«Генрих Мореплаватель (1394—1460)»

Генрих Мореплаватель (1394—1460) (fb2) - Генрих Мореплаватель (1394—1460) (пер. Г. И. Головнев,Геннадий Александрович Барабтарло) 1348K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Чарльз Раймонд Бизли

Ч. Р. Бизли ГЕНРИХ МОРЕПЛАВАТЕЛЬ 1394–1460

*

С. R. BEAZLEY

PRINCE HENRY THE NAVIGATOR

THE HERO OF PORTUGAL AND MODERN DISCOVERY

1394–1460 A.D.

LONDON. 1968

Редакционная коллегия

К. В. МАЛАХОВСКИЙ (председатель), Л. Б. АЛАЕВ,

А. Б. ДАВИДСОН, Н. Б. ЗУБКОВ, Г. Г. КОТОВСКИИ,

Р. Г. ЛАНДА, Н. А. СИМОНИЯ

Перевод с английского

Г. И. ГОЛОВНЕВА (гл. I–VI) и Г. А. БАРАБТАРЛО (гл. VII–XX)

Ответственный редактор и автор предисловия

К. В. МАЛАХОВСКИЙ

© Главная редакция восточной литературы

издательства «Наука», 1979

ПРЕДИСЛОВИЕ

Книга известного английского ученого-географа Ч. Р. Бизли посвящена тому периоду всемирной истории, который непосредственно примыкает к событиям, названным Ф. Энгельсом «великими географическими открытиями». Главным героем книги является португальский принц Энрике, вошедший в историю под именем Генриха Мореплавателя, человек, немало способствовавший стремительному развитию европейского мореплавания в XV–XVI вв.

Однако автор книги не ограничивается лишь описанием многогранной деятельности своего героя: Ч. Бизли прослеживает развитие географических исследований в период античности и средневековья. Деятельность самого принца Энрике он показывает на широком фоне португальской истории XV в.

Со времени выхода в свет в Англии первого издания книги прошло почти сто лет. Наука обогатилась за это время новыми сведениями, относящимися к истории географических открытий. Однако интерес к работе Ч. Бизли не пропал. В самой Англии книга многократно переиздавалась. Она была переведена на многие европейские языки.

Ценность труда Ч. Бизли прежде всего в привлеченном им обширном фактическом материале. Он использовал записки античных и средневековых ученых, путешественников, мореплавателей, купцов, паломников, религиозных деятелей и т. д.

Подробно цитирует он в последних главах книги португальские хроники XV в. Именно это и вызывает к книге неугасающий интерес.

Представляя книгу Ч. Бизли советскому читателю, надо подчеркнуть, что ее автор в своих основных суждениях о европейской колонизации не вышел из ограниченных рамок буржуазной науки. Его воззрения на заморскую экспансию европейских держав, захват и закабаление народов Африки, Азии, Америки глубоко реакционны.

Это вызывает необходимость хотя бы кратко остановиться на определении сущности тех явлений, которые описывает автор книги.

Грандиозные плавания европейских мореходов в XV–XVI вв. свидетельствовали о крепнущем человеческом разуме, смело отбрасывающем вековые представления и понятия. Европейские мореплаватели побывали в это время на всех, кроме Антарктиды, материках земного шара. «Мир сразу сделался почти в десять раз больше, — пишет Ф. Энгельс, — вместо четверти одного полушария перед взором западноевропейцев теперь предстал весь земной шар, и они спешили завладеть остальными семью четвертями. И вместе со старинными барьерами, ограничивавшими человека рамками его родины, пали также и тысячелетние рамки традиционного средневекового способа мышления. Внешнему и внутреннему взору человека открылся бесконечно более широкий горизонт… То была для буржуазии пора странствующего рыцарства; она также переживала свою романтику и свои любовные мечтания, но на буржуазный манер и в конечном счете с буржуазными целями»[1].

Целью же этих романтических странствований было ненасытное стремление к захвату и разграблению открываемых земель, к превращению их в колонии. Именно эти процессы и являлись, по выражению К. Маркса, главными моментами первоначального накопления капитала[2]. «В настоящее время, — писал К. Маркс в первом томе «Капитала», — промышленная гегемония влечет за собой торговую гегемонию. Напротив, в собственно мануфактурный период торговая гегемония обеспечивает промышленное преобладание. Отсюда решающая роль, которую в то время играла колониальная система… Колониальная система провозгласила наживу последней и единственной целью человечества»[3].

Парадоксальным на первый взгляд было то, что великие географические открытия, а затем и колониальные захваты были начаты не наиболее развитыми европейскими государствами того времени, а, наоборот, странами, значительно отстававшими в своем политическом и экономическом развитии, — Португалией и Испанией. Да и из этих двух стран лидирующее положение вначале занимала более слабая — Португалия. Объяснение этого парадокса следует искать в совокупности целого ряда внешних и внутренних причин. К ним относится и географическое положение пиренейских стран, расположенных на крайнем юго-западе Европы, что в условиях фактической монополизации итальянскими городами средиземноморской торговли, а Ганзой — торговли Северо-Западной Европы заставляло португальцев и испанцев искать новых морских путей в западном и южном направлениях от Европейского континента.

В пиренейских Государствах сложился абсолютизм. Королевская власть нуждалась в средствах для укрепления своего могущества. Она имела в своем распоряжении и людей, готовых сражаться где угодно. Это было обедневшее дворянство, сделавшее войну своей профессией и оставшееся без дела после завершения Реконкисты (т. е. изгнания арабов, завоевавших в VIII в. Пиренейский полуостров).

Весьма заинтересованными в поисках новых морских путей к вожделенным странам Востока были пиренейские купцы, ставшие влиятельной силой в приморских городах в XIV–XV вв.

В Португалии и формирование абсолютистского государства, и Реконкиста были завершены значительно раньше, чем в Испании. Это и позволило ей первой начать заморские завоевания. Они начались после захвата португальцами Сеуты в 1415 г. Инициатором португальской заморской экспансии был принц Энрике, вошедший в историю под именем Генриха Мореплавателя. Он создал морскую школу в Сагресе, откуда вышли смелые и предприимчивые мореплаватели, посылаемые им в морские экспедиции на юг Атлантического океана. Экспедиция за экспедицией шли вдоль западного берега Африки в надежде найти пролив, который привел бы в Индийский океан. Но лишь в 1487 г., через 27 лет после смерти принца Энрике, Бартоломеу Диасу удалось наконец дойти до крайней южной точки Африканского материка, названной им мысом Мучений, впоследствии переименованным в мыс Доброй Надежды. Но до открытия пути в Индию должно было пройти еще одиннадцать лет. Другой португальский мореплаватель, Васко да Гама, 20 мая 1498 г. достиг г. Каликута на Малабарском побережье Индии.

Открытие пути в Индию предопределило направление заморской экспансии Португалии: она шла в восточном направлении. Двигаясь дальше на восток, португальцы в 1512 г. достигли Молуккских островов, или как их долго называли, островов Пряностей, а затем и Китая.

Движение португальцев вдоль западного побережья Африки в поисках морского пути в Индию сопровождалось стремлением закрепить за собой открываемые земли, не допустить проникновения других европейских держав. Еще в 1454 г. булла папы Николая V давала Португалии права на все земли и острова, «как уже приобретенные, так и те, которые будут приобретены к югу от мыса Бохадор, с полным отпущением грехов всем, кто может потерять жизнь во время этих завоеваний». А спустя 39 лет, в 1493 г., папа Александр VI не только подтвердил буллу 1454 г., но и добавил к ней пункт, дающий португальцам право на открытие земли «от мыса Бохадор и вплоть до Индии».

Конечной целью португальских, испанских, так же как и последовавших за ними других европейских «романтиков моря» был откровенный грабеж открываемых и захватываемых ими заморских земель.

Об этом со всей очевидностью свидетельствует и книга Ч. Бизли, несмотря на панегирики ее автора «европейской христианской экспансии».

В гл. XII показывается, как после появления в Португалии рабов из Африки и африканского золота, доставляемых первыми экспедициями принца Энрике, в стране началась «колониальная лихорадка». «Отныне возникло целое движение добровольцев. Если вначале, говорит Азурара (автор хроник о морских экспедициях, осуществляемых принцем Энрике. — К. М.), «предприятия принца возбуждали довольно громкий ропот, причем каждый ворчал так, как будто инфант тратил его деньги, то теперь, когда путь был расчищен и богатства дальних стран можно было в избытке видеть в Португалии, люди начали, сначала робко, похваливать то, что они некогда столь громко порицали. Все, от мала до велика, утверждали, что от этих экспедиций никогда не будет никакого проку, но, когда стали прибывать корабли с рабами и золотом, они вынуждены были сменить упреки на лесть, называть инфанта вторым Александром Великим; и поскольку все видели, что дома иных наполнены новыми слугами из новооткрытых земель, а имущество их постоянно увеличивается, постольку мало было таких, кто не хотел бы попытать счастья в подобных приключениях».

«Похищение людей, — пишет Ч. Бизли, — которое некоторые патриотические писатели считают, по-видимому, просто актом христианского благодеяния, «физическим проявлением милосердия», было в то время делом прибыльным и доходным».

Золото было другим, еще более могучим стимулом португальской заморской экспансии. «В то время, — пишет автор книги, — проблема золота считалась значительно более важной, чем работорговля, и большинство португальцев, большинство европейцев — вельмож, купцов, мещан, селян, ремесленников — были куда больше взбудоражены новизной зрелища первого туземного золотого песка… привезенного домой Гонсалвесом в 1442 г. и оказавшего такое магическое воздействие на общественное мнение, что интерес к плаванию от узкого кружка передался каждому сословию и привлек добровольцев со всех сторон, ибо отныне экспедиция в Гвинею стала заветной мечтой всякого предприимчивого человека».

В цитируемых Ч. Бизли средневековых хрониках немало описаний кровавых злодеяний «христианских цивилизаторов» на африканских берегах.

Буржуазной историографии свойственна чрезвычайная идеализация Генриха Мореплавателя. Не избежал этого и Ч. Бизли. Заключительные страницы его книги — это восторженный и безудержный панегирик португальскому принцу.

Ч. Бизли всячески пытается отделить деятельность принца Энрике от общеизвестных позорных фактов португальского колониализма.

Но это опровергается дошедшими до нас свидетельствами современников и сподвижников Энрике, документами самого принца. Да и Ч. Бизли подчас бывает затруднительно свести концы с концами в его характеристиках Генриха Мореплавателя. Так, он пишет: «Никто тогда не спрашивал, имеют ли христиане право порабощать черных язычников: это, конечно, относится и к Генриху…» И далее: «…его деятельность была причиной беспрестанной компрометации высших целей самыми низкими средствами». Или: «…работорговля и страсть к золоту в Португалии и в романском христианстве препятствовали деятельности принца ровно столько же, сколько способствовали ей».

Но, несмотря на все сказанное, читатель, интересующийся историей географических открытий и историей колониализма, найдет в книге Ч. Бизли много интересного и малоизвестного материала.

К. Малаховский

Принц Луэитанский, свыше вдохновенный,

Привил народам вкус к полезной славе

И их смешал торговлей безграничной.

Томсон. Времена года. Лето, 1010–1012

Введение

ГРЕЧЕСКИЕ И АРАБСКИЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ О МИРЕ КАК ГЛАВНОЕ НАСЛЕДИЕ, ПОЛУЧЕННОЕ ХРИСТИАНСКИМ СРЕДНЕВЕКОВЬЕМ В ГЕОГРАФИЧЕСКОЙ НАУКЕ

Арабская наука представляет собой одно из главных связующих звеньев между просвещенным миром древних греков и римлян и Европой времен Генриха Мореплавателя и Ренессанса. В географии она в основном воспользовалась плодами трудов Птолемея и Страбона; многие мусульманские путешественники и ученые добавили к этому отдельные факты, заимствованные у индийских, персидских и китайских ученых. Но сколь бы многое они ни привнесли в греческую картографию, они не посягнули на ее постулаты.

Каковы были эти постулаты?

Отчасти они совпадали с представлениями современных картографов, однако в ряде существенных деталей имелись отличия. Рассмотрим прежде всего совпадения. Три континента: Европа, Азия и Африка, омывающий их океан, Средиземное море, Черное и Каспийское моря, Красное море и Персидский залив, южноазиатское, северо- и западноевропейское побережье были обозначены с большей или меньшей точностью в эпоху Антонинов и даже во времена Ганнибала. Подобно этому, Нил и Дунай, Евфрат и Тигр, Инд и Ганг, Яксарт и Окс, Рейн и Эбро, Дон и Волга наряду с главными горными хребтами Европы и Западной Азии размещены в основном верно в описаниях Страбона и еще лучше представлены в большой карте Птолемея. Расположение стран от Китая до Испании соответствовало современным знаниям; однако и отличия были немалые. Никогда теория так сильно не опережала известные факты, а догадки— науку, как в Птолемеевой карте мира (130 г.). Его главные предшественники, Эратосфен и Страбон, оставили множество белых пятен на своих картах и допустили немало ошибок в подробностях, однако им удалось довольно точно передать основные очертания Старого Света. Птолемей в попытке воссоздать неведомое, опираясь на внутреннее чутье, создал пародию на эти очертания. Его карта, полная изощренного вымысла, благодаря его громкому имени в географической науке парализовала какое бы то ни было приобретение знаний до тех пор, пока сомнению не стали подвергаться не только изложенные им факты, но и его теории. И поскольку вся современная наука, по существу, следовала за наукой о мире, или «географией», мы убеждаемся, сколь важным было революционное развенчивание Птолемея.

Арабы, господствовавшие в большинстве древних центров просвещения (и прежде всего в Александрии, где жил сам Птолемей), наряду с подлинным знанием, которое они унаследовали от греков, привнесли в современный им мир псевдонауку, заимствованную у их предшественников. Во многом они пересмотрели и развили достижения греков. Однако в большинстве своем их географические теории всего лишь воспроизводили теории Птолемея, к заблуждениям которого прибавились их собственные — еще более невероятные, хотя и менее грандиозные вымыслы и путаница. Итогом всего этого к X в. н. э. явилась география, основанная не на знании, а на представлениях о симметрии. То была картина, достойная «Тысячи и одной ночи»[4].

Какое же место в создании этих представлений занимает Птолемей?

Мир по Птолемею

Он допустил только две крупные ошибки, хотя Страбон и большинство греческих географов от этих ошибок свободны. Птолемей превратил Индийский океан во внутреннее море и заполнил Южное полушарие Африкой и неведомой Антарктической землей, вплоть до которой распространил Африку[5]. На его карте Черный континент в одну сторону простирался до юго-востока Китая, а в другую — уходил бесконечно далеко на запад, между тем на Америку или Атлантиду в его карте не содержалось и намека. То был триумф просвещенного воображения над утомительными исследованиями. Наука при Адриане присваивала себе точное и полное знание мира. Очертания его, однако, были неточны, а пределы неизведанны, и великий ученый создал смесь фактов и фантазии, основанную на предположениях и воображаемых астрономических расчетах. На Дальнем Востоке Птолемей соединил Китай и Африку, а на воображаемом западном побережье, напротив Малайского полуострова и Дальней Индии, он прихотливо разбросал города и реки; обратившись к проблемам не столь крупного масштаба, он отсек от континента весь полуостров Индостан, сохранив тем не менее Дальний, или Золотой, Херсонес Малайского полуострова, и увеличил Тапробан, или Цейлон, до размеров, вдвое превосходящих размеры Малой Азии. Таким образом, южное побережье Азии от Аравии до Ганга шло почти прямо на восток, где морской пролив проходил через современный Карнатик, между континентом и великим островом Пряностей, который включал большую часть Декана. Ширина и длина Персидского залива, представшего на этой карте большим по размеру, чем Черное море, оказались одинаковыми. Очертания Каспийского моря, если можно так выразиться, были вывернуты наизнанку, и в длину оно оказалось вытянутым не с севера на юг, а с востока на запад. При этом линии побережий, даже таких хорошо знакомых, как Эвксинское, Эгейское море и Южное Средиземноморье, имели мало общего с действительностью. Скандинавия приняла вид острова, меньшего по размеру, чем Ирландия; Шотландия представляла собой большой восточный изгиб Британии, а Шетландские и Фарерские острова (Фула) лежали невдалеке на севере, но с левой стороны от этого огромного острова. Азовское море (едва ли меньшее, чем Эвксинское) простиралось на север через половину России. Вся Центральная Африка и огромный Южный, или Антарктический, континент описывались как непроходимая пустыня — «земля, необитаемая из-за жары», а верховья Нила находились в болотах и Лунных горах.

Так решались все проблемы античной географии: в тех местах, на которые не распространялись познания Птолемея, не бывал и не мог быть ни один европеец: весь познанный и непознанный мир был уже описан так ясно и последовательно, что все пробелы, имевшиеся у Аристотеля, были заполнены.

Уместно отметить, что за века до Птолемея, в эпоху, более близкую к самому Аристотелю, географы Эратосфен и Страбон, — более осторожно относившиеся к уже известному и решительнее умерявшие фантазию, создали куда более надежную карту[6].

Составители этой более древней и «опровергнутой» карты избежали всех серьезных искажений, допущенных Птолемеем. Африка была очерчена в действительно известных пределах, она оканчивалась около мыса Нон на западе и мыса Гуардафуи на востоке, при этом Коричный берег окаймляли Эфиопские горы, меж которых протекал Нил. Эта теория возродилась с упадком Птолемея, и именно она внушила португальским мореплавателям надежды на то, что кратчайший путь к Индии лежит вокруг Африки: на это указывал огромный восточный уклон гвинейского побережья. Далее на этой карте, принадлежащей доптолемеевской эпохе, в Южном океане нет предполагаемого Южного континента. Если не считать того, что весь Старый Свет сжался до размеров острова, лежащего посреди огромного океана, просвещенный мир располагал достоверным описанием Западной Азии, Центральной Европы и Северной Африки за двести лет до нашей эры.

Правда, Китай у Страбона непомерно мал, Цейлон (Тапробан) у него имеет размеры еще большие, чем у Птолемея, Ирландия (Иэрне) находится к северу от Британии и Каспийское море соединено с Северным морем длинным, узким проливом; однако общие очертания Индии, Персидского залива и Понта Эвксинского, Азовского и Средиземного морей представлены достаточно правильно. Эта более древняя карта не отличается той подробностью и полнотой, которая присуща карте Птолемея, но она также лишена и чудовищных ошибок Птолемея и обладает всеми теми преимуществами, которые даже самая несовершенная наука имеет перед самыми блистательными предположениями.

Разумеется, даже у Птолемея эти фантазии, ясные и простые, появляются лишь время от времени и не столь уж сильно изменяют облик центральных и куда более важных для его времени пространств Старого Света; однако нам еще предстоит увидеть, как в эпоху средневековья воображение арабов привело к тому, что в географической науке преобладал вымысел.

Не следует забывать, что задолго до средневековых описаний мира, сделанных христианами и мусульманами, существовали работы древних греков. Оказавшись перед выбором, эти последние, и еще более — арабы, за редкими исключениями, принимали Птолемееву систему, ибо она казалась им грандиознее, симметричнее и изящнее.

Рассмотрим, однако, развитие всей этой географической мифологии.

Исходя из представлений о мире как о диске или шаре, центре вселенной, вокруг которого вращаются шесть небесных кругов — меридиан, экватор, эклиптика, оба тропика и горизонт, арабские философы, занявшись земной поверхностью, разработали учение о Куполе, или Вершине мира, а обратив взор к небесам, создали псевдонауку Ануа, или науку о размещении созвездий, соединенных с 12 столпами Зодиака и 28 обителями луны.

Нас не занимает арабская астрология. В этой связи уместно назвать ее лишь как возможный источник знаний древних христиан о Южном Кресте и других созвездиях, игравших важную роль в истории географических открытий, тех, например, которые Данте описывает в первой песни «Чистилища». Но географические теории ислама, почерпнутые из иудейского Пятикнижия и теоретических рассуждений Птолемея, имели непосредственное и реакционное влияние на науку. Симметрическое разделение греками суши на семь зон, или климатов, а земной поверхности на три части, состоящие из воды, и одну часть, представляющую собой terram firmam (земную твердь), индийское четырехчастное деление мира на «римские земли» и Восток, аналогичное китайское деление мира на четыре части: Китай, Индию, Персию и Тартарию — все это, образовав причудливую смесь, вновь обнаружилось в арабской географии. Судя по всему, из Индии и санскритской «Ланка» арабы позаимствовали миф об Оджеине, Арине, или Ариме, а также идею о Вершине мира; у Птолемея, несомненно, было почерпнуто священное число — 360 градусов долготы, — которое соответствовало количеству дней в году и точно делилось на 180 градусов суши, или «обитаемой земли», и 180 градусов моря, или «неплодоносящей пустыни». Семи климатам было найдено соответствие в семи великих мировых империях, главными из которых считались Халифат (или Багдад), Китай, Рим, Туркестан и Индия.

Священный город Оджеин был центром большинства древних восточных систем: приняв у арабов форму Арима («Купол земли»), он превратился потом в некую неподвижную точку, вокруг которой «вращались» средневековые теории об устройстве мира. «Где-то в Индийском океане, между Коморином и Мадагаскаром», — такой компромисс был найден, когда эту гору не удалось обнаружить ни у одного из известных побережий. Все это было смешано с представлениями о птице Рух и Лунных горах в Африке, о Магнитном острове и Восточном царстве, сотворенном из одной огромной жемчужины. И даже у Роджера Бэкона эта вершина служит алгебраическим знаком математического центра мира[7].

Развитие науки, хотя и вынудившее арабских ученых признать ошибку Птолемея (расширение пределов известного ему мира), привело лишь к измышлению схоластического различия между подлинными и традиционными Востоком и Западом. Из-за невероятных исторических фантазий, к которым всегда были склонны люди Востока, путаница достигла предела. «Александрийские и Геркулесовы столпы», названия самых отдаленных точек на востоке и на западе пришли из мифов о завоеваниях подлинного Искандера и героя греческих и финикийских мифов. Арим в центре, Геркулесовы и Александрийские столпы, а также Южный и Северный полюсы, находящиеся на равном удалении от Арима, т. е. центр и четыре угла света, определенные столь точно, сколь могла позволить геометрия, — такой была карта мира, сначала у арабов, а впоследствии у их христианских последователей.

Чтобы составить представление о том, сколь сильны были чары, во власти которых находилась мысль как в мусульманском, так и в христианском мире, мы можем ознакомиться с высказываниями европейских мыслителей XII и XIII вв., живших вдали от мусульманских стран уже в то время, когда расцвет мусульманской мысли начал сменяться упадком, а христианская схоластическая философия приобрела самостоятельное значение. Жерар Кремонский и Аделяр Батский (переводчик трудов великого арабского географа Мохаммеда эль-Хорезми) в XII в., Роджер Бэкон и Альберт Великий в конце XIII в. столь же ясно излагают свои географические постулаты, сколь и теологические или этические принципы. Для нас важно то, что постулаты эти в точности отражают представления арабской науки, или псевдонауки предшествующей эпохи, и, таким образом, рассуждения этих ученых помогут понять мусульманское мышление в эпоху между VIII и XII вв. Начало этой эпохи представлено трудами ученых двора халифа Аль-мамуна (813–833), а конец — сочинениями Идриси, придворного писателя короля Роджера Сицилийского (около 1150 г.).

1. Аделяр, соединяя плоды своего парижского образования со взглядами Мохаммеда эль-Хорезми, рассказывает об «изучении арабами планет и времени, начиная от центра мира, называемого Арим; расстояние от центра мира до всех четырех концов земли одинаково, то есть 90 градусов, отвечающие четвертой части земной окружности». Определение местонахождения всех стран света и всех временных отметок — занятие утомительное и не имеющее конца. Поэтому меридиан берется как мера последнего, а Арим — первого, и, пользуясь этой исходной точкой, «нетрудно определить, где находятся другие страны». «Арим находится под экватором, в точке, где отсутствует широта», — заключает Аделяр и ясно дает понять о существовании в то время у арабов таблиц, к которым прибегали для того, чтобы вычислить положение всех главных местностей каждой страны относительно меридиана Арим.

2. Жерар Кремонский, который, хотя и жил какое-то время в Толедо, был, по существу, итальянцем, рассказывает о «средоточии мира» (служащем для вычисления долготы), «называемом Арим и, как говорят, находящемся в Индии».

В своей «Теории планет» Жерар сообщает о вещах еще более удивительных. Арим оказывается географическим центром, о котором знали и которым пользовались Гермес Трисмегист и Птолемей, а также великие арабские географы; войска Александра Македонского прошли так же далеко к востоку от Арима, как Геркулес к западу; оба достигли омывающего сушу океана, и, значит, «Арим равноудален от тех и других столпов, то есть на 90 градусов, и точно так же от того и другого полюса, Северного и Южного, на те же самые 90 градусов». То же повторяется в таблицах, составленных Альфонсо Мудрым Кастильским приблизительно в 1260 г. н. э. Два величайших средневековых мыслителя, Альберт Великий и Роджер Бэкон, воспроизвели главные пункты этого учения — присущую ему ложную симметрию и сочетание подлинного с традиционно принятым. Каждый из них при этом сделал еще и собственные добавления.

3. Альберт Великий (Альбертус Магнус), среди европейских схоластов уступающий в славе только Фоме Аквинскому, в своих «Астрономических воззрениях» повторяет Аделяра, упоминая об «Ариме, где отсутствует широта».

4. Роджер Бэкон обсуждает не только подлинный и традиционный Восток и Запад, но даже Арим, существующий в двух ипостасях: один — «под земным экватором, другой — под небесным». Он полагает, что Арим находится в центре мира, но не реального, а легендарного.

В другом месте своего труда Бэкон, первый английский ученый, занимавшийся точными науками, допускает, что Вершина мира не отстоит ровно на 90 градусов от востока, несмотря на то что ее туда поместили математики. И все же, утверждает он, в этом нет противоречия, ибо сторонники теории «рассуждают об известном им обитаемом мире сообразно с истинным представлением о широте и долготе», и это «истинное представление» не столь отлично от того, что сложилось у Плиния и других путешествовавших. Долгота обитаемого мира составляет более половины всей окружности земли. Эти слова, воспроизведенные в сочинении «Образ мира», принадлежащем перу кардинала Питера Эйли (1410 г.), стали известны Колумбу и способствовали формированию его представлений о форме земли («в виде груши»), о земном рае и окружности земли — столь Чудовищно сжатой, что на ней практически не осталось места для Тихого океана[8].

Вернемся к арабам. Мы могли убедиться, что они не просто следовали теориям древних греков, опровержению которых мог послужить их собственный опыт завоеваний на Дальнем Востоке, но усугубили ранее существовавшие заблуждения, поставили предрассудки на место знаний и завещали христианству полуфантастическую карту мира. Нам остается лишь проиллюстрировать их основной недостаток — излишне пылкое воображение — рядом конкретных деталей.

1. Птолемеево представление об «обитаемой части мира», составляющей ровно половину долготы земного шара, так же как и Пятикнижие, было воспринято мусульманским миром буквально с того момента, как при дворе Альмамуна (813–833) начались занятия наукой. Но по мере того как халифы-завоеватели открывали на востоке земли, простирающиеся далеко за пределы, очерченные Птолемеем, нужно было во имя неприкосновенности его теории уменьшить ту единственную часть суши, которая полностью описана в его карте: «К несчастью, на западе не обнаружено новых стран, которые могли бы уравновесить это сжатие». Ко времени Массуди, т. е. к X в., факты и теория оказались в безнадежном противоречии.

2. Что касается очертаний Африки, то арабский мир, как правило, следовал теориям Птолемея, однако в эпоху Массуди у наиболее просвещенных его представителей находили некоторый отклик отчасти агностические воззрения Страбона, либо наблюдалось стремление создать новую теорию, отвечающую известным фактам. Это проявлялось в том, что позднейшие составители карт обрубали Африку у мыса Нон или Бохадор и мыса Гуардафуи и оставляли все прочее «Зеленому морю тьмы» либо, подобно Массуди, изображали огромный Южный континент, отделенный от Африки узким проливом, который соединял Западный океан с морем Ха-басха, находившимся у побережья Абиссинии или Индии. И в том и в другом случае Африка представлялась в виде острова.

3. Слова «Гог и Магог», которые в книге пророка Иеремии относятся к кочевникам Средней Азии, в Коране соответствуют словам «Яджуджа и Маджуджа». В X в. и в эпоху Идриси они объединены в общую легенду с Александром Великим (который также фигурирует в Коране как Дул-Карнаин) и с Китайской стеной. «Когда завоеватель, говорили арабы, достиг того места, где встает солнце, раздались мольбы о том, чтобы он возвел стену, которая защитила бы богатые страны юга» от грабителей Яджуджа и Маджуджа. Он воздвиг железный вал на пути, соединяющем Туран и Иран, и с тех пор турки и татары не проникали за эту преграду. Пока арабы не достигли Кавказа, они обыкновенно отождествляли его со стеной Александра; когда же факты опровергли эту теорию, на смену Кавказу в географических утопиях пришли неведомые Уральские, или Алтайские, горы; и, наконец, когда мусульмане стали властителями Средней Азии, одна лишь Китайская стена, лежавшая за пустыней Гоби, могла еще ассоциироваться с представлениями о призрачном, но исторически достоверном величии, какими бы опасностями ни грозила их практическая проверка.

4. Разительным контрастом постоянному развитию арабских исследований и торговли в Восточном море выглядел страх мусульман перед Западным океаном за Европой и Африкой, «Морем кромешной тьмы», или Атлантическим океаном, — парализующий страх, который христианский мир во многом унаследовал от арабов. Только древних скандинавов, живших вдали от остального мира, не затронул этот южный предрассудок, и они пускались в плавание через океан к Фарерским островам, Исландии, Гренландии, побережью Лабрадора.

Последователи Корана были убеждены, что человека, настолько обезумевшего, чтобы пуститься в путь к неведомому, даже в каботажное плавание, следует лишать гражданских прав. Ибн-Саид идет дальше и утверждает, что такие попытки никому никогда не удавались: «Водовороты уничтожают любого смельчака». Всего лишь за поколение до Генриха Мореплавателя (около 1390 г.) другой светоч мусульманской науки провозгласил, что Атлантический океан «безграничен, так что корабли не дерзают упустить из виду землю, ибо, если бы мореходы даже и знали направление ветров, они не знали бы, куда эти ветры увлекут их, и, раз за океаном нет обитаемых стран, им грозит опасность затеряться во мгле, в тумане и мраке. Предел Запада есть Атлантический океан».

Таково было окончательное суждение арабов и подвластных им народов о западных границах мира. Двумя путями укрепляли это убеждение, которое греко-латинский христианский мир унаследовал от робких каботажных торговцев Римской империи. Во-первых, с VIII и XII вв. испанский халифат отражал все попытки пробиться к Западному океану за Бискайским заливом. До самого захвата Лиссабона в 1147 г. христианам не удавалось укрепиться и предпринять что-либо по ту сторону залива. До завоевания в конце XII в. области Альгарви, лежащей на юго-западной оконечности полуострова, их инициатива была скована. Во-вторых, на протяжении мрачнейшей эпохи угнетения христиан — VII–X вв., когда только в непродолжительный период правления Карла Великого на Западе могла возникнуть независимая и прогрессивная католическая империя, арабов вместе с византийцами стали рассматривать в качестве главных преемников греческой культуры. Наука, метафизика, абстрактные идеи этого времени приходили в Германию, Францию и Италию из Кордовы и Багдада в такой же мере, как из Византии. И в таких географических вопросах, как Южная Атлантика и Индийский океан или форма Африки, — там, где господство мусульманского мира было безраздельным и никакое открытие не могло поколебать естественное нежелание подвергать традицию проверке опытом, — христианский мир почтительно относился к суждениям арабов.

Точно так же, когда речь шла о еще более сложных проблемах, таких, как версия о канале из Каспийского в Черное море, или из Каспийского моря до Полярного, круга, или от Черного до Балтийского, Париж и Рим, Болонья и Оксфорд полагались на арабские описания.

Нам необходимо было рассмотреть изъяны арабской географии, чтобы составить представление о том, почему в течение всего долгого периода господства сарацин над мировыми торговыми путями и над географической традицией наука и мореходство получили столь ничтожное развитие. Между эпохой Птолемея и Генриха Португальского, т. е. между II и XV вв., существенное расширение познаний человека о мире касалось следующих областей: 1) крайнего севера, где викинги, бывшие наполовину христианами, наполовину язычниками, достигли, может быть, тех мест, где располагается теперешний Нью-Йорк, а направившись в другую сторону, основали средневековое русское государство; 2) юго-восточного побережья Африки, от мыса Гуардафуи до Мадагаскара, которое было открыто благодаря торговой экспансии династии Эмосаидов (800—1300); 3) Дальнего Востока, Средней и Дальней Азии — благодаря открытиям Марко Поло и проповедников-монахов, шедших по стопам мусульманских путешественников. Первое из этих открытий оставалось тайной скандинавов, скоро забытой, или преждевременным событием, конец которому положили татары; второе открытие было тайной арабов, ревностно хранимой, ибо она касалась их торговых интересов; открытия третьей группы сами по себе мало что добавили к знаниям основной части цивилизованного мира.

Однако в течение всего периода их господства в торговле, продолжавшегося с VIII по XII в., арабы сохраняли острейший интерес к торговым путям, пролегавшим по суше, к завоеваниям и исследованиям новых земель. Они не были сильны в мореплавании. Потребовалось немало времени, чтобы они обратили к своей пользе открытие Гиппалом (II в. н. э.) муссонов в Индийском океане; но на суше мусульманские путешественники и исследователи, обыкновенно шедшие вслед за своими армиями, но иногда в нетерпении забегавшие вперед, сделали немало для того, чтобы раздвинуть горизонты мусульманского мира, хотя до XIII и XIV вв., отмеченных путешествиями Марко Поло и миссионеров-францисканцев, для Европы эти земли как бы не существовали.

Осуществляя свои завоевания, первые халифы одновременно исследовали новые владения. Так, после того как Тарик и Муса покорили Испанию, Валид в Дамаске потребовал от них описания этой страны и ее богатств. Поскольку паломничество в Мекку было обязательно для всех, каждый мусульманин хоть раз в жизни, да путешествовал. Немало арабов после установления господства Халифата от Окса до Пиренеев путешествовали по этим землям с радостным чувством хозяев, обозревающих свои обширные угодья, и являли свои наводящие ужас тюрбаны взору подданных каждой страны.

То, однако, была не география и даже не псевдогеография. Еще до Магомета арабы располагали определенными познаниями о звездах и применяли их в астрологии, но только при дворе Альмамуна их пытливые умы задались тем великим вопросом, ответ на который призвана дать география: где? В IX и X вв. несколько поколений путешественников и ученых при всех их невероятных измышлениях сохранили лучшее, что было в греческих картах, и двинули бы вперед науку гораздо дальше, будь они способны к самостоятельной работе. Как не могли они трансформировать философию Аристотеля, так, несмотря на все свои новые познания о Дальнем Востоке, они не были в силах изменить географию Птолемея и Страбона.

Ряд важных периодов, например период Альмамуна Багдадского (830 г. н. э.), Махмуда Газнехского (1000 г. н. э.), Абдуррахмана III Кордовского (950 г.), составляют исторические этапы развития арабской географии.

Мусульманская наука, вступившая в конце VIII в. в период реформ и реорганизации, в IX в. продолжала свое развитие под покровительством халифов Новой империи. Предметом изучения стали пути продвижения победоносных войск, планы и схемы, составленные управителями провинций, а также вновь обретенные сведения о достижениях греческой, индийской и персидской наук. Варварство первых ревнителей веры отступало перед словами Магомета: «Ищи знания даже в Китае». К концу VIII в. уже были переведены географические труды Птолемея и ныне утраченные сочинения Марина Тирского. Альмамун пригласил к своему двору всех крупнейших мусульманских «математиков» и философов, таких, как эль-Хорезми, Альфергани и купец Солиман.

Затем он воздвиг две обсерватории, одну в Багдаде, а другую в Дамаске, и составил таблицу, в которой указывались широта и долгота всех географических пунктов, известных ему и его ученым. Эль-Хорезми внес в переведенные на арабский язык труды Птолемея добавления, заимствованные из санскритских источников, и воспользовался индийской тригонометрией. Альфергани написал первый арабский трактат об астролябии и приспособил греческую теорию о семи климатах к новому учению. Солиман в период, когда связи между Китаем, Индией и Халифатом были наиболее тесными, предпринял путешествия во все страны Дальнего Востока, он не раз отправлялся в плавание по «Морю кромешной тьмы» вдоль восточноазиатского побережья и благодаря этому стал прототипом Синдбада Морехода.

Интерес к географии, пробужденный Альмамуном, не угас с его смертью: около 850 г. Алькенди выполнил новый перевод трудов Птолемея; еще в 840 г. халиф Ватек-Биллах отправил своих подданных исследовать Среднюю Азию, и Идриси передал нам плоды его усилий. Несколькими годами позже (около 890 г.) Ибн-Хордадбе, «сын волхва», описал главные торговые пути: индийский, пролегавший через Красное море — от Джедды до Сцинда, русский — по Волге через Северный Каспий, персидский — через Балх к Китаю. Некоторые полагают, что именно последним из путей двигались послы английского короля Альфреда в 883 г., пока они не повернули на юг в поисках Индии и христиан Сан-Томе.

Развитие науки в мусульманском мире достигло истинных высот в трудах Альбатени и Массуди в начале X в. Первый с большей точностью, чем кто-либо до него, исследовал проблемы астрономической географии [9]. Второй побывал во всех странах — от Дальней Индии до Испании. По-видимому, даже Китай и Мадагаскар легли на карту его позднейших путешествий, а его плавание по Индийскому океану наводит на мысль о настоящем Синдбаде X в.

Образ Синдбада, такого, каким он выведен в «Тысяче и одной ночи», восходит к индийским сказкам о Семи мудрецах, к путешествиям времен Хошро Нуширвана или Гаруна аль-Рашида, но сама история, по-видимому, является арабским оригиналом, подлинным, хотя и чуть более, чем обычно, таинственным и полным преувеличений повествованием о путешественниках IX и X вв. (от Солимана до Массуди), представленным в виде нескольких новелл[10].

С Массуди начинается также научное обсуждение географических проблем, имеющих большое значение для мусульманского мира. Является ли Каспий замкнутым морем? Соединяется ли он с Понтом Эвксинским? Соединены ли оба или одно из них с Ледовитым океаном? Является ли Африка островом? Если так, то существует ли неизвестный Южный континент? Какую форму имеет Юго-Восточная Азия? Следует ли полностью принимать на веру данные о долготе, предложенные Птолемеем? А если нет, то какие исправления нужно в них внести? Предпочтя труды Страбона и Альбатени помощи Птолемея, Массуди получил весьма точные и чрезвычайно правдоподобные результаты. К числу его главных нововведений относятся длинный, как река, пролив, ведущий от Азовского к Северному морю, и пролив между Южной Африкой и гипотетическим Южным континентом. На его карте Индийский океан, или море Хабасха, охватывает большую часть мировой водной поверхности и впервые в мусульманской географии появляется Аральское морс. И, наконец, описание каботажных плаваний, которые арабы предпринимали от Персидского залива к Сокотре и на Мадагаскар, убедительно доказывает, что в то время еще не знали компаса.

Массуди уменьшил окружность земли еще больше, чем Птолемей. Последний оставил океан к западу от Африки, у первого же границей познанного западного мира стали Канарские, или Счастливые, острова, а Индия упиралась в границу мира восточного.

Труды Массуди, величайшего арабского географа, знаменуют собой конец первого периода мусульманской географии (середина X столетия). Второй период представлен трудами восточного мудреца Аль-Бируни и сочинениями Идриси, этого арабского Птолемея (1099–1154), который нашел приют при дворе христианского короля Роджера Сицилийского. Как на Ёостоке, так и на Западе, в Испании и Марокко, в Хорасане и Индии, с упадком Багдадского и Кордовского халифатов жрецы мусульманской науки были вынуждены искать пристанища в чужих странах. В первой половине XI в. Газневиды Махмуд и Массуд привлекли к своему двору не только Фирдоуси и Авиценну, но и Аль-Бируни, «Канон» которого стал учебником мусульманской науки и который по широте познаний и остроте просвещенного ума не знал себе равных[11]. Испанская школа, давшая Идриси, который, как и его учитель, был наполовину мусульманином, наполовину христианином, представляет еще больший интерес. Один из первых документов этой школы — перевод на латынь арабского «Альманаха», предпринятый епископом Кордовским Харибом в 961 г. Он посвящался и был преподнесен халифу Хакему, что представляет собой одно из наиболее убедительных доказательств связей мусульманской и католической философии в эпоху папы Сильвестра II и нашего святого Дунстана. Столетие спустя, когда Альфонсо IV вновь захватил Толедо (1084 г.), была воздвигнута обсерватория, при помощи которой евреи и мусульмане на протяжении всего XI века неустанно трудились под созданием астрономических и географических таблиц, а также словарей. В течение этого века, ставшего последним в истории Испанского халифата, творила целая плеяда ученых изучавших географические названия, климаты, созвездия, географические приборы; плоды их усилий были обобщены Абу Хамидом Гранадским и Идриси.

Этот великий географ, родившийся в Сеуте в 1099 р., перед тем, как поселиться при норманнском дворе в Палермо, путешествовал по Испании, Франции, Западному Средиземноморью, Северной Африке. Роджер, самый просвещенный из правителей христианского мира, принадлежавший к великому народу, давшему Роберта Гискара и Вильгельма Завоевателя, зная подлинную цену Идриси, не желал расставаться с ним и рассылал по всему миру людей, собиравших материалы для научных занятий Идриси. Таким образом Идриси добыл не только для мусульманского мира, но и для Южной Европы приблизительные сведения даже о таких отдаленных районах, как Норвегия, Швеция, Финляндия и побережья Белого моря. За этот труд, посвященный Роджеру, и названный в его честь «Эль-Роджари», Идриси был удостоен титула графа Сицилийского и уже в этом звании завершил свою небесную сферу и земной диск из серебра, на которых была «нанесена вся окружность познанного мира и все реки его».

Мир по Идриси

Учения всех его великих арабских предшественников наряду с Эратосфеном, Птолемеем и Страбоном нашли свое место в созданной им системе — плоде 15-летних научных занятий, последовавших за 30 годами странствий[12].

Следует особо отметить рассказ Идриси о путешествии лиссабонских «скитальцев» (магруринов), предпринятом до 1147 г., когда христиане окончательно захватили португальскую столицу. Ибо это единственное известное путешествие в период расцвета мусульманского мира, предпринятое по Западному океану с целью узнать, что в нем находится и каковы его границы. Скитальцев, повествует Идриси, было восемь человек, все они были родственниками. Они построили грузовое судно, запаслись водой и провизией на много месяцев и, дождавшись восточного ветра, отплыли. Через одиннадцать дней они достигли моря, мглистые воды которого издавали зловонный запах, скрывали в себе множество рифов Н слегка светились. Опасаясь за свою жизнь, они изменили курс, двенадцать дней плыли на юг и достигли острова, возможно Мадейры, который они назвали Эль Ганам из-за обнаруженных там овец, которых некому было пасти. Вступив на берег, нашли источник и дикие фиговые деревья. Путешественники убили несколько овец, но мясо оказалось столь горьким, что они не смогли есть его и только сняли с овец шкуры. Проплыв в южном направлении еще двенадцать дней, они нашли остров с домами и возделанными полями, однако, когда они приблизились к острову, туземцы их окружили, пленили и доставили в город, стоявший на берегу, в дом, где были мужчины высокого роста и женщины изумительной красоты. Там они оставались три дня, и на четвертый день пришел переводчик короля, который говорил по-арабски, и спросил их, кто они и чего хотят. Путники ответили, что разыскивают чудеса океана и его границы. Услышав это, король весело рассмеялся и сказал переводчику: «Скажи им, что мой отец однажды повелел своим рабам отправиться в плавание по морю и те, плывя месяц через ширь его, оказались без солнечного света и вернулись домой, ничего не узнав». Затем скитальцев отправили в темницу, а когда подул западный ветер, им завязали глаза и доставили на корабль. Через три дня они достигли Африканского континента. Здесь их высадили на берег и оставили там со связанными руками. Берберы освободили их, и когда они возвратились, улица в Лиссабоне, где находились горячие купальни, была переименована в улицу Скитальцев. Так заканчивает Идриси свой рассказ.

На другой оконечности мусульманского мира, на юго-восточном побережье Африки, был достигнут более реальный прогресс. Ко времени Идриси арабские путешественники и купцы, поощряемые Эмосаидами, существенно пополнили географические знания. Однако и здесь прогресс не отличался стремительностью.

Около 742 г., десять лет спустя после Турской битвы, Эмосаиды, ведущие род от Али, двоюродного брата и зятя Магомета, пытались возвести Саида, вождя клана и праправнука Али, на престол халифа Дамасского. Эта попытка не удалась, и все племя, спасаясь бегством, проплыло по Красному морю вдоль африканского побережья и стало промышлять торговлей в странах, лежащих у Индийского моря. В первое время их торговым центром и столицей была, по-видимому, Сокотра, но незадолго до конца X столетия они основали торговые колонии в Мелинде, Момбасе и Мозамбике, что, в свою очередь, привело к созданию поселений на противоположном побережье Азии. Таким образом, торговля в Индийском океане была сосредоточена в руках мусульман, в Малабаре стали возникать первые мусульманские поселения, и когда португальцы в 1497–1498 гг. проникли в это закрытое море, они обнаружили вокруг него пояс «мавританских» прибрежных городов, тянувшийся от Магадоксо до Софалы. Эти города, как выяснил Ибн-Баттута в 1330 г., владели безраздельной торговой монополией в странах Индийского океана и на Африканском континенте.

Более того, во времена Идриси неуклонное развитие и самоочевидные результаты сухопутных географических исследований, которые вели арабы, получили отражение в своеобразной «ученой степени путешественника». Для достижения вершины знаний недостаточно было изучить Коран, сунну и греческую философию у себя дома; Хорошо образованный человек обязан был совершить путешествия по меньшей мере вдоль и поперек мусульманского мира. У всех последователей Идриси в XII–XIII вв. можно обнаружить эту смесь науки и религии, практических и поверхностных суждений.

Традиция все еще правила мусульманской наукой, однако в традицию были привнесены некие полупризнанные поправки, в основе которых лежали действительные наблюдения. И важнейшее место среди этих наблюдений занимали географические. Жизнь Аль-Герави Гератского (1173–1215), «вездесущего доктора» мусульманского мира эпохи крестовых походов, вызывает в памяти образ Массуди. Другу императора Мануила Комнина, «первого среди христиан», Герави удалось пробить стену религиозной вражды при помощи общих научных интересов. В 1192 г. правители стран, совершавших крестовые походы, предложили ему свое покровительство, Ричард Львиное Сердце искал встречи с ним, но тщетно: Герави, совершавший одно из своих путешествий, в гневе отклонил просьбу короля, слуги которого нарушили его уединение и понапрасну потратили время. Перед смертью, если верить преданиям, он объехал весь мир, от Китая до Пиренеев, от Абиссинии до Дуная, «начертав свое имя на каждой стене». Составленное им описание Восточной империи не вызывало противоречий между турками и «римлянами», ибо и греки и латиняне в Византии чтили Герави как христианского ученого. Другой пример того же католического духа являет собой Якут Римлянин[13], чей словарь, завершенный в первой половине XIII в., вместе с аналогичным трудом Ибн-Саида, относящимся к тому же периоду, подвел итоги развития географии со времен Идриси.

Однако весы знаний и власти начали склоняться в сторону христианского мира. Самыми бесстрашными и удачливыми путешественниками после монгольского нашествия были венецианец Марко Поло и проповедники-монахи, возродившие китайское христианство (1270–1350). Остров Мадейра и Канарские острова (лежавшие у побережья мусульманской Африки) были вновь открыты не арабами, а итальянцем Малочелло в 1270 г., англичанином Мэчином в царствование Эдуарда III и португальскими моряками под водительством генуэзских капитанов в 1341 г. В 1291 г. Вивальди отважился обогнуть мыс Бохадор, где не бывал ни один мавр, разве что будучи унесен штормом, как это сообщается в сомнительной достоверности рассказе Ибн-Фатима, который «первым увидел Белый мыс — мыс Бланко между мысом Бохадор и Зеленым мысом (Верде)».

В XIV в. карты, составленные Идриси, уступили место новым итальянским картам и схемам побережий (Портолано). По мере того как мусульманский мир погружался в политический хаос, приходила в упадок и его наука. Все большее распространение в странах ислама приобретала астрология. Вторжение турок привело к постепенному разрушению высшей мусульманской культуры. Суеверия и варварство разделили честь и трофеи этой победы.

Но пятьсот лет арабской науки завершаются трудами двух великих людей.

1. Ибн-Баттута (ок. 1330 г.), который чувствовал себя настолько же свободно в Китае, как в своем родном Марокко, является последним из действительно крупных магометанских путешественников. Хотя мы располагаем только изложениями его сочинений, полковник Юл совершенно прав, когда он утверждает, «что их следует считать по крайней мере одним из четырех главных руководств средневековья» наряду с книгой Марко Поло и дневниками двух странствующих монахов — брата Одорика и брата Вильгельма де Рубрука.

2. Абульфедой закончила свое развитие восточная школа мусульманской географии, так же как западная завершилась Ибн-Баттутой. В первые годы XIV в. он переписал «Историю и описание земель ислама» с полнотой вполне энциклопедической. Но его работа страдает всеми недостатками, присущими компиляции (пусть и тщательно составленной) этой и любой эпохи. В основе ее лежит информация, а не исследование, и ее ни в коем случае нельзя считать оригинальной. Она как начинается подражанием, так им и кончается. Если автор отходят от Птолемея, то только для того, чтобы следовать Страбону или кому-либо еще; все математические и астрономические данные приводятся в соответствий С александрийской доктриной, выдвинутой за двенадцать веков до того.

Глава I ПЕРВЫЕ ХРИСТИАНСКИЕ ПАЛОМНИКИ (около 353–867)

Особое значение жизни и деятельности Генриха Мореплавателя (1394–1460) состоит в том, что они неотделимы от истории экспансии Европы и христианства — экспансии, которая медленно набирала силу с XI в. Но задолго до изменения обстановки, происшедшего в эпоху Гильдебранда и первого крестового похода, еще со времен Константина, основавшего Римскую христианскую империю, христианскую столицу на Босфоре и государственную церковь западного мира, паломничество, торговля, завоевания и колонизация последовательно требовали энергии народов — «двигательных мускулов» Европы. Благодаря «благородному Генриху, принцу Португалии», эта деятельность вступила в третий, триумфальный этап, связанный с именами Колумба, да Гамы и Магеллана. Но лишь проследив от самой ранней стадии прогресс этого движения вовне, которое сделало Европу господствующей цивилизацией мира, мы можем правильно уяснить значение того перехода, героем которого был Генрих.

Больше чем кто-либо другой он имеет право быть названным инициатором великого дела, приведшего к открытиям XV–XVII вв., благодаря которым была завоевана Индия, вновь заселена Америка, мир стал доступным и цивилизация, оставленная Римской империей, сокрушила или отбросила далеко в тень всех своих старых соперников и поработителей — ислам, Индию, Китай, Тартарию.

Однако до XV в., до рождения принца Генриха, христианство, греческое и латинское, было в лучшем случае лишь одной из великих цивилизующих и завоевательных сил, борющихся за превосходство; до эпохи крестовых походов, т. е. до XI в., христианство было явно слабее мусульманских держав; оно казалось неспособным бороться со славянским или скандинавским язычеством; лишь расстояние спасло его от подчинения Китаю; Индия, столь притягательная для мира, была отрезана от него арабами. Еще до расцвета ислама, при Константине, Феодосии или Юстиниане, церковное господство византийских императоров, хотя и сохранявшееся тогда почти во всех провинциях империи Траяна, переживало при всем внешнем блеске несомненный упадок вследствие истощения южных народов. Таким образом, наш рассказ, естественно, начинается с худших времен — с языческих и мусульманских завоеваний V и VIII вв. — и, охватывая целое тысячелетие, приводит читателя к полной отмене этих суждений и завоеваний в XV в. Экспансия Европы продолжалась все это время, но в момент, с которого мы начинаем, в годы до и после папы Григория Великого, даже обширные знания о мире и навыки практических исследований, оставленные в наследство Грецией и Римом, казались утраченными.

И в период упадка старой империи, когда Константин и Юстиниан, как говорят, обменивались посольствами с двором китайских императоров, не видно никакого действительного расширения географических знаний или представлений. Главное, что предпринималось христианством в этой области, — паломничество, и пилигримы потеряли свое первостепенное значение лишь тогда, когда норманны (сначала язычники, а затем христиане), вооруженные иными методами, стали играть ведущую роль и экспансии Европы. В этом всеобщем странствовании викингов, первом великом внешнем движении нашей Европы в средние века, слились воедино вновь ожившая торговля, энергия путешественников со все усиливающейся тягой к паломничеству. Викинги представляли собой иной тип исследователей: они не просто находили новые земли и пели с ними торговлю, а завоевывали и колонизовали их.

Наконец, не координированная прежде коммерческая и религиозная деятельность была объединена и вылилась в воспринятую всем христианским миром форму крестовых походов. Идея эта была заимствована у Испании, но заимствована в духе скандинавских бродяг и сделана всеобщей для латинского мира, для всей Римской федерации. XI, XII и XIII века стали временем Подготовки к открытию и колонизации европейцами внешнего мира, которое произошло в XV, XVI, XVIII вв.

От обращения в христианство Константина и до Реформации история христианства целостна; поздняя Римская империя представляет собой объединяемое церковью государство, в то время как современная Европа — номинально христианское общество. Средневековая Европа мыслила себя не иначе, как старое всемирное государство под эгидой религии; от Испании до России люди жили под властью Священной Римской империи итальянского, или тевтонского, или византийского, или независимого типа. Англия и Россия не были затронуты германским возрождением Карла Великого, но и в их жизни доминировали все те же два элемента — классическая традиция и христианская церковь.

И в течение всех этих веков экспансия христианского общества — каким бы словом мы ее ни назвали: открытие, исследование, расширение географических представлений — имеет непрерывную историю. Но пока подъем ислама в II в. не создал для христианства характерные для средневековья условия, пока с новой религией не началась действительно новая эпоха, в конце которой жил Генрих, мы еще слишком удалены от нашего предмета, чтобы почувствовать, например, в пилигримах IV и V вв. и в Косме Индикоплевсте что-либо иное, кроме самой отдаленной подготовки деятельности Генриха. Вступление, которое необходимо предпослать рассматриваемому нами предмету, в действительности начинается с VII в., со времен наших Беды и Вильфрида.

Однако в виде иллюстрации общей мысли о том, что географические открытия есть начальная и естественная акция любого энергичного общества, находящаяся в зависимости от общей активности государства, небезынтересно отметить, что христианское паломничество начинается со времен Константина. Этот первый импульс исследовательской энергии сразу же свидетельствовал о новых отношениях между религией и политикой. Елена, мать императора, своим посещением Палестины, своей церковью в Вифлееме и найденными ею в Иерусалиме реликвиями способствовала тому, что обычаи немногих истово верующих стали господствующей модой. И через восемь лет после Никейского собора, в 333 г., появилась первая христианская географическая книга в виде путеводителя (или итинерария) из Бордо к святым местам Сирии, основанного на инспекционных маршрутах Антонинов. Путь, описанный в нем, пролегал через Северную Италию, Аквилею, Сирмий, Константинополь и Малую Азию, и по этому пути за следующие три столетия прошли тысячи безымянных пилигримов, не говоря уже о тех восьми или девяти писателях, которые оставили отчеты, хоть и религиозные по форме, но по существу содержащие наиболее полное изображение земного шара, какое могли тогда дать жители Запада.

Большинство паломников, подобно Паула, епископу Евхерию и Мелании, держались одного и того же пути и останавливались в одних и тех же местах, но трое или четверо из них, без сомнения, добавили к обычным сведениям какие-то новые знания.

Святая Сильвия Аквитанская (ок. 385 г.) не только путешествовала по Сирии, она посетила Нижний Египет и Каменистую, или Синайскую, Аравию и даже Эдессу в Северной Месопотамии, на самой границе враждебной и языческой Персии. «Чтобы повидать монахов», она скиталась по Осрену, заходила в Харан, вблизи которого находились «дом Авраама, и ферма Лавана, и источник Рахили», побывала в окрестности Низибиса и Ура Халдейского, оставленного за Римской империей со времен разгрома Юлиана; оттуда через «Паданарам» обратно в Антиохию. Переправляясь через Евфрат, паломники видели реку, несущуюся стремительным потоком, «подобно Роне, но только шире». Оказавшись по пути домой на великой военной дороге, где тогда еще не появлялись сарацины, между Тарсом и Босфором, Сильвия сообщает о силе и разбойничьих повадках исаврянских горцев, спасших в конце концов христианство от тех самых арабов, с которыми паломница путает их в своих записках.

Косма Индикоплевст, живший во времена Юстиниана, олицетворяет конец (как Сильвия — начало) определенного периода — периода христианской Римской империи, которая все еще была «цезарской», а не просто Византийской, «патрицианской», а не папской, «консульской», а не каролингской.

Современниками Космы были два наиболее известных ранних паломника — Феодосий и Антонин Мученик. Первый позволяет себе несколько экскурсий — воображаемых — за пределы известной ему Палестины: на восток до Сузы и Вавилона, «где никто не может жить из-за змей и гиппокентавров»; на юг до Красного моря и двух его рукавов, «из которых восточный называется Персидским заливом»; на запад, к «тринадцати городам Аравии, разрушенным Джошуа». В остальном его знания не отличаются ни обширностью, ни своеобразием. Антонин из Плаценции, с другой стороны, очень интересен, этакий древний Мандевилль, который смешивает правду с неправдой в равных пропорциях с каким-то решительным пристрастием к любимым легендам.

Он рассказывает о том, как был разрушен последним землетрясением (9 июля 551 г.) Триполи; как продаются шелк и различные ткани в Тире; как паломники выцарапывают свои имена на реликвиях, выставленных в Кане Галилейской («и здесь я, грешный, написал имена моих родителей»). Сообщает, что Вифсаида, главный город Галилеи, «расположен на холме», хотя на самом деле — на равнине; что самаритяне ненавидят христиан и едва ли станут разговаривать с ними («и остерегайтесь плевать в их стране, ибо они никогда не простят этого»); что «роса сходит на Малый Хермон» (Давид говорит: «Роса Хермона, что пала на гору Сион»); утверждает, будто ничто не может жить, и даже плавать в Мертвом море, «а мгновенно поглощается» — самая явная неправда, какую когда-либо рассказывал путешественник; что Иордан дает проход паломникам «и поднимается вверх каждый год на Крещение во время крестин новообращенных» (как сказал Давид: «Море видело это и отступило, Иордан потек вспять»); что около Иерихона есть святое поле, «засеянное богом собственноручно». Рассказано и о том, как соляной столб, в который превратилась жена Лота, «уменьшился из-за того, что его лижут» («Это ложь, — говорит Антонин, — статуя точно такая же, как была всегда»).

В Иерусалиме паломники первым делом шли к Башне Давида, «где он пел псалтырь», и в Сионскую базилику, где среди других чудес они созерцали «Краеугольный камень, отвергнутый строителями», который издавал «звук, подобный ропоту толпы».

Несколько неожиданно мы вновь возвращаемся к реальным фактам, когда читаем в следующем разделе о госпиталях на три тысячи больных около церкви Святой Марии, вблизи Сиона; затем следует новая порций «впечатлений» об отпечатках ступней и реликвиях Христа, о чудесном полете Столба бичевания, «унесенного облаком в Кесарию».

Такие же искаженные представления о месте, времени и природе преследуют Мученика не только в Галилее, но и в Гилбоа, «где Давид сразил Голиафа и умер Саул, где никогда не выпадает ни росы, ни дождя и где еженощно появляется нечисть, кружащаяся вокруг, подобно комьям шерсти или волнам моря»; в Назарете, где находилось «древо Христа-плотника; в Элуа, где пятнадцать посвященных девственниц «приручили льва так, что он жил в их келье»; в Египте, где пирамиды становятся у него «двенадцатью житницами Иосифа», так как в этой легенде еще не обязательно было приводить настоящее число в соответствие с текстом о семи годах изобилия.

Наряду со всем этим Антонин то там, то здесь показывает нам отблески более реального мира. В Иерусалиме он встречает эфиопов «с разрезанными вдоль ноздрями и кольцами на пальцах и на ногах». Они утверждали, что таким способом отметил их император Траян; «для знака».

Он рассказывает о «сарацинских» нищих и идолопоклонниках в Синайской пустыне; в портах Красного моря он видит «корабли из Индии», груженные ароматическими веществами; он путешествует по Нилу до порогов и описывает Ниломер в Асуане и крокодилов; Александрию он находит «блестящей, но легкомысленной, любящей паломников, но кишащей ересями».

Но гораздо удивительнее заурядной путаницы Антонина Мученика систематизированная чепуха Космы, который выдумал или разработал целую теорию и схему мира — «христианскую топографию», которую можно принять лишь при условии полного пренебрежения человеческим разумом. Его самоуверенность под стать его познаниям.

То ли его путешествие в Индию, то ли его монашество, то ли изучение Священного писания, то ли еще что-то заставило его взять на себя роль этакого христианского Аристотеля; во всяком случае, Косма чувствовал себя призванным поддержать дело святого Августина, выступавшего против безбожия, и опровергнуть «старушечью басню» об Антиподах. По этим вопросам Косма отсылает к Откровению Иоанна Богослова, а его система «доказывается Священным писанием, относительно которого у христианина не может быть сомнений». Человек сам по себе не может понять мир, но в Библии мир достаточно объяснен. То, что сказано в Библии, не подлежит обсуждению.

Земля представляет собой плоский параллелограмм, и ее длина ровно вдвое больше ширины. В центре земли находится наш мир, окруженный океаном, а также внешним миром, или кольцом, где люди жили до всемирного потопа. Ной на своем ковчеге через море приплыл на теперешнюю землю.

К северу от нашего мира возвышается большая гора, подобная более позднему мусульманскому или старому индуистскому «Куполу земли», которая, возможно, является оригинальной выдумкой самого Космы. Вокруг нее вращаются солнце и луна, и по мере того, как они скрываются за ней или появляются из-за нее, настает день или ночь.

Небо состоит из четырех стен, сходящихся в «своде небес» над ярусом, на котором мы живем, и это небо «приклеено» к краям внешнего мира, «мира патриархов».

Но и само небо также делится надвое твердью небесной, лежащей между нашей атмосферой и «новым небом и новой землей, где пребывает добродетель», а ярус, где располагается этот высший мир, покрыт «водами, что над твердью небесной; над ним находится рай, а под твердью небесной живут ангелы — «прислужники», «пылающие огни» и «слуги божьи людям».

Доказательства этого просты и основаны главным образом на пяти текстах из Ветхого завета и двух отрывках из посланий святого Павла.

Прежде всего, Книга бытия объявляется «Книгой зарождения небес и земли», т. е. всего, что на небесах и на земле. Но, согласно «старушечьей басне» об Антиподах, небеса окружают и содержат в себе землю, а слово божье изменено: «Наполняйте небо»[14]. Для доказательства той же истины — сдвоенности и независимого существования неба и земли — Косма привлекает дополнительные свидетельства Авраама, Давида, Осии, Исайи, Захарии и Мелхиседека, которые окончательно решают дело против Антиподов. «Ибо действительно как же можно было бы даже о дожде сказать «падает» или «снисходит», как говорится в псалмах и евангелиях, в тех областях, где о нем можно сказать лишь «поднимается?»

С другой стороны, мир не может быть шаром или сферой, или находиться в среде воздуха, или как-то двигаться, ибо в Писании сказано: «Земля покоится на своих основаниях»; «Ты положил основания земли, и она пребывает неизменной»; «Ты сотворил круглый мир столь прочным, что его нельзя сдвинуть»; «Ты сотворил всех людей, чтобы они населяли лицо всей земли» — не «всякое лицо» и не «многие лица», но именно «лицо», не сзади или сбоку, а обширное плоское лицо, которое мы знаем. «Кто же теперь, имея перед собой эти тексты, осмелится даже заикнуться об Антиподах?»

Имея так много аргументов против ложной доктрины, еще проще установить истину. Ведь этот же апостол Павел, который распоряжается наукой, так сказать, некомпетентно, разве не говорит, подобно Давиду, апостолу Петру и апостолу Иоанну, о нашем мире как о скинии: «Если наш земной дом сей скинии разрушится»; «Мы, стонущие в скинии сей, будучи обременены»? Это приводит к естественному заключению, что Моисеева скиния была точной копией вселенной: «Смотри сделай все по образу, показанному тебе на горе». Таким образом, четыре стены, покрывающая их крыша, пол, пропорции скинии в пустыне дают нам в миниатюре все, что существует в природе.

Если нужно еще какое-то руководство, то оно наготове, под рукой, в писаниях пророка Исайи и патриарха Иова, «раздвигает небеса, как завесу, и натягивает их, как шатер, чтобы в нем жить»; «И можно ли понять рассеяние облаков или шум его скинии?»

В целом эти доказательства похожи на теологические аргументы о влиянии грехопадения человека на судьбы звезд, на растительный мир или о зависимости атмосферных явлений от ангелов.

И хотя Косма формирует свою систему с претензией на то, что она является «предметом веры», в то время наибольшей приверженности легендам не нашлось таких простаков или даже святых, которые выступили бы на стороне здравого смысла в географии.

Исидор Севильский и Вергилий, ирландский миссионер VIII в., — оба поддерживали старое убеждение Василия и Амвросия, что вопрос об Антиподах церковью не закрыт и что ошибка в этом пункте простительна и не смертельна. Позитивная «шатровая» система «человека, плававшего в Индию», не получила большой поддержки; хотя какие-то любители парадоксов назвали его «великим авторитетным источником средневековья», его труд был вскоре забыт ввиду того, что это в действительности позиция Птолемея и Страбона, что нельзя столь неквалифицированно судить о средневековье, равно как и о новом и древнем мире, и что Косма почти не упоминается в великую эпоху средневековой науки — с XII в.

Но что бы мы ни думали о Косме и его «Христианской системе всего мира, почерпнутой из Святого писания», он представляет для нас интерес как последний из древнехристианских географов, завершающий эпоху, которая, пусть к его времени и одряхлевшая, когда-то была в самом полном смысле цивилизованной; он же подготовил нас к вступлению в другую эпоху, в буквальном смысле темную по сравнению с первой. Со времен Юстиниана и подъема ислама в начале VII в. географические познания христианства застывают на одном уровне, переживая очевидный упадок. Есть путешественники, но целых пятьсот лет нет больше ни одного теоретика, космографа или составителя карт вселенной, или Обитаемого Шара.

Со времени, когда ислам, за столетие завоевавший мир, начал формировать упорядоченное государство или федерацию государств (в конце VIII — начале IX в. н. э.), сделавшись, таким образом, вплоть до XIII в. главным наследником старой восточной культуры, христианство довольствовалось тем, что черпало свои географические познания, свое понимание мира вообще у арабов, которые, в свою очередь, заимствовали их у дохристианских греков.

Связь Птолемея и Страбона с новым кругом познаний лучше всего видна в трудах арабских географов, но сарацины отдали много сил разрушению, прежде чем опять начали строить. Так же как северные варвары в V в. развеяли надежды на христианское возрождение языческой литературы и науки, так и мусульмане в VII в. положили конец возрождению католиками римской культуры в эпоху Юстиниана и Ираклия, когда новая вера и старое государство пришли к действенному соглашению.

В период между Космой и эпохой викингов «христианские», «римские», «западные» географические исследования носили весьма ограниченный характер: несколько паломников, чьи воспоминания дают нам представления о всей литературе о путешествиях VII–IX вв., не добавляют ничего нового даже к практическим открытиям; совершенно исчезли теории и теоретические труды. Первые проявления новой жизни — торговля и путешествия Амальфи, а также неожиданная и блестящая вспышка скандинавской активности в эпоху пиратства — на деле оставались вне поля зрения мира до времен Альфреда Английского, Карла Лысого, папы Николая I Великого. Но и такой, как есть, этот паломнический этап европейского развития заслуживает некоторого внимания. Религия, будучи первым стимулом к формированию наших современных наций, служит для них и первым толчком к экспансии. И это представляет особый интерес для нас.

Ибо наиболее известные из западных путешественников в эти самые темные века христианства (600–870), Аркульф и Виллибальд, оба связаны с Англией и с зарождением английской науки в эпоху Беды.

Аркульф, франкский, или галльский, епископ, который первым из латинских писателей со времени мусульманского завоевания посетил около 690 г. Иерусалим, долину Иордана, Назарет и другие святые места Сирии, на обратном пути был загнан штормами в большой ирландский монастырь Ионы. Здесь он описал свои скитания аббату Адамнану, который потом занял кресло ирландских апостолов Патрика и Колумбы; Адамнан поднес этот рассказ с посвящением Альдфриту Мудрому, последнему из великих нортумбрийских королей, будучи при его дворе в Йорке (ок. 701 г. и. э.). До нас дошел не только оригинал, но и два переложения его, одно более длинное, другое более краткое, сделанные почтенным Бедою, — полезный справочник для англичан, названный «Касательно святых мест». Это опять напоминает нам, с каким упорством растет новая жизнь под угрозой смерти. Обращение в христианство Англии, осуществленное Григорием Великим, Теодором и ирландскими монахами в VII в., самом мрачном из веков христианской эры, сейчас приносило свои плоды в деятельности Беды, который был провозвестником более постоянного интеллектуального движения, чем современное ему, а также в деятельности Бонифация, Вильброрда и Виллибальда, чей вклад в пользу христианства в Германии превысил его потери на юге и востоке — от Армении до Испании.

Туринская карта XI века

Аркульф полон мистического, антинаучного духа своего времени. Он отмечает — в Иерусалиме «высокий столб, который в полдень не отбрасывает тени, доказывая таким образом, что это — центр земли, ибо, как говорит Давид: «Бог — мой царь с давних времен, творящий спасение в середине земли».

«У подножия Ливана» он приходит к тому месту, «где начинается Иордан из двух источников — Иор и Дан, чьи воды смешиваются в единую реку Иордан». В Мертвом море зажженная лампа будет спокойно плавать, и ни один человек не может утонуть, даже если захочет; смола в этом месте почти нерастворима; единственные плоды здесь в округе — содомские яблоки, которые рассыпаются во рту.

Три церкви на вершине Фавора — «соответственно трем скиниям, описанным Петром».

Из Дамаска Аркульф направляется в портовый город Тир и, таким образом, через Яффу, попадает в Египет. Александрия оказалась такой большой, что ему понадобился целый день, чтобы просто пересечь ее. Ее порт, по его мнению, «труднодоступен и очертаниями напоминает человеческую голову с узким ртом и шеей затем расходящимися вдаль и вширь».

Огромный фаросский маяк все еще светил каждую ночь. Здесь был «торговый центр всего мира», сюда съезжались «бесчисленные купцы из всех краев», страна эта «без дождей и очень плодородна».

Нил был судоходен до «города слонов», за ним, у порогов, река «в диком крушении падала со скалы». Описывается все: пристани, каналы и даже крокодилы «не столь большие, сколь прожорливые», и Аркульф, возвращающийся домой через Константинополь, заканчивает рассказ описанием столицы христианства — «подлинной столицы Римской империи, и намного больше самого большого города в ней»; наконец, когда паломники плывут мимо Сицилии, он видит «остров Вулкана, извергающий дым днем и пламя ночью с шумом, подобным грому, который всегда усиливается по пятницам и субботам».

Виллибальд, племянник святого Бонифация и родственник по матери королю Уэссекса Ине, отправился на Восток около 721 г., провел в путешествии десять лет, по возвращении же последовал за своими соотечественниками — миссионерами — и до самой смерти жил среди язычников Верхней Германии. Он двигался через Саутгемптон и Руан, через Лукку и Альпы к Неаполю и Катании, «где есть гора Этна, и когда этот вулкан извергается, берут покрывало святой Агаты и приближают его к огню, который сразу утихает». Оттуда через Самос и Кипр — к Антарадусу и Эмесде «в области сарацин», где вся экспедиция, ускользнувшая от мусульманских разбойников, была брошена в тюрьму по подозрению в шпионаже. Какой-то испанец заступился за них и добился их освобождения; затем Виллибальд проехал сто миль в глубь страны и оправдался перед халифом в Дамаске: «Мы пришли с запада, где садится солнце, и мы не знаем дальше никакой земли — ничего, кроме воды». Это слишком далеко для лазутчиков, оправдывался он, и халиф смилостивился и дал ему пропуск во все места Палестины, с которым он четыре раза изъездил вдоль и поперек святую землю, испытав такие же невзгоды при отъезде из нее, как и при приезде. Как и Аркульф, он видел источники Иор и Дан, «славную церковь» Елены в Вифлееме, могилы патриархов в Хеброне, чудеса Иерусалима. Особенно растрогался он при виде колонн в церкви Вознесения на Масличной горе, «ибо человек, который сумеет проползти между этими колоннами и стеной, очистится от всех своих грехов». Он снова проехал через Тир и Сидон «на побережье Адриатического моря» (как он называет Левант) и наконец отбыл в Константинополь с несколькими благополучно провезенными контрабандными трофеями паломничества и с «бальзамом в калабаше, покрытом нефтью». Как был убежден Виллибальд, таможенники убили бы их всех, обнаружив контрабанду. После двух лет близкого общения с греческими христианами в Новом Риме, живя в «келье», устроенной в «боковой стене церкви» (возможно, Святой Софии), этот первый путешественник — уроженец Англии возвратился в Старый Рим, как и Аркульф, морем, отметив, подобно своему предшественнику «ад Теодорика» на Липарских островах. Он не мог подняться на гору, хотя ему было любопытно увидеть, «что это за ад», на муки которого был обречен готский «тиран» за убийство Боэтия и Симмаха и за свое закоренелое арианство. Но хотя ад нельзя было увидеть, все паломники отмечали, как «пемза, которой пользуются писцы, выбрасывалась пламенем из ада и падала в море, которое швыряло ее на берег, где ее собирали».

Отношение католицизма к странам известного мира в VIII в. было таково, что отчет Виллибальда был опубликован с санкции Григория III и наряду с отчетом Аркульфа получил признание как хороший комментарий к старому Бордоскому итинерарию, составленному четыреста лет назад.

К тому же, впечатления, отраженные, в двух ваших главных путеводителях, составленных Аркульфом и Виллибальдом, подтверждаются монахом Фиделием, который путешествовал в Египет около 750 г., а также Бернардом Мудрым с горы Святого Михаила, который прошел через все места паломничества век спустя (867 г.). Фиделий, плывя вверх по Нилу, был поражен видом «семи житниц Иосифа» (пирамид), которые выглядят как горы, но все из камня, квадратные у основания, закругленные в верхней части и заостряющиеся к вершине, как игла. «По измерении стороны одной из них оказалось, что она имеет четыреста футов». Из Нила Фиделий проплыл по пресноводному каналу Нехо, Адриана и Амру, окончательно не перекрытому до 767 г., прямо в Красное море, «около места, где переходил с израильтянами Моисей». Паломник хотел посмотреть на колесницы фараона, но моряки были неумолимы и провезли его вокруг Синайского полуострова вниз по одному заливу моря и вверх — по другому, к Есионгеберу и Эдому.

Бернард, «французский монах» с горы Святого Михаила, избрал прямой путь по суше из Рима в Бари, тогда сарацинский город, эмир которого посадил паломников на транспортные суда, которые везли в Александрию около девяти тысяч христианских рабов. Здесь, как и Виллибальд, Бернард показался «подозрительным» и сидел в тюрьме, пока не был уплачен бакшиш, затем он двигался постепенно, перегон за перегоном, страдая из-за частых и значительных по размеру пошлин, ибо путешественник должен был уплатить, как неверный, не только обычную дань, взимаемую с христианских подданных Египта, но также и «подорожные деньги». Иностранцы всегда были для ислама лучшим объектом вымогательства.

Очутившись наконец в безопасности, в Иерусалиме, путешественники (сам Бернард и двое его товарищей, один — испанец, а другой — монах из Беневента) остановились «на постоялом дворе славного императора Карла, основанном для всех паломников, говорящих на римском языке», а затем, посетив все, что обычно посещают набожные люди, и составив отчет о «восточном чуде Святого огня в церкви Гроба господня», они сели на корабль, идущий в Италию, и высадились в Риме после шестидесяти дней мучений на море.

По описанию Бернарда святыни Иерусалима походят на римские церкви — Латеранский собор, где «ключи от всего города ежевечерне передаются в руки апостольского папы», и собор Святого Петра на «западной стороне Рима, который по размерам не имеет равных во всем мире».

В то же время или чуть раньше бретонского путешественника (ок. 808–850 гг.) другой латинянин написал короткий трактат «О домах божьих в Иерусалиме», который наряду с записками Бернарда является последним географическим письменным памятником, предшествующим норманнской эпохе.

Наступало новое время — время не робко крадущихся паломников, а морских королей и мореходов, сделавших океан своим домом и по крайней мере на севере Европы нарушивших традицию сухопутных путешествий.

Однако при всем этом и первые паломники занимают достойное. место в истории. Что пользы доказывать узость кругозора этих людей — наилучшим доказательством ее служили их собственные слова и то, как они оценивали окружающий мир, но настоятельно необходимо указать, что у этих путешественников был определенный опыт и знания; и поскольку сравнение есть единственное мерило для любой эпохи или для любого человека в ней, то сами грубые ошибки и ограниченные взгляды прошлого, такие, какими они нам представляются, имеют для нас непреходящую, в том числе историческую, ценность. Это значит, что нам всегда напоминают, во-первых, о том, как мы пришли к теперешнему могуществу, познавая природу, познавая самих себя, познавая все сущее, и, во-вторых, насколько несовершенной и бесполезной выглядит и, очевидно, всегда будет выглядеть наша работа, если судить о ней как о чем-то окончательном или идеальном.

Поэтому, если интересы средневековых путешественников совершенно отличны от наших; если они находят удовольствие раздумывать о том, что, на наш взгляд, едва ли достойно размышления; если их умы столь же легко и безоговорочно воспринимают небылицы, сколь трудно и с сомнением подтвержденные опытом факты, необходимые для повседневного труда, — не нам судить, или жалеть, или презирать людей, которые открывали для нас мир и трудами которых мы живем.

Полуварварский мир унаследовал блестящее прошлое, но миновали века, прежде чем это наследство было осознано столь изменившимся настоящим. В это время перемен мы видим людей, писавших на языке Цезаря и Августина, Александра, Платона и Аристотеля, которые сами или их отцы когда-то были пиратами, разбойниками, кочевниками — «волками суши или моря», в представлении греков или римлян Юга; которые, даже в глазах жителей романизированных провинций севера, например Британии, были просто «собаками», «щенками с псарни варварства», разрушителями мирового порядка. Беспредельная доверчивость и рабский страх, суеверия и феодальная тирания средневековья отмечают первый этап воссоздания общества, когда сильный дикарь-завоеватель появился рядом с утомленными и вялыми мастерами западного мира, чтобы учиться у них и чтобы сделать из них более выносливых людей.

Глава II ВИКИНГИ, ИЛИ НОРМАННЫ (около 787—1066)

Открытия, завоевания и колонии скандинавских викингов от Белого моря до Северной Америки — это первые проблески света в том море тьмы, которое окружало маленький остров известного христианского мира. Условия того времени сложились так, что открытия викингов ознаменовали начало неизбежной европейской экспансии. После распространения ислама сарацины захватили важнейшие торговые пути на юге и востоке. Лишь на западе и севере побережье было свободным от всяких опасностей, кроме природных.

В мусульманских халифатах процветала торговля, эта древняя традиция Востока, расширялась сфера торговой деятельности и, следовательно, распространения цивилизации; ученые занимались толкованием древних текстов греческих и римских авторов или «подгоняли» эти тексты к новоприобретенным знаниям.

В христианских же странах, пребывавших в состоянии духовного и творческого застоя (который кое-где ненадолго нарушался — в периоды правления Карла Великого, исаврянских императоров Оттона I, Альфреда и его династии), практическая энергия языческих врагов — норманны не принимали христианства почти до конца I тысячелетия — была первым признаком возрождения. Материальное возрождение сопровождалось духовным пробуждением: средневековое общество пробудилось после обращения северных народов и Венгрии. Однако всей славной и богатой событиями историей XI–XIII вв. мы отчасти обязаны неукротимым скандинавам, а также ирландским, франкским и английским миссионерам, которые в средневековый период христианства создавали империю Иннокентия III.

Теория подчас отстает от практики, что особенно справедливо для географических открытий. Флавио Джойа из Амальфи не использовал магнит на судах — не «передал матросам искусство пользования магнитом», — пока мореплаватели не осмелились сами выйти на неизведанные просторы Атлантики. Вот почему история географических открытий в начале средних веков — это скорее приключенческая хроника, чем научный отчет.

Открытия скандинавских викингов — не только первые, но и основные достижения западных путешественников на их пути в неизведанное между эпохой Константина и крестовыми походами. Основным событием европейской экспансии в эпоху раннего средневековья (между VII и XI вв.) было достижение викингами Арктического континента и Америки (ок. 1000 г). Предшествующие открытия в этом направлении сомнительны и неосновательны. Из всех прочих путешествий на Запад в VI, VIII и X вв. хотя они после успеха Колумба и оспаривали первенство в открытии Нового Света, ни одно не заслуживает упоминания.

Святой Брандон в 565 г., семь испанских епископов в 734 г., баски и 990 г., возможно, и открыли острова Антилию, Атлантиду и Семнградие, но это невозможно проверить или удостоверить, равно как и путешествия «Волшебного коня» или «Третий календарь»… Доподлинно известно лишь несколько незначительных и полуслучайных фактов о посещении ирландскими отшельниками Исландии и Фарерских островов в VIII в., остатки их келий и часовен — колокола, развалины, кресты, — найденные норманнами в IX в.

— Викинги впервые высадились в Англии в 787 г.; к началу следующего столетия они угрожали всем прибрежным христианским областям — от Галиции до Эльбы; в 874 г. они начали колонизацию Исландии; в 877 г. открыта Гренландия; в 922 г. Рольф Предводитель получил от Карла Простоватого по договору в Клер-сюр-Эпт «Нормандию», еще в 840 г. было основано первое скандинавское наместничество на Оркнейских островах; приблизительно в это же время викинги, по-видимому, достигли Северного моря и крайнего севера Европы.

Это продвижение было почти таким же стремительным, как экспансия сарацин в первые века ислама; за сто лет после того, как растущая и всеобъемлющая мощь новых национальных государств начала беспокоить датчан и норманнов, — в течение трех поколений после Хальфдана Черного — вначале пираты, а затем преследующие их роялисты достигли крайних западных и северных границ известного мира: от Финистерре в Испании до Прощального мыса в Гренландии, от Северного мыса в Финляндии до северо-западных мысов Ирландии от Новгорода (Хольмгарда) на Руси до Валланда между Гаронной и Луарой.

Северная экспансия развивалась по трем основным направлениям: на северо-запад, юго-запад и северо-восток, и на каждом из них со временем были достигнуты важные результаты.

Первым морским путем, проходившим мимо Кейтнесса, Оркнейских, Шетландских и Фарерских островов, достигали Исландии, Гренландии и, наконец, Винланда на Североамериканском континенте. Новая волна пиратов-колонистов из поселений на берегах и островах Шотландии устремилась на юго-запад и, миновав пролив Святого Георга, осела в восточной, северной и южной частях Ирландии и на западных берегах Англии и Бретландии.

Второй путь проходил вдоль северогерманского побережья до пролива Па-де Кале, после чего норманны устремлялись по той или другой стороне Ла-Манша, в зависимости от того, в Уэссексе или в земле франков было слабее сопротивление. На островах Силли и в Корнуолле передовые отряды объединялись с колонистами из Исландии и Оркнейских островов для набегов на побережье Бискайского залива. Наиболее нетерпеливые норманны вскоре узнали о богатствах мусульманского халифата в Кордове и стали добираться до берегов Дуэро и Тахо.

Экспансия в этом направлении прекратилась лишь после создания на основе норманнской колонии на Сене норманнского королевства в Англии и доминиона в обеих Сицилиях, но это произошло уже в XI в., том самом, когда организовалась прочная империя.

На третьем направлении скандинавской экспансии — на восток и северо-восток — было два различных пути: первый через Балтику шел либо на север, в Финляндию, до Ботнического залива, либо на восток, на Русь и Новгород (Гардарики и Хольмгард); второй — вдоль берегов Хемьюланда до Биармии, вдоль Лапландии до русского Севера.

Из этих трех направлений наибольший интерес для нашей темы представляет первое, к тому же и самое раннее; второе направление — на юг и юго-запад — с нашей темой непосредственно не связано; третье направление — на восток и северо-восток — больше относится к русской истории. Еще до рождения короля Альфреда скандинавские поселения были созданы в отдаленных местах — на побережье и островах Шотландии и Ирландии, а в годы его детства (около 860 г.) фарерский ярл Надодд достиг Исландии, которая была открыта в 795 г. ирландскими монахами, но которую лишь после этого можно было считать новой областью Европы — «Страной снегов», а не только приютом религиозных изгнанников из разных стран. Четыре года спустя (в 864 г.) швед Гардар посетил эту новую Крайнюю Фулу и переименовал остров в Гардархольм. Еще один викинг, Равен Флок, повторил путь первооткрывателя в 867 г., до того, как в 874 г. за островом закрепилось нынешнее его название и началась ранняя колонизация Исландии норвежцами во главе с Ингольфом и Лейфом и овцеводами с Фарерских островов.

Три года спустя, в 877–878 гг. в момент кульминации датской агрессии в Англию, когда Гутрум сослал английского короля на остров Этельней, скандинавы достигли крайней точки в своем продвижении на север: Гуннбьорн открыл на северо-западе новую землю, которую из-за снежных равнин он назвал «Белоснежной» и которую столетие спустя Эйрик Рыжий переименовал в Гренландию, поскольку «лишь хорошее название может привлечь туда поселенцев». Теперь Старый Свет был как никогда близок к открытию Нового Света.

Географически эта сторона Арктического континента относится к Северной Америке, и, после того как гренландские фьорды стали центром колонизации и перевалочной базой, открытие Ньюфаундленда и Кейп-Кода выглядело вполне естественным. Трудным было плавание от мыса Фэруэлл (Прощального) до Европейского континента; переход от Гренландии до Лабрадора, хотя и опасный из-за частых штормов, был непродолжительным, и, насколько можно судить по скудным письменным источникам, эта область не была столь холодной и скованной льдами, как сейчас.

Но дальнейшие географические открытия сдерживал процесс колонизации. Лишь в 981 г., спустя более века после открытия Гуннбьорна, Эйрик Рыжий, один из предводителей исландских колонистов, отправился с группой своих сторонников и друзей в вечное изгнание на неведомую землю. За первые годы было заложено несколько поселений, и вскоре последовали новые открытия. Около 989 г. Бьярни Херьюлфссон, следовавший за отцом из Исландии в фьорд Эйрика в Гренландии, был заброшен штормами на запад; вначале их прибило к плоской лесистой земле, а затем к гористому острову, покрытому ледниками. С попутным ветром они вышли в море и через четыре дня вернулись в фьорд Эйрика.

Рассказ Бьярни вызвал большой интерес; пришло время, и скандинавские скитальцы и мореплаватели после всех прошлых успехов были готовы вновь рискнуть и охотно соглашались пройти новым маршрутом. Когда Бьярни посетил Норвегию и рассказал о своем путешествии, многие его осуждали за отсутствие Предприимчивости, а когда он вернулся в Гренландию, там «много говорили об открытии неведомых земель». В 1000 г. Лейф, сын Эйрика Рыжего, твердо решил открыть новую землю. Он купил корабль, тот самый, на котором плавал Бьярни, набрал двадцать пять человек команды и вышел в море. Скоро они добрались до земли, которую видел Бьярни, и пристали к берегу. Травы не было видно, вдали белели снежные горы, а «от побережья до гор тянулось одно снежное поле, и страна показалась им бесполезной», поэтому они поплыли дальше, назвав эту землю Хеллюланд («Страна плоских камней»); по-видимому, это был Лабрадор, как назвали его в XVI в.

Они вновь вышли в море и открыли поросшую лесом землю с песчаным берегом, расположенную низко над уровнем моря. Эту землю, сказал Лейф, мы назовем Маркландией («Лесная земля»). После еще двух дней плавания при северо-восточном ветре они достигли какого-то острова и пристали к берегу в ожидании хорошей погоды. Они отведали росы на траве и поняли, что никогда не пробовали ничего слаще. Пройдя проливом между островом и мысом, увидели устье реки, вытекавшей из озера. Здесь они бросили якорь, вынесли свои постели на берег, разбили лагерь, поставив большой удобный дом в центре стоянки, и приготовились к трудной зимовке.

Не было недостатка в рыбе — «в озере были лососи невиданных дотоле размеров», а страна им понравилась еще и тем, что никаких кормов для скота на зиму не требовалось. Морозов не было, трава зеленела почти круглый год, день и ночь по времени были почти равными (отличались даже меньше, чем в Исландии или Гренландии). Вся команда была разделена на две группы: одна работала в лагере, а другая исследовала страну, возвращаясь на ночь в лагерь. Когда фуражиры нашли дикий виноград, всю область назвали Винландией («Страна вина»), а образцы винограда, заполнившие кормовую лодку, а также деревьев и «самосевной пшеницы», обнаруженной на полях, были привезены в фьорд Эйрика. После этого плавания Лейфа прозвали Счастливым и он стяжал богатство и славу. Но его брат, Торвальд Эриксон, дотоле мало путешествовавший, решил превзойти славой первопоселенца Винландии.

С командой в тридцать человек он направился прямо в лагерь Лейфа в Винландии, где остался на зимовку. С первыми признаками весны Торвальд приказал снарядить свой корабль и отправил баркас на разведку.

Местность была красива и покрыта густым лесом; они заметили, что лес близко подходит к морю, что берег всюду песчаный, много островков у берега и мелководных участков, но не нашли следов пребывания людей или животных, за исключением деревянного амбара на одном острове, расположенном далеко на западе. Проплавав все лето вдоль берега, они вернулись осенью в лагерь.

Следующей весной Торвальд отправился на восток, и, «плывя к северу вдоль берега, они напоролись на мыс, сломали киль, задержались надолго с починкой и назвали это место Кильнесс («Килевой мыс»). Затем они поплыли на восток вдоль берега, густо заросшего лесом, наконец Торвальд приказал остановить корабль у берега, выбросить сходни и сказал: «Здесь я хотел бы заложить мой дом».

Но тут они впервые встретили людей: вдалеке на песчаном берегу виднелись три точки — три кожаные лодки скрелингов, или эскимосов, под каждой из которых пряталось по три человека. Люди Торвальда схватили и убили восьмерых, но один убежал «туда, где в фьорде было несколько хижин наподобие небольших куч на земле». Сага рассказывает, что тяжелый сон напал на скандинавов, пока «внезапный крик не разбудил их, и они увидели, как несметные толпы из фьорда приблизились в кожаных лодках и окружили их корабли».

Викинги выставили вдоль планшира стену из щитов и укрылись за ней от стрел эскимосов, пока те не расстреляли весь свой запас, смертельно ранив Торвальда в бок, и не «обратились в бегство со всей возможной быстротой». Он успел лишь приказать своим людям «перенести его на то место, где он хотел поселиться, ибо он и вправду побыл там недолго, с крестом в головах и ногах; и он умер и был похоронен так, как распорядился». Это место было названо Кросснесс в честь умершего предводителя, а команда оставалась там всю зиму и, нагрузив корабль виноградными лозами и плодами, весной возвратилась к Эйрику в Гренландию.

Вот тогда-то, после первой неудачи, открытие новых земель стало считаться делом более серьезным: подобные предприятия требовали сильных, хорошо вооруженных флотилий. Именно это сдерживало дальнейшее расширение арктических колоний; при всем желании сделать больше колонисты были слишком немногочисленны и могли лишь удерживать в борьбе с природой и дикарями-скрелингами уже имевшиеся мелкие поселения, разбросанные вдоль побережья, где ледяные поля медленно, но верно оттесняли человека в море вместе с отвоеванными с таким трудом клочками сенокосов, полей и пастбищ.

Но колонисты не сдавались до тех пор, пока были силы, и вот они поднялись на завоевание новых земель, найденных ими, и найденных в борьбе.

Сначала третий сын Эйрика Рыжего, Торстейн, напомнил отцу, что надо забрать из Винландии тело его брата Торвальда. Он пустился в море и совершенно потерял из виду землю, скитаясь по океану целое лето, пока не вернулся в Гренландию на первой неделе зимы (1005 г.).

Следующим был величайший из мореходов Винландии — Торфинн Карлсефне, который действительно принялся за создание нового поселения за Западным морем. Он попал в Исландию из Норвегии вскоре после смерти Торвальда в 1004 г., добрался до Гренландии в 1005 г., «когда, как и прежде, много говорили о путешествии в Винландию», и в 1006 г. подготовился к отплытию, имея сто шестьдесят мужчин и пять женщин на трех кораблях. Они взяли с собой скот, имея в виду поселиться на этой земле, если смогут, и заключили между собой соглашение: каждый получит равную долю в добыче. Лей разрешил им временно пользоваться своими хижинами в Винландии, «ибо ни за что не отдал бы их насовсем», и они поплыли сначала в Хеллюланд (Лабрадор), где обнаружили много лис, потом в Маркландию, где в изобилии водились многие лесные животные, а затем к острову в устье фьорда, дотоле неизвестного. Они назвали вновь открытые места Ручейный остров и Ручейный фьорд, так как здесь в море сбегал поток, и послали в лодке отряд из восьми человек, на поиски Винландии. Эту лодку сильным западным ветром отнесло обратно к Исландии, но Торфинн с оставшимися людьми плыл на юг, пока не добрался до открытой Лейфом Эриксоном «реки, которая течет в море из озера, с островами, лежащими у устья, где низменные места покрыты дикорастущей пшеницей, а возвышенности заросли виноградной лозой». Здесь они обосновались, переименовав страну в «Надежду» — в честь добрых надежд, которые она принесла им», и стали валить лес, пасти на возвышенностях скот и собирать виноград.

После первой зимы к ним пришли скрелинги, сначала с миром, чтобы обменять меха и соболей на молоко и молочные продукты, а потом с войной; коль скоро туземцы не понимали языка пришельцев и пытались силой ворваться в хижины Торфинна и завладеть оружием его людей, ссора была неизбежна.

Опасаясь этого, Карлсефне окружил поселение оградой и подготовился к бою, «но в это самое время у него в поселении родился сын, названный Снорре, от его жены Гудрид, вдовы Торстейна Эриксона, которую он привез с собой». Потом на них напали эскимосы, «гораздо более многочисленные, чем прежде, и был бой, и люди Торфинна победили и уберегли скот», а их враги спаслись бегством в лес.

Торфинн оставался там всю зиму, но ближе к весне стал уставать от своего предприятия и возвратился в Гренландию «со многими товарами» — виноградными лозами, лесом и изделиями из кожи, прибыв, таким образом, в фьорд Эйрика летом 1008 г.

Так заканчивается рассказ о последней серьезной попытке колонизовать Винландию, и сага, хотя и не приводит какой-либо определенной причины этой серии неудач, по-видимому, показывает, что даже не слишком опасных нападений скрелингов оказалось достаточно, чтобы перетянуть чашу весов. Естественные преграды были столь велики, людей было так мало, что даже этот противник смог стать последней соломинкой, сломавшей спину верблюду. Действительное сопротивление американских туземцев европейским колонистам никогда не было слишком серьезным ни в одной из частей этого континента, но удаленность от родных мест и лишения, с которыми была сопряжена жизнь в новой стране, оказывались способными, даже во времена Ралея и Де Сото, остановить людей, которые с гораздо большей легкостью основывали и удерживали европейские империи в индийских морях.

Поэтому теперь, несмотря на то что по возвращении Торфинна «опять пошли разговоры о путешествии в Винландию, сулящем и добычу и честь», и дочь Эйрика Рыжего по имени Фрейдис подговаривала мужчин, в особенности двух братьев, Хельге и Финнбоге, совершить новый поход в страну, где уже успела попытать счастье и потерпеть неудачу вся династия Эйрика; хотя Лейф, как и прежде, разрешил пользоваться своими хижинами и шестьдесят могучих мужчин (не считая женщин) были согласны отправиться в путь, колония так никогда и не смогла прочно закрепиться. Фрейдис и ее спутники отплыли в 1011 г., достигли старого поселения, которое было заселено уже в третий раз, и остались там на зимовку; но в лагере вскоре вспыхнули зависть и раздоры. Хельге и Финнбоге вместе со своими приверженцами были убиты, а остальные в 1013 г. возвратились в Гренландию, «где Торфинн Карлсефне уже приготовился к отплытию обратно в Норвегию, и повсюду говорили, что никогда еще из фьорда Эйрика не выходил такой богатый корабль, как тот, который он снаряжает». Это был тот самый Карлсефне, который дал полнейший отчет обо всех своих путешествиях, заключает сага, но возвращался ли Торфинн еще когда-нибудь в Винландию, были ли еще попытки поселиться в хижинах Лейфа или еще где-нибудь, является ли дошедший до нас отчет об этих путешествиях подлинной сагой об Эйрике, повествующей только о подвигах Эйрика Рыжего и его потомков, ибо после Бьярни почти все предводители в Винландии были из этой семьи, — сказать мы не можем. Мы можем только утверждать, что все эти версии согласуются с немногими дополнительными фактами, известными скандинавским скальдам.

Первый из них состоит в том, что в 983–984 гг. Аре Марсон из Рейкьянеса в Исландии на своем корабле был отнесен штормами далеко на запад, к земле белого человека, где впоследствии также оказались Бьярни Асбрандсон в 999 г. и Гудлейф Гудлангсон в 1029 г. Об этом рассказывали друг Гудлангсона Рафн, «лимерикский торговец», и Аре Фроде, его праправнук, который называл неизвестную землю Великой Ирландией[15]. Правда это или нет, но, во всяком случае, это открытие было более поздним, чем открытия Эйрика и его сыновей, если весть о нем, как принято считать, не достигла Исландии или Норвегии даже после путешествия Торфинна Карлсефне. С другой стороны, подозрение вызывает величина пройденного пути, и вообще все дело выглядит сомнительно — как попытка соперничать с сагой об Эйрикс с помощью гораздо более блестящего успеха, якобы достигнутого несколькими годами ранее.

Мы, очевидно, ступаем на более твердую почву, переходя к следующей и последней главе об исследованиях викингов на северо-западе, в которой речь пойдет о фрагментальных заметках о путешествиях в Гренландию и Винландию вплоть до середины XIV в., а также о совершенно ясном и последовательном отчете о двух гренландских поселениях на берегах западного и восточного заливов.

Мы узнаем, например, о епископе Эрике, ходившем из фьорда Эйрика в Винландию в 1121 г.; о священниках из Гардара в области Восточного залива, доплывших до каких-то земель на западе, далеко к северу от Винландии, в 1266 г.; о двух людях по имени Хельгассон, открывших какую-то страну к западу от Исландии в 1285 г.; о путешествии из Гренландии в Маркландию в 1347 г. команды из семнадцати человек, письменное упоминание о котором относится к 1354 г.

Если все эти сведения не выдумка, то они, казалось бы, подтверждают факт постоянного общения между материнскими и дочерними колониями северо-запада Европы и северо-востока Америки; и если допустить реальность такого общения, становится возможным существование какого-то постоянного поселения норманнов на новом континенте. Между 981 и 1000 гг. и Исландия и Гренландия стали «христианскими по фамилии и католическими по имени», в 1126 г. с Арнольда начинаются епископы Гардарские, и священники вряд ли пустились бы на такую авантюру, как путешествие в Винландию, ради обращения в христианство скрелингов в почти пустынной стране.

Последующая история гренландских колоний, интересная сама по себе (ее можно проследить до 1418 г.), была не процессом расширения, а скорее процессом сужения Европы и христианства. А у путешествий Зени в 1380–1395 гг. в Гренландию и к западным островам Эстотиланд и Дрогео сущность иная — это последние географические открытия средневековья перед тем, как Генрих Португальский начинает свою деятельность, и они являются естественным концом введения к рассказу об этом.

Но интересно отметить, что, как раз тогда, когда льды и эскимосы стирали последние следы скандинавских поселений на Арктическом континенте, как раз тогда, когда всякое общение между Винландией, Гренландией, Исландией и Норвегией полностью прекратилось, португальские моряки, продолжая дело Эйрика, Лейфа и Торфинна совсем в другом конце света, огибали мыс Верден и приближались к южной оконечности Африки. Их открытия и заронили в голову Колумба предположения, приведшие впоследствии к окончательному открытию мира, который викинги уже видели и колонизовали, но не смогли удержать.

Претензии венецианцев, валлийцев и арабов на то, что они, подобно скандинавам, посещали Америку до путешествия 1492 г., относятся скорее к деталям географических споров. Совершенно очевидно, что в северо-западном направлении скандинавская миграция к X в. достигла мыса Код и побережья Лабрадора. Также очевидно, что в этом направлении скандинавы так никогда и не добились дальнейшего продвижения, устойчивого или документально подтвержденного. По поводу всех прочих средневековых открытий Западного континента можно вынести лишь один приговор: «не доказано».

Другие направления продвижения норманнов, отмеченные такой же отвагой и гораздо большими военными подвигами, дали меньше оригинальных открытий, множество сражений, обмен тяжелыми ударами со всеми нациями — от Архангельска до Кордовы и от Лимерика до Константинополя. Как только викинги достигали новой земли, они переименовывали большинство мысов и берегов, рек, островов и стран Европы, Северной Африки, Западной Азии. Иберия стала называться Спанланд Галиция — Якобсланд[16], Галлия — Франкланд, Британия— Энгланд, Скотланд, Бретланд, Гиберния — Ирланд, мусульманские страны за пределами Спанланда превратились в Серкланд, или Сарацинскую землю. Греция стала Грикландом, Россия — Гардарики, Геркулесовы столпы, Гибралтарский пролив — проливом Норвы, что позже производили от имени первого норманна, проплывшего этим проливом. Город Константина был «Великим городом» — Миклагардом, Новгород — Хольмгардом. Новгород был затронут больше всех других городов северной экспансией эпохи викингов…

Но все это было лишь продвижением активного народа на земли, когда-то хорошо известные Риму и христианству, даже если впоследствии большинство из них было забыто. И только в глубине России и на дальнем севере норманны заметно расширили западный мир на восток и северо-восток, как сделали они это на северо-западе, создав свои исландские поселения.

На юге и юго-западе ни викинги, ни их потомки, такие, как Сигурд Крестоносец, не бороздили морей за пределами пролива Норвы и Серкланда[17], а их деятельность как паломников, торговцев и путешественников, конечно же, не была исследовательской. Они внесли выдающийся вклад в дело сокрушения мусульманского бремени в Южной Европе; они посещали святые места:

Освободив святой Иерусалим, Они узрели воды Иордана, Где наш Господь крестился от Иоанна[18].

Они сражались в качестве варяжских телохранителей в армиях великих византийцев Никифора Фоки, Иоанна Цимисхия, Василия II, но повсюду здесь они совершали открытия скорее для себя, чем для Европы.

Но Россию, т. е. древнюю Русь вокруг Новгорода и Киева, Белое море, Северный мыс и побережье Финляндии, так же как отдаленные части Шотландии и Ирландии, Европа впервые отчетливо узнала благодаря норманнам. Этот народ сделал многое для открытия современной Литвы и Пруссии и для обращения в христианство всей Скандинавии, как метрополии, так и колоний. В IX–XI вв. его усилиями нынешние Норвегия, Швеция и Дания вкупе со всеми поселениями викингов были присоединены к цивилизованному миру и римской церкви.

Сначала на востоке в 862 г. славяне призвали на помощь своих менее опасных соседей, живших вокруг Упсалы, против своих более беспокойных соседей, живших вокруг Киева, и в сентябре того же года Рюрик прибыл в Новгород и основал средневековое Русское царство, которое в X в., при Олеге, Игоре и Владимире, выступало по отношению к Византийской империи сначала в роли открытого врага, а затем союзника по вере и оружию.

Как все это время, так и впоследствии, вплоть до татарского нашествия, общение шведов, датчан и норманнов с Гардарики было постоянным и тесным, в том числе и во времена походов в Винландию, когда Владимир и Ярослав княжили в Новгороде, а два Олафа, Трюгвесон и Святой, находили убежище при их дворе до и после своего жестокого правления в Норвегии.

Дядя Олафа Трюгвесона уже состарился в изгнании в Новгороде, когда молодой Олаф и его мать, бежав из Норвегии, чтобы присоединиться к нему, были захвачены на Балтике викингами и шесть лет пробыли у них в плену на берегу Рижского залива, пока наконец не добрались до Хольмгарда (972 г.).

В 1019 г. Ингигерда Шведская была выдана замуж за Ярослава, а десять лет спустя Олафу Святому, изгнанному мятежниками из Норвегии и бежавшему на Русь, было предложено царство, называвшееся Булгария — современная Казань, — древняя столица которого, Булгар, чьи развалины еще можно было видеть, была известна арабским путешественникам IX в. Олаф колебался между принятием этого предложения и паломнической смертью в Иерусалиме и наконец предпочел с боем проложить себе дорогу назад, в Норвегию.

Следующий король норвежцев, Магнус Добрый, прибыл из Новгорода через Ладогу в Тронхейм, когда сын Олафа Гарольд Гардрада вновь укрылся в убежище своего отца при дворе Ярослава; пока Магнус оставался в изгнании, соплеменники расспрашивали о нем всех купцов, торговавших с Новгородом.

Последний из древних королей — Гарольд Гардрада был связан с Новгородом в продолжение своих необыкновенных приключений на востоке и на юге до того, как он прибыл в Миклагард. После своего бегства, а также все время службы в варяжской гвардии императрицы Зои он считал Новгород своим домом. Его паломнические реликвии из святой земли и его военная добыча из Серкланда — Африки и Сицилии — все было отослано на попечение Ярослава, пока хозяин не прибудет и не потребует свое имущество. Когда Гарольд наконец прибыл, спасаясь бегством от мести византийцев, через Черное море в Азовское и «вокруг всего Восточного царства» — Киевского княжества, то нашел все свои богатства в неприкосновенности, а княжну Елизавету— готовой стать его женой, помочь ему русскими людьми и деньгами отвоевать Норвегию и умереть при Стэмфорд Бридже ради английской короны (1066 г.).

Гарольд — весьма характерная фигура для викингов-скандинавов с присущей им величайшей и неукротимой энергией. Вильгельм Завоеватель, Кнут Великий, Роберт Гискар или Роджер Сицилийский — все они люди более умудренные и более сильные, чем Гарольд, но не было в истории ни одного вожака, ни одного морского разбойника такого, как этот человек, который в 50 лет, воевав почти всюду, где жили христиане или соседи и враги христианства, все еще надеялся, что настанет время и он уплывет к новооткрытым странам и таким образом исполнит свою клятву и завершит жизнь, полную неповторимых приключений, беспримерным открытием. Он сражался с дикими зверями на константинопольской арене; он купался в Иордане и очищал от разбойников дороги Сирии; он взял штурмом восемьдесят крепостей в Африке; он пришел на помощь исландцам в голодные годы; он жил князем на Руси и в Нортумберленде; в своих песнях он похваляется, что проплыл вокруг всей Европы; но он кончил свой путь, этот предтеча морских королей, подобных Дрсйку и Магеллану, так и не сделав ни одного открытия. Его соотечественники и современники побывали везде раньше его, но он объединил в своей судьбе труды и приключения, завоевания и открытия многих. Он был олицетворением северного духа, и именно благодаря усилиям и достижениям таких, как он, Европа наполнилась той новой энергией мысли и действия, той новой жизнью и знаниями, которые дали и почву и импульс движению, возглавленному Генрихом Мореплавателем, Колумбом и Кэботами.

Войны, которые вел Гарольд, не позволили ему стать великим исследователем, но скандинавские капитаны, служившие при мирных королях, сделали кое-что из того, что он намеревался сделать сам.

Нам следует вернуться к походам Отера и Вульфстана при короле Альфреде (около 890 г.), примерно в то время, когда один из норвежских королей, Гарольд Светловолосый, впервые появился в шотландских и ирландских водах.

Их открытия Белого моря, Северного мыса и Ботнического и Финского заливов были продолжены и доведены до конца в течение следующих полутора веков усилиями многих норманнов, таких, как Торер Гунд при Олафе Святом[19], но поход Отера был первым и главным из этих смелых предприятий как по намерениям, так и по результатам.

«Он сказал своему повелителю, королю Альфреду, что поселился севернее всех норманнов, на земле, омываемой Западным морем, и что он желает узнать, как далеко протянулась эта земля прямо на север и обитает ли хоть один человек дальше на север в этой пустыне. Так он направился прямо на север вдоль суши — три дня пути пустынная земля оставалась справа, а открытое море слева, — достигнув самых дальних мест, до которых когда-либо доходили китобои»; и все же он держал на север еще три дня (к Северному мысу — северной оконечности Европы).

«Потом берег повернул прямо на восток, и, гонимый западным ветром, Отер плыл четыре дня, пока берег не повернул на юг, и он плыл вдоль него еще пять дней до великой реки Двины, которая уходит в глубь суши, и где за рекой все необитаемо» — теперешние пермяцкие и архангельские края.

Здесь он торговал с жителями, первыми людьми, каких он встретил с тех пор, как покинул свой фьорд (если не считать финских охотников). Кроме того что он хотел посмотреть эту страну, он также искал моржовые клыки и шкуры.

Финны и жители Биармы (Архангельска), как показалось ему, говорили почти на одном языке, но между его домом и этим Биармаландом не было ни одного человеческого существа, обитающего в постоянном жилище, и вся эта земля была длинной, узкой и скудно заселенной; по мере продвижения к северу ширина ее уменьшилась от шестидесяти до трех дней пути.

И еще Альфред рассказал, как Отер, плывя в течение месяца к югу от своего дома и имея Ирланд справа, а побережье Норвегии все время слева, добрался до Ютландии, «где море вдается в сушу, причем настолько широко, что не видно противоположного берега», отсюда еще через пять дней он достиг побережья, «с которого англы пришли в Британию».

Вульфстан, служивший этому же королю, рассказал ему, как он доплыл за семь дней от Шлезвига до Трусо и Вистулы, имея Вендланд (или Померанию и Пруссию) в течение всего пути справа от себя. Он описал «Витланд близ Вистулы, и Эстланд, и Вендланд, и Эстемере, и Илфинг, текущий из озера Трусо в Эстмере», но ни сам король, ни его капитаны еще не обладали достаточными познаниями, чтобы опровергнуть старую идею, заимствованную у Птолемея и Страбона, будто Скандинавия — это один обширный остров.

Таким образом, ради удовлетворения интересов своего саксонского повелителя Вульфстан и Отер походами вдоль берегов Норвегии и Лапландии, Померании и Пруссии, вокруг Белого моря, Рижского залива и Южной Финляндии создали в западной географии логически последовательное, связное представление о северо-востоке Европы, особенно о Балтийском море; но эти скандинавские открытия, хотя и совершенные на службе английского короля, едва ли использовались кем-либо, кроме скандинавов, и должны быть поставлены в заслугу викингам столько же, сколько Альфреду Великому. В 965 г. норвежский король Гарольд Бледнокожий «пришел и сражался с народом на берегах Двины» и ограбил его, а в 1026 г. Торер Гунд присоединился к флоту, посланному Олафом Святым в Белое море, разграбил храм идола Йомалы и предательски истребил своих соотечественников на пути домой. Где отмечены две экспедиции, там вполне может быть еще двадцать, неизвестных и не богатых событиями, и такое же допущение можно сделать о постепенном расширении круга географических знаний в ходе непрекращающихся нападений скандинавских королей и пиратов на земли к югу от Балтийского моря, где жили венды.

Так норманны имели возможность осуществлять и осуществляли определенное продвижение в неведомое — на запад и восток, северо-запад и северо-восток; даже норманнские вторжения и расселения в юго-западном направлении, хотя они едва ли дали какие-либо ощутимые результаты с точки зрения географических открытий, привели к более прочному присоединению всех Британских островов к цивилизованному Западу благодаря графствам викингов в Кэйтнессе, на Оркнейских и Шетландских островах, на острове Мэн и Гебридах, а также на побережье Ирландии, где остманские колонии превращались в королевства. Примерно с 840 г., когда возникло первое из этих постоянных поселений, до XI в., когда после ряда поражений, понесенных Брайаном Бору при Клонтарфе в 1014 г., Годвином и Гарольдом в Англии в 1042–1066 гг. и норманнскими и шотландскими королями в следующем поколении, скандинавские владения повсюду, кроме Оркнейских островов, были практически уничтожены. В течение этих двухсот лет датчане и норманны не только грабили и колонизовали, но правили и реорганизовывали, хозяйничая на доброй половине Британских островов.

Ко времени Альфреда владения викингов были разбросаны по всему северному и западному побережью большего из двух островов и окаймляли с трех сторон меньший. Около 900 г. Гарольд Светловолосый, пионер среди скандинавских королей, пустился в погоню за изменившими ему подданными — сначала до Шетландских и Оркнейских островов, а затем до Кэйтнесса, Гебрид и острова Мэн. Его сын и последователь Эйрик прошел по северным морям от Архангельска до Бордо; Хокон Добрый в 936 г. и другие скандинавские принцы в 946, 961, 965 гг., а особенно два великих короля Олафа в 985–989 гг. и в 1009 и 1014 гг. с боями и блестящими победами прошли большую часть известного норманнам мира. Таким образом, Франция, Англия, Ирландия, Шотландия пришли к более тесному единению благодаря общей опасности; в то же время морские короли основывали прочные государства, расширявшиеся с помощью союзов — сначала между собой, а затем с их прежними христианскими жертвами, ибо скандинавские королевства сами стали частью латинского христианства после того, как оно было оживлено и разбужено их нападениями; это время испытаний принесло ценные результаты обеим сторонам — и завоеванным и завоевателям, ибо воздействие — формирующее, воодушевляющее, побуждающее— вторжений северных народов стало одним из побудительных импульсов к экспансии, которая должна была начаться в следующую эпоху. Это верно даже для таких уравновешенных и рассудительных западных стран, как Англия, Франция и Италия, для которых время миграции давно миновало и где викинги не могли, как на дальнем северо-востоке и северо-западе, расширить пределы цивилизации и географических познаний.

Мир по Марино Сануто (ок. 1306)

Наконец, новый рывок, сделанный Англией в области географических исследований, торговли и даже паломничества, был прямым результатом — как по действию, так и по противодействию — норвежских и датских нападений, пробуждающих старый дух родственного народа, старших кузенов, которые впали в летаргию и забыли свое мореходное искусство.

Но со времени Уэдморского мира (878 г.) Альфред сперва начал строить английский флот, способный встретить и настичь корабли викингов, потом ввел ежегодное паломничество и раздачу милостыни у апостольского порога в Риме, а затем отправил многих капитанов, состоявших у него на службе, проводить исследования там, где это было необходимо для его нового описания Европы. Венцом его усилий по распространению религии был 833 год, когда Сигехельм и Ательстан доставили дары и письма Альфреда в Иерусалим, в Индию и христианам Сан-Томе; соответственный успех научных исследований этого короля — открытие Белого и Балтийского морей — пришел, по-видимому, ближе к концу его царствования, где-то перед 895 г.

Глава III КРЕСТОВЫЕ ПОХОДЫ И ПУТЕШЕСТВИЯ ЗЕМЛЕПРОХОДЦЕВ (около 1100–1300)

Паломники были пионерами развития Европы и христианства: в узком смысле — до времен Карла Великого, в более широком — до начала крестовых походов.

Их первооткрывательская роль, насколько ее вообще можно назвать первооткрывательской, была целиком оттеснена на второй план викингами, которые в погоне за новыми мирами для завоеваний действительно совершили открытия первостепенной важности; однако, когда сначала сами морские разбойники-викинги, а затем и все норманны, как расселившиеся в колониях, так и живущие на родине, приняли христианство, подобно тому как прежде арабы приняли ислам, сам дух паломничества изменился, приняв новые, более широкие формы. С обращением в христианство Венгрии и Скандинавии[20] христианская Европа сплотилась в империю, более сильную, чем империи Константина или Карла Великого, в духовную федерацию, а не политическое единство, в основе единения и неделимости которой лежала не какая-то видимая субординация, а общая ревность в общей вере. Таким было состояние латинского мира, а также в какой-то мере и греко-русского мира к середине XI в., когда византийские императоры сломили силу Восточного халифата и отвоевали большую часть государства Ираклия; когда римское папство при Льве IX, Гильдебранде и Урбане вышло на политическую арену, поставив перед собой цель — и большей частью успешно ее достигая — создать всеевропейскую империю — федерацию на основе религии. Это сделали скандинавы, которые то ли как пираты, то ли как завоеватели, то ли как братья расселились во всех европейских странах. Долгий крестовый поход, длившийся вот уже четыре столетия в Испании, на юге Италии и в Леванте, бушевавший то на островах Средиземноморья, то на перевалах Альп и Пиренеев, то на берегах Луары и Тибра, теперь, в канун первого сирийского крестового похода 1096 г., стремительно приближался к решительной победе. Толедо был отвоеван в 1084 г.; норманнские владения в обеих Сицилиях уже пришли на смену слабой и ненадежной христианской защите от арабских эмиров; паломники двигались тысячами там, где раньше они шли десятками, а то и в одиночку, — по вновь открывшимся сухопутным маршрутам через Венгрию; и только далеко на востоке первое появление турок в роли поборников мусульманства[21] грозило обратить прилив и отлив. Христианство уже пережило поразительную экспансию языческого севера; теперь, когда оно привлекло норманнов на свою сторону, оно было готово действовать по их образцу. Зрелый замысел папства лишь указал выход всеобщей неутомимой и огромной энергии, звавшей к более широким действиям. Однако отнюдь не само движение крестоносцев пролило столько нового света, дало Европе столько новых знаний о мире, но воздействие этого движения на развитие торговли, путешествий и колонизации.

1. С XI в., с самого начала этого периода, все знаменитые паломники — английский купец Севульф, норвежский король Сигурд, игумен Даниил из Киева и их последователи — были движимы не только благочестием. Общим для них был интерес к путешествиям; некоторые из них особенно интересовались торговлей; большинство было так же готово к битве, как и к молитве.

2. Однако, поскольку воинствующий дух церкви, по-видимому, поутих и ее усилия, направленные на создание новых царств — в Антиохии, в Иерусалиме, на Кипре, в Византии, становились все более бесплодными, постольку началось непосредственное развитие европейских знаний с помощью научных путешествий. Винландия, Гренландия, Белое море и другие норвежские открытия были открытиями, сделанными великим народом для себя самого; не будучи связаны ни с торговыми целями, ни с религиозным чувством, они остались как бы не осознанными Западом. Полный отчет о норвежских путешествиях в Америку лежал в Ватикане, когда Колумб разыскивал доказательства существования в пределах досягаемости — Индии, как он полагал, — на том месте, где он обнаружил неизвестный континент и новый мир. Но ни одна живая душа не знала об этом; даже гренландские колонии были утеряны и забыты в XV в.; в 1553 г. английские моряки достигли Архангельска, не подозревая, что Отер или Торер Гунд уже побывали здесь за шесть веков до них; Запад с XIII по XVI в. почти потерял Россию из виду, и она стерлась из его памяти, будучи под властью татар; однако миссионеры, купцы и путешественники, следовавшие за крестоносными армиями к Евфрату и продвигавшиеся караванными путями к Цейлону и Китайскому морю, присовокупили сведения о Дальнем Востоке и Центральной Азии — «Thesauri Arabum et divitiae Indiac» — к тем знаниям, которыми уже обладало христианство.

И коль скоро эти знания были связаны с выгодой, коль скоро Поло и их спутники дали знать Западу о великих благах, доставляемых материальными богатствами, каких не имел даже Рим при Траяне и которые столь долгое время беспрепятственно делились между арабами и коренными жителями, невероятно, чтобы эти открытия были легко забыты. С этого времени (с конца XIII в.) и до успеха португальцев на другом пути, в конце XV в., европейские интересы состояли в том, чтобы проникать все дальше по старым сухопутным маршрутам и получать все большую выгоду.

3. Существовал еще один аспект этой же проблемы, еще более заманчивая для смельчаков перспектива. Найдя морской путь к индийской сокровищнице, мореплаватели, такие, как венецианцы и генуэзцы или их испанские ученики, могли прорваться к сокровищам мира в самой их кладовой, создав торговую империю и получив возможность единовластно распоряжаться этим настоящим земным раем.

Затем, став хозяевами богатств Востока и боевой силой Запада, христианские нации могли бы сокрушить своего старого врага — ислам — и, стиснув его между двумя силами, между молотом и наковальней, могли бы нанести удар, который дал бы им власть над всем обитаемым миром.

Именно под воздействием такого рода мыслей, навеянных крестовыми походами и наследием открытий, сделанных на огромном пространстве от Багдада до Китая, Вивальди в 1281–1291 гг. совершил путешествие из Генуи, чтобы найти океанский путь вокруг Африки с надеждой достичь Индии; Малочелло около 1270 г. добрался до Канарских островов; другие добровольцы предпринимали подобные попытки почти двадцать раз за последующие четыре поколения, пока их судорожные усилия не были организованы, энергично продолжены и доведены до победы принцем Генрихом и его португальцами (1412–1497).

4. Наконец, возрождение Европы в эпоху крестовых походов было не только прагматическим, материальным, но и духовным. В конечном счете наука была затронута и преображена новой жизнью ничуть не меньше, чем военное искусство, или социальный статус городов, или коммерция торговых республик. Так, география и родственные ей науки незамедлительно восприняли одно из новшеств, хотя полностью осознали его значение и стали использовать его весьма не скоро. Магнит на Западе впервые упоминается около 1180 г., применение же его моряками, вероятно, правильно датировать XIII в. в связи с открытием Амальфи.

Но вернемся назад. Хотя это уже и описано в общих чертах, мы должны более точно проследить, как подготавливалась деятельность принца Генриха: во-первых, паломниками-воинами и путешественниками новой эпохи, купцами, или проповедниками, или любителями достопримечательностей, которые прошли сухопутными маршрутами Востока до конца; затем моряками, которые начали рассеивать чары, заколдовавшие Западный океан, и все дальше уходить в открытое море, эту торную дорогу мира, и, наконец, учеными, которые скорее чем кто-либо благодаря созданным ими картам, глобусам, инструментам и теориям являлись учителями, наставниками и духовными предшественниками героя открытий.

Паломники, путешественники и купцы обеспечивали исследовательскому движению смысл, привлекательность и материальное оправдание; остальные, можно сказать, привносили форму — мореплавательский дух, благодаря которому был достигнут успех. При этом одни были столь же необходимы, сколь и другие.

Человеческий разум потому так хорошо справлялся со своей задачей, что питался обоснованной надеждой; люди продвигались вокруг Африки сквозь атлантические штормы потому, что впереди маячил золотой Восток.

Как мы уже видели, именно землепроходцы XII–XIV вв. представили этот золотой Восток Европе и добавили к мечте и традиции вдохновляющее знание. Из этих землепроходцев первыми достойны упоминания Севульф из Вустера, Аделяр из Бата и Даниил из Киева — трое из того сонма мирных паломников, которые следовали за завоевателями в первом крестовом походе (1096–1099). Все они оставили воспоминания, характерные для нового времени и являющие разительный контраст отчетам, оставленным толпами прежних паломников, даже таких, наиболее близких к ним по времени, как Эльдред, епископ Вустерский и Йоркский, короновавший Вильгельма Завоевателя, или Свен Годвинсон, или Торер Гунд, целью паломничества которых было всего лишь покаяние. Каждое новое обращение в христианство северной нации вызывало новый приток истово верующих в Италию и в Сирию, оживляло свойственный еще IV в. обычай паломничества; но когда средневековое христианство окончательно сформировалось и религиозная страстность стала более прочной и земной, тогда первооткрыватель и обозреватель как бы объединился с паломником, что и отражено во всех дошедших до нас записках.

Севульф был мирянином и купцом, который отправился в паломничество и стал монахом по просьбе своего духовника — Вульфстана, епископа Вустерского. Но хотя его повествование было охарактеризовано как огромный прогресс по сравнению со всеми более ранними описаниями путешествий, оно ограничивается святой землей и не затрагивает лежащих далее, в Месопотамии или Египте, мест паломничества, которые посетили и описали Сильвия и Фиделий.

Пустившись в путь через каких-нибудь три года после захвата латинянами Иерусалима (1099 г.), английский путешественник описывает шесть различных маршрутов из Италии в Сирию, что свидетельствует о широком развитии средиземноморских взаимосвязей и о достигнутой к началу второго тысячелетия практической безопасности мореплавателей от пиратов в этих краях.

Путь, избранный им, — через Монополи, Корфу, Коринф и Афины — привел его на Родос, «где когда-то был Идол, называемый Колосс, одно из семи чудес света, но его разрушили персы, как и почти всю землю Ро-мании, по пути в Испанию. То были колоссяне, к которым писал святой Павел».

Оттуда он отправился в Миру Ликийскую, «порт Адриатического моря, так же как Константинополь — порт Эгейского».

Высадившись в Яффе после тринадцатинедельного плавания, Севульф вскоре очутился среди чудес Иерусалима, которых стало ничуть не меньше со времен Аркульфа. На самой вершине церкви Гроба господня находился знаменитый «пуп земли», «называемый ныне компас, который Христос измерил своими руками, творя спасение в середине, как сказано в Псалмах». Таким образом, те же легенды подкреплялись теми же текстами и в VI или VII в.

По пути к Иордану, «в четырех лигах к востоку от Иерихона», вдали показалась Аравия, «ненавистная всем, кто почитает бога, но где есть гора, откуда Илия был вознесен на небо в огненной колеснице».

В восемнадцати днях от Иордана, по пути в Хеброн, находится гора Синай, где высится «дуб Авраама» и где, по выражению паломников, «он сидел и вкушал вместе с богом», но сам Севульф с этой стороны не покидал пределов Палестины. После путешествия через Галилею, отметив дом святого Архи-Триклина (святой «правитель пира») в Кане, он направился морем в Византию, избегая сарацинских кораблей и попадая в такие штормы, в которых на пути в Яффу на его глазах погибло около двадцати паломнических и купеческих кораблей, стоявших на якоре. Из этого видно, насколько более интенсивным стало религиозное и торговое мореплавание на Средиземном море под влиянием крестовых походов и как изменились главные морские трассы. Со времен мусульманского завоевания путешественники попадали в Палестину главным образом через Египет; распространение христианства в Сирию вновь открыло прямой морской путь, так же как за сто лет до этого (ок. 1000–1100) обращение в христианство Венгрии и Северо-Восточной Европы открыло прямой путь по суше. Оба пути — и через долину Дуная, и по «Римскому морю» — были свободны, и Запад вновь устремился на Восток в масштабах, невиданных со времен завоеваний Александра.

Во времена Севульфа паломники-крестоносцы подразделялись на ряд групп. Тут были ревностно верующие ученые, такие, как Аделяр и Даниил на двух противоположных концах христианского мира — в Англии и России (в Бате и в Киеве); северные короли-мореходы, такие, как Сигурд или Роберт Нормандский, и даже евреи, раввины или купцы, такие, как Вениамин из Туделы. Все они, следуя попутному потоку первого крестового похода и останавливаясь у его гребня, принадлежали к тому же типу путешественников, жили в то же время и были обуреваемы тем же порывом, что и сам Севульф; они явно отличаются от великих путешественников XIII в., которые были скорее знаменосцами западной веры и империи, плетущимися в обозе за ее армиями.

Однако, за исключением трудов игумена Даниила (ок. 1106 г.) и рабби Вениамина (ок. 1160–1173), стоящих в стороне от прочих, ни одно из упомянутых нами исследований, осуществленных паломниками в XII в., не отмечено ничем оригинальным или примечательным.

Аделяр (или Ателард), соотечественник Севульфа и Виллибальда, все же в большей мере предвестник Роджера Бэкона и Некама. Он скорее теоретик, чем путешественник, и его экспедиция через Египет и Аравию (ок. 1110–1114) была вызвана, очевидно, по преимуществу научными интересами. «Он доискивался причины всех предметов и тайн природы», и в его распоряжении было такое «богатое собрание захваченных документов», особенно греческих и арабских рукописей, что он вернулся в Англию, чтобы перевести на латинский язык одну из главнейших работ сарацинской астрономии — Хорезмские таблицы. Мы уже встречались с ним, когда пытались проследить перенесение греческой и индийской географии, или науки о мире, через арабов в Европу, к христианству.

Игумен Даниил из Киева сам по себе весьма ординарный и довольно лживый путешественник, безобидный, благочестивый паломник, столь же беспечный при отборе фактов, как и. Антонин Мученик. Но как проявление начальной стадии русского интереса к Востоку, его труды приобретают почти исключительную ценность. Его трактат о святом пути является одним из первых доказательств стремления его народа узнать мир, раскинувшийся за пределами русских степей, а также готовности и намерения распространить христианскую цивилизацию на Восток, так же как это делали тогда франки, сломившие оборону западных мусульман. Средневековая Россия, Россия до татар и после скандинавов, к тому времени уже далеко не была тем «народом грязнее собак», какой ее описывали арабские исследователи. Династия Рюриковичей направляла и организовывала нацию, подобной которой не существовало в Европе, наставив ее на общий путь христианского развития. Присяжных и судей в судебном разбирательстве она позаимствовала у Запада; церковь, вера и архитектура, обычаи, нравы и мораль пришли к ней из Римской империи на Босфоре. Даниил и другие русские, путешествовавшие по этой империи во времена Нестора по делам торговли или религии, были авангардом великого национального движения, которое в описываемое время только начинало осваивать мир.

В 1022 и в 1062 гг. среди толпы прочих неизвестных отмечены два киевских монаха, посетившие Сирию; около 1106 г. — возможно, под влиянием новостей о франкском завоевании — Даниил покидает берега своей родной реки Снежь в Малороссии и через Византию, острова Архипелага и Кипр направляется в Яффу, а затем в Иерусалим, отмечая весьма приблизительно в верстах, или полумилях, протяженность как всего пути, так и отдельных его этапов.

По тону его трактат во многом напоминает писания Севульфа, и он допускает столь же грубые ошибки, хотя рассказывает «о том, и только о том, что видел своими собственными глазами». Содомское море, пишет он, издает горячие и зловонные вздохи, опустошающие всю местность, словно горящей серой, так как под ним находятся все муки ада. Этого, однако, он не видел; ему помешали сарацинские разбойники, но он узнал, что «можно заболеть от самого запаха в этом месте».

Указанные им расстояния целиком остаются на его совести. Капернаум «находится в пустыне, недалеко от Великого моря (Леванта) и в восьми верстах (четырех милях) от Кесарии». Это соответствует половине указанного им же в следующей главе расстояния между Акром и Хайфой и менее чем половине ширины Тивериадского моря. Иордан напоминает Даниилу его родную реку Снежь, особенно полосами стоячей воды.

Самарию, или «Севастополь», он путает с Наблусом, Вифсаиду с Васаном, Лидду с Рамелехом, Кесарию Филиппову с более крупной Кесарией на побережье. Недалеко от Капернаума и от Иордана есть «другая большая река, которая берет начало из Геннисаретского озера и впадает в Тивериадское море, протекая через большой город, называющийся Декаполис». От горы Ливан «шесть рек текут на восток, в Геннисаретское озеро и шесть — на запад, к великой Антиохии, так что эта местность называется Месопотамия, или земля между реками, а Харан Авраама находится между этими реками, которые питают Геннисаретское озеро».

Даниил, кроме того, оставил отчет о своих поездках в монастырь Мар Саба в Кедронском ущелье, около Мертвого моря, в Дамаск в составе каравана принца Болдуина, а также о посещении церкви Гроба господня в Иерусалиме. Последнее путешествие он совершил для того, чтобы воочию увидеть чудо Святого огня, отмеченное Бернардом Мудрым как своеобразный двойник чуда Бет-Горон, трактованного Даниилом: «Так солнце остановилось, пока Иисус не победил царя Ога Васанского».

Ни широтой кругозора, ни знаниями, ни даже длиной пройденного пути эти более поздние паломники не превосходят своих наиболее видных предшественников, но они дают нам больше, поскольку отражают новую жизнь и движение, новые надежды. Определенный интерес для нас представляет король Сигурд Норвежский (правление 1107–1111 гг.), норвежец-крестоносец новой эпохи, которая столь многим обязана норманнам. Но о нем стоит упомянуть здесь лишь как о возможном типе военачальника-исследователя — возможном, а не действительном, так как его поход не принес никакой определенной пользы ни расширению знаний, ни экспансии христианства. Его кампания в Якобланде, или Галисии, и его нападение на мусульманский Лиссабон примерно за сорок лет до того, как тот стал столицей и сердцем Португалии, так же как его подвиги на Балеарах, являются для нас лишь одним из проявлений постепенного упадка западного ислама и могут быть определены как подготовка к деятельности принца Генриха или как одна из глав скорее португальского, чем общеевропейского, развития.

Таких, как Сигурд, было много: Роберт Нормандский, английский пират Годрик, который с боем прокладывал себе путь сквозь сарацинские армады с копьем, служившим древком флагу, Эдгар, Этелинг, внук Эдмунда Железнобокого и даже целый Дартмутский флот 1147 г., который отвоевал Лиссабон… латинское завоевание Сирии привело нас к периоду, следующему за крестовыми походами, а говоря более конкретно, — к их результатам в области исследования Востока.

Первым среди великих имен этого периода и первым в нашей следующей главе о подготовке деятельности принца Генриха стоит имя Вениамина из Туделы. Но, оставаясь в более ранней эпохе, когда исходный интерес представляла сама святая война, он был и последним путешественником в Палестину — из числа тех жителей Запада, для кого горизонтом был священный восток Сирии. По времени Вениамин совсем немного отстоит от пробуждения всеобщего интереса к неизвестному миру, так как норманны-христиане, приобретя новые черты, с новой верой в большой мере утеряли свою былую неугомонную, неудержимую, пытливую любовь к удивительному, а их энергия, хотя и связанная со всем католическим западным крестоносным движением, не находила полной реализации до тех пор, пока мир не был исследован и изведан, пока европейцы не почувствовали себя как дома в любой стране и в любом море.

Вениамину, как иудею и раввину, свойственны сектантские интересы, и его работу нельзя отнести к таким, которые сразу могли бы привлечь к себе внимание христианского мира. Поэтому ценность его работы оставалась скрытой до тех пор, пока религиозные различия не перестали определять направление прогресса. Он посетил еврейские общины, разбросанные на пространстве от Наварры до Багдада, а также описал расположенные дальше — от Багдада до Китая, но он писал для своего народа, и очевидно, что только судьба этого народа заботила его. Все, что он открыл (ок. 1160–1173 гг.), было открыто им для себя и для иудеев, и только объективные его заслуги в исследованиях XII в. делают его предтечей Поло или принца Генриха. Истинный его характер виден в той отчужденности и замешательстве во время пребывания в Риме, когда он чувствовал себя так же, как чувствовал бы себя франк в Пекине или в Дели. «Собор Святого Петра стоит на территории огромного дворца Юлия Цезаря, около которого расположены восемьдесят зданий восьмидесяти королей, именуемых императорами, от Тарквиниядо Пипина, отца Карла, который первым отнял Испанию у сарацин… На окраине города находится дворец Тита, низложенного тремястами сенаторами за то, что потратил три года на осаду Иерусалима, который он должен быть взять за два».

И так далее: «Здание Гальбы, три мили в окружности, имеющее по окну для каждого дня в году», церковь Святого Иоанна с иудейскими трофеями: «две медные колонны из храма Соломона, которые покрываются влагой в годовщину разрушения храма», а также «статуи Самсона и Авессалома» в том же месте. То же по Сорренто, «построенном Адраазаром, когда он спасался бегством от царя Давида»; о старом римском туннеле между Неаполем и Поццуоли: «построен Рому-лом, который устрашился Давида и Иоава»; об Апулии, «которая идет от царя Ассирии Пула», — во всем этом мы видим как бы католическую мифологию, вывернутую наизнанку. Давид помещен в Италию, в то время как Запад поместил Траяна у истоков Нила. Маловероятно, чтобы писания такого рода читали в обществе пап и схоластов, монахов и крестоносцев более пристально, чем буддийские записки о миссионерском путешествии в Китай за тысячу лет до этого. Религиозный пыл, приведший в движение крестоносцев, отделял, подобно барьеру, католиков от евреев, турок, язычников и еретиков, земли которых они завоевали и среди которых поселились.

Но с окончательной потерей латинянами Иерусалима и уничтожением татаро-монголами Багдадского халифата (1258 г.) пыл фанатической ненависти угас. Центральная Азия, вызывавшая прежде безотчетный ужас, хаотическая и пустынная, где обитали лишь гунны, турки да демоны, стала привлекать внимание христианства. Папский двор посылал миссию за миссией, чтобы обратить в христианство татар, которые, как полагали, колеблются между исламом и христианством, а вместе с первыми миссионерами во владения Чингизидов отправились и первые итальянские купцы, которые и открыли для Венеции и Генуи двор великого хана.

В 1243 г. источники отмечают какого-то англичанина, жившего в Орде, покорившей русские княжества, однако официальные сношения были начаты в 1246 г. Иоанном де Плано Карпини. Этот человек, францисканец из Неаполя, отправившийся к татарам в качестве легата папы Иннокентия IV северным сухопутным маршрутом — через Германию и Польшу, достиг (с помощью герцога Краковского) Киева, «столицы Руси», а затем появился в стане Батыя на Волге. Отсюда по Аральскому морю, «небольшому по размеру, но со множеством островов», он направился ко двору брата Батыя, самого великого хана Гуюка, где этот пришелец-христианин оказался лишь одним из четырехтысячной толпы посланников со всех концов Азии (1246 г.).

Спустя шестнадцать месяцев тем же путем — «через равнины» и через Киев — Карпини возвратился, чтобы дать Риму первый истинный отчет о Татарии (1247 г.).

Великие реки, озера и горы России и Туркестана, расположение и размещение земель и народов «даже от Каспийского моря до Северного океана, где у людей, говорят, собачьи морды», были впервые описаны честным, здравомыслящим и наблюдательным обозревателем, не страдавшим ни робостью, ни легковерием.

Именно Карпини положил начало достоверной западной карте Дальней Азии. Его собственные познания не распространялись на Китай и Индию, но в своей «Книге о татарах» он рассказал Европе почти всю правду, и почти только правду, об обширных просторах и великих народах, обитающих между Карпатами и пустыней Гоби. Здесь же приводятся первые беспристрастные сведения об обычаях и истории «монголов, которых мы называем татарами», а ссылки и отступления, делающие всю работу столь документальной и столь человечной, указывают на правдивость этого монаха: его беседы с татарской знатью, опасности, которым он подвергался, затруднения с латышскими разбойниками, заброшенные или охраняемые переправы, поездка через Днепр по льду, три недели «рысью»[22] через степи…

Мы значительно отдалились от игумена Даниила, но это и понятно, ибо в Иоанне де Плано Карпини Европа получила наконец настоящего исследователя, настоящего историка, подлинного человека науки, служащего и церкви и открытиям.

Через шесть лет вслед за Карпини отправился де Рубрук, фламандец, посланный королем Франции Людовиком Святым с той же миссией обращения татар в христианство, а заодно и на поиски открытий. Однако путь его был иным: он пролегал через Черное море, Херсон, по Дону, «у мыса Азов, разделяющего Европу и Азию, так же как Нил разделяет Азию и Африку», к огромному стану на Волге, «величайшей реке, какую мне когда-либо приходилось видеть, которая течет от Великой Булгарии на севере и впадает в озеро (Каспийское море) такой величины, что нужно четыре месяца, чтобы его объехать». Выше по течению Дон и Волга «отстоят друг от друга не более чем на десять дней пути, но расходятся по мере продвижения на юг». Каспий «образован Волгой и реками, впадающими в него из Персии». Оттуда путешественники прошли через железные ворота Дербента, между Каспием и Кавказом, «хребты которого помогли Александру отсечь варваров от Персии». С помощью одного несторианина, обладавшего, подобно многим приверженцам этой церкви, влиянием при татарском дворе, Рубрук достиг «Альп» Алтая, где обнаружил небольшое несторианское поселение, управлявшееся, как и папское государство, священником, который был по меньшей мере одним из прототипов великого средневекового призрака — пресвитера Иоанна.

Проехав через бескрайние степи восточной «Тартарии», «на вид подобные волнующемуся морю», Рубрук наконец достиг монгольской столицы, в Каракоруме, убедившись по пути, что Каспий не имеет северного стока, как утверждали Страбон и Исидор. Оттуда он пустился в обратный путь, почти не принесший каких-либо новых результатов.

Хотя Рубрука по праву называют наиболее блестящим и литературно образованным из средневековых путешественников, его миссия была фактически бесплодной, и ценность его работы заключается скорее в том, что он узнал обычаи и записал мифы, т. е. в социальной стороне, чем в том, что он добавил какие-то существенные детали к географическим познаниям Запада. Иоанн де Плано уже побывал в Каракоруме и составил все основные характеристики земель, лежащих к западу от пустыни Гоби. Дальнейшее продвижение на восток, в Китай, и на юг, в Индию, было еще впереди.

Однако еще во время пребывания Рубрука у татар Николо и Маттео Поло, дяди знаменитого Марко, торговали в Крыму и в южных районах России (1255–1265) и вскоре, следуя караванным путем на Бухару, прибыли ко двору хана Хубилая, располагавшемуся тогда невдалеке от Китайской стены. После чрезвычайно дружественного приема они были отправлены обратно в Европу с подарками и письмом к папе Клементу IV, в котором содержались приглашение и обещание поддержки христианским проповедникам. Хубилай «часто расспрашивал братьев Поло о странах Запада», и сейчас он просил прислать сотню «латинян растолковать ему христианскую веру, так как он считает Христа единственным богом». Снабженные золотой табличкой, служившей в империи паспортом, наши купцы в апреле 1269 г. отбыли обратно в Акр.

К моменту их возвращения прежний папа умер, а занявший его место Григорий X холодно отнесся к просьбе хана. Однако в 1271 г. они отправились во второе путешествие на Дальний Восток, взяв с собой двух монахов-проповедников и своего племянника Марко, которому было тогда девятнадцать лет.

Из Армении монахи, напуганные неспокойным положением на Ближнем Востоке, повернули назад, подобно Августину Кентерберийскому, который пытался отделаться от миссии в Англию, возложенной на него папой Григорием I в 597 г. Для церкви описываемый период, возможно, был столь же критическим, как и тот: XIII век, если бы он закончился христианизацией Монгольской империи, придал бы завершенную форму победе, одержанной католиками в IV и VI вв. на Западе.

Поло, однако, продолжали свой путь на северо-восток, длившийся более чем «тысячу дней», т. е. три с половиной года, пока, миновав и Гоби, и Великую стену, и горные барьеры Китая, не предстали перед ханом Хубилаем в Ханбалыке, или Пекине, — «коронованной принцессе столичных городов».

Их путь пролегал сначала через Малую и Великую Армению, затем через Мосул (Ниневию) в Багдад, где в 1258 г. Халагулу и его татарами был казнен последний «халиф и папа сарацин», которого, по одним сведениям, зашили в мешок и бросили в Тигр, по другим же — заживо замуровали в стену. Однако, хотя такие рассказы в журнале Марко и представляют большой интерес как обобщение и отражение науки, истории и общей культуры христианского мира того времени, мы ограничимся географическими сведениями. Первая его ценная запись посвящена Каспию, «который имеет в окружности две тысячи восемьсот миль и похож на озеро, так как не сообщается с другими морями, и в котором множество островов, городов и замков». Распространение несторианских миссий «во всех частях Индии и далее до Каира и Багдада и везде, где бы ни жили христиане», поражает Поло даже сейчас, в самом начале путешествий. Еще больше он будет поражен, обнаружив несторианские церкви на берегах Хуанхэ и Янцзы — приходящие в упадок, но все еще достаточно активные, чтобы свидетельствовать о той роли, которую эта великая ересь сыграла в качестве посредника между Дальним и Ближним Востоком, роли, до сих пор еще недостаточно выясненной историей. Прибыв в Персию в качестве купцов, Поло, естественно, направились в Ормуз, уже тогда крупнейший мусульманский рынок торговли с Индией, где европейцы действительно вступили в третий, неизвестный для них пояс мира, пройдя из зоны знакомых и родных для них земель через враждебную страну, хотя и известную, но известную именно как вражеская. Когда вопреки надеждам морским путем из Ормуза в Китай воспользоваться не удалось, нашим итальянцам пришлось пуститься вспять, на северо-восток, через Персию и Памир, Кашгарию и Гоби к Катхаю. По пути, повернув прямо на север, они посетили Каракорум и Алтай. В 1275 г. они были в Чэнду, Ксанаду[23] — летнем столице хана Хубилая, и только в 1292 г. они были отпущены и смогли вновь повернуть на запад.

Некоторое время они занимали положение, говоря по-современному, инженеров-консультантов при монгольском дворе; в 1277 г. Марко даже сделали уполномоченным имперского совета, а вскоре после этого он был послан правительством со специальными миссиями в Юньнань, на крайнем юго-западе Китая, и в Яньчжоу.

Большую часть записок самого Марко занимает доклад о 34 провинциях татарской империи — центром ее были «шесть областей Катхая и девять областей Манджи» (т. е., как нам теперь известно, районы Северного и Южного Китая), — в котором содержатся сведения о дорогах, реках и городах, о торговле, ханском Дворе и морских портах, об обычаях и образе жизни народов, населяющих империю, возможно самую большую из всех известных. Путешественники специально и весьма подробно рассказывают о дорогах, проложенных из Пекина (Ханбалыка) через вес провинции; о десяти тысячах постоялых дворов, расположенных вдоль главных магистралей; о двухстах тысячах лошадей, готовых к услугам путников; об удивительной скорости, с которой движутся посланцы богдыхана, «так что они могут добраться от Пекина до Китайской стены за два дня».

Столь же подробно говорится и о великих реках, артериях китайской торговли, даже более важных, чем караванные пути, и прежде всего о Янцзы, «величайшем потоке мира, похожем на рукав моря, длиною от истока до океана более чем в тысячу дней пути, в который впадает бесчисленное множество других рек, делающих его столь полноводным, что по нему перевозится невероятно много товаров. Он течет, — восклицает Марко, — через шестнадцать провинций, мимо набережных двухсот больших городов, у одной из которых я видел пять тысяч судов сразу, а есть и такие, где их еще больше».

Наконец, Пекин, столица империи, так же как Кинсай и другие главные города провинций Манджи и Катхая, вызывает безграничное восхищение Поло, как и всех других западных путешественников — от мусульманина Ибн-Баттуты до христианских монахов XIV в.

Пекин, расположенный на крайнем северо-востоке Катхая, в двух днях пути от океана, резиденция императорского двора в декабре, январе и феврале, ко времени Марко Поло был перестроен. Он состоял из «центральной части двадцати четырех миль в окружности и двенадцати пригородов протяженностью в три или четыре мили, примыкавших к каждым из двенадцати ворот». В пригородах жили купцы и иностранцы, каждая национальная группа имела свои отдельные «биржи», или склады, где все и ютились. Из этого центра каждый год в середине лета император отправлялся в землю Гога и Магога и в равнины Баргу, чтобы подышать свежим воздухом плоскогорий Центральной Азии, а также чтобы лучше приглядывать за огромными провинциями своей династии. Шесть месяцев весны и осени проходили в неспешном путешествии по Центральному и Южному Китаю по направлению к Тибету в одну сторону и к Тонкину — в другую.

Еще более величественным, чем Пекин, был Кинсай, или Кансай, «Город неба»[24], который хотя и не был уже столицей даже отдельного царства Манджи, но оставался венцом китайской цивилизации. Он превосходил все другие города во владениях Хубилая и оставлял далеко позади Рим или Венецию XIII в.

«В мире нет ничего подобного ему, так как, по общему мнению, он имеет сто миль в окружности. С одной стороны от него — озеро, а с другой — река, разделенная на множество каналов; через эти озеро, реку и каналы переброшено двенадцать тысяч каменных мостов. В нем десять рыночных площадей, огромные каменные склады, где индийские купцы ночуют рядом со своими товарами. Дворцы и сады выстроились по обеим сторонам главной улицы, которая, как и все магистрали в Манджи, замощена камнем с двух сторон; середина же засыпана гравием, в котором проложены канавки для воды, благодаря чему она всегда чиста».

Основные товары — соль, шелк, фрукты, драгоценные камни и золототканая одежда; повсюду в ходу бумажные деньги богдыхана; все жители, за исключением немногих несториан и мусульман, идолопоклонники, живущие столь роскошно и счастливо, что «попавшему туда может показаться, будто он очутился в раю».

Всего несколько лет назад Хубилай или его военачальник Байан захватили Кинсай и выгнали оттуда царя Манджи с его наложницами и приспешниками. Изгнанник до тех пор думал только об удовольствиях, вине, женщинах и песнях, «сладкая пища обернулась ему кислым соусом, как вы слышали», но при приближении опасности он удрал на заранее приготовленных кораблях на некие неприступные острова в океане». Если неприступные острова можно отождествлять с Сипангу, или Японией, то завоеватели погнались за ним и туда. В книге Поло нег ничего более занимательного, чем рассказ о неудаче, постигшей монголов на восточных островах, расположенных в полутора тысячах миль от побережья Манджи, о которых путешественник впервые рассказал христианскому миру.

Эта страна, Япония, — очень большая, люди белые, с приятными манерами, по вере идолопоклонники, управляет ими «свой император» — подверглась нападению флота Хубилая из-за золота, которое в ней имелось и которого было так много, что «окна и полы царского дворца были покрыты им, так же как здесь храмы свинцом, — говорили купцы».

Экспедиция закончилась таким же сокрушительным провалом, как и древнее нападение афинян на Сицилию, и больше не повторялась, хотя после этого богдыхан посылал в Южные моря флотилии, которые, как предполагается, открыли Папуа, если не самый Австралийский континент. «В этом Китайском море против берегов Манджи, — сообщает Марко сведения, слышанные им от «моряков и опытных лоцманов», — есть 7440 островов, в большинстве своем необитаемых, где нет ни одного дерева, которое не давало бы плодов с приятным запахом: пряности, лекарственные виды алоэ и перец, черный и белый». Морякам из Зайтона (большой китайский рынок торговли с Индией) известны это море и эти острова, «так как они отплывают каждую зиму и возвращаются каждое лето, потратив год на путешествие, и все это несмотря на то, что это далеко от Индии и не подвластно богдыхану».

Однако в этих разделах своего «Путеводителя, или Воспоминаний о путешествии» Поло не только сообщает об основных особенностях побережий и океана, о которых едва ли догадывались европейцы и существование которых начисто отметалось Птолемеем и господствующей традиционной географической школой на Западе. Будучи на службе у Хубилая, а также возвращаясь морем в Аден и Суэц, он, кроме того, открыл восемь провинций Тибета, весь юго-восток Азии, от Кантона до Бенгалии, и большой архипелаг, лежащий за Индией.

После четырех дней путешествия за Янцзы Марко вступил в «обширную страну Тибет, завоеванную и опустошенную ханом на двадцать дней пути до такой степени, что она стала безлюдной пустыней, где дикие твари множатся в изобилии». Он повествует о яках и огромных тибетских собаках, величиной с осла, о мускусных оленях, о пряностях и «соленых озерах с дном из жемчуга», а также о жестоком и диком идолопоклонстве и обычаях людей.

Продвигаясь к юго-востоку, Поло подошел к Коричной реке, именуемой Брий и текущей по границе провинции Каинду, и углубился в область Каразан, где промышляли изготовлением фарфора и где правил сын Хубилая, и дальше — в «Бенгалию, которая упирается в Индию» и в которой Марко показался смешным обычай татуировки, или «вышивки по плоти для украшения кожи глупцов».

Оттуда он вернулся в Китай, самую богатую и известную на всем Востоке страну, где царил «такой мир, что лавки, полные товара, можно было оставлять открытыми на всю ночь, а путешественники и иностранцы в любом селении могли ходить хоть днем, хоть ночью, никем не останавливаемые и никого не опасаясь».

Но Поло уже надоели и милости двора, и Поднебесная; им хотелось вернуться с небес на землю, в христианскую страну франков, в которой жизнь груба, бедна и жестока, но ради которой они забрались так далеко и перенесли так много. Но хан обижался при малейшем намеке на такое желание, и только благодаря счастливому случаю Поло удалось вернуться в Европу. Через двадцать лет после того, как они отправились в путешествие, их отпустили ненадолго, под клятвенное обещание вернуться в качестве проводников посольства, которое должно было отправиться за монгольской невестой для одного из персидских ханов; он жил в Тебризе и приходился родственником самому Хубилаю. Итак, в 1292 г. в Зайтоне, «одном из прекраснейших портов мира, где так много перца, что то, что идет на Запад через Александрию, едва ли составляет одну сотую часть его», они поднялись на корабль, отплывающий в Индию. Затем через Хайнаньский залив, мимо «неизвестных островов с золотом и большой торговлей», залив, «по всему похожий на какой-то другой мир», проплыв полторы тысячи миль, они достигли Зиамбара, а затем, опять покрыв такое же расстояние, — Явы, которую моряки того времени считали самым большим островом в мире. Она имеет «свыше трех тысяч миль в окружности и управляется королем, который никому не платит дани; сам хан не пытается покорить ее, потому что путь туда длинен и опасен».

Пройдя еще сто миль к юго-востоку, флотилия подошла к Малой Яве, острову «около двух тысяч миль в окружности, с изобилием сокровищ и пряностей, эбенового дерева и серного колчедана и расположенному так далеко на юге, что не видно Полярной звезды и звезд Большой Медведицы». Здесь у путешественников вызвали ужас «звероподобные людоеды», у которых они, вынужденные задержаться на пять месяцев из-за непогоды, покупали провизию, камфару, пряности и драгоценные камни, пока не двинулись дальше в Бенгальский залив, «где, как говорили, далеко в море, на островах, есть дикари с песьими головами и зубами; все они ходят голые, и мужчины и женщины, и живут как звери»[25].

Если проплыть отсюда тысячу миль на запад, добавляет Марко, то попадешь на Цейлон, «прекраснейший остров в мире, 2400 миль в окружности, а когда-то, как видно из старых карт, было 3600, но из-за северных ветров большая часть его поглощена была морем».

Еще шестьдесят миль на запад к Малабару, «который лежит на материке Великой Индии», и у усыпальницы святого Фомы, апостола Индии, Поло возвратились за черту горизонта знаний Запада.

Здесь мы должны расстаться с нашими венецианцами, лишь коротко упомянув об их пути домой от Малабара через Мурфили и долину Бриллиантов, через Камари, где они опять увидели мерцание Полярной звезды, и через Гуджарат и Камбай к Сокотре. Остановившись там, Марко услышал и записал первое известие, когда-либо принесенное в Европу, о «великом острове Магастере», или Мадагаскаре, и о Зензибаре, или Занзибаре[26].

Обо всем, что записал Поло об обычаях индусов, — о самосожжениях вдов вместе с трупами мужей, о кастах, о браминской «нити со ста четырьмя бусинами для молитв», об их церемониалах трапезы, рождения, брака и смерти — здесь можно сказать лишь одно: этот первый и непосредственно христианский рассказ об Индии, как и о Китае, остается одним из самых точных и беспристрастных; как в том, о чем он говорит, так и в том, о чем он умалчивает, Мессер Марко показывает себя настоящим Геродотом средних веков.

Но его рассказ не только открывает Европе крайний восток и юг Азии; в последней главе он возвращается к татарам и, добавив несколько слов о кочевниках, обитающих на центральных равнинах, дает нам первый «латинский» отчет о Сибири, «где водятся большие белые медведи, черные лисицы и соболи, где огромные озера всегда, кроме нескольких месяцев в году, скованы льдом, и по ним «а санях ездят торговцы пушниной».

За Сибирью земля Мрака тянется далеко на север, «около которого находится Россия, где большую часть зимы солнце не показывается на небе, а воздух плотный и темный, как у нас ранним утром, где люди бледные и приземистые и живут как звери и где люди опять выходят на востоке к морю-океану и Соколиным островам».

Путешествие Марко Поло является вершиной средневековых сухопутных экспедиций; после него распространение христианства шло главным образом морскими путями; миссии к татарам и в Малабар, навязываемые решительно и упрямо, неизменно кончались провалом; только освобождение России от татарского ига и возрождение Русского государства создали условия для непрерывного и ощутимого проникновения европейского мира в эту часть Азии. Однако за первыми купцами в Катхай и Манджи хлынули миссионеры: брат Одорик, Иоанн де Монте Корвино, Иоанн де Кора, за ними последовали государственные мужи, такие, как папский легат Мариньолли, и любители достопримечательностей, как Мандевилль. Многие годы трудился в Куламе, поблизости от мыса Коморин, епископ Капуанский Иорданий. Муки, принятые 1 апреля 1322 г. в Тане (Индия) четырьмя монахами, торжественно поминаются римско-католической церковью. Казалось, не было причин для христианских миссионеров, покоривших Северную и Северо-Восточную Европу, остановиться у границ Средней, а также Восточной Азии, — население которых, по-видимому, отличалось такой же религиозной наивностью, как и скандинавы или английские язычники.

«Слава латинян, — говорит Иорданий (около 1330 г.), и Марино Сануто подтверждает это высказывание, — громче в Индии, чем у нас дома. Здесь неизменно ждут нашего прибытия и предсказывают его в своих книгах. Нам стоит лишь, обретя Египет, отправить в это море флот хоть из галер, и битва будет выиграна». Но поскольку Египет не удалось обрести силой оружия, он был обращен с помощью мореходства. Еще прежде того, как Поло вернулся из Китая, начались плавания вдоль африканского побережья и итальянские мореходы уже искали путь на Восток.

Но ни одно из сухопутных странствий после Марко Поло до самого XV в. не добавило ничего значительного к европейской науке; развитие торговых сношений между Индией и итальянскими республиками, постепенное освобождение России, использование караванных путей некоторыми из наиболее активных представителей духовенства — вот что было главными событиями периода между Поло и принцем Генрихом; безосновательные выдумки Мандевилля, «звезды первой величины среди лжецов этого рода», вполне можно было бы обойти молчанием даже в подробной истории открытий, если бы он, подобно Ктесии в случае Геродота, не сумел заставить слушать себя и не увел человеческие умы в сторону от истины, которую он исказил с беспримерной наглостью.

Путешествия в Индию итальянца Николо Конти и русского купца Афанасия Никитина принадлежат к более позднему времени, к той же эпохе, что и португальские путешествия, они не являются частью подготовки к деятельности нашего главного героя, а представляют собой параллельные, но гораздо менее известные события.

В конце средневековья главная арена географических открытий расположена не там. Рассказ о продвижении христианства в XIV, а тем более в XV в. (когда жил принц Генрих) — это рассказ о приключениях и успехах не столько на суше, сколько на море.

Глава IV МОРСКИЕ ПУТЕШЕСТВИЯ (около 1250–1410)

В морских путешествиях, точно так же как и в сухопутных, итальянские, каталонские, французские и английские мореходы были в конце XIII и в XIV в. предшественниками португальцев. Италия, Амальфи, Пиза, Венеция и Генуя вели за собой Европу и служили для нее образцом. Подобно тому как имя итальянца Данте стало первым великим именем в новой западной литературе, итальянцы Дорна, Вивальди и Малочелло стали первыми, кто перенял у древних греков и финикийцев традицию смелых морских путешествий. Со времен Ганнибала Карфагенского и тириян фараона Нехо никто не предпринимал сколько-нибудь серьезных попыток найти путь вокруг Африки, и даже Западные, или Счастливые, острова, существование которых не вызывало никаких сомнений у Птолемея и Страбона, стали призрачной легендой. Викинги и их последователи — крестоносцы не предпринимали ничего к югу от Гибралтарского пролива.

Но в то время как французский король Людовик Святой и английский принц Эдуард вели утомительные и безнадежные крестовые походы, в Атлантическом океане возобновились путешествия в поисках неизведанного. В 1270 г. Ланселот — Малочелло открыл Канарские острова, в 1281 или 1291 г. генуэзские галеры, ведомые Тедизио Дориа и Вивальди, которые стремились «дойти морем до портов Индии, чтобы торговать», достигли Гозоры, или мыса Нон в Берберии, южной Крайней Фулы и, по позднейшей версии, «проплыли по Гинойскому (Гвинейскому) морю до одного из городов Эфиопии». Здесь даже легенда потеряла их из виду, ибо в 1312 г. о них уже иикто больше ничего не знал.

Судя по частым и настойчивым упоминаниям об этом путешествии в литературе позднего средневековья, отважные генуэзцы привлекли к себе внимание как ученых, так и купцов. Это и не удивительно, ибо они были пионерами путешествий и географических исследований, которые христианский мир предпринимал в южной оконечности ведомой ему земли, предтечами тех океанских плаваний, которые привели к открытиям принца Генриха, да Гамы, Колумба и Магеллана, первыми, кто открыто бросил вызов обескураживающим теориям географов, подобным теориям Птолемея, бездеятельности и традиционализму арабов, а также причудливым вымыслам сказителей, которые за отсутствием подлинных знаний сочиняли жуткие небылицы.

Первая эпоха, если можно ее так назвать, эпоха Путешествий по Южной Атлантике и Африке, всецело принадлежала итальянцам; вторая была ознаменована стремлением государств, находящихся под испанским господством, снарядить флот и отправить его в плавание под командованием генуэзских капитанов. В 1317 г. генуэзец Эммануэль Пессана стал португальским адмиралом; в 1341 г. три корабля, команды которых были набраны из португальцев и «других испанцев», а также немногих итальянцев, отправились в плавание из Лиссабона в поисках «вновь открытых» Малочелло островов, которые папа буллой от 15 ноября 1334 г. даровал дону Луису Испанскому и которые Боккаччо так описывает, ссылаясь на подлинные письма флорентийских купцов и участников путешествия, предпринятого в 1341 г.: «Земля была обнаружена на пятый день после отплытия из Тахо» (1 июля); флот оставался там до ноября и, вернувшись, доставил четверых туземцев и плоды растений, произраставших на островах. Главный кормчий полагал, что острова эти находились на расстоянии около девятисот миль от Севильи. Можно с уверенностью предположить, что архипелаг, в состав которого входит тринадцать островов, впервые исследованных и описанных, был именно тем, что в греческой географии именовалось Счастливыми островами — Канарскими островами современных карт. Пять крупнейших островов с населяющими их нагими, но вовсе не дикими людьми, с превосходными деревянными домами и стадами коз, пальмами и фиговыми деревьями, садами и хлебными полями, скалистыми горами и сосновыми лесами известны нам теперь под названиями Ферро, Пальма, Гомера, Гран-Канария и Тенериффе. Путники решили, что последний из названных островов с его отвесными берегами, подобными крепостным стенам, поднимается на высоту тридцати тысяч футов, однако, устрашившись колдовских знаков, они не осмелились высадиться и вернулись в Испанию, представив пиренейским торговцам и пиратам использовать вновь открытые острова в качестве удобного перевалочного пункта в невольничьей торговле. Так продолжалось до завоевания островов Бетанкуром в 1402 г.

Экспедиция 1341 г., ища малого, достигла многого. Последовавшее вскоре Каталонское плавание (1346 г.) в каком-то смысле представляло собой возврат к сумасбродным и более амбициозным планам первых генуэзцев. 10 августа 1346 г. Хаим Феррер отправился из Майорки к Золотой реке, но, как сообщает Каталонская карта 1375 г., с тех пор никто не слышал об этой галере. Однако на той же карте зафиксировано пребывание судна этих первооткрывателей у берегов «мыса финистерре, у Западной Африки»; в конечном счете есть основание предполагать, что Каталонское плавание было we чем иным, как попыткой открытия торгового пути в Гвинею. Эта земля приобретала известность у купцов Нима, Марселя и христианского Средиземноморья благодаря торговым караванам, путь которых пролегал через Сахару. Даже принц Генрих начинал подобным образом: Гвинея была для него остановкой на полпути к Индии.

Приблизительно к тому же времени, что и Каталонское плавание, относится «Книга испанского монаха» (около 1350 г.), повествующая «о путешествии на юг, к Золотой реке». Книга содержит довольно фантастическую историю путешествия, участники которого сначала плыли по морю за мыс Нон и мыс Бохадор, затем пересекли Африку по суше и достигли Лунных гор, города Мелли, где жил пресвитер Иоанн, и «Евфрата, текущего из рая земного». За исключением отдельных подлинных записок о каботажных плаваниях вдоль берегов Берберии, источником которых, по-видимому, служило путешествие каталонцев в 1346 г., книга эта в основном представляет собой путаное изложение географических представлений Идриси. И тем не менее она закрепила в умах христианских ученых того времени представление о двух Нилах, Северном и Западном, Ниле Египта и Ниле черных, имеющих общие верховья в Лунных горах, подобно тому как арабские географы ранее создали подобные представления в мусульманских странах.

Следующее плавание по Атлантике было связано с одним романтическим эпизодом. В царствование Эдуарда III, около 1370 г., англичанин по имени Роберт Мэчин бежал из Бристоля вместе со своей возлюбленной Анной Д’Арфе. Его судно унесло от французских берегов северо-восточным ветром; после тринадцатидневного плавания моряки увидели остров — Мадейру — и высадились на нем. Корабль унесло штормом, возлюбленная англичанина умерла от страха и истощения, а пять дней спустя матросы Мэчина положили рядом и его тело; сами же они на спасенной корабельной шлюпке двинулись к африканскому побережью. Там они были захвачены в рабство и, таким образом, разделили участь всех, кто попадал в руки берберских корсаров, однако в 1416 г. за одного из пленников, старого кормчего Моралеса из Севильи, и нескольких других уплатили выкуп и отправили их в Испанию. По пути в Испанию Моралес был захвачен в плен португальским капитаном Зарко, состоявшим на службе у принца Генриха и заново открывшим Мадейру, и благодаря этому история Мэчина и его острова достигла двора принца Мореплавателя, который, получив такое известие, решил получить и остров и в 1420 г. отправил в плавание капитана Зарко.

Последними из мореплавателей — непосредственных предшественников принца Генриха были французы. В XVII в., ссылаясь на вновь найденные документы, они заявляли, что между 1364 и 1410 г. люди из Дьеппа и Руана открыли регулярную торговлю золотом, слоновой костью и малаггетским перцем с побережьем Гвинеи и основали посты, названные Малым Парижем, Малым Дьеппом и Ла Мин[27], который получил это имя в честь найденного там драгоценного металла. Однако все это представляется более чем сомнительным, и подлинное плавание, предпринятое Де Бетанкуром в 1402 г., окончилось только открытием Канарских островов и северо-западного побережья Марокко. Мыс Нон или мыс Бохадор все еще являлись самой отдаленной точкой африканского побережья, известной европейцам.

Два события побудили французского сеньора к нападению на Счастливые острова. В 1382 г. корабль Лопеса, капитана из Севильи, плывущий в Галлисию, прибило бурей к Гран-Канарии. Капитан жил среди туземцев семь лет, пока те не обнаружили, что он и его люди пишут домой послания, умоляя о спасении. Чтобы положить конец этим проискам, «тринадцать братьев-христиан», чьи послания дошли до Бетанкура двенадцать лет спустя, были казнены. Известие об этом и о путешествии испанца по имени Беккара к тем же островам и в то же время, около 1400 г., достигло Рошеля, где несколько отважных французов готовы были попытать счастья. В июле 1402 г. во главе с Жаном де Бетанкуром, властителем Грэнвилля Гадифером де ла Заль, бедным рыцарем, они выступили, чтобы завоевать себе новое морское царство. Несмотря на раздоры предводителей и на то, что Гран-Канария отбил все атаки, предприятие в основном увенчалось успехом, и несколько островов стали христианскими колониями, что было первым шагом к созданию колониальных империй эпохи великой европейской экспансии. Записи же капелланов Бетанкура представляют собой первую главу новой колониальной истории.

Однако самой очевидной особенностью этого трактата является ограниченность познаний. В 1425 г. французские колонисты, по-видимому, ничего не знали об африканском побережье за мысом Бохадор, они не знали, что Канарские острова — это начало нового мира, а не продолжение Испании и Европы. Они стремились достигнуть Золотой реки и вести там торговлю, но путь туда им был известен разве что с чужих слов. Сам Бетанкур бывал на Бохадоре и предполагал проложить путь к Золотой реке, «если все в этой стране обстоит так, как это описано в «Книге испанского монаха», ибо монах говорит: «Она расположена в ста пятидесяти лигах от мыса Бохадор, о чем свидетельствует и карта, а значит, лишь в трех днях пути, если плыть под парусами, и это открывает доступ в страну пресвитера Иоанна, где столько сокровищ. Но пока что норманны «жаждут лишь узнать, что представляют собой соседние земли как острова, так и terra firma»[28]. Им ничего не известно о побережье за «крайним мысом», мысом Бохадор, который занял место арабского Финистерре, мыса Нон[29], Нун, или Нам, считавшегося точкой, дальше которой плыть некуда.

Мы подошли к эпохе самого принца Генриха: его первое плавание состоялось в 1412 г. Де Бетанкур умер в 1425 г., и нет необходимости подробно пересказывать повествования, даже самые увлекательные, об эпизодических плаваниях в другие области европейских морей. Между 1380 и 1395 гг. венецианец Зени служил у Генриха Синклера, графа Оркнейского, и привез из путешествия рыбацкие истории, похожие на истории о Центральной Америке с их кораблями-людоедами и варварством. Несколько позже, около 1439 г., норвежец Ивар Бардсен чуть ли не последним из христиан посетил гренландские колонии, наследство XI в., теперь превратившиеся в развалины. Но ни один из этих путешественников не рассказывает о новых землях, куда к этому моменту удалось проникнуть не с севера и востока, а с юга и запада.

Мы проследили за развитием западных исследований и открытий на море и на суше и подошли к эпохе главного персонажа как истории Португалии, так и истории европейской экспансии. Остается рассказать о том, как его деятельность была подготовлена развитием научной теории и национальным развитием начиная с эпохи крестовых походов.

Глава V ГЕОГРАФИЧЕСКАЯ НАУКА В ХРИСТИАНСКОМ МИРЕ ПОСЛЕ ПЕРВЫХ КРЕСТОВЫХ ПОХОДОВ (1100–1460)

Как мы имели возможность убедиться, до крестовых походов основу географии в христианских странах составляли главным образом заимствованные представления. С IX в. до эпохи средневекового и христианского Возрождения, т. е. до XI, XII и XIII вв., — признанными наследниками греческой науки являлись арабы; идеи Птолемея или Страбона, известные франкам или латинянам, были почерпнуты (и исправлены) в университетах Кордовы и Багдада.

Однако, когда скандинавы и священная война с мусульманскими странами пробудили практическую энергию христианского мира, стали расти не только его владения, но и духовные богатства, и в эпоху принца Генриха, в XV в., португальцы могли заявить о себе: «Открытия побережий и островов были совершены не волею случая, ибо наши мореходы вышли в плавание, будучи хорошо обучены, оснащены приборами, правилами астрологии и геометрии, всем, что должно знать любому мореплавателю и составителю карт». Компас, астролябия, хронометр и карты — все это было известно на Средиземноморье около 1400 г., этими приборами владели и арабские торговцы в Индийском океане.

В этом разделе мы ограничимся беглым обзором христианской науки, независимость которой росла с тех пор, как она перестала слепо следовать мусульманским образцам и стала опираться на собственные силы. В одной из предыдущих глав мы имели возможность убедиться, сколь продолжительное и глубокое влияние греческая, мусульманская и индуистская традиция оказывала на западную науку, которая одержала победу, опередив всех своих соперников. Не следует забывать, что для объяснения самой деятельности принца Генриха и его роли в истории, которая была в гораздо большей мере ролью исследователя, чем государственного деятеля, требуется рассмотреть не только практические исследования, но ив не меньшей степени географическую теорию. И в конечном счете изобретение приборов, создание карт и глобусов, вычисление расстояний являются деятельностью не менее практической, чем самые дерзновенные и успешные путешествия. Первыми и главными условиями мореплавания были безопасность, точное представление о том, где ты находишься и куда плыть, которое давал мореходам магнит.

«Prima dedit nautis usum magnetis Amalphis»[30] — говорит Бекаделли Палермский, однако первое на Западе упоминание о «страшном черном камне» принадлежит англичанину. Александр Некам, монах из монастыря Святого Олбана, в своем трактате «О природе вещей», написанном около 1180 г., сообщает, что моряки всегда пользуются компасом как вещью обыденной, «не являющейся тайной, в которую посвящены избранные». «Когда они не могут ясно видеть солнце в облачные дни или в ночи и не способны определить, в какую сторону направлен нос их корабля, они ставят на магнит иглу, которая вращается, пока острие ее не устремится к северу и не остановится». Также и сатирик Гюйо де Прован в своей «Библии», относящейся приблизительно к 1210 г., выражает пожелание, чтобы папа был в вере такой же путеводной звездой, как в плавании «Полярная звезда, которую мореходы могут всегда иметь перед собой, не видя ее, единственно посредством указующей иглы, плавающей на соломинке в воде, к которой прикоснулись магнитом».

Это заставляет предположить, что магнитный компас знали не только в конце XII в., но и что немногим ученым он был известен задолго до того. Однако, когда наставнику Данте Брунетто Латини, посетившему около 1258 г. Роджера Бэкона в Оксфорде, показывают черный камень, он говорит о нем как о чем-то невиданном и чудесном, но несомненно вызывающем подозрения в волшебстве. Камень этот способен притягивать к себе железо, и, если иглу потрут о него и прикрепят к соломинке, опускаемой затем в воду, игла мгновенно обратиться в сторону Полярной звезды. Но никакой капитан не дерзнет воспользоваться этим, и моряки не осмелятся выйти в плавание под командой такого капитана, который возьмет в море столь «адский» прибор.

Возможно, вклад Амальфи был сделан уже после этого. Возможно, Флавио Гиоджа или другие граждане первой торговой республики средних веков перекинули мост между двумя великими эпохами прогресса, вложив магнит в коробку и соединив его с компасной катушкой, благодаря чему компас стал всеобщим достоянием. Это, несомненно, случилось прежде первых путешествий принца Генриха, с самого начала которых он говорит о компасе как о вещи обиходной даже для промышлявших каботажной торговлей купцов: «Цепляясь за побережье, они знать не желают о карте или игле». Во всяком случае, к началу XIV в. или в последние годы XIII в. это суеверие было преодолено и мореходный компас завоевал расположение по крайней мере итальянских моряков и их испанских учеников. Когда Дориа в 1291 г. отправился в океанское плавание к Индии, а лиссабонский флот в 1341 г. отплыл на поиски западных островов, и те и другие мореплаватели помимо рассказов путешественников и собственного воображения располагали неким «устройством», направлявшим их в пути. Примерно в то же время (около 1350 г.) в Португалии начались занятия математикой и астрономией, и двое братьев Генриха, король Эдуард и великий регент Педро приобрели известность благодаря своим научным исследованиям. Например, Педро в своих путешествиях по христианским странам собрал бесценные материалы, сослужившие пользу для дальнейших открытий. Особую ценность представляли оригиналы сочинений Марко Поло и врученная ему в Венеции карта, «которая содержала описание всех частей света, что весьма подвинуло принца Генриха в его трудах».

Хорошие карты представляли для него такую же ценность, как и хорошие приборы, ибо они были отчетливыми вехами географической науки. Существует по крайней мере семь знаменитых карт (дошедших до нас или описанных) XIV и XV столетий, которые дают нам довольно ясное представление о том, каким современники Генриха и его отец видели мир и что знали о нем. Мы полагаем, что некоторыми из этих карт воспользовался принц Генрих и что каждая из них отражает прогресс исследований.

Прежде всего рассмотрим Венецианскую карту, составленную Марино Сануто около 1306 г., и нашедшие в ней воплощение идеи, которые вдохновили итальянцев на первые путешествия по Атлантическому океану. На этой карте юг Африки, как и полагал Вивальди, окружен морем, однако о центральной части Африки повторяются уже знакомые нам слова: «Необитаема из-за жары»; это способствовало сохранению старых представлений о тропических морях, «вечно кипящих на солнце», представлений, так долго владевших умами. Карта Сануто не содержит никаких свидетельств того, что кто-либо действительно совершал плавание вдоль берегов Африки. Никто не предвосхищал путешествий принца Генриха, и вряд ли этот воображаемый скачок во тьму неизведанного оказал ему большую помощь.

Однако флорентийская карта, относящаяся к 1351 г. и именуемая «Laurentian Portolano», судя по всему, отражает подлинные открытия, совершенные в 1341 и 1346 гг., и представляет собой удивительный триумф воображения, если не что-либо большее. Ибо Африка представлена в виде острова, очертания побережий в основном переданы верно. В западной части континента на карту нанесены мысы, заливы и реки до самого мыса Бохадор; впервые на ней появляются все три группы островов в Атлантическом океане: Азорские, Канарские, а также Мадейра. Дальше названий почти нет, а в области Гвинейского залива, размеры которого чудовищно преувеличены, не показано ничего, что свидетельствовало бы о каких бы то ни было предшествовавших открытиях. Это позволяет предположить, что карта была составлена с двоякой целью: во-первых, чтобы отразить результаты недавних путешествий, а во-вторых, и это главное, — чтобы продвинуть вперед географические теории, основанные на традиции и предположениях, трактующие о том, что думали предки и что могут вообразить современники.

Долго еще после того, как итальянцы уступили свое первенство в географических исследованиях, итальянская наука продолжала сохранять господствующее положение в географической теории. Венецианские карты братьев Пицциджани, увидевшие свет в 1367 г., карты Камальдолезского монастыря в Мурано, появившиеся в 1380 и 1459 гг., карты Андреа Бьянко, относящиеся к 1436 и 1448 гг., являются наиболее важными из средневековых карт после Лаурентийского портолано; наряду с ними следует назвать упомянутую выше карту, которая была вручена брату Генриха дону Педро во время его пребывания в Венеции в 1425–1428 гг. Это сокровище исчезло, но современники Генриха, так же как и их потомки, которым довелось видеть эту карту в Алькобасском монастыре, утверждали, что на ней изображено то, что было открыто в давние времена, и больше того, чем известно теперь». Если в их утверждениях есть хотя бы доля истины, то это само по себе является достаточным доказательством превосходства и даже монополии итальянцев в географической теории.

Начиная с 1375 г., отмеченного появлением Каталонской карты, которая имеет непосредственное отношение к Каталонскому путешествию 1346 г. и может рассматриваться как один из его результатов, в географии стала заявлять о себе Испания. Но вплоть до смерти Генриха в 1460 г. итальянские картографы были хозяевами положения, и относящаяся к 1459 г. большая карта Фра-Мауро, в значительной мере свидетельство и результат трудов Генриха Мороплавателя, могла быть составлена венецианцами для людей, чьи открытия отражала эта карта.

Уместно, однако, вспомнить еще одну особенность итальянской картографии. В то время, когда большинство описаний мира изобиловало рассказами о чудовищах и фантастическими легендами, когда картография была наполовину мифом и наполовину результатом ошибок в расчетах, портоланы — карты мореходов, совершавших каботажные плавания в Средиземном море, — являли иную картину. Почему это произошло? Не могло ли это получиться, так сказать, случайно? «Они никогда не ставили себе целью, — говорит шведский исследователь и картограф барон Норденскьольд, — иллюстрировать идеи какого-то классического автора или ученого прелата, легенды и фантазии о подвигах рыцарей при дворе более или менее образованного феодального владыки». Они просто-напросто указывали путь мореходам и купцам из средиземноморских портовых городов; эти карты редко составляли образованные люди, и потому в XV–XVI вв. ученые-географы, теоретики, мало интересовались ими.

Однако эти планы, начертанные мореходами-практиками с почти современной точностью, являют разительный контраст с результатами свободного теоретизирования Птолемея и арабских географов, а также с вымыслами, которыми полна Герефордская Маппа Мунди (Карта мира), хорошо известная в Англии. Карты-схемы такого рода, насколько можно судить, были неизвестны грекам и римлянам. Древние «периплеи» представляли собой письменные наставления для мореплавателей, а единственная известная нам арабская карта побережий была скопирована с итальянской. Однако с начала XII в., если не раньше, Западное Средиземноморье стало известно христианским мореплавателям, по крайней мере тем из них, кто поддерживал торговые и иные связи со странами этого крупнейшего внутреннего моря. Таким связям и способствовали практические карты-схемы.

С середины XIII в., когда на побережьях Южной Европы вошел в употребление компас, портоланы стали составляться с его помощью, и к концу того же века, т. е. ко времени появления хорошо известной англичанам Герефордской карты (ок. 1300 г.), эти карты-схемы достигли той точности, которая восхищает в образцах, дошедших до нас. Из числа сократившихся 498 карт такого рода самая ранняя датирована 1311 г. И все самые известные и совершенные из этих 498 карт являются итальянскими. Очертания самой ранней карты — карты Весконте (1311 г) — в точности воспроизведены, например, в известной голландской карте Баренцзунои (ок. 1594 г.), и в дальнейшем все карты XV–XVI вв. неизменно повторяют контуры, очерченные в картах XIV в. Залогом неизменности этих контуров была их достоверность: даже с точки зрения сегодняшних знаний все районы Средиземноморья изображены без существенных ошибок и диспропорций. В то же время полнота и обстоятельность карт давала все необходимое мореходам-практикам. Разумеется, эта обстоятельность распространялась только на линии побережий, устья рек и мысы; суша была важна картографам лишь постольку, поскольку она соприкасалась с морем. Ибо портоланы предназначались только для мореходов и попытки заполнить участки суши, обычно оставляемые пустыми, оказались несостоятельны. Тут нам следует обратиться к картам более высокого класса — средневековым теоретическим картам, основанным также на портоланах, но наряду с морем и линиями побережий рассматривавшим и сушу. Именно таковы были известные образцы[31], о которых упоминалось выше.

Глава VI ПОРТУГАЛИЯ К XV в. (1095–1400)

Генрих Мореплаватель был героем Португалии, а также героем эпохи географических открытий, главной фигурой в истории своей страны и пионером европейской экспансии. Укрепление могущества страны в той же мере составляет суть его жизни, в какой пробуждение интереса христианского мира к непознанному или полупознанному миру вокруг него является главным мотивом его деятельности.

Наибольший интерес в повествовании о Португалии представляют, во-первых, упрямое и всегда живое стремление ее народа к независимости, неизменно пробуждающееся вновь после кажущегося поражения, а во-вторых, природная страсть этого народа к мореплаванию, которую Генрих сумел развить в исследовательский и колонизирующий гений. Для существования отдельного народа Западного Лиссабонского королевства было не более реальных оснований, чем для национальной принадлежности к Восточному Барселонскому королевству. Португалия являлась частью Испании, подобно тому как Объединенные провинции Вильгельма Оранского составляли часть Нидерландов. В том и в другом случае только стойкость национального духа давала населению каких-либо провинций право стать народом, тогда как другим в этом праве было отказано.

Португалия обрела это право в трехсотлетней борьбе, которая началась с крестового похода против ислама, продолжилась войной за независимость, против кастильских братьев-христиан, и закончилась победой над внутренними мятежниками и анархистами.

В XII в. пять испанских королевств были отделены от мусульманских государств и друг от друга незыблемой границей. К концу XV в. остаются лишь могущественное центральное королевство Фердинанда и Изабеллы и небольшое, располагавшееся на западном побережье королевство Эммануэля Счастливого, наследника принца Генриха. История наций дает нам один из лучших примеров выживания сильнейших, и несложная и изнурительная история средневекового Португальского королевства позволяет многое понять. Сам факт существования в качестве отдельного государства многое значит для народа, который управлял собой на протяжении десяти поколений. Хотя территория страны никогда не превышала четвертую часть полуострова, а численность ее населения составляла не более трети населения Испании, с середины XII в. Португалия была неприкосновенна, хотя у нес было меньше возможностей сохранять такую независимость, чем у Ирландии или Наварры, ибо она непрерывно отбивала нападения внешних врагов с севера, востока и юга и подавляла врагов еще более грозных у себя дома.

Однако значение Португалии заключалось не в ее изоляции, не в упорно защищаемой ею национальной независимости от других государств, но в том, что она занимала центральное и как бы объединяющее положение в новой истории, ведя за собой Европу и христианские страны в тот широкий мир, проникновение в который и знаменует собой отличие между средними веками и нашими днями. Ибо Генрих Мореплаватель привил соотечественникам дух древних скандинавских странников, неутомимую жажду новых знаний, новых приключений, новых красок и мелодий — всего, что побудило их к путешествиям и исследованиям XV и XVI вв. — исследованиям, охватившим половину земной поверхности и увенчавшимся открытиями новых континентов на западе и на востоке и великих морских путей вокруг земного шара. Научное значение этих открытий, начиная с новых доказательств того, что земля — шар, представленных португальским мореплавателем Магелланом, а также политическое значение, заключающееся в возникновении первых современных колониальных империй, основанных да Гамой, Кабралом и Альбукерком, слишком велико, чтобы здесь говорить об этом подробно; однако упомянуть обо всем этом следует в связи с подлинным зачинателем движения…

…В первые годы XV в. Португалия — скорее через католический, чем через классический, Ренессанс — уже вступила на порог современной жизни, примерно за три поколения до остальных христианских стран. Но ее средневековая история во многом схожа с историей пяти испанских королевств. Как и все они, Португалия участвовала в изгнании мавров из Астурии в Андалузию на протяжении двухсот лет успешных западных крестовых походов (1001–1212). В то же самое время, в период, начало которого ознаменовалось смертью великого визиря Альманзора (1001 г.), последней опоры старого Западного халифата, а конец — ниспровержением африканских мавров, вытеснивших ранее Западный халифат, в период между этими двумя вехами мусульманского триумфа и христианской реакции произошло образование Португальского королевства из графства в 1095 г., дарованного Альфонсо VI Леонским ландскнехту Генриху Бургундскому.

На протяжении следующих трех столетий (1095–1383), когда потомки первого короля Португалии правили как короли в Гвимарайнсе или Лиссабоне до революции 1383 г., мы наблюдаем постепенный, хотя и полный превратностей рост национального могущества. Это трехсотлетие отмечено двумя большими периодами экспансии и двумя периодами упадка и территориальных потерь.

Первый период — период формирования национального духа при вдове графа Генриха донне Терезе и ее сыне Альфонсо Энрикесе, который из правителя Коимбры и Опорто, находившихся в зависимости от королевства Галлисийского или от Леона, становится первым независимым королем Португальским. За его победой над маврами, увенчавшейся взятием Лиссабона (1147 г.), и победой в битве при Урике (1139 г.) следуют первые войны с Кастилией, а затем мирные последние годы жизни, когда государственные дела вершил его сын-регент Санчо Градостроитель. На смену Санчо, увлеченному созидательной деятельностью, пришел слабый король Альфонсо II, приведший страну к упадку, а за ним последовало бурное правление Санчо II. Начало конституционной смуты относится ко времени ссоры Санчо I с папой Иннокентием III и возникновения первых национальных кортесов, возглавляемых канцлером Хулианом.

Второй период расцвета совпадает с правлением Альфонсо III Бульонского, который избавляет королевство от внутренних раздоров, отвоевывает у мусульман область Альгарви, расположенную на юго-западном побережье, впервые объединяет корону и народ против знати и духовенства и, укрепившись, бросает вызов интердикту Урбана VI.

На смену Альфонсо III в 1279 г. приходит его внебрачный сын Динис, за право на усыновление которого он и вел борьбу с Римом. При нем Португалия, ее флот, ее литература, се сельское хозяйство, ее правосудие и торговля вступают в период расцвета.

Черная Смерть (1348 г.), угрожавшая самому существованию нации и оставившая ей в наследство своего рода хроническую слабость, вновь приводит страну к упадку. Национальный дух, казалось, угас, придворные интриги и политические катастрофы вытеснили все остальные события, и церковь и кортесы обращали свои усилия как бы против самих себя.

Но в эпоху возрождения Нации, начавшуюся при Новом короле, Хуане, отце принца Генриха, а также основателе новой династии дома Авис, в годы, последовавшие за революцией 1383 г., прежний религиозный и крестоносный пыл соединяется с новым духом предприимчивости, неистовой жажды Деятельности; Португалия, возрожденная к жизни, становится великим государством, ибо вся нация соучаствует в той жизни, в том порыве энергии, которые несет с собой вновь обретенная свобода.

До эпохи короля Диниса, т. е. до XIV в., немногое в национальной истории Португалии давало основания предположить, что ее главной заслугой в истории христианского мира будет прежде всего первооткрывательская и исследовательская деятельность.

Однако для того чтобы понять смысл происшедшего впоследствии, следует вспомнить о более ранних событиях, носивших в какой-то мере пророческий характер.

1. По-видимому, Португалия получила свое имя от Опорто, «Порта» Галлисии со времени образования графства или «похода» Генриха Бургундского; одно время эта область была военной границей с мусульманскими странами, затем она стала независимым государством и наконец монархией. Помимо того, поскольку первым центром Португалии была гавань, а первой границей — река, у народа ее всегда сохранялись, пусть и в дремлющем состоянии, природные склонности к мореплаванию.

2. Опять-таки союз короны с городами, впервые заключенный супругой графа Генриха Терезой в период регентства (1114–1128) и возрожденный ее внуком Санчо Градостроителем, а также Альфонсо III Спасителем королевства, дает нам один из первых примеров того, какой силой обладал класс, бывший главной опорой великой экспансии.

3. В 1147 г. Альфонсо Энрикес, сын Терезы, стоявший во главе объединенных сил португальского народного ополчения и северных крестоносцев — фламандских, французских, германских и английских, овладел Лиссабоном; значение этого факта не только в том, что поднимающееся христианское государство получило действительно крупный город и это привело к образованию королевства из графства, но в том, что это было демонстрацией крестоносного духа у новых европейских наций. Португалия явилась самым долговечным памятником крестоносной энергии. Именно это было источником силы лузитанцев[32] в их борьбе против мавров и Кастилии; именно благодаря этому выявились у народа небольшого западного королевства склонности к мореходству, а интересы его были привлечены к той единственной области, где страна могла принести наибольшую и всеобщую пользу. Мы можем смело утверждать, что крестовые походы и внутренняя политика государственных мужей Португалии подготовила ее к тому, чтобы возглавить экспансию христианских стран, и сделали возможной деятельность Генриха Мореплавателя. Иностранная помощь, оказанная Португалии в битве за Лиссабон в 1147 г., была лишь повторением в более крупном масштабе того, что давно имело место в масштабе меньшем, и помощь эта предлагалась вновь и вновь до полного завоевания южных областей между мысом Святого Винсента и Гнадианой (около 1250 г.). Благодаря этой поддержке было завершено формирование европейского королевства и отбита у мусульман Западная Испания.

4. Когда эпоха крестовых походов миновала, она оставила Португалии тесные связи с Англией, Фландрией и странами, расположенными на побережье Северного моря. Эти связи были сохранены и развиты Динисом и королями, правившими на протяжении XIV в. Во времена королевского дома Авис, в детские годы Генриха Мореплавателя, мореходство и торговля становятся важнейшим национальным делом и даже областью главных интересов правительства.　

Итак, после заключения торгового договора между Лондоном и Лиссабоном в 1294 г. эпоха, когда все решали войны, завершилась. И до самой смерти Диниса (1325 г.) в этом направлении было сделано немало. За англо-португальским договором о торговом обмене следуют аналогичные договоры с Францией и Фландрией. Для защиты своих торговых интересов, а также для того, чтобы уверить итальянцев в общности целей или подтвердить свое право на соперничество с ними, Динис[33], «король-труженик», построил первый португальский военный флот, основал новое государственное ведомство для командования им и вручил пост командующего выдающемуся генуэзскому мореплавателю Эммануэлю Пессана (1317 г.). При новом верховном адмирале начинается эпоха испано-итальянских океанских путешествий. Вторичное открытие Канарских островов в 1341 г. было первым результатом этого союза. В 1353 г. договор 1294 г. расширяется и гарантируется новыми статьями, подписанными в Лондоне. Статьи эти как бы имеют целью защитить Португалию от бед в черные дни, уже нависавшие над ней.

На протяжении следующего тридцатилетия (1350–1380) национальная политика Португалии привязана к испанским интригам и теряет всякую связь с тем широким миром, в который увлекали ее революция 1383 г… победа над Кастилией в битве при Альжубарроте и вступление на престол Хуана Ависского. Вновь замкнувшись в узконациональных, можно сказать, даже в провинциальных интересах, Португалия затем обрела честолюбивое стремление из придатка испанской политики стать полноправной частью торговой и морской Европы. Утратив почти все, что объединяло ее с Испанией, Португалия именно благодаря переносу своих интересов с суши на море была готова к выполнению своей особой роли:

Открыть безбрежные пространства, Неведомые прежним поколеньям.

Этот кризис был отчасти вызван любовной интригой. Фердинанд Красивый, последний король дома Бургундского, правивший в Лиссабоне, стал рабом наихудшего из своих подданных, его злого гения и злого гения королевства — Леоноры Теллес. Ради нее он порвал брачный договор с Кастилией (1372 г.) и навлек на себя месть Генриха Трастамарского, с которым английский Черный Принц сражался и которого победил при Наваретте, но который в конце концов одолел всех своих врагов — Педро Жестокого, Фердинанда Португальского, а также принца Эдуарда Креси и Пуатье.

Ради Леоноры Фердинанд пренебрег восстанием лиссабонских ремесленников, когда толпа, увлекаемая Фернаном Васкесом Портным, ворвалась во дворец и вынудила короля дать клятву, что он останется верным кастильскому брачному договору. Ради нее он нарушил слово, данное своим ремесленникам, так же как ранее — обещания, данные знати и монарху.

Леонору же толпа тщетно преследовала по залам и коридорам дворца. Она скрылась от их самосуда в Сантареме. В ту же ночь Фердинанд присоединился к ней. Находясь в безопасности в самой сильной из своих крепостей, он собрал армию и двинул ее на столицу. Чернь была разбита, Васкес и другие зачинщики обезглавлены на месте. Затем в Опорто без дальнейших промедлений король Португальский взял в жены свою возлюбленную, не скрывая этого ни от ее мужа, ни от Кастилии.

«Закон — ноль, когда хочет король», — гласит пословица, но, хотя знать и простонародье смирились со сложившимся положением вещей при жизни Фердинанда, после его смерти в октябре 1383 г. буря разразилась вновь. На протяжении последних десяти лет жизни короля практически всю власть забрала в свои руки королева, и королевство начало вновь превращаться в провинцию Испании. Незаконнорожденный брат Фердинанда, Хуан, магистр рыцарей Ависов и отец Генриха Мореплавателя, был лидером национальной партии, и Леонора тщетно пыталась избавиться от этого молчаливого и опасного соперника. Она подделала изменнические письма от его имени и добилась его ареста. Затем, когда король не пожелал казнить его без суда, она подделала также и приказ о казни и тотчас же отослала его коменданту Эворского замка, куда был заключен Магистр. Но комендант отказался повиноваться, не имея подтверждения приказа, и Хуан спасся бегством, чтобы возглавить национальное возрождение.

После смерти Фердинанда его вдова правила как регент при своей дочери Беатрисе, только что отданной в жены королю Кастильскому. Утрата Португалией независимости казалась теперь только вопросом времени, но в декабре 1383 г. народ восстал и восстановил национальный характер монархии и правительства. При Хуане Ависском патриоты уничтожили сторонников королевы и были готовы встретиться лицом к лицу на поле битвы с союзниками королевы из Кастилии. В битве при Альжубарроте (14 августа 1385 г.) исход борьбы был решен. Кастильцы были (изгнаны, и началась новая эпоха, на протяжении которой правила новая династия. Португальский народ при короле Хуане I и его сыновьях Эдуарде, Педро, Генрихе и Фердинанде вышел из тьмы рабства к свету своей героической эпохи.

Основатель дома Авис, Хуан, король доброй памяти, был великим деятелем переходного периода истории страны, ибо во время его правления Португалия перестала быть просто одним из европейских королевств и вступила в эпоху географических открытий и образования империи. Однако территориальные пределы и население, а также характер правительства и проводимой политики, как внутренней, так и внешней, остаются неизменными, и в этом кроются причины успешного развития страны в течение последующего столетия.

Даже переориентация португальских интересов в сторону морских путешествий и в южном направлении была определена деятельностью короля Хуана, его союзом с Англией, поддержкой, которую он оказывал торговле, войнами, которые он вел с маврами. Ибо к середине периода его царствования, к моменту завоевания Сеуты (1415 г.), его третий сын, принц Генрих, вырос и возмужал.

Однако деятельность самого короля Хуана (1383–1433) состояла в подготовке будущих действий, а не в активном участии в них. Он обладал скорее практическим умом, чем даром предвидения, здравым смыслом, а не способностью к творчеству. Но, возродив двор и торговлю, общество и государственную службу королевства, он позволил своему народу в течение какого-то времени играть роль «весьма передовых людей этого мира».

Прежде всего он создал сильную централизованную монархию, подобную тем, которые существовали в XV в. во Франции, Англии и России. Дух правления и цели Хуана I были те же, что у Людовика XI, Тюдоров и Ивана III: властвовать и управлять во всем, «над всеми, во всех делах, церковных или гражданских, быть выше высших». Магистр Ависский был избранником народа: жители Лиссабона и те, кто правил ими, были в числе первых, кто осмелился сражаться за него, однако он не желал становиться королем парламентов. Хуан I предпочитал править, опираясь на знать, ибо, хотя он и не доверял феодалам, еще более он опасался кортесов. В то время как в большинстве новых европейских монархий подчинение и унижение баронов было главной политической задачей, Хуан стремился завоевать их расположение, щедро раздавая земли, но и в то же время решительно ограничивая права феодалов в правительстве, лишая их привилегий и защищая вольность городов от феодальных узурпаторов.

Результаты этого скажутся в эпоху принца Генриха. Из-за недостатка места мы вынуждены ограничиться здесь констатацией этого факта. Другие черты внутренней политики Хуана — проведенная им реформа судопроизводства, принятие в качестве официального языка местного диалекта взамен латыни, попытка издания первого свода португальских законов, перевод двора в подлинную национальную столицу Лиссабон. Все эти решения определили характер правления его сына, ибо каждое из них в отдельности способствовало политическому единству страны, которое лежало в основе всей деятельности Генриха.

Внешняя политика Хуана, в которой он неукоснительно соблюдал правила, изложенные Денисом, привела к тем же результатам. Неучастие в делах Испании, торговый альянс с Англией, а также с северными странами — все это были меры предосторожности, которые диктовал возрожденному королевству здравый смысл, но они не просто обеспечивали безопасность страны, а играли и другую роль: развивали мореходное искусство, познания о мире и даже аппетиты португальских торговцев. На рынках Брюгге и Лондона, в «школах ведения хозяйства, где училась Европа», соотечественники Генриха встречались с купцами из Италии, Фландрии, Англии, ганзейских городов и получали представление о том, как ведется и насколько прибыльна торговля товарами из Индии и других стран Востока; в Ниме и Монпелье они видели перец из Малаги и другие товары из Сахары и Гвинеи.

Виндзорский и Парижский договоры 1386 и 1389 гг., Женитьба самого Хуана на Филиппе, дочери старого «Хуана из Гонта», и последующий альянс между домом Авис и нашим Генрихом IV были проявлением не скрепленного печатью, однако весьма жизнеспособного тройного альянса Англии, Фландрии и Португалии. Этот альянс был рожден крестовыми походами, торговлей и политикой, проводимой королевскими династиями. Такие дружеские отношения вызвали к жизни то, что стало главным во внешней активности Португалии, — интерес к торговле, с которого началась эпоха правления Хуана. Помимо спасения королевства и приумножения его богатства Португалия обязана королю Хуану и его английской жене рождением пяти принцев: Эдуарда Красноречивого, Педро Великого Регента, Генриха Мореплавателя, Хуана Коннетабля, Фердинанда Святого.

Эдуард, наследник Хуана Великого и его несчастливый преемник (1433–1438), неудачливый, подобно большинству принцев, склонных к изящной словесности, однако удостоившийся всего, что могли снискать ему мужество, честность и одаренность, был хорошим правителем, хорошим сыном и одним из первых авторов, писавших на португальском языке. В качестве ученика великого канцлера Хуана Законника, служившего его отцу, он оставил нам трактат «Отправление правосудия»; в роли короля он создал два других — «Жалость» и «Верноподданный советник»; будучи рыцарем, он написал «Книгу о правилах верховой езды». Что еще более важно для нас, он всегда был рядом со своим братом Генрихом, помогал ему во всех начинаниях и принес славу и успех движению Генриха в критический момент, когда перед лицом нескончаемых бед ему грозила неудача.

Однако правой рукой Мореплавателя был другой его брат, Педро Путешественник, который побывал во всех странах Западной Европы, сражался на стороне тевтонских рыцарей с язычниками, пруссаками, и привез в Португалию множество полезных для будущих открытий материалов — карт, планов и книг, нашедших применение в первых океанских плаваниях моряков Генриха.

Генрих полагался на его суждения и совесть более чем на чьи-либо, и после смерти Эдуарда именно благодаря Педро щедрая поддержка путешественникам, которой были отмечены предшествующие годы, еще усилилась; именно его стараниями удалось изыскать столь много кораблей и матросов для плавания вокруг мыса Всрде, именно ему удалось воспитать сына и наследника Эдуарда, Альфонсо V, в традициях отца и дяди. Он и стал их преемником, возглавив экспансию Португалии и христианского мира.

Младшие братья Генриха, Хуан и Фердинанд, не столь интересны нам, хотя и того и другого отличали те же редкие качества, что и старших инфантов, и самая страшная катастрофа в жизни Генриха, Танжерская кампания, тесно связана с судьбой Фердинанда Стойкого Принца. Однако, по мере того как мы переходим от ранней истории Португалии к эпохе ее великих достижений, нам становится совершенно очевидно, сколь велика роль матери Генриха Мореплавателя в формировании духовного облика героя. Во всяком случае, благодаря ей лузитанский принц из стихов Томсона является наполовину англичанином:

Принц Лузитанский, свыше вдохновенный, Привил народам вкус к полезной славе И их смешал торговлей безграничной.

Глава VII ВОЗЗРЕНИЯ И ПЛАНЫ ГЕНРИХА ВО ВРЕМЕНА ПЕРВЫХ ПОХОДОВ (1410–1415)

…Тогда из древней тьмы воздвигся

Торговли юный мир; дух

мореходства,

Что, предаваясь лени безнадежной,

Дремал на атлантических просторах

Веками, наконец воспряв, услышал:

Принц Лузитанский, свыше

вдохновенный,

Привил народам вкус к полезной

славе

И их смешал торговлей безграничной.

Томсон. Времена года: Лето, 24.8; 1005–1012

Третий сын Хуана Великого и Филиппы инфант Генрих, герцог Визеу, магистр ордена Христа, правитель Альгарви, родившийся 4 марта 1394 г., мог бы, подобно своему брату Педро, странствовать от двора ко двору, но он отклонил все предложения Англии, Италии и Германии и предпочел жизнь ученого и моряка, все более и более удаляясь от мира известного, чтобы открывать неведомый.

После захвата Сеуты в 1415 г. он водворился в своем морском арсенале в Сагресе, невдалеке от города Лагоса и мыса Святого Винсента, и на протяжении более чем сорока лет, до самой кончины в 1460 г., его мысли были заняты океаном, что простирался от этого скалистого выступа к неизведанным западу и югу. Лишь дважды за все эти годы он возвращался к политической жизни; все остальное время он, хотя и пользовался репутацией судьи национальных споров и народного вождя и учителя, проводил главным образом в обдумывании планов исследований: чертил карты, изготовлял приборы, отправлял корабли, получал отчеты капитанов.

У него было три цели: открывать, делать Португалию величественнее и богаче, и распространять христианскую веру.

1. Прежде всего, он пытался найти путь вокруг Африки в Индию ради того, чтобы приобрести новые знания, как таковые, и ради могущества, которое эти знания могли доставить. Поскольку его больше всего занимали научные проблемы, постольку эта сторона была ведущей в его планах. Он стремился выявить очертания мира и сделать так, чтобы люди в нем чувствовали бы себя дома и чтобы страх перед великим неведомым, окружавшим островок цивилизованного и обитаемого мира, рассеялся. Он трудился в тумане, который долго нависал над христианским миром, охлаждая всякую предприимчивость.

Итак, перед принцем Генрихом, теоретически должен был неизбежно стоять вопрос о мире и его очертаниях, о странах и климате, морях и материках — во всех аспектах практического исследования: практическая проблема, разрешению которой он способствовал, была только частью этого более обширного целого. Верно ли, что эта вот Африка, простирающаяся напротив его убежища в Сагресе, тянется до Южного полюса, или ее можно обогнуть и выйти в Восточный океан? С тех пор как карта Птолемея получила общее признание, такое предположение означало ересь, но во времена греческих и финикийских походов оно выдвигалось одними И чуть ли не было доказано другими.

Тириане, которых фараон Нехо отправил в Красное море более чем за шестьсот лет до рождения Христа, привезли через три года известие о том, что Африка оказалась островом и что поэтому они возвратились западом и севером через пролив Гибралтар.

Это предание, которому так долго не верили, оживало теперь на картах XIV столетия, и, несмотря на страшные рассказы арабов, Генрих в первые годы XV в. смог отыскать людей, которые вновь взялись испытать забытую мечту — пройти морем из Европы прямо к Индиям. Мы видели, как далеко подвинули представление христиан о мире карты и путеводители предшествующих лет; как исследовал южную береговую линию Азии Марко Поло и даже как какой-то путешественник упомянул, хотя и не посетил Мадагаскар; Флорентийская карта 1351 г. доказывает, что правдоподобное предположение о форме Африки могло быть сделано еще до кропотливого изучения, начатого Генрихом Португальским: арабские поселения «а восточном побережье Африки и их торговые отношения с Малабарским берегом, в то время являвшиеся, впрочем, исключительной монополией ислама, тщательно разработали маршруты мореплавания, как бы подготовив их для первых европейцев, сумевших проникнуть сюда и заставить служить себе кормчих из мавров. Таким образом, когда однажды удалось обогнуть западный и южный берега, уже знали, каких открытий ждать.

Кроме того, неясное представление о гвинейском береге, отражавшее догадку о существовании Сахарского караванного торгового пути, было превращено самим принцем во время его пребывания в Сеуте в уверенность: если великий западный бугор Африки за Бохадором можно будет обойти, то его каравеллы попадут в восточное течение и пройдут мимо Золотого берега и Берега слоновой кости; эти же пути могут привести прямо к Индии и, во всяком случае, связаны наземными торговыми маршрутами со Средиземноморьем.

2. Затем, с исследовательской деятельностью Генрих связывал создание для своей страны империи. Сначала, быть может, речь шла только о прямом морском проходе как о возможном ключе от индийской торговли, но потом с каждым новым открытием выяснялось, что европейское государство может и должно быть связано цепью фортов и факторий с богатыми странами, ради которых преодолевались все эти пустынные пространства. В любом случае (и в глазах обыкновенных людей) богатства Востока являлись понятной и первостепенной причиной исследований. У науки были свои цели, но, чтобы добыть средства для се развития, надо было получить от нее обещание определенной выгоды. И главная надежда капитанов Генриха состояла в том, что в награду португальцам за их дерзость богатства, проходившие пока по суше к Леванту, в свое время пойдут морским путем — без задержек, без опасности грабежей и без арабских посредников в Лиссабон и Опорто. Это возместит все труды и все расходы и заставит молчать всех ропщущих, ибо индийская торговля есть жемчужина мира и ради нее Рим разрушил Пальмиру, нападал на Аравию, удерживал Египет и боролся за господство над Тигром. Ради нее же велась едва ли не половина Левантийских войн, и благодаря ей возвеличились итальянские республики Венеция, Генуя и Пиза.

3. Наконец, Генрих был крестоносцем для　ислама и миссионером для язычества. О нем можно ровно с тем же основанием, что и о Колумбе, сказать, что если его целью была империя, то христианская, и со времени первых походов он приказывал своим капитанам не просто открывать и торговать, но и обращать. До самой смерти он надеялся найти землю пресвитера Иоанна, не то действительного, не то легендарного христианского священника — короля окраинной страны, давно отрезанной от христианского мира магометанскими государствами.

В то же время многие причины заставляли Западную Европу продвигаться на Восток, где ее ждали открытия. Прогресс науки и исторического знания, рассказы и предположения путешественников, развитие христианских наций, положение Португалии и настроение ее народа — все эти линии, так сказать, сошлись в эпохе, нации и личности Генриха, и это пересечение дало в итоге Колумба, да Гаму и Магеллана.

В предшествующих главах мы пытались проследить по этим медленно сходящимся тропам приготовления к открытиям XV в. Мы начали с той суммы знаний и теорий о мире, которую Римская империя завещала христианства и которую в начале средних веков разработали арабы. Из высказываний мусульманских географов, а также из деяний мусульманских воинов мы вынесли идею о том, что ислам не только препятствовал, но и содействовал европейской экспансии. Мы видели, как во время великой битвы христианства и старого ордена с варварами главные исследовательские и экспансионистские усилия нашего западного мира приняли форму паломничества. Затем, со временем, удалось понять, что сарацины, которые были сначала южными разорителями, впоследствии оказывали на Европу учительное и просвещающее воздействие и что викинги — северные пираты, которые, казалось, появились затем, чтобы довершить разрушение латинской цивилизации, — на самом деле побуждали ее к новой активности.

Эта активность, уже основавшая, с одной стороны, русскую государственность, а с другой — досягнувшая до Америки, в крестовых походах, казалось, перешла от северных моряков к каждой христианской нации и к каждому общественному сословию, и с обращением норманнов их роль открывателей и лидеров христианского мира стушевалась о коммерческих, военных и религиозных движениях Средиземноморья. Трудно было даже узнать паломников крестоносного века: сами по себе они часто представляли разные сословия — торговцы, воины или странники, которые, став твердою ногою в Сирии, начали обследование отдаленного Востока.

Все три великих направления исследовательских усилий XIII и XIV столетий — путешествия по суше, мореплавание и наука — явились, как было показано, целиком или частично, результатом самих крусад, и если проследить наиболее важные шаги европейских походов, торговли и прозелитизма от святой земли до Китая, то будет все более и более очевидно, что практическое обнаружение сокровищ Катхая и Индий было необходимым приготовлением к попыткам генуэзцев и португальцев открыть морской маршрут как еще один (и менее опасным) путь к источнику этих сокровищ. Отметим, что нерегулярные и неосновательные попытки итальянских, испанских, французских или английских моряков XIV в. обогнуть побережье Африки или при помощи южного маршрута отыскать Индии (достичь определенных целей без сколько-нибудь ясного представления о средствах, нужных для этих целей), а также оживление теоретической географии, стремившейся заполнить пробелы в познаниях легендами или гипотезами, являли собой очевидную противоположность методам принца Генриха и предваряли их. Даже ближайшие его предшественники «в мореходстве и картографии[34] поразительно отличались от него. Они были чересчур преданы духу Птолемея и древней науки; они пренебрегали фактами ради гипотез, ради оригинальных догадок, и оттого их деятельность была хаотична и неплодотворна и, во всяком случае, не оправдывала надежд.

Верно, конечно, что каждое поколение христианской мысли заблуждалось меньше предыдущего, но до XV столетия, до того, как Генрих подал пример, исследования не были ни систематическими, ни продолжительными. Марко Поло и ему подобным образованным людям мы обязаны началом искусства и науки открытий. Португальцам принадлежат по меньшей мере честь превращения этой науки в предмет национального интереса и заслуга избавления ее от ложной философии. Выяснять путем непрерывных и неустанных поисков, каков мир на самом деле, а не приспосабливать известные факты к идеям некоего мыслителя о том, каким мир должен быть, — в этом мы усматриваем главное различие между Космою или даже Птолемеем, и всяким настоящим первооткрывателем. Для подлинного развития знания необходимо, чтобы воображение следовало за опытом, и тогда всякая просто гипотетическая система, или вселенная, показанная в Священном писании, окажется непригодна. Мы подошли к той эпохе, когда среди исследователей не стало птолемейцев, страбонистов или библеистов, но появились натуралисты — люди, которые заново испытывали окружающий мир ради него самого.

Разнообразные эти намерения вошли, в состав одной главной цели — совершать открытия, но они не потерялись в ней. Познание. мира, в котором мы живем, и обучение людей этому новому знанию, в первую очередь делают Генриха тем, что он есть во всеобщей истории; другие его цели касаются его времени и страны, но они составляют и часть жизни самого принца.

И он следовал всем этим целям; если одна часть его трудов предназначена всем временам, а другая оказалась исчерпанной спустя сотню лет, то это оттого, что иссякли силы его народа. То, что делал Генрих для своих соотечественников, было усвоено другими, но побуждение и вдохновение были его. Он стоял на своем в продолжение почти пятидесяти лет (1412–1460), покуда конечная цель не показалась явно, и хотя он умер прежде, чем обнаружился полный успех его деятельности, тем не менее именно он обеспечил этот успех.

Мы знаем, что эти достижения были вменены в заслугу другим, но если Колумб подарил Кастилии и Леону новый мир в 1492 г., если да Гама достиг Индии в 1498 г., если Диас обогнул мыс Бурь, или Доброй Надежды, в 1486 г., если Магеллан совершил кругосветный поход в 1520–1522 гг., то их учителем и наставником был не кто иной, как Генрих Мореплаватель.

Глава VIII ПРИНЦ ГЕНРИХ И ЗАХВАТ СЕУТЫ (1415 г.)

Мы говорили о том, что само Португальское королевство было, по существу, порождением крестовых походов. Они оставили после себя, с одной стороны, стремление к обеспеченной и более широкой жизни, а с другой — подорвали мощь мусульман, что открыло пути для всех приморских государств и расшевелило их предприимчивость. Мы знаем, что Лиссабон долгое время был деятельным центром торговли с ганзейскими городами, с Фландрией и Англией. И задуманное теперь покорение Сеуты, и призыв покорителя Альжубарроты[35] к великому национальному усилию нашли народ подготовленным. Принц королевской крови мог то, чего не мог простой гражданин, и Португалия, развитая более, чем любое другое христианское государство, готова была распространиться за свои пределы, не опасаясь за тылы.

Еще до завоевания Сеуты, в 1410 или 1412 г., Генрих начал посылать свои каравеллы мимо мыса Нон, который вместе с мысом Бохадор долго считался крайней точкой Африки. Первой задачей этих плаваний было достижение гвинейского берега путем обхода огромного западного плеча континента. В этом случае торговля золотом, слоновой костью и рабами перешла бы от караванов пустынь к европейским мореходами Тогда восточный изгиб Африки, вдоль заливов Бенина и Биафры, мог бы привести к Индиям, если это вообще возможно, как думали иные; если же нет, тогда придется вернуться к прежнему маршруту, пока не удастся обнаружить и обогнуть южный мыс. Обход Гвинеи оказался только частью обхода Африки, но он означал нечто большее: если Индия была окончательной наградой полного успеха, то Золотой берег увенчивал первую его часть.

Но подробности этих ранних экспедиций неизвестны; история путешествий в Африку начинается войной 1415 г., новыми интересными сведениями, которые она доставила Генриху, — о Сахаре и гвинейском береге, о племенах темных мавров и о племенах негров с Нигера и Гамбии.

В 1414 г., когда Эдуарду было двадцать три года, Педро — двадцать два, а Генриху — двадцать, король Хуан задумал напасть на Сеуту, большой мавританский порт на африканской стороне Гибралтарского пролива. Все три принца искали посвящения[36]; отец их предполагал сначала устроить год турниров, но по предложению казначея Португалии Хуана Альфонсо де Алемкера он вместо этого приказал готовить поход в Африку, «ибо для покорения мусульман потребно столько же сил и денег, сколько их истратили бы в бутафорских сражениях между христианами». И вот, разведав местность и усыпив подозрения Арагона и Гранады притворным объявлением войны графу Голландскому, король Хуан заручился формальным согласием своих вельмож в Торрес Ведрас и отплыл из Лиссабона в день святого Иакова, 25 июля 1415 г., как было предсказано умиравшей королевой Филиппой за двенадцать дней до того.

Этой прекрасной женщине, делившей трон с Хуаном в продолжение двадцати восьми лет и воспитавшей своих сыновей хорошими наследниками своего мужа в роли вождей Португалии и «Образцовы) христиан», суждено было умереть, не дождавшись первой победы. До самого конца ее мысли были заняты их будущностью. Она говорила Эдуарду об истинном назначении короля, Педро — о его рыцарском долге помогать вдовам и сиротам, Генриху — об обязанностях главы ордена заботиться о своих людях. 13-го числа, в последний день болезни, она приподнялась и спросила: «Какой это ветер так сильно дует в дом?» — и, услышав, что северный, снова упала, воскликнув: «Это ветер для вашего выступления, оно придется на день святого Иакова», и скончалась. Отсрочка похода означала бы ложное почтение к усопшей. Крестоносцы чувствовали, что дух королевы с ними, что он побуждает их пуститься в путь.

В ночь на 25 июля флот покинул Тахо; 27-го крестоносцы бросили якорь в бухте Лагоса и сделали смотр всем своим силам: «33 галеры, 27 трирем, 32 биремы и 120 полубаркасов и транспортов», на которых было 50 тыс. солдат и 30 тыс. матросов. Присоединилось несколько дворян и торговцев-охотников из Англии, Франции и Германии. Все это чем-то напоминало новое завоевание Лиссабона: более крупная армада ради сравнительно мелкой добычи.

10 августа они были возле Альгезирас, все еще находившегося как часть Гранадского королевства в руках мавров, а 12-го легкие суда были уже у африканского берега; сильный ветер загнал тяжелые к Малаге.

Сеута, древняя Септа[37], некогда восстановленная Юстинианом, была главным портом Маеенно и коммерческим центром торговых маршрутов Юга и Востока, как, впрочем, и средоточием пиратства берберских корсаров. Долгое время город был аванпостом мусульманских набегов на христианский мир; теперь, когда Европа переходила в наступление, он мог стать аванпостом испанских нападений на ислам.

Город, построенный по обычному образцу, состоял из двух частей — цитадель и порт, которые занимали перешеек длинного полуострова, выступающего почти на три мили на восток от Африканского материка и за восточной стеной Сеуты снова расширяющегося в холмистую местность.

Как раз здесь, где суша раздается, образуя естественную гавань, и решили высадиться португальцы, и к этому месту принц Генрих привел с большими трудностями тяжелую флотилию. Сильные течения, которые отнесли европейцев к испанскому берегу, оказались в итоге их добрыми союзниками. Дело в том, что мавры, весьма напуганные первыми признаками нападения и поспешившие послать за подмогой в Фес и в глубь материка, вообразили теперь, будто флот христиан рассеялся раз навсегда, и отпустили всех, кроме собственного своего гарнизона; между тем неистовая энергия короля Хуана, принца Генриха и его братьев снова побудила португальцев к действию. В ночь на 15 августа, в праздник Успения, вся армада подошла наконец к рейду Сеуты; Генрих со своими кораблями из Опорто бросил якорь у нижнего города, а его отец, несмотря на тяжелое ранение в ногу, обошел на шлюпе флот, готовя своих людей к приступу, который должен был начаться с рассветом. Генриху было предоставлено право первым ступить на берег в том месте, где, по предположениям, причалы почти не охранялись. Ибо главные силы были стянуты к крепости: любой мавр бросится в бой там, где войсками предводительствует сам король Португалии.

В то время как армада маневрировала, Сеута всю ночь напролет ослепительно сияла, как en fete[38]. Правитель в ужасе не мог придумать ничего лучшего, чем попытаться напугать неприятеля зрелищем неисчислимо населенного города, и приказал жечь огонь в каждом окне каждого дома. Когда забрезжило и перед войском христиан открылись взморье и гавань, усеянные маврами, которые выкрикивали угрозы, несколько охотников, забывших требование принца, начали атаку. Некий Руй Гонсалвес высадился первым и расчистил проход для остальных. Инфанты, Генрих и Эдуард, находились неподалеку, и после жестокой схватки мусульмане были оттеснены через ворота пристани назад к городской стене. Там они сплотились под началом «великана-негра, который дрался голый, но с силою нескольких мужчин, каменьями повергая христиан наземь». В конце концов его уложили ударом пики, и крестоносцы прорвались в Сеуту. Но Генрих как главный начальник на этом фланге не мог позволить своим людям бежать разорять город, сдержал их у ворот и послал назад к кораблям за свежими силами, которые вскоре подошли во главе с Фернандесом д’Атэдом, подбодрившим принцев: «Это для вас род турнира; здесь обретете вы рыцарство, достойнейшее того, что могли бы стяжать в Лиссабоне».

Тем временем король, получив известие о первом успехе Генриха, приказал своему флангу немедленно выступать. После еще более жаркого, чем внизу, боя мавры были обращены в бегство, и Педро теснил их по узким улицам, едва избежав смерти под градом тяжелых камней с кровель домов, покуда не соединился с братьями в мечети или на примыкающей к ней площади в центре Сеуты.

Потом завоеватели рассеялись, чтобы грабить, и едва вовсе не потеряли город. Но благодаря непреклонной храбрости Генриха, который с горсткой людей дважды разгонял толпу наседавших мусульман, овладев в конце концов воротами внутренней стены между нижним городом и цитаделью «с семнадцатью людьми, сам-осьмнадцать», Сеута уже была завоевана, когда ее могли бы потерять. Доносили, что Генрих и Педро убиты. «Такого конца солдат не должен страшиться», — только и сказал их отец, стоявший возле кораблей, под прикрытием крепости, ожидая, подобно Эдуарду III в Креси, своих сыновей. Но к вечеру всей армии стало известно, что принцы невредимы, портовый город взят и мавры бегут из цитадели.

Генрих, Эдуард и Педро держали совет и положили штурмовать крепость на другое утро, но несколько разведчиков, посланных после захода солнца для рекогносцировок, донесли, что весь гарнизон бежал.

И верно. Еще до того, как правитель, с самого начала потерявший надежду удержаться, был выбит ив нижнего города, он подал пример правильного отступления в глубь страны, и, когда португальцы с топорами появились у крепостных ворог и принялись их рубить, внутри оставалось всего два мавра. Они закричали, что христианам незачем хлопотать, ибо они сами им отворят, и до наступления темноты знамя святого Винсента, покровителя Лиссабона, было водружено на высочайшей башне Сеуты.

Король Хуан предложил Генриху за доблестное его водительство почести дня и предоставил ему право быть посвященным прежде своих братьев, но принц Генрих, при начале штурма уступивший командование Эдуарду, как старшему, просил, чтобы «те, кто больше его по летам, могли воспользоваться своим правом быть первыми также и в почести», и три инфанта получили рыцарское звание в порядке рождения; каждый держал обнаженный меч, который дала ему королева на смертном ложе.

То был первый христианский обряд, совершенный в большой мечети Сеуты, очищенной теперь под кафедральный собор, после чего город был тщательно и осмотрительно обшарен от одного края до другого. Добыча — золото, серебро, драгоценности, ткани и зелья — была достаточно велика, чтобы сделать обыкновенного солдата нечувствительным ко всему прочему. «Огромные сосуды с маслом, и медом, и пряностями, и всякой снедью» выбрасывались на улицы, и проливной дождь смыл провизию, которой могло с избытком хватить на большой гарнизон.

Знатные вельможи и королевские принцы привезли в Португалию царские трофеи. Сводный брат Генриха, тогда граф Барселонский, впоследствии более известный под именем злокозненного герцога Брагансы, взял себе шесть сотен мраморных и алебастровых колонн из дворца правителя. Сам же Генрих вынес из Сеуты знание внутренней территории Африки, ее торговых маршрутов и Золотого берега, что подвигло его начать с того времени регулярные плавания вдоль побережья. Первые его исследования были пробными опытами, напоминающими разрозненные и случайные усилия испанских и итальянских смельчаков. С того же года начались нс-прерывные океанские походы; после Сеуты Генрих работает упорно, имея перед собой ту ближайшую цель, которая хорошо просматривалась, — первую ступень его более обширного плана, обсуждавшегося с людьми, которых он знал и которым доверял. Они пришли в Сеуту из Pвинсн по морю пустыни; он пошлет своих моряков к их отправному пункту более длинным путем — по пустыне моря.

Таким образом, победа при Сеуте имела прямое отношение к нашему предмету, и по этой причине важно, что завоеватели решили не разрушать город, но удержать его. Когда большинство в военном совете высказалось за безопасное и быстрое возвращение в Португалию, один дворянин, Педро де Менезес, верный друг Генриха, в нетерпении стукнул оземь тростью апельсинового дерева, которую держал в руках: «Клянусь честью, вот этой тростью отстою я Сеуту от любого арапа». Ему доверили командовать, и тем самым оставили, так сказать, открытым для Европы и для принца один конец великого пути коммерции, который Генрих имел в виду завоевать для своей страны. Когда его корабли смогли достичь Гвннен, в его руках оказался и другой конец этой дороги.

Король и принцы оставили Сеуту 2 сентября 1415 г., но Генриху еще пришлось вернуться на поле первого своего сражения. Спустя три года единоличного командования Менезес убедился в сильном давлении мавров. Король Гранады послал 74 корабля блокировать крепость с моря, а в нижний город пробивались войска из Феса. Генрих был спешно отправлен из Лиссабона на выручку, в то время как Эдуард и Педро готовились, если понадобится, последовать за ним из Лагоса и от берегов Альгарви. Но Сеута справилась сама. Когда первые подкрепления проходили через Гибралтарский пролив, Менезес исхитрился дать им знать о своим опасном положении: берберы со стороны суши овладели Альминою, или восточной частью торгового города, между тем как галеры Гранады, сомкнувшись, заперли порт. При этом известии Генрих сделал все, что было в его силах, чтобы ускорить свое прибытие, но поспел лишь к зрелищу беспорядочного отступления мавров. Менезес со своим гарнизоном предпринял отчаянную вылазку тотчас, как увидел подмогу в проливе; вид кораблей обратил в бегство неприятельский флот, и лишь одна галера осталась у африканского берега, чтобы помочь своим пехотинцам, брошенным без надежды на спасение на восточных холмах сеутского полуострова и отрезанным крепостью от берберских союзников. Когда Генрих высадился, Альмина была уже отбита и последний гранадский мусульманин растерзан. С того дня Сеута безопасно пребывала в руках христиан.

Но, проведя два месяца в надежде найти еще какое-нибудь занятие в Африке, принц замыслил дерзкий бросок в Европу. Ислам по-прежнему владел в Испании Гранадским государством, слишком слабым, чтобы отвоевать старый Западный халифат, но слишком сильным — в качестве последнего прибежища покоренной, а некогда величественной расы, — чтобы стать легкой добычей испанских королевств. А в государстве этом Гибралтар, или скала Тарика[39], доставлял больше хлопот, чем все остальные укрепления мавров. Само Средиземноморье не было вполне безопасным для христианской торговли и сношений, пока европейский столп западного пролива оставался сарацинским фортом. Коль скоро Португалия собиралась завоевывать или исследовать Северную Африку, то овладеть Гибралтаром было ей так же необходимо, как и Сеутой. Для того чтобы христианский мир мог без помех распространяться вдоль атлантических берегов, в его руках должны находиться обе стороны пролива — Кальпе и Абила.

И вот Генрих в присутствии всего своего совета принял решение попытаться завладеть Гибралтаром на обратном пути в Лиссабон. Но буря рассеяла флот, а когда он оправился и перестроился, время уже было потеряно, и принц, повинуясь настойчивым требованиям отца, не мешкая вернулся ко двору. За доблесть и искусство, выказанные при штурме Сеуты, он был сделан герцогом Визеу и властителем Ковильяма немедленно после того, как король Хуан ступил на землю своего государства (после Африканской кампании) в Тавире на альгарвеком берегу. Вместе с братом Педро, который разделил его почести, сделавшись герцогом Коимбры и властителем земель, известных с тех пор под именем Инфантадо, или Великокняжеских, Генрих, таким образом, начинает линию португальских герцогов; и его имя среди других сведений об этой войне специально связывается с названием английского флота, зачисленного им в состав армады при вербовке судов и людей весной 1415 г. Точно так же как английские крестоносцы прошли мимо Лиссабона как раз вовремя, чтобы способствовать его завоеванию, (в 1147 г.) Альфонсо Энрикесом, «великим первым королем» Португалии, так теперь двадцать семь английских кораблей по пути в Сирию успели помочь португальцам совершить их первое завоевание за пределами страны.

Наконец, результаты Сеутской кампании, доставившей людям вроде Генриха, уже настроенного на поиски морского пути в Индию, положительное знание Западной и Внутренней Африки, были замечены всеми современниками и последователями, хоть сколько-нибудь заинтересованными в его планах, но в эти два визита — 1415 и 1418 гг. — он приобрел сведения не об одних только караванах. И Азурара, летописец его походов, и Диего Гомес, его помощник, исследователь островов мыса Верде (Зеленого) и Верхней Гамбии, совершенно ясно говорят, что от мавританских пленников были получены новые данные о побережье.

Принц не только получил «известие о проходе купцов от берегов Туниса до Тимбукту и Кантора на Гамбии, что вдохновило его искать сии земли путем морским», но, кроме того, «томные мавры (или азанеги), пленники его, говорили ему о неких высоких пальмах, произрастающих возле устья Сенегала, или Западного Нила, к ним же мог он направлять каравеллы, посылаемые искать ту реку». К тому времени, когда Генрих был готов совсем и навсегда возвратиться из Сеуты в Португалию (в 1418 г.), для него очевидны были пять причин, по которым надлежало исследовать Гвинею и которые приводит преданный ему Азурара.

Во-первых, он желал узнать о землях за мысом Бохадор, которые до тех пор совершенно не были известны— ни по книгам, ни по рассказам моряков.

Во-вторых, он хотел, в случае если за этим мысом обнаружатся христиане и хорошие порты, начать с ними торговые отношения, выгодные как для туземцев, так и для португальцев, ибо он не знал другой европейской нации, которая вела бы торговлю в тех краях.

В-третьих, он полагал, что в той части Африки мавры сильнее, чем думали, и боялся, что там нет христиан вовсе. Поэтому ему следовало выяснить число и реальную силу его врагов.

В-четвертых, во всех его битвах с маврами ему ни разу не случалось найти христианского принца, которому бы он ради любви к Христу подал помощь в этих краях отдаленной Африки, так что он желал, если это вообще возможно, встретить такого.

Наконец, он имел великое стремление к распространению христианской веры и к избавлению племен, коснеющих под гневом божьим.

За всеми этими доводами Азурара усматривал еще один, шестой, более глубокий, который он приводит со всей возможной торжественностью как конечную и высшую причину трудов принца:

«И как его гороскоп был Овен, то есть в Доме Марса и в восторжении Солнца, а означенный Марс находится в Водолее, что в Доме Сатурна, то и господин мой с очевидностью должен был стать великим завоевателем и находить то, что от прочих людей сокрыто, согласно с влиянием Сатурна, в Доме которого он пребывал».

Попытки Генриха и его семьи создать империю на земле Северной Африки не следует отделять от морских и прибрежных исследований. Это два аспекта одной идеи, две стороны одного и того же начинания.

Таким же образом основанный тогда новый Сеутский епископат был первым шагом, подготавливавшим обращение языческого юга. Францисканцы основали Фесскую и Марокканскую епархии в 1233 г., но с тех пор это не имело продолжения.

Глава IX ГЕНРИХ В САГРЕСЕ И ЕГО ПЕРВЫЕ ОТКРЫТИЯ (1418–1428)

Чем бы ни был обязан принц своему пребыванию в Сеуте помимо возникшего у него там желания сделать исследования делом жизни, после его второго и последнего визита туда (1418 г.) осуществилось именно это желание. С этого времени и до конца дней своих он оставил придворную жизнь Лиссабона, учредив вскоре собственный двор, соперничавший со столичным, — двор науки и морского дела.

Древний «Священный мыс» римлян, названный позднее Сагрес, а на картах Нельсона и на современных картах именуемый мысом Святого Винсента, стал любимым его пристанищем на ближайшие сорок лет, хотя он, должно быть, проводил немало времени в своем порту в Лагосе, расположенном неподалеку.

В 1419 г. король Хуан сделал его пожизненным губернатором Альгарви (южной провинции Португалии), и новый правитель сразу же принялся перестраивать и расширять старый морской арсенал на перешейке мыса, превращая лагерь в «Город принца». В Лагосе строились и снаряжались его корабли; там, как и в самом Сагресе, намечались маршруты всех плаваний, готовились карты и приборы, а сам принц сопоставлял тут донесения путешественников прошлых и нынешни) времен. Результаты этой его работы обнаруживались впоследствии в наставлениях капитанам и в оснащении каравелл. Священный мыс, который он теперь освоил, был во всех отношениях удачным местом для снаряжения океанских путешествий. Здесь, где Атлантика с трех сторон омывает землю, ему удобно было заниматься своими исследованиями. На оконечности Сагреса сохранились строения, возведенные еще в XI столетии; греческая география принимала это место за начальную точку своих грубых материковых измерений величины обитаемого мира, а Генуя, прибиравшая к рукам все удобные пункты на любом побережье, мечтала устроить здесь колонию, но Португалия еще не стала, подобно Византийской империи, амбаром для итальянских торговцев, а у Генриха были свои причины заботиться об уединенности мыса. Здесь он построил себе дворец, часовню, помещение для занятий, обсерваторию — первую в Португалии — и деревню для помощников и прислуги. «Желая достичь ободряющих результатов своих усилий, принц приложил к сему делу великое усердие и великую мысль и за немалые деньги приобрел услуги некоего мастера Джакоме с Майорки, человека, искушенного в навигации и приготовлении карт и приборов, которого выписали вместе со знаменитыми математиками из арабов и евреев для наставления португальцев в сей науке», — свидетельствует Де Баррос в книге «Португальский Ливий». Итак, в Сагресе, впервые в христианском мире, началось систематическое изучение прикладной навигационной науки; оно имело то преимущество перед подобными исследованиями в древнем университете греков в Александрии, с которыми его сравнивали, что оно было в основе своей практическим. Отсюда «наши моряки, — пишет Педро Нуньес, — выходили хорошо обученными, с запасом приборов и сведений, в коих нуждается всякий изготовитель карт». Нам очень хотелось бы побольше узнать об ученых занятиях Генриха; они обросли множеством легенд, и даже учреждение кафедры математики в университете Лиссабона или Коимбры, лучшее из имеющихся у нас свидетельств о не оставившей других следов деятельности его школы, подвергается сомнению некоторыми новейшими критиками и даже национальным историком Александром Геркулано. Но, во всяком случае, ученая деятельность принца Генриха имела следствием два великих достижения: первое — искусство составления карт, второе — постройка каравелл и других парусных судов.

Большая Венецианская карта Фра-Мауро (Камальдолезйкого монастыря в Мурано), законченная в 1459 г., за год до смерти Мореплавателя, иллюстрирует первое из них; слова же Кадамосто, опытного моряка, итальянца по рождению, служившего у Генриха, о том, что «португальские каравеллы на плаву были лучшими парусными судами», могут служить достаточным подтверждением второго.

И в том и в другом деле Генрих пользовался достижениями итальянцев и добивался успехов с их помощью. Подобно тому как позднее Колумб, Каботы и Вораццано указывали другим народам — испанцам, англичанам и французам — на духовное превосходство Италии, но сами принуждены были искать источники средств и карьеры не в своих торговых республиках, а при дворах новых объединению королевств Запада, где отеческий деспотизм предоставлял прекрасные возможности вождям популярных движений — социальных или религиозных, политических или научных, — точно так же в начале XV столетия моряки вроде Кадамосто и Де Нолли, ученые чертежники (те же Фра-Мауро и Андреа Бьянко) смотрели из Венеции и Генуи на двор Сагреса и службу у принца Генриха как на приличную себе деятельность, способную доставить им славу и вознаграждение, каковых они тщетно домогались у себя на родине.

Водворение Генриха на мысе Святого Винсента скоро принесло первые плоды. Путешествие его капитана Хуана де Трасто к «обильному» району Гран-Канария в 1415 г. никак нельзя считать открытием ввиду того, что Жан де Бетанкур, покорив эти «счастливые острова» еще в 1402 г., сделал их хорошо известными; но уже обнаружение Жорто-Санто и Мадейры в 1418–1420 гг. было настоящей победой. История Мэчина и высадки англичан на Мадейре была окружена совершенной тайной, по счастью попавшей в руки принца, но не пошедшей далее, так что, по общему убеждению, португальцы именно с тех пор прочно обосновались на «Море тьмы».

Сначала, в 1418 г., была открыта Святая гавань. В том году, говорит Азурара, два оруженосца принца, Хуан Гонсалвес Зарко и Тристан Вас, мечтая прославиться и стараясь услужить своему господину, отправились исследовать побережье Гвинеи, но возле Лагоса попали в шторм и прибились к острову Жорыо-Саныо, которому тогда же дали это название, «радуясь своему избавлению от опасностей, коими чревата буря».

Зарко и Вас с триумфом вернулись в Сагрес и сообщили, что обнаруженные острова вполне пригодны Для заселения. Широкий по натуре, Генрих по обыкновению отнесся к этой идее с большим интересом и послал Зарко и Васа вместо с одним из своих конюших, неким Бартоломео Перестрелло, колонизовать новвк землю, отправив туда с ними на двух кораблях зерно, сахарный тростник из Сицилии, мальвуазийский виноград с Крита и даже португальских кроликов.

На возвратном пути Зарко захватил в плен кормчего Моралеса из Севильи, и от него принц получил верные сведения о высадке англичан на Мадейре. И то, что его капитаны вернулись в Порто-Санто в 1420 г. вместе с Моралесом, указывавшим путь, говорит о твердом намерении принца продолжить исследования. Во главе команды снова Зарко; он приобрел имя при Сеуте и, если верить легенде, впервые применил корабельную артиллерию; заслуга открытия Порто-Санто главным образом принадлежит ему.

Выйдя из Лагоса в июне 1420 г., он не успел снова достичь Прекрасной гавани, — места первого своего успеха, как его внимание привлекла темная линия вроде полоски далекой земли на юго-западном горизонте. Колонисты, которых он оставил в прошлый раз, наблюдали эту линию ежедневно, пока не уверились, что это не просто случайный призрак моря и неба; Моралес же немедленно высказал мнение, что это остров Мэчина. Он не без оснований полагал, что туман, нависавший над этой частью океана, скрывал густые и сырые леса, подобные тем, что покрывали остров его давнего приключения.

Зарко решился: после восьмидневного отдыха в Пор-то-Санто он вышел в море и, заметив, что туман редеет над восточной частью неясного берега, направил туда паруса и пристал к низкой, топкой косе, которую назвал мысом Святого Лаврентия. Перебравшись затем на южный берег, он углубился в плоскогорья и леса Мадейры, тогда же названной этим именем — то ли, как думает Де Баррос, «из-за густых лесов, которые они нашли там», то ли в варианте «Мачико» — по имени первооткрывателя, несчастливого Роберта Мэчина. Ибо вскоре после высадки португальцы, ведомые Моралесом, обнаружили деревянный крест и могилу англичанина и его подруги, и как раз на этом месте Зарко, притязания которого некому было оспорить, «вступил во владение» островом во имя короля Хуана, принца Генриха и ордена Христа.

Взойдя снова на корабль, он медленно обогнул берег от реки Флинта до Вороньего Носа и лагуны Волков, где его люди вспугнули стадо тюленей, и вышел на обширную равнину, покрытую укропом, или «фуншалом», где выросла потом столица. Команда, отряженная вглубь острова, донесла, что по любую сторону с холлов виден океан; и Зарко, захватив с собой некоторые образцы местной растительности и птиц, в последних числах августа пустился в обратный путь в Португалию.

Его с почестями приняли во дворце, пожаловали графом лагуны Волков и сделали пожизненным правителем острова. Немного позднее это правление стало передаваться по наследству в его семье. Тристан Вас, второй доверенный человек принца, был также награжден: ему отдали в управление северную часть Мадейры, а с 1425 г. Генрих начал мало-помалу ее колонизацию. Зарко еще в мае 1421 г., вернувшись на остров с женой, детьми и свитой, приступил к постройке «порта Мачико» и «града Фуншал», но должно было пройти еще четыре года, чтобы это дело стало государственным.

Но благодаря экспорту древесины, «драконовой крови» и пшеницы остров с самого начала стал вознаграждать труды его открытия и заселения. Позднее, когда великий семилетний пожар выжег леса и утучнил почву Мадейры, сахарный тростник и виноград были доведены до совершенства. Вскоре после возвращения Зарко в Фуншал он впервые поджег лес за укропными полями побережья, чтобы расчистить дорогу сквозь мелколесье в глубь острова; огонь вспыхнул и пополз, покуда не охватил весь лесной массив, покрывавший местность; ничтожные ресурсы первых поселенцев не могли остановить его, и до 1428 г. Мадейра, подобно вулкану, освещала кораблям Генриха путь на юг. По крайней мере так обычно передавали эту историю в Португалии, часто прибавляя к ней и другую — о кроличьей чуме, пожравшей весь зеленый покров острова в первые трудные годы правления Зарко и вследствие этого не позволившей вывозить ничего, кроме древесины, которой было доставлено в Португалию столько, что этот период жизни Генриха стал вехой в испанской национальной архитектуре, и от этой торговой статьи «Лесного острова» идет высокий стиль зданий, начавший вытеснять более сдержанные, арабские формы.

Грамоты Генриха, относящиеся к 1430 г., изданные спустя десять лот после того, как Мадейра была заново открыта, и перечисляющие имена первых поселенцев, и завещательный акт передачи острова или, вернее, его «духовного имущества» Христову ордену 18 сентябре 1460 г., незадолго до смерти принца, — вот основные нити, соединявшие эту колонию с отечеством в следующем поколении; но в истории институций немного найдется фактов более курьезных, чем настоятельное желание принца сделать перепись своего маленького народа. С самого начала тщательно велись списки семей колонистов, и вот что поразительно: люди как будто начинают заново жить на новой земле. Первые дети, родившиеся на Мадейре, — сын и дочь Эйрос Феррейры, одного из товарищей Зарко, при крещении получили имена Адама и Евы[40].

Глава X МЫС БОХАДОР И АЗОРЫ (1428–1441)

Но, несмотря на удачу Зарко, еще не был пройден мыс Бооадор, хотя ежегодно, начиная с 1418 г., каравеллы покидали Сагрес, чтобы «найти берега Гвинеи».

В 1428 г. дон Подро, старший брат Генриха, вернулся из своих странствий со всеми книгами и картами, которые он собрал для исследователей, и вполне вероятно, что Марра Mundi (Карта мира), которую он раздобыл в Венеции, служила прямым руководством для ближайших попыток изучения западных и южных областей: западных — до Азор, южных — в направлении Гвинеи.

Хранившийся в королевском монастыре Алькобкел до конца XVI столетия, а ныне безвозвратно утраченный, этот трофей дона Педро, как и ого «Путовые записки», по-видимому, до самой кончины принца Генриха изучались в школе Сагреса, что сказалось уже в 1431 г., когда португальцы открыли Азоры. Все западноафриканские острова, довольно точно обозначенные на карте 1428 г., были то ли известны христианскому миру, то ли нет: их то воскрешали, открывая заново благодаря случаю или расчету, то теряли из виду в памяти, так как не было систематических исследований. Такие именно исследования осуществлялись португальцами. Азоры, помеченные на Лaурeнтицеком портолано 1351 г., были практически неизвестны морякам, когда спустя 80 лет Гонзало Кабрал вышел из Сагреса на их поиски (1431 г.). Он достиг группы Формигас — Муравьиных островов, а в следующем году (1432 г.) вернулся туда, чтобы продолжить исследование в основном острова Санта-Мария. Но более важные шаги в этом направлении были предприняты в 1444–1450 гг., когда первая колония существовала уже 12–14 лет, причем эти достижения стали возможны в результате сделанных принцем теоретических коррекций практических ошибок его капитанов. Сопоставляя их донесения со старыми картами и описаниями, он мог уточнить курс и направить их к тем именно островам, которые они тщетно искали.

Но до этих открытий было еще далеко, и постепенный, но верный прогресс в изучении африканского побережья до мыса Бохадор был невозможен без помощи Педро. В 1430, 1431 и 1432 гг. инфант убеждал своих капитанов в первостепенной важности обхода мыса, чего ни одной каравелле не удавалось осуществить из-за сильного океанского течения и опасных рифов. Наконец принц стал требовать только одного — просто обогнуть мыс, ничего более; однако годы шли, Доброй Памяти король Хуан скончался в 1433 г., а капитан Жиль Заннес, посланный в том же году с твердой верой в Успех, свернул к Канарским островам и возвратился в Португалию, привезя лишь нескольких рабов. Во дворце, в армии, в среде дворян и купцов многие стали сетовать на совершенно ничтожную выгоду от предприятий Генриха, и это грозило провалить его дело, ибо, Хотя он всегда сам оплачивал свои расходы, его казна не могла долее выносить отсутствие всяких поступлений.

Со времен Лаурентинского портолано (1351 г.) и Каталонских и Португальских экспедиций 1341 и 1346 гг. Бохадор («Брюхо», или «Выпяченный мыс»), в 180 милях от мыса Нон, был самой южной точкой, известной христианской науке. Здесь, так же как у мыса Доброй Надежды, приходилось делать большой крюк, чтобы миновать полуостров, вдававшийся, как утверждали, на сотню миль в океан, причем приливы и отмели взрывали поверхность воды на двадцать миль вокруг. Люди Генриха были напуганы видом или призраком этих свирепых валов, которые не позволяли приблизиться к берегу и отбрасывали корабли в открытое море, откуда не было видно земли. И хотя открытие Порто-Санто доказало возможность и выгоду смелого рейда в глубь «Моря тьмы», хотя с того времени (1418 г.) принц посылал своих капитанов точно на запад к Азорам и на юго-запад к Мадейре (оба пункта в сотнях миль от материка) — все же обходу Бохадора препятствовали не только реальные ужасы Атлантики, но и разные басни о тропиках, способные отпугнуть самых храбрых.

Среди моряков ходили слухи о том, что всякий христианин, прошедший мимо Бохадора, неминуемо обратится в негра и до конца дней будет нести на себе этот знак господней мести за дерзкое поползновение. Арабские рассказы о «Море кромешной тьмы» слишком владели воображением христиан, чтобы от них можно было легко отделаться. К тому же сарацинские географы, вместо того чтобы давать африканскому побережью за мысом, который стал пределом их познаний, местные названия, украсили его бахромой из морских чудовищ, драконов, водяных единорогов и воздвигли жуткую гигантскую длань сатаны, простертую над водами и готовую схватить первого же человека, посмевшего забрести в его логовище. Господь создал земную твердь, а дьявол — неведомый и коварный океан — вот главный урок большинства средневековых карт, и это въедливое суеверие было очень опасным врагом Генриха, потому что оно обнаруживалось порой у самых верных и отважных из его капитанов.

А кроме того, рассказы о Тропической Африке, о землях за Бохадором, едва ли были менее мрачны, чем сказки о тропическом океане. Темный материк и омывающее его «Море тьмы» кишели тайнами и легендами. Мы знаем, с какой готовностью арабы считали необитаемой всякую неизвестную им местность — темные моря и земли назывались таковыми просто потому, что они были темны для них, подобно тому как для иных бывают темные времена, но нигде их воображение не вдохновлялось таким восторгом и творческой страстью, производя духов и фей, колдунов и все ужасы ада, как в Африке. Человек может выжить там только в северных областях. В южных же и центральных пустынях, как уверяют даже мусульманские ученые, солнце проливает на землю потоки жидкого пламени, отчего море и реки днем и ночью пышут огненным жаром. Разумеется, поэтому всякий, кто осмелится приблизиться к тропическому поясу, будет сварен заживо.

Представления, подобные этим, ужо не пользовавшиеся доверием, но и не забытые, и имели в виду Жиль Эаннес и его друзья, когда в 1433 г. они с неуклюжими оправданиями возвратились ко двору Генриха. Они сказали, что течения и южные ветры остановили их: обогнуть Бооадор невозможно.

Принц был вне себя. Он приказал этому же капитану вернуться туда на другой год и сделать новую попытку. Его люди должны усвоить себе нечто более полезное, чем старые детские басни. «И если бы, — сказал он, — в этих россказнях хоть что-нибудь было правдою, я но стал бы осуждать вас, но вы приходите ко мне с легендами четырех моряков, которым, быть может, известно о плавании к Нижним Странам[41] или о какой-нибудь другой прибрежной экспедиции, но которые не знают компаса и морской карты. Отправляйтесь же назад и не обращайте на них внимания, ибо, если вы не будете упрямиться, этот поход должен, с божьей помощью, доставить вам славу и деньги».

Принца ободрила горячая поддержка нового короля — Эдуарда, его старшего брата, который, будучи на троне еще только месяц, счел необходимым тотчас оказать благосклонное покровительство делу морских исследований. Король Хуан умор 14 августа 1433 г. (в годовщину Альжубарроты), а 26 сентября того же года грамотой, данной из Синтры, король Эдуард пожаловал острова Мадейра, Порто-Санто и Дезертас принцу Генриху как великому магистру ордена Христа.

Обнадеженный инфант в 1434 г. послал Жиля Эаннеса со строжайшим наставлением не возвращаться без подробного описания мыса и морей, что за ним. Зайдя далеко в открытый океан, его каравелла прошла Бохадор и, снова приблизившись к побережью, оказалась в море, «столь же удобном для плавания, что и воды родины», а рядом была земля, на вид весьма богатая и красивая. Путники высадились и не обнаружили следов людей или жилья, однако собрали растения, «подобные тем, что в Португалии зовутся розами девы Марии», чтобы показать их дону Генриху. Даже южный мыс Бурь, или Доброй Надежды, не был столь длительным и трудным препятствием, каким был Бохадор, и одоление этого препятствия оказалось спасительным для планов принца. Завоевание моря продолжалось, и, несмотря на частые перерывы, вызванные политическими осложнениями в период между 1437 и 1449 гг., уже никогда не возникало серьезной угрозы провала предприятия из-за всеобщего недовольства и противодействия.

В 1435 г. Жиль Заннес вместе с Альфонсо Балдая, виночерпием принца, был послан развить успех, на сей раз на более крупном, чем применялись в прежних экспедициях, судне, называвшемся варинелла, или весельная галера. Два капитана прошли пятьдесят лиг — сто пятьдесят миль — после мыса, обнаружили следы караванов, достигли залива, названного ими бухтой Султанок, по косякам этой рыбы, и в начале того же года возвратились в Лагос.

Еще оставалось несколько месяцев в 1433 г., пригодны) для мореплавания, и Генрих тут же отправил Балдая на его варинелле с приказом пройти вдоль берега как можно далее, по крайней мере покуда он не встретит туземцев. Одного из них ему было велено привезти с собой. Балдая послушно проплыл 130 лиг — 390 миль — после Бохадора и достиг широкого устья, вдававшегося на 20 миль в глубь страны и обещавшего привести к большой реке. Может быть, это Западный Нил негров или знаменитая Золотая река, думал Балдая, и, когда оказалось, что это всего лишь морской залив, название Рзо-д’Оро[42], сразу же данное под влиянием первоначальных надежд португальцев, растянуло разочарование от зрелища песчаных пространств вместо ожидаемого водного пути к Лунным горам и царству пресвитера Иоанна.

Здесь Балдая бросил якорь, выгрузил двух лошадей, которыми инфант снабдил его для обследования территории, посадил на них «двух юных благородных господ», с тем чтобы они скакали в глубь страны в поисках следов туземцев и, если представится случай, привезли одного из них на корабль. Без доспехов, только с пикой и мечом, юноши проохали «реку» до истока, углубившись на семь лиг, и тут неожиданно наскочили на девятнадцать дикарей, вооруженных дротиками. Всадники атаковали и согнали их с открытого места на груду шатких валунов; затем ввиду приближавшихся сумерек, так и не сумев захватить пленника, они повернули назад к морю и на рассвете следующего дня достигли корабля. «Одного из этих мальчиков, — говорит летописец, — я знавал, когда он стал достойным дворянином, прославившим себя в сражениях. Его имя — Гектор Гомен, и вы легко обнаружите, что в наших анналах оно соединено с достославными деяниями. Другой, по имени Лопес д’Альмейда, был дворянином отличных достоинств, сколько я слышал от тех, кто его знал».

Эта первая со времени карфагенских колоний высадка европейцев на побережье неизведанной Африки представляется одним из великих моментов в истории западных завоеваний и открытий, ибо она означала, что христианство западной своей ветвью вышло наконец за продолы ближайшей территории своих врагов, зоны мусульманских земель, и начало постепенно осваивать более обширный внешний мир на океанском побережье и вдоль восточных торговых путей. И, пожалуй, в практическом отношении не так уж важно, что Марко Поло (а вслед за ним монахи и купцы) миновал ислам в Азии и достиг отдаленнейших Тартуских областей, потому что в итоге стало просто еще очевиднее, что азиаты — не христиане и что, прежде чем европейцам удастся по примеру Александра установить здесь свое влияние, им предстоит жестоко сражаться; на западе же, у берегов Атлантики, сразу после Марокко, встречались лишь разрозненные племена дикарей. Балдая нашел язычников за пределами ислама; враждебная цивилизация арабов и обращенных в их веру была, по существу, обойдена с фланга кораблями дона Генриха; и юноши, которые в 1435 г. скакали берегом Рио д’Оро, были первым пикетом большой армии. Их нападение на отряд взрослых мужчин, которых было вдесятеро больше, предвозвещало грядущие завоевания христианской Европой новых областей, которых она домогалась на юге, на востоке и на западе.

На этот раз Балдая немедленно последовал за своими пионерами. Он посадил команду в корабельную шлюпку и отправился вверх по течению к месту схватки, в то время как юноши ехали верхом по берегу и показали ему кучу камней, куда они днем раньше загнали туземцев, которые, однако, ночью убежали в глубь страны, бросив большую часть своих жалких пожитков. Все это было подобрано, и португальцы, покинув бухту Лошадей, как они назвали эту самую отдаленную часть Рио д’Оро, повернули назад, к своей варинелле, без новых успехов, но, пожалуй, с чувством здорового разочарования. Для того чтобы найти Западный Нил и путь вокруг Африки, им надлежало отправиться дальше на юг.

Все же Балдая был недоволен. Он хотел привезти пленника, как приказывал Генрих, и потому проплыл вдоль побережья еще пятьдесят лиг, от Рио д’Оро до порта Галеры — скалы, напоминавшей галеру, нос которой выступал так далеко, как ему еще не случалось встретить с самого Бохадора. Здесь он снова высадился на берег и нашел несколько туземных тенет из древесной коры, но никого из тех, кто их сделал, не было видно.

В первых месяцах 1436 г. его варинелла вернулась в португальские воды; земля, на которую он ступил, лежала в трех сотнях миль за старым африканским краем света, и в эти два года (1434–1436) Португалия и все христианские народы благодаря усилиям Генриха открыли новую главу своей истории. Тесный мир Римской империи и средневековой церкви отныне разрастался в современный земной шар, сокрушая древний ужас перед морем, так долго удерживавший человечество в границах, которые оно не смело преступить. Земные маршруты были усвоены, хотя и не освоены западной наукой благодаря крестовым походам; теперь же открывался куда более опасный и таинственный морской путь. Ведь до сего времени нет определенного указания на то, что христиане или мавры когда-либо прежде огибали Бохадор, а теоретически пометить его на картах — это ведь совсем не то, что убедиться на опыте, что это просто такой же мыс, как и все другие, и не больше похож на край света, чем мыс Святого Винсента. Ни генуэзцы, ни каталонцы, ни дьеппские норманны, ни арабские странники Идриси и Ибн-Саид на сей раз не были тут прежде дона Генриха. Открытые им атлантические острова были новонайденными, т. е. заново открытыми, но его исследования побережий начиная с 1433 г. были сплошь смелыми вторжениями в совершенно неизведанную область.

Однако с 1436 до 1441 г., от второго плавания Балдая до начала экспедиции Нуньо Тристана и Антана Гонсалвеса к мысу Бланко, исследования эти не были ни успешны, ни энергичны. Простое объяснение этому состоит в том, что инфант был занят другими делами. В те годы была предпринята роковая попытка захвата Танжера; умер король Эдуард; начались хлопоты из-за несовершеннолетия его сына Альфонсо V — будущего Альфонсо Покорителя Африки.

Правда, из нашей «Хроники открытия Гвинеи»[43] можно узнать, что в эти годы туда одновременно ушли два корабля, но один из них повернул назад из-за плохой погоды, а другой зашел лишь в Рио д’Оро за кожами и салом тюленей и, нагрузив трюмы, вернулся в Португалию. Верно и то, что в 1440 г. были снаряжены и посланы туда же еще две каравеллы, но, ввиду того что их там постигла неудача, мы не можем сообщить подробностей этой экспедиции.

Глава XI ПОЛИТИЧЕСКАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ГЕНРИХА (1433–1441)

Удаление принца от политики и его уединенная жизнь в Сагресе не могли не. нарушаться вовсе. Когда требовали обстоятельства, он возвращался ко двору и на поле брани. Так, он появился у смертного одра своего отца в 1433 и брата в 1438 г., при осаде Танжера в 1437 г., а в начале регентства (1438–1440) он помогал править своему племяннику Альфонсо, сыну Эдуарда. С 1436 г. он серьезно не занимался исследованиями.

Особенно любопытно отметить в истории тех лет то полурелигиозное уважение, какое питали к Генриху его братья, кортесы и весь народ. Он был, конечно, выше современников и шел впереди своего века, но не настолько, чтобы быть недоступным их пониманию. Его нельзя назвать вождем без воинства; он был одним из тех счастливцев, которые более всего ценимы теми, кто-к ним ближе всего, — отцом и братьями.

В королевстве все считали, что последние слова короля Хуана были «просить инфанта не оставлять своего воистину похвального намерения распространить христианскую веру на земли тьмы»; верно это или нет, но, во всяком случае, это было уместно и похоже на правду, и братья Генриха, Педро и Эдуард, покорно исполняли волю отца: заботились о том, чтобы дома царил мир, а на море — корабли.

Однако новое царствование было недолгим и неспокойным. Едва Эдуарда короновали, как дон Фердинанд, четвертый из «славных инфантов» дома Авис, возобновил планы африканской войны (1433 г.). Фердинанд, в душе вечный крестоносец, отказался от кардинальской шапки, чтобы направить все свои силы к истреблению врагов Христовых, и в Генрихе он нашел преданное понимание. Именно Мореплаватель обдумал и организовал кампанию, навязанную затем королю и стране. Такое поведение Генриха представляется совершенно естественным. Сеутская война имела важное влияние на его занятия; кроме того, она стала его личной победой, и его желание покорить язычников и сарацин и сделать из них добрых христиан едва ли было менее сильным, чем природная наклонность к исследованиям и открытиям. Итак, он принимает предложение Фердинанда, превращает его в конкретный план — штурм Танжера — и получает неохотное согласие Эдуарда и кортесов. Главное препятствие — недостаток средств; даже популярность правительства не смогла предотвратить «раздраженного недовольства и ропота в народе». Дон Педро не одобрял всей этой затеи, и из уважения к его мнению запросили папу. Идти ли войной на неверных?

Если бы неверные, о которых вы говорите, ответил Ватикан, жили в христианских землях, и обращали храмы христиан в магометанские мечети, или если бы они делали набеги на христиан, хотя бы и возвращались потом в свою землю, или если, не совершая ничего из упомянутого, они могли бы быть уличены в идолопоклонстве либо преступлении естества, — во всех этих случаях принцы Португалии имели бы справедливые основания идти на них войной. Но и тогда потребны были бы благоразумие и благочестие, чтобы христианам не понести урона. Кроме того, вполне оправданно подвергать христианский народ тяготам налога на ведение войны с неверными, когда таковая война необходима для защиты государства. Если же война ведется самовольно, то бремя расходов должен нести сам король.

Но военные приготовления закончились прежде, чем пришел этот ответ, и все предприятие двинулось слишком далеко, чтобы ого можно было обратить вспять; королева желала этой войны и склонила короля Эдуарда к согласию.

Итак, несмотря на дурные предзнаменования, нездоровье принца Фердинанда и предупреждения дона Педро, 17 августа 1437 г. войско взошло на корабли, 22 августа они отплыли, а 26-го пристали в Сеуте, где по-прежнему командовал Менезес. Мавры все еще хорошо помнили славные победы европейцев в 1415 и 1418 гг. и их героя — дона Генриха. Поэтому при первом известии о высадке племена Бени Хамеда через гонцов заверили его в своем совершенном повиновении и предложили дань. Принц взял их золото и серебро, скот и древесину и обещал им «мир в продолжение этой войны», так как войск, которыми он располагал, едва хватало для захвата Танжера. Из 14 тысяч солдат, забранных в Португалии, в Сеуте налицо было только шесть тысяч. Многие испугались опасностей, которые ждали их в Африке; кроме того, на кораблях явно недоставало места для всех. На этих судах можно было перевезти как раз столько батальонов, сколько их прибыло в Африку, а за пополнением надо было отсылать корабли назад, в Лиссабон. В принципе с такой необходимостью соглашалось большинство военных советников, но практические трудности были настолько велики, что Генрих решил, не дожидаясь подкрепления, с наличными силами начать операцию.

Прямая дорога на Танжер, через Ксимеру, на сей раз оказалась непроходимой, и было решено вести армию в обход, через Тетуан, в то время, как флотилия должна была следовать вдоль побережья. Так как Фердинанд все еще хворал и был не в состоянии переносить тяготы похода, ему предстояло добираться морем, а его старший брат, главнокомандующий всей армией, решил пройти тылами. Это ему удалось. В три дня он вышел к Тетуану, который тотчас отворил ворота, а 23 сентября, не потеряв ни единого человека, появился у стен древнего Танжера, где его уже ждал Фердинанд.

Ходили слухи, что мавры спешно покидают Танжер, подобно тому как они покинули Сеутскую крепость девятнадцатью годами раньше, но Зала бен Зала, командовавший здесь, как и тогда, в Сеуте, теперь, испытав отчаянную храбрость его испанских врагов, куда лучше знал, как надо защищать город. Немедленная атака ворот Танжера, которую начал Генрих, натолкнулась на твердый отпор, и потери крестоносцев в продолжение следующих двух недель оказались столь тяжелыми, что штурм пришлось заменить осадой. 30 сентября с внутренних нагорий к побережью на помощь Танжеру пришло 10 тысяч конных и 90 тысяч пеших воинов. Генрих без промедления вывел свое маленькое войско в поле, скомандовал атаку, и огромная армия мавров, расположившаяся на взгорье в виду лагеря, не отважилась принять вызов, заколебалась, распалась и бросилась наутек в горы. Но через три дня они вернулись в долину. Опять Генрих обратил их в бегство, и опять — на другой день — они возвратились; наконец, после того как их армия разбухла до 130 тысяч человек и благодаря этому подавляющему превосходству принудила христиан оставаться в своих окопах, мавры бросились на передовые позиции португальцев. После отчаянной схватки мавры были отброшены, и одновременно была отбита вылазка из города: европейцы, казалось, были готовы к любой неожиданности. Под впечатлением этих побед Генрих уверился в скором падении Танжера; он снова приказал брать стены приступом, но все его штурмовые лестницы были сожжены или поломаны, а многие из его людей погибли под нависавшими выступами стен, обрушенными на отряды штурмовавших. В этой последней атаке 5 октября удалось захватить двух мавров, и они сообщили Генриху о громадном подкреплении, которое ведут к городу короли Феса, Марокко и Тафилета. У них, говорили пленники, не менее 100 тысяч всадников, пеших же без числа. И верно: 9 октября холмы вокруг Танжера словно зашевелились от туземных солдат, и стало ясно, что осаду придется снимать. Генриху не оставалось ничего другого, как постараться вывести своих солдат с возможно меньшими потерями. Что мог, он сделал. Спокойно и деловито отдавал он распоряжения войскам; капитанам и матросам надлежало незамедлительно подняться на борт; артиллерия переходила под начало королевского маршала; Альмада, португальский Геркулес, должен был подтянуть пехоту к передовой линии; сам же инфант с кавалерией занял позицию на небольшом возвышенном участке.

Мавры атаковали и были достойно встречены. Несмотря на всю свою мощь, несмотря на возможность заменять войска по мере того, как люди уставали, они натолкнулись на стойкую оборону португальцев. Под Генрихом убили коня; Кабрал, главный его конюший, пал подле с двадцатью пятью своими людьми; трусливое бегство к кораблям одного из полков едва не погубило всю оборону; но с наступлением ночи колонны мавров неохотно отошли, оставив инфанту еще одну возможность бегства и спасения. Но даже эта единственная надежда не сбылась по причине предательства. Вероломный священник Мартин Виейра, некогда исповедник Генриха, выдал неприятельским генералам весь план побега.

После долгих дебатов было решено не истреблять армию христиан, но получить у них обязательство возвратить Сеуту и всех находившихся в руках принца пленных мавров.

Эти условия были приняты, как только стало ясно, что побег безнадежен.

Однако наутро крупные силы мавров с необычным даже для мусульман коварством предприняли последнюю ожесточенную попытку внезапно овладеть лагерем, В продолжение восьми часов восемь атак следовали одна за другой; когда все они окончились неудачей, отступавшие берберы попытались зажечь деревянные постройки укреплений. С великим трудом Генрих спас бревна и под покровом ночи устроил новый, меньший по размеру лагерь недалеко от взморья. Воды и пищи не стало, и осаждатели, превратившиеся теперь в осажденных, принуждены были убивать своих лошадей и жарить их, сжигая седла и сбрую. По счастью, проливной дождь избавил их от страшной жажды, однако гибель была лишь отсрочена, так как нечего было и пытаться достичь кораблей под стенами города на глазах у тысяч марокканцев, только и ждавших предлога для победного штурма; но потери местных королей и вождей были столь велики, что они решили подписать перемирие и убедили своих головорезов держаться его условий.

15 октября дон Генрих с португальской стороны согласился отдать Сеуту со всеми содержавшимися там под охраной Менезеса пленными маврами и впредь но посягать на какую бы то ни было область Берберйи в течение ста лот. Оружие и снаряжение крестоносцев подлежало немедленной сдаче, вслед за чем они обязаны были тотчас сесть на корабли и отплыть в Европе. Дон Фердинанд с двенадцатью вельможами оставался заложником, покуда Сеута не будет возвращена; том самым и старший сын Зала бен Зала получал гарантию полной безопасности. И даже после этого был составлен заговор, с тем чтобы истребить «христианских псов» на улицах Танжера, когда они будут идти, пользуясь свободным проходом к гавани, как это было предусмотрено договором. Генрих вовремя сообразил это и не мешкая переправил своих людей на корабли при помощи шлюпок, стоявших под стенами, однако арьергард в последний момент подвергся нападению, и было убито около шестидесяти человек.

Это было ужасное несчастье. Хотя потери не превышали пятисот убитыми и искалеченными, Генрих был совершенно подавлен позором. Из-за брата, оставшегося у мавров, он не хотел вернуться в Португалию и укрылся в Сеуте. Здесь в поисках средств к избавлению Фердинанда он опасно заболел, но тут появились новые надежды, привезенные доном Хуаном, которого Эдуард послал на помощь братьям с резервом из Альгарви. Генрих и Хуан совещались о выкупе за Фердинанда и в итоге предложили обменять на инфанта своего главного заложника — сына Зала бен Зала. Это единственный выкуп, о котором может идти речь, сказали они маврам: Сеута никогда не будет сдана.

Как и следовало ожидать, миссия дона Хуана окончилась неудачей, и обоих принцев отозвали в Португалию, где Генрих решительно отказался появиться при дворе и остался в Сагресе, почти совершенно оставив обычные занятия до тех пор, пока смерть короля Эдуарда не вынудила его снова действовать. Мучительная альтернатива, предложенная ему и королевству, парализовала его энергию, сделала его угрюмым и беспомощным в продолжение всего этого периода бездействия и позора.

В неволе брат, блистательный Фернан; Святым намереньем одушевленный, Себя он предал в руки мусульман И этим спас свой лагерь осажденный. И не желал быть выкуплен ценой Паденья Сейты, жертвуя собой[44].

Собственно, неудача с захватом Танжера вполне возмещалась доблестью армии и многократными победами над бесконечно превосходящими силами неприятеля. Но ведь теперь приходилось либо отдать за Фердинанда Сеуту, либо оставить младшего и любимейшего брата Дома Авис умирать среди берберов. Большинство кортесов, собравшихся в 1438 г. в Лейрии для обсуждения выкупа, склонялось к тому, чтобы уступить Сеуту; однако высшие сановники, кроме Самого короля, «полагали несправедливым обречь целый город неистовству неверных ради освобождения одного человека». Даже Генрих в конце концов согласился в этом с доном Педро и Доном Хуаном.

Эдуард был в отчаянии; он готов был уплатить какую угодно цену за избавление Фердинанда и в надежде заручиться поддержкой обратился от имени своей династии и своих подданных к папе, к кардиналам и к коронованным особам Европы. Все согласно отвечали, что христианский город не может быть обменен даже на христианского принца; предложенные Эдуардом деньги и «вековечный мир» были с презрением отвергнуты маврами, которые держались своего требования; «Сеута или ничего», и их несчастный пленник, подвергнутый всем омерзительным ужасам мусульманского заточения, рабства и пыток, умер от страданий 5 июня 1443 г. на шестом году своего погребения заживо и на сорок первом от рождения.

Еще прежде скончался его старший брат, король Эдуард, не вынесший этого горя, а Генрих только благодаря великой цели, возвратившей его жизни смысл, не угас от такой же душевной болезни. Каждый португалец пылал жаждой мщения за стойкого принца; просили папу благословить новый повод, набирали рекрутов и строили корабли, как вдруг разразилась грозная, опустошившая все сословия и все области чума, какой не было со времен Черной смерти. Король, несчастный, обессиленный, безутешный, пал ее жертвой. Лишившись всех надежд, он потерял и вкус к жизни, и 9 сентября 1438 г. в возрасте сорока семи лет и после пяти лет царствования он умер в Томаре, но не прежде, чем Генрих пришел к его постели.

До самого конца не переставал Эдуард трудиться для своего народа, да и заразился он в изнурительных переездах из одного чумного города в другой. Среди всех христианских королей не было такого благородного и столь несчастного, такого Альфреда[45] с участью «Неразумного» Этельреда [46].

Его последняя воля уготовила новые хлопоты для дона Генриха, и дона Педро, и для кортесов. Своему наследнику, шестилетнему Альфонсо V, он завещал непременно вызволить Фердинанда, хотя бы ценою Сеуты; это не могло оказать серьезного влияния на практическую политику, но, назначив свою жену, Леонору Арагонскую, наряду с доном Педро и доном Генрихом, опекуном детей и регентом королевства, он сделал неудачный выбор.

Португальцы всегда относились к чужеземному правлению с сильным подозрением, а после Леоноры Теллес они вполне могли отвергнуть регента-женщину. С другой стороны, супруга короля Эдуарда, пользовавшаяся его безусловным доверием как жена и мать его детой, не могла удовлетвориться второстепенной ролью, предоставив главную Педро и Генриху. Опа принялась составлять свою партию, а аристократы и патриоты — свою. Дон Хуан первым из братьев покойного короля попытался возглавить естественную национальную оппозицию; Генрих некоторое время колебался между дружбой и долгом: всякий, кто знал королеву, не мог не любить ее, но у людей вызывало ненависть само упоминание о правлении чужестранки. Подобно Джону Ноксу, народ не мог судить справедливо о «чудовищном женском правлении»[47] и все громче и громче возвышал свой голос в пользу дона Педро и его прав, действительных или мнимых. Старший из дядей юного короля, первый сотрудник монарха со времени своего возвращения из странствий в 1428 г., он был надежным защитником королевства; Генрих жил в добровольном удалении от двора, хотя его поддержка оказывала колоссальное нравственное воздействие на любое правительства; Хуан начал движение недовольства, но никто не думал о нем как о вожде, когда шла речь о его братьях: при их жизни ему оставалось лишь помогать им.

Донна Леонора видела главную для себя опасность в доне Педро и пыталась договориться с ним. Созвав кортесы, она заставила его подписать королевские рескрипты; затем предложила обручить его дочь Изабеллу с ее сыном; Педро добился соответствующего письменного обязательства и стал ждать открытия Национального собрания 1439 г. Здесь, партия аристократов начала весьма решительно и громко возражать против брачного соглашения малолетнего Альфонсо, но дон Педро был слишком силен, чтобы его можно было заставить отступиться. Он домогался желанного регентства посредством незаметных и настойчивых интриг. На этот раз Генрих выступил в роли миротворца и уладил конфликт в интересах брата. Королеве надлежит печься о своих детях и готовить малолетнего короля к его обязанностям; Педро должен править государством в качестве «опекуна королевства и короля»; от графа же Барселонского, сделавшегося вскоре герцогом Брагансы, вожака раскольнической и капризной партии, откупились постом министра внутренних дел.

Поначалу королева противилась такому ее устранению; она укрылась в Алемкере и попросила помощи у своей арагонской родины. Там яростно восстала чернь, и только Генрих был в состоянии предотвратить истребительную войну, которая надолго бы отсрочила выход Португалии во внешний мир. Он отправился прямо в Алемкер (1439 г.), образумил королеву Леонору и привез ее в Лиссабон, где она представила короля его народу и парламенту. В продолжение следующего года Генрих оставался при дворе, окончательно устраивая мир и согласие, и к концу 1440 г. эти усилия, по-видимому, достигли своей цели. Угроза гражданской войны миновала; правление дона Педро началось удачно; теперь Генрих мог возвратиться в Сагрес к своей ученой деятельности.

Пришло время предпринять что-нибудь в этом направлении. Ведь за истекшие пять лет Гвинея и Индия не приблизились ни на шаг.

Глава XII ОТ БОХАДОРА К МЫСУ ВЕРДЕ (1441–1445)

С 1441 г. серьезные исследования возобновились, и подлинные рассказы капитанов Генриха, сохраненные хроникой старого Азурары, приобретают живость и занимательность. С этого момента и до 1448 г., которым оканчивается хроника, повествование необычайно колоритно, так как записано по воспоминаниям очевидцев и участников экспедиций. И хотя современному читателю может докучать многословие эмоциональных и Ненаучных подробностей, эти рассказы нее же отличает изумительная свежесть и наглядность, и написаны они с той простодушной искренностью, которая почти неведома нынешней чопорной словесности.

«Представляется мне, — говорит наш автор (любимый способ Азурары упоминать самого себя), — что обнародование этой истории должно доставить радость, подобно всякому делу, коим мы можем удовлетворить желанию нашего принца; а желание это усиливалось по мере того, как он входил в рассмотрение предметов, ради которых он с давних пор трудился. Почему я и попытаюсь поведать нечто новое» о прогрессе «его кропотливых приготовлений».

«Случилось так, что в 1441 г., когда дела государственные позволили инфанту хоть ненадолго отвлечься, он сумел снарядить небольшое судно, которое доверил Антану Гонсалвесу, своему дворецкому, молодому капитану, приказав ему лишь наполнить трюм кожами и жиром. Ибо, снисходя к его незрелому возрасту и оттого неизбежному недостатку опыта, он решил возложить на него легчайшую для исполнения обязанность».

Но когда Антан Гонсалвес исполнил то, что ему было велено, он призвал Альфонсо Готерреса, тоже юношу из окружения инфанта, и всю команду своего корабля, состоявшую из двадцати одного человека, и сказал им: «Братья и друзья, я думаю, что стыдно нам возвращаться пред очи нашего господина, свершив так мало; если мы получили такие легкие повеления для того, чтобы сделать больше приказанного, то нам надлежит исполнить сие со всевозможным рвением. И как бы хорошо оно было, когда бы мы, посланные всего лишь за этим жалким товаром — морскими волками, когда бы мы, говорю я, первыми привезли туземного пленника пред очи нашего господина. Посему нам следует отправиться на поиски, ибо очевидно, что здесь обитают люди, что они ходят с верблюдами и другими животными, несущими их товары, и путь этих людей лежит главным образом к морю и обратно; и поелику они пока не знают о нас, то ходят свободно и без охранения, почему мы сможем захватить их врасплох; много тем доволен будет господин наш инфант, когда узнает, каковы и какого обличья люди обитают в земле сей. А какова будет наша награда, вы можете судить по тем великим расходам, какие понес наш принц, и трудам, какие он положил в минувшие годы ради этой цели».

Все в один голос закричали: «Поступай как знаешь, а мы с тобою»; и следующей ночью Антан Гонсалвес высадил девять человек, которым доверял больше других, и они удалились от берега на три мили, выйдя на тропу, где они надеялись встретить и захватить мужчину или женщину. И, пройдя еще девять миль, они напали на след, как им показалось, сорока или пятидесяти мужчин и детей. Стояла сильная жара, недоставало воды, и ввиду тягот, понесенных в длинном пешем переходе, Антан Гонсалвес рассудил, что его люди чрезмерно утомились. Что ж, воротимся назад и последуем за этими людьми, сказал он; и вот на обратном пути к морю они набрели на совершенно голого человека, шедшего за верблюдом с двумя дротиками в руке, и среди наших людей, бросившихся на него, не было ни одного, кто вспомнил бы о своей усталости. Что же до туземца, то, хотя он и был совсем один против такого множества нападавших, он приготовился защищаться, как бы желая показать, что может воспользоваться своим оружием, и имея более свирепый вид, чем это обеспечивалось его храбростью. Альфонсо Готеррес поразил его стрелой, и мавр, напуганный раной, опустил руки в знак покорности и был захвачен, к великой радости наших. Пройдя еще немного, они увидели на холме людей. которых проследовали. Нельзя сказать, что у них не было желания совершить еще одно нападение, но солнце уже почти зашло, и они весьма утомились и, рассудив, что новый риск сулит им скорее потери, чем добычу, положили вернуться на корабль.

Но по пути им встретилась арапка, рабыня тех, что стояли на холме, и иные полагали разумным не трогать ее — из опасения новой стычки, которая была бы неоправданна, так как то, что на холме, были близко и числом превосходили наших вдвое. Но другие, будучи но столь робки духом, думали иначе, и Антан Гонсалвес закричал неистово, чтобы они схватили ее. Когда взяли ее, люди на холме начали было спускаться на выручку, но, увидев, что наши вполне готовы встретить их. они сначала возвратились назад, а потом скрылись в противоположном направлении. Так Антан Гонсалвес добыл первых пленников.

И, как сказал мудрец, говорится в заключение этой главы хроники, начало — две трети целого, а посему великие хвалы должны быть возданы этому благородному дворянину, ставшему отныне рыцарем, о чем мы сейчас поведаем. Ибо теперь нам предстоит увидеть, как Нуньо Тристан, благородный рыцарь, отважный и ревностный, в. отрочестве своем привезенный ко двору инфанта, пришел на вооруженной каравелле в то место, где стоял Антан Гонсалвес, имея строгий приказ дойти до порта Галеры и сколько будет возможно дальше и любыми доступными ему средствами попытаться добыть нескольких пленных. Вообразите же радость двух капитанов, двух уроженцев одного края и воспитанников одного дома, встретившихся так далеко от него. И Нуньо Тристан сказал, что с ним есть араб, слуга инфанта, который будет говорить с пленниками Гонсалвеса, и тогда можно будет узнать, понимает ли он их наречие и если понимает, то тогда они смогут составить понятие о порядках и обычаях людей этой земли. Но язык араба весьма отличался от наречия невольников, и они не понимали друг друга.

Когда Нуньо Тристан понял, что ему не удастся добыть новых сведений об этой земле, он без сомнения мог идти дальше, но из зависти он желал совершить нечто достойное на глазах своих товарищей.

— Ты знаешь, — сказал он Антану Гонсалвесу, — что инфант пятнадцать лет тщетно стремился добыть сведения об этой земле и о ее народе, узнать, каким законом или чьим начальством он управляется. Возьмем же двадцать человек, по десяти от каждой команды, и пойдем в глубь страны на поиски тех, кого вы видели.

— Так не годится, — отвечал другой, — ибо те, кого мы обнаружили, могли предупредить других и мы, пытаясь захватить их, можем сами стать добычей. Незачем нам подвергать себя такой угрозе, раз мы и так уже немало преуспели.

Нуньо Тристан признал такое мнение основательным, но тут случились два дворянина, коих желание совершить подвиг превосходило все прочие. Один из них был Гонсало де Синтра, о доблести которого нам еще придется говорить в свое время; он предложил с наступлением ночи отправиться на поиски туземцев, что и было принято. Им сопутствовала удача: они сразу же нашли место, где эти люди отдыхали, разбившись на два отряда; расстояние между ними было весьма незначительно, и португальцы, разделившись на три отряда, принялись кричать во все горло: «Португалия», «Святой Иаков за Португалию», и этот вой привел неприятелей в такое смятение, что они бросились в беспорядочное бегство и были тотчас схвачены. Некоторые пытались было обороняться при помощи дротиков — особенно двое, дравшиеся с Нуньо Тристаном, — пока не нашли свою смерть. Еще трое были убиты, а десять захвачены — мужчины, женщины и дети. Но, без сомнения, убитых или пленных было бы куда больше, если бы нападавшие все вдруг ворвались в лагерь. Между теми, кто был захвачен в плен, находился один из их вождей, по имени Адаху, ужимками указывавший на свод особое положение среди остальных.

Потом, когда все было кончено, все приступили к Антану Гонсалвесу и просили его стать рыцарем, а он говорил, что за столь малую услугу нельзя удостоиться такой великой чести, и что этого не дозволяет его возраст, и что он должен прежде совершить нечто более значительное и многое другое в том же роде. Но в конце концов по неотступному всеобщему требованию Нуньо Тристан посвятил Антана Гонсалвеса, и с того времени это место стало называться порт Кавалера.

Когда отряд вернулся на корабли, араб Нуньо Тристана снова взялся за дело — с тем же успехом, «ибо язык пленников не был языком мавров, но азанегийским говором Сахары», наречием большой пустынной области Западной Африки — между узкой северной полосой плодородной земли около Феса и Марокко и началом богатого тропического района у Сенегала, где были обнаружены первые действительно черные люди. Португальцы отчаялись найти пленника, который смог бы «поведать господину инфанту о том, что он желал знать», но зато вождь, «объясняя руками, что он благороднее остальных пленных, дал понять, что он видел больше их, и, бывая в других землях, выучился языку мавров, и, таким образом, понимает нашего араба, и может отвечать на всякие вопросы».

И чтобы испытать людей этой страны и получить о них более ясное представление, они высадили араба на берег вместе с одной из плененных ими мавританок, велев им по возможности вступить с туземцами в переговоры о выкупе за тех, кто схвачен, и об обмене товарами.

И вот к концу второго дня к побережью вышли полторы сотни пеших мавров и тридцать пять верхом на верблюдах и лошадях; хотя считалось, что они принадлежат грубому, варварскому племени, им нельзя было отказать в известной сообразительности, благодаря которой они пытались перехитрить своих врагов: вначале на берегу появилось трое, а прочие устроили засаду, дожидаясь высадки португальцев, чтобы выскочить и захватить их врасплох, что они и исполнили бы с легкостью, превосходя противника числом, если бы европейцы уступали им в хитрости. Но коль скоро мавры увидели, что шлюпки не идут к берегу, а поворачивают назад, к кораблям, они обнаружили себя и высыпали всей гурьбой на берег, швыряя камни, делая воинственные жесты и показывая на араба, оставшегося их пленником.

Итак, десант возвратился на корабль; пленники были поделены по жребию. И Антан Гонсалвес повернул назад, потому что он наполнил трюмы своей каравеллы согласно повелению инфанта, а Нуньо Тристан отправился дальше, как ему и было приказано. Но судно его нуждалось в починке, и он пристал к берегу и, сколько мог, килевал и чинил его, ведя себя так, словно он был в порту Лиссабона, и этой его невозмутимости многие поражались. Потом он снова пустился в путь, миновал порт Галеры и подошел к мысу, названному им Белым (мыс Бланко), где высадил команду, чтобы поискать новых пленников. Но, обнаружив лишь следы людей и их неводы! они вернулись, смирившись с невозможностью предпринять что-либо еще сверх того, что уже было сделано.

Антан Гонсалвес вернулся первым со своей долей Добычи, а потом прибыл и Нуньо Тристан, «который был встречен и впоследствии награжден соответственно невзгодам, им понесенным, подобно тому как плодородная земля обильно воздает сеятелю».

Вождь, или, как его называли, «кавалер», привезенный Антаном Гонсалвесом, сумел «многое рассказать инфанту о состоянии страны, откуда он родом», хотя остальные оказались ни к чему не пригодны, кроме рабской службы, «ибо язык их был непонятен маврам, бывавшим в тех местах». Принц, однако, был настолько воодушевлен видом первых пленников, что тотчас принялся размышлять о том, «сколь необходимо послать в эти земли множество кораблей и хорошо вооруженные экипажи, которые вступили бы в сражение с неверными. Поэтому он решил немедленно снестись со святым отцом и просить от даров святой церкви для спасения душ тех, кто встретит свою смерть в этом походе».

Папа Евгений IV, в то время восседавший, если не правивший, на великом апостольском престоле Запада, отвечал на эту просьбу «с великой радостью» и со всей велеречивостью папского предписания: «Уведомил нас возлюбленный сын наш Генрих, герцог Визеу, магистр ордена Христа, твердо уповающий на господа, что, желая привести в смущение мавров и врагов Христа, обитающих в угнетенных ими землях, и во славу католической веры — рыцари и братья помянутого ордена Христа с божьего благословения идут войною на помянутых мавров и прочих врагов веры, под знаменем помянутого ордена, и ради того, чтобы могли они вести помянутую войну с вящей ревностью, даруем мы своею апостольскою властью и этим предписанием всем и всякому, кто участвует в сей войне, полное отпущение всех грехов, в козы они искрение раскаются в сердце своем или исповедуются устами своими. А кто воспрекословит или воспротиводействует написанному в сем указе, да будет лежать на том проклятие всемогущего господа и блаженных апостолов Петра и Павла».

Кроме того, прибавляет летописец, довольно наивно переходя к более тленным и вещественным дарам, инфант дон Педро, в то время регент королевства, пожаловал своему брату Генриху грамоту, дарующую ему пятую часть всей добычи, принадлежащей королю; приняв во внимание то обстоятельство, что все тяготы и расходы, связанные с открытиями, нес он один, Педро распорядился, чтобы впредь никто не мог плыть к этим землям без позволения и приказания дона Генриха.

Летописец, поведавший нам о том, как Антан Гонсалвес добыл первых невольников, рассказывает далее и о первом выкупе, полученном за них этим капитаном принца. Ибо пленный вождь, «тот кавалер, о котором мы говорили», первый живой трофей Генриха от земель за Бохадором, томился в Европе «и многократно просил Антана Гонсалвеса отвезти его на родину, где, говорил он, за него дадут пять или шесть арапов и, добавил он, за двух мальчиков, бывших среди прочих невольников, можно получить подобный же выкуп». Поэтому инфант отослал его с Гонсалвесом к его народу, «так как лучше спасти десять душ пленников, чем три, ибо хотя они и черны, но имеют души, как и все люди, тем более что, не принадлежа племени мавров, но, будучи язычниками, легче могут обрести путь к спасению. Сверх того, негры могут доставить сведения о землях, что лежат за пределами их обитания. Ибо инфант желал знать не только о стране негров, но и об Индиях и о земле пресвитера Иоанна».

Итак, Гонсалвес отправился за выкупом, и с ним на корабле, подобно Валларте Датчанину, с которым мы встретимся позже, плыл благородный чужеземец, один из тех, кого всегда привлекал двор Генриха. Это был австриец Бальтазар, дворянин из свиты императора, поступивший на службу к инфанту попытать счастья при Сеуте, где он стал рыцарем; «часто от него слышали, что самое большое его желание — увидеть шторм прежде, чем он покинет португальскую землю, чтобы он мог рассказать тем, кто не имеет о сем понятия.

И судьба была к нему благосклонна, ибо при первой же попытке они попали в такой шторм, что чудом избежали гибели».

Они снова вышли в море и на этот раз благополучно достигли Рио д’Юро, где высадили своего главного пленника, «облаченного в прекрасные одежды, которые инфант приказал выдать ему», взяв с него обещание в скором времени вернуться со своим племенем.

«Но как только он оказался в безопасности, он тотчас забыл свои обещания, которым поверил Антан Гонсалвес, полагая, что благородное происхождение заставит его держать свое слово и не позволит его нарушить, но после такого обмана все наши люди поняли, что ни одному из туземцев нельзя доверять, разве только под самое верное ручательство».

Корабли прошли затем двенадцать миль по Рио д’Оро, бросили якорь и провели семь дней в тщетном ожидании, но на восьмой появился мавр верхом на белом верблюде, с сотней своих соплеменников, пришедших выкупить двух юношей. В обмен на молодых вождей они дали десять человек, «и устроил этот обмечи некий Мартин Фернандес, личный выкупщик пленного инфанта, выказавший хорошее знание языка мавров, ибо его понимали и те, с которыми араб Нуньо Тристана, хотя и мавр по рождению, не мог иметь общения, исключая разве вождя, который теперь бежал».

В придачу к «арапам» Антан Гонсалвес получил еще более ценный выкуп — мелкий золотой песок, впервые доставленный европейцами прямо с побережья Гвинеи, который явился лучшим доводом в пользу принца на родине и привлек на его сторону больше прежних врагов, скептиков и равнодушных, чем какие бы то ни было открытия.

Туземный выкуп включал помимо прочего и «множество страусовых яиц, так что в один прекрасный день на столе инфанта появились три блюда, полные яиц, таких же свежих и вкусных, какие бывают от всякой другой домашней птицы». Должно быть, при дворе в Сагресе полагали, что страус — это что-то вроде большой курицы.

Принца больше занимали сообщения «этих самых мавров о том, что в этих местах бывают купцы, промышляющие золотом, которое они там находят», т. с. те именно купцы, чьи каравеллы у берегов Средиземноморья уже были в поле зрения Генриха, начинавшего нащупывать теперь их отправной пункт. Со времен первых халифов эта торговля в Сахаре велась под контролем ислама. Веками караваны пересекали долины и поля Марокко и продавали спои товары — пряности, рабов и золотой песок — в мусульманскую Сеуту и мусульманскую Андалузию; ныне, после семисот лет безраздельного мусульманского владения, эта коммерция подрывалась европейцами, которые в продолжение следующих пятидесяти лет прекратили еще более крупную монополию в индийских морях, когда да Гама отправился из Лиссабона в Малабар (1497–1499).

На другой год (1443) снова пришла очередь Нуньо Тристана. Люди теперь страстно желали плавать на службе инфанта, после того как в Португалии воочию увидели рабов и особенно золотой песок; «этот благородный кавалер», Нуньо Тристан, как и его товарищи, Мечтал развить свой первый успех по каждой из трех причин и по всем сразу: «послужить своему господину, добыть себе честь и прибавить себе богатства».

Командуя каравеллой, экипаж которой состоял в основном из придворных принца, он вышел прямо к мысу Бланко, белому выступу, у которого он был в первый раз в 1441 г. Пройдя дальше на двадцать пять лиг (семьдесят пять миль) до банки, или луки, Аргена, он заметил островок, от которого отделились и поплыли ему навстречу двадцать пять каноэ, выдолбленных из бревен, а в них было полно дикарей, «обнаженных не ради купания в воде, но в согласии с древним их обычаем». Туземцы сидели в лодках, свесив ноги за борт, и шлепали ими точно веслами, так что «наши люди, рассматривая их издалека и видя нечто вовсе необыкновенное, решили, что это птицы, плывущие таким способом по воде». Что же касается до величины этих птиц, то моряки рассчитывали увидеть куда более поразительные чудеса в краях, где, согласно любой карте или рассказам путешественников, море кишело чудовищами величиной с материк.

«Но как только они убедились, что это люди, сердца их исполнились новой радостью, ибо представилась возможность захватить пленников». Они тотчас спустили корабельную шлюпку, погнали туземцев к берегу и захватили четырнадцать человек; и если б лодка была крепче, длиннее был бы наш рассказ, потому что отрядом в семь человек они не могли поймать больше и остальные убежали.

С этим трофеем они поплыли к другому острову, «где нашли огромное множество цапель, которыми вдоволь полакомились, и Нуньо Тристан вернулся к принцу, будучи весьма доволен».

Последняя часть экспедиции имела куда более важное значение, чем думал Нуньо. Он находил, что это прекрасные места для охоты на рабов, но оказалось, что это отправной пункт торговли и сношений с негритянскими странами на реках Сенегал и Гамбия на юг и на восток. Здесь, в Аргенском заливе, где долгий, пустынный берег Сахары последний раз выгибается на пути к богатому южному краю, здесь в 1448 г. Генрих построил форт, который, как полагал Кадамосто, в следующее десятилетие стал центром большой европейской коммерции, учредившей и первые постоянные поселения христиан на новооткрытых землях, — то были первые шаги новой колонизации.

Отныне возникло целое движение добровольцев. Если вначале, говорит Азурара, предприятия принца возбуждали довольно громкий ропот, причем каждый ворчал так, как будто инфант тратил его деньги, то теперь, когда путь был расчищен и богатства дальних стран можно было в избытке видеть в Португалии, люди начали, сначала робко, похваливать то, что они некогда столь громко порицали. Все, от мала до велика, утверждали, что от этих экспедиций никогда не будет никакого проку, но когда стали прибывать корабли с рабами и золотом, они вынуждены были сменить упреки на лесть, называть инфанта вторым Александром Великим; и поскольку все видели, что дома иных наполнены новыми слугами из новооткрытых земель, а имущество их постоянно увеличивается, постольку мало было таких, кто не хотел бы попытать счастья в подобны) приключениях.

Первое широкое движение этого рода началось после возвращения Нуньо в конце 1443 г. Жители Лагоса, воспользовавшись близким соседством с резиденцией Генриха, просили его разрешить им на свои средства плыть к гвинейским берегам, принадлежавшим принцу, ибо никто не мог отправиться туда без его позволения.

От имени этих искателей меркантильных приключений говорил некий Лансарот, «дворянин из окружения инфанта, чиновник королевской таможни в Лагосе и человек большого разумения». Он очень легко получил согласие; «инфант весьма обрадовался этой просьбе и дозволил ему плыть под флагом ордена Христа», и, таким образом, весной 1444 г. шесть каравелл пустились в первое под флагом принца исследовательское плавание, которое мы можем назвать национальным.

Поэтому будучи началом всеобщего интереса к открытиям, к которым Генрих призывал соотечественников вот уже тридцать лет, началом карьеры главного капитана Генриха, руководившего его торговыми проектами, началом нового и блистательного периода — эта первая армада, посланная отыскать и завоевать мавров и чернокожих Неизвестного или едва Известного юга, заслуживает более пристального внимания.

И не оттого, что все это очень уж интересно или важно для ясной и незамысловатой истории открытий, но оттого, что это подтверждает выросшую популярность самих открытий и доказывает с очевидностью, что торговые дела и политические притязания переплелись с перспективами исследований. Возобновилось распространение европейских наций, расслабленных со времен крестовых походов. С сегодняшней точки зрения печальной стороной этого процесса стала торговля африканскими рабами как часть европейской коммерции, берущая начало тоже отсюда. Бессмысленно пытаться оправдывать ее.

Намерения самого Генриха отличались от целей рабовладельца; видимо, не приходится сомневаться в том, что с невольниками, привезенными в Испанию, обращались по его приказу милостиво; очевидно и то, что он желал воспользоваться плодами этой охоты на людей как средством христианизации и цивилизации туземных племен, хотел «просветить всех, воспитывая некоторых». Но его капитаны не всегда метили так высоко. На самом деле добыча пленных — мавров и негров — вдоль побережья Гвинеи велась тем же варварским и безжалостным способом, каким по большей части всегда ловили рабов. Едва ли хоть раз пленение обходилось без насилия и кровопролития; налет на деревню, поджог, грабеж и резня обыкновенно сопровождали подобное предприятие. И туземцы, что бы ни сулило им благополучное переселение в Европу, не оказывали чрезмерной готовности просвещаться; как правило, они отчаянно дрались и при первой возможности убивали своих доброжелателей.

Похищение людей, которое некоторые патриотические писатели считают, по-видимому, просто актом христианского благодеяния, «физическим проявлением милосердия», было в то время делом прибыльным и доходным. Негры хорошо продавались, разорять деревни негров было легко, и, как в XVI в., когда истреблению подвергались дикие ирландцы, люди принца считали охоту на мавров и негров лучшим развлечением. Едва ли морякам времен Кадамосто (1450–1460) было приятно обнаружить, что все побережье вооружилось против них: многие пали, сраженные отравленными стрелами жителей Сенегала и Гамбии. Каждый туземец твердо верил, как рассказывали они па переговорах с одним португальским капитаном, что пришельцы увозят их, чтобы варить и есть.

В большинстве речей, воспроизведенных в хрониках эпохи, командиры призывают своих людей к набегам, говоря им, во-первых, о славе, которую они стяжают в случае успеха; затем, о выгоде, которую обеспечивает хороший улов пленных;.наконец, о щедром вознаграждении, которое обещает принц за людей, способных рассказать ему об этих землях. Временами, после того как начались ответные действия туземцев, все сводилось к акту возмездия; и вот уже Лансарот в знаменитом походе 1445 г. хладнокровно предлагает повернуть назад у мыса Бланко, не пытаясь предпринять какие бы то ни было исследования, «так как цель плавания уже достигнута»: деревня сожжена, два десятка туземцев убито, вдвое больше захвачено. Мщение совершилось.

Лишь изредка вспоминали о намерении принца открыть Западный Нил, землю пресвитера Иоанна и путь в Индию вокруг Африки; большинство моряков, как матросов, так и офицеров, считали, что такова (или приблизительно такова) «воля их господина», но очень немногие пускались в плавание только ради открытий, и еще меньше было таких, которые шли прямо вперед, не сворачивая ни вправо, ни влево, пока не доберутся до отдаленнейшей по сравнению с предыдущими достижениями точки и не добавят новой крупицы знания к карте известного мира, уменьшив тем самым сферу неизвестного.

Место прежнего ужасающего невежества теперь заняла алчность, и это последнее препятствие оказалось едва ли не опаснее первого. Так может с раздражением воскликнуть кто-нибудь при виде больших расходов энергии, времени и жизней, потраченных на экспедиции в ту эпоху, особенно же между 1444 и 1448 гг. Более сорока судов вышло в море, более девятисот невольников было привезено в Португалию, а новые земли открывали три-четыре исследователя. Национальный интерес пробудился, по-видимому, ради весьма мелких целей. Но, объясняя этим слишком медленный прогресс исследований, мы тем самым признаем, что какой-то, пусть и медленный, прогресс все-таки осуществлялся независимо от личного участия Генриха. В отсутствие корыстных интересов, смерть принца означала бы и конец и крах его планов на многие годы.

Но благодаря надеждам на выгодные предприятия, прибыльные грабежи и твердое вознаграждение, благодаря, так сказать, очевидности известного дохода от тогдашних путешествий «общественное мнение» португальцев, видимо, не очень отличалось от прочих разновидностей этого института. В решении отвлеченной проблемы, которой принц посвятил свою жизнь, чернь Лиссабона или Лагоса, так же как и теперешняя чернь, едва ли могла подняться выше личной корысти. «К чему все эти толки об империи? Зачем это нам, трудящимся людям? Нам не нужна империя, нам нужно, чтобы нам больше платили». И поэтому, когда великий вождь умер и надо было исполнить его волю, оказалось, что его духовное предвидение великих научных открытий, его идеи обращения и цивилизации не способны приобщить обыкновенных людей к его планам и побудить их завершить его труд. И если они думали, говорили или трудились для того, чтобы найти путь в Индию, то это значит, что искали они золото, пряности и украшения земного рая.

Это не вымысел. Попросту невозможно вывести другое заключение из подлинных повествований об этих экспедиция), содержащихся в хронике Азурары, ведь сам Азурара, несмотря на то что был одним из первообращенных Генриха, человеком, отчасти понимавшим величее планов своего хозяина, не ограничивавшего себя сугубо коммерческим идеалом, стремившегося с помощью открытий образовать империю, все же сохраняет в словах и поступках капитанов и матросов достаточные доказательства вполне прозаических целей, которые преследовало большинство первооткрывателей.

С другой стороны, как это бывает, своей силой движение было обязано немногим исключениям. До тех пор пока все или почти все путешественники были «пиратами об одном глазу», видевшем только корысть, исследования не могли продвигаться вперед быстро и далеко. Покуда подлинный смысл жизни принца не одухотворит его ближайших последователей, всякие открытия, кроме случайных, были невозможны, хотя без этой материальной подоплеки вообще нельзя было бы привлечь внимание нации к делу исследования.

Настоящий прогресс обеспечивался постепенным расширением того кружка, в котором действительно разделяли притязания Генриха, умножением группы таких людей, которые пускались в путь не ради выгодных сделок и не для того, чтобы немного поубивать, но для того, чтобы пронести знамя Португалии и Христа дальше, чем когда-либо прежде, «сообразно воле господина инфанта». И когда эти люди вышли вперед, и только тогда, стало возможно быстрое продвижение. Если двое моряков, Диего Кан и Бартоломео Диас, сумели в течение четырех лет двумя экспедициями исследовать все юго-западное побережье Африки, от экватора до мыса Бурь, или Доброй Надежды! то разве не странно, что их предшественники уже после того, как был пройден однажды мыс Бохадор, долгие годы топтались у северо-западных берегов Сахары?

Даже иные из истинных открывателей, из самых верных людей принца вроде Жиля Эаииеса, впервые увидевшего берега за страшным Бохадором, или Диниса Диаса, или Антана Гонсалвеса, или Нуньо Тристана, проходящих пред нашим взором в хронике Азурары, больше похожи на своих матросов, чем на своего господина.

Он заботился о рабах, которых они привозили домой, «с неизъяснимой радостью, ради спасения их душ, каковые иначе, без его участия, были бы погублены навсегда». Моряки же куда больше хлопотали, подобно толпе, собравшейся на рынке рабов в Лагосе, о дележе невольников и о деньгах, которые они выручат за каждого из них. К этим торгам, столь живо описанным Азурарой, Генрих относился как человек, которого мало заботит награбленное добро и который, как всем было известно, постоянно отказывался от своей пятой доли добычи, «потому что для него прибыль заключалась главным образом в успехах его великих стремлений». Однако его приближенные, по-видимому, пользовались подобными благами с тою же готовностью, с какой их хозяин вознаграждал их труды.

Но вернемся к экспедиции Лансрота: «Так как инфанту было известно через некоторых мавров, доставленных Нуньо Тристаном, что на острове Наар, в заливе Аргена, и в окрестностях имеется более двухсот душ», то шесть каравелл направились прямо к этому острову. Было спущено тридцать человек на пяти шлюпках, отчаливших на закате. И, сообщают нам, гребя всю ночь, они на заре добрались до острова, который искали. И когда забрезжил день, они подошли к мавританской прибрежной деревне, где обитало все население острова. Заметив ее, гребцы остановились, и командиры стали совещаться: идти дальше или повернуть назад. Решили нападать. Тридцать «португалов» стоят пяти- или шестикратного числа туземцев; моряки высадились, ворвались в деревню и «увидели, как при появлении врага мавры со своими женщинами и детьми выбирались из хижин со всевозможной быстротой; и наши люди с криками «Святой Иаков, Святой Георгий, Португалия!» бросались на них, убивая и хватая всех, кто попадался. Тут можно было вздеть, как матери подхватывают своих детей, а мужья — жен, пытаясь взлететь, ибо ничего другого им не оставалось. Иные бросались в море, иные думали укрыться в углах своих лачуг, кто-то прятал детей в кустах, что росли кругом, где их и находили наши люди.

И в конце концов господь бог наш, воздающий каждому что следует, даровал нам в тот день победу над неприятелем в возмещение всех трудов наших на его службе, ибо мы взяли мужчин, женщин и детей — всего сто шестьдесят пять человек, не считая убитых».

Узнав затем от пленных, что неподалеку расположены другие многолюдные острова, португальцы совершили на них набеги в поисках новых пленников. Следующий десант не добавил им пленных мужчин, но они захватили семнадцать или восемнадцать женщин и маленьких мальчиков, еще не умевших бегать; вскоре после того им попались «дерзкие мавры», которые, обороняясь, стали теснить их со всех сторон; мощный отпор трехсот дикарей заставил отряд нападавших отступить к своим шлюпкам.

Вся эта экспедиция и не думала заниматься открытиями, что было вполне понятно уже потому, что Лансарот даже не пытался пройти Белый мыс (Бланко), мимо которого уже несколько раз ходили, а повернул назад сразу же после того, как увидел, что отъезжие поля опустели и десант вернулся без всякой добычи, не считая одной девушки, которая предпочла идти спать, когда все остальные бросились наутек при появлении лодок христиан.

Вояж был охотой на рабов от начала до конца, и 235 невольников стали трофеем этой охоты. Их прибытие и торги в Лагосе возбудили всеобщее волнение, и день 8 августа долго помнили. «Очень рано поутру по причине жары (в более позднее время) матросы начали высаживать своих пленников, которые, сгрудясь в одном месте на пристани, являли поистине удивительное зрелище, ибо среди них одни были почти белые, прекрасного сложения и вида, другие темнее, третьи черные, как кроты, и такие ужасные и лицом и телом, что всем, кто смотрел на них, казалось, что это призраки из нижнего полушария».

«Но чье сердце настолько зачерствело, — восклицает летописец, — чтобы его не тронуло это зрелище, ибо одни, уронив голову, жалобно плакали, другие скорбно переглядывались, третьи стенали в отчаянии, временами устремляя взоры ввысь, к небесам, и издавая горестные вопли, словно они взывали к отцу сущего; иные пресмыкались по земле, бия себя по голове, а некоторые выли по-своему, вроде погребальных плачей, и хотя нельзя было разобрать слов, но по ужасным мукам тех, кто произносил их, нетрудно было уразуметь их смысл.

Но всего мучительнее были их страдания, когда пришло время расставаться друг с другом, потому что хозяева стали разбирать свою добычу. Жен уводили от мужей, отцов — от сыновей, брата разделяли с братом, и каждый должен был повиноваться своей участи. Родители и дети, поставленные друг против друга, порывались обняться, словно они виделись в последний раз; матери, держа на руках своих малышей, бросались на землю, прикрывая их телом».

И все же с этими рабами обращались приветливо, не отличая их от других или даже от вольных слуг. Тех, кто помоложе, обучали ремеслу, и, если они выказывали способности, их отпускали и женили. Вдовицы обходились с купленными девушками как со своими дочерьми и часто оставляли им в завещании приданое, чтобы они могли выйти замуж, как свободные люди. «Никогда не приходилось мне слышать, чтобы хоть одного из этих пленников, — говорит Азурара, — заковали в железо, подобно другим рабам, или чтобы кто-нибудь из них не стал христианином. Я не раз присутствовал на крестинах и свадьбах этих невольников, и их хозяева сообщали этим обрядам такой торжественный вид, как если бы то были их собственные дети или родители».　

При жизни Генриха пиратская деятельность на африканских берегах сильно сдерживалась духом, примером и прямыми распоряжениями инфанта, посылавшего своих людей для исследований, но и ему трудно было вовсе пресечь насилие. Он снова и снова приказывал капитанам поступать с туземцами по справедливости, достойно относиться к ним и убеждать их поехать на время в Европу более благородными средствами, чем похищение. В конце жизни ему удалось поправить положение: учредив постоянную правительственную миссию в бухте Аргена, он сумел отчасти обуздать неограниченную жестокость португальских налетчиков; Кадамосто и Диего Гомес, самые доверенные его помощники в последний период, были настоящими открывателями, старавшимися сделать туземцев своими друзьями, а не рабами.　

Следует еще заметить, что на заре португальских исследований ощущалась крайняя нужда в сведениях из первых рук о новых странах и об опасностях, которые они таили, и если негры и азанегайские мавры не умели или не хотели говорить на каком-нибудь христианском языке и направлять каравеллы к Гвинее, их захватывали силой, чтобы обучить и использовать впоследствии.　

Неуместно было бы здесь оправдывать или проклинать такое положение вещей или входить в рассмотрение вопроса о правомерности или неправомерности работорговли вообще. Довольно будет понять, сколь бесчеловечно осуществлялось обычным исследователем «спасение язычников», когда исследование было предлогом для коммерции.　

Никто тогда не спрашивал, имеют ли христиане право порабощать черных язычников; это, конечно, относится и к Генриху, потому что он рассматривал рабство как средство воспитания, он превращал «поганых» в рабов ради высших целей, ради спасения их душ, и для того, чтобы они помогали ему в его великих трудах на благо страны и всего христианского мира. Он узнавал скорее о результатах, чем о случавшихся жестокостях,　 скорее о сотнях захваченных, чем о сотнях убитых, изувеченных и обездоленных во время захвата. И если прежде мавры веками возили рабов с юга через Сахару для продажи на побережье Туниса и Марокко, то ни один христианин не сомневался в праве — более того, в привилегии — принца привозить черных рабов морем из Гвинеи в Лиссабон, где они могут быть, безусловно, избавлены от тенет «грязного Магомета».

Таким образом, когда говорят, что Генрих открыл для европейских народов африканскую работорговлю, то это не следует понимать в духе кровавой свирепости плантаторов Вест-Индии, так как он использовал своих невольников совершенно иначе, хотя его деятельность была причиной беспрестанной компрометации высших целей самыми низкими средствами.

В то время проблема золота считалась значительно более важной, чем работорговля, и большинство португальцев, большинство европейцев — вельмож, купцов, мещан, селян, ремесленников — были куда больше взбудоражены новизной зрелища первого туземного золотого песка, чем любым другим событием. То было несколько первых горстей этого песка, привезенного домой Гонсалвесом в 1442 г. и оказавшего такое магическое воздействие на общественное мнение, что интерес к плаваниям от узкого кружка передался каждому сословию и привлек добровольцев со всех сторон, ибо отныне экспедиция в Гвинею стала заветной мечтой всякого предприимчивого человека.

Но как бы их ни оправдывать, какими бы естественными и даже необходимыми они не казались, работорговля и страсть к золоту в Португалии и в романском христианстве препятствовали деятельности принца ровно столько же, сколько способствовали ей. Если дальнейшие открытия зависели от торговой выгоды, местных переводчиков и от привлекательности материальных посулов, то существовала уже хотя бы та опасность, что путешественники, вовсе не расположенные рисковать, а собирающиеся просто набить карманы, станут слоняться вдоль хорошо изученных берегов до тех пор, покуда не награбят столько, сколько смогут увезти, а потом просто объявятся в Сагресе с множеством новых душ, которые добрый принц должен спасти, но без единого слова или мысли об «обнаружении новых земель». А ведь цель в конечном счете была именно эта. Не к разорению северо-западного побережья стремился Генрих.

И вот он дал каравеллу одному из своих приближенных, Гонсало Де Синтра, «который был его стремянным», и «велел ему идти прямо к землям Гвинеи, не позволив почему бы то ни было отклоняться от курса». Но когда Де Синтра достиг мыса Бланко, ему пришло в голову, что он «с весьма незначительным риском мог бы взять там нескольких пленников».

Тогда с веселой дерзостью, несмотря на твердый приказ инфанта, он повернул корабль и бросил якорь в той самой бухте Аргена, где было уже захвачено так много пленных, но в этот раз Де Синтра был отрезан от остальных и убит вместе с семью другими толпой из двухсот мавров, и хроника, описывающая все такие подробности с величайшей дотошностью, не слишком разговорчива теперь, когда доходит до первых серьезных потерь, понесенных европейцами в их новых африканских набегах. Что же до остального, «да приимет господь душу, им сотворенную, и бытие, от него исходящее, яко же его есть. Habeat Deus animam quam creavit et naturam, quod suum est» (Азурара, гл. 27).

Еще три каравеллы, вскоре последовавшие за Де Синтра, были посланы с особым приказом христианизировать и цивилизовать туземцев где и как только будет возможно, и в результате явилась смелая попытка Жоана Фернандеса. Этот человек, прообраз всех Крузо следующих эпох, просил оставить его на побережье среди черных, «дабы по возможности выучиться повадке, речи и обычаям этого народа», и его оставили наедине с этим «грубым и варварским» племенем на семь месяцев на взморье Аренской банки, а взамен в Португалию взяли старого мавра.

Той же весной 1445 г. Нуньо Тристан предпринял третий вояж. «Но об этом, — говорит Азурара, — я не знаю ничего наверное или из первых рук, потому что Нуньо Тристан умер прежде, чем король Альфонсо (племянник дона Генриха) приказал мне писать сию историю». Но зато нам очень хорошо известно, что он направился прямо к острову Цапли в Арген, миновал песчаные пустыни, бросил якорь в виду земель, обильных и поросших пальмовыми деревьями, и, высадившись на берег, взял множество пленников. Так Нуньо Тристан первым посетил страну настоящих мерных. Иначе говоря, он достиг мыса Пальм, далеко отстоящего от мыса Бланко, где увидел пальмы и, что было очень важно, убедился в том, что пустыня имеет конец и что за нею вместо неподступной из-за жары области, где сами моря постоянно кипят, как в котле, лежат земли более плодородные, чем в любом северном поясе, и что мимо них люди могут идти дальше к югу.

Это подтвердила и следующая экспедиция, достигшая края большого западного склона африканского побережья и открывшая, что материк, вместо того чтобы бесконечно тянуться дальше на юг, к неведомой широте, здесь начинает резко суживаться.

Динис Диас, старший в семье, давшей Португалии нескольких величайших ее сынов и деятелей, попросил у принца каравеллу с обещанием «сделать больше, чем кто-либо прежде». Он хорошо трудился при старом короле Хуане и на этот раз тоже сдержал свое слово.

Миновав Арген, мыс Бланко и мыс Пальм, он вошел в устье Сенегала, Западного Нила, который отныне означал северную границу Гвинеи, или «Страны черных людей». «И то была немалая честь для нашего принца, могучая власть которого распространялась теперь на людей, живущих так далеко от наших мест и в такой близости к Египту». Как видно, Азурара, подобно Диасу и самому Генриху, не просто полагал, что Сенегал — это Нигер, Западный Нил черных, но и что португальские каравеллы теперь куда ближе к Индии, чем это было на самом деле, именно что они добрались до Лунных гор и истоков Нила.

Но Диас не довольствовался этим. Он открыл и миновал, как ему казалось, великий западный поток, вверх по которому можно доплыть, согласно верованиям эпохи, до таинственных истоков величайшей реки мира, и вниз, по восточному и северному руслу, до Каира и христианских морей. Он отправился дальше — к «огромному мысу, который он назвал мыс Верде», зеленому и красивому выступу, покрытому травой и деревьями и усеянному туземными селениями, который выдавался и Западный океан куда дальше любого мыса и за которым между тем не было больше западного берега, но только южный и восточный. От этого места Диас повернул в Португалию.

«Велико было удивление туземцев, смотревших с берега на его каравеллу, ибо они никогда не видели ничего подобного и не слышали о таком; одни принимали ее за какую-то рыбу, другие уверяли, что это наважденье, третьи же говорили, что это, должно быть, птица, плывущая по поверхности моря». Четверо из них набрались смелости выйти на каноэ и попытаться разрешить свои сомнения. Они плыли на этой маленькой лодке, выдолбленной из дерева, но, заметив людей на борту каравеллы, они помчались к берегу, и «из-за безветрия наши люди не смогли их догнать».

«И хотя, — замечает Азурара, — трофеи Дзниса Диаса были довольно скромны в сравнении с тем, что привозили до него, принц был чрезвычайно рад, что он добрался до земли негров и мыса Верде и до Сенегала», и не напрасно, так как эти открытия подтвердили успех трудов Генриха и с этого времени все хлопоты и противодействия устранялись. Моряки шли теперь к золотоносным странам, которые были открыты, или к землям пряностей, ставшим такими близкими; крайнюю апатию или страх быстро сменила столь же чрезмерная самоуверенность. Людям казалось, что они уже могут рвать плоды, хотя они еще не одолели и половины ствола. Задолго до того, как достигли Фернандо По, когда каравеллы еще не доходили до берегов Сьерра-Леоне, все в Португалии, от короля Альфонсо до простого портового матроса, «полагали, что отметка Туниса и даже Александрии давно была пройдена». Первые трудные шаги казались окончательной победой.

Но вот три охотника — Антан Гонсалвес и двое других, уже плававших на службе принца, — возглавили экипажи кораблей, чтобы исследовать и завоевать земли Гвинеи и возвратить Жоана Фернандеса. На мысе Бланко они водрузили большой деревянный крест, и «сильно дивиться сему бы должен всякий иноплеменник, случившийся рядом и не ведающий о наших походах вдоль побережья сего», — с ликованием замечает Азурара, подтверждая нам каждой такой случайной фразой, подчас оброненной совершенно простодушно и с искренней доверчивостью, что, по его представлениям и, стало быть, па взгляд его соотечественников и других европейцев 1450 г., португальцы не имели предшественников у гвинейского побережья.

Немного южнее Аренской луки с каравелл заметили на берегу человека, подающего знаки судам, и, подойдя ближе, они увидели Фернандеса, который многое мог рассказать им. За время своего семимесячного пребывания среди туземцев он совершенно приручил их и теперь мог провести каравеллы к базару, где в обмен на безделушки вождь мавров («кавалер по имени Ахуде Меймам») давал рабов и золото. Потом его отвезли домое, и он поведал свою историю принцу, а племена, населявшие Арген, подверглись опустошительным набегам.

Когда он в первый раз ступил на берег, рассказывал Жоан Фернандес дону Генриху, туземцы подошли к нему, сняли с него одежды и заставили его надеть другие, собственного их изготовления. Затем они повели его в глубь территории, весьма скудно поросшей травою, с песчаной и каменистой почвой, на которой едва ли могут произрастать деревья. Лишь редкие терновники и пальмы скрашивали скучное однообразие этой африканской прерии, по которой блуждало несколько кочующих пастухов в поисках пищи для своих стад. Ни цветов, ни стремительных ручьев, оживляющих пустыню, — так казалось поначалу Фернандесу, пока он не набрел на одно-два исключения, подтверждавшие правило. Туземцы берут воду из колодцев, говорят и пишут на языке, отличающемся от языка других мавров, хотя все эти люди, живущие в глубине страны, мусульмане, подобно берберам, соседям португальцев. Но они составляют особое племя, племя азанегай, великой берберской отрасли, которое четырежды — в XI–XIV вв. — приходило на помощь мусульманам в Испании.

И все же, говорил Фернандес, они совершенные варвары: они не знают ни закона, ни управления; пищей им служат молоко да семена диких горных трав и корни; мясо и хлеб для них — предметы редкой роскоши; то же и рыба для обитателей внутренних районов, но мавры на побережье не едят ничего кроме рыбы, и за месяцы, проведенные там, Фернандес видел людей, которые, так же как их лошади и собаки, ели и пили одно молоко, подобно младенцам. Не удивительно, что они слабее южных негров, с которыми они в постоянной войне, сражаясь при помощи хитрости, но не силы. Одеваются они в кожаные штаны и рубахи, но те, кто побогаче, носят на плечах особую накидку — такие богачи держат хороших скакунов и стада кобыл. Особо Фернандес был допрошен касательно тамошней торговли и религии, и его ответы и в том и в другом случае были не утешительны. Туземцы — фанатичные, темные почитатели «магометанских мерзостей», сказал он, а их торговля рабами и золотом оказалась весьма незначительной. Золото в той стране он видел — лишь на лодыжках женщин, принадлежавших вождям; золотой песок и черный товар, добываемый у негров, они переправляют на верблюдах в Тунис и на побережье Средиземного моря. Соль, большими запасами которой они обладают, доставляется с копей Тагаццы, из глубины материка. Вождь Ахуде Меймам, который был так добр к Фернандесу, жил во внутренних нагорьях; христианина — чужеземца заставили покинуть побережье, и он добрался до дворца, перенося все муки жажды: вода не попадалась им на пути, и в продолжение трех суток им нечего было пить.

Словом, рассказ Фернандеса делал бессмысленными любые дальнейшие попытки сухопутью исследований, поскольку вся доступная изучению область оказалась всего лишь пустыней с несколькими худосочными оазисами. И пока европейские мореплаватели, продвигаясь вдоль побережья к югу, не добрались до Конго, они, разумеется, не могли подыскать естественного и привлекательного пути в сердце Африки. Пустыни севера и запада, малярийные топи и заросли гвинейского берега прерывались узкими участками более здоровой и удобопроходимой территории, но португальцы сами делали все возможное, чтобы закрыть для себя эти пути, регулярно применяя в отношении туземцев свирепую жестокость и бессовестный обман.

За этой экспедицией Антана Гонсалвеса последовала еще одна, на этот раз неудачная, под началом Гонсало Пачеко, лиссабонского дворянина. Пачеко получил разрешение предпринять путешествие, построил и снарядил каравеллу и пригласил еще двоих разделить с ним риск и добычу. И вот, говорит Азурара, подняв флаги ордена Христа, они направились к мысу Бланко. Там, в одной лиге от мыса, они обнаружили деревню и надпись у берега, оставленную Антаном Гонсалвесом, содержавшую совет всем проходящим этим путем не затруднять себя попыткой пробраться в деревню и разорить ее, ибо она совершенно пуста. Поэтому они стали кружить вдоль Аренской банки, делая там и сям набеги, и захватили в плен 120 туземцев, из которых ни один ни для кого не представлял большого интереса, но, поскольку Пачеко и его люди хотели окупить затраты и получить от своего предприятия прибыль, постольку эта охота на людей была главным предметом их забот и основным содержанием их рассказов по возвращении.

Люди, подобные Пачеко и его приятелям, не были исследователями вовсе. Они остановились задолго до самой далекой отметки, достигнутой европейцем (Динисом Диасом), и единственным их открытием был новый мыс в сотне с чем-то миль за Аренской банкой. Продвигаясь дальше на юг вследствие того, что туземцы убегали при их приближении и оставляли побережье совершенно пустынным, «они подошли к выступу, который они нарекли мысом Святой Анны; за ним же рукав моря вдавался на четыре лиги вглубь», и тут они еще поохотились.

Всего же в поисках рабов и золота они прошли двести пятьдесят миль — 80 лиг — в направлении страны негров, где прежде них был Диас и где они увидели землю севернее Великого Западного мыса, зеленую и населенную людьми и обитаемую животными, но, едва они попробовали приблизиться к берегу и высадиться, как буря отбросила их в море. Три дня они боролись с нею, но в конце концов оказались у мыса Бланко, более чем в трех сотнях миль к северу, и оставили всякую надежду пробиться к неведомому югу, с готовностью вернувшись к более легкому занятию — охоте на рабов. В один из этих набегов группу в семь человек, отставшую от остальных шлюпок, одолела и истребила, подобно тому как это случилось с людьми Де Синтра, огромная толпа туземцев, «и да приимет господь в благости своей души их в святую обитель». Мавры похитили шлюпку и разбили, чтобы вытащить гвозди, И иные сообщали Азураре, что тела мертвецов были съедены свирепыми победителями. Во всяком случае, несомненно, добавляет он, что они имеют обыкновение пожирать печень своей жертвы и пить ее кровь, когда мстят за смерть родителей, или братьев, или детей, чтобы сполна отплатить тому, кто так жестоко их оскорбил.

Глава XIII АРМАДА 1445 г.

Пока Гонсало Пачеко терял время, людей и доброе имя европейца и христианина в грабежах между мысами Бохадор и Бланко, в Лагосе де забывали о смерти Гонсало де Синтра, и горожане до исхода лета этого года (1445) направили к принцу торжественную депутацию, чтобы просить его позволения совершить полное, безусловное и удовлетворительное отмщение. Другими словами, они предлагали снарядить самый большой морской отряд, когда-либо выходивший в океан с тех пор, как принц начал свою деятельность, — так называемый гвинейский отряд. Сколько нам известно, это была вообще одна из крупнейших армад, посылавшихся в новооткрытые, заново открытые или неоткрытые моря и земли с тех пор, как европейские народы начали выходить за тесные свои пределы.

Ни флотилия 1341 г., обнаружившая Канарские острова, о которой повествует Боккаччо, ни Генуэзская экспедиция 1291 г., ни Каталонская 1346 г., ни военный поход Де Бетанкура 1402 г., когда были завоеваны Счастливые острова, не шли в сравнение с армадой 1445 г. Ибо эта последняя знаменовала возникновение настоящего национального интереса не только к открытиям, но и к обогащению и, даже более того, она доказала существование в Португалии духа всеобщей деятельной предприимчивости, пусть мелкой и своекорыстной, но коль скоро этот дух пробудился, уже не приходилось рассчитывать на значительные успехи индивидуальных усилий.

Первый контингент, снаряженный в Лагосе — принц тотчас одобрил затею, — насчитывал 14 каравелл: 14 лучших судов на плаву, как выразился немного позднее Кадамтсто; но это была лишь центральная флотилия под началом адмирала Лансарота. Еще три корабля пришли с Мадейры — одним из них командовал Тристан Вас, колонист Фуншала; другой контингент возглавлял Динис Диас из Лиссабона; Зарко, главный участник открытия и заселения Мадейры, снарядил собственную каравеллу под командованием своего племянника; всего 27 кораблей — каравелл, галер и пинасс. Никогда со времен путешествия карфагенских колонистов, ведомых Ганнибалом за пределы Геркулесовых столпов, в эту пустынную западную часть Африки не направлялась более крупная и дерзновенная экспедиция.

Тут были Жиль Эаннес, обогнувший Боаадор, и Диас, прошедший мимо «Зеленого выступа» и первым достигший земли негров, и множество других капитанов, наиболее отважных и опытных между испанскими моряками. Пожалуй, не было ни одного человека, принимавшего участие в морских походах последних 30 лет, который, будучи в здравии, не вышел бы в море 10 августа 1445 г.

Местом встречи был заранее назначен мыс Бланко; с попутным ветром и течением суда устремились к Аргену. Лоренсо, младший в семье Диасов, шел впереди и первым увидел три каравеллы Пачеко, которые после понесенных потерь медленно ползли обратно. Узнав об огромной флотилии, идущей следом, чтобы отомстить их обидчикам, они решили развернуться и подождать ее, «ибо ради возмездия стоило смириться с неизбежностью скудного рациона». Итак, теперь отряд состоял из тридцати европейских кораблей с командами. Ведущий корабль Лоренсо Диаса и все остальные легли в дрейф у острова Цапли, в бухте Аргена; во время тамошней стоянки они наблюдали удивительных птиц, и Азурара передает их слова, впрочем не без некоторого сомнения. Больше всего их поразил огромный клюв марабу, или пророчицы, — «в локоть и более длиной, шириною же в три пальца, и нос гладкий и блестящий, как ножны паши, — и с виду словно бы искусно сделан при помощи огня и орудий», зев и глотка такой величины, что туда могла бы пройти обычных размеров человеческая нога. Вот этими птицами, говорит Азурара, и подкреплялись наши люди в продолжение их треодневной стоянки.

Медленно, но верно по две, по три, девять каравелл собралось у мыса Бланко, и так как между ними был флагман Лансарота, то они не мешкая предприняли атаку с 278 людьми, выбранными из экипажей; в одной шлюпке — пехотинцы и уланы, в другой — лучники, позади — сам Лансарот с кирасирами. Шлюпками правили кормчие, уже побывавшие на берегу и изучившие его; предполагалось, что на рассвете они нападут на туземцев острова Тидра. Но путь оказался длиннее, чем полагали кормчие, ночь была кромешной, ни месяца, ни звезд, начался отлив, и в конце концов шлюпки сели на мель. Уже совсем рассвело, когда португальцы опять поплыли, гребя вдоль берега, чтобы отыскать место для высадки. На побережье высыпало множество туземцев, вовсе не застигнутых врасплох, но пляшущих, вопящих, плюющих и швыряющих камни с явным вызовом. После отчаянной схватки на отмели они обратились в бегство, понеся незначительные потери — восемь убитых, четверо взятых в плен, но когда налетчики пришли в деревню, они нашли ее пустой: женщины и дети покинули свои хижины, захватив все свое жалкое имущество. То же было и во всех прибрежных деревнях; но в следующем сражении, на другой день, удалось пленить еще 57 мавров, и отряд вернулся на корабли.

Теперь флот разделился. Лансарот после совета с капитанами объявил, что цель похода достигнута. Они наказали туземцев и отомстили за Гонсало де Синтра и других мучеников; теперь каждая команда и каждый капитан вольны решать, идти ли им дальше. Все невольники были поделены между экипажами в качестве награды, и больше не было причин оставаться тут.

Пять каравелл сразу после попытки исследовать морской залив у мыса Бланко (они просто прошли на шлюпках пять лиг, после чего возвратились назад) вернулись в Португалию. Одна бросила якорь в Аргенской бухте, чтобы торговать рабами, и тут из-за явной беспечности матросов потеряла одного из самых ценных своих пленников: одна плохо охраняемая женщина выскользнула и вплавь добралась до берега.

Но иные из кораблей отряда отважились на большее. Капитан королевской каравеллы Гомес Пирес, пришедший на службу к дяде короля из Лиссабона, поклялся не возвращаться, пока не дойдет до Нила. Принц приказал ему доставить какие-нибудь сведения об этой реке. Он не смеет ослушаться. Лансарот присоединился к нему, а еще один капитан, некий Альваро де Фрейтас, превзошел всех прочих; он пойдет дальше Нила негров, к земному раю, на крайний восток, где четыре священных реки текут от древа жизни. «Все вы хорошо знаете, какие большие надежды возлагает на нас господин наш инфант, так что нам надлежит умножить его сведения о земле негров и особенно о реке Ниле. За эту службу нас ожидает немалое вознаграждение».

Шесть каравелл образовали отряд настойчивых, упорно продвигавшихся вдоль побережья до Пальмового мыса Диаса, который, как им было известно, находился вблизи Сенегала и страны негров, «и столь прекрасна была сия земля, столь восхитительный аромат доносился с берега, что нм казалось, будто невдалеке от них чудный вертоград, предназначенный единственно к их наслаждению. А когда люди с каравелл узрели первые пальмы и вздымающиеся леса, они тотчас поняли, что теперь недалеко до реки Нила, которую тамошние обитатели зовут Санага». Ведь инфант говорил им, что, по рассказам пленников из азанегайских племен, через двадцать лиг или немногим больше после появления этих деревьев покажется река. И, прилежно всматриваясь, они наконец обнаружили в двух милях от суши «воду, отличавшуюся цветом от остальной, ибо то был цвет ила». Рассудив, что здесь должны быть мели, они из соображений безопасности отошли дальше в море, и тут кто-то зачерпнул горсть воды и, отведав, нашел ее пресной. И он закричал другим: «Без сомнения, мы у реки Нила, ибо вода с такой силой устремляется в море, что оно делается пресным». Тогда они бросили якорь у устья реки, и с каравеллы Винсента Диаса (еще одного брата Диниса и Лоренсо) была спущена шлюпка, в которую прыгнули восемь человек, отправившихся на берег.

Там они обнаружили бивни и шкуры слонов и жестоко схватились с громадным негром, двух голых малышей которого они похитили, но, хотя описание экспедиции растягивается в этом месте на несколько глав, посвященных восторженным размышлениям о величии Нила и о доблести и энергии принца, проложившего путь к его западному устью, мы лучше последуем за капитанами, медленно идущими вдоль побережья к мысу Верде, «ибо ветер благоприятствовал плаванию». Высадившись на нескольких необитаемых островах возле мыса, они прежде всего обнаружили «свежие козлиные шкуры и другие предметы», а затем оружие инфанта и слова его девиза Talan de bien fire, вырезанные на деревьях. Они спрашивали себя (а за ними и Азурара, записывавший с их слов): «Возможно ли допустить, чтобы великая власть Александра или Цезаря оставила свой след так далеко от родины», как эти острова от Сагреса? Ибо, хотя расстояние это на общей карте всего мира представляется не таким уж огромным, на чертеже известного тогда мира оно действительно выглядит внушительно — около двух тысяч миль — длина, равная протяженности всего Средиземноморья, от берегов Палестины до Гибралтарского пролива.

Итак, по этим знакам, говорит повествователь, они догадались, что здесь уже были другие каравеллы, и не ошиблись, так как корабль Хуана Гонсалвеса Зарко, правителя Мадейры, уже проходил через эти места, что и подтвердилось спустя сутки. Желая высадиться, но, рассудив, что ввиду большого числа туземцев это невозможно осуществить ни днем, ни ночью, они оставили на берегу ядро, зеркало и лист бумаги с изображением креста.

А когда наутро туземцы обнаружили все это, они раскололи ядро и выбросили куски, дротиками разбили зеркало на мелкие осколки и изорвали бумагу, показывая, что они не нуждаются ни в чем таком.

Когда так, сказал капитан Гомос Пирес лучникам, стреляйте в этих негодяев, чтобы они узнали, что мы способны причинить им зло.

Но негры отвечали стрелами и дротиками — смертоносным оружием; стрелы их, хотя и неоперенные и не имевшие зацепы для бечевы, были смазаны смертельным растительным ядом и сделаны из тростника или камыша или из обожженного дерева, с длинным железным наконечником, и дротики, отравленные тем же способом, изострены семью или восемью железными шипами, так что их нелегко было вынуть из тела.

Встретив такое сопротивление вдоль всего побережья, они отчаялись идти дальше и повернули к Лагосу, но, прежде чем покинуть мыс, заметили на пустынном острове, где им попалось оружие принца, деревья невиданной дотоле толщины; между ними одно было толщиной в 108 ладоней у основания. В то же время дерево это, знаменитый баобаб, было не выше орехового; «из его волокон они приготовили хорошую нить для тканья, которая горит подобно льняной; плоды напоминают тыкву, а сердцевина как у каштана». И вот, сообщают нам, все капитаны повернули назад, имея в виду войти в устье вышеупомянутой реки Нила, но одна из каравелл, отделившись от остальных и не желая заходить в Сенегал в одиночку, двинулась прямо к Лагосу, а другая направилась к Аргенскому заливу и к лагуне Рио д’Оро, где к ним тотчас же вышли мавры, исполненные доверия, так как им еще не приходилось иметь дело с испанскими торговцами. Они продали им за пять дублонов негра, снабдили мясом и водой, поднимались на борт и уходили, так что можно было опасаться подвоха, но в конце концов все они мирно сошли на берег, пообещав прийти сюда снова в будущем июле и продать рабов и золото, к обоюдному удовольствию, после чего, изрядно нагрузившись тюленьими кожами, корабль отправился восвояси.

Тем временем две другие каравеллы и пинасса, которые давно отделились от основного отряда, под водительством ветерана Диниса Диаса тоже пошли к мысу Верде, несколько раз вступали в отчаянные стычки с туземцами — у одного рыцаря «щит был сплошь утыкан стрелами, как дикобраз — иглами», — и повернули назад, столкнувшись с теми же препятствиями, что и прочие; тем бы и кончилось все это великое предприятие, если б не бесстрашная энергия одного капитана и его команды.

Зарко с Мадейры дал свою каравеллу племяннику с особым наставлением — пройти, сколько будет возможно, не помышляя о корысти и торговле, но стараясь исполнить волю господина принца. Он не стал бросать якорь в Аргенском заливе, где закончилось так много экспедиций; он направился прямо туда, куда первым добрался Динис Диас, к земле негров, и прошел дальше всех своих предшественников. Его каравелла, замечает с гордостью Азурара, была снабжена всем необходимым, команда готова вынести любые тяготы, а капитан исполнен энергии и рвения; и они упорно шли вперед, пересекая огромное пространство океана, пока не достигли реки Нила, где наполнили водой бочки, одну из которых привезли с собой в Лиссабон. И даже Александру, хотя он и был одним из властителей мира, никогда не случалось пить воду, доставленную из столь отдаленных мест.

«И вот, пройдя еще далее, они миновали мыс Верде и пристали у островов, о которых мне уже приходилось упоминать, с тем чтобы посмотреть, нет ли там людей, но им встретилось лишь несколько домашних коз, бродивших без всякого присмотра; и в этом самом месте они оставили знаки, кои обнаружили пришедшие сюда вслед за ними, — оружие инфанта, его эмблему и девиз. Потом, подплыв к мысу, они решили подождать и посмотреть, не выйдут ли к ним каноэ, и стали на якорь в миле от побережья. Но им не пришлось долго ждать: две лодки с десятком негров отчалили от побережья и направились прямо к каравелле, что доказывало их мирные и дружественные намерения. Приблизившись, они стали делать приветственные знаки и в ответ получили такие же заверения, после чего без всяких иных предосторожностей пятеро из них взошли на борт каравеллы, где капитан обхаживал их как умел, дал им пищи и питья, так что они ушли, будучи весьма довольны, но потом оказалось, что в глубине души они таили коварство, ибо, едва вернувшись на берег, они стали совещаться с другими туземцами, и, решив, что они без труда могли бы захватить корабль, с этим намерением сели они в шесть лодок, числом тридцать пять или сорок человек, и выстроились боевым порядком, но, подойдя ближе, испугались и остановились невдалеке, не дерзая атаковать. Видя сие, наши люди спустили шлюпку с другой стороны каравеллы, где ее не мог заметить неприятель, в нее сели восемь гребцов, подождавших, пока каноэ приблизятся к кораблю. Наконец неграм наскучило ждать и наблюдать, и одна их лодка подплыла совсем близко, а в ней было пятеро сильных воинов; тотчас наша шлюпка обогнула каравеллу и отрезала их от прочих. И по причине большого превосходства в скорости, которое дает наш обычай грести, наши люди в мгновение ока настигли их, и, не имея надежды защитить себя, они бросились в воду, а другие лодки поворотили к берегу. Наши с огромным трудом вылавливали тех, кто пытался уплыть, ибо они ныряли ничуть не хуже бакланов и их почти невозможно было поймать. Одного не без труда взяли на месте, и другой, боровшийся отчаянно за двоих, получил ранения, и с этими двумя шлюпка вернулась к каравелле.

И когда моряки увидели, что им нет причины оставаться здесь долее, они решили посмотреть, не могут ли они открыть какие-нибудь новые земли, о коих можно было бы доставить сведения господину инфанту. Итак, они вновь пустились в путь и пришли к мысу и увидели на нем рощи пальмовых деревьев, сухих и без ветвей, и назвали его Мачтовый мыс». Здесь, немного дальше вдоль побережья, группа из семерых разведчиков сошла на берег и обнаружила четверых охотников-негров, сидевших на отмели и вооруженных луками и стрелами; при виде чужеземцев они бросились бежать. «И так как на них не было одежд и их волосы были обрезаны весьма коротко, они не смогли их поймать» и лишь забрали их стрелы как трофей.

Этот Мачтовый мыс — некая точка побережья, немного отстоящая к юго-востоку, — был пределом, которого достигла каравелла Зарко. «Отсюда они повернули назад и направились прямо к Мадейре, а оттуда в Лиссабон, где инфант наградил их, как они заслуживали, ибо эта каравелла из всех, плававших тогда (1445 г.), свершила больше и проплыла дальше».

Не упомянута еще одна группа судов большой армады, но они просто дезертировали. Во время похода три корабля, отставшие от основного отряда и Лансаротова флагмана, из трусости или нежелания совершенно отказались от первоначального намерения: «Они согласились, вместо того чтобы идти к Гвинее, сделать набег на Канарские острова еще до истечения года».

Они оставались там некоторое время, совершая набеги и охотясь за рабами, но одновременно наблюдая туземцев и всевозможные природные особенности разных островов, и эти наблюдения, сколько можно судить по старой хронике, занимают не последнее место в истории лагосской армады 1445 г.[48]

Глава XIV ЭКСПЕДИЦИИ 1446–1448 гг.

И все же, несмотря на усилия команды Зарко, путешествие 1445 г., столь много обещавшее вначале предприятие, на которое было истрачено столько времени и сил, оказалось почти бесплодным в смысле новых открытий — главной цели и предмета всех экспедиций принца.

Следующая попытка, предпринятая Нуньо Тристаном в 1446 г., окончилась самой крупной неудачей, которая когда-либо постигала христианских мореплавателей Испании. Нуньо, в отрочестве своем привезенный ко двору принца, «испытывая ревностное желание исследовать страну негров и видя, что иные уже прошли реку Нил, положил, что ежели он не сослужит в той земле доброй службы инфанту, то он недостоин называться храбрым рыцарем.

Итак, он снарядил каравеллу и вышел в море, не останавливаясь нигде, а направляясь прямо к земле черных людей. И, пройдя шестьдесят лиг после мыса Верде, он обнаружил реку, где, по его разумению, должны были обитать люди. Тогда он велел спустить две небольшие шлюпки и посадить десять человек в одну и двенадцать — в другую, и они поплыли к хижинам, видневшимся впереди. Но прежде чем они смогли пристать к берегу, оттуда отчалило двенадцать каноэ с 70 или 80 арапами, вооруженными луками, из которых они принялись стрелять в наших». Благодаря приливу одна из гвинейских лодок обошла их, и ее команда вышла на берег, «так что наши люди оказались под двойным обстрелом — с суши и с лодок». Они бросились назад со всей быстротой, на которую были способны, но, прежде чем они смогли достичь корабля, четверо из них погибло.

«И они попытались уплыть, бросив шлюпки, поскольку уже не могли управлять ими, ибо из двадцати двух бывших в них людей удалось бежать только двум: девятнадцать было убито — настолько силен был яд, что довольно самой маленькой раны, простой кровоточащей царапины, чтобы человеку пришел конец. Но всего важнее, всего плачевнее то, что убит был благородный наш рыцарь Нуньо Тристан, горячо желавший умереть не этой бесчестной смертью, но так, как храбрый человек умереть должен». Из семерых оставшихся на каравелле двое были ранены отравленными стрелами при попытке поднять якоря и долго находились на волоске от смерти, будучи не в силах пошевелить и пальцем, чтобы помочь тем, кто старался направить каравеллу в обратный путь, так что оставшейся впятером команде пришлось самой управляться с кораблем.

Люди Нуньо спаслись благодаря энергии и умению одного из них, почти мальчика, пажа из дома инфанта, который взял на себя командование кораблем и направил его точно на север, потом на северо-восток, и спустя два месяца они достигли берегов Португалии. Но в пути они были совершенно беспомощны и безутешны, не подозревая о том, где находятся, ибо в продолжение всех этих месяцев они ни разу не видели земли, так что когда они наконец заметили вооруженное судно (фусту), то весьма огорчились, предположив, что это дозорное судно мавров. Когда же оно приблизилось и оказалось галлисийским пиратским кораблем, бедняги чуть с ума не сошли от радости, тем более когда выяснилось, что они недалеко от Лагоса. Они многое пережили: сначала едва не заболели из-за того, что на борту были трупы Нуньо Тристана и других жертв ядовитых стрел дикарей; затем в конце концов, «бросив свою честь на ветер, а мертвецов — рыбам», пристыженные и сломленные духовно, эти пять совершенно невежественных моряков, оставшихся наедине со стихией, плыли, имея по одну сторону бескрайний и ужасный океан, а по другую — еще более опасный и неведомый берег Африки, и так в продолжение шестидесяти дней. Простой матрос, «не довольно искушенный в морском деле»; домашний слуга принца; юный герой, спасший корабль; арапчонок из первых гвинейских пленных; еще двое «маленьких мальчуганов»— вот и вся команда. Что же до остальных, «B'eati mortui qui in Domino moriuntur — Блаженны мертвые, в бози почившие», — восклицает повествователь, в порыве безутешной скорби заканчивая свой рассказ. Вдов и сирот отдали на попечение принца, и «о сих он заботился особо».

Но ни все были так несчастливы, как Нуньо Тристан. Каравелла Зарко с Мадейры, которая под началом племянника Зарко, Альваро Фернандеса, уже прошла дальше других в лето великой Армады (1445 г.), в черном, 1446 г. была снова отправлена с поручением «послужить господину дону Генриху в неизвестных землях Гвинеи». Ее благородный и доблестный хозяин «приказал упомянутому» Альваро Фернандесу пройти на своем хорошо снаряженном корабле так далеко, как только будет возможно, и попытаться привезти нечто совсем новое и прекрасное в доказательство его искреннего желания услужить принцу, которому он стольким обязан. И вот они направились прямо к мысу Вердо, а оттуда к Мачтовому мысу (или мысу Голых Пальм), конечному пункту своего прошлогоднего маршрута, но, несмотря на неприязнь туземцев и неизведанные берега, не повернули назад. Продолжая двигаться вдоль побережья, они обнаружили человеческие следы, а немного дальше — деревню, «откуда вышли люди, показывая намерение защитить свои дома; впереди шел ратник с круглым щитом и копьем в руке. Наш капитан бросился на этого молодчика и ударом пики сразил его насмерть. Затем он подхватил его щит и копье, чтобы передать сии трофеи господину инфанту». Негры бежали, и победители вернулись на корабль и двинулись дальше. На другой день подошли к земле, где увидели нескольких негритянских женщин, и захватили одну из них, которой было около тридцати лот от роду, с ее двухлетним ребенком, и другую — девочку четырнадцати лет, «каковая дева была для той местности недурного нрава и обличья»; но эта женщина обладала такой физической силой, что троим мужчинам с большим трудом удалось посадить ее в шлюпку. И, встретив сопротивление, они испугались, что придет кто-нибудь из людей той страны и нападет на них. Поэтому один из них посадил в шлюпку ребенка, любовь к которому принудила войти в нее более не противившуюся мать.

Оттуда они направились дальше, продолжает хроника, пока не достигли реки, по течению которой поднялись на шлюпке и похитили одну женщину из ее дома. Но, пройдя еще немного вверх в надежде на хорошую добычу, они встретили четыре или пять каноэ, полные негров, вооружение которых доказывало, что они будут драться за свою землю; но люди в шлюпке не хотели этой схватки вследствие явного превосходства неприятеля и, главное, опасаясь ядовитых стрел. Поэтому они начали изо всех сил грести по течению к каравелле, но, когда каноэ, опередив остальных, приблизилась к ним, они вынуждены были вступить в бой, и тут какой-то негр метнул дротик и ранил капитана Альваро Фернандеса в ступню. Но он, зная заранее о яде, мгновенно вытащил дротик и омыл рану кислотой и маслом, а потом обильно смазал ее териаком и благодаря бога благополучно избежал большой опасности, хотя несколько дней находился на краю гибели. И так им удалось вернуться на корабль.

Карта Борджза ('1450)

Но, несмотря на то что капитан был тяжело ранен, команда не прекратила исследований побережья, и они отправились дальше (все это были совершенно неизведанные земли) и дошли до какой-то песчаной косы, намытой перед самой бухтой. Они спустили шлюпку, желая осмотреть землю, к которой пристали, и тотчас к ним вышло ни меньше 120 негров — кто с луками, кто с копьями и щитами; подойдя к кромке моря, туземцы принялись резвиться и плясать, «подобно людям, не ведающим печали, но наши, сожалея, что не могут разделить их веселья, поворотили назад к кораблям».

Все это происходило на расстоянии 110 лиг — 320 миль — от мыса Верде, «почти все время на юг от упомянутого мыса» (там, где на наших картах Сьерра-Леоне); эта каравелла путешествовала дольше и прошла дальше любого другого корабля, плававшего в том году, и, если бы не ранение капитана, они не остановились бы на этом. А так они возвратились к Аргенской банке, «где встретили вождя Ахуде Миймама, о котором мы говорили прежде» (в истории о Хуане Фернандесе). И хотя с ними не было переводчика, они сумели знаками договориться о покупки негритянки в обмен на кое-какую одежду, бывшую с ними. А потом они благополучно вернулись домой. Теперь не было недостатка в добровольцах, желавших участвовать в путешествиях, и награда в 200 дублонов — 100 от принца Генриха, 100 от регента дона Педро, — полученная этими смелыми моряками, добросовестно исследовавшими район Сенегамбии, добавила привлекательности всему предприятию.

В тех же, 1446–1447 гг. в Гвинею из Португалии вышло не меньше девяти каравелл в составе новой армады, отправившейся по счастливому маршруту экипажа Зарко. Возле Мадейры к ним присоединились еще два корабля, и вся флотилия двинулась мимо группы Канарских островов к мысу Верде. Восемь судов прошли 60 лиг (180 миль) за мысом и обнаружили «изрядный величины» реку, Рио Гранде, вверх по которой они поплыли — все, кроме корабля, принадлежавшего епископу Альгарвскому, «ибо ему случилось наскочить на песчаную отмель, так что люди не могли столкнуть судно в воду, хотя команду и все снаряжение удалось спасти». И пока одни были заняты этими работами, другие выбрались на берег и увидели страну, оставленную жителями, и, отправившись на их поиски, невдалеке от места высадки вскоре напали на слит.

Довольно беспечно двинулись они по этому следу и едва не разделили участь Нуньо Тристана. «Этой тропой они вышли к обширным возделанным полям с посевами черного тополя и участками риса, а окрестность оживляли холмы, похожие на сахарные головы, за ними же открылись густые леса», и, когда португальцы входили в этот лес, оттуда выступило множество «гвинейцев» с луками и копьями, приветствовавших гостей дождем отравленных стрел. Пятеро европейцев тут же упали замертво, двое других получили безнадежные ранения, прочие бежали к кораблям, которые в тот год не пошли дальше.

Еще худшая судьба постигла экспедицию Валларте в начале 1448 г. Валларте был придворный короля Христофора Датского, привлеченным к сагресскому двору Генриха разнесшейся славой об исследованиях принца, к которому он обратился с обычной просьбой: «Дайте мне каравеллу, и я пойду к землям негров».

Отъехав немного от мыса Верде, Валларте отправился на берег с командой шлюпки и угодил в такую же западню, что и группа исследователей годом раньше. Он и его товарищи были окружены неграми и все до одного убиты или захвачены в плен. Один, правда, бежал, вплавь добравшись до корабля, и рассказывал, как, то и дело оглядываясь на берег, он видел пленного Валларте, сидящего на корме шлюпки.

«И когда в конце того же самого года записывалось повествование о тех походах, принцу Генриху доставили из Гвинеи неких пленников, и они сообщили ему, что во внутреннем городе, в сердце Африки, содержатся четыре христианских узника». Один из них умер, трое других были живы, и европейцы верили, что эти четверо были Валларте и его люди.

Однако между последней экспедицией каравеллы Зарко в 1446 г. и первым путешествием Кадамосто в 1455 г. исследования существенно не продвинулись.

Третья армада, как ее называют, — флотилия из девяти каравелл 1446–1447 гг., экспедиция Гомеса Пиреса к Рио д’Оро около того же времени, торговые походы к побережью Марокко, в результате которых в Португалию в 1447 г. был привезен первый лев, а также походы к Рио д’Оро и к Аргену — все они относятся не к истории открытий, но к истории торговли. Трудно подозревать исследовательские намерения у большинства подобных путешественников. Даже поход Валларте 1448 г. не принес тех новых сведений, ради которых столь многие пускались в путь, «чтобы удовлетворить господина Генриха». В те же годы экспедиции в Гвинею стали часты, почти регулярны, и это имело хотя бы тот смысл, что европейцы подробнее познакомились с уже исследованными берегами, раз уж ничего или почти ничего нового эти походы не могли принести.

Но видь значении и величие жизни и деятельности Генриха ни в коммерческих достижениях, если ни считать косвенных их результатов; и эти экспедиции с сугубо меркантильными целями без признаков и, во всяком случаи, без результатов исследования не относятся к предмету нашего повествования. Любая из них обладает собственной выразительной прелестью, сохраненной на страницах старой Хроники завоевания Гвинеи, но если судить их по степени важности для общий истории развития Европы, то окажется, что ни одна из последних глав Азураровой хроники не имеет иного значения, кроме преходящего: ни его описании Канар и «ада» Тенериффе, ни того, «как была заселена Мадейра и другие острова этой стороны, как каравелла Альваро Дорнельяса захватила нескольких канарцев, как Гомес Пирес отправился к Рио д’Оро и пленил там мавров, как каравелла достигла Меса (в Марокко) и как там тоже были захвачены мавры, как Антан Гонсалвес от имени принца получил остров Лансарота».

Большего внимания заслуживает лишь сделанный летописцем краткий обзор результатов исследований вплоть до 1446 г. — года неудачи Нуньо Тристана. «До того времени пятьдесят одна каравелла уходила к тем землям, пройдя 450 лиг (1350 миль) после мыса (Бохадор). И если при движении к югу обнаруживалось, что побережье имеет множество выступов, принц повелевал наносить таковые на морские карты. И надобно здесь заметить, что если прежде берег великого моря был изведан на 200 лиг (600 миль), ныне же до 450 лиг. К тому же нанесенное на Карту мира (Марра Mundi), не было истинным, но гадательным; теперь же наши моряки узрели все сии воочию. И вот, рассудив, что в истории сей нами довольно уже рассказано о четырех первых причинах, побудивших нашего благородного принца к его занятию, мы сочли своевременным упомянуть об исполнении и пятой его цели — обращения язычников, привозимых сюда из их земли, а всего неверных числом было девятьсот двадцать семь душ, которых большая часть обращена была на истинный путь спасения. И пленение какого города или какой крепости сравнится славою с этим деянием!»

Глава XV АЗОРЫ (1431–1460)

Мы подошли к самому концу путешествий, описанных в древней «Хронике открытия и завоевания Гвинеи», и если не считать истории знаменитого венецианца Кадамосто, то этим заканчивается исследование африканского побережья моряками Генриха. Хотя принц жил до 1460 г., а мы добрались пока только до 1448 г. (хвастливый перечень негров, привезенных в Европу, доведен Азурарой лишь до 1446 г. — «девятьсот двадцать семь обращенных на истинный путь спасения»), тем не менее, в последние десять лет жизни Генриха не предпринималось исследований, достойны) упоминания, кроме тех, что будут рассмотрены в этой главе и в двух последующи).

Одна из них представляет собой рассказ самого Кадамосто о двух его походах вдоль побережья Гвинеи, во время которых он будто бы достиг мыса Пальм, в пяти сотнях миль за мысом Верде, но на самом деле дошел до Гамбии, огромное устье которой, «подобное морскому заливу», хорошо описано в его журнале.

В другой главе содержится «истинная история открытия островов Зеленого Мыса, написанная Диего Гомесом, слугою дона Генриха», который оставил записи о смерти принца и был в числе самых верных его придворных. Но существует еще одна глава истории исследований, руководимых из Сагреса и описанных у Азурары, которая должна занять свое место в нашем повествовании, и говорить об этом лучше всего здесь и сейчас, в перерыве рассказа о двух наиболее деятельны) периодах изучения африканского побережья. Речь идет о колонизации Азор, Западных, или Ястребиных островов, известных картографам по крайней мере с 1351 г., ибо они довольно ясно обозначены на Большой Флорентийской карте, изготовленной в этом году, хотя и не были освоены Европой и христианским миром примерно до 1430 г. Эти острова, сообщается в легенде Каталонской карты 1439 г., обнаружил в 1427 г. Диего де Севиль, кормчий короля Португалии. Но ведь эти острова составляли только две группы архипелага, тогда как остальные были вновь открыты или найдены между 1432 и 1450 гг.

Экспедиция Диего де Севиля и Гонзало Вельхо Кабрала к Азорам, т. е. к острову Святой Марии и к группе Формигас, упоминалась среди самых ранних деяний Генриха. Но поскольку благодаря этой первой попытке стало возможно открытие всей группы, постольку здесь необходимо снова о ней упомянуть. Кабрал, которого его господин наградил плодами его открытий, жил на острове Святой Марии в качестве «удельного главы» или владельца этой земли; ему предписывалось освоение островов, уже обнаруженных им, и тех, что могли быть открыты. Он провел три года (1433–1436) в Португалии, собирая людей и средства, и затем остался на Западных островах с выходцами из лучших семейств с его родины.

На этом, по-видимому, открытия приостановились, но спустя несколько лет, примерно в 1440–1441 гг., по странной случайности исследования возобновились в западном направлении. Гнались за беглым рабом, разумеется негром с материка, укрывшимся на вершине высочайшей горы Святой Марии. Стояла ясная погода, и ему померещилось, что далеко на горизонте видна неведомая земля. Еще один остров? Он знал, что его хозяева не только поселенцы, но и исследователи, и, должно быть, он не раз слышал их разговоры об открытии новых земель и о желании их господина принца во что бы то ни стало отыскивать такие земли. Это желание привело их сюда; оно же доставит прощение их рабу, когда он выйдет из своего убежища с вестью о настоящем открытии.

Так убеждал он себя и не ошибся. Принц, получив такое известие, немедленно сверился со своими древними картами и обнаружил в них упоминание о землях, расположенных как раз в том направлений, на которое указывал раб. Он приказал Кабралу не мешкая отправиться на поиски. Кабрал повиновался, но не имел успеха. Здесь познания Генриха подверглись успешному испытанию: он, который не бывал и в тысяче миль or этого места, доказал своему капитану, что тот прошел между Святой Марией и неизвестной дотоле землей, и, тщательно исправив курс, еще раз послал его искать и найти.

Новый остров был обнаружен 8 мая 1444 г., «в день явления Святого Михаила», и назван в честь праздника. Это теперешний Сан-Мигель Оранский.

Здесь, так же как и на других островах, за открытием следовала колонизация. 29 сентября 1445 г. Кабрал вернулся сюда с европейцами. Перед тем он оставил обживать страну нескольких мавров, и теперь он нашел этих несчастных напуганными чуть не до смерти землетрясениями, терзавшими их с самой высадки. «И будь у них случай добыть лодку, пусть самую маленькую, они, конечно, бежали бы». Кормчий Кабрала, бывший с ним и в прошлый раз на этом острове, в свою очередь, объявил, что из двух высоких горных вершин, которые он видел прежде по обе стороны острова — на востоке и на западе, теперь осталась только восточная. Просторечное «Азоры», или «Ястребы», начало вытеснять старое название «Западные острова» — из-за стай ястребов или коршунов, обнаруженных на новооткрытом Сан-Мигеле и на других островах, открытых вскоре после того. Третья группа, Терсейра, была замечена между 1444 и 1450 гг. и присоединена к Португалии, которая, таким образом, медленно продвигалась в направлении неведомого запада, как бы предваряя Колумба, и выставляла свои аванпосты все дальше и дальше в океан, по мере того, как ее первопроходцы все увереннее чувствовали себя на землях за Гибралтарским проливом. Несколько моряков принца Генриха, вернувшихся в Испанию из «Гвинеи»; какой-нибудь удалец, решивший «прославиться в глазах господина инфанта»; купцы, отправившиеся попытать счастья в западной стороне, подобно многим другим, искавшим его в южной; исследователи африканских берегов, которых противным ветром отнесло от материка, — любой из них мог, и кто-то из них смог, открыть остальные Азоры: Терсейру, или остров Иисуса, остров Святого Георгия, острова Грасьоза, Фаял, Флорес и Корво.

Кто были открыватели, решительно неизвестно. Сегодня мы располагаем лишь несколькими свидетельствами об этих поселенцах, но можно с уверенностью сказать, что, во-первых, все Азорские острова были открыты и колонизованы при Генрихе, причем больший частью между 1430 и 1450 гг.; а во-вторых, что не существовало ясного намерения перенести исследования за пределы этой группы через морские пространства на запад, чтобы тем самым обнаружить Индию «слева». Генриха и его учеников вполне удовлетворял и полностью занимал юго-восточный маршрут. Не в рискованном путешествии через океан, но в прибрежном плавании вокруг материка они хотели и надеялись отыскать путь к Малабару и Катхаю. Что же до заселения этих островов, то сохранилась жалованная грамота Генриха на управление Терсейрой, которую получил фламандец Жак де Брюз.

Дело обстояло следующим образом. Однажды Жак пришил к принцу с небольшой просьбой относительно Ястребиных островов: он сказал, что «вплоть до сего времени прежде упомянутые острова ни знали иного господства, кроме правления принца, и коль скоро тритий из островов, названный островом Иисуса Христа, лежит в запустении, то он, Жак де Брюз, просит позволить ему заселить его. Что и было ему даровано, а по смерти — дочерям его, ибо у него ни было наследников мужиска пола».

Жак был богатый фламандец, поступивший на службу принца, по-видимому, по протекции герцогини Бургундской, племянницы дона Генриха. Поздние он, женившись, породнился с аристократическим португальским семейством и теперь предлагал взять на себя все заботы, связанные с задуманным предприятием. От такого человека не просто было отделаться. Его замысел поддерживали и, более того, его примеру следовали. Гидальго по имени Винсент Жиль Сотри отправился со своей семьей и товарищами на Терсейру, остров Иисуса Христа, а оттуда на остров Грасьоза и остался там; а то же время еще один фламандец, Ван дер Гаагер, присоединившийся в Терсейре к Ван дер Бергу, или Ди Брюзу, с двумя кораблями, «снаряженными на его счет, и с экипажами из его людей и мастеровых, которых он взял для работ, какие необходимы в новой земле», сделал попытку, впрочем неудавшуюся, колонизовать остров Святого Георгия.

Первым «удельным главою» Фаяла был другой фламандец — Иов ван Гертер, владелец Меркерке, и с этим именем связана одна довольно любопытная подробность. Дело в том, что благодаря ому нам известна длинная и интересная заметка (от 1492 г.) о первом обозначении Азорских островов на глобусе Мартина Бехэма, жившего в то время в Нюренберге, глобусе, которому предстояло сыграть такую занятную роль — столь же непредумышленную, сколь и неблагородную — в Колумбовой тяжбе.

«Эти острова, — можно прочитать на дощечке, прикрепленной возле них на карте, — эти Ястребиные острова колонизованы в 1466 г., когда они были подарены королем Португалии сестре его Изабелле, герцогине Бургундской, которая послала туда множество людей всех сословий и с ними священников и все необходимое для отправления службы. Таким образом, в 1490 г. местное население исчислялось тысячами людей, пришедших сюда с благородным рыцарем Иовом де Гертером, моим любезным тестем, которому герцогиня пожаловала острова в вечное владение.

В 1431 г. принц Генрих нагрузил два корабля двухлетними запасами провианта и послал их к землям за мысом Финистерре, и они, проплыв пятьсот лиг в западном направлении, обнаружили эти острова, числом десять, не обитаемые ни четвероногими, ни людьми, но населенные птицами — столь смирными, что их можно было ловить руками. И они назвали их «островами Ястребов» (Азорес).

А на другой год (1432) по приказу короля из Португалии вышло шестнадцать судов с множеством домашних животных, для того чтобы они размножились там».

О первых поселенцах на Флорес и Корво, двух оставшихся островах этой группы, известно и того меньше, но, во всяком случае, эти острова не были полностью освоены к концу жизни принца; возможно, это было сделано тем, кто стал после него великим магистром ордена Христа, отныне озабоченного заселением отдаленных и новооткрытых земель, ибо в одном из последних своих указов принц завещал острова, дарованные ему его братом, королем Эдуардом, в 1433 г., принцу Фердинанду, племяннику, которого он усыновил, имея в виду сделать его наследником своих стремлений и обязанностей — стремлений продолжать исследования и обязанностей главы ордена Христа.

Глава XVI СМУТЫ РЕГЕНТСТВА И ПАДЕНИЕ ДОНА ПЕДРО (1440–1456)

Дон Педро был провозглашен единоличным регентом Португалии 1 ноября 1439 г., а к концу следующего года все неурядицы, вызванные переменами во дворце, казалось, почти улеглись. Однако между различными партиями продолжала существовать глубокая неприязнь.

Прежде всего побочный сын Хуана I, граф Барселонский, которого Альфонсо V сделал герцогом Брагансы, определенно задумал сместить регента. Королева-мать не забыла и не простила поведение дона Педро после смерти Эдуарда, а сам юный король, хотя и был обручен с дочерью регента, уже испытывал сомнения, готовясь возглавить барселонскую партию против принца.

18 февраля 1445 г. умерла королева Леонора, причем возникло подозрение, что се отравили, и оно прилежно распространялось недовольными. В следующем году Альфонсо, достигнув 14 лет, стал совершеннолетним, и его дядя тотчас предложил сложить с себя всю власть и на правах герцога Коимбры удалиться в свои владения.

Но король то ли еще не готов был расстаться с ним, то ли испытывал чувство признательности своему опекуну, «умнейшей голове Испании». Он просил его продолжать править делами, благодарил за прошлое и обещал поддержку в будущем. Более того, он объявил, что желает обвенчаться со своей кузиной — дочерью Педро Изабеллой. Формально они были помолвлены уже четыре года; теперь Альфонсо обратился к вельможам и депутатам кортесов, с тем чтобы они свидетельствовали брак.

В мае 1447 г. праздновалась королевская свадьба, впрочем скромная и прохладная, поскольку к тому времени дядя с племянником достаточно далеко разошлись. Чем большую неприязнь и недоверие младший из них испытывал к старшему, тем горячее становились его заверения в уважении к нему. Но короля чрезвычайно раздражала зависимость от слова, данного герцогу, и перед свадьбой он твердо решил, что отныне он будет не только царствовать, но и править.

Добровольно сложив с себя обязанности, регент лишь предупредил отставку; король, казалось, несколько смягчился, расставшись с опекуном, который столь безукоризненно правил страной, а теперь, исполнив свой долг, удалился, но даже жена его не могла предотвратить надвигавшейся грозы. Она усердно старалась помирить мужа с отцом, но справиться с интригами и ей было не под силу. Будучи убежден в том, что герцог — изменник, король позволял другим разжигать в себе ненависть. «Ваш отец хочет, чтобы с ним обращались сурово, — в гневе говорил он королеве, — и он добьется своего».

Если бы Генрих, который за шесть последних лет лишь однажды покидал Сагрес — для того, чтобы посвятить в рыцари старшего сына дона Педро в Коимбре в 1445 г., — мог лично или письмом вступиться за брата в этот критический момент, регент был бы спасен. Но теперь, едва Педро удалился в Коимбру, он подвергся обвинениям в тайном убийстве короля Эдуарда, королевы Леоноры и принца Хуана. Чем чудовищнее, чем абсурднее и противоречивее была клевета, тем охотнее она подхватывалась.

Притеснения, мелочные и назойливые, подобные тем, что довели до гибели Вулзи[49], заставили наконец Педро взяться за оружие. Его сын, самим Генрихом назначенный на высокую должность коннетабля королевства, принужден был бежать; оружие из арсенала Коимбры изымалось для нужд короля; его письма к племяннику вскрывались его врагами, которые отвечали на них от имени властителя так, будто он обращался к явному мятежнику. Все это принц сносил, но когда он узнал, что его сводный брат из Брагансы, предавший, оклеветавший и погубивший его, выступил в поход, чтобы грабить его имения, как принадлежащие человеку вне закона, он собрал немногочисленную армию и преградил ему путь. Тут Альфонсо склонили начать войну.

Лишь один знатный вельможа был на стороне свергнутого регента — это был его друг Альмада, испанский Геркулес, его названый брат по оружию и по странствиям, один из христианских героев, ставший графом во Франции и кавалером ордена Подвязки в Англии. Он бежал из почетной ссылки в Синтре, соединился в Коимбре с Педро и предложил вместе появиться при дворе и требовать справедливого и честного суда, но с мечом в руках и с верными людьми за спиной. Не лучше ли умереть солдатами, чем изменниками, лишенными возможности оправдаться?

И вот 5 мая 1449 г. герцог выступил из Коимбры с небольшим отрядом вассалов — 1000 конных и 5000 пеших — и, проходя через Баталью, остановился, чтобы навестить великий храм и могилы отца и братьев. Оттуда направился к Лиссабону, который король прикрыл от Сантарема тридцатитысячным войском. Армии сошлись у речки Альфарробейры; ударом пики или выстрелом из арбалета инфант был убит; простой солдат отсек ему голову и принес ее Альфонсо в надежде приобрести рыцарское достоинство. Альмада, дравшийся до тех пор, пока не упал от потери крови, погиб вместе с другом. Отбросив в сторону меч, он рухнул на землю с презрительным восклицанием: «Рвите меня, собаки!» — и был изрублен на куски.

Хотя поначалу трудно было добиться позволения предать земле тело дона Педро, со временем его имя было очищено от обвинений. Дочь его родила королю сына, и доказательства его верности, негодующие предостережения иностранных дворов, мольба королевы вызвали наконец у Альфонсо чувство, похожее на сожаление и раскаяние. Он похоронил регента в Баталье и простил его друзей, уцелевших после бойни у Альфарробейры.

Глава XVII КАДАМОСТО (1455–1456)

И вот мы добрались до путешествий венецианца Кадамосто, состоявшего на службе принца Генриха. И хотя это были далеко не самые замечательные по результатам экспедиции, все же их считают самыми славными и известными предприятиями этих лет (1415–1460). Правда, Кадамосто благополучно достиг Сьерра-Леоне и, миновав самую дальнюю точку, до которой доходили прежние португальские каравеллы, прошел много миль вдоль великого восточного склона западноафриканского побережья, который мы называем Гвинейским заливом. Но большей частью этой известности он обязан своей славе моряка, положению в Италии и интересу, который он возбудил написанной и напечатанной историей.

«Когда я впервые решился, — начинает он повествование, — проплыть океан между проливом Кадиса и Счастливыми островами, единственным со времен отца нашего Адама человеком, который пытался проникнуть в упомянутый океан, был инфант дон Генрих Португальский, коего прославленные и почти неисчислимые достоинства я здесь опускаю, кроме разве его ревностного служения христианской вере и его свободы от брачных пут. Ибо его отец, король Хуан, прежде чем испустить дух, снабдил своего сына Генриха спасительными наставлениями в том, что он должен с бесстрашным сердцем служить помянутой святой вере и во исполнение своих обетов неустанно побеждать врагов Христовых.

Посему каждогодно дон Генрих, как бы досаждали бросая вызов маврам, настойчиво посылал свои каравеллы к оконечности, называемой мыс Нон (Нет), ибо верили, что за тем мысом уже «нет» возврата. И поскольку долгое время корабли принца не осмеливались пройти эту точку, то Генрих вознамерился свершить сей подвиг и, рассудив, что его каравеллы много превосходят все другие парусные суда, строго предписал своим капитанам не возвращаться, покуда не пройдут упомянутый мыс. Те из них, кто упорно двигался вперед, не теряя из виду берега, действительно прошли около сотни миль после мыса, не обнаружив ничего, кроме пустынной земли.

Тогда принц направил на расстояние ста пятидесяти миль от прежней отметки новый отряд, который тоже не много преуспел и, не найдя следов людей или возделанной земли, возвратился домой. Но дон Генрих, еще более одержимый жаждой открытий и побуждаемый естественным противодействием, снова и снова отправлял туда корабли, пока его моряки не прошли пустынный берег и не достигли земли арабов и новых племен, называемых азанегайскими, людей с темной кожей.

И наконец этим смелым мореходам открылась земля Эфиопская, что лежит на берегу Южного океана, и здесь опять исследователи находили день за днем все новые племена и страны.

И вот я, Луиджи Кадамосто, исходивший под парусами чуть ли не все Средиземноморье, однажды отправился из Венеции в Кельтогаллию[50], но, будучи застигнут штормом недалеко от мыса Святого Винсента, принужден был искать спасения в городе принца, возле указанного мыса, и там прослышал о славных и безграничных подвигах принца, от них же приобрел он выгоду, подобную которой никакая в мире торговля доставить не может.

Столь великая выгода, — продолжает чистосердечный торговец, — произвела великое смущение в моем сердце, искавшем наживы прежде всего прочего; итак, я почел нужным представиться принцу, с тем чтобы я мог получить дозволение плавать на его службе, ибо коль скоро прибыль, доставляемая походом, подлежит его благоусмотрению, то он должен с немалым усердием печься о своей монополии».

В конце концов Кадамосто договорился с принцем: либо он, мореход, снаряжает корабли на свой счет и берет на себя весь риск, и тогда лишь четвертая часть возможной прибыли отходит к его господину; либо принц несет расходы по снаряжению и тогда получает половину дохода. Но в любом случае торговец оплачивает всю стоимость путешествия, если оно окажется неприбыльно. Принц добавил, что будет сердечно рад любому новому добровольцу из Венеции, а самому Кадамосто повелел немедленно отправляться в путь. «Что же касается до меня, — повторяет моряк, — то мои лета, здоровье, искусство во всяком ремесле, всего же более страстное мое желание увидеть мир и исследовать неведомое побуждали меня к деятельности. И в особенности мысль о том, что ни один из моих соотечественников нс предпринимал ничего подобного, а также уверенность в том, что я добуду в путешествиях высокие почести и прибыли, усугубляли мое рвение. Я задержался лишь для того, чтобы расспросить бывалых португальцев о товарах, более всего ценимых среди абиссинцев и южных народов, после чего отправился на родину, чтобы подыскать лучшее быстроходное судно для океанского путешествия, которое я намеревался предпринять». Тем временем принц велел снарядить для него каравеллу, капитаном которой поставил некоего Винсента, уроженца Лагоса, и, как полагалось, приказал вооружить ее до зубов, и 21 марта 1455 г. Кадамосто направился к Мадейре. 25-го они подошли к Порто-Санто, и венецианец прерывает свой рассказ, чтобы подарить нас описанием острова, который, замечает он мимоходом, был открыт и заселен моряками принца двадцатью семью годами раньше. Усилия были не напрасны. Здесь обильно произрастали всякие злаки и плоды и шла бойкая торговля драконовой кровью — смолою, «каковая добывается из древесных пор».

27 марта Кадамосто покинул Порто-Санто и отправился на Мадейру, отстоявшую отсюда на сорок миль и в облачную погоду легко различимую с первого острова[51], и тут рассказчик ненадолго отвлекается, чтобы описать виденное и вдоволь поахать. Мадейра была колонизована под руководством и при содействии принца за двадцать четыре года до того и теперь густо населена португальскими колонистами. Едва ли о ее существовании знают за пределами Португалии. Название острова происходит «от его лесов», но первые поселенцы истребили большую их часть, огнем расчищая себе место.

Однажды весь остров был охвачен пожаром, и колонисты спасались, бросаясь в реки, и даже Зарко, главный открыватель, был вынужден со своей женой и детьми два дня и две ночи стоять в воде, прежде чем они снова смогла выйти на сушу.

Остров имеет в окружности сорок миль; подобно Порто-Санто, он лишен гавани, но располагает удобными для судов проходами к стоянкам; почва плодородна, хорошо орошается восемью реками, пересекающими остров. «Отсюда вывозят всякого рода резное дерево, отчего почти вся Португалия ныне красуется столами и прочим убранством из этого дерева».

«Проведав о великом изобилии воды на острове, принц повелел все свободное пространство засеять сахарным тростником и лозами, доставленными с Крита, которые хорошо принимаются в климате, столь подходящем для произрастания винограда; лозы сгибались под тяжестью кистей, и в Европу вывозили вино, как красное, так и белое, но в особенности красное. Виноград каждый год созревает приблизительно к Пасхе», и его урожай во времена Кадамосто, очевидно, представлял главный интерес для островитян, испытывавших удовольствие от эксперимента, «ибо никто прежде не прикладывал рук к этой земле».

От Мадейры каравелла прошла 320 миль до Канарских островов, о которых наш венецианец сообщает, что было их десять — семь освоенных и три все еще пустынных; а из семи четыре населены христианами, три же — даже теперь, спустя пятьдесят лет после покорения их Де Бетанкуром, язычниками. На этой земле не растут ни виноград, ни злак, ни фруктовые деревья, кроме красильных, идущих в Португалии на окраску одежд; можно еще вывозить козлятину и сыр и каким-нибудь образом использовать, фантазирует Кадамосто, диких ослов, которые стадами бродят по островам.

Каждый из этих Канарских островов отстоит от другого примерно на сорок миль; одни островитяне не понимают наречия других, своих соседей. Их поселки открыты и не имеют стен; на высочайших вершинах устроены наблюдательные башни, для того чтобы охранять жителей одной деревни от нападения другой, так как вооруженные наскоки — иногда мародерство, иногда серьезные внутренние распри — дело будничное.

Говоря о трех языческих островах, «которые и заселены более других», Кадамосто несколько задерживается при упоминании Тенериффе, «замечательного между земными островами и в ясный день могущего быть замеченным с расстояния в семьдесят испанских лиг, что равняется двумстам пятидесяти милям. Столь далеко он виден потому, что на нем имеется огромная алмазная скала наподобие пирамиды, камни которой пылают вроде горы Этны, и, по словам туземцев, она возвышается от основания на целых пятнадцать миль».

У туземцев нет железного оружия, но они сражаются камнями и деревянными ножами; они не носят одежд, кроме защитного панциря из козлиной кожи спереди и сзади. Домов у них нет, нет даже самых захудалых хижин, а живут они в горных пещерах, без веры, без бога. Одни поклоняются солнцу и месяцу или звездам; другие почитают каких-нибудь идолов; по общему соглашению, в их брачных обычаях вожди пользуются преимущественным правом; в могилах умерших вождей находится множество предметов религиозного жертвоприношения. Островитяне искушены лишь в метании камней, если не считать их умения лазать по горам и сноровки в беге и всяких телесных упражнениях, которой природа наделила канарцев куда больше, нежели остальных смертных.

Они красят тело соком растений во все цвета и почитают за высшее совершенство, если их кожа разукрашена, точно картина.

От Канар Кадамосто направился к мысу Бланко, в сторону материка, за Бохадор, «в направлении Эфиопии», мимо залива и островов Аргона, где матросы обнаружили такое количество морских птиц, что привезли домой два полных трюма. И здесь следует заметить, говорит повествователь, что, двигаясь от областей Кадиса к Эфиопии, к югу, вы не встретите ничего, кроме пустыни, пока не дойдете до мыса Кантин, от которого рукой подать до мыса Бланко. Эти южные районы тянутся до границ страны негров, и хорошо, если это великое пространство белой и бесплодной земли, покрытой песком, мертвенно-ровной, удается преодолеть за шестьдесят дней. У мыса Бланко над равниной начинают подниматься холмы; мыс этот впервые открыли португальцы, на нем же нет ничего, кроме песка, ни травинки, ни деревца. Он виден издалека благодаря своим резким треугольным очертаниям и трем, можно сказать, пирамидам на гребне, каждая в миле от соседней. Чуть поодаль этой великой пустыни начинается широкое море и удивительное стечение рек, которого одни исследователи и сумели достичь. У мыса Бланко имеются базар арабских торговцев, становище верблюдов и караванов, приходящих из глубины материка и тех, что идут мимо мыса из земли негров в Берберию Северной Африки. Понятно, что на такой тощей, каменистой земле невозможно вырастить ни винограда, ни злаков; у туземцев имеются волы и козы, но очень мало; верблюжье и всякое другое молоко — единственное их питье; что же до религии, то несчастные поклоняются Магомету и отчаянно ненавидят христиан. Еще больше поразило венецианского купца то, что торговцы в этих местах имеют множество верблюдов, навьюченных медью, серебром и даже золотом, доставляемыми от негров к народам европейских областей.

Обитатели мыса Бланко черны, как кроты, носят белые свободные одежды на манер мавританских и тюрбан, уложенный вокруг головы; и, разумеется, множество арабов непрестанно толкутся возле мыса и Аргенской бухты, желая торговать с кораблями инфанта, особенно серебром, зерном и тканями, но прежде всего рабами и золотом. Для того чтобы поощрить эту коммерцию, принц немного раньше (в 1448 г.) построил в бухте форт, и ежегодно заходившие сюда португальские каравеллы пользовались его защитой и обменивали негритянских невольников, пойманных южнее, на арабских лошадей (за одну лошадь десять-пятнадцать рабов) или на шелка и ткани из Марокко и Гранады, из Туниса и из всей Берберии. В свою очередь, арабы продавали рабов, пригоняемых из глубин материка в Арген к португальцам, всего около тысячи в год, так что европейцы, обычно разорявшие все это побережье вплоть до Сенегала, теперь нашли, что торговать выгоднее.

Упоминание о Сенегале переносит Кадамосто к следующему этапу его путешествия, к Великой Реке[52], «что отделяет азансгайцев, темнокожих мавров, от первого царства негров».

Затем Кадамосто определяет азанегайцев более точно: люди цвета среднего между черным и пепельным, которых португальцы некогда разоряли и порабощали и с которыми теперь они вполне мирно торгуют, ибо принц не велит причинять им зла, желая лишь подчинить их закону Христа. В настоящее же время они находятся в сомнении, «присоединиться ли им к нашей вере или отдать себя Магомету в рабство». Но это отвратительная раса, продолжает путешественник, все они низкие и презренные люди, лжецы и коварные мошенники, нескладные телом, со зловонным дыханием, хотя надо признать, что они, как бы из приличия, прикрывают уста, считая их настоящей клоакой и выгребной ямой нечистот. Они смазывают волосы скверно пахнущим салом и считают это за большую доблесть. Еще причудливее выглядят их грубые, тучные женщины, у которых груди обычно бывают обезображены: для того чтобы они свисали возможно ниже, к семнадцати годам их вытягивают веревкой.

Невежественные и грубые, они не знают иных христианских народов, кроме португальцев, которые вот уже четырнадцать лет порабощают и разоряют их. Достоверно, что, когда они в первый раз увидали проплывающие вдоль берегов корабли дона Генриха, они решили, что это птицы, прилетевшие издалека и рассекающие воздух белыми крыльями. Когда матросы убрали паруса и начали грести к берегу, туземцы изменили свое мнение и решили, что это рыбы; иные из тех, кто впервые увидел корабли ночью, были убеждены, что это призраки. Когда становилось возможно разглядеть людей на борту, бывало много споров о том, могут ли они быть смертными; все толпились на берегу, тупо глазея на новое чудо.

Власть и торговля в этих местах сосредоточены не на побережье, но несколько в глубине материка. На расстоянии шестидневного похода находится место, называемое Тагаза, или «Золотой базар», откуда на верблюдах арабы и азанегайцы вывозят много соли к побережью. Другой торговый путь ведет в глубь негритянского царства Мелли и к граду Тимбукту, где жара такая, что даже скотина не в силах работать и не растет ни травинки в пищу животным, отчего из ста верблюдов, несущих золото и соль (которые хранятся в двух или трех сотнях амбаров), домой в Тагазу возвращается не больше тридцати, ибо путешествие длительно — сорок дней от Тагазы до Тимбукту и еще тридцать от Тимбукту до Мелли.

«И для чего это, — продолжает Кадамосто, — людям сим надобно столько соли?» И в итоге ряда затейливых астрологических рассуждений деловито отвечает: «Чтобы охлаждать кровь свою ввиду чрезмерного солнечного жара»; и так много ее надо, что, когда они развьючивают верблюдов у границы царства Мелли, они кладут соляные тюки на головы и несут их по стране, подобно большой армии пехотинцев. Если одно негритянское племя продает соль другому, то продающие приходят на условленное место и ссыпают соль в кучи, причем каждый замечает свою кучу. Потом, около полудня, они удаляются, и в это время приходят покупатели, весьма заботящиеся о том, чтобы остаться незамеченными, и кладут возле каждой кучи столько золота, сколько считают приличным. Затем они тоже уходят. Вечером продающие возвращаются, каждый навещает свою насыпь, и если, по мнению продавца, золота достаточно, он берет его, оставляет соль и уходит совсем, а если плата мала, он оставляет и золото и соль и уходит лишь затем, чтобы дождаться нового визита покупателей. Опять появляются покупатели, забирают соль там, где золото принято, а если его не взяли и оно все еще лежит, они либо добавляют еще, либо вообще забирают свои деньги, в зависимости от того, какую цену считают достойной.

Однажды король Мелли, послав людей обменять соль на золото, приказал им поймать нескольких негров, которые так старательно прячутся. Они должны были дождаться покупателей, которые придут положить свое золото, после чего им надлежало броситься на них и захватить, сколько будет возможно. Этим способом они взяли одного, и только одного человека, который совершенно отказался от пищи и умер на третий день своего пленения, так и не проговорив ни слова, «почему король Мелли не достиг многого», но после этого меллийцы уверились в том, что люди эти от природы немы. Ловчие описали внешность ускользнувших от них: «Люди знатного сложения и роста, на ладонь выше нашего, нижняя губа у них выпячена и свисает даже до груди, красная, кровоточащая и обнажающая зубы, которые больше обыкновенных; глаза их черны, выпучены, и выражение их свирепо».

Из-за этого вероломства торговля прервалась на целых три года, пока сильная нужда в соли не вынудила оскорбленных негров возобновить обмен, и с тех пор все пошло по-старому.

«Добытое таким образом золото меллийцы приносят в город и там распределяют его на три части: одна караванным путем идет в Сирию, две другие — в Тимбукту, и там золото снова делят: часть отправляют в Тунис, центр Берберии, часть — в марокканские пределы, что против Гранады, за проливом столпов Геркулеса[53]. И в эти места приходят христианские купцы, особенно итальянцы, и покупают золото в обмен на всякие товары, ибо среди негров и азанегайцев не имеют хождения ни золото, ни серебро, ни любые деньги из металла», но все сводится просто к обмену.

От торговли Кадамосто переходит к описанию политики туземцев, их поведения и обычаев. Правление у них по большей части не монархическое, но представляет собой тиранию наиболее богатой и сильной касты. Войны ведутся только наступательным оружием — легкими копьями и мечами; у них нет оборонительного вооружения, но зато имеются лошади, на которых они ездят не хуже мавров. Их обычное платье сшито из хлопка.

Бедствия от страшной засухи в течение всего года, кроме периода с августа по октябрь, усугубляются в иные годы еще более тяжкой напастью — саранчой, «и я сам видел, как она летела стаей над морем и побережьем, подобно армии, но несметной числом». После такого длинного отступления Кадамосто возвращается к Сенегальскому заливу. «Это, — говорит он, — главная река страны негров, отделяющая их от темных мавров». Ширина губы у входа — одна миля, но лежащий посредине протоки остров разделяет реку надвое как раз при ее впадении в море. Хотя центральная протока довольно глубока, вход в реку для непривычных труден из-за отмелей и песчаных берегов по обе стороны; каждые шесть часов вода в реке прибывает и спадает вместе с приливом и отливом океана, а там, где она извергает воды в море, волнение, по словам наблюдавших его португальцев, ощутимо на расстоянии шестидесяти миль.

Сенегал находится приблизительно в четырехстах милях от мыса Бланко; меж ними тянется песчаный берег; ближе к реке можно увидеть с моря лишь бродячих азанегайцев, темнокожих, неказистых и жалких дикарей; за рекою, дальше к югу, живут настоящие черные, «хорошо сложенные, благородного вида»; после такой долгой, бесплодной и каменистой пустыни теперь начинается прекрасная зеленая земля, покрытая плодоносными деревьями, — влияние реки, которая, как говорят, берет начало от Нила, будучи одной из четырех самых славных рек на свете, текущих из эдемского сада и земного рая. Ибо, как Восточный Нил орошает Египет, так и этот орошает Эфиопию.

И вот земли этих негров расположены у границ Эфиопии, откуда до мыса Верде тянется равнина, где сенегальский король, правящий людьми, которые не имеют городов, но лишь разбросанные там и сям хижины, живет дарами, доставляемыми ему подданными. Ему дарят волов, коз и лошадей, которые очень ценятся ввиду их редкости, но здесь не знают ни седла, ни узды, ни сбруи. К этому король прибавляет то, что он может награбить своими силами, особенно рабов, которых черные продают во множестве азанегайцам. Своих лошадей они, кроме того, продают на побережье христианским торговцам. У короля может быть столько жен, сколько он пожелает (обычно значительно больше минимума — тридцати), каждой из которых полагается поместье с рабами и скотом, но доли не равные: одним — больше, другим — меньше. Король по своему желанию обходит эти владения и живет на местном попечении. Всякий день можно видеть, как толпы рабов несут всевозможные плоды королю, проходящему через страну с пестрой свитой, составленной из свободных людей.

Большинство негров этой местности ходят без одежды, но вожди и важные люди носят рубахи из хлопка, который в изобилии произрастает в стране. Кадамосто со всякими подробностями описывает обычаи: «Всегда босоногие и простоволосые, женщины их одеваются в полотно и довольно изящны в этом облачении; отвратительные в быту и еде, вечные тараторки, великие лгуньи, в высшей степени коварные и вероломные. Войны, которые ведут вожди этих варваров друг против друга, кровавы н немилосердны. У них нет ни всадников, ни защитного облачения, но они употребляют дротики и копья, изостренные множеством отравленных зубцов, и несколько видов стрел, как и мы. От сотворения мира они не слыхивали о кораблях, пока не пришли португальцы; они пользуются лишь каноэ или яликами, любой из которых могут нести трое мужчин, с этих лодок они ловят рыбу и на них передвигаются по реке».

Границами Сенегальского королевства служат океан на западе, страна Гамбра на юге, материковая страна черных на востоке и на севере реки Нигер (Сенегал), которая, «как я уже сказал, отделяет азанегайцев от первого царства негров. Река же сия, — заканчивает Кадамосто, — за пять лет до меня была исследована португальцами, которые надеялись открыть в сей местности великую торговлю. Поэтому с той поры каждый год их корабли приходят к здешнему берегу с товарами».

Кадамосто решился пройти по реке дальше, чем это делали до него, и достичь таким образом страны Будомель, «одного из сильных негритянских владетелей и владений, ибо так назывались и место и человек». Добравшись туда, путешественник нашел «правителя столь почтенным человеком, что он мог бы быть поставлен и пример любому христианину»; тот обменял своих лошадей, шкуры и ткани на товары и рабов чужестранца, и «его дела были столь же достойны, как и слова его». Наш смельчак был так очарован «господином Будомель», что с радостью отправился вместе с ним в глубь страны на двести пятьдесят миль вследствие обещания снабдить его неграми-рабами — черными, но миловидными и не старше двенадцати лет от роду.

В этом рискованном путешествии, о котором подробно сообщает Кадамосто, его сопровождал племянник князя, Бисборор, «благодаря которому я увидел многое, достойное внимания». Венецианец не беспокоился о том, что выход в море откладывается, так как наступила бурная погода, настолько бурная, что нельзя было на шлюпке добраться из устья реки к тому месту, где стояли корабли, и капитан вынужден был держать связь со своими людьми при помощи негров-пловцов, которые одолевали любой прибой, «ибо они превосходят всех других людей в воде и под водой, потому что могут погружаться на час не всплывая».

Не имеет смысла воспроизводить весь длинней рассказ Кадамосто о том, что он видел и слышал у негров во время своего путешествия: он пресен и зауряден. Здесь повторяется многое из того, что было уже сказано им об азанегайцах, об их рабском поклонении правителям, «которые для них суть смертные божества», о постоянных перемещениях и походах этих князьков по своим владениям, от хутора к хутору, где они живут на довольствии своих жен; о самих этих краалях Кадамосто говорит, что это не города и не крепости, как могут думать иные, но просто группы из сорока или пятидесяти хижин, окруженные живой оградой спутавшихся деревьев, с царским дворцом посредине.

Князь Будомель имел двести телохранителей, не считая добровольной охраны из его бесчисленных детей, подразделяемых на две группы, из которых одна всегда неотлучна при дворе («и таковые составляют большинство»), другая же расселена по стране как своего рода королевский гарнизон. Несчастные подданные, «по доброй воле терпящие от своего короля более, чем от любого чужеземца по принуждению», наказываются смертью за малейший проступок. Лишь два небольших сословия имеют некоторые привилегии: служители религии, как и знатнейшие вельможи, обладают исключительным правом доступа к персоне «смертного бога».

Кадамосто устроил там торги в попытке извлечь хоть какую-нибудь прибыль из жалкого имущества негров, выменивая изделия из хлопка, сукна, масло, просо, кожи, пальмовые листья, овощи и, конечно же, золото, как бы мало его ни было. «Тем временем негры бестолково толпились вокруг меня, с удивлением рассматривая наши христианские символы, нашу белую кожу, наше платье и телосложение, наши облачения из черного шелка и мантии из синего сукна или крашеной шерсти — все поражало их; некоторые уверяли, что белый цвет чужестранцев не от природы, а наведен»; тут дикари поступили с Кадамосто так же, как с Куком и с множеством других. Поплевав на руки, они попытались стереть белую краску, после чего, убедившись в том, что бела сама кожа, пришли в еще большее изумление.

Стало ясно, что много золота добыть не удастся, и группа исследователей довольно скоро возвратилась на каравеллы и отправилась дальше, на мыс Верде. До самого конца корабли и их оснащение вызывали ужас и восхищение негров и особенно негритянок; видя способность наших военных орудий одним залпом скашивать сотню человек, они говорили, что это дело демонов, а не людей; звук трубы они принимали за вопль свирепого, хищного зверя. Кадамосто дал им трубу, чтобы они могли убедиться в ее рукотворном происхождении; тогда они изменили свое мнение и решили, что вещь эта изготовлена самим богом, более всего восторгаясь разнообразием звуков и громко восклицая, что никогда не видели ничего более удивительного.

Женщины осматривали каждый предмет на корабле: мачты, кормило, якоря, паруса, весла. Их любопытство возбудили глаза, намалеванные на носу судна: раз корабль имеет глаза и может смотреть вперед, то и люди, владеющие им, должны быть чудесными волшебниками вроде демонов. «Особенно их изумляло то, что мы можем отплывать от земли, теряя ее из виду, и все же твердо знать, где мы находимся, что невозможно, говорили они, без черной магии. Не меньшим было их удивление при виде зажженной свечи, ибо они никогда прежде не знали иного света, кроме костра, когда же я показал им, как делать свечи из воска, который они всегда выбрасывали за ненадобностью, они еще больше поразились, говоря, что нет ничего, что нам было бы неведомо».

Теперь Кадамосто готов был выйти в океан и пробираться на юг, к царству Гамбро, согласно повелению принца, говорившего со слов негров в Сагресе, что это царство недалеко от Сенегала. И царство это, говорили они, так богато золотом, что если христиане доберутся до него, то приобретут несметные состояния.

И вот, преследуя две цели: во-первых, достичь золотого края, а во-вторых, открыть неизвестное, венецианец уже собрался было пуститься в путь, когда к нему присоединились еще два португальских корабля. Они решили вместе обогнуть мыс Верде, расположенный всего лишь в сорока милях от Будомеля, и каравеллы подошли к нему на другой же день.

Мыс Верде (Зеленый) назван так за зелень своей травы и деревьев, подобно тому как мыс Бланко — за его белый песок. Оба весьма велики, возвышенны и видны с большого расстояния, вдаваясь далеко в море, но мыс Верде живописнее, с вкраплениями небольших туземных селений по океанским берегам и с тремя пустынными островками невдалеке от материка, где матросы находили тысячи гнезд с яйцами неизвестных в Европе птиц и, главное, огромных черепах, весом в двенадцать фунтов.

Вскоре после мыса Верде берег сильно изгибается к востоку, будучи по-прежнему покрыт вечнозелеными деревьями, которые густыми лесами подступают к самому морю, и оттого издалека кажется, что лес сходит в воду, «как мы подумали вначале, глядя с наших кораблей. Я бывал во многих странах Востока и Запада, но никогда не случалось мне видеть картины более прелестной».

Описание места опять сменяется характеристикой обитателей, и нам снова сообщают с надоевшими подробностями о жителях областей за мысом Верде, которые по большей части напоминают негров Сенегала, но «не подчиняются сему государству и отвращают от себя тиранию негритянских правителей, сами же не имеют ни короля, ни законов, поклоняются идолам, применяют отравленные стрелы, убивающие тотчас, как только выступит хоть капля крови», короче говоря, весьма свирепые люди, но очень хорошего сложения, черные и миловидные. Оказалось, что к побережью на востоке от мыса Верде нельзя подойти иначе, как через несколько узких гаваней, пока «с южным ветром мы не достигли устья реки, называемой Руим, и устье это имело в поперечнике длину полета стрелы. И когда мы заметили сию реку, отстоявшую от мыса Верде на шестьдесят миль, мы на закате бросили якорь на глубину десяти или двенадцати шагов, в четырех или пяти милях от берега, но когда наступил рассвет и дозорный увидел гряду скал, о которые разбивалось море, мы отправились дальше и пришли к устью реки, такой же большой, как Сенегал, а деревья подступали тут к краю воды, предвещая страну весьма изобильную». Кадамосто решил высадить здесь разведчика и бросил жребий между своими рабами-переводчиками. «А из сих рабов, негров, проданных в прошлом туземными царями португальцам и обученных в Европе, я имел с собой многих, предназначенных приготовить страну для нашей торговли и вести переговоры между нами и туземцами. И вот жребий пал на генуэзскую каравеллу (присоединившуюся к исследователям), и ей надлежало идти к берегу и высадить разведчика, чтобы ему испытать добрую волю туземцев прежде, чем отважатся другие». Бедняга, которому велели разузнать о племенах, живущих у реки, и об их обычаях, устройстве страны, имени короля и столице, запасах золота и о прочих коммерческих предметах, не успел выбраться на берег, как был схвачен и растерзан вооруженными дикарями, а корабли поплыли дальше, не пытаясь отомстить за эту жертву, и после красивого побережья, заросшего деревьями, низкого и исключительно пышного, они пришли к привлекательной гавани в устье Гамбры шириной в три или четыре мили, где Кадамосто рассчитывал собрать богатый урожай золота, перца и пряностей.

Каравелла поменьше на другое же после этого открытия утро отправилась вверх по течению, захватив с собой шлюпку на случай, если русло вдруг станет слишком мелко для судна, между тем как матросы должны были все время измерять глубину шестами. Кроме того, каждый зорко высматривал лодки туземцев. Они не заставили себя долго ждать. В двух милях от устья три туземные альмадии неожиданно вышли на них и затем замерли на месте, слишком пораженные зрелищем корабля и белых людей, чтобы что-то предпринять.

Так как туземцы не решились приблизиться, каравелла вернулась к устью, и на следующее утро, около девяти часов, весь флот начал подниматься по реке, чтобы продолжить исследование «с надеждой обнаружить при покровительстве небес более приветливых туземцев». Через четыре мили к ним снова вышли негры, с более крупными силами, «большинство из них цвета черного как сажа, одетые в белый хлопок, а на голове имевшие некое подобие германского шлема с двумя крыльями по сторонам и с пером посредине. На носу каждой альмадии стоял мавр, державший круглый кожаный щит и побуждавший своих людей драться и смело грести к каравеллам. Между тем весла их были больше наших, а число лодок, казалось, невозможно сосчитать».

После короткой передышки, в продолжение которой противники рассматривали друг друга, негры выпустили свои стрелы, а каравеллы ответили орудийными выстрелами, истребив авангард туземцев. Затем дикари гурьбой окружили маленькую каравеллу и атаковали ее; в конце концов от них отбились, и, неся тяжелые потери, они рассеялись; толмачи из рабов кричали вдогонку, что лучше бы неграм войти в сношения с людьми, которые здесь только ради коммерции и которые пришли от края земли затем, чтобы вручить королю Гамбры подарки от его португальского брата, «благодаря чему мы надеялись быть с любовью приняты и обласканы королем Гамбры. Но мы желали знать, кто был их король, и где он, и как называется сия река. Они могут приходить без страха и брать у нас что пожелают, взамен давая нам свое».

В ответ негры кричали, что чужеземцы их обманут: они — христиане. Какие могут быть дела с ними, ведь известно, как они обошлись с королем Сенегала. Ни один добрый человек не станет терпеть христиан, питающихся человеческим мясом. Для чего же еще покупают они рабов-негров? К тому же христиане — хищные разбойники, пришедшие грабить их. Что же до короля, то он живет на расстоянии трехдневного путешествия отсюда по реке, которая называется Гамбра.

Когда Кадамосто попытался подойти ближе, туземцы скрылись, а матросы отказались идти дальше по реке. Поэтому каравеллы развернулись, спустились к устью и двинулись вдоль побережья на запад, к мысу Верде, а оттуда домой, в Португалию. Но прежде чем закончить свой дневник, венецианец сообщает нам, как близко подошли теперь к экватору корабли принца Генриха. «Будучи на реке Гамбра, мы лишь однажды видели Северную звезду, расположенную так низко, что она едва не касалась моря». В возмещение утраты Полярной звезды, опустившейся до «трети длины копья над краем воды», Кадамосто и его люди видели шесть сверкающих звезд «в виде креста», в то время как ночь продолжалась «тринадцать часов, а день — одиннадцать».

Кадамосто вернулся лишь для того, чтобы подготовить вторую экспедицию. Хотя поначалу его смущала «дикость людей Гамбры», о которых он немало разузнал, он все же решил сделать еще одну попытку и в следующем же году отправился в путь через Канары и мыс Бланко, после четырех дней пути обнаружил какие-то острова недалеко от мыса Верде, где прежде никто не бывал. Дозорные заметили два очень больших острова, к большему из которых тотчас же и направились в надежде найти удобную стоянку и дружественных туземцев. Но там не оказалось никого — ни друзей, ни врагов.

И вот на другое утро, говорит Кадамосто, чтобы совершенно удостовериться, я послал десять человек, вооруженных метательными снарядами и самострелами, исследовать местность. Они пересекли холмы, отделявшие побережье от внутренних областей, но не нашли ничего, кроме голубей, настолько домашних, что их можно было ловить руками в любом количестве.

Но зато с противоположной стороны этого первого острова они заметили три других в северном направлении и еще два — в западном, которые нельзя было хорошо рассмотреть по причине большого расстояния. «Но мы не намерены были сего ради уклоняться от нашего пути, чтобы обнаружить, как мы ожидали, такие же пустынные острова, как и первый. Поэтому мы отправились своей дорогой (строго на юг) и, таким образом, прошли еще один остров и, подойдя к устью реки, высадились в поисках пресной воды и обнаружили прекрасную и изобильную страну, покрытую деревьями. Иные из матросов, зашед в глубь острова, нашли у реки соляные слитки, белые и мелкие, и несметное количество больших черепах, панцири коих были такой величины, что из них можно изготовить хорошие щиты для воинов».

Они задержались здесь на несколько дней, исследуя страну и ловя рыбу в реке, столь широкой и глубокой, что в нее мог зайти корабль водоизмещением в сто пятьдесят тонн, а пущенная стрела не могла пересечь ее от одного берега до другого. Затем, назвав первый открытый ими остров Боа Виста[54], а самый большой остров группы именем святого Иакова, поскольку он был обнаружен в праздник этого апостола, они отправились дальше вдоль побережья материка и дошли до места Двух пальм, между Сенегалом и мысом Верде, «и так как вся эта сторона уже была известна нам, то мы не остановились, а смело обогнули мыс Верде и направились к Гамбре». В нее они тотчас же и вошли.

На этот раз к ним не вышло ни одной лодки и ни единого туземца, не считая нескольких слонявшихся неподалеку и не пожелавших задержаться. Спустя десять миль они обнаружили островок, где один из матросов умер от лихорадки, и назвали новооткрытую землю именем святого Андрея, в память о нем. Туземцы теперь были много сговорчивее, и людям Кадамосто удалось объясниться с самыми храбрыми из них, подошедшими близко к каравелле. Их, так же как — и сенегальцев, больше всего изумляли и смущали две вещи — белые паруса кораблей и белая кожа моряков. После долгих дебатов (крики носились от лодки к лодке) один из негров взошел на борт каравеллы, и его нагрузили подарками, «чтобы сделать более общительным». Уловка удалась. Его язык развязался, и он стал говорить довольно непринужденно. Страна, как и река, называлась Гамбра; ее правитель Фаросангуль жил на расстоянии десятидневного путешествия к югу, но он и сам находится в подчинении властителя Мелли, вождя всех негров.

Нет ли кого-нибудь ближе Фаросангуля? О да, Баттиманса — «король Батти» и множество других царьков, живущих рядом с рекой. Не проведет ли он их к Баттимансе? Да, и совершенно безопасно; его земли всего лишь в сорока милях от устья Гамбры.

«Итак, мы отправились к Баттимансе, туда, где река суживается до одной мили в поперечнике»; Кадамосто предложил королю подарки и произнес большую речь перед негритянскими вельможами, которая в повествовании сокращена, «дабы не превращать оное в пространную Илиаду». Король Батти в ответ одарил португальцев рабами и золотом, но золото это сильно разочаровало европейцев. Это было совсем не то, что они ожидали и о чем говорили сенегальцы: «Будучи сами бедны, они воображали, что их соседи должны быть богаты». С другой стороны, негры Гамбры готовы были платить любую цену за безделки и ничего не стоящие пустяки ради одной их необычности. Португальцы торговали там пятнадцать дней или около того, и за это время у них перебывало множество разнообразнейшего люда. Большинство приходило на корабль просто из любопытства и чтобы поглазеть на чужестранцев, другие продавали хлопчатые ткани, сети, золотые кольца, цибет и меха, бабуинов и сурков, плоды (особенно финики). Каждая новая лодка отличалась от предыдущей и формой и экипажем. Река, заполненная этими суденышками, «напоминала Рону возле Лиона», но туземцы управляли лодками как гондольеры, стоя; один гребет, другой правит веслами, с виду похожими на половину пики, в полтора шага длиною, с привязанной на конце круглой доскою вроде той, на которой режут мясо. «И с помощью этих весел они очень хорошо подвигались, будучи великими прибрежными путешественниками, но не решаясь выходить далеко в море или слишком удаляться от своей территории из опасения быть схваченными и проданными в рабство христианам».

После двухнедельной стоянки в стране Баттимансы матросы начали болеть, и Кадамосто решил снова спуститься по реке к взморью, отмечая, как всегда, обычаи туземцев. Большинство из них идолопоклонники, почти все безусловно верят, в амулеты, некоторые почитают «мерзейшего Махмуда», а иные кочуют, подобно европейским цыганам. Большая часть народа Гамбры живет так же, как люди Сенегала: они одеваются в хлопок и едят такую же пищу, разве что употребляют собачье мясо и все татуированы — и женщины и мужчины.

Мы не станем тут следовать за Кадамосто с его описаниями тамошних огромных деревьев, диких слонов, больших летучих мышей и «рыбоконей». Вождь по имени Гнумиманса, «король Гнуми», живший неподалеку от устья Гамбры, взял его на слоновую охоту, в которой он добыл трофеи — ногу, хобот и кожу, привезенные домой и подаренные принцу Генриху.

Спустившись по течению Гамбры, каравелла пыталась пройти вдоль неисследованного побережья, но бурей была отнесена в Открытое море. Поносившись некоторое время по волнам и едва не наскочив на опасный берег, они пришли наконец к устью большой реки, названной ими Рио Гранде, «ибо она больше напоминает залив или морской рукав, чем реку, и имеет в поперечнике двадцать миль, находится же она в двадцати пяти лигах от Гамбры». Здесь им встретились туземцы в двух каноэ, подававшие миролюбивые знаки, но не понимавшие языка переводчиков. Обнаруженная земля определенно лежала за самыми дальними пределами предшествовавших исследований, и здесь можно было делать новые открытия. Кадамосто не собирался снова рисковать. Его люди хворали и были утомлены, и он повернул к Лиссабону, отметив, прежде чем покинуть Ра или Рио Гранде, так же, как он заметил это в прошлый раз, что Северная звезда почти касается горизонта и что «течения у этого берега весьма причудливы. Вместо прилива и отлива через каждые шесть часов, как это бывает в Венеции, прилив здесь длится четыре часа, а отлив — восемь, волна поднимается такой силы, что три якоря с трудом могут удержать каравеллу».

Глава XVIII ЭКСПЕДИЦИИ ДИЕГО ГОМЕСА (1458–1460)

Последнюю при жизни Генриха экспедицию совершил его верный слуга Диего Гомес, благодаря чему впервые удалось точно и полно узнать об островах мыса Верде. Экспедиция эта последовала сразу за предприятием Кадамосто.

«Немного времени спустя принц снарядил в Лагосе каравеллу, названную «Королек», и поручил ее Диего Гомесу, равно как и две другие каравеллы, коих тот же самый Гомес был капитан-аншеф. Им приказано было пройти по возможности дальше.

Но, миновав большую реку за Рио Гранде, мы встретились с таким сильным морским течением, что никакой якорь не мог удержать корабль. Другие капитаны и их люди весьма встревожились, полагая, что мы у края океана, и просили меня поворотить назад. Открытое море было совершенно спокойно, и туземцы отделялись от берега и привозили нам свои товары: хлопчатые ткани, слоновую кость и, к нашему удовольствию, четверть меры малагского перцу, в зернах и в стручках, в коих он произрастает.

Так как течение нс позволяло нам идти дальше и становилось даже еще сильнее, то мы повернули назад и подошли к земле с зарослями пальм на взморье; их ветви были обломаны, и они были такой вышины, что издалека я принял их за мачты или шесты негритянских судов.

Итак, мы направились туда и нашли огромную равнину, покрытую сухой травой, и более пяти тысяч животных, похожих на оленей, но крупнее, которые не обнаруживали при виде нас никакого страха. Пять слонов вышли из речки, спрятавшейся за каймой дерев, — трое вполне взрослых и два молодых, а на взморье мы видели во множестве норы крокодилов. Мы вернулись к кораблям и на другой день отошли от мыса Верде и заметили устье большой реки, в три лили шириной, войдя в которое предположили, что это должна быть Гамбия. Течение и ветер нам благоприятствовали, и мы пристали к небольшому острову в середине русла и провели там ночь. Наутро отправились дальше и увидели множество каноэ, полных туземцами, бежавшими при виде нас, ибо то были убийцы Нуньо Тристана и его людей. На другой день мы увидели на правом берегу реки туземцев, приглашавших нас остановиться. Их вождь звался Франгазик, он был племянником Фаросангуля, великого владыки негров. Они дали нам в обмен на наши товары 180 фунтов золота. Господин этой страны имел с собой негра по имени Бука, понимавшего только негритянский язык, и, найдя, что он вполне честен, я просил его сопровождать меня до Кантора и обещал снабдить его всем необходимым. Это же самое я обещал его хозяину и забрал его.

Мы прошли вверх по реке до самого Кантора, большого города недалеко от берега. Дальше судам идти невозможно по причине густых зарослей и кустарника, но я дал понять, что пришел сюда менять товары, и туземцы начали стекаться ко мне в великом множестве. Когда по стране разошлось известие о том, что в Канторе христиане, ко мне стали приходить из Тимбукту, что на севере, от горы Гелу, с юга, и из Квиоквуна, большого города, обнесенного стеной из обожженного кирпича. Мне говорили, что здесь тоже довольно золота и что караваны верблюдов проходят через эту местность с товарами из Карфагена, Туниса, Феса, Каира и прочих сарацинских земель. Товары эти обмениваются на золото, доставляемое с копей по другую сторону Сьерра-Леоне. Говорят, горы тянутся на юг, что меня весьма обрадовало, потому что все реки, текущие оттуда, стремятся, сколько мы знаем, на запад, но мне говорили, что по другую сторону хребта иные очень большие реки текут на восток.

Говорят также, что на востоке от этих гор находится великое озеро, узкое и вытянутое, по которому каноэ ходят словно корабли. Люди, населяющие противоположные берега этого озера, пребывают в постоянной вражде; и те, что на восточной стороне, имеют белую кожу. Когда я спросил о правлении в той местности, мне ответили, что один вождь — негр, но что ближе к востоку царит более сильный правитель, незадолго перед тем покоривший негров.

Некий сарацин говорил мне, что он исходил всю ту землю и присутствовал при сражении, и когда я поведал о сем принцу, он сказал, что один торговец из Орана два месяца назад написал ему об этой самой войне и что он верит ему.

Обо всем этом рассказали мне негры в Канторе; я спрашивал их о дороге в золотую страну и о правителях той страны. Они сказали, что король живет в Кукиа, и что он владеет всеми копями по правую сторону реки Кантора, и что перед дверями его дворца лежит золотая глыба, в том виде, в каком ее достали из-под земли, и такой величины, что двадцать мужчин с трудом передвигают ее, и что король всегда привязывает к ней своего коня и держит ее как забавную диковину из-за ее размеров и чистоты. Вельможи его двора носят в ноздрях и ушах золотые украшения.

Земли к востоку изрыты золотыми рудниками, но тот, кто спускается в шахты ради золота, не живет долго — по причине дурного воздуха. Золотой песок дают женщинам, чтобы они вымыли из него золото.

Я спрашивал дорогу из Кантора в Кукиа и узнал, что дорога ведет на восток, где великое изобилие золота, чему я легко могу поверить, ибо я видел на тех дорогах негров, обремененных им.

Пока я торговал с неграми Кантора, мои люди стали тяготиться жарой, и тогда мы повернули к океану. Когда я прошел вниз по реке пятьдесят лиг, мне сказали о великом вожде, жившем в южной стороне, который желал говорить со мной.

Мы встретились в густом лесу на берегу, и он привел с собою огромную толпу людей, вооруженных отравленными стрелами, дротиками, мечами и щитами. Я подошел к нему с подарками и печением и лучшими из наших вин, ибо они не знают вина, кроме приготовленного из финиковой пальмы, и он был доволен и чрезвычайно признателен, дал мне трех негров и клялся единым богом, что он никогда больше не станет воевать с христианами, они могут торговать и путешествовать невозбранно по всей его стране.

Желая воспользоваться этой его клятвою, я призвал одного индуса, по имени Иаков, коего принц отправил с нами для того, чтобы, в случае если мы достигнем Индии, он мог бы разговаривать с туземцами, и я приказал ему идти с правителем сей страны в место, называемое Аль-Кузет, и найти гору Гелу и Тимбукту, что за землею Иалоффа. Еще прежде того с ним ходил туда один рыцарь.

Этот Иаков, индус, рассказывал мне, что Аль-Кузет — весьма худая страна, там есть река с пресной водой и множество лимонов, он принес мне несколько. А правитель той страны прислал мне зубы слонов, а также четырех негров, принесших на корабль большой слоновий бивень.

А дома здесь сделаны из водорослей и покрыты соломой, и, пока я три дня стоял тут (у устья реки), я узнал, что во всех бедах, причиненных христианам, повинен некий король, по имени Номиманеа, страна которого расположена невдалеке от большого выступа, возле устья реки Гамбии. И мне стоило великих мук помириться с ним, послав ему многие подарки с его людьми и на его каноэ, которые шли вдоль берега в его страну за солью, ибо этой соли там очень много, и она красного цвета. Номиманеа же был в великом страхе, что христиане станут мстить ему.

И вот я направился к большой гавани, где ко мне вышло много негров, посланных Номимансой посмотреть, что я стану делать, но я всегда обходился с ними милостиво. Когда король узнал об этом, он пришел к реке с. большим войском и, расположившись на берегу, послал за мной. И я пошел и оказал ему всяческое почтение. Там был священник их веры, спрашивавший меня о боге христиан, и я отвечал ему, как положил мне господь; а потом спросил его о Магомете, в которого они веруют. Королю так понравилась моя речь, что он, вскочив на ноги, велел служителю ислама в три дня оставить его страну и поклялся впредь с этого дня убивать всякого, кто произнесет имя Магомета. Ибо, сказал он, он верует во единого бога и никого, кроме него, не признает, как и брат его принц Генрих.

Назвав инфанта своим братом, он просил меня крестить его и всех его вельмож и женщин. Сам он не хотел другого имени, кроме Генриха, но его вельможи взяли разные наши имена вроде Яго и Нуньо. Итак, я остался в ту ночь с королем на берегу, но не крестил его, будучи мирянином. А на следующий день я просил короля с двенадцатью его дворянами и восемью женами отобедать со мною на моей каравелле; и они все пришли без оружия, и я угостил их птицей, и мясом, и вином, белым и красным, в таком количестве, которое они могли выпить, и они говорили между собой, что нет людей лучше христиан.

Затем на берегу король опять просил меня крестить его, но я сказал, что не имею позволения от папы; но что я передам принцу, и он пришлет священника. Номиманса тотчас написал к принцу Генриху с просьбой прислать ему священника и кого-нибудь для наставления его в вере и просил переслать со священником сокола, так как он был поражен, когда я рассказал ему, как мы носим птицу на руке, чтобы ловить других птиц. Еще он просил принца прислать двух баранов, да овец, да гусынь с гусаками, да поросенка, да двух человек для постройки домов и благоустройства его города. И я обещал ему, что все эти его желания принц исполнит. И правитель, и весь его народ подняли великий плач вследствие моего отбытия, но я оставил короля в Гамбии и отправился назад в Португалию. Одну каравеллу я послал прямо домой, а сам пошел с другими к мысу Верде.

Когда мы подошли близко к взморью, мы увидели два каноэ, вышедших в море, но мы прошли между ними и берегом и, таким образом, отрезали их от него. После чего ко мне подошел толмач и сказал, что среди туземцев на каноэ находится Безегичи, господин этой земли и человек злонамеренный.

Итак, я заставил их взойти на каравеллу, дал им есть и пить, щедро оделил их подарками и, делая вид, будто мне неизвестно, что передо мной вождь, спросил: «Правда ли, что это земля Безегичи?» Он ответил: «Да, это так». Тут я, чтобы испытать его, воскликнул: «Отчего он так гонит христиан? Куда лучше для него по примеру других правителей негров быть с ними в мире, чтобы они могли торговать в его земле и привозить ему лошадей и прочее. Ступай и скажи своему господину Безегичи, что я взял тебя в плен, но из любви к нему отпустил».

При этих словах он весьма ободрился и с моего разрешения возвратился со своими людьми в каноэ, и, когда все они стояли у борта каравеллы, я воскликнул: «Безегичи, Безегичи, не думай, что я не знаю тебя! Я мог бы сделать с тобой все, что мне угодно, но как я поступил с тобою, так и ты. отныне поступай с нашими христианами».

И они уплыли, а мы повернули к Аргену и острову Цапель, где обнаружили стаи всевозможных птиц, после чего отправились домой, в Лагос, и принц много радовался нашему возвращению.

После того в продолжение двух лет никто не посещал Гвинею, так как король Альфонсо вел войну в Африке и принц был всецело ею занят. Но когда он вернулся из Алькацера, я напомнил ему о просьбе короля Номимансы, и принц послал ему все, что обещал, со священником аббатом Сото де Касса, и молодым человеком из своих придворных, по имени Хуан Дельгадо. Это было в 1458 г.

Два года спустя король Альфонсо снарядил большую каравеллу, назначив меня капитаном, и я взял с собой десять лошадей и отправился к земле барбацин, что лежит рядом с землей Номимансы. У этих барбацин было два короля, но король Португалии дал мне власть над всеми берегами морскими, так что любой корабль, обнаруженный мною у побережья Гвинеи, попадал под мое начало, ибо король знал, что там должны быть те, кто продает маврам оружие, и он велел мне таковых ловить и связанными везти в Португалию.

И с божьей помощью я в двенадцать дней пришел к сей земле (барбацин) и нашел там два корабля; капитан одного из них был Гонзало Феррейра из Опорто, придворный принца Генриха, перевозивший лошадей; другим командовал Антонио де Ноли из Генуи. Эти купцы много вредили нашей торговле, так как туземцы прежде давали двенадцать негров за одного коня, а теперь только шесть.

А пока мы там стояли, из Гамбии пришла каравелла, известив нас о том, что капитан по имени Де Прадо ведет тяжело груженный корабль, и я приказал Феррейре под страхом смерти и утраты всего имущества идти к мысу Верде, найти этот корабль и захватить его. Он так и сделал, и мы обнаружили в трюме великие трофеи, каковые я отослал с Феррейрой к королю. Затем я и Антонио де Ноли покинули этот берег и два дня и одну ночь плыли к Португалии и увидели острова в океане, и поелику мой корабль был легче и быстрее прочих, то я и пришел первым к одному из сих островов, к хорошей гавани с белопесчаным побережьем, где бросил якорь. Я сказал всем своим людям и другим капитанам, что хочу первым ступить на землю, и сделал как хотел.

Мы не видели следов туземцев и назвали остров Сантьяго, под каковым именем его и доныне знают. Там в изобилии водилась рыба и было много странных птиц, до того смирных, что мы убивали их палками. У меня с собой был квадрант, и на его поверхности я записал высоту арктического полюса и нашел, что это лучше карты, ибо, хотя по карте можно хорошо следить направление плавания, все же если однажды сбиться с пути, то трудно потом взять правильный курс при помощи одной только карты.

После сего мы увидели один из Канарских островов, называемый Пальма, а потом пришли к острову Мадейра; оттуда встречным ветром меня отнесло к Азорам, но Антонио де Ноли остался у Мадейры и, уловив верный бриз, пришел в Португалию прежде меня. Он испросил у короля остров Сантьяго, который я открыл, и король даровал его ему, и он владел им вплоть до смерти.

А Де Прадо, возивший оружие маврам, был закован в железо, и король приказал вывезти его на телеге, и был он мучим и брошен живым в огонь с его мечом и золотом».

Глава XIX ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ ГЕНРИХА И ЕГО СМЕРТЬ (1458–1460)

В то время как Кадамосто и Диего Гомес несли флаг принца от берегов Европы дальше, «чем когда-либо досягали Александр или Цезарь», самого принца все более и более занимали планы новой священной войны с неверными.

Завоевание Константинополя в 1453 г. оттоманскими турками оказало устрашающее и побудительное воздействие на западное христианство в целом. В самом раздробленном романском государстве ходили толки о великих свершениях, хотя время и атмосфера для таких деяний давно миновали или еще не наступили. Одна Испания, часть западной церкви и государства, все еще горевшая крестоносным огнем XII столетия, была готова действовать. В частности, Португальское королевство в царствование Альфонсо V регулярно воевало в Марокко и желало и стремилось употребить людей и средства для большой Левантинской кампании. Поэтому, когда легат папы в 1457 г. приехал проповедовать священную войну, он был принят восторженно. Альфонсо пообещал собрать для войны с Оттоманской империей двенадцатитысячную армию и отчеканить новую золотую монету — крусадо — в память года освобождения.

Но одна Португалия не могла освободить Новый Рим, или святую землю, и, когда другие силы Запада отказались выступить, Альфонсо вынужден был удовольствоваться испытанным походом в Африку, но теперь ревностнее прежнего преследовал любимую свою цель — создать империю на суше по обе стороны пролива; и принц >в последний раз появился на государственном поприще в лагере своего племянника в Марокканскую кампанию 1458 г. Во время осады Малого Алькацера «господин инфант» приказал выдвинуть батареи, расположить орудия на высотах и вообще руководил осадой. Скоро в стене образовалась брешь, и город сдался на легких условиях, «ибо не затем пошел на них король Португальский, чтобы забрать их имущество или вынудить их платить дань, но чтобы послужить господу». Горожане должны были только оставить в Алькацере плененных христиан; сами же могли уйти вместе с женами, детьми и имуществом. Стойкий ветеран Эдуард Менезес стал правителем Алькацера и с отчаянной храбростью защищал город от всех попыток вернуть его. Когда осаждавшие предлагали ему условия, он в ответ предлагал им свои штурмовые лестницы, чтобы дать им больше шансов; когда они снимали осаду, он посылал спросить, не желают ли они немного задержаться, чтобы продолжить свои усилия, а то, мол, все окончилось слишком скоро.

Тем временем Генрих, возвратившись в Европу через Сеуту, в последний раз прибыл в свой город Сагрес. Его деятельность подходила к концу, и, собственно, в рассказе о ней остается рассмотреть только одну подробность. Большая Венецианская карта, известная как Камальдолезская карта Фра-Мауро, исполненная в монастыре Мурано, близ Венеции, представляет собой не только высшее достижение средневекового чертежного искусства, но и научный обзор исследований принца. Если деяния самого Генриха завершают средневековое исследование и открывают новый этап, то и эта карта, изображение и подтверждение его открытий, является не только последним планом старого типа, но и первой в новом роде — именно в том, что предполагал применение точных и тщательных методов портоланского черчения к картине всего мира. Это был первый научный атлас.

Но масштаб этой карты слишком велик, чтобы можно было дать сколько-нибудь подробное ее описание: она имеет шесть футов четыре дюйма в ширину[55], и каждая ее часть наполнена подробностями — итог трех лет непрерывного труда (1457–1459) Андреа Бьянко и всех первых исследователей и чертежников того времени. Вообще, этот труд отличает как внешняя тщательность, так и пышность исполнения; побережья, особенно средиземноморские и западноевропейские, почти совпадают с современной Адмиралтейской картой, хотя главный смысл всей работы составляют первые обозначения африканских и атлантических открытий принца Генриха.

«Карта Мира» Фра-Мауро (1457–1459)

Можно обнаружить известную склонность к преувеличению размеров рек, гор, городов и общих пропорций по мере того, как удаляешься от хорошо знакомых европейских территорий: Россия и Северная и Северо-Восточная Азия, пожалуй, слишком велики, но что касается центрального пояса, то надо признать, что вся область к западу от Каспия исследована скрупулезно и это лучшее по тому времени картографическое достижение.

Глядя на карту Фра-Мауро, невозможно тотчас же увидеть очертания Старого Света; и чем больше глядишь, тем достовернее они представляются в сравнении со всеми предшествующими попытками в этой области. Глядя на арабские карты и на средневековые христианские подражания им, сознательные или бессознательные (как в случае с испанским вариантом 1109 г.), невозможно отделаться от досадного чувства.

Почти безнадежны попытки угадать тут, хотя бы отдаленно, формы, соотношение или распределение частей света, у которых имелись названия и о которых в те времена, как может показаться, уже должно было существовать определенное представление.

Сопоставьте карту 1459 г. с Герефордской картой 1300 г. или с чертежом Идриси 1150 г. (изготовленным при христианском дворе в Сицилии) или поместите ее рядом с любой теоретической картой, появившейся за тысячу лет, на протяжении которых возникли Италия и Испания Фра-Мауро и принца Генриха, и тогда почти утратит смысл вопрос: неужели эти карты каким-то образом принадлежат одной и той же цивилизации? Что станет отвечать на это гиперкритицизм с его непогрешимым методом внутренних доказательств? Разумеется, карты сильно разнятся. С одной стороны, просто собрание невежественных каракуль, с другой — прообраз современных карт. И все-таки христианский мир ответствен и за то и за другое: он продирался сквозь невежество, предрассудки и традиции к свету более ясному и к знанию более истинному.

И если греческая география воскресла и снова вышла на свет, то это, по крайней мере отчасти, явилось следствием того воскрешения истинной науки, которое началось в то очень темное время, ночью XII века, в котором нам трудно различить признаки рассвета, если мы рассматриваем не столько теперешние достижения, сколько то, что оставили по себе жалкие, одурманенные дикари времен Аделяра, Бернарда, Аквината и Данте.

Со времени возвращения Генриха из Алькацера и до его смерти, пока изготовлялась Венецианская карта, прошло два года, в продолжение которых Диего Гомес открыл острова мыса Верде и отодвинул крайнюю южную отметку европейских открытий еще дальше на юг; однако о деятельности самого принца, за вычетом трудов его чертежников, известно немногое или ничего, кроме его указов. Указы эти касались торговых прибылей от гвинейской коммерции и поселенцев на новооткрытых землях у материка — Мадейре, Азорах, Канарах — и интересны как своего рода последняя воля и завещание принца своему народу, упорядочивавшее его колонии и предусматривавшее, пока не поздно, обработку земель, которые он исследовал. Уже 7 июня 1454 г. Альфонсо даровал ордену Христа для исследований «совершенных или имеющих совершиться на средства упомянутого ордена» духовную юрисдикцию в Гвинее, Нубии и Эфиопии со всеми правами, которые осуществляются в Европе и в родном Томаре.

Теперь же, 28 декабря 1458 г., принц Генрих подтвердил «в своем граде», что «указанный орден должен получать двадцатую долю всех товаров из Гвинеи», рабов, золото и все прочее; остальные доходы принадлежат преемнику принца в этом «царстве морей». Таким же образом 18 сентября 1460 г. принц препоручает церковные доходы от Порто-Санто и Мадейры ордену Христа, а церковное имущество — португальской короне. Он имел это право, ибо королевским указом от 15 сентября 1448 г. инфанту вменялся полный контроль над африканской и океанской торговлей и колониями. Как мы видели, ни один корабль не мог обойти Бохадор без его позволения; нарушавший это правило лишался своего корабля; все суда, плывшие с разрешения Генриха, обязаны были платить ему пятую или десятую часть стоимости своего груза.

Но приближался конец. Принцу было уже шестьдесят шесть лет, и он слишком мало щадил себя, чтобы надеяться на долгую жизнь. В последние годы возросшие нужды его дела принудили его занимать огромные суммы у сводного брата — миллионера, герцога Брагансы. Теперь богатства принца иссякали, как и его силы.

О его смерти мы знаем главным образом от его камердинера капитана Диего Гомеса, который был с ним до конца. «В лето Христово 1460, господин инфант Генрих сделался болен в своем граде на мысе Святого Винсента и от сей болезни скончался в четверг, ноября 13-го дня того же самого года. Король Альфонсо, бывший в то время со всеми его людьми в Эворе, объявил великий траур по смерти принца столь могучего, который снарядил такое множество судов, и столько богатств привез из земли негров, и так упорно сражался с сарацинами за веру.

В конце же того года король призвал меня к себе. До того времени я находился в Лагосе при теле господина моего принца, которое было перенесено в церковь Святой Марии и граде сем. И мне велено было посмотреть, не разложилось ли тело принца дотла, ибо такова была воля короля, чтобы его перенесли в монастырь Батальи, построенный отцом дона Генриха королем Хуаном. Но когда я осмотрел тело, я нашел, что оно сухо и не испорчено и облачено в грубую рубаху из конского волоса. Недаром поминает наша церковь, говоря: «Ниже даси преподобному твоему видети истления».

Ибо следует помнить, хоть и не мне здесь говорить о том, как чист был господин инфант, девственник до последнего дня, сколько добрых деяний совершил он за свою жизнь. Ибо то была бы длинная повесть. Но король Альфонсо велел перенести тело своего дяди в Ба-талью и положить его в часовне, построенной королем Хуаном, где покоятся также упомянутый король Хуани королева Филиппа, мать господина моего принца, и все пять братьев инфанта».

Он был сильного и крупного сложения, говорит Азурара, с крепкими, как ни у кого, руками и ногами. Он от природы имел красивую наружность, но от постоянных трудов открытое солнцу лицо его потемнело, выражение было строгим, а в гневе — ужасным. Храбрый сердцем, с острым умом, он имел страсть к великим свершениям. Стремление к роскоши и алчность не находили себе пристанища в его душе. Ибо с молодых лет перестал он употреблять вино, и, более того, обычно передавали, что он провел дни свои в нерушимом целомудрии. Он был так щедр, содержал такой знатный двор, основал для молодых людей своей страны такую большую и такую прекрасную школу, что ни один некоронованный принц Европы не шел с ним в сравнение.

Ибо все лучшие люди его народа и, более того, выходцы из чужих земель находили при его дворе радушный прием, так что порой удивительно было наблюдать и слышать там смесь языков, людей и обычаев. И никто из пришедших к нему с честью не покидал двора без какого-либо доказательства его расположения.

Лишь к себе он был суров. Все дни его проходили в труде, и нелегко поверить и то, как часто проводил он ночи без сна, возмещая неустанной своей деятельностью слабости других. Его достоинства и добродетели слишком велики, чтобы их можно было исчислить: мудрый и глубокомысленный, удивительных познаний и ровного поведения, учтивый в разговоре и манерах и весьма достойный в обращении; и вместе с тем ни один подданный самого низкого сословия не умел выказать более покорности и уважения своему господину, чем сей дядя своему племяннику с самого начала его царствования, когда король Альфонсо был еще в несовершенных летах. Стойкий в несчастьях и смиренный в удаче, господин мой инфант никогда не питал ненависти или злого умысла к кому бы то ни было, даже если его горько обижали, так что иные, говорящие так, словно им все известно, сказывали, что он не хотел воздавать за зло, а впрочем, был совершенно нелицеприятен. Так, они жаловались на то, что принц простил иных из его солдат, бежавших от него при атаке Танжера, когда он подвергался величайшей опасности. Он был всецело предан общественному служению и всегда с радостью брался за новые проекты для блага государства, принимая расходы на свой счет. Он прославился, воюя с неверными и миротворствуя всем христианам. И был всеми любим, ибо он любил всех, никогда никого не оскорбив, никогда никому не отказывая в должном уважении и любезности, как бы ничтожен ни был человек, не забывая, однако, своего положения. Никто никогда нс слышал, чтобы с уст его слетело грубое или неприличное слово.

Но более всего он был послушен святой церкви, посещая все службы и следя за тем, чтобы в его часовне они отправлялись столь же торжественно, как и во всяком кафедральном соборе. Он почитал все святое и любил оказывать почести и творить благо всем служителям веры. Чуть ли не половину года проводил он в посте, и нищие никогда не уходили от него с пустыми руками. Его сердце не знало иного страха, кроме страха согрешить.

Глава XX ИТОГИ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ПРИНЦА ГЕНРИХА

Сама по себе жизнь Генриха, быль может, и не представляет большого интереса. Мы видели, какое множество направлений истории и прогресса — христианского мира, Португалии, науки — пересеклось в этой жизни. Греческая и арабская географии — и сумма сведений, и практические исследования — в той же степени служили материалом, который он обнаружил и употребил для своей работы, в какой и записки христианских паломников, торговцев и путешественников предшествующего тысячелетия. Исследовательская и экспансионистская энергия, которую норманны принесли в Европу, вызвав непосредственно движение крестоносцев, производила в Португалии XV в. совершенно такое же действие, что и во Франции, Италии и Англии XII и XIII вв.; после неудачи сирийских крестовых походов испанский их вариант — величайший из общественных и религиозных переворотов средневековья — увенчался таким успехом, что победоносные испанские христиане смогли заняться поисками новых миров, подлежащих завоеванию. И мы видели, что любой аспект жизни и деятельности принца необходимо сообразуется с прогрессом науки XII, XIII и XIV вв., особенно в области эволюции географических карт и планов, с великим распространением путешествий по суше и с новыми начинаниями в океанских плаваниях. Обратимся теперь ненадолго к неисчислимым итогам этой жизни, которой предшествовали столь обширные и продолжительные приготовления.

Ибо, если нам ясно, что труд этот не мог совершаться без многосторонних приготовлений в историческом прошлом, точно так же трудно понять, каким образом великие достижения следующего поколения, поразительного XVI века, который наступил вслед за веком придворных и учеников Генриха, могли бы осуществиться без импульса, который он дал, и без знания, которое он распространил.

Ведь дело не в том только, что его моряки сломали стену суеверного страха и проникли в неведомый юг на расстояние приблизительно в две тысячи миль; не только в том, что между 1442 и 1460 гг. европейцы перешли восточные и южные пределы, столь давно положенные им преданиями; не в том лишь, что самая трудная часть африканского берега, между Бохадором и Гвинейским заливом, была благополучно пройдена и что морской путь в Индию был открыт более чем наполовину. Все это так. Однажды обогнув южный мыс, Васко да Гама очутился вскоре не в неизведанном и нехоженом океане, но в начале одного из великих торговых путей магометанского мира. Большая часть расстояния между отдаленнейшей точкой, достигнутой принцем, и южным мысом Доброй Надежды была пройдена за две экспедиции, в четыре года (1482–1486).

Но были вещи и поважнее. Генрих не просто совершил первые и самые трудные шаги в направлении его великой главной цели — изыскания пути к Индии вокруг Африки; не просто начал обращать туземцев, просвещать прибрежные племена и колонизовать некоторые торговые области; он сверх всего этого основал ту школу мысли и дела, которая совершила все великие открытия, столь безусловно затмившие его собственные.

Из этой школы вышли; Колумб, который обнаружил западный путь к Индии, исходя из сведений, добытых благодаря попыткам Генриха пройти югом и востоком; Бартоломео Диас, который достиг самой южной точки старосветского материка и, обогнув ее, открыл европейским морякам Индийский океан; да Гама, который первым из этих моряков собрал плоды девяностолетних трудов, впервые проплыв от Лиссабона до Калькутты и обратно; Альбукерк, основавший первую колониальную империю современной Европы, первую большую провинцию христианства, торговый доминион португальцев на Востоке; Магеллан, окончательно доказавший то, что все великие открыватели предполагали, — что земля кругла; безымянные смельчаки, которые, по-видимому, добирались до Австралии еще прежде 1530 г.; картографы, оставившие нам первую настоящую карту мира. Поэтому невозможно измерить историческое значение принца одними вещественными достижениями его усилий. Если дела его представляют собой нечто несравненно более значительное, чем просто эпизод португальской истории, то это потому, что его труды были бесконечно перспективны, потому, что он положил верное основание для дальнейшего продвижения Европы и христианства, потому, что он был вождем подлинного Ренессанса и Реформации.

Бывают деятели, представляющие национальный интерес; другие, еще менее того, имеют значение частное или местное; третьи же всегда дороги нам человечески, как люди, испытывавшие обыкновенные желания и страсти и прожившие обыкновенную жизнь, сообщив ей собственную яркость и напряженную силу; бывают и такие, которые выступают в большей или меньшей степени как настоящие преобразователи хода мировой истории, без которых все наше современное общество, вся наша гордая цивилизация были бы совершенно иные.

Потому что в конце концов современному христианскому миру Европы есть чем гордиться, хотя его писатели и посвящают столько времени его осуждению и поношению. Ведь чего-нибудь да стоит то, что наш западный мир одолел и покорил всякую иную цивилизацию на земле; что, за вычетом одного Китая, он освоил все заманчивые пространства Азии; что он открыл, заселил и вызвал к жизни новый континент, чтобы сравнять его со старым; что он добыл не полное, но весьма полезное знание обо всей земной поверхности. Мы говорим, что теперь мир стал нашим домом, и, если бы мы понимали, что это значит, мы вспомнили бы о Европе X или даже XIV столетия, об умозрительных картах средневековья, о баснях и лжеучениях цивилизации, замкнувшейся в себе самой и обреченной так долго бороться в суживающемся кольце против непрестанных атак извне, против варварства, которое благодаря такому положению вещей продолжало жить внутри ее. Быть может, тогда наши выводы достались бы нам не так дешево, и, может быть, мы осознали бы, что этот крупный шаг вперед, это величайшее событие современной истории, как мы ее понимаем, составляющее честь и славу трех последних столетий, бесконечно обязано вдохновению и деятельности Генриха Португальского, какого-то принца XV в.; что этот какой-то принц, вероятно, принадлежит к разряду великих просветителей, людей, умевших в большой мере изменить общество и двинуть его вперед, людей, подобных Александру, Цезарю и основателям великих религий мира.

Было бы уместно привести самые краткие доказательства этого утверждения и посмотреть, какое продолжение имела деятельность принца: сначала по его южным и восточным направлениям, а потом и по другим, ими подсказанным, — на запад и на север.

Король Альфонсо V, племянник Генриха, хотя и был скорее могучим бойцом и королем турниров, чем человеком, способным вполне осуществить планы дяди, все же наследовал довольно от его вдохновения, чтобы верно, хотя и медленно, продолжать движение вокруг Африки. Он уже сделал все что мог для завершения большой карты Фра-Мауро; воплотив все достижения Мореплавателя и явив самый полный и совершенный для того времени образ мира, она появилась в 1459 г., незадолго до смерти Генриха, — последняя дань науки трудам принца.

Теперь же, в 1461 г., вынужденный сам заниматься открытием и завоеванием Гвинеи. Альфонсо отделывает заново форт Генриха в заливе Аргена и посылает некоего Педро де Синтра обследовать побережье за Рио Гранде, самой отдаленной точкой, достигнутой Кадамосто в первом его плавании; Педро углубился в излучину Бенина на шестьсот миль, миновал горную гряду, называемую Сьерра-Леоне — по громовым раскатам на ее вершинах, напоминающим рык льва, и возле места, впоследствии известного как форт Ла Мина, повернул назад (1461 г.). В продолжение следующих пяти лет другой придворный, некий Суэйро да Коста, вслед за Педро де Синтра отправился в Гвинею, но без каких-либо новых достижений; к тому времени, когда Кадамосто покинул Португалию (1 февраля 1463 г.), по его словам, «больше не ходили к новооткрытым областям».

Все силы поглощала теперь, конечно же, работорговля невдалеке от дома, и отношение Альфонсо к африканским экспедициям, по существу, сводилось к его заботам о безопасности этой торговли.

Но в 1471 г. был предпринят еще один шаг в направлении дальнейших открытий. Ибо энергия исследований не угасла и нс иссякла — просто поджидали вождя. Фернандо По доходит до острова (который до сего времени зовется его именем), в отдаленнейшей шхере Гвинейского залива, обнаружив его по пути вдоль того восточного склона Африки, по которому так уверенно продвигались после 1445 г., когда был обойден мыс Верде, и который оканчивался Теперь, круто изгибаясь к югу. Это было великим разочарованием. Но, несмотря на такое препятствие, в то же самое время двое знаменитых португальских кормчих, Мартин Фернандес и Альваро Эстеевес, прошли весь гвинейский берег, заливы Бенина и Биафры и пересекли экватор, очутившись под новыми небесами, на новой земле. Они пересекли экватор, у порога которого давно топтались капитаны португальских каравелл, наблюдая, подобно Кадамосто, неизвестные в Северном полушарии звезды и все более явное исчезновение Северной звезды.

В 1475 г. достигли мыса Святой Екатерины, в двух градусах на юг от линии, а затем, после еще шести лет вялых исследований и цветущей торговли, король Хуан II сменил на троне Альфонсо V и занялся деятельностью в духе принца Генриха Мореплавателя.

В течение шести коротких лет исследования разрешили главную часть, многолетней задачи: южный африканский мыс был обойден и путь в Индию открыт. Ибо пришло время и пришел человек. Хуан прибавил новую главу к открытиям, послав землепроходцев через Черный материк, а моряков отправив к арктическим морям на поиски северо-восточного прохода в Китай.

Он умер, подготавливая экспедицию, которая должна была вступить в обетованную землю, и слава путешествия да Гамы выпала тому, кто не трудился, но унаследовал плоды чужих трудов, — королю-домоседу Эммануэлю Счастливому. Но открытия Диаса, Диего Кана, Ковильяма, обход мыса Бурь, первое путешествие (правда, по суше) от Лиссабона прямо до Малабара, во всяком случае, принадлежат второму вершителю дела португальских и европейских открытий — Хуану Совершенному.

Менее чем через четыре месяца после смерти отца Хуан, получая в качестве бесспорного наследника часть доходов от африканской торговли и рыбного промысла, послал в плавание Диего де Азамбуга с десятью каравеллами, возложив на него три обязанности: во-первых, возведение форта у Святого Георгия Ла Мина для обеспечения торговли вдоль гвинейского берега; во-вторых, перестройку старого форта Генриха в Аргене; в-третьих, исследование еще неизвестных берегов на возможно большем расстоянии. Поэтому моряки везли с собой камень, дерево, цемент и инструменты для строительства, а также резные колонны для установления символов владения во всех новооткрытых землях (взамен деревянных крестов, исполнявших эту роль прежде). Каждая колонна была в четырнадцать ладоней высотой, спереди был вырезан королевский герб, а по бокам — имена короля и открывателя рядом с датой открытия на латыни и по-португальски. Азамбуга вышел в море 11 декабря 1480 г., возле мыса Верде заключил договор с вождем Безегичи и достиг Ла Мина, на южном берегу Гвинеи, 19 января 1482 г., потратив год па постройку форта и совершение договоров с туземцами Северо-Западной Африки. Форт и церковь в Ла Мина были возведены за двадцать дней, и Азамбуга послал свои суда назад, наполнив трюмы рабами и золотом, но без всяких известий о новых открытиях. Хуан не пожелал удовлетвориться этим. В 1484 г. Диего Кан получил приказ идти по возможности дальше на юг и нс «задерживаться нигде ради иных предметов». Он миновал мыс Святой Екатерины, сразу за экватором, с 1475 г. остававшийся пределом известного, и двинулся дальше к югу, достигнув мощной реки Конго, называемой туземцами Заире, известной ныне как вторая река Африки, — настоящего Западного Нила, который обозначался каждым географом, начиная от Птолемея, и за который португальцы всякий раз принимали то Сенегал, то Гамбию, то Нигер.

Кан, договорившись с туземцами, увез с собой четырех заложников, которые служили ему переводчиками. На другой год он вернулся и, миновав Конго, прошел еще двести лиг, до места современной бухты Валфиш (1485 г.).

Здесь берег как будто бесконечно протянулся на юг, хотя на самом деле Кан прошел добрых девять десятых расстояния до южного мыса, и он повернул назад, к Конго. Там он убеждал короля и народ стать христианами и союзниками Португалии. Еще в 1484 г. туземные посланники к королю Хуану сообщили такие сведения об одном местном владетеле, некоем Огане, христианине сердцем, что весь лиссабонский двор вообразил, будто это и есть давно пропавший пресвитер Иоанн, и португальский монарх, горя этой надеждой, без промедления послал своих людей по морю и по земле на розыски этого «великого католического государя».

В августе 1486 г. Бартоломео Диас вышел в море с двумя кораблями, чтобы, во-первых, найти пресвитера и, во-вторых, исследовать столько новых земель и морей, сколько будет возможно. Двух послов, Ковильяма и Пайву, отправили с тем же поручением через Иерусалим, Аравию и Египет; еще одной экспедиции велели пройти Сенегал до его впадения в Нил; четвертая группа направилась на поиски пути в Катхай через северо-восток.

Камоэнс воспел походы Ковильяма, который первым увидел гвоздику и корицу, перец и имбирь и который изнемог от тоски в заточении при абиссинском дворе пресвитера, но экспедиции Диаса, в сущности, не находится места в Лузиадах, и само имя этого открывателя обыкновенно не вспоминают. Просто Васко да Гама слишком удачно обобрал его.

Хуан Диас был вторым капитаном, обогнувшим Бохадор; Динис Диас в 1445 г. открыл Сенегал и мыс Верде; теперь, спустя сорок лет, Бартоломео Диас добился крупнейшего успеха за всю историю открытий до Колумба, ибо обнаружение Америки норманнами было никому не известной и преходящей удачей, тогда как вояж 1486 г. прямо или косвенно воздействовал на науку, торговлю и весь облик мира, изменив их сразу и навсегда.

Плывя на «двух маленьких фриггитах», в пятьдесят тонн водоизмещения каждый, с верой в то, что корабли в упорном стремлении на юг вдоль побережья Гвинеи непременно достигнут оконечности материка, Диас за одно шестнадцатимесячное путешествие решил главную задачу, поставленную Генрихом перед нацией за семьдесят лет до того.

Миновав бухту Валфиш и самую последнюю колонну Диего Кана, он достиг некоего выступа и установил там свою первую новую колонну на месте, доныне известном как Стрелка Диаса. Продолжая двигаться вдоль берега в южном направлении и постоянно лавируя против ветра, он прошел Оранжевую реку, северную границу нынешней Капской колонии. Затем, уйдя далеко в море, Диас тринадцать дней шел с попутным ветром строго на юг в надежде обогнуть по широкой дуге южную оконечность материка, до которой теперь было, видимо, недалеко. Испытав почти арктические холода, изнуренный борьбой с гигантскими морями, он изменил курс на восток, а затем, не обнаружив земли в продолжение пяти дней, повернул на север. Первой увиденной землей оказалась излучина, на которой пасся скот, называемая теперь Говяжьей бухтой — название, данное Диасом, когда он увидел там коров и пастухов. Высадив на берег двух туземцев из числа привезенных в последние годы в Португалию из Гвинеи и Конго и послав их опять в роли разведчиков колоний для европейцев, экспедиция отправилась на восток, тщетно ожидая увидеть конец земли, пока не обнаружилось, что берег постепенно, но определенно уходит на север.

Последнюю свою колонну они установили в бухте Альгоа, на первой земле, на которую ступили христиане за мысом. У Великой рыбьей реки, в шестидесяти милях оттуда и спустя добрых пять сотен миль от места, которого так усердно домогался Диас, команда отказалась идти дальше, и адмирал повернул назад, будучи уверен, что прозевал мыс и что все его труды напрасны. Опустошенный горечью своего разочарования и непрестанными и бесполезными усилиями, он медленно возвращался вдоль берега, когда пелена вдруг спала с его глаз. Ибо показался тот «столь долгие века неведомый выступ», вокруг которого лежал путь в Индию и обнаружить который прежде всего стремились все экспедиции, с тех пор как в первые годы XV столетия заново началось распространение Европы.

В то время как Диаса носили бури возле Великого мыса, Ковяльям со своими друзьями оставил Лиссабон, чтобы проложить путь будущим морским походам своим «обозрением всех берегов Индийского океана», чтобы по возможности исследовать внутренние области Африки, чтобы найти пресвитера Иоанна и чтобы соединить (португальский опыт с любыми могущими обнаружиться христианскими силами в Великой, Средней или Дальней Индии.

Как сенегальские удальцы короля Хуана исследовали Нигер, караванные маршруты Сахары, город Тимбукту и якобы Западный Нил, так и абиссинские путешественники изучали все африканские и малабарские земли, к которым должен был выйти первый флот, обогнувший мыс Бурь. «Держитесь юга, — писал Ковильям домой из Каира после первого посещения Калькутты, с одной стороны, и Мозамбика — с другой, — и, если будете упорны, Африка кончится. И когда корабли выйдут в Восточный океан, пусть ищут Софалу и Лунный остров[56], и они найдут кормчих, кои проведут их в Малабар».

Еще одну главу исследований открыл катхайский флот короля Хуана. Он не смог добыть новых сведений о Северо-восточном проходе, но за северным берегом Азии был обнаружен мерзлотный остров, название которого — Новая Земля, или Нова Зембла, — до сих пор хранит память о первых португальских шагах по дороге, на которой в последовавшие затем годы погибло столько голландских и английских моряков.

Великий поход Васко да Гамы (1497–1499), империя, основанная Альбукерком (1506–1515) в Индийских морях, явились следующими этапами полного осуществления притязаний принца Генриха.

Когда в начале XVI в. благополучно начались прямые и непрерывные торговые сношения Португалии с Малабаром; когда европейские поселения и форты стали контролировать все восточное и западное побережье Африки, от устья Красного моря до начала Средиземного, а все пять ключевых пунктов индийских морей — Малакка, Гоа, Ормуз, Аден и Цейлон — оказались в руках христиан; когда мусульманская торговля между Восточной Африкой и Западной Индией перешла во владение лиссабонских королей, — тогда дон Генрих, увидев плоды своих тяжких душевных усилий, мог бы быть, вероятно, удовлетворен.

Предположительное открытие Австралии около 1530 г. или несколько ранее и походы Фердинанда Мендеса Пинто в Японию и дальше на восток, начало торговли с Китаем в 1517 г. и полное исследование Альваресом и другими католическими миссионерами Абиссинии, царства Пресвитера, в 1520 г., миллионы обращенных в Малабаре Франциском Ксавье и иезуитскими проповедниками и объединение старой местной христианской церкви Индии с римской (1599 г.) были новыми шагами по той же дороге. Все они, если вернуться по их следу назад, Приведут нас ко двору Сагреса; это справедливо и для испанских, французских, голландских и английских империй юга и востока. Генрих трудился для своей нации, но, когда нация эта стала угасать от потери лучшей своей крови, другие народы овладели плодами его трудов.

Но хотя сам он не дождался исполнения своих планов, тем не менее и принцип юго-восточного маршрута, и заслуги людей, прошедших по нему с полным успехом, были следствием его созидательной деятельности.

Да Гама, Диего Кан, семья Диас и множество великих моряков, пошедших по дороге, проложенной ими, либо «с младых лет воспитывались в доме инфанта», как сообщает нам хроника открытия[57] о каждом новом лице, появляющемся на сцене, либо видели в нем наставника, будучи обязаны своим искусством школе Сагреса, и пускались в настоящее плавание с его разрешения и при его поддержке. Даже направления, по которым осуществлялись национальные исследования и экспансия, настолько строго и неуклонно следовали его проектам, что, когда после его смерти Христофор Колумб предложил другой маршрут в Индию, двор Хуана II не принял этого всерьез. И это заставляет нас обратиться к другой, побочной стороне влияния Генриха.

«Будучи в Португалии, — говорит Фердинанд Колумб в своей «Жизни адмирала», — адмирал пришел к Хшсли, что если возможно столь далеко плыть в южном направлении, то можно плыть и на запад и обнаружить земли в той местности». Так второе великое течение в новых открытиях не менее явно, хотя и не так прямо, как первое, восходит к «щедрому» Генриху «Лузиад» Камоэнса: западный путь был подсказан успехом восточного.

Но успех этот вскружил головы его соотечественникам. Когда Колумб, сын генуэзского чесальщика шерсти, с 1470 г. проживавший в Лиссабоне, незадолго перед 1484 г. поверг на рассмотрение двора Хуана II предложение за несколько недель найти Сипангу Марко Поло[58], плывя на запад от Азор, к этому отнеслись как к фантазии. Хуан, ученик и последователь Генриха, был, подобно другим его ученикам, ограниченнее своего наставника.

Он был готов к любым тратам и трудностям, но не к новым маршрутам. Он мог идти лишь так, как его учили. Он имел основание для самоуверенности, а его ученый «совет 4-х» (включая Мартина Бехэма из Нюренберга), к которому направили Колумба, был чересчур упоен своими новыми улучшениями астролябии и подтвердившейся теперь уверенностью в том, что южный мыс будет вскоре пройден. Яростный догматизм неизвестного теоретика был непереносим для них.

Но так как он был слишком предан своей идее, чтобы от него можно было легко отделаться, то с ним обошлись низко и бесчестно. По предложению сеутского епископа Колумба заставили ждать ответа и просили его снабдить свои планы подробными картами и пояснениями. Он повиновался, и пока совет делал вид, будто внимательно изучает все это, чтобы принять окончательное решение, к островам мыса Верде была послана каравелла для испытания маршрута, который он предлагал.

Португальцы несколько дней плыли на запад, пока погода не сделалась бурной; и так как у них к этому предприятию не лежало сердце, то они повернули к Европе со свежим запасом легенд, которые так искренне презирал Генрих. Они вошли в непроницаемый туман, остановивший их продвижение; их заставили вернуться привидения; море в тех краях кишит чудовищами; стало невозможно дышать.

Колумб понял, как с ним поступили, а смерть жены усилила его неприязнь к этой стране и к ее людям. В конце 1484 г. он покидает Лиссабон. Три года спустя, когда выжидательная тактика и уловки Испании внушили ему такое же отвращение, он снова предложил свои услуги Португалии. Король Хуан уже раскаялся в своей скаредности; 20 марта 1488 г. он написал в ответ Колумбу, что, со своей стороны, охотно предлагает ему покровительство против любых обвинений, которым он может быть подвергнут в Лиссабоне. Теперь кастильский двор, в свою очередь, стал опасаться совершенно потерять источник, быть может, неисчислимых выгод; Колумб остается на службе Фердинанда и Изабеллы, и, наконец, в августе 1492 г. католические короли послали его из Палоса открывать что угодно и где угодно.

То, что случилось потом, — открытие Америки и все Последовавшие за этим походы Каботов, Америго Веспуччи, Кортеса и Пизарро, Де Сото, Ралея и отцов-пилигримов — часто никак не связывают с медленным и болезненным началом европейской экспансии Португалии XV столетия, но тем не менее эта подлинная и действительная связь существует. Это стремление великого века исследований вперед и вовне было приведено в движение одним человеком. Оно могло бы обойтись и без него, но исторически случилось так, что именно благодаря ему оно принесло плоды. «И пусть тот, кто сделал больше, стоит выше его».

Примечания

1

Ф. Энгельс. Происхождение семьи, частной собственности и государства. — К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения. Т. 21, с. 83.

(обратно)

2

К. Маркс. Капитал. Т. 1. — К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения. Т. 23, с 760.

(обратно)

3

Там же, с. 764.

(обратно)

4

Путешествия Мэчэма и Зени рассматриваются как подлинные, однако оба они берутся специалистами под сомнение (здесь и далее, кроме оговоренных случаев, примечания принадлежат автору).

(обратно)

5

На смену старому представлению об окружающем сушу океане как о пределе изведанного пришла новая, причудливая идея о безграничном континенте (тянувшемся во все стороны, кроме северо-запада) — вымысел, порожденный, быть может, огромной протяженностью владений Римской империи.

(обратно)

6

Выражение «карта» или «план» применительно к описаниям Страбона (около 20 г. н. э.) не означает, что сам Страбон оставил нечто большее, чем описание, по которому позднее была составлена　карта «Мир по Страбону». То же самое относится к Эратосфену (около 200 г. до н. э.) и всем греческим географам до Птолемея. Возможно, что Атлас Птолемея и, что еще более вероятно, план Пейтингера действительно представляют собой карты, которые были выполнены античными чертежниками, но из множертва подобных карт до нас дошли только эти две.

(обратно)

7

При этом обитаемая часть мира, расположенная главным об разом в Северном полушарии, выглядела в длину в два раза больше, чем в ширину.　

(обратно)

8

В посланиях Колумба королеве Изабелле (1498 г.) улавливаются, если можно так выразиться, последние отзвуки арабской теории, представлявшей собой смесь из Моисеевой и греческой географии с исправлениями, которые Роджер Бэкон внес в Птолемееву картину мира. «Старое полушарие, — пишет он, — центром которого является остров Арим, сферическое, но другое, новое имеет форму нижней половины груши. На расстоянии ста лиг к западу от Азорских островов земля поднимается к экватору и температура растет. Вершина находится в устье Ориноко».

(обратно)

9

«Отклонение эклиптики, эксцентричность Солнца, предварение равноденствия».

(обратно)

10

С историей Синдбада связано распространение арабских поселений на восточноафриканском побережье, осуществленное при Эмосаидах.

(обратно)

11

Школа персидских математиков, давшая карты Эльэстахри и Ибн-Хайкала, а также «Книгу широт и долгот», которую Абульрида приписывает Эльфараби Турку, вела свое происхождение непосредственно от Аль-Бируни.

(обратно)

12

Он разделил мир на климаты, подобно грекам, пренебрегая разделением по политическому признаку, а также языковыми или религиозными различиями. Каждый климат разделялся на десять участков. В очертаниях Африки он следовал за Птолемеем.　

(обратно)

13

Якут Рубин, бывший когда-то греческим рабом, дерзко, но безуспешно пытавшийся изменить свое имя на Якуб или Иаков, стал одним из величайших арабских энциклопедистов; орды Чингисхана помешали его исследованиям Средней Азии; он умер в 1229 г.

(обратно)

14

Вместо библейского: «наполняйте землю» (Бытие, I, 28). — Примеч. пер.

(обратно)

15

По одним предположениям, эта была Южная Каролина, по другим — Канарские острова.

(обратно)

16

В честь святого Иакова Компостельского.

(обратно)

17

Если только земля белого человека и Великая Ирландия не являются Канарскими островами (см. выше).

(обратно)

18

Камоэнс. Лузиады

(обратно)

19

Однако несколько мореходов-викингов, по-видимому, опередили Отера в его походе к Двине.

(обратно)

20

Оно завершилось ок. 1000–1040 гг.

(обратно)

21

В 1071 г., когда они разгромили римлян и византийцев в битве при Манизкерте.

(обратно)

22

«Татары принудили лошадей наших идти рысью».

(обратно)

23

В Ксанаду Кублай-Хан решил Открыть приятный взору свод Там, где священный Альф стремил Мимо каверн свой мутный ил В залив священных вод. Кольридж. «Кублай-Хан». (обратно)

24

Имеется в виду Тяньцзинь. — Примеч. пер.

(обратно)

25

Возможно, имеются в виду Андаманские острова.

(обратно)

26

Эти новый знания в действительности были получены благодаря постепенному распространению арабских поселений на юго-восточное побережье Африки, — от Гуардафуи, мыса Пряностей к Мозамбикскому проливу.

(обратно)

27

Копи, шахты.

(обратно)

28

Земная твердь (лат.).

(обратно)

29

Нон означает «Рыбный мыс». Но римляне считали, что это слово означает «нет», т. е. «место, откуда нет возврата». Отсюда и пословица: «За мысом Нон померкнет свет, пути назад оттуда нет».

(обратно)

30

«Прежде всех научил моряков магниту Амальфи».

(обратно)

31

Относящиеся к 1306, 1351, 1367, 1375, 1380, 1436, 1448 и 1459 г.

(обратно)

32

Древняя Римская Лузитания, имевшая, однако, больше земли на севере и меньше на юге. И потому в поэзии португальцы — Это лузитании, луизитанцы и т. д. Ср.: Камоэнс. Лузиады.

(обратно)

33

«Что Динис желал, то и совершал», — гласила пословица.

(обратно)

34

Если не считать чертежников портолан (т. е. планов побережий).

(обратно)

35

Т. е. короля Хуана, отца Генриха.

(обратно)

36

Речь идет о ритуале рыцарского посвящения, предполагавшем совершение подвига в условиях турнира или настоящего сражения. — Примеч. пер.

(обратно)

37

«Город семи холмов», как порой толкуют это название.

(обратно)

38

В праздник.

(обратно)

39

Джебнль-аль-Тарик— по имени вождя арабов Тарик Бен Сеида, под началом которого в 711 г. они вторглись в Испанию из Африки. — Примеч. пер.

(обратно)

40

В 1418 у 1424–1425 гг. Генрих приобрел и пытался удержать некоторые права владения на Канарах, уступленные Де Ботанкуром, и попытки эти повторялись в 1445 и 1446 гг.

(обратно)

41

Т. е. к Нидерландам.

(обратно)

42

Золотая река.

(обратно)

43

Речь идет о тексте современника и подданного принца Генриха Азурары «Хроника открытия и завоевания Гвинеи».

(обратно)

44

Камоэнс. Лузиады, IV, 52.

(обратно)

45

Альфред Великий, король Англии (871–901), подчинивший датчан и учредивший в Англии множество гражданских институтов.

(обратно)

46

По-видимому, Этельред II (978—1016); слабый правитель, в конце концов смещенный датчанами.

(обратно)

47

Джон Нокс (1505–1572) — шотландский реформатор пуританского толка, гонитель Марии Стюарт, выпустивший в 1558 г. брошюру «Первый трубный глас против чудовищного правления женщины».

(обратно)

48

Сантарем и Оливейро Мартинс указывают более позднюю дату этого похода — 1447 г.

(обратно)

49

Очевидно, кардинал Томас Вулзи (Wolsey 1475?—1530) — Примеч. пер.

(обратно)

50

Францию.

(обратно)

51

В ясную погоду этому мешают солнечные блики на море. — Примеч. пер.

(обратно)

52

Рио-Гранде.

(обратно)

53

Гибралтар.

(обратно)

54

То есть «благовидный». — Примеч. пер.

(обратно)

55

Около двух метров — Примеч. пер.

(обратно)

56

Мадагаскар.

(обратно)

57

Книга Азурары.

(обратно)

58

Японию — Примеч. пер.

(обратно)

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ

Введение

Глава I ПЕРВЫЕ ХРИСТИАНСКИЕ ПАЛОМНИКИ (около 353–867)

Глава II ВИКИНГИ, ИЛИ НОРМАННЫ (около 787—1066)

Глава III КРЕСТОВЫЕ ПОХОДЫ И ПУТЕШЕСТВИЯ ЗЕМЛЕПРОХОДЦЕВ (около 1100–1300)

Глава IV МОРСКИЕ ПУТЕШЕСТВИЯ (около 1250–1410)

Глава V ГЕОГРАФИЧЕСКАЯ НАУКА В ХРИСТИАНСКОМ МИРЕ ПОСЛЕ ПЕРВЫХ КРЕСТОВЫХ ПОХОДОВ (1100–1460)

Глава VI ПОРТУГАЛИЯ К XV в. (1095–1400)

Глава VII ВОЗЗРЕНИЯ И ПЛАНЫ ГЕНРИХА ВО ВРЕМЕНА ПЕРВЫХ ПОХОДОВ (1410–1415)

Глава VIII ПРИНЦ ГЕНРИХ И ЗАХВАТ СЕУТЫ (1415 г.)

Глава IX ГЕНРИХ В САГРЕСЕ И ЕГО ПЕРВЫЕ ОТКРЫТИЯ (1418–1428)

Глава X МЫС БОХАДОР И АЗОРЫ (1428–1441)

Глава XI ПОЛИТИЧЕСКАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ГЕНРИХА (1433–1441)

Глава XII ОТ БОХАДОРА К МЫСУ ВЕРДЕ (1441–1445)

Глава XIII АРМАДА 1445 г.

Глава XIV ЭКСПЕДИЦИИ 1446–1448 гг.

Глава XV АЗОРЫ (1431–1460)

Глава XVI СМУТЫ РЕГЕНТСТВА И ПАДЕНИЕ ДОНА ПЕДРО (1440–1456)

Глава XVII КАДАМОСТО (1455–1456)

Глава XVIII ЭКСПЕДИЦИИ ДИЕГО ГОМЕСА (1458–1460)

Глава XIX ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ ГЕНРИХА И ЕГО СМЕРТЬ (1458–1460)

Глава XX ИТОГИ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ПРИНЦА ГЕНРИХА Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg