меня в сентябре в Киеве на военном смотре было сему генералу высказано неудовольство, — нахмурился император.

— Он прошел славный боевой путь. Военную службу начал в 1811 году колонновожатым в свите Его Императорского Величества по квартирмейстерской части. В 1812 году принимал участие в Бородинской битве. В отряде Милорадовича участвовал в сражениях при Тарутино и Вязьме. Был в зарубежном походе на Кульме, участвовал во взятии Парижа. В 1819 году был направлен в экспедицию к восточному берегу Каспийского моря. В 1822 году Муравьев участвует в Персидской войне. С 1828 по 1829 года — на войне с турками. В 1830 году под командованием фельдмаршала Дибича воюет с мятежниками в Польше. Был контужен под Прагой. Участвовал во взятии Варшавы, — длинно и убедительно говорил Орлов.

Николай Павлович покачал головой и укоризненно сказал:

— Такие послужные списки почти у каждого генерала имеются. Мне нужен не герой, а переговорщик.

— В таком случае, ваше величество, позвольте рассказать вам историю про одну экспедицию, в которой участвовал Муравьев, — с улыбкой сказал граф.

— Причем здесь экспедиция, если я тебя прошу найти переговорщика? — начал уже возмущаться император.

— Ваше величество, в том-то и суть, что дело то было необычное, — настойчиво сказал Орлов.

— Тогда сказывай, — кивнул головой государь и, заложив руки за спину, стал ходить по кабинету.

— В 1819 году было принято решение снарядить экспедицию к восточному берегу Каспийского моря для составления географического описания берегов, разведки полезных ископаемых, изучения возможных путей в Индию и положения начала торговых и дипломатических отношений с туркменами с попыткой проникновения в Хиву. Главой экспедиции был назначен майор Пономарев, а заместителем придан от Генерального штаба капитан Муравьев.

В течение полутора месяцев, пока обследовалось побережье, капитан Муравьев проводил время в поездках в глубь земли и переговорах со старейшинами туркмен-иомудов, а потом направился в Хиву. В пути проводники всем встречным показывали русского офицера, как пленного. Миновав хивинскую границу, капитан дал знать ханским чиновникам, что хочет вести переговоры с ханом.

Больше месяца Муравьева держали в крепости, не давая возможности подать весточку на каспийский берег в экспедицию. 16 ноября было получено приглашение хана приехать в Хиву и 17-го он оказался в пределах одного из самых таинственных городов Средней Азии.

В тот же день Муравьева посетили высшие чиновники ханства, а еще через три дня состоялась аудиенция у хана. Во время переговоров Николай Николаевич предложил хану заключить военный союз с Россией и организовать совместную охрану караванов.

21 ноября Муравьев отправился в обратный путь. Месяц спустя после его отъезда, в Баку прибыло посольство хивинского хана. За выполнение этого поручения в 1820 году Муравьев был произведен в полковники.

— С этого бы ты, Алексей Федорович, и начинал, — улыбнулся император, все время внимательно слушавший Орлова. — Раз уж он хивинского хана уговорил, то с заданием справится.

* * *

Генерал-лейтенант Муравьев собирался 18 октября выехать из Петербурга к своей 24-й пехотной дивизии, квартира которой была в Тульчине. Перед отъездом докладною запиской он просил военного министра Чернышева уведомления, когда можно будет представиться государю, с тем чтобы откланяться. Пока же Николай Николаевич намеревался навестить близких знакомых, дабы проститься с ними.

Генерал-адъютант Бенкендорф встретил Муравьева на крыльце дома.

— Когда в путь? — весело поблескивая глубоко посаженными глазами, спросил он.

— Вот дождусь приема государя и 18-го сразу в Тульчин, — стараясь придать себе беспечный вид, ответил Муравьев.

— Так же нет! — сказал Александр Христофорович. — Вы не едете в Тульчин. Я могу вам сие утвердительно сказать.

Бенкендорф спустился с крыльца и направился к генералу. На тонких волнистых губах генерал-адъютанта играла улыбка.

— Куда же так? — генерал-лейтенант оторопело смотрел на главного жандарма империи, стараясь успокоить себя, что слова соседа просто затеянная им словесная игра.

— Я не вправе вам сего сказать, — отвечал Бенкендорф, потирая ладонью высокий лоб, венчанный редким хохолком сбитых вверх волос, словно сомневаясь в правильности умолчания секрета. — Но вы имеете от государя весьма лестное поручение, важное, великое.

— В какую сторону?

— Ничего не могу вам сказать, — потупив взгляд, признался Александр Христофорович и тут же поторопился успокоить генерала. — Вы не волнуйтесь. Сие вероятно сегодня узнаете.

— Какого рода? — спросил опять Муравьев. — Будут пушки?

— Может кончиться и пушками, — продолжал сохранять загадочность на лице, Бенкендорф. — Дело сие совсем необыкновенное, и можно только вас поздравить с доверенностью, которую вам в сем случае оказывает государь.

Вернувшись к вечеру домой, Муравьев нашел уведомление от дежурного генерала Клейнмихеля, в котором сообщалось, что по воле государя генерал остается в Петербурге по надобности службы впредь до особого назначения.107

Вскоре он получил записку от военного министра, которой приглашался заехать к графу Нессельроде.

Министр иностранных дел был немногословен. Нессельроде сказал, что поручение его будет заключаться в угрозе, которою государь желал устрашить египетского пашу, восставшего против султана. Карл Васильевич говорил о возможном падении Турецкой империи. О необходимости предотвратить распад соседнего государства, ибо России нужна слабая Порта. Перед Муравьевым было поставлено две задачи: первая — убедить султана в дружбе и расположении государя и склонить его к допущению посланника в Александрию; вторая заключалась в угрожении паше и склонении его к покорности султану, не входя в какие-либо посредничества для их примирения.

Слух о назначении Муравьева уже распространялся по Петербургу, а его все еще не отправляли. Наконец 30 октября генерал- лейтенанта потребовал к себе государь.

Николай Павлович сразу же при встрече спросил Муравьева, довольно ли много читал он об отношениях России с Турцией и Египтом и как понимает суть инструкции, выданной ему Нессельроде.

Николай Николаевич начал убеждать государя, мол, постарается исполнить его приказание, но запнувшись в конце своей сбивчивой речи, смело сказал:

— Если ваше величество позволяете мне изложить мои мысли, то я осмелился бы объяснить те средства, которые бы я полагал удобными, дабы остановить успехи Ибрагим-паши, не вводя войск наших в Турецкие владения.

— Какие? Какие? Говори! — нетерпеливо проговорил император.

— Можно склонить персиян к войне с египтянами и тем отвлечь внимание их от Турции, по крайней мере, дать Турции время оправиться, — осторожно сказал Муравьев.

— У нас нет в правилах ссорить между собой соседей своих, — нахмурился Николай Павлович, но продолжал с интересом смотреть на генерала.

— Оно бы не было в виде ссоры. Я полагаю, что Персия, как дружественная держава, приняла бы с признательностью предостережение такого рода; ибо нет сомнения, что Мехмед-Али, своими победами, будет иметь сильное влияние и на соседственные области Персии, — продолжал генерал.

— Это справедливо, — подумав, ответил император, — АбассМирза предлагал мне уже услуги свои, но он сейчас в Корасане.

Государь подошел к Муравьеву, взял его за плечи, повел к окну и доверительным тоном продолжил: — Тебе я поручаю дело сие, как человеку, на твердость коего я совершенно надеюсь. Я бы не хотел посылать войск своих и желаю, чтобы распря их кончилась. Султан Махмуд дурак, корчит из себя Петра Великого, да неудачно, и мне очень выгодно, чтобы он сидел на престоле турецком. Он мне ныне пожаловал портрет свой, за что я ему крайне благодарен. Он ко мне очень милостив, и я ему хочу показать свою дружбу. Надобно защитить Константинополь от нашествия Мехмеда-Али. Вся эта война есть последствие возмутительного духа, царствующего ныне в Европе, и в особенности во Франции. Самое завоевание Алжирии есть действие сих беспокойных голов, которые к тому склонили бедного Карла Х… Ныне они далее распространили влияние свое: они воздвигли войну Египетскую, и с завоеванием Константинополя мы будем иметь в соседстве гнездо всех людей бесприютных, без Отечества, изгнанных всеми благоустроенными обществами, которые не могут остаться в спокойствии.

Они ныне окружают Мехмед-Али, наполняют флот, армию его. Надобно низвергнуть сей новый зародыш зла и беспорядка, надобно показать влияние мое на дела Востока. Между тем скажу тебе, что влияние сие столь сильно становится, что мои крымские татары, которые всегда были покойны, ныне стали тревожиться: между ними распущены песни с пророчествами о скором прибытии к ним Мехмеда-Али как заступника правоверных мусульман.

Я прежде обходился с 6-ю батальонами в Крыму; ныне же сего будет мало: надобно будет усилить там войско. Теперь мне более нечего тебе говорить; поезжай, любезный Муравьев. Будешь на эскадре у Рикорда, сообщи ему новое поручение. Бог с тобою! — Николай Павлович прервался, словно что-то вспоминая, посмотрел на генерала и тут же спросил: — Ты желал побывать у отца своего?

— Государь, я отложу поездку свою, если отправление мое требует поспешности, — торопливо-предупредительно сказал Муравьев.

— Отнюдь нет! — воскликнул император. Он прижал к себе генерала, потом, отпустив, добавил с серьезным озабоченным видом: — Извини меня, что я тебя употребляю по своим делам, когда ты приезжаешь для своих в отпуск; но что делать мне? Случилась в тебе нужда. Поезжай к отцу и проведи у него три или четыре дня; я тебе сие позволяю. Помни же, как можно более вселить турецкому султану доверенности, а страху — паше египетскому. Я еще хотел тебе сообщить одну вещь, которую ты должен держать в тайне… — Николай Павлович оборвался, подошел к столу, будто хотел дать Муравьеву какой-либо документ, но, не доходя его, развернулся. — Когда у меня был после войны с посольством Галиль-паша, мне казалось заметным из слов его, что султан склонен к принятию, в случае крайности, веры христианской. Я о сем не говорю, как о вещи решенной; но мне так казалось, и я предваряю тебя о сем на случай, если бы ты в разговорах с султаном услышал, или заметил что-либо подобное. Будь прост в обхождении, от сего будет зависеть успех твоего дела: ты тогда получишь доверенность от султана и угрозишь паше. Ты знаешь по-турецки, сие тебе много поможет; конечно, трудно получить согласие первого на то, чтобы я принял участие в делах его. Мне это так же предлагали, когда Польша взбунтовалась; но я не принял ничьих предложений и сам управлялся; но если султан будет в крайности, он, может быть, и согласится на примирение, чего бы я, однако же, на его месте, не сделал. Избегай посредничества. Мне недавно писал князь Эриванский, дескать, ныне, может быть, настало время, что Турецкая империя должна разделиться на две…

— Ваше величество, верно, не будете входить в разбирательство сего, и мне не будет следовать вмешиваться в сие дело? — выдержав паузу, спросил Муравьев.

— Нисколько, — отвечал государь. — Их дело мне все равно.

— Если бы я нашел Мехмед-Али в Александрии или он бы отъехал в армию свою, к Ибрагиму-паше, то я бы должен к нему съездить? — поделился Муравьев своей мыслью.

— Конечно, — утвердительно качнул головой император. — И так, поезжай же с Богом, берегись чумы, молись Богу, Бог тебя благословит!

— Государь, благословите и вы меня, — не двигаясь с места, произнес генерал.

— Вот тебе мое благословение, — сказал Николай Павлович, перекрестив своего посланника. — Прощай, любезный, Муравьев.108

…Появление русской эскадры встревожило жителей турецкой столицы. Французский посланник пригрозил султану разрывом отношений с Францией. Но Махмуд, невзирая на ропот народа, угрозы французского посланника, не поколебался в доверенности российскому императору.

По требованию султана русская эскадра была усилена: 20 кораблей под командованием генерал-адъютанта Орлова стояли теперь против турецкой столицы, а 10000 человек пехоты под командованием генерал-лейтенанта Муравьева расположились лагерем на Азиатском берегу. Российский император возвестил Европе: «Флот и войска останутся в занятой ими позиции, доколе египетская армия не перейдет обратно за горы Таврские».

Настойчивость русского императора заставила Мехмеда-Али отозвать свои войска и признать себя вассалом султана. В Ункиар-Скелесси 26 июня 1833 года был заключен оборонительный договор сроком на восемь лет между Россией и Турцией. Султан обещал запретить Дарданеллы для военных судов всех держав. Право русских судов не было установлено. Оно вытекало из принятого на себя Россией обязательства защищать Турцию. При посредстве Англии и Франции, Мехмед-Али и султан Махмуд заключили договор, согласно которому Мехмед-Али оставался египетским пашой и получал в управление Сирию и Алеппо.

На бугре Сельви-Бурун граф Орлов и генерал Муравьев водрузили камень, на котором был высечен день рождения императора Николая I — 25 июня. На камне сделана надпись: «Сей обломок скалы воздвигнут в память пребывания русских войск в гостях в этой долине. Да уподобится дружба между двумя державами твердости и незыблемости этого камня и да будет она воспеваема устами друзей».

* * *

Легкий ветерок с Невы еще удерживал прохладу на набережной, когда на другой стороне улицы, освободившейся от тени, палящие лучи солнца нещадно жалили прохожих. Он шел обычным маршрутом к Летнему саду, то и дело отвечая на приветствия встречных, успевая время от времени подставить лицо холодным струям воздуха.

С полчаса назад у Николая Павловича закончилась встреча с графом Орловым. Алексей Федорович вчера вернулся из Турции. Его рассказы об установке памятного знака, прощальной аудиенции у султана Махмуда все еще кружили в голове императора. Ему виделись долгие годы мира, за которые он сможет выполнить многое из того, о чем мечтал в начале царствования, в первую очередь, крестьянская реформа.

Невольно мысли перетекали на личное окружение. Он ценил в своих помощниках дисциплинированность и преданность. Порой на какой-то пост долго нельзя было найти человека, так как нужных ему кандидатов тупо и безжалостно отсеивала бюрократическая машина. Ему самому приходилось восстанавливать списки, приглашать людей, беседовать с ними и определять на должности.

Сейчас ему требовался человек, который бы помог решать крестьянский вопрос. Был у Николая Павловича на примете такой, но о нем ходили весьма разные отзывы. Генерал Киселев подозревался в связях с мятежниками. В должности начальника штаба 2-й армии провел ряд нововведений, в том числе смягчение телесных наказаний, содействовал работе ланкастерских школ, однако был противником поголовной грамотности солдат. Киселев дрался на дуэли с генерал-майором Мордвиновым и смертельно ранил его. Но он отличился в Дунайских княжествах, куда был назначен полномочным представителем диванов. Под руководством Киселева в Молдавии и Валахии были приняты конституции — органические регламенты. Регламенты давали личную свободу крестьянам и возможность перехода от одного земледельца к другому, помещикам было запрещено выселять крестьян в том случае, если они не выполняли лежащие на них обязанности, безземельные батраки должны были наделяться землей. Регламент оказал благотворное влияние на экономику княжеств.

Размышляя, государь забылся и едва не столкнулся со встречной женщиной. Николай Павлович шагнул в сторону, приложил руку к груди, слегка наклонив голову.

— Ваше величество! — воскликнула дама.

— Ты? — он с удивлением посмотрел на молодую женщину, которую чуть было не сбил с ног. — Вот так встреча!

— Я, право, очень испугалась, — улыбнулась Мещеринова, — еще про себя подумала…

— Ходят здесь всякие, — продолжил весело Николай Павлович. — Так да?

— Примерно так, — сказала она, с вызовом глядя на императора.

Он не намеревался останавливаться и разговаривать с девушкой, которую видел мельком всего-то несколько раз. По возвращении в Зимний дворец его должен был ждать военный министр, граф Чернышев. Николай Павлович никогда не опаздывал на встречи. Но после ее слов, после того, как она посмотрела, с императором вдруг случилось нечто невероятное — похожее на замешательство. Он кивнул ей, будто бы прощаясь, шагнул вперед, потом почему-то вернулся к ней и, не понимая, зачем это делает, сказал:

— Ты все такая же бесстрашная. А коль так, сделай милость, скажи, а чего это с бала убежала?

— Мне в Москву надо было ехать.

— Я усомнился бы…

— Говорю истинную правду.

— Будь по-твоему. Тогда ответь, сейчас ты тоже в Москву торопишься уехать? — Николай Павлович чуть наклонил голову в бок.

— В Москву завтра. Сегодня в полдень встречаюсь в капелле с композитором Львовым. Буду присутствовать на репетиции его произведения, — сказала она.

— Народного гимна? — он улыбнулся.

— Да, — проронила Мещеринова.

— Вот и ладно. У тебя оказывается свободный вечер. Мы проведем его вместе, — продолжил он, не сводя глаз с Мещериновой.

— Я? — вспыхнула она.

Ольга соврала, сказав, что завтра уезжает в Москву, интуитивно желая увидеть сожаление на лице Николая Павловича. В Москву ей надо было ехать сегодня. С капеллы она отправлялась домой, не заезжая к Софье. Она уже простилась с подругой. И тут: «У тебя оказывается свободный вечер. Мы проведем его вместе». Ольге почудилось, что она ослышалась. Нет — не ослышалась — император пошутил, а она дурочка обрадовалась. С чего бы? Он — император, а она? Кто она по сравнению с ним?

«Интересно бы видеть, как я выгляжу со стороны? Вот, наверное, умора! А он-то, он? Он стоит и посмеивается», — быстро промелькнула полная горечи мысль и обиды на государя.

— В три часа после полудни будьте здесь, — прозвучал, словно издалека, его голос.

Когда Ольга подняла голову, то увидела удаляющуюся от нее по аллее высокую стройную фигуру императора.

* * *

Едва раздались слова напева «Боже, царя храни», как вслед за представителями знати с мест поднялись три тысячи зрителей, наполнявших Большой театр, и оставались стоять до окончания пения. Тишина, царившая в огромном здании, дышала величественностью, слова и музыка так глубоко действовали на зрителей, что многие от избытка волнения вытирали слезы.

Зал безмолвствовал. Видно было — каждый сдерживает ощущение свое в глубине души. Но когда театральный оркестр, хоры и 500 полковых музыкантов начали повторять драгоценный обет всех русских, в рядах слушателей стал возникать шумный восторг, послышалось рукоплескание, крики «ура!» смешивались с хором, оркестром и духовой музыкой. Восторги прекратились, когда по единодушному требованию зрителей народная молитва была повторена еще раз.

О первом публичном исполнении народного гимна в Большом театре Москвы 6 декабря 1833 года газеты писали восторженные отзывы. Благодарственными словами вспоминали автора строк поэта Жуковского и единодушно восторгались композитором Львовым. В течение многих дней москвичи только и делами, что говорили о гимне, единении слов и музыки, вызывающем высокий душевный подъем.

Николай Павлович прослушал гимн 23 ноября в Певческой капелле Петербурга. Вместе с ним в зале находилось семейство императора, великий князь Михаил Павлович с супругой, а также несколько высших сановников империи и представители духовенства. Они слушали гимн несколько раз: в исполнении хора певчих, оркестров, а потом всех вместе.

Как только стихли последние звуки оркестра, Николай Павлович подошел к Львову, обнял его, крепко поцеловал.

— Спасибо, спасибо тебе, — с волнением в голосе сказал он, стискивая руками молодого композитора. — Прелестно! Ты совершенно понял меня!

Алексей Федорович слушал императора. От переживаний, от переполнявших его чувств радости, гордости он не мог говорить, только кивал в ответ головой.

— Это великолепно! — восклицал император, продолжая держать в объятиях Львова, не подпуская к нему никого.

Николаю Павловичу были знакомы стихи и музыка. Когда задумывался гимн, он проводил много часов с молодым композитором, объясняя ему свое видение торжественной мелодии, необходимости широкого охвата музыкальной гаммы, дабы, как он выражался, была «определенная гармонизация». Император любил и понимал музыку. Он обладал красивым голосом и сам хорошо пел народные песни. Вместе с Львовым государь волновался на репетициях. В этот день в зале Капеллы гимн впервые исполнялся полным хором придворной музыки при двух оркестрах — трубном и деревянных инструментов.

Наконец, передав Львова Александре Федоровне, он отыскал генерал-адъютанта графа Бенкендорфа.

— Великолепно, не правда ли? — обратился он к графу.

— Слава Богу, теперь у нас есть настоящий гимн! — вторил ему Бенкендорф.

— Я задумал провести публичное исполнение его в Большом театре Москвы, а потом в Зимнем дворце! — мечтательно сказал государь.

— Он теперь будет с нами на всех торжествах, — соглашаясь с императором, высказал свое мнение генерал.

— Александр Христофорович, — император посерьезнел. — Найди военного министра графа Чернышева и передай ему о немедленном введении гимна по военному ведомству. Официальное распоряжение я завтра напишу.

После Большого театра в Москве гимн был исполнен 25 декабря 1833 года в день Рождества Христова и годовщины изгнания войск Наполеона из России во всех залах Зимнего дворца при освещении знамен и в присутствии высоких воинских чинов. 31 декабря командир Отдельного гвардейского корпуса великий князь Михаил Павлович отдал приказ: «Государю императору благоугодно было изъявить свое соизволение, чтобы на парадах, смотрах, разводах и прочих случаях вместо употребляемого ныне гимна, взятого с национального английского, играть вновь сочиненную музыку».

Глава восьмая ПО ДОРОГАМ ИМПЕРИИ

В конце марта 1834 года Николая Павловича опять потревожил Сергей Петрович Румянцев. В письме на имя Бенкендорфа граф извещал:

«Государю императору угодно было дозволить мне соорудить памятник Великой Екатерине в том самом имении, которое она пожаловала покойному отцу моему и повелела наименовать оное Кайнарджи. Известно также Его Императорскому Величеству, что прибегнул я к Академии художеств, дабы она вследствие назначенного от меня прейса, вызвала художников к состязанию и доставила до меня рисунки, ею апробированные. Рисунки сии, как было мне предписано, представлены от меня министру внутренних дел, который, сколько я знаю, препроводить должен их по средствам министерского комитета до решения Высочайшего. Я же со своей стороны намереваюсь просить Ваше Сиятельство поднести Его Императорскому Величеству собственный мой проект, который может быть удостоится предпочтения. Статуя, изображающая мир, есть из бронзы вылитая с подлинника славного Кановы, которая украшает Румянцевский музеум и есть изящнейшее из творений упомянутого художника. Не скрою от вас, милостивый государь, что усиливается во мне то сокрушение сердечное, которое испытываю я, видя, что доселе Государю не благоугодно было посетить это заведение».109

— Вот беспокойный сей человек Сергей Петрович, все пишет и пишет, — сказал Бенкендорф, заметив, что император прочитал письмо и сидит в задумчивости. — То он Гомель в казну продает, то крестьян освобождает, а тут с памятником. Вы же, как мне помниться, одобрили сии действия, и преград у него нет боле.

— Пишет, пишет, — повторил Николай Павлович, будто поддразнивая Бенкендорфа, потом, словно очнувшись, посмотрел на него и назидательно сказал: — Такой он человек неравнодушный. Последний рыцарь из славного Румянцевского рода.

— Извините, ваше величество, но интересно знать, что это за упрек в непосещении музея? Разве вы обязаны по всем музеям ходить? — осторожно произнес Бенкендорф.

— Упрек справедливый, — нахмурил лоб император, посмотрел на Александра Христофоровича и тут же спросил: — Ты сам-то знаешь что-нибудь о знаменитом скульпторе Антонио Канове, его работах?

— Нет, — смущенно потупился граф.

— Завтра вместе поедем в Румянцевский музей. Там увидишь мраморную статую Кановы «Мир», посвященную Богине мира Эйрене, особо почитавшейся в античном мире. Эта статуя была исполнена знаменитым скульптором по просьбе дипломата и мецената Николая Петровича Румянцева, — серьезно сказал Николай Павлович.

Бенкендорф вышел. Император, прежде чем взяться за прерванную работу, положил письмо в ящик стола. Он уже хотел было закрыть его, но на глаза попался листок бумаги, исписанный убористым почерком.

«Письмо от Карла Карловича Мердера», — с грустью подумал Николай Павлович. — «Он уже больше никогда не напишет».

Император долго смотрел на лист бумаги, исписанный ровным почерком воспитателя цесаревича Александра. Потом взял его и словно какую драгоценность осторожно положил на стол.

В своем коротком письме Карл Карлович поздравлял императора с днем его именин. Он желал здоровья, жалел, что в этот раз не может лично поздравить и поучаствовать в праздновании. И ни слова о болезни сердца, хотя болел он уже год и лечился в Берлине.

В марте 1834 года Мердер, находясь на церемонии папского благословения, на площади святого Павла, простудился. 19 марта у него началась лихорадка. 24 марта Карл Карлович скончался, и спустя два дня был погребен на Английском кладбище. Как стало об этом известно в Петербурге, Николай Павлович запретил говорить сыну Александру о смерти его наставника.

Император вспомнил, что на письмо Мердера он ответил.

«Я писал, что после лечения в хорошем климате, Карл Карлович посвятит вновь труды свои Александру Николаевичу. И еще…», — Николай Павлович задумался и почти дословно вспомнил конец своего письма, о том недостатке у сына, который они вместе находили и вместе намерены были исправлять.

Он снова открыл ящик стола и достал сложенный в две половинки лист, на котором было написано: «Обзорное поведение и прилежности в учении наследника цесаревича Александра Николаевича в последнем полугодии 1828 года».

Император ревностно относился к воспитанию сына. Сравнивая своих наставников, о которых у него остались в общем-то неплохие воспоминания, с Мердером, он считал, что Александру повезло больше, чем отцу.

Жуковский, который руководил учебными занятиями цесаревича, в Карле Карловиче находил «отменно здоровый ум, редкое добродушие и живую чувствительность, соединенные с холодной твердостью воли и неизменным спокойствием души». Сам же император, постоянно интересуясь учебой сына, позволял Мердеру, как никому другому, откровенно высказываться о недостатках. Этот листок содержал одну из наиболее полных характеристик Александра Николаевича:

«Хорошие качества великого князя суть следующие:

Постоянное благородство характера, достойное его звания, его родителей и России.

Чистота сердца, в котором нет и подозрения дурного.

Отменное здоровье, ум, понимающий все, если не быстро, то верно, и сохраняющий особенно все то, в чем заключается верная мысль.

Хорошая память, могущая весьма усовершенствоваться, если будет на то добрая воля.

Драгоценная любовь к справедливости.

Уважение к должности, которое может, если будет соединено с деятельностью, обратиться в высокую добродетель.

Великодушное признание чужого достоинства без малейшей зависти.

Главные недостатки великого князя:

Слабость воли, отчего происходит неспособность управлять собою.

Лень ума, который боится работы, отчего и сама должность, которую великий князь уважает, редко бывает исполнена как следует.

Недостаток честолюбия, или лучше сказать, слишком робкое честолюбие. Великий князь больше боится неудачи, нежели стремится быть в деле своем первым.

Какое-то физическое беспокойство, заставляющее великого князя быть в беспрестанном движении: оно вредит его вниманию и отвлекает его от работы.

Наконец, иногда слишком поспешное мнение о своем знании, самонадеянность, от чего расположение неохотно принимать совет или наставление. Великий князь позволяет себе иногда слушать то, что говорят ему его наставники, с какой-то растерянностью».110

«Прошло пять лет, но в Александре так ничего и не изменилось», — с горечью подумал Николай Павлович.

В день Святой Пасхи 22 апреля 1834 года праздновалось 16-летие наследника цесаревича великого князя Александра Николаевича. В церкви Зимнего дворца молебствие совершал митрополит Петербургский Серафим. Сочиненное Святейшим Синодом молебствие специально к этому празднику растрогало всех присутствовавших.

По окончанию молебствия император подвел сына к аналою. Подняв руку к небу, наследник твердым и внятным голосом начал читать присягу. По мере того как юноша двигался вперед в своем чтении, голос его слабел и волнение увеличивалось. Некоторые слова, прерываемые всхлипыванием, он вынужден был повторять снова. К концу присяги слезы ручьем струились по молодому милому лицу.

Прочитав присяжный лист, наследник подписал его и бросился, рыдая, на грудь отца. Они вместе прошли к императрице. Александра Федоровна заключила обоих в свои объятия. Торжественную минуту возвестили в столице 301 выстрелом с Петропавловской крепости и с флотилии, стоявшей перед дворцом. С грохотами выстрелов слился колокольный перезвон всех колоколов городских церквей.

После торжеств император пригласил к себе в кабинет наследника.

— Твой наставник Карл Карлович Мердер умер, — сказал он, печально глядя в глаза сыну.

* * *

После празднования 16-летия наследника, Николай Павлович стал брать Александра с собой почти во все поездки. Государю казалось, что личным примером он сможет избавить сына от недостатков, на которые указывал воспитатель цесаревича Мердер.

На этот раз, приехав из Москвы, он вместе с наследником и императрицей Александрой Федоровной прибыли в Троицко-Измайловский собор, где на днях были закончены строительные работы и состоялось его освящение. В семь часов вечера царствующая семья прошла в помещение.

Николай Павлович долго стоял, вглядываясь в ниши между колоннами, в которых разместились образа, написанные именитыми художниками Академии художеств. Потом подошел к одному образу, к другому. Всматривался в них, отходил, и снова возвращался, в раздумье покачивая головой. Все присутствующие в храме, затаив дыхание, ждали, следя за движениями государя, его лицом.

Государь резко повернулся, нашел настоятеля и громко спросил:

— Где глаза твои были?

Резкий грудной голос императора эхом отдался от сводов собора и затих где-то далеко под куполом.

— Днем все хорошо виделось, ваше величество, ей-Богу! — воскликнул ошеломленный священнослужитель.

— Помнишь, Александр, — он обернулся к сыну. — Я тебе как-то говорил, что во всей России только ты да я не воруем. Так оно и выходит.

— Ваше величество, разрешите сказать, сия тень от иконостаса. Он у нас необыкновенный. Образа я видел, они чудесные… — попытался оправдать художников настоятель, заметив, как император приближается еще к одному образу.

— Сказываешь, тень? — Николай Павлович задумался, посмотрел на иконостас, перевел взгляд на ближайший к нему образ. — Ежели так, то я должен видеть оную, а не наблюдаю ее, зато плохую работу различаю.

— Вы бы днем, ваше величество, глянули… — попытался робко защитить мастеров настоятель.

— Хорошая картина, она при любом свете выглядеть должна достойно, — возразил император и, пройдя несколько шагов вдоль стены, указал рукой на нишу, где из темноты выступал образ Святого Николая. — Сему образу святого ничто не мешает. И я ничего против не имею.

— Сия работа господина Егорова, — поспешил доложить священнослужитель.

— Похвально, — кивнул император.

— Если бы не иконостас, то и другие… — настоятель сложил руки к подбородку.

— Убрать, чтобы глаза мои больше их не видели, — резко оборвал его государь и направился к выходу, увлекая за собой Александру Федоровну и цесаревича Александра.

На следующий день в Академию наук поступит императорское повеление: «Объявить гг. художникам, писавшим образа в церкви св. Троицы, что в Измайловском полку, а именно: ректору Шебуеву и г-ну профессору Егорову, что его величество остался весьма недоволен образами их, как и в отношении колорита, так и самой рисовки; и только один из них — образ св. Николая, писанный Егоровым, изволил найти сносным… Объявить прочим художникам, что и их образа равномерно дурно написаны, вследствие сего его величество высочайше повелеть соизволил ректору Шебуеву, профессору Егорову и прочим художникам, писавшим образа в иконостас в церковь св. Троицы, за худое исполнение заказанной им работы объявить от имени его величества выговор и с присовокуплением, что писанные ими образа делают им стыд, и внести приговор сей в протокол Академии».

Он не принимал никаких объяснений и требовал наказать художников — вернуть аванс. Строительная компания по указанию государя вознамерилась взыскать с Шебуева 8000 рублей, с Егорова — 12000 рублей и с Сазонова — 2500 рублей. И это притом, само исполнение картин требовало больших затрат и материалов — красок, холстов, кистей, реквизита и оплаты натурщикам. Профессоры и академики были в отчаянии. Ректор Академии художеств Василий Шебуев, который давал когда-то уроки Николаю Павловичу заболел и слег.

Многие художники и люди, понимающие в искусстве, пытались объяснить причину неудачи. Иконы, дескать, были помещены в нишах между колонн и затенены от верхнего света карнизом антаблемента. Вогнутая форма иконостаса давала возможность фронтального обзора только Царских врат с круглой иконой над ними и икон у центральных колонн. Боковые же иконы почти не были видны государю за колоннами иконостаса и арки.111

С государем спорить никто не осмелился. Часть полотен пришлось заменить.

* * *

Еще ранее, в декабре 1833 года Пушкин тоже не осмелился спорить с государем, когда был пожалован камер-юнкером. Поэт неожиданно узнал об этом на балу у графа Алексея Федоровича Орлова. В дневнике 1 января 1834 года поэт лаконично и язвительно записал: «Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам…) Меня спрашивали, доволен ли я моим камер-юнкерством? Доволен, потому что Государь имел намерение отличить меня, а не сделать смешным, а по мне, хоть в камер-пажи, только б не заставляли меня учиться французским вокабулам и арифметике».112

Благодарить за пожалование Пушкин демонстративно не стал. 17 января 1834 года поэт сделал в дневнике помету о встрече с царем на балу у Бобринских: «Гос. [ударь] мне о моем камер-юнкерстве не говорил, а я не благодарил его».113

Однако поэту все же пришлось обратиться к Николаю Павловичу. 28 февраля 1834 года, после очередной встречи с императором, он написал: «Я представлялся. Государь позволил мне печатать Пугачева; мне возвращена моя рукопись с его замечаниями (очень дельными). В воскресение на бале в концертной, Государь долго со мной разговаривал. Он говорил очень хорошо, не смешивая обоих языков, не делая обыкновенных ошибок и употребляя настоящие выражения».

Позднее, 6 марта, он добавил еще одну запись: «Царь дал мне взаймы 20000 на печатание Пугачева. Спасибо».114

После этого поэт не прибыл на празднование совершеннолетия наследника цесаревича Александра. В августе 1834 года Пушкин намеренно уехал из Петербурга за пять дней до открытия Александровской колонны, чтобы не присутствовать на торжественной церемонии.

Несколько ранее, 3 июня, в дневнике поэта появляется малоприметная запись: «Обедали у Вяземского — Жуковский, Давыдов и Киселев. Много говорили об его управлении в Валахии. Он, может, самый замечательный из наших государственных людей, не, исключая и Ермолова, великого шарлатана».115

* * *

Генерала Киселев отличился во время русско-турецкой войны. После ее окончания государь возложил на Павла Дмитриевича организацию управление в Молдавии и Валахии. Киселев оставался в Яссах до назначения Портой Стурдзы господарем молдавским, а Гики — валахским.

По возвращении генерала в Петербург, государь с интересом выслушал его доклад о порядках, установленных им в Молдавии и Валахии, об устройстве быта крепостных крестьян, реформе крепостного права. Государь поинтересовался мнением графа о распространении опыта его реформ на территории империи.

Они имели те же идеи, питали те же чувства в разрешении крестьянского вопроса, чего не понимали министры. Государь долго говорил с Киселевым, они склонялись к мысли, что преобразование крепостного права является необходимейшим делом. Николай Павлович жаловался на своих чиновников. Ни в одном из них он не находил прямого сочувствия. Да что там чиновники, в семействе его многие были против такой идеи.

— По твоему отчету о княжестве я видел, что ты сим делом всерьез занимался, — продолжал увлеченно говорить император.

Красивый мужчина, лет около сорока, с выразительными глазами, всегда умевший очаровывать своих собеседников, о чем бы он ни говорил, внимательно смотрел на императора. Нисколько не смущаясь, он слушал его, покачивая в такт головой, словно одобряя похвалы в свой адрес.

Николай Павлович замолчал, посмотрел на Киселева. Павел Дмитриевич выдержал паузу и только после того сказал:

— Ваше величество, в Молдавии и Валахии я был не один. Меня там добросовестные помощники окружали.

— Говори, говори мне, — смеялся Николай Павлович. — Помощники всегда будут исполнительны и добросовестны, если с них строго спрашивает начальник.

Киселев обидчиво насупился. Его больно затронули слова императора. Чиновники, с которыми ему довелось проводить крестьянскую реформу, были единодушны с ним в стремлении улучшить жизнь земледельцев и работали не за страх, а за совесть.

— Да ладно тебе, — завидев перемену в лице Киселева, государь улыбнулся. — Теперь я нашел противодействие для тех, кто противится крестьянской реформе. Это противодействие — ты!

— Слишком громко сказано, ваше величество, — осторожно произнес Киселев.

— Что ты, как кисейная барышня! Гордиться должен — царь большое дело доверяет, — торжественно провозгласил император.

— Горжусь, ваше величество, но хвалить станете, когда плоды трудов моих увидите, — скромно заметил Киселев.

— Мне сии плоды вон как нужны, — государь красноречиво взял себя за горло, — но кой-кому здесь, — он обвел рукой комнату, — они вовсе противны.

— А мы тихо начнем, без огласки, — понизив тон, проговорил граф, явно тем самым подыгрывая государю.

— Договорились, — в тон ему тихо сказал Николай Павлович и уже в полный голос с неким вызовом добавил: — Помогай мне в этом деле, которое я почитаю должным передать сыну с возможным облегчением при исполнении. Ты правильно сказал, что надо тихо начать, так придумай, каким образом приступить без огласки к собранию нужных материалов и составлению проекта или руководства к постепенному осуществлению мысли, которая меня постоянно занимает, но которую без доброго пособия исполнить не могу.

— Дайте время, — на лбу графа собрались длинные складки.

— Не мучь сейчас себя. Встретимся дней через десять, тогда и выложишь свою программу, — добродушно заметил император.

Разговор государь не забыл. В 1835 году Павел Дмитриевич Киселев был назначен членом Государственного совета и секретного Комитета по крестьянским делам.

Николай Павлович после долгих сомнений согласился с мыслью, высказанной Сперанским, что первым шагом к «преобразованию крепостного права» должно быть устройство казенных крестьян. «Этот род людей, — писал тогда Сперанский, — беднеет и разоряется не менее крестьян помещичьих… Земские исправники суть те же помещики».116

* * *

Быстрее заняться решением крестьянского вопроса у Николая Павловича не получилось. От дела императора отвлекло неожиданное событие — умер австрийский император Франц I, с которым у него были связаны воспоминания о Европе времен войн с Наполеоном и эпохи Священного Союза. Умер человек, с которым он мог разговаривать откровенно и просить о чем-либо, не шантажируя. Умер император, который был, как и он, гарантом Священного союза.

Удрученный известием о смерти Франца I, Николай Павлович писал князю Паскевичу:

«Ты легко вообразишь, любезный Иван Федорович, до какой степени меня несчастная весть о кончине императора Франца грустью поразила! Первый день я точно опомниться не мог. Я в нем потерял точно родного, искреннего друга, к которому душевно был привязан. Потеря его есть удар общий, жестокий; но покоряться должно воле Божией, и будем надеяться, что Бог подкрепит толико нового императора, дабы дать ему исполнить долг, как отец ему то завещал. Сердце у него доброе, но силы, к несчастью, ничтожные! Он перенес первые минуты с твердостью, и первый шаг его хорош; будем надеяться хорошего и впредь. Нет сомнения, что враги общего спокойствия торжествовать будут и почтут сию минуту удобною для новых замыслов или даже и для действия, но в одном они ошибутся: найдут нас осторожными и, что важнее, союз наш столь же тесным, как и при покойном императоре».117

Отправив письмо, Николай Павлович вдруг вспомнил, что не сообщил главного. Он встречался с сыном Франца I, императором Фердинандом I, болезненным и вялым мужчиной. Ничего, если бы вялость австрийского государя была только внешней, но он ко всему был медлительным в мыслях своих, не обладал, как отец, твердой волей.

Думы, мучившие императора и не высказанные другу, нашли свое отражение в следующем письме:

«Известия мои из Вены гласят одинаково с тобою полученными; кажется, надеяться можно, что явного различия с прежним порядком дел не будет; но одна потеря лица покойного императора уже столь велика личным влиянием и уважением, которые к себе вселял, что сего одного уже достаточно, чтобы переменить все сношения с Германиею, в которой он был ключом. Меттерних теперь будет все. Покуда польза Австрии будет с нами оставаться в союзе, дотоль нам на него надеяться можно; но характер его таков, что к нему я никогда никакого совершенного доверия иметь не могу».118

К лету 1835 года император Николай I определился с поездкой в Польшу. Об этом он 30 июня написал князю Паскевичу:

«Я знаю, что меня хотят зарезать, но верю, что без воли Божией ничего не будет, и совершенно спокоен. Меры предосторожности беру, и для того официально объявил и поручаю и тебе разгласить, что еду из Данцига в Познань смотреть укрепления; но одному тебе даю знать, что въеду в царство через Торунь на Нишаву. Конвой вели приготовить на Познань, других не надо».119

Перед отъездом за границу государь оставил завещание наследнику Александру Николаевичу, как ему надлежит поступать по воцарении. Были опасения, что, несмотря на все предостережения, поляки исполнят свои угрозы.

Император прибыл в Данциг на пароходе «Геркулес». Поездка в этот портовый город была символической — его впервые после Петра I посещал русский император. Отсюда Николай Павлович следовал в Калиш на съезд монархов. Путь лежал по краю, кипевшему злобой на Россию. Под Торном злоумышленники сожгли мост. Там же на границе Царства Польского Николай Павлович отпустил приготовленный для него конвой.

Съезд созывался с целью воскресить воспоминания общих побед в 1813–1814 годах. Прусскому королю было отведено помещение, в котором он жил в 1813 году и где 22 года перед тем император Александр I, забыв о совместных действиях Пруссии и Наполеона, протянул руку дружбы Фридриху Вильгельму III, подписав с ним союз государств. Там же в Калише освятили памятник, созданный русскими мастерами в память этого союза.

После лагерного сбора русских и прусских войск, оба императора присутствовали в Теплице на маневрах австрийской армии. Рядом с красивым и статным императором Николаем I стоял физически слабый император австрийский Фердинанд I. Николай Павлович вежливо, даже ласково разговаривал с ним, ничем не подчеркивая свое превосходство.

Австрийцы приурочили маневры к открытию памятника на Кульмановском поле, где русские войска проявили чудеса героизма и где был пленен ими французский маршал Вандамм. Отсюда государь послал георгиевские ленты подвижникам Кульмановского сражения Остерману и Ермолову, давно уже оставившим военную службу.

В строжайшей тайне Николай Павлович навестил в Праге вдовствующую императрицу, супругу императора Франца I и мать императора Фердинанда I. В Праге он провел четыре дня и затем проследовал в Варшаву.

Депутация поляков-горожан, узнав о прибытии Николая Павловича, ходатайствовала о приеме для поднесения приготовленного заранее адреса с выражением благоговейной преданности императору. Государь согласился принять депутацию, но заявил, что говорить на встрече будут не они, а он. 5 декабря поляки собрались в Лазенковском дворце в присутствии наместника фельдмаршала князя Паскевича, варшавского военного генерал-губернатора Панкратьева и генерал-адъютанта Бенкендорфа.

— Вы хотели меня видеть? Вот я, — сказал император, гордо подняв голову и осмотрев собравшихся горожан. — Вы хотели говорить мне речи? — спросил он и, покачав головой, ответил: — Этого не нужно. Я избавлю вас ото лжи. Да, господа, желаю избавить вас ото лжи, — повторил Николай Павлович и продолжал дальше спокойным тоном: — Знаю, что вы не чувствуете того, в чем хотите меня уверить, знаю, что большая часть из вас, если бы возобновились прежние обстоятельства, были бы готовы опять то же начать, что делали во время революции.

Не вы ли сами за пять, за восемь лет пред сим говорили лишь о верности, преданности; не вы ли уверяли меня в привязанности вашей, — и что же? Спустя несколько дней вы нарушили ваши клятвы, допустили дела ужасные!

Император Александр I сделал для вас многое, может быть, более, чем русскому императору следовало, — говорю так потому, что так думаю. Он осыпал вас благодеяниями, он пекся об вас более, чем о своих подданных настоящих; он поставил вас в самое счастливое, самое цветущее положение; и вы за все это заплатили ему самой гнусной неблагодарностью; вы никогда не умели довольствоваться дарованными вам выгодами и сами разрушили свое благоденствие; вы уничтожили, попрали ваши постановления. Говорю вам истину, чтобы единожды навсегда вразумить вас о взаимных наших отношениях и чтобы вы знали, чего должны держаться.

Не словам, но действиям вашим я поверю: надобно, чтобы раскаяние шло отсюда, — он указал рукой на свою грудь. — Вы видите, что я говорю вам хладнокровно, что я спокоен, не сержусь на вас; я давно забыл оскорбления против меня и моего семейства; мое единственное желание — заплатить вам за зло добром, сделать вас счастливыми вопреки вам самим. Я дал в этом клятву пред Богом и никогда клятв своих не нарушаю.

Фельдмаршал, здесь присутствующий, исполняет здесь мои намерения, помогает мне в моих видах и также печется о вашем благоденствии.

При этих словах все поклонились Паскевичу.

— Что доказывают эти поклоны? Ничего! — продолжал император. — Прежде всего, должны вы исполнять ваши обязанности, должны поступать, как поступают честные люди. Вам представляются два пути: упорствовать в мечтах о независимой Польше или жить спокойно, верными подданными, под моим правлением. Если вы упрямо сохраняете мечты обо всех химерах, об отдельной национальности, о независимой Польше, обо всех этих несбыточных призраках, вы ничего не сможете сделать, кроме того, что навлечете на себя новые тяжкие бедствия.

Я воздвигнул Александровскую цитадель и объявляю вам, что при малейшем волнении — разгромлю ваш город; уничтожу Варшаву — и уж конечно, не я выстрою ее снова.

Мне тяжело с вами говорить, тяжело государю обращаться так со своими подданными; но я говорю для вашего блага; вам, господа, подумать о том, чтобы заслужить забвение прошедшего.

Только вашим поведением, вашей преданностью к правительству можете вы достигнуть этого. Нет в мире такой полиции, которая могла бы воспрепятствовать преступным сношениям с иноземцами; но вам самим принадлежит этот надзор; от вас зависит удалить зло. Дайте детям вашим хорошее воспитание, утверждайте их в правилах религии и верности к их государю.

Вот средства, которыми вы удержитесь на пути истинном. И тогда среди всех смятений, потрясающих здание общественности, вы будете пользоваться счастьем, живя покойно под щитом России — мощной, неприкосновенной, бодрствующей за вас; и верьте мне, господа, принадлежать к русской земле и пользоваться ее покровительством — есть точно благополучие. Ведите себя хорошо, исполняйте все ваши обязанности, и тогда попечение мое распространится на всех вас, и, несмотря на все прошедшее, правительство всегда будет печься о вашем благоденствии и счастье. Помните обо всем том, что я вам говорил.

Один из представителей депутации хотел сказать речь и начал было: — Sire…

— Остановитесь, — сказал государь, — я знаю, что вы хотите сказать, послушайте лучше меня.

Депутаты стали кланяться.

— Не кланяйтесь, вы точно так же кланялись в 1829 году и бесстыдным образом изменили, пренебрегли благодеяниями Александра, который не жалел для вас и богатства своей земли, хорошую страницу вы оставили в истории. Вы сами для себя построили цитадель, теперь помните, что при малейшем возмущении в 24 часа Варшавы не будет, и я уже в другой раз ее не построю. На немцев и французов — не надейтесь; они вам не помогут; но вы можете надеяться на мою милость; чтите законы, любите своего монарха, уверяю вас, что только в таком случае будете счастливы, и старайтесь детям вашим дать иное воспитание.

На речь русского императора тут же откликнулась французская газета «Journal des Debats»:

«Надо признаться, что император Николай произнес странную речь перед депутатами города Варшавы, и мы до сих пор спрашиваем себя: не выдумана ли непостижимая речь кем-либо из приверженцев Польши? В самом деле, что хотел сказать император Николай, выражаясь таким образом? Какая его была цель, его намерения? Обращается ли он к Европе, или к Польше? Он не мог сомневаться в том, что слова его вскоре разнесутся по всей Европе, так как он знает, и сам не преминул сказать, что Польша находится в письменных сношениях с чужими краями. Мы стараемся угадать намерение, мы стараемся доискаться, что могло бы заключаться тут искусного, — до того нам противно думать, что эта речь есть не что иное, как вспышка со стороны раздраженного властителя, у которого гнев доходит до многоглаголания…»120

Когда полный текст статьи стал известен в России, многие из соратников Николая Павловича советовали наказать авторов. Он же отнесся к предложению с усмешкой: «Знать сильно я сказал в Варшаве, коль они там так взбесились!» Императора и на самом деле теперь волновали дела куда важнее, чем обсуждение газеты, — он намеревался строить первую железную дорогу в России.

* * *

В 1835 году инженер и предприниматель Сергей Иванович Мальцев проехал по Ливерпульско-Манчестерской дороге в Англии и по конно-железной дороге в Австрии из Будвейса в Минц, построенной по проекту профессора Венской политехнической школы, чеха Франца Антона Герстнера.

По возвращении в Петербург Мальцев, желая доказать, что он не зря «болтался» за границей, решился блеснуть своими знаниями о железных дорогах и попросил императора о встрече. Николай Павлович согласился и пригласил министра финансов Егора Францевича Канкрина. Канкрин, противник железных дорог, на встречу идти не желал, но когда пришел, на ломанном русском языке попытался доказать, что у молодого человека слишком сильное воображение и не стоит вообще его слушать. Государь же в укор Канкрину продолжал интересоваться у Мальцева, куда бы он повел дорогу. Тот не растерялся и, подыгрывая государю, говорил, что одну дорогу он бы построил в Китай, а вторую — в Индию.

У Николая Павловича, к тому времени, уже была записка от чешского инженера из Австрии Франца Антона Герстнера с проектом строительства в России железных дорог: Петербург— Москва — Нижний Новгород; Москва — Одесса или Москва— Таганрог. В случае принятия проекта Герстнер обращался со «скромной просьбой о монополии в течение 20 лет». На такой проект Николай Павлович согласиться не мог, но принципиально уже склонился к мнению о необходимости железных дорог в России. Во время очередной встречи с Герстнером император сказал: «Ты мною будешь доволен. Я верю, что можем строить в России железные дороги; в Америке, где снегу много, выстроили; я посылаю смотреть, и начнем!»121

В 1834 и 1835 годах Николай Павлович много путешествовал: выезжал за границу, бывал во многих городах империи. Во время поездок он не прекращал работать, писал письма, давал распоряжения. По возвращении в Петербург государь встречался со своими соратниками с тем, чтобы или начать новое дело или завершить начатое.

В 1835 году принц Петр Григорьевич Ольденбургский, сын сестры государя, великой княгини Екатерины Павловны, убедившись в непорядках, которые существовали в сенаторских и других судебных канцеляриях, написал письмо императору. В нем он высказал предположение о создании особенного Императорского училища правоведения и пожелал пожертвовать на его создание крупные денежные средства. Николай Павлович препроводил письмо Сперанскому. Михаил Михайлович поддержал предположение принца в докладной записке от 24 января 1835 года. В мае проект устава и штатов училища правоведения были утверждены государем, и об учреждении его в тот же день последовал Указ Правительствующему Сенату.

Для помещения училища принц купил дом Ивана Ивановича Неплюева на берегу Фонтанки, напротив Летнего сада. 23 ноября митрополит Московский Филарет освятил училищную церковь св. Великомученицы Екатерины, а 5 декабря в присутствии императора Николая I, наследника Александра Николаевича и великого князя Михаила Павловича состоялось торжественное открытие училища.

8 января 1836 года Императорская Академия Наук получила новый устав. К кафедрам исторической и физико-математической прибавилась кафедра наук филологических. Увеличены были штаты Академии, что позволило расширить академические музеи и коллекции. В ведение Академии поступила астрономическая обсерватория в Пулково.

В феврале Николай Павлович приглашает в Зимний дворец Павла Дмитриевича Киселева, с которым еще в прошлом году обсудил начало крестьянской реформы в империи. После обеда, на котором вместе с ними присутствовали граф Юрий Александрович Головкин и граф Александр Христофорович Бенкендорф, император попросил Киселева остаться и, посадив его напротив себя, завел разговор о реформе казенных крестьян.

— Я давно убедился в необходимости преобразования их положения; но министр финансов, от упрямства и неумения, находит это невозможным, — откровенно признал император и высказал предложение, которое вынашивал с первой встречи с Киселевым после его возвращения в Россию: — Я желаю, прежде всего, сделать испытание в петербургской губернии… Мне нужен помощник, и так как я твои мысли на этот предмет знаю, то хочу тебя просить принять все это дело под свое попечение и заняться со мною предварительным примерным устройством этих крестьян, после чего мы перейдем в другие губернии и мало-помалу круг нашего действия расширится… Поручить же преобразование петербургских крестьян военному генерал-губернатору Эссену — кроме вздора ничего не будет. А потому не откажи мне и прими на себя труд этот в помощь мне.

Николай Павлович посоветовал Киселеву увидеться со Сперанским и в завершении разговора сказал:

— Ты будешь мой начальник штаба по крестьянской части. Еще раз спасибо.

Император сдержал свое слово. Сразу после этой встречи было учреждено V Отделение Собственной Его Императорского Величества Канцелярии, начальником которой назначался Павел Дмитриевич Киселев.122

Решительнее всего с крестьянской реформой император действовал в Юго-Западном и Северо-Западном краях, где после подавления польского восстания с местными помещиками можно было не церемониться. Польский мятеж привел к тому, что многие поместья помещиков были конфискованы. Они сдавались в основном в аренду польским шляхтичам с правом требовать панщину.

Польские управляющие постарались отомстить крестьянам, сослужившим добрую службу правительству России во время восстания. В их защиту вступился Павел Дмитриевич Киселев. В своей записке императору, напомнив, что крестьяне в западной России представляют силу в десять раз превышающую по численности помещиков и шляхту, он писал: «Низший класс, состоящий из крестьян, не по истинной преданности к России, но по ненависти к владельцам католикам, наложившим тяжкое на них бремя безучастием своим в их замыслах, дает собою важный перевес в пользу правительства. А потому само собою следует, что нужно обессилить связь и влияние первых классов, а с тем вместе утвердить права, благосостояние и преданность к правительству последнего».123

Мысль, высказанная Киселевым, нравилась государю, но методы решения крестьянского вопроса в его понимании должны были исключать опору на крестьянство, или какие-либо заигрывания с крестьянским населением в борьбе с помещичьей фрондой. Это касалось и западных, и прибалтийских губерний. Как и в вопросах внешней политики, император был принципиальным противником опоры на какие-либо массовые движения. Реформы, в его представлении, должны были проводиться только сверху и только законными методами.

В этом мнении он укрепился после откровенного разговора с Михаилом Павловичем.

— Александр Павлович в начале своего правления тоже болел освобождением крестьян, но вскоре излечился. А такие планы были, такой размах! — высоко задирая длинные руки, говорил великий князь, расхаживая перед столом, за которым сидел император.

— Ты не прав, Михаил, от планов он не отказался, а отложил их до поры до времени. И потом, неужели тебе самому не стыдно признавать, что у нас в России людей продают, как скотину. Где это еще видано? — проговорил Николай Павлович, продолжая следить за передвижениями брата по кабинету.

— Скотину, говоришь? — великий князь громко рассмеялся. — Ни в одной другой стране не живется народу вольготней, чем в России крепостному крестьянину. Работает он, не работает, или кое-как работает, помещик все равно его должен кормить, поить, одевать и место для спанья давать.

— Ну, это ты сие прибавил, — улыбнулся Николай Павлович.

— Немножко прибавил, — повел широкими плечами Михаил Павлович. — Но если серьезно, — он подошел к столу, посмотрел пристально на государя. — Если серьезно, то у твоего Сперанского была правильная мысль освобождать крестьян обратным путем тому, как они переводились в крепостничество. С одним условием — с разрешения помещика. И не таким способом обмана, как покойный Виктор Павлович Кочубей придумал, который будучи Председателем Государственного совета, закон о непродаже крестьян без земли предложил растворить в комплексе мер помощи и предоставления льгот дворянам. Помещики эту хитрость поняли. Их и дальше не обманешь. Дворян надо убеждать примерами. Когда они поймут, что это выгодно, что эти самые крестьяне от них никуда не денутся, будут приходить наниматься на работу, тогда пойдут на освобождение крестьян с землей. И делать сие дело надо неторопливо, начиная с западных губерний…

Слушая брата, а говорил он долго и подробно, Николай Павлович невольно возвращался мыслями к первым ограничениям крепостного права. Когда великий князь закончил назидательную речь, он ответил ему:

— Ты же сам знаешь, Михаил, через год после вступления на престол я учредил 6 декабря 1826 года секретный Комитет, которому было поручено рассмотреть предположения относительно улучшения различных отраслей государственного устройства и управления и, между прочим, относительно изменения быта крестьян. Прежде чем комитет закончил свою деятельность, по высочайшему повелению был учрежден особый комитет для составления закона о прекращении продажи людей без земли. При разногласии в Государственном совете относительно продажи крестьян на своз, я примкнул к большинству, высказавшему за запрещение безземельной продажи крепостных. Однако проекты комитета одобрены не были вследствие протеста цесаревича Константина Павловича. В 1835 году мною учрежден новый секретный комитет, одной из задач которого является принятие мер для улучшения состояния помещичьих крестьян. Я опасаюсь, если так неторопливо и дале пойдет, то мне и жизни не хватит на освобождение крестьян от рабства.

— Зато ты создашь прочную основу, которая поможет наследнику, цесаревичу Александру Николаевичу, без потрясений завершить сие сложное дело, — заметил Михаил Павлович.

— Я бы хотел крестьян освободить сам, — недовольно проговорил государь.

Великий князь Михаил развел руками.

Испытывая возвышенные чувства от предстоящих преобразований в империи, Николай Павлович 15 февраля 1836 года написал письмо князю Паскевичу:

«Кажется мне, что среди всех обстоятельств, колеблющих положение Европы, нельзя без благодарности Богу и народной гордости взирать на положение нашей матушки России, стоящей как столб и презирающей лай зависти, платящей добром за зло и идущей смело, тихо, по христианским правилам к постепенным усовершенствованиям, которые должны из нея на долгое время сделать сильнейшую и счастливейшую страну в мире. Да благословит нас Бог и устранит от нас всякую гордость или кичливость, но укрепит нас в чувствах искренней доверенности и надежды на милосердный Промысел Божий! А ты, мой отец- командир, продолжай мне всегда быть тем же верным другом и помощником к достижению наших благих намерений».124

* * *

Провозгласив себя реформатором, новым Петром Великим, Николай Павлович то и дело срывался с места и скакал то в Финляндию, то к Черному морю, то в Польшу, то в Москву… Летом 1836 года государь вновь отправился с инспекционной поездкой по империи. Место в дорожной карете подле императора, как обычно, занимал Бенкендорф, с которым его связывала не только служебная приязнь, но и теплые чувства доверия.

В сословном быту даже мимолетный разговор с государем считался высшей честью. О нем вспоминали, его передавали потомкам. Граф беседовал с царем днями, неделями, из года в год. Эта поездка в Пензу и Тамбов оказалась для Бенкендорфа одной из последних.

Отдохнув в доме губернатора Пензы, Николай Павлович в 5 часов пополудни 25 августа выехал по направлению к небольшому уездному городку Чембар, расположенному от губернского центра за 125 километров.

Из села Мочалейки государь в сопровождении генерал-адъютанта Бенкендорфа выехал в 12 часов ночи. На 17-й версте от станции в селе Кевдогершине сменили лошадей. До Чембара оставалось 14 верст. Дорога шла ровная и лишь впереди виднелась длинная совершенно отлогая гора. Начинала всходить луна. Ночь обещала быть безоблачной. В коляске зажгли фонари. На козлах экипажа сидели ямщик и камердинер. Впереди экипажа скакали трое конных с горящими факелами, вселяя в кучера азарт погони.

Император дремал. Заснуть ему мешало неожиданно появившееся волнение. Он изредка с трудом открывал слипающиеся ресницы, охватывая взглядом бледную луну, катившуюся по небосклону вровень с коляской, и опять погружался в покой. Когда Николай Павлович приоткрыл глаза в очередной раз и не обнаружил луны, он в беспокойстве заерзал на сиденье, потянулся было всем телом к дверце, как вдруг коляску тряхнуло, потом еще раз, еще…

Подъезжая к последней горе, против села Шалалейки, ямщик не сдержал лошадей и не затормозил экипажа. На половине горы дышловые лошади, не будучи особенно сдерживаемы, понесли раскатившийся экипаж, напиравший на них сзади всею своею тяжестью. Форейтор не удержался на козлах и упал. Выносные лошади, никем не управляемые, свернули в сторону и наскочили на край дороги. Экипаж на всей скорости повалился в дренажную канаву. Послышались страшный треск и звон разбиваемого стекла. Лошади, отборные по силе, вырвали передок коляски, но, не чуя более руки возницы, погасили инерцию бега и через полсотни саженей встали. Замер и кортеж. К бесформенной груде обломков побежали люди.

Среди останков экипажа, которые были разбросаны на месте падения, угадывались тела кучера Колчина и камердинера Малышева. Над местом трагедии одиноко крутилось колесо экипажа.

Из обломков кареты поднялся граф Бенкендорф. Он с трудом откинул перекосившуюся дверцу лежавшей на боку кареты и, склонившись внутрь, что было сил крикнул:

— Государь!

Зловещая тишина, нарушаемая тихим скрипом крутящегося колеса, висела над изуродованной каретой, в которой находился избранник Божий Император и Самодержец Всероссийский, Московский, Киевский…

Николай Павлович, потерявший сознание, пришел в себя, увидел над собой луну и улыбнулся. Государю показалось, что она светит намного ярче, чем когда он видел ее из коляски. От напряжения стали болеть глаза, но он не отводил взгляда, по- детски радуясь, что нашел потеряшку.

— Ваше величество, как вы? — послышался встревоженный голос Бенкендорфа.

— Дело плохо. Видно, левую ключицу сломал, — сдержанно ответил император, почувствовав боль в плече, и тут же поинтересовался: — Где мы?

— В семи верстах от Чембара.

— Как камердинер, ямщик?

— Они сильно пострадали.

— Оставь меня, помоги им.

— А как же вы, ваше величество?

— Мне вон служба поможет, — попробовал улыбнуться государь, глядя на солдата с котомкой за плечами, стоявшего за спиной Бенкендорфа.

— Рядовой Байгузов! — доложил солдат и, опустившись на колени, постарался посадить государя на землю.

— Пить, — прошептал император.

— Сейчас уважу, ваше величество, — проговорил солдат, доставая с котомки свою манерку.

Подошел Бенкендорф. Покачал головой и сказал грустно:

— Воду пьете? Может, лучше хересу? У меня есть немного.

— Давай херес. Авось боль заглушит, — усмехнулся император. — И солдата угости. Ему обязательно полагается — домой после окончания службы в армии возвращается.

Выпив немного, Николай Павлович принялся расспрашивать солдата о службе.

Форейтор, как менее всех пострадавший, был отправлен в Чембар за помощью. Из города прискакали начальники, уездный врач, пришел народ. Врач сделал перевязку. Позднее прибыл лейб-медик императора Арендт, отставший на целую станцию.

Император попытался сесть в экипаж. Он даже проехал на нем несколько метров, но почувствовал, что больше терпеть боли не может, приказал остановиться.

— Пойду пешком, — нервно заявил он.

Николая Павловича сопровождали горожане. Они светили фонариками. Государю было неприятно, что народ видит его покалеченным, беспомощным. Он шел, временами останавливаясь, опираясь то на солдата Байгузова, то на графа Бенкендорфа, опустив голову с тем, чтобы никто не видел исказившееся от боли лицо.

Император спешил на смотр войск в Чугуеве и Ковно. Он рассчитывал после смотра до осенней распутицы побывать в Варшаве. Теперь планы рушились.

В Чембаре Николай Павлович занял приготовленное для него помещение в уездном училище. Впервые у него оказалось много свободного времени. Свита, умчавшаяся раньше императора, вернулась из Тамбова. Граф Бенкендорф, с которым он обычно рассуждал о делах государственных, оберегая покой государя, старался не показываться на глаза.

Николай Павлович вспоминал свои поездки по империи. Начав их в 1834 году, исколесив множество городов, он впервые попал аварию.

«Сие происшествие, — думал государь, — есть Божие предзнаменование. Авария помешала моей поездке в Варшаву. Бог помог мне малой кровью избежать еще большее несчастие, которое приготовили поляки».

Мысль о Боге, его предначертаниях, невольно перенесла Николая Павловича в первую дальнюю поездку от Москвы до Костромы и Нижнего Новгорода.

Ему вспомнился теплый и ясный день. Обитель святого Сергия, города Переславль и Ростов, столь богатые церковными памятниками. Толпы народа, с восторгом приветствующие царя.

Император прибыл в Кострому из Москвы вечером 7 октября 1834 года, посетив до этого ряд мест, неразрывно связанных с русской историей — Смоленск, Малоярославец, Тарутино, Куликово поле, Орел, Калугу. В открытой коляске он быстро пронесся сквозь расступившиеся толпы народа и остановился у Екатерининских ворот Ипатьевского монастыря. У врат обители его встречал преосвященный Павел с архимандритами, кафедральным духовенством и монашествующею братиею.

Государь благосклонно выслушал приветственную речь преосвященного и приложился к Животворящему Кресту. По окроплению святою водою он прошествовал в Троицкий собор, в котором служили молебен о здравии и благоденствии Августейшего дома.

После того как император приложился к святым иконам, он долго осматривал ризницу обители и кельи царственного родоначальника первого царя из династии Романовых Михаила Федоровича. Он живо представлял, как сюда на поклон прибыли бояре и просили юношу приехать в Москву на царствие, как отговаривалась от поездки его матушка, как противился он сам.

Приняв приветствие епископа, государь поприветствовал своих подданных и под колокольный звон церквей города в сопровождении духовенства направился в дом сенатора Борщова. Торжественно-радостные крики хвалы императору российскому еще долго гремели перед домом на площади и прилегающих к ней улицах.

На следующий день он принимал поздравления чиновников, дворян, купечества. Самыми многочисленными и почетными гостями императора были потомки Ивана Сусанина. Это потомство с тех пор, когда жил Сусанин, выросло из пяти человек до 105. Здесь были почтеннейшие из них.

Посетив Успенский собор, Николай Павлович отправился на обозрение острога, лазарета, рабочего дома, инвалидного дома, и везде нашел порядок. При обзоре здания училища канцелярских служителей, заметив сырость в комнатах, приказал штукатурку отбить, поставить в помещениях железные печи, а воспитанников перевести в здание, когда в нем будет окончательно сухо.125

Были встречи в Костромской гимназии. Учащиеся не стеснялись государя, отвечали на его вопросы. Особенно удивил мальчик, отличающий математическими способностями. Его величество проэкзаменовал его и, удовлетворившись ответами, приказал губернатору положить для ученика кредитное установление 1000 рублей, пообещав взять его после школы в академию.

Во время подготовки к приезду государя в Кострому в среде костромского дворянства родилась мысль о сооружении в городе памятника Михаилу Федоровичу Романову. Предполагалось, что такой памятник, с изображением фигур романовской династии, будет установлен на территории Ипатьевского монастыря.

Николай Павлович принял пожелание костромичей, но внес предложение — памятник дополнить фигурой Ивана Сусанина. Год спустя последовало высочайшее соизволение возвести памятник на центральной площади Костромы, переименовав ее с Екатеринославской на Сусанинскую.

Обращаясь воспоминаниями о поездках по империи, забывая о боли, император размышлял: «Нам не нужно больших исследований, чтобы видеть силу нашего государства — не нужно измерять его необъятного пространства, исчислять его жителей, соображать его успехи на поприще науки, промышленности и торговли. Нет! Надобно только быть свидетелем подобных зрелищ — встреч с народом — дабы убедиться, что сила любезного Отечества нашего кроется в глубокой и беспредельной любви подданных. Ведь даже сейчас, получив травму в поездке, я снова увидел народ, ощутил его участие, его любовь».

Ему захотелось поделиться своими мыслями с кем-нибудь, но никого вокруг не было. Тогда он вспомнил о Паскевиче:

«Чембарь, 30 августа 1836 года

Ты уже узнал, любезный мой отец-командир, о причинах, лишающих меня, к крайнему моему сожалению, возможности исполнить мою поездку к тебе. Полагаю, что ты верно будешь беспокоиться о моем положении, спешу тебя уверить, что перелом ключицы мне никакой боли не производит; мучает лишь одна тугая повязка, но к ней начинаю привыкать; впрочем, ни лихорадки, ни других каких последствий от кувыркколлегии во мне не осталось, и так себя чувствую здоровым, что мог бы сейчас ехать дале, если б, на беду мою, не поступил в команду к Арендту, который толкует, что необходимо остаться в покое для совершенного срастания кости, которое дорогой могло бы расстроиться. Сверх того, лишенный способа сесть на лошадь, не было бы мне возможности явиться пред войсками как следует и присутствовать при маневрах. Притом и срок сбору войск истек бы раньше, чем я бы мог поспеть; и так ничего бы мне не оставалось, как, скрепясь сердцем, отказаться от смотров».126

Николай Павлович торопил с отъездом. 8 сентября он заявил Бенкендорфу: «Я еду непременно завтра утром в 9 часов, и если вы не можете везти меня, то уйду пешком».

Как вспоминал Александр Христофорович, император никогда в жизни не выражался таким повелительным и резким тоном.

Перед отъездом из Чембара император пригласил к себе приходского священника отслужить благодарственный и напутственный молебен. Николай Павлович приятным, чистым басом пел вместе с дьячком.

* * *

По возвращении в Петербург, государь получил донесение о скорой премьере оперы «Жизнь за царя» композитора Михаила Глинки. Николай Павлович тут же отправился на репетицию.

— Доволен ли ты артистами? — поинтересовался он у Глинки.

— В особенности ревностью и усердием, с которыми они исполняют свои обязанности, — отвечал Михаил Иванович.

— Я знаю, вы хотели назвать оперу «Иван Сусанин»? — царь прищурился.

— Не скрою, — качнул головой Глинка.

— Почему изменили название? Вам кто-то присоветовал? — продолжал настойчиво и не без видимого интереса Николай Павлович.

— Сусанин — один из спасителей нашего Отечества. Отдавая жизнь за него, он отдавал жизнь за царя, потому что царь и Отечество неразделимы, — без запинки проговорил композитор.

— Умно сказано, — кивнул император и ушел к артистам, кучкой столпившимся на сцене.

В пятницу, 27 ноября 1836 года, проходило первое представление оперы. Глинка сидел в ложе во втором ярусе. Первый ярус был полностью занят придворными и первыми сановниками с семействами.

Михаил Иванович, пропустивший по болезни последнюю репетицию, переживал за премьеру. Первый акт прошел под аплодисменты зрителей. Когда же во втором акте с появлением поляков и звучания мазурки в зале наступила тишина, он испугался, побежал на сцену. Там композитору объяснили, что молчанием зрители встречают поляков.

«Появление Воробьевой развеяло все мои сомнения в успехе, — вспоминал Глинка. — Песнь сироты, дуэт Воробьевой с Петровым, квартет, сцена с поляками и прочие номера акта прошли благополучно и с большим успехом. В четвертом акте хористы, игравшие поляков, в конце сцены, происходившей в лесу, напали на Петрова с таким остервенением, что разорвали на нем рубашку, и он не на шутку должен был от них защищаться.

Великолепный спектакль эпилога, представляющий ликование народа в Кремле, поразил меня самого. Воробьева была превосходна, как и всегда, в трио с хором. Успех оперы был совершенный, я был в чаду и теперь решительно не помню, что происходило, когда опустили занавес».127

Михаила Ивановича позвали в императорскую ложу.

— Благодарю тебя, Михаил. Я в восторге! — обнимая композитора, сказал Николай Павлович.

— Я рад, что все получилось, — скромно ответил Глинка.

— У меня вопрос, — государь в свойственной ему манере говорить загадками, напустил на лицо таинственное выражение.

— Слушаю вас, ваше величество, — весь в напряжении подался вперед Михаил Иванович.

— Я считаю, что не хорошо, когда Сусанина убивают на сцене.

— Болезнь не позволила мне быть на последней репетиции, и я не мог знать, как распорядятся в мое отсутствие. По моей же программе во время нападения поляков на Сусанина занавес должен опуститься. Смерть же Сусанина высказывается Сиротою в эпилоге, — пояснил композитор.

— Это ты хорошо придумал, — задумчиво сказал Николай Павлович. — Сам и передай, чтобы теперь так играли. И скажи, что я тоже так велел играть.

Оставив Глинку, государь прошел на сцену. Найдя среди артистов, обсуждавших спектакль, Петрова, который играл Ивана Сусанина, он сказал:

— Ты так хорошо, так горячо выразил любовь к Отечеству, что у меня на голове приподнялась накладка!

— Такую постановку нельзя играть плохо, — согласился Петров.

Они еще несколько минут разбирали отдельные сцены, живо обсуждали костюмы. Когда же разговор зашел о пожеланиях артистов, Петров вдруг сказал:

— Вот, ваше величество, если бы нам приобрести тенора Иванова, тогда бы опера поднялась еще выше.

Наступила мертвая тишина. Артисты, прервав разговоры, смотрели на императора. Петров и сам растерялся. Все хорошо знали историю с придворным певчим Ивановым. Чтобы обработать прекрасный голос, он был отправлен за казенный счет за границу. Зная ограниченные оклады русских артистов, по окончании учения Иванов остался за границей, имел огромный успех на сцене и получал большие деньги. Государь потребовал, чтобы он возвратился, но Иванов принял иностранное подданство.

Артисты видели по лицу императора, какая в нем происходит борьба, и ждали вспышки. Николай Павлович вдруг улыбнулся, подошел вплотную к Петрову, положил ему руку на плечо и сказал спокойным голосом:

— Любезный Петров, какими бы достоинствами человек ни обладал, если он изменил своему Отечеству, то в моих глазах не имеет никакой цены. Иванову никогда не бывать в России.

Император щедро вознаградил Глинку. Михаил Иванович получил в подарок перстень из топаза, окруженного в три ряда брильянтами, в 4000 рублей ассигнациями.

1 января 1837 года композитор Глинка был назначен капельмейстером певческой капеллы. При назначении государь объявил ему: «Глинка, я имею к тебе просьбу и надеюсь, что ты не откажешь мне. Мои певчие известны по всей Европе и, следовательно, стоят, чтобы ты занялся ими. Только прошу, чтобы они не были у тебя итальянцами».

Глинка понял государя и начал набирать певчих в Черниговской губернии, главным образом из архиерейских певчих. Государь сам экзаменовал их. Он задавал тон в пении, а когда певчие опережали его, радовался за них.

* * *

Из всех зрелищ больше всех Николай Павлович любил театр, знал всех ведущих актеров. В его друзья входили Каратыгины, Сосницкие, Брянские, Рязанцев, Дюр, Мартынов, Самойловы, Максимов и Асенкова. Он был знаком с второстепенными актерами. Зачастую бывал на репетициях, а после спектаклей приходил на сцену и беседовал.

Не упускал из виду император и тех, кто ставил спектакли, кто писал для сцены: благоволил Кукольнику, Полевому, Каратыгину, Григорьеву. Поощрял их. Выдавал неоднократные пособия Гоголю, пенсию Полевому. Хорошо разбираясь в литературе, он иногда советовал драматургам где-то усилить тон содержания, где-то его изменить. Говорил не навязчиво, но подробно и толково.

Не терпел Николай Павлович скабрезных пьес и фарсов. Он воспринимал критику в адрес чиновников и помещиков. Особенно любил «Горе от ума» и «Ревизор». Сам ходил на эти постановки и отправлял смотреть их свою свиту.

Постановки готовились тщательно. На декорации и костюмы денег не жалели. Этим пользовались чиновники, наживая большие состояния. Император знал и за малейший беспорядок взыскивал с распорядителей. Однажды он приказал посадить под арест на три дня директора театра и машиниста за то, что при перемене одна из декораций запуталась за другую.

Его милости к артистам были неисчерпаемы. Во время болезни Дюра, он прислал к нему своего доктора. Узнав о плохом здоровье Максимова, приказал отправить его лечиться за счет дирекции театра за границу.

В Красном Селе, где проходили смотры войск, спектакли шли по четыре раза в неделю. Для удобства актеров он приказал выстроить им дачи, чтобы те не утруждались переездами. После представления каждой новой пьесы, имевшей маломальский успех, все главные исполнители получали подарки и были лично обласканы государем.

После красносельских лагерей император со своим семейством переезжал на жительство в Царское Село, где оставался до 8 ноября, дня именин великого князя Михаила Павловича. Во время пребывания в Царском Селе императорской семьи, два раза в неделю ставились спектакли, состоявшие из одной русской и одной французской пьес.

Артисты приезжали с утра, завтракали во дворце, обедали, а после обеда, если кому угодно, катались по парку в придворных линейках, предоставленных им по приказанию государя. После спектакля артистов угощали ужином, и они возвращались в Петербург, увозя с собой подарки от императора.

Случилось, артисту Сосницкому по интригам отказали в заключении с ним контракта, и он вышел в отставку. Государь, однажды с ним встретившись, спросил:

— Отчего я тебя давно не видел на сцене?

— Я в отставке, ваше величество, — отвечал Сосницкий.

— Это отчего?

— Вероятно, находят, что я уже стар и не могу работать, поэтому со мной не возобновили контракта.

— Что за вздор, — я хочу, чтобы ты служил. Передай директору, что я лично ему приказываю немедленно принять тебя на службу.

Сосницкий был принят. Директору и министру Двора было выражено сильное неудовольствие государя.

Известный актер Федор Алексеевич Бурдин вспоминал еще об одном курьезном случае из жизни артистов:

«Государь жаловал французского актера Верне, который был очень остроумен. Однажды, гуляя, встретил его в Большой Морской, остановил и несколько минут с ним разговаривал. Едва государь удалился, как будто из-под земли вырос квартальный и потребовал от Верне объяснения, что ему говорил государь. Верне, не зная по-русски, не мог ему ответить; квартальный арестовал его и доставил в канцелярию обер-полицейского Кокошкина. Кокошкин в это время отсутствовал; когда он возвратился, то, разумеется, Верне освободили с извинениями.

Вскоре после этого государь, прибыв в Михайловский театр, пришел на сцену и, увидя Верне, позвал его к себе. Верне, вместо ответа, замахал руками и опрометью бросился бежать… Это удивило государя. Когда по его распоряжению явился к нему Верне, он спросил:

— Что это значит, ты от меня бегаешь и не хочешь со мной разговаривать?

— Разговаривать с вами, государь, честь слишком велика, но и опасна — это значит отправляться в полицию; за разговоры с вами я уже просидел полдня под арестом.

— Каким образом? Верне рассказал ему.

Государь очень смеялся, но Кокошкину досталось».128

Истории, в которых рассказывалось об особых отношениях императора с артистами, авторами пьес, руководителями театральных коллективов, порой выдуманные самими театралами, были известны императору. И если кто-либо упрекал Николая Павловича в чрезмерной любви к артистам, он отшучивался и сам начинал вспоминать занятные случаи. Особенно памятен был ему один, произошедший в Царском Селе.

После спектакля во дворце в Царском Селе, во время ужина два маленьких артиста Годунов и Беккер выпили лишнее и поссорились между собой. Ссора дошла до того, что Годунов пустил в Беккера бутылкой. Бутылка пролетела мимо, разбилась об стену и попортила ее. Ужинали они в янтарной комнате; от удара бутылки отскочил от стены кусок янтаря.

Все страшно перепугались. Узнав о случившемся, в страхе прибежали директор, министр Двора князь Волконский. Все ужасались мысли, что будет, когда государь узнает о порче стены. Виновных посадили под арест, но этим дело не исправили. Министр и директор ждали грозы.

Через несколько дней Николай Павлович, увидев испорченную стену, спросил у князя Волконского:

— Что это значит?

— Это наши артисты испортили, ваше величество, — признался министр.

— Как такое могло случиться? — в недоумении посмотрел на него государь.

— Выпили лишний стакан и поругались между собой, — осторожно сказал Волконский.

— Так на будущее время давай им больше воды, — сказал с усмешкой Николай Павлович.

* * *

О дуэли Пушкина император узнал вечером 27-го января. Когда Данзас привез раненого поэта к дому, Григорий Волконский, занимавший первый этаж, выходил из подъезда. Услышав страшную новость, Григорий бросился к Зимнему дворцу, где обедал и должен был проводить вечер у государя его отец князь Петр Волконский. Николай Павлович тотчас вызвал Бенкендорфа.

— Я знаю — полиция не исполнила своего долга, — сказал он резко, давая понять графу, что ему все известно о ранении поэта.

— Я посылал в Екатерингоф, мне сказали, что дуэль состоится там, — склонив голову, ответил генерал- адъютант.

Государь скривил в неудовольствии рот:

— Дуэль состоялась на островах. Вы должны были это знать и послать всюду.

Граф Бенкендорф, хорошо знавший императора, молчал. Он терпеливо ждал, пока Николай Павлович выговорился.

— Для чего тогда существует тайная полиция, если она занимается только бессмысленными глупостями, — гневно продолжал император.

Николай Павлович нервничал. Закрадывались сомнения: а что если, зная о дуэли, жандармы умышленно не предотвратили ее. И он опять набрасывался с вопросами на Бенкендорфа, пытаясь уличить его во лжи. Оправдания Александра Христофоровича еще больше разжигали его.

Император во время беседы с шефом жандармов пытался сохранять внешнюю невозмутимость. Иногда это у него получалось. Но стоило Николаю Павловичу вспомнить о смертельной ране поэта, о том, что Пушкина скоро не станет и виновник в его смерти стоит перед ним, он срывался, говорил сумбурно, гневно.

Бенкендорф не оправдывался. Его конфузило присутствие при разговоре князя Волконского.

— Он давал мне слово, что драться на дуэли не будет, — продолжал Николай Павлович, и рассуждал, не обращая внимание на Бенкендорфа и Волконского. — Он обещал, что не приступит к развязке, не дав мне наперед знать о том.

— Ваше величество, дозвольте мне отбыть на Мойку, — улучив паузу, тихо сказал Бенкендорф.

— Останешься здесь, — мотнул головой государь. — С Пушкиным будут встречаться мой лейб-медик Арендт и поэт Жуковский. Я теряю в нем самого замечательного человека в России, а потому хочу, чтобы его последние дни, часы жизни прошли в окружении людей, которые не будут вызывать у него неприятных ощущений.

Арендт вскоре вернулся. Он доложил о тяжелом положении поэта, о его смертельной ране и некоторых подробностях дуэли.

— Я спросил его, что он хочет передать государю, — вспоминал Арендт. — Он ответил: «Скажите, что я умираю и прошу у него прощения».

— Сейчас же вернешься на Мойку, поможешь, в чем попросят и отдашь ему записку, — бросил император и, присев за стол, быстро написал: «Если Бог не велит нам уже свидеться на здешнем свете, посылаю тебе мое прощение и мой последний совет — умереть христианином. О жене и детях не беспокойся, я беру их на свои руки».

На следующее утро к Николаю Павловичу пришел Жуковский.

— Извини, что я тебя потревожил, — сказал, хмурясь, император, вглядываясь в усталое лицо поэта.

— Государь, я сам спешил к вашему величеству в то время, когда встретился с посланным за мной.

— Что-нибудь важное?

— Да.

— Говори.

— Пушкин просил не привлекать к ответственности Данзаса, своего секунданта. Говорил, что виноват во всем он сам. Он уговорил Данзаса. Александр Сергеевич очень тревожится за своего друга, — стараясь, как можно красноречивее, сказал Жуковский.

— Я не могу переменить законного порядка, — сказал государь, — но сделаю все возможное. Скажи ему от меня, что я поздравляю его с исполнением христианского долга; о жене и детях он беспокоиться не должен: они мои. Тебе же поручаю, если он умрет, запечатать все бумаги. Ты после их сам рассмотришь.

Государь долго расспрашивал Жуковского о здоровье Пушкина, интересовался, о чем он говорит. Василий Андреевич был свидетелем передачи лейб-медиком Арендтом записки императора Пушкину. Он сказал Николаю Павловичу, что, прочитав его весточку, поэт расчувствовался.

— Ты сам-то, как узнал?.. — государь не договорил фразу.

— Часов в 10 вечера я к князю Вяземскому приехал. Вхожу. Мне говорят: князь и княгиня у Пушкина. Зашел к Валуеву. Он-то мне и сказал, что Пушкин смертельно ранен. Выскочил на улицу, велел везти прямо на Мойку. Вхожу в переднюю, потом в кабинет, нахожу докторов Арендта и Спасского, князя Мещерского. Арендт там мне потом и сказал, что Пушкин плох очень и умрет непременно. Я прибыл домой, а там меня встретил ваш фельдъегерь.

Жуковский возвратился к смертельно раненному поэту с ответом государя. Внимательно выслушав его, Пушкин потянул вверх руки, морщась от боли и с трудом выговорил:

— Вот как я утешен! Скажи государю, что я желаю ему долгого, долгого царствования, что я желаю ему счастия в его сыне, что я желаю ему счастия в его России.129

Слова благодарности он произносил отрывисто, слабо, но отчетливо. Поэт немного успокоился после приема опиума. Он мог бы еще разговаривать с Жуковским, но пришел его доктор Даль и занял поэта расспросами.

Николай Павлович получал известия о состоянии Пушкина от доктора Арендта, который по шесть раз на день и по нескольку раз ночью навещал поэта.

После утренней поездки он сообщал:

— Подъезд был атакован публикой до такой степени, что пришлось обращаться в Преображенский полк с просьбой поставить у крыльца часовых, чтобы восстановить хоть какой-то порядок: густая масса собравшихся загораживала на большое расстояние все пространство перед домом, к крыльцу почти невозможно было протиснуться.

Между теми, кто принимал участие, были, разумеется, и такие, которые толпились из любопытства. От этих господ было трудно отделаться. Но, слава Богу, их не подпускали близко к поэту. Друзья Пушкина — князь Вяземский с женой, князь Мещерский, Тургенев, Загряжская, Даль и Данзас — были у него в кабинете. Пушкин захотел морошки и пожелал, чтобы его покормила жена. Их оставили двоих.

Жуковский почти неотлучно находился у постели умирающего поэта. Он встречался с государем реже, чем Арендт. Но весть о смерти Александра Сергеевича императору доставил он:

— Агония прошла почти мгновенно: потухающим взором обвел умирающий поэт шкапы своей библиотеки и чуть внятно прошептал: «Прощайте, прощайте», — и тихо уснул навсегда.

Вернувшись на набережную Мойки, Василий Андреевич первый вспомнил о посмертной маске. Послали за скульптором Гольбергом. Тогда же, исполняя волю государеву, Жуковский опечатал кабинет поэта.

На следующий день перенесли Пушкина в Конюшенную церковь. Сюда все это время до похорон народ шел проститься с поэтом.

30 января Николай I передал Жуковскому записку для семьи Пушкиных: «1. Заплатить долги. 2. Заложенное имение отца очистить от долга. 3. Вдове пенсион и дочери (то есть дочерям) до замужества. 4. Сыновей в пажи и по 1500 рублей на воспитание каждого по вступлении на службу. 5. Сочинения издать за казенный счет в пользу вдовы и детей. 6. Единовременно 10 т.»130

Отпевание происходило 1 февраля. На нем присутствовали все иностранные министры. Хоронили Пушкина 3 февраля.

4 февраля Николай Павлович в письме к князю Паскевичу написал: «Здесь все тихо, и одна трагическая смерть Пушкина занимает публику и служит пищей разным глупым толкам. Он умер от раны за дерзкую и глупую картель, им же писанную, но, слава Богу, умер христианином».131

* * *

С утра Николай Павлович был расстроен донесением о заседании комиссии по установлению телеграфной связи между Петербургом и Петергофом. Павел Львович Шиллинг, с научными занятиями которого император познакомился еще в 1833 году, когда тот с помощью телеграфного аппарата передал депешу по назначению, был сегодня осмеян членами комиссии.

«Они назвали безумием воздушные провода, — возмущался император, надевая шинель. — Они сами безумцы и неучи! Шиллинг умница. Он изготовил первый в мире изолированный кабель, обтянутый каучуком. Сегодня же, после прогулки, прикажу найти его и привести во дворец. Он сделает мне телеграфную линию».

На набережной было малолюдно. Мартовский мороз, на редкость едкий, пощипывал уши. Николай Павлович поднял воротник шинели. Он мог бы отказаться от прогулки и сейчас же заняться делом Шиллинга, но какое-то неизвестное чувство влекло его к Летнему саду.

«Дойду до ворот и обратно», — подумал он, потирая нос рукавицей.

Разогревшись от быстрой ходьбы, государь уже не замечал мороза. Но холодный воздух делал свое дело — заставляя мозг быстро работать. За несколько минут Николай Павлович успел перебрать в памяти события последних дней. Тут и встреча с генералом Фези, отправлявшимся в аварскую экспедицию, чтобы разбить отряд Шамиля, и уточнение маршрута своей поездки на юг страны через Псков, Динабург, Ковно, Минск, Бобруйск, Чернигов, Киев, Вознесенск, Севастополь, Ялту… встреча с Жуковским, передача денег вдове Пушкина, суд и наказание виновных в дуэли.

Вспомнилось, что как раз сегодня, 19 марта, из империи высылается убийца поэта Дантес, разжалованный в солдаты…

Мысль осталась незаконченной — государь увидел женщину, стоявшую к нему спиной при входе в Летний сад. Она находилась на том месте, где обычно его встречала Ольга Андреевна. На плечи дамы была накинута кашемировая шаль, в которой его возлюбленная выбежала в новогоднюю ночь на улицу, провожая императора…

Николай Павлович с неудовольствием подумал: «Я же ей говорил, чтобы перестала меня преследовать. Ну сколько еще можно повторять».

Государь ускорил шаг. Надо было спешить, пока возле входа никого не было. Ему хватит двух-трех минут, для того чтобы коротко объясниться с Ольгой Андреевной, если она опять его ослушается, то всякие отношения между ними будут прерваны.

— Извините, ваше величество, — чужой нервный женский голос прозвучал столь неожиданно, что император, едва приготовивший сказать грозную речь, так и остался с открытым ртом.

— Не гоните меня. Я пришла исполнить последнюю волю Ольги, — всхлипнув, продолжила незнакомка.

— Какой Ольги? Какую волю? — не терявший присутствия духа в самых критических ситуациях, Николай Павлович смешался.

Перед ним стояла молодая женщина. Она была не дурна собой, прилично одета. В ее фразах, в том, как она их произносила, как держалась, чувствовалось хорошее воспитание. Возможно, они виделись где-то и даже беседовали меж собой. Но причем здесь Ольга?

Позднее до него дошло — женщина говорит об Ольге Андреевне Мещериновой, но он не мог никак сообразить, почему Ольга вдруг прислала к нему кого-то на переговоры. В нем опять закипела злость, и Николай Павлович, теряя терпение, подумал: «Недоставало еще посредников в наших отношениях!»

— Бедный мальчик… — дрогнувшим голосом сказала женщина. — Вот ее записка. В ней все написано. Извините.

Он огляделся. Со стороны набережной никого не было. Навстречу по аллее сада неторопливо шла молодая пара. Молодые люди о чем-то громко разговаривали меж собой, смеялись.

Взяв лист бумаги, сложенный пополам, Николай Павлович быстро отошел от ворот и, не заходя в сад, направился далее по набережной.

Предчувствие чего-то нехорошего с первых минут разговора не отпускало его. Такое поведение Ольги Андреевны никак не вязалось с ее образом. Он не знал ее, как свою жену или как Нелидову, но и тех встреч, тех отношений между ними было достаточно, чтобы понять — Ольга решительный человек и одновременно стеснительный. Она за кого-то может постоять, за себя же слова не проронит. Не могла она, если желала сказать что-то серьезное, послать вместо себя переговорщицу.

«Не с сыном ли что случилось?» — тревожная мысль заставила его остановиться.

Николай Павлович оглянулся, поискал глазами женщину, передавшую записку, но не найдя ее, продолжил путь. Страшная мысль, возникшая в голове, теперь не отпускала его. Она усилилась после того, как попытавшись представить себе своего сына Андрея, он обнаруживал пустоту. Государь расстегнул ворот гимнастерки. Холодный северный ветер обжог горло.

Отдаляясь от Летнего сада, Николай Павлович так и не мог прочитать письмо. Навстречу постоянно кто-нибудь попадал, раскланивался, и он вынужден был отвечать на приветствия. Наконец, улучив момент, он развернул лист бумаги и начал читать: «Я сдержала слово — не искала встречи с тобой, даже когда мне было плохо. Сейчас понимаю, что зря слепо следовала твоей воле. Теперь я умираю и ни в чем не виню тебя. Прошу лишь исполнить мою последнюю просьбу. Знаю, ты хотел, чтобы Андрей стал военным. Пожалуйста, умоляю, оставь эти мысли. Не ищи сына. Пусть он не знает, кто его отец. Так будет лучше и тебе и ему. Хорошие люди воспитают Андрея честным гражданином Отечества. Прощай, милый».

Николай Павлович перевернул лист бумаги в надежде прочитать продолжение. Еще до конца не осознавая, что Ольги больше нет, он подумал о сыне. Ведь Мещеринова в своем письме ясно дала понять — Андрея уже нет в том доме на Литейном, где для нее с ребенком была снята уютная квартира.

Он тогда ушел с Новогоднего бала, покинув Зимний дворец вместе с Бенкендорфом сразу после того, как жена Александра Федоровна, пожаловавшись на головную боль, отправилась в свою половину. Вместе с множеством подарков в большой коробке лежал солдатский мундир лейб-гвардии Измайловского полка, предназначавшийся для Андрея. Сколько трудов стоило уговорить Ольгу разбудить сына!

Малыш плакал, просился обратно в постель, но когда окончательно проснулся, облачился в военную форму, его было не удержать. На какое-то время он остался без внимания родителей, забрался на стол и покидал с него всю посуду. Ольга принялась ругать ребенка, но вступился Николая Павлович, убеждая, что с таким характером Андрей непременно станет хорошим командиром.

Уходя, он просил Ольгу не искать с ним встречи, объясняя большой загруженностью работой, но обещал навещать ее сам. Она вышла провожать. Дул северный ветер со снегом. Ольга была в одном платье с наброшенной на шею кашемировой шалью…

«Надо срочно найти женщину, передавшую записку», — подумал Николай Павлович, резко развернулся и направился к Летнему саду.

«Андрея необходимо скорее забрать и передать в надежные руки. У Бенкендорфа есть адрес родителей Ольги. Через них можно узнать о ее подругах, — продолжал размышлять он. — Среди них… О чем это я? Бенкендорф свое дело хорошо знает. Он без моей подсказки справится».

Возле входа женщины не было.

«Может, ее вообще не существовало? — вдруг радостно подумал он. — Может, это у меня от переутомления и ничего с Ольгой не произошло?»

Сунув руки в карманы шинели, Николай Павлович стал искать записку. Записки в карманах не было.

Глава девятая ВПЕРЕД, РОССИЯ!

Статный мужчина в визитке серого цвета и фетровой шляпе, из-под которой выступали завитки черных волос, прохаживался возле железнодорожного полотна, время от времени посматривая на вход в сад. На два часа пополудни в саду, примыкающем к дому, у него была назначена встреча с австрийским инженером Францем Антоном Герстнером, прибывшим в Санкт-Петербург для обсуждения строительства первой железной дороги империи с государем Николаем I.

Зная о хороших отношениях с российским императором сына генерал-майора Алексея Бобринского, рожденного во внебрачной связи Екатерины II и Григория Орлова, графа Алексея Алексеевича Бобринского, Герстнер намеревался склонить его на свою сторону. Австрийский инженер был наслышан о предпринимательской жилке графа. Ему рассказывали о чудачествах Бобринского, построившего у себя в саду показательную железную дорогу, по которой курсировала специальная платформа, перевозящая около 500 пудов груза.

Они увиделись в Зимнем дворце, после того, как Герстнер побывал на аудиенции у Николая Павловича. Инженер получил одобрение государя и теперь должен был представить ему конкретный план действия с указанием источников средств на строительство железной дороги из Петербурга до Павловска. Алексей Алексеевич, прослышав от графа Адлерберга о зарубежном госте, специально выждал его в приемной императора. Там-то они и договорились о встрече возле дома Бобринского на Галерной улице.

Одноместный возок подкатил к воротам парка неслышно. Откинув дверцу, спрыгнув на землю, стремительной походкой навстречу Бобринскому прошел, уже знакомый ему, худощавый мужчина средних лет, облаченный в длинный сюртук.

— Вы точны, милостивый государь, — протягивая руку гостю, любезно поздоровался Бобринский.

— Так и подобает поступать человеку, связанному с железнодорожным строительством, — с легкостью ответил Герстнер и, продолжая улыбаться, добавил: — Надеюсь, в недалеком будущем по прибытию поездов на станции железной дороги люди будут сверять время.

— Пройдем в дом, или… — граф широким взмахом руки очертил территорию сада.

— Здесь гораздо лучше. Тем более рядом с железной дорогой, — качнул головой Герстнер в сторону путей.

Они подошли ближе к несуразному сооружению из железа и дерева. Австрийский инженер заглянул под платформу, потрогал ось, колесо. Вытерев руки платком, спросил:

— Какова практическая цель вашей конструкции?

— Лично мне надо было убедиться в способности платформы перевозить большие грузы. Если я правильно понимаю цель устройство железных дорог, она заключается в быстрой доставке наибольшего количества грузов из одного пункта в другой. А так, — он потер ладони, — увлекательное зрелище для любопытных и людей, интересующихся железной дорогой.

— Вот о них-то мне и хотелось с вами поговорить, — поспешно сказал Герстнер.

— Надо было меня предупредить, они бы сегодня могли здесь собраться, — покривился лицом Бобринский.

— Вовсе не обязательно, — махнул рукой инженер, — для меня главное — вы.

— Тогда слушаю.

— Для строительства дороги в первую очередь нужны деньги, — продолжая следить за лицом собеседника, начал неторопливо Герстнер. — Чтобы создать капитал, нужно выпустить акции, а чтобы выпустить акции, надо создать акционерное общество. Я предлагаю вам, Алексей Алексеевич, возглавить эту частную акционерную компанию, а затем получить от правительства исключительное право строить на означенном расстоянии железную дорогу. Поверьте, граф, — он крепко сжал руку Бобринского, — мы беремся не только за интересное, полезное, но и прибыльное дело. Здесь, насколько я наслышан о вас, вы можете в полной мере проявить свой талант предпринимателя.

— Мы непременно сделаем хорошие вокзалы. Там будет играть музыка, — уловив паузу, вставил Алексей Алексеевич.

— С вокзалами тоже определимся, — кивнул в знак согласия Герстнер.

— А машины, которые будут таскать вагоны? Они должны иметь увлекательные названия, не правда ли? — не унимался Бобринский. — Вагоны должны быть, как в Германии разных классов. Я там был, видел. Но мы сделаем интересней.

— По моим расчетам на строительство Царскосельской железной дороги потребуется капитал в три с половиной миллиона рублей, — пытаясь остановить Бобринского, Герстнер перешел к расчетам.

— Я лично приобрету акций на 200 тысяч рублей, — сказал Алексей Алексеевич, но сразу поправился. — Нет, нет, на 250 тысяч.

— Это замечательно!

— Что до частной акционерной компании, то прямо с сегодняшнего дня берусь за дело.

— Я был уверен, что найду в вас единомышленника!

Они продолжали разговор, проходя мимо железнодорожного полотна. Останавливались, когда возникали спорные вопросы, приходили к согласию и следовали дальше. Софья Алексеевна, жена Бобринского, несколько раз выходила на террасу за тем, чтобы позвать мужа и гостя к обеду, но замечая, что они по- прежнему увлечены беседой, возвращалась в дом.

* * *

Противников строительства железной дороги оказалось куда больше, чем думал Николай Павлович. Категорично «нет» сказал главноуправляющий Главным управлением путей сообщения и публичных заведений Карл Федорович Толь. Не одобрил затеи с дорогами великий князь Михаил Павлович. Долго пришлось государю убеждать министра финансов Канкрина. Егор Францевич согласился скрепя сердцем.

«Ну, это можно; вот в Павловске кабак, к нему и дорога; это полезно», — сказал он с присущим ему юмором.

Великая княжна Ольга Николаевна, присутствовавшая при разговорах в семье о железной дороге, записала в свой дневник: «В этом предприятии видели зарождение революционной ячейки, которая могла бы привести к нивелировке классов и другим еще более страшным вещам. Дядя Миша сдался, только когда ему пообещали, что он получит в своем парке такую же беседку для музыки, как в Баден-Бадене и других немецких городах».132

Строительство Царскосельской дороги началось 1 мая 1836 года. Согласно первоначальному проекту, укладку одноколейного рельсового пути планировалось начать на левом берегу Фон-танки, в нескольких сотнях метров от Обуховского моста. На этом месте предполагалось возвести роскошный вокзал с башней и часами. Позже решение переиначили и установили новое место — площадь перед церковью Семеновского полка. Здесь и выросло первое деревянное, неказистое здание станции.

Проект трассы имел прямолинейное очертание — ни одной кривой от столицы до Павловского вокзала. Уже позднее, при строительстве вокзала в Петербурге пришлось до пересечения с Обводным каналом уложить одну кривую. За каналом трасса сохранила свое первоначальное очертание.

Строительные работы между Царским Селом и Павловском начались с осушения Шушарских болот и сооружения земляной насыпи. Каждый участок дороги строился отдельным подрядчиком. Требовалось построить 42 моста, в том числе 40 деревянных на деревянных опорах длиной от 2 до 4 метров и на каменных опорах через Обводный канал — 26,5 метра и Лиговский канал — 15 метров. Все мосты были возведены к июню 1837 года.

На строительстве магистрали работали мастеровые и крестьяне из окрестных деревень. Привлекались к строительству крестьяне и из соседних губерний и полторы тысячи солдат, расквартированных в Красном Селе. Руководили строительством инженеры, приглашенные Герстнером. За качеством работ наблюдал акционер Общества, инженер путей сообщения Фердинанд Иванович Таубе.

Для Царскосельской железной дороги выбрали ширину шесть футов, или 1829 миллиметров. Герстнер тем самым решил повысить провозную способность дороги. Он рассчитывал, что в недалеком будущем к этой мысли придут в Англии, Франции и Германии.

С начала строительства Николай Павлович постоянно справлялся, как прокладывают путь. Он нервничал, если докладывали о срыве работ на том или ином участке. К осени 1836 года, когда стало понятно, что открыть движение по всей линии к намеченному сроку не удастся, работы выполнены только наполовину, император созвал совещание. На нем присутствовал инженер Франц Антон Герстнер и председатель правления частной акционерной компании Алексей Алексеевич Бобринский.

Противники железной дороги радовались. Они ожидали краха проекта. Роптали строители. Не было общего мнения у инженеров. Собрание приняло спасительное решение — запустить в эксплуатацию небольшой участок в 5,5 версты между Царским Селом и Павловском. Первый состав с конной тягой отправился в путь 27 сентября. В том же 1836 году архитектор Андрей Иванович Штакеншнейдер завершил строительство вокзала в Павловске.

3 ноября 1836 года состоялась первая обкатка паровоза на перегоне от дачного городка Павловска до селения Большое Кузьмино. Вагоны состава напоминали повозки разных видов и назывались «Шарабаны», «Берлины», «Дилижансы» и «Ваггоны».

Еще раньше поезда пустили на конной тяге. По железнодорожному пути двигались четыре повозки, разделенные на два состава. Каждый из составов тащили две лошади, запряженные одна за другой. В них помещалось примерно по сто человек. Лошади шли галопом.

Торжественное открытие движения на участке Санкт-Петербург — Царское Село состоялось 30 октября 1837 года. Машинистом первого состава, который состоял из паровоза Стефенсона, еще не имевшего своего названия, и восьми вагонов, стал сам Герстнер. Члены Правления дороги пригласили на открытие движения императора Николая I с семьей и других почетных гостей. Пассажиры заняли места, и в 2 часа 30 минут пополудни поезд плавно отошел от перрона Петербургского вокзала. Через 35 минут под громкие аплодисменты встречавших первый поезд прибыл на станцию Царское Село.

Обратная дорога из Царского Села до столицы заняла 27 минут. Была достигнута максимальная скорость — 64 километра в час, а средняя составила 51 километр в час.

Император ехал в своей карете, которая была погружена на платформу. Подставляя лицо холодному ветру, он смотрел на паровоз, выбрасывающий густые струи черного дыма, на мелькающие деревья, поля, луга, деревни, жители которых стояли вдоль насыпи и махали руками.

Наперегонки с поездом бежали облака. Их было много, больших и малых. Они наталкивались друг на друга, разбегались в стороны и снова бросались вдогонку. Разнообразие фигур веселило его. Обладая пытливым умом, император старался рассмотреть строение облаков, то находя их похожими на кусочки ваты, состоящие из множества тонких нитей, то комочки снега, собранные из снежинок. Но вдруг причудливая фигурка начинала рассеиваться, становилась прозрачной, а потом и вовсе переходила в легкую дымку и исчезла совсем. Николай Павлович еще какое-то время пытался отыскать следы облака, потом сердился и отводил взгляд.

В мыслях своих большую часть пути государь был далеко от сегодняшнего дня. Он представлял огромные просторы империи, исчерченные линиями железных дорог. По ним сновали длинные составы из множества вагонов, груженных продовольствием, оборудованием, мануфактурой. Ему даже временами чудился теплый воздух морского побережья, мимо которого пролетает на большой скорости новенький паровоз с десятками красивых вагонов.

«Мы отстали от Европы, но Россия мчится вперед и уже догоняет ее, наступая на пятки. Дай Бог еще лет десять без войн и потрясений и мы пойдем вровень, а то и обгоним старушку», — думал он, вытирая со щек слезы.

* * *

Стараясь ближе познакомиться с бытом и нуждами крестьянина, с его хозяйством, обычаями и теми неурядицами, каковые устраивались в их администрациях, граф Киселев не довольствовался отправкой по империи чиновников, составлявших подробные описания по каждой губернии отдельно, а сам ездил по волостям и селениям. Он беседовал с крестьянами, прислушивался к их недовольствам, записывал. Получалось как бы согласование предназначенных реформ с действительной потребностью того или иного края.

Павел Дмитриевич обозревал волости, в особенности волости ямщиков (ямы), привилегии которых предполагалось уничтожить постройкою железной дороги, и управление ими, а так же сравнять обложение податями их, с государственными крестьянами. По всему тракту собирались сходки, и будущий министр, останавливаясь в ямах, часами беседовал с крестьянами, предлагая ввести в волостях самоуправление.

Труднее всего находил Киселев взаимопонимание с крестьянами Виленской губернии, где надо было проводить ревизию, обозрение государственных имуществ и конфискованных после польского мятежа имений. Продолжавшиеся волнения в губернии, возбуждаемые ксендзами и эмиссарами, требовали большой осторожности и такта.

По возвращении из поездок по России, он спешил на встречу с государем. Николай Павлович подробно расспрашивал его о разговорах с крестьянами. Государя интересовало каждое высказывание селян и мнения о них Павла Дмитриевича. Иногда, бывало, император и сам пускался в рассуждения.

— Как-то в молодости я был в Англии, — вспоминал он, будучи в хорошем настроении. — Там довелось встречаться с Робертом Оуэном. Это было в Нью-Ланарке. Сей экономист, философ-утопист рассказывал мне о преимуществах труда свободных работников. Тогда мне казалось, что он сочинил сказку. С возрастом, вспоминая эту встречу, я стал убеждаться все более и более — Оуэн говорил истину. Как ты считаешь, Павел Дмитриевич?

— Я читал Оуэна, ваше величество. Если отбросить фантазии некоторые, то у него есть рациональные зерна, — осторожно сказал Киселев.

— Ты и профессора Шторха читал? — чуть наклонив голову вперед, выражая любопытство, спросил государь.

— Да, ваше величество, Андрей Карлович хорошо знаком с хозяйственным и общественным строем империи, — уверенно сказал министр.

— Сей господин Шторх в своих трудах рассуждает о свободной торговле, — задумчиво проговорил Николай Павлович и далее развил мысль. — По его мнению, каждой ступени хозяйственного развития соответствует наиболее выгодный род деятельности. В примитивном строе всего выгоднее сельское хозяйство. По мере же развития хозяйственного быта выгоды от сельского хозяйства медленнее прогрессируют, чем прибыли в других сферах деятельности, и тогда сельское хозяйство начинает отставать от быстро растущих торговли и промышленности. Причем торговля развивается раньше, чем промышленность. Это свойственно нашей империи.

— Как я понимаю, ваше величество, нам надо вплотную заняться изменением положения крепостных крестьян. Об этом мечтал еще император Александр I, да и мы, ваше величество… — осмелев, рассудил Киселев.

— Но не так, как у Адама Смита, — пригрозил шутливо пальцем Николай Павлович, потом посерьезнел и назидательно сказал: — Ты должен понимать социальную опасность крестьянского права. Простой народ сегодня не тот, что был лет 20–30 назад. Новые веяния, особенно революции во Франции и Бельгии, заронили среди них искру. Не дай Бог она вспыхнет! Крепостное право я всегда воспринимал как пороховой погреб под государством. Оно опасно еще тем, что войско наше составлено тоже из крестьян. Начать надо постепенно, осторожно, не дожидаясь, пока это пойдет снизу от народа. Нельзя отменять быстро крепостничество, как проповедуют утописты. У них сие может и получиться, у нас начнется брожение неимоверной силы, не удержать будет. Ты правильно поступаешь, когда разъезжаешь по губерниям и расспрашиваешь крестьян. Думаю, в декабре соберемся и решим с министерством. Тогда у тебя и помощники будут.

— Я понимаю, нам много предстоит сделать подготовительной работы: проведение кадастра, и переложение податей с душ на землю, и промыслы, и образование губернских казенных палат государственных имуществ, и еще, еще… — горячо заговорил Киселев.

— Но сначала требуется создать министерство государственных имуществ, — прервал его император.

— Сие не от меня зависит, — развел руками Павел Дмитриевич. — Для создания министерства ваше высочайшее решение требуется.

— Как мое? — воскликнул Николай Павлович. — Ты начальник V Отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии — тебе и решать.

Они опять вернулись к трудам профессора Шторха, вспомнили Оуэна, Смита. Под конец беседы вернулись к крестьянской реформе в России и наметили первые шаги по преобразованиям среди петербургских крестьян.

Вечером того же дня Николай Павлович признался жене:

— Говорил с Киселевым Павлом Дмитриевичем. Мне бы таких еще человек пяток и мы бы тогда скоро догнали Европу.

* * *

Заканчивалось первое действие балета «Влюбленная Баядерка». На сцене танцевала знаменитая Тальони. Николай Павлович, сидевший в своей ложе и внимательно следивший за действиями на сцене, сначала не понял, о чем ему говорят со спины. Он с неудовольствием отмахнулся рукой и кажется задел кого-то. И тут отчетливо услышал:

— Ваше величество! В Зимнем дворце пожар!

Черные полосы, медленно двигающиеся по небу, император заметил сразу при выходе из театра. По мере приближения к Зимнему дворцу, он уже видел, как сквозь тяжелые черные тучи мелькают зубчатые огни пламени. Их становилось все больше, они вздымались все выше.

По дороге к дворцу Николай Павлович послал за преображенцами. Лейб-гвардии Преображенский полк был расположен ближе всех.

Войдя в здание, государь в первую очередь распорядился все гвардейские знамена, портреты фельдмаршала Кутузова, Барклая-де-Толли, других военных генералов, воевавших с Наполеоном, украшавших фельдмаршальскую залу и Галерею 1812 года переправить в безопасные места — часть к Александровской колонне, часть в Адмиралтейство. Из Дворцовой церкви выносили богатую утварь, великолепную ризницу, образа с дорогими окладами, большую серебряную люстру, святые мощи. Из Георгиевского зала тащили императорский трон. Из Зимнего дворца — императорские регалии и бриллианты. Из Эрмитажа спасали ценные художественные картины, зеркала, мраморные статуи, китайскую мебель — сокровища, которые в течение многих лет собирались русскими царями.

Николаю Павловичу сразу по прибытии во дворец доложили — огонь начался с соседней флигель-адъютантской комнаты. Пламя пробилось через незаделанную отдушину Фельдмаршальской залы, и запылало в перегородке между ее деревянной стеной и капитальной. Стена начала тлеть, а потом огонь пробил себе выход в том углу залы, где было большое пространство между деревянными и каменными стенами — прямо над залой Петра Великого.

Сухие вощеные полы, золоченая и окрашенная масляной краской резьба наличников и осветительные приборы вспыхнули мгновенно. Пожар расползся с неимоверной быстротой, зала за залой обрушивались, и вскоре пламя охватило главное здание Зимнего дворца. Когда огонь стал подступать к Эрмитажу, государь приказал немедленно разбирать крыши галерей, соединявших его с главным корпусом дворца.

Николай Павлович, находившийся среди солдат и пожарных, с тревогой наблюдал за людьми, находившимися на крыше здания и срывающими обледенелые кровельные листы. Сильный ветер направлял пламя в сторону Эрмитажа. Огонь то отступал, то перекидывался дальше. Фигурки рабочих с трудом можно было разглядеть среди дыма и пламени.

Верхние потолки дворца загорелись почти одновременно и сразу в нескольких местах. Прогоревшие балки и стены теперь уже падали с грохотом, разбрызгивая вокруг себя снопы искр. От них зажигались полы и потолки среднего яруса, низвергаясь огненными грудами на своды нижнего этажа.

Император осторожно пробирался по помещениям дворца. В среднем ярусе было темно. Горело несколько ночников. По комнатам бегали испуганные люди со свечами. Над их головами загорались потолки. Валил густой дым. Нечем было дышать. Николай Павлович тут же скомандовал всем на выход, сам же прошел дальше.

Горела мебель, всех типов отделок и обивок, золотая и серебряная посуда, каменные и фарфоровые вазы, картины, ковры. Все роскошное и нарядное имущество царской семьи перемешалось со скромным скарбом лакеев, поваров, трубочистов, дровоносов, которых во дворце насчитывалось не менее 3000 человек.

Он был на линии огня — руководил и направлял людей туда, где еще можно было сопротивляться пожару. Николай Павлович везде появлялся первым и уходил, когда не оставалось ни какой возможности противостоять рассвирепевшей стихии. Видя перед собой пример государя, так же мужественно вели себя и все — от генерала до простого солдата.

За цепью полков, окружавших Дворцовую площадь, бесчисленной толпой в мертвом молчании стоял народ. На его глазах погибала общая для всех святыня, и охваченный благоговейной скорбью народ с глубоким вздохом молился за своего царя.

3 января 1838 года Николай Павлович писал князю Паскевичу:

«Кругом я виноват перед тобой, мой любезный отец-командир, что столь долго не отвечал на последнее твое письмо; но ты уже знаешь подробно несчастье, нас постигшее; с той поры мне точно не было времени приняться за перо. Надо благодарить Бога, что пожар случился не ночью и что, благодаря общему усердию гвардии, Эрмитаж мы отстояли и спасли почти все из горевшего дворца. Жаль старика, хорош был; но подобные потери можно исправить, и с помощью Божьею надеюсь к будущему году его возобновить не хуже прошедшего и, надеюсь, без больших издержек. Усердие общее и трогательное. Одно здешнее дворянство на другой же день хотело мне представить 12 миллионов, тоже купечество и даже бедные люди. Эти чувства мне дороже Зимнего дворца; разумеется, однако, что я ничего не принял и не приму: у Русского Царя довольно и своего; но память этого подвига для меня новое и драгоценное добро».133

…После пожара в реконструированном Зимнем дворце Николай Павлович ради военного министра графа Чернышева, которому трудно было подниматься на второй этаж, повелел сделать еще один кабинет. Это была антресоль нижнего этажа, довольно низкий, очень просто обставленный кабинет, окна которого выходили на Адмиралтейство. На двух окнах висели шторы из зеленой шерстяной ткани, на двух других, «полуовальных» — шторы из зеленой тафты на подкладке из зеленого коленкора. Мебель была красного дерева, но довольно простая: платяной шкаф «разборный», «полушкафы», стулья, обитые зеленым сафьяном; термометры; образ, писанный на фарфоре; тумба для дров с крышкою; каминный прибор и экран, обитый с одной стороны зеленым «кнессом». Полы были покрыты коврами синего цвета… В глубине кабинета стоял стол, обычно заваленный бумагами, рапортами, схемами. В углу всегда находилось несколько карабинов, которыми в свободное время тешился император. На столах, этажерках, консолях — статуэтки из папье-маше, изображающие солдат разных полков, на стенах висели рисунки мундиров, введенные царем в армию.134

* * *

С наступлением 1838 года Николая Павловича растревожили слухи об увлечении наследника цесаревича Александра Николаевича фрейлиной императрицы полькой Ольгой Калиновской. Цесаревичу было двадцать лет. Для своего возраста он выглядел зрелым красивым мужчиной с правильными чертами лица и большими голубыми глазами. Но государя больше волновал не его внешний облик, а слабость характера наследника. В беседе с женой Александрой Федоровной император признал:

— Саша тревожит, он дает себя легко увлечь. Я все время надеялся, что это пройдет с возрастом, так как основы его характера настолько хороши, что с этой стороны можно ожидать многого. Боюсь, как бы основы сии он не растерял, тогда Саша пропал. Его работа будет не легче моей. Ему нужна твердая воля.

— Неужели мы чего-то упустили в воспитании? — испуганно произнесла Александра Федоровна, с надеждой глядя на мужа.

— У сына был замечательный воспитатель Карл Карлович Мердер, — уверенно произнес император.

— Я помню его. Хороший человек, — тихо произнесла императрица.

— Мы с ним вели переписку. Незадолго до смерти он сделал обзорное поведение и прилежности в учении Саши. Там много было перечислено хороших качеств. Но… — Николай Павлович замялся, посмотрел на испуганное лицо жены и, мотнув головой, словно отбрасывая сомнения, сказал: — Он честно написал о недостатках сына. Сообщил о слабости воли, о лени ума, который боится работы, о недостатке честолюбия. Он писал, что наследник больше боится неудачи, нежели стремится быть в деле своем первым. Я боялся, что ты будешь сильно расстраиваться и не показал письма. Прости. Я больше об этом не могу говорить.

Покинув жену, Николай Павлович долго не мог сосредоточиться на работе.

«В его возрасте я был тоже легкомыслен, — успокаивал себя император и начинал перебирать в памяти события почти двадцатилетней давности. — Я был впечатлителен. Мог расплакаться по пустяку».

Холодный ветер из открытой форточки ожег щеку. Он вдруг отчетливо увидел Сенатскую площадь, запруженную войсками, и себя на коне.

«Если бы Саша оказался в такой ситуации, он бы попросился на переговоры», — стремительно пришедшая мысль испугала его.

Николай Павлович попытался снова представить сына среди генералов в декабрьском дне 1825 года. Они переговариваются, обсуждают начало активных действий против мятежников. Вот он в форме лейб-гвардии Измайловского полка, высокий, красивый, проскакал вдоль линии полков к артиллерийской батарее.

«Нет! Нет! Он никуда не скачет. Он сидит на коне, опустив голову. На его лице сомнения», — Николай Павлович прерывает размышления и тупо смотрит на гладкую поверхность стола.

Он недавно был в Киеве. Останавливался в генерал-губернаторском доме и занимал кабинет Дмитрия Гавриловича Бибикова. На следующее утро вместе с губернатором они выехали осматривать казенные учреждения Киева.

Государь сидел в коляске, как вдруг лошади в испуге свернули вбок и кучер с трудом мог их остановить. Выглянув вперед, Николай Павлович увидел вполне прилично одетую даму, которая махала листом белой бумаги. Он подозвал ее к себе. Она, обливаясь слезами, протянула ему письмо, исписанное ровным каллиграфическим почерком.

Увидев фамилию — Канарская и поняв, что речь идет об одном из злостных бунтовщиков 1825 года, государь сначала решил вернуть послание, но сдержался и принялся за чтение. По мере того, как он читал, начинало учащенно биться сердце. Едва завершив чтение, император сердито промолвил:

— Ни прощения, ни даже смягчения наказания вашему мужу я дать не могу.

Женщина протянула в мольбе руку. Он крикнул кучеру:

— Пошел!

У него на языке вертелось и вот-вот должно было вырваться: «Да пошли вы все от меня. Сие говорю вам я — Николай Павлович Романов, у которого, как и у большинства из вас, есть сердце, есть чувства сострадания. Чего вы смотрите на меня и восхищаетесь моей твердостью всегда и всюду нести кару тем, кто покусился на самодержавие, кто хотел утопить в крови императорскую семью. Но я же человек, со всеми присущими ему недостатками. Мне жаль эту женщину. Я представляю, с какой надеждой она ждала сию встречу, и теперь знаю, какие потрясения постигли ее, одинокую и брошенную всеми».

Он едва доехал до губернаторского дома, боясь в дороге обнаружить слабость. Удалившись в свой временный кабинет, император зарыдал.

В это время генерал-губернатору принесли срочное сообщение для государя. Бибиков направился в свой кабинет. Он миновал одну дверь и застыл в изумлении перед второй: в небольшом промежутке между дверей стоял император и трясся от душивших его рыданий.

— Что с вами, ваше величество? — пробормотал растерянный губернатор.

— Ах, Бибиков, когда б ты знал как тяжело, как ужасно не сметь прощать! — сквозь слезы сказал государь. — Простить сейчас не могу. Это была бы слабость. Но спустя некоторое время прикажу представить мне дело Канарского.

* * *

Находясь под впечатлением встречи с женой мятежника, Николай Павлович в тот же вечер вспомнил еще об одном бунтовщике, с которым, в отличие от Канарского, был знаком с детских лет, но который волей судьбы стал его врагом. Это был капитан Норов, осужденный Верховным уголовным судом по второму разряду.

Норова лишили дворянства, чинов и приговорили к политической смерти с последующим направлением на каторжные работы на 15 лет. После встречи с императором в 1826 году, ему сократили срок до 10 лет.

Николай Павлович продолжал следить за судьбой Норова, постепенно смягчая ему наказание. Он словно чувствовал за собой вину. Тот случай, когда на разводе конь великого князя обрызгал грязью одного из лучших офицеров бригады, героя войны с Наполеоном, стал переломным в жизни капитана. Не погорячись тогда великий князь, может, не озлобился бы так офицер, не поддался бы на уговоры мятежников и не примкнул к ним. Понимая свою вину, император помогал Норову.

В ссылку в Сибирь Василий Сергеевич не был отправлен. С 23 октября 1826 года по 23 февраля 1827 года он содержался в Свеаборгской крепости. Потом была Выборгская крепость, Шлиссельбургская. 12 октября по особому высочайшему повелению вместо ссылки Норова отправили в Бобруйскую тюрьму в крепостные арестанты без означения срока. В Бобруйске он пробыл 8 лет и был переведен в роту срочных арестантов.

В крепости Норов прочел много книг по военной истории. Позднее он и сам занялся сочинительством и выпустил «Записки о походах 1812–1813 годов. От Тарутинского сражения до Кульмского боя». Записки вышли без указания автора.

В феврале 1835 года Николай Павлович повелел перевести Норова из роты срочных арестантов в действующие войска на Кавказ. 20 апреля 1835 года он был зачислен рядовым в шестой линейный Черноморский батальон.

Василий Сергеевич, как уважительно называли его сослуживцы, благодаря воинским талантам занимал особое положение в армии. К нему за советами обращались известные генералы Кавказского корпуса, приглашая для разработки отдельных операций. Так, по подсказке Норова было организовано сухопутное сообщение в Абхазии, предложен план похода от Сухуми в Цебельду, увенчавшийся успехом. Позже он разрабатывал операцию у мыса Адлер. 20 апреля 1837 года Норов был произведен в унтер-офицеры.

В январе 1838 года Норова по болезни уволили со службы. Ему дозволили жить в имении отца — селе Надеждине Дмитровского уезда Московской губернии под секретным надзором полиции, без права отлучаться куда-либо.

Разбрызгивая лужи, по селу прокатила двухместная коляска, в сопровождении двух конных гвардейцев. Лошади остановились возле большого, но старенького дома, огороженного новой изгородью.

Дом когда-то строили основательно. Он был собран из крепких крупных венцов, старательно выложенных один к другому. Бревна почернели от времени, но ни на одном из них не было заметно ни единой трещины. Надежность древнего, но еще прочного жилища Норова утверждали четыре больших окна, окаймленных причудливыми резными наличниками. Окна были занавешены чуть приоткрытыми цветными занавесками. Казалось, вот-вот занавески эти раздвинутся и в окнах появятся веселые лица детворы.

— Здесь он, — ловко спрыгивая на землю и открывая дверцу экипажа императору, сказал отрывисто и звонко предводитель Московского губернского дворянства Андрей Иванович Гудович.

— А куда же я мог деться, — сухо ответил чей-то голос.

— Где ты? — проговорил недовольно государь, закрываясь рукой от слепящего солнца.

— Тут я, — снова послышался скрипучий голос и от изгороди отделился силуэт человека, будто отошло бревно, поддерживающее изгородь.

Несмотря на свою представительную комплекцию, лицо Норова выглядело болезненно. Под глазами бывшего бравого капитана висели мешки из сборок сухой кожи. Глубокие брыли прокладывали длинные борозды от носа до уголков рта. Волосы, гладко причесанные, были седы и коротко стрижены, лежали, словно белая шапочка на голове. Только серые глаза выдавали стойкий неунывающий характер.

— И тут меня нашли, ваше величество, — поднимаясь со скамейки, буркнул Норов.

— А ты все букой смотришь. Нехорошо, — покачал головой император. — Ну, здравствуй, Василий Сергеевич, — он протянул руку, пожал ее крепко, — рассказывай, чем в деревне занимаешься. Пишешь мемуары?

— Больше болею, чем пишу. Тюрьма дает о себе знать, — нехотя ответил Норов.

— Чем болен?

— Зачем это вам?

— Помочь хочу.

— Вы?

— Я.

— С каких это пор вы ко мне милосердие проявлять стали? — иронично улыбнулся Норов.

— А с тех, когда мой конь тебя на плацу грязью обрызгал. Ты ведь за это на меня в обиде, скажи, — посмотрел с интересом на собеседника Николай Павлович.

— А вы на меня гневаетесь, ваше величество, за тот тумак, который я вам в детстве отвесил, будучи пажом? Так что ли получается? — легонько хохотнул Норов.

— Хватит! — гневно прервал его император. — Говори, чем болен?

— Ревматизма, — насупился отставной унтер-офицер.

— Морские ванны тебе нужны, — быстро сказал Николай Павлович. — Отговорок не потерплю, — прервал он Норова, попытавшегося отвергнуть предложение. — Знаю, что денег на заграницу у тебя нет. Вижу, — он махнул рукой на дом, — трудновато тебе приходится. Но я тебе помогу.

— Не приму я от вас помощи, ваше величество, — насупился Норов.

— Это почему?

— От вас не приму и точка.

Николай Павлович улыбнулся. Взял Норова за плечо, потряс его и, не снимая улыбки, проговорил назидательным тоном:

— Так где же раньше твоя гордость была, Норов? Почему ты в Сибирь не поехал, почему не отказался от моих милостей в 1826 году, в 1827 и в 1829 годах, когда тебе сначала срок сократили, потом заместо этапа в Сибирь в крепость посадили, а потом в Бобруйскую тюрьму. Чего ты в 1835 году не отказался от перевода в действующие войска? Тогда характер надо было проявлять. Ты мог направиться по этапу вместе со своими товарищами. Или они уже не товарищи? Может, все это было временное помутнение, заблуждение? Потому и принимал милосердие мое. А теперь что? Опять сердишься?

— Все равно не приму, — насупившись, глухо сказал Норов.

— От меня не возьмешь, от губернского дворянства взять не откажешься, — усмехнулся государь. — Как Андрей Иванович? — он обернулся к стоящему позади предводителю. — Окажете помощь своему земляку Норову Василию Сергеевичу в лечении на водах?

Непременно, ваше величество, окажем, — бойко ответил Гудович. — Мы уже говорили меж собой об этом.

— Хитрить изволите, ваше величество? Неужто не понимаю, — Норов покачал укоризненно головой.

— Это хорошо, что ты такой понятливый, — улыбнулся государь. — Вернешься с заграницы, посмотрим, может дам разрешение на поселение в родовом имении в селе Ключи Балашовского уезда Саратовской губернии. Желаешь переехать на саратовскую землю?

Норов опустил голову.

— Опять гордость мешает? — усмехнулся Николай Павлович. — Что же ты за человек, Норов? — император разнервничался, сорвал травинку, растер ее в руках. — Пойми! Не я тебе жизнь поломал. Ты сам того захотел, когда в 1818 году, задолго до нашего с тобой конфликта, вступил в тайное общество «Союз благоденствия». За участие в разработке государственного переворота я бы тебя мог, как эту травинку, — он показал ладони рук, — в ничто растереть. Ты ведь уже тогда, противясь мне на плацу, а потом вызывая меня на дуэль, поступал не как офицер, честь которого пострадал, а как заговорщик, мечтавший вместе с такими же, как ты врагами Отечества о свержении самодержавия.

Норов поднял голову, посмотрел на государя мокрыми глазами.

— Судя по отзывам с Кавказа, — продолжал император, — ты осознал свой поступок. Я читал твои «Записки о походах 1812 и 1813 годов. От Тарутинского сражения до Кульмского боя». Умно написано. А то, что фамилию свою скрыл, зря. Ты участник этих сражений. От тебя сию доблесть никто не отнимал. Думаю, тебе продолжать надо писать. Чего молчишь-то?

— Прошу в мой дом, ваше величество, — неожиданно проронил Норов.

— Чаем угостишь? — нарочито сердито сказал император.

— С бубликами, — улыбнулся Василий Сергеевич. — Сегодня утром мне их доставили из Дмитрова. Свежие.

— Ну, если с бубликами, — протянул император. — Как считаете, Андрей Иванович, угостимся бубликами? — он бросил взгляд на Гудовича и, не дожидаясь ответа от предводителя губернского дворянства, хохотнул: — Тогда пойдем!

* * *

Первое время после смерти Ольги Мещериновой, Софья Новокщенова каждый день с тревогой ожидала, что к ней в квартиру, которую она сняла неподалеку от родительской, придут жандармы и заберут сына подруги. Ее подозрения усилились после того, когда она стала замечать — во время прогулки каждый раз рядом с ними оказывался человек в форме.

Скоро в квартире появилась воспитательница, присланная неким благотворителем, потом учителя. Софья Ивановна не удивилась, когда на ее счет начали поступать деньги, а в квартиру время от времени стал приходить портной, который потом приносил для Андрея одежду. Новокщенова уже не боялась за мальчика, и была уверена, что государь оставил его в покое, по крайней мере, до продолжения его учебы, в каком-нибудь военном училище.

Летом, когда Андрей гулял во дворе с воспитателем, она увидела, как к дому подъехала почтовая карета. Дверцы ее распахнулись, но никто не вышел. Карета покинула двор, едва воспитательница с мальчиком направилась к дому. Такое потом повторялось не раз до глубокой осени. У нее не было сомнения, что в карете приезжал сам государь.

Император появился в квартире неожиданно в день рождения Андрея. Софья с удивлением посмотрела на вошедшего высокого красивого мужчину. Он был одет в синий открытый спереди короткий сюртук, шелковый темно-синий жилет и серые брюки. На голове императора, которого она не сразу узнала, возвышался цилиндр. В правой руке он держал тонкую тросточку с серебряным набалдашником, а левая рука, одетая в перчатку, сжимала снятую с правой руки.

Очнувшись от оцепенения, Софья низко поклонилась и дрожащим от волнения голосом произнесла:

— Проходите, ваше…

Николай Павлович махнув перчаткой, прервал ее.

Они бы еще долго стояли в недоумении, глядя друг на друга, но взрослых выручил Андрей. Он подбежал к гостю, взял его за руку и повел в другую комнату. Софья, немного помедлив, последовала за ними.

Раскрыв двери, Новокщенова «ахнула», прикрыв платком рот. На полу друг против друга сидели император и его сын. Они расставляли оловянных солдатиков и пушки. Андрей с деловым видом объяснял гостю правила игры, выдуманные им самим. Цилиндр, тросточка и перчатки лежали в стороне.

Постояв возле раскрытой двери, Софья тихо вышла из комнаты.

«Вот бы Оленька жива была, видела, как отец с сыном играют, — думала она, сидя за столом и вытирая платком слезы. — Первый раз увиделись, и Андрюша признал его. Он так учителей не встречает, а незнакомых людей и вовсе не признает. А здесь сразу взял за руку и повел в святая святых — к своим игрушкам!»

В памяти ее замелькали картинки из прошлого: Сенатская площадь, гарцующий на коне император и Ольга Мещеринова, отбирающая от студента полено, Ольга в кровати пишет прощальное письмо государю, Николай Павлович стоит возле входа в Летний сад и рассеянно смотрит мимо нее, куда-то в глубь сада…

— Вот мы и подружились, — голос государя, прерывает ее размышления. В дверях стоял улыбающийся Николай Павлович, и рядом, прижавшись к нему, улыбался Андрей. На голову Андрюши был нахлобучен цилиндр. В правой руке он держит тросточку, а в левой зажаты перчатки.

Император навестил их в Новый год, привез много подарков и опять играл с Андреем в солдатики. Потом он приехал весной. Государь был в военном мундире без эполет, потертом на локтях от работы за письменным столом. Сразу у порога Николай Павлович присел на корточки, чтобы поздороваться с Андреем за руку, а тот неожиданно обхватил отца за шею.

На это раз они не играли, а рисовали. Николай Павлович хвалил Андрея, говорил, что у него есть талант. Когда же государь стал прощаться, Андрей сморщился и, едва сдерживаясь, чтобы не заплакать, убежал к себе в комнату.

— Ваше величество, — сказала Софья, посмотрев на дверь, — Андрею уже седьмой год. Если вы не желаете, чтобы он знал, кто его отец, вам лучше не приходить сюда. В таком возрасте дети начинают быстро привыкать и в их памяти образы старших остаются надолго, если не навсегда.

— Спасибо, — сказал государь. — Я подумаю, как мне поступать дале.

* * *

Как только в России возникло министерство имуществ, а Павел Дмитриевич Киселев был назначен министром, первым, кто обиделся на императора, был министр финансов Канкрин. В шутку он назвал новое ведомство не только министерством имуществ, но и преимуществ.

На то были основания. Ранее министерство финансов, которому подчинялись казенные крестьяне, стремилось, прежде всего, к исправному получению податей и выбиванию недоимок. Отныне, с учреждением нового ведомства, на первый план выдвигались задачи организации новой системы управления крестьянами. Вместо губернских казенных палат министерства финансов образовывались палаты государственных имуществ, в уездах начинали создавать органы самоуправления крестьян, в которых обучали крестьян рациональному ведению хозяйств.

К озабоченности любимого министра финансов Николай Павлович относился с иронией. Его больше тревожило не мнение Канкрина, а то, как его подданные оценивают крепостную реформу.

Задолго до этого, в 1834 году, Николай Павлович поддержал выход в свет книги Пушкина «История Пугачева». На ее издание из государственного казначейства выделили кредит в 20 тысяч рублей. Во втором томе были помещены извлеченные из архивов документы с описанием убийств помещиков. С выходом издания, император хотел напомнить дворянам об опасности крепостного права и тем более злоупотребления им.135

Спустя пять лет Николай I учредил секретный Комитет 1839 для рассмотрения возможных модификаций закона о вольных хлебопашцах 1803 года и перспективы распространения инвентарей в помещичьих имениях. Государь был полон радужных надежд на возможность серьезных реформ.

Два года спустя, когда очертания реформ строго обозначились, Николай Павлович в доверительной беседе с американским послом Джорджем Далласом заявил: «Я знаю, что политический строй в России и США разный, но и ваше и наше правительство стремятся к счастью и благополучию населения. Я в настоящее время занят мыслью о введении некоторых либеральных реформ. Особенно по министерству юстиции, и надеюсь, что достигну успешно своей благой цели».

Но откровеннее всего он был с самим собой. Совершая ежедневные утренние прогулки по набережной Невы, государь взял себе за правило обдумывать каждый шаг крестьянской реформы.

Нынешним январским утром он дольше обычного задержался с министром имуществ Киселевым и на улицу вышел, когда совсем рассвело. Легкий морозец пощипывал лицо и щекотал ноздри. Взгляд осторожно выхватывал из застывшего пейзажа наиболее характерные признаки петербургской зимы. Щетинилась тысячами мелких голубоватых иголок поверхность гранитной набережной, на ветках кустарников, деревьев, покрытых легким искрящимся пухом, то и дело вспыхивали и быстро угасали феерические огни.

«Киселев предложил представить на обсуждение общие принципы реформы крестьянской деревни, — думал Николай Павлович, вышагивая вдоль Невы и щурясь от яркого света. — В программу мер он предлагает внести: устройство быта дворовых людей, исполнение помещичьими крестьянами рекрутской повинности на основании общих правил, установленных относительно отбывания ее для прочих сословий».

Мысль обрывается. Неожиданно из памяти выплывает доклад Бенкендорфа. Александр Христофорович пишет о смутах в деревнях, где вовсю болтают о полном освобождении крестьян. Больше всего врут дворовые. По их словам, император в день бракосочетания цесаревича Александра сам будет разбрасывать объявления о воле. Французские же дипломаты в своих депешах из Петербурга сообщают о какой-то дворянской фронде, грозящей императору, замахнувшемуся на их привилегии, участью отца.

Государь морщится, отворачивается от набежавшего ветра и, пряча лицо в ворот шинели, пытается вернуться к программе Киселева: «…в программу будет внесено назначение крестьянам определенных земельных наделов и предоставление им прав собственности на движимое имущество. Обязательно ограничу права помещиков в наказаниях крестьян. Наконец, создам для крепостных крестьян сельское управление с сохранением влияния помещиков. — Он прерывает мысль и тут же радостно заключает: — Хорошо бы еще предоставить крестьянам права обращаться в судебные места наравне со свободными хлебопашцами. Вот тогда было бы по справедливости!»

Взгляд его невольно переносится к Петропавловской крепости, где рядом с другими Романовыми лежит его отец Павел Петрович. Мысль упрямо возвращает к строчкам из доклада Бенкендорфа о дворянской фронде и угрозе повторения дворцового переворота. Но слова об угрозе куда-то оттесняются, а место их занимают упреки великого князя Михаила Павловича, главноуправляющего путей сообщения и публичных зданий Толя, военного министра Чернышева, председателя Государственного совета князя Васильчикова, других высоких сановников.

«Не фронда, а они противятся реформе, отказываются поддерживать любую мою инициативу по раскрепощению крестьян», — думает он, переводя взгляд с Петропавловской крепости на Зимний дворец, окна которого переливаются солнечным светом, словно смеясь над его нерешительностью.

Фразы, роившиеся в голове, едва не произносятся им вслух: «Нет! Комитет не может дать предлагаемым изменениям к закону о свободных хлебопашцах силу обязательного постановления. Увольнение крепостных в обязанные крестьяне должно быть основано только на собственном желании помещиков. Я не могу пойти против воли дворян!»

Императору видится радость на лицах большинства членов Комитета, протестовавших против установления каких-либо обязательных норм повинностей при обращении крепостных крестьян в обязанные крестьяне. Становится жарко. Он опускает воротник шинели, давая холоду проникнуть внутрь. Не двигаясь с места, государь лихорадочно перебирает возможные варианты пунктов указа. Утром в беседе с Киселевым он одобрил проект, а что теперь ему скажет? Да, чего там Киселев! По всей стране в воздухе висит долгожданное слово «вольность»!

Наступает срок, когда от императора требуется единоличное решение, основанное на предложениях Комитета 1839–1841 и законе о свободных хлебопашцах 1803 года. Это уже программа освобождения крестьян с землей за выкуп. Николай Павлович волнуется. Киселев боится, как бы государь снова не отказался от своих намерений, как случалось уже дважды.

Замечая переживания отца, великая княжна Ольга Николаевна пишет в своем дневнике: «В конце зимы в одно прекрасное утро, когда мы сидели спокойно у Мама, занятые чтением вслух, послышались вдруг шаги Папа в неурочное время. Затянутый в мундир, он вошел с серьезным лицом. „Благослови, жена, — сказал он Мама. — Я сейчас предложу в Государственном совете план, представляющий собой первый шаг к освобождению крестьян“.

Это был указ для оброчных крестьян, по которому крепостные становились лично свободными, но должны были продолжать службу своему помещику дальше. Помещиков призывали к участию в таком освобождении. Провести же его в жизнь предлагалось им самим.136»

В июне 1841 года окончательный журнал Комитета с приложением проекта об обязанных крестьянах представляют императору. Государь накладывает резолюцию: «Исполнить». В начале 1842 года он вносит проект в Государственный совет. На 30 марта 1842 года назначается заседание общего собрания Государственного совета.

* * *

В ночь перед собранием Николая Павловича мучила бессонница. То ему виделось, что после утверждения проекта на Государственном совете за ним охотятся помещики, намереваясь убить, то он начинал представлять, как по огромной территории России полыхают усадьбы и повсюду движутся толпы вооруженных крестьян. По нескольку раз, едва он закрывал глаза, возникало недовольное лицо брата, великого князя Михаила Павловича, и на память приходили его резкие слова возражения на проект.

Он проснулся рано. Не поднимаясь с кровати, понимая, что уже не уснет, стал вспоминать ночные кошмары. И тут как-то неожиданно из памяти всплыли вчерашние встречи с братом великим князем Михаилом Павловичем и военным министром графом Чернышевым.

Великий князь со свойственной ему прямотой, зайдя в кабинет к государю, с порога заявил:

— Ты завтра на Государственном совете крестьянам объявишь свободу. Я, пожалуй, не буду присутствовать. Не хочу быть свидетелем позора.

— О какой свободе ты говоришь! — воскликнул Николай Павлович.

— Не вводи, пожалуйста, меня в заблуждение. Я приглашен в совет на обсуждение закона об обязанных крестьянах, — недовольно проговорил великий князь.

— Что в сем документе позорного? — Николай Павлович в нетерпении поднялся от стола. — Закон позволит земледельцам ликвидировать крепостные отношения, а крестьянам приобретать землю. Мы запретим продавать крестьян по долгам помещиков отдельно от семей. С принятием закона помещик может освобождать крестьян, наделяя их землей и получая за это с них определенный оброк деньгами или продуктами. Освобожденные крестьяне таким образом становятся обязанными. Мы с тобой об этом уже как-то говорили, Михаил, и ты выражал согласие. Ты сам высказывался о постепенном раскрепощении в согласии с помещиками.

— Я? — Михаил Павлович даже отступил на шаг, словно испугавшись.

— Ты! — государь ткнул ему в грудь пальцем.

Николая Павловича разбирало. Он хорошо помнил доверительную беседу с братом, в которой тот просил не ущемлять прав помещиков, а действовать осторожно.

«Куда еще осторожнее, — думал император, возвращаясь к себе в кресло. — Я и сам считаю освобождение крестьян мерой преждевременной. Да это и не закон вовсе, а некоторые изменения в закон о свободных хлебопашцах, изданный сорок лет назад при императоре Александре I. В нынешнем варианте прямо указывается — земля остается в собственности помещиков, им предоставляется возможность улучшать положение крестьян…»

Мысль осталась незаконченной. Он услышал за спиной голос брата и вздрогнул:

— Тебя, видимо, не насторожили вести о бедственном положении крестьян и помещиков в остзейских деревнях? Не волнует, что в той же Лифляндии бывшие крепостные спиваются и кончают жизнь самоубийством. Или не слышал выражения: «Да чтоб тебя в Ригу послали».

— Как ты можешь говорить об этом, брат? — Николай резко развернулся. — Беда остзейцев еще раз подтверждает мое опасение не отпускать крестьян без земли. В 1816–1819 году в Лифляндии и Эстляндии крепостное право отменили. Крестьяне превратились в безземельных батраков. Там только 0,23 процента пахотных земель в распоряжении у крестьян. Вся остальная земля у баронов.

— Так отдай землю крестьянам, — съязвил Михаил Павлович.

Николай Павлович с удивлением посмотрел на брата.

После того как великий князь покинул кабинет, государь еще какое-то время сидел недвижно, отбивая по столу костяшками пальцев дробь марша. Вспоминая последние минуты разговора с братом, он постепенно успокаивался. Михаил Павлович уже не был так настойчив. Он признавал необходимость дальнейшего улучшения закона о свободных хлебопашцах и не препятствовал, чтобы не переводить крестьян в обязанные, а значит, соглашался с возможностью ликвидации крепостных отношений.

Николай Павлович, было, собрался покинуть кабинет, как доложили о графе Александре Ивановиче Чернышеве. Все что угодно он мог ожидать от своего военного министра, но только ни это. Александр Иванович, докладывавший о готовности к смотру войск, вдруг прервался и, упомнив вскользь о предстоящем заседании Государственного совета, по-военному четко сказал:

— Ваше величество. Смею заявить свое мнение по рассматриваемому вопросу.

— Заявляй, — кивнул государь.

— Хочу заметить, когда мысль общей политической свободы уже давно овладевает умами Европы, все нововведения у нас представляются опасными. Подумайте о сем, пожалуйста, ваше величество.

Отбросив воспоминания вчерашнего вечера и кошмары минувшей ночи, Николай Павлович проследовал в кабинет. Он принялся читать текст выступления, внося поправки. Мало-помалу обреталась уверенность. Мысли становились стройными, облекались в правильную форму и вскоре он уже внушал себе: «Ты уберешь все, что на виду. Принятие закона станет молчаливым согласием на то, что личность крестьянина не есть частная собственность землевладельца — их связывают только отношения к земле, с которой нельзя согнать большую часть государственных плательщиков. Тогда на почве сего закона станет возможной личная свобода крестьянина без выкупа».

Перед тем как направиться на заседание Государственного совета, император зашел в домовую церковь. Он просил у Бога прощения, что и на этот раз должен был отступиться от уже намеченных облегчений для крестьян, за свои сомнения и страх. Государь клал поклоны Господу, прося его быть милостивым, не гневаться на него за малодушие, проявленное перед таким ответственным моментом — рассмотрением в Государственном совете проекта об обязанных крестьянах.

* * *

В 11 часов 20 минут император Николай, облаченный в конногвардейский мундир, в сопровождении государя-наследника Александра Николаевича, быстро вошел в залу собрания. Он окинул помещение взглядом и улыбкой приветствия, пожал руку князю Васильчикову и занял место председателя Совета.

В зале не было князя Волконского и графа Киселева, отсутствовал и великий князь Михаил Павлович. Когда все сели, Николай Павлович начал речь:

— Прежде слушания дела, для которого мы собрались, я считаю нужным познакомить Совет с моим образом мыслей по этому предмету и с теми побуждениями, которыми я в нем руководствовался. Нет сомнения, что крепостное право, в нынешнем его положении у нас, есть зло, для всех ощутительное и очевидное, но прикасаться к нему теперь было бы делом еще более гибельным.

В зал вошли князь Волконский и граф Киселев. Проводив их долгим взглядом, государь продолжил:

— Покойный император Александр в начале своего царствования имел намерение дать крепостным людям свободу, но потом сам отклонился от своей мысли, как совершенно еще преждевременной и невозможной в исполнении. Я так же никогда на это не решусь, считая, что если время, когда можно будет приступить к такой мере, вообще очень еще далеко, то в настоящую эпоху всякий помысел о том был бы не что иное, как преступное посягательство на общественное спокойствие и на благо государства. Пугачевский бунт доказал, до чего может доходить буйство черни.

«Что это я?» — подумал он, прерывая выступление и окидывая тревожным взглядом зал.

Фраза о пугачевском бунте им была первоначально выкинута из текста. Перечитывая после исправлений, сделанных Киселевым, Николай Павлович, видимо, снова вписал ее. Теперь он сожалел об этом.

Нашелся Дмитрий Николаевич Блудов, сидевший от него по левую руку. Председатель департамента законов Государственного совета налил в стакан воды, подал императору. Николай Павлович, выпив воду, кивком поблагодарил Дмитрия Николаевича.

Продолжив речь, государь называет причины, которые влияют на перемены мыслей в ходе крестьянской реформы: неосторожность одних помещиков, дающих своим крепостным несвойственное их состоянию образование, которое делает положение крестьян более тягостным, и употребление другими помещиками своей власти во зло.

Заканчивая мысль, он приходит к выводу:

— Но если нынешнее положение таково, что оно не может продолжаться, и если решительные к прекращению его способы также невозможны без общего потрясения, то необходимо, по крайней мере, приготовить пути для постепенного перехода к другому порядку вещей и, не устрашаясь перед всякой переменой, хладнокровно обсудить ее пользу и последствия. Не должно давать вольности, но должно проложить дорогу к переходному состоянию, а с ним связать ненарушимое охранение вотчинной собственности на землю.

Подходя к главной части текста, Николай Павлович все чаще поглядывал на дверь. Фразы, которые он намеревался произнести сейчас, можно сказать, писались для великого князя Михаила Павловича. Он обещал быть.

Государь посмотрел на пустой стакан, затем на Блудова, задумчиво рассматривающего высокий потолок. Мелькнула шальная мысль — прерваться, но он тут же ее отбросил. Далее государь читал медленнее обычного, делая паузу после каждого предложения, словно напоминая всем о важности этой части проекта:

— Я считаю это священною моею обязанностью и обязанностью тех, кто будет после меня, а средства, по моему мнению, вполне представляются в предложенном теперь Совету проекте указа.

Он во-первых, не есть закон новый, а только последствие и, так сказать, развитие существующего сорок лет закона о свободных хлебопашцах;

Во-вторых, устраняет, однако же, вредное начало этого закона — отчуждение от помещиков поземельной собственности, которую, напротив, столько по всему желательно видеть навсегда неприкосновенной в руках дворянства, — мысль, от которой я никогда не отступлю;

В-третьих, выражает прямо волю и убеждение правительства, что земля есть собственность не крестьян, которые на ней поселены, а помещиков, — предмет такой же первостепенной важности для будущего спокойствия;

Наконец, в-четвертых, без всяких крупных переворотов, без всякого даже вида нововведения дает каждому благонамеренному владельцу способы улучшать положение его крестьян и, отнюдь не налагая ни на кого обязанности принуждения, или стесняющей в чем-нибудь право собственности, предоставляет все доброй воле каждого и влечению собственного его сердца.

С другой стороны, проект оставляет крестьян крепкими той земле, на которой они записаны, и через это избегает неудобства положений, действовавших доныне в остзейских губерниях, — положений, которые довели крестьян до самого жалкого состояния, обратили их в батраков и побудили тамошнее дворянство просить именно о том же, что теперь здесь предлагается.

Николай Павлович не видел, как сидевший против него в зале князь Волконский бесшумно аплодировал ему каждый раз, когда император завершал очередное предложение, а находившийся рядом с ним Киселев кусал губы, то и дело покачивая головой.

— Между тем я повторяю, что все должно идти постепенно и не может и не должно быть сделано разом или вдруг. Проект содержит в себе одни главные начала и первые указания. Он открывает всякому, как я уже сказал, способ следовать, под защитой и при пособии закона, сердечному своему влечению. В ограждении интереса помещиков ставится добрая их воля и собственная заботливость, а интерес крестьян будет огражден через рассмотрение каждый раз условий не только местными властями, но и высшим правительством, с утверждения власти самодержавной.

Шум открываемых дверей отвлек императора. Николай Павлович оторвался от текста и увидел, как в зал неторопливо входит Михаил Павлович. Судя по его лицу, можно было догадаться, что великий князь все-таки услышал предназначенную для его слуха часть речи, — он улыбался.

— Идти теперь далее и вперед обнять все прочие, может статься, очень обширные и добрые развития этих главных начал — невозможно, — проводив брата до места, продолжал император, понимая, что и следующие фразы придут по душе Михаилу Павловичу. — Когда помещики, которые пожелают воспользоваться действием указа, представят проекты условий, основанные на местностях и на различных родах сельского хозяйства, тогда соображение этих условий тем же порядком, как теперь договоров со свободными хлебопашцами, укажет, по практическим их данным, что нужно и можно будет сделать в подробностях и чего в настоящее время, о подобной теории, со всей осторожностью и прозорливостью, никак вперед предусмотреть нельзя, но отлагать начинание, которого польза очевидна, и отлагать потому только, что некоторые вопросы с намерением оставляются неразрешенными и на первый раз предвидятся некоторые недоумения, — я не нахожу никакой причины. Невозможно ожидать, чтобы дело принялось вдруг и повсеместно. Это даже не соответствовало бы и нашим видам.

Судя по выражениям лиц членов Государственного совета, многие из них ожидали вовсе не такой скучный проект. По просочившейся к ним информации, государь намеревался предложить кардинальные меры, вплоть до освобождения крестьян по примеру западных стран. Некоторые из них провели бессонные ночи над составлением своих речей в защиту дворянства. И тут…

Государь говорил громко и выразительно. От него веяло мраморной холодностью. Ни одна черточка лица его не выдавала тех волнений, того отчаяния, с которыми ему приходилось бороться, когда он произносил против воли своей слова, вбивая их словно гвозди в крышку гроба крестьянской реформы.

Он отрывается от текста лишь для того, чтобы приложить руку к груди. Пробегавшее перед этим по залу волнение сразу стихает.

— Я люблю всегда правду, господа, и, полагаясь на вашу опытность и верноподданническое усердие, приглашаю вас теперь изъяснить ваши мысли со всей откровенностью, не стесняясь личных моих убеждений.137

Давно прозвучали последние слова речи императора, а все кругом него безмолвствовали в благоговейном удивлении.

Московский генерал-губернатор Дмитрий Владимирович Голицын взял первым слово:

— Если оставить договоры на волю дворян, то едва ли кто-нибудь станет их заключать. Лучше прямо ограничить власть помещиков инвентарями, взяв за основание указ императора Павла I о трехдневной барщине. Так что, на мой взгляд, предложенная государем мера будет иметь смысл, если перевод крестьян из крепостных в обязанные станет обязателен для помещиков.

Николай Павлович заметил:

— Я, конечно, самодержавный, самовластный, но на такую меру никогда не решусь, как не решусь и на то, чтобы приказывать помещикам заключать договоры; это должно быть делом их доброй воли, и только опыт укажет, в какой степени можно будет перейти от добровольного к обязательному.

Министр государственных имуществ Павел Дмитриевич Киселев выразился скромно:

— Закон будет предисловием или вступлением к чему-нибудь лучшему и обширнейшему впоследствии времени.

* * *

Через три дня, 2 апреля 1842 года, император подписал закон. 7 апреля он был опубликован в ряде газет: Сенатских, Санкт- Петербургских, Московских и губернских ведомостей. Редакция «Санкт-Петербургских полицейских ведомостей» по велению государя пустила номер в розничную продажу.

Толки об освобождении продолжались. Крестьяне не знали, что император Николай I и на этот раз отступил. Им было невдомек, что отступал он всякий раз, когда сталкивался с явно выраженным сопротивлением большинства членов Комитета, не считая возможным пойти на открытый конфликт с сановной аристократией.

На призыв императора к помещикам участвовать в переводе крестьян из крепостных в оброчные крестьяне, первым отозвался князь Михаил Семенович Воронцов. Он попытался заняться освобождением крепостных в одном из своих имений в Петербургской губернии, но встретил множество препятствий от местных учреждений, и вынужден был отказаться от такой затеи. Когда же при встрече с Киселевым он пожаловался об этом министру, то услышал раздраженный ответ: «Чего вы хотите? Мы еще варвары».

Совсем по-иному шла крестьянская реформа западной части России. Там император действовал смелее. Так, еще в марте 1840 года, на постановлении Комитета западных губерний Николай Павлович написал: «Полагаю, что можно решительно велеть ввести в помещичьих владениях те инвентари, которыми само правительство довольствуется в арендных имениях. Ежели от сего будет некоторое стеснение прав помещиков, то оно касается прямо блага их крепостных людей и не должно отнюдь останавливать благой цели правительства».

После выпуска постановления он предписал ввести инвентари в четырехмесячный срок. Исполнить повеление так скоро не удалось. Тогда в феврале 1841 года, за несколько дней до объявления Комитету об обязанных крестьянах, что увольнение крепостных основано на собственном желании помещиков, император в докладе Комитета западных губерний, заключающих, предположение о введении в этом крае обязательных инвентарей, написал: «Делом сим не медлить, я считаю, его особенно важным и ожидаю, от сей меры, большой пользы».138

Особое отношение императора к юго-западному краю России многие относили к заслугам энергичного генерал-губернатора Дмитрия Гавриловича Бибикова.

Чтобы успокоить общество, которое ожидало перемен, император пошел на издание закона об обязанных крестьянах. В соответствии с ним, крестьяне, получая с согласия владельцев личное освобождение, могли арендовать на определенных условиях помещичьи земли.

Государь давно хотел освободить дворовых людей. Для этого были созданы два секретных Комитета. В феврале 1840 года по записке председателя департамента законов Государственного совета Дмитрия Николаевича Блудова возник специальный Комитет 1840, обсуждавший проблему сокращения числа дворовых людей, которых тогда насчитывалось более чем ревизских душ. Включенный в Комитет граф Чернышев резко выступил против освобождения дворовых, считая, что всякие нововведения опасны. Николай Павлович наложил резолюцию: «Дело сие оставить впредь до удобного времени».139

* * *

Против крестьянской реформы часто высказывался ближайший соратник императора — министр финансов Канкрин. Егор Францевич говорил, что крепостная зависимость — не самое худшее положение, в какое может попасть человек. Он был противником железных дорог и излишней образованности народа. О Канкрине говорили разное. Утверждали, что он по происхождению еврей и не любит говорить на русском языке, но когда требуется, говорит по-русски, на ломаном языке. Он был образованным экономистом и считал, что упорядочивание финансов и прочное обоснование народного богатства коренится в народном благосостоянии.

Бывая часто на монетном дворе в Петербурге, Канкрин приметил, что при вырезках из полосового золота кругляков, из которых чеканились империалы и полуимпериалы, остаются урезки. Стал выяснять, куда они деваются, и узнал — они не записываются ни в какие отчетные книги, а значит растаскиваются. Чтобы обратить внимание государя к упущенным доходам казны, он приказал чеканить из урезков полуимпериалы. Было вычеканено 15 000 полуимпериалов.

В Технологическом институте, по указанию министра финансов, из ольхового дерева сделали огромное красное яйцо, в которое и вложили 15 000 полуимпериалов. Разрезанное надвое, оно раскрывалось пополам посредством сложного механизма. В первый день Пасхи чиновники министерства финансов доставили яйцо в Зимний дворец. В кабинет императора внесли его вслед за Канкриным несколько камер-лакеев.

— Что это? — спросил Николай Павлович, с любопытством рассматривая подарок.

— Позвольте, ваше величество, раньше похристосоваться, — сказал министр.

Государь поцеловался с министром.

— Теперь, ваше величество, осмелюсь поставить вам красное яичко от наших же богатств и просить вас дотронуться до этой пружины, — с каменным лицом проговорил Егор Францевич.

Государь тронул пружинку. Яйцо раскрылось, и показался желток — полуимпериалы.

— Что это? Сколько их тут? — спросил удивленный государь.

— Здесь 15 000 полуимпериалов, ваше величество. Все они сделаны из урезков, остающихся после вырезок из полосового золота кругляков, нигде не называемых по отчетам, — все так же спокойно сказал Канкрин.

— Урезка? Экономия? Тогда пополам с тобой, — воскликнул Николай Павлович.

— Никак не могу принять. Это подарок ваш, — скромно поклонился министр.140

Император всегда подогревал интерес к своему министру. Он говорил, что его Канкрин враг новых налогов и займов, выступает против излишних расходов, составляя иногда оппозицию ему самому. При каждом удобном случае Николай Павлович вспоминал о своем министре финансов: «А то, бывало, придет ко мне Канкрин в туфлях, греет у камина спину и на всякое мое слово говорит: „Нельзя, ваше величество, никак нельзя!“141»

Что позволял император Канкрину, не разрешалось ни одному министру. Такое отношение между ними сложилось, когда министр финансов начал в 1839 году денежную реформу. Манифест об устройстве денежной системы провозгласил основной денежной единицей России серебро, а законной монетной единицей — серебряный рубль. Государственные ассигнации объявлялись вспомогательным знаком стоимости, для них был установлен курс 3 рубля 50 копеек за серебряный рубль.

Николай Павлович и Егор Францевич несколько лет встречались в государевом кабинете на первом этаже Зимнего дворца, обсуждая детали реформы. На завершающем этапе император чувствовал себя увереннее: спорил с министром, вносил дельные предложения. Они вместе рассматривали предпосылки к денежной реформе и ее поэтапное осуществление — динамичное развитие товарно-денежных отношений.142

25 января 1843 года, в заседании Комитета о замене государственных ассигнаций на звонкую монету, Николай Павлович говорил о финансовой реформе уже со знанием дела:

— В прежние времена я должен был слепо и безусловно утверждать всё предлагаемое мне по финансовой части, о которой не имел никакого понятия. Но теперь, после 17-летних занятий, мне стыдно и совестно было бы не приобрести самому каких-нибудь практических познаний по этой части и продолжать верить, как прежде на слово. Поэтому я подробно сообразил нынешний вопрос и пришел к убеждению, что нет никакого удобства иметь два рода депозитных билетов: одни теперешние, обеспеченные в полной их сумме, а другие вновь предлагаемые, с фондом только против шестой их части. Ясно, что тут была бы странность согласиться и связать между собой эти две системы, а на какие-нибудь тайные проделки я никогда не соглашусь. В такого рода делах, где в виду у нас общая польза и предмет ежедневной потребности народа и где намерения наши, разумеется, совершенно добросовестны, не вижу никакого повода скрывать и маскировать наши действия. Их, напротив, должно оглашать перед народом в полном объеме, иначе всякое умалчивание дало бы делу вид тайный и как бы своекорыстной цели и не могло бы не вселить в умах напрасных, совершенно противоположных нашим видам, подозрений.143

Действуя всегда прямо, и открыто высказывая мысли, Николай I часто шел впереди своих сотрудников, нередко тормозивших благие начинания государя.

* * *

В кабинете за письменным столом сидел пожилой мужчина в изношенном сюртуке и серых брюках без штрипок. Бледное холодное худощавое лицо его было обращено к единственному окну помещения, выходившему на Дворцовую площадь. Голубые глаза задумчиво смотрели на невыразительное небо, покрытое сплошным серым полотном туч.

В начале сороковых годов здоровье министра финансов Егора Францевича Канкрина сильно пошатнулось. Он неоднократно просился в отставку, но император не давал согласия. Ежегодно для восстановления сил Канкрин ездил на летние месяцы то в свое имение в остзейском крае, то за границу на воды. Со вчерашнего дня он был в отпуске. Завтра уезжал в Баден-Баден.

Полагая, что индивидуальное счастье главным образом в труде, он трудился бесконечно, до полного изнеможения. Работой жил и не понимал смысла жизни без труда. Завтра он уедет за границу, но и там не будет знать отдыха, а по давно заведенному им порядку станет знакомиться с местными достопримечательностями, посещать музеи, театры, ученые собрания, вступать в общения с учеными, писать путевые дневники, рассказы, наконец, довершать самое главное сочинение по политической экономии и читать, читать…

Министра радовало, что за границей уже не достанут интриги Мордвинова, князей Друцкого-Любецкого и Меншикова, долгие годы подкапывающихся под него. Князь Друцкой-Любецкий то и дело доказывал, что финансовая система Канкрина несостоятельна. Князь Меншиков не скупился на едкие остроты, переходившие из уст в уста. Мордвинов же писал обстоятельную критику на каждую роспись министра финансов, стараясь доказать, что Канкрин управляет финансами нецелесообразно. Были и другие недоброжелатели… Но сейчас он старался не думать о них.

Егор Францевич перевел взгляд с окна на аккуратную стопку папок с документами, выстроившуюся в правом углу стола. В этих бумагах, много раз проверенных, прочитанных, над которыми были проведены бессонные ночи, находился главный труд его жизни. В них была основа денежной реформы.

Получив тяжелое наследство от министра финансов Гурьева с чрезмерными долгами и низкими государственными доходами, Канкрин занимался упорядочиванием бюджета, не принимая вплоть до 1834 года никаких специальных мер поднятия курса ассигнаций. Сосредоточившись на совершенствовании денежного обращения, он заинтересовался исследованиями Михаила Михайловича Сперанского. Тогда пришла мысль, что основная задача министра финансов должна не просто заключаться в стремлении восстановления металлического обращения путем изъятия ассигнаций, а фиксацией их курса.

Теперь он понимал, что резкая критика предшественника была ошибочной. Кратковременное управление финансами Сперанским при содействии Гурьева ознаменовалось манифестом 1810 года, свидетельствующим о блестящих дарованиях и светлых намерениях государственного деятеля. На основании финансовой программы Сперанского бумажные деньги признавались государственным долгом, правительство обязывалось не прибегать к дальнейшим выпускам, все государственные деньги были признаны собственностью казначейства, и никакой доход не мог быть произведен без предварительного одобрения Государственного совета. Тогда именно в результате уменьшения количества ассигнаций произошла фиксация их курса. Канкрин считал, что курс ассигнаций должен быть равен биржевому курсу — 3,50 рубля ассигнациями, тогда, как у Сперанского — 3,60. Кроме того, период осуществления реформы по проекту Канкрина предполагался продолжительнее, чем у Сперанского.

В памяти возникали первые дни работы над проектом, когда требовались обоснования. Радикальная мера, предлагаемая им, означала не только восстановление ценности рубля — совершался переворот в денежном обращении.144

В стране не было единого курса. В Нижнем Новгороде платили за серебряный рубль по биржевому курсу 356 копеек ассигнациями, в Петербурге — 354, в Пскове — 362, в Вятке — 363. Были сильны колебания и простонародного курса. В Нижнем Новгороде, в Ярославле, в Москве надо было платить в том же 1837 году за серебряный рубль 420 копеек ассигнациями, в Вятке — 400, в Пскове — 380, а в Могилеве и Петербурге — 375 копеек.

Значительной оставалась разница между податным и вексельным курсом. Твердого, устойчивого измерения цен в стране не существовало. Казна считала на ассигнации и требовала, чтобы все сделки, контракты, счета писались и заключались на ассигнации. Официально денежной единицей признавался ассигнационный рубль — мера, которая постоянно то увеличивалась, то уменьшалась и притом не только вследствие каких-либо определенных экономических причин, но и вследствие произвола частных лиц, преимущественно торговцев. 145

«Тягостно положение было в городах, но в провинциальной глуши царил сплошной обман, страдало сельское население, — вспоминал Канкрин первые свои впечатления от чтения обзоров и докладных записок. — Крестьянин продавал хлеб, как и следовало по закону, на ассигнации, купец платил серебром, причем по большей части руководствовался не простонародным, а совершенно произвольным курсом, надувая тем самым мужика».

В недавно полученном им письме из провинции, корреспондент писал, дескать, простонародный курс никому не вредит так, как сельскому люду. Далее спрашивал: «Можно ли вести правильные расчеты, когда денежная единица постоянно колеблется?» — И сам отвечал: «Если бы все рассчитывалось на серебряные рубли, то нынешний простонародный курс не был бы возможен. Но вместо установленной законом денежной единицы в торговле водворилась денежная единица, не имеющая ни определенного веса, ни определенной ценности».

Министр финансов ставил перед собой цель — восстановить твердую денежную единицу. Однако прежде надо было упорядочить финансы, покончить с дефицитом, создать сбережения, очистить финансовую администрацию от взяточников и казнокрадов, поднять народное благосостояние путем уменьшения налогов и оживления промышленности и торговли.

К удивлению Канкрина, на помощь ему пришел народ, который обманывали. Он стал сам создавать твердую денежную единицу. Еще недавно серебряных рублей в обращении было мало. По мере того как чеканилась полновесная монета, она уходила в ходе войн за границу. Но войны прекратились, и у народа стала накапливаться иностранная монета. Скоро ее набралось столько, что она стала ходячей деньгой.

Егор Францевич заметил, благодаря стойкости, с которой он воздерживался от выпусков бумажных денег, в народном обращении их оказалось слишком мало, они повысились в цене и стали восполняться иностранной монетой. Народ, помогая себе, готов был платить за иностранные деньги больше, лишь бы это была твердая денежная единица.146

Через полгода после выхода указа императора от 1839 года, в результате которого серебряный рубль признавался монетной единицей, а ассигнационный — второстепенным знаком ценности, открылась депозитная касса, которая стала выдавать депозитные билеты взамен звонкой монеты. И тут случилось неожиданное — перед зданием Коммерческого банка на Большой Садовой стали собираться люди. Они приезжали с мешками звонкой монеты для обмена ее на депозитные билеты. Банкиры были в недоумении. В течение тринадцати месяцев в депозитные кассы поступило металла на 26 666 808 рублей серебром, в то время когда было вытребовано за тот же срок на 1 536 475 рублей. На следующий год разрешено было принимать в слитках и металлический фонд увеличился еще на 12 780 144 рубля.147

«Все завершилось благополучно, — с улыбкой подумал Егор Францевич, продолжая разглядывать папки с бумагами слезящими глазами. — Казна запаслась значительным количеством металлических денег, создался разменный фонд, получился опыт установления новой денежной единицы, и народ к ней стал привыкать. Депозитки распространились по всей империи, ходят рубль за рубль и пользуются доверием. Значит, дело свое я сделал, и пора мне на покой».

Он посмотрел на часы и, неторопливо поднявшись с кресла, направился к выходу. Надо было ехать к Петропавловской крепости. Сегодня в крепость перевозили на хранение депозитный фонд, который достиг 100 миллионов рублей. В последний день перед отъездом на отдых министр финансов принимал участие в торжестве, которым убеждал мир, что отныне Россия покончила с бумажноденежным обращением и восстановила у себя металлическое. Среди высоких сановников, депутатов от дворянства и купечества Егор Францевич намеревался увидеть императора и передать ему очередное прошение об увольнении с должности.

* * *

Прошение об отставке, поданное министром финансов Канкриным, император не принял. Он пообещал Егору Францевичу вернуться к обсуждению вопроса после приезда его из-за границы. Правда, Николай Павлович допустил оговорку, дескать, надо бы вам самим на ваше место подыскать человека, способного денежную реформу довести до конца.

Государь долго смотрел вслед Канкрину, облаченному в неизменный камлотовый генеральский сюртук с заплатами. В его походке, костюме, во всей фигуре было нечто особенное, отличавшее любимого министра от остальных. Замечая эту особенность, Николай Павлович с грустью ловил себя на мысли, что фигура эта уходящая и он, император самодержавный, ничего не может сделать, чтобы замедлить уход человека, сумевшего почти в одиночку продвинуть Россию вперед, поразив своей стремительностью выдающихся европейских экономистов и финансистов.

«Уходящая фигура», — подумал Николай Павлович, все еще продолжая смотреть туда, где скрылся Канкрин.

Мысль эта получила неожиданное продолжение. Ему вспомнился Сперанский. Во время царствования императора Александра I он был его статс-секретарем, членом комиссии составления законов и заместителем министра юстиции. По поручению государя написал план реформ, занимал пост государственного секретаря Государственного совета. После опалы Михаил Михайлович не обиделся, с новым рвением взялся за службу в Государственном совете, вошел в состав Верховного уголовного суда над мятежниками, а с 1826 года возглавил Второе отделение собственной Его Императорского Величества канцелярии. Под руководством Сперанского были подготовлены Полное собрание законов Российской империи в 45 томах и Свод законов Российской империи в 15 томах.

«Он умер 23 февраля 1839 года. Через три года, 23 апреля 1842 года, не стало Карла Федоровича Толя, — подумал император. — Итак, за три года я лишился двух замечательных товарищей до сих пор для меня незаменимых».

Он увидел Толя в одном из кабинетов Зимнего дворца, с усталым лицом, после бессонных ночей допросов мятежников. Вспомнились его сообщения из-под Варшавы, а потом с самой Варшавы о победах над польскими повстанцами.

«Карл Федорович недолго был главноуправляющим путями сообщения и публичными заведениями, — продолжал размышлять Николай Павлович. — Но именно он принял решение о выдаче разрешения на строительство Царскосельской железной дороги. Что интересно, решение это базировалось на выводах комиссии, возглавляемой Михаилом Михайловичем Сперанским. И их нет обоих…»

Мимо императора, застывшего в раздумье, проходили участники торжественной доставки 100-миллионного разменного денежного фонда в Петропавловскую крепость. Шумно переговариваясь, они, не обращая внимания на Николая Павловича, говорили о подъеме промышленности в России, об улучшении торговли с другими государствами, пророча большое будущее империи. Ему было лестно слышать похвалы в свой адрес. Он глубоко принимал сердечность слов, высказываемых дворянами и купцами, степенно шествующими мимо. И тем печальнее были мысли о соратниках ушедших и тех соратниках, которые скоро должны покинуть его.

Николай Павлович прошел в возку, сел в него и, подгоняя лошадей, понесся кружным путем к Зимнему дворцу. На память пришла встреча с профессором Петербургского университета Щегловым, обосновавшим строительство чугунной дороги из Петербурга в Тверь. Вспомнились разговоры с австрийским инженером Францем Герстнером, предложившим построить дорогу из Петербурга в Москву и выдвинувшим условие иметь монопольное право на строительство в течение 20 лет всех железных дорог России с переходом после построения в его собственность. Мысленно отбросив предложение Герстнера, государь стал размышлять над отечественным проектом между старой и новой столицами. У него в кабинете лежал доклад с финансово-экономическими расчетами постройки и эксплуатации, подготовленный комиссией под председательством графа Бенкендорфа.

Мимо мелькали дома, на поворотах возок заносило, кренило на бок, но Николай Павлович не пытался сдерживать лошадей. Он мысленно представлял, что скоро, очень скоро с еще большей скоростью помчится в вагоне поезда из Петербурга в Москву.

Глава десятая «ШАГИ НАШИ БУДУТ ТВЕРДЫ»

После революций 30-х годов, в Европе установилось затишье. Франция присоединилась к лондонской конвенции, прошедшей 1 июня 1841 года, европейское содружество восстановилось.

У императора Николая I теперь находилось время сосредоточиться на внутренних делах. Выехав на лето в Петродворец, он вел размеренный образ жизни. Просыпался в семь часов утра. Пока одевался, пил стакан мариенбадской воды и отправлялся на прогулку. Вернувшись, выпивал второй стакан воды, садился в экипаж с садовником и осматривал работы в парке. В 9 часов он уже был в Петергофском дворце на докладе министров. Потом — осмотр караулов, представление чиновников…

Начиналось строительство железной дороги между Петербургом и Москвой, в Петербурге подходило к концу возведение Исаакиевского собора, в Москве заканчивали постройку Большого Кремлевского дворца, строились и открывались высшие учебные заведения, шло преобразование карантинно-таможенного управления на Кавказе, завершалась финансовая реформа.

Николай Павлович понимал, единомыслие великих держав лишь кажущееся. Как и десять лет назад, они продолжают разделяться на два лагеря. На западе Европы есть соглашение между Англией и Францией, на востоке — союз трех государств: России, Австрии и Пруссии.

Осенью 1841 года кабинет вигов пал и во главе нового торийского правительства Англии стал сэр Роберт Пиль, а лорд Абердин заменил Пальмерстона в должности министра иностранных дел. Абердин искренне желал поддерживать с Францией самые дружественные отношения… но обстоятельства были сильнее воли обоих министерств. Франция с завистью взирала на успехи своей союзницы и постоянной соперницы, проникшей в Китай, Афганистан, Индию. Она вознамерилась вознаградить себя распространением своего владычества в Африке и вскоре упрочила свое положение на всем северо-африканском берегу. Упрочив, решила водворить его и на западной и на восточной стороне этой части света… Французы с 1841 по 1843 год заняли устья рек великого Бассама, Ассании и Гордона, впадающих в Гвинейский залив, подчинив возведенные в этих местах укрепления губернатора Сенегала. Тогда же они овладели в Мозамбикском заливе островами и заключили с имамом Маскатским договор, предоставляющий их морской торговле значительные преимущества в этой части восточного побережья Африки… В Тихом океане французы заняли Маркизские острова и присоединили Таити.

После возникших на Ливане смут, правительство Гизо предъявило притязание на исключительное покровительство римским католикам на востоке. В Грецию был отправлен чрезвычайный полномочный посланник с целью поддержать и обнадежить там французскую партию. В Испании тайная поддержка была оказана партии умеренных, успевших побороть прогрессистов, тяготевших к Англии, низвергнуть регента Еспертеро и поставить в Мадриде мать королевы Изабеллы, вдовствующую королеву Христиану, близкую родственницу и послушное орудие тюльерийсткого двора. Наконец, с Бельгиею начаты переговоры о заключении таможенного союза, который был равносилен поглощению ее. Последнее притязание вызвало единодушное противодействие не только Англии, но и Пруссии. Оба кабинета решили, что включение Бельгии в таможенную систему Франции противно постановлениям лондонской конференции, провозгласившей Бельгию государством независимым и нейтральным. Впрочем, они предпочли действовать не на тюльерийский двор, а на короля Леопольда и успели убедить его прервать с Францией переговоры. В свою очередь, Гизо отплатил Англии решительным отказом ратифицировать упомянутый выше трактат, заключенный между великими державами в видах прекращения торговли наемниками.

Отношение между Англией и Францией обострилось бы еще, если бы не миролюбивое поведение лорда Абердина, в помощь которому пришла личная дружба, установившаяся между царствующими домами английским и французским со времен воцарения королевы Виктории и особенности ее брака с принцем Альбертом Сакен-Кобургским. Тройная родственная связь, соединяющая Орлеанскую династию с Кобургским домом, при сильном влиянии на королеву принца-супруга, способствовала сближению с королем французов.148

Сознание своего бессилия противодействовать России на востоке побудило западные державы предложить князю Меттерниху обще-европейское соглашение по турецко-египетским делам, избрав центром Вену. Австрийский канцлер с радостью согласился. Он увидел себя во главе совета великих держав. Меттерних огорчился и удивился, когда узнал, что Россия отказалась от участия в совещании.

— …Меттерних обижается, просит дать пояснения, — закончил доклад министр иностранных дел и устремил взгляд на императора, продолжавшего стоять у окна.

— Что он — красная девица? — усмехнулся Николай Павлович. — Как министр иностранных дел Меттерних все должен был загодя просчитать. А то какой он министр!

Нессельроде развел руками.

— Мы сделаем свой ход, — продолжал Николай Павлович. — Попытаемся войти по восточному вопросу в непосредственное соглашение с Англией. Если такое удастся, то, возможно, отдалим ее от Франции.

— Для достижения такой цели Россия должна пойти на серьезные уступки, — осторожно заметил Карл Васильевич.

— Уступки? — государь обернулся и задумчиво посмотрел на министра.

— Да, да, ваше величество. Вы как- то и сами изволили заметить, что ради налаживания отношений с Англией, ради долгого мира в Европе, вы готовы заключить с ними договор о действиях на случай распадения турецкого правительства, — оживился Нессельроде.

— Мы и так сделали шаг навстречу Англии, — император нахмурился. — Мы поступились своим исключительным положением с Оттоманской империей, которое создавалось веками и было обеспечено несколькими трактатами. Мы перевели Ункиар-Искелеский договор в общеевропейское соглашение, которое позволяет теперь другим великим державам вмешиваться в дела востока и создает правовую основу для посредничества Европы между Россией и Портой.

Россия пошла на эти жертвы, но цели своей не достигла. Не только Англия, даже Австрия не желала восстановления направленного против Франции союза четырех государств. Не прошло и года со времени подписания первой лондонской конвенции, исключавшей Францию из европейского соглашения по делам востока, как в ходе второй конференции она примкнула к этому соглашению и заняла прежнее место в совете великих держав. Босфор и Дарданеллы объявлены закрытыми для военных судов всех наций и целостность, и независимость Оттоманской империи провозглашены началом публичного права Европы.

— Но уступчивость наша в восточных делах, ваше величество, позволила мирно заняться внутренними делами, — улучив паузу, вставил Карл Васильевич.

Николай Павлович с удивлением посмотрел на Нессельроде.

Ему, как никогда ранее, погруженному во внутренние дела империи, озаботившемуся поднять промышленность, сельское хозяйство, торговлю, уровень жизни народа, требовалось спокойствие на границах. Его радовало, что министр иностранных дел, который зачастую высказывал противоположное мнение, был с ним на этот раз солидарен.

— Однако вернемся к Меттерниху, — скрывая улыбку, продолжил государь. — Австрия продолжает с неудовольством смотреть на улучшение связей между Петербургом и Лондоном. Несмотря на личное сочувствие к себе лорда Абердина, не добившись сближения с торийским министерством в ущерб другим европейским державам, Меттерних, однако, склонил молодого короля Пруссии Фридриха Вильгельма IV к налаживанию отношений с Францией.

— Стремлениям Меттерниха как нельзя лучше способствует дипломатический скандал между Россией и Францией, — смелее вступил в разговор Нессельроде. — Вы помните, ваше величество, тот пресквернейший случай, когда французский представитель в Петербурге по приказанию своего министра не явился ко двору в день вашего тезоименитства. С тех пор находившиеся тогда в отпусках послы не возвращаются более, русский — в Париж, а французский — в Петербург.

— Достаточно, — Николай Павлович рубанул рукой воздух.

Он снова вернулся к окну и, уже не оборачиваясь, продолжил:

— Я давно намереваюсь посетить Лондон, чтобы путем откровенных объяснений рассеять вековые предубеждения английского двора, правительства и общества против России и приписыванием ей честолюбивых замыслов на востоке, чтобы подготовить соглашение с лондонским кабинетом на случай распадения Турции. Укреплением связей с Англией занимается у нас опытный дипломат посол барон Бруннов. Но этого недостаточно. Я считаю, что личное мое вмешательство в дело может обеспечить скорый и прочный успех…

Император увлекся размышлениями, как это не раз с ним бывало, и забыл, что в его кабинете находится министр иностранных дел. Графу Нессельроде, привыкшему к таким увлечениям государя, пришлось выслушивать его речь до конца.

* * *

Николаю Павловичу нередко приходилось убеждаться в чарующем впечатлении, которое производила его царственная личность на соседние дворы — австрийский и прусский. Силу своего обаяния он не прочь был испытать и в Лондоне. Почетный прием, оказанный там наследнику цесаревичу Александру Николаевичу в 1839 году и великому князю Михаилу Павловичу в 1843 году, утверждает его в желании при первом удобном случае предпринять поездку в Англию.

Великим князем, двадцатилетним юношею Николай Павлович в 1816 году первый раз посетил Лондон. Он навестил тогда принцессу Шарлотту, дочь принца-регента, впоследствии короля Вильгельма IV, будущую наследницу английского престола, незадолго перед тем вышедшую замуж за принца Леопольда Саксен-Курбургского. В память о встрече у нее остался портрет великого князя, мастерски начертанный пером барона Стокмара, врача и доверенного советника молодой четы. Барон изобразил великого князя необыкновенно красивым, обольстительным юношей, высокого роста, не особенно худого, прямого, как сосна, с необыкновенно правильными чертами лица и открытым челом, твердо обрисованными бровями, небольшим ртом и выточенным подбородком. Стокмар подробно описывал его наряд, состоявший из темно-зеленого мундира с красным кантом, серебряным прибором и эполетами, небольшой звездой на груди, белым шарфом и саблей без украшений на кожаной портупее.

Англичан поразили спартанские привычки великого князя, его умеренность в пище, воздержанность в питье. Он пил только воду, а вечерами слуги его вносили в приготовленную для великого князя в Кларемонте спальню набитый сеном мешок, заменявший постель.

Спустя почти тридцать лет, на бале в Зимнем дворце, выражая великобританскому поверенному в делах Блумфилду признательность по поводу радушного приема, оказанного в Лондоне великому князю Михаилу Павловичу, государь вдруг сказал, что сам он испытывает живейшее удовольствие снова увидать страну, о которой сохранил самые лучшие воспоминания. В тот же день, за обедом у лорда Абердина сэр Роберт Пиль заметил нашему посланнику, дескать, он не отчаивается в надежде, что император Николай I вторично приедет в Англию. По получении в Англии донесения Блумфилда, о желании императора Николая Павловича посетить Лондон, лорд Абердин поспешил доложить королеве — присутствие русского императора в Англии, несомненно, произвело бы самое благоприятное впечатление. По приказанию ея величества, лорд отвечал великобританскому представителю в Петербург, что королева Виктория будет очень рада, если государь приведет свое намерение в исполнение.

Не успело донесение достигнуть Петербурга, как сэр Роберт Пиль, воспользовавшись представившимся ему случаем, всенародно провозгласил одушевлявшие его относительно России чувства и пригласил русского императора личным посещением Великобритании закрепить установившееся доброе согласие между кабинетами лондонским и петербургским.

19 февраля в London Tavern проходил ежегодный обед русской торговой компании. На обеде председательствовал главноуправляющий делами Астель, а в числе гостей присутствовал русский посланник и первый лорд казначейства. После обычного тоста за королеву и королевскую семью, председатель провозгласил здоровье императора всероссийского… Вслед за тем поднялся со своего места сэр Роберт Пиль:

— Нельзя обозревать политические отношения обеих великих империй и не убедиться, что почти каждая точка соприкосновения между ними указывает скорее на необходимость сердечного, дружественного и искреннего соглашения, чем на какое-либо чувство соперничества или ревнивого противодействия. Я пребываю в твердой надежде, что сознание общей пользы и чувство взаимного уважения положили основание задушевной и постоянной дружбе между Великобританией и империею Российской.

Министр иностранных дел сэр Джеймс Грэхем счел долгом предупредить — в Англии много поляков и необходимо принять дополнительные меры. В ответ пришла депеша от графа Нессельроде, в которой выражалась признательность. Мнение государя таково — его величество убежден, что жизнь государей находится в руке Божией и если Господу угодно определить ей предел по своему усмотрению — всякие меры, всякие человеческие предосторожности бессильны перед решением Божьего Промысла.149

* * *

Вернувшись с послеобеденной прогулки, Николай Павлович прошел в кабинет, снял шинель и, прежде чем сесть за стол, по обыкновению окинул взором помещение. Простенькие бумажные обои, несколько картин, на камине большие часы в деревянной отделке, мебель из красного дерева, обтянутая темно-зеленым сафьяном несколько простых стульев, портреты императрицы, детей. Тут же походная кровать и над ней небольшой образ и портрет великой княгини Ольги Николаевны — она на нем в гусарском мундире.

Император подвинул вольтеровское кресло ближе к письменному столу, опустился в него и, повернувшись к большому трюмо, около которого стояли его сабли, шпаги и ружье, придирчиво посмотрел на свое изображение.

«Да, уже не тот вид, нет свежести, нет задора, но все-таки, все-таки… — думал он, мысленно представляя свое появление среди чопорных англичан. — Все-таки я еще могу производить впечатление. А если к этому добавить подробный рассказ о свершениях последних лет…»

На память пришла недавняя поездка к железной дороге Петербург — Москва, строительство которой началось 27 мая 1843 года. Работы шли подрядным способом. Они заключались Главным управлением путей сообщения и публичных зданий, которым после смерти Карла Федоровича Толя руководил генерал от инфантерии Петр Андреевич Клейнмихель.

Николай Павлович объехал самые сложные участки дороги — строительство моста через Обводный канал, через Мсту. Государя в поездке сопровождал инженер-полковник Павел Петрович Мельников, автор проекта железной дороги Петербург-Москва. Он подробно рассказывал об особенностях пути, устройстве на его протяжении конструкций мостов, водопропускных труб большого диаметра.

В отличие от Царскосельской дороги в строительстве путей между двумя столицами почти не применялись материалы западных стран. Больше половины рельс изготовлялись в России. Для увеличения доли отечественных изделий, комитету представителей российской промышленности был передан под управление казенный чугунно-плавильный завод в Петербурге. Только на этом предприятии предполагалось изготовить 49 тысяч тонн рельсов из 79 тысяч необходимых на всю дорогу.

Император, ступая по новеньким еловым шпалам, уложенным на сосновые лежни, рассматривал скрепления рельсов. Рядом с ним шел Мельников и объяснял, чем скрепы надежны. Николая Павлович наклонялся, трогал рукой 11-килограммовые подушки, плотно облегающие концы рельсов с той и другой стороны, будто хотел проверить на прочность, потом смеялся и продолжал вышагивать по шпалам, вдыхая пьянящий запах смолы.

На всем пути следования государь видел множество землекопов с тачками, с телегами. Картины завораживали, казалось, что нет конца и краю работам, что вокруг путей от Петербурга до Москвы все находится в непрерывном движении. Он интересовался количеством людей, привлеченных к возведению полотна. Ему докладывали, что на земляные работы привлечено до 40 000 человек.

Инженер-полковник Мельников уверял императора — руководство строительством делает все, чтобы труд механизировать. Лично по его проекту делаются землевозные вагоны на рельсовом ходу под конную тягу. Для облегчения и ускорения работ по снятию грунта закуплено из США четыре паровых копра и четыре паровых экскаватора на рельсовом ходу.

«Если все пойдет и дальше в том же темпе, через год-два запустим в эксплуатацию первый участок дороги от Петербурга до Александровского механического завода, потом дотянемся до Колпино, Чудова, Вышнего Волочка…» — мечтал Николай Павлович.

На железнодорожных путях вели строгий учет, и ему было неловко, что много потеряли времени на принятие решения о строительстве. Он интересовался, чем может помочь, а услышав просьбы, с радостью записывал.

Облокотившись на спинку кресла, Николай Павлович достал записную книжку. Полистал ее. Впрочем, он мог этого и не делать, потому что помнил — все просьбы сходились к улучшению бытовых условий рабочих. Умирали на строительстве чаще всего от простудных заболеваний. За год скончалось около двухсот человек.

Вспомнились споры в комиссии, созданной для составления проекта железной дороги. Комиссия, рассматривавшая проект, сочла завышенными показатели грузо- и пассажирооборота и эксплуатационные расходы. По ее расчетам чистая прибыль составляла 790 тысяч рублей. Проект и оба варианта экономических расчетов затем передали в комитет министров. Большинство его членов выступило против постройки железной дороги. Однако 1 февраля 1842 года император подписал указ о ее сооружении.

Тогда же начались рекогносцировочные изыскания. К концу апреля 1843 года трасса дороги была нанесена на карту, утверждена и принята к руководству при строительстве. Одновременно с трассированием линии проводились гидрометрические и инженерно-геологические изыскания на всей протяженности по маршруту Петербург — Новгород — Вышний Волочек — Москва. Новгородский вариант трассы был длиннее на 30 километров и дороже на 17,5 процента, хотя и несколько увеличивал объемы перевозок. На заседании Особого межведомственного комитета мнения высших государственных чиновников о маршруте прохождения железной дороги разделились. Точку в обсуждении поставил государь, приняв 22 февраля 1843 года решение о прохождении дороги по прямому направлению без захода в Новгород.

«Ты победил их, — улыбнулся Николай Павлович своему изображению в трюмо и мысленно обратился к нему. — Пусть не сразу, но шаг за шагом ты продолжаешь убеждать своих соратников в необходимости движения вперед. Мы будем идти дальше, и шаги наши будут с каждым годом все тверже…»

* * *

В десятых числах мая по старому стилю 1844 года император Николай I выехал из Царского Села в сопровождении многочисленной свиты, возглавляемой генерал-адъютантом графом Орловым. Вице-канцлер граф Нессельроде, обыкновенно сопутствующий его величеству при посещении им дворов австрийского и прусского, на этот раз был оставлен в Петербурге.

При выезде из столицы по обе стороны дороги из-за деревьев выглядывали потемневшие, потрескавшиеся сугробы снега, остатки его тянулись тонкими лентами в поймах рек, низинах лугов. Кое-где на березах, тополях, осинах вспыхивали фонариками раскрывающиеся почки, и белели, а то где-то на солнце и розовели маленькие пушистые бутончики неприхотливых верб. Чем дальше Николай Павлович отъезжал от Петербурга, тем веселее становилась природа. Вот она уже шумела листвой, наливалась черемуховым светом, дразнила лазурью сирени, а по полям среди зелени трав следом за каретой бежали несметные толпы желтых одуванчиков.

На Троицу, 14-го мая, государь приехал в Берлин. В посольской церкви шла обедня, читались молитвы. У входа появился император. Он сделал знак, чтобы никто не вставал, и сам опустился на колени.

В Англии ничего не знали о передвижении его величества. Только в четверг 18-го мая пришло известие, что император Николай Павлович, посетив короля нидерландского, прибудет в Лондон 20 мая вечером. Сообщение застало английский двор врасплох. Для приготовления к приему русского государя оставалось не более двух суток.

Высадясь на берег в Вульвич в 10 часов вечера, государь ровно в полночь прибыл в Лондон. Он не пожелал воспользоваться гостеприимством двора и проехал в русское посольство. Оттуда написал принцу Альберту письмо, в котором выражал желание, как можно скорее иметь свидание с королевой.

На другой день, в 10 часов утра, принц-супруг явился к русскому императору и пробыл у него около часу. В половине второго Альберт снова приехал в посольство и сопровождал его величество в Букингемский дворец. Королева Виктория встретила своего державного гостя на нижней ступени лестницы. Он завтракал с королевской семьей, посетил теток королевы, герцогинь Кембриджскую и Глостерскую, сделал визит герцогу Веллингтону. Ночевать государь возвратился в дом своего посланника.

В понедельник 22 мая, император посвятил утро прогулке в Риджен-парк и по главным улицам Лондона, посещению нескольких знатных лиц, а также первого министра сэра Роберта и леди Пиль. К завтраку в посольство был приглашен герцог Девонширский, бывший чрезвычайный посол при коронации Николая Павловича 1826 года. В 6 часов вечера государь отправился в Виндзор, где на станции железной дороги снова встретил его принц Альберт.

В Виндзорском замке Николай I провел четыре дня. Красота и великолепие древнего жилища английских королей произвели на него приятное впечатление.

— Оно достойно вас, государыня, — заметил император, во время одной из бесед, королеве.

Виктория была на седьмом месяце беременности, и к тому же английский двор носил траур по герцогу Саксен-Кобург-Готском, отцу принца-супруга, потому в честь русского императора и короля саксонского нельзя было дать бала. Но в развлечениях высокие посетители недостатка не замечали. Поутру проходили смотры, скачки, охоты. Вечером многочисленное общество собиралось к обеду в большой Ватерлосской зале замка. На последний день гостей пригласили в замок в мундирах. Это было сделано по желанию русского государя, признавшегося королеве, что ему неловко во фраке, к которому он не привык.

Проводя весь день в обществе королевы, император Николай избегал разговоров с ней о политике. Зато не упускал ни одного случая, чтобы не поговорить с принцем Альбертом, лордом Абердином, герцогом Веллингтоном, которые были среди гостей за королевским столом. Беседы длились иногда по нескольку часов.150

Английское правительство желало использовать пребывание императора Николая I для установления дипломатических отношений России с Бельгией. Мысль эта была внушена лорду Абердину бароном Стокмарком, неусыпным блюстителем польз и выгод кобургского дома.

На другой день по прибытии в Виндзорский замок Николай Павлович встретился с лордом Абердином. Министр еще не успел обозначить тему разговора, как император воскликнул:

— Вы хотите говорить со мной о Бельгии?

Увидев удивленно лицо лорда, император улыбнулся своей обворожительной улыбкой:

— Хорошо. Давайте говорить о ней сейчас. Сядем. Я забуду, что я император, вы забудете, что вы английский министр. Будем просто, я — Николай, вы — Абердин, — Николай Павлович, пародируя чиновника, поклонился лорду и, устроившись в кресле против него, продолжил фамильярно и ласково: — Итак, вы говорите, что королева желала бы видеть меня на дружеской ноге с Леопольдом. Я сам искренне желаю того же, я всегда любил и уважал дядю королевы и был бы от души рад возвратиться к прежней нашей дружбе, но пока польские офицеры останутся на службе короля — это совершенно невозможно. Согласно нашему условию мы обсуждаем дело не как император и министр, а как джентльмены. — Неопределенная улыбка пробежала вокруг его губ, явно скрывая неудовольство. Оно незамедлило прорваться в резком, задиристом голосе: — Поляки были и остаются мятежниками. Позволительно ли джентльмену принимать к себе на службу людей, виновных в мятеже против его друга? Леопольд взял мятежников под свое покровительство. Чтобы сказали бы вы, если бы я стал покровительствовать О’Коннелю, вздумал назначить его своим министром? Что касается Скржинецкого, это не так важно, он ранее оставил нашу дружбу, но Крушевский — совсем другое дело, случай непростительный. Он был адъютантом брата моего Константина. Леопольд будто и не знал об этом — назначил его на доверенный пост, произвел в генералы. Может ли джентльмен поступать так относительно другого джентльмена? Скажите вашей королеве, что в тот самый день, когда ее величество даст мне знать, что поляки оставили службу короля бельгийцев, министр мой получит приказание как можно скорее отправиться в Бельгию.

— Я не признал бельгийской революции, — продолжал уже в спокойном тоне после длительной паузы государь, — и никогда ее не признаю. Впоследствии, однако, я признал Бельгийское королевство. Я умею держать свое слово, уважаю договоры и свято исполняю их. Я долгом считаю отныне охранять существование Бельгии, как и всех прочих держав.

Логика русского императора была понятна лорду Абердину, хотя интересы не совпадали с категоричным заявлением собеседника. Он не стал спорить. Английского министра более интересовал взгляд Николая I на положение дел во Франции.

— У России и Франции после одного инцидента, прекращены дипломатические отношения, — сказал он осторожно.

— Не совсем, — поморщился Николай Павлович и добавил: — Сношения между правительствами поддерживаются поверенными в делах.

— Значит, о дружеских отношениях с Людовиком-Филиппом не стоит и говорить, — проронил разочарованно лорд.

— Людовик-Филипп оказал большие услуги Европе, я признаю это. Но лично я никогда не буду его другом, — категорично заявил русский император.

— Решение окончательное? — вдруг с живостью и интересом спросил лорд Абердин и внимательно посмотрел на собеседника.

— Говорят, его семья примерна и вполне заслуживает похвалы, — начал задумчиво Николай Павлович. — Но сам он… — Император откинул голову, по лицу его пробежала болезненная гримаса: — Но сам он? Что он сделал? Чтобы обосновать, укрепить свое положение, он искал подкоп под меня, пути подорвать достоинство мое, как русского императора. Я никогда ему этого не прощу…

Лорд Абердин понимал, что главным препятствием к сближению России и Франции был принцип июльского правительства, принцип революционный, прямо противоположный и чувствам императора российского, и политике его. Однако, не признав в 1830 году Людовика-Филиппа, государь российский не стал вредить ему, не давая врагам его ни малейшей поддержки.

— Я не карлист, — заявил уверенным голосом российский император и тут же пояснил: — За несколько дней до обнародования указов июля 1830 года, я предостерег Карла Х против всякой попытки совершить государственный переворот, я велел предсказать ему его последствия, он дал мне честное слово, что и не помышляет о таком перевороте и тотчас же приказал обнародовать указы. Я никогда не стану поддерживать Генриха V. — Николая Павлович сделал паузу, потер кончиками пальцев лоб, словно вызывая ум к решительным действиям, и продолжил: — Когда меня спросили, может ли он посетить меня, я велел ему отвечать, что приму его, но только как частное лицо, а что такой прием мог бы повредить его делу в глазах Европы, обезнадежить его друзей и сторонников, лучше было бы, по моему мнению, не побуждать о нем и речи.

После обеда они продолжили разговор об отношениях с Францией, но уже втроем. К собеседникам присоединился сэр Роберт Пиль.

— Как вы смотрите на кандидатуру претендента на пост короля Франции в лице графа Шамбором, так откровенно заявляющего о своих устремлениях? — спросил Пиль.

— Я люблю у себя дома смотреть комедии, поощряю комедиантов и авторов пьес, но не одобряю «комедии», разыгранной графом Шамбором в Англии. Он может сохранять убеждение, что он законный король Франции, но изображать из себя претендента нелепо, — сердито сказал Николай Павлович, потом махнул рукой, будто прогоняя совсем эту мысль, и спокойным тоном продолжил: — Я совсем не люблю Гизо. Он мне нравится еще меньше Тьера. Тьер хоть и фанфарон, но откровенен; он гораздо менее вреден и опасен, чем Гизо, который так недостойно поступил с Моле, самым честным человеком во Франции.

— Но это не мешает укреплять союз Англии и Франции, — уловив момент, вставил фразу лорд Абердин.

— Я не сомневаюсь, — с усмешкой сказал Николай Павлович, — и желаю ему продолжаться как можно доле, хотя и не верю в его долговечность. Первая буря в палате разнесет его. Людвиг- Филипп попытается сопротивляться, но если не почувствует себя достаточно сильным, сам станет во главе движения, чтобы спасти свою популярность.

— Политика нашего кабинета направлена к тому, чтобы по смерти короля Людовика-Филиппа французский престол перешел без сотрясений ближайшему законному наследнику Орлеанской династии, — категорично заявил сэр Роберт Пиль.

— Я не имею ничего против этого, — примирительно отвечал Николай Павлович, внутренне понимая, что англичане будут стоять на своем. — Я желаю как можно больше счастья французам, но без спокойствия они не достигнут счастья. Они не должны производить взрывов вне своих пределов. А потому будьте уверены, что я нимало не ревную вас к ним за ваше доброе согласие с Францией. Оно может иметь лишь благие последствия для меня и для Европы. Вы приобретете через него влияние, которое можете употребить с пользою. — Император обвел взглядом собеседников, качнул головой и как бы отбрасывая мысли о Франции и отношении к ней Англии заговорил с жаром: — Впрочем, я приехал сюда не с политической целью. Я хочу завоевать ваше доверие, хочу, чтобы вы научились верить, что я человек искренний, честный человек. Вот почему я открываю вам мои мысли об этих предметах. Нельзя депешами достигнуть желаемого мною результата.

Пытаясь добиться доверия английского правительство в деле мирного разрешения восточного вопроса, Николай Павлович не видел в общеевропейском соглашении Франции. Начало такому соглашению было положено в 1833 году Россией и Австрией, условившимися действовать сообща в случае распада Оттоманской империи. Затем к ним примкнул берлинский кабинет. Но успех такого союза можно было считать обеспеченным лишь с того времени, когда к соглашению присоединилась бы Англия. Император российский намеревался получить такое согласие от правительства, продолжая уверять собеседников в искренности своих намерений в отношении больной Турции.

Начиная новую встречу с лордом Абердином, император Николай I решительно заявил:

— Турция умирает. Сколько бы мы ни старались спасти жизнь ея, мы в этом не успеем. Она умрет. Не умереть ей нельзя. Это будет критическая минута. Я предвижу, что мне придется двинуть мои армии. Австрия сделает то же. В этом кризисе я опасаюсь одной Франции. Чего она захочет? Я ожидаю ее на многих пунктах: в Африке, в Средиземном море, далее — на восток. Припомните ея экспедицию в Анкону. Почему же ей не предпринять такую же в Кандию, в Смирну? При подобных обстоятельствах разве Англия не должна будет перенести на восток свои морские силы? Итак, в этих странах встретятся: русская армия, австрийская армия, большой английский флот. Сколько пороховых бочек вблизи огня! Кто помешает искрам взорвать их?

Еще откровеннее он высказался в разговоре с первым лордом казначейства.

— Турция разрушается, — сказал с беспокойством Николай Павлович, — дни ее сочтены. Нессельроде отрицает, но я в этом убежден. Султан, хотя и не гений, но все же человек. Допустим, что с ним случится несчастье, что увидим мы после его смерти? Ребенка и регентство! Я не хочу ни единого вершка турецкой земли, но не позволю и другим державам присвоить себе хотя бы единый вершок…

Его императорское величество говорил с таким воодушевлением, так громко, стоя возле открытого окна, что сэр Роберт Пиль поспешил закрыть окно из опасения, что его слова могли быть услышаны на улице.

Роберт Пиль отвечал своему высокому собеседнику, что Англия находится в таком же точно положении относительно востока. Политика ее несколько изменилась лишь в одном пункте: в Египте. Англия не согласится на установление в этой стране слишком сильного правительства, которое могло бы отказать в проходе индийской почты.

Николай Павлович внимательно выслушал министра и продолжил:

— Ныне нельзя условиться, что делать с Турциею в случае ея смерти. Подобный договор ускорил бы ея падение. Я сделаю все от меня зависящее, чтобы сохранить настоящее положение. Но следует взглянуть честно, разумно на возможность разрушения Турции. Нам необходимо условиться на справедливых основаниях установить вполне искренно добросовестное соглашение, подобное тому, которое уже существует между Россиею и Австриею.151

Император уехал из Англии, убежденный, что собеседники не остались глухими к его предложениям. Он даже приказал Нессельроде отправить в Англию меморандум с изложением всех своих мыслей о необходимости заблаговременного соглашения на случай распада Турции. Николаю Павловичу очень хотелось иметь у себя нечто вроде подписанного Пилем и Абердином подтверждения их согласия с изложенными царем мыслями.

Нессельроде, составлявший меморандум, сделал попытку сгладить опасения, которые могли вызвать в английском правительстве слова государя. Его осторожность вовсе не развеяла свойственной англичанам подозрительности по отношению к тому, что касается действий России на востоке, а даже подчеркнула противоречия между заискивающею формой меморандума и прямодушной откровенностью речей императора.

* * *

Будучи уверенным в скором получении ответного письма из Лондона, Николай Павлович собирался теперь заняться внутренними делами империи. Сразу после его возвращения в Петербург, двор переехал в Гатчину.

Гатчинский дворец Николай I наследовал в 1828 году по завещанию вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Она вменила в обязанность сыну следить за угодьями, содержать их, как содержались при ней.

Первые годы после смерти матушки Николай Павлович редко бывал в Гатчине. Летом в окрестностях городка устраивались военные учения, и он участвовал в маневрах. Вторую половину дня — проводил с семьей, а вечером уезжал в свою палатку, поставленную в военном лагере.

День складывался у царской семьи незатейливо. С утра шли на богослужение. Литургию пели члены семьи и приближенные. Между девятью и десятью часами все дети и внуки собирались вокруг императрицы на утреннее кофе.

Жителям Гатчины был знаком большой запряженный фургон, с кипящим самоваром, корзинами с посудой и булками, который мчался к павильону, назначенному для встречи. В это же время ездовые с развевающими по ветру черными плюмажами скакали предупредить великих князей и великих княгинь, что Александра Федоровна будет кушать кофе. Через несколько минут уже в обратном направлении к павильону спешно направлялись дети и внуки императрицы, облаченные в нарядные платья.

После завтрака дети и внуки императорской семьи гуляли пешком или в экипажах, чтобы к 4 часам вернуться на обед. В 8 часов вечера все собирались в Арсенальном зале, где катались с деревянной горки, репетировали пьесы, в которых охотно принимал участие император. Здесь играли в вист, бильярд, шахматы, в кругу императрицы обязательно читали вслух. Были и такие игры, как жмурки, горелки, кошка и мышка.

Ближе к осени император приказывал привозить во дворец так называемую «школу малолетних детей», созданную при Гатчинском институте. Дети-сироты, до восьмилетнего возраста помещавшиеся у частных лиц, преимущественно в семьях служащих института, были желанными гостями Николая Павловича. Одетые в форменные кумачовые рубашки и плисовые шаровары, в сопровождении начальницы школы Милициной и двух классных дам, высадившись из придворных экипажей, они с шумом окружали государя. Он вел их к деревянной горке, качелям, играл с ними словно родной отец, а потом приглашал пить чай с конфетами, кренделями и сухарями.

Дворец состоял из двух жилых корпусов, соединенных полукруглой пристройкой. В левом корпусе в нижнем этаже располагались комнаты их величеств, цесаревича и цесаревны, а в верхних этажах комнаты великих князей, великих княжон и старейших статс-дам. В правом корпусе помещалась свита и служащие. Тут же останавливались многочисленные гости: министры, сановники, приезжающие в Гатчину для работы с государем.

Императорская семья проживала в Гатчине патриархальным образом. Николай Павлович никого не стеснял и любил даже, когда жители относились к нему с тою доверчивостью и любовью, которые характеризуют отношение детей к своему отцу. Простота отношений простиралась до такой степени, что жителям не запрещалось смотреть в окна дворца, когда императорская семья сидела за обеденным столом или проводила вечера в разговорах и увеселениях.

Арсенальный зал, где чаще всего собиралась императорская семья, помещался на нижнем этаже и выходил окнами на обширный внутренний двор. Хотя у ворот стоял часовой, но он не нес караул, так как доступ во двор был свободен для всех.

Внешняя свобода царской семьи была обманчива. Государь всегда питал к своей жене, хрупкой и изящной, обожание сильной натуры к слабому человеку. Императрица была для него словно прелестная птичка, содержащаяся взаперти в золотой клетке, которую он убаюкивал неподдельною ласкою и вниманием. Находясь в мире великолепных дворцов, роскошных садов, блистая на балах, она вовсе не знала о другом мире, существовавшем вне пределов ее передвижений. Александра Федоровна была добра, с лица ее не сходила улыбка, для всех было приготовлено доброе слово, но это не выходило за пределы круга, в котором государыня общалась с окружающими ее людьми. Она всегда окружала себя красивыми и нарядными женщинами, любила, чтобы вокруг ее все были веселы и счастливы, и хотела, чтобы все женщины были красивы и нарядны, как она сама, чтобы на всех было золото, бриллианты, бархат, кружева. Но однажды этот золотой сон оборвался.

10 августа 1844 года в царской семье произошла большая трагедия. После родов скончалась великая княгиня Александра Николаевна и ее новорожденный ребенок. Осенью царская семья впервые провела в Гатчине больше двух месяцев.

Императора часто видели в парке в ту осеннюю пору. Он ходил по аллеям, мимо оголенных деревьев, осенявших своими почерневшими ветвями с редкой листвой болотистую и полузамершую почву. Его высокая фигура виднелась издалека. Он ходил, чуть сгорбившись, с трудом переставляя ноги, отворачивая от встречных лицо свинцового цвета.

Возможно, во время этих прогулок к Николаю Павловичу пришла мысль перестроить дворец. Реконструкция предполагалась большая: надо было сделать парадные современные залы в Арсенальном зале, гостевые и служебные помещения — в Кухонном, переделать в Центральном корпусе систему отопления и провести ремонт.

Выходя за дворцовый сад, государь останавливался перед зверинцем — территорией в пять-шесть квадратных верст, огороженной частоколом. Вглядываясь в причудливые очертания зверинца, он вспоминал, как решился осушить болота. Несколько лет подряд по окончании лагерных сборов в Красном Селе, сюда в августе приходил гвардейский Саперный батальон — пехотные солдаты и крестьяне копали болото. Прокапывали широкие каналы, торф выбрасывали рядом, образуя острова. Каждый остров обивался кругом нетолстыми сваями, которые переплетались тростником, чтобы берега не расползались.152

Едва семья переехала с Гатчины в Зимний дворец, как новое известие потрясло императора — по пути из Баден-Бадена скончался ближайший соратник Александр Христофорович Бенкендорф.

Второй период жизни Бенкендорфа, начавшийся после разгрома мятежников на Сенатской площади, был неразрывно связан с жизнью императора Николая I. Он сопровождал государя почти во всех поездках по России, часто через шефа жандармов передавались высочайшие указы и важнейшие решения.

В начале марта 1837 года Бенкендорф неожиданно заболел — ему стало плохо на заседании комитета министров. Весь период болезни император не отходил от постели Александра Христофоровича, и те, кто приходил справиться о состоянии больного, получали сведения лично от императора.

Болезнь отступила в мае, и Бенкендорф покинул Петербург. Он уехал в свое имение Фалль, недалеко от Ревеля. Здесь впервые за 38 лет службы Александр Христофорович позволил себе отдохнуть.

У Николая Павловича появился новый помощник — сын Александр, из которого он хотел сделать достойного преемника. В тоже время здоровье шефа жандармов оставляло желать лучшего, но он до последних дней продолжал работать.

Находясь в Карлсбаде, Александр Христофорович, предчувствуя кончину, пожелал умереть в своем имении Фалль. До имения ему доехать не удалось. Он скончался на пароходе «Геркулес», идущем в Ревель, 23 сентября 1844 года.

* * *

Получив отказ императора на свою просьбу об отставке, министр финансов Канкрин не сдавался. Он при любом удобном случае напоминал Николаю Павловичу об обещании отпустить на пенсию после завершения финансовой реформы в России. Просьбы стали настойчивее после того, как 1 июня 1843 года вышел манифест об окончательном уничтожении прежних ассигнаций и замене их новыми кредитными билетами, которые разменивались по предъявлении на звонкую монету.

К 1844 году в Петропавловской крепости хранилось почти на 200 миллионов рублей металла. Теперь на всем земном шаре не было государства с таким громадным резервным капиталом. Кредитных билетов в России было выпущено не более чем на 200 миллионов рублей и все бумажно-денежное обращение было покрыто резервным фондом.

Едва результат выяснился, министр финансов не замедлил выдать разным банкам 30 миллионов рублей для оказания сельскому хозяйству и промышленности кредита на производительные цели, опровергая установившееся мнение, будто бы он был врагом кредитных операций.

Пожалуй, только император и узкий круг знакомых Канкрина знали, что Егор Францевич занимается литературным трудом. В своем главном произведении «Экономия человеческого общества» министр финансов писал: «Было бы очень трудно обосновать право наследственной собственности каким-нибудь естественным правом, потому что в таком случае его можно было бы изменить… Часто, сидя за обедом, я с грустью думал, что многие в этот час не имеют даже куска хлеба… Фарисей благодарит Бога за то, что у него больше, чем у других, и успокаивается на этом; но у меня сердце обливается кровью: все еще существуют рабы, крепостные, ирландские крестьяне, английские фабричные рабочие, пролетарии более или менее везде…»

Однако, свобода, конституционная форма правления, равенство, братство, суд присяжных и подобные лозунги его мало соблазняли. Рассуждая о них, он, прежде всего, спрашивал себя, могут ли они оказаться плодотворными в данное время и в данном народе и что они дадут в смысле достижения его основной цели.

Его желание служить общему благу было так сильно, что совершая в последние годы заграничные путешествия для восстановления своих надорванных сил, он ко всему присматривался, за всем наблюдал и заносил свои впечатления в путевые дневники.

Когда погода не благоприятствовала посещению музеев, библиотек, парламентских и судебных заседаний, он читал. Его интересовала всякая новая книга. Относительно каждой из них он делал остроумные, подчас, глубокие заметки в своем дневнике.

Канкрин пишет, возвращаясь к беллетристическим работам или подводя итог своей финансовой деятельности. Главный свой труд «Экономию человеческого общества» Егор Францевич написал за четыре месяца.

Во время работы над этой книгой с ним случился удар, сопровождавшийся злокачественною перемежающейся лихорадкой. Императору было доложено — жизнь Канкрина в опасности. Как только министр стал поправляться, Николай Павлович посетил его дважды. Тогда между ними и состоялся последний разговор, во время которого Николай Павлович уважил просьбу своего любимого министра.

После увольнения со службы, уезжая за границу, он снова искал общения с учеными, а в Париже посещал заседания Академии наук. Во время последней поездки он вошел в залу Академии и занял место среди слушателей. Его случайно заметили и объявили во всеуслышание о присутствии. Канкрина торжественно поблагодарили от имени ученого собрания за благородное содействие научным трудам, расширение границ человеческого знания. Все члены Академии почтительно встали и пригласили Егора Францевича занять место между ними.

Несмотря на настоятельные советы врачей, требовавших оставаться в теплом климате, он летом 1845 года вернулся в Петербург. Егора Францевича ожидал трогательный прием. Бывшие его подчиненные наняли пароход, выехали ему навстречу в Кронштадт и с музыкой проводили до Петербурга. Они помнили, как он приходил им на помощь во всех невзгодах, как помогал вдовам и сиротам, как он, когда по закону нельзя было помочь из казенных сумм, потрясенный человеческим горем, нервно бросался к своей конторке, говоря: «Закон надо уважать», — и давал пособие или безвозвратную ссуду из собственных средств.

Канкрин поселился в Павловске. Истощенный летами и трудом, его организм не выдержал последней простуды. Егор Францевич умер в Павловске 9 сентября 1845 года. В последний день его жизни верная подруга и жена читала ему исследование Коха по политической экономии, и почти до самого момента смерти он внимательно слушал.

* * *

Теряя одного за другим своих близких соратников, Николай Павлович к концу сороковых годов стал усиленнее заниматься государственными делами единолично и требовать от своих министров не самостоятельных действий, а лишь исполнения его предначертаний и приказаний. И только нескольким чиновникам, проверенным за годы своего правления, он доверял проявлять инициативу.

Среди них был Михаил Семенович Воронцов, сын известного государственного деятеля и дипломата графа Семена Романовича Воронцова. Они встретились с ним под Варной в 1828 году во время русско-турецкой войны. Воронцов сменил раненого Александра Сергеевича Меншикова на посту командующего осадным корпусом и в короткие сроки овладел крепостью. В 1829 году он обеспечивал снабжение русских войск, действовавших против Турции за Кавказом. В 1834 году за неустанные гражданские и военные труды был удостоен ордена святого Андрея Первозванного.

Император Николай I в личном письме в 1844 году предложил Воронцову занять должность наместника на Кавказе и главнокомандующего отдельным Кавказским корпусом с неограниченными полномочиями, с сохранением должности Новороссийского и Бессарабского генерал-губернатора. 62-летний генерал согласился и 24 марта прибыл в Тифлис, а 26 марта приступил к исполнению новой должности.

В мае главнокомандующий выступил с войсками в Даргинскую экспедицию, которая через 2 месяца тяжелого похода завершилась взятием аула Дарго — опорного пункта Шамиля. За этот поход Воронцов был возведен в княжеское достоинство и назначен шефом Куринского егерского полка. Позднее он отказался от длительных военных экспедиций и действовал методично, сочетая гражданское и хозяйственное обустройство края с частными военными операциями.

На Кавказе национальный вопрос имел большое значение. Воронцов понимал это и укреплял дружеские связи между русскими и местными жителями. Значительная часть жителей Кавказа были мусульмане. До них доходили слухи о том, как уважительно относился наместник к вере крымских татар. Они шли к нему и находили понимание, а он всячески стремился сохранить местные традиции, обычаи, исторически сложившиеся порядки.

Образовав Черноморскую береговую линию укреплений и перекрыв торговлю турецким купцам с горцами, русское правительство превратило укрепления в торговые центры, которые могли бы восполнить нужду местного населения в промышленных товарах и соли, доставляемой ранее из Турции.

Комитет по делам Закавказского края 11 мая 1844 года рассмотрел записку министерства финансов «Об устройстве торговли на восточном берегу Черного моря». Своим решением он установил максимально упростить таможенный осмотр иностранных судов, прибывающих в Новороссийскую и Сухумскую бухты, уменьшить с них торговые сборы, а также учредить в этих портах беспошлинную складку товаров.

По представлению министра финансов, император Николай I своим указом от 30 июня 1845 года повелел до окончательного разрешения общих предложений по устройству торговли, таможен и карантинов на восточном берегу Черного моря в виде временной меры открыть в Новороссийске, на северо-восточном берегу Черного моря, порт для приема приходящих из-за границы судов российских и иностранных. Застава в Новороссийске открылась 1 января 1846 года. Было установлено, что для пособия городам Анапе и Новороссийску ежегодно отчислять в их пользу в продолжение 30 лет пятую часть таможенных сборов. Готовились документы на упорядочивание таможенного регулирования торговли, что должно было повлиять на снижение контрабандной торговли.

Осенью 1846 года действительный тайный советник Степан Васильевич Сафонов, состоявший директором гражданской канцелярии при Кавказском наместнике князе Михаиле Семеновиче Воронцове, был командирован из Тифлиса для личных объяснений с императором Николаем I о преобразовании карантинно-таможенного управления на Кавказе и составлении нового тарифа для Закавказского края.

* * *

В 11 часов 45 минут двери в кабинет отворились, вышел камердинер и сказал Сафонову:

— Пожалуйте к государю.

После коротких приветствий и обмена любезностями, государь поинтересовался здоровьем князя Воронцова, а потом поднял папку, лежавшую перед ним, и, слегка пошевеливая ею, сказал:

— Ну, ты привез много важных предложений. Я только слегка успел пробежать бумаги, но потом прикажу князю Барятинскому дать им надлежащий ход. Я должен тебя предупредить, что против их есть много возражений со стороны министров и замечаний собственно от меня. Очень буду рад, если ты мне прояснишь и, хотя бы отчасти, переменишь мое убеждение.

Сафонов готов был сразу же возразить, но смутился и начал подробно объяснять ситуацию:

— Единственное возражение против льготной торговли за Кавказом заключается в жалобах московских фабрикантов. Но показания их неимоверно увеличены, и я надеюсь, что при рассмотрении данных чисел это будет указано. По всем сведениям, собранным самым аккуратным образом, оказывается, что вместо 5 миллионов рублей ввозится только, по собственным показаниям купцов, приблизительно на 2,5 миллиона. Как мне говорили некоторые тифлисские купцы, эти показания преувеличены ими по той причине, что всякий купец всегда старается показать, что он торгует на гораздо больший капитал, нежели есть в самом деле, для поддержания своего кредита. Убавив из этой суммы те товары и те произведения, которые шли, идут и будут идти ежегодно из России за Кавказ, как например: железо, сталь, стекло, полотно и прочее, увидим, что показания московских фабрикантов уменьшаются в значительной степени, а при тщательном рассмотрении окажутся совершенно ничтожными.

— Я думаю и сам, что жалобы московских фабрикантов слишком преувеличены, но кроме этого есть у меня другие причины в политическом отношении. Слушай меня и помни хорошо, что я буду говорить, — сказал Николай Павлович и, сосредоточенно глядя на Сафонова, намеренно медленно обратился к нему: — Не судите о кавказском крае как об отдельном царстве. Я желаю и должен стараться сливать его всеми возможными мерами с Россиею, чтобы все составляло одно целое. Я к этому стремлюсь и должен стремиться. Я стараюсь, чтобы все истекало сюда, — он показал на свою грудь, — чтобы тамошние жители знали и чувствовали, что они зависят от Севера, что на них падают лучи тамошнего солнца и что они получают свою жизнь и свое благосостояние, наравне с другими частями обширного Царства Русского, одного светила. Вот к чему я стремлюсь.

Я говорю с тобой откровенно, — продолжал государь, но уже спокойным тоном, — а вы желаете у себя, предоставляя Закавказскому краю свободную торговлю, заставить жителей быть уверенными, что все хорошее получают они не от России, а извне, и вместо слития края, стремитесь к разъединению.

Отправляясь в столицу, Сафонов был уверен, что государь непременно одобрит предложение предоставить льготную торговлю за Кавказом. Ведь оно исходило от его любимчика Воронцова. Чуть больше года назад, 25 марта 1845 года, Михаил Семенович провалил операцию по захвату Шамиля. Отряд, руководимый графом, понес большие потери. Любого другого военачальника ждало бы суровое наказание, Воронцов же, несмотря на провал, за поход к Дарго, Высочайшим указом от 6 августа 1845 года был возведен и с нисходящим его потомством в княжеское достоинство Российской Империи.

Улыбнувшись пришедшей на ум мысли, Сафонов посмотрел на Николая Павловича и, ожидая, что тот сейчас же даст согласие на льготу, смело возразил:

— Я думаю, ваше императорское величество, что делать добро краю есть самое лучшее средство сливать его с Россиею, а предоставляя Закавказью свободную торговлю, вы сделаете ему величайшее добро. Да и Михаил Семенович, направляя меня к вам, очень надеялся на благополучный исход нашего разговора.

Император шутливо пригрозил пальцем:

— Не думай, что кроме твоей канцелярии нет других важных управлений. Не думай, что кроме Закавказского края нет другой важной отрасли в государстве. Я очень понимаю, что ты как директор канцелярии, занят одним тебя занимающим предметом. Это очень натурально. Я сам более десяти лет управлял отдельною частью и думал тогда, что кроме моей части нет ничего важного в России и что все прочее трын-трава. Но с тех пор, как я уже двадцать один год занимаю настоящее место, я переменил образ моих мыслей и вижу, что кроме Кавказа есть у меня и другие важные обязанности. Вот мои собственные политические отношения против вашего проекта, не говоря уже о возражениях министров. Потом положим, что, как вы говорите, контрабанда очень сильна, но все-таки часть товаров проходит через таможни, казна получает пошлину, а учреждением порт-франко мы лишимся этих доходов.

— Смело и решительно уверяю ваше императорское величество, что с учреждением льготной системы таможенные доходы не только не уменьшатся, но непременно в десять раз увеличатся. Тогда не будет никакой надобности привозить контрабанду, что стоит производителям довольно дорого, и все пойдет через таможни, будут платить пошлину, — не обращая внимания на недовольный взгляд государя, говорил Сафонов, настойчиво полагая, Николай Павлович должен его понять, что любое другое решение жестоко обидит Михаила Семеновича Воронцова.

Выпалив на одном дыхании последние аргументы в защиту идеи, Сафонов замер в ожидании ответа. Перед ним сидел человек, соединявший с душою великодушной и рыцарской характер редкого благородства, но в то же время душивший всякое проявление инициативы. Угнетение, которое он оказывал, не было угнетением произвола или каприза, оно было обдуманным. Поступая по своему разумению, Николай Павлович был всегда глубоко убежден, что все делает во благо родины. С ним невозможно было спорить. И все-таки у директора канцелярии теплилась маленькая надежда.

— Хорошо, положим и так. Но на новое учреждение требуются деньги, — прищурился император.

— Вместо тех миллионов, которые постоянно требовались на устройство одних только карантинов, по проектам Вельяминова, Нейдгардта, Головина и в особенности Гурко, мы просим только несколько десятков тысяч рублей, — откинув голову, сказал Сафонов.

— Да! — Николай Павлович подался вперед. — Вы требуете 86 тысяч рублей серебром.

Сафонов покачал головой:

— Позвольте, государь, сказать, что со времени вступления князя Михаила Семеновича в управление краем по гражданской части не было требовано от казны ни одной прибавочной копейки. Мы учредили новый участок в Карабахском уезде, усилили средства Кутаиского уездного управления, назначили оклады помощников в Горном округе, учреждаем теперь две области Имеретинскую и Дагестанскую, и на все эти учреждения мы не требовали и не требует от казны ни копейки, а обходимся собственными средствами.

— Это очень хорошо, — Николай Павлович улыбнулся, взяв в руку карандаш и, постучав им по столу, строго спросил: — Но откуда я возьму 86 тысяч рублей?

Сафонов развел руками и с присущей ему деловитостью заявил:

— Если ваше величество встречаете в этом затруднение, то мы можем и здесь пособить. Я получил частное сведение, что торги в Астрахани на Сальянские рыбные промыслы кончены и что вместо 85 тысяч рублей или около 100 тысяч рублей, которые мы обыкновенно получали за этот промысел, мы будем теперь иметь 170 тысяч рублей. Следовательно, слишком 70 тысяч рублей чистой прибавки в год, уничтожая вместе с тем ежегодные расходы на содержание Сальянского отделения в Астрахани и управления рыбными промыслами в самих Сальянах. Независимо от сего господин министр внутренних дел отнесся к князю Михаилу Семеновичу с предложением об уничтожении Астраханского карантина.

— Как ты думаешь, Астраханский карантин можно уничтожить? — с интересом спросил государь.

— Будет не только полезно, но и необходимо по местным обстоятельствам, — утвердительно закивал головой Сафонов. — Нет сомнения, что князь Михаил Семенович согласится на предложение, и тогда мы вновь выиграем 20 тысяч серебром в год. Притом мы устраиваем не только карантины за Кавказом и в Кавказской области, но и таможни, и вновь учреждаем карантинно-таможенную линию на Восточном береге, чего там теперь вовсе нет.

Они говорили уже два часа. Чтобы дать передышку утомленному мозгу, Николай Павлович просил Сафонова дать оценку тому или иному деятелю, работавшему или служившему на Кавказе. Потом, отдохнув, он с новым напором продолжал интересоваться переменами, которые должны были преобразить край, и соглашался с некоторыми предложениями.

— Дайте, ваше величество, свободную торговлю Закавказскому краю, — продолжал настаивать Сафонов, умоляюще глядя на императора, хотя понимал, Николай Павлович его переиграл — вытянул все, что было нужно, так и не раскрыв до конца своего отношения к идее. Выкладывая последний козырь, директор канцелярии пристально смотрел на государя, надеясь услышать от него хоть что-нибудь утешительное: — Продолжите на несколько лет Одесское порто-франко, утвердите окончательный транзит на Тифлис и соедините Одессу с Редут-Кале посредством постоянных пароходных сообщений, тогда весь край примет совершенно другой вид. Тогда благоденствие разольется в скором времени в сильной степени и откроется торговый путь в Персию не только через Тавриз, но и через Каспийское море, о котором еще думал Петр Великий.

Николай Павлович развел руками:

— О, если бы можно было привести все это в исполнение! Я займусь с особенным вниманием всеми привезенными тобой бумагами и, очень может быть, что, по возвращении из Москвы, составлю Комитет под личным своим председательством. Ты отвечай, а я буду помогать. Ну, прощай!153

…Несмотря на ряд положительных решений, принятых императором по документам, представленным Сафоновым, он отказал Кавказскому наместнику князю Воронцову в главной его просьбе. Об этом писал князю его старый товарищ, отставной генерал Ермолов: «Здесь испугались желания твоего учредить свободный торг за Кавказом; испугались пребывания в Петербурге твоего директора канцелярии».

* * *

Государь ожидал перемен после обсуждения в 1842 году в Государственном совете проекта об обязанных крестьянах. Но за пять лет помещики перевели в обязанные крестьяне всего 24 708 душ. Они откровенно смеялись над законом. А значит, смеялись над ним, выпестовавшим этот закон. И тут в мае 1847 года — радостная весть — в столицу прибывает депутация смоленских дворян: депутат генерал-майор Александр Иванович Шембель и рославльский уездный предводитель дворянства полковник Михаил Фантон-де-Веррайн.

Его величество радушно приветствовал гостей. Он был в парадной форме. На лице его, обычно сосредоточенном во время деловых встреч, играла добродушная улыбка.

— Здравствуйте, полковник! Очень рад, что вижу вас в числе депутатов Смоленской губернии, — долго тряс он руку полковнику Михаилу Фантон-де-Веррайну.

Потом подошел к генералу Шембелю, справился о его здоровье.

Полковник Фантон поблагодарил государя за дарованные дворянству Смоленской губернии права и преимущества, льготы и пособия.

Николай Павлович ответил:

— Я, господа, в мое царствование не принимал еще подобных депутаций; но выражение признательности смоленского дворянства мне очень приятно. Я смолян знаю за верных слуг Отечеству; на поприще военном и гражданском они всегда отличались усердием и знанием, а дома — благоустройством. Поэтому я изъявил желание принять вас, во-первых, чтобы выразить, в лице вашем, смоленскому дворянству, сколько я люблю оное и уважаю за его чувства и рыцарские правила; во-вторых, сказать вам, что я имею в виду продолжение шоссе от Соловьева перевоза до города Юхнова.

Император прошел к столу. За ним последовали генерал- майор Шембель и полковник Фантон. Когда депутаты заняли места возле стола, Николай Павлович продолжил:

— Я говорил про шоссе. Так вот, шоссе это будет для губернии полезно, но линия московского шоссе нужнее; по окончании же сей последней, будет преступлено и к той, а так же и к другим работам по части сообщений в губернии.

В особенности мне желательно, чтобы вы занялись обсуждением выгод водяных сообщений в губернии, дабы, с одной стороны, поставить оную в независимость от неурожая подвозом хлеба из южного края, а с другой — доставить ей способы к выгодному и безостановочному сбыту в Рижском порту, так как Гжатская пристань не совсем надежна, и, в-третьих, главное, поговорить с вами келейно об обязанных крестьянах.

Николай Павлович взял со стола толстую папку, раскрыл ее. Он что-то читал, едва шевеля губами. Потом оторвал взгляд от текста, посмотрел на депутатов:

— Вот здесь, — не глядя в папку, — рукой он указал на лист, — в указе моем по этому предмету ясно выражена мысль, что земля, заслуженная нами, дворянами, или предками нашими, — есть наша дворянская, заметьте, что я говорю с вами, как первый дворянин в государстве; но крестьянин, находящийся ныне в крепостном состоянии почти не по праву, а обычаем, через долгое время, не может считаться собственностью, а тем менее вещью. Следовательно, мое мнение, при обнародовании указа, было и теперь есть, чтоб дворянство помогло мне в этом деле, столь важном для развития благосостояния Отечества нашего, постепенным переводом крестьян из крепостных в обязанные. Я убежден, что такой переход, хотя на разных условиях, примененных каждым к местности, может один предупредить крутой перелом.

Со всем тем, доселе только некоторым помещикам представлены условия и между сими последними есть несоответствующие цели. Знаю, что против обязанных крестьян есть возражения: кто дворянам поручится, что крестьяне будут исполнять принятые на себя обязанности? Суды не хорошо составлены, и т. д. На это я скажу, что порукою обоюдного исполнения обязанностей, действительно, должны служить суды, состоящие из дворян же, — и если суды эти не хороши, то виноваты сами дворяне, опустив не везде, но во многих местах, должности по выборам. Я, напротив, нахожу, что все эти должности достойны быть заняты лицами, достигшими немалых чинов на коронной службе и имеющими знаки отличия. Основываясь на всем этом, желаю, господа, чтобы вы потолковали келейно, как я теперь с вами, и написали мне о том своем мнении, прямо в собственные руки.

— Слова ваши, государь, будут руководить нас в дальнейших действиях наших по этому предмету, — сказал полковник Фантон. — С ним связана вся будущность наша и детей наших. Но сейчас, так как поручение мое и генерала Шембеля ограничивается изъявлением верноподданнической признательности вашему императорскому величеству, то и не смеем предпринять что- либо в столь важном деле от своего лица собственно; а потому испрашиваем теперь вашего высочайшего соизволения, посоветоваться, по прибытии в губернию, с господином губернским предводителем.

Император качнул головой:

— Да, разумеется, я с этим согласен. Повторяю вам, напишите мне, но не забудьте, что все это должно быть келейно, подомашнему.154

Тайной этот разговор не остался. По Смоленской губернии поползли слухи.

* * *

После беседы с дворянами Смоленской губернии, Николай Павлович, отбросив текущие дела, подолгу засиживается в кабинете над документами по крестьянской реформе. Его настораживает боязнь смолян что-либо предпринять для облегчений крестьянской доли без указания свыше.

«Они ли одни боятся? Не исключено, что такими же вопросами сейчас задаются дворяне других губерний, потому, наверное, и реформа идет с трудом», — размышляет государь и не находит ответа.

На крестьянскую реформу ушло более двадцати лет работы секретных Комитетов. За период с 1826 по 1848 год издано было более ста законов. Не один из них не повлиял серьезно на устои крепостничества.

Он старался взбодрить себя мыслью — годы реформ не проходят впустую и тут же опасался — реформы могут обернуться крахом. Чаще опасался. Начинал перебирать документы, искать, где были допущены ошибки. Постепенно у него возникала мысль собрать вокруг себя соратников и детально обсудить ход крестьянской реформы.

Николай Павлович думал вначале вызвать министра имущественных отношений Киселева, занимавшегося подготовкой нового указа по предоставлению крестьянам помещичьим и крепостным людям покупать недвижимое имущество, потом мысленно перенесся на министра внутренних дел Перовского, подававшего записку «Об уничтожении крепостного состояния». Вспомнился военный генерал-губернатор Бибиков, боровшийся с польским дворянским засильем и отстаивавший интересы крестьян в киевской, подольской и волынской губерниях. Хотел было остановиться на них, тут на ум пришел Блудов. Дмитрий Николаевич ранее управлял министерством юстиции, министерством внутренних дел, теперь же заведовал II отделением Собственной Его Императорского Величества канцелярией, был председателем департамента законов Государственного совета.

Павел Дмитриевич Киселев долго говорил о работе первых комитетов, трансформации законов, изданных при императорах Паве I и Александре I, и только в конце выступления сказал по существу:

— Среди утвержденных предложений секретных Комитетов есть два указа, посвященных дворовым людям. Указом сената от 12 июля 1844 года помещикам предоставлялось право отпускать дворовых людей без земли по обоюдным договорам, а по высочайше утвержденному мнению Государственного совета, дворовые крестьяне имений, заложенных в банках, отпускались без согласия помещиков. Был еще закон от 1827 года о запрещении обезземеливать крестьян продажею земли без крепостных душ, с уточнением, чтобы на каждую душу приходилось не менее 4,5 десятин земли. Он вошел в Свод законов издания 1832 года, но исчез через десять лет при переиздании.

В 1843 году вы, ваше величество, потребовали, вернуться к дворовым людям, проведя для начала строгий учет их. Был создан Комитет 1844 о дворовых людях, а итогом работы стал указ от 12 июня 1844 года, разрешающих помещикам отпускать дворовых людей по обоюдному согласию.

Наконец, в прошлом году создается Комитет 1846 для рассмотрения записки Льва Алексеевича Перовского «Об уничтожении крепостного состояния в России». В своем проекте министр внутренних дел неоднократно повторяет, что в деле ограничения крепостного права слово страшнее дела. Комитет признает необходимым дальнейшую разработку законов…

— Ну, а далее что? — перебивает император.

Взгляды всех переносятся на министра внутренних дел, замершего в ожидании дальнейших обвинений государя.

— Лев Алексеевич в своей записке взывал: «Освобождение крестьян крайне желательно», — продолжал монотонным голосом Николай Павлович. — Записка его предлагала меры для ограничения «прихоти владельцев», но, ограничивая прихоть одних, полагала куда более опасной «вольность» других. Там так и было написано: «По народному понятию вольность и свобода — понятие бессмысленное и страшное». «Поэтому, — делал далее вывод Перовский, — уничтожение крепостного состояния должно произойти постепенно и незаметно: рабы не должны заметить долгожданного мгновения освобождений от рабства». И тут же следовали отчеты министерства внутренних дел о побегах крестьян, о расправе над помещиками, о волнениях и бунтах, с ужасными подробностями истязаний.

Он замолчал. Было слышно в кабинете, как о стекла окон тихо ударяются снежинки. Николай Павлович долго сидел, опустив голову. Потом поднял ее, обвел сердитым взглядом чиновников и с надрывом в голосе, явно волнуясь, спросил:

— Для чего сие нагнетание? Или мы так и продолжим пугать помещиков расправами и вздыхать о тяжкой доле рабов? Для чего? Я спрашиваю всех вас!

— Мне кажется, надо еще раз вернуться к записке Модеста Ивановича Корфа о распространении на империю закона 1842 года, предоставлявшего грузинским помещичьим крестьянам право выкупаться на свободу при продаже с публичного торга с внесением суммы оценки имения, — осторожно сказал Киселев.

— Полагаю, таких крестьян нужно отнести к государственным крестьянам на особом положении, так как формулировка «вольных или свободных хлебопашцев», на мой взгляд, неудачна, — сделал замечание государь. — А в общем-то, — он махнул рукой: — Как ни назови — все равно раб. И будет им до тех пор, пока мы не сформулируем положения закона, которые заинтересуют помещиков отпускать крестьян.

— По-моему, так указ о вольных хлебопашцах оказался чужд воззрениям и экономическим интересам большинства помещиков. Они ведь воспринимают право собственности на землю и крестьян как свою священную и монопольную привилегию, — тихий голос Дмитрия Николаевича Блудова вызвал ропот.

— Что шумите? — он поднялся с места и уже во всю силу своего голоса добавил: — Указ, будучи рассчитанный на субъективную волю помещиков, не приемлем. Подолгу службы, будучи министром юстиции, министром внутренних дел и сейчас руководя департаментом законов, я был много раз свидетелем тому, как законы переставали действовать. Учитывая тот факт, что большая часть помещичьих имений находится в залоге в кредитных учреждениях, Указ от 8 ноября 1847 года предоставляет крестьянам реальную возможность получить свободу и землю в собственность.

— Дмитрий Николаевич прав, — подал голос, редко вступавший в споры Дмитрий Гаврилович Бибиков. — Воспользовавшись последним указом, крестьяне могли бы получить свободу и становились бы собственниками выкупленной ими земли. Они поступали бы в число государственных крестьян, но в отличие от них не несли оброк, в связи с чем, получили бы название безоброчных. Крестьяне-собственники приобретали бы все права и обязанности земельных собственников с некоторыми ограничениями, они имели бы право отчуждать свою землю в посторонние руки только по мирским приговорам и с утверждения министерства государственных имуществ. Таким образом, у безоброчных крестьян, в отличие от свободных хлебопашцев, устанавливалась бы не подворно участковая, а общинная форма землевладения.

Они могут увольняться без земли отдельными семействами или душами, с землей на правах подворно-участкового владения. У них бы появилась возможность уволиться с землей на правах общинной собственности — безоброчные государственные крестьяне. Открывается и другой способ — увольнение только с правом пользования землей — обязанные крестьяне. И поверьте мне, много лет занимавшемуся разработкой инвентарных правил, отстаиванием интересов крестьян в Юго-Западных губерниях — это путь самый что ни есть верный!

— Закон от 8 ноября 1847 года, как и предыдущие законодательные акты, долго не проживет, — выждав паузу, спокойным голосом проговорил Перовский. — Многие считают его вредным и пишут возмущенные письма. Как ни странно, на момент его издания пришелся очередной пик слухов о намерении императора освободить крепостных. На этот раз в слухах была большая доля правды — если учесть, какое количество имений заложено в кредитных учреждениях, значение закона действительно могло быть весьма велико.

В декабре 1847 года жандармский полковник Гринфельд доносил: «…Дворяне Калужской губернии встревожены были слухом, будто бы уже состоялось Высочайшее повеление об освобождении крестьян из владений помещиков, что большая часть дворян этому не верила и, наконец, совершенно успокоилась, когда стал известен указ 8 ноября 1847 года, которым предоставлено крестьянам, заложенным в кредитные установления, вносить сумму, состоявшую на последних торгах продажи». Месяцем позже подполковник Дурново из Тверской губернии доносил о толках среди местных дворян о намерении государя в непродолжительном времени освободить крепостных…155

— Достаточно! — Николай Павлович с силой ударил кулаком по столу и, едва сдерживая себя, продолжил: — Я просил вас высказывать предложения, а не рассказывать ужасы. Предлагаю сформулировать положения нового указа. Надо предоставить крестьянам крепостным право покупать и приобретать в собственность земли, за исключением населенных земель, а также отчуждать землю с согласия помещика и посредством удостоверения сделки и оформления купчих крепостей в палате гражданского суда.

— Опять с согласия помещика, — поморщился Блудов.

— Я подумаю, — сказал император. — А сейчас жду предложений по юридическим гарантиям нового указа.

* * *

Отпустив Бибикова, Блудова и Перовского, император оставил Киселева.

— Тебя, Павел Дмитриевич, помнится, я назначал главным по крестьянской реформе. С тебя, выходит, и спрос за ея, — попытался было пошутить император.

— Ваше величество! В свое время автор этого проекта Михаил Михайлович Сперанский видел результат преобразований по введению инвентарей в казенных, а затем в помещичьих имениях в ограничении крепостных работ и повинностей крестьян, определенных условиями по договору между ними и помещиками. Предлагалось составить инвентари-описания помещичьих имений с точной фиксацией крестьянских наделов и общего для всех имений количества дней барщины, которые впредь нельзя было бы изменить.

Проект Сперанского не получил высочайшего утверждения. Бюрократическая элита заставила отказаться ваше величество от планов по инвентаризации, намеченных Комитетом 1839–1842. Мой проект, предусматривающий введение обязательных, регулируемых инвентарей в частновладельческих поместьях так же не получил поддержки, и Комитет ограничился указом об обязанных крестьянах 2 апреля 1842 года.

— Вы были не убедительны в своих предложениях, — прервал его государь.

— Обсуждался вопрос об инвентарях и в Комитете 1846. Однако реального выхода он также не имел, — продолжил, было, Киселев, но остановился под пристальным взглядом государя.

— Помнится, я поручил тебе вместе с генерал-губернатором Бибиковым составить и привести строгие по отношению к помещикам правила для управления имениями по утвержденным для них инвентарям, — продолжая пристально смотреть на министра имущественных отношений, сказал Николай Павлович. — Земля объявлялась собственностью помещиков, за предоставленные крестьянам поземельные участки и прочие угодия они должны были каждую неделю отрабатывать помещику барщину; давалось точное определение, какое количество каждой работы обязан исполнить работник в день. Запрещалось переводить крестьян в дворовые. Помещик мог отпускать их всех вместе или посемейно на оброк, который назначался по взаимному условию. Подати в казну крестьяне должны были платить за себя сами.

— Я предложил ввести обязательные инвентари только в имениях, взятых в опеку государством из-за злоупотребления помещиков, — выдержав взгляд императора, продолжил Киселев. — Вы не согласились и рекомендовали ввести обязательные инвентари во всех помещичьих имениях, но только на территории западных губерний. На местах помещики полностью игнорировали распоряжение правительства. Тогда в каждой из 9 западных губерний мы создали губернские комитеты. В их состав вошли губернатор, пять местных помещиков, избираемых дворянами и четыре чиновника.

— Результат? — резко спросил император.

— В Виленском генерал-губернаторстве инвентари введены почти повсеместно. Такое же положение в Киевском генерал- губернаторстве. В Витебском — около 10 процентов, в Могилевском…

— Достаточно. Напишешь подробный отчет, с перечислением причин и с предложениями, — сказал государь, поднимаясь от стола. — Устал я сегодня.

Он знал, результаты инвентаризации в других губерниях, которые собирался объявить Киселев, будут низкими и не хотел лишний раз слышать об этом. Впервые за годы царствования император чувствовал усталость. Крестьянская реформа, которую он считал, чуть ли не главным смыслом жизни двигалась медленно, встречая сопротивление родных ему людей и ближайших соратников. В результате реформ положение крестьян ухудшилось, так как в инвентарях повинности оказались завышены. Надежда с помощью Бибикова, Блудова, Перовского и Кисе-лева найти новый подход к раскрепощению крестьян не оправдалась.

«Нет рядом Сперанского и Бенкендорфа, — размышлял Николай Павлович, забыв о том, что не отпустил Киселева и теперь министр сидит за столом, боясь шелохнуться. — Они бы подсказали, что делать. Нет Канкрина и Толя, которые поворчали бы, но потом каждый из них обязательно сказал что-то разумное. В прошлом году не стало Иллариона Васильевича Васильчикова, с которым можно было доверительно говорить. Да что же это я? — Николай Павлович сделал глубокий вздох, распрямил плечи, и течение мыслей изменилось: — У меня есть Воронцов, Чернышев, Орлов, Паскевич…» — На ум стали приходить недавние события в соседней австрийской Галиции, где в борьбе с польским национализмом правительство Меттерниха спровоцировало выступление крестьян против польских помещиков-католиков. Волна беспорядков могла захватить и Царство Польское.

В письме к князю Паскевичу от 16 февраля 1846 года он тогда писал: «Признаюсь тебе, хотя может это и грешно, но я с особой радостью узнал про новые безумства Поляков; ибо они так кстати проявились, что, кажется, всем откроют глаза и докажут, наконец, какими единственными мерами можно с ними управляться. Но что еще более меня порадовало, это то, что мужики их ловят и выдают: вот нам разительное доказательство, что народ добр, так и привык, ежели не привязался, к нашему порядку. Это лучшая для нас гарантия. Хотя ты всегда был разрешен поступать с подобными злодеями по полевому уложению, но для вящего сему еще подтверждения посылаю тебе новый о сем указ, я его сообщаю и Австрийцам и Пруссакам не затем, чтобы надеялся нашим примером заставить их столь же строго наказывать…»156

В следующем письме, 3 марта 1846 года, он добавлял: «Верю очень, что теперь Австрийцам нелегко будет приводить народ к порядку, ибо, сколько народное орудие в том случае им не было полезно, оно самое опасное, ибо выводит из порядка и послушания, а тут и коммунизм готов.

Этого примера я боялся для наших на Волыни и Подоле и сейчас послал Бибикова со строгим приказом отнюдь не дозволять никакой подобной попытки, ибо никогда не позволю распорядков снизу, а хочу, чтобы ждали сверху».157

Паскевич упредил волнения и ввел на территориях Царства Польского, где крестьяне были освобождены без земли декретом Наполеона 1807 года, инвентари под названием «претационных табелей». В соответствии с табелями помещики лишались права уменьшать наделы и увеличивать повинность.

Оторвавшись от воспоминаний, Николай Павлович с удивлением посмотрел на Киселева.

— Ты еще здесь? — спросил он, потирая кончиками пальцев виски.

— У меня остался вопрос, который я не в силах решить сам.

— Говори.

— Мы не сможем двигаться дальше в раскрепощении крестьян, если не узаконим права крепостных владеть купленными ими землями де-факто на имя помещика.

Николай Павлович качнулся к Киселеву, словно хотел рассмотреть его поближе, и задумчиво произнес:

— Это доброе дело, хотя, уверен, будет ропот, станут пугать разными последствиями. Но я твердо положил, отсекать все, что в понятии добрых людей не может безвредно более сохраняться, и тихо, осторожно, но безостановочно буду выполнять свою обязанность. Прежде утвердим за крепостными недвижимую собственность, ими приобретенную, потом и движимую, но не разом и не теперь. Пока человек есть вещь, другому человеку принадлежащая, нельзя движимость его признать собственностью. Но при случае и в свою очередь и это сделается.

3 марта 1848 года вышел Указ «О предоставлении крестьянам помещичьим и крепостным людям покупать и приобретать в собственность земли, дома, лавки и недвижимое имущество». Несмотря на полномочия, предоставляемые помещичьим крестьянам, он содержал юридические гарантии произвола и злоупотреблений помещиков, которые могли безнаказанно присвоить себе имущество, приобретенное крестьянами до вступления Указа в законную силу. Если купленная земля находилась в составе заложенного имения или в залоге, крестьянин терял на нее право. О недвижимых имуществах, приобретенных ранее, в законе говорилось: «Никаких о том от крепостных людей споров не допускать и никаких по оным разысканий не делать».158

Император после долгих лет острожных действий по раскрепощению крестьян, готовился перейти к наступлению на своих противников. Все ожидали, что это произойдет на встрече государя с депутатами петербургского дворянства.

* * *

Французы свергли короля и объявили республику. Граф Нессельроде, ожидая в приемной вызов императора, по нескольку раз ронял на пол бумаги и на коленях подбирал их.

Николай Павлович пригласил канцлера, когда в очередной раз из его дрожащих рук выпали документы.

— Мы раздавим Европу. Мы сможем выставить 370 тысяч войск, — сказал восторженно государь, — щурясь на графа Нессельроде, прижимавшего к груди кучу бумаг.

— Что с вами Карл Васильевич? Извольте объяснить ваш потешный вид, — прервался император, помогая выложить документы на стол.

— Так горе-то какое, ваше императорское величество! Сегодня Франция, завтра еще где полыхнет, — испуганно глядя сквозь очки на императора и с трудом подбирая русские слова говорил канцлер.

— Ты мне не говори так, — сердито буркнул Николай Павлович.

Нессельроде оказался прав. 1 марта в Бадене и Нассау, а 2-го — в Гессен — Дармштадте к власти пришли либеральные правительства. 6 марта начались баррикадные бои в Мюнхене и в этот же день призвал к власти либеральное правительство король Вюртембергский. 13 марта начались столкновения восставшего народа с войсками в Берлине. Поступали тревожные сообщения из Вены. Ходили слухи, что Меттерних бежал из столицы.

Император Николай I с беспокойством ожидал сообщений из Пруссии, писем от Паскевича. Теперь он задумывался над тем, как оградить от восставших Царство Польское и другие западные окраины России.

14 марта 1848 года государь обратился к народу с манифестом:

«После благословений долголетнего мира запад Европы внезапно взволнован ныне смутами, грозящими ниспровержением законных властей и всякого общественного устройства.

Возникнув сперва во Франции, мятеж и безначалие скоро сообщились сопредельной Германии, и, разливаясь повсеместно с наглостью, возраставшей по мере уступчивости правительств, разрушительный поток сей прикоснулся, наконец, и союзных нам империи Австрийской и королевства Прусского. Теперь, не зная более пределов, дерзость угрожает в безумии своем и нашей Богом вверенной России.

Но, да не будет так!

По заветному примеру наших православных предков, призвав на помощь Бога Всемогущего, мы готовы встретить врагов наших, где бы они ни предстали, и, не щадя себя, будем в неразрывном союзе со святой нашей Русью защищать честь имени русского и неприкосновенность пределов наших.

Мы удостоверены, что всякий русский, всякий верноподданный наш, ответит радостно на призыв своего государя, что древний наш возглас: за веру, царя и Отечество и ныне предскажет нам путь к победе, и тогда, в чувствах благоговейной признательности, как теперь в чувствах святого на него упования, мы все вместе воскликнем:

С нами Бог! Разумейте, языцы, и покоряйтесь, яко с нами Бог!»159

* * *

Школа гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров стала первой на пути следования императора, который вознамерился в день выхода манифеста повстречаться с будущими офицерами. Выбор государя был не случаен — основана школа была им в бытность великим князем. С восшествием Николая Павловича на престол, шефом стал великий князь Михаил Павлович. Возглавлял школу полковник Александр Николаевич Сутгоф, сменивший барона Шлиппенбаха, назначенного директором 1-го кадетского корпуса и одновременно управляющим всеми военно-учебными заведениями.

Николай Павлович и теперь пристально следил, как проходит учеба в школе. Каждое лето воспитанники прибывали на учения в Петергофские лагеря. Он часто бывал у них и даже, случалось, проводил смотры. С балкона его дворца хорошо было видно в подзорную трубу, как идут учения на плацу.

В октябре прошлого года император присутствовал здесь на принятии присяги. Его внимание все время было обращено на левый фланг, где выстроились первокурсники. Среди стройной шеренги Николай Павлович отличал высокого ростом, красивого юнкера, одетого, как и все его товарищи, в большой кивер с султаном, желтый этишкет, мундир с галунами и блестящие сапожки со шпорами.

«Внешне он поразительно похож на мать, на Ольгу Андреевну, а статью — весь в меня», — отрывая взгляд от юноши, думал Николай Павлович.

После церемониального марша и последовавшего за ним торжественного обеда юнкера отправились в казармы готовиться к балу. Государь, еще не понимая, зачем это делает, последовал за ними.

Мещеринова он нашел сразу. Юнкер, живо жестикулируя, о чем-то бойко рассказывал своим сокурсникам. Они громко смеялись. Заметив императора, юноша оборвался, выпрямился и, расправив плечи, посмотрел на государя.

«Надо же так уродиться: зеленые глаза, светлые волосы и даже прическа, впрямь, как у нее, — подумал быстро он и, чтобы не выдать своего любопытства к юнкеру, как бы между делом сказал: — Что это ты такого интересного рассказываешь. Может, и я посмеюсь?»

— Вы, ваше величество, смеяться не будете. Это детские шутки, для таких, как мы, — нисколько не конфузясь, пояснил Мещеринов.

Николай Павлович мог бы и настоять на своем, но отцовское чувство, вспыхнувшее в нем, заставлявшее подойти ближе, положить руку на плечо, пуститься в долгий разговор, не позволяло дольше оставаться рядом с Андреем. Пожелав юнкерам весело провести вечернее время, он быстро удалился.

Подъезжая к школе, возвращаясь памятью к той октябрьской встрече с сыном, император убеждал себя, что на этот раз не обратит внимании на Андрея. Но едва на плацу выстроились юнкера, он сразу отыскал Мещеринова и, как самому показалось, улыбнулся и кивнул сыну.

Николай Павлович опять остановил взгляд на Андрее, когда обратился к юнкерам с торжественной речью. Говоря проникновенные слова о чести и достоинстве, о традициях русского воинства, он неотрывно смотрел на правофлангового юнкера, словно слова эти были обращены к нему. Он перевел взгляд себе под ноги только после того, как заметил, что юноша засмущался и отвел глаза.

Строевой смотр на этот день не предусматривался, но государь приказал оставить на плацу первокурсников.

— Здравствуйте, юнкера! — скомандовал он.

— Здравия желаем, ваше императорское величество!

— Слушай! — произносит император и делает паузу.

— К маршу… — пауза повторяется.

— Равнение на-права-а!

— Шагом!

После команды государя: — Марш! — юнкера, печатая шаг, направились в другой конец плаца.

В морозном воздухе отчетливо звенел голос императора:

— Раз! Два!..

Николай Павлович забыл о времени, которым был ограничен, о своем возрасте, который не позволял состязаться на плацу с юнкерами, а тем более задавать тон молодым курсантам. Но он ликовал, и ему казалось, что не шагал, а летел по воздуху, до чего был красив и звучен его пружинистый шаг, сливающийся с шагом юнкеров.

Усталость император почувствовал, когда, вернув курсантов на прежнее место, обратился к ним с прощальным словом:

— Запомните! Воинская служба — это прежде всего порядок, строгая безусловная законность, никакого всезнайства и противоречия, все подчиняется одной цели и все имеет свое назначение. Потому-то мне хорошо среди вас, и потому я всегда буду держать в почете звание солдата. Я смотрю на человеческую жизнь только как на службу, так как каждый служит.

В воздухе пахло талой водой, прелостью коры деревьев, впитывающих в себя влагу. В ветках осин и берез суетились грачи, шумно собирая гнезда. Он уже закончил говорить, но ему казалось, что последние слова все еще эхом звучат в прозрачном мартовском воздухе. Он вглядывался в застывшие лица юнкеров и ему почему-то казалось, что эти молодые курсанты верят ему, думают, как он, и готовы по первому его зову выступить на защиту Отечества.

Государь уехал. Он опаздывал к преображенцам.

Юнкера прошли в казарму. Там между ними разгорелся спор.

— Ты нам о справедливом государе говорил, Мещеринов? Теперь убедился? — надвинулся на Андрея низкорослый юнкер.

— Он-то причем, — вступился было за Андрея его друг, но его голос утонул в шуме других голосов.

— А вы видели, как на построении император глядел на нашего Андрюшу? Он просто ел его глазами! — хихикнул другой курсант.

— Чего пристали! Может, они родственники, — добавил жару в разговор командир отделения.

— Похожи, — потянул низкорослый юнкер.

— Не дай бог такого отца иметь, — снова вмешался командир отделения.

— А чего вы недовольство высказываете? — вступил в разговор самый старший из юнкеров. — Вот Мещеринов молчит. Может ему такой отец по душе пришелся бы. Отец, который смотрит на человеческую жизнь не иначе, как на службу.

— Побойтесь Бога! Он же царь, — раскатисто проговорил Мещеринов. — Я не малейше не сомневаюсь, что государь взялся командовать нами из добрых побуждений. Гордиться надо, а не ныть, что вам довелось маршировать под командованием императора!

Голоса стихли.

Андрей обвел взглядом сокурсников. Его раздирала обида за близорукость товарищей. Занятые самими собой во время марша, они не видели императора. А он видел его величество! Видел радость на лице Николая Павловича от того, что получается у первокурсников шаг и что он сам не отстает от молодых. А ведь государь не молод. Ему за пятьдесят!

Мещеринова, конечно, тоже брали сомнения. Но в своих мыслях он не сердился на императора за муштру, его волновал другой вопрос: почему, будучи второй раз в школе, государь так пристально рассматривает его, с детских лет потерявшего родителей? Еще больше его волновало неведомое ранее чувство знакомости государя, ощущения, что виделись они с ним ранее и не раз.

Андрей снова представил императора, марширующего рядом с ним, его сосредоточенное лицо. Вдруг эта картинка перевернулась, и он ясно увидел сидящего в большой и светлой комнате похожего на государя мужчину в мундире без эполет с оловянным солдатиком в руке.

— Не может быть! — прошептал он.

…Николай Павлович, спрятавшись в глубь кареты, снова и снова возвращался к встрече с курсантами и чувствовал, как жар заливает его щеки.

«Раскомандовался! — возмущался он, представляя, как вышагивал рядом со строем и выкрикивал команды. — Со стороны посмотреть, со смеху упасть можно было. И падали бы офицеры, да боялись».

Болела спина, ныли суставы ног. На память приходили все новые и новые моменты из посещения школы, которые помогали пересиливать боль. Вот он выступает с речью и пристально смотрит на сына. Вот он шагает рядом с ним и любуется его статной фигурой, отлаженными движениями рук, ног. А вот…

Он вдруг вспомнил, как встретившись взглядом с Мещериновым, отчетливо понял — Андрей его узнал.

* * *

21 марта, в Петербурге русский царь принимал избранных депутатов петербургского дворянства для поднесения его величеству всеподданнейшего благодарения за всемилостивейше дарованные дворянству права и преимущества, а также для изъявления желания поднести его величеству адрес о готовности дворян снова принести в жертву престолу и Отечеству личность и достояние.

Удостоив братски обнять их, государь изъявил монаршее благоволение за прежнюю и настоящую службу дворян и сказал, что он никогда не сомневался в преданности дворянства к престолу и Отечеству.

Потом его величество произнес речь.

Как и во время его предыдущих выступлений, многие ожидали, что император заявит о принятии им кардинальных мер, которые ускорят переход крестьян из крепостных в свободные. Но он говорил о преданности престолу войск, готовых встретить мечом нарушителей спокойствия, просил дворян быть примером в нравственном воспитании молодых людей, остерегал слушать рассуждения дворовых людей, превратно толкующих события.

— Переходя к быту крестьян, скажу вам, — продолжал государь, постепенно подступаясь к главному — крестьянской реформе, — необходимо обратить особенное внимание на их благосостояние. Некоторые лица приписывали мне по сему предмету самые нелепые и безрассудные мысли и намерения. Я их отвергаю с негодованием. Когда я издал указ об обязанных крестьянах, то объявил, что вся без исключения земля принадлежит дворянину-помещику. Это вещь святая и никто к ней прикасаться не может.

— Но, — Николай Павлович обвел долгим взглядом зал и продолжил: — Но я должен сказать с прискорбием, что у нас весьма мало хороших и попечительных помещиков, много посредственных и еще более худых, а при духе времени, кроме предписаний совести и закона, вы должны для собственного своего интереса заботиться о благосостоянии вверенных вам людей и стараться всеми силами снискать их любовь и уважение. Ежели окажется среди вас помещик безнравственный или жестокий, вы обязаны предать его силе закона. Некоторые русские журналы дозволили себе напечатать статьи, возбуждающие крестьян против помещиков и вообще неблаговидные, но я принял меры — и этого впредь не будет.

Господа! У меня полиции нет, я не люблю ее: вы моя полиция. Каждый из вас мой управляющий и должен для спокойствия государства доводить до моего сведения все дурные действия и поступки, какие он заметит. Если и в моих имениях вы усмотрите притеснения и беспорядки, то убедительно прошу вас, не жалея никого, немедленно мне о том доносить. Будем идти дружной стопой, будем действовать единодушно и мы будем непобедимы.

Правило души моей — откровенность, я хочу, чтобы не только действия, но намерения и мысли мои были бы всем открыты и известны, а потому я прошу вас передать все мною сказанное всему петербургскому дворянству, к составу которого я и жена моя принадлежим, как здешние помещики, а кроме того, всем и каждому.160

…За несколько часов до выступления перед избранными депутатами петербургского дворянства, Николай Павлович внес исправления в текст выступления. Намерениям его продолжить реформу крепостного права опять не суждено было сбыться. В то время, когда Европа полыхала в пожарах революций, император не мог вызвать к себе обиду дворян. Он сердился на Меттерниха, допустившего волнения в Венгрии, но в то же время понимал, что никогда, ни одна, даже самая серьезная ссора с соседями, не заставит его изменить своей клятве прийти на помощь.

Глава одиннадцатая ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО

Революционные бури, катившиеся по Европе, как никогда ранее тревожили Николая I. Его настроения менялись. То он дышал восторженным героическим духом спасителя Европы и обещал всем направить на мятежников почти 400-тысячную армию, то вдруг остывал, взирая, как гаснут революционные всполохи и гибнут либеральные правительства.

Европейскую революцию побеждали сами европейцы. Военный министр Ковеньяк ценою больших жертв подавил восстание пролетариата во Франции. Не понадобилась помощь русского императора и прусскому королю Фридриху Вильгельму IV. Оставалась напряженной ситуация в Австрии.

Переступая с ноги на ногу, словно желая скорее убежать от сердитого взгляда императора, граф Нессельроде продолжал отчет:

— …и тогда император Фердинанд V расширил автономию Венгрии и назначил Лайоша Баттяни первым премьер-министром Венгрии, а 18 марта 1848 года Государственное собрание Венгрии утвердило комплекс реформ. Король утвердил реформы венгерской революции. Страна превратилась в конституционную монархию.

— Он пошел на уступки и подписал себе приговор, — с недовольным видом сказал Николай Павлович.

— Ваше императорское величество, революционеры стали создавать свою армию и это не понравилось императору. Ему нужны были солдаты для подавления восстания в Италии, — закивал головой Карл Васильевич.

— Но, как мне известно, они поладили, так что же там? — поторопил император.

— Фердинанд V выпустил прокламацию, в которой венгры обвинялись в нарушении Прагматической санкции и объявлялись в незаконности решений, принятых правительством и парламентом Венгрии в марте-апреле 1848 года. Прокламация вызвала раскол в венгерском правительстве. Сторонники сохранения лояльности монарху отошли от революции, а сам Баттяни подал в отставку, — проговорил, путая русские и немецкие слова, Нессельроде.

— Продолжай, — сухо сказал Николай Павлович, видя, что министр выжидающе смотрит на него, едва шевеля губами.

— Император назначил австрийца Франца фон Ламберга командующим венгерской армией. Однако радикалы во главе с Кошутом создали комитет обороны. Ламберг был обвинен в государственной измене. Его повесили.

— Сие дело так не останется. Фердинанду я не помощник. Он должен уйти, — мрачно сказал государь.

— Он уже распустил государственное собрание и назначил хорвата Елчича главнокомандующим вооруженных сил в Венгрии, — переведя дыхание, завершил канцлер.

— И все? — удивленно посмотрел на него Николай Павлович.

— И все, ваше величество, — повторил Нессельроде.

— Нет, не все, — голос императора посуровел. — А где поляки? Почему ты о них молчишь? Они, что в смиренных крестьян превратились или в лоно церкви ушли грехи замаливать?

— Ваше императорское величество!

— Да будет тебе твердить одно и то же, давай рассказывай.

Нессельроде дернул головой и почти на хорошем русском проговорил:

— Во главе революционной армии венгров стоит польский иммигрант Юзеф Бем. С ним у венгров еще один поляк Генрих Дембинский.

— Карл Васильевич, ты делаешь успехи в русском языке! — воскликнул император, поднялся от стола и, подойдя к Нессельроде, приобнял его. — Как думаешь, долго ли Фердинанд продержится?

— Считаю, что в декабре его сменит племянник Франц Иосиф, — на чистом немецком языке произнес канцлер.

Нессельроде оказался прав. В конце октября 1848 года в Вене вспыхнуло восстание. Фердинанд V бежал из столицы. Восставшие обратились за помощью к Венгрии. После долгого колебания и при личном участии Кошута венгерская армия перешла границу и двинулась к Вене. Вена была взята штурмом, а 2 декабря император Фердинанд отрекся от престола, на который взошел его племянник Франц Иосиф I.

Главнокомандующим венгерской армией Кошут назначил Артура Герея. Герей начал обучение войск. Комитет обороны занялся вербовкой рекрутов и организацией военной промышленности. Тогда же воинские подразделения, возглавляемые поляком Юзефом Бемом, освободили от австрийских войск Трансильванию и взяли Коложвар.

Отношение к революции в Венгрии изменилось у императора Николая I после получения известий, что общее начальство над соединившимися венгерско-польскими отрядами было вверено генералу Дембинскому, как и Бему, видному участнику восстания 1831 года. Русский посланник в Вене Павел Иванович Медем сообщал министру иностранных дел Нессельроде, что революционное движение захватило Галицию, где теперь можно ожидать появление отряда Бема. Беспорядки могли перекинуться на юго-западный край России и Литву, населенные поляками.

Второго января 1849 года император Николай I писал князю Паскевичу: «Благодарю тебя, мой дорогой отец-командир, за письмо и добрые пожелания на новый год. Молю Бога, чтобы сохранил тебя для блага и славы России! И прошу продолжать мне 30-летнюю верную дружбу, которую ценю от глубины благодарного царства.

Мы более других обязаны Бога благодарить за то, что спас нас от гибели, постигшей других, и помог стать стеной против. Ты зодчий сей стены, ты ея блюститель. Как же мне, после Бога, не благодарить тебя, что дал нам за твоей защитой прожить спокойно еще год. Что далее — в руках Божьих; будем смиренно ждать, что Он нам определит; не будем спать, не ослабевать, не представляться гордости, кичливости, ни самонадеянью, ни гневу и будем молиться, чтоб Бог избавил нас от ослепления. Дай Бог, чтобы дух в России, и в особенности в войсках, остался тот же, лучшего желать нельзя. Сегодня из газет узнали мы, что Пест занят без боя и что возмутители кинулись на юг. Вероятно, будут искать путь пробраться в Турцию, и жаль, ежели уйдут от заслуженной казни. Будущность Пруссии для меня в тумане, но одно кажется ясно, не быть единству Германии, ни прочим бредням; но что выйдет — непонятно.

Бюджет кончил: наш край тяжел, твой утвердил я, как ты мне представил, но все это очень тяжко.

С холерой здесь все не сходим, казалось, прошла, как вдруг до 30-ти в сутки заболевает. Холода доходили до 28 градусов, давно этого не было!

В Париже все еще далеко до порядка; и вряд ли будет; теперешний считаю временным и, вероятно, будет опять резня. В Италии все еще мутно. Словом, нет, где спокойно отдохнуть глазу. Нам должно по-прежнему смотреть, быть осторожным и ждать — сколь ни тяжело.

Жена тебе кланяется, а я душевно обнимаю. Целую руку княгине. Твой навеки и искренно доброжелательный. Н».161

* * *

Россия готовилась к войне. Император Николай I понимал, что вслед за Австрией огонь революции перекинется на польские земли, на Литву. Но он терпеливо ждал, когда император австрийский Франц Иосиф I позовет на помощь.

«Россия вступала в войну. Что побуждало ее? Слава русского оружия? Слава мощного царя? Мзда какая-нибудь? Нет и нет, а одно — верность обетам Священного союза, истинно рыцарская честь», — писал митрополит Платон Киевский.162

Имелась, между прочим, и корысть. Но единственная. По мнению Николая Павловича, поход в Венгрию был необходим для сохранения монархических принципов и охранения России от революционной «заразы», да и участие в восстании польских эмигрантов тоже раздражало. В письме к князю Паскевичу от 8 апреля 1848 года, соглашаясь, что вмешательство России породит неблагодарность и зависть, он писал: «Верно, не вмешался бы, если бы своя рубаха не была ближе к телу, то есть ежели не видел в Беме и прочих мошенниках в Венгрии не одних врагов Австрии, но врагов всемирного порядка и спокойствия».163

После подавления в октябре венского восстания австрийское правительство бросило против венгров главные силы, которые заняли Пешт. Вскоре, однако, венгры снова очистили почти всю территорию страны. Венгерские войска под командованием польского генерала Юзефа Бема умело сражались в Трансильвании, ограниченной Карпатами и Западными Румынскими горами.

Командующий австрийскими войсками обратился за помощью к командиру русских войск в Дунайских княжествах Александру Николаевичу Лидерсу. Два русских отряда с разрешения Николая I в конце января 1849 года совершили рейды в Трансильванию, заняли Германштадт и Кронштадт и вернулись обратно. Тем временем венгерский парламент объявил полную независимость Венгрии от Австрии, а династию Габсбургов низложенной.

Соотношение сил складывалось не в пользу австрийцев. Под командованием Гергеля, польского генерала Бема, других венгерских военачальников находилось не менее 170 тысяч боеспособных войск, не считая гарнизонов. Австрийское командование располагало 120 тысячами человек. Потеряв надежду разбить венгров собственными силами, австрийское правительство обратилось 9 апреля 1849 года за помощью к Николаю I.

Депеша от юного императора Австрии Франца Иосифа I пришла в пасхальную ночь, когда августейшая семья присутствовала при освещении нового Кремлевского дворца. Николай Павлович тотчас подписал приказ о походе русских войск:

«Ребята!

Новые труды, новые подвиги вам предстоят! Мы идем помочь союзнику, усмирять тот же мятеж, который попранный вами за восемнадцать лет в Польше, вспыхнул в Венгрии. С помощью Божьею, вы явитесь теми же православными воинами, какими русские всегда и везде были: страшные врагам всего священного, великодушные к мирным жителям. Вот чего ждет от вас ваш Государь и наша святая Россия. Вперед, ребята, за нашим Варшавским героем — на новую славу! С нами Бог!»164

26 апреля 1849 года императором был составлен и подписан манифест «Об усмирении мятежа в Венгрии».

На западной границе России была сосредоточена армия в 175 тысяч человек. Первые три корпуса под общим командованием князя Паскевича двинулись с территории Польши через Словакию, Галицию в Венгрию. Их путь пролегал по землям, на которых проживали русины. Они с радостью встречали русских солдат, которые так же говорили и молились.

Боевые действия уже шли, но в Петербурге первое известие из действующей армии было опубликовано в газетах только 14 июля 1849 года:

«5-го (17-го) июня войска наши вступили в Венгрию.

3-й корпус за отделением, месяц тому, одной дивизии в Пресбург на усиление Австрийской армии, переправясь через Вислу в Краков, направлен был под начальством генерал-адъютанта Ридигера через Неймарк на Офалу, Фалибарк, на Лубло, куда прибыть должен был 6-го (18-го) числа.

2-й корпус генерала от инфантерии Купреянова, за отделением одной дивизии для прикрытия Кракова, направлен был двумя же колоннами через Избу и Конечно.

4-й корпус генерала от инфантерии Чаадаева, оставя одну дивизию для занятия Южной Галиции и Буковины, направлен был двумя же колоннами через Граб от Змигрода и через Коморник от Дуклы.

Направление колонн имело целью облегчить перевал через хребет Карпатов, ежели бы неприятель намеревался его оспаривать. Но мятежники нигде в силах не показывались и кроме малых стычек 4-го (16-го) и 5-го (17-го) чисел, в которых казаки вновь доказали обычное свое молодечество, нигде никакого сопротивления не оказано. Везде жители униатского исповедания принимали войска с духовенством и крестами, и хоругвями, изъявляя непритворную радость видеть избавителей своих от ужасов и неистовств своих притеснителей.

6-го (18-го) июня все войска тронулись далее за перевал гор, по направлению к Зборо и Бартфельду.

Того же числа генерал от инфантерии Лидерс, с частью ему вверенных войск, должен был вступить в Трансильванию, по направлению на Кронштадт, а особый отряд, под начальством генерал-лейтенанта Гротенгельма, через Вотра-Дорну, в Буковину, на Быстрац».165

Император Николай I выехал в Варшаву до начала боевых действий.

Первую депешу императрице Александре Федоровне он отправил сразу по прибытию:

«9 мая в 11 часов утра Варшава.

Пруссия отказывается от Франкфурта-на-Майне. Король саксонский отзывает свои войска из Гольштинии».

Потом было еще две депеши, отмеченные 11 часами утра:

«Все здесь благополучно; жду сюда императора австрийского 10 мая нашего стиля. Великий герцог баденский спасся с одним эскадроном из Карлсруэ, где республика под начальством Серуве».

«Делал смотр гвардейской казачьей бригады, чудо хороша. Все в порядке, ничего нового».

Почти в каждой депеше Николай Павлович сообщает о своем здоровье. Пишет император и сыну, наследнику цесаревичу Александру. Когда же к нему прибывает другой сын Константин, в каждой депеше государь упоминает о нем:

«8 июня 1 час 30 минут.

Государь император изволил возвратиться благополучно в Лович и отправился в Килиш. Фельдмаршал и великий князь Константин Николаевич с главными силами благополучно вступили в Венгрию 6 июня нашего стиля».

«10 июня 12 часов 30 минут полудни.

Армия благополучно заняла Бартфельду без боя; неприятель отступил к Эпериесу. Костя здоров и я тоже».

19 июня в депеше Александре Федоровне из Варшавы Николай Павлович сообщает: «Армия наступает на Токай одним корпусом, другим — на Миклошь. Венгерцы нигде не держатся». Через три дня он радостно докладывает: «Токая взят, вплавь казаками, которые одни без лошадей и голые с одними шашками переплыли стосаженую реку и взяли мост. 4-й пехотный корпус пошел на Дебрецен, а 2-й и 3-й — на Мишкольц; везде принимают венгры радушно».166

Австрийская армия Гайнау заняла Пешт. Общее командование венгерскими войсками перешло польскому генералу Дембинскому, а группировка Герея поспешила на помощь южной армии, командующим которой был назначен генерал Бем. Герею удалось спасти армию и соединиться с войсками на юге. Быстрого разгрома венгров не получилось.

Паскевич видел в Герее опасного противника. Возле города Арад Герей встретил австрийский заслон, одновременно от Дебрецена на него наступала русская армия. Понимая бесполезность сопротивления, венгерский военачальник вступил в переговоры с фельдмаршалом Паскевичем.

Депеши о победах над венграми продолжают идти в Петербург:

«27 июня в 7 часов 45 минут пополудни.

Дебречин был взят без боя. Венгерцы бегут. Армия идет на Пест, не встречая атакования; кажется, они все, у Коморна. Костя здоров. Холерою в армии уже умерло до 1.500 человек. Я здоров».

«26 июня в 3 часа 30 минут вечера.

Под Коморном чуть не разбили Шилка, наша артиллерия все спасла».167

В письме фельдмаршалу Паскевичу от 4 августа, после сообщения о капитуляции венгров, Николай I писал: «В знак моей признательности и благодарности перед Россией и той армией, которую ты вел на новую славу, я приказываю тебе отдавать везде и в моем присутствии все те почести, которые уставом определены моему лицу».

6 августа часть южной венгерской армии сдалась генералу от инфантерии Лидерсу, а следом капитулировал гарнизон крепости Коморн. По ходатайству Николая I венгерский руководитель Гергей был помилован австрийцами и интернирован. Габсбургская монархия была спасена. Английское правительство удивлялось бескорыстию Николая. О «великодушии русского оружия» писал русскому послу Бруннову министр иностранных дел лорд Пальмерстон. Разгром венгров приветствовало все славянское население, составляющее не менее половины населения Австрийской империи. 168

* * *

Вечером 11 августа из Венгрии в Варшаву вернулся великий князь Константин Николаевич. Он сразу прошел к любимому дядюшке, великому князю Михаилу Павловичу, который с интересом выслушал подробности баталий венгерской кампании.

На следующий день великие князья Михаил Павлович, Константин Николаевич и наследник цесаревич Александр Николаевич сошлись у императора. Разговор о венгерских событиях был продолжен.

Во время беседы Николай Павлович с тревогой посматривал на младшего брата. Накануне он написал Александре Федоровне, что скорый приезд Михаила Павловича вместо радости, скорее горе, ибо возвращается, не окончив лечения своего, которое вновь начинать придется, ежели, как полагать должно, не переменит здесь своего образа жизни и дурных привычек.

Тяжелым потрясением для Михаила Павловича стала смерть дочери Елизаветы в 1845 году. Через год на его руках скончалась старшая дочь Мария. В Вене организм великого князя не выдержал — у него началось кровотечение из носа. Через три года, во время пребывания императорской семьи в Москве, на Святой неделе у Михаила Павловича повторилось кровотечение. В июле 1849 года, несмотря на болезненное состояние, великий князь поехал в Варшаву, где сосредоточились его гвардейский и гренадерский корпуса.

Беседа завершилась, и Михаил Павлович с Константином Николаевичем пошли к дверям, с тем чтобы отправиться на конях на полковой смотр. Государь попытался было остановить их, но, уже поднявшись с кресла, шагнув в след, махнул рукой.

— Михаил Павлович все равно поступит, как ему заблагорассудится, — посмотрев на наследника цесаревича, сказал он, опускаясь в кресло.

— Он хорошо выглядит, — вступился за дядюшку великий князь.

— Вид у него всегда хороший, но внутри… — император посмотрел в окно, откуда было видно, как великие князья Михаил Павлович и Константин Николаевич, оседлав лошадей, взяли в галоп.

Перекинувшись с отцом еще несколькими фразами, Александр Николаевич вышел на прогулку. Он успел пройти не более ста метров, как вдруг увидел скачущего прямо к нему адъютанта начальника штаба гвардейского и гренадерского корпусов Витовтова.

— Что такое? — воскликнул испуганно цесаревич.

— Великому князю Михаилу Павловичу сделалось дурно, его отвезли без памяти во дворец, — соскочив с лошади, доложил адъютант.

Проскакав в Бельведер, Александр Николаевич застал лежавшего без чувств Михаила Павловича и сидевшего возле него императора.

— У него занемела рука. Хотел спешить с лошади, но не слушались ноги. Сняли с лошади и доставили сюда. После кровопускания к нему вроде как вернулась память. Говорить пока не может, — не отрывая взгляда от брата, проговорил Николай Павлович.

Михаил Павлович лежал с широко открытыми глазами. Видно было, что он всех узнавал, все слышал, даже все понимал, но не мог выразить своих мыслей и на это досадовал.

— С кровопусканием вышла задержка, — продолжал император. — Случившийся тут полковой врач хотел тотчас открыть кровь, но сбежавшиеся старшие доктора воспротивились, говоря, что сначала надо убедиться не есть ли удар нервный. Но они ничего не могли добиться от Михаила Павловича. Он не мог выразить своих мыслей, произнося изредка короткие едва внятные слова. Кровь пустили, когда его перевезли в Бельведер. Задержка сильно повредила его здоровью.

— Что сейчас говорят врачи? — настороженно спросил наследник.

— Доктора уверяют — он должен очень мучиться, — отвернув голову от Михаила Павловича, тихо сказал государь. — Но я пока не замечаю этого. Он ведет себя спокойно.

Несколько дней спустя цесаревич Александр Николаевич пришел к больному и рассказал о новом успехе русской армии. Лицо Михаила Павловича оживилось радостью. Он жадно слушал, но мог только с трудом открыть рот, произнеся непонятные слова.

Великий князь очень обрадовался, когда увидел жену Елену Павловну и дочку Екатерину Михайловну. На удивление докторов, не отходивших от постели больного, Михаил Павлович даже произнес сначала: «merci», а потом — «Катя».

Чаще других бывал у больного государь. Он сидел при брате часами, навещая его притом беспрестанно, и днем и ночью, из Лазенок, места своего пребывания, в Бельведер, где больной умирал. У Николая Павловича болела голова и он, однако ж, не давал себе ни минуты покоя. Ему постоянно поливали голову одеколоном и уксусом, а он — все стоял тут неотлучно, как представитель высшей родственной любви, сам за всем смотрел и обо всем думал. Нередко он становился возле постели на колени и горячо целовал руки больного, которые тот в болезненном бессилии своем тщетно старался отнять…

Когда доктора объявили, что настал последний час, государь, видя возле себя Толстого (генерал-майор Николай Матвеевич Толстой состоял при великом князе), велел ему стать на колени у изголовья.

— Вот, — сказал он, — где принадлежит тебе место.

…В самую первую минуту после кончины великого князя, он сказал:

— Я потерял не только брата и друга, но и такого человека, который один мог говорить мне правду и — говорил ее, и еще такого, которому одному и я мог говорить всю правду.

Великий князь Михаил Павлович скончался 28 августа в 2 часа 30 минут пополудни в тот самый час, когда за 16 дней перед тем был поражен апоплексическим ударом и через 18 лет после торжественного вступления своего, во главе гвардейского корпуса, в павшую перед нашим оружием Варшаву. После кончины, лицо его приняло вид спокойствия и доброты. В 6 часов вечера была первая панихида, после которой государь с цесаревичем остался в комнате для прощания с телом.

Николай Павлович оставил Варшаву в самый день кончины великого князя и прибыл в Царское Село 31 августа. На следующий день был напечатан манифест о горестной утрате, омрачившей общую радость при счастливых событиях, которые покрыли новою славою русское оружие.

Смерть Михаила Павловича положила незаметный пробел в сердечной будущности императора Николая I. Не осталось никого, кому он мог бы, как равному, как ровеснику, как совоспитаннику, передать, что лежало на душе; никого, кому в минуты воспоминаний о детстве и юности мог бы сказать: «Помнишь ли, как было то и то, как были мы там и там, как случилось с нами так и так»…

3 сентября государь, вместе с императрицею и младшими великими князьями, поехал в печальном настроении своей души уединиться на несколько дней в Петергоф. 6-го сентября прибыла из Варшавы и великая княгиня Елена Павловна с дочерью. Ожидалось прибытие тела.

* * *

Каждый раз приближение этой даты вызывало у Николая Павловича противоречивые чувства. К нему вдруг приходили щемящие душу воспоминания, и ничего не хотелось более делать, как молиться за упокой души Благоверного Александра. Но как человек, с детских лет приученный к порядку, к соблюдению законов, правил, традиций, он вынужден был 20 ноября отмечать очередную годовщину восшествия на престол.

— Какой тут праздник? — восклицал Николай Павлович, когда жена его снова в потоке речи упоминала о двадцатипятилетнем царствовании, которое было установлено праздновать 20 ноября 1850 года.

— Но, Николай! День сей отмечен в календаре, — хмурилась Александра Федоровна.

Императрица не могла понять, почему вдруг в отличие от прошлых лет в этом году ее муж отказывается отмечать день вступления на престол. Приученная с юного возраста к пониманию, что все должно иметь свое объяснение, она сердилась на мужа, который продолжал заявлять кратко и категорично.

— Знаю, что за день, знаю, — он подошел к жене, взял ее руки в свои руки. — Ты же помнишь сама, что 20 ноября 1825 года я был просто армейским командиром, и само восшествие мое на престол могу считать только 14 декабря. А двадцатое? — Николай Павлович ласково посмотрел в глаза жены и, улыбнувшись, добавил: — Двадцатое число сопряжено для меня столь грустными воспоминаниями, предшествующей ему кончине моего благодетеля, что я очень далек, чтобы считать его каким-нибудь торжеством, и не вижу боле причины праздновать за 25 лет, чем за 15 или за 10.

— Ты же помнишь, Николай, к нам всегда приходили твои соратники и поздравляли тебя. Придут они и в этот раз, — тихо отвечала императрица, вовсе не надеясь, что муж изменит решение.

— И мы будем вспоминать, как обычно, Александра, — в тон ей постарался сказать император.

Поцеловав Александру Федоровну, государь подошел к окну. Он сделал всего несколько шагов, но в них жена вдруг увидела, что шагнул Николай не так, как это делал обычно, — твердо, с изяществом давая отмашку правой руке, а ступил, словно споткнулся и просеменил частыми шажками, как всегда ходят старые люди.

«Он начал сутулиться, осунулся, стал раздражительным», — с неведомым ранее страхом подумала она, окидывая взглядом фигуру мужа.

Александра Федоровна не успела дать объяснения изменениям, произошедшим с Николаем Павловичем. Он резко обернулся к ней, и при виде родного лица, с доверчивой улыбкой, ей не захотелось продолжать грустную мысль.

— Ты же не забыл — на 20 ноября назначено открытие моста через Неву, — сказала она. — Петербуржцы рады будут увидеть своего государя.

— Я непременно прибуду на открытие, — кивнул он. — Но оно должно пройти скромно и не 20-го, а 21-го числа. Не спрашивай, пожалуйста, о причине. На 20-е у меня намечено много неотложных дел, да и нет надобности, подгонять срок сдачи моста, к какой-то дате. Его построение уже само по себе дата.

— Тебя что-то беспокоит? — Александра Федоровна прошла к окну, вгляделась в лицо мужа. — Извини, ошиблась. Оттуда, — она легонько качнула головой, на то место, где недавно стояла, — мне показалось, что лицо у тебя потемнело.

— Я подумал, царствую вот уже 25 лет, а ничего заметного, о чем могли бы вспоминать потомки, не сделал, — проговорил он задумчиво. Потом, как это бывало с ним всегда при переходе от плавной речи к динамичной, чуть встряхнул головой и продолжил с напором: — С первых дней мечтал уничтожить крепостное право, собирался передать дело сыну в его окончательном решении с возможным облегчением для него, но еще больше запутался в своих комитетах, указах, постановлениях. Долго раздумывал строить или не строить железные дороги, а теперь догоняю Австрию, Америку, Англию, Францию. До сих пор Польшу обуздать не могу. Поляки продолжают воевать против меня, угрожать мне.

Ты, может, думаешь, что я радуюсь завершению войны с венграми, возношу себя за спасение Австрии. Не скрою, радовался. Сейчас другие мысли одолевают меня. Не вериться что-то в благодарность австрийского правительства…

— У тебя будет время все исправить, довести до конца, — поторопилась она, в порыве коснувшись пальчиками его руки.

— У меня уже нет времени, — сурово ответил он. — Извини, я опаздываю на встречу.

Как и пожелал император, 20 ноября 1850 года никаких приглашений в Царское Село, где находился в то время двор, не последовало. Государь позволил отличить юбилейный день лишь молитвою. В Петербурге собирались сделать иллюминацию, и везде были настроены леса, как 18 ноября вдруг пришло повеление леса разобрать, все приготовления уничтожить, ограничив иллюминацию, как всегда бывает в царские дни, одними плошками.

Освящение Благовещенского моста проходило 21 декабря с неожиданной простотой: в 10 часов утра священник института корпуса инженеров путей сообщения совершил молебен при одних чинах ведомства. Государь в это время присутствовал при церковном параде на празднике лейб-гвардии Семеновского полка.

К мосту Николай Павлович приехал в половине 2-го, с цесаревичем, его братьями и военным министром князем Чернышевым, без свиты. У моста императора ожидал главноуправляющий путей сообщений и публичных зданий граф Клейнмихель с восемью офицерами своего корпуса и министр финансов граф Вронченко с членами биржевого и городского управлений. На улицах, прилегающих к мосту, кипело бесчисленное количество народа.

Государь вышел из коляски, чтобы пройти по мосту, толпа хлынула за ним. Оказавшись в окружении горожан, а среди них были чиновники, служащие, рабочие мануфактур, Николай Павлович ощутил вдруг некую стесненность, которую не испытывал в окружении военных.

«Вот улыбаются они мне, а чужой я для них. Нет между нами лада», — подумал император и испугался своей мысли.

Он попытался подумать о чем-то другом, но его двойник усмехнулся: «Прячешься? Боишься сказать правду?»

Николай Павлович вдруг вспомнил, что он всегда избегал встреч с народом. В его жизни был случай, когда он, выехав на Сенную площадь, остановил обезумевшую толпу больных холерой людей. Ранее, 14 декабря 1825 года, он пытался донести до толпы суть манифеста о своем вхождении на престол. Его не услышали, закидали камнями и поленьями.

И снова в рассуждения вмешивался его двойник: «Ты всегда боялся толпы. Этот страх в тебе с детских лет в кровавых бунтах Степана Разина и Емельяна Пугачева. Ты и отмены крепостного права боишься, потому что опасаешься выпустить на волю миллионы людей. Ты понимаешь — большая часть из них ринется в города, пополнит ряды рабочих. А кто как не рабочие устраивали революции во Франции, в Пруссии, Австрии, Бельгии?»

Мысли начинали терять контроль. Он додумался даже до того, что вот сейчас, подстрекаемые кем-нибудь, эти же люди с улыбающими лицами набросятся на него и скинут с моста в Неву.

«И поделом тебе будет», — вещал двойник.

Громкое «ура!» поставленных на противоположном берегу рабочих, прервало мучительный диалог с самим собой. Приветствие подхватила толпа, окружавшая государя. Радостные выкрики не умолкали на всем пути обратного шествия.

На середине моста государь поздравил строителя этого прекрасного сооружения Кербедза. Перед началом работ Кербедза был капитаном. Теперь император поздравлял его с генералом и кавалером ордена Святого Владимира 3-й степени.

Николай Павлович уехал неожиданно быстро. На мосту началось гуляние пешеходов и в экипажах, двигавшихся шагом, в два ряда. Большие оттепели, предшествующие празднованию, совершенно согнали снег, и мост, так же, как и принадлежащие ему части площади и улиц, был усыпан песком, как бы среди лета. Но только открыли проход по мосту для публики, пошел снег, и к вечеру все приняло совсем зимний вид.

Николай Павлович отмечал двадатипятилетие царствования 14 декабря. В 11 часов утра в малую дворцовую церковь, по обыкновению, были собраны все сподвижники 14 декабря 1825 года. Они присутствовали на благодарственном молебствии и к «вечной памяти» рабу Божию Михаилу и всем другим, павшим за царя и Отечество. Сверх того сюда приглашены были и офицеры гвардейских полков: Преображенского, Семеновского и лейб-гвардии Гренадерского, в которых император Николай I считал себя 25-летним шефом. После молебствия и обычного целования, государь вышел в Арбатскую залу, где стояли офицеры полков, и, поблагодарив всех за верную службу, обратился с отдельным словом к преображенцам:

— А вас, преображенцы, благодарю в особенности. Вы знаете, каким странным случаем мы боле сблизились, а потому мы составляем общую семью, и моя семья принадлежит вам, так как вы принадлежите мне. Вот вам три поколения, — он в это время держал за руки цесаревича и старшего его сына, — теперь вы знаете, кому служить. Служите же им так, как служили вы мне, и ваши дети, надеюсь, будут служить моим так, как вы служили мне.

Слова были произнесены тоном резким, отрывочным. В них слышались слезы. Кругом все рыдали.

После церемонии на Адмиралтейской площади прошел большой парад частей гвардейского корпуса. Проходя мимо 1-го батальона Преображенского полка и заметив, что полковник заботливо приводит людей в порядок, государь сказал ему громко, в общее услышание:

— Оставь, никому не уступлю чести командовать 1-м батальоном Преображенского полка.

14-е декабря ознаменовалось небывалой дотоль наградою. Иподиакон Прохор Иванов был украшен первый в дьяконовском сане от существования нашей церкви — орденом святой Анны 3-й степени.

* * *

На другой день, 15 декабря, в большой аванзале Зимнего дворца давали парадный обед для всех принимавших участие в пресечении бунта 14 декабря. После праздничного тоста, при громе военной музыки, Николай Павлович разговаривал с постаревшими ротными командирами, с генералами. Разговор с воспоминаний о стоянии на Сенатской площади плавно перетекал на польское восстание, на крестьянскую реформу, финансовую, строительство железных дорог, открытие новых мануфактур. Осмелевшие от доверительности речи императора, собеседники, восхваляя участие его в преобразовании государственной системы, все чаще упрекали в участившихся в стране казнокрадствах и расплодившейся бюрократии.

Император тут же вспомнил, как после вступления на престол встретился с профессором Георгом Фридрихом Парротом, и как разрешал ему откровенно высказывать свои взгляды на внутреннее управление страной. Профессор Паррот выстроил для императора схему преодоления бюрократии, начиная с ее расчленения и заканчивая полным уничтожением, а в дальнейшем неприятием ее в государственном аппарате.

Вспомнив добрым словом профессора, он признался собеседникам, что в тридцатые годы переписка с Парротом прекратилась, и ничего из задуманного им не было достигнуто. Государь попытался оправдаться, что он, где бы ни бывал, железной рукой пресекал кражи, финансовые нарушения, изгонял из сферы управления волокитчиков.

Кто-то из собеседников, слушая императора, обронил:

— С бюрократией и казнокрадством надо бороться системно и всем миром. Все остальное — пшик!

— Помните, ваше величество, ваши слова, когда мы с вами проверяли строительство Брестской крепости? — выдвинулся вперед генерал-адъютант Васильчиков.

— О чем ты, Виктор Илларионович?

— О стоимости кирпича.

— ?

— Вы там кирпич взяли в руку и спросили окружение: «Знаете, из чего сделан он?»

«Полагаю из глины», — ответил кто-то из свитских.

«Нет, — ответили вы, — из чистого золота. По крайней мере, я столько за него заплатил».169

— Вспомнил! — качнул головой император и, вскинув голову вверх на Васильчикова, с иронией сказал: — Теперь ты вспоминай, как тебе взятку за мост в Киеве предлагали.

Вокруг зашумели.

— Было дело, — поджал губы Васильчиков, поднял руку, дождался, когда шум стихнет, тихим голосом начал рассказывать:

— При строительстве в Киеве днепровского моста, замечательной архитектуры, каменного на шести устоях, воровство достигло невероятных размеров. Это дошло до государя, он послал туда проверяющих чиновников. Провели дознание, но ничего не раскрыли. Слухи о воровстве продолжали поступать. К сведениям о воровстве добавилось сообщение, дескать, строит мост немец, родственник императрицы Александры Федоровны. Тогда его императорское величество посылает туда меня. Я даже в Киев не въехал, был встречен на мосту строителем, который подал мне пакет. В этом пакете лежал отчет о строительстве моста и двести тысяч рублей банковскими билетами. Пакет этот я отправил государю. Следствие, произведенное им, обнаружило кражу на миллион.170

— Как наказали строителя?

Васильчиков замялся, посмотрел на императора.

— Инженер отделался тем, что прослужил три года на Кавказе без лишения чина, деньги же остались при нем, — сердито сказал Николай Павлович.

Собеседники тихо зароптали.

— Чего возмущаться? Я бы его в Сибирь на вечное поселение отправил, но закон на стороне немца оказался, — хмурясь, ответил император.

Шум усилился.

— Возмущаетесь? — Николай Павлович сделал удивленное лицо, обвел взглядом соратников. — Тут кто-то из вас сказал, что бороться надо с таким злом системно и всем миром. Так где вы, мои борцы? Ведь до чего дошли, у нас в России стало неприлично честно жить! Не верите? Тогда слушайте, я вам одну небольшую, но поучительную историю расскажу.

Значит, было это так, — сказал он, прокашлявшись в кулак. — Попросил меня министр финансов назначить на вакантную должность управляющего петербургской таможней Анания Максимовича Требинского. Сказал, мол, Требинский наладил дело в таганрогской таможне, и она стала приносить доходы больше, чем другие. Я же знал, что до этого на петербургской таможне чиновники жили крезами, имели богатые кареты с рысаками, роскошные квартиры и одаривали содержанок бриллиантами. Ну, думаю, давай попробую.

Требинский и впрямь скоро порядок навел. Сам жил скромно, как мне докладывали, ходил пешком на работу и требовал ревностной службы от подчиненных. Доход таможни в первый год его управления повысился на четыре миллиона рублей по сравнению с предыдущим годом.

Я как-то остановил его на улице. Спросил, почему, дескать, ходишь пешком?

«Нет экипажа, ваше величество. Получая жалование четыре тысячи рублей в год, нельзя иметь в Петербурге экипаж», — ответил мне он. «Дам тебе экипаж», — сказал я и приказал отпускать Требинскому из кабинетных денег на экипаж по полторы тысячи рублей ежегодно.

Министр финансов иначе отнесся к многочисленным жалобам служащих таможни и высших чинов на Требинского, обвинявших его с самого начала заступления в должность в притеснениях. Министр стал беспокоить честного служаку, придираться к нему.

Вот тогда-то и пришло ко мне прошение от Требинского об освобождении его от должности и выходе в отставку. Я тут же вызвал его к себе и сказал: «Знаю, тебя сильно жмут, а ты не бойся. Послужи еще, а сейчас возьми свое прошение назад».

Требинский продолжал служить верой и правдой, но злобствующие не унимались, все гнуснее интриговали против него, распространяя всякую клевету. Не выдержал старик, снова подал прошение об отставке и пошел ко мне. Пришел, обрисовал обстановку и категорично сказал, что в такой атмосфере не сможет управлять таможней. Тогда я ему заметил: «Ну, старик, с этими подлецами и я ничего не могу поделать! Выходи в отставку!»

— А что я мог ему еще сказать? — Николай Павлович повел плечами, словно стесняясь своего бессилия, и добавил: — В благодарность за честную службу я назначил Требинскому пенсию в размере полного его жалования и оставил за ним право на экипажные деньги в том же, как и ранее, размере.171

* * *

Ложась спать после затянувшегося торжества, Николай Павлович ругал себя за слишком откровенный разговор, затеянный с соратниками. Все, что он высказал им о несовершенстве устройства государственной системы, о провалах в крестьянской реформе, бюрократах и казнокрадах, ранее мог доверить только брату Михаилу Павловичу.

— Старею и теряю над собою контроль, — засыпая, подумал император.

Едва он уснул, как увидел римского императора Марка Аврелия. Они встретились на берегу реки, над которой висела густая дымка тумана, а вдалеке горели костры.

Марк Аврелий читает вслух свои личные записки. Николай Павлович догадывается — это его «Размышления». Он пытается вспомнить, как познакомился с текстом записок, но, боясь проснуться, отказывается от такой мысли.

До него доносятся слова: «Вспомни, с каких пор ты откладываешь эти размышления, и сколько раз, получив у богов отсрочку, ты воспользовался ею. Следует, в конце концов, осознать, к какому миру ты принадлежишь, как часть, истечением, какого мироправителя ты являешься. Знай, что положен предел времени твоей жизни, и если ты не воспользуешься им для собственного просвещения, оно исчезнет, как исчезнешь и ты, и более не вернется…»172

Прерывая чтение, Марк Аврелий поворачивается к Николаю Павловичу, кладет руку на плечо и говорит:

«Ты пытайся убедить их, подействуй хотя бы и против их воли, раз уж ведет тебя к этому рассуждение справедливости…»173

Николай Павлович проснулся. Его сердце учащенно билось. Болело плечо, на котором недавно лежала рука Марка Аврелия. Словно отголоски, в тишине комнаты звучали последние слова римского императора: «…раз уж ведет тебя к этому рассуждение справедливости».

Он хотел досмотреть сон, однако другие мысли, заполнившие голову, не позволяли вернуться к Марку Аврелию. Николая Павловича теперь занимал вопрос: «Откуда взялись такие подробности жизни римского императора? Откуда мне известны отрывки из текста его „Размышлений“?»

Ему вспомнился профессор Аделунг, который состоял при великом князе преподавателем морали. Предмет, который вел профессор, заключался в чтении и разборе нравоучительных статей, преимущественно исторического содержания.

Едва дождавшись утра, император повелел принести ему документы из архива IV Отделения, которые, по смерти императрицы Марии Федоровны, были опечатаны в ее кабинете статс-секретарем Вилламовым. В них Николай Павлович нашел свое письмо к профессору морали Аделунгу и принялся читать:

«Милостивый государь!

Вы доставили мне удовольствие прочесть, на одном из ваших дополнительных уроков, похвальное слово Марку Аврелию, сочинение Тома; это образчик возвышенного красноречия принес мне величайшее наслаждение, раскрыв предо мною все добродетели великого человека и показав мне в тоже время, сколько блага может сотворить добродетельный государь с твердым характером…»

Он хотел мельком пробежать по тексту, чтобы воскресить в памяти суть сочинения, но, прочитав первые строки, потянулся к другим, и скоро сочинение захватило его своей юношеской откровенностью. Последние строки сочинения Николай Павлович перечитал с особым вниманием: «Для выполнения таких обязанностей нужно было бы, чтобы взор государя мог обнять все, что совершается на огромнейших расстояниях от него, чтобы все его государство было сосредоточено в одном пункте перед его мысленным оком. Нужно было бы, чтобы до его слуха достигали все стоны, все жалобы и вопли его подданных; чтобы его сила действовала так же быстро, как и его воля, для подавления и истребления всех врагов общественного блага. Но государь так же слаб в своей государственной природе, как и последний из его подданных. Между правдою и тобою, Марк Аврелий, воздвигнутся горы, создадутся моря и реки; часто от этой правды ты будешь отделен только стенами твоего дворца, — и она все-таки пробьется сквозь них… Правление этого государя вполне подтверждает, что он не говорил пустых фраз, но действовал по плану, глубоко и мудро обдуманному, никогда не отступая от принятого пути».174

«Я тогда решил прочитать все труды Аврелия, но назначение в армию не позволило продолжить изучать жизнь и работы римского императора, — думал Николай Павлович, не отрывая взгляда от своего сочинения. — Я хотел быть похожим на него, подражать ему, а вышло так, что все это осталось не более, как детские мечты. Как жаль, столько времени упущено, сколько полезного для страны не исполнено».

Он стал вспоминать подробности сна, но видения размылись, а суть слов, сказанных ему Аврелием, пропала вовсе. Николай Павлович хотел было подняться с постели, как вдруг откуда-то отчетливо до него донесся голос цезаря: «Ты пытайся убедить их, подействуй хотя бы и против их воли, раз уж ведет тебя к этому рассуждение справедливости».

Прозвучало последнее слово, и император понял, он ничего не забыл из встречи с Аврелием. Ему помнились все фразы, произнесенные Марком. Это его мозг противился принимать истину, против которой Николай Павлович был бессилен. Возвращаясь мыслями к прошлому, государь признавал — за долгие годы царствования он так и не сумел сплотить вокруг себя единомышленников и внушить им, кому и против их воли, необходимость реформ. Едва кто-нибудь из них становился близок мыслями с императором, как только государь начинал оказывать на соратника влияние, того забирала смерть.

Он видел их всех. В чреде лет выступали лица соратников, покинувших его: Шишков, Дибич, Уваров, Кочубей, Сперанский, Бенкендорф, Канкрин, Толь, Васильчиков… Чаще других он видел брата, великого князя Михаила Павловича. Он то вставал впереди галереи умерших близких людей, то замыкал ее, глядя иронично на императора большими голубыми глазами.

Спасительная мысль пришла неожиданно. Обращаясь в который раз к образу брата Михаила, Николай Павлович вдруг подумал: «Сновидение с Аврелием — предупреждение Бога. Я должен вернуться к своим первоначальным планам реформирования органов государственной власти, решительнее уничтожать рабство в стране. Бог смилостивился надо мной и дает время завершить начатые дела».

* * *

Император выезжал на строительства оборонительных укреплений, зданий и сооружений города, набережных рек и каналов. Его часто видели возле Исаакиевского собора, где близились к завершению работы по отделке. По указанию государя живописное устройство здесь постепенно было переведено в мозаики. Еще ранее Николай Павлович настоял, чтобы скульптурное оформление экстерьера было дополнено восемью фигурами ангелов над пилястрами и четырьмя группами ангелов со светильниками по углам здания.

Проезжая по городу на одноместной пролетке мимо Мариинского дворца, Мариинского театра, Московских Триумфальных ворот, дворца Белосельских-Белозерских, лютеранский церкви святого Павла, особняка Боссе, Юсуповского дворца, Санкт- Петербургского железнодорожного вокзала, Александрийской колонны, император с удовлетворением замечал, как изменился Петербург за время его правления.

Он открывал новые учебные заведения, участвовал в работе секретных Комитетов, заседаниях Государственного совета. В него будто вдохнули новую жизнь. Александра Федоровна, всегда следившая за внешним видом своего царственного супруга и подмечавшая в последние годы усталость на лице Николая, не подозревая об истинной причине перемен, теперь одаривала его комплиментами.

Однажды, это было в Гатчине, Николай Павлович и вовсе поразил ее своей мальчишеской выходкой.

Заново переделывался правый флигель Гатчинского дворца. Государь выразил желание, чтобы к осени, ко времени переезда в Гатчину, работы были закончены.

Архитектор, занимающийся этими переделками, желая отличиться, принял своеобразный способ для того, чтобы осушить мокрую штукатурку. Кроме топки печей, он оставлял на ночлег в комнатах рабочих, которые своим дыханием должны был ускорять сушку. Неизвестно, насколько помог ему этот способ, но среди рабочих появилось много заболевших.

Государю в Петербурге кто-то сообщил о варварском распоряжении архитектора. Когда он приехал в Гатчину и пошел осматривать переделанную часть дворца, то потребовал архитектора. Когда тот явился, государь взял его за ухо и повел по комнатам, в которых спали ранее рабочие. Разумеется, архитектор, составивший до того времени довольно известное имя, после этого приключения исчез с горизонта петербургской жизни.175

— Всюду только и рассказывают, как ты водил за ухо архитектора, — шутливо хмурясь, говорила супругу Александра Федоровна.

— Его поступок требовал наказания куда суровее, — отвечал ей Николая Павлович.

— Но телесные наказания… — она не договорила, увидев улыбку на лице императора.

— Разве сие так смешно, Николай? — справившись с недоумением, спросила императрица.

— Я просто подумал, что архитектора надо было на ночь оставить одного в помещении с сырой штукатуркой, — хохотнул он.

— Ты жесток, Николай, — всерьез рассердилась супруга.

— Я? — он удивленно посмотрел на Александру Федоровну. — И это говоришь ты, которая знает более чем кто другой, как я заливался слезами перед казнью мятежников Пестеля, Бестужева, Муравьева, Каховского и Рылеева. А вспомни тех, кто был сослан в Сибирь. Кого я назначил туда нерчинским комендантом? Лепарского! Хмурый и угрюмый с наружности, Лепарский был образцом кротости, доброты, человеколюбия. Он дозволял ссыльным читать книги, разводить цветники, делать дорожки, сажать кустарники и не утруждал работой.

— Тебе не надо нервничать, — спокойным тоном сказала Александра Федоровна. — Возьми пример со своих соратников. Сперанский любил цветы, Васильчиков был страстный любитель охоты и лошадей, Голицын окружал себя миллионом табакерок, а Волконский имеет страсть — часы, карманные, столовые, стенные и прочие. При нем самом всегда находилось их трое: одни в перстне на руке, или иногда в мундирной пуговице, и по одним в каждом жилетном кармане; а утром, встав, первым делом его было собственноручно завести часы всех видов и размеров, рассеянных по его комнатам, числом около тридцати.

— У меня нет времени заводить часы, очищать от пыли табакерки, а тем более выращивать цветы или ходить на охоту, — с грустью сказал Николай Павлович. — Ты знаешь это лучше меня. Я даже не могу полностью принадлежать тебе, потому что принадлежу в первую очередь своей империи.

* * *

Наступил 1851 год. В один из первых дней января, попадавший на Масленицу, поздно вечером государь возвращался в санях в Зимний дворец. Посреди Адмиралтейской площади, застроенной балаганами, его кучер неосторожно задел ехавшие мимо извозчичьи сани. От удара сани развернуло, они опрокинулись. Государь выскочил из своих саней и подбежал к лежавшим на боку извозчичьим.

— Не ушиблись ли вы? — спросил он у седока и извозчика, которые, поднявшись с земли, отряхивались.

Первый, узнав тотчас императора, отвечал, что ему не сделано никакого вреда, а другой жаловался только на то, что у его саней переломили оглобли.

Между тем государь, не полагаясь на повторные уверения седока, что тот нисколько не ушибся, заставил его, почти силою, сесть в царские сани и ехать в них домой, а сам пошел к дворцу пешком, велев извозчику следовать за собою. Но извозчик, тоже узнав из слов седока, с кем он столкнулся, вместо исполнения приказания, со страху повернул в другую сторону. На следующий день, однако ж, он, по приказанию государя, был отыскан полицией и приведен во дворец, где, за свою гривенную оглоблю получил — 25 рублей серебром.176

Вслед за этим небольшим событием в жизни Николая Павловича последовали другие. Можно было бы не обращать на них внимания, но чрезмерная религиозность государя, устоявшееся мнение верить снам, приметам, заставляли его с особым вниманием относиться к происходящему и даже записывать события вне зависимости от их важности:

«Жена обер-шталмейстера, статс-дама баронесса Цецилия Владиславовна Фредерикс, жестоко прохворала весь апрель, и внутренний рак, или какой-то подобный тому недуг подвергнул ее всем пыткам соединенного петербургского факультета, даже и самым мучительным операциям. Внимательность наша с женой окружала ее всеми всевозможными попечениями и ласками, но ничего не помогло! Перед самым отъездом своим в Варшаву, мы с Александрой Федоровной успели еще заехать проститься с нею. Спустя несколько часов, страдания ея окончились на веки.

Наступило лето. С военным министром князем Чернышевым сделался удар, уже не первый в его жизни, но сильнее прежних ударов. При личном докладе у него отнялся язык. Немедленное кровопускание спасло жизнь министру, но не могло вполне восстановить сил, и его отвезли лечиться в Киссинген.

1 июля в Петергофе праздновалось 25 лет от назначения императрицы шефом Кавалергардского полка. К этому дню весь корпус офицеров, прежних и находившихся еще в полку, поднес ей великолепный альбом, с разными живописными изображениями.

За несколько дней перед тем в полку состоялась дуэль между двумя молоденькими офицерами, почти мальчиками, графом Гендриковым и бароном Розеном. После обеда они повздорили между собой, и ссора кончилась тем, что Розен всадил Гендрикову пулю в голову. Тот умер, спустя несколько дней, в жестоких страданиях.

В Владимире, при крестном ходе, провалился только что построенный мост и в падении своем увлек множество людей, следовавших за процессией. Из числа их до 150 человек погибло на месте, значительное количество было изувечено.

В течение лета, всемогущая смерть не коснулась ни одного из государственных сановников, но унесла много людей, пользовавшихся известностью. Умерли в глубокой старости два труженика науки: знаменитый ориенталист Френ, слава Российской Академии наук и один из самых ревностных ее деятелей, и тайный советник Поленов. Умер живописец Егоров, один из первых артистических наших знаменитостей, особенно по живописи образов, ушел из жизни президент медико-хирургической академии Шлегель. Под основанием Ново-Воскресенского женского монастыря был погребен архитектор Ефимов, составивший план для его строительства в Петербурге.

Важнейшим же событием этого периода времени стало открытие Санкт-Петербургской — Московской железной дороги…».177

Перед тем, как отправить поезд императорской фамилии, по всему протяжению пути несколько раз проехал главноуправляющий путей сообщения Клейнмихель, обер-гофмаршал Шувалов и лейб-медик Мандт. Каждый из них удостоверялся в безопасности поездки императрицы.

Вечером 18-го августа Александра Федоровна прибыла на Петербургскую станцию и провела ночь в предназначенном для нее вагоне, состоящем из трех изящно убранных комнат, с камином, кухней, с погребом и ледником. Поезд, в котором находились государь, цесаревич с супругой, великая княжна Ольга со своим мужем и сын великой княгини Марии Павловны герцог Веймарский, отошел от перрона 19-го августа в четвертом часу утра.

Во время следования поезда император несколько раз требовал остановиться для обозрения работ на железной дороге. Остановок было много, на них члены царской фамилии любовались пейзажами и вместе с императором смотрели за работами, отвечали на приветствия многочисленных зевак, толпившихся вдоль следования поезда.

Но одна остановка вышла вовсе не по воле государя. Поезд задержали из-за нелепого поступка строителей, которым вздумалось для украшения моста выкрасить идущие по нему рельсы масляной краской. Пока краску скоблили и посыпали песком, поезд стоял на всех парах, ожидая отправления.

В Москве, от позднего прибытия поезда, произошла страшная сумятица. Кто-то рассчитал, что путешественники должны прибыть непременно в 7 часов вечера и с этого часа горожане ждали их на станции. Но пробило уже 8 и 9 часов, а их еще не было. Беспокойство и нетерпеливость перешли в волнение. Прошел слух, что в дороге произошло какое-то несчастье. Стали раздаваться голоса: «Нет государя: уходили его злодеи». Шум возрастал и поднимался почти до бунта, как вдруг в 11 часов появился поезд.

Восторгу не было предела. Выйдя из вагона, под крики толпы, государь всех перекрестил, обнял Клейнмихеля и направился к часовне Иверской Божией Матери. В Кремлевский дворец он прибыл уже в первом часу ночи.

22 августа в Москве отмечалось двадатипятилетие коронования. Торжеств особых не устраивали. Государь еще прежде объявил, что едет в Москву не веселиться, а молиться и благодарить Бога.

Открытие железной дороги Петербург — Москва для населения состоялось 1 ноября. От каждого пассажира требовался паспорт и свидетельство полиции на беспрепятственный въезд. Всем надлежало быть на станции за час до отправления поезда, а пожитки привозить туда за два часа. Запрещалось курить не только в вагонах, но и на остановочных пунктах.

«Прибавьте к тому, — толковали в городах, — поспешность, с которой устроена дорога, неопытность кондукторов и прочей прислуги, всю вероятность их пьянства и всяких от них грубостей и согласитесь, что, в первое, по крайней мере, время, мало кто отважится на такую головоломную и окруженную неприятностями поездку!»

Первый поезд должен был отправиться из Петербурга в Москву и из Москвы в Петербург одновременно, в 11 часов. Ненастное и темное, почти как ночь, утро не помешало огромным массам народа столпиться к этому времени на Петербургской станции и вокруг нее. То же самое происходило и в Москве, где любопытство возбуждено было в высшей степени, ибо в Петербурге по опыту с Царскосельской дорогой уже давно знали, что такое железная дорога.

Вместо 11 часов утра поезд тронулся от Петербургской станции 20 минут 12-го и достиг Москвы благополучно, но прибыл на конечную станцию с четырехчасовым опозданием. Из Петербурга прибыло 192 человека, из Москвы — 134. В противоположность скептикам все оказалось достойным внимания: вагоны, станционные дома, прислуга. Цены тоже устраивали пассажиров: первое место стоило 19 рублей серебром, второе — 13, а третье — 7.178

Подробности первых поездок петербуржцев и москвичей обсуждались у Николая I. Говорили о возможных инвестициях под новые пути, о создании общества российских дорог. На совещании, государь заверил всех, что теперь он не отступит от дальнейшего строительства железных дорог. Но времени на исполнение задуманного уже не оставалось.

* * *

Против России поднималась либеральная Европа. Революции 1830 и 1848 года потрясли старые устои, и уже не было прочных связей Священного союза, в котором каждый император или король следовал в первую очередь своим интересам.

Императора Николая I давно беспокоили Святые Места и домогательство к ним католиков. После революции во Франции, с приходом к власти Наполеона III притязания французов к Святым местам усилились. Франция стала требовать от султана расширения прав католиков, и они получили ключи от храма Воскресения, принадлежавшего ранее православным грекам.

Россия обратилась к Турции с требованием вернуть ключи, но получила отказ. Тогда русские войска заняли Молдавию и Валахию, а по дипломатическим каналам турки были извещены, что оккупация подчиненных Порте мест продлится до тех пор, доколе Турция не удовлетворит справедливые притязания России.

Султан обратился за помощью к другим державам. Представители Англии, Австрии, Пруссии и Франции, собравшиеся в Вене, отправили в Петербург ноту, которую император Николай I обязан был принять во внимание, так как сам был инициатором этого договора.

Турция предложила в 15-дневный срок очистить княжества от русских войск, но когда отвода войск не последовало, объявила 14 сентября 1853 года войну России. 27 октября французский и английский флот вошли в Босфор. 20 октября Россия объявила войну Турции.

18 ноября отряд кораблей вице-адмирала Павла Степановича Нахимова, подкрепленный эскадрой контр-адмирала Федора Михайловича Новосильского, разгромил турецкий флот в Синопской гавани. Синопская победа еще больше растравила враждебные чувства западных держав. Английский парламент и газеты Англии заговорили, что Россию следует отбросить за Урал. 22 декабря англо-французский флот, без объявления войны, вступил в Черное море. На запрос России о побуждениях к этому, из Лондона и Парижа последовали ответы, что передвижение эскадры делается для прикрытия турецкого флота и прекращения свободного плавания русского флота.

Николай Павлович, после получения ответов, отозвал послов из Парижа и Лондона. Наполеон III написал российскому императору дерзкое письмо и даже посмел напечатать его в газетах, прежде чем оно дошло до адресата. В письме он требовал очищения Дунайских княжеств. Николай I в ответ пригрозил: «Когда ваше величество, не довольствуясь быть зрителем или даже посредником, пожелали быть вооруженным пособником врагов моих, тогда было бы прямее и достойнее вас предварить меня о том откровенно, объявив мне войну. Я не отступлю ни перед какою угрозою. Доверяю Богу и моему праву, и Россия, ручаюсь в том, явится в 1854 году такою же, какой была в 1812 году».179

В январе 1854 года граф Орлов был послан в Вену для переговоров. Он должен был выяснить, что предпримут австрийцы, когда начнутся военные действия англичан и французов против России. Император австрийский, его министры и генералы уверяли Алексея Федоровича в преданности их к русскому государю, в чувствах искреннейшей благодарности своей за содействие подавлению венгерского мятежа. Но вмешалось правительство Франции. Оно известило австрийское правительство, если те станут помогать России, то французские войска займут австрийские провинции в северной Италии. Император австрийский оказался в затруднительном положении.

9 февраля 1854 года Россия объявила войну Англии и Франции.

Месяца через полтора после того, когда из действий венского кабинета можно было заключить, что австрияки примут сторону скорее врагов России, государь, разговаривая с генерал-адъютантом графом Ржевусским, польским уроженцем, спросил:

— Кто из польских королей, по твоему мнению, был самый глупый?

Граф Ржевусский, озадаченный вопросом не знал, что ответить.

— Я тебе скажу, — продолжал государь, — самый глупый польский король был Иоанн Собиеский, потому что он освободил Вену от турок. А самый глупый из русских государей, — прибавил Николай Павлович, — я, потому что помогал австрийцам подавить венгерский мятеж.

На исходе февраля 1854 года государь, взяв с собой адмирала Рикорда, ездил с ним в Кронштадт, для осмотра крепости и всех военных приготовлений. Проходила стрельба из крепостных орудий. Была поставлена мишень, построенная точно, как корабль. В мишень дали залп из 260 орудий и она вдребезги разлетелась. Государь обернулся к западу и, сделав полупоклон, сказал: «Теперь, господа, милости просим пожаловать!»

Месяц спустя, контр-адмирал Непир, перед отправлением с флотом в Балтийское море, был на министерском обеде в Лондоне. Опьянев к концу стола, среди общих самохвальств министров и лордов, он хвалился, что разгромит русский флот, возьмет Кронштадт, будет там завтракать, а к обеду поспеет в Петербург, чтобы покушать в Зимнем дворце. Когда сведения об этом дошли до Петербурга, государь сказал: «В Кронштадт милости прошу Непира, там уже приготовлена для него закуска; а насчет обеда сказать ему, что в тот день меня дома не будет».180

Прусский король Фридрих Вильгельм IV, брат императрицы Александры Федоровны, колебался. Но 20 апреля 1854 года Пруссия заключила в Вене договор с Австрией, и обе державы потребовали от России очищения Молдавии и Валахии. Княжества были очищены и заняты турецкими и австрийскими войсками. 2 декабря 1854 года Австрия заключила союз с Англией и Францией. Единственное негодование императора Николая I вызывало поведение Пруссии, своим существованием во время господства в Европе Наполеона I обязанной России и ею окончательно освобожденной от его гнета.

Все увеличивающееся враждебное поведение Австрии побудило императора Николая I двинуть в Гродно и к Белостоку гвардию. 28 августа он извещал князя Паскевича о начинающем ее выступлении. 1 сентября император писал князю, что когда сосредоточится гвардия, «тогда мы поговорим с Австрией серьезнее; пора ей отдать отчет в своих мерзостях. А ты приведи все в порядок, устройство и готовься к ноябрю, ежели Богу угодно будет, чтобы мы рассчитались с Австрией».181

В начале сентября 1854 года Николай Павлович в Гатчине прощался с преображенцами. Они отправлялись в Белосток. На его лице светлела улыбка, стесненная выражением превозмогавшейся грусти. В какое-то мгновение лицо императора изменилось.

Он подошел к строю, коснулся рукой плеча молодого прапорщика, встретил настороженный взгляд зеленых глаз и вздрогнул.

«Андрей…Сын..», — пронеслась радостная мысль. Он быстро перебрал в памяти даты: «Родился 12 ноября 1834 года. Образование получил в Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, в которую поступил в 1847 году. Андрей Мещеринов выпущен подпрапорщиком в лейб-гвардии Преображенский полк…».

Николай Павлович с трудом подавил в себе переполнявшее его чувство радости, хотя улыбка так и не сошла с его лица. Еще труднее было для него отказаться от первоначальной мысли подозвать к себе командира полка и распорядиться оставить в Петербурге прапорщика Андрея Мещеринова до особых распоряжений и вернувшись во дворец отдать приказ о переводе его в штат флигель-адъютантов.

«В первую очередь он гвардейский офицер», — подумал Николай Павлович, и, чтобы больше не испытывать себя, отступил назад.

Видно было, что избыток чувств пошатнул его богатырскую натуру. На какое-то мгновение он почувствовал головокружение и тошноту.

«Еще чего?» — сердито спросил он себя.

Прилива новых сил, как это бывало раньше в минуты усталости, не последовало, но головокружение прекратилось.

— Смотрите, молодцы, служите у меня по-преображенски, если дойдет до дела, — слышите ли вы, — то мне вам больше ничего не нужно говорить, как одни слова: помните, что вы преображенцы. Господь с вами! — заговорил он, устремив свой взгляд на Андрея, словно давая ему понять — он не может поступить иначе, не может выделить его из других, потому что все они преображенцы обязаны исполнить свой священный долг перед Родиной.

С последними словами голос прервался от слез. Государь перекрестил полк широким крестом, быстро повернул лошадь и отъехал… Он плакал. Полк единодушно грянул «ура». Солдаты крепились, и у многих руки, мимоходом, шмыгали по глазам обшлагом.182

Позднее императора видели в церкви. Вид у него был подавленный. Страдание избороздило морщинами лицо. Но, как никогда он был красив: надменное и жесткое выражение смягчилось, бледность, особенно выделяющаяся правильностью черт лица, придавала ему вид античной скульптуры. Прихожане видели его страдальческую, скорбную фигуру и истово молились вместе с ним.

Потом его замечали в санях. Всегда радостно приветствующий стоявших на улицах горожан, он проезжал мимо них, не замечая никого, устремляя чаще всего взгляд в небо, словно ища там спасения от бед. Он теперь редко бывал в Летнем саду. Если и приходил, то, потоптавшись возле входа, разворачивался и, закрывая лицо отворотом шинели, исчезал тотчас из виду.

Николай Павлович, получая донесения о победах, был в восторге и в эти дни жаловал из прапорщиков в штабс-капитаны, а подполковников в генерал-майоры. Но, когда получал вести о поражениях, особенно в Крыму, где сразу погибало по несколько сотен солдат, то падал духом. Он часто в такие дни уединялся у себя в кабинете и плакал, как ребенок.

Государь похудел, начал быстро стариться и сдал. Он уже чувствовал, что не переживет этого времени. Часто называя себя стариком, император говорил: «Жаль, что это случилось не тогда, когда я был моложе», или при представлении ему проектов: «Это сделает сын, я уже стар, чтобы вводить изменения».

О чем он думал, проезжая на санках от Константиновского к Зимнему дворцу, глядя на Петропавловский собор, жилище успокоения своих предков? С какими мыслями засыпал на своей походной постели, укрывшись шинелью?

* * *

В начале 1855 года, посвящая семнадцать часов в сутки вопросам правления государством, он не хотел оставлять без своего личного разрешения дела. Не обращая внимания на советы медиков беречь себя, Николай Павлович с улыбкой выслушивал их предписания и продолжал делать невероятные усилия, чтобы бороться с природой. Часто государь вставал ночью, чтобы кончить дела, которые не успел разрешить в течение дня, так как чрезмерно был внимателен к мелочам.

Глубокая религиозность, пламенная вера в Бога всегда была отличительной чертой Николая Павловича. Искренний в своих убеждениях, героический и великий в преданности к своей миссии на земле подавлять и искоренять зло никак не мог взять в толк, в чем он совершил ошибку, за которую его теперь карает Всевышний. В последнее время, просыпаясь ночью, он становился перед образом и пел псалмы Давида. Голос его принимал такое трогательное выражение, что камергер, Гримм, спавший в соседней комнате, говорил потом, что ему чудилось, будто слышит он голос самого псалмопевца.

В конце января, не желая отказать графу Клейнмихелю в просьбе быть посаженным отцом у его дочери, император собрался ехать на свадьбу. Он был в конногвардейском мундире, в лосинах. Камергер Гримм сказал государю про сильный мороз, посоветовал надеть другую форму. Николай Павлович послушал Гримма, прошел на половину императрицы, вернулся, чтобы надеть шинель, но тут же заметил камердинеру: «Ты правду говоришь… Проходя сенями по мраморному полу я уже почувствовал, что ногам холодно, но теперь некогда переодеваться».

Двадцать седьмого января император Николай I почувствовал первые признаки гриппа, который тогда свирепствовал в Петербурге. Болезнь не казалась сначала серьезной, государь смеялся над своим нездоровьем. На следующий день он вышел к обедне в церковь с боем часов, ударявших одиннадцать, встал, как обычно, впереди всех, рядом с хором певчих, и подпевал им красивым голосом. До позднего вечера во дворце шептались, что Николай Павлович опять обманул болезнь.

Четвертого февраля ночью у него произошло некоторое стеснение в груди, вроде одышки. Исследование показало сильный упадок деятельности в верхней доле левого легкого; нижняя доля правого легкого оказалась поражена гриппом, хотя лихорадочного состояния не замечалось, пульс оставался нормальным. Больной сидел дома, соблюдал самую строгую диету. К вечеру дыхание левого легкого сделалось свободнее. В следующие два дня болезненное состояние левого легкого исчезло, грудной же кашель не прекращался.183

Он ночью опять слышал голос. И голос был ему знаком. И лицо говорившего человека было знакомо тоже. С ним говорил император Рима Марк Аврелий:

— Как быстро все исчезает: самые тела в мире, память о них в вечности! Каково все воспринимается чувствами, в особенности то, что манит нас наслаждением или отпугивает страданием, или прославляет тщеславием? Как все это ничтожно, презренно, неизменно, бренно и мертво! Вот на что следует направить способность мышления. Что представляют собою убеждения и голоса, которых рождают славу? Что такое смерть? Если взять ее самое по себе и отвлечься от всего, что вымышлено по ее поводу, то тотчас же убедишься, что она не что иное, как действие природы. Бояться же действия природы — ребячество; смерть же не только действие природы, но и действие полезное ей.184

Они сидели вдвоем на берегу реки. Марк Аврелий, как и в прошлый раз, держал руку на плече Николая Павловича. Он уже понимал, что видит сон, но не хотел расставаться и ждал умных фраз от римского императора. И Аврелий говорил…

Проснувшись, как и в прошлый раз, посредине ночи, Николай Павлович перебирал в памяти подробности встречи с римским императором. Чем дольше он вспоминал, тем больше укреплялся в мысли — прежде чем обвинять правителей Австрии и Пруссии, в первую очередь надо определиться со своими ошибками. Вину за несовершенство артиллерии и флота, за отставание от западных стран в вооружении солдат, он должен взять на себя, и за то, что командуют там у него бездарные командиры, тоже виновен он — император всероссийский.

В самом начале войны дисциплинированная армия вдруг оказалась без хорошего вооружения, без амуниции, разграбленная взяточниками и казнокрадами, возглавляемая генералами, не имеющими ни знаний, ни инициативы. Едва началось движение войск к театру военных действий, а уже были истощены финансы, и пути сообщения через огромную империю оказались непроездными. Прошел год войны, и император увидел, как рушится величие, на которое он, по его мнению, поднял Россию.

«С моего согласия не был продлен Ункяр-Искелесийский договор между Россией и Турцией, так трудно давшийся нам тогда и ранее пользу приносивший. Вместо двухстороннего договора заключена была Лондонская конвенция, похоронившая единоличное право России контролировать черноморские проливы. Этак я еще до венгерского восстания открыл дорогу интервентам на Крым, — бичевал себя император, не замечая, что уже давно ходит по кабинету босиком, волоча по полу шинель. — А Австрия? Венский кабинет предавал Россию и во времена Екатерины, и при Павле и при Александре I. Оставь я в покое венгров, не было бы угрозы Крыму. Господи! Неужели я должен расплачиваться за честные поступки. Неужели кара твоя не настигнет лгунов и предателей!».

Не сомкнув глаз до утра, император работал с документами. Ближе к рассвету Николай Павлович сочинил записку для министра государственных имуществ Павла Дмитриевича Киселева по крестьянскому вопросу: «Три раза начинал я это дело и три раза не мог продолжить: видно, перст Божий…»

Государь, обращаясь к министру, писал, что для разрешения всех вопросов крепостничества он мечтает о 25 годах мира, потом соглашается на 10 лет. Он признавался, что приходится преодолевать сильное противодействие со стороны ближайших сотрудников. Сознавал, что сам довольствовался малыми мерами. Но ни словом не обмолвился император о сыне, цесаревиче Александре, который тоже был в оппозиции отцу при решении крестьянского вопроса.185

Осмотревший его утром лейб-медик Мандт покачал головой.

Николай Павлович, собиравшийся на прогулку, обеспокоился:

— Болезнь прогрессирует?

— Болезнь не отступает, — мрачно ответил доктор.

— Я могу выйти подышать к Неве? — насупившись, спросил Николай Павлович.

— Ни в коем разе! — сказал лейб-медик и быстро вышел из кабинета.

Седьмого и восьмого февраля Николай Павлович сидел дома по настоятельной просьбе врачей. Лечивший его лейб-медик Мандт просил себе консультанта, государь назначил ему Карел-ля, который восемь лет сопровождал его во время путешествий. С восьмого февраля Карелль стал принимать участие в лечении императора. Девятого февраля государь почувствовал себя несколько лучше, хотя кашель усилился. Утром он слушал обедню на Дворцовой площади, а потом отправился в манеж Инженерного замка на смотр маршевых батальонов резервных полков лейб-гвардии Измайловского и Егерского, которые готовились к выступлению в поход на Крым.

Лейб-медики Мандт и Карелль старались отговорить императора: они убеждали его не выходить на воздух. Но он, выслушав их советы, обратился с вопросом:

— Если бы я был простой солдат, обратили бы вы внимание на мою болезнь?

— Ваше величество, — отвечал Карелль, — в вашей армии нет ни одного медика, который позволил бы солдату выписаться из госпиталя в таком положении, в каковом вы находитесь, и при таком морозе; мой долг требовать, чтобы вы не выходили из комнаты.

— Ты исполнил свой долг, отвечал государь, — позволь мне исполнить свой.

В час пополудни император Николай I, не обращая внимания на уговоры наследника и просьбы прислуги одеться теплее, выехал из дворца в легком плаще. После смотра он заехал к великой княгине Елене Павловне и военному министру Василию Андреевичу Долгорукову, который по болезни не выходил несколько дней из дома. При двадцатиградусном морозе простуда усилилась, кашель и одышка увеличились. К вечеру государь совершенно больной лег спать, но провел ночь без сна, а утром, встав на колени перед иконой, обратился к Богу:

— Боже милостивый и всемогущий! Ты мне даровал крепкое здоровье, зная, что вопреки всем правилам и порядкам, я должен буду стать императором. С Божией помощью я стал государем и поклялся выполнить божественные предначертания — сделать Россию великой и процветающей державой. Войны мешали мне осуществлять задуманное, но я наперекор им шел вперед к своей цели. Так дай же, Боже, еще немного времени и я исполню свой долг до конца!

На следующий день, почувствовав улучшение здоровья, не обращая внимания на остережение медиков, он отправился на смотр маршевых батальонов гвардейских саперов и полков лейб- гвардии Преображенского и Семеновского.

После смотра Николай Павлович заехал во дворец к дочери Марии Николаевне. Гуляя по роскошному саду, среди экзотических растений, фонтанов, водопадов и птиц, мысленно представляя весну, он с какой-то невероятной болью в груди ощущал, что настоящей-то весны, начинающейся с грохота льда на Неве, ему не видать. Тогда он снова и снова начинал кружить по дорожкам, находя для себя все новые причины подольше задержаться в диковинном саду, рядом с любимой дочерью.

На следующий день припадки болезни, с которыми боролась могучая натура императора, стали развиваться с неимоверной быстротой. 11 февраля Николай Павлович намеревался быть у преждеосвященной обедни в дворцовой церкви, но, почувствовав озноб, не мог стоять на ногах и после убеждений докторов, лег одетый в постель. Превозмогая себя, он продолжал и в этот день в постели заниматься делами. Дабы не опечалить подданных, государь запретил печатать известия о ходе своей болезни.

Двенадцатого февраля жар и озноб увеличились. Государь весь день провел в постели. К вечеру, однако, состояние больного улучшилось, можно было ожидать перемежающей лихорадки. Лихорадка увеличилась, язык стал хуже прежнего. В следующие два дня самочувствие больного ухудшалось, ночи он проводил беспокойно, почти не смыкая глаз.

В понедельник вечером, 14 февраля, приехал из Крыма курьер, с неприятным известием — генерал Хрулев, делавший рекогносцировку, был отбит от Евпатории и потерял убитыми и ранеными до 500 человек. Известие еще больше расстроило государя. Он слег, поручив государственные дела наследнику.

Пятнадцатого февраля Николай Павлович стал с утра харкать кровью; к вечеру жаловался на подагрическую боль в большом пальце ноги, на следующий день усилились страдания в правом легком; государь почувствовал в нижних, задних реберных мышцах, с правой стороны, сильную боль; нижняя доля правого легкого оставалась заметно пораженной. Голова, с начала болезни, все время была свежею: ни кружения, ни болей в ней не замечалось.

Семнадцатого февраля утром после проведения беспокойной ночи государь ненадолго заснул; после пробуждения впал в легкий бред. К полудню больной почувствовал сильное колотье в левой стороне груди, около сердца. Через два часа этот припадок прошел, но жар увеличился, временами являя наклонность к бреду. Медики поспешили предупредить наследника об опасном состоянии больного.

В полночь все бывшие в Петербурге члены царского семейства собрались на молитву в малой дворцовой церкви; одновременно с этим слух об опасном состоянии больного распространился в столице. Казанский собор наполнился молящимися горожанами, которые возносили к Всевышнему мольбы об исцелении императора.

В двенадцатом часу с 17-го на 18-е число доктор Мандт, осмотрев больного, сделал необходимые указания и, не считая положение государя безнадежным, отправился отдохнуть. Его заместил до трех часов утра доктор Карелль. В исходе третьего часа, Мандт готовился идти на дежурство, как в этот момент ему была подана записка, наскоро писанная карандашом по-французски: «Умоляю вас, не теряйте времени в виду усиливающейся опасности. Настаивайте непременно на приобщении Святых Тайн. Вы не знаете, какую придают у нас этому важность, и какое ужасное впечатление произвело бы на всех неисполнение этого долга. Вы иностранец, — и вся ответственность падет на вас. Вот доказательство моей признательности за ваши прошлогодние заботы. Вам говорит это дружески преданная вам А. Ф.».

В начале четвертого часа Мандт стал выслушивать дыхание государя. Приложив слуховую трубку к груди больного, он услыхал особый звук в правом легком, который сделался для него зловещим. Теперь не оставалось никакой надежды. Доктор едва было не потерял сознания… голова его кружилась… мысли путались. Оправившись немного, он приступил, сначала издалека, к решительному объяснению.

— Идучи сюда, я встретился с одним почтенным человеком, который просил меня положить к стопам вашего величества изъявления о его преданности и пожелание выздороветь, — начал доктор разговор.

— Кто такой? — громко спросил император.

— Это Бажанов, с которым я очень близок и почти дружен.

— Я не знал, что вы знакомы с Бажановым. Он честный и вместе с тем добрый человек.

После нескольких минут молчания, когда государь что-то обдумывал, доктор продолжил:

— Я познакомился с Бажановым в самое тяжелое для нас всех время, у смертного одра в Бозе почившей великой княжны Александры Николаевны. Вчера мы вспоминали об этом у государыни императрицы. Мне было нетрудно понять, что ея величеству было бы очень приятно, если бы она могла вместе с отцом Бажановым возле вашей постели помолиться об умершей дочери и возвести к небу мольбы о вашем скором выздоровлении.

Эти слова произвели на государя такое действие, что, казалось, он понял их значение. По выражению его больших неподвижных глаз, устремленных на доктора, можно было заметить, как в его душе происходит страшная борьба. Минуту спустя он сказал:

— Скажите же мне, разве я должен умереть?

Несколько секунд доктор колебался произнести роковое слово. Глаза императора призывали его…

— Да, ваше величество! — сделав последнее усилие, ответил Мандт.

— Что нашли вы с вашим инструментом? — спросил император вслед за этим. — Каверны?

— Нет! Начало паралича.

В лице умирающего не дрогнул ни один мускул…. Сила воли, несмотря на страшную внутреннюю борьбу, давала выражению больного столько спокойствия, что нельзя было себе представить, как может человек, за несколько часов до смерти, так прямо смотреть ей в лицо. Устремив глаза в потолок, император словно мерил своим взглядом путь, который предстоит перейти душе его в вечность; рука его была в руке Мандта, который выслушивал пульс.

Он не хотел умирать. Он не пугался мысли, что никогда не увидит свою жену, детей, родных, близких, не пройдет к Летнему саду, не проедет по необъятным просторам империи… Его не прельщало царствие небесное, каким бы распрекрасным оно не было. Да и могло ли оно быть прекрасным, если на протяжении земной жизни он чаще гневил Бога, чем радовал. Оставались часы, может, минуты пока он видит, слышит, чувствует, дышит, и, осознавая мизерность времени, которое ему позволялось еще прожить, Николай Павлович с трудом заставлял себя выглядеть достойно императора великой державы.

Взглянув на доктора, государь произнес:

— Как достало у вас духу высказать мне это так решительно?

— Меня побудили к тому, ваше величество, следующие причины. Прежде всего, и главным образом я исполняю данное мною обещание… Года полтора тому назад вы мне однажды сказали: «Я требую, чтобы вы мне сказали правду, если бы настала минута опасности». К сожалению, ваше величество, такая минута настала. Во-вторых, я исполняю горестный долг по отношению к монарху. Вы еще можете располагать несколькими часами жизни, вы находитесь в полном сознании и знаете, что нет ни какой надежды. Эти часы, ваше величество, конечно, употребите иначе, чем как употребили бы их, если бы не знали положительно, что вас ожидает; по крайней мере, так мне кажется. Наконец, я высказал вашему величеству правду, потому что люблю вас и знаю, что вы в состоянии выслушать ее.

Слова, произнесенные доктором почти без перерыва, государь выслушал совершенно спокойно; протянув ему правую руку, он произнес с некоторым ударением:

— Благодарю вас!

Повернувшись лицом в другую сторону, он что-то обдумывал минут шесть или восемь; потом, назвав доктора по имени, сказал:

— Позовите ко мне старшего сына.

Началось трогательное прощание; к этому времени в соседней комнате собрались члены августейшего семейства, которых император благословил по очереди, сказав каждому несколько слов.

Подошел к благословению наследник престола.

— Служи России, — сказал император, осеняя его крестным знаменем, — мне хотелось принять на себя все трудное, все тяжелое, оставить тебе царство мирное, устроенное и счастливое… Провидение судило иначе…

Всех маленьких внуков государь называл ласкательными именами, всем завещал служить России. Отсутствующих членов семейства умирающий император благословил заочно, поднимая при имени каждого свою исхудалую руку для благословения.

В это время прибыл курьер с письмом из Крыма от великих князей Николая и Михаила. Император спросил:

— Здоровы ли они? Все прочее меня не касается…Я весь в Боге.

Получив утвердительный ответ, сказал:

— Боже! Спаси их.

Простившись со всеми, государь приказал положить около своего гроба образ Богородицы Одигитрии, который получил от своей бабки Екатерины Великой при крещении, назначил сам в Зимнем дворце залу, где должны покоиться его останки до перенесения в Петропавловский собор; в последнем назначил место для своей могилы. Погребение просил совершить по возможности скромно, без пышных убранств. Срок траура велел назначить самый короткий.

Приказал призвать графа Адлерберга, генерал-адъютанта Орлова и военного министра князя Долгорукова. Наследнику особенно рекомендовал графа Адлерберга: «это был мне другом в течение сорока лет». На память ему завещал портфель. Графа Орлова «ты сам хорошо знаешь, нечего рекомендовать». Указав на Долгорукова, сказал: «а этот еще заслужит тебе». Первому отдал чернильницу со словами: «из этой чернильницы мы с тобой много переписывали», а второму подарил свои часы с замечанием: «ты никогда ко мне не опаздывал с докладами». Всех благодарил за службу; поручил наследнику от его имени поблагодарить других министров, гвардию, армию, флот и особенно геройских защитников Севастополя. Государь не забыл и ближайшую прислугу свою — всех благословил и сказал каждому несколько ласковых слов.

Находясь после этого еще при полном самообладании, император обратился к доктору с вопросом:

— Потеряю ли я сознание или не задохнусь ли?

— Я надеюсь, что не случится ни того, ни другого. Все пойдет тихо и спокойно.

— Когда вы меня отпустите…

Доктор не расслышал этого вопроса.

— Я хочу сказать, когда все это кончится? — повторил государь.

В исходе двенадцатого часа умирающий просил читать отходную молитву, он повторял за священником слово за словом, потом голос начал слабеть, император знаком подозвал священника, простился с ним, поцеловал его наперсный крест. Не будучи уже в силах шевелить губами, потухающими глазами своими указал на императрицу и наследника. С этого момента он не выпускал рук своих из рук родных. Взор сделался мутным, глаза смыкались, рука умирающего императора, постепенно холодея, давала еще чувствовать угасающие признаки жизни…186

Николай Павлович вдруг увидел знакомый пейзаж берега реки, покрытой туманом, и услышал голос:

— Гиппократ, излечивший много болезней, заболел и умер. Халдеи многим предрекли смерть, а потом их самих взял рок. Александр, Помпей, Гай Цезарь, столько раз до основания изничтожавшие города, сразившие в бою десятки тысяч конных и пеших, потом и сами ушли из жизни. Гераклит, столько учивший об испламенении мира, сам наполнился водой и, обложенный навозом, умер. Демокрита погубили вши, Сократа — другие вши. Так что же? — сел, поплыл, приехал, вылезай. Если для иной жизни, то и там не без богов, а если в бесчувствии, то перестанешь выдерживать наслаждение и боль, и услужение сосуду, который тем хуже, что сам он в услужении, ибо одно — разум и гений, другое — земля и грязь.187

Голос смолк и из тумана вышел Марк Аврелий. Завидев Николая Павловича, он с радостью сказал:

— И ты пришел!

— Да.

— Тогда следуй за мной. Я посвящу тебя в тайну вечности, — торжественно объявил римский император.

Они взялись за руки и шагнули в туман. Когда же белая густая пелена объяла их, Николай Павлович оглянулся: позади едва мерцали огни костров. Свет их дрожал, становился все бледнее, меньше и вдруг, вспыхнув вновь с огромной силой, погас…

ОБ АВТОРЕ

Литературным творчеством Владимир Васильев начал заниматься еще задолго до поступления в Ленинградский государственный университет. С детских лет он выпускал стенную газету дома, в школе. Позднее занимался в литературном объединении «Лада» у ленинградской поэтессы Элиды Дубровиной, писал и публиковал свои стихи. После окончания факультета журналистики ЛГУ в 1976 году, работая в СМИ, Васильев не прекращал писать стихи и рассказы. В ноябре 1977 года он был принят в Союз журналистов СССР.

Несмотря на то, что волею судьбы в 90-е годы прошлого столетия он вынужден был заниматься хозяйственной деятельностью — руководил коммерческими структурами, предприятиями жилищно-коммунального хозяйства и теплоэнергетики, — творческий поиск продолжался. Это позволило ему к 2010 году подготовить к печати дилогию из романов «Утро начиналось до рассвета» и «Не проси у прошлого прости», рассказывающих о ленинградских мальчишках, прошедших испытания хрущевской «оттепелью», горбачевской перестройкой и диким капитализмом 90-х годов. На следующий год им выпущена еще одна дилогия из романов «Фотография из школьного альбома» и «Надежды необорванная нить», где так же, как и в первых двух книгах, звучит тема гражданственности, и уже новые герои отстаивают свои права, доказывают, что время справедливо выбрало их.

В 2012 году Владимир Васильев принят в Союз писателей России. В этом же году у него выходит роман «Господа-товарищи». В нем автор впервые в своем творчестве попытался проникнуть в историю, проследить судьбы разных людей, попадавших в схожие жизненные ситуации.

В 2013 году у Владимира Васильева выходит первая историческая повесть «Триумф и трагедия барона». В ней рассказывается о меценате, патриоте, государственном деятеле Александре Штиглице.

В 2014 и 2015 годах в серии книг петербургских писателей «СанктПетербург: Тайны. Мифы. Легенды» были представлены исторические повести «Самсон Суханов» и «Триумф и трагедия барона».

Прошлый, 2016 год, отмечен выходом повестей Владимира Васильева «Тень Петра Великого» об исторической загадочной личности, сподвижнике Петра Великого, русском Д’Артаньяне — Александре Румянцеве и «Судный день Порт-Артура», где рассказывается о малоизвестных событиях обороны Порт-Артура и суде над генералами, командовавшими Квантунским укрепленным районом.

В нынешнем, 2017 году, в канун своего 70-летия, Владимир Васильев представляет историческую повесть «Его Величество» об императоре Николае Первом.

1

Николай I. Молодые годы. СПб., 2008. С. 114.

(обратно)

2

Выскочков Л. В. Николай I. М., 2006. С. 83.

(обратно)

3

Николай I. Молодые годы. СПб., 2008. С. 115.

(обратно)

4

Там же. С. 130.

(обратно)

5

Там же. С. 112.

(обратно)

6

Там же. С. 116.

(обратно)

7

Цесаревич Константин Павлович в 1825 году // РС. 1881. Т. 32. № 12. С. 919.

(обратно)

8

РГИА. Ф. 706. Оп. 1. № 71. Л. 6.

(обратно)

9

Там же. Л. 5.

(обратно)

10

Там же. Л. 6 об.

(обратно)

11

РГИА. Ф. 1016. Оп. 1. № 992. Л. 6.

(обратно)

12

Бестужев М. А. Мои тюрьмы. Очерки и ответы 1869 года // Воспоминания Бестужевых. М., Л., 1951. С. 62.

(обратно)

13

Выскочков Л. В. Николай I. М., 2006. С. 91.

(обратно)

14

Николай I. Молодые годы. СПб., 2008. С. 132–133.

(обратно)

15

Там же. С. 117.

(обратно)

16

Выскочков Л. В. Николай I. М., 2006. С. 92.

(обратно)

17

Там же. С. 93.

(обратно)

18

Корф М. А. Восшествие на престол императора Николая I / Составлено по Высочайшему повелению статс-секретарем бароном Корфом. 3-е издание. СПб., 1857. С. 254–255.

(обратно)

19

Там же. С. 255–256.

(обратно)

20

Там же. С. 104.

(обратно)

21

РГИА. Ф. 706. Оп. 1. № 71. Л. 1.

(обратно)

22

Там же. Л. 2–3.

(обратно)

23

Рукописный отдел РНБ. Ф. 380. Д. 58. Л. 9 об.

(обратно)

24

Шильдер Н. К. Император Николай Первый. Т. I. С-Петербург, 1903. С. 263.

(обратно)

25

Рукописный отдел. РНБ. Ф. 777. № 1199. Л. 1–1 об.

(обратно)

26

Полное собрание законов Российской Империи. Собрание Второе, том ХХХ. С. 161–162

(обратно)

27

Николай I. Молодые годы. СПб., 2008. С. 135.

(обратно)

28

Корф М. А. Восшествие на престол Николая I. С. 262.

(обратно)

29

Там же. С. 262.

(обратно)

30

РГИА. Ф. 706. Оп. 1. № 71. Л. 3. об. 4.

(обратно)

31

Выскочков Л. В. Николай I. М., 2006. С. 105.

(обратно)

32

Там же. С. 108–109.

(обратно)

33

Николай I: Муж. Отец. Император. Сост. Н. И. Азарова. М., 2000. С. 93–94.

(обратно)

34

Бондаренко А. Милорадович. М., 2008. С. 104–105.

(обратно)

35

Выскочков Л. В. Николай I. М., 2006. С. 110.

(обратно)

36

Николай I. Молодые годы. СПб., 2008. С. 141–142.

(обратно)

37

Выскочков Л. В. Николай I. М., 2006. С. 113.

(обратно)

38

Там же. С. 114.

(обратно)

39

РГИА. Ф. 1016. Оп. 1. № 992. Л. 2.

(обратно)

40

Выскочкой Л. В. Николай I. М., 2006. С. 118.

(обратно)

41

РГИА. Ф. 1016. Оп. 1. № 992. Л. 2об–3.

(обратно)

42

Мережковский Д. С. 14 декабря. М., 2011. С. 117–120.

(обратно)

43

Несколько слов в память Николая I // РС. Т. 86. 1896. С. 458.

(обратно)

44

РГИА. Ф. 1018. Оп. 1. № 28. Л. 6.

(обратно)

45

Там же. Л. 7.

(обратно)

46

Николай I. Молодые годы. С. 118–120 // Ф. 728. Оп. 1. № 1425. Л. 8–9 (на франц. яз).

(обратно)

47

Там же. С. 120–121.

(обратно)

48

Там же. С. 121.

(обратно)

49

Там же. С. 152.

(обратно)

50

Там же. С. 121.

(обратно)

51

Нессельроде К. Записка, предназначенная его высочеству великому князю Николаю Павловичу по случаю путешествия за границу / Е. Шумигорский // РС. 1898. Т. 95. № 8. С. 294.

(обратно)

52

Несколько слов в память Николая I //РС. 1896. Т. 86. С. 458.

(обратно)

53

РГИА. Ф. 706. Оп. 1. № 67. Л. 3 об.

(обратно)

54

Полное собрание сочинений А. С. Пушкина. Т. ХIII. С. 293.

(обратно)

55

В. В. Пугачев «К эволюции политических взглядов А. С. Пушкина после восстания декабристов». Ученые записки Горьковского государственного университета им. Н. И. Лобачевского. Серия историко-филологическая. Вып. 78. Т. 2. Горький. 1966. С. 665–671 // Эйдельман. Н. Я. «Секретная аудиенция», журнал «Новый мир» № 12.1985. С. 191–217 // Использован текст воспоминаний графа Струтыньского, опубликованный в Литературных Ведомостях в 1873 году в Кракове.

(обратно)

56

РГИА. Ф. 1000. Оп. 3. № 1501. Л. 1–9.

(обратно)

57

Священное Таинство Венчания на Царство Русское Государя Императора Николая I Павловича // Русская старина. 1883. Т. 37. № 3 (март).

(обратно)

58

Несколько слов в память Николая I // РС. 1896. Т. 86. С. 461–462.

(обратно)

59

Там же. С. 459–461.

(обратно)

60

Николай I. Молодые годы. СПб., 2008. С. 225–226.

(обратно)

61

РГИА. Ф. 706. Оп. 1. № 71. Л. 7–7об.

(обратно)

62

Там же. Л. 9 об–10.

(обратно)

63

Воспоминания о младенческих годах Николая Павловича, записанные им собственноручно / Сообщ. В. В. Щеглов. Изд. В. В. Квадри. СПб., 1905. С. 7–8.

(обратно)

64

Николай I. Молодые годы. СПб., 2008. С. 243.

(обратно)

65

Записки профессора Георга Фридриха Паррота // РС. Т. 95. С. 140.

(обратно)

66

РГИА. Ф. 706. Оп. 1. № 71. Л. 11об.

(обратно)

67

Эвальд А. В. Поездки императора Николая I. Рассказы об императоре Николае I // ИВ. Т. 65. С. 60.

(обратно)

68

РГИА. Ф. 706. Оп. 1. № 71. Л. 12–13.

(обратно)

69

Выскочков Л. В. Николай I. М., 2006. С. 16.

(обратно)

70

Шильдер Н. К. Там же. С. 62.

(обратно)

71

Император Николай и Польша. Предчувствие восстания 1829–1830 годы // РС. Т. 102. С. 53–54.

(обратно)

72

Там же. С. 57.

(обратно)

73

Николай I и Польша. 1825–1831 гг. // РС. 1900. Т. 101. С. 521.

(обратно)

74

Там же. С. 522.

(обратно)

75

Там же. С. 524.

(обратно)

76

Там же. С. 528–529.

(обратно)

77

Император Николай и Польша // РС. Т. 102. С. 64.

(обратно)

78

Тальберг Н. Д. Русская быль. Очерки истории императорской России. М., 2006. С. 326–327.

(обратно)

79

Николай I и Польша 1825–1831 гг. // РС. Т. 102. С. 65.

(обратно)

80

Там же. С. 257.

(обратно)

81

Там же. С. 258.

(обратно)

82

Там же. С. 490.

(обратно)

83

Там же. С. 493.

(обратно)

84

Там же. С. 496–497.

(обратно)

85

Там же. С. 497–498

(обратно)

86

Военный журнал. № 2. СПб., 1831. С. 173.

(обратно)

87

Николай I. Молодые годы. СПб., 2008. С. 306.

(обратно)

88

Восстание в Польше // РС. Т. 103. С. 9.

(обратно)

89

Там же. С. 10.

(обратно)

90

Там же. С.12–14.

(обратно)

91

Там же. С. 26–27.

(обратно)

92

РГИА. Ф. 1016. Оп. 1. № 992. Л. 5.

(обратно)

93

РГИА. Ф. 706. Оп. 1. № 71. Л. 16–17.

(обратно)

94

Восстание в Польше // РС. Т. 103. С. 4.

(обратно)

95

Там же. С. 228.

(обратно)

96

Николай I. Молодые годы. СПб., 2008. С. 307.

(обратно)

97

Восстание в Польше // РС. Т. 103.С. 243.

(обратно)

98

Там же. С. 251.

(обратно)

99

Шильдер Н. К. Император Николай I, его жизнь и царствование. Кн. 2. М., 1997. С. 350–352.

(обратно)

100

Пушкин А. С. Клеветникам России. Собр. соч. в 10-ти томах. Т. 2. М., 1959 г.

(обратно)

101

РГИА. Ф. 1646. Оп. 1. № 80. Л. 48.

(обратно)

102

Император Николай Павлович в его письмах к князю Паскевичу // РА. 1897 г. № 1. С. 6.

(обратно)

103

Николай Павлович и его окружение. Записки профессора Георга Фридриха Паррота // РС. Т. 95. С. 141–143.

(обратно)

104

Там же. С. 179.

(обратно)

105

Бутковская А. Я. Рассказы бабушки // ИВ. Т. 18. 1884. С. 524.

(обратно)

106

Император Николай и Московское купечество // РС. 1886. Т. LI. С. 577–580.

(обратно)

107

Из записок Николая Николаевича Муравьева-Карского // РА. 1894 г. № 7. С. 350.

(обратно)

108

Там же. С. 355–357.

(обратно)

109

РГИА. Ф. 1646. Оп. 1. № 80. Л. 8.

(обратно)

110

РГИА. Ф. 1686. Оп. 1. № 50. Л. 8–9.

(обратно)

111

Исакова Е. В. Шкаровский М. В. Собор Святой Живоначальной Троицы лейб-гвардии Измайловского полка. СПб., 2009. С. 62.

(обратно)

112

Пушкин А. С. Дневник 1833–1835 гг. Полн. собр. соч. в 16 т. Т. 12. М; Л., 1949. С. 318.

(обратно)

113

Там же. С. 319.

(обратно)

114

Там же. С. 319.

(обратно)

115

Там же. С. 333.

(обратно)

116

Выскочков Л. В. Николай I. М., 2006. С. 210.

(обратно)

117

Император Николай Павлович в его письмах к князю Паскевичу // РА. 1897. № 1. С. 15.

(обратно)

118

Там же. С. 15–16.

(обратно)

119

Там же. С. 16.

(обратно)

120

Император Николай Павлович в Варшаве // РС. 1873. Т. 7. С. 679–681.

(обратно)

121

Выскочков Л. В. Николай I. М., 2006. С. 233.

(обратно)

122

Там же. С. 210.

(обратно)

123

Там же. С. 218.

(обратно)

124

Император Николай Павлович в его письмах к князю Паскевичу // РА. 1897. № 1. С. 18.

(обратно)

125

РГИА. Ф. 1018. Оп. 8. № 275. Л. 2–5.

(обратно)

126

Император Николай Павлович в письмах к князю Паскевичу // РА.1897. № 1. С. 18–19.

(обратно)

127

Записки Михаила Ивановича Глинки // РС. 1870. Т. II. С. 71.

(обратно)

128

Воспоминания артиста об императоре Николае Павловиче // И. В. 1886 г. Т. XXIII. С. 148–149.

(обратно)

129

Левкович Я. Л. В. А. Жуковский и последняя дуэль Пушкина. П. исслед. и мат. Т. 13. С. 152–153.

(обратно)

130

Щеголев П. Е. Дуэль и смерть Пушкина. Пг., 1916. С. 222.

(обратно)

131

Император Николай Павлович в его письмах князю Паскевичу // РА. 1897. № 1. С. 19.

(обратно)

132

Выскочков Л. В. Николай I. М., 2006. С. 234.

(обратно)

133

Император Николай Павлович в его письмах к князю Паскевичу // РА. 1897. № 1. С. 22–23.

(обратно)

134

Выскочков Л. В. Николай I. М., 2006. С. 511.

(обратно)

135

Там же. С. 212–213.

(обратно)

136

Там же. С. 215.

(обратно)

137

РНБ. Ф. 287. Ед. хр. 30. Архив Жуковский С. М. Л. 1–2.

(обратно)

138

Семеновский В. И. Крестьянский вопрос в России. Т. II. С. 529–535.

(обратно)

139

Выскочков Л. В. Николай I. М., 2006. С. 216.

(обратно)

140

Попов М. М. Мелкие рассказы // РС. 1896. Т. 86. № 5. С. 598–599.

(обратно)

141

Корнилов А. А. Курс истории России ХIХ века. С. 165.

(обратно)

142

Большое значение в экономике России приобретало развитие внешнеторговых оборотов. Запретительная таможенная политика, непрерывно проводившаяся почти сорок лет, обеспечивала отставание импорта от экспорта, что повышало активное сальдо баланса. Последние годы в Россию начался прилив звонкой монеты из-за границы. Благоприятный платежный баланс повышал курс ассигнаций. Росли налоговые поступления. В России увеличилась добыча золота и серебра. Большое значение для реформы имели внешние займы. Задолженность по ним продолжала расти.

Одновременно с манифестом о начале денежной реформы был опубликован указ от июля 1839 года об учреждении с 1840 года депозитной кассы. Ей предоставлялось право приема вкладов серебряной монетой и выпуска взамен нее депозитных билетов, приравнивавшихся к серебряной монете и подлежащих размену на нее. Депозитные билеты объявлялись законным платежным средством на всей территории страны. Они выпускались в объеме фонда серебра и золота, накапливаемого в депозитной кассе, и имели стопроцентное серебряное обеспечение.

Вторым этапом денежной реформы стала эмиссия так называемых кредитных билетов сохранных воспитательных домов и Государственного заемного банка. Она проводилась манифестом от 1 июля 1841 года «О выпуске в народное обращение кредитных билетов на 30 миллионов серебром». Манифест разрешал сохранным казнам и Государственному заемному банку выпустить кредитные билеты достоинством 50 рублей в порядке выдачи ссуд под залог недвижимых имуществ. Причем эти билеты подлежали свободному размену на серебряную монету.

Начиная с 1841 года, в России параллельно обращались три вида денежных знаков: ассигнации, депозитные и кредитные билеты. Экономическая суть их была различной. Ассигнации служили средством обращения и платежа, и их реальная стоимость была в 4 раза ниже номинальной. Депозитные билеты становились своеобразной квитанцией на серебро. Они должны были иметь 100-процентное покрытие серебром. Кредитные билеты находились в обращении в незначительном количестве. Частичное обеспечение их металлическими деньгами, размен на звонкую монету превращали билеты в устойчивые кредитные бумаги.

(обратно)

143

Несколько слов в память Николая I // РС. Т. 86. 1896. С. 466.

(обратно)

144

«Источником народного бедствия» называл Канкрин обесценивание денег. Начинал он свои исследования со времен царя Алексея Михайловича, когда впервые в России прибегли к фальсификации. Тогда шведская и польская войны опустошили государственную казну, и царю ничего не оставалось делать, как для покрытия государственных расходов отчеканить низкопробную медную монету.

Медную монету велено было принимать за равноценную серебряной. Приказания не исполнялись, и вскоре за серебряный рубль стали требовать семнадцать медных рублей, впоследствии чего эта мера вызвала бунт и было решено изъять медные деньги. Однако сама власть, руководствуясь патриархальными нравами того времени, не думала принимать деньги по их нарицательной цене. В народе платили за серебряный рубль 17 рублей медными деньгами, а казна требовала за серебряный рубль сто медных.

Второй опыт фальсификации денег был проведен более ста лет спустя, при Екатерине II. В 1769 году выпустили ассигнаций на 40 миллионов рублей. Они держались в цене, заменив отчасти тяжелую и неудобную медную монету. Но войны потребовали новых выпусков. В 1787 году в обращении появилось еще 60 миллионов рублей ассигнаций. Хотя в царском манифесте и говорилось, что количество ассигнаций никогда не будет простираться более 100 миллионов рублей, спустя четыре года их было 111 миллионов, а через пять лет 150 миллионов. Серебряный рубль повысился в цене до 142 копеек ассигнациями.

Во времена царствования Александра I наступил период больших войн и количество ассигнаций, запущенных в оборот, возросло до 800 миллионов. Цена же ассигнационного рубля упала до 25 копеек. За серебряный рубль приходилось платить четыре рубля ассигнациями.

Егор Францевич заступил на должность министра финансов, когда правительство Александра I билось над повышением ценности ассигнационного рубля. Заключались внешние и внутренние займы. Начиналось сокращение ассигнаций.

(обратно)

145

Сементковский Р. И. Е. Ф. Канкрин. Его жизнь и государственная деятельность // ЖЗЛ. Биографическая библиотека Ф. Павленкова. М., 1893. С. 19.

(обратно)

146

К началу реформирования финансов в обращении находилось 595 миллионов рублей ассигнациями, упавшими приблизительно до четвертой части своей нарицательной стоимости. Казна получала все доходы также в сильно обесцененной валюте. Предлагался самый правильный и добросовестный выход из печального положения — путем сбережения в бюджете постепенно погасить беспроцентный долг, заключенный в тяжелый период больших войн. Советовали заключить большой беспроцентный заем, чтобы изъять из обращения излишек бумажных денег.

Министр финансов признал предложенные средства негодными. По его мнению, при их применении народ обременялся новыми налогами и невозможно было установить равновесие в бюджете. Канкрин со свойственной ему осторожностью прощупывал почву, чтобы, когда наступит время, сразу и наверняка достигнуть цели.

В десятых и двадцатых годах сильное падение ценности рубля казалось явлением нормальным, в тридцатых все с ним свыклись и признание казны несостоятельной никого поразить не могло. Канкрин усилил добычу драгоценных металлов. Если в 1823 году золота было добыто около 25 пудов, то в 1842 году — почти тысячу пудов. При таких условиях можно было приступать к восстановлению металлического обращения.

Реформу проводили через Государственный совет. На обсуждение внесли пять записок, в которых указывались наиболее целесообразные средства для достижения цели. Авторы их Канкрин, Сперанский, Мордвинов, князь Друцкой-Любецкий и адмирал Грейг. По основному содержанию совпали записки Канкрина, Сперанского и князя Друцкого-Любецкого.

(обратно)

147

Там же. С. 20.

(обратно)

148

Император Николай I в Лондоне в 1844 году // ИВ. Т. ХХIII. С. 345–347.

(обратно)

149

Там же. С. 349–351.

(обратно)

150

Там же. С. 603.

(обратно)

151

Там же. С. 618–621.

(обратно)

152

Эвальд А. В. Рассказы об императоре Николае I // ИВ. Т. 65. С. 58.

(обратно)

153

Разговор Сафонова с императором Николаем Павловичем.// Архив князя Воронцова. Кн. 38. М., 1892. С. 383–408.

(обратно)

154

Смоленские дворяне и обязательные крестьяне // РС. 1873. Т. 8. С. 911–913.

(обратно)

155

Выскочков Л. В. Николай I. М., 2006. С. 216–217.

(обратно)

156

Император Николай Павлович в его письмах к князю Паскевичу // РА. 1897 г. № 1. С. 36.

(обратно)

157

Там же. С. 37.

(обратно)

158

Выскочков Л. В. Николай I. М., 2006. С. 223–224.

(обратно)

159

Шильдер Н. К. Император Николай Первый. Его жизнь и царствование. СПб., 1903. Т. 2. С. 629.

(обратно)

160

Император Николай в его речи к депутатам с-петербургского дворянства 21-го марта 1848 года // РС. Т. XXXIX. Сентябрь 1883 г. С. 594–596.

(обратно)

161

Собственноручные письма императора Николая I // РС. 1896. Т. 86. С. 517.

(обратно)

162

Выскочков Л. В. Николай I. М., 2006. С. 379.

(обратно)

163

Федоров А. В. Общественно-политическое движение в русской армии. М., 1958. С. 43.

(обратно)

164

Собственноручный приказ императора Николая войскам от 1 июня 1849 года // РС. 1896. Т. 86. С. 519.

(обратно)

165

Собственноручная записка императора Николая // РС. 1896. Т. 86. С. 519–520.

(обратно)

166

Депеши императора Николая I императрице Александре Федоровне и наследнику цесаревичу в 1849 году // РС. 1896. Т. 86. С. 583–593.

(обратно)

167

Там же. С. 593–596.

(обратно)

168

Выскочков Л. В. Николай I. М., 2006. С. 382–383.

(обратно)

169

Бутковская А. Я. Рассказы бабушки // ИВ. 1884. Т. 18. С. 623.

(обратно)

170

Там же. С. 623–624.

(обратно)

171

Костенецкий Я. И. Рассказы о Николае I // ИВ. 1883. Т. 12. С. 637–638.

(обратно)

172

Марк Аврелий. Наедине с собой / пер. с греч. Прим. С. Роговина. М.: Алетейа, 2000. С. 3.

(обратно)

173

Марк Аврелий. Размышления. Л., 1985. С. 35.

(обратно)

174

Сочинение великого князя Николая Павловича о Марке Аврелии. Его письмо к профессору морали Аделунгу // РС. 1874. Т. 9. С. 252–257.

(обратно)

175

Эвальд А. В. Рассказы об императоре Николае I // ИВ. 1896. Т. 65. С. 58.

(обратно)

176

Из записок барона М. А. Корфа // РС. 1900. Т. 103. С. 33–34.

(обратно)

177

Там же. С. 39–42.

(обратно)

178

Там же. С. 44–45.

(обратно)

179

Тальберг Н. Д. Русская быль. Очерки истории императорской России. М., 2006. С. 510.

(обратно)

180

Мелкие рассказы М. М. Попова. Последние дни императора Николая // РС. 1896. Т. 86. С. 609.

(обратно)

181

Тальберг Н. Д. Русская быль. Очерки истории императорской России. М., 2006. С. 512.

(обратно)

182

Записки старого преображенца // РС. 1893. Т. 78. С. 36–37.

(обратно)

183

Болезнь и кончина императора Николая Павловича // РС. 1896. Т. 86. С. 616–617.

(обратно)

184

Марк Аврелий. Наедине с собой / пер. с греч. Прим. С. Роговина. М.: Алетейа, 2000. С. 3.

(обратно)

185

Выскочков Л. В. Николай I. М., 2006. С. 225.

(обратно)

186

Болезнь и кончина императора Николая Павловича // РС. 1896. Т. 86. С. 615–625.

(обратно)

187

Марк Аврелий. Наедине с собой / пер. с греч. Прим. Р. Роговина. М.: Алетейа, 2000. С. 5.

(обратно)

Оглавление

Глава первая МЕЖДУЦАРСТВИЕ

Глава вторая НАКАНУНЕ

Глава третья СЕНАТСКАЯ ПЛОЩАДЬ

Глава четвертая НЕ ЦАРСКОЕ ДЕЛО

Глава пятая ЮЖНОЕ НАПРАВЛЕНИЕ

Глава шестая ВОЙНА С ПОЛЬШЕЙ

Глава седьмая «ТАК ЖИТЬ ПОВЕЛЕВАЮ»

Глава восьмая ПО ДОРОГАМ ИМПЕРИИ

Глава девятая ВПЕРЕД, РОССИЯ!

Глава десятая «ШАГИ НАШИ БУДУТ ТВЕРДЫ»

Глава одиннадцатая ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО

ОБ АВТОРЕ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg