«Река во тьме. Мой побег из Северной Кореи»

Река во тьме. Мой побег из Северной Кореи (fb2) - Река во тьме. Мой побег из Северной Кореи (пер. Александр Львович Уткин) 622K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Масадзи Исикава

Масадзи Исикава Река во тьме. Мой побег из Северной Кореи

© Text copyright © 2000 by Masaji Ishikawa

© А. Уткин, перевод на русский язык, 2018

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2018

Пролог

Что я помню из той ночи? Ночи, когда сбежал из Северной Кореи? Есть столько вещей, которые я не помню, которые выбросил из головы навсегда… Но я расскажу вам о том, что я на самом деле запомнил.

Моросит. Но скоро моросящий дождь превратится в проливной. Струи дождя настолько густы, что я промок до костей. Я бросаюсь под кустарник, начисто утратив чувство времени. Сил нет никаких.

Ноги увязают в грязи, но я все-таки выползаю из-под кустарника. Между веток вижу перед собой реку Амноккан (по-китайски – Ялуцзян). Но ее не узнать! Утром дети спокойно перебирались через этот ручей. Но этот кошмарный ливень превратил ее в непроходимый поток.

На другом берегу реки ярдах в тридцати в тумане виднеется Китай. Тридцать ярдов отделяют меня от смерти. Я дрожу. Я понимаю, что до меня здесь побывала не одна тысяча северокорейцев, пытавшихся во тьме разглядеть Китай, людей, одуревших от воспоминаний о тех, кого они оставили. Таких же, как и оставленные мною. Голодающих. Что еще им оставалось? Я глазею на течение реки и задаюсь вопросом, скольким из них улыбнулось счастье.

С другой стороны, какое это имеет значение? Останься я в Северной Корее, я погибну от голода. Все очень и очень просто. Во всяком случае, то, что я задумал, хоть какой-то, но выход, шанс уберечь свою семью или, по крайней мере, хоть как-то помочь им. Я всегда жил ради детей. Какой с меня толк для них, если я умру? Но я все еще не могу поверить в то, что я собрался сделать. Сколько дней назад я принял решение бежать через границу и вернуться туда, где родился? Стою и думаю об этом.

Четыре дня… А кажется, что целая жизнь. Четыре дня назад я покинул свой дом. Я взглянул в лицо жене, детям – может быть, в последний раз. И все же я не мог позволить себе тратить время на эти переглядки. Раз уж я надумал их вызволить, я обязан уйти, убежать, пока что у меня еще оставались на это силы. Или же погибнуть при попытке к бегству.

А что я съел за все это время? Несколько початков сладкой кукурузы, не считая сердцевины. И еще огрызок яблока, странный огрызок. Еду я отыскивал в мусорных кучах.

Пытаюсь высмотреть пограничников – я знаю, они засели в секретах вдоль берега реки с интервалом в 60 ярдов. Я готов умереть от истощения или утонуть при попытке переплыть реку. Но охранникам я не дамся. Все что угодно, только не это. И я погружаюсь в воду.

Последние слова, которые я произнес своей семье, до сих пор звучат у меня в ушах. Если сумею убежать, не важно, каким способом и какой ценой, я и вас отсюда вытащу.

Глава 1

Никто не решает родиться на свет сам. Мы просто рождаемся. И наше рождение – наша судьба, как утверждают некоторые. Ну, и дьявол с ним. Мне лучше знать. Я рождался не однажды, а пять раз. И пять раз я извлекал тот же самый урок. Иногда в жизни тебе приходится схватить свою так называемую судьбу за глотку и свернуть ей шею.

Мое японское имя – Масадзи Исикава, а корейское – То Чхансон. Я родился (первый раз) в районе Мидзонокути в городе Кавасаки, к югу от Токио. Мне крупно не повезло, что я появился на свет между двумя мирами – от отца-корейца и матери-японки. Мидзонокути – район отлогих холмов, куда теперь в выходные устремляются толпы жителей Токио и Иокогамы, чтобы вырваться из города ради глотка свежего воздуха. Но шестьдесят лет назад, когда я был ребенком, здесь не было ничего, кроме горстки ферм с оросительными каналами от реки Тама, протекавшей между ними.

Тогда оросительные каналы использовались не только для сельского хозяйства, но в домашнем хозяйстве – для стирки белья и мойки посуды. Мальчишкой я проводил долгие летние дни, играя у каналов. Усевшись в большое корыто для белья, я целыми днями плавал по воде, греясь на солнышке и глядя на облака. Мне, ребенку, неторопливое шествие по небу облаков напоминало бескрайнее море. Я спрашивал себя, а что будет, если и я поплыву по небу вместе с облаками. Смог бы я тогда добраться до страны, которую я никогда не знал? И даже о ней и не слышал? Я раздумывал о том, что ждет меня в будущем. Я хотел помочь беднякам – семьям, как моя, – разбогатеть, чтобы у них было бы достаточно денег, чтобы нормально и радостно жить. И еще я хотел, чтобы в мире не воевали. Я мечтал когда-нибудь стать премьер-министром Японии. Как же мало я понимал!

Я любил взбираться на соседний холм и ловить там жучков в утренней росе. В праздники я следовал за святынями, которые несли взрослые, и танцевал с ними танец льва. Все мои воспоминания такие приятные. Моя семья была бедной, но дни детства в Мидзонокути были самыми счастливыми в моей жизни. Даже сейчас, когда я думаю о своем родном городе, не могу удержаться от слез. Я все отдал бы за то, чтобы вернуться к тому счастливому времени, почувствовать себя беззаботным и полным надежд.

На окраине Мидзонокути раньше была деревня, где проживало сотни две корейцев. Потом я узнал, что большинство из них вывезли сюда из Кореи фактически насильно – работать на близлежащем заводе по производству боеприпасов. Мой отец, То Самдаль, был одним из них. Он родился на ферме в деревне Пончхон-ри, эта местность принадлежит теперь Южной Корее. Его в возрасте 14 лет просто-напросто пригнали в Мидзонокути.

Но пока я не пошел в начальную школу, я даже и не знал, что у меня вообще был отец. Я ничего о нем не помнил вообще. Нет, правда, я узнал о существовании своего отца, только когда моя мать однажды взяла меня с собой и привезла в одно непонятное место, – позже меня просветили, что оно называлось тюрьмой. Там мы должны были увидеться с совершенно незнакомым мне человеком. Вот тогда мать и сказала мне, что это и есть мой отец. Уже намного позже этот человек, которого я видел через окно в комнате посетителей, оказался у нас дома. В округе он прослыл грубияном и забиякой, поэтому наша родня не общалась с ним.

Он редко оставался дома, но уж если оставался, то почти все время пил вонючую водку. Он запросто приканчивал пару литров этого зелья, причем быстро. Что было гораздо хуже, он, независимо от того, пьяный или трезвый, поколачивал мою мать. Мои сестры всегда пугались и прятались по углам. Я пытался остановить его, цепляясь за его ногу, но он всегда отшвыривал меня. Мать терпела, старалась не кричать от боли, только зубы стискивала. Я чувствовал себя беспомощным и испуганным, но защитить ее не мог. Со временем я просто старался как можно реже попадаться отцу на глаза. Да он и сам почти не обращал на меня внимания, в особенности если был в подпитии. Но мне не раз приходила в голову мысль, что когда-нибудь, когда я вырасту, я отплачу ему за все.

Мою мать звали Миёко Исикава. Она родилась в 1925 году. Ее родители держали лавку на углу старой торговой улицы, где продавали цыплят. Моя бабушка Хацу управляла магазином, работа эта была тяжелой и грязной. Куриное мясо было накромсано кое-как и упаковано соответственно. Совсем не так, как сейчас. Перед лавкой в беспорядке были навалены клетки, и когда приходил кто-нибудь из покупателей, бабушка тут же выхватывала оттуда пронзительно кудахтавшую курицу и при нем отсекала ей голову.

Бабушка страдала от астмы, на нее часто нападали приступы кашля. Когда я приходил из школы или еще откуда-нибудь домой, она, выгнув спину, просила меня: «Мабо, потри-ка ты мне спинку». И я несколько минут гладил и растирал тщедушную старушечью спину. А она всегда говорила мне: «Ты – добрый мальчик. Ты не будь таким, как твой отец. Я понять не могу, почему ваша мама сделала такую ошибку, выйдя за него».

Я понимал, почему она говорила «ошибка». Семью Исикава все уважали, эта фамилия была известна в округе с незапамятных времен. В Мидзонокути было много Исикава. Они и остальная часть местных жителей сформировали сплоченное сообщество. Мой дедушка, Сёукити, умер еще до моего рождения, но мне всегда рассказывали, каким хорошим и добрым человеком он был, как заботился о семье и других людях в округе. Он отдал мою мать в среднюю школу для девочек и убедил обучиться шитью. Хотя семью нельзя было назвать богатой, дед Сёукити изо всех сил старался дать своим детям хоть какое-то образование.

Моя мать была женщиной с характером. У нее было овальное, по-своему красивое лицо. У моего отца, с другой стороны, были острые, как бритва глаза, хорошо сложенное тело и мускулистые плечи. Не знаю, что моя мать в нем нашла – вероятно, ее прельстили присущие ему уверенность, решительность и инстинкт выживания. Я точно знаю, что вся округа была в шоке, когда они поженились. За глаза люди прозвали их «красавицей и чудищем» и никак не могли уразуметь, почему она вышла замуж за такого ужасного человека.

Моя бабушка однажды сказала мне: «Корейцы – варвары». Я очень ее любил, но меня ее слова рассердили. Хотя я чувствовал себя японцем – и был убежден, что я японец, – я хоть и наполовину, но был корейцем, и бабушка это знала отлично. Старшие братья матери, Сиро и Тацукити, иногда тоже высказывались в подобном духе. Их призвали на службу в японскую армию в Маньчжурии, и оба всегда описывали корейцев как грязных побирушек без гроша за душой, как стадо обезьян. Правда, в присутствии моего отца никто не решался сказать такое. Но если его вблизи не было, Сиро всегда повторял: «Миёко должна развестись с ним и как можно скорее. Корейцы – гнилые насквозь». И хотя мне было очень не по душе слышать подобные вещи, я не мог не согласиться с ними. Я питал сильнейшее отвращение к отцу, уж он-то вполне соответствовал мерзкой репутации корейцев и, избивая мать, каждый раз подтверждал эту репутацию. Ведь все происходило на наших глазах – день за днем он изводил мать, пугал сестер, так с чего моей бабушке любить корейцев?

Мой отец имел привычку с важным видом расхаживать по округе в компании человек 20–30 других корейцев. Он был одним из вожаков корейской общины и запросто мог отлупить любого японца, который пришелся бы ему не по душе. Причем ему было не важно, кто этот японец – обычный человек, полицейский или даже офицер военной полиции. Он был готов ввязаться в драку с любым. Корейцы видели в нем заступника, а местные японцы боялись его до полусмерти.

Отец всегда поступал так, как ему хотелось. После Второй мировой войны они с друзьями открыли на одной из улиц полуподпольный ларек, где приторговывали дефицитными в то время товарами – консервами, произведенными на военной фабрике, где мой отец раньше работал, сахаром, мукой, печеньем, одеждой и всем, что удалось тайком прикупить у американских солдат. Однажды мой папашка вместе с дружками устроили крупную драку с американскими солдатами из-за товаров. Дурная слава закрепилась за ним неспроста.

Но что иного ему оставалось? После поражения Японии во Второй мировой войне осталось 2,4 миллиона корейцев, которые там застряли. Они не были ни победителями, ни побежденными, и идти им было некуда. Их просто бросили на произвол судьбы. Отчаявшись, не видя иного способа зарабатывать на жизнь, они нападали на грузовики с провиантом для японской императорской армии, а краденое сбывали на черном рынке. Даже у тех, кто никогда не был жестоким прежде, не оставалось иного выбора, как только превратиться в преступников.

Странным образом все это беззаконие на самом деле даровало свободу этим людям. Во время войны у них существовало лишь два одинаково безнадежных выхода: либо стать солдатами армии врага, либо рабочими военных заводов, где царили рабские условия. Солдат отправляли на фронт в качестве пушечного мяса. Рабочие ишачили до полного изнеможения – или до смерти – у станков или на угольных шахтах. Так что жизнь преступника была истинным освобождением.

В какой-то момент мой отец вступил во «Всеобщую Ассоциацию корейских граждан в Японии» (позднее ставшую известной под названием «Чхонрён») – одну из двух организаций корейской диаспоры в Японии (другая организация называлась «Союзом корейских граждан в Японии», «Миндан» (далее автор утверждает, что это два названия одной и той же организации – сначала «Чхонрён», а потом «Миндан», но он ошибается. Скорее всего, он просто перепутал их, но в дальнейшем в его рассказе речь идет исключительно о функционерах «Миндана», хотя, похоже, описывает он при этом все же именно чхонрёновцев. – Прим. ред.). Ассоциация провозглашала приверженность принципам дружбы между японским и корейским народами и стремилась помочь корейцам зажить стабильной, нормальной жизнью в Японии. Но все было не так просто, хоть и звучало красиво. Еще с довоенных времен многие корейцы со статусом «постоянного жителя» в Японии питали уважение к коммунистической партии. Политика компартии была антиимпериалистической, кроме того, она выступала за права постоянно проживавших в Японии корейцев. После войны и вскоре после учреждения Ассоциации известный коммунист по имени Ким Чхонхэ был выпущен из тюрьмы наряду с несколькими другими коммунистами. Эти люди, будучи в тюрьме, категорически отказались изменить взгляды. После освобождения они заняли ведущие посты в Ассоциации, которая, естественно, изрядно полевела. Но основной идеей отца в то время был отнюдь не социализм – ему до социализма не было никакого дела. Самым важным для него был национализм.

С моей точки зрения, не было особого различия между социалистическим движением, националистическим движением и жестокими разборками на черном рынке. Социалисты, националисты и рыночные громилы – все они были похожи друг на друга. У каждого была своя «японская биография», и все они были неимущими. Они просто стремились обеспечить себе право на существование. А это означало борьбу за власть.

В Ассоциации мой отец был известен под кличкой «Тигр». Неудивительно. У него был свой «спецназ» – преданное ему уличное хулиганье, группа молодых людей, собиравшихся где-нибудь у захудалых лавчонок, разводивших в жаровнях огонь и весь день лакавших дешевое спиртное. Не знаю, обсуждали ли они проблемы черного рынка или же просто ждали, когда их позовут на очередные разборки, но в тот момент, когда в них возникала необходимость, они появлялись мгновенно.

В конце концов расчеты моего отца рухнули. «Всеобщая Ассоциация корейских жителей» была причислена к террористическим группам и была расформирована в 1949 году (в 1955 году возобновила свое существование – уже под контролем спецслужб КНДР. – Прим. ред.). Многие члены Ассоциации попытались перейти в «Миндан», но времена изменились. К тому времени власти восстановили общественный порядок, и надобность в людях, подобных моему отцу, то есть, в драчливых и необразованных уличных бойцах, – просто-напросто отпала. Союзу потребовались квалифицированные управленцы, администраторы, люди образованные, а мой отец даже читал с трудом. И я часто спрашиваю себя, может быть, именно то, что его отказались принять в «Миндан», в конечном счете и заставило его поверить всем этим обещаниям о райской жизни в Северной Корее?..

И теперь я вспоминаю о многом, о давно позабытых событиях. Иногда мне кажется, что лучше бы о них вообще забыть и не вспоминать никогда.

У меня было три младших сестры – Эйко, Хифуми и Масако, – но мы почти никогда не жили вместе в Японии. Поскольку наша семья была ужасающе бедна, нас разлучили и раскидали по домам наших родственников, разделив, таким образом, заботу о нас поровну между всеми. Все поменялось в тот год, когда я заканчивал начальную школу – тогда мы все вместе переехали в район Накано в Токио. Мой отец решил получить работу на стройке. Так он, во всяком случае, утверждал. Что я помню, так это то, что мы буквально сорвались с места. У нас даже не было времени, чтобы попрощаться с нашими соседями, и, кроме того, мы оставили нашу бабушку, которую очень любили.

Хотя я сначала волновался по поводу отъезда – ведь пришлось враз отказаться от привычного образа жизни, от родных мест и сломя голову нестись в неизведанное, но на первых порах после приезда я был даже доволен нашей новой жизнью. Мы зажили нормальной семьей. Вставали все вместе по утрам и по вечерам ложились спать. Мы вместе ужинали, и у нас установился даже некий семейный режим. Эти мелочи очень много значили для меня. В конце концов именно мелочи, как и любовь друг к другу, обычно и сплачивают семьи. Но этот счастливый период разлетелся в прах, едва начавшись, – звериная натура отца снова взяла верх почти сразу после переезда. Он озверел даже сильнее.

Через считаные недели после нашего прибытия отец стал снова пить. Каждый вечер дома он напивался так, что его лицо превращалось в жуткую гримасу. Мать прятала нас с сестрами в соседней комнате. Мы сидели там и, не в силах ничего изменить, слушали брань оскорблявшего мать отца, звуки ударов, ее мольбы, плач и крики. И так каждый вечер. Я почти не понимал, что он там ей говорил, но она никогда ему не перечила. Она просто кричала. Несколько раз я пытался ворваться в комнату, чтобы остановить отца. Даже укусил его за ногу однажды. Но он просто пнул меня, и я упал. Моя мать упала на меня сверху, пытаясь прикрыть меня собой.

В конце концов эти сцены надоедали отцу, и он нетвердой походкой уходил из дома. А мы с матерью сидели на полу и тихо плакали.

Однажды ночью один из соседей услышал ее крики и решил вмешаться. Мой отец на мгновение растерялся, он явно не ожидал ничего подобного, но потом схватил этого парня за горло, прижал к стене и избил до потери сознания. С тех пор к нам никто больше не приходил.

Именно тогда обстановка в доме стала просто невыносимой. Отец возвращался домой поздно вечером, будил мать и начинал ее избивать. И так каждую ночь. Как же я боялся, видя его перекошенное злобой лицо. Лицо маньяка. Демона. Я долго не мог после этого заснуть. Это страшное лицо стояло у меня перед глазами. А когда я все же засыпал, оно преследовало меня в кошмарах.

Потом наступила самая ужасная ночь. Это было осенью. Мне было лет 12–13. Мой отец явился домой мертвецки пьяным, как обычно. Но на этот раз он ничего не сказал. Он направился в кухню и вернулся оттуда с кухонным ножом в руке. Приставив лезвие к горлу матери, он заставил ее выйти. Я решил пойти за ними.

Спрятавшись в кустах, я стал наблюдать. Отец повел мать по крутому, изрытому ямами холму. Здесь строители добывали песок и грунт. Я шел за ними по пятам. Отец подвел мать к краю обрыва. В темноте угрожающе поблескивало лезвие ножа. Он, заорав, с силой толкнул ее. Мать сначала рванулась назад, а потом стала падать вниз. А отец секунду или две постояв с ножом в руке и поглядев вниз, повернулся и пошел к дому.

Я, не помня себя, помчался к обрыву. Перемахнув обрыв, я соскочил вниз. К счастью, грунт был мягкий, песчаный. Мать в окровавленной одежде лежала внизу. Приподняв ее, я завопил: «Не умирай! Не умирай! Ты не умрешь, нет, ты не умрешь!» Несколько мгновений спустя она пришла в сознание. Я обнял мать, и она сказала: «Масабо, я должна уйти. Ведь он убьет меня, если я не уеду. А ты должен быть сильным». Я, вдруг почувствовав себя совершенно беспомощным и одиноким, инстинктивно, по-сыновнему, прижался к матери. Ведь она была для меня всем на свете – единственным добрым и любимым человеком в жизни, но я понимал, что поступить по-другому она просто не могла.

Мать, опираясь на меня, поднялась, и мы кое-как доковыляли до больницы, расположенной около железнодорожной станции. Я разбудил доктора. Доктор оказался порядочным и добрым человеком – он тут же оказал матери необходимую помощь. На ее счастье даже не понадобилось накладывать швы.

Потом мы молча сидели на скамейке около станции, дожидаясь первого поезда. И тут мать заговорила.

«Не беспокойтесь, – сказала она. – Я буду работать изо всех сил и накоплю денег. А потом приеду за тобой и сестрами, так уж дождитесь меня».

Потом она ничего больше не говорила, а просто тихо плакала. Разглядывая ее, я понял, как сильно она сдала за последние дни – бледное исхудавшее лицо в ссадинах, пустой взгляд. Как мне вдруг захотелось стать взрослым и сильным. Но что я мог тогда поделать? И, не выдержав, тоже зарыдал от разочарования и отчаяния. Ну почему, почему на ее долю выпали такие страдания? За что отец так ненавидел ее? Эту спокойную, нежную и добрую женщину? Это мне представлялось совершенно бессмысленным, изначально непонятным.

К платформе подали поезд, мать поднялась и, поспешно обняв меня, направилась к вагону. Дойдя до турникета, повернулась и махнула мне на прощание. А я потащился назад в осиротевший без нее дом. Я чувствовал себя опустошенным, потрясенным и совершенно одиноким.

Отец вел себя так, будто ничего не произошло. Ко всему прочему вскоре после отъезда матери к нам вселилась его любовница. Звали ее Канэхара, она была кореянкой, как и мой отец. Это была злобная и жестокая женщина, в особенности она ненавидела моих младших сестер. Но на Канэхару отец ни разу не поднял руку. Ни разу. К моему изумлению оба, казалось, были без ума друг от друга. Они постоянно смеялись и улыбались. Такое поведение ничего, кроме отвращения, у меня не вызывало. Я старался держать себя в руках, но мои сестры очень тосковали по матери и каждую ночь плакали. Стоило им заплакать, как Канэхара тут же принималась шлепать и ругать девочек, что только усиливало их тоску по матери.

Я бросил школу и теперь каждый день бегал по Токио в поисках матери. Каждое утро садился в поезд и часами бродил по улицам города. Так продолжалось полгода, если не больше. Я методично обошел все рестораны в округе, ища мать, ни одного не пропустил. И однажды мои усилия были вознаграждены. В один из дней я увидел ее в окне ресторана. Я невольно замер на месте и только смотрел, как она моет стол. Потом я заплакал. По-видимому, я показался владельцу ресторана довольно подозрительным, но он все же жестом велел мне войти. Подбежав к матери, я обнял ее.

Владелец ресторана любезно предложил мне поесть. И внезапно меня словно прорвало. Я говорил и говорил, тараторил без умолку, не в силах остановиться. Я рассказал матери все о Канэхаре – как она жила с нами, как обходилась с моими сестрами, как они скучали по ней и так далее. Мать грустно улыбнулась. «Потерпите еще немного», – сказала она. И дала мне ожерелье и золотое кольцо. «Если будет трудно, – продолжала она, – отнеси к ростовщику. Но ничего не говори отцу обо мне, хорошо? Не говори, что видел меня. Не говори ему, где я».

Теперь, когда я нашел свою мать, я вернулся в школу и почти каждый день после занятий ходил к матери. Иногда в выходные или по праздникам я брал с собой младших сестер. Владелец ресторана очень хорошо к нам относился. Как мне кажется, он был посвящен в нашу историю. Канэхара сколько угодно могла издеваться над нами, но я знал – настанет день, и мать снова вернется и заберет нас.

Теперь по прошествии стольких лет я каким-то образом смог понять отца. Но так и не смог простить ему то, как он поступил с матерью.

В лучшие времена у него было 20–30 прислужников. И он был боссом. Большой шишкой. Крестным отцом. На черном рынке ни происхождение, ни образование, ни воспитание роли не играют. Ты мог быть бывшим военным. Выходцем из благородной среды. Японцем… Корейцем… Это не имело значения. Все, что имело значение, так это физическая сила, и мой отец понимал, как жить в мире насилия. Но потом, когда война закончилась и все возвратилось к нормальной жизни, его физическая сила вмиг обесценилась. Вдруг стали играть роль и национальность, и происхождение, и образование. И в этой новой иерархии мой отец был ничем. У него не было семейных связей, родственников. Хуже того, он был корейцем. Это здорово снижало шансы получить работу, тем более приличную. Когда «Всеобщую Ассоциацию корейских граждан» объявили вне закона, его личный авторитет и авторитет его «уличного спецназа» упал до ноля. Его бывшие коллеги вознеслись очень высоко в «Миндане», а он так и остался в сточной канаве без всяких перспектив выбраться оттуда. И принялся вымещать копившуюся годами злобу на матери. Ее семья владела собственностью, да и она для своего круга имела неплохое образование – то есть то, чего он жаждал, но так и не смог получить. Вот она и превратилась для него в громоотвод, именно на ней он вымещал ненависть к миру. Сначала я задался вопросом, почему он никогда не избивал Канэхару. Думаю, потому, что она, как и сам мой отец, была кореянкой и не служила ему постоянным напоминанием о том, что он мог бы иметь, но так и не приобрел.

Одну вещь я крепко уяснил себе в те времена – некоторые люди, такие, как мой отец, например, просто бахвалятся своей силой, у других же есть конкретные причины для жестокости.

Когда я заканчивал начальную школу, отец мой решил, что я должен продолжить образование в корейской средней школе. Я не хотел переходить туда – я даже не говорил по-корейски, – но боялся перечить ему и все же пошел в эту школу.

Большинство учеников школы происходили из бедных семей. Наша бедность объяснялась очень простой причиной – расовой дискриминацией. Большинство учеников никогда активно не выражали свое недовольство этим – они были просто слишком поглощены тем, чтобы выжить. Но это отнюдь не означало, что они все безоговорочно принимали такой статус-кво. У моих одноклассников нередко случались стычки с японцами, например, во время игр или по пути домой из школы. Со временем все поняли прямую связь между расовой дискриминацией и насилием. Логика была налицо. Если кто-то ударял тебя, ты другую щеку не подставлял. А бил в ответ. Причем вдвое сильнее.

Сначала я чувствовал себя оторванным от своих одноклассников. Но позже, присмотревшись к ним, я постепенно стал ощущать родство с ними. Я понял, что и моя бабушка, и дедушка, и другие родственники были не правы. Корейцы не были чудовищами, которыми их пытались представить. Разумеется, они были грубы – да и как им не быть грубыми и неотесанными при их-то жизни, – но они были и отзывчивыми, и добрыми. Хотя я все еще держался в стороне от большинства из них, я постепенно сблизился с парнем по имени Кан Tхэсон – мы сидели за одной партой. Все стриглись коротко, но у Кан Тхэсона волосы были довольно длинные и спутанные, несмотря на школьные правила. Они напоминали львиную гриву, отчего он и заработал себе прозвище «Лев».

Когда Лев узнал о моей семейной ситуации, он однажды пригласил меня к себе. Мы шли через лабиринт улочек корейского района около кондитерской фабрики, и в воздухе стоял сладкий запах леденцов. Когда мы пришли к нему, его мать тут же спросила меня, не хочу ли я есть. И сразу же помчалась на кухню – в мгновение ока на столе появилось блюдо с рисом, еще одно – с корейскими соленьями, и стол вскоре был весь уставлен едой.

Мать Льва без устали повторяла: «Ешьте! Ешьте больше!» А я еще не успел прожевать и пихал в себя все, что только мог. Лев с матерью с улыбкой смотрели на меня. Я тогда впервые испытал любовь к себе совершенно чужих людей. Их теплота и доброта были такими желанными! По правде говоря, я был так ошеломлен, что и глоталось с трудом. С тех пор дом Льва стал единственным местом, где я по-настоящему чувствовал себя комфортно и спокойно. Даже когда жизнь стала преподносить мне один сюрприз за другим, я никогда не забывал той доброты, которую дарила мне его семья.

Как только Лев и я по-настоящему подружились, я почувствовал себя куда увереннее и уже без всякого стеснения общался со своими одноклассниками. Но большинство наук так и оставались для меня недосягаемыми – их преподавали на корейском языке. Математика еще была мне доступна, как и другие естественные науки – в какой-то степени, но почти все остальное было просто тарабарщиной. В классе были и другие, кто, как и я, не владел корейским. И знаете что? Некоторые учителя вопреки правилам объясняли некоторые предметы по-японски. Истинные диссиденты!

Нам втолковывали, что Ким Ир Сен был «вождем, освободившим Корею от колониализма». Он вел войну против американских империалистов и их южнокорейских лакеев – и победил. Это было вбито в наши головы намертво – Ким Ир Сен – отлитый из стали несгибаемый вождь. И учителя гордились Великим Вождем, его ролью Великого Лидера молодого государства.

В тот период Япония была поражена рецессией. Обанкротились многие компании, и безработица резко возросла. Корейцы оказались на самом дне, и если раньше жизнь была просто нелегкой, теперь она стала катастрофически тяжелой для многих семей. Между тем в Северной Корее Ким Ир Сен объявил, что он строит социалистическую утопию. Это называлось «Движением Чхоллима» (Чхоллима – мифический корейский крылатый конь, проходящий за шаг тысячу ли, символ быстрого движения и прогресса; «Движение Чхоллима» – северокорейский аналог стахановского движения в СССР. – Прим. ред.). Как и большинство из нас, наши учителя тоже жили в бедности. Таким образом, они хватались за соломинку. Там, через пролив, лежала та самая страна «Земля Обетованная», «рай на земле», «земля молока и меда». В охватившем их отчаянии они попались на эту удочку, на эту ложь и передавали ее нам. Я слушал то, что они говорили, вполуха – ну ладно, там, за морем, разумеется, «рай на земле». Ну а нам-то что с этого? Лично мне? Как сделать свою жизнь здесь и сейчас? На улицах шумели демонстрации, наша семья едва сводила концы с концами, и мы жили в постоянном напряжении. А тут еще и эта Канэхара, которая все еще жила с нами, так что нам по-прежнему видеться с матерью приходилось только тайком, на выходных… Во всей этой повседневной кутерьме всерьез задумываться о «рае» в Северной Корее как-то не получалось.

Однажды, спустя приблизительно год после того, как моя мать ушла из дому, я пришел домой и увидел у дверей множество снятой обуви (на Дальнем Востоке в доме принято ходить босиком, гости разуваются снаружи. – Прим. ред.). Я был изумлен, увидев, как группа парней отчитывает моего отца. И что самое поразительное – он молчит и не лезет в драку. Этому могло быть лишь одно объяснение: эти ребята точно были важными шишками в возрожденном «Чхонрёне». Незаметно проскользнув в комнату, я подслушал их разговор. Один из них сказал: «Вот что, если ты не наладишь отношения со своей женой, наша дружба закончится». Другой добавил: «Мы доведем это дело до руководства «Чхонрёна». И тогда ты у нас попляшешь». Один за другим они все высказались в подобном духе, призвав его поразмыслить как следует над своей жизнью. Пробыв у нас час или чуть больше, они поднялись и ушли. Мой отец с Канэхарой тоже ушли, но я понятия не имел, куда именно. Он возвратился поздно ночью и один. Я не знаю, куда делась Канэхара, но больше я ее не видел.

Несколько дней спустя несколько человек из «Чхонрёна» вновь стояли на пороге – вместе с моей матерью. Я был так поражен, что молча созерцал всю картину. Один из них заявил матери: «Ваш муж обещал, что исправится. Вы готовы вернуться к нему? Речь идет не только о вас. Подумайте о детях», – добавил он. Я видел, что и мать изумлена и не знает, что сказать, но в конце концов она согласилась вернуться домой. Хотя мои сестры плясали от радости, у меня на душе кошки скребли. Все, о чем я мог думать, было то, что мой отец снова возьмется за старое. Весь вопрос был – когда. Но день прошел. Ничего не произошло. Минула неделя, затем и месяц. Ничего. Он больше не поднимал на нее руку. Чхонрёновцы время от времени заходили к нам удостовериться, что все у нас нормально.

Этим все не закончилось. Они коснулись и отцовского тунеядства. Придя к нам в очередной раз, они накинулись на него с вопросами: «Посмотри на себя! У тебя нет работы. И что ты предпринимаешь? Ты пьешь с утра до вечера и превращаешь жизнь семьи в ад. Но если бы ты пошел туда, ты бы нашел работу, ее там достаточно! Подумай над этим! Подумай о детях – пусть они закончат университет». Я не знал, где было это туда, и что это было, но они неоднократно убеждали его вернуться туда. Они говорили и говорили, иногда до полуночи и позже. Я слышал все их разговоры через тонкую раздвижную дверь, которая отделяла мою комнату от их. Они обсуждали что-то, что изменит мою жизнь полностью. Раз и навсегда. Я никак не мог понять, о чем все-таки идет речь. Потом, уже в школе, до меня дошло, что они имеют в виду. «Северная Корея – ваша страна. Это – рай на земле. Это – ваш шанс. Вернитесь на родину!» Но Северная Корея не была моей страной. Она не имела ко мне отношения. Почему моего отца так убеждали «возвратиться» туда?

Ким Ир Сен распинался приблизительно на эту же тему в речи, которую мы прослушали в школе 8 сентября 1958 года, если мне память не изменяет. Он говорил примерно это: «Наших соотечественников, живущих в Японии, притесняют, они не имеют никаких прав. Из-за этого они прозябают в бедности и хотят возвратиться на родину. Мы приглашаем их вернуться. Правительство Народной республики гарантирует, что они могут начать новую жизнь, когда вернутся домой. Мы гарантируем им нормальные условия жизни». Смысл выражения «возвращение в Северную Корею» все еще никак не доходил до меня. Мой отец был из южной части Кореи, не из Северной Кореи. Никакой Северной Кореи и в помине не было, когда мой отец родился. Почему он должен был «возвратиться» туда, где он ни разу не был?

После заявления Ким Ир Сена «Чхонрён» начал массовую кампанию репатриации, называя это «гуманизмом и человеколюбием». В следующем году, в 1959-м, японское Общество Красного Креста и корейское Общество Красного Креста тайно договорились в Калькутте о заключении «Соглашения о возвращении». Четыре месяца спустя первые суда с возвращавшимися в Корею отплыли из японского порта Ниигата. Вскоре после этого люди из «Чхонрёна» зачастили к нам с уговорами. Они полностью поддерживали идею массовой репатриации.

Знал ли об этом Международный комитет Красного Креста? Соединенные Штаты? ООН? Да, да и да. И что они предприняли против этого? Ничего.

В первые годы так называемой репатриации из Японии в Северную Корею уехали приблизительно 70 000 человек. Этот процесс продолжался до 1984 года, прервавшись лишь однажды на три с половиной года. За этот период в Северную Корею перебралось около 100 000 корейцев и 2000 их жен-японок. Это была чертовски большая по численности эмиграция. И вообще впервые за всю историю столько людей выехали из капиталистической страны в социалистическую.

Японское правительство активно способствовало репатриации, исходя, возможно, из гуманитарных побуждений. Но я считаю, что они на самом деле руководствовались самыми мерзкими и циничными соображениями. Присмотритесь к фактам. В период японского колониализма (Корея была колонией Японии с 1910 по 1945 год. – Прим. ред.) тысячи и тысячи корейцев согнали в Японию против их желания, превратив в рабов, а потом и в пушечное мясо. Теперь же правительство боялось, что эти корейцы и их семьи, так и оставшиеся в Японии людьми второго сорта, обреченные в послевоенные годы на нищету, могут стать источником нестабильности в стране. Отправка их в Корею была решением проблемы. Только и всего.

Правительство Северной Кореи понимало, что страна отчаянно нуждалась в восстановлении после Корейской войны. В такой ситуации приток рабочей силы был очень ко времени. Ким Ир Сен с пеной у рта доказывал миру, что Корейская Народно-Демократическая Республика во всем превосходит Южную Корею. Перспектива возвращения тысяч корейцев, готовых влиться в ряды пехотинцев «Большого марша вперед» (так я называл эту идею), подогревала его маниакальные иллюзии.

Таким образом, массовая репатриация была как нельзя на руку правительствам обеих стран – прекрасной взаимовыгодной ситуацией для всех, кроме тех простых людей, которые стали ее жертвами.

На нас обрушивался шквал наивной, ребяческой истерии: «Воспользуйтесь благами работы и учебы в Северной Корее!» «Северная Корея – рай на земле!» «Чхонрён» и пресса пели эти песни хором. Важные шишки в «Чхонрёне» просто помешались на этом, а журналисты демонстрировали восхитительное простодушие. Ну, конечно, они чувствовали вину за колониальную политику Японии по отношению к Корее, но эта вина, вместо того чтобы отточить их аргументацию, замутняла сознание, сводя на нет их критичное восприятие событий. Я имею в виду, что даже во второй половине ХХ века они все еще считали коммунизм дорогой к безграничному счастью человечества. Интересно, испытал ли кто-то из вопивших об этом на всех углах всю горечь страданий впоследствии? А ведь именно они и несут ответственность за эти страдания.

Однако я не убежден, что людей к эмиграции подталкивал наивный утопизм. Во всяком случае, не только он. Для большинства перемещенных корейцев, живущих тогда в Японии, ключевым стало куда более простое обещание: «По возвращении на родину правительство гарантирует вам стабильную жизнь и первоклассное образование для ваших детей». Для бесчисленных корейцев – безработных, низкооплачиваемых отчаявшихся людей, готовых работать где угодно и чуть ли не даром, – абстрактные посулы социализма сами по себе были не слишком завлекательны, а вот обещания стабильной жизни и блестящего будущего для детей действовали на них гораздо сильнее.

Однажды вечером в 1959 году, когда я вернулся из школы, мой отец объявил: «Мы возвращаемся в мою страну». Меня буквально затрясло от злости и возмущения. «И думать об этом не хочу!» – выкрикнул я. «Я не поеду!» Мое сердце готово было выскочить из груди. В поисках поддержки я обратился к сестрам и матери. Но что взять с сестер – они были просто дети, они даже вообще не поняли, о чем речь. А отец тем временем продолжал: «Здесь нам жрать нечего. А там у нас будет нормальная стабильная жизнь – то, чего мы здесь никогда не имели!» Мать готова была разрыдаться: «Но я ни слова не понимаю по-корейски. Как же там мне жить?» Она была перепугана, и я даже понадеялся, что она не согласится. Но в то же время я видел, что она напрямую не сказала ему, что не поедет.

Бабушка была просто в бешенстве, когда мы с матерью рассказали ей о планах отца. «Это же ужас! Вы что, серьезно туда собрались? Корейцы – варвары, как и твой муженек. Кроме того, и ты японка, и дети твои – японцы. Северокорейцы возненавидят вас. Я уверена, что все это закончится ужасно». Никогда в жизни я не видел нашу бабушку такой рассерженной, как в тот день.

Когда мы вернулись от бабушки домой, там нас уже подкарауливали ушлые типчики из «Чхонрёна».

Они приходили каждый день и обрабатывали мать. Постепенно они убедили ее своими обещаниями. Они говорили: «Если поедете туда, у вас никогда не будет ссор. Ваши дети будут учиться в школе бесплатно. И через три года вы сможете съездить в Японию навестить родственников и друзей». Как же я ненавидел этих мерзких, хитрых, коварных лгунов!

И в конце концов они победили. Эти выродки одержали верх. Моя мать согласилась поехать с отцом в Северную Корею. Я был поражен и возмущен. Что она думает? С какой стати она решила поехать с ним? По любви? После всего того, что он с ней сделал?! Или из непонятно понимаемого ею чувства долга? Она на самом деле поверила в обещания лучшей жизни? Это мне уже никогда не узнать.

Наш отъезд был намечен на январь 1960 года. Когда этот день наконец наступил, отец, мать, сестры и я в последний раз вышли из дома и направились на вокзал Синагава. Там собралась большая толпа. Хотя я понимал, что никого из родственников не увижу, все же надеялся разглядеть в толпе бабушку, моих дядей и двоюродных братьев и сестер, но, разумеется, никого не увидел. Бабушка страшно обиделась на мать и объявила, что та ей больше не дочь. И все же я надеялся, что хоть кто-то из родственников – не важно кто – придет попрощаться. Играл духовой оркестр, люди вокруг вопили «Ура!».

Мой друг Лев пробрался через толпу. Он обнял меня за плечи и тряхнул меня. Я заметил слезы у него на лице.

«Вы правда уезжаете?»

«Я напишу тебе. И обещаю вернуться когда-нибудь».

Ничего больше я выдавить из себя не смог. От волнения у меня свело живот. Меня охватила буря эмоций, как только мы сели в поезд. Я оглянулся посмотреть на Льва – тот белый, как бумага, неподвижно стоял на платформе. Я внезапно понял, что никогда его больше не увижу.

Когда поезд тронулся, поднялся страшный гвалт – прощальные выкрики, пожелания благополучия, счастья… И вдруг все взрослые в вагоне расплакались. Я спросил себя почему. В конце концов, люди возвращались к себе на родину, так чего же реветь? Чего грустить? И мне это показалось очень дурным предзнаменованием.

Глава 2

Когда мы сошли с поезда, нас распределили по помещениям переполненного репатриантами японского главного офиса Красного Креста. Там, в суетливой тесноте, мы провели следующие три ночи. Затем мы попали в бюрократический конвейер официального процесса «репатриации» в страну, в которой ни один из нас никогда не жил. Некоторые жены-японки отказались от своих японских паспортов, получая корейские документы, но моя мать свой паспорт сохранила. Где-то в бумажно-канцелярском океане всплыла фраза: «Жителям Северной Кореи не дозволяется возвращение в Японию без официального разрешения властей Японии». Я пытался убедить себя, что мне, японцу по происхождению, не составит труда когда-нибудь вернуться. Но все эти бесконечные бюрократические инстанции внушили мне непреодолимое чувство страха.

Наконец нас на автобусе доставили в порт, и мы поднялись на борт какого-то доисторического советского пассажирского судна «Куририон» (скорее всего, автор «японизирует» незнакомое ему название судна, например, «Курилин». – Прим. ред.). Сотрудники Красного Креста не справлялись с растущим ворохом бумаг и позволяли людям просто шляться туда-сюда по кораблю. Судно отчалило вскоре после того, как мы загрузились. Когда мы покинули порт Ниигаты, я горестным взором провожал удалявшийся японский берег, а потом глядел на унылые, свинцовые волны, разбивавшиеся о нос корабля. Брызги окатывали хлопотавших на палубе советских моряков, на которых были лишь тоненькие тельняшки, несмотря на свирепствовавший над Японским морем ледяной ветер.

Я огляделся. Невероятно, но часть моих попутчиков сели на корабль вообще без багажа. О чем они думали? Мне вспомнилось смехотворное официальное чхонрёновское уведомление: «Прибыв в Северную Корею, вы получите все необходимое». И, видимо, нашлись те, кто в это безоговорочно уверовал.

После двух томительных суток в море я лежал на койке, и кто-то объявил, что мы приближаемся к северокорейскому порту Чхонджин. Все выскочили на палубу. Вдалеке я разглядел гору. Она выглядела голой и какой-то несчастной без единого деревца. Кто-то выкрикнул: «Ура Великому маршалу Ким Ир Сену!» И остальные пассажиры тоже стали вопить приветственные лозунги. Но тут из толпы послышался другой звук – этот то ли стон, то ли крик ужаса, перекрывший хор радостных голосов, звучал куда страшнее. Стоявший рядом со мной пожилой мужчина стиснул перила. «Это..». И тут же осекся, затих. «Разве этого я ждал…». Было видно, как он напрягся, костяшки пальцев побелели, лицо приобрело пепельный оттенок. Он напомнил мне призрак и в испуге затрясся, невольно прижавшись к сестре Эйко. Эта голая, мертвая гора невольно вызывала вопрос о том, что за участь уготована нам.

Когда мы приблизились к порту, я заметил стоявшие на якоре ржавые корабли. Они выглядели абсолютно заброшенными – без груза, без команды на борту, без грузчиков на причале. Призрачный порт. Голые холмы вдали придавали пейзажу пустынный и холодный вид.

На доке играл оркестр – едва слышно, но тревожно. Добро пожаловать в Северную Корею! Я вспомнил тот жуткий духовой оркестр в Ниигате – та музыка воспринималась нелепо, звучала неуместно помпезно. А теперь эти тоскливые аккорды на ледяном ветру. Наш корабль приближался к причалу, и тут я разглядел, что оркестр состоял из девочек-школьниц. И хотя была зима, всех их одели в тонюсенькие национальные костюмы. Дул пронизывающий ветер. Я пригляделся к ним. К их лицам. К их фальшивым улыбкам. Вам, должно быть, доводилось видеть подобное по телевизору. Эти грандиозные шоу с участием школьниц-роботов, запрограммированных в Пхеньяне для празднования очередного дня рождения «Дорогого вождя» или еще какого-нибудь дурацкого юбилея. И здесь стояли те же типажи. Андроиды с промытыми мозгами и механическими улыбками. Конечно, тогда я еще всего не понимал, но уже чувствовал всю эту неискренность, всю эту фальшь, весь этот бред.

Корабль подтянули к причалу, и на борт поднялись несколько северокорейцев, чтобы помочь нам сойти. Их одежда, обувь, одним словом, все свидетельствовало о том, что они, обитатели этого «рая», были куда беднее нас даже в худшие годы жизни в Японии. Когда мы медленно спускались по трапу, я продолжал думать об одном выданном нам документе. Речь шла о «Заявлении на возвращение», где было написано следующее: «Если вы захотите возвратиться в Японию на любом этапе вашей поездки, пусть даже непосредственно у берега Северной Кореи, сразу же сообщите об этом сотруднику Красного Креста». Я в панике стал глазами искать кого-нибудь их этих сотрудников, но тут отец положил руку мне между лопаток и подтолкнул вперед, так что никакого выхода у меня не оставалось – и я пошел вниз по трапу.

Так я родился второй раз.

Нас рассадили по автобусам и развезли по сборным пунктам в городе. Я смотрел в окно, в отчаянных поисках хоть чего-нибудь, что помогло бы обрести надежду. Но увидел лишь несколько зданий по пути в город. Пейзаж был тоскливым, все вокруг было изрыто воронками, оставшимися со времен Корейской войны. Как только мы прибыли, нас допросили чиновники, определявшие для нас вид работы и жилье. Вот так просто. Я поверить не мог, что отец воспринимает это настолько равнодушно, даже, пожалуй, как должное. Когда его спросили, где он хотел бы работать, он просто сказал: «Где угодно. Я ничего о Северной Корее не знаю, поэтому готов ехать куда угодно и работать, где угодно». Я не узнавал отца – он был так уверен в себе, так оптимистично настроен, но я все равно не мог поверить, что он просто отдал и себя, и всех нас на милость каких-то чиновников.

Моя мать, однако, была вне себя от охватившего ее волнения. Никогда не забуду выражение ужаса у нее на лице. «Что будет с нами?» – потрясенно спросила она отца. «Не волнуйся. Все будет хорошо», – успокоил ее он. Я хранил молчание. Как он мог быть так уверен, что все будет хорошо? Вспоминая тот день, я думаю, что свою роль сыграл родной язык. Наконец, он мог спокойно общаться, говорить со своими земляками на своем языке. Наконец, он был среди своих. И это чувство облегчения, казалось, затмило все остальное. Он расслабился, вновь окунувшись в атмосферу родного языка, и это вселило в него веру в лучшее.

Разумеется, как и мою мать, меня переполняла тревога за будущее, но для меня – в ту пору растущего не по дням, а по часам 13-летнего подростка – самое страшное случилось тогда, когда мы впервые уселись обедать. Я не мог поверить, но нам подали собачатину. Да-да, собачатину. Мясо собаки. От него исходило жуткое зловоние. И несмотря на чувство голода, пришлось заткнуть нос, но даже это не помогало. Меня душила тошнота, я пытался пересилить ее, но никто из нас так и не осилил больше куска этого «мяса». Кроме отца.

Покидать сборный пункт было строжайше запрещено. И мы в полной мере ощутили на себе все прелести лже-гуманизма, враз превратившись в арестантов «рая на земле». Каждой семье выделили комнату площадью примерно в шесть татами (площадь дома в Японии традиционно измеряется в количестве татами – соломенных матов-циновок; их размеры не менялись веками, они составляют 90 на 180 см (примерно 1,62 м2. – Прим. ред.). Ледяные порывы ветра продували комнату через щели в хлипких стенах насквозь, швыряя нам в лицо горсти песка. Той первой ночью, когда все мы улеглись рядом, прижавшись друг другу и дрожа от нестерпимого холода, я спросил себя, а что вообще нас здесь ждет? Сестры тихо и жалобно шептали: «Братик! Братик!» Девочки исхудали, продрогли до костей и были напуганы. Я попытался успокоить их, но так и не смог из-за одолевавших меня нелегких мыслей.

Мы провели несколько недель в этом чистилище, каждую ночь изнемогая от холода, в страхе перед будущим. Я пытался ни о чем не думать – не травмировать душу воспоминаниями о прежней жизни, оставшейся далеко позади, и мыслями о том, чем обернется для нас жизнь здесь.

Несколько недель спустя наша судьба была решена. Жить нам предстояло в деревне Тончхон-ри. Мне это место внушало смутное беспокойство, хоть я там никогда и не был, но полагал, что оно мало чем будет отличаться от сборного пункта. Поездка заняла приблизительно двенадцать часов на поезде, который тащил паровоз, и еще час – на запряженной буйволами повозке. Когда мы медленно въехали в утопавшую в снегу деревню, повозка остановилась, и мы спрыгнули с нее. Моя младшая сестра Масако увязла в снегу и расплакалась. С ней началась настоящая истерика. До этого она еще терпела, но это падение в снег стало последней каплей. Ей только что исполнилось 6 лет, но ее короткая жизнь перевернулась с ног на голову за считаные недели.

«Я хочу домой!» – продолжала кричать Масако, заливаясь слезами. Я был удивлен не на шутку, когда отец взял дочь на руки и попытался успокоить. Никогда раньше я не видел проявлений отцовской нежности с его стороны. Он пытался что-то тихо втолковать ей, успокаивая ее, пока мы следовали за провожатым из местных, который повел нас показать нам наше будущее жилище. Повсюду стояли покрытые снегом лачуги с соломенными крышами. Они, наверное, могли показаться живописными кому-то. Но не нам. Вокруг была заснеженная пустыня.

Дом, который нам выделили, раньше служил какой-то партийной конторой. Это было единственное здание в деревне с черепичной крышей. Наш проводник впал в какой-то истеричный восторг, тыча пальцем в эту крышу. По его словам, нам выпала «большая честь жить в таком доме». Я посмотрел на это строение во всем его сомнительном великолепии, на его растрескавшиеся стены. И вновь задал себе вопрос: а верил ли он сам тому, что говорил? Если верил, то я искренне ему посочувствовал бы. Мешало только одно: в этой жалкой халупе предстояло жить всем нам и мне в том числе.

У дверей нас поджидала женщина воинственного вида. Заговорила она с нами резко, агрессивно – и этот тон стал таким привычным для нас за последующие годы. Позже я узнал, что она была председателем местного отделения Демократического женского союза. Эта особа притащила встретить нас кое-кого из наших будущих соседей – те дожидались нас в доме. Едва мы переступили порог, как она разразилась речью.

«Этих людей травили в Японии, но благодаря заботе и доброте Великого Маршала Ким Ир Сена они смогли возвратиться на свою родину!»

От меня не укрылось, что наши будущие соседи, глазея на нас, едва прислушивались к этому словоизвержению. Они буквально поедали глазами наши часы, велосипеды и другие, судя по всему, невиданные здесь вещи. Председательша обратилась ко мне. «Я отведу тебя в школу завтра, так что будь готов!» – сообщила она. С этими словами она и соседи вышли из дома.

Электричество здесь было, но лампочки едва теплились слабым, тлеющим светом. Тогда я еще не понимал, что такое пониженное напряжение. Я поискал признаки газоснабжения, но не нашел. Здесь не было даже водопровода. Я посмотрел в окно. И ярдах в тридцати увидел на улице колодец. Простой колодец.

Моя мать была в шоке. Она, как и я, просто не могла поверить глазам.

– Как же мы все-таки будем здесь жить?

Вопрос ее эхом отдался в холодном помещении. Я чувствовал себя ошеломленным, расстроенным, опустошенным. Я не мог ни думать, ни чувствовать. После долгой поездки я просто улегся на циновку и попытался уснуть. Спал я беспокойно, все время вертелся и проснулся разбитым и подавленным.

На следующее утро верная своему обещанию председательша Женсоюза пришла за мной забрать меня в мою первую в Северной Корее школу. Она появилась вместе со своей дочерью, которая напыщенно заявила, что она «председатель школьной ячейки Сонёндан – Союза детей Кореи». Хотя тогда еще я по-корейски говорил плохо, я все же понял, что она имела в виду. И просто сказал: «Доброе утро», а потом пошел вместе с ними. Никаких фотографий «Первый школьный день» для семейного архива, ясное дело, не предусматривалось.

Войдя, я увидел около сотни человек учеников и учителей – все в одном помещении. Я приветствовал их на своем ломаном корейском.

– Спасибо за то, что пригласили меня.

– Японский выродок! – пробормотал кто-то.

И тут уже все стали шептать ту же фразу.

– Японский выродок!

Я обмер. И покраснел как рак от стыда и злости. Как мне в тот момент хотелось провалиться сквозь землю.

Ученики тыкали пальцами на мою пластмассовую обувь и другие вещи, которые им явно не понравились.

– Посмотрите-ка на его ранец!

– Часы нацепил!

– Японский выродок!

Тут я увидел, что ни у кого из них школьных ранцев нет, просто обернутые в кусок ткани учебники. И решил тоже отказаться от ранца.

После этого приветствия я посмотрел пьесу. В ней приняли участие примерно двадцать учеников. Это была жуткая, примитивная пропаганда. По сюжету пьесы я вел тяжкую жизнь в Японии, но благодаря заботливым усилиям Трудовой партии Кореи и старого доброго «Чхонрёна», я смог «вернуться» на родину. Когда это было закончено, все стали восторженно аплодировать. Я тоже аплодировал. Исключительно из вежливости.

В школе все было очень непросто, и не из-за учебы, а по причине незнания языка. Я, скорее, догадывался, чем понимал, что говорят. Меня и окрестили «японским ублюдком», потому что я не мог нормально говорить по-корейски. Задним числом я понял, что даже и ответить не мог на оскорбления.

По пути домой из школы однажды стал свидетелем драки одноклассников. Я не мог стоять и смотреть, как несколько человек избивали одного, и решил ввязаться. Хотя я был довольно мелким, но никого и ничего не боялся, да и злости мне было не занимать благодаря генам моего родителя. Сказывалась и жесткая школа, которую я прошел в Иокогаме. К своему удивлению, я отправил обидчика в нокаут. И тут какой-то мужчина в форме схватил меня за шиворот. Прошипев непременного «японского выродка!», он стал избивать меня. И бил до тех пор, пока не разбил мне рот в кровь. Когда я в забрызганной кровью одежде пришел домой, мать стала спрашивать, что случилось, но я не хотел, чтобы она лишний раз волновалась, и просто сказал, что мы подрались в школе. Меньше всего мне хотелось расстраивать ее. Она и так жила в постоянном страхе, потому что председательша Женсоюза строго-настрого запретила ей изъясняться по-японски.

А вот отец, как ни странно, был доволен нашей новой жизнью. Мать он не бил. Он начал работать сельскохозяйственным рабочим в кооперативе. В Северной Корее никаких частных ферм не было, только кооперативы с бригадами. А еще он вступил в Союз работников сельского хозяйства (это было обязательно) и теперь должен был присутствовать на обязательных занятиях по изучению трудов Ким Ир Сена и политики Трудовой партии Кореи, которые проводились два раза в неделю.

Все в Северной Корее должны были вступить в организацию, так или иначе связанную с ТПК. Эти группы и союзы ничего не производили. Их единственная цель состояла в том, чтобы промывать участникам мозги, чтобы обрабатывать их идеологически. Все были обязаны верно понимать заветы Ким Ир Сена и досконально разбираться в партийной политике.

Огромная разница между промышленными и сельскохозяйственными рабочими состояла в том, что сельскохозяйственные рабочие не имели возможности зарабатывать живые деньги. Они получали немного денег, конечно, но основной формой оплаты труда была натуральная – осенью им выделяли часть урожая из расчета на трудодни. Учет велся в человеко-часах. Каждый день работа каждого оценивалась. Если твой объем работы считался «стандартным», тебе записывали один трудодень. Если же работа считалась «тяжелой» – целых два.

А когда мы только приехали? Ну, тогда партия была само великодушие. Мой отец авансом получил годовую норму риса. Ха!

Когда мы открыли мешок, там оказался не рис, а главным образом сахарная кормовая кукуруза и низкосортные зерновые.

Живя в Японии, я никогда по-настоящему не задумывался над своей жизнью. Но оказавшись в Северной Корее, я уже не мог не обратить внимание на огромную разницу между моей прежней жизнью и нынешней. Я стал одержим тем, что в свое время считал само собой разумеющимся, и лишениями, которые мне приходилось преодолевать теперь. Но долго это не продлилось. Скоро я понял, что мыслить в Северной Корее небезопасно. За это могли и к стенке поставить. А если повезет – зашвырнуть куда-нибудь подальше, где людей поменьше, гор побольше, а работа покаторжнее. Или просто бросить в концентрационный лагерь для политических заключенных за приверженность «либерализму» или «капитализму», или за «дурные привычки». Ведь дурные привычки подлежат искоренению.

В этом великом эгалитарном раю Северной Кореи вам быстро укажут ваше место. Если имеете связи и друзей в «Чхонрёне» или Трудовой партии Кореи, есть шанс зажить в столице, в Пхеньяне, или на худой конец в Вонсане – втором по величине городе страны. Но если у вас связей и друзей нет, позабудьте об этом. На местном уровне общество разбито на ячейки по пять семей. Во главе каждой ячейки – староста, который должен сообщать обо всех и обо всем в секретную службу. Даже о тех, кто вообще никто. Точнее, особенно о таких – раз вы никто, это тем более подозрительно. Таких отправляют в отдаленные деревни, чтобы они там горбатились как рабы. А под «такими» я подразумеваю и себя, и нашу семью. В Северной Корее мы находились на самом низу общественной пирамиды. Или даже ниже.

За нами постоянно следили стукачи из Департамента Государственной безопасности Северной Кореи и секретной полиции. Как мне кажется, мы для них представляли двойную угрозу. Во-первых, мы принесли с собой из Японии вещи сами по себе опасные, – вещи – велосипеды, электроприборы и сносную на вид одежду. Что, если местные сельские жители вдруг поймут, что их уровень жизни действительно убогий? А второе было еще страшней – свободомыслие: что, если они вдруг переймут от нас способность свободно мыслить? И подвергнут сомнению мудрость товарища Ким Ир Сена? Это было абсолютным табу.

Мы переехали в Северную Корею, чтобы избежать нищеты, в которой жили в Японии. Мы не собирались участвовать в героическом построении утопического социалистического рая. И что теперь, когда мы попали в Северную Корею? Что теперь? Довольно быстро стало ясно, что дохода моего отца не хватает, чтобы прокормить семью из шести ртов, хотя питались мы куда хуже, чем в Японии.

Считалось, что работать должны все взрослые – «Кто не работает, тот не ест». Допустим. Вот только официальные представители партии в деревне не предоставляли матери работу, поскольку она не говорила по-корейски. Мать была очень способной женщиной. Она разбиралась и в технике, и в математике, имела опыт ухода за больными – но местные партийные бонзы ее и слушать не хотели. В конце концов селяне узнали, что она кое-что понимала в акушерстве, и часто обращались к ней за помощью. И все же ее воспринимали как гражданку третьего класса, и власти считали, что от нее мало пользы. И моя мать вынуждена была каждый день отправляться в горы, которые начинались как раз за домом, чтобы собрать там дикие растения и корешки или что-то еще, что можно было бы употребить в пищу.

Нехватка еды усугублялась тем, что то немногое, что удавалось раздобыть, было очень сложно приготовить. У нас в доме была только примитивная дровяная печь. Дров всегда оказывалось либо слишком мало, либо слишком много, так что регулировать жар не было никакой возможности. В итоге рис выходил либо недоваренным, либо подгоревшим. Но отец никогда не жаловался. Он съедал все без разговоров. Пожалуй, это было единственной положительной чертой переезда в Северную Корею – отца моего будто подменили. Он оказался способен проявлять доброту – хоть немного. Спасибо и на этом.

Мы с сестрами быстро росли, и нас всегда донимал голод. Питались мы главным образом рисом, и через некоторое время такое однообразие начало раздражать. Отец продал один из наших драгоценных велосипедов и часть привезенной из Японии одежды местным партийным деятелям. Обзаведясь небольшой суммой денег, он отправился на крестьянский рынок на окраине деревни. В Северной Корее продовольствие распределяло государство, и любые частные его продажи были запрещены. Но иногда власти смотрели на это сквозь пальцы, и крестьяне могли продать немного овощей и яиц. Нетрудно догадаться, что цены были запредельными – раз в 10 выше государственных.

К нашему изумлению, отец возвратился с поросенком, овцой и цыпленком. Мы решили держать их во дворе. Моим сестрам эта живность служила игрушкой, хотя мы выращивали их на убой. Давно я не видел сестер такими довольными и увлеченными.

Но в тот же вечер деревенский полицейский явился к нам во двор с таким видом, словно все здесь принадлежало ему, и начал совать свой нос во все углы. Вид у него был самый зловещий – впалые щеки, глубоко посаженные злые глазки. Я даже избегал встретиться с ним взглядом – лучше уж поросенку корм заготовить.

– Ты глупый японский выродок! Что ты себе думаешь? Рисом кормить свиней! Это недопустимо! Рис для людей! Эх ты, сопляк тупой!

Я был слишком напуган, чтобы возразить. Да и рису была всего горсточка – то, что просыпалось на пол во время обеда. Я собрал этот рис с полу по зернышку и решил дать его поросенку. И теперь мне приписывали разбазаривание семенного фонда.

И тут отец выскочил из дома, схватил полицейского за шиворот и швырнул его на землю. Тигр черного рынка снова пробудился. Но ненадолго. Когда полицейский, опомнившись, поднялся, он выхватил пистолет и с диким видом навел его на отца. Тот вынужден был отступить.

– Ладно-ладно, я все понял. Убери пистолет. Не надо стрелять.

Полицейский ткнул пистолетом в спину отцу и рявкнул, что тот должен пройти с ним в отделение. Отец повиновался и, уходя, оглянулся на меня.

– Не волнуйтесь! – крикнул он.

Мы с матерью в страхе ждали его возвращения, опасаясь самого худшего. Когда он, наконец, вернулся, пошатываясь, было около полуночи. Опухшее от побоев лицо его было в крови. Я никогда не любил своего отца и не сочувствовал ему, но в ту ночь все изменилось.

– Вам нужно быть осторожнее. Боже мой, как же эти скоты-чхонрёновцы обвели меня вокруг пальца! – сокрушался он.

Он дрожал, но не только от гнева. Я понял, что его сломали. Впервые я видел отца не на шутку перепуганным. Раньше он не боялся никого и ничего.

Когда мы жили в Японии, он просто вышиб бы мозги любому, кто попробовал бы учинить с ним такое. Даже когда его арестовывали, он не очень-то беспокоился и уж точно не боялся. Но теперь он был охвачен ужасом. И я тоже по-настоящему испугался. Видя ужас в его глазах, слыша, как он заикается, я раз и навсегда понял, что мы в аду. Я похолодел от этой догадки. Мой отец купил поросенка, цыпленка и овцу, чтобы прокормить семью, а кто-то из завистливых соседей решил настучать на него. И за это ужасное преступление полицейский запросто мог его пристрелить.

Я много раз вспоминал этот инцидент. Полностью осознав в ту ночь, кто я есть, куда меня спровадили «Чхонрён» заодно с правительством Японии, я как сумасшедший принялся искоренять свое «враждебное» прошлое. Я вгрызался в учебу изо всех сил. Я наивно думал тогда, что смогу избавиться от него за счет добросовестной, усердной работы, и был полон решимости приложить все усилия, чтобы изменить положение к лучшему для моей семьи. Мои языковые навыки улучшались на глазах, и я в конце концов заговорил по-корейски, и мы свободно общались с отцом на его языке. И я сразу же почувствовал, что стал ближе к нему.

После года пребывания в Северной Корее я был в 3-м классе средней школы, и мои усилия принесли первые плоды. Я добился признания и стал старостой класса. Как мне кажется, мне тогда просто хотелось доказать всем, что я не «японский выродок», а все же кое-что из себя представляю. Если кто-то из моих одноклассников заболевал, я приносил ему лекарства и занимался с ним предметами, которые он по болезни пропустил, чтобы он не отставал от остального класса. Я очень серьезно и ответственно относился к исполнению обязанности старосты класса – моей первой общественной нагрузки.

Но что мы изучали? Много больше, чем обычные предметы – правописание, математика, физика. Мы были обязаны назубок знать о тех волшебных революционных преобразованиях, что совершил великий вождь товарищ Ким Ир Сен. Важнее всего была твоя личная преданность идеям Великого Вождя. Все учителя, да и вообще взрослые старались промыть нам мозги, превратить нас в фанатиков их псевдорелигиозного культа. Я им подыгрывал. Я сообразил, что в такой ситуации выжить можно, только загнав куда-то глубоко внутрь свои критические способности и поддакивая тому, что навязывают сверху. Я должен был тщательно продумывать все свои шаги и маневры и не поддаваться на мелкие провокации. Но проблема в том, что некоторые люди в такой ситуации действительно превращаются в безмозглые создания. И верят любому спускаемому сверху бреду, любой ерунде. Но, к счастью, есть и такие, кто не превращается. И настанет день, когда благодаря им Северная Корея рухнет, как карточный домик.

Когда мне исполнилось четырнадцать, я вступил в «Союз демократической молодежи КНДР» (аналог советского комсомола; сменив несколько названий, сегодня эта организация называется «кимирсенско-кимченировским союзом молодежи». – Прим. ред.). Я также стал членом школьного комитета. Мне до смерти надоело слышать одно и то же: «Ты япошка, ты – тупой выродок, и с тебя все равно толку никакого». Я знал, что толк с меня был, и был полон решимости доказать это.

На церемонии вступления в СДМ КНДР мы стояли строем перед группой официальных представителей партии и исполняли гимн в честь Ким Ир Сена. Затем давали клятву верности ему и обещали приложить все усилия во имя процветания его, кимирсеновского, социализма. После этого официальное лицо повязывало тебе вокруг шеи красный галстук и прикрепляло значок на грудь. Красный цвет символизировал пролитую во имя идеалов революции кровь и дух коммунизма.

В СДМ КНДР состояла молодежь в возрасте от 14 до 30 лет. Высшей целью организации была полная победа социализма. Я-то вступил туда уж никак не ради «полной победы социализма», я просто стремился улучшить свою жизнь и жизнь нашей семьи. Некоторые группы носили только красные галстуки, но члены СДМ КНДР получали еще и членские билеты.

Никогда не забуду день, когда мне вручили членский билет. На нем было написано: «Все вы обязаны защищать дело социализма и бороться за победу революции». Партийное руководство и по сей день насаждает эти трескучие и бессмысленные лозунги. И даже если я ни на йоту не верил этой ерунде, сама процедура произвела на меня впечатление.

Не в силах оторвать взора от членского билета, я раздумывал, а что, может, и я здесь на что-то благородное сгожусь.

Той весной СДМ КНДР провела месяц на посадке риса. Посадка риса была изнурительной работой, и все ее ненавидели. Это была первая работа, которую мне поручили в этой организации. По сей день помню происходившее в деталях. Я был взволнован и возбужден – прежде мне не доводилось сажать рис. Закатав штаны до колен, я погрузил ноги в прохладную жижу. Выстроившись в шеренгу, мы приготовились сажать рассаду. Наш куратор стоял чуть впереди. Увидев, что мы готовы, он скомандовал: «Вперед!», как будто давая старт гонкам.

Какое-то время он молча наблюдал за нами.

– Нет! – рявкнул он. – Не так! Сажайте плотнее!

Я обернулся через плечо. Куратор, расхаживая по жидкой грязи, направо-налево раздавал команды с видом большого босса. Я не мог понять, почему он велел сажать рассаду плотнее. И почему он только командовал, но не работал вместе с нами.

Я обратился к однокласснику рядом со мной.

– О чем он говорит?

Тот посмотрел на меня, как на идиота.

– Ты что, не знаешь? – презрительно переспросил он. – Это же последний научный метод. Так урожайность риса выше.

До сих пор мне рис сажать не приходилось, но я знал то, что знает каждый японец, даже ребенок в начальной школе. Если сажать рассаду слишком плотно, вскоре кустики риса будут мешать другу другу расти – это азбучные истины. Какое уж тут повышение урожайности! Но тогда я подумал: «Наверное, этот человек все-таки знает, что делает. Может, ему известно то, чего я не знаю. Возможно, ученые и вправду открыли новый метод». И я продолжил, как было приказано. Разумеется, урожай был жалкий. Я часто спрашиваю себя, сколько же людей пострадало в результате этой безграмотной политики.

Сначала мне эта работа нравилась. Да, я толком не умел ее делать, но это было хоть что-то новое. Но после нескольких часов этой работы у меня ныло все тело. Я на минутку разогнулся и потянулся, чтобы расправить натруженную спину.

– Работу не прерывать! – послышался сзади чей-то окрик.

Я обернулся. Оказывается, это был один из постоянных рабочих сельхозкооператива, присланный сюда начальством надзирать за нами. Я не удержался и пробурчал под нос:

– Вы сами-то хоть понимаете что-нибудь в сельском хозяйстве? Кто дал вам право командовать мной?

Я огляделся – нет ли поблизости кого-нибудь из партийного начальства. Никого не было, и я решил устроить перекур.

После этого я обратил внимание, что постоянные сельскохозяйственные рабочие и палец о палец здесь не ударили. Только раздавали ценные указания нам, членам СДМ КНДР, и еще солдатам. Но в конце дня они наперебой уверяли, что выполнили дневную рабочую норму, и начальство так и записало у себя. Никто из нас и слова поперек не сказал. Если ты пленник невменяемой системы, изобретенной невменяемыми людьми, лучше уж не спорить, а делать, что они говорят.

И хотя я держал рот на замке, я не мог не удивляться, насколько эти сельхозрабочие все же двуличны. Перед вышестоящими «экспертами» по сельскому хозяйству они были сама покорность. Но в общении с нами – тираны. Почему? Я понял это лишь позже, уже во время сбора урожая.

Сбор урожая носил выспренное название – «осенняя битва». Уж и не знаю, кто придумал его, но от него за милю несло «духом Ким Ир Сена». У того все именовалось «маршами», «походами» или «битвами». Громкие слова и лозунги, призванные заставить людей трудиться без устали. Всегда неуместно-пафосные, одновременно абсурдные и истеричные.

С наступлением сбора урожая нас «вооружили» серпами и, как и весной, выстроили в шеренгу. Какой-то клоун скомандовал «Вперед!», и мы двинулись жать рис. Наши кураторы подгоняли лающими приказами, рабочие кооператива ретиво имитировали бурную деятельность, а мы, члены СДМ КНДР, были единственными, кто по-настоящему работал. Это был воистину каторжный труд.

К заходу солнца я испытал облегчение при мысли, что наш рабочий день подходил к концу. Вот только он и не думал заканчиваться. Когда совсем стемнело, один из кураторов приказал нам собрать старые автомобильные покрышки и выложить их на дороге вдоль рисового поля. Я понятия не имел, кто их привез сюда, но мы выложили их, как было велено.

– Что дальше с ними делать? – спросил я одного из сельхозрабочих.

– Мы должны собрать урожай сегодня, – спокойно ответил он. – Приказ сверху.

Стемнело, и сельхозрабочие подожгли старые покрышки. Свет от этого вонючего пламени дал возможность проработать и всю ночь.

Ну а почему бы просто не отправиться спать, а закончить сбор урожая на следующий день? Рис никуда бы с поля не делся за эти 6 часов. К чему эта спешка? Ответ был прост: бюрократия.

Деревенскими фермами управляли местные «руководящие комитеты». Эти комитеты отвечали за все – за оборудование, за ирригацию, за материалы. Сельхозрабочим только и оставалось, что исполнять распоряжения комитета. Все это называлось «передовой организацией труда» (здесь, по-видимому, речь идет о так называемой «Тэанской системе работы», принятой по указанию Ким Ир Сена в 1961 г., когда «руководство на местах» перешло от специалистов к партийным функционерам, так как первые в силу своей «профессиональной ограниченности» не могли потребовать от людей трудовых подвигов. – Прим. ред.).

«Передовая организация труда»! Вот он язык государств, подобных Северной Корее. Тоталитарная диктатура – это «демократическая республика». Принуждение – это «освобождение».

Но вернемся к «передовой организации труда». Бюрократы, отвечающие за сельское хозяйство, вообще не обращают внимания на географические или топографические особенности «своего» региона. Что север, что юг, что восток, что запад – все одно. Одобренные свыше догмы принимаются как универсальные истины. Приказы едины для всех, а те же, например, погодные или природные условия в расчет не принимаются вовсе. «Закончить посадку риса к такому-то числу!» «Урожай должен быть собран к назначенной дате!» Независимо от несуразности директивы сельхозрабочие обязаны уложиться в некий «график». Вот поэтому-то иногда и приходилось работать ночи напролет.

Того же, кто, набравшись смелости, дерзал оспаривать очередную нелепую директиву, ожидало обвинение не только в нерадивости, но и в полном отсутствии верности заветам Ким Ир Сена и партии. И все понимали, что это означает. Так что охотников жаловаться было мало.

Солдат и членов СДМ КНДР посылали на сельхозработы только дважды в год, но постоянные сельхозрабочие вынуждены были работать в этих идиотских условиях все время. Они знали, что оплата их тяжкого труда будет такой же скудной вне зависимости от проявленного усердия – как бы они ни старались, «вознаграждение» не изменится. И при этом они должны были подчиняться дилетантам, не имевшим никакого почти понятия об этом труде. Откуда бы в них появилось желание трудиться? Кто и в чем мог обвинить их?

Сельхозработы – вообще тяжелый труд, но я-то в те времена был молодым человеком, подростком, так что с грехом пополам справлялся. Самое ненавистное для меня в этой работе было то, что я не имел возможности принять ванну или душ в конце дня. Являлся домой, покрытый коростой грязи, от меня воняло, как от свиньи, и мне, естественно, хотелось как можно скорее помыться. Но в нашем доме ванны не было. Ни в одном из домов не было ванны. В 1960 году. В «раю на земле».

В конце концов мы сами соорудили себе ванну. Полагаю, что и другие «возвращенцы» тоже пытались. Но вспоминали ли они о своем детстве, о прошлом, как я, сидя в своих кустарных ваннах? Я помнил забавное корыто своего детства; я не забыл, как глазел на облака, мечтая о будущем. И вот теперь я здесь и глазею на творимый вокруг ад. Может, следовало бы оплакивать свою горестную участь, но я не оплакивал. Я уже давно покончил с плачем.

Наша самодельная ванна просто разъярила наших соседей. Для них она была символом японского разложения. Купание было актом буржуазного эгоизма, как и ежедневная смена одежды. Наши соседи старшего возраста обвиняли нас в «барских замашках». Сначала я не понял, что они имели в виду, но по их озлобленным физиономиям заключил, что речь шла о давно изничтоженном высшем сословии.

Люди вокруг, казалось, вообще не переодевались и не стирали одежду. Не умывались, не ухаживали за собой. Грязь впиталась в их тела.

Время от времени нас проверяли в школе на педикулез. Если ты был грязен, тебя упрекали в неопрятности и презрении к гигиене. Но стоило тебе признаться, что ты ежедневно моешься, как тебя начинали песочить за «японское разложение». Как обычно, ты заведомо оказывался в проигрыше.

Однажды я не вытерпел и сказал одному из своих друзей: «Нам говорят, что мы должны быть опрятными, так? Если они на самом деле хотят, чтобы мы выглядели опрятно, они, напротив, должны требовать от нас ежедневного мытья».

– О чем ты говоришь? Ванна каждый день? Только японский выродок может нести такую чушь, – ответил тот, будто я предложил ему что-то совершенно безумное.

Я был потрясен. Не его мнением, а тоном. Я-то думал, он мой друг. Как у него язык повернулся назвать меня «японским ублюдком»?

Теперь по прошествии стольких лет я понимаю, что люди толком и не понимали оскорбительной сущности этих слов. Для них «японский выродок» было констатацией факта, они так называли всех японцев. Северокорейцам внушили, что все японцы – монстры, и они были обязаны так думать. И честно говоря, я был склонен называть северокорейцев «туземцами». Большинство «возвращенцев» тоже так их называли.

Когда мы не работали в полях, для СДМ КНДР находили другую работу – сбор любых ресурсов – макулатуры, металлолома, резиновых отходов, пустых банок и т. п. Иногда нам приказывали искать отходы, которые могли бы использоваться в танко- и авиастроении. Наши учителя рассуждали о «росте производства танков» или «росте производства самолетов». Нас обязывали ежемесячно сдавать определенную норму вторсырья.

Но в Северной Корее никто не выкидывал ничего, что можно было хоть как-то использовать в хозяйстве. Так что выполнить эту норму было почти невозможно. Но если ты ее не выполнял – а такое случалось постоянно, – то тебе грозил суровый выговор. Причем не только тебе, но и твоим родителям.

Но самым сложным для меня, как это ни странно, было сдавать две положенные кроличьи шкуры в год. Их использовали для пошива армейских шапок и рукавиц, чтобы защитить солдат от морозов. Детей наставляли держать дома кроликов и собирать для них еду по пути в школу. Иных надежных способов добыть эти шкурки в общем-то не было – изловить кролика удавалось очень немногим, да и те счастливчики обычно мясо съедали, а шкурку продавали на крестьянском рынке. И школьникам приходилось приобретать необходимые для сдачи шкуры на рынках. Но одна такая шкурка стоила 4–5 вон – целое состояние, ведь годовой заработок среднего рабочего составлял лишь 70–80 вон.

Разумеется, учителя прорабатывали тех, кто так и не смог вовремя сдать кроличьи шкурки. Хорошо помню их резкое: «Не можешь сдать шкуру, сдавай цемент! Не можешь сдать цемент, сдавай кирпичи!»

Цемент и кирпичи были, конечно, очень ценными строительными материалами. Сдавая определенное количество цемента и кирпичей партийным боссам, учителя вполне могли рассчитывать на благосклонность с их стороны. Вот они и давили на учеников, чтобы те любыми средствами доставали необходимое.

Родители школьников, не успевших сдать вторсырье, обычно подкупали учителей, подсовывая им сигареты или водку. Вот только учителям всегда было мало. Они требовали все больше и больше. Всегда. И школьники, чьи родители не могли осилить эти поборы, боялись показаться в школе.

Зимой мы должны были сдавать определенную норму дров и угля. Некоторые семьи не утруждали себя сбором дров, пользуясь иными способами для отопления. Они заготавливали торф или даже умудрялись воровать электроэнергию для хозяйственных целей. У их детей не было возможности выполнить задания. В результате они бегали по деревне по ночам и крали у соседей дрова и уголь, которые те оставляли без присмотра.

Как только кореец выходил из школьного возраста, он должен исполнять две повинности: трудовую, «внося свой вклад» в производство, и воинскую. Система организации армии в КНДР была основана на «Четырех великих принципах военного строительства» – «вооружить весь народ», «превратить всю страну в крепость», «сделать армию кадровой» и «модернизировать армию». По всей стране формировались различные военные подразделения и разные виды ополчения.

Когда перестал по возрасту подходить для «Союза демократической молодежи», я должен был вступить в какое-либо военное формирование. В моем случае это была Корейская народная армия. Закончив школу, я поступил на военную службу.

Обучение в армии было организовано достаточно профессионально. Мы изучали рытье траншей и занимались боевой подготовкой. Из нас готовили неплохих снайперов. Из солдат сколачивались сплоченные воинские подразделения. Идея состояла в том, чтобы при необходимости провести мобилизацию в кратчайшие сроки. Мы участвовали в учениях 2 раза в год: в самую жаркую и самую холодную пору года. Мы взбирались по горам, в промороженной земле рыли окопы и траншеи. С самого начала я никак не мог понять: почему партия была так одержима тотальной милитаризацией страны?

Как-то после особенно изнурительной пробежки по горам я сказал своему самому близкому другу: «Боже мой! Я больше не могу! Сил никаких не осталось!» Если бы кто-то из секретных сотрудников услышал бы это, меня тут же бросили бы в концлагерь. Не я один жаловался, но это было чрезвычайно опасно.

Я никак не мог понять, почему никто и никогда не задумывался о том, зачем нам всем эта военная «наука». В конце концов я сообразил, что этим людям всю жизнь промывали мозги, с самого раннего детства они ничего не слышали, кроме истеричных лающих команд. В школах и детских садах командовали воспитатели и учителя, потом их место занимали партийные функционеры. И так день за днем и год за годом. Всю жизнь. «Диктатор Южной Кореи развязал Корейскую войну! Он был проамериканским империалистом! Лидером марионеточного правительства! Заокеанским прислужником». В результате милитаризация страны полностью оправдывалась в их глазах. Они были единственными защитниками от империалистических агрессоров, американских или южнокорейских. И любой, кто подвергал сомнению эту непререкаемую истину, автоматически становился контрреволюционером. Провокатором. Предателем.

Если вам подобное покажется сказкой, вам следует вспомнить, что северокорейцы никогда не жили в условиях либеральной демократии. Они в принципе не понимали, что это такое. Мои товарищи знали или слышали только о колониальном господстве Японии и диктатуре Ким Ир Сена. А до этого Корея прозябала в феодальной нищете под управлением монархических династий. Корейцы всегда жили в рабстве – другой жизни они не знали. К тому же у северокорейцев не было возможности сравнить их страну с какой-нибудь другой. Даже когда Ким Ир Сен решался на какой-нибудь особенно жестокий шаг, никто и бровью не вел. «Вспомните времена японского колониального господства!» «Никогда не забывайте о жестокости американского империализма!» Не зная ничего об окружающем мире, молодые северокорейцы легко попались на удочку пропаганды.

Апрель 1964 года. Шел уже четвертый год нашего пребывания в Северной Корее. Стоял трескучий мороз. Апрель – начало весны? Ничего подобного – снегу насыпало по пояс. 15 апреля 1964 года – день рождения Ким Ир Сена и один из самых больших праздников в году. Но в тот год этот день стал самым черным днем для моей семьи.

Все в Северной Корее праздновали этот окаянный день. Каждая семья получила два с половиной фунта свинины, фрукты и сладости – неслыханная роскошь в любое другое время года. Как бы дико это ни выглядело, народ был очарован этими «подарками»; все на самом деле думали, что Ким Ир Сен заботится о них. Я никогда не попадался на эту уловку, но и мои сестры, и я все же с нетерпением ждали этого события. Как и все остальные. Свинина, конфеты и фрукты! Ничего себе! И все сразу! В один день?! Это был единственный день года, когда я ел досыта. Тут уж кто угодно будет доволен.

В первые годы нашего пребывания здесь отец накануне большого праздника продавал что-нибудь из предметов домашнего обихода, привезенных нами из Японии, чтобы на вырученные деньги купить немного мяса и водки. И – гляди-ка! – с наступлением этого великого дня у нас на пороге обнаруживались толпы гостей. Наши соседи, все остальное время в упор не замечавшие моей матери и обращавшиеся к ней, только если речь заходила об акушерской помощи, в этот день все заявлялись к нам. В день рождения Великого Вождя они были сама любезность.

К нам съезжались самые разные люди из разных уголков страны: партийные функционеры, военные высокого ранга, какой-то субъект, которого называли «боевым командиром», староста деревни, а также их прихлебатели разных сортов – одним словом, все, кто мог. И хотя дом наш располагался довольно далеко в горах, все каким-то образом умудрялись добраться до нас. Дураками они не были. Они знали, что у нас много вкусной еды и питья. Они понимали, что в нашем ничтожном японском доме – шок и ужас! – все же было чисто. И возможно, самое важное: они понимали, что выпивки в доме хоть залейся.

В тот год, в 1964-й, мы с матерью растопили на кухне плиту, и она несколько часов готовила еду. А потом явились эти лицемеры и паразиты, чтобы воздать должное плодам ее труда. Все напились, хохотали, распевали песни до 2–3 часов утра. В конце концов все убрались, за исключением одного – парикмахера Хан Джухвана, нализавшегося до состояния нестояния. Как ни странно, парикмахеры были в те времена большой редкостью в Северной Корее. Хан Джухван был в почете у больших шишек. Мы уговаривали его остаться переночевать, но он упрямо рвался домой. В конце концов он все-таки поднялся на ноги и вывалился на улицу. Никакого освещения в нашей деревне не было, карманного фонаря у него не было тоже, к тому же все вокруг занесло снегом. В его состоянии ничего не стоило свалиться в реку или поскользнуться на горной тропинке. Но парикмахер уперся и ушел домой. Как только он удалился, мы всей семьей легли спать, поскольку страшно устали.

Я проснулся от страшного жара. Едва продрав глаза, я увидел, как огонь облизывает потолок. Сначала мне показалось, что я сплю и вижу кошмарный сон. Но поняв, что все происходит наяву, я вскочил с кровати и поднял крик. Но вся моя семья спала без задних ног после сытного ужина. Я принялся расталкивать родителей и сестер, крича, чтобы они просыпались. Сердце мое заходилось от ужаса. Я был уверен, что мы все сейчас умрем. Наконец я все же разбудил их. Увидев, что происходит, они тоже вскочили на ноги.

У нас не было ни секунды на то, чтобы одеться или прихватить что-то с собой. Едва мы выскочили из пылавшего как спичка дома, кровля рухнула. Спаслись мы буквально чудом. Я и по сей день вижу этот пожар в своих кошмарах.

Оказалось, что пожар случился по милости того самого парикмахера. Убедившись, что снег непроходим, он прибрел назад к нам в дом, но внутрь входить не стал, вместо этого забравшись в сарай, где мы держали солому и дрова. Улегся на солому, закурил и быстро заснул. Вспыхнуло очень скоро. По-видимому, он проснулся и попытался кричать, но был слишком пьян и напуган. Он так перетрусил, что просто скрылся во тьме, не предупредив нас.

Вскоре несколько крестьян-соседей тоже выбежали на улицу и попытались помочь нам справиться с огнем. Несколько человек встали цепью, передавая ведра с водой. Другие несли воду в чем только могли с расположенного неподалеку заливного поля (откуда там взялась вода, если стояли морозы, а снегу было по пояс, автор не упоминает. – Прим. ред.). Некоторые даже пытались закидать пламя снегом. Но все было тщетно. Наш дом сгорел дотла. Вместе со всем нашим имуществом. И мы остались без крыши над головой, как говорится, в чем стояли. Едва мне показалось, что главные трудности мы преодолели, как мир рухнул вокруг нас целиком. Над нами довлеет проклятие, не иначе, – подумал я тогда.

На следующее утро мы с отцом отправились на поклон к тем начальникам, которые были у нас в гостях накануне. Мы хотели просить партию о помощи. Всего сутки назад они с самым веселым видом пили и ели у нас, но сейчас их поведение и тон, с которым они с нами разговаривали, круто изменились. «Что ты несешь, японский выродок? С какой стати нам предоставлять тебе жилье? Да, мы можем позволить тебе срубить несколько деревьев, чтобы ты мог построить новый дом для своей семьи. Такова политика партии». Они просто лучились самодовольством, считая это «разрешение» актом истинного великодушия. Их лицемерие вызвало у меня отвращение.

Тогда мы пошли прямо к бригадиру службы эксплуатации в надежде одолжить у него телегу. Моя мать раздобыла на пепелище горстку риса и кое-как наладила плиту. Она приготовила для нас пару рисовых колобков. Мы с отцом поехали в лес, располагавшийся милях в пяти от деревни. Полицейский указал нам место для рубки деревьев, и мы, не мешкая, приступили к работе. Срубив двенадцать деревьев, мы решили передохнуть.

– Съешь оба колобка, – сказал мне отец.

Я почувствовал себя очень неловко, наверное, никак не мог привыкнуть к доброму обращению ко мне с его стороны.

– Нет-нет, – не согласился я. – Давай съедим по одному.

Он оттолкнул меня. Я не удержал равновесие и упал. Колобки выскользнули из рук и покатились по склону. Отец рванулся за ними и поднял их. Они были покрыты налипшей грязью, но он все равно протянул мне их:

– Ешь. Мать испекла их для тебя, – велел он.

И тут отец, к моему изумлению, разрыдался. Я никогда в жизни не видел, чтобы он плакал или вообще каким-то образом демонстрировал эмоции. Сам я тоже не мог удержаться от слез. Раз отец так расстроен, подумал я, все обстоит, должно быть, совсем плохо. И я все же запихнул в себя оба колобка. И крохотная искорка любви к отцу, тлевшая во мне со дня приезда сюда, разгорелась.

Был один человек в деревне, который очень хорошо относился к нам, – кузнец Чон. Он пытался приободрить мать, которая впала в отчаяние. Когда мы благодарили его за еду, которую он добывал для нас, или за то, что он просто заглядывал к нам посмотреть, как идут у нас дела, он обыкновенно отвечал: «Ай, бросьте – в другой раз, случись чего, уже вы поможете мне». Но большинство селян вообще не обратило внимания на постигшее нас горе. Некоторые даже злорадствовали, видя, что у нас нет крыши над головой. Они с самого начала ненавидели нас и завидовали нам и теперь считали, что справедливость восторжествовала. «С чего бы это японским выродкам жить в лучших домах? Почему это возвращенцам всегда дают самое лучшее?» Вряд ли наша хибара была лучше. Всего и разницы в том, что у нас крыша была черепичной. Но и этого хватило, чтобы возбудить в них зависть и ненависть. То же самое они говорили и об одежде, которую мы привезли из Японии. Она была очень скромной и изнашивалась все больше, но ходившим едва ли не в лохмотьях местным она казалась роскошной. И пока мы разбирали наше пепелище, кое-кто из сельских жителей, проходя мимо, вслух издевался над нами. И эти люди еще несколько дней назад сидели у нас за столом, нахваливали еду и выпивку и обжирались! Именно тогда я стал называть их «туземцами».

Когда мы с грехом пополам возводили новое жилище, единственным, кто помог нам, был кузнец Чон. Первым делом мы отвезли срубленные в лесу деревья на лесопилку. Потом сложили из собранных у реки камней фундамент. Мать с сестрами набрали глины для стен. Несколько недель спустя мы покрыли соломой крышу, чтобы уберечься от дождя. Закончив со строительством, мы, конечно, почувствовали облегчение, но у нас не сохранилось ничего из утвари, не было ни еды, ни одежды. Мой отец вынужден был потратить большую часть нашего скудного семейного бюджета, чтобы купить еду на рынке. На одежду денег уже не оставалось. Нам пришлось обходиться всего одной сменной одежкой и без нижнего белья вообще.

Мать моя постоянно повторяла «Мне так жаль! Я так сожалею!»

– Я тоже. Я всегда только портил вам жизнь, – вторил ей отец.

Он снова потряс меня. Он, казалось, совершенно преобразился. Меня переполняли противоречивые чувства. Я впервые видел, как отец проявлял заботу о матери, что, конечно же, было здорово. Но в то же время, я думал, неужели для того, чтобы начать заботиться о матери, ему потребовалось, чтобы наша семья пережила полный крах? М-да, долго же он шел к этому.

Даже сейчас я иногда задаюсь вопросом, почему мой отец в Северной Корее так отличался от человека, которым был в Японии. Я раньше думал, что это было связано с его физической силой. В Японии сила давала ему некоторую власть. Но в Северной Корее сила не давала ему ничего, став, скорее, пассивом его, а не активом. Но я думаю, проблема была куда сложнее. В Японии он столкнулся с нетерпимостью, предвзятостью и дискриминацией. Единственным способом выразить свои чувства и противостоять окружению было насилие. При этом он считал, что тогда сражался за справедливость, защищая своих братьев-корейцев.

Когда мы наконец вселились в нашу убогую самодельную лачугу, отец стал чаще рассказывать о своем прошлом.

Рассказы его постоянно вертелись вокруг старых обид. Но разве можно его было в этом винить?

– Невероятно. Я ведь сражался за моих соотечественников в Японии. Я бы за них жизнь отдал. И что я за это получил?

И он обводил руками нашу халупу.

– Вот это?!

Порой он не мог сдержать гнева и разочарования.

– Я не могу поверить, как эти гады облапошили меня! Масадзи, если когда-нибудь вернешься в Японию, выскажи им все, что я о них думаю!

Странно, но я никогда не слышал, чтобы он жаловался на политическую систему Северной Кореи или на власти. Потом я все же понял, что мой отец никогда и не знал, что такое истинная свобода. Он родился в условиях колониального господства Японии, и его превратили в раба. И, кроме рабства, он не видел ничего. Вероятно, это и объясняло то, почему он со временем стал куда более умеренным в своих суждениях и поступках.

А вот моя мать превратилась в запуганную женщину.

Вскоре после нашего переселения в неказистую лачугу к нам зашел молодой полицейский. По словам этого товарища, наша семейная регистрационная книга была заполнена неправильно. В графе «национальность» у моей матери было записано, что она японка, а имя ее – Миёко Исикава.

– Вы должны сменить имя и фамилию! – вопил он, сверля взглядом мать.

– Она японка, – вмешался я. – Зачем ей менять фамилию и имя?

– Вы живете в Северной Корее. И должны сменить имя! – орал он прямо в лицо моей матери. – Вы должны взять себе северокорейское имя и фамилию!

– Отстаньте от нее! – предупредил я полицейского, подойдя ближе. – Только пальцем ее троньте, и я убью вас!

Тут он несколько охолонул.

Мать, не поняв из этой перепалки ни слова, испуганно смотрела на нас.

Полицейский расправил плечи и выпятил грудь вперед в тщетной попытке выглядеть солидным.

– Ладно! – рявкнул он. – Смените имя и фамилию… в следующий раз!

Что бы это значило? – не понял я. – Ну и ладно.

Сказав это, он ушел.

Я посоветовал матери не волноваться. В эту тему мне не хотелось углубляться из опасений расстроить ее еще сильнее.

Мать, тяжко вздохнув, надела видавший виды рюкзак. Она выглядела настолько измотанной, что я невольно испугался за нее.

– Надо сходить раздобыть чего-нибудь к ужину.

И потащилась вверх по горе на поиски папоротника или диких грибов – хоть чего-нибудь съедобного. На матери были латаные-перелатаные мешковатые рабочие штаны, на ногах – рваные башмаки. Мне захотелось расплакаться. В последнее время мать часто и долго плакала, иногда целыми часами. Я пытался утешить ее, но не находил слов. Не было в языке таких слов, чтобы ее утешить.

В средней школе мне казалось, что, если я буду прилежно учиться, то непременно найду выход из той ситуации, в которой мы оказались, и спасу нашу семью. Несмотря на пожар, несмотря на травлю, с которой мы сталкивались ежедневно, я был свято убежден в том, что если я приложу достаточно усилий, то в конце концов найду способ обеспечить себе и своей семье приличную жизнь. Приближался день окончания школы, и я учился, не щадя себя.

Как-то месяца за три до церемонии вручения аттестатов учитель раздал нам анкеты. В них требовалось указать, зачем мы собирались после школы, описать свои планы на будущее. Это было жестоким экспериментом, как выяснилось, поскольку на самом деле никакого выбора у нас не было. Но тогда я об этом еще не знал. Лучше всего я успевал по физике, и я хотел изучать этот предмет и дальше, в университете, чтобы стать ученым-физиком. Поэтому я добросовестно написал:

Я хочу изучать физику в университете.

Кто-то меня спросил, что я написал, и я честно ответил. Кое-кто из одноклассников, услышав, что я сказал, разразился смехом.

– Ха! Этот парень надумал учиться в университете, – объявил одноклассник.

Теперь уже хохотали все. Я не понимал, в чем дело, и, естественно, вспылил.

– Да, я хочу учиться в университете. Что не так? – спрашивал я.

На следующий день на консультации, которую проводили директор школы и мой классный руководитель, я узнал что. Сама эта «консультация» вместе с этими анкетами и опросами оказались полнейшей липой. Мне сказали, что после получения аттестата об окончании средней школы у любого северокорейца есть три пути. Вот только выбирать какой-то из них было нельзя. То есть выбор делали за нас. Теоретически, если тебе хватало ума, а происхождение и воспитание позволяли, тебя отправляли в университет. Если ты был физически силен и здоров, ты попадал в армию – в военное училище или солдатом в регулярные части. Все остальные шли работать. Но то, на какой путь тебе предстояло ступить, определялось не знаниями или прилежанием – все зависело от твоего социального статуса «сонбун».

В соответствии с рейтингом «сонбун» все население Северной Кореи делилось на три уровня-слоя: «основной слой» – лоялисты, «колеблющиеся» и «враждебные элементы». «Сонбун» отражал происхождение, уровень лояльности политической системе, а также определял социальное окружение и связи. Учебные достижения не имели значения, какими бы блестящими они ни были. Все твои жизненные перспективы расписывались сразу и наперед – если ты принадлежал к «основному слою», ты мог смело рассчитывать на светлое будущее. Ну а если ты попал во «враждебные элементы», ты был обречен всю жизнь оставаться на дне общества. Никаких перспектив карьерного роста. Никаких шансов улучшения материального положения. Никакого выхода.

Директор школы был просто одним из партийных аппаратчиков. В тот день его работа состояла в том, чтобы сообщить мне, к какому слою в системе «сонбун» я принадлежу. Оказалось, что к «враждебному». И это был конец.

У меня закружилась голова. Мне казалось, я вот-вот провалюсь в тартарары. Мыслей не было, только вопросы, которые, казалось, расталкивали друг друга. Почему меня причислили к «враждебным»? Кто? За что? Разве я не прилежно учился? Разве я не упорно работал для партии? Неужели все было впустую? Что ждет нашу семью теперь?

Я всегда знал, что Северная Корея – никакой не «рай на земле». Я понял это, как только моя нога ступила на эту землю. Но я думал, что учеба в университете – лучший шанс наладить жизнь. Ведь именно это вдалбливали нам в головы, заманивая сюда из Японии – нам обещали бесплатное и качественное образование. Это был колоссальный стимул. И это была беспардонная, наглейшая ложь. Трудно выразить словами то, что это открытие означало для меня. Я был полностью разбит, уничтожен. Осознание того, что я был обречен провести всю оставшуюся жизнь на социальном дне без малейшего шанса на избавление, снежной лавиной обрушилось на меня. Я потерял всякую надежду на лучшее будущее, я чувствовал, что в тот день часть меня умерла.

На следующий день поступили документы из Министерства труда. Понимая, что вопрос с моим будущим решен окончательно и бесповоротно, я уже не интересовался тем, кем и где мне предстоит работать. За одним-единственным исключением. Если ты крестьянин, то так и обречен проторчать всю жизнь в деревне без всякой надежды на продвижение. Как и мой отец. И когда потребовали указать, где я хотел бы работать, я написал:

На заводе.

В действительности не имело значения, что писать. Даже мое «страстное желание» быть рабочим никого не интересовало – меня оставили работать в деревне. Когда инструктор местного Народного комитета объявил мне о моем рабочем месте, он наверняка заметил мою досаду, потому что внезапно набросился на меня:

– Сын крестьянина должен быть крестьянином. Таков порядок в нашей стране. Ты еще должен быть благодарен, что таким, как ты и твоя семейка, вообще предоставляют работу.

И тут же, видимо, чтобы утешить меня, добавил, что, дескать, сельское хозяйство – отнюдь не худший вариант. По крайней мере, работать в поле лучше, чем в угольной шахте. И люди как мы – то есть те, кто приехал из Японии, представители социальных низов, – должны благодарить судьбу.

Я, конечно, и раньше понимал, что партия была крайне враждебно настроена к нам, но до этого момента не мог предположить, что сталкивать выходцев из Японии на самое дно общества и всеми средствами удерживать там и было политикой партии. И я был ошеломлен тем, что инструктор даже не собирался этого скрывать.

Внезапно я лишился всех сил. Меня охватила всепоглощающая ярость. Потом – разочарование. Потом – отчаяние. И все, что я смог тогда, так это отправиться подальше в горы и разреветься. Кто-то когда-то сказал: «Если бы детский плач был в состоянии уничтожить мир, его давно бы не было». Вот что испытал и перечувствовал в тот день. Я готов был уничтожить мир, но беда была в том, что мой мир и без того уже рухнул и разлетелся в пыль вокруг меня.

Я не мог дать волю переполнявшим меня эмоциям дома – я не хотел, чтобы мать поняла, что со мной происходит, ведь она сама была на грани срыва. Не мог я добавить ей страданий. Не хотел я обсуждать это и с сестрами. К чему было перекладывать на них свои проблемы? Они могли их только сломать. И я лишь безмолвно клял свою участь. Я понял тогда со всей очевидностью, что обречен обитать в этом аду на земле, и не было никакого средства противостоять этому.

Прежде чем приступить к работе, я попытался подойти к крестьянскому труду по-философски. Я сказал себе, что нигде в мире крестьянам не бывает легко. Что это – тяжкий труд, жизнь, полная изнурительных дней, но эта жизнь несет в себе своего рода достоинство. Благородство даже. Нет, даже не так – величие. Когда еще школьником мне приходилось работать в поле, я старался убедить себя, что я вношу свой, пусть небольшой, вклад в большое общее дело. Работа крестьянина складывалась из множества мелочей, каждая из которых требовала тяжкого труда, несомненно, но и наличия самых разных навыков и умений. А еще, некой мудрости, что ли.

Это была неплохая мысль. Полезная. Но самый первый рабочий день напомнил мне мои дни в «Союзе демократической молодежи». Насколько потрясающе идиотским был подход к работе. Как обычно, партия выдавала свои истерично-крикливые призывы: «Засеем всю страну рисом! Всей страной соберем урожай!» И по сей день меня начинает трясти, стоит мне вспомнить эти лозунги.

Когда я был ребенком, я иногда наблюдал, как работали японские крестьяне. Тогда я понял, что выращивание риса сродни воспитанию детей. Крестьяне лелеяли рисовую рассаду, относясь к росткам с любовью и заботой. В Северной Корее наши инструкторы твердили, что японская система безнадежно неэффективна. «Наша страна использует чучхейское сельское хозяйство (чучхе – «опора на собственные силы» – националистическая государственная идеология самодостаточности в КНДР. – Прим. ред.). Вы должны покорить землю и стать ее хозяином. Это единственный способ достичь высокой урожайности зерновых культур!» «Чучхейское сельское хозяйство», по сути, рассматривало земледелие как некий аналог массового промышленного производства. Веками развивавшиеся методы возделывания риса отвергались начисто. Нам приказывали размещать рассаду как можно тесней, работать как можно быстрее, гнать «план по валу». Крестьяне понимали, что подобное невозможно, но не могли не подчиняться приказам начальства. Поэтому никакого желания улучшить эти «методы» у них тоже не возникало.

К тому времени, когда я получил работу в деревне, вся эта бессмыслица продолжалась уже несколько лет. И партийцы, должно быть, все же заметили, что с урожаями что-то не так, потому что в конце концов стали выделять семьям в аренду крохотные наделы земли и позволять их обрабатывать (чаще всего несколько семей объединялись и брали эти участки в аренду сообща). Это должно было заинтересовать крестьян в своем труде. Но и эта затея была изуродована изначально – не важно, сколько ты вложил усилий, обрабатывая свой личный крохотный надел, сколько продукции произвел, – партия все равно присваивала весь урожай. И в итоге твой ежегодный паек оставался тем же самым. О какой заинтересованности тут можно говорить?

Между тем партийные «эксперты» по сельскому хозяйству скандировали призывы механизировать сельское хозяйство и использовать химические удобрения. Но оборудования для механизации просто не было. Как и химических удобрений. Иными словами, от нас требовали невозможного…

Меня страшно раздражало, что после работы я не мог вернуться домой сразу. Сначала я должен был зарегистрировать дневную выработку. А потом, дважды в неделю, я должен был присутствовать на политзанятиях, пусть даже с ног валился от усталости. Неделю за неделей нас пичкали идеями Ким Ир Сена, героическим прошлым Рабочей партии Кореи или заставляли всерьез анализировать какую-нибудь дурацкую газетную статейку. А после этого мы должны были обсуждать прочитанное или услышанное, и суть этих обсуждений неизменно сводилась к одному – восхвалению блестящей политической философии Ким Ир Сена. И мы ходили на эти политзанятия, изображая неподдельный интерес к очередным «озарениям» нашего Бесстрашного Вождя, и так почти до десяти вечера. После этого нам, измотанным и голодным, дозволялось разойтись по домам. Наверное, это можно было бы назвать промыванием мозгов, но, честно говоря, мы уставали так, что мозги наши просто отключались. Все было просто сотрясением воздуха, примитивнейшей пропагандой и болтологией. Но если кто-то из нас был настолько глуп, чтобы пропустить очередное политзанятие, на него тут же навешивался ярлык диссидента и его брала на карандаш секретная полиция. И будто этого было мало, нас еще вдобавок два раза в год заставляли впустую транжирить время на военную подготовку в нашей Рабоче-крестьянской Красной гвардии Кореи (крупнейшая гражданская организация самообороны в КНДР. – Прим. ред.). Если же все свести к одному – наиглавнейшим была и оставалась верность Ким Ир Сену. И мы совершенствовались в искусстве имитации. Все до единого. Потому что, поступи мы по-другому, нас бы просто убили.

Ежедневно, буквально на каждому шагу, мы слышали это слово – Чучхе. «Чучхейский метод ведения сельского хозяйства… революционный чучхейский метод организации производства…». Все у них было чучхейским. Все послушно кивали, но никто и никогда даже не спросил, а что вообще на самом деле означает это слово – Чучхе.

Слово это можно переводить по-разному – и как «самообеспечение», и как «автономность», и даже как «независимость» или «самостоятельная ответственность». То есть все то, чего мы не имели. Согласно «философии» Чучхе, «человек – хозяин мира, поэтому он решает все». Это предполагало, что мы в состоянии преобразовать мир, сделать головокружительную карьеру, одним словом, мы – хозяева своей судьбы. Это было просто смехотворным утверждением, но ведь иначе при тоталитарных режимах и не бывает. Язык просто вывернут наизнанку. Рабство – это свобода. Подавление – это освобождение. Полицейское государство – демократическая республика. И мы – «хозяева своей судьбы». Но стоило только что-нибудь возразить против этого – ты труп.

Даже если людям приходилось сталкиваться с невероятными трудностями, лишениями, физическими и моральными, если они страдали от истощения из-за нехватки продовольствия, им все равно не дозволялось решать за себя и проявлять инициативу. Наказание за ослушание – смертная казнь. Я никогда не прощу Ким Ир Сену то, что он лишил нас права мыслить.

По прошествии нескольких месяцев я попросил перевести меня в «механизированный отряд», куда должны были поступить 3 советских трактора. Человеко-часы водителей тракторов учитывались по двойному тарифу, ну и, естественно, все рвались в трактористы. И меня не удивило, когда я столкнулся со ставшим уже привычным предвзятым отношением к себе.

– Ты понимаешь, что на тракторе можно ездить по дорогам?

– Ну да…

– А ты понимаешь, что дороги в нашей стране представляют собой государственный секрет?

Вот это да!

Как ни безумно звучит, но это на самом деле так. Тогда расположение всех железных, автомобильных дорог и рек считалось военной тайной. Раскрывать сведения о них запрещалось под угрозой смерти.

– А тебе не приходит в голову, что для таких людей, как ты, доступ к секретным сведениям запрещен?

Таких людей, как я. Будущий японский предатель. Но на сей раз я решил, что не смирюсь с очередным отказом, и все-таки написал в Народный комитет нашей деревни.

«Как вам известно, – писал я с хорошо разыгранным негодованием, – я упорно трудился ради построения великого социалистического будущего нашей Родины. И теперь я хочу работать еще усерднее. Я хочу стать водителем трактора. Я осознаю, что на тракторе мне придется преодолевать большие расстояния, но я никогда не смогу запомнить пройденный маршрут и приложу все усилия».

К моему великому изумлению, мое заявление приняли. Я получил несколько уроков вождения и с первой попытки сдал экзамен на право управления трактором. Похоже, все понемногу налаживалось.

Примерно тогда же моего отца неожиданно перевели из нашего хозяйства в кооператив по выращиванию фруктов. Никто не мог понять почему. Но и там ему приходилось вкалывать до седьмого пота. Как, впрочем, и мне. Но как бы мы ни старались, содержать семью мы не могли. Мои сестры все еще ходили в школу, и я не забуду до конца дней, как паршиво нам было ощущать, что мы не можем обеспечить им достойное существование. Не стану даже описывать всю глубину охватывавших меня отчаяния и безнадежности, когда я, вернувшись после долгого рабочего дня в наш дом в Тончхон-ри, видел, насколько они голодны. Что бы мы ни делали, за что бы ни брались – еды никогда не было вдосталь.

В теории здоровому человеку необходимо 700 граммов еды в день. Пожилые и больные люди получают 300 граммов в день. Правильно. Если ты болен или стар, ты наказан. На деле все обстояло еще хуже. Кто не работал, тот не ел – буквально. Так что старики должны были работать до самой смерти. Они и работали…

Матери же работать не разрешали. Она каждый день бродила по горам в поисках грибов и кореньев. Часть мы съедали, остальное она несла на рынок. Полиция время от времени устраивала облавы, но на базаре постоянно дежурил кто-то, кто высматривал приближающихся блюстителей закона. Завидев их, он вопил: «Полиция!» – и все разбегались. Иногда полицейских удавалось подкупить, и они на некоторое время прикрывали глаза на незаконную торговлю, но это все равно было очень рискованно – доверять полицейским нельзя было ни в коем случае.

Мы едва-едва сводили концы с концами. Но я все еще надеялся, что найду работу получше. Хотя, надо признать, мне нравилось быть трактористом. Мы ведь постоянно жили словно под колпаком. Даже дышали с оглядкой. А на тракторе я ощущал странное чувство свободы. Это был единственный способ погрузиться в собственный мирок и вырваться из-под постоянного надзора. Нет слов выразить это блаженство.

Люди посмеивались. «Ну, и что тебе с этой работы?» – недоумевали они. «Почему ты так горбатишься?» Они не понимали и понять не могли, что вождение трактора было единственной возможностью хоть ненадолго, но ощутить себя свободным человеком, побыть в стороне от недремлющего ока начальства, не слышать его оскорблений и призывов. Так что я не был сумасшедшим. Работа была моим единственным убежищем.

И я просто любил водить тот трактор.

Глава 3

Говорят, что печали и радости следуют друг за другом. Как я это понимаю, люди, кому выпало и пострадать, и порадоваться, должно быть невероятно счастливы. Но есть и такие, на чью долю выпадает одно только горе. Такое мне знакомо.

Я стал водителем трактора летом 1966 года. Вскоре после этого через Красный Крест пришло письмо от брата матери, моего дяди, из Японии. До нас оно добиралось долго и трудно – края его были потрепаны и загнуты, чернила расплылись в нескольких местах. Мать за эти годы несколько раз писала родственникам, но ответа не получала никогда.

И вот наконец письмо с родины. Моя мать с сильным волнением вскрыла его. Она читала его молча и быстро, но когда она дошла до второй страницы, письмо выпало из ее рук, а сама она упала без чувств.

– Мама! Что случилось? Что произошло? – кинулся я к ней.

Я поднял письмо и, пробежав глазами, понял, что умерла ее мать, наша бабушка:

«Твоя мать все время звала тебя на смертном одре».

Я вспомнил последние слова бабушки. «Вы – японцы», – сказала она мне, и я помнил ее печальный взгляд. Она знала свою историю. Она понимала и то, какие ужасные вещи происходят под колониальным господством. Я знал, что бабушка отчаянно пыталась уговорить мать не уезжать из Японии, но так и не уговорила. Я до сих пор помню, как искал ее на станции Синагава – но она так и не приехала проводить нас.

После смерти бабушки лицо моей матери избороздили глубокие морщины. Она внезапно превратилась в совершенно изможденную, обессиленную, безнадежно отчаявшуюся женщину. Это были не старческие морщины – горе и боль вызвали их. Я так хотел облегчить ее жизнь, но представления не имел как. Что бы я ни делал, как ни надрывался, мы продолжали жить впроголодь.

И вскоре нам снова довелось хлебнуть горя…

Погожим весенним днем 1968 года в нашу деревню с грохотом прикатил грузовик. Потом еще один. И еще. Целая воинская часть прибыла в деревню на постой. Один из военных, по-видимому, командир, приказал всем жителям собраться.

Брезгливо оглядев нас, он объявил: «Наш отряд будет дислоцирован здесь».

И ушел.

Дислоцирован? То есть наша деревня станет какой-то военной базой? Гарнизоном? Гарнизоном обычно называют укрепленное и специально оборудованное место, где расквартированы солдаты, охраняющие какой-то объект или район. Но от чего нас оборонять? На нас кто-то собрался напасть? Мы даже не знали названия этой воинской части.

Глава деревни, примчавшись, как на пожар, заявил нам, что эти военные подчиняются непосредственно Ким Чанбону (вероятнее всего, имеется в виду министр национальной обороны КНДР в 60-х гг. – Прим. ред.). И больше ничего не объяснил. Солдаты пробудут в деревне сколько потребуется и будут оборонять нас бог весть от кого.

Вскоре я выяснил, что этот самый Ким Чанбон и Ким Ир Сен были братьями по оружию. Ким Чанбон стал важной фигурой в партии и автором всех главных военных инноваций. Все вокруг повторяли это, но это никак не объясняло, с какой стати он появился в нашей деревне со своей бандой.

Прошло несколько дней. Всем было не по себе от этого визита, воздух, казалось, искрил от напряжения. Все были настороже и старались не ляпнуть ненароком чего-нибудь лишнего. Однажды утром, собираясь на работу, я заметил пару солдат, направлявшихся к нашему дому.

Я тут же велел матери и сестрам спрятаться и встал в дверях, загораживая вход в дом. Совершенно жуткого вида солдат подошел ко мне.

– Сию минуту собрать вещи и вон отсюда! – скомандовал он.

– Как так? Почему? Может, все же объясните, в чем дело? – спросил я.

Мое сердце колотилось, я страшно волновался, но изо всех сил старался этого не показать.

– Ты еще спрашиваешь почему?! Да потому что ты из этих, из «враждебных», вот почему. Потому что ниже вас уже никого и нет. А теперь убирайтесь!

И, развернувшись, зашагал прочь вместе с другим солдатом.

Оказалось, выгнали не только нас. Нескольким другим семьям также было предписано освободить жилье. Согласно приказу, мы должны были переселиться в деревню Пхёнъян-ри в нескольких милях от нашей. И мы, собрав наш нехитрый скарб, отправились в путь. Добравшись туда, мы убедились, что никакого жилья для нас там нет. Мы нашли временное прибежище в заброшенной лачуге какого-то крестьянина. Мы понятия не имели, что произошло с бывшим ее хозяином – вполне вероятно, что он умер от истощения и отчаяния.

К счастью, мне дали возможность и дальше работать трактористом. Отца и сестер приписали к местной сельхозбригаде. А мать? Мать продолжала ходить по горам в поисках кореньев и грибов, как и прежде.

Несколько военных из отряда Ким Чанбона добрались и до этой деревни. Вели они себя точь-в-точь как уголовники. Крали домашнюю скотину и птицу из личных хозяйств, тут же забивали и съедали украденное. Крали из амбаров кукурузу и картофель. Разорили местную МТС и вывезли оттуда на грузовиках моторы и пилорамы. Они домогались девушек, обещая жениться на них. Они врали, конечно. Мы все ненавидели и презирали их.

Местное партийное руководство в Пхёнъян-ри и нашей старой деревне куда-то пропало. Отныне всем заправляли ребята Ким Чанбона. Вели они себя так, что мы боялись выйти из дому даже днем. Солдаты набрасывались на местных жителей по поводу и без, жестоко избивая их…

Наш полуразрушенный дом уберегал нас от дождя – пусть и с грехом пополам, – но не от ветра. Снег еще не успел сойти, по ночам сильно подмораживало, так что огонь в печи мы поддерживали всю ночь. И хорошо, что нашу хибару продувало насквозь – мы не боялись угореть.

Спать было не на чем, и мы все вместе подбирались ближе к печке, сгрудившись у огня. Иногда даже засыпали. Но ненадолго – какой может быть сон, если ты вертишься от холода – согрев спину, переворачиваешься, чтобы подставить теплу промерзшую грудь. Мы с отцом в этой полудремотной сутолоке постоянно сталкивались головами – иногда это безумно нас забавляло. Долгие страдания порой начинают казаться смешными, так что даже самая отчаянная ситуация вызывает просто сумасшедший хохот. Возможно, это было просто что-то вроде истерики.

Проснувшись как-то посреди ночи, я обнаружил, что Масако, моей младшей сестры, нет. Я в страхе выскочил на улицу. Там я разглядел ее следы на снегу и пошел по ним. Следы привели меня в нашу старую деревню. Масако стояла перед бывшим нашим домом и рыдала.

Завидев меня, она сквозь слезы произнесла:

– Это – наш дом! Я не хочу уходить отсюда!

Посадив ее на плечи, я медленно зашагал в Пхёнъян-ри. Светила луна. Снег блестел и искрился, придавая очарование безрадостному пейзажу. Холод проникал через изодранную одежду, но сидевшая у меня на плечах Масако согревала меня. Устав от плача, девочка задремала. В ту ночь я ощутил такую близость к ней, что мне почудилось, что все ее переживания, все страхи, проникли через тонкую одежонку прямо ко мне в сердце.

Головорезы Ким Чанбона продолжали измываться над нами. Они вели себя так, словно мы были их рабами. Мы обязаны были кормить их – тем, что они требовали. И им всегда было мало. И они постоянно твердили свое бредовое: «Мы сражаемся за страну! А защитникам страны нужно больше еды!»

Я хотел их спросить: «Сражаетесь? С кем? Войны нет. Боев нет. О чем вы вообще?! Вы только и знаете, что запугивать честных и трудолюбивых людей. Вы хоть понимаете, что забираете у нас почти последнее? И после этого вы смеете унижать и избивать тех, кто вас кормит?»

Разумеется, я помалкивал. Вякни я что-нибудь подобное, меня бы просто убили…

Как ни странно, именно в тот один из самых страшных периодов жизни я внезапно влюбился. Ее звали Рим Суён. Ей было 19 лет, и она была самой красивой девушкой, которую я когда-либо видел. Я встретил ее на ферме, где она ухаживала за кроликами. Я раньше доставлял траву туда на тракторе. Прежде я подобного чувства не испытывал и не знал, что делать. Стоило мне попытаться заговорить с ней, как у меня будто язык отнимался, и я просто старался не говорить с нею вообще. Но постоянно о ней думал.

Однажды, когда я разгружал траву, она подошла и предложила помочь. Мы работали, как воды в рот набрав. На следующий день она помогла мне снова – и на следующий день тоже. Наконец Рим Суён все же нарушила молчание и спросила, буду ли я участвовать в предстоящих соревнованиях по футболу. Я сказал ей, что нет, поскольку у меня нет спортивных трусов. В следующий раз, когда я увидел ее, она принесла спортивные трусы, которые сама сшила специально для меня из белого нейлона. И тут я выпалил:

– Я люблю тебя! Ты выйдешь за меня замуж?

Классное начало, чтобы закадрить девчонку, да?

Рим Суён застенчиво подняла глаза.

– Ты сможешь уговорить мою мать? – спросила она.

Теперь я знал, что нравлюсь ей. Это окрылило меня.

На следующий день я, набравшись храбрости, пошел к ней в дом. Ее отец давным-давно скончался, у нее оставалась только мать. Я сказал ей, что хочу взять ее дочь замуж. Мать Рим Суён вежливо выслушала меня, не перебивая.

Суён стояла тут же рядом с нею, ловя каждое слово. До сих пор помню эту сцену в мельчайших деталях. Она покраснела, даже уши у нее покраснели.

Мать девушки помолчала немного – тягостно и печально. Мое сердце колотилось, было такое чувство, что оно вот-вот выскочит из груди.

– Мне очень жаль говорить так… Но муж-японец для моей дочери… Боюсь, это невозможно.

Она говорила, будто стыдясь своего решения. Я почувствовал, что она силится найти объяснение, которое так или иначе успокоило бы меня.

– Понимаете, дело в том, что… Конечно, я уверена, что вы – вполне порядочный молодой человек… Я нисколько в этом не сомневаюсь. Но вот… Если моя дочь выйдет за возвращенца, ну, в общем, нам всем это навредит. Поймите меня правильно.

Я сжал кулаки так, что пальцы побелели. И посмотрел на Рим Суён. Она стояла белая как мел.

Не помню точно, что было после того, как мать Рим Суён отказала мне. Должно быть, я просто убежал от охватившего меня стыда. А вот о чем тогда думал, помню:

«Что ты вбил себе в голову? Человек, ничем не отличающийся от нищего! Кто в здравом уме надумает выйти за тебя?»

Просто смешно и подумать, чтобы мать Рим Суён дала согласие.

Когда я после этого увидел Суён на ферме, первой мыслью было бежать с глаз долой. Но девушка обняла меня и прошептала:

– Прости, что так вышло. Забирай меня, и мы сбежим куда-нибудь.

Как мне хотелось убежать с ней – но куда? Куда мы с ней могли сбежать? А что станет с моей несчастной матерью и сестрами? Я бы никогда не смог бросить их; ни за что. Вскоре я узнал, что Рим Суён вышла замуж за какую-то большую шишку в Пхеньяне. И я решил, что больше никогда ни в одну девчонку не влюблюсь…

Год спустя Ким Чанбон со своей солдатней внезапно исчезли. Я не знал, как это объясняли власти, но в деревне поговаривали, что его часть расформировали. Тогда никаких средств массовой информации не было, и все новости распространялись устно, но «сарафанное радио» подводило редко. В свое время я узнал, что Ким Чанбон стал жертвой очередной чистки Ким Ир Сена.

Тривиальная история. Некоторое время Ким Чанбон был ближайшим соратником Вождя. Ким Чанбон был вне критики. Он приложил колоссальные усилия для модернизации и реформирования вооруженных сил. И именно это и погубило его. Благодаря своим заслугам, он создал собственную клику из армейцев. Вскоре под его личным контролем оказался целый район Северной Кореи, ставший фактически его вотчиной. Естественно, Ким Ир Сен увидел в этом угрозу для себя и решил избавиться от военачальника.

Мы сразу же вернулись в Тончхон-ри. К счастью, наш дом все еще стоял. Добравшись до дома, мы принесли воды из колодца, вскипятили ее и подняли тост. Я посмотрел на высохшие лица своих родителей, когда мы пили тот тост. Моему отцу было пятьдесят пять лет, матери – сорок четыре, и у нее оставалось всего 8 зубов. За что же, спрашивается, мы поднимали тост? За лучшее будущее? За возвращение к прошлому? Не знаю. Наверное, мы были просто очень рады, что кошмар Ким Чанбона закончился.

– Хочу съесть рисовый колобок со сладкой красной фасолью, – вдруг сказала мать после нашего тоста.

Отец растерялся, поскольку мать никогда ни о чем не просила. Он прекрасно понимал, что даже такое скромное желание невыполнимо. Красная фасоль была ничуть не дешевле риса, а сахар… И говорить нечего. Мешок сахара стоил 100 вон на черном рынке – бешеные деньги для нас.

– Не волнуйтесь! – сказала она, угадав его мысли. – Подумать, так мне рисовый колобок вовсе не по зубам, даже если бы я и захотела. Зубов у меня почти не осталось, так что отъелась я рисовых колобков.

И просто рассмеялась – и так заразительно!

Я целую вечность не слышал маминого смеха. И тоже рассмеялся, а в конце концов мы все стали хохотать. И смеялись до слез.

Три следующих года после роспуска воинства Ким Чанбона прошли без особых событий. Мы продолжали бороться за выживание. Но жизнь наша, по крайней мере, была спокойной. Единственное заслуживающее упоминания событие – предложение, которое сделали моей сестре Эйко, когда ей исполнилось двадцать три. Это был молодой человек по имени Кан Гисон. Его семья была родом из Кобе. Его отец умирал от рака в последней стадии, и сын во что бы то ни стало хотел жениться до кончины отца. Семья была зажиточной – редкость для возвращенцев, и мой отец считал, что наши семьи – не пара. Он вежливо отклонил предложение. Но невзирая на его отказ, мать Кана стала приезжать к нам и умолять отца изменить решение.

– Я хотела бы, чтобы ваша дочь стала моей невесткой, – повторяла она. Но мой отец был неумолим.

В начале 1972 года в нашем доме однажды появился мужчина средних лет. Сначала я подумал, что это был кто-то из родственников Кана. И не в шутку удивился, когда узнал в нем Ён Сокпона. Да это был тот самый Ён Сокпон, старый приятель моего отца по «Чхонрёну».

Поставив на пол сумку, он бросился обнимать моего отца.

– Как у вас тут дела? Как вы подросли! – воскликнул Ён, обращаясь к нам. Мать пригласила его в дом.

Открыв сумку, нежданный гость извлек оттуда часы и вручил мне. Сестры получили в подарок шарфики. Я не мог поверить глазам. Японские часы были очень большой редкостью. О них мечтали все. Ён Сокпон вновь забрался в сумку и вытащил бутылку водки для отца. Но это было еще не все. Он привез нам лекарства, сахар и другую роскошь и выставил все на стол. Моя мать разрыдалась.

Они с отцом пили до поздней ночи. Я слышал их беседу, хоть они говорили вполголоса.

– Погляди на меня! – говорил мой отец. – Когда-то меня звали «Тигром», а теперь я – ничтожество! И все по милости проклятых чхонрёновцев. Обманщики! Выродки!

– Ты давай, поосторожнее. И стены имеют уши, – предостерег отца гость, оглядевшись.

Мой отец ничего не сказал, только кивнул.

– Ладно, – продолжил Ён, – посмотрим, как мы можем помочь друг другу. Как я понимаю, вам немало досталось в жизни.

Ён был заместителем председателя парткома в каком-то городе и очень занятым человеком, но после того визита он еще не раз приезжал к нам. Как только он узнал, кто сделал Эйко предложение, он увиделся с Каном.

– Он – хороший человек. Добрый и мягкий. И ничего страшного в том, что он – обеспеченный человек, нет, – сказал он Эйко. И посоветовал отцу изменить мнение. В конце концов, Кан тоже был из возвращенцев.

Все утряслось. Свадьба должна была состояться через два месяца. Но мы так и не смогли ни раздобыть новой одежды, ни даже купить футон (хлопчатобумажный матрац – традиционный свадебный подарок. – Прим. ред.) для нее. Мать Кана сказала, что ничего этого не надо, главное, чтобы она вышла замуж, а уж приданое…

Но Ён дал немного денег матери.

– Возьмите. Пусть она выглядит красиво, – улыбнулся он.

Меня очень тронул жест Ёна. Очень. Его забота была как глоток свежего воздуха. Нам в жизни редко приходилось принимать от кого-либо помощь. Все вокруг думали лишь о себе – как пробиться, как устроиться в жизни, как изобразить великую любовь к партии, как не попадаться, как раздобыть еды, как подольститься к полезным и влиятельным людям, сунув им взятку в виде сигарет или водки. Честно говоря, это был единственный способ выжить. Сама система дегуманизировала их полностью. Нас. Самое печальное состояло в том, что и я сам начинал мыслить теми же категориями. Но поступок Ёна напомнил мне, что такое – быть человеком. И я решил, что, как бы жизнь тебя ни била, сдаваться нельзя. Нельзя ломаться. В душе ты всегда знаешь – что правильно и достойно, а что – нет. Вот на это и надо полагаться.

Как-то Ён приехал к нам в совершенно растрепанных чувствах. Обычно он был человеком собранным, но в тот день он был нечесан, а глаза у него были красными от недосыпа. Он был страшно напуган – и это было хуже всего. Позвав отца, он молча схватил его за руки и некоторое время просто стоял, не выпуская его. Потом он заговорил – взахлеб.

Он рассказал, что пришел на встречу Нового года. На ней присутствовали многие партийные шишки, и бедолага Ён распустил язык. Видимо, уже после переезда в Северную Корею он написал несколько писем Хан Доксу, основателю и председателю «Чхонрёна». Он знал Хан Доксу много лет, но на все свои письма так и не получил ответа. Естественно, это задело Ёна.

И он по глупости заявил об этом на торжестве. Сказал, что, дескать, Хан Доксу и председателем-то стал лишь благодаря поддержке всех остальных. Но теперь этого не ценит. Слишком зазнался, чтобы ответить на письмо старого друга.

Эта несдержанность оказалась роковой. Уже на следующий день Ён сняли с партийного поста. Критиковать Хан Доксу было все равно, что критиковать самого Ким Ир Сена.

Переговорив с отцом, Ён немного успокоился.

– Мужайся, все как-нибудь утрясется, – говорил отец. – Все будет хорошо, уверен. Вот увидишь, все обойдется, – повторял он Ёну.

Мне кажется, что он не мог измыслить ничего, кроме этих банальностей.

Ён вяло кивнул.

– Будьте счастливы! – пожелал он Эйко. После этого поклонился на прощание и уехал.

Спустя несколько дней после свадьбы Эйко мы узнали, что Ён повесился. В предсмертной записке он написал:

«Я потерял лицо и не могу больше жить».

Так оборвалась жизнь этого доброго и достойного человека.

Когда отец поехал отдать ему дань уважения, выяснилось, что сотрудники секретной службы уже схоронили его.

Его жена покончила с собой несколько дней спустя.

Я не знаю, сколько возвращенцев испытало подобные трагедии. Мне кажется, что бесчисленное количество постигла похожая участь. Кого-то отправили в концентрационные лагеря, кого-то подвергли чистке или расстреляли. Столько людских жизней погублено напрасно.

Когда моя сестра Хифуми достигла «брачного возраста», как принято было говорить раньше, еще один добрый человек, Ли Соннак, помог найти ей мужа. Ли работал в отделе пропаганды «Чхонрёна» и при переезде сюда привез с собой кое-какое передающее оборудование из Японии. Он здорово помог партии, его публично поощрили и похвалили за его усилия. Ли Соннак был отзывчивым человеком. Узнав, что Хифуми – девушка на выданье, он связался с одним человеком, тоже возвращенцем, который жил в Вонсане. Вскоре после этого моя сестра вышла замуж за него. Мне очень не понравился муж Хифуми. Мне он показался просто лентяем, и я терпеть не мог, когда он являлся к нам, чтобы очередной раз поклянчить еды для своих родителей, хотя мы сами едва перебивались. Моя мать боялась обидеть Хифуми отказом и начала побираться у наших соседей и других жителей деревни. Я едва переносил такие унижения, тем более что она шла на них ради него. В конце концов нам это надоело, и они перебрались в Пуджон.

Между тем Ли Соннака назначили на завод по производству аппаратуры связи в Синанджу. Затем его неожиданно обвинили в предательстве – потому, что он женился на женщине из Южной Кореи. На деле же его объявили предателем не поэтому – в конце концов, все прекрасно знали, на ком он был женат. Его осудили за излишнее рвение – Ли все время пытался что-то улучшить у себя на заводе. Ли стал изгоем и был освобожден от занимаемой должности. Это было равносильно смерти. Позже до меня дошли слухи, что он развелся с женой и превратился в бродягу. Его часто видели на вокзале в Синанчжу.

Один за другим исчезали друзья моего отца. Следующей жертвой стал Ким Юён. Он был возвращенцем, раньше имел свою прачечную в Кавасаки в Японии. Как и мой отец, он был женат на японке. В Северной Корее Ким стал водителем автобуса. Однажды, во время перерыва, он заговорил со своими коллегами о своей жизни в Японии. Несколько дней спустя его вместе с женой арестовали и отправили в печально известный концлагерь Ёдок, где царили невыносимые для жизни условия (Ёдок считался одним из самых «либеральных» лагерей в КНДР, по данным южнокорейской прессы, в 2014 г. лагерь был расформирован. – Прим. ред.). Через десять лет – то есть, целую вечность спустя – его жену освободили. Выйдя из лагеря, она поселилась неподалеку от нас. Если раньше это была жизнерадостная женщина, то теперь это была молчаливая, замкнутая и постаревшая тень прежней себя. Невыразительное лицо, лишенный интонаций голос. Она всячески избегала общения с людьми. Еще один изгой среди нас.

Однажды она пришла к нам и принесла своего сына. Мы были ошеломлены – настолько невероятен теперь был для нее такой шаг. Оказалось, ее сын был серьезно болен. Я отнес его в нашу деревенскую клинику.

– У него нагноение на языке, он уже 3 дня ничего не ест. Вы могли бы сделать ему инъекцию пенициллина? – спросил я врача.

Я не знал, подействует ли на мальчика пенициллин, но в Северной Корее это был единственный доступный антибиотик и, вероятно, единственный способ спасти его.

– Что? Ты что же, думаешь, что я буду лечить его бесплатно? Вот же нахал! С какой стати мне транжирить на него ценный медикамент? Плати или, по крайней мере, достань мне каких-нибудь лекарственных трав! Вот тогда и поговорим.

Медицинское обслуживание в Северной Корее формально бесплатно, но в действительности это не так. Оно очень даже платное. Беднякам не по карману лечение. Если у тебя нет денег – принеси водки, пусть даже немного. Или сигарет. Или лекарственных трав. А иначе – забудь о лечении.

Я заметил цитату на стене кабинета у врача за спиной. «Медицина – искусство доброты. Врач обязан быть бо́льшим коммунистом, чем кто-либо другой». Цитата Ким Ир Сена.

Внезапно меня охватил гнев. Что-то во мне надломилось.

– А вы вообще кого-нибудь лечите? Или уже никого? – выкрикнул я.

И врезал ему кулаком. И тут будто платину прорвало – все годы страданий и лишений выплеснулись наружу. Я стал избивать его. Но и этого мне показалось мало. Мой гнев грозил вырваться из-под контроля. Я добежал до дома, прихватил нож. Я на самом деле хотел убить его. Врач, не желающий помочь, – кто он такой?! Человек, оплевывающий свой священный долг. Вернувшись в клинику, я увидел стоявших в коридоре полицейских. Я готов был и их прикончить. Но тут откуда ни возьмись появился мой отец и выхватил у меня нож.

И велел мне убраться подальше. И тут я с ужасом осознал, что я едва не сотворил. Я помчался домой.

Мой отец, пробыв какое-то время в поликлинике, вернулся. Через три дня его вызвали в участок, но домой он вернулся невредимым. Я понятия не имею, что произошло. Он никогда не затрагивал эту тему. Но все каким-то образом успокоилось, меня даже не арестовали, и вообще эта история забылась.

Я всю свою жизнь ненавидел насилие, тем более что перед глазами у меня был пример отца, избивавшего мать. Но после этого конфликта с врачом я в этом смысле изменился. Насилие стало мне казаться единственным выходом. Я возненавидел свою беспомощность, невозможность ничего изменить, когда на моих глазах творилось жутчайшее беззаконие – порядочных людей ссылали, бросали в концлагеря, уничтожали физически и морально. Моя мать уговаривала меня остыть. В противном случае и меня ждала та же участь.

В 70-е годы появился новый лозунг: «Скоростной бой» (аналог понятия «трудовой вахты» в СССР. – Прим. ред.). Еще один шедевр бессодержательности, до тошноты вдалбливаемый в наши головы на наших политзанятиях. Мы также должны были зазубрить десять заповедей Ким Ир Сена и затем бесконечно их повторять, пока они навеки не впечатаются в мозг. В конце концов мне стало казаться, что разум мой изнасиловали.

Я до сих пор помню эти пропагандистские клише. Разумеется, помню. Если бы я их не запомнил, давно был бы на том свете. Вот они:

«1. Сражаться, не жалея себя, за достижение внутреннего единства всего общества на основе революционных идей Великого Вождя уважаемого товарища Ким Ир Сена.

2. Верно и преданно чтить Великого Вождя уважаемого товарища Ким Ир Сена.

3. Сделать авторитет Великого Вождя уважаемого товарища Ким Ир Сена безусловным.

4. Считать революционные идеи Великого Вождя уважаемого товарища Ким Ир Сена своей верою, считать указания Вождя заповедями.

5. Последовательно и безусловно претворять в жизнь указания Великого Вождя уважаемого товарища Ким Ир Сена.

6. Усилить идеологическое и волевое единство и революционное сплочение всей партии вокруг Великого Вождя уважаемого товарища Ким Ир Сена.

7. Учась у Великого Вождя уважаемого товарища Ким Ир Сена, обладать коммунистическим обликом, владеть революционными методами работы и народным стилем работы.

8. С трепетом хранить в сердце политическую ипостась жизни, данную Великим Вождем уважаемым товарищем Ким Ир Сеном, на огромное политическое доверие и заботу Вождя отвечать верностью, проявляя высокую политическую сознательность и мастерство.

9. Установить твердую организационную дисциплину в сплоченном движении всей партии, всего государства и всей армии под единым руководством Великого Вождя уважаемого товарища Ким Ир Сена.

10. Наследуя на протяжении поколений великое дело революции, начатое Великим Вождем уважаемым товарищем Ким Ир Сеном, довести его до конца».

Много позже я проверил десять заповедей авраамических религий. Вы знаете, сколько из них содержит прямое упоминание Бога? Примерно пять. Похоже, Господь мог бы кое-чему научиться у Великого Вождя товарища Ким Ир Сена – мир его праху.

На практике новая стратегия «скоростного боя» означала, что мы должны были создать фермы везде, где была почва, и превратить горы в террасные поля. Для этого требовалось все больше рабочих.

Весной 1970 года меня послали на работу в сельхозкооператив в деревне Чхонпхён-ри. Я неторопливо вел трактор с прицепом, где разместились трое других рабочих, по тряской дороге к месту назначения.

Добравшись до фермы, мы пересели на военный грузовик. Приблизительно через полчаса мы спустились в глубокую долину, где солдаты и крестьяне уже вовсю трудились на склоне горы. Мы доложились о прибытии, и нам выдали по паре рабочих брюк. Это была первая пара брюк, которые я получил с появления в Северную Корею. Я снял свои изодранные старые штаны и надел новые брюки. Радости моей не было границ. Я как будто сорвал джекпот в лотерею.

В 5 утра на следующий день раздался горн. Побудка. Спали мы в длинной хижине, напоминавшей казармы. После переклички мы цепочкой бегом спустились к реке на дне долины. Подбежав к замерзшей реке, мы разбили камнями лед и умылись. От ледяной воды горело лицо и немели руки. После этого – все так же бегом – отправились в армейский лагерь. К нашей радости и изумлению, в импровизированной столовой нам выдали белый рис. Я не пробовал белый рис целую вечность. А некоторые даже прослезились, не выдержав. Так не хотелось уходить из этой столовой, но нужно было работать.

Наша работа состояла в том, чтобы убирать камни и груды земли, оставшиеся на склоне того, как солдаты вырыли в ней очередной тоннель – этими тоннелями была изрыта вся округа. В этих тоннелях размещали заводы по производству пороха и других военных припасов. Во время Корейской войны эти заводы были уничтожены американскими бомбардировками, так что упрятать их теперь под землю было неплохой идеей. Правда, с электропитанием для этих заводов дело обстояло так себе – напряжение в линиях электропитания, тоже упрятанных под землю, было слишком низким, из-за чего некоторые заводы не работали. Нечего и говорить, что сгребать землю и перетаскивать камни было каторжным трудом.

Через несколько недель я получил телеграмму от Кан Гисона, мужа Эйко. «Свадьба 25 января. Приезжай домой 24-го». Я и понятия не имел ни о какой свадьбе. Тогда я подумал, что, возможно, дома случилось что-то ужасное, о чем напрямую не сообщишь, а ссылка на свадьбу – лишь шифр. После всего, что выпало на долю нашей семьи, я предполагал наихудшее.

Вернувшись на рабочее место, я доложил бригадиру о телеграмме. Перекрикивая шум буровой машины и взрывы динамита, он разрешил:

– Можешь ехать.

Я метнулся прочь, вскочил в свой трактор и поехал в Тончхон-ри, выжимая из машины все, что можно. Пока я ехал, весь извелся, гадая, какие еще несчастья могли обрушиться на нас. Уезжать мне не хотелось, невзирая на каторжную работу. По крайней мере, там было гарантировано питание. Кроме брюк мне выдали и пару новых военных ботинок – первая обувь, которая действительно была мне по ноге, с тех пор как я приехал в Северную Корею.

Когда я возвратился домой, там полным ходом шла подготовка к свадьбе. Рисовые лепешки, мясо и рыба и другие блюда. Я не понимал, что происходит – просто стоял и смотрел. Потом ко мне подошла мать Кана.

– Большие новости! Это – день твоей свадьбы, – сообщила она.

Фраза эта прозвучала громом среди ясного неба. Сказать, что я был удивлен, значит, ничего не сказать. Я был ошеломлен. Шокирован.

Женщину, на которой я, оказывается, собирался жениться, звали Ли Хесук. Ее отец был заместителем директора электростанции в городе Хамхын. Хесук была подслеповата, да и красавицей ее назвать у меня язык, уж извините, не повернулся бы.

– Вы думаете, раз я возвращенец и к тому же без гроша за душой, то не могу сам найти себе жену? И решили, что подойдет вот эта?

Мой отец сидел рядом с матерью Кана. Через некоторое время я узнал, что именно он попросил ее найти мне жену. Мой отец. Но даже ему теперь казалось, что вся эта затея обернулась жестоким издевательством надо мной.

Постепенно я узнавал, как все складывалось. Мачеха этой Ли Хесук очень хотела выдать падчерицу замуж, видя в этом замужестве единственную возможность поскорее от нее отделаться. Позже я узнал, что эта женщина никогда не любила Хесук, часто ругала и била ее. Мать Кана ничего не знала об этом. Так что я особенно ее не виню. Но тогда я просто не знал, что делать. В конце концов я сообразил, что моя попытка отказаться от женитьбы вызовет массу проблем. У меня просто сил не было устраивать скандал. И я решил – будь что будет. Мне было 23 года.

Спустя несколько дней после свадьбы, когда я готовил завтрак, подошел мой отец.

– Я понимаю теперь, что ни к чему было просить мать Кана подыскать для тебя женщину. Ты – мой единственный сын, и я хочу, чтобы ты был счастлив. Разведись с ней и ищи себе женщину по душе.

– Ей некуда идти. Все уже решено. Так что пусть уж остается со мной. Я о ней позабочусь, – ответил я.

– Как пожелаешь. Заботься. Но я все равно не буду считать ее невесткой. И если ты собрался жить с нею, ищите себе другое место.

Каково?

Не могу сказать, что я любил Хесук. Я едва знал ее. И скоро узнал, что мачеха постоянно запирала ее в комнате, так что моя жена ничегошеньки не умела. Не умела готовить, например. Сидела часами и мечтала непонятно о чем. Но я не мог представить себе, как можно прожить жизнь в одиночестве, особенно в этих тяжелых условиях, да и она отчаянно нуждалась в моей помощи. Поэтому мы все же решили жить вместе.

Моя мать подошла ко мне, когда я собирал вещи.

– Тебе всегда приходится тяжело, – грустно произнесла она. Я не знал, что на это ответить. Мне очень не хотелось оставлять ее, но я должен был выполнить свои обязательства перед своей женой.

Я нашел пожилую пару в Тончхон-ри, у них была свободная комната, и они согласились взять нас. Не просто так, разумеется. Мы должны были отдавать им часть еды, помогать заготавливать дрова, взять на себя часть работы по дому. Но вскоре эта пожилая пара захотела большего. Они потребовали в счет оплаты часть ценных вещей из Японии – и это было хуже всего. Они и слышать не хотели о том, что у нас уже ничего не осталось. Но у нас и вправду ничего больше не было.

И вообще тот год выдался на редкость хлопотным. В дополнение к работе на ферме я теперь должен был заботиться о наших квартирных хозяевах. Кроме того, моя жена забеременела. Я ломал себе голову над тем, как прокормим ребенка, когда у нас и на себя-то едва хватало. Ответа не было, но я предпочитал работать и работать, надеясь на чудо.

Как-то раз, примерно через год после нашей свадьбы, я, вернувшись домой с работы, внезапно почувствовал головокружение. Я лег на пол, из носа и ушей у меня пошла кровь. Остановить кровотечение не удавалось, и моя жена запаниковала. Я уже терял сознание, но успел попросить ее позвать кого-нибудь на помощь.

Я очнулся в больнице два дня спустя. Открыв глаза, я увидел у постели взволнованных родителей. Нос и уши были заткнуты марлей. Я оглянулся в поисках жены, но ее не было.

– Твоя жена так перепугалась, когда ты потерял сознание, что, наверное, сбежала, – заключил отец.

Я разрыдался.

– Крепись, – сказала мать.

Дольше раздумывать на эту тему у меня не было времени – внезапно меня скрутил новый приступ боли. Кровотечение было результатом разрыва кровеносного сосуда между глазами. Врач сделал мне кровоостанавливающую инъекцию, но укол не подействовал. Потом мне в ноздри вставили чуть ли не рулон марли, и кровотечение унялось.

Едва я выписался из больницы, как в дом к родителям приехала жена. Живот у нее разросся, она уже еле ходила.

– Пожалуйста, разведись со мной. Я не хочу доставлять еще больше проблем. Но наш ребенок… – Она недоговорила. Я спросил, а как она, собственно, собирается воспитать ребенка одна.

Мой отец аж подскочил.

– Вот об этом не волнуйся! – успокоил он меня. – Мы вырастим ребенка.

Это был его первый внук.

Мой первенец родился 25 марта 1972 года. Мы назвали его Хочхолем. Хесук родила его в нашем доме. И уехала вскоре после родов. Мне на самом деле было не по себе, когда она ушла, но я быстро смирился – ведь мы едва знали друг друга. Возможно, так было лучше. У меня и без нее хватало забот. У меня был сын, и о нем я должен был заботиться. Конечно, у нас не было ни мягких пеленок, ни порошкового молока – вообще почти ничего не было. Но за повседневными заботами о младенце я не мог не думать о том, какое будущее уготовано этому крохотному невинному созданию. Скорее всего, не очень благополучное. Ему предстояла жизнь, полная борьбы и горестей. Я должен был бы радоваться отцовству, но повода для особых восторгов у меня не было. Наоборот, мне было мучительно больно от того, что и его жизнь будут переполнять страдания. Правда, мои родители и младшая сестра были рады прибавлению в семействе, так что я с удовольствием перебрался обратно к ним.

С рождения сына миновало 2 месяца, и моя мать готовила завтрак на кухне. Она когда-то была довольно высокой женщиной, но за эти годы как-то усохла. Ее рабочие брюки были все в дырах, через которые просвечивало тело. Ей было всего 47 лет, но выглядела она древней старухой.

Внезапно она, как мне показалось, пошатнулась. И шаркающей походкой подошла ко мне. Я держал на руках сына.

– Мне надо немного передохнуть, – сказала она и уселась тут же рядом со мной. Она взглянула на моего сына, потом на меня, грустно улыбнулась. Я заметил, что ей трудно дышать и испугался за нее.

– Когда вернешься в Японию, прошу тебя, возьми мой прах с собой, – едва слышно прохрипела она. – И потом вместе с прахом твоих бабушки и дедушки помести его в их семейную могилу.

– О чем ты говоришь?! Не смей говорить об этом. Это – дурная примета. У тебя только-только внук появился.

Лицо матери как-то неестественно покраснело. Я понял, что дело плохо. Дыхание ее участилось, а потом она побледнела.

– Мне надо поспать, – сказала она, ложась.

Я начал тереть ей спину, зная, как она это любила.

– У тебя ничего не болит? Как ты себя чувствуешь? – спросил я, совсем растерявшись.

Но она не ответила. Я слегка тряхнул ее, но она никак не реагировала.

– Мама! – крикнул я. – Мама!

Но мать молчала.

И тут заплакал ребенок.

Прибежали отец с сестрой – детский крик разбудил их.

У глаз матери я заметил следы слез.

Отец поднес ладонь к ее рту.

И после этого невидящим взором уставился на меня.

Я слышал, что он произнес, но смысл сказанного не дошел до меня.

– Она умерла.

Единственный, кто пришел к нам, когда в деревне узнали о смерти моей матери, была жена кузнеца Чона, который помог нам отстроиться после пожара несколько лет назад. Войдя, она сразу кинулась к бездыханному телу матери, встряхнула ее, будто живую и, не сумев сдержать слез, воскликнула:

– Ну почему, почему? Вы ведь только что стали бабушкой! Почему вы должны были умереть? – голосила она.

Мой сын, по-видимому, устав от суматохи, мирно спал у меня на руках.

В тот же вечер приехали Эйко и Хифуми. Эйко взяла у меня ребенка. Она видела, что мне не до него в такой момент.

– Ты – старший сын. Так что крепись, – сказала она мне.

То же самое я услышал и от Хифуми.

Глядя на усохшее, истощенное тело матери, я был поражен ее изношенными до дыр брюками и почувствовал безмерную вину за то, что позволил ей умереть в лохмотьях. Эта мысль была просто невыносима.

Я вышел из дома в темноту. Был ненастный вечер, звезды и луну скрывали облака. Час и около того я бесцельно ходил по деревне и, проходя мимо чьего-то дома, заметил висевшие на веревке брюки. И я, уверяя себя, что никогда больше так не поступлю, и шепча неизвестно кому адресованные извинения, сдернул их с веревки и поспешно сунул под рубашку.

Прибежав домой, я обмыл тело матери и переодел ее. Но… И эти украденные брюки тоже оказались почти такими же ветхими.

На следующий день мы уложили мать в гроб. Я с трудом заколотил крышку. Гвозди были никудышными – все время гнулись. Даже в этом матери не везло. Я не мог отделаться от мысли, что после переселения в Северную Корею она ничего, кроме нужды и горя, не видела. Хоть один день в ее жизни здесь можно было бы назвать по-настоящему счастливым? Ее здешняя жизнь была так похожа на эти же изодранные рабочие штаны. Драные штаны… несчастная жизнь. И неся гроб с ее телом, я размышлял. А я? Сам я хоть один день счастья ей предоставил? Настоящего счастья? Может, теперь, после смерти, она обретет его.

Мы похоронили ее на склоне горы около фруктового сада и положили на свежей могиле простой кусок дерева с надписью: «Здесь лежит Миёко Исикава». Отец не произнес ни слова – он не мог говорить. Просто горестно вздохнул.

Когда мы вернулись домой, селяне, которые помогли нести гроб, уже собрались у нас, предвкушая еду и питье, приготовленные Эйко. Это вызвало у меня отвращение. Когда мать была жива, никто из них и в ее сторону не смотрел. А теперь все сбежались поесть и выпить на дармовщинку. На этих лицемеров тошно было смотреть – еще б станцевали у могилы!

Я вернулся к месту ее упокоения. Зажег сигарету и воткнул ее в земляной холмик вместо ладана. И спел детскую песенку, которую она пела мне, – «Красная стрекоза». Она пела ее, глядя на небо, и всегда повторяла, что только небо и связывает ее с родиной. И всегда плакала, когда пела ее. Я едва повторял слова песенки, рыдания теснили мне грудь. Убитый горем и отчаянием, я готов был лечь в могилу рядом с ней.

Однако жизнь продолжалась. Она, разумеется, изменилась, но отец, моя младшая сестра Масако, мой сын и я оставались на этой земле. Масако стала работать в сельхозкооперативе. Отцу уже скоро должно было исполниться 60 лет, но он продолжал работать – отвечал за котел на консервной фабрике. Ну а я по-прежнему водил трактор.

Мы обычно вставали в 5 часов утра. На завтрак съедали китайскую капусту, которую выращивали у себя на огороде. Отваривали ее и заправляли кукурузным крахмалом. Жуткое блюдо, не правда ли? Оно на самом деле было жутким. Но если у тебя от голода живот подвело, вполне сойдет и это – хоть брюхо набить.

Первым на работу всегда уходил отец. Потом я отправлялся в деревню найти кого-нибудь из женщин, кто дал бы ребенку грудь. Ходил от дома к дому и вымаливал помощь. Дать я никому и ничего не мог, так что приходилось рассчитывать на людское добросердечие. Кое-кто мог и обругать, такое тоже случалось. Я сгорал, но что мне еще оставалось? Позволить ему умереть от голода? Поэтому я продолжал искать ему кормилицу. После кормления я относил ребенка в ясли при кооперативе и приступал к работе.

С самого пожара у нас в доме и матраца не было. Мы спали на полу. Непросто было заставить себя заснуть в продуваемом всеми ветрами холодном доме, в особенности моему грудному сыну. Мы с отцом, стащив с себя одежду, пытались согреть его теплом наших тел. Мы укладывали его поближе к печке, а когда та прогорала и остывала, снова грели его собой.

Почти каждую ночь ребенок просыпался и плакал от голода. Я варил жидкую рисовую болтушку с кукурузным крахмалом и давал ему пару ложечек, чтобы притупить чувство голода. Но иногда это не работало, и я брал его на руки и носил по дому. Иногда я сам едва не засыпал на ходу. Колени подгибались, я вздрагивал и просыпался – но от этого просыпался и ребенок и начинал плакать еще сильнее. В конце концов я приноровился спать стоя, прислонившись к стене. А он ведь вполне мог и умереть – от голода, от холода, от изнеможения. Я жил в состоянии постоянного страха и беспомощности. Что я мог сделать для него?

Жизнь стала еще тяжелее, чем прежде, но сын хоть как-то отвлекал меня от горя после смерти матери. Кроме него, у меня не было никого, ради кого стоило бы жить. Впрочем, я старался не слишком задумываться об этом – такие мысли вели прямиком в преисподнюю. Поэтому я просто старался выживать – день за днем.

Глава 4

В тот период мир был к нам просто неумолим. Я был двадцатишестилетним отцом-одиночкой, разведенным после нелепого брака, что продлился всего год. Мать умерла рано, не вынеся страданий и лишений. Мы с отцом изо всех сил пытались уберечь моего сына от безжалостных клыков смерти. А вокруг – бессмысленная и фальшивая суета, фарс. Я больше не видел смысла в том, чтобы жить.

И что мне теперь оставалось, в этом беспросветном отчаянии? Люди – крайне иррациональные существа; я поступил так же, как делали многие до меня и как будут делать после: я молился. Не имело ровным счетом никакого значения, что в бога я особенно и не верил. Я молился о том, чтобы на мою долю больше не выпадало трагедий. Молился о здоровье сына. Молился о лучшей участи. Ежедневно молился. И бог берег меня. Пять лет. За эти пять лет со мной ничего не происходило. Вообще ничего. И мне исполнился 31 год.

А богу, похоже, надоело.

Это произошло осенью, сразу после уборки урожая. Близился день раздачи пайков – единственный этап года, когда можно чуточку передохнуть. Я пришел домой с работы и увидел мою сестру Масако с моим сыном на руках. Сестра безутешно рыдала. Обняв ее, я спросил ее, в чем дело? Может, мальчик нездоров? Нет, мальчик был здоров. И ему тоже было любопытно, чем так расстроена Масако. «Ты что плачешь, тетя?» – спрашивал он. Я вновь подступился к Масако, но она упрямо молчала – только всхлипывала в ответ. И ничего больше. Потом сестра внезапно умолкла и очень серьезно посмотрела на меня.

– Масадзи, прошу тебя, только не сердись на меня, – произнесла она. – Я беременна.

Я был поражен. Я даже не подозревал, что она встречается с кем-то.

– Кто он? Вы собираетесь пожениться? – спросил я.

И тут ее прорвало. Его звали Хан Омчхоль. Это был наш односельчанин и работал он в том же сельхозкооперативе. Пока моя сестра подчинялась ему, он был любящим и ласковым, но едва она сообщила ему, что ждет ребенка, Хан Омчхоля будто подменили. А когда она прямо спросила его, намерен ли он жениться на ней, вмешалась его семья. Тогда это было обычным делом. Конечно же, он не мог жениться на ней – она ведь тоже была «японским выродком». И ее просто выгнали из дома.

Я почувствовал, как меня переполняет гнев. Моя мать всегда убеждала меня учиться сдерживать себя; насилие она не считала достойным решением. Но такого я просто не мог вынести. Масако была моей сестрой, а ее унизили.

С топором в руке я направился в дом Хан Омчхоля. Ходу до него было минут десять. У дома я его и увидел.

– Ты обманул мою сестру, мерзавец! Знаешь что, подонок? Тебе это с рук не сойдет.

Его домашние попытались удержать меня, но я схватил его за шею и повалил на землю. Он не на шутку перетрусил и разрыдался:

– Простите меня! Простите! Я все исправлю! Я беру всю ответственность…

Но меня уже было не остановить, и я как следует отколотил его. Я понимал, что так нельзя, но я уже не владел собой.

Даже выплеснув свой гнев на Хан Омчхоля, я не мог успокоиться. Покойная мать была права – насилием ничего не решить. Но мне всю жизнь твердили: раз ты японец, значит, недочеловек. Я не в силах описать, как мне это опротивело. В конце концов его домашние все же оттащили меня от своего сынка, и я, пошатываясь, побрел домой.

Невероятно, но муж Хифуми нашел кого-то, кто был готов жениться на Масако. Этот мужчина – тоже «возвращенец», естественно, – был бухгалтером в одной из школ в городе Мёнсане, довольно далеко в горах. Его жена умерла, и у него осталось двое детей. Я с самого начала опасался худшего – ведь Масако его и в глаза не видела. Ощутив это на своей шкуре, я скептически относился к договорным бракам. Но Масако была рада. Как мне кажется, она была готова выйти за кого угодно – лишь бы зажить более-менее нормальной жизнью.

Я сказал ей на дорогу:

– Если он будет обижать тебя, просто дай мне знать. Я позабочусь об этом…

– Нет-нет, благодарю, – ответила она. – Хватит насилия. Обещай мне держать себя в руках.

Нам с отцом стало очень одиноко без Масако. Да и мой сын заскучал. Вообще как-то непривычно было оказаться в доме без женщины. Мой отец стал осторожно расспрашивать меня, не собираюсь ли я жениться снова. Меня подобная перспектива не прельщала, но стоило подумать о сыне и будущем; в глубине души я прекрасно понимал, что хотел бы найти женщину, готовую разделить со мной жизнь. Кто знает, может, во второй раз и получится…

В 1976 году я познакомился с женщиной по имени Ким Дэсоль. И ее семья, и моя приехали в Северную Корею из Японии в 60-х, и она, и я были разведены. Она была замужем за северокорейцем по рождению, но ее теща постоянно пилила ее:

– Ты – возвращенка. Почему не привезла ничего ценного?

Этот брак просуществовал всего два месяца. Поскольку мы оба имели схожий печальный опыт, нам казалось, что мы друг с другом поладим.

Свадебная церемония была очень скромной. Мы разделили неприхотливую трапезу и скрепили будущие отношения чашечкой саке. После церемонии отец сказал мне, что Дэсоль нужно будет на некоторое время уехать – ухаживать за прикованной к постели бабушке в Хамджу. Так что семейную жизнь нам не суждено было начать под одной крышей.

Дэсоль, ее сестру и брата привезла в Северную Корею их бабушка, после того как их отец погиб в результате несчастного случая в Японии. После его смерти пропала и их мать, и ставить их на ноги пришлось бабушке. У нее не было никого, кто мог бы помочь ей, и мы с Дэсоль согласились некоторое время пожить отдельно. Я понимал, насколько трудно Дэсоль, поэтому мы виделись, когда выпадала такая возможность – приходилось ехать на поезде около сорока пяти минут.

Наступил новый, 1975 год. Потом пришла весна. Однажды я, возвращаясь с работы, увидел возле нашего дома женщину в изодранных рабочих штанах с двумя детьми, которых она держала за руки. Она выглядела настолько неопрятно, что вначале я подумал, что она – бродяжка. Подойдя ближе, я понял, что она беременна. И тут женщина заговорила со мной. Это была Масако.

– Что ты здесь делаешь? Как ты выглядишь! Что произошло? – спросил я.

Она без слов посмотрела на меня и разрыдалась. Я втащил ее в дом, и сквозь рыдания она объяснила мне, что ее затравила свекровь. И снова та же история!

– Вы – возвращенцы. Почему у вас ничего нет? – допытывалась свекровь. – Наши родственники в Японии посылают нам деньги и вещи. Почему ваши не посылают?

Новоиспеченный муженек Масако тоже не остался в стороне. Кончилось все тем, что ее вместе с двумя детьми – причем двое старших были его детьми, еще от первого брака, – и с третьим на подходе буквально выжили из дома.

У нее не было ни денег, ни выбора. И она отправилась в путь – беременная, с двумя детьми 9 и 7 лет – решив вернуться в нашу деревню. Еду приходилось красть. Мытарились они три недели. Неудивительно, что она так выглядела. Я чувствовал себя в полнейшем, неописуемом отчаянии. Я толком не мог ей ничем помочь. Оставалось только молить бога об этом.

Месяц спустя Масако родила мальчика, которого назвала Канхо. Она была слишком слаба и истощена для того, чтобы кормить его грудью, и мы давали ему рисовый отвар, но без толку. Скоро его экскременты почернели, его пришлось поместить в клинику. Врач был очень хорошим человеком – не чета тому, которого я избил, но он ничем не мог помочь.

– Мне, правда, очень жаль, – развел он руками, – но вам остается лишь ждать, пока он сам не пойдет на поправку.

Наступила осень, похолодало. Ребенок плакал, но все тише и слабее. А однажды ночью он умер. Ему не исполнилось еще и трех месяцев. Моя сестра безудержно рыдала, до полного изнеможения. Тогда она уснула, а проснувшись, снова зарыдала.

Под покровом темноты я завернул тело ребенка в какую-то тряпицу и вынес из дома. Вскоре, как по заказу, разразилась гроза, начался ливень. Пройдя мимо могилы матери, мимо фруктового сада, я поднялся на гору с тельцем несчастного малыша на руках. Дождь хлестал, его струи смывали землю и песок.

Спотыкаясь я брел дальше, потом остановился, положил ребенка рядом и голыми руками стал рыть ему могилу. Я старался не думать ни о чем – и только копать и копать. Сполохи молний призрачным светом на мгновение освещали лежащее на пропитанной водой земле крохотное тельце. Это стало последней соломинкой.

Вскочив, я не своим голосом завопил в темноту:

– За что нам эти бесконечные беды? В чем мы провинились? Что мы сделали такое, чтобы нас так наказывать?

Я почувствовал, как по лицу заструились горячие слезы.

Похоронив ребенка, я спустился с горы, не в силах унять рыданий. Мне казалось, что я схожу с ума.

После смерти племянника меня продолжал донимать все тот же вопрос: почему мать и невинный ребенок должны были умереть? Что же это за жизнь, если она сплошь состоит из одной только боли и страданий? Начиная с приезда в Северную Корею, я ведь ничего, кроме горя, злобы, голода и мучений, не видел! Я больше не в состоянии был жить среди людей, они меня просто доконали.

И я решил уйти с работы в кооперативе, забраться подальше в горы и там в одиночестве обжигать уголь. Уголь вполне можно было обжигать и в полном одиночестве. Совсем как отшельник. Конечно, я думал о сыне, об отце, о сестрах. Но я был в таком жутком состоянии, что боялся, как бы не натворить что-нибудь, оставшись среди них.

Разумеется, никто бы не позволил мне просто так уйти с работы. Я должен был получить на это разрешение. Если ты надумал сменить работу, для этого требовалось добиться от партийных органов разрешения на перевод, чтобы тебя поставили на карточное довольствие в другом месте и на воинский учет. Продуктовые карточки выдавались по месту работы, так что самовольным уходом человек обрекал себя на голод. С другой стороны, как в любом тоталитарном государстве, были люди, которые просто выпадали из общества. Но для таких было два варианта: либо стать бездомным бродягой, либо пойти в бандиты.

Однако в этой забюрократизированной системе имелась лазейка. Если принималось решение о том, что ты настолько бесполезен, что тебя уже и контролировать не стоит, в этом случае от тебя отставали – игнорировали полностью. Партия считала, что ты не стоишь ее заботы. Именно так и произошло, когда я отказался от своего официального рабочего места. Партии стало наплевать, жив я или подох. Для них я переставал существовать.

Работа углежога считалась самой презренной – так думали почти все. Примерно такая же тяжелая, как работа шахтера или крестьянина для тех, кто находился на самой низкой ступени в обществе. Решив отказаться от работы тракториста ради «карьеры» углежога, в глазах окружающих ты выглядел сумасшедшим. Душевнобольным. Но это было мне на пользу, поймите. Как только я подал заявление на должность углежога, оно было тут же принято. Первым! «Углежог?! Да пожалуйста. Никто другой не хочет там работать».

И отец, и сестра примирились с моим решением. Они, судя по всему, поняли, что меня им все равно не уговорить, как бы они ни пытались. Они чувствовали, что я едва держусь. И когда я попросил, чтобы они позаботились о моем сыне, возражать никто из них не стал. Тогда ему исполнилось шесть. Каждый день он, приходя из школы, с истинно детской наивностью рассказывал мне обо всем, что за день выучил, что делал, с кем и о чем разговаривал. Я его любил так, что мне порой казалось, у меня сердце разорвется. Меня грызло чувство вины и за то, что бросал жену, которой до сих пор приходилось разрываться между собственной семьей и уходом за бабушкой. Единственное, что успокаивало и даже вдохновляло меня – уверенность в том, что отныне мне уже ни с кем вообще не придется общаться. Так будет лучше и для них, и для меня – по крайней мере, так я считал тогда.

Утром, когда я собрался уходить, отец и сестра вышли проводить меня – и неловко остановились на пороге, потерянные и беспомощные. Едва я собрался сделать первый шаг, сын с младенческой невинностью пообещал мне:

– Пока тебя не будет, я буду заботиться о дедушке и тете. Прошу тебя, постарайся заработать побольше денег.

Прижав его к себе, я чувствовал, как разрывается мое сердце. И я, не оглядываясь, побежал прочь. Я понимал – если я оглянусь, я просто не вынесу этого.

Я шел с самого утра и до сумерек, несколько раз заплутав. Но в конце концов я добрался до места новой работы.

Предприятие состояло из трех печей, палаток для проживания рабочих и тяглового вола. Рабочих было человек 7–8, что мне вполне подходило. Лица их были изборождены морщинами – отметинами нелегкого жизненного пути – что ни морщина, то трагическая история.

Я приступил к работе на следующий день. Согласно указаниям, я срубил бук, обрубил ветви и порезал ствол на чурбаки по 20 дюймов. После этого я, подложив под чурбаки срубленные ветки, запихал их в печь и разжег огонь. Убедившись, что огонь в печи разгорелся, я завалил вход в печь землей. Из дымохода повалил дым. Мне сказали, что дым при правильно разведенном огне имеет желтый цвет, а гореть печь должна три дня. Как только дым исчезнет, выждать еще 3 дня, а потом выгрести полученный древесный уголь. Иными словами, весь процесс обычно занимал чуть меньше недели.

Эта работа была рассчитана на двоих, но обычно этим занимались в одиночку. Это вполне устраивало меня. Когда моя первая партия древесного угля была готова, я, пробив земляную пробку, ползком забрался внутрь печи – я первый раз пережигал уголь и хотел сам, без свидетелей, проверить, все ли в порядке. Я обмотал лицо влажным полотенцем, чтобы прикрыть рот и нос. Но, как только я забрался в печь, оно свалилось, и нос и рот оказались забиты темно-серой золой. В печи было нестерпимо жарко, с меня пот лил градом. К своему удивлению, я очень быстро терял силы, но все же успел наполнить корзину древесным углем и, пятясь как рак, выполз из печи на воздух.

Ким, который был у нас за главного, с тревогой дожидался меня.

– Ты там поосторожнее! В печи полно ядовитого газа, – предупредил он.

Тогда я еще не понимал, но оказалось, что подобные монологи, да и вообще разговоры в этом месте были нетипичны. У всех работников здесь были какие-то проблемы в прошлом, поэтому они предпочитали молчать, а не чесать языком. Даже о самых обыденных вещах разговаривать было не принято. Здесь царило молчание.

Обед состоял из неочищенного риса, который я приносил с собой из палатки вместе с дикими травами, которые я добавлял к рису. Неотъемлемой частью ежедневного рациона тут была водка. Ей приписывались целебные свойства. Бог знает, верно ли это или нет – я не нашел ни одного серьезного медицинского подтверждения этому – но углежоги говорили, что водка спасает от легочных заболеваний. Сам я никогда алкоголем не увлекался, но довольно быстро вошел во вкус. Как только заканчивался алкоголь, заканчивалась работа и начиналось настоящее светопреставление. «Нет водки – нет работы», – скандировали углежоги – и водку тут же подвозили. На удивление регулярно.

Примерно через три месяца работы на участке неожиданно появился лесник. Кто-то вроде бы занимался незаконной вырубкой леса, и он побаивался, поэтому попросил меня сходить с ним ночью осмотреть участок. Едва село солнце, мы отправились на обход и, естественно, натолкнулись на каких-то людей, как раз рубивших дерево.

– Стоять на месте! Не двигаться! – выкрикнул лесник, подбегая к ним со своим слабеньким фонариком. Там было что-то около восьми парней, и я решил, что они удерут. Но они удирать не собирались – как раз наоборот. Они набросились на лесника. Я подскочил ему на выручку, и в конце концов мы их всех уложили.

После этого я стал главной темой разговоров в соседней деревне. Меня окрестили «бойцом». Это, конечно, не «тигр», как мой отец, но все равно я не возражал.

Несколько дней спустя появился представитель полиции и снял мои отпечатки пальцев. Мне даже не верилось. Возможно, я и перегнул палку с теми парнями, но я же выручал лесника, когда на него напали. Но я сдержался и решил не выступать, чтобы не попасть в неприятности. Я примерно догадывался, как все было на самом деле. Эти браконьеры подкупили лесника, чтобы срубить парочку деревьев, а он подставил меня. Я специально пошел в угольщики, чтобы быть подальше от мошенников и воров, выдававших себя за образцовых граждан Северной Кореи. Но, оказывается, спасения от таких не было нигде.

Я постепенно привыкал к работе, как вдруг пришла телеграмма от жены. Предельно лаконичная. «15 АПРЕЛЯ РОДИЛСЯ СЫН. СРОЧНО ПРИЕЗЖАЙ».

Я даже растерялся. Ребенок Масако умер. Из-за этого у меня произошел психологический срыв, и я решил превратиться в отшельника. И моя новая жизнь вполне меня устраивала. Но теперь вдруг возник этот ребенок. Какая-то часть меня была в буйном восторге. Другая – не очень…

Когда я сообщил об этом своему начальнику, он обрадовался так, будто это у него родился сын. Притащил огромный мешок клейкого риса, семян кунжута, красных бобов, гору обычного риса – все из неприкосновенного запаса.

– Ты должен ехать. Передай наилучшие пожелания твоей жене от меня! – улыбнулся он.

Я был просто поражен. Я не то что его улыбки не видел, я даже толком и голоса его не слышал – молчуном он был, и вообще человеком закрытым, нелюдимым. А в тот день добрее его не было на Земле. Я отправился домой, ошарашенный и сконфуженный, но счастливый – я думал об этих сокровищах, которые я собрался вручить жене.

19-го числа я прибыл к жене, и мой шурин приветствовал меня. Жена дремала с моим новорожденным сыном рядом с нею. Когда она проснулась и увидела меня, то так обрадовалась, что даже расплакалась.

– Я не думала, что ты приедешь, – призналась она.

Меня не было больше полугода, и она уже решила, что я бросил ее.

Наш ребенок появился на свет в день рождения Ким Ир Сена. Я лично не считал это добрым предзнаменованием. Мало того, что он родился в тот же день, что и этот ужасный человек, но в этот же день в 1964 году пожар уничтожил наше жилище. С другой стороны, в этот день вся страна получала ежегодные продовольственные пайки, так что, возможно, все было не так уж и плохо.

Моя жена рассказала мне, как было дело. Они с братом получили немного клейкого риса в честь дня рождения Вождя. Распарили его и собрались испечь рисовые пышки – редкое удовольствие, и тут внезапно у нее начались схватки.

Она внезапно замолчала, потом вновь продолжила извиняющимся тоном.

– Извини, – в явном смущении произнесла она. – Но я решила назвать нашего ребенка Мёнхва (Мёнхва – женское имя. – Прим. ред.). Я думала, мы вместе выберем имя, но тебя ведь не было, и уже и не ждала тебя.

Я удивился.

– Но в телеграмме… Ты же написала, что родился мальчик.

Жена виновато взглянула на меня.

– Я знаю. Просто я подумала, что, если написать, что родилась девочка, ты бы мог не приехать… Иное дело – сын.

– Не говори глупостей! Мальчик… девочка… Не важно, все равно это прекрасно.

Я был так рад, что сам сделал праздничный десерт из клейкого риса и красных бобов (традиционное корейское угощению ко дню рождения. – Прим. ред.). Мы пригласили соседей к себе отпраздновать день рождения дочери.

Видя личико безмятежно спящей малышки, я решил работать еще усерднее. Но чуть позже реальность снова навалилась на меня во всей своей жестокости: я был женат и теперь у меня было уже двое детей. И сколько бы я ни вкалывал, все равно из нищеты мне не вылезти. Мне просто не позволяли выбраться из нее, как бы я ни старался. И детям моим предстояло то же самое – тяжкая, беспросветная жизнь.

Проснувшись на следующий день, я ощутил, что все мои наивные иллюзии улетучились. Я вновь ощутил полнейшую безнадегу. Жена заметила мое настроение, это было видно по ее лицу. Но ни слова не сказала.

Я решил навестить отца, сестру и сына.

Хочхоль был страшно рад моему приезду. Он не отходил от меня весь день, не оставляя меня ни на минуту. Такие они, наши дети, – им ничего не стоит с улыбкой разбить вам сердце. Отец уже видел Мёнхва, и радости его не было границ. Масако все еще не оправилась от пережитого. Она теперь работала на фабрике по производству фруктового сока в Тончхон-ри, но это, казалось, никак не улучшило ее настроя. Да я тоже успел поостыть от первой радости возвращения – прежнее и привычное чувство безнадежности снова вернулось. И не мог отделаться от мысли, что, если семью постигнет еще одна трагедия, я просто больше не выдержу.

Я решил выйти из дома пройтись. И встретил старых знакомых. Хоть они всегда и презирали меня, но, как ни странно, остановились поболтать. Рассказали мне о новой жительнице деревни. Похоже, речь шла о какой-то зажиточной возвращенке из Японии, недавно высланной из Хамхына. Слишком уж роскошествовала в Хамхыне, вот тайная полиция и решила отправить ее в нашу глухомань. Строго говоря, ей светил концентрационный лагерь, но люди поговаривали, что она наверняка подкупила кого надо.

Выслушав их без особого интереса, я продолжил прогулку. Через несколько минут я добрался до речки и там встретил эту загадочную незнакомку. Женщина была симпатичной, хорошо одетой, ухоженной. Подойдя к ней, я представился – почему бы и нет, в конце концов мы с ней оба были возвращенцами. Мельком взглянув на меня, она сделала вид, что меня здесь нет. Я как бы не существовал для нее. С отсутствующим видом она прошла мимо меня – еще один призрак в стране мертвецов.

Вот тогда я и решил вернуться к своей угольной печи, к миру тяжкой работы и молчания. К рубке деревьев, обрубанию веток, распилу стволов, тасканию чурбаков к печи. К миру, где я каждый вечер заливал боль в спине и в сердце водкой. Мне хотелось заниматься чем-то простым и честным, чем-то, за что никто не сможет упрекнуть меня. Но почему-то, даже вернувшись к жизни отшельника, я постоянно вспоминал ту не удостоившую меня вниманием невозвращенку. Глупо было зацикливаться на этом. Из всех впавших на мою долю оскорблений это было отнюдь не самое злобное. Но я никак не мог выкинуть ее из головы. Она демонстративно не обращала на меня внимания. Нарочно. Делала вид, что я – пустое место, хоть я и стоял от нее в двух метрах. Мне показалось, что именно тот момент и подвел итог всего моего существования в этом мире. Я был ничем. Или даже меньше, чем ничем. За что бы я ни брался, все оборачивалось пустой тратой времени и сил.

И вот однажды утром, срубая очередное дерево, я подумал – да дьявол с этим со всем! Просто покончи с ним, вот и все! Смертная боль – ничто в сравнении с этим адом на земле.

Я разыскал веревку, благо это было нетрудно – уж чего-чего, а веревок у угольщиков хватает, – забросил ее на ветку потолще и соорудил петлю. Под деревом был валун. Как раз нужной высоты, чтобы спрыгнуть с него – я проверил. Я поднялся на валун и посмотрел на реку, текущую передо мной. Она равнодушно несла свои воды в будущее. Отчего-то из моих глаз потекли слезы.

Я надел петлю на шею. Сделал глубокий вдох. И прыгнул вниз.

Ветка изогнулась под моим весом. Я раскачивался, судорожно извиваясь. Ощущение было такое, словно я откуда-то сверху созерцал собственные корчи. Я все еще что-то чувствовал, что-то видел, все еще дышал, хотя еле-еле.

В итоге я не сумел даже повеситься толком. Даже это. Я даже не понял почему. Вместо того чтобы сомкнуться на шее, петля сдавила мне подбородок, и сонная артерия уцелела. Я мог дышать, хоть и с трудом, к тому же это было невероятно больно. То ли тело мое, то ли какой-то участок мозга – уж и не знаю что – изо всех сил пытались выжить. Слезы боли и отчаяния текли по моим щекам, а изо рта – слюна.

И тут я услышал крик позади себя. Это был Син, один из моих товарищей по работе.

До меня донесся топот ног, и тут он подставил голову мне между ног. Приподняв меня, он исхитрился стащить петлю с моей шеи. И после этого сам отключился, и мы вдвоем грохнулись на землю.

Я все еще задыхался и корчился в судорогах. Меня переполняла обида и злость на самого себя: хорош гусь, даже повеситься – и то не сумел. Царапая пальцами землю, я проклинал себя. Рыдал. Син – тоже в слезах – вопил:

– Как ты мог решиться на такое?

Так я родился второй раз.

Син, вероятно, доложил начальнику обо всем, и вечером тот заявил мне:

– Что ты себе думал? Ты о семье своей подумал? Если твои дети хоть что-то для тебя значат, не смей оставлять надежду!

После этих слов я разрыдался и никак не мог остановиться. Рыдал и рыдал.

– Мне кажется, я уже вообще не остановлюсь. Так всю оставшуюся жизнь и прореву, – пробормотал я.

Босс посмеялся надо мной, но беззлобно.

И мы после этого пили всю ночь напролет.

Миновал год или около того. И я однажды получил телеграмму от жены: она сообщала, что, наконец, сможет уехать от своей бабушки. Я решил, что пора возвращаться. Я обратился к начальнику за разрешением, и он понял меня сразу. У меня было чувство, что я прошел через своего рода чистилище.

В день моего ухода проводить меня собрались все, кто работал на обжиге угла. Они были хоть и молчуны по жизни, но люди добрые. Меня переполняли противоречивые эмоции. Эти люди оказались самыми честными и порядочными из всех, кого мне доводилось встречать. Мы – по взаимному молчаливому согласию – жили в мире, где почти не было слов, в мире, который почти не затрагивала мелкая обыденность. Но у меня была семья, мне было о ком заботиться, и я ощутил внутри себя крохотный росток надежды, робко пытавшийся пустить корни в моей изувеченной душе. Теперь я был готов вернуться.

Я вернулся в дом отца в Тончхон-ри, приехала и жена с малышкой. Отныне нам предстояло жить ввосьмером: моя сестра Масако, двое ее пасынков, мой сын, моя жена, моя дочь, мой отец и я. Восемь человек! И только у отца была работа – мне рабочее место еще не определили. Прокормиться всем вместе было практически невозможно.

Это было начало 80-х годов, положение в стране с продовольствием становилось все хуже. Генеральный лозунг того времени кричал: «Коммунизм – это рис!» Трубили об этом на каждом шагу. Крестьяне и студенты работали изо всех сил, пытаясь обустроить террасные поля под рис на склонах гор. Но с наступлением сезона дождей большинство этих плантаций смывало из-за неправильного планирования. А уцелевшие поля не годились для возделывания риса. Рассаду продолжали пихать в почву тесно, ростки душили друг друга, не позволяя добиться повышения урожайности. Но невзирая ни на что, мы обязаны были следовать абсурдным догмам «чучхейского сельского хозяйства». Если какой-то кооператив не выполнял обязательств по сбору урожая, его директор начинал заниматься приписками: отчеты подгонялись под обязательства. Но все усилия чудодеев-учетчиков не давали риса больше, чем реально выросло: рационы распределяемого каждую осень продовольствия постоянно урезались.

Я спросил у одной старушки, проживавшей у реки со своим умственно отсталым сыном, можно ли моей семье занять одну из комнат у нее в доме. Женщина согласилась, и с наступлением нового года мы с женой и двумя детьми перебрались к ней из дома моего отца. У меня все еще не было работы – я просто не мог найти ее, несмотря на все попытки, – и нам приходилось жить на корешках, травах и речной рыбе.

Я поставил целью построить дом для своей семьи. Одолжив инструменты и телегу в кооперативе, я направился в горы. Снегу выпало очень много, кое-где снежный покров достигал полуметра и больше. Отыскав подходящую сосну – около 8 дюймов в диаметре – я срубил ее, погрузил на телегу и привез вниз. И так несколько раз. Работа эта была воистину адская.

Съедал я тогда горсточку мороженного неочищенного риса, который мне пожертвовал отец. Если хотелось пить, я просто жевал снег. С меня пот лил градом, когда я взбирался на гору срубить очередное дерево. А отвозя срубленную сосну вниз, я уже околевал от холода. И когда наконец нарубил достаточно деревьев, мои пропотевшие рабочие штаны одеревенели от мороза и снега. С каждым шагом они хрустели, с них осыпались кристаллики льда.

Скобелем я ошкурил деревья и сложил бревна там, где собрался выстроить хижину. Первым делом я распилил стволы на бревна нужной длины. После этого набрал у реки камней и на тележке доставил их к месту строительства. Заложив фундамент, я поставил несущие столбы. В качестве облицовки пришлось воспользоваться глиной вперемешку с землей. Будь я важной партийной шишкой, вероятно, сумел бы раздобыть цемент, а так пришлось довольствоваться глиной.

Я голыми руками шлепал глину на бревна. Мозоли кровоточили, так что, можно сказать, дом этот возведен и на моей крови. Чтобы согреться, я разводил костер, но жар от костра больно обжигал ободранные ладони, с которых слезала кожа. Невзирая на эти муки, выхода у меня не было – я должен был завершить постройку. День за днем, неделя за неделей я работал как проклятый.

Через пять месяцев дом был почти готов. Я соорудил стропила и покрыл крышу соломой, которую нарезала жена. Разумеется, творение моих рук куда сильнее смахивало на лачугу, чем на настоящий дом, но по крайней мере он мог уберечь нас от непогоды. Оглядев его, я обратился к своей жене:

– «Скоростной бой!» Похоже, на сей раз он вышел не таким уж убогим.

– «Скоростной бой», – повторила она со смехом избитый пропагандистский лозунг того периода.

Когда мы въехали в наш новый дом, Хочхолю исполнилось семь, Мёнхва – два года. Скарб наш состоял из ящика яблок и кастрюли для варки риса, которую дал нам мой отец. Будучи безработным, я не мог претендовать на продпаек. И я регулярно крал на ферме редьку. Готовить ее проще простого: нарубить редьку, включая листья. Смешать все с горсткой выпрошенного у кого-нибудь риса. Залить водой и варить до получения однородной кашицеобразной массы, в которой те жалкие рисовые зернышки, что удалось добыть, растворялись без остатка. Но даже осознавая нашу беспредельную нищету, я впервые за долгое время ощущал, что мы – семья, и мне даже показалось, что мы имеем кое-какие шансы выжить. Пусть и на этой «рисовой» каше, кроме которой мы ничего и не ели. Меня совершенно не смущало то, что редьку приходилось красть. А что мне оставалось? Жене необходимо было питание, чтобы прокормить ребенка грудью. И сыну тоже нужно было есть, да и мне самому. Мы должны были выжить.

Теперь моя жизненная философия укладывалась в один-единственный вопрос: «Ну, и что?». Даже если бы мне дали работу, мы все равно не смогли бы нормально питаться, говорил я жене. И решил, что мы должны прекратить полагаться на правительство. К следующей весне мы существовали на одуванчиках, папоротнике и полыни. Мы варили их с протертыми желудями. Конечно, желуди – яд, но что поделаешь? Месиво это здорово горчило, после такой «еды» язык немел. Но по крайней мере оно было ароматным, и это в любом случае было лучше, чем ничего.

Летом я крал мелкие персики, и мы буквально объедались ими. И яблоками, и картофелем. Я был не один такой. Крали очень многие. Как я понимаю, полиция смотрела на это сквозь пальцы.

Часть нашей пищи была изначально испорченной, а часть – так и вовсе ядовитой. Мы часто мучились несварением желудка, но с этим ничего нельзя было поделать.

Жили мы в таком духе около года, до того дня, когда моя жена объявила, что ее очень волнует состояние ее бабушки. И она стала регулярно к ней наведываться и довольно часто возвращалась с мешком риса. Жена говорила, что рис дает ей бабушка, но я знал, что та была явно не из богатеев. Кроме того, я заметил, что каждый раз жена возвращалась все более изможденной.

В конце концов я все же решился спросить, где она берет рис.

Сначала она говорить не хотела, но я все же выудил у нее признание. Мне она говорила, что отправляется к бабушке, а сама шла на станцию переливания крови в Хамхыне. Она сдавала кровь в обмен на рис.

Я просто поднял взор и молча уставился в небо.

Позвольте мне рассказать, чему нас учили в школе в Северной Корее. Вот чему: «Люди в Южной Корее выживают только благодаря воровству и донорству».

Ну, не ирония ли это!

Стоял июнь 1982 года, и моя жена была на последнем месяце второй беременности. Месяцами она недоедала, питаясь кореньями, травами и дикими растениями. Я не раз видел, как она мучительно страдала от колик, но она как-то все же выносила ребенка и теперь вновь собралась родить.

У нас не было денег, и я не мог отправить ее в клинику. Я изо всех сил старался раздобыть для нее хоть какой-то еды – морских водорослей для супа, свинины и риса, чтобы отпраздновать рождение, – но все это оставалось для нас недоступным. Иногда удавалось достать яиц, мешок риса и японской редьки. Я из кожи лез, чтобы накормить беременную жену, но большего, увы, сделать не мог.

С утра 4 июня у нее начались схватки. Я сказал ей, что нужно идти в больницу, но она настояла, что будет рожать дома.

Я обратил внимание на ее вспотевший лоб. Нужны были пеленки, но откуда их взять? У меня был один комплект нижнего белья, а у жены – два. Единственное, что было под рукой – какая-то ветхая тряпица.

Я вскипятил воды, жена стонала во весь голос. Я натер ее спину, но и это не помогло. Миновал час, другой. Я стал волноваться.

– Я позову акушерку? – спросил я.

– Он скоро выйдет, поэтому просто побудь со мной, – попросила жена.

Я вновь стал настаивать на том, чтобы привести в дом акушерку, но жена и слышать об этом не хотела. И оставить ее я тоже не мог. Я отослал детей к отцу; Хочхоль знал дорогу, так что заплутать они не могли.

Комната наполнилась паром от кипящей воды, я сильно вспотел. Я с трудом представлял, каково сейчас приходится жене. Она тужилась и тужилась, но ребенок и не думал выходить. Я не заметил, как солнце село.

Жена вцепилась в меня и стала изо всех сил тужиться. И с каждой потугой она теряла много крови. Мы оба были в крови. Ее трясло, она на глазах теряла силы от страшной боли. Я вылил ей в рот сырое яйцо, чтобы придать ей сил, но это не помогло. К десяти часам вечера кровотечение не унялось, и она была практически без сознания.

– Ну, крепись, крепись, мой ангелочек! Очнись! Ты нужна нам! И ребенок нам нужен! – срывающимся от волнения голосом повторял я.

Вцепившись в меня, она то теряла сознание, то вновь приходила в себя. Кровотечение усилилось. Миновал еще час, лицо жены приобрело призрачно-бледный оттенок. Пота на лбу не было. Она напоминала труп, дышала редко и слабо. И вдруг она широко раскрыла глаза и посмотрела на меня. Мне никогда не забыть этого пристального взгляда.

Сочетание боли, удивления и радости.

Я невольно взглянул вниз. Показалась головка ребенка.

Ким шумно выдохнула.

– Здорово! Молодец! Он уже выходит! Еще, ну, еще одно усилие! Ты же сможешь, я знаю. Сможешь! – подбадривал жену я.

Лицо ребенка внезапно побагровело. Я, не понимая, что делаю, осторожно взяв ребенка пальцами у шеи, попытался помочь ему выйти.

Моя жена испустила крик. Мне показалось, что она вот-вот не выдержит. Меня переполняло чувство вины и стыда. Я не мог обеспечить ей достойную жизнь. Но я не мог позволить ни ей, ни нашему ребенку погибнуть.

Опустившись на колени, я уже не помнил, что делал. В голове вертелась одна мысль – не дать им погибнуть! Мне показалось, что я слышу голоса этих скотов из «Чхонрёна» – «Рай на земле»… «Вы будете счастливы там»… «Вы избавитесь от нищеты, обретете свободу». И я подумал: «Мы ни за что не подохнем в муках в этом аду? Забудь этих выродков! Мы не дадим им одолеть нас!»

Я прошептал ей на ухо:

– Если ты сейчас умрешь, считай все было зря. Не уходи от меня, мы переживем их всех!

Испустив жуткий вопль, жена напряглась из последних сил. Казалось, вопль этот исходил не от нее, а откуда-то еще, из глубин Вселенной. И тут, к моему изумлению, ребенок враз выскользнул из чрева матери.

Обессиленная Ким откинулась навзничь.

Я перерезал пуповину и завернул ребенка в старую тряпку. Новорожденный отчего-то не кричал.

– Ну, кричи! Кричи, прошу тебя! Прошу! – не вытерпел я. И, словно послушавшись отца, он закричал. Видимо, мой громкий голос испугал его.

Жена, услышав крик ребенка, тут же лишилась чувств. Положив ребенка рядом с нею, я выскочил из дома. Наш самый близкий сосед жил примерно в 500 ярдах. Добежав до его дома, я забарабанил в дверь. Женщина, отперев дверь, ахнула, увидев меня всего в крови, но я тут же объяснил, в чем дело, и она выбежала, чтобы помочь Ким. Войдя в наш дом, она ахнула, а потом из глаз у нее хлынули слезы.

– Никогда ничего подобного не видела. Ужас! – пробормотала она.

Кровь была везде. Весь пол был залит ею. А ребенок заходился в крике.

Попросив соседку присмотреть за роженицей и ребенком, я побежал в клинику. Мой исступленный стук разбудил врача. Это был тот самый врач, на которого я когда-то набросился с кулаками, но я, позабыв о гордости, рухнул перед ним на колени и поклонился до земли.

– Это очень серьезно. Моя жена и новорожденный в страшной опасности. Прошу вас, пойдемте со мной, – стал умолять его я.

Он ничего не сказал. Просто повернулся и ушел в кабинет. Сердце у меня упало. Я уже был готов к тому, что он меня опять пошлет подальше.

Но тут я услышал его голос:

– Пойдемте.

Врач вышел из клиники, и мы оба чуть ли не бегом бросились к моему дому.

Когда мы пришли, он в ужасе повернулся ко мне:

– Ее немедленно нужно отправить в больницу. Сию же минуту.

Я на спине понес Ким в больницу, а соседка осталась с ребенком. Если бы мне отказали в больнице, я бы, наверное, убил бы их. Но врачи поняли, что произошло – или мой вид убедил их, что мне лучше не возражать, – они впустили меня, и я положил жену на кровать. За окнами уже забрезжил рассвет. Окна отделения выходили как раз на восток, и вскоре показалось солнце. Я видел восход лишь сутки назад, но мне казалось, что с тех пор миновал миллион лет.

Я назвал сына Хoсоном. Жена подарила ему жизнь, а я – я должен был позаботиться о его здоровье. Но жена моя долго недоедала. Она не могла кормить Хoсона сама, поскольку все еще находилась на излечении в больнице, и мне предстояло подыскать в деревне кормилицу для мальчика, как это уже было с первым сыном.

Я каждый день ходил по деревне, но они воспринимали мои просьбы равнодушно. В принципе трудно было их в этом винить. Положение с продовольствием было просто ужасным – намного хуже, чем в год рождения Хочхоля. Людей лишили доброты. Они и сами едва выживали.

Но я все же не оставлял попыток. Но меня не слушали. Некоторые даже набрасывались на меня с руганью. Но хуже всего было, когда кто-то бросил мне:

– Ты что, серьезно? Думаешь, мне есть дело до твоего ребенка? Мне все равно, подохнет он или выживет!

Ким выписали из больницы месяц спустя после родов, но она все еще была очень слаба и не могла кормить Хoсона грудью. Мальчик постоянно кричал. Лачуга, которую я построил в Хамджу, была холодной и неуютной, я вынужден был упросить отца перебраться к нему в Тончхон-ри. Помучившись еще какое-то время, я, позабыв о самолюбии, подал заявление в центральные партийные органы. С самого пожара 1964 года я так и не жил в государственном жилье. Хотя правительство, как утверждалось, предоставляло всем рабочим дом или квартиру, бездомных было так много, а жилья так мало, что без связей в партийной среде шансов получить квартиру просто не было.

Однако я все же решился. В своем заявлении я описал, что женат, но не мог жить со своей женой и семьей, потому что работал вдалеке от дома. Мы остро нуждались в жилье. И так далее. Я не рассчитывал, что мое обращение поможет. Полгода спустя из жилищного отдела приехал представитель для проверки и оценки моего положения. Сначала я подумал, что мы можем на что-то надеяться. Но, как обычно, надежды мои рассыпались в прах.

Осмотрев нашу убогую лачугу, представитель высокомерно обратился ко мне:

– Вы правильно оформили заявление на получение жилья, но почему вы не подали его сельским окружным властям? Почему направили его в центр? Вы ввели нас в заблуждение и потратили впустую мое время. Знайте свое место и не капризничайте!

Не капризничайте! Я не поверил своим ушам. Он, что, считал меня ребенком? Но следовало сдерживать себя. Я не мог рисковать, высказываясь против партии. Я безропотно извинился и сразу же ощутил знакомое чувство безнадежности.

Я не мог обеспечить семье крышу над головой, мне не суждено найти нормальную работу, не суждено вести достойную жизнь. Но вскоре после этого я прослышал, что на заводе по производству оборудования для лесной промышленности в Хамхыне требуется тракторист. Я сказал, что у меня есть права на управление трактором, и получил работу. Но это не было официальной работой – этой должности в табели не существовало. Правда, меня это не волновало.

Хамхын – промышленный город с ужасной экологией. Над ним постоянно висит отвратительная пелена смога. Завод, на который я поступил, предоставлял рабочим жилье, но для меня свободной квартиры не было. Да и не могло быть – я ведь работал неофициально. Они все равно не смогли бы зарегистрировать ни мою жену, ни дочь.

Побыв недолго со мной и отцом в Тончхон-ри, моя жена и младшие дети отправились к своим родителям в Хамджу. Хочхоль остался с дедом. Я очень тяжело переживал нашу разлуку, но иных вариантов у нас не было. Мне казалось, что бы я ни делал, все оборачивается против моей семьи. Но я ведь просто хотел, чтобы мы все счастливо жили вместе.

И я решил присвоить комнату на заводе в Хамхыне. Вселиться туда без разрешения. И вот во время обеденного перерыва, когда завод опустел, я слил несколько литров солярки из бака трактора. Мне нужно было отварить рис на масляной печи. Чучхе в действии – автономия, независимость, опора на собственные силы. Это поддерживало меня, но это была не жизнь, а выживание. Порой – особенно ночами – я ощущал свое одиночество настолько остро, что рыдал как ребенок.

Как-то раз в четверг пропало электричество. Впрочем, это было вполне обычным явлением, и четверг считался своего рода неофициальным выходным днем. И вот лежу я в этот четверг на матрасе, дремлю, и в двери постучали.

– Эй, ты там?

Я тут же поднялся и открыл дверь. Там был один из моих коллег по работе, кто знал, где меня найти. Оказалось, что полиция сделала запрос в заводоуправление. Что-то неладное случилось с Хочхолем.

Я побежал в полицейский участок в Хамхыне – и обнаружил его там. Мальчик, понурившись, сидел на стуле. Едва завидев меня, сын бросился ко мне в объятия.

Он шел в школу, но вдруг ему ужасно захотелось повидаться со мной. И он без билета вскочил на поезд. Добравшись до Хамхына, он не знал, где и как найти меня, поэтому просто болтался по улицам. Это напомнило мне эпизод из собственной жизни, когда я много лет назад исходил почти весь Токио в поисках матери. На Хочхоля напали воры, отобрали у него обувь и одежду, оставив его чуть ли не в чем мать родила.

Он расплакался и не мог остановиться.

– Не плачь! Ты – мужчина! Ты должен быть сильным! – сказал я сыну.

Но в душе я страшно переживал за него.

Я дал ему свою куртку и отвез его в дом отца в Тончхон-ри.

Я познакомился с одним человеком, управляющим электролампового завода в Хамхыне, он предложили мне работу водителем – разумеется, нелегально. Этот человек пообещал, что решит вопрос и с проживанием. Я в тот же день перебрался на этот завод. Проживать мне пришлось в комнате вместе с двумя холостяками, работавшими там же. Это еще не было моим собственным жилищем, но хоть как-то дело сдвинулось с мертвой точки. Управляющий пообещал, что к зиме устроит меня на квартиру.

Он сказал, что я – «выдающийся рабочий» Он явно польстил мне – я был самым обыкновенным. Но этого, оказывается, вполне хватало, чтобы стать «выдающимся». Люди в Северной Корее настолько поглощены совещаниями, политзанятиями и учетом отработанных часов, что на саму работу времени уже не хватает. Результат? Сырье не поступает на заводы и фабрики, электричество отключают, а поля зарастают сорняками. Но пока люди получают продпайки, их ничего не тревожит. Поскольку я устроился неофициально, ни на какие производственные совещания, ни на политзанятия я не ходил. Учета рабочего времени тоже не было – я работал столько, сколько требовалось. То есть так, как, на мой взгляд, и должен был работать обычный рабочий. Но в глазах управляющего я был выдающимся.

Миновало целых полтора года с тех пор, как наша семья стала жить раздельно. Но верил, что уже скоро обеспечу себе место в Хамхыне и мы с детьми и женой вновь заживем вместе. Я все надежды возлагал на работу, ей я отдавал все мои силы.

Несколько месяцев спустя подошел срок распределения пайков выдаваемой на зиму китайской капусты. На зиму каждый получал китайскую капусту – для «битвы за зимние запасы». Учитывая то, как трудно было пережить зиму в Северной Корее, термин «битва» был вполне уместен.

Если ты был важен для партии, ты получал больше остальных. Но если ты – простой заводской рабочий, количество капусты зависело от размера твоей семьи. Моя работа состояла в том, чтобы помечать капусту фамилиями тех, кому она предназначалась. Я постарался поскорее покончить с этим и сразу же направился в заводоуправление.

– Вы говорили, что у вас будет место для меня к зиме. Уже зима, – напомнил я управляющему.

– Я сказал, что подумаю над этим, – поправил меня он. – Но ничего не обещал.

Подумать? Раньше он так не выражался.

Управляющий явно был смущен моим прямым вопросом и сделал вид, что целиком поглощен лежавшими на его столе бумажками.

Я подумал, что идти на конфликт мне совершенно ни к чему, и уже повернулся, чтобы уйти. И тут заметил, что перепачкал руки, работая с капустой. Почему-то именно это меня разозлило.

– Вам так нравится обводить людей вокруг пальца?! – вспылил я.

Схватив его за шиворот, я потащил его из кабинета. Другие рабочие попытались удержать меня, но я уже не владел собой. И мы оба шлепнулись в груду капусты.

На следующий день управляющий подошел ко мне:

– Берите комнату рядом с отделом развития, – без долгих вступлений велел он.

Помещение это мало чем отличалось от лачуги. Там не было кухни и стоял шум от оборудования. Но я, несмотря на это, был рад получить наконец жилплощадь в Хамхын-сити, чтобы привезти сюда семью. Я начал мастерить ондоль – традиционную корейскую систему отопления, которая прокладывается под полом, – и плиту для готовки.

Несколько дней спустя здесь уже можно было жить, и я сообщил жене, чтобы она вместе с троими детьми приезжала. Комната была очень тесной и шумной, но по крайней мере мы были вместе. К этому времени Хочхоль уже вышел из школьного возраста и тоже искал работу. Мёнхва училась в начальных классах средней школы, а Хосон – во втором классе начальной.

Фабрика перерабатывала стеклянные бутылки в лампочки. Часть бутылок была из цветного стекла – такие для лампочек и не годились. Я забирал их домой и украшал ими комнату. Я считал их нашим сокровищем.

Наша фабрика объединилась еще с одной для постройки пятиэтажного многоквартирного дома. Мне было известно, что управляющим этого проекта назначили кого-то, кто не был профессиональным строителем. Такое случалось сплошь и рядом – мы все слышали подобные истории. Квартиры-то построят, но придет зима, а к весне дом развалится из-за низкого качества цемента, неподходящих стальных конструкций и зимних морозов. Когда я слышал об этом строительном проекте и его ушлом управляющем, меня одолевали сомнения. Но я все же завидовал тем, кто будет там жить. Я не знал, кого отберут для этого, но уж точно не меня.

Но произошло чудо. Одному знакомому каким-то образом все же удалось организовать для нас приличную квартиру. Мы были просто на седьмом небе от счастья.

Вскоре мне вновь повезло. Меня разыскал один из управляющих другой фабрики.

– Думаю, мы могли бы помочь друг другу. Есть у меня одна работенка. Оплатить ее я не смогу, но если вы согласитесь на нее, могу помочь вам обставить ваше жилище, – предложил он.

И сдержал слово. Установил ондоль, оборудовал приличную дверь, достал кое-что из мебели.

Наша квартира была на четвертом этаже. У нас были туалет и неплохая кухня – роскошь, в которую и не верилось. Впервые я жил в нормальных условиях со времени пожара; впервые у моих детей появился настоящий дом.

В 80-е годы многое для возвращенцев изменилось к лучшему. Они регулярно получали деньги от родственников в Японии, а некоторым избранным даже разрешалось посетить их. Именно «избранным», обратите внимание. Их называли «посланниками родины». Я так и не понял, что за родина имелась в виду и по какому принципу эти люди отбирались. При этом посещать родственников всей семьей не дозволялось никогда. Ведь кому взбредет в голову возвращаться в Северную Корею, если все родные и близкие оттуда выбрались? Те, кого выпускали, возвращались с валютой и предметами домашнего обихода, которые в повальной северокорейской нищете считались верхом роскоши. «Возвращенцы» постепенно богатели, и отношение партии к ним начало меняться. В былые времена, стоило им вякнуть что-то не то, их тут же «зачищали» или запихивали в концлагерь. Теперь же их считали ценным активом, так что партия стала относиться к ним лучше. Заложников нужно было использовать по-умному.

Процветал и черный рынок. Чем больше страна превращалась в бардак, тем лучше себя чувствовал черный рынок. Тем счастливчикам, кому пересылали деньги из Японии, ничего не стоило достать и рис, и мясо, и вообще что угодно. Переплачивать приходилось вдесятеро, но это не имело значения, если у тебя был доступ к иностранной валюте. Еще вчера ты был никем, подонком, парией, а сегодня у тебя за столом сидели партийные боссы. Вчера ты был «враждебным элементом», а сегодня тебя принимали в «общество».

Но мы не принадлежали к числу этих «избранных». Наши японские родственники поставили на нас крест. А наши собратья-возвращенцы хихикали над нами, презирали нас, не желали иметь с нами ничего общего. Как же меня выводило из себя подобное двуличие. Я выцарапывал любую работу, которую только мог найти, чтобы хоть как-то перебиться, а они «доили» своих родственников и упивались своим новым статусом, ради которого они палец о палец не ударили.

Мои дети были достаточно взрослыми, чтобы понимать, что к чему. Однажды кто-то из них спросил:

– Папа, почему у нас нет хороших вещей? У всех других возвращенцев есть и холодильники, и телевизоры. Они получают подарки от своих родственников в Японии. Ты говорил, что наш дедушка был очень крутым там, в Японии.

Больше всего меня расстраивало, что мои дети не могли заниматься тхэквондо вместе с одноклассниками из-за того, что у них не было формы. Они просто сидели в зале на скамейке и смотрели на других детей. Но они не жаловались мне – я узнал об этом от родителей их одноклассников. Мёнхва и Хoсон даже и не заикались о форме для тхэквондо. Дети не хотели лишний раз расстроить меня, поэтому и не затрагивали подобные темы.

Осенью 1984 года я нашел новую работу, на этот раз в центре распределения продовольствия. Продукты из различных фабрик собирали здесь и развозили в пункты поставки в каждом районе. Цены, установленные правительством, были одинаковы для всей страны. А объем зависел от численности населения в конкретных населенных пунктах.

Один из моих коллег устроил меня развозить соевую пасту и соевый соус. Любая работа, так или иначе связанная с продуктами питания, была пропуском в лучшую жизнь. Ты получал доступ не только к еде как таковой – вместе с этим ты получал доступ и к партийным шишкам. Если ты играл по правилам и кое-что подбрасывал и им, в обмен ты мог получить возможность приобрести и телевизор, и холодильник, и другие льготы. На Западе это называется коррупцией. В Северной Корее это просто нормативный режим работы. Вдруг у меня появился доступ к соевой пасте и соевому соусу. И я, разумеется, не мог не воспользоваться новыми возможностями.

Развозя сою по деревням, я не мог не заметить, насколько истощены и измотаны местные крестьяне. Их продпайки, как предполагалось, составляли полтора фунта в день, но они получали лишь приблизительно половину этого количества. К тому же их постоянно отвлекали от основной работы на всякого рода военные сборы и прочие срочные работы. Землей они заниматься не имели возможности, и она приходила в упадок. Я видел множество полей, заброшенных и заросших сорняками, – у крестьян просто не было времени на их основную работу.

В этот же период осложнились отношения между Хочхолем и моей женой. Подрастающие сыновья и их мачехи нередко конфликтуют. Мальчишка подрос и стал непослушным. Моя жена тоже как-то отдалилась от своих собственных детей и, казалось, ушла в себя. Хочхоль возвратился в мою деревню, Тончхон-ри, и некоторое время жил у моего отца. Я попросил начальника подобрать ему работу в районе Хамджу. И тот нашел. Он устроил Хочхоля на продовольственном складе – все лучше, чем до старости горбатиться в поле, а иного выбора не было, останься он в Тончхон-ри. Конечно, и мне, и моему сыну сказочно повезло.

В семнадцатый день рождения Хочхоля, 25 марта 1989-го, я солгал своей жене. Я сказал ей, что еду на работу, а сам взял немного хлеба и пошел к сыну. Я два месяца не видел его, и он за это время заметно подрос. Мы пошли к реке и пообедали вместе. Разделили рис и хлеб, которые я принес. Это мало походило на день рождения, и все же было вкусно.

Мы с удовольствием болтали о том о сем, но когда зашел разговор о прошлом и всех наших бедах, через которые нам пришлось пройти, я не смог удержаться от слез. Сын пытался успокоить меня, но в конце концов и сам разрыдался. Он всегда был способен сопереживать, и в детстве, и сейчас, когда стал молодым человеком. Хочхоль был одним из немногих на этом свете, кто действительно понимал меня. Я попытался дать ему совет.

– Расти. Женись и приучи себя надеяться на себя и только на себя – я понятия не имею, какая судьба меня ждет и что со мной может случиться. Но если ты заболеешь, вообще, если что-то с тобой случится, просто скажи мне, хорошо? А я для тебя сделаю все, что смогу.

Мы пожали друг другу руки и расстались.

А несколько дней спустя меня вызвали в полицию. Полицейский утверждал, что мой сын украл козу, и хотел, чтобы я заплатил за нее. Я тут же отправился к сыну узнать, в чем дело.

Когда я увидел его, понял, что его избили – все лицо было в синяках и ссадинах.

– Я ничего не сделал. Меня просто подставили, – сказал он.

Хочхоль объяснил, что на работе оказался самым молодым из всех – примерно сорока рабочих. Какие-то негодяи из его коллег стащили картофель и сахарную кукурузу со склада. Хуже того, они украли, забили и съели чьих-то домашних животных. А потом обвинили во всем его.

– Они сказали так: «Ты – возвращенец, ты молодой, и с тобой будут снисходительны. Так что возьми вину на себя, ладно?» Ну и что мне оставалось делать? – дрожащим голосом спросил он меня.

И затем Хочхоль сказал мне, что они избили его.

Я посмотрел на сына. Я не сомневался, что он не сделал ничего дурного. Сил не было смотреть на следы побоев.

– Послушай! Ты должен быть сильным и смелым! Тебе надо научиться защищать себя, если хочешь выжить, – наставлял его я.

Ушел я очень расстроенным. Когда я вернулся домой, снова явилась полиция. Они грозились отправить сына в концлагерь, если я не заплачу компенсацию. У меня внутри все перевернулось. Нет, ничего подобного допустить было нельзя.

Я даже решил попытаться отправить его в армию – в отчаянной надежде покончить со всей этой историей. Я отправился в райвоенкомат и сказал, что мой сын очень хочет служить. Я даже предложил им немного соевой пасты и соевого соуса, чтобы военные были посговорчивее.

Хотя они сначала не соглашались, я отставать от них не собирался. Каждый день приходил к ним после работы. Я прекрасно понимал, что шансы мои мизерные, но ничего больше мне не оставалось. Если сына не возьмут в армию, его арестуют. И он исчезнет. Я был в отчаянии.

В конце концов я им надоел, и меня выставили из военкомата. И мои надежды в очередной раз рухнули.

На следующий день я встретился с Хочхолем. Я решил взять его к себе в Хамхын. Я рассказал ему, как пытался пристроить его в армию в военкомате и что это мне не удалось. Я полагал, что ему надо затаиться где-то до поры – пока эта история не забудется.

Ожидая поезд на станции, мы заметили на платформе молодых людей в военной форме. Это были новобранцы, их провожали родители, они держались за руки и фотографировались с довольным видом. Я представлял себе эти фотографии в семейном альбоме с подписями: «День, когда наш сын поступил на службу». На добрую память.

Вдруг сын расплакался. Глядя на него, я тоже не мог удержаться от слез.

– Отец! Прошу тебя, – уговаривал он, – хоть ты не плачь! Ты столько сделал для меня. Столько пережил. И люди в деревне тоже это мне говорили – ты сделал все что мог.

И тут я совершенно утратил над собой контроль – обняв сына, разрыдался в полный голос, наплевав на толпу людей вокруг.

Новобранцы гордо шествовали по платформе. Внезапно меня осенило. Я сказал сыну сесть в тот же поезд. Я подумал, что – чем черт не шутит – он смешается с ними, его тоже примут за новобранца и он даже пройдет службу с ними. Потом меня поразила еще одна мысль – а вдруг я вообще его больше не увижу. Я хотел сделать фотографию на память, но как?

Я дал ему 10 вон. Все, что у меня было.

– Осторожнее там. Думаю, полиция успокоится со временем, а ты не теряй его зря, – сказал я сыну на прощание.

– Не волнуйся, отец. Я дам о себе знать, как только смогу. Я обязательно вернусь и разыщу тебя.

И Хочхоль сел в вагон. Двери захлопнулись. Раздался печальный свисток, и поезд тронулся.

Я стал искать глазами сына, но слезы затуманивали мой взор.

Я продолжал махать, пока поезд не исчез.

После отъезда сына я страшно волновался. Иногда мне казалось, что я схожу с ума, поэтому я спросил отца и сестру, не могли бы мы пожить с ними в Тончхон-ри. Формально граждане Северной Кореи не имели свободы передвижения. Но поскольку мы выпали из системы, мы могли ездить куда угодно, не обращая внимания на полицию. И вообще, они лишь изредка интересовались людишками вроде нас, видимо, им было недосуг заниматься такой мелкотой.

И мы снова зажили с моим отцом и сестрой Масако. Нас прозвали «бедняками-возвращенцами». Мёнхва и Хосон ужасно скучали по старшему брату, хоть всячески скрывали это от меня. Хочхоль всегда заботился о них, совсем по-отцовски еще с тех пор, когда они были детьми. Им очень его не хватало, и это делало мою тоску и беспокойство только горше.

Однажды, когда мой отец был дома один, в дверь постучал какой-то молодой человек. Мой отец тут же узнал в нем одного из той шпаны, что околачивалась по окрестным улицам.

– Продайте это кому-нибудь из богатых возвращенцев! Если продадите, часть прибыли ваша, – предложил юноша отцу.

И что же, по-вашему, он предложил моему отцу продать? Тюлений пенис. Я не шучу. Традиционная китайская медицина считает тюлений пенис мощным целебным средством. В Северной Корее с лекарствами – любыми – было трудно, поэтому подобные вещи стоили безумных денег. Этот субъект всучил отцу пенис и был таков прежде, чем тот успел хоть что-нибудь сказать.

Отец почуял неладное. Всем и каждому в деревне было известно, что у нас ни гроша за душой. Наверняка это знал и ушлый молодчик. На что он рассчитывал? Почему не продал свой товар сам? Зачем ему отдавать кому-то долю с навара? Но в конце концов мой отец подумал:

– Может, и получится чего подзаработать?

И это обернулось роковой ошибкой.

Отец отправился на поиски покупателя, но другой мошенник тут же выхватил у него из рук драгоценный сверток. Отцу моему хоть и было 74 года, но ум у него был далеко не стариковский. И как же он поступил?

Попытался догнать мошенника. Однако ноги его были уже не те.

– Вор! Вор! Держи вора! – кричал он.

Никто не обратил на его крики внимания. Слишком часто подобные вещи происходили в Северной Корее. Потеряв из виду преследуемого, отец возвратился домой.

В тот же вечер первый визитер заявился к нам.

– Я подыскал покупателя. Верни мне товар, – потребовал он.

– Думаешь, я вчера на свет появился? Думаешь, я не узнаю мошенника, когда увижу его – вот как сейчас, например? – спросил его я.

– Если ты, кусок дерьма, посмеешь клеветать на меня, я тебя так отделаю, что мало не покажется!

– Думаю, ты сам знаешь, куда ты можешь засунуть себе этот тюлений член! – рявкнул на него я и захлопнул дверь перед его носом.

Он ушел, но продолжал приходить. День за днем. Если меня не было, он избивал отца и сестру. Потом полиция вызвала моего отца. Вечером он вернулся весь в синяках. Рот его был весь разбит, а на губах запеклась кровь.

Избил его какой-то верзила-полицейский. Из молодых. Он все время допытывался у отца:

– Куда подевал лекарство, выродок? Это – Северная Корея. Так что лучше не связывайся с законом. Вот что бывает, если пойдешь поперек закона.

И снова избивал. Когда-то отец вполне мог постоять за себя, но это было давно. Теперь он уже ничего не мог поделать. И я тоже. Я был вне себя – этот подонок обвел отца вокруг пальца, а полиция это отлично понимала, но никто нас и слушать не хотел. Коррупцию не перебороть.

Мой отец так и не оправился от побоев. Он слабел на глазах, а мне вспоминались годы, проведенные в Японии. «Тигр». Настоящий. Бесстрашный и сильный. К 1994 году он уже не вставал с постели и совсем скоро его желудок отказывался принимать даже легкую и жидкую пищу.

Однажды он подозвал нас всех к своей постели.

– Я умираю, – пробормотал он. – Но вы должны выжить. И вернуться в Японию. Как угодно, но должны. И когда возвратитесь, расскажите всем, что я умер. Мои старые друзья помогут вам.

Дети расплакались:

– Дедушка! Дедушка! – кричали они.

Я отчаянно пытался раздобыть для него лекарств, но денег у нас не было. Он угасал на глазах. Скоро с трудом дышал и уже не говорил.

Но однажды днем он все же подозвал меня. Когда я подошел, он стал что-то бессвязно бормотать, но я не мог разобрать, что именно. В конце концов я понял – он хотел маленькую тяпку, которой мать выкапывала коренья и травы. Я не понимал, к чему она ему, но кто откажет умирающему в просьбе.

Едва отец взял ее у меня, как сразу же попытался засунуть ее себе в горло.

Я тут же выхватил ее у него.

– Что, черт возьми, ты делаешь? – вне себя завопил я.

Он указал на горло. Оно было забито мокротой, отец почти не мог дышать.

Его дыхание участилось. Мой сын и дочь стали растирать ему руки и ноги, чтобы разогнать кровь.

Некоторое время спустя он пристально посмотрел на меня. До конца дней мне не забыть этот взгляд. Он открыл рот, пытаясь что-то сказать, но сил уже не было. До нас доносилось его сиплое дыхание. Потом он закрыл глаза.

Минут 20 он как будто похрапывал, а я убеждал себя, что все, может быть, обойдется.

Но потом его храп прервался. В комнате стало тихо-тихо. Человек, которого когда-то звали «Тигром», умер.

Я похоронил отца в Тончхон-ри на дальнем склоне горы, что выходил на юг, к морю. Так, чтобы он мог видеть Южную Корею – свою родину. Его похоронами занималась администрация фабрики, где я работал, – кое-как, наспех. Я не знал, где Эйко, и не мог даже сообщить ей о смерти нашего отца. Я послал Хифуми телеграмму, но она не прибыла вовремя. У отца всегда было столько друзей, он помог скольким людям, но на его похоронах никто из них не появился.

Жизнь отца до сих пор остается загадкой для меня. И останется навеки. Он понимал, что стал жертвой обмана «Чхонрёна», но он никогда не жаловался на судьбу. Ощущал ли он, что виной всему было его чувство патриотизма, которым так злоупотребили? И этого мне тоже не дано знать. Разумеется, я любил его, однако есть вещи, которые я в нем никогда не понимал и не пойму.

Уже после его смерти моя сестра Масако сообщила нам, что нашла работу, и съехала со своими двумя пасынками. Я не знал, какую работу она могла найти, потому что нигде никакой работы не было, но она могла уехать просто потому, что нечего было есть. Я почувствовал себя опустошенным и одиноким после их отъезда.

Но несколько недель спустя ее оба пасынка среди ночи ввалились ко мне. Они исступленно кричали, что их мать избивают несколько человек. Я должен был сделать что-то.

Они повели меня по обледенелым улицам туда, где они жили. В ее комнате, вокруг моей сестры в кромешной тьме сидели пятеро парней.

Один из них загородил дверь.

– Ты – ее брат? Я одолжил ей 10 000 иен. Если ты не сможешь вернуть мне их, я эту сучку прикончу, – очень тихо сказал он.

– А ты кто вообще такой? Избил ее на глазах у детей. Получишь свои деньги. Я прослежу за этим. А теперь вон отсюда, пока я шею тебе не сломал! – заорал я.

Он замялся, но я понял, что он пытается оценить меня, соображает, не натравить ли своих присных и на меня. Но он просто стиснул кулаки и убрался вместе со своей компанией.

Найдя выключатель у дверей, я попытался включить свет, но его не было.

Моя сестра рыдала. Ее пасынки тоже расплакались и прижались к ней. Я осмотрелся. В темноте мало что можно было разглядеть, но одно было видно сразу: в комнате не было мебели. Они, разумеется, заняли эту комнату самовольно. И, разумеется, никакую работу Масако не нашла – она врала мне. Отсутствие работы означало отсутствие пайка. Ей только и оставалось, что занимать деньги в долг.

Но 10 000 иен! В пересчете на американские доллары – всего-то 80 долларов, но лично мне эта сумма представлялась астрономической. Даже с нормальной работой потребовались бы годы, чтобы накопить эту сумму. Как она умудрилась влезть в такие долги?

Я попытался одолжить деньги, чтобы помочь ей, но это было безнадежно. Я спросил всех, кого знал. Возвращенцев. Управляющих на фабрике. Даже людей, меня презиравших. Но у всех хватало собственных проблем, все боролись за выживание.

В конце концов я решил сходить к Ро Джэгу. Мы вместе учились в корейской школе в Иокогаме, и он был самым богатым из возвращенцев в Хамхыне. Я не был уверен, что он помнит меня, но этот человек был нашим единственным спасением. Вот я и отправился на его поиски.

Прибыв к нему домой, я какое-то время просто тупо пялился на ручку двери, натертую до зеркального блеска так, что я видел свое отражение на ее поверхности. Я вытер руки о рабочие штаны, кое-как расправил одежду, хотя и понимал, что все это не столь важно. Оглядев разбитую обувь, заметил, как из дыр торчат большие пальцы. На рубашке не хватало пуговиц. Мне внезапно стало нестерпимо стыдно за себя, но разве у меня был иной выход? Глубоко вдохнув, я постучал в дверь.

– Кто там?

Дверь отворилась, и я увидел лицо человека. Круглое лицо и розовые щеки. Эталон здоровья и благополучия.

Я сразу втиснулся в дверной проем, чтобы он ненароком не захлопнул дверь у меня перед носом.

– Меня зовут Масаи Исикава. Не думаю, что вы помните меня, но мы вместе ходили в школу в Иокогаме. Возможно, даже общались. Дело в том, что я пришел просить вас об одном одолжении.

Он смерил меня подозрительным взглядом.

– Простите, но я вас не помню. Это было так давно. Но все равно входите.

Ощущения были какими-то сюрреалистическими. В жизни мне не приходилось видеть такой роскошной обстановки. Телевизор, телефон, сверкающая люстра – ни дать ни взять, королевский дворец. На полу роскошный ковер. Я даже почувствовал голыми пальцами ног, какой он мягкий. И нескончаемая анфилада комнат. Я даже не мог представить, насколько огромен этот дом.

Я уселся напротив него на диван. Его жена принесла чашку чая и поставила ее на столик передо мной. Я опустил голову. На маленьком серебряном подносе лежали дорогие конфеты. Почему я все это запомнил? Не знаю. Но я помню, что рассказал ему про сестру, все как было, о том, что мы в отчаянном положении. Я спросил, не мог бы он предоставить мне немного денег в долг. Я обещал расплатиться с ним.

Откашлявшись, он минуту или две молчал. Я тоже не вымолвил ни слова. Повисла напряженная тишина.

Наконец он сказал:

– Смотрите прямо перед собой! Не сидите так.

Повернувшись к жене, он что-то тихо сказал ей. Я не разобрал. Я понятия не имею, что он сказал, но его жена явно разозлилась. И не пыталась скрыть раздражения.

И произошло чудо. Тут же на столе каким-то образом возникли деньги. 10 000 иен! Я не верил глазам. Теперь я мог заплатить долг своей сестры! Полностью! С трудом сдержав слезы, я от души благодарил этого человека. Взахлеб. Я не мог найти слов, будто невидимая лапа стиснула мне глотку. Я едва дышал. С огромной благодарностью и облегчением я оставил этот роскошный дом.

Как водится, обрадовался я рано. Разумеется, я заплатил долг своей сестры, но несколько дней спустя она просто исчезла. Выяснилось, что она была должна многим. Я понятия не имею, на что она потратила эти деньги. И до конца жизни буду ломать голову над этим.

Временами до меня доходили слухи. Кто-то видел их спящими возле железнодорожной станции. Потом – спящими перед чьим-то домом. Кто-то видел, как они собирали объедки. Всякий раз, когда я слышал что-то подобное, я бросался на поиски, но так и не сумел найти их. Больше никого из них я не видел.

Глава 5

День 8 июля 1994 года был обычным днем. Небо над Хамхыном было хмурым, толстым слоем нависал туман. Можно было подумать, что надвигается гроза, но все эти тяжелые облака на самом деле были дымом из фабричных труб.

Я, как обычно, пошел на работу. Приблизительно в обеденное время по громкоговорящей связи пронзительный женский голос объявил, что мы должны быть готовы прослушать спецвыпуск новостей. Я понятия не имел, о чем нам собирались сообщить.

На перерыве я вышел покурить, и тут из репродуктора как раз над моей головой грянула скорбная траурная музыка.

– Передаем важнейшие новости! Передаем важнейшие новости! Сегодня скончался Великий Вождь товарищ Ким Ир Сен!

Мгновенно наступила тишина. Все остановили работу и замерли в шоке. Но ненадолго. Вскоре поднялся страшный шум. Люди закричали, заплакали, некоторые даже принялись молотить по стенам и станкам кулаками.

Я стоял, разинув рот, сигарета выпала из пальцев. К своему величайшему удивлению и я вдруг обнаружил, что тоже плачу. Я не понимал, почему – но горячие слезы струились по щекам. Шок? Страх? Облегчение? Я ощущал странную смесь чувств, и по сей день не могу объяснить, что я испытывал тогда.

Я провел в этом созданном Ким Ир Сеном «раю на земле» больше трех десятков лет; ко мне относились как к животному – может, чуть лучше. Я едва выжил, оказавшись на самой нижней ступеньке социальной лестницы. Однажды я даже попытался свести счеты с жизнью, чтобы покончить с этим кошмарным существованием. Почему же я разрыдался?

Неужели я тоже поддался этому государственному зомбированию? Попав в Северную Корею, я никогда не чувствовал себя по-настоящему живым; часть меня была отгорожена глухой стеной, она безмолвствовала. Какое-то время спустя она просто отмерла за ненадобностью, как атрофировавшаяся конечность. Я вспомнил об ужасе, преследовавшем меня здесь постоянно – вечная слежка; отсутствие всякой самостоятельности; страх невольно выдать то, что ты на самом деле думаешь; безнадежность и отчаяние; полная бесперспективность существования без малейшей возможности хоть как-то улучшить жизнь. Грозная власть Ким Ир Сена вторгалась во все аспекты жизни, висела надо мной дамокловым мечом.

Тридцать с лишним лет кряду я, как попка, талдычил: «Да здравствует Ким Ир Сен!» – механически, без смысла – но теперь я рыдал. Неужели промывание мозгов возымело действие? Или же это было просто реакцией на массовую истерию? Люди вокруг совершенно обезумели. «Как мы теперь будем жить?!» – вопили они.

Когда я вернулся домой, дети с криком ухватились за меня. И жена тоже плакала. Я не мог понять, то ли скорбь была тому виной, то ли страх. И что с нами со всеми теперь будет?

На следующий день после смерти Ким Ир Сена люди стекались к его бронзовой статуе и возлагали у ее подножия цветы. В кинотеатрах и домах культуры проводились траурные митинги. Присутствие было обязательно. Полиция была везде и контролировала, все ли на месте. Но в этом особой нужды не было – все и так стремились выйти из дому, разделить скорбь с другими, почувствовать себя частью чего-то огромного и куда более значимого, чем их собственные убогие жизни.

Ким Ир Сен умер накануне первой в истории Кореи встречи в верхах между Севером и Югом. Партийное руководство просто источало оптимизм по поводу предстоящей встречи, утверждая, что объединение Севера и Юга вскоре станет действительностью и что все наши трудности канут в прошлое.

В этом и проблема с пропагандой – она постоянно противоречит сама себе. Нам вбивали в головы, что крах сельского хозяйства и упадок экономики – дело рук исключительно американских империалистов, поделивших Корейский полуостров на две части. Если Север и Юг объединятся, то угрозы голода больше не будет.

Но это не имело никакого смысла. Если наши проблемы вызваны кознями американского империализма, то почему же южнокорейцы не голодают заодно с нами? И кроме того, совсем недавно, буквально на днях, вопили о том, что и они тоже голодают! Так каким же образом объединение может спасти нас?

Со временем рабочие на заводе стали задавать себе тот же вопрос: как нам теперь жить, если Великий Вождь умер? Я не думаю, что этот вопрос был вызван скорбью – скорее, страхом. Это без труда читалось на их лицах. Люди были напуганы. И видимо, имели для этого основания. Мы все были перед лицом голода. И никакая пышность инаугурации Ким Чен Ира как нового Великого Вождя не могла никого обмануть.

Как только Ким Чен Ир вступил в должность, люди начали жаловаться на него. Они обвиняли именно его в ухудшающейся продовольственной ситуации. Они втайне презирали его, утверждая, что он стал руководителем страны исключительно благодаря своему отцу. В целом это было так. Когда Ким Ир Сен был все еще жив, пропагандистская машина работала на полных оборотах. Ким Ир Сен, Великий Вождь, слава ему, освободил людей от хомута тирании. Практически в одиночку. Почему бы его за это не уважить? «Этот год – год сельского хозяйства, – объявил он в 1992 году. – Страна должна осуществить вековую мечту народа есть белый рис, мясной суп, носить шелковую одежду и жить в домах под черепичной крышей».

Но беда-то была в том, что я слышал все это и раньше. То же самое. Еще в 1961-м. Мы тогда только переселились в Северную Корею. Тот же идиотизм! То же бессовестное самовосхваление! Но Ким Ир Сен никогда не выполнял ни одного из своих обещаний. Ни одного. Обещал нам рай на земле, а вместо этого загнал нас в прямую противоположность раю.

Когда я задумываюсь обо всех людях, которых он подверг чистке, людях, которых он уморил голодом, обо всех бесчисленных страданиях, на которые он обрек миллионы людей, я надеюсь только на то, что имя его на века будет покрыто позором.

С того дня, когда нога моя впервые ступила на землю Северной Кореи более тридцати лет назад, я знал только голод и ничего кроме голода. Десятилетиями люди жили впроголодь. Но после 1991 года стало еще хуже. С 1991 года и до смерти Ким Ир Сена в 1994 году небывалые холода свели и без того мизерные продовольственные пайки почти на нет.

В условиях системы государственного распределения продовольствия производственным рабочим официально выделяли полтора фунта зерна в день. Крестьянам – в силу какой-то извращенной логики – меньше. Фактически же даже рабочие получили только фунт зерна, 70 % которого составлял кукурузный крахмал. Само собой разумеется, пайки членов партии были гораздо больше.

Продпайки должны были распределять дважды в месяц, но начиная с 1991 года в графике регулярно возникали задержки. Дошло до того, что приходилось растягивать трехдневную порцию на полмесяца. Естественно, что это возымело последствия. Люди громили пункты продовольственного распределения, тут и там вспыхивали акты насилия.

Партия же выпускала все новые лозунги, раскручивая маховик пропаганды. Я все спрашивал себя, откуда бралась бумага для всех этих бесчисленных плакатов. И нельзя ли ее есть? О чем же нам вещали со всех этих окаянных плакатов? О том, как разнообразить оскудевавший стандартный продпаек.

«Перемелите корни риса в порошок и съешьте! Он богат белком!..» «Маранта содержит много крахмала!.. Если вы едите и выживаете, то победа будет за нами!» И вся эта бесполезная чушь – с массой идиотских истеричных восклицательных знаков. Да мы и без этих плакатных наставлений давным-давно искали везде, где только можно, все, что только можно было употребить в пищу, включая желуди, полынь и сосновую кору. Эти вещи были ужасны на вкус. Кору можно превратить в нечто, отдаленно напоминающее рисовую лепешку. Это была мерзейшая вещь. Люди питались корой в самые отчаянные времена – в конце колониальной эры и потом снова сразу же после войны в Корее. То есть тогда, когда у людей на самом деле иного выхода не было. И вот времена вернулись.

Кору готовили так. Сначала ее надо было как следует прокипятить, чтобы избавиться от токсичных веществ. (Многие не уделяли должного внимания кипячению и гибли в муках.) Затем добавить немного кукурузного крахмала и тушить смесь до кашеобразного состояния. Полученную кашицу охладить, вылепить из нее пирожки и есть. Сказать легче, чем сделать. Сосновое масло воняет отвратительно, поэтому есть такую стряпню почти невозможно. Но мы ели. Давились, но ели. Чтобы выжить, надо было есть.

Именно тогда и стало по-настоящему «весело». Рези в желудке и кишках, совершенно неодолимые длительные запоры. Когда боль становилась невыносимой – тут уж не до стеснения, – вставляли в задний проход палец и выковыривали оттуда окаменевшие испражнения. Прощу прощения у читателя. Возможно, все это ему и ни к чему знать. Но тем не менее – необходимо – это показывает, в каком отчаянном положении мы находились.

После смерти Ким Ир Сена работа в стране была парализована. Сельское хозяйство. Промышленность. Все. На заводы не поставлялось сырье. Мы получали электроэнергию лишь считаные часы в сутки – если повезет. Так что производство мало-помалу заглохло. На моих глазах рабочие падали в голодные обмороки в цехах.

Иногда мы получали официальные уведомления от партийных инстанций – партия милостиво разрешала нам обрабатывать заброшенные участки земли. И мы, прихватив лопаты, отправились на полоску земли у обочины или напротив жилого дома. Мы мотыжили почву для бобов или китайской капусты. Другие устраивали мини-плантации на склонах холмов, пытаясь выращивать сахарную кукурузу и картофель. Но это было пустой тратой времени и сил. Было почти невозможно найти семена, и даже если и удавалось немного раздобыть и заставить что-то прорасти, все разворовывалось прежде, чем успевало созреть. Колосья выдирали из земли, едва они достигали размеров большого пальца.

Дети бросили школу. Я видел, как они вместе со взрослыми скитаются по улицам в поисках съестного. Мёнхва и Хoсон худели на глазах, щеки впали, глаза казались непропорционально огромными. Мне хотелось выть, стоило мне взглянуть на этих скелетиков, но сил не оставалось даже на слезы.

Ситуация ухудшалась с каждым днем. Голодающие, еще способные держаться на ногах, бесцельно бродили. Те, кто уже не мог, – падали без чувств прямо на улицах. Скоро появились и первые трупы, похоже, властей они не особенно тревожили – по крайней мере их долго не убирали, до тех пор пока они не стали разлагаться. Женщины. Старики. Дети.

Черный рынок действовал открыто. Ларьки ставили прямо перед отделениями полиции, и власти ничего не могли поделать с этим. Не только обычная полиция, но и зловещая тайная полиция. Все понимали: попытайся они этому воспрепятствовать – будет взрыв народного недовольства невероятной силы.

Но черный рынок был только для тех, у кого была валюта. Цена в северокорейских вонах превышала валютную цену во сто крат. Впрочем, на черном рынке можно было предложить что-нибудь в обмен на еду – часы, например, или какую-то другую полезную утварь.

Таким как я, то есть тем, у кого ни валюты, ни обменного фонда не было, приходилось довольствоваться рисовой похлебкой, купленной в лавчонке, которой побрезговали бы даже тараканы. Или бродить по рынку, подбирая крохи, случайно оброненные каким-нибудь невезучим бедолагой.

Единственной оставшейся альтернативой было воровство. Это было самым быстрым и самым легким решением, и распространялось оно молниеносно.

Еще одной приметой гигантских перемен стала внезапная свобода перемещения. Раньше тебя ни за что не пустили бы в поезд без официальной «подорожной». А теперь за взятку любой мог отправиться куда угодно – лишь бы был билет.

Но все эти новые возможности были не для меня – у меня попросту не было денег. Производство на заводе, где я работал, постепенно сворачивалось, так что мне нечего было даже предложить на продажу.

Мы с семьей стали собирать растение под названием омоде. Мы собирали побеги до темноты, обдирая руки до крови. Набрав достаточно, мы возвращались домой и очищали стебли. Потом толкли мясистое содержимое. Кипятили. Вкус был, разумеется, отвратительный, но надо было хоть что-то есть.

Мне иногда было стыдно за себя. Я волновался за Хочхоля; я понятия не имел, где он и что с ним, но думал о нем непрестанно. Я постоянно каялся перед женой и детьми за нашу несчастную жизнь. Мои дети были всегда добры, всегда полны надежд. Они знали, что я был завзятым курильщиком, и собирали для меня окурки. Мы постоянно балансировали на грани голода, но это никак не ослабило узы семейной любви. Некоторым не досталось и такого. Мне довелось слышать массу историй о том, как семьи разваливались из-за голода и недоедания. Я даже слышал о том, что один отец семейства убил жену и съел ее. Не сомневаюсь, что все именно так и было, как не сомневаюсь в том, что он был не один такой.

К лету 1995 года мы стали всерьез опасаться за жизнь. В августе того года разразилось страшное бедствие. Провинцию Пхёнан-Намдо, главную житницу страны, затопило наводнением. Зерновых пайков можно было уже не ждать. С наступлением осени мы отчаянно собирали желуди. Без зерна желуди оставались единственной надеждой как-то протянуть зиму. Мы собрали их столько, сколько могли. Мы отваривали их и ели один раз в день, и нам – господи помилуй – они казались чуть ли не деликатесом. Они спасли нас тогда от голодной смерти.

К весне 1996 года земля, которую мы обрабатывали рядом с домом, стала бесполезной. Не было ни рассады, ни семян, ни удобрений. Завод закрылся. К этому времени умерло уже столько людей, что сироты ордами скитались по стране.

С продовольствием дело обстояло настолько ужасно, что мы стали поедать любые растения, что попадались под руку. Мы часами варили эти травы, чтобы добиться хоть подобия съедобности. Но напрасно. Вкус был неизменно отвратительным, как и их воздействие на наше здоровье – мы опухли, лица отекли, моча приобрела красный, иногда и синий оттенок. Все мы страдали от хронической диареи. Мы даже ходить не могли, настолько обессилели.

Все наши мысли и разговоры были о еде. Если нам все-таки удавалось встать на ноги и заставить себя передвигаться, мы тратили последние силы на поиски хотя бы подобия чего-то съестного. Мы превратились в ходячие трупы, в призраки.

Число умерших в ту пору от голода мне неизвестно. Почти все разговоры были о голодной смерти.

– Помнишь ту женщину, муж которой умер? Ну, так она тоже умерла…

– Что-то я давно не видел такого-то… А вы его не видели? Мне кажется, он не выдержал и тоже умер…

– Я увидел эту женщину лежащей на улице. Подошел, но она уже похолодела…

Рассказывали и о случаях каннибализма. Говорили, что тех, кого заставали за этим занятием, предавали публичной казни. Я никогда не видел публичную казнь своими глазами, но меня такое не удивило бы. Каждый день уподобился кошмару наяву. Звучит ужасно, наверное, но я свыкся с видом трупов на улицах. Они уже не ужасали меня. Порой я не мог понять – умер уже этот лежащий или еще нет. Самое страшное – у меня уже не было сил (да и желания) выяснять это.

Люди начинали в открытую задавать очень неприятные вопросы. Вроде таких: а когда им все же дадут возможность съесть чашку риса и мясной суп? Никто не решился произнести подобное вслух еще недавно даже с глазу на глаз.

Находились и такие, кто критиковал Ким Ир Сена и обвинял в происходящем его. Но никто и не заикался об изменении политической системы. Люди все еще опасались полиции и охранки. Разве кто-то мог даже помыслить о том, чтобы погнать в шею всех этих «вождей»? Никто. Люди до самого конца делали то, что им велели. В конце концов, им промывали мозги с детства. Нам внушали, что Соединенные Штаты жестоко убивают наших братьев и сестер на юге. Что мы должны освободить людей Южной Кореи. Что юг нашей страны оккупирован врагом – США.

Я до сих пор не пойму, как наша семья смогла уцелеть в этом аду. Мы все выглядели одинаково – будто близнецы: запавшие глаза, впалые щеки, а сами – кожа да кости. Даже лежать было больно – кости едва не протыкали кожу, и мы постоянно просыпались. Если не от голода, то от боли.

Глядя на своих близких, я думал: Боже милостивый! Неужели нам суждено умереть вот так?!

Я утратил желание рвать сорняки. Все равно смерть, днем раньше, днем позже. Так какой смысл пытаться отсрочить неизбежное? Я стал равнодушен к смерти. А что в ней такого? Ну, ляжешь, чуть-чуть придется, конечно, помучиться от боли, но в конце концов заснешь и больше уже не проснешься. И все сразу кончится…

Но стоило мне закрыть глаза, меня начинали преследовать голоса моих родителей, их последние напутствия. Я стал одержим ими.

Как угодно… Как угодно… вернись в Японию! Расскажи всем о нас… О том, что с нами было! – говорил отец.

Забери мой прах в Японию и помести его в могилу моих родителей! – захлебываясь рыданиями, умоляла мать.

Стоял сентябрь, и луна иногда появлялась между облаками. В нашем доме в Хамджу не было электричества. Мы сидели в темноте. Молча. Мы сидели, привалившись спинами к стене, безучастно уставившись во тьму. Лунный свет падал на жену и детей. В холодном свете луны их тела казались деревьями. Мертвыми деревьями.

Когда вы находитесь на грани голодной смерти, ваши губы и нос лишаются подкожного жира. Губы как бы исчезают, а зубы обнажаются – вы скалитесь, будто разъяренный пес. Нос усыхает до пары отверстий – ноздрей. Ни о чем подобном я, разумеется, не знал раньше, да и знать не мог. А лучше было бы знать…

И я заговорил:

– Мы превратились в скелеты. Если мы ничего не предпримем, мы погибнем. Я должен идти через границу. Конечно, лучше бы нам пойти всем вместе, но, думаю, вы не вынесете.

Мысль об этом пришла совершенно внезапно, ни о чем подобном я не думал. Я за секунду до этого еще не думал ни о чем подобном. Но вдруг меня осенило: если уж умирать, лучше будет умереть, пытаясь вернуться в Японию. Если случится чудо и мне повезет, я смогу переслать деньги моей семье. И спасти их.

Мёнхва какое-то время молчала.

– Отец, тебе решать, – сказала она. И разрыдалась.

– Все с нами будет хорошо. Если останемся живы, как-нибудь все равно найдем друг друга, – продолжала жена.

Я тут же поднялся и собрал нехитрый скарб. Я понимал, что, если не решусь уйти сейчас, потом уже не решусь никогда. И направился к дверям.

– Если сумею попасть в Японию, я заберу туда и вас. Найду способ. Чего бы это мне ни стоило.

Сдержав слезы, я отправился до станции Хамджу. Я знал, что оттуда ходит ночной поезд до приграничного горда Хесан. Внезапно я ощутил себя поразительно свободным. Я перешагнул через некий незримый порог, и моя жизнь уже никогда не будет такой, как прежде. Я расставался со всем, что знал, со всеми, кого любил, и пути назад не оставалось.

Сесть на поезд до Пхеньяна или до границы было достаточно сложно. Нужны были особые проездные документы, и получить их теперь было даже труднее, чем когда-либо. Слишком многие пытались сбежать в Китай, как я.

Когда я добрался до станции Хамджу, там было полно народу. У турникета проверяли удостоверения личности и билеты. Это было плохо. Я повернул назад, отошел от станции ярдов на двести и там перебрался через пути.

Из-за высокой стены и длинной полосы живой изгороди попасть на платформу было очень непросто, но я сумел осторожно пробраться туда. Пока пробирался, порвал одежду и здорово оцарапал колени – через живую изгородь явно была пропущена колючая проволока. Я осторожно выглянул из-за изгороди, чтобы проверить, что творится на платформе.

Там многие ожидали поезда. Некоторые спали прямо на земле. Другие ели. Я заметил нескольких полицейских. И довольно много солдат. Конечно, ведь военные часто пользовались ею! Все это сулило мало хорошего.

Я оставался в своем убежище, продолжая наблюдать за платформой. Миновало несколько часов, как мне показалось. Потом солдаты выстроились в шеренгу, и к платформе подали состав. Даже в темноте я разглядел старые, покрытые ржавчиной вагоны с выбитыми стеклами.

Я пытался понять, когда лучше всего будет попробовать вскочить на поезд. Прямо сейчас? Нет. Слишком опасно. Дождаться самого последнего момента? Но как определить, когда он наступит?

Пока я раздумывал, поезд тронулся. И понял – сейчас или никогда! Пригнувшись, я из последних сил припустил к поезду. Я бежал со всех ног, в ужасе ожидая, что вот прямо сейчас кто-нибудь из солдат пустит мне пулю в спину.

Выбросив вперед руки, я ухватился за поручни лесенки хвостового вагона. Вцепившись в холодный металл непослушными пальцами, я подтянулся и бросил свое тело вперед и вверх. Сила рывка была так велика, что я, выбив дверь, покатился кувырком по вагону.

Я лежал навзничь в узком проходе между лавками. Я едва дышал – последнее усилие так меня вымотало, что я не мог двинуться. Вокруг была кромешная тьма. Ни один из плафонов на потолке не горел. Потом я кое-как уселся и огляделся. Все места заняты. По проходу сновали люди, но, похоже, до меня им не было никакого дела. В те дни многие ездили зайцем, поэтому мое появление в вагоне ничем из ряда вон выходящим не было. Большинство пассажиров уже дремали.

И тут до меня дошло – я сумел! Мне удалось сесть на этот поезд. Я ощутил облегчение и вместе с ним – голод. Последний раз я ел утром, много часов назад, – миску жидкого супа. Я привалился спиной к двери в самом конце вагона и тоже стал засыпать. Но тут внезапно мне ударил в глаза отблеск света из соседнего вагона. Какой-то контролер, подсвечивая карманным фонариком, проверял проездные документы пассажиров. Мою сонливость как рукой сняло.

Я оцепенел от ужаса. Пульс зашкаливал. Я знал, что если меня схватят, то это конец – мне и моей семье. По телу заструился липкий зловонный пот. Если я что-нибудь не придумаю прямо сейчас, моя семья до конца дней будет гнить в концлагере. А меня объявят предателем и расстреляют.

Я огляделся – адреналин бушевал в моих венах – спрятаться было негде. Все вокруг, казалось, затихло. Я слышал только бешеный стук своего сердца и вой ветра.

На колебания не было времени.

– Простите. Извините, – торопливо бросил я спящим рядом пассажирам, протискиваясь между ними к окну. К окну, в котором не было стекла.

Господи, благослови того ворюгу, который стащил это стекло! Я готов был обнять и расцеловать его.

Встав на оконную раму, я выбрался наружу. Я стоял в оконном проеме, и ветер хлестал меня, грозя сдуть вниз мое костлявое тело. Я понимал, что ноги мои видны из вагона. Надо было срочно лезть на крышу.

Взглянув вверх, я заметил вентиляционную решетку. В темноте было трудно разобрать, что это. Но я сразу понял, что смогу за это ухватиться. Только бы дотянуться! Надо было рискнуть. Просто подскочить, ухватиться и втащить себя наверх.

Алле оп! Это был цирковой номер.

Поезд быстро приближался к мосту. Впереди темнели деревья.

Зажмурившись, я медленно и глубоко вдохнул. Когда поезд въезжал на мост, вагон внезапно дернулся.

Давай!

Я подскочил вверх изо всех сил. И внезапно оказался в воздухе. Все вокруг застыло. Мои пальцы сомкнулись на решетке. Вцепившись в нее, я бросил тело вверх и приземлился на крышу – на локти, обдирая кожу до крови. Получилось! Я на крыше! Меня еще долго трясло от ужаса и напряжения.

Не знаю, сколько я просидел там. Я был в таком жутком напряжении, что даже не заметил, как полил дождь. Когда я, наконец, более-менее пришел в себя, рубаха промокла насквозь. Из-за дождя крыша скоро промокнет, и я могу соскользнуть вниз в любой момент.

Я лег на живот и осторожно пополз к хвосту вагона. И почувствовал облегчение, когда ноги коснулись лестницы. Спустившись по ней, я встал на вагонную сцепку. Теперь, стоя на сцепке, обернув руки вокруг лестницы и сцепив их вместе, я буду в относительной безопасности.

Лестница! Но почему я не воспользовался ею раньше, когда выбирался из вагона? Я сидел на полу, опираясь спиной на торцевую дверь. Всего-то и надо было… Ладно уж. Главное, я еду. Только это сейчас и имело значение.

Где-то около полуночи поезд подъехал к неосвещенной и пустынной станции. Я успел разобрать название на обшарпанной табличке. Это была последняя перед Хесаном остановка. Я решил, что до самого Хесана ехать слишком опасно. Там у меня точно потребуют предъявить проездные документы, а это конец. Так что пора распрощаться с гостеприимной сцепкой и лестницей. Я спрыгнул с поезда и растворился во тьме ночи. Я знал, что река Ялуцзян уже недалеко.

Река Ялуцзян разделяет Китай и Северную Корею. Многие пересекают ее, а еще больше – пытаются это сделать. Как ни странно, но тридцатью годами ранее, во время «Большого скачка» и «Культурной революции» в Китае, обрекших тогда огромную страну на голод, многие китайские корейцы, да и китайцы пытались бежать в Северную Корею. Теперь же вектор миграции переменился на противоположный.

Город Хесан известен своими каменноугольными бассейнами и медными рудниками. Приблизительно в 12 милях к северо-востоку от Хесана расположена область под названием Почхонбо, известная сражением, происходившим там в 1937 году. Корейцы пытались изгнать японских оккупантов из своей страны, и антияпонский партизанский корпус, которым предположительно командовал Ким Ир Сен, разгромил японскую армию (речь идет о рейде 200 корейских партизан под командованием Ким Ир Сена на уездный город Похчонбо, в результате которого был разгромлен японский полицейский участок, выпущены заключенные, а продукты из японских складов и магазинов розданы жителям. В северокорейской государственной мифологии считается эпохальной датой в истории сопротивления японским колонизаторам. – Прим. ред.). В честь этого события возникло название «Священная земля Революции». В городе возвышается посвященный революции гигантский обелиск и памятник Ким Ир Сену.

Как все в мире меняется. К 1996 году «Священная земля Революции» получила дурную славу «плацдарма для перебежчиков» – там концентрировались те, кто стремился сбежать в Китай. Район круглые сутки патрулировали целые легионы пограничников.

Мне не раз приходилось слышать ужасы о том, какова была участь пойманных. Все в Северной Корее знали подобные истории. Ужасающие истории. Кто знает, правдивы они или же нет – может, госаппарат сам намеренно распространял такие слухи, чтобы удержать нас от бегства. Одну из самых страшных окрестили «случаем проколотых носов». Семья из четырех человек пыталась бежать, но северокорейская полиция схватила их всех на территории Китая. И им всем четверым продели проволоку через ноздри, чтобы удержать их вместе. Китайские таможенники были потрясены подобной жестокостью и пытались втолковать корейцам, что такие вещи в Китае недопустимы. Раздраженные реакцией китайских таможенных чиновников, корейские полицейские решили продемонстрировать китайцам свою варварскую власть и расстреляли всю семью, едва те оказались на территории Северной Кореи.

Спрыгнув с поезда, я шел, пока ноги не одеревенели. И наконец добрался до Хесана. Я уже два дня не ел, и поэтому решил сходить на местный рынок. Рынок оказался огромным. Чего я там только не увидел! Голова закружилась – рис… мука… икра минтая… Да всего и не перечислить. Люди что-то покупали, но здесь было полно и бездомных, если судить по их виду. Они, не скрывая зависти, глазели на покупателей.

Денег у меня не было, оставалось искать объедки. И я нашел несколько обгрызенных початков кукурузы. Зерен на них уже не оставалось, но я был доволен и сердцевиной.

Оглядевшись, я увидел у себя за спиной маленького ребенка. Он был совсем один. Сирота, наверное. Как и я, он пытался отыскать что-нибудь съедобное на земле. Нашел, съел. Как голубь. Мне стало интересно, есть ли у него родители. Но раздумывать на эту тему не хотелось – он до боли, до слез напомнил мне своих детей. А сил плакать уже не оставалось.

Нужно было отдохнуть, и я пошел в парк в центре города. Отыскав кусты, я забрался в них. И скоро заснул на голой земле. Проснувшись утром, я пошел к вокзалу и некоторое время походил вокруг. Мне повезло – нашел огрызок яблока. Жуя на ходу, я направился к реке. И когда вышел на ее берег, было уже около полудня.

Первым, что я испытал, увидев эту реку, было удивление. Она очень узкая, от силы 30 ярдов шириной. Зимой по льду я перебрался бы на другой берег за несколько секунд. Впрочем, за эти несколько секунд мне вполне успели бы всадить пулю между лопаток. Но об этом я старался не думать.

Я заметил, что на другом, китайском, берегу несколько мужчин, покуривая, балагурят между собой. На северокорейской стороне через каждые пятьдесят ярдов были расставлены караульные будки, а вооруженные патрули круглосуточно обходили берег. Некоторые вели на поводках немецких овчарок грозного вида. Я заметил и женщину, которая стирала белье в реке, и довольно много детей, игравших на обоих берегах. На них охранники не обращали внимания вообще.

Какой-то мальчик пошел вброд через реку неподалеку от меня. Охранники никак не реагировали. Я ждал от них каких-то действий, но они оставались безучастными. Мальчик что-то нес над головой – я не мог разобрать что именно. Вода доходила ему только до пояса. Перебравшись на другой берег, он отдал этот предмет дожидавшемуся его мужчине. Тот, схватил его и быстро ушел, а мальчик, усевшись на берегу, закурил. Видно, решил отдохнуть после сделанной работы.

Похоже, перебраться через речку было совсем нетрудно.

И я решил отойти в сторону. Проторчи я там еще несколько минут, это точно возбудило бы подозрение у пограничников. Когда я стал уходить, один из них выкрикнул:

– Назад!

Я настолько нервничал, что решил, что он обращается ко мне, остановился и медленно обернулся.

Стиравшая белье женщина тоже поспешно отошла назад. Пограничник обращался не ко мне, а к ней. Вот на детей они внимания не обращали, а взрослым позволялось зайти в реку только на ярд или около того.

В тот же вечер я снова вернулся к реке и, спрятавшись в кустах, стал наблюдать, что происходит после заката. Пограничники ходили по берегу с фонарями. И что еще хуже, светила луна. Я видел ее отражение в речной воде. Было слишком светло, чтобы лезть в воду, и я решил вернуться к вокзалу.

У вокзала стояла длинная скамья для ожидавших поезд пассажиров. Я заметил, что кое-кто из сидевших решил подкрепиться, и решил дождаться, пока они не выбросят объедки. Подобрав немного остатков пищи, снова заполз в кусты. Я понимал, что средь бела дня переходить речку никак нельзя – тут же засекут. Да и в темное время суток это было небезопасно из-за луны и пограничников с их фонариками.

Я не знал, как быть. Единственное, что я придумал – попытаться как-то подловить пограничников в момент смены наряда. Но как выяснить график смены постов и при этом не выдать себя? И я, лежа на холодной земле, бесконечно прогонял самые различные варианты.

Мне потребовались еще два дня наблюдений для выяснения самого удобного времени перехода реки. За эти два дня я здорово ослаб физически. Не говоря уже о нервном напряжении. Я постоянно проверялся, пытаясь обнаружить слежку. В каждом прохожем я готов был видеть сотрудника тайной полиции.

В конце концов мне это надоело, и я одернул себя: Подумай хорошенько! Времени у тебя в обрез. Твоя семья голодает! Сам ты с каждым днем слабеешь. Ты обязан перейти эту речку! Иначе твоя семья погибнет, да и тебе не выжить!

На третий день я вернулся к берегу реки сразу же после захода солнца и спрятался в кустах. Я ждал малейшей возможности. Вокруг бродили пограничники.

Никто тебя не пристрелит! Ты не имеешь права погибнуть здесь!

Вот такими мыслями я поддерживал себя в тонусе.

Но я не мог по-настоящему сосредоточиться, поэтому лег и прикрыл глаза. Попытавшись встать, я понял, что не смогу – сил не оставалось даже на это. Я тогда подумал: вот так, наверное, и умирают. Я забрался так далеко, я был уже так близко к цели – но я слишком долго ждал. Вдруг я отчетливо увидел перед собой лица матери, отца и всех моих детей. Ты должен встать и идти, велела мне мать. Собрать все силы для этого. И тут стал моросить дождь. Я почувствовал прохладные капли на лице. Я открыл глаза и убедился, что небо темное, безлунное. Черное. Дождь усилился, и, что странно, ко мне стали возвращаться силы. Мысли прояснились. Я должен идти. Сию же минуту я должен идти. Иначе я здесь просто умру. Дождь быстро превращался в ливень. Десять, может, двадцать минут спустя я встал и посмотрел на реку. Она стала неузнаваемой. Дождь превратил узкую речушку в бушующий поток.

Ступая по илу, я пробрался к воде.

Какая разница? Меня пристрелят… Я совершу самоубийство… Остаюсь здесь и умру от голода… Я все равно умру. Так стреляйте же, если хотите! Чего вы ждете?!

Думая так, я собирал силы и решимость для решающего рывка. Я пошел вдоль берега. Плевать мне было на пограничников за спиной. В любом случае я готов был умереть.

Внезапно под ногой что-то треснуло. Ветка? Корень? Уверенный, что мне вот-вот выстрелят в спину, я непроизвольно обернулся. И остолбенел – ни одного пограничника! Как так! Может, у них смена наряда?

Да! Сейчас или никогда. Я бросился в воду и поплыл. И крепко ударился обо что-то головой. Камень? Понятия не имею. Я нахлебался грязной воды и почувствовал, как меня подхватило течение. И тут же я потерял сознание.

Представления не имею, сколько времени прошло. Когда я пришел в себя, я понял, что лежу на берегу реки.

Дело дрянь! Не вышло!

Меня страшно колотила дрожь. Сил не было никаких. Сделав над собой чудовищное усилие, я приподнял голову. И увидел в отдалении свет. Мне показалось, что светятся окна какого-то здания.

Непонятно, как это – кто-то включает свет. Зачем это? Включать свет ночью в Северной Корее было равносильно государственной измене. Я не мог подняться, но каким-то образом заставил себя ползти. И вот так, ползком, я и пробирался к освещенным окнам здания.

И тут вдалеке послышался собачий лай.

Я, должно быть, снова лишился чувств. Очнувшись, сообразил, что кто-то несет меня на спине. Говорить я не мог. Я попытался, но ничего не вышло. Будто голосовые связки парализовало. Я не мог мычать. Я пытался пошевелить пальцами. Ничего не почувствовал. Но вот глазными яблоками я мог шевелить. Где я? Я попытался осмотреться.

Кустарник. Собака. Что это она? Скачет вокруг своего хозяина? Виляет хвостом. Тявкает.

Хозяин обратился к псу. Что-то ему сказал. Что он сказал? Я не понял.

Я вновь попытался заговорить. По-прежнему ни звука. Третья попытка. Результат тот же.

Человек продолжал ласково увещевать пса.

И внезапно меня осенило – люди не держат собак в Северной Корее. Они едят их. А эта собака была домашним животным. Это не Северная Корея! Это Китай. Есть! Я не мог поверить в это. Это было истинным чудом.

Несмотря на все мое возбуждение, усталость взяла свое.

Я провалился в сон.

Это было моим настоящим вторым рождением.

Когда я проснулся, человек внимательно смотрел на меня. Я хотел объяснить, кто я, поблагодарить его за его помощь, но я до сих пор не мог произнести ни слова. Я пытался усесться, но он остановил меня.

– Все хорошо. Вам нужен отдых. Попытайтесь уснуть, – сказал он.

Потом он накормил меня рисовой кашей. Взяв миску, он зачерпнул ложкой каши и поднес мне ко рту.

Если бы у меня еще оставались силы, я бы просто разрыдался от этого элементарного проявления доброты.

От еды меня замутило. Я так давно не ел, что организм отказывался принимать пищу. Я чувствовал себя так, будто вылакал ведро водки.

И лишился сознания.

Два дня я витал между явью и обмороками. Я ничего не помню из этого периода. Но на третий день пробудился полным энергии. Это было очень необычно. Не подумайте, что я вскочил с постели, нет, но я понял, что могу встать, могу ходить. Я огляделся, разглядывая новое окружение. Я видел телевизор, холодильник, стиральную машину, диван-кровать, мотоцикл и велосипед. Парад невообразимой роскоши.

Вошел человек, который спас меня. Это был пожилой кореец по имени Ким. Он был самым добрым человеком, которого я когда-либо знал.

Я объяснил свою ситуацию во всей ее сложности.

– Я не кореец. Я – японец. Пытаюсь возвратиться в Японию. Я должен спасти свою семью. Вы можете помочь мне? – спросил я.

Он затянулся сигаретой. Выдохнул.

– Вы сейчас не можете добраться даже до Южной Кореи. Но до Японии! – он сказал.

Он рассказал мне о других перебежчиках из Северной Кореи. Они, разумеется, были не японцами, а обычными северокорейцами по рождению. Его рассказ шокировал меня. Даже если им удавалось добраться до южнокорейского посольства в Пекине – а это отнюдь не легко, принимая во внимание расстояние и опасности, поджидавшие их по пути, – их там ждал довольно прохладный прием.

Им было сказано следующее:

– Мы не желаем осложнений наших добрых отношений с Китаем. Боюсь, что мы не сможем вам ничем помочь. Действуйте самостоятельно.

Иными словами, сделайте одолжение и уберитесь с глаз долой.

После Корейской войны Китай и Северная Корея в знак «дружбы, скрепленной кровью», подписали «Протокол Сотрудничества по безопасности границы». За фасадом пышной риторики скрывался страшный смысл: если вы сбежали из Северной Кореи, а китайцы вас схватили, то вас отправят обратно.

То есть на убой.

Для Южной Кореи, похоже, торговые отношения с Китаем были куда важнее помощи собратьям-корейцам.

Но Ким был порядочным человеком, и я доверял ему полностью.

– Позвольте мне переговорить с моими сыновьями и надежными друзьями. Мы что-нибудь придумаем. Не волнуйтесь, – успокоил он меня.

Оглядевшись, я почувствовал, что вот-вот разрыдаюсь – так подействовало на меня увиденное. Телефон на столе. Радиоприемник. Фрукты в вазочке. Лежавшая у окна собака. По сравнению с Северной Кореей это была Шангри-ла (вымышленная страна, литературная аллегория Шамбалы, рай на земле. – Прим. ред.).

Через некоторое время Ким вернулся вместе с двумя мужчинами лет под сорок. Это оказались его сыновья – Чхольсу и Чхоро. Мне они показались чуть ли не миллионерами в элегантной, сшитой явно на заказ одежде и при японских часах. Как их отец, они торговали мукой, рисом и другими продуктами питания с Северной Кореей.

Это было юридической стороной их бизнеса. Они также торговали материалом, подпадавшим под эмбарго – серебром, антиквариатом и т. п.

– Я скупаю старые японские деньги колониального периода и продаю их одному японскому нумизмату. Он просто ненасытен. Меня это вполне устраивает! – пояснил Чхольсу.

Они торговали выше по течению реки – там река уже. К счастью для них, младший брат, Чхоро, раньше работал на службу безопасности, и у него там остались друзья. Он всегда был в курсе их планов. Он предложил мне побыть пока у них. Что я и сделал – остался с ним, с его братом, с его отцом, с близкими его друзьями.

Дом Чхольсу походил на рай со всеми его электроприборами, горами белого риса и свинины. Коллеги-торговцы постоянно заходили перекинуться в карты. Все курили и играли на деньги и прекрасно проводили время. Они обращались друг к другу «друг» или «приятель» – это так напоминало мне школьные годы в Японии. Я сразу почувствовал, что Чхольсу пользуется у них авторитетом. И поскольку я считался его гостем, ко мне все были подчеркнуто вежливы и предупредительны, что было – ради разнообразия – весьма приятно. Я даже испытывал чувство вины перед своей семьей, оставшейся в Северной Корее, но понимал, что для того, чтобы помочь им, нужно было прежде всего самому встать на ноги.

Через несколько дней мне пришла в голову идея обратиться в японский Красный Крест в Токио. Я вспомнил об одном человеке, который в 80-е годы написал в Красный Крест и попросил помочь ему найти родственников в Японии, связи с которыми оборвались. Позже он получил ответ – «поисковый бланк запроса». Человек этот был страшно рад и показывал этот бланк всем, кто просил. Я тогда еще мельком увидел адрес и номер телефона учреждения и даже запомнил их. Помнил и сейчас.

Я спросил Чхольсу, как сделать международный телефонный звонок. Потом поднял трубку телефона и набрал номер. Я задержал дыхание, пока в трубке раздавались щелчки и гудки.

Но это сработало. Кто-то мне ответил. Женский голос.

Я не мог понять ни словечка. Говорили по-японски. Но я так давно не говорил на этом языке, что почти все забыл.

– Я японец. Я в Китае. Я уехать вместе с семьей в Северную Корею. Очень давно. В 1960 году. Я вернуться в Японию. Прошу Вас.

Только это я им и сказал. И повторял это снова и снова.

Женщина на другом конце линии не могла понять, что я говорил. Но сообразила переключить меня на другой отдел.

– Чем я могу помочь? – спросил мужской голос.

И тут я заговорил уже намного яснее. Видимо, мой родной японский мало-помалу возвращался ко мне.

– Меня зовут Исикава. Я – японский гражданин. Мой отец был корейцем. Мать – японкой. В 1960 году моего отца обманом уговорили вывезти нас в Северную Корею. Нам обещали райскую жизнь на новом месте. Японское правительство было целиком за этот переезд. И Организация Объединенных Наций знала все об этом. Ваша благотворительность организовала самую большую массовую миграцию в истории мира. Вы вообще представляете, как вы с нами поступили? Вы отправили нас в ад. И вот я наконец сумел оттуда сбежать. Остальные не смогли. Я первый убежал. Остальные просто гибнут от голода или уже погибли. Было бы хорошо, если бы вы помогли мне возвратиться домой.

Я это разом и выпалил служащему.

Молчание.

Я зашел слишком далеко, мелькнула у меня мысль.

Но сотрудник Красного Креста заговорил. И мне показалось, что он обеспокоен ситуацией.

– Хорошо. Прошу вас немного подождать. Я свяжусь со службой Красного Креста в Китае, – решил успокоить меня он.

Ответ был, конечно, доброжелательный, но совершенно идиотский.

– Вы в своем уме? Если вы это делаете, считайте, меня нет на свете.

Я сообщил ему, что китайским властям совершенно наплевать на мнение Красного Креста. Они просто вышвырнут назад, в Северную Корею, а там меня расстреляют за мои подвиги.

В конце концов до него дошло, в какой опасной ситуации я оказался.

– Хорошо. Я немедленно свяжусь с Министерством иностранных дел, – заверил меня служащий.

Я дал ему телефонный номер Чхольсу, поблагодарил и повесил трубку.

Надо отдать этому сотруднику должное, он действовал достаточно оперативно. Приблизительно четверть часа спустя мне позвонили из отдела Северо-Восточной Азии азиатского Бюро министерства, и мой собеседник рекомендовал мне созвониться с японским посольством в Пекине. Они будут ждать моего звонка.

Я набрал номер, который он мне дал, и снова пересказал свою историю.

– Вы действительно японский гражданин?

Я предоставил ему все детали. Дату рождения. Место рождения. Точную дату отправки в Северную Корею. Где-то должны были сохраниться архивные записи.

Хорошо. Он доложит обо всем своему начальству и после этого свяжется со мной.

Все, похоже, сомневались, что я на самом деле японец. Задним числом я не могу их ни в чем обвинить. Я с трудом говорил по-японски. Но я пуще смерти боялся, что меня в любой момент могут арестовать, и чувствовал, что счет для моей семьи в Северной Корее идет уже не на дни, а на часы. Мне нужно было не сочувствие. Мне нужен был тот, кто помог бы мне возвратиться в Японию, а уже там я стал бы думать над тем, как вызволить свою семью.

Чхоро предупредил меня, что все телефонные разговоры в приграничном районе прослушивались. И не столько ради того, чтобы проследить за беженцами. В этом регионе было полным-полно шпионов и из России, и из Южной Кореи, которые тоже искали перебежчиков или расследовали какие-то подозрительные случаи. Я решил, что будет лучше перебраться в другой дом.

В течение следующих нескольких дней я несколько раз менял пристанище. Я по-прежнему названивал в посольство, и мне велели обратиться в японское консульство в Шэньяне.

– Потерпите, – говорили они. – Мы пытаемся войти в контакт с вашими родственниками в Японии.

Но мое терпение готово было лопнуть.

Наконец они все-таки выяснили все, что требовалось.

– Поздравляем вас. Мы убедились, что вы тот, за кого себя выдаете, – заверили меня.

Я уже целую неделю пробыл в Китае, и все это время меня не покидал страх ареста. И я позвонил в консульство в Шэньяне и сказал, что больше ждать просто не могу.

– Хорошо, тогда вам необходимо прибыть в Шэньян. Попросите людей, которые приютили вас, привезти вас в Шэньян. Все их расходы будут оплачены. В городе стоит огромная телевизионная башня, а прямо перед ней мост. Будьте там послезавтра в 5 часов вечера. Поняли?

Я повесил трубку и обратился к братьям.

– Вы и так уже очень много сделали для меня, но я вынужден просить вас еще об одном одолжении. Последнем. Это очень важно для меня. Можете доставить меня в Шэньян? Консульство покроет все ваши расходы, – попросил я.

Чхоро не колебался ни секунды.

– Разумеется. Когда надо ехать? – спросил он.

Я думал, у меня начнется истерика.

– Может, лучше прямо сейчас? – спросил я.

И мы расхохотались.

У Чхольсу был друг, у которого была машина. Он спросил его, не отвезет ли он нас в Шэньян.

Тот согласился.

План был готов к вечеру.

Ехать с нами вызвалась и жена Чхоро, таким образом, нас было пятеро.

Перед отъездом я сходил к г-ну Киму-старшему. Я даже не могу описать, как я был благодарен этому человеку за все, что он сделал для меня. Я расплакался перед ним. Я знал, что никогда его больше не увижу и не смогу по-настоящему отблагодарить за то, что он спас мне жизнь.

Потом мы впятером забрались в машину и тронулись в путь.

До Шэньяна было приблизительно 250 миль по прямой. Чтобы добраться туда на машине, предстояло миновать горы Чанбайшань. Если ехать без остановок, мы укладывались в два дня. Но горные дороги были узкими и извилистыми, на них было полно всяких контрольно-пропускных пунктов.

Когда наш водитель заметил первый контрольно-пропускной пункт впереди, он сделал мне знак. Я спрятался на заднем сиденье под матрацем. Сердце колотилось так, что готово было выскочить из груди. Братья Ким уселись сверху.

До меня донесся голос солдата. Он показался мне молодым и дружелюбным.

– Ну, и куда вы, ребята, собрались?

– К родне в Шэньян.

И все. Солдат даже не попросил предъявить разрешение на поездку. Он просто пропустил нас.

– Ну, вот и все, – подытожил Чхольсу, сняв с меня матрац.

Я вылез и уселся на сиденье.

Я был поражен, что мы без всяких проблем миновали КПП. И не мог не спросить об этом.

– Ну, понимаете, эти солдаты… они совершенно одни в этой глухомани… Многие часы подряд. Они здесь каждой живой душе рады.

После тридцати шести лет проживания в Северной Корее я чувствовал, будто попал на другую планету.

Эти двое суток мы ехали практически без остановок. Разве что на несколько минут, чтобы справить нужду или вздремнуть. Мы добрались до Шэньяна к 2 часам пополудни в день, когда была назначена наша встреча.

Я никогда в жизни не видел столько автомобилей. Они были везде, гигантская движущаяся масса. Но мне было не до них. Я едва дышал от не покидавшего меня волнения и был страшно возбужден и напуган – в конце концов, в этом городе было и северокорейское консульство. И тайная полиция.

Мы нашли телебашню. Человек по телефону был прав. Ее нельзя было не заметить.

Мы припарковались поблизости и направились к мосту. Братья Ким шли по обе стороны от меня.

Когда мы добрались до моста, я по телефону-автомату позвонил в консульство. Дрожащей рукой я приложил трубку к уху.

– Здравствуйте! Это – Исикава. Я на мосту. Думаю, не получится ждать до указанного вами времени. Слишком опасно. Может, и наш разговор подслушивают. Я не хочу, чтобы меня схватили. Прошу вас, заберите меня прямо сейчас.

И положил трубку, не дожидаясь ответа.

Чхольсу сказал мне – и я никогда не забуду об этом:

– Не волнуйся! Если что-то случится, я жизни не пожалею, чтобы защитить тебя.

Я кивнул, но сосредоточиться все равно не мог. Меня не покидало ощущение, что все вокруг – сплошная угроза. Я был убежден, что в любой момент меня могут схватить. Сердце бешено колотилось. Во рту пересохло, ладони взмокли от пота.

Внезапно кто-то у меня за спиной назвал мое имя.

– Вы – г-н Исикава?

Я резко обернулся и увидел двух мужчин в дорогих костюмах.

– Меня зовут Кусакари, – представился один из них. – Я из консульства. Вы прошли через ужасающие испытания. Я приветствую вас. Пойдемте с нами!

Он взял меня за руку, и мы стали уходить.

Второй мужчина поблагодарил Чхоро и Чхольсу и передал им несколько банкнот. Довольно солидную пачку, как я успел заметить. Я был счастлив, что им компенсировали все их хлопоты, связанные со мной.

Братья были явно поражены.

– Даже и не знаю, что сказать. Я никогда не смогу в полной мере отблагодарить вас. Всего вам доброго! – сказал я.

– Всего хорошего! Счастливого пути! – попрощались они. И потом махали рукой нам вслед. Все! Я их больше не увижу.

Мы дошли до консульства, располагавшегося всего приблизительно в 500 ярдах. Здание окружали четыре высокие стены. Отлично. У входа стояли вооруженные китайские полицейские. Мы вошли в консульство в 14.30. Не могу описать свое состояние, когда оказался там. Я и верил в происходящее, и не верил. И перед моим мысленным взором постоянно проносились моя семья, жена, дети. Меня не покидало болезненное чувство вины. Оно меня не покидает и теперь.

Я постоянно просыпался по ночам. Рациональная часть меня понимала, что я в безопасности. Но меня мучили кошмары о том, что меня все-таки схватили, арестовали, и после этого я просыпался в холодном поту с бьющимся от ужаса сердцем. Меня будили даже безобидные шорохи – скрип половиц или шелест веток за окном. Я не сомневался, что это – тайная полиция, прибывшая забрать меня.

Консул просто онемел, впервые увидев меня.

– Боже мой! Как они довели вас до такого состояния? Вы же скелет, – поражался он. Его жена разрыдалась, когда я рассказал ей о том, что люди действительно погибали от голода. Слухи об этом доходили до нее, но реальность была куда хуже, чем ей представлялось.

Мне никогда в жизни не приходилось жить в таких условиях, как в консульстве. В комнате две удобные кровати, смежная ванная. Когда я сражался за выживание, я не мог даже мечтать о таком жилье – это было что-то из другого мира. Шли дни, а напряжение не спадало. Я все еще находился в состоянии шока и не мог поверить, что все это – по-настоящему, что это не какая-то дьявольская ловушка. И хотя я радовался тому, что мне все удалось, постоянные думы о детях лишали меня спокойствия. Я постоянно слышал их голоса, они все время звали меня: «Папа! Папа!» Я не мог даже наслаждаться едой, пока они голодали там, в Северной Корее. Я вспоминал, как пел им на ночь детские песни, чтобы хоть как-то успокоить их, отвлечь от голода на сон грядущий. Все трое очень хорошо пели. Пением они умели выразить мысли и чувства. Когда они пели печальную песню, в ней звенели слезы. И сейчас, стоит мне только задуматься над этим, слезы невольно наворачиваются на глаза.

Миновало две недели. Однажды утром во время бритья я заметил, что в лицо возвращаются краски, а щеки у меня уже не такие впалые, как раньше. В целях безопасности мне не позволялось покидать комнату, куда меня поместили. Поварам и обслуживающему персоналу не сообщили обо мне из опасений, что кто-нибудь из них мог работать на иностранную разведку. Обо мне могли сообщить и китайским властям. Поэтому был разработан пароль – я открывал дверь в комнату лишь тогда, когда постучат пять раз. Все остальное время она была заперта. Только сотрудники-японцы знали обо мне.

Еда, которую давали мне, официально предназначалась для супруги консула. Она делала вид, что ест, но потом переправляла эту еду мне. Что она при этом ела сама – бог знает. Я до сих пор помню эту еду – это была пища из другого мира. Для меня, во всяком случае. Много мяса и овощей. Если бы меня угостили чем-нибудь подобным в Северной Корее, я бы набросился на них, как изголодавшийся волк, но здесь постоянное волнение лишало меня аппетита.

Днем, выглядывая из окна, я видел людей на улице. Все они без исключения представлялись мне агентами тайной полиции, которым поручено вести наблюдение за моим окном. А потом я услышал шаги на крыше. Или мне это показалось. Я тут же сообщил об этом Кусакари. После этого он заколотил кое-где дыры – или просто сказал об этом, чтобы успокоить меня. Скорее всего, так и было – он просто пытался успокоить меня.

Как и консул.

– Не волнуйтесь! Мы вернем вас в Японию, – заверял он меня. Он иногда приглашал меня в комнату отдыха после девяти вечера, когда персонал уже успел разойтись по домам. В комнате было караоке и телевизор. Он доставал доску для сёги (японские шахматы. – Прим. ред.) и весело предлагал:

– Давайте сыграем!

Я не знал, чем занимался консул и его штат в течение дня, потому что все время сидел у себя в комнате, но я не сомневался, что они вели с китайским правительством нечто вроде переговоров. И после появления первого секретаря японского посольства в Пекине у меня отпали последние сомнения в этом.

Первый секретарь напоминал университетского профессора. Я задал ему несколько вопросов, чтобы разобраться в ситуации, но он коротко ответил:

– Не волнуйтесь. И не унывайте!

И ничего более.

Через несколько дней он появился в моей комнате и вручил мне документ.

– Прочитайте это и затем подпишите, пожалуйста, – велел он.

Документ был из Министерства иностранных дел и адресован лично мне. Там говорилось: «Просим не распространяться о том, что правительство Японии помогло спасти Вас», – говорилось в нем. Разумеется, я тут же подписал его, и первый секретарь вернулся в Пекин.

Приблизительно неделю спустя меня вызвали к консулу, а потом сфотографировали – для паспорта.

Что-то затевалось, причем за моей спиной. И это меня не на шутку беспокоило. То есть обзавестись японским паспортом было, несомненно, очень и очень хорошо. Это внушало надежду. Но почему переговоры так затягивались? Я был убежден, что в их ходе возникли сложности.

Тем вечером, играя с консулом в сёги, я спросил его об этом. Он угостил меня дорогим французским коньяком, вероятно, чтобы я расслабился и мог вести себя с ним более открыто и прямо, чем это принято. Но мне не давало покоя будущее моей семьи, и чем дальше – тем больше.

– Когда я смогу вернуться в Японию? Мне кажется, сейчас самое время об этом сказать, – настаивал я.

Он пристально посмотрел на меня.

– Китайское правительство все еще не предоставило вам выездную визу. Но это – просто формальность. Первый секретарь делает все возможное, чтобы решить этот вопрос. Уверен, что скоро все решится в нашу пользу. Поэтому не волнуйтесь! Успокойтесь!

Японское правительство считало всех тех, кто, подобно мне, переехал в Северную Корею, но не изменил гражданства, по-прежнему японскими гражданами. Но у северокорейского правительства на этот счет было иное мнение – все японцы, иммигрировавшие в Северную Корею, по факту становились гражданами Северной Кореи. По их мнению, меня фактически похитило японское правительство.

Первый секретарь и Министерство иностранных дел настаивали, что я, Масадзи Исикава, был японским гражданином, так что у китайского правительства не было причины депортировать меня в Северную Корею. Это и стало камнем преткновения. Главной задачей было позволить правительству Китая в этой ситуации сохранить лицо.

Несколько дней спустя я говорил с консулом. В это время ему позвонил первый секретарь посольства Японии в Пекине. Подняв трубку, консул включил радио и объяснил мне:

– Это чтоб нас не смогли подслушать.

После этого телефонного разговора он собрал всех, кто имел отношение к моему вопросу.

– Китайское правительство закроет глаза на этот случай. Чтобы уж быть совсем точными, они решили, что не будут обращать внимания на то, что г-н Исикава покинет Китай без разрешения властей. Это – хорошие новости. Теперь плохие: если его схватят северокорейские агенты, китайское правительство уже не сможет ничем ему помочь.

По мнению первого секретаря посольства, потребуется еще несколько дней, чтобы организовать самолет и завершить переговоры. Он добавил, что свяжется с нами снова через четыре дня и сообщит, чтобы мы выехали в Далянь, откуда я уже отправлюсь самолетом в Японию.

С этим я не мог согласиться:

– Если мы отправимся в Далянь после его звонка, а по дороге меня схватят, то все рухнет. Я считаю, что нам необходимо отправиться в Далянь сейчас же и уже там дожидаться связи, – предложил я. Я был уверен, что китайское правительство прослушивает телефоны консульства, поэтому, если выберем предложенный консулом срок, полиция уже будет ждать нас – ведь им будет известно время, которое мы назовем в ходе телефонного разговора.

Консул обдумал мои слова, взглянул на часы и сказал:

– Хорошо. Давайте поступим так. Поедем прямо сейчас!

Разговор происходил уже после полуночи.

Сотрудники приступили к подготовке.

Жена консула дала мне один из костюмов консула. Роскошное одеяние, ничего не скажешь. В жизни не надевал ничего подобного. Да что там, я даже не видел ничего подобного. Как я понял позже, что он был вовсе не таким модным и роскошным, для меня он был воистину королевским облачением. Когда я переоделся, она вручила мне сумку с одеждой.

Мы спустились по лестнице под руку. Здание охраняли полицейские, и жена консула выдавала меня за своего супруга. Мы медленно обошли сад, как преданная супружеская пара, наслаждающаяся ночной прохладой. Женщина что-то напевала про себя. Я не знал эту песню. Интересно, почему она запела? Потом понял – потому что я вел себя слишком тихо и все время молчал.

Ночь была беззвездной и очень тихой. Но мне, всецело поглощенному будущим, было не до наслаждения природой. Но я прекрасно понимал, зачем это все делается – она не только вводила в заблуждение полицейских, но и пыталась успокоить меня. Вот это женщина!

У меня слезы на глаза навернулись.

Когда мы обходили сад уже по второму кругу, жена дипломата вдруг шепнула мне:

– Г-н Исикава, пожалуйста, пройдите через этот проход. И доброго вам пути!

И с этими словами выпустила меня через дверь.

Я не совсем понял, в чем дело. Но тут услышал рокот автомобильных двигателей. И тут же заметил вырытую в земле яму в углу. Я спустился в нее и понял, что это небольшой подземный ход. Забравшись в яму, я просто встал на колени и, не мешкая, пополз вперед.

Выбравшись из подземного хода, я увидел три автомобиля. И услышал, как из одного из них кто-то вполголоса зовет меня.

Это был консул.

Добежав до автомобиля, я вскочил внутрь.

За мной захлопнули дверь, и все три машины взяли с места.

По пути в Далянь было несколько контрольно-пропускных пунктов. Каждый раз при подъезде к очередному посту, я ложился на заднее сиденье и укрывался пледом. Мы даже ели в автомобиле и останавливались только для отправления естественных надобностей. Нашим местом назначения был своего рода контактный центр японских компаний, занимавшихся бизнесом в Даляне. Он управлялся японским правительством и должен был стать вполне надежным укрытием для меня. На следующий день к вечеру мы наконец добрались туда.

Не могу передать, с каким облегчением я воспринял благополучный отъезд из Шэньяна.

Если посмотреть на карту, можно заметить, что Далянь расположен к западу от Северной Кореи. А Япония – разумеется, к востоку. Так что, если уж быть предельно объективным, ад разрушивший мою жизнь, все еще преграждал мне путь оттуда, где я оказался, туда, где я предпочел бы быть.

Но Далянь – город портовый. Оттуда видны море, горизонт и суда, отплывающие к свободе. Поэтому забудьте на время о географии. Запертый в четырех стенах этого контактного центра, абсолютно не уверенный в том, позволят ли китайские власти мне уехать, я сосредоточился на созерцании морских просторов. Сама мысль о том, что море недалеко, каким-то образом вселила в меня надежду, и я даже невольно улыбнулся. Где-то там, за горизонтом, лежала Япония.

В этом здании почему-то всегда было холодно, даже со включенным отоплением. Поэтому мы все вместе ютились в одной комнате. Мне это подходило как нельзя лучше. Я чувствовал себя в безопасности, и, кроме того, в компании все же веселее. Было с кем поделиться планами на будущее, о помощи своей семье.

– Я хочу получить работу сразу же. Без разницы какую. Я могу где угодно работать, и я буду работать изо всех сил – я всю жизнь так работал. Просто мне необходимо сэкономить деньги и перевезти семью в Японию. Вот поэтому я и здесь. Именно ради этого я рисковал жизнью.

Все кивали в знак согласия и бормотали слова поддержки.

Первый секретарь появился на следующий день. Он был крайне удивлен нашим прибытием в Далянь. Он работал на совесть над моим делом, постоянно названивал в посольство в Пекине, скрупулезно проверяя и перепроверяя все детали. Рассматривая все варианты. Я с чистой совестью мог сказать, что он весь выложился, подготавливая мой отъезд, и я чувствовал себя за ним как за каменной стеной.

Приехав на следующее утро на встречу со мной, он был энергичен, как никогда раньше. И предложил сфотографироваться на память.

– Наконец все утряслось. Но я должен предупредить вас – если что-то пойдет не так, мы о вас никогда не слышали. Сожалею, что вынужден вам об этом напомнить, но ничего не поделаешь. Но – не волнуйтесь. Все пойдет так, как надо. Я абсолютно убежден в этом. Я предусмотрел все. А теперь будем собираться. Но сначала – снимок на долгую память.

У меня сохранилась эта фотография. Я вышел на ней каким-то встревоженным, вздернутым, но с сияющим взором. Так сияла моя мечта.

Сразу после обеда консул подошел ко мне и пожал руку.

– Вы готовы? – осведомился он.

Я кивнул, пытаясь не показать охватившего меня волнения.

И что-то мне вручил.

– Это вам на жизнь, когда доберетесь до Японии. Вам они точно пригодятся, – добавил дипломат.

Это были 500 долларов.

Я сроду таких денег в руках не держал. Я был ошеломлен его великодушием, но времени для пространных выражений благодарности не оставалось. Сунув деньги в карман куртки, я пробормотал невнятное «спасибо вам».

– Ладно. Все. Время. Пора ехать!

Мы уселись в поджидавшие нас автомобили и примерно через четверть часа были в аэропорту.

Я издали заметил здание терминала. Самолетов не было видно, зато слышался гул двигателей, когда они садились.

Я уже взялся за ручку, чтобы открыть дверь машины, но первый секретарь удержал меня.

– С этого момента никаких разговоров. Понятно? Просто следуйте за мной. И ни слова! – предупредил дипломат.

Как только я вышел из автомобиля, аппарат консульства, взяв меня в кольцо, повел меня в зал аэропорта. Все действовали весьма уверенно и передвигались целенаправленно. И очень быстро. Никто не оглядывался по сторонам.

Пассажиры, идущие нам навстречу, останавливались и глазели на нас. Как я понимаю, выглядели мы не совсем обычно.

Паспортный контроль? Да бросьте. Мы пошли прямо к выходу на посадку. У меня сохранился тот самый паспорт, который мне так и не пришлось предъявить. Выдан и подписан консулом в Шэньяне для использования 11 ноября. Однократное использование. По нему без труда можно определить, что я прибыл в аэропорт Нарита. Это подтверждалось и соответствующим штемпелем. Но откуда? А вот это уже секрет. Из ниоткуда. Никаких штемпелей.

Как только я добрался до посадочных ворот, меня охватило чувство облегчения. Было очевидно, что все было тщательно продумано и подготовлено. Китайское правительство держало ситуацию под контролем. Вот-вот я отправлюсь в путь.

Мы вышли на взлетно-посадочную полосу. Было облачно. Холодно. Я увидел перед собой большой самолет с серебристыми крыльями.

Вместе с первым секретарем посольства я поднялся по трапу. У двери меня встретили две женщины. Стюардессы. Обе приветливо улыбались.

– Добро пожаловать домой!

Я заглянул внутрь. Пассажиров на борту не было. Это был специальный чартерный рейс – специально для меня. Для нас.

Я повернулся попрощаться, и консул и все его сотрудники махали мне. Я попытался поблагодарить их, сказать «спасибо», но так и не смог – я плакал как ребенок.

Стюардессы проводили меня к месту. Я пристегнулся. Взревели двигатели, и самолет медленно тронулся с места. И тут мы понеслись по взлетно-посадочной полосе. Мой живот куда-то провалился – самолет взлетел.

Это был вечером 15 октября 1996 года. Вскоре самолет приземлился в Токио. Я вернулся в Японию.

Мне потребовались тридцать шесть лет, чтобы вернуться домой, но я все же вернулся.

Эпилог

И вот я дома. Вернулся. Пережил второе рождение – очередной раз. Но что я чувствовал? Бурю противоречивых эмоций. Когда я смотрел из иллюминатора, пока мы приземлялись, я не мог поверить в то, что это – моя родина. Светящиеся, как драгоценные камни, огни. Я был вне себя от радости, что в конце концов вернулся, пережил ад Северной Кореи, получил возможность выстроить будущее по своей воле. После стольких лет беспросветного отчаяния я наконец получил возможность хоть что-то сделать для своей семьи. Эти сверкающие огни вселили в меня надежду. Я сделаю все, чтобы вытащить мою семью из Северной Кореи. Я гнал от себя мысли о том, каково им приходится сейчас, но зато вволю фантазировал о том, как мы все вместе заживем в Японии.

Но мечтам моим вновь суждено было разлететься вдребезги. И что теперь? Теперь у меня осталось одно. То, чем я владею навечно и безраздельно. Горечь. Как ни жаль мне об этом говорить, мне осталась только горечь. И обида на жизнь, что так жестоко и несправедливо обошлась со мной.

Когда я вернулся в Японию, Министерство иностранных предоставило мне возможность на первых порах жить в различных отелях в Токио. Первый секретарь оставался со мной в течение нескольких дней, но скоро ему предстояло возвратиться к своей работе в Пекине. Его заменил человек по имени Мацуи. Он занимал должность заместителя начальника отдела Северо-Восточной Азии азиатского Бюро министерства. Мацуи помог мне переехать в съемную «недельную» квартиру. Потом он тоже куда-то уехал, и я остался совершенно один.

Как-то Мацуи приехал ко мне. Он стал расспрашивать меня о положении с продовольствием в Северной Корее. Но даже не заикнулся ни о ком из других так называемых «возвращенцев» и ни разу не заговорил со мной о моей семье. Конечно, как раз тема семьи и волновала меня больше всего. Я ведь не ради себя одного сбежал из Северной Кореи. Я хотел вытащить оттуда семью. Без этого все мои усилия можно было считать пустой тратой времени.

Вскоре Мацуи направили в Пекин на должность первого секретаря посольства Японии в Китае, а ко мне приставили нового опекуна. Он помог мне получить удостоверение личности и другие документы. После этого мы с ним отправились в одно любопытное учреждение.

– Вот здесь вы и будете теперь жить, – объявил он.

Учреждение это было реабилитационным центром Министерства здравоохранения, труда и благосостояния. Оно было битком забито алкоголиками и инвалидами. Называлось оно Хамакава и располагалось в районе Синагава в Токио. Мерзкая дыра.

Мягко говоря, я был расстроен этим решением. Почему ко мне отнеслись как человеку больному и нетрудоспособному? Жить приходилось вчетвером в крошечной комнатенке с занавесками вместо перегородок. Были в Хамакава и наркоманы, трясшиеся от ломки, и всякие растатуированные с ног до шеи субъекты, бормотавшие день и ночь бог знает что. Вероятно, я бы почувствовал к ним жалость, останься у меня в душе место для сочувствия. Но я не сочувствовал им. Я изо всех сил старался найти работу и зарабатывать на жизнь, и любые препятствия на этом пути просто бесили меня.

И произошло нечто невероятное. Несколько дней спустя со мной начали связываться представители СМИ – люди из газет, включая «Майнити», «Иомиури», «Джапан таймс»… Я и понятия не имел, как они разузнали обо мне. Единственные, кто знал о моем возвращении в Японию, были несколько человек из Министерства иностранных дел и еще, может быть, из Иммиграционного бюро. Я испугался и сразу же связался с бывшим первым секретарем посольства в Пекине. К этому времени он работал в Азиатско-Тихоокеанском Бюро.

Он был потрясен, когда я рассказал ему о том, что произошло.

– Боже! Если выяснится, что японское правительство помогало вам, нас всех уволят. Пожалуйста, не говорите ни с кем, – умоляющим тоном произнес он.

Разумеется, я ценил все сделанное для меня министерством, поэтому никаких интервью представителям прессы раздавать не собирался. Но потом со мной пожелал встретиться один член парламента. Он был членом парламентской комиссии, занимавшейся расследованием громкого скандала о похищении японских граждан северокорейцами и их насильственной депортации в Северную Корею.

На эту встречу я все-таки решил пойти в надежде, что он мог бы потянуть за некоторые ниточки и помочь мне вывезти в Японию семью.

Он был откровенен и дружелюбен.

– Я просто хотел встретиться с вами. Вы пережили настоящую трагедию, не так ли? – объяснил он свои мотивы.

Я попытался выяснить, что же он хотел лично от меня и потом перевести разговор на мою семью. Но сказать ему, по сути, было нечего, разве что пожелать мне удачи.

Полчаса спустя я уехал.

Позже появилась возможность встретиться еще с одним членом парламента, но и он проигнорировал мои просьбы о помощи. Хуже того, я понял, что он вовсе не захотел принимать участие в этом.

Все эти люди показались мне на удивление схожими. Я был потрясен, осознав, что Северная Корея их совершенно не волновала. Я пытался донести до них свою проблему – проблему моей семьи, но никому до них не было дела.

Год спустя я покинул Хамакаву. Честно говоря, я так и не нашел приличную работу. Чего я только не перепробовал, но это было непросто. Я ненавидел жить на пособие, бесился от того, что не мог ничего послать жене и детям, но, конечно, я не был тем, за кем бы гонялись работодатели. Представьте, как выглядело мое резюме. Образование? Неопределенное. Опыт работы? Вы действительно хотите это знать?

Однажды я получил работу в компании по уборке мусора. В своем резюме по совету первого секретаря посольства я указал, что возвратился из Южной Кореи. Но сотрудники компании буквально засыпали меня вопросами. Что собой представляет Южная Корея? Что там и как там? Ну, я никогда не был в этой стране, поэтому, разумеется, ответить не мог. Пошли слухи о том, что я – северокорейский шпион. В результате мне пришлось уволиться.

После этого я прошел множество собеседований, но провалил их все: ссылались и на мой возраст, и на низкую квалификацию, и на плохое состояние экономики в стране, и на белые пятна в биографии и… одним словом, на все.

В дополнение к проблемам с работой к числу моих бед прибавилась еще одна, личного свойства. Министерство иностранных дел разыскало родственников моей матери, но никто из них не пожелал встретиться со мной. Когда я позвонил одному из своих двоюродных братьев, он предложил встретиться. Но когда я позвонил ему в следующий раз, он заявил, чтобы я больше не звонил, и бросил трубку. Вероятно, подумал, что я собрался клянчить у него деньги.

Без работы. Без семьи. Без друзей. Несомненно, я был уже счастлив, что не голодаю. Но остаться в одиночестве – совсем нелегко. Было трудно смириться с мыслью, что правительству на тебя плевать. Тому самому правительству, которое прекрасно понимало, что в эту эмиграцию мы отправились практически из-под палки. Однако власти твердили, что раз мы уехали добровольно, то нечего и рассчитывать ни на какую поддержку или помощь.

Как-то, оставшись без гроша в кармане и впав в тяжкое отчаяние, я позвонил первому секретарю.

– Мне нужна ваша помощь, – сказал я.

– Я не могу встретиться с вами. Я слишком занят. Японское правительство пошло на жертвы ради вас. Вы должны понимать это. Вы должны найти способ жить самостоятельно и содержать себя, – назидательно вещал он.

Мне тогда так захотелось сказать ему: а ты пробовал когда-нибудь строить лачугу голыми руками? Или тащить тело матери вверх по склону горы? А ты когда-нибудь пробовал выжить на диете из сорняков?

Но он ни в чем не был виноват. В душе он был порядочным человеком. Он просто не понимал – да и вряд ли понял бы меня.

Первый межкорейский саммит прошел в Пхеньяне в июне 2000 года. Японские СМИ заявили, что это ознаменовало «продвижение к примирению между Севером и Югом».

Забудьте о ракетах.

Забудьте о нарушении территориальных вод.

О, да мы и Ким Чен Ира не так поняли. Может, он и не так уж плох, в конце концов. Может, пришло время для нас «скорректировать наши воззрения».

Я видел фотоснимки Ким Чен Ира, беседовавшего с Ким Дэ Чжуном, президентом Южной Кореи. Оба не сходили тогда с экранов телевизоров. Я не мог на это смотреть.

Не было дня, чтобы я не вспомнил о своей семье, все еще изо всех сил пытавшейся выжить в Северной Корее. И о тысячах и тысячах других, таких, как они, медленно умиравших от голода. Я провел не одну бессонную ночь, измученный этими видениями.

Годы правления Ким Чен Ира были совершенно бесцветным периодом. После смерти Ким Ир Сена ведущие члены партии резко сменили сторону и оказались в Южной Корее. Исчезли в никуда и наиболее заметные военачальники, близкие Ким Ир Сену. Ким Чен Ир знал, что все эти разговоры об объединении были фарсом. Он заботился только о том, чтобы не сойти с мировой арены и чтобы его, наконец, воспринимали всерьез.

«Страна может лежать в руинах, но ее горы и реки останутся навеки». Я всегда понимал смысл этой фразы так: личный духовный мир, духовный дом изменениям не подвержен, что бы ни случилось. Но я оказался не прав. Или, скорее, выражение было не совсем правильным. После возвращения в Японию я съездил в свой родной город. Мне очень хотелось вернуть себе ощущение принадлежности, и я подумал, что некогда знакомый пейзаж вернет приятные воспоминания детства и поможет мне исцелиться от боли. Но – нет. Город стал неузнаваем. Исчез и пейзаж, который, как я надеялся, умиротворит и исцелит меня. Я утратил не только свою страну, но и место своего рождения. Вот я и оказался в мире, которому не принадлежу.

В известном смысле я до сих даже не существую; я завис в некоей неопределенности между двумя мирами. Правительство Японии все еще официально не признало, что я вернулся в страну. Таким образом, я здесь официально – не живу. Но проживаю. Понимаете – «проживаю», но не живу. Кажется, это и есть мое проклятие.

Хотя выживать здесь, конечно, гораздо легче, мне не дают покоя очень простые вещи. Когда я ем что-то, считающееся в Японии обыденными продуктами, – куда менее изысканное, чем у большинства японцев на столе; простой рис, скажем, – я смотрю на него и задаюсь вопросом: сколько едоков обеспечила бы такая порция в Северной Корее? И на сколько дней. Проблема в том, что подобные размышления иногда начисто отбивают аппетит. Когда сердце разрывается от горя, тут уж не до еды. Так вот, если подобные чувства овладевают мной, знаете, как я поступаю? Я иду к океану и бросаю недоеденное чайкам. Я жажду отдать эту еду своей семье в Северной Корее. Но не могу. Вот я и решил сделать чаек своими посланниками. И я верю, что они с этим справляются. А я плачу.

Довольно давно из письма я узнал, что моей жены уже нет на свете. Ее похоронили на склоне горы в Хамджу. Последнее письмо, которое я получил от Мёнхва, пришло осенью 2005 года.

Помоги мне! Я хочу жить с тобой. У меня абсолютно ничего нет. У меня двое детей. Одному сыну 2 года, а другому 5 лет.

Оно повергло меня в исступление; у меня не хватало денег, чтобы послать ей, – я не зарабатывал столько. Но я тут же подыскал себе другую работу. И нашел. Уборщиком неподалеку от телевизионной башни в Токио. Месяц я там проработал с 5 утра до часу дня, и как только получил деньги, пошел в почтовое отделение Токио, чтобы отослать ей сто тысяч иен. Позже я получил письмо от Хосона. Он сообщил мне, что Мёнхва умерла от голода. Ей не было еще и тридцати. Деньги, которые я послал, пришли поздно и уже ничем не могли помочь ей. Последнюю весточку от Хосона я получил в 1998 году (так в оригинале, но, скорее всего, речь идет о 2008 годе. – Прим. ред.); он сообщал, что Хочхоль ищет работу где-то на шахте вместе со своими четырьмя детьми. Потом письма перестали приходить. Я с тех пор не могу спать дольше нескольких часов. Я все еще надеюсь спасти своих оставшихся детей. Какие же это адские муки – даже не знать, живы ли они или нет. Но я твердо верю, что живы. Я обязан верить в это, иначе я просто не смог бы жить на этом свете.

Я часто думаю о том, что случилось бы со мной, останься я в Северной Корее. Вероятно, голодал бы. Может, и умер бы от голода. Но по крайней мере я умер бы у кого-то на руках, в кругу семьи, собравшейся возле меня. И попрощался бы с ними. А что меня ждет теперь?

Люди много говорят о Боге. Хоть я его в глаза не видел, я продолжаю молиться о том, что все кончится хорошо.

Об авторе

Масадзи Исикава родился в 1947 году в Кавасаки, Япония. Вместе с родителями и тремя сестрами эмигрировал в Северную Корею в 1960 году в возрасте 13 лет, где прожил до своего спасения в 1996 году. В настоящее время проживает в Японии.

Оглавление

Пролог

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Эпилог

Об авторе Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg