«Не все ли равно, что думают другие?»

Не все ли равно, что думают другие? (fb2) - Не все ли равно, что думают другие? (пер. Елена Александровна Барзова,Гаянэ Генриковна Мурадян) 4447K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ричард Филлипс Фейнман

Ричард Фейнман Не все ли равно, что думают другие?

© Gweneth Feynman and Ralph Leighton, 1988

© Перевод. Г.Г. Мурадян, 2014

© Перевод. Е.А. Барзова, 2014

© Издание на русском языке AST Publishers, 2014

Предисловие

В связи с тем что ранее уже выходила книга «Вы, конечно, шутите, мистер Фейнман!», следует прояснить здесь несколько моментов.

Во-первых, хотя центральный персонаж этой книги тот же, что и в предыдущей, «приключения любознательного эксцентрика» здесь иные: одни веселые, другие – грустные, но большую часть времени мистер Фейнман, конечно, не шутит, – хотя порой этого сразу и не поймешь.

Во-вторых, истории в этой книге размещены более свободно, чем в «Вы, конечно, шутите…», где соблюдалась хронология событий, чтобы создать подобие порядка. (В результате у некоторых читателей сложилось ошибочное представление, будто «Вы, конечно, шутите…» – автобиография.) Движущие мною мотивы просты: с тех пор как я впервые услышал рассказы Фейнмана, у меня возникло сильное желание поделиться ими с другими.

И наконец, большая часть этих историй не была рассказана, как в прошлый раз, во время игры на барабанах. Я коротенько поясню это ниже.

Часть первая, «Пытливый характер», начинается с рассказа о тех, кто в наибольшей степени оказал влияние на формирование личности Фейнмана, – о его отце Мэле и его первой любви Арлин. Первая история – обработка «Радости открытия», программы Би-би-си, подготовленной Кристофером Сайксом. Историю Арлин, давшую название этой книге, Фейнману было пересказывать слишком больно. Поэтому она компоновалась последние десять лет из фрагментов других шести рассказов[1]. Когда работа наконец была завершена, Фейнман особенно полюбил эту историю и был счастлив поделиться ею с другими.

Остальные рассказы Фейнмана из первой части, несмотря на свойственный им более легкий настрой, вошли сюда потому, что второго тома «Вы, конечно, шутите…» не будет. Фейнман особенно гордился рассказом «Просто, как раз-два-три», который он подумывал переработать в статью по психологии. Письма из последнего раздела первой части любезно предоставлены Гвинет Фейнман, Фрименом Дайсоном и Генри Бете.

Часть вторая, «Мистер Фейнман едет в Вашингтон», – это, увы, последнее большое приключение Фейнмана. История получилась длинной, поскольку содержащаяся в ней информация по-прежнему актуальна. (В сокращении вторая часть публиковалась в журналах «Инжиниринг» и «Сайенс энд физикс тудей».) Она не издавалась раньше, так как после работы в комиссии Роджерса Фейнман перенес третью и четвертую полостные операции плюс радиотерапия, гипертермия и прочее терапевтическое лечение.

Сражение Фейнмана с раком, продолжавшееся десять лет, завершилось 15 февраля 1988 года, спустя две недели после того как он закончил читать свой последний курс лекций в Калифорнийском технологическом институте. В качестве эпилога я решил включить сюда одно из самых ярких и вдохновенных его выступлений – «Ценность науки».

Ральф ЛейтонМарт 1988 г.

Часть 1 Пытливый характер

Сотворение ученого

У меня есть друг, он художник, и иногда он высказывает точку зрения, с которой я не соглашаюсь. Он возьмет цветок и скажет: «Смотри, какой красивый», – и я соглашусь. Но потом он скажет: «Как художник я способен видеть красоту цветка. Ты же – ученый, ты разберешь его на части, и он увянет». По-моему, он несколько заблуждается.

Прежде всего, красота, которую он видит, доступна другим – и мне, я уверен, тоже. Пусть я не столь эстетически изыскан, как он, но красоту цветка оценить в состоянии. Однако в то же время я вижу в цветке гораздо больше, чем он. Я могу вообразить себе клетки, из которых состоит цветок, – и им тоже свойственна красота. Красота существует не только на уровне сантиметров; в гораздо меньших масштабах тоже есть красота.

Там идет сложная клеточная деятельность и другие процессы. Интересно, что цвета лепестков эволюционировали, чтобы привлекать для опыления насекомых; а значит, насекомые способны различать цвета. Возникает вопрос: обладают ли низшие формы жизни тем же эстетическим чувством, что и мы? Знание естественных наук порождает все самые интересные вопросы и лишь усиливает волнение, ощущение тайны и благоговейный трепет перед цветком. Лишь усиливает! Не понимаю, как оно может это умалять.

В своем увлечении естественными науками я всегда был очень односторонним и в молодости сосредоточивал на них почти все свои усилия. В те дни у меня не было ни времени, ни особого терпения, чтобы изучать так называемые гуманитарные науки. Даже при том, что в университете были курсы гуманитарных наук, которые требовалось прослушать для получения диплома, я старался избегать их изо всех сил. И лишь впоследствии, сделавшись с годами спокойнее, я немного расширил свой круг интересов. Я научился рисовать и кое-что прочитал, но на самом деле я до сих пор человек очень односторонний и многого не знаю. Мои мыслительные способности ограниченны, и я использую их в определенной области.

Еще до того как я родился, мой отец сказал моей матери: «Если это мальчик, он станет ученым»[2]. Я был совсем малышом, эдакая кроха на высоком детском стульчике со столиком для еды, когда отец принес домой много маленьких кафельных плиток – бракованных – самых разных цветов. Мы с ними играли, отец выстраивал их на моем столике стоймя, как костяшки домино, а я толкал с одного конца, и все они падали.

Потом, через какое-то время, я уже помогал их выстраивать. Довольно скоро мы с отцом стали устанавливать их более сложным способом: две белые и голубая, две белые плитки и голубая и так далее. Когда мама это увидела, она сказала: «Оставь несчастного ребенка в покое. Хочет поставить голубую плитку – пускай ставит голубую».

Но отец ответил: «Нет, я хочу показать ему, как выглядят шаблоны и какие они интересные. Это своего рода элементарная математика». Так отец очень рано начал рассказывать мне о мире и о том, какой он интересный.

У нас дома была «Британская энциклопедия». Когда я был маленьким, отец имел обыкновение сажать меня к себе на колени и читать вслух из «Британской энциклопедии». Мы читали, допустим, о динозаврах. Там говорилось о Tyrannosaurus rex, и звучало это примерно так: «Динозавр ростом двадцать пять футов, с головой шести футов в поперечнике».

Отец прекращал читать и говорил: «А теперь давай посмотрим, что это означает. Это означает, что если бы он стоял у нас во дворе, то при таком росте мог бы засунуть голову к нам в окно. (Мы жили на третьем этаже.) Но голова у него слишком широкая, она бы в окно не пролезла». Все, что он мне читал, он старался как мог перевести в некую реальность.

Думать о том, что когда-то существовали такие громадные звери – и что все они вымерли, и никто не знает почему, было очень захватывающе и очень-очень интересно. Зато я мог не бояться, что какой-нибудь динозавр заглянет ко мне в окно. От отца я научился «переводить»: во всем, что я читаю, я пытаюсь разобраться: что это значит на самом деле, о чем там на самом деле говорится.

Мы обычно ездили отдыхать в Катскильские горы – туда отправляются на лето жители Нью-Йорка. Отцы возвращаются в город на работу и приезжают только на выходные. По выходным отец водил меня гулять в лес и рассказывал о тех интересных вещах, которые там происходят. Мамы других детей, увидев это, подумали, что это здорово и что другие отцы тоже должны водить сыновей на прогулки. Они попробовали уговорить своих мужей, но сначала у них ничего не вышло. Они хотели, чтобы мой отец брал с собой всех детей, но ему не хотелось – ведь со мной у него были особые отношения. Кончилось тем, что другим отцам тоже пришлось в следующие выходные идти гулять со своими детьми.

В понедельник, когда все отцы вернулись на работу, мы, дети, играли в поле. Один мальчик говорит мне:

– Видишь вот эту птицу? Что это за птица?

Я сказал:

– Понятия не имею, что это за птица.

Он говорит:

– Это буроголовый дрозд. И ничему тебя твой отец не научил!

Но все было совсем не так. Отец меня учил.

– Видишь эту птицу? – говорит он. – Это славка Спенсера. (Я понимал, что ее настоящего названия он не знает.) Ну вот, по-итальянски она называется «кутто лапиттида». По-португальски – «бом да пейда». По-китайски – «чанг-лонг-та», а по-японски – «катано текеда». Ты можешь выучить, как называется эта птица на всех языках мира, но в результате так ничего и не узнаешь о самой птице. Только о людях в разных местах и о том, как они эту птицу называют. Так что давай-ка понаблюдаем за птицей и посмотрим, что она делает, ведь главное – именно это. (Я очень рано усвоил, что «знать, как это называется» и «знать, что это такое» – разные вещи.)

Он сказал:

– Вот, например, посмотри: птица все время перебирает себе клювом перышки. Видишь, как она выхаживает и перебирает себе клювом перышки?

– Да.

Он говорит:

– А как ты думаешь, почему птицы перебирают себе перышки?

Я сказал:

– Ну, может, когда они летят, перышки у них разлохмачиваются, вот они и перебирают их, чтобы пригладить.

– Ладно, – говорит он. – Если это так, то они должны перебирать перышки сразу после полета. А когда побудут какое-то время на земле, станут перебирать себе перышки реже – понимаешь, о чем я?

– Да.

Он говорит:

– Давай-ка понаблюдаем и посмотрим, чаще ли они перебирают перышки сразу после приземления.

Нетрудно было сказать: между теми птицами, которые уже какое-то время прохаживались по земле, и теми, что только приземлились, особой разницы нет. Ну и я сказал:

– Сдаюсь. А почему птица перебирает себе клювом перышки?

– Потому что ее беспокоят вши, – говорит он. – Вши питаются комочками белка, которые отделяются от ее перьев. – Он продолжил: – У каждой вши на лапках имеется такое вещество вроде воска, и его едят мелкие клещики. Клещики не слишком хорошо его переваривают, и поэтому они испускают у себя из задней части вещество вроде сахара, в котором размножаются бактерии. – Наконец он говорит: – Вот видишь, всюду, где имеется источник пищи, имеется и некая форма жизни, которая ее потребляет.

Сейчас я знаю, что это вовсе не обязательно были именно вши, а слова о том, что на лапках у вшей водятся клещики, возможно, и не соответствуют истине. Очень может быть, что в деталях эта история была неверна, но то, о чем он мне рассказывал, было верным в своей основе.

В другой раз, когда я был постарше, он сорвал с дерева листок. У этого листка имелся один недостаток, который мы обычно не замечаем. Лист был как бы дефектным; на нем виднелась небольшая бурая линия в виде буквы «C», которая начиналась где-то в середине и завитком уходила к краю.

– Посмотри на эту бурую линию, – говорит он. – В самом начале она тоненькая, а ближе к краю делается шире. Почему так? А это муха – синяя муха с желтыми глазами и зелеными крылышками прилетела и отложила на листке яйцо. А потом, когда из яйца вылупляется личинка (такая штука, похожая на гусеницу), она всю свою жизнь только и делает, что поедает этот лист, – здесь она получает пропитание. Она съедает то, что перед ней, и ползет вперед, а позади себя оставляет бурый след – погрызенный листок. Личинка растет, и след становится все шире и шире, а потом, на краю листа, она вырастает полностью и превращается в муху – синюю муху с желтыми глазами и зелеными крылышками, – которая улетает и откладывает яйцо на другом листе.

И опять-таки, я знал, что детали не были совсем уж точными – там вполне мог быть и жук, – но идея, которую отец пытался мне объяснить, была удивительной частью жизни: все это – лишь воспроизведение. Не важно, насколько сложным является действие, главное – повторять его снова и снова!

Мне не с кем было сравнивать своего отца, и я не понимал, насколько он был замечательный. Как он постиг глубинные принципы науки и любовь к тому, что за этим стоит и почему это так важно? На самом деле я никогда его не спрашивал, потому что просто считал, что это те вещи, которые знают отцы.

Отец учил меня замечать. Однажды я играл с «курьерским вагоном» – это такой маленький вагончик с рельсами. Внутри его лежал мячик, и когда я тянул вагон, я кое-что заметил относительно того, как переместился мяч. Я подошел к отцу и сказал:

– Знаешь, пап, я кое-что заметил. Когда я тяну вагон, мячик укатывается в самый его конец. А когда тяну, а потом резко останавливаюсь, мячик перекатывается вперед. Почему так?

– Этого не знает никто, – сказал он. – Основной принцип состоит в том, что предметы, которые движутся, стремятся сохранить движение, а предметы, которые стоят неподвижно, стремятся и дальше стоять неподвижно, пока ты их сильно не подтолкнешь. Это стремление называют словом «инерция», но никто не знает, почему оно так.

Так вот это и есть глубинное понимание. Он не просто сказал мне, как это называется. Он продолжил:

– Если посмотришь сбоку, то увидишь, что ты подталкиваешь мячик задней стенкой вагона, а сам мячик лежит неподвижно. На самом деле он начинает чуточку двигаться вперед благодаря трению. Но назад он не движется.

Я побежал обратно к вагону, снова положил туда мячик и потянул вагон. Глядя на все сбоку, я увидел, что отец действительно прав. Относительно тротуара мячик немного сдвинулся вперед.

Вот так вот отец меня обучал, на подобных примерах и обсуждениях: никакого давления – только приятные, занимательные обсуждения. Это стало для меня движущей силой на всю оставшуюся жизнь, благодаря этому я увлекся вообще всеми естественными науками. (Просто сложилось так, что с физикой у меня получается лучше.)

Я, как говорится, попался – как человек, которому, когда он был ребенком, дали нечто чудесное и он вечно ищет это снова и снова. Я как ребенок вечно ищу чудеса и знаю, что буду находить их – может, и не всякий раз, но время от времени буду.

Мой кузен, который был старше меня на три года, учился тогда в средней школе. Он испытывал серьезные трудности с алгеброй, и к нему приходил репетитор. Мне разрешали сидеть в углу, пока репетитор пытался обучать моего кузена алгебре. Я слышал, как он рассказывал про «x».

Я сказал кузену:

– Что ты пытаешься сделать?

– Пытаюсь найти, чему равен «x» в уравнении «2x + 7 = 15».

Я говорю:

– Ну, то есть четырем.

– Да, но ты решил это с помощью арифметики, а надо решить с помощью алгебры.

По счастью, алгебру я изучал не в школе, а по старому учебнику моей тети, который обнаружил на чердаке, и понимал, что главное – найти «x», а как ты это проделаешь, совершенно не важно. Для меня не существовало такого понятия, как решить «с помощью арифметики» или «с помощью алгебры». Решение «с помощью алгебры» представляло собой набор правил, которые – если тупо им следовать – дают следующий ответ: «вычти из обеих частей уравнения семь; если имеется общий множитель, подели обе части уравнения на общий множитель» и так далее – последовательность шагов, с помощью которой ты можешь получить ответ, даже не понимая, что делаешь. Правила были изобретены для того, чтобы следовать им могли все дети, которым приходится изучать алгебру. И именно поэтому мой кузен так никогда и не сумел ее осилить.

В нашей районной библиотеке была серия книг по математике, начинавшаяся с «Практической арифметики». Затем следовала «Практическая алгебра», а за ней «Практическая тригонометрия». (Я изучил по этой книге тригонометрию, но довольно скоро снова забыл, потому что не слишком хорошо ее понимал.) Когда мне было лет тринадцать, в библиотеку должен был поступить «Практический математический анализ». К этому времени я выяснил, читая энциклопедию, что матанализ – предмет важный и интересный и мне необходимо его изучить.

Увидев наконец в библиотеке книгу по матанализу, я страшно обрадовался. Я подошел к библиотекарю, чтобы ее зарегистрировать, но библиотекарь посмотрела на меня и сказала: «Зачем тебе эта книга? Ты еще маленький».

Это был один из немногих случаев в моей жизни, когда я смутился и солгал. Я ответил, что это для моего отца.

Я принес книгу домой и стал изучать по ней матанализ. Мне казалось, что там все относительно просто и ясно. Когда отец начал читать эту книгу, он счел ее слишком сложной и не смог понять. Тогда я попытался объяснить ему матанализ. Я не знал, что он так ограничен, и это меня слегка обеспокоило. Тогда я впервые осознал, что в каком-то смысле научился большему, чем отец.

* * *

Помимо физики отец научил меня еще одному – не важно, верно это или нет, – пренебрежительному отношению к некоторым вещам. Например, когда я был маленьким и отец усаживал меня к себе на колени, он показывал мне в «Нью-Йорк таймс» ротогравюры – такие картинки, которые только-только начинали печатать в газетах.

Как-то раз мы рассматривали изображение Папы Римского и склонившихся перед ним людей, и отец сказал:

– Вот посмотри на этих людей. Здесь стоит один человек, а все остальные перед ним склоняются. И в чем между ними разница? Этот человек – Папа Римский. – Он вообще ненавидел Папу Римского. – Разница – в шапочке, которую он носит. (Если это был генерал, разница была в эполетах. Она всегда состояла в костюме, форменной одежде, общественном положении.) Но, – сказал отец, – у этого человека те же заботы, что и у всех остальных: он обедает, он ходит в туалет. Он – человек. (Между прочим, мой отец занимался форменной одеждой, а потому знал, в чем разница между человеком в форме и без оной – для него это был один и тот же человек.)

Уверен, он был мною доволен. Тем не менее однажды, когда я вернулся из МТИ[3] (я провел там несколько лет), он сказал мне:

– Теперь, когда ты стал в этих делах образованный, у меня к тебе один вопрос – он у меня всегда был, и я никогда этого толком не понимал.

Я спросил его, о чем речь.

Он сказал:

– Как я понимаю, когда атом совершает переход из одного состояния в другое, он испускает частицу света, называемую фотоном.

– Именно так, – сказал я.

Он говорит:

– А фотон уже есть в атоме до того?

– Нет, до того никакого фотона нет.

– Хорошо, – говорит он, – тогда откуда же он берется? Как он испускается?

Я попытался объяснить отцу, что число фотонов не сохраняется; они просто создаются из-за перемещения электрона, – но не слишком хорошо сумел это сделать. Я сказал:

– Это как те звуки, которые я издаю сейчас: до того их внутри меня не было. (Совсем иначе вышло с моим маленьким сыном, который в один прекрасный день, когда был еще совсем крохой, заявил вдруг, что больше не может произнести некое слово – слово это, как выяснилось, было «кошка», – потому что запас слов в его «словарном мешке» истощился. Никакого «словарного мешка», из которого вы вынуждены извлекать слова, по мере того как их произносите, не существует; в том же самом смысле не существует и никакого «фотонного мешка» в атоме.)

В этом отношении я отца не порадовал. Я так и не сумел объяснить ему ни одной из тех вещей, которых он не понимал. И выходит, он оказался неудачником: он послал меня во все эти университеты, чтобы узнать ответы, и так ничего и не узнал.

Моя мать – хоть и не понимала ничего в естественных науках – тоже оказала на меня большое влияние. В частности, у нее было замечательное чувство юмора – от нее я научился тому, что высшие формы понимания, которые нам доступны, – это смех и человеческое сострадание.

Не все ли равно, что думают другие?

Когда я был подростком лет тринадцати, я каким-то образом оказался в компании ребят чуть постарше и опытнее меня. У них имелось множество знакомых девочек, и они ходили с ними гулять – чаще всего на пляж.

Как-то раз, когда мы были на пляже, большинство ребят ушли с девочками на какой-то причал. Я слегка интересовался одной девочкой и проговорил вслух свою мысль: «Ну и дела, похоже, мне хочется позвать Барбару в кино…»

Стоило мне это сказать, как парень рядом со мной вошел в азарт. Он бежит на скалы и находит Барбару. Подталкивает ее в спину, то и дело громко повторяя: «Барбара, Фейнман хочет что-то тебе сказать!» Это смутило меня окончательно.

И вот уже все ребята стоят вокруг меня и говорят: «Ну, скажи, Фейнман, скажи!» Вот так я и пригласил ее в кино. Это было мое первое свидание.

Я пошел домой и рассказал обо всем маме. Она дала мне всевозможные советы, как делать то и то. Например, если мы едем в автобусе, я должен выйти первым и подать Барбаре руку. Или, если нам придется идти по улице, я должен идти по внешней стороне. Она даже сказала мне, какие слова надо говорить. Мама передавала мне из рук в руки культурную традицию: женщины учат своих сыновей, как надо себя вести со следующим поколением женщин.

После обеда я надеваю на себя отглаженную одежду и иду к Барбаре домой, чтобы ее пригласить. Я нервничаю. Она, конечно же, не готова (это всегда так бывает), и ее семья приглашает меня подождать в столовой, где они обедают с друзьями – там множество людей. Они говорят что-то вроде: «Ну разве он не симпатяга?» – и прочее в том же духе. Я не чувствовал себя симпатягой. Это было совершенно ужасно!

О том свидании я помню все. Когда мы шли от ее дома к новому маленькому городскому кинотеатру, мы говорили об игре на фортепьяно. Я рассказал ей, что, когда был помладше, меня какое-то время заставляли учиться на фортепьяно, но полгода спустя я все еще играл «Танец маргариток» и не мог больше этого выносить. Понимаете, я боялся показаться неженкой, а потому играть неделями подряд «Танец маргариток» было для меня уже слишком, вот я и бросил. Я так боялся показаться неженкой, что страшно переживал, даже когда мама посылала меня на рынок купить какие-нибудь закуски, называвшиеся «Мятные лепешки» или «Поджаристые вкусности».

Мы посмотрели кино, и я пошел с Барбарой обратно к ее дому. Я сделал ей комплимент – сказал, что у нее красивые перчатки. А потом, уже на пороге, пожелал ей доброй ночи.

Барбара говорит мне:

– Спасибо тебе за такой чудесный вечер.

– Пожалуйста! – ответил я. Я чувствовал себя неподражаемым.

В следующий раз, когда я пошел на свидание – это было с другой девочкой, – я говорю ей: «Доброй ночи», – а она говорит: «Спасибо тебе за такой чудесный вечер».

Я чувствовал себя уже не столь неподражаемым.

Когда я пожелал доброй ночи третьей девочке, она уже было открыла рот, чтобы ответить, и тут я говорю:

– Спасибо тебе за такой чудесный вечер!

Она говорит:

– Спасибо… м-м-м… О!.. да… м-м-м… для меня это тоже был чудесный вечер, спасибо!

Как-то раз я был на вечеринке с моей пляжной компанией, и один из ребят постарше учил нас на кухне целоваться, демонстрируя это с помощью своей подружки: «Губы у вас должны быть вот так, под прямым углом, тогда не столкнетесь носами», и так далее. Ну вот, я вхожу в гостиную и нахожу девочку. Я сижу на диване, обнимая ее и практикуясь в новом искусстве, и вдруг все всполошились: «Арлин идет! Арлин идет!» Я не знаю, кто такая Арлин.

А потом кто-то говорит: «Пришла! Пришла!» – и все бросают свои занятия и вскакивают, чтобы посмотреть на эту королеву.

Арлин была очень хорошенькая, и я мог понять, почему она вызывала всеобщее восхищение – оно было вполне заслуженным, – но бросать все свои дела из-за того лишь, что входит королева, не считал нужным.

Итак, все встают, чтобы посмотреть на Арлин, а я все так же сижу на диванчике с моей девушкой.

(Арлин сказала мне потом, когда мы с ней познакомились, что помнит эту вечеринку, там все были очень славные – кроме одного парня, который сидел на диване в углу и обнимался с девушкой. Чего она не знала, так это, что пару минут назад все остальные занимались тем же!)

Впервые я сказал Арлин несколько слов во время танца.

Она была очень популярна, и все перехватывали ее друг у друга и танцевали с нею. Я помню, как подумал, что тоже хочу с нею потанцевать, и попытался выбрать, когда мне ее перехватить. С этим у меня всегда были трудности: главное, когда она заканчивала танец с каким-нибудь парнем на другом конце танцпола, это было слишком сложно, – и ты вынужден ждать, пока они не окажутся поближе. А потом, когда она рядом с тобой, ты думаешь: «Ну нет, это не та музыка, под которую я могу танцевать». Итак, ты ждешь другую музыку. Когда музыка меняется на ту, что тебе подходит, ты как бы выступаешь вперед – по крайней мере ты думаешь, что выступаешь вперед, чтобы ее перехватить, – и тут кто-то другой перехватывает ее прямо у тебя из-под носа. И значит, теперь надо пару минут выждать, невежливо ведь перехватывать ее сразу после того, как это сделал кто-то другой. А к тому времени, когда пара минут прошла, они снова оказываются на другом конце танцпола, или снова меняется музыка, или еще что-нибудь!

Прослонявшись какое-то время в полной растерянности, я наконец бормочу себе под нос, что хотел бы потанцевать с Арлин. Один из ребят, с которыми я тут слоняюсь, подслушивает это и громко объявляет остальным: «Эй, ребят, слышите? Фейнман хочет потанцевать с Арлин!» И вот один из них уже танцует с Арлин, и они продвигаются в танце к нашей группке. Ребята выталкивают меня на танцпол, и я наконец-то «в игре». Мое тогдашнее состояние вы можете оценить по тем первым словам, что я ей сказал – это был честный вопрос: «И как оно тебе – быть такой популярной?» Мы протанцевали всего несколько минут, и ее у меня перехватили.

Мы с друзьями брали уроки танцев, хотя ни один из нас никогда бы в этом не сознался. В те времена Депрессии подруга моей матери пыталась зарабатывать на жизнь, обучая по вечерам танцам в студии на верхнем этаже. Туда вела черная лестница, и мамина подруга устроила так, чтобы молодые люди могли ходить на занятия через заднюю дверь, никем не замеченные.

Время от времени у нее в студии устраивались танцевальные вечера. Мне казалось, что девушкам приходится куда труднее, чем парням, но проверить эту теорию не хватало решимости. В те дни девушки не могли сами приглашать партнера – это было «непристойно». Поэтому те, что были не слишком хорошенькими, долгими часами сидели у стенки, очень расстроенные.

Я думал: «Парням легко: они вольны менять партнершу всякий раз, как только захотят». Но это тоже было нелегко. Ты «свободен», но тебе не хватает пороха или настроения, или чего-то еще, не важно чего, чтобы расслабиться и наслаждаться танцем. Вместо этого ты весь напряжен, весь на нервах, как бы перехватить партнершу или пригласить девушку с тобой потанцевать. К примеру, увидев, что девушка, которую ты хотел бы пригласить на танец, сейчас не танцует, ты можешь подумать: «Чудесно! Теперь у меня хотя бы есть шанс!» Но обычно все оказывается далеко не так просто: часто девушка отвечает: «Нет, спасибо, я устала. Этот танец я лучше пропущу». И ты уходишь, почти побежденный – но не до конца, ведь, может, она и правда устала, – а потом оборачиваешься, и к ней подходит другой, и вот она уже с ним танцует! Возможно, этот другой – ее парень, и она знала, что он придет, а может, ей не нравится твоя внешность, или, может, что-то еще. Казалось бы, такое простое дело – а как все всегда запутанно.

Как-то раз я решил позвать Арлин на один из таких танцевальных вечеров. Я тогда впервые ее куда-то пригласил. Мои лучшие друзья тоже туда пришли; их пригласила моя мама, чтобы помочь подруге, которая давала уроки танцев. Эти ребята были моими ровесниками, я с ними учился в школе. Гарольд Гаст и Дэвид Лефф увлекались литературой, а Роберт Стэплер – естественными науками. Мы много времени проводили вместе, прогуливаясь после школы и разговаривая о всякой всячине.

Как бы то ни было, мои лучшие друзья были на танцах, и, едва увидев меня с Арлин, тут же вызвали меня в раздевалку и сказали: «Послушай, Фейнман, мы хотим, чтобы ты понял: мы-то понимаем, что сегодня вечером Арлин – с тобой, и мы не намерены тебя из-за нее донимать. Она для нас табу», – и прочее в том же духе. Но почти тут же не кто-нибудь, а именно они принялись со мной соперничать и приглашать ее на танец! Я постиг смысл шекспировской фразы «По-моему, ты слишком много обещаешь»[4].

Вам надо бы представить себе, каким я тогда был. Я был очень застенчивым и постоянно испытывал неловкость от того, что все остальные были крепче меня, и постоянно боялся показаться неженкой. Все остальные играли в бейсбол; все остальные занимались всеми видами спорта. Если где-то играли и мяч выкатывался на дорогу, я застывал как вкопанный, только бы не пришлось бежать за ним и бросать обратно – потому что, если бы я его бросил, он отклонился бы на радиан от нужного направления и улетел далеко в сторону! А потом все смеялись бы. Это было ужасно, и я из-за этого был очень несчастен.

Однажды меня пригласили на вечеринку в доме Арлин. Там собрались все, ведь Арлин была самой популярной девушкой в округе: она была номер первый, самая очаровательная девушка, и всем нравилась. Ну вот я сижу в большом кабинетном кресле, не зная, чем себя занять, и тут подходит Арлин и садится на подлокотник, чтобы поговорить со мной.

И я впервые почувствовал: «О Боже! Мир прекрасен! Та, что мне нравится, обратила на меня внимание!»

В те дни в Фар-Рокуэй при еврейском общинном центре существовал молодежный клуб для еврейских детей – большой клуб с множеством секций. Там была писательская секция – в ней писали рассказы и зачитывали их друг другу; секция драмы, в которой ставили пьесы; естественно-научная секция и художественная секция. Меня, кроме естественных наук, ничего не интересовало, но Арлин ходила в художественную секцию, и я тоже туда записался. Я мучился с заданиями – учился делать гипсовые маски и прочее, и прочее (как выяснилось впоследствии, это часто оказывалось для меня полезным в жизни) – только так я мог остаться в той же секции, что и Арлин. Но у Арлин в секции был парень, Джером, и у меня никаких шансов не было. Я лишь маячил где-то на заднем плане.

Как-то раз в мое отсутствие кто-то предложил выбрать меня президентом молодежного центра. Старшие задергались – ведь к тому времени я уже фактически объявил себя атеистом. Я был воспитан в традициях иудаизма – наша семья каждую пятницу ходила в синагогу, меня отправили в так называемую «воскресную школу», и я даже какое-то время изучал иврит, – но в то же самое время отец рассказывал мне об окружающем мире. Когда я слышал, как раввин рассказывает о каком-нибудь чуде – например, про куст, листья которого дрожали, а ветра не было, – я пытался приспособить это чудо к реальному миру и объяснить его в терминах явлений природы.

Одни чудеса понять было легче, другие – сложнее. С листьями все было просто. Когда я шел в школу, я услышал негромкий шелест: несмотря на то что ветра почти не было, листья на кустарнике чуть-чуть шевелились, потому что находились как раз в нужной позиции, чтобы войти в резонанс. И я подумал: «Ага! Вот правильное объяснение видения Илии куста дрожащего!»

Но некоторые чудеса мне так никогда и не удалось прояснить. Например, историю о том, как Моисей бросает наземь свой посох и тот превращается в змею. Я не мог разгадать, что должны были увидеть свидетели, чтобы подумать, будто посох сделался змеей.

Если бы я мысленно вернулся к тем временам, когда был гораздо младше, то ключ мне, возможно, дала бы история Санта-Клауса. Но в те годы это не поражало меня до такой степени, чтобы вызвать хотя бы возможность сомнения в истинности историй, не соответствующих законам природы. Узнав, что Санта-Клауса в действительности не существует, я не расстроился; скорее испытал облегчение, что существует гораздо более простое явление, объясняющее, каким образом великое множество детей во всем мире в одну и ту же ночь получают подарки!

История делалась все более запутанной – она выходила за все рамки.

Санта-Клаус относился к некоей семейной традиции, мы так отмечали праздник, и это было не слишком серьезно. Но чудеса, о которых я слышал, соотносились с реальными вещами: с синагогой, куда люди приходили каждую неделю; с воскресной школой, где раввины рассказывали детям о чудесах; это было куда как более существенно. Санта-Клаус не затрагивал таких крупных организаций, как общинный центр, который, как я знал, был реален.

А ведь я, пока ходил в воскресную школу, верил всему, и мне было трудно все это увязать. Но разумеется, рано или поздно в итоге должен был случиться кризис.

И кризис случился, когда мне было лет одиннадцать-двенадцать. Раввин рассказывал нам об испанской инквизиции, во время которой евреи перенесли страшные мучения. Он рассказал нам об одной женщине по имени Руфь: что – как предполагалось – она сделала, какие доказательства были в ее пользу, какие против нее, – и все это так, будто оно было задокументировано в судебных отчетах. А я был всего лишь невинным ребенком, который слушал весь этот вздор, считая, что это реальные хроники – раввин ведь не сказал, что это не так.

В финале раввин стал описывать, как Руфь умирала в тюрьме: «И она думала, умирая» – бла-бла-бла.

Меня это потрясло. Когда урок закончился, я подошел к нему и спросил:

– Как они узнали, что она думала, умирая?

Он говорит:

– Ну, историю Руфи мы, конечно, сочинили сами, чтобы более наглядно объяснить, как пострадали евреи. На самом деле такого человека не существовало.

Это было для меня уже слишком. Я чувствовал себя ужасно обманутым: мне хотелось честную историю – которую никто не делал «более наглядной», – чтобы я сам мог решить, что это значит. Но со взрослыми мне было спорить трудно. На глазах у меня выступили слезы. Я настолько расстроился, что даже заплакал.

– Что случилось? – спросил он.

Я попытался объяснить:

– Я слушал все эти истории, а теперь я не знаю, все ли, что вы мне рассказывали, было правдой и что из этого было неправдой! Я не знаю, как быть со всем тем, что я выучил! – Я попытался объяснить, что в одно мгновение утратил все, потому что больше не был уверен в данных, если можно так сказать. Я тут изо всех сил старался понять все эти чудеса, а теперь… ну, это объясняло множество чудес, ладно! Но я был несчастен.

– Если тебя это так травмирует, – сказал раввин, – зачем ты ходишь в воскресную школу?

– Потому что родители меня сюда отправили.

С родителями я об этом ни разу не говорил и ни разу не спрашивал, общался с ними раввин или нет, но больше они меня туда ходить не заставляли. А случилось это как раз перед тем, как я должен был пройти конфирмацию[5].

Во всяком случае, этот кризис довольно быстро разрешил мои трудности в пользу теории, что все чудеса – истории, выдуманные для того, чтобы помочь людям понять что-то «более наглядно», даже если это и противоречит явлениям природы. Однако сама природа казалась мне настолько интересной, что я не хотел, чтобы ее искажали. Так я постепенно пришел к неверию во всю религию вообще.

Как бы то ни было, еврейские старейшины организовали этот клуб со всеми секциями не только затем, чтобы оградить нас, детей, от улицы, но и чтобы воспитать в нас интерес к еврейскому образу жизни. Поэтому, если бы такого, как я, избрали президентом, они оказались бы в очень неловком положении. К нашему взаимному облегчению, меня не избрали, но центр в конечном итоге все равно закрылся – когда меня выдвинули, к этому уже все шло, и если б меня избрали, то, разумеется, в его развале обвинили бы меня.

В один прекрасный день Арлин сказала мне, что Джером больше не ее парень. Их ничто не связывает. Я был страшно взволнован, для меня это стало началом надежды. Она пригласила меня к себе домой – в соседний Седархерст, на Вестминстер-авеню, 154.

Когда я в тот раз пошел к ней в гости, было темно и свет у входа не горел. Я не мог разглядеть цифры. Не желая беспокоить никого расспросами, тот ли это дом, я тихонечко подкрался и ощупью разобрал номер на двери: 154.

Арлин пожаловалась на трудности с домашней работой по философии.

– Мы проходим Декарта, – сказала она. – Он начинает с «Cogito, ergo sum» – «Мыслю, следовательно существую», – а заканчивает доказательством бытия Божия.

– Это невозможно! – сказал я, ни на мгновение не задумавшись о том, что усомнился в великом Декарте. (Такой реакции я научился от отца: не испытывать ни малейшего уважения к авторитетам; забыть, кто это сказал, а вместо этого посмотреть, с чего он начинает, чем заканчивает, и спросить себя: «А разумно ли это?») – Как можно вывести одно из другого? – спросил я.

– Не знаю, – ответила она.

– Ладно, давай проверим, – сказал я. – Какие аргументы?

Итак, мы проверяем и видим, что утверждение Декарта «Cogito, ergo sum» должно означать, что единственное, чего нельзя подвергнуть сомнению, – это сомнение как таковое.

– Почему он просто не говорит этого прямо? – посетовал я. – Он просто так или иначе хочет сказать, что существует единственный факт, который ему известен.

Затем он идет дальше и говорит примерно так: «Я могу представить лишь несовершенные мысли, но несовершенное можно оценить лишь по отношению к совершенному. Следовательно, где-то должно существовать совершенное». (Теперь он движется в направлении Бога.)

– Вовсе нет! – говорю я. – В науке можно говорить об относительных степенях приближения, не имея совершенной теории. Не понимаю, о чем тут речь. По-моему, это просто-напросто чушь.

Арлин меня поняла. Проверив это, она поняла: не важно, насколько убедительными и серьезными считаются все эти философские благоглупости, к ним надо относиться легко – надо думать о словах и не беспокоиться о том, что это сказал сам Декарт.

– Ну, мне кажется, неплохо будет рассмотреть другую сторону вопроса, – сказала она. – Учитель нам постоянно говорит: «У любой проблемы, как и у любого листа бумаги, имеются две стороны».

– И здесь тоже имеются две стороны, – сказал я.

– Как это?

О листе Мёбиуса я прочитал в «Британнике», в моей чудесной «Британнике»! В те дни такие штучки, как лист Мёбиуса, были не столь широко известны, но понятны они были точно так же, как нынешним детям. Существование такой поверхности очень реально: не то что какой-нибудь там невразумительный политический вопрос или что-нибудь такое, для понимания чего требуется знание истории. Читать о таких вещах было все равно что переноситься в страну чудес, о которой никто не знает, и тебя пьянит не только восторг от изучения самого предмета, но и ощущение того, что ты сам становишься уникальным.

Я взял лист бумаги, перекрутил его на середине и замкнул в кольцо. Арлин была в восторге.

На следующий день в классе она подловила своего учителя. Он, разумеется, берет листок бумаги и говорит: «У любой проблемы, как и у любого листа бумаги, имеются две стороны». Арлин поднимает свой лист бумаги – перекрученный на середине – и говорит: «Сэр, две стороны имеются даже у этой проблемы: существует бумага, у которой есть только одна сторона!» Учитель и весь класс страшно заинтересовались, и Арлин, словно фокусник, торжественно продемонстрировала им лист Мёбиуса. Думаю, именно благодаря этому она стала уделять мне больше внимания.

Но после Джерома у меня появился новый соперник – мой «добрый друг» Гарольд Гаст. Арлин всегда находила то или иное решение. Когда пришло время окончания школы, на выпускной вечер она пошла с Гарольдом, но на церемонии вручения дипломов сидела с моими родителями.

Я был лучшим по естественным наукам, лучшим по математике, лучшим по физике и лучшим по химии, и поэтому много раз за вечер выходил на сцену и получал почетные грамоты. Гарольд был лучшим по английскому языку и лучшим по истории, и еще он написал школьную пьесу, так что это было очень внушительно.

По английскому я учился ужасно. Я терпеть не мог этот предмет. Мне казалось смешным беспокоиться, напишешь ты что-то правильно или нет, ведь английская грамматика – всего-навсего договоренность между людьми, она не имеет ни малейшего отношения к чему-то реальному, к законам природы. Каждое слово можно с таким же успехом написать и по-другому. Вся эта ерунда с английским меня дико раздражала.

В штате Нью-Йорк каждый ученик средней школы должен был сдать ряд экзаменов, они назывались государственными. За несколько месяцев до этого, когда все мы сдавали госэкзамен по английскому, Гарольд и еще один мой литературно одаренный друг, Дэвид Лефф – редактор школьной газеты, – спросили меня, какие книги я выбрал для сочинения. Дэвид выбрал что-то из Синклера Льюиса с глубоким социальным смыслом, а Гарольд – какого-то драматурга. Я сказал, что выбрал «Остров сокровищ», потому что мы проходили эту книгу в первый год обучения английскому, и рассказал им, что я написал.

Они засмеялись: «Да ты полностью провалишь экзамен, если будешь нести такую элементарную чушь о такой простенькой книжечке!»

Еще там был список вопросов для эссе. Я выбрал себе «Важность науки в авиации». Я подумал: «Что за дурацкий вопрос! Важность науки в авиации очевидна!»

Я уже было собрался написать по этому дурацкому вопросу что-нибудь попроще и тут вспомнил, что мои литературно одаренные друзья всегда лили воду – выстраивали предложения так, чтобы казаться умными и искушенными. Я решил попробовать это, чисто на удачу. Я подумал: «Если экзаменаторам хватило ума предложить такую тему, как важность науки в авиации, я им покажу».

Итак, я написал всякую чушь наподобие: «Аэронавигационная наука важна для анализа турбулентностей, завихрений и вихревых потоков, формирующихся в атмосфере позади самолета…» Я знал, что турбулентности, завихрения и вихревые потоки – одно и то же, но упомянуть это тремя различными способами звучит лучше! Это был мой единственный неординарный ход на том экзамене.

Все эти турбулентности, завихрения и вихревые потоки, должно быть, произвели сильное впечатление на преподавателя, проверявшего мою работу, потому что на этом экзамене я получил 91 балл – в то время как мои литературно одаренные друзья, выбравшие темы, по которым преподаватели английского могли с большей легкостью найти ошибки, оба набрали по 88. В том году вышло новое правило: если ты набираешь на госэкзаменах 90 или более баллов, ты автоматически получаешь по этому предмету почетную грамоту на выпускном вечере! И вот в то время как драматург и редактор школьной газеты должны были сидеть на своих местах, этого безграмотного дурачка, студента-физика, снова вызвали, чтобы вручить ему грамоту по английскому языку!

После церемонии вручения дипломов Арлин была в зале с моими родителями и родителями Гарольда, и тут появился заведующий отделением математики[6]. Он был очень мощного сложения – а еще жуткий педант, – высокий такой, видный мужчина. Миссис Гаст говорит ему:

– Здравствуйте, доктор Огсберри. Я мама Гарольда Гаста. А это – миссис Фейнман…

Не обращая ни малейшего внимания на миссис Гаст, он тут же поворачивается к моей маме:

– Миссис Фейнман, я хочу, чтобы вы поняли: такие молодые люди, как ваш сын, встречаются очень нечасто. Государство должно поддержать такого талантливого человека. Вы должны проследить, чтобы он поступил в институт, лучший институт, какой вы можете ему обеспечить! – Он боялся, что родители не планируют отправлять меня в институт, потому что в те дни многие дети вынуждены были сразу после школы идти работать, чтобы помочь содержать семью.

Именно так и вышло с моим другом Робертом. У него еще была лаборатория, и он учил меня всему, что связано с линзами и с оптикой. (Однажды с ним в лаборатории произошел несчастный случай. Он открывал карболовую кислоту, бутыль дернулась, и ему плеснуло кислотой в лицо. Он пошел к врачу и пару недель ходил весь забинтованный. Странное дело: когда с него сняли повязки, кожа под ними оказалась совершенно гладкая, лучше, чем прежде, – на ней было гораздо меньше прыщиков. После этого я выяснил, что какое-то время существовал метод ухода за кожей с применением карболовой кислоты, только в более слабом растворе.) Мать Роберта была бедна – ему пришлось сразу устроиться на работу, чтобы ее содержать, и он не смог продолжить занятия наукой.

Но как бы то ни было, моя мама заверила доктора Огсберри:

– Мы экономим как можем и попытаемся отправить его в Колумбийский или Массачусетский технологический. – И Арлин все это слышала, так что в итоге я чуточку продвинулся вперед.

Арлин была чудесной девушкой. Она редактировала газету в средней школе им. Лоуренса округа Нассо; прекрасно играла на фортепьяно и была очень одаренная художественно. Она сделала несколько украшений для нашего дома – например, попугая, стоявшего внутри буфета. Со временем, когда наша семья познакомилась с ней поближе, она стала вместе с моим отцом – который, как и многие, занялся живописью уже в зрелом возрасте, – ходить в лес рисовать.

Мы с Арлин начали оказывать друг на друга взаимное влияние. Она жила в семье, в которой все были очень вежливыми и очень чувствительными к мнению других. Она и меня учила быть более чутким. С другой стороны, ее семья считала, что «ложь во спасение» – это нормально.

Я же считал, что нужно занимать позицию: «Не все ли равно, что думают другие?» Я сказал: «Разумеется, мы должны выслушать мнения других людей и учесть их. А потом, если эти мнения не обоснованны и мы думаем, что они не правы, отбросить их – и всё!»

Арлин тут же уловила суть. Ее легко было убедить, что мы в наших отношениях должны быть друг с другом абсолютно честными и говорить все прямо, с полной откровенностью. Это сработало замечательно, и мы полюбили друг друга очень крепко – такой любви, как эта, я больше не знал.

После того лета я уехал учиться в МТИ. (В Колумбийский университет я поступить не мог из-за еврейской квоты[7].) Я начал получать письма от своих друзей, в которых говорилось: «Видел бы ты, как Арлин гуляет с Гарольдом» или: «Она делает то и это, пока ты там в Бостоне совсем один». Ну и что, я снимал девушек в Бостоне, но они для меня ничего не значили, и я знал, что то же самое верно и в отношении Арлин.

Когда наступило лето, я остался в Бостоне работать в каникулы и занимался измерением трения. Компания «Крайслер» разработала новый метод полировки для получения суперфиниширования[8], и предполагалось, что мы проведем измерения, показывающие, насколько это лучше. («Суперфиниширование», как оказалось, не давало существенных преимуществ.)

Как бы то ни было, Арлин отыскала способ быть поближе ко мне. Она нашла работу на каникулы в Ситуэйте, милях в двадцати от Бостона, – ухаживать за детьми. Но мой отец беспокоился, что я слишком увлекусь Арлин и это выбьет меня из колеи с моими исследованиями, поэтому он ее отговорил – а может, он отговорил меня (я точно не помню). Те времена очень, очень отличались от нынешних. В те времена ты должен был до женитьбы проделать весь путь по карьерной лестнице.

В то лето мне всего пару раз удалось повидаться с Арлин, но мы пообещали друг другу, что поженимся, когда я закончу учебу. К тому моменту я знал ее уже шесть лет. В своей попытке описать вам, какой сильной стала наша взаимная любовь, я несколько косноязычен, но мы были уверены, что созданы друг для друга.

Окончив МТИ, я уехал в Принстон, а на каникулы вернулся домой, чтобы повидаться с Арлин. Однажды, когда я пришел с ней повидаться, я заметил у Арлин на шее сбоку какую-то шишку. Она была очень красивой девушкой, и это ее слегка расстроило, но шишка не причиняла боли, и потому она не считала это чем-то серьезным. Она пошла к своему дяде, который был врачом. Тот сказал, чтобы натирала шишку рыбьим жиром.

Затем, какое-то время спустя, шишка начала меняться. Она увеличилась – а может, уменьшилась, – и у Арлин поднялась температура. Температура росла, и домашний врач решил, что Арлин следует лечь в больницу. Ей сказали, что у нее брюшной тиф. Я тут же, как делаю это и сейчас, принялся искать заболевание в медицинских книгах и прочитал о брюшном тифе все, что только можно.

Когда я пришел навестить Арлин в больнице, она лежала в карантине – перед тем как войти к ней в палату, надо было надевать специальную одежду и все такое. Там был врач, и я его спросил, каковы результаты теста Видаля – это был абсолютный тест на брюшной тиф, который включал в себя проверку на бактерии в кале. Он сказал:

– Реакция отрицательная.

– Что? Разве такое бывает? – сказал я. – Зачем тогда все эти медицинские халаты, если вы даже не можете опытным путем обнаружить бактерии? У нее, возможно, никакого брюшного тифа и нет!

Ну и в результате врач поговорил с родителями Арлин, и те велели мне не вмешиваться: «Врач, в конце концов, он. А ты только ее жених».

Впоследствии я осознал, что такие люди сами не ведают, что творят, и чувствуют себя оскорбленными, если ты что-то им предлагаешь или высказываешь замечания. Теперь-то я это понимаю, но мне жаль, что тогда я не оказался сильнее и не сказал ее родителям, что доктор идиот – каковым он и являлся – и не ведает, что творит. Однако в тот момент ответственность за нее лежала на родителях.

Как бы то ни было, довольно скоро Арлин явно стало лучше: опухоль спала, лихорадка прошла. Но через нескольких недель опухоль появилась снова, и на сей раз Арлин пошла к другому врачу. Этот парень ощупывает ее под мышками, в паху и так далее и замечает, что там тоже появляются аналогичные опухоли. Он говорит, что проблема связана с лимфоузлами, но он пока не знает, какая именно это болезнь. Он будет консультироваться с другими врачами.

Услышав об этом, я тут же иду в Принстонскую библиотеку, ищу заболевания лимфатической системы и нахожу: «Опухоль лимфатических узлов. (1) Туберкулез лимфатических узлов. Диагностировать его очень легко…» – а следовательно, я решаю, что у Арлин что-то другое, раз врачи испытывают трудности в попытке это диагностировать.

Я начинаю читать о других заболеваниях: лимфаденема, лимфаденома, болезнь Ходжкина и прочее; все это – раковые образования того или иного кошмарного типа. Единственная разница между лимфаденемой и лимфаденомой состояла, насколько я смог понять после тщательного изучения, в следующем: если пациент умирает, это лимфаденома; если пациент живет – по крайней мере какое-то время, – это лимфаденема.

Так или иначе, я прочитал про все лимфатические заболевания и решил, что Арлин, вероятнее всего, неизлечимо больна. Тогда я слегка улыбнулся себе при мысли: «Держу пари, все, кто прочитал книгу по медицине, думают, что они смертельно больны». И все же, прочитав все очень внимательно, я никакого другого варианта отыскать не смог. Это было серьезно.

Потом я пошел на еженедельное чаепитие в Палмер-холл и обнаружил, что беседую с математиками так же, как и всегда, а ведь я только что узнал, что Арлин, вероятно, смертельно больна. Это было очень странно – как будто у меня два различных сознания.

Когда я приехал навестить Арлин, я пересказал ей шутку о людях, которые ничего не понимают в медицине и, читая медицинскую литературу, всегда обнаруживают, что они смертельно больны. Но еще я сказал ей, что, по-моему, у нас серьезные неприятности и что лучшее, что мне удалось выяснить, это что она неизлечимо больна. Мы обсудили различные заболевания, и я рассказал ей про каждое из них.

Одним из заболеваний, о которых я рассказал Арлин, была болезнь Ходжкина. Когда она после этого увидела своего врача, она его спросила:

– А не может это быть болезнь Ходжкина?

Он сказал:

– Ну да, такое возможно.

Она пошла в окружную больницу, и врач написал следующий диагноз: «Болезнь Ходжкина—?» Так я понял, что врач знал об этой проблеме не больше, чем я.

В окружной больнице Арлин, чтобы проверить диагноз, провели всевозможные анализы и рентгеновские обследования, а потом устроили консилиум для обсуждения этого специфического случая. Я помню, как ждал ее снаружи, в холле. Когда консилиум закончился, медсестра выкатила ее в инвалидном кресле. Вдруг из конференц-зала выбегает какой-то коротышка и догоняет нас.

– Скажите, – спрашивает он, запыхавшись, – вы не срыгивали кровь? У вас когда-нибудь отхаркивалась кровь?

Медсестра говорит:

– Уходите! Уходите! Разве можно задавать пациентам такие вопросы! – и оттесняет его в сторону. Потом она повернулась к нам и сказала: – Этот человек – здешний врач, он приходит на консилиумы, и вечно от него неприятности. Пациентам таких вопросов не задают!

Я не понимал, в чем дело. Врач проверял определенную возможность, и будь я умнее, то спросил бы его, какую именно.

Наконец после долгого обсуждения, больничный врач говорит мне, что они считают наиболее вероятным вариантом болезнь Ходжкина.

Он говорит:

– Будут какие-то периоды улучшения и какие-то периоды в больнице. Состояние будет то ухудшаться, то улучшаться, постепенно делаясь все хуже. Полностью обратить ход заболевания невозможно. Через несколько лет оно приведет к смерти.

– Мне очень жаль это слышать, – говорю я. – Я передам ей, что вы сказали.

– Нет-нет! – говорит врач. – Мы не хотим расстраивать пациента. Мы собираемся сказать ей, что это инфекционный мононуклеоз.

– Нет-нет! – отвечаю я. – Мы уже обсудили возможность того, что это болезнь Ходжкина. Я знаю, она способна это принять.

– Ее родители не хотят, чтобы она знала. Вам бы лучше для начала поговорить с ними.

Дома меня обрабатывали все: мои родители, две мои тетки, наш домашний врач; все они нападали на меня, говоря, что я страшно глупый юнец, который не понимает, какую боль он собирается причинить этой замечательной девушке, сообщив ей, что она неизлечимо больна.

– Как ты можешь совершить такой кошмарный поступок? – в ужасе спрашивали они.

– Мы заключили соглашение говорить друг с другом честно и всегда смотреть правде в глаза. Тут не получится свалять дурака. Она меня спросит, что у нее, и я не смогу ей солгать!

– Ах, ну это же просто ребячество! – сказали они – бла-бла-бла.

Все они продолжали меня обрабатывать и говорили, что я не прав. Я полагал, что я прав по определению, потому что уже говорил с Арлин об этой болезни и знал, что она может с этим столкнуться, и что самое правильное – это сказать ей правду.

И вот в конце концов подходит ко мне моя младшая сестренка – ей тогда было лет одиннадцать-двенадцать, – по лицу у нее текут слезы. Она ударяет меня в грудь и говорит, что Арлин – такая замечательная девушка, а я – такой тупой, упрямый брат. Я не мог больше этого выносить. Это меня сломало.

Итак, я написал Арлин прощальное любовное письмо, полагая, что, если после того как я ей скажу, что это инфекционный мононуклеоз, она когда-нибудь узнает правду, между нами будет все кончено. Я постоянно носил это письмо с собой.

Боги никогда ничего не облегчают; они лишь делают все еще труднее. Я иду в больницу, чтобы повидать Арлин – приняв это решение, – и там она сидит на кровати, а рядом ее родители, немного не в себе. Когда она видит меня, лицо ее озаряется и она говорит:

– Теперь я знаю, насколько ценно то, что мы говорим друг другу правду! – Указав кивком на своих родителей, она продолжает: – Они говорят, что у меня инфекционный мононуклеоз, а я не знаю, верить им или нет. Скажи мне, Ричард, у меня болезнь Ходжкина или инфекционный мононуклеоз?

– У тебя инфекционный мононуклеоз, – сказал я, и внутри у меня все оборвалось. Это было ужасно – воистину ужасно! Она отреагировала совсем просто:

– О! Чудесно! Тогда я им верю. – Мы построили такое огромное взаимное доверие, что она полностью расслабилась. Все разрешилось, и все было совершенно замечательно.

Ей стало чуть получше, и она на какое-то время выписалась домой. Примерно неделю спустя у меня раздается телефонный звонок.

– Ричард, – говорит она, – я хочу с тобой поговорить. Приходи.

– Иду.

Я удостоверился, что письмо у меня по-прежнему с собой. Понятно было, что что-то случилось.

Я поднимаюсь к ней в комнату, и она говорит:

– Садись.

Я сажусь в изножье ее кровати.

– Ладно, а теперь скажи мне, – говорит она, – у меня инфекционный мононуклеоз или болезнь Ходжкина?

– У тебя болезнь Ходжкина. – И я достал письмо.

– Господи! – говорит она. – Они, должно быть, провели тебя через ад!

Я только что сказал ей, что она неизлечимо больна, да еще и признался, что солгал ей, и о чем она думает? Она беспокоится за меня. Мне было ужасно стыдно. Я протянул Арлин письмо.

– Тебе следовало бы сдержать обещание. Мы знаем что делаем; мы правы!

– Прости. Я чувствую себя кошмарно.

– Я знаю, Ричард. Только больше так не поступай.

Понимаете, она была в кровати, у себя наверху, и сделала то, что частенько проделывала, когда была маленькой: встала на цыпочках с постели и прокралась немножко вниз по лестнице, чтобы послушать, что происходит внизу. Она услышала, что ее мама горько плачет, и вернулась в постель, размышляя: «Если у меня инфекционный мононуклеоз, почему мама так плачет? Но Ричард сказал, что у меня инфекционный мононуклеоз, а значит, это должно быть правдой!»

Позже она подумала: «Мог ли Ричард солгать мне?» – и начала задаваться вопросом, как такое могло случиться. Она пришла к заключению, что, как бы невероятно это ни звучало, но возможно, меня кто-то каким-то образом шантажировал.

Она так хорошо держалась, сталкиваясь с тяжелыми ситуациями, что перешла к следующему вопросу.

– Ладно, – говорит она. – У меня болезнь Ходжкина. И что мы теперь собираемся сделать?

В Принстоне у меня была стипендия, и если бы я женился, то потерял бы эту стипендию. Мы знали, как протекает болезнь: иногда на несколько месяцев наступает улучшение и Арлин сможет быть дома, а потом ей придется на несколько месяцев возвращаться в больницу – туда-обратно, туда-обратно, где-то порядка двух лет.

Итак, я прикидываю – хоть я уже на полпути к степени по физике, – что мог бы получить работу в научно-исследовательских лабораториях Белла – это было очень хорошее место, – и мы могли бы снять небольшую квартирку в Куинсе, не слишком далеко от больницы и от лабораторий. Мы могли бы пожениться через пару месяцев в Нью-Йорке. В тот день мы распланировали все.

Врачи уже несколько месяцев хотели взять у Арлин биопсию опухоли на шее, однако ее родители были против – они не хотели «тревожить бедную больную девочку». Но когда мы приняли новое решение, я стал уговаривать их, объясняя, насколько важно получить максимально возможное количество информации. С помощью Арлин я наконец их убедил.

Несколько дней спустя Арлин звонит мне и говорит:

– Результаты биопсии готовы.

– Да? Они хорошие или плохие?

– Не знаю. Приходи, и давай об этом поговорим.

Когда я добрался до ее дома, она показала мне результаты. Там говорилось: «Биопсия выявила туберкулез лимфатической железы».

Меня это просто ошеломило. Ведь эта проклятая штука стояла первой в списке! Я пропустил ее, потому что книга утверждала, будто диагностировать ее легко, а врачи испытывали такие огромные трудности, пытаясь выяснить, что это. Я предположил, что самый очевидный случай они проверили. А это и в самом деле был очевидный случай: тот человек, который выбежал за нами из конференц-зала с вопросом: «Вы не срыгивали кровь?» – понял все правильно. Он-то наверняка знал, что это!

Я чувствовал себя последним тупицей из-за того, что упустил очевидную возможность, воспользовавшись косвенными доказательствами – которые оказались никчемными – и предположив, что врачи умнее, чем на самом деле. Иначе бы я сразу догадался, и, возможно, врачи уже давно диагностировали бы болезнь Арлин как «туберкулез лимфатической железы—?». Я был болваном. Это стало для меня уроком.

Как бы то ни было, Арлин говорит:

– Итак, я могу прожить целых семь лет. Мне даже может стать лучше.

– Тогда почему ты говоришь, что не знаешь, хорошо это или плохо?

– Ну, теперь у нас не получится пожениться так надолго.

Зная, что ей оставалось жить всего два года, мы так блестяще, на ее взгляд, разрешили все проблемы, что, когда выяснилось, что она проживет дольше, она растерялась и расстроилась! Впрочем, я довольно быстро убедил ее, что так гораздо лучше.

Вот так мы поняли, что можем отважно встретить все. После того как мы прошли через такое, нам ничего не стоило отважно встретить любую другую проблему.

Когда началась война, меня призвали на работу над Манхэттенским проектом в Принстоне, где я заканчивал свою диссертацию. Несколько месяцев спустя, как только я получил степень, я объявил своей семье, что хочу жениться.

Отец пришел в ужас, потому что, наблюдая мое развитие с самых ранних лет, считал, что я найду свое счастье в науке. Он считал, что мне еще слишком рано жениться – это помешает карьере. А кроме того, у него была бредовая идея: если у парня возникали какие-то проблемы, он всегда говорил: «Cherchez la femme» – ищите женщину, которая за этим стоит. Он полагал, что женщины – страшная опасность для мужчины, что мужчина всегда должен держаться настороже и не идти у женщины на поводу. И когда он видит, что я женюсь на девушке, больной туберкулезом, он думает о том, что я тоже могу заболеть.

Вся моя родня переживала по этому поводу – тети, дяди, все. Они привели к нам домой семейного доктора. Тот попытался объяснить мне, что туберкулез – опасная болезнь и что я непременно заражусь.

Я сказал: «Вы мне просто расскажите, как он передается, и мы поймем, что делать». Мы уже были очень, очень осторожны: мы знали, что не должны целоваться, потому что во рту много бактерий. Тогда мне очень осторожно объяснили, что я, когда обещал жениться на Арлин, не знал ситуации. Все поймут, что я тогда не знал ситуации и что мои обязательства недействительны.

У меня никогда не было такого ощущения, такой бредовой идеи, какая была у них – будто я женюсь, потому что обещал жениться. Мне это даже в голову не приходило. Это не было вопросом обязательств; мы просто застряли на месте, не получая бумаги и не заключая брак официально, но мы любили друг друга и эмоционально уже были мужем и женой.

Я сказал: «Если муж узнает, что у его жены туберкулез, это повод для того, чтобы ее бросить?»

Только одна моя тетя, которая управляла отелем, считала, что если мы поженимся, то, может, все будет хорошо. Все остальные по-прежнему были против. Но на этот раз, поскольку моя родня уже один раз дала мне такого рода совет и он оказался абсолютно неверным, моя позиция была намного сильнее. Было очень нетрудно противостоять им и просто следовать дальше своим курсом. Так что на самом деле никаких проблем не было. И хотя обстоятельства были похожие, они все равно не смогли бы меня больше ни в чем убедить. Мы с Арлин знали, что правы в том, что делаем.

Мы с ней продумали все. В Нью-Джерси, к югу от Форт-Дикса, была больница, где Арлин могла остаться, пока я буду в Принстоне. Это была благотворительная больница – она называлась «Дебора», – и ее содержал Нью-йоркский союз работниц по пошиву одежды. Арлин не была работницей по пошиву одежды, но это не имело никакого значения. Я был всего лишь молодым парнем, работающим над правительственным проектом, и жалованье у меня было очень низкое. Но в конце концов, это то, что я мог ей обеспечить.

Мы решили пожениться по пути в больницу «Дебора». Я поехал в Принстон, чтобы взять машину, – Билл Вудворд, один из тамошних аспирантов, одолжил мне свой «универсал». Я переоборудовал его в небольшую карету «скорой помощи», положив сзади матрац и простыни, чтобы Арлин, если устанет, смогла прилечь. Хотя это был один из тех периодов, когда Арлин чувствовала себя не так плохо и находилась дома, она долго лежала в окружной больнице и была еще слабенькая.

Я отправился в Седархерст и забрал свою невесту. Родные Арлин помахали нам на прощание, и мы уехали. Мы пересекли Квинс и Бруклин, затем на пароме перебрались на Статен-Айленд – это было нашим романтическим плаваньем на корабле – и направились в здание муниципалитета Ричмонда, чтобы зарегистрировать брак.

Мы медленно поднялись по лестнице в офис. Там был очень славный парень. Он сразу же все устроил. Он сказал: «У вас нет ни одного свидетеля», – поэтому он позвал из соседней комнаты экономиста и бухгалтера, и мы вступили в брак, согласно законам штата Нью-Йорк. Мы были очень счастливы и улыбались друг другу, держась за руки.

Экономист говорит мне:

– Теперь вы муж и жена. Вы должны поцеловать невесту!

И вот робкий юноша поцеловал свою невесту в щечку.

Я всем раздал чаевые, и мы долго благодарили их. А потом вернулись в машину и отправились в больницу «Дебора».

Каждые выходные я приезжал из Принстона навестить Арлин. Как-то раз автобус опоздал, и я не сумел пройти в больницу. Ни одного отеля поблизости не нашлось, но у меня был мой старый овчинный тулуп (поэтому мне было не холодно), и я стал искать пустой клочок земли, где бы поспать. Меня слегка беспокоило, что будет утром, когда из окон начнут выглядывать люди, и поэтому я нашел местечко подальше от домов.

Утром, проснувшись, я обнаружил, что спал на куче мусора – на свалке! Я почувствовал себя дураком и рассмеялся.

У Арлин был замечательный врач, но он расстраивался, когда я каждый месяц приносил восемнадцатидолларовую облигацию военного займа. Он видел, что у нас не так много денег, и упорно настаивал на том, что мы не должны вносить пожертвования на больницу, но я все равно это делал.

Однажды в Принстоне я получил по почте коробку карандашей. Они были темно-зеленые, и на них золотыми буквами было написано: «РИЧАРД, МИЛЫЙ, Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ! ПУТСИ» Их прислала Арлин (я звал ее Путси).

Ну, все это прекрасно, и я ее тоже люблю, но сами знаете, как по рассеянности всюду забываешь карандаши: демонстрируешь профессору Вигнеру какую-нибудь формулу или еще что-то такое и оставляешь карандаш у него на столе.

В те дни у нас ничего лишнего не было, и я не хотел, чтобы карандаши лежали без дела. Я взял из ванной лезвие и соскоблил на одном из них надпись, чтобы посмотреть, получится ли их использовать.

На следующее утро я получаю по почте письмо. Оно начинается так: «ЧТО ЗА МЫСЛЬ – ПОПЫТАТЬСЯ СРЕЗАТЬ С КАРАНДАШЕЙ ИМЯ?»

И дальше: «Разве ты не гордишься тем, что я тебя люблю?»

И после этого: «НЕ ВСЕ ЛИ РАВНО, ЧТО ДУМАЮТ ДРУГИЕ?»

А потом был стишок: «Если ты меня стыдишься, там-там-там, то получишь на пекан! на пекан!» Следующая строфа была такая же, только последняя строчка другая: «то получишь на миндаль! на миндаль!» И каждая строфа завершалась строчкой «получишь на орехи!» в разных вариантах.

Вот так вот мне пришлось пользоваться именными карандаши. А что еще оставалось делать?

Это было незадолго до того, как мне пришлось переехать в Лос-Аламос. Роберт Оппенгеймер, который отвечал за проект, организовал так, чтобы Арлин лежала в самой ближайшей больнице, в Альбукерке, примерно в сотне миль оттуда. Каждые выходные у меня было свободное время, чтобы повидаться с ней, и я добирался до Альбукерке в субботу на попутных машинах, днем встречался с Арлин и ночевал в гостинице. Потом, в воскресенье утром, я снова виделся с Арлин, а днем возвращался автостопом обратно в Лос-Аламос.

На неделе я часто получал от нее письма. Некоторые из них – например, то, которое она написала на чистой стороне паззла, а потом этот паззл разобрала и отправила в конверте, – заканчивались короткими примечаниями военного цензора: «Скажите, пожалуйста, вашей жене, что у нас тут нет времени в игрушки играть» – и прочее в том же духе. Я ей ничего не говорил. Мне нравилось, когда она играла в игрушки – пусть даже при этом она часто ставила меня в неловкие и смешные ситуации, из которых я не знал, как выкрутиться.

Однажды, где-то в начале мая, почти у всех в Лос-Аламосе в почтовых ящиках таинственным образом появились газеты. Все это проклятое место было просто завалено газетами – их были сотни. Знаете, такие – разворачиваешь газету, а там через всю первую полосу заголовок, гласящий жирным шрифтом: «ВСЯ СТРАНА ПРАЗДНУЕТ ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ Р. Ф. ФЕЙНМАНА!»

Арлин играла в свои игрушки со всем миром. У нее было много времени на размышления. Она читала журналы и выписывала то одно, то другое. Она постоянно что-нибудь придумывала. (С именами адресатов ей, должно быть, помог Ник Метрополис или еще кто-нибудь из ребят из Лос-Аламоса, которые ее часто навещали.) Арлин находилась в своей палате, но, сочиняя мне потрясающие письма и отправляя самые разные вещи, она пребывала во внешнем мире.

Однажды она прислала мне большой каталог кухонного оборудования – такого, которое требуется в огромных учреждениях вроде тюрьмы, где очень много народу. Там было представлено все – от воздуходувок и вытяжных шкафов для печей до гигантских чанов и кастрюль. И вот я думаю: «Что, черт подери, это значит?»

Это напомнило мне то время, когда я поступил в МТИ и Арлин прислала мне каталог, живописующий огромные суда – от военных кораблей до океанских лайнеров – прекрасные гигантские лодки. Я написал ей: «Что это ты замыслила?»

Она отвечает на письмо: «Я просто подумала, что, может, когда мы поженимся, мы могли бы купить лодку».

Я пишу: «Ты с ума сошла? Они же все непомерные!»

Затем приходит другой каталог, в нем большие яхты – сорокафутовые шхуны и прочее в том же духе – для очень богатых людей. Она пишет: «Раз уж ты сказал про те лодки «нет», может, мы сумеем приобрести какую-нибудь из этих».

Я пишу: «Смотри: ты не вписываешься в масштаб!»

Вскоре приходит еще один каталог: в нем разные виды моторных лодок – «Крис Крафт» и прочее.

Я пишу: «Слишком дорого!»

Наконец, я получаю записку: «Это – твой последний шанс, Ричард. Вечно ты говоришь “нет”». Оказывается, у ее подруги есть гребная шлюпка, которую та хочет продать за 15 долларов – подержанная гребная шлюпка, – и, может, мы могли бы ее купить и поплавать на ней следующим летом?

Ну и конечно – да. То есть я имею в виду: как можно после всего этого сказать «нет»?

И вот я продолжаю попытки угадать, к чему ведет этот большой каталог кухонного оборудования для учреждений, и тут приходит другой каталог: для отелей и ресторанов – поставки для маленьких и средних отелей и ресторанов. А потом еще через несколько дней приходит каталог для «кухни в твоем новом доме».

Приехав в следующую субботу в Альбукерке, я выясняю, к чему это все. В ее палате стоит маленькая темно-серая жаровня – она заказала ее по почте в «Сирсе». Дюймов восемнадцать шириной, на коротких ножках.

– Я подумала, что мы могли бы жарить стейки, – говорит Арлин.

– Как, черт подери, мы сможем жарить их в палате, здесь же будет весь этот дым и все прочее!

– О нет, – говорит она. – От тебя требуется только вынести ее на лужайку. И тогда ты каждое воскресенье сможешь жарить нам стейки.

Больница стояла прямо на шоссе № 66 – главной дороге, проходящей через все Соединенные Штаты!

– Я не могу, – сказал я. – Ну, то есть, там едут мимо все эти легковушки и грузовики, и все эти люди, которые идут по тротуару, не могу же я вот так вот просто пойти туда и начать жарить стейки на лужайке!

– А тебе-то какое дело, что другие подумают? (Арлин меня этим замучила!) Ладно, – говорит она, открывая ящик, – мы пойдем на компромисс: поварской колпак и перчатки тебе надевать не придется.

Она держит колпак – самый настоящий поварской колпак – и перчатки. А потом говорит:

– Примерь-ка фартук, – и разворачивает фартук.

Поперек фартука – какая-то дурацкая надпись, что-то вроде «Король барбекю».

– Ну ладно, ладно! – в ужасе говорю я. – Я пожарю стейки на лужайке!

Вот так каждую субботу или воскресенье я выходил на обочину шоссе № 66 и жарил стейки.

Потом были рождественские открытки. Однажды, всего через несколько недель после того как я переехал в Лос-Аламос, Арлин говорит:

– Я подумала, что хорошо бы послать всем рождественские открытки. Хочешь посмотреть, кого я выбрала?

Открытки были очаровательны, но на них было написано: «С Рождеством Христовым, от Рича и Путси».

– Я не могу отправить такие открытки Ферми и Бете, – запротестовал я. – Я же с ними едва знаком!

И естественно, в ответ:

– А тебе-то какое дело, что другие подумают?

Итак, мы отправили эти открытки.

Проходит год, и теперь я уже знаком с Ферми. Я знаком с Бете. Я бывал у них в гостях. Играл с их детьми. Мы все очень дружим.

Где-то между делом Арлин говорит мне очень официальным тоном:

– Ричард, ты не спросил меня о наших рождественских открытках на этот год…

Меня охватывает ужас.

– Э-э-э, ну, в общем, давай посмотрим открытки.

Открытки гласят: «С Рождеством Христовым и с Новым годом, от Ричарда и Арлин Фейнман».

– Ну, чудесно, – говорю я. – Прекрасные открытки. Они для всех замечательно подойдут.

– Э, нет, – говорит она. – Для Ферми и Бете и всех прочих знаменитостей они не годятся.

И разумеется, у нее есть еще одна коробка с открытками.

Она их вытаскивает. На открытках – те же самые поздравления и подпись: «Доктор и миссис Фейнман».

И конечно, мне пришлось послать им эти открытки.

– К чему такой официоз, Дик? – смеялись они. Они были счастливы, что Арлин это так забавляет, а я ничего не могу поделать.

Арлин не все свое время тратила на эти изобретательные игры. Она заказала книгу, называвшуюся «Звук и символ в китайском языке». Это была прекрасная книга – она у меня до сих пор хранится, – там порядка пятидесяти иероглифов, в превосходной каллиграфии, с объяснениями вроде: «Проблема: три женщины в доме». У Арлин были соответствующая бумага, кисти и чернила, и она отрабатывала каллиграфию. Она купила еще и китайский словарь, в котором иероглифов было гораздо больше.

Как-то раз, когда я ее навещал, Арлин выводила иероглифы. Она говорит себе:

– Нет. Это неправильно.

И вот я, «великий ученый», говорю:

– Что значит «неправильно»? Это всего лишь договоренность между людьми. Нет ни единого закона природы, который гласит, как они должны выглядеть; ты можешь их рисовать, как тебе вздумается.

– Это неправильно с художественной точки зрения. Здесь вопрос равновесия, как оно ощущается.

– Но этот так же хорош, как и другой, – протестую я.

– Держи, – говорит она и вручает мне кисточку. – Нарисуй его сам.

Итак, я нарисовал иероглиф и сказал:

– Погоди. Дай-ка я еще один нарисую – этот какой-то слишком округлый. (Не мог же я после всего этого сказать, что он неправильный.)

– А откуда ты знаешь, насколько он должен быть округлым? – говорит она.

До меня дошло, что она имела в виду. Имеется определенный способ нанести штрих, чтобы он выглядел красиво. Эстетический объект обладает некоей структурой, некими характеристиками, которым я не могу дать точного определения. А поскольку определить это невозможно, я думал, что этого не существует. Но из того эксперимента я понял, что оно существует – это то волшебство, которое с тех пор для меня есть в искусстве.

И тут как раз сестра присылает мне открытку из Оберлина, где она поступает в университет. Открытка испещрена мелкими символами, выписанными карандашом, – китайскими иероглифами.

Джоан на девять лет моложе меня и тоже изучает физику. С таким старшим братом, как я, ей пришлось нелегко. Она всегда искала что-нибудь, чего я не смогу сделать, и тайно изучала китайский язык. Ну китайского я не знал вообще, но что я умею – это тратить бесконечное количество времени, решая загадки. В следующие выходные я захватил с собой открытку в Альбукерке. Арлин показала мне, как искать иероглифы. Начинать следует с конца словаря, с нужной категории, и сосчитать число линий. Затем вы переходите к основной части словаря. Каждый иероглиф, оказывается, имеет несколько возможных значений, и понять это можно, только объединив сначала несколько иероглифов.

Я проделал все это с превеликим терпением. Джоан писала: «Сегодня я славно провела время», – и прочее в том же духе. И только одно предложение я понять не смог. В нем говорилось: «Вчера мы праздновали день горообразования» – явная ошибка. (Оказалось, что у них в Оберлине действительно был какой-то дурацкий праздник, называвшийся «День горообразования», и я перевел верно!)

Итак, это были те самые тривиальные вещи, которые и ожидаешь прочесть на открытке, но я понял, что, послав мне открытку по-китайски, Джоан хотела положить меня на обе лопатки.

Я пролистал туда-сюда художественный альбом и выбрал четыре иероглифа, которые хорошо сочетались друг с другом. Потом стал отрабатывать их, вновь и вновь. У меня был толстый блокнот, и я рисовал каждый иероглиф раз по пятьдесят, пока он не получался в точности как надо.

Когда у меня ненароком получался удачный вариант какого-то иероглифа, я его сохранял. Арлин одобрила, и мы склеили все четыре вплотную, один над другим. Затем мы приделали к обоим концам маленькие деревянные реечки так, чтобы можно было повесить это на стенку.

Я сфотографировал свой шедевр камерой Ника Метрополиса, скатал свиток, положил его в тубус и отправил Джоан.

И вот она его получает. Разворачивает – и не может прочесть. Для нее это выглядит так, будто я просто нарисовал на свитке четыре символа, один за другим. Она приносит свиток своему учителю.

Первое, что он говорит:

– Довольно хорошо написано! Вы это сами сделали?

– Э-э-э, нет. А что там сказано?

– Старший брат тоже говорит.

Я настоящий паршивец – я бы никогда не позволил младшей сестренке выиграть у меня очко.

Когда состояние Арлин сильно ухудшилось, из Нью-Йорка приехал ее отец. Во время войны ехать так далеко было очень тяжело и дорого, но он знал, что конец близок. Однажды он позвонил мне в Лос-Аламос. «Срочно приезжай», – сказал он.

Я заранее договорился с моим другом в Лос-Аламосе, Клаусом Фуксом, что в экстренной ситуации одолжу его автомобиль, чтобы быстро добраться до Альбукерке. Я прихватил с собой пару попутчиков, чтобы они помогли мне, если по дороге что-то случится.

И конечно же, на въезде в Санта-Фе у нас спустило колесо. Попутчики помогли мне сменить шину. Потом, на другом конце Санта-Фе, спустила запасная шина, но поблизости была бензоколонка. Я помню, как терпеливо ждал, пока работник бензоколонки обслужит другую машиной, и тут эти два попутчика, зная ситуацию, подбежали к нему и объяснили, в чем дело. Он тут же починил шину. Запаску мы решили не чинить – на это ушло бы больше времени.

Мы снова двинулись к Альбукерке, и я чувствовал себя дураком, что не сообразил ничего сказать парню с бензоколонки, когда время было так дорого. Милях в тридцати от Альбукерке у нас лопнула другая шина! Пришлось нам бросить машину и оставшуюся часть пути добираться автостопом. Я позвонил в компанию по эвакуации и объяснил, где стоит автомобиль.

Отца Арлин я встретил в больнице. Он провел там уже несколько дней. «Больше я этого не вынесу, – сказал он. – Я должен ехать домой». Ему было настолько худо, что он просто ушел.

Когда я наконец увидел Арлин, она была очень слабенькая и сознание у нее было слегка затуманенное. Казалось, она не понимает, что происходит. Она почти все время смотрела прямо перед собой, иногда оглядываясь по сторонам, и пыталась дышать. Порой дыхание ее останавливалось – и она как бы сглатывала комок, – а потом снова начинала дышать. Так это все продолжалось несколько часов.

Я ненадолго вышел прогуляться на улицу. Меня удивляло, что я не чувствую того, что, как мне казалось, должны чувствовать в такой ситуации люди. Возможно, я вел себя глупо. Я не радовался, но и не испытывал жуткого потрясения, возможно, потому, что мы уже давно знали, что это случится.

Это трудно объяснить. Если бы марсианин (предположим, что он может погибнуть только от несчастного случая) прилетел на Землю и увидел эту специфическую расу существ – людей, которые живут приблизительно семьдесят или восемьдесят лет, зная, что смерть неизбежна, – то ему бы показалось, что это, должно быть, ужасная психологическая проблема – жить в таких условиях, зная, что жизнь столь недолговечна. Ну а мы, люди, как-то умудряемся жить вопреки этой проблеме: мы смеемся, мы шутим, мы живем.

Единственная разница для нас с Арлин состояла в том, что вместо пятидесяти лет было пять. Различие всего лишь количественное – психологическая проблема все равно та же. Она могла стать чуть иной, только если бы мы сказали себе: «А другим людям лучше, ведь они могут прожить вместе пятьдесят лет». Но это безумие. Зачем делать себя несчастными, говоря: «Ну почему нам так не повезло? За что Бог с нами такое сотворил? Что мы такое сделали, чтобы это заслужить?» – и прочее в том же духе. И все это – если ты осознаешь реальность и полностью принимаешь ее своим сердцем – бесполезно и бессмысленно. Просто это то, чего никто знать не может. Твоя ситуация – всего лишь жизненная случайность.

Нам было чертовски хорошо вместе.

Я возвратился к ней в палату. Я по-прежнему представлял себе все происходящие физиологические процессы: легкие не дают в кровь достаточного количества кислорода, из-за этого мозг затуманивается, сердце слабеет, а это еще более затрудняет дыхание. Я все ждал какого-то лавинообразного эффекта, когда все разом резко обрушивается в коллапс. Но это не проявилось вообще никак: просто ее сознание потихоньку делалось более туманным, а дыхание постепенно становилось все слабее и слабее, пока не остановилось совсем – но прямо перед этим был один очень слабенький вздох.

Во время обхода зашла медсестра, она подтвердила, что Арлин умерла, и вышла – я хотел немного побыть один. Я посидел там какое-то время, а потом подошел, чтобы поцеловать ее в последний раз.

Я очень удивился, обнаружив, что ее волосы пахнут точно так же. Конечно, если задуматься, не было никаких причин, чтобы волосы за столь короткое время изменили запах. Но для меня это был своего рода шок, ведь в моем сознании только что произошло нечто ужасное – и все же ничего не произошло.

На следующий день я пошел в морг. Парень вручает мне какие-то перстеньки, которые он снял с ее пальцев.

– Вы хотели бы в последний раз посмотреть на жену? – спрашивает он.

– Что… Нет, я не хочу видеть ее, нет! – сказал я. – Я ее уже видел!

– Да, но ее привели в полный порядок, – говорит он.

Этот объект в морге был для меня абсолютно чужим. Приводить в порядок тело, когда в нем уже ничего нет? Я не хотел больше смотреть на Арлин; это бы еще сильнее выбило меня из колеи. Я позвонил в эвакуационную компанию, получил машину и сложил вещи Арлин в багажник. Подобрал автостопщика и выехал из Альбукерке. Не проехали мы и пяти миль, как… БА-БАХ! Еще одно спущенное колесо. Я начал ругаться. Автостопщик смотрел на меня так, словно я психически ненормальный.

– Это ведь всего лишь шина, правда? – говорит он.

– Да, это всего лишь шина – и еще одна шина, и опять еще одна шина, и еще одна шина!

Мы поставили запаску и весь обратный путь до Лос-Аламоса ехали очень медленно – чтобы не пришлось чинить еще одну шину. Я не знал, как смогу встретиться со всеми своими друзьями в Лос-Аламосе. Я не хотел, чтобы люди с вытянутыми физиономиями говорили со мной о смерти Арлин. Кто-то спросил меня, что случилось.

– Она умерла. А как продвигается программа? – сказал я.

Они сразу поняли, что я не хочу это обсуждать. Только один парень выразил свои соболезнования, и оказалось, что, когда я вернулся в Лос-Аламос, его не было в городе.

Однажды ночью мне приснился сон, и в него пришла Арлин. Я тут же сказал ей: «Нет-нет, тебя не может быть в этом сне. Ты неживая!»

Затем, позже, у меня был другой сон с Арлин. Я снова начал говорить: «Тебя не может быть в этом сне!»

«Нет-нет, – говорит она. – Я тебя обманула. Я устала от тебя, вот и придумала эту уловку, чтобы идти собственным путем. Но теперь ты мне снова нравишься, вот я и вернулась». Мой разум фактически работал против самого себя. Он должен был объяснить, даже в проклятом сне, как такое возможно, что она все еще здесь!

Должно быть, я что-то с собой сделал в психологическом плане. Я не плакал до тех пор, пока почти месяц спустя, проходя мимо универмага в Ок-Ридже, не заметил в витрине красивое платье. Я подумал: «Арлин бы оно понравилось», – и вот тут-то меня и ударило.

Просто, как раз-два-три…

Когда я был ребенком и жил в Фар-Рокуэй, у меня был друг по имени Берни Уокер. У нас у обоих были «домашние лаборатории», и мы ставили всякие «эксперименты». Однажды мы что-то обсуждали – нам было тогда, наверное, лет одиннадцать-двенадцать, – и я сказал:

– Но ведь мышление – не что иное, как внутренний разговор с самим собой.

– Да ну? – сказал Берни. – Ты знаешь, какой безумной формы коленвал в автомобиле?

– Да, и что?

– Ладно. А теперь скажи: как ты его описываешь, когда говоришь сам с собой?

Так я узнал от Берни, что мысли могут быть не только вербальными, но и визуальными.

Позже, в институте, я заинтересовался снами. Я задавался вопросом, как образы – при том, что глаза закрыты, – могут казаться столь же реальными, как если бы на сетчатку глаза попадал свет: стимулируются ли нервные клетки сетчатки неким иным способом – возможно, непосредственно мозгом, – или же у мозга есть «отдел трезвых суждений», который во время сновидения напивается в стельку? Хотя меня очень интересовало, как работает мозг, в психологии я удовлетворительных ответов на эти вопросы так и не нашел. Вместо этого там были всякие труды по толкованию сновидений и прочее.

Когда я учился в аспирантуре в Принстоне, вышла некая невразумительная психологическая статья, породившая множество дискуссий. Автор решил, что «чувством времени» в мозгу управляет химическая реакция с участием железа. Я мысленно сказал себе: «Ну и как, черт возьми, он сумел это выяснить?»

А выяснил он это вот как: его жена страдала хронической лихорадкой, при которой температура постоянно то повышалась, то понижалась. У него почему-то возникла идея проанализировать ее чувство времени. Он заставлял жену самостоятельно, не глядя на часы, отсчитывать секунды и проверял, сколько времени у нее уходит на то, чтобы сосчитать до 60. Он заставлял ее – несчастную женщину – считать целыми днями и заметил, что, когда температура у нее повышалась, она считала быстрее; когда температура понижалась, она считала медленнее. А следовательно – подумал он, – то, что управляет в мозгу «чувством времени», должно происходить быстрее, когда у нее есть температура, чем тогда, когда у нее температуры нет.

Будучи парнем весьма «ученым», психолог знал, что скорость химической реакции меняется с температурой окружающей среды и описывается неким уравнением, зависящим от энергии реакции. Он измерил разницу в скорости счета своей жены и определил, как температура влияет на скорость. Затем он попытался найти химическую реакцию, скорость которой менялась бы в зависимости от температуры так же, как скорость счета его жены. Он обнаружил, что лучше всего этой закономерности соответствуют реакции железа. Таким образом он сделал вывод, что «чувством времени» его жены управляет химическая реакция с участием железа, которая протекает у нее в организме.

В общем, мне это показалось полной чепухой – в его длинной цепочке рассуждений было довольно много сомнительных моментов. Но вопрос был интересный: чем в действительности определяется «чувство времени»? Если вы пытаетесь считать с постоянной скоростью, от чего эта скорость зависит? И что должно с вами произойти, чтобы она изменилась?

Я решил это исследовать. Для начала я сосчитал секунды – разумеется, не глядя на часы, – в медленном, ровном ритме: 1, 2, 3, 4, 5… Когда я добрался до 60, прошло всего 48 секунд, но это меня не беспокоило: задача состояла не в том, чтобы отсчитать ровно минуту, а в том, чтобы считать с одной и той же скоростью. В следующий раз, когда я досчитал до 60, прошло 49 секунд. Еще в следующий раз – 48. Затем 47, 48, 49, 48, 48…. Итак, я выяснил, что могу считать почти с одинаковой скоростью.

Далее, если я просто сидел, не считая, и ждал, пока, по моим прикидкам, пройдет минута, результаты были очень нерегулярные, с большим разбросом. Таким образом я обнаружил, что отмерить минуту чисто наугад довольно трудно. Но, считая, я мог получить высокую точность.

Теперь, когда я знал, что могу считать со стандартной скоростью, вставал следующий вопрос – что влияет на скорость?

Возможно, она как-то связана с частотой сердцебиения. Итак, я стал бегать по лестнице вверх и вниз, вверх и вниз, чтобы заставить сердце биться быстрее. Потом я вбежал к себе в комнату, бросился на кровать и сосчитал до 60. Я также попытался бегать вверх и вниз по лестнице и мысленно считать на бегу.

Другие ребята, видя, как я бегаю вверх-вниз по лестнице, смеялись: «Что ты делаешь?»

Я не смог им ответить – и благодаря этому открыл, что не могу говорить, когда считаю про себя, – и продолжал дальше бегать вверх-вниз по лестнице, выглядя как идиот. (Ребята в аспирантуре привыкли, что я выгляжу как идиот. В другой раз, например, парень вошел ко мне в комнату – я забыл запереть дверь во время «эксперимента» – и обнаружил, что я, стоя на стуле в тяжелом овчинном тулупе, высунулся в открытое настежь окно (в разгар зимы), в одной руке держу кастрюльку, а другой размешиваю ее содержимое. «Не отвлекайте меня! Не отвлекайте меня!» – сказал я. Я размешивал «Джелло»[9] и внимательно наблюдал за ним: мне было любопытно, станет ли «Джелло» сгущаться на холоде, если его постоянно размешивать.)

Так или иначе, после того как я проверил все комбинации бега вверх и вниз по лестнице и лежания на кровати – сюрприз! Частота сердечных сокращений не оказывала никакого влияния. И поскольку, бегая вверх-вниз по лестнице, я очень разгорячился, я сделал вывод, что и температура тоже никак с этим не связана (хотя я должен бы был знать, что на самом деле температура при тренировках не повышается). Фактически я не смог обнаружить ничего, что оказало бы влияние на мою скорость счета.

Мне надоело бегать вверх-вниз по лестнице, и я стал считать, делая то, что все равно должен был сделать. Например, когда я сдавал вещи в прачечную, я должен был заполнить квитанцию – сколько там футболок, сколько кальсон и так далее. Я обнаружил, что могу заполнить графу «кальсоны» или «футболки», но не смог сосчитать носки. Их было слишком много: я уже использую свою «счетную машину» – 36, 37, 38, – а тут передо мной лежат все эти носки – 39, 40, 41… Как мне сосчитать носки? Я обнаружил, что могу выстроить их в геометрические фигуры – к примеру, квадрат: пара носков в этом углу, пара в том; пара здесь и пара там – восемь носков.

Я продолжил игру в подсчеты с помощью трафаретов и обнаружил, что могу посчитать строки в газетной статье, объединяя их в трафареты «3, 3, 3 и 1», чтобы получить 10; тогда 3 таких трафарета, 3 таких трафарета, 3 таких трафарета и 1 такой трафарет дают в сумме 100. Этим методом я стал проходить газетную страницу сверху вниз. Когда я досчитал до 60, я знал, где нахожусь по трафаретам, и мог сказать: «Я досчитал до 60, и здесь 113 строк». Я обнаружил, что, считая до 60, могу даже читать статьи, и это не оказывало влияния на скорость! Фактически я мог, считая про себя, делать все, что угодно, – только, конечно, не говорить вслух.

А если печатать на машинке – перепечатывать слова из книги? Я обнаружил, что могу делать и это, но это повлияло на мое время. Я был взволнован: наконец-то я, похоже, нашел нечто, что оказывает влияние на мою скорость счета! Я стал исследовать дальше. Когда я печатал простые слова, то продвигался вперед довольно быстро, считая про себя – 19, 20, 21, – продолжая печатать, считая – 27, 28, 29, – продолжая печатать, пока – «Что, черт возьми, это за слово?» – «Ах, да», – и затем продолжал считать – 30, 31, 32 – и так далее. До 60 я дошел с запозданием.

После некоторого самоанализа и дальнейших наблюдений я понял, что́, по всей вероятности, произошло: добравшись до трудного слова, которое, если можно так выразиться, «требовало больше мозгов», я прервал счет. Моя скорость счета не уменьшилась; скорее сам счет время от времени приостанавливался. Счет до 60 сделался для меня настолько автоматическим, что сначала я даже не заметил, что он прервался.

На следующее утро за завтраком я сообщил о результатах всех этих экспериментов своим соседям по столу. Я перечислил им все, что я смог сделать, пока считал про себя, и сказал, что единственное, чего я во время мысленного счета делать совершенно не могу, – это разговаривать.

Один из парней – его звали Джон Тьюки – сказал:

– Я не верю, что ты можешь читать, и не понимаю, почему ты не можешь говорить. Держу пари, что я могу одновременно говорить и считать про себя, и держу пари, что ты не можешь читать.

Итак, я устроил демонстрацию: мне дали книгу, и я какое-то читал, считая про себя. Дойдя до 60, я сказал: «Стоп!» – 48 секунд, мое среднее время. Затем пересказал им то, что прочитал.

Тьюки был поражен. После того как мы протестировали его несколько раз, чтобы понять, каково его среднее время, он начал говорить: «У Мэри был ягненочек; я могу сказать все, что хочу, и никакой разницы не будет; не понимаю, чего ты беспокоишься, – бла-бла-бла, и наконец: – Всё!» Он уложился в свое время секунда в секунду! Я не мог в это поверить!

Какое-то время мы это обсуждали – и сделали открытие. Оказалось, что Тьюки считал по-другому: он визуализировал проходящую перед глазами ленту с цифрами. Он мог говорить «У Мэри был ягненочек» – и смотреть на ленту! Ну, теперь все стало ясно: он «смотрит» на свою ленту, поэтому не может читать, а я «говорю» про себя, когда считаю, поэтому я не могу говорить!

После этого открытия я попробовал проверить, можно ли, считая мысленно, читать вслух – никто из нас этого сделать не смог. Я предположил, что надо использовать тот участок мозга, который не связан с произнесением слов и восприятием зрительной информации, а потому решил использовать пальцы, поскольку тут участвовало осязание.

Вскоре я преуспел в том, чтобы считать на пальцах и читать вслух. Но я хотел, чтобы весь процесс в целом был умственным и не опирался ни на какую физическую активность. Тогда я попытался, читая вслух, вообразить ощущение от движения пальцев.

Это у меня так ни разу и не получилось. Я предполагал, что так было потому, что я недостаточно практиковался, но, вероятно, это просто невозможно: я ни разу не встречал того, кто может это сделать.

С помощью этого эксперимента мы с Тьюки обнаружили, что то, что происходит в голове у разных людей, когда они думают, будто делают одно и то же – что-нибудь столь же простое, как счет, – для разных людей различно. И мы обнаружили, что можно извне объективно протестировать, как работает мозг: не надо спрашивать человека, как он считает, и полагаться на его собственные наблюдения за собой; вместо этого достаточно пронаблюдать, что он может и чего не может в то время, когда считает. Этот тест является абсолютным. Тут никак не смошенничаешь и не сфальсифицируешь.

Естественно объяснять идею в терминах того, что уже есть у вас в голове. Понятия накладываются друг на друга: эта идея дается в терминах той идеи, а та идея дается в терминах другой идеи, которая возникает из метода счета, который у разных людей может быть столь различным!

Я часто думаю об этом, особенно когда преподаю такую эзотерическую технику, как интегрирование функций Бесселя. Когда я вижу уравнения, я вижу символы в цвете – не знаю почему. Когда я говорю, я вижу размытые картинки Бесселевых функций из книги Янке и Эмде[10], со светло-коричневыми «y», бледно-лилово-голубоватыми «n» и порхающими вокруг темно-коричневыми «x». И мне интересно, как, черт подери, это видят студенты.

Путь к успеху

Однажды, еще в пятидесятых, когда я возвращался на корабле из Бразилии, мы на сутки остановились на Тринидаде и я решил осмотреть главный город, Порт-оф-Спейн. В те дни, когда я посещал какой-нибудь город, мне было интереснее всего осматривать самые бедные районы – чтобы увидеть, как течет жизнь на самом дне.

Я побродил немного пешком по негритянскому району на холмах. Когда я шел обратно, рядом остановилось такси и водитель сказал:

– Эй, привет! Город посмотреть хотите? Всего за пятерку.

Я сказал:

– О’кей, – и сел в такси.

И со словами:

– Я покажу вам все шикарные места, – водитель тут же повез меня наверх к какому-то дворцу.

Я сказал:

– Нет, спасибо; это то же самое, что и в любом другом городе. Я хочу увидеть городское дно, где живут нищие. Холмы я уже посмотрел.

– О! – с уважением сказал он. – С удовольствием вам это покажу. А когда закончим, у меня будет к вам вопрос, так что смотрите как следует.

Итак, он привез меня в восточно-индийский квартал – это, должно быть, был какой-то муниципальный жилой комплекс – и остановился перед домиком из бетонных блоков. Внутри фактически ничего не было. На крыльце сидел мужчина.

– Видите этого мужчину? – сказал он. – У него сын – студент-медик в Мэриленде.

Потом он подвез кого-то из местных, и я смог получше рассмотреть, как они выглядят. Это была женщина с гнилыми зубами.

Проехав еще немного, мы остановились, и он представил меня двум женщинам, которыми восхищался:

– Они вместе скопили столько денег, что смогли купить швейную машину, и теперь шьют для своих соседей, – сказал он с гордостью. Представляя им меня, он сказал: – Этот человек – профессор, и что интересно – он хочет посмотреть наш район.

Мы многое посмотрели, и наконец таксист сказал:

– А теперь, профессор, вот мой вопрос: вы видите, что индусы такие бедные, иногда даже беднее негров, но они так или иначе чего-то добиваются – тот мужчина отправил своего сына учиться; эти женщины открыли швейную мастерскую. А вот мой народ не добивается ничего. Почему так?

Я, конечно, сказал ему, что не знаю – так я отвечаю почти на каждый вопрос, – но от профессора он такого ответа не принял. Я попробовал сказать наугад то, что, по моему мнению, было возможно.

– За жизнью в Индии стоит давняя традиция, идущая из религии и философии, которым тысячи лет. И хотя эти люди живут не в Индии, они по-прежнему передают из поколения в поколение вековые традиции, согласно которым главное в жизни – пытаться созидать ради будущего и поддерживать в этих попытках своих детей. – Я продолжал: – Думаю, что у вашего народа, к сожалению, не было шансов создать столь давнюю традицию, а если она и была, то ваш народ утратил ее во времена завоевания и рабства. – Не знаю, верно это или нет, но это было наиболее вероятное предположение.

Таксист счел, что это верно подмечено, и сказал, что тоже планирует созидать ради будущего: он поставил немножко денег на скачках, и если выиграет, то купит собственное такси и по-настоящему преуспеет.

Я чувствовал себя очень виноватым. Я сказал ему, что ставить деньги на скачках – плохая идея, но он настаивал, что для него это единственный способ. У него были такие благие намерения, но его метод базировался лишь на удаче.

Я не собирался продолжать философскую беседу, он отвез меня туда, где стил-бэнд громко играл калипсо, и я приятно провел послеполуденные часы.

Отель «Сити»

Как-то раз, когда я был в Женеве, в Швейцарии, на заседании Физического общества, я прогуливался, и случилось, что проходил мимо зданий Организации Объединенных Наций. Я сказал себе: «Ух ты! Зайду-ка я посмотрю, как там внутри». Одет я был не особо подобающе случаю – грязные брюки, старенький пиджак, – но оказалось, что там можно пойти на экскурсию, где некий парень вам все покажет.

Экскурсия была довольно интересная, но самым потрясающим оказался огромный главный зал. Знаете, у этих крупных международных деятелей все настолько утрировано, что то, что в другом месте было бы трибуной или кафедрой, здесь состояло из нескольких уровней: вам приходится взбираться по нескольким рядам ступеней на ту помпезную, огромную, монструозную деревянную штуку, за которой вы стоите, а позади вас – огромный экран. Перед вами скамьи. Изысканные ковры, роскошные большие двери с бронзовыми ручками. По обе стороны огромной аудитории, наверху, застекленные кабинки для переводчиков с разных языков. Фантастическое место – и я продолжил мысленный разговор с самим собой: «Ух ты! Каково оно, делать доклад в таком месте!»

Прямо после этого мы шли по коридору вдоль зала, и тут гид показал на окно и сказал:

– Видите эти здания, которые еще не достроены? Впервые они будут использованы для конференции по Мирному атому, примерно через шесть недель.

Я вдруг вспомнил, что мы с Мюрреем Гелл-Маном должны на этой конференции делать доклады по текущей ситуации в физике высоких энергий. Мой доклад поставили на пленарное заседание, поэтому я спросил гида:

– Сэр, а где будут читаться доклады на пленарном заседании этой конференции?

– В том самом зале, из которого мы только что вышли.

– О! – с восторгом сказал я. – Значит, я буду произносить речь в том самом зале!

Гид посмотрел на мои грязные брюки и несвежую рубашку. До меня дошло, каким дурацким ему должно было показаться мое замечание, но я произнес эти слова с неподдельными удивлением и восторгом.

Мы прошли чуть дальше, и гид сказал:

– Это комната отдыха для разных делегатов, они часто проводят здесь неофициальные обсуждения.

В дверях были такие маленькие квадратные окошки, через которые можно заглянуть, и все туда заглянули. Там сидели и разговаривали несколько человек.

Я заглянул в окошко и увидел Игоря Тамма, физика из России, моего знакомого.

– О! – сказал я. – Этот парень – мой знакомый! – и шагнул в дверь.

– Нет-нет! – возопил гид. – Не ходите туда! – К этому моменту он был уверен, что ему достался маньяк, но не мог за мной погнаться, потому что ему самому не дозволялось входить в эту дверь!

Когда Тамм узнал меня, лицо его просияло, и мы немного поговорили. Гид успокоился и продолжил экскурсию без меня, и мне пришлось догонять их бегом.

На заседании Физического общества мой добрый друг Боб Бэчер сказал мне:

– Слушай, во время конференции по Мирному атому будет очень трудно найти номер в гостинице. Если ты еще ничего не забронировал, то почему бы не сделать так, чтобы тебе организовал гостиницу Государственный департамент?

– Не-а! – сказал я. – К черту, не хочу ни о чем просить Госдеп! Я сам это сделаю.

Вернувшись к себе в отель, я сказал, что через неделю уеду, но в конце лета собираюсь вернуться.

– Могу я сейчас забронировать номер на это время?

– Конечно! Когда вы возвращаетесь?

– Во вторую неделю сентября…

– Ах, нам страшно жаль, профессор Фейнман, но на это время у нас уже полностью все забронировано.

Так я блуждал от одного отеля к другому и обнаружил, что все они забронированы под завязку на шесть недель вперед!

Тогда я вспомнил хитрость, которой однажды воспользовался, когда был с моим другом-физиком, сдержанным и степенным англичанином.

Мы ехали на машине через Соединенные Штаты, и когда добрались как раз до Талсы, штат Оклахома, прямо впереди ожидалось сильное наводнение. Мы въехали в этот маленький городок и увидели припаркованные повсюду автомобили, в которых пытались спать отдельные люди и целые семьи.

Он говорит:

– Лучше бы нам остановиться здесь. Дальше продвинуться не удастся, это ясно.

– Да ладно тебе! – говорю я. – Откуда ты знаешь? Давай посмотрим, удастся или нет: может, к тому времени, как мы туда доберемся, вода спадет.

– Не стоит попусту тратить время, – отвечает он. – Возможно, мы сумеем еще найти номер в отеле, если займемся этим сейчас.

– Да не беспокойся! – говорю я. – Поехали!

Отъезжаем из города миль на десять – двенадцать и натыкаемся на разлившийся поток. Да, даже для меня воды многовато. Никаких сомнений: нечего и пытаться через него проехать.

Поворачиваем обратно: мой приятель бурчит, что теперь мы точно не найдем ни одного свободного номера, а я говорю ему, чтобы не беспокоился.

Мы снова в городе, он полностью забит людьми, которые спят в своих машинах, очевидно, потому, что номеров больше нет. Все отели, должно быть, переполнены. Я вижу маленькую табличку на двери – она гласит: «ОТЕЛЬ». Это был тот тип отеля, с которым я познакомился в Альбукерке, когда бродил по городу, глядя по сторонам, и ждал, пока можно будет навестить в больнице жену. Надо подняться на один пролет, и на первой же лестничной клетке будет конторка.

Мы поднимаемся по лестнице, подходим к конторке, и я говорю управляющему:

– Мы бы хотели снять номер.

– Конечно, сэр. У нас есть номер с двумя кроватями на четвертом этаже.

Мой друг изумлен: в городе полно народу, все спят в машинах, а тут отель со свободными номерами!

Мы поднимаемся к номеру, и постепенно до него доходит: двери в комнату нет, только кусок ткани, висящий в дверном проеме. Комната довольно чистенькая, в ней имеется умывальник; не так уж это и плохо.

Мы готовимся ко сну.

Он говорит:

– Мне надо отлить.

– Туалет внизу, в холле.

Снизу доносится хихиканье девушек, которые прохаживаются по холлу туда-сюда, и он нервничает. Он не хочет туда идти.

– Ничего страшного; просто отлей в умывальник, – говорю я.

– Но это антисанитарно.

– Не-а, это нормально; просто открой воду.

– Я не могу писать в умывальник, – говорит он.

Мы оба устали и ложимся спать. Здесь так жарко, что мы ничем не укрываемся, и мой друг не может заставить себя заснуть из-за шума. Я уже полусплю.

Немного погодя я слышу, как рядом скрипят половицы, и приоткрываю один глаз. Это он в темноте тихонько крадется к умывальнику.

Как бы то ни было, я знал в Женеве небольшой отельчик, называвшийся «Отель “Сити”» – одно из тех самых мест, где есть дверь на улицу и лестничный пролет, ведущий к конторке. Там обычно всегда бывали свободные номера, и никто их не бронировал.

Я поднялся по лестнице к конторке и сказал портье, что вернусь в Женеву через шесть недель и хотел бы остановиться у них в отеле.

– Я могу забронировать номер?

– Конечно, сэр. Конечно!

Портье записал мою фамилию на листке бумаги – у них не было никакой книги для записи брони, – и я помню, как он пытался найти какой-нибудь крючок, куда повесить бумажку, чтобы не забыть. Теперь у меня была своя «бронь», и все было прекрасно.

Через шесть недель я вернулся в Женеву, пошел в отель «Сити», и у них действительно был для меня подготовлен номер на самом верхнем этаже. Здесь было хоть и дешево, но чисто. (Это Швейцария; там было чисто!) В покрывале было несколько дырочек, но это было чистое покрывало. Утром мне в номер подали европейский завтрак; похоже, им доставляло удовольствие принимать постояльца, который забронировал номер заранее, за шесть недель.

Потом я пошел в ООН на первый день конференции по Мирному атому. К стойке администратора, где проходила регистрация, выстроилась целая очередь: женщина вносила в списки адреса и телефоны всех участников, чтобы с ними можно было связаться в случае, если будут какие-то сообщения.

– Где вы остановились, профессор Фейнман? – спрашивает она.

– В отеле «Сити».

– О, вы, должно быть, имеете в виду отель «Ситэ».

– Нет, он называется «Сити»: С-И-Т-И. (Почему нет? Здесь, в Америке, мы бы назвали его «Ситэ», а в Женеве его назвали «Сити», потому что это звучит по-иностранному.)

– Но в нашем списке отелей такого нет. Вы уверены, что это именно «Сити»?

– Поищите телефон в телефонном справочнике. Вы его найдете.

– О! – сказала она, сверившись с телефонным справочником. – У меня неполный список! Некоторые до сих пор еще не нашли номер, так что, возможно, я смогу порекомендовать им отель «Сити».

Должно быть, она получила от кого-то указания относительно отеля «Сити», потому что никто из участников конференции там так и не остановился. Время от времени мне звонили из ООН, и служащим отеля «Сити» приходилось бегом бежать два лестничных марша от конторки, чтобы – с некоторым благоговением и восхищением – попросить меня спуститься и подойти к телефону.

В отеле «Сити» мне запомнилась одна забавная сценка. Однажды вечером я смотрел из своего окна во внутренний двор. Краем глаза я уловил в доме напротив нечто напоминавшее перевернутую вверх дном вазу на подоконнике. Мне показалось, что это нечто движется, поэтому я наблюдал за ним какое-то время, но больше оно не двигалось. Затем, немного погодя, оно чуть сдвинулось в сторону. Я не мог определить, что это за штука.

Через некоторое время я понял: это был человек, который, зафиксировав на подоконнике бинокль, смотрел через дворик на то, что происходит этажом ниже меня!

И еще одна сценка в отеле «Сити», которую я буду помнить всегда и которую с удовольствием нарисовал бы, если б умел: однажды вечером я возвращался с конференции и открыл дверь, ведущую на лестницу. Там стоял хозяин отеля, пытаясь выглядеть беспечным, с сигарой в руке, и при этом подталкивал что-то вверх по лестнице с помощью кого-то еще. Выше женщина, которая приносила мне завтрак, тянула обеими руками тот же самый тяжелый предмет. А наверху лестницы, на площадке, стояла она, в своих искусственных мехах – бюст вперед, рука на бедре – и надменно ждала. Ее клиент был слегка навеселе и не слишком-то способен подняться по лестнице. Я не знаю, понял ли хозяин отеля, что я понимаю, что все это значит; я просто прошел мимо. Ему было стыдно за свой отель, но я, разумеется, счел это очаровательным.

Кто такой Герман, черт возьми?

Однажды мне позвонила по межгороду старая добрая знакомая из Лос-Аламоса и говорит очень серьезным голосом:

– Ричард, у меня для тебя печальная новость. Герман погиб.

Я постоянно испытываю неловкость из-за того, что не запоминаю имен, а еще чувствую себя виноватым, что недостаточно внимателен к людям. Поэтому я произнес только:

– О? – стараясь быть серьезным и сохранять спокойствие (так я мог получить больше информации), но мысленно сказал себе: «Кто такой Герман, черт возьми?»

Она говорит:

– Герман вместе с матерью погиб в автокатастрофе недалеко от Лос-Анджелеса. Мама у него из Лос-Анджелеса, поэтому похороны состоятся там, в морге на Роуз-Хилз, третьего мая, в три часа дня. – И продолжает: – Герману было бы очень, очень приятно, если б он знал, что ты будешь среди тех, кто понесет его гроб.

Я по-прежнему никак не могу его вспомнить и говорю:

– Конечно, я был бы счастлив. – По крайней мере так я узнаю, кто такой этот Герман.

И тут мне приходит в голову мысль позвонить в морг.

– У вас состоятся похороны третьего мая в три часа…

– Какие именно вы имеете в виду: похороны Голдшмидта или похороны Парнелла?

– Ну, м-м, я не знаю. – У меня по-прежнему никаких ассоциаций, не похоже, чтобы это был кто-то из них. Наконец я говорю: – Это, вероятно, двойные похороны. Его мать тоже умерла.

– Ах, да. Значит, это похороны Голдшмидта.

– Герман Голдшмидт?

– Именно так; Герман Голдшмидт и миссис Голдшмидт.

Ладно. Это Герман Голдшмидт. Но я по-прежнему не могу вспомнить Германа Голдшмидта. И никаких догадок, что именно я забыл; судя по словам моей знакомой, она была уверена, что мы с Германом прекрасно друг друга знали.

У меня остается последний шанс – пойти на похороны и заглянуть в гроб. Я иду на похороны, и ко мне подходит женщина, которая ими распоряжаться, вся в черном, и со скорбью в голосе говорит:

– Как я рада, что ты пришел. Если б Герман это знал, он был бы так счастлив, – и так далее, в том же духе. Все оплакивают Германа, а я по-прежнему не знаю, кто он такой – хотя я уверен, что если б знал, то страшно расстроился бы, что он мертв!

Похороны продолжались, и когда настало время подойти к гробу, я подошел. Я заглянул в первый гроб – там была мама Германа. Я заглянул во второй гроб – там был Герман, и, клянусь вам, я видел его впервые!

Настало время нести гроб, и я занял свое место. Я очень заботливо опустил Германа покоиться в могиле, потому что знал: он это оценит. Но я до сих пор понятия не имею, кто это был.

Много лет спустя я наконец набрался храбрости сообщить это моей знакомой.

– Помнишь те похороны, на которые я пошел, лет десять назад, Говарда…

– Германа, ты хочешь сказать.

– Ах, да – Германа. Знаешь, я не знаю, что это за Герман. Я даже не узнал его в гробу.

– Но, Ричард, вы с ним познакомились в Лос-Аламосе сразу после войны. Вы оба были моими добрыми друзьями, и мы много беседовали все вместе.

– Я по-прежнему не могу его вспомнить.

Несколько дней спустя она позвонила мне и сказала, что могло произойти: возможно, она познакомилась с Германом сразу после моего отъезда из Лос-Аламоса – и поэтому у нее как-то все перепуталось во времени, – но поскольку она с каждым из нас была так дружна, то подумала, что мы, должно быть, знали друг друга. И значит, ошиблась она, а не я (как чаще всего случается). А может, это просто была с ее стороны элементарная вежливость?

Фейнман – сексистская свинья!

Спустя несколько лет после того, как я прочитал курс лекций для начинающих в Калифорнийском технологическом институте (впоследствии они были изданы под названием «Фейнмановские лекции по физике»), мне пришло длинное письмо от группы феминисток. Меня обвиняли в женоненавистничестве из-за двух эпизодов: первый – обсуждение тонкостей определения скорости, где рассказывалось о женщине-водителе, которую остановил полицейский. Там приводится дискуссия о том, насколько быстро она ехала, и женщина-водитель у меня выдвигает серьезные возражения против того определения скорости, которое дает полицейский[11]. В письме говорилось, что я выставил женщину дурой.

Другая история, против которой они выступали, была рассказана великим астрономом Артуром Эддингтоном, который только что открыл, что звезды получают свою энергию из ядерной реакции по превращению водорода в гелий. Он вспоминал, как ночью после своего открытия сидел на скамейке с девушкой. Она сказала: «Взгляни, как чудесно сияют звезды!» На что он ответил: «Да, и в этот миг я единственный человек в мире, который знает, почему они сияют»[12]. Он описывал то самое удивительное одиночество, которое испытываешь, когда совершил открытие.

В письме говорилось, будто я утверждал, что женщина неспособна понять ядерные реакции.

Попытки ответить на их обвинения я счел бессмысленными, потому написал им коротенькое письмо: «Да отцепитесь вы от меня!»

Это, понятное дело, не особо подействовало. Пришло новое письмо: «Ваш ответ на наше письмо от 29 сентября нас не удовлетворяет…» – бла-бла-бла. В этом письме меня предупреждали, что если я не потребую от издателя исправить те фрагменты, против которых они возражают, то будут неприятности.

Письмо я проигнорировал и забыл о нем. Примерно год спустя Американская ассоциация преподавателей физики присудила мне премию за те книги, и меня попросили выступить с докладом на их конференции в Сан-Франциско. Моя сестра Джоан жила в Пало-Альто – в часе езды оттуда, – и я переночевал у нее, а утром мы вместе отправились на конференцию.

Приблизившись к лекционному залу, мы обнаружили, что там стоят люди и всем входящим вручают листовки. Мы с сестрой оба взяли по листовке и пробежали взглядом. Сверху было написано «ПРОТЕСТ». Затем приводились выдержки из писем, которые они мне посылали, и мой ответ (полностью). И завершалось все большими буквами: «ФЕЙНМАН – СЕКСИСТСКАЯ СВИНЬЯ!»

Джоан резко остановилась и помчалась назад.

– Как интересно, – сказала она демонстрантам. – Я хотела бы взять еще несколько!

Потом догнала меня и говорит:

– Ну и ну, Ричард, ты чего такого натворил?

Пока мы шли к залу, я рассказал ей, что произошло.

В зале, у самой кафедры, были две известные дамы из Американской ассоциации преподавателей физики. Одна – ответственная по проблемам женщин, а другая – Фей Айзенберг, профессор физики из Пенсильвании, моя знакомая. Они увидели, как я направляюсь к кафедре в сопровождении женщины с пачкой листовок, которая мне что-то говорит. Фей подошла к ней и сказала:

– А вы знаете, что у профессора Фейнмана есть сестра, которая благодаря ему стала физиком, и что у нее по физике ученая степень?

– Конечно, знаю, – сказала Джоан. – Эта сестра – я!

Фей и ее коллега объяснили мне, что протестующие – группа (возглавляемая, как это ни парадоксально, мужчиной), которая всегда срывала конференции в Беркли.

– Мы сядем по обе стороны от вас, чтобы продемонстрировать солидарность, а прямо перед вашим выступлением я встану и скажу что-нибудь, чтобы их успокоить, – сказала Фей.

Поскольку до меня должны были выступать еще несколько человек, у меня было время продумать свои слова. Я поблагодарил Фей, но отклонил ее предложение.

Как только я поднялся, чтобы начать выступление, с полдюжины протестующих промаршировали через лекционный зал и выстроились у самой сцены, подняв транспаранты и скандируя:

– Фейнман – сексистская свинья! Фейнман – сексистская свинья!

Я начал доклад с обращения к протестующим:

– Мне жаль, что мой короткий ответ на ваше письмо вынудил вас без надобности прийти сюда. Если говорить об улучшении положения женщин в физике, то тут есть более серьезные моменты, чем относительно тривиальные ошибки – если вам угодно их так назвать – в учебнике. Но быть может, в конце концов, это и хорошо, что вы пришли. Ведь женщины в физике действительно страдают от предубеждений и дискриминации, и ваше присутствие здесь должно напомнить нам об этих трудностях и о том, что их необходимо преодолеть.

Протестующие начали переглядываться. Их транспаранты стали медленно опускаться, словно паруса на затихающем ветру.

Я продолжил:

– Хотя Американская ассоциация преподавателей физики и вручила мне награду за преподавательскую деятельность, я, должен признаться, не знаю, как надо преподавать. И о преподавании мне сказать нечего. Вместо этого я хотел бы поговорить о том, что будет особенно интересно присутствующим в аудитории женщинам: я хотел бы поговорить о структуре протона.

Протестующие опустили транспаранты и удалились.

Устроители конференции сказали мне потом, что этот мужчина и его группа протеста никогда еще не сдавались так легко.

(Недавно я обнаружил расшифровку своей речи, и то, что я сказал вначале, звучит отнюдь не столь эффектно, как мне запомнилось. То, что мне запомнилось, было куда как распрекраснее того, что я сказал на самом деле!)

После моего выступления некоторые из протестующих подходили и донимали меня по поводу истории о женщине-водителе.

– Почему этим водителем должна была быть женщина? – говорили они. – Может, вы хотите сказать, что все женщины – плохие водители?

– Но ведь женщина выставляет полицейского дураком, – ответил я. – Почему вас не заботит полицейский?

– Так от полицейских больше и ждать нечего! – сказала одна из протестующих. – Все они свиньи!

– А он должен был бы вас заботить, – сказал я. – В той истории я совсем забыл упомянуть, что полицейский тоже был женщиной!

Я только что пожал ему руку, представляешь?

Несколько лет подряд университет Киото приглашал меня в Японию. Но каждый раз, когда я принимал приглашение, случалось так, что я заболевал и был не в состоянии туда лететь.

Летом 1986 года в Киото намечалась конференция, и университет снова меня пригласил. Я люблю Японию и очень хотел туда поехать, но, когда меня пригласили, испытал неловкость, потому что у меня не было доклада, с которым я мог бы выступить. Из университета ответили, что, если я выступлю с обзорным докладом, это будет нормально, но я сказал, что мне это не нравится. Тогда они сказали, что сочтут за честь, если соглашусь стать председателем на одном из заседаний конференции – это все, что от меня требуется. Итак, я наконец согласился.

Мне повезло, и на сей раз я не заболел[13]. Вот так мы с Гвинет полетели в Киото, и я председательствовал на одном из заседаний.

В обязанности председателя входит следить за тем, чтобы докладчики не превышали лимит отведенного им времени, отнимая его у других докладчиков. Председатель занимает такое почетное положение, что есть еще два сопредседателя, которые ему ассистируют. Мои сопредседатели сказали, что возьмут на себя представление докладчиков и будут сами напоминать им, когда пора остановиться.

Большую часть заседания все шло гладко, пока один докладчик – японец – не превысил лимит своего времени. Я смотрю на часы и обнаруживаю, что ему пора заканчивать. Оглядываюсь на сопредседателей и незаметно даю знак.

Они подходят ко мне и говорят: «Не беспокойтесь, мы за всем следим. Он говорит о Юкаве[14]. Все в порядке».

Вот так я был почетным председателем на одном заседании и, похоже, даже с этим толком не справился. И ради этого университет оплатил мне дорогу в Японию, взял на себя всю организацию моего путешествия, и все со мной были очень любезны.

* * *

Как-то днем мы говорили с нашим сопровождающим, который занимался организацией поездки. Он показывает нам карту железных дорог, и Гвинет видит посреди полуострова Исэ кривую линию с большим количеством станций – моря там поблизости нет, и вообще ничего поблизости нет. Она указывает пальцем на конечную станцию этой ветки и говорит:

– Мы хотим поехать сюда.

Сопровождающий смотрит на карту и говорит:

– О! Вы хотите поехать в… Исэ-Окицу?

– Да, – говорит она.

– Но в Исэ-Окицу ничего нет, – говорит он, глядя на меня так, будто моя жена обезумела, и надеясь, что я приведу ее в чувство.

Ну а я говорю:

– Да, все так, мы хотим поехать в Исэ-Окицу.

Гвинет со мной это не обсуждала, но я знал, о чем она думает: мы любим отправляться в богом забытые места, о которых никогда не слышали, в места, где вообще ничего нет.

Наш сопровождающий несколько выбит из колеи: он ни разу еще не бронировал гостиницу в Исэ-Окицу; он даже не знает, есть ли там гостиница.

Он берется за телефон и звонит ради нас в Исэ-Окицу. Выясняется, что в Исэ-Окицу остановиться негде. Но есть другой город – километрах в семи от конечной станции, – в котором имеется гостиница в японском стиле.

Мы говорим:

– Отлично! Гостиница в японском стиле – как раз то, что нам нужно!

Ему дают номер, и он туда звонит.

Хозяин гостиницы пытается отказаться:

– Наша гостиница совсем маленькая. Ее обслуживает только наша семья.

– Это именно то, что им нужно, – заверяет его наш сопровождающий.

– Он говорит «да»? – спрашиваю я.

После дальнейшего обсуждения наш сопровождающий говорит:

– Он согласен.

Но на следующее утро нашему сопровождающему звонят из той самой гостиницы: вчера вечером у них был семейный совет. Они решили, что не сумеют справиться. Они не могут принять иностранцев.

Я говорю:

– В чем проблема?

Наш сопровождающий звонит в гостиницу и спрашивает, в чем проблема. Он поворачивается к нам и говорит:

– В туалете – у них нет туалета в западном стиле.

Я говорю:

– Скажите им, что в прошлый раз, когда мы с женой отправились путешествовать, мы взяли с собой лопатку и туалетную бумагу и выкопали себе ямки прямо в земле. Спросите его, надо ли нам захватить с собой лопатку?

Наш сопровождающий объясняет это по телефону, и ему говорят:

– Хорошо. Вы можете приехать на одну ночь. Лопатку везти с собой не надо.

Хозяин гостиницы встретил нас на железнодорожной станции в Исэ-Окицу и отвез к себе. За стенами нашей комнаты был чудесный сад. Мы видели глянцевую, изумрудно-зеленую древесную лягушку, карабкающуюся на металлический каркас с горизонтальными планками (используемый для сушки белья), и крошечную желтую змейку в кустарнике перед нашей энгавой (верандой). Да, в Исэ-Окицу не было «ничего» – но для нас все было замечательно и интересно.

Выяснилось, что примерно в миле отсюда находится святилище – потому-то там и была эта маленькая гостиничка, – и мы пошли туда прогуляться. Когда мы шли обратно, полил дождь. Какой-то парень проехал мимо нас на машине, потом развернулся и вернулся.

– Куда вы идете? – спросил он по-японски.

– В гостиницу, – сказал я. И он нас подвез.

Вернувшись к себе в комнату, мы обнаружили, что Гвинет потеряла кассету с фотопленкой – возможно, в его машине. И вот я взял словарь, отыскал слова «пленка» и «потерять» и попытался объяснить это владельцу гостиницы. Не знаю, как ему удалось, но он отыскал человека, который нас подвез, и у него в машине мы нашли пленку.

Ванная была очень интересная; чтобы в нее попасть, мы должны были пройти еще через одну комнату. Сама ванна была деревянная, и вокруг нее валялось множество всяких маленьких игрушек – крошечные лодочки и прочее. А еще на ней лежало полотенце с Микки-Маусом.

У владельца гостиницы и его жены были двухлетняя дочка и грудной малыш. Они одели свою дочь в кимоно и принесли ее к нам в комнату. Мама делала для нее оригами; я для нее нарисовал несколько картинок, и мы с ней поиграли.

Дама, которая жила напротив, подарила нам красивый шелковый шар, который она сделала сама. Все вели себя приветливо; все было чудесно.

На следующее утро мы должны были уезжать. У нас был забронирован номер в одном из самых знаменитых пансионатов на каком-то курорте. Я снова заглянул в словарь, затем спустился вниз и показал владельцу гостиницы квитанцию нашего бронирования в крупном курортном пансионе – он назывался «Гранд вью» или как-то еще в этом духе. Я сказал:

– Мы не хотим останавливаться в большом отеле завтра ночью; мы хотим остановиться здесь завтра ночью. Мы здесь счастливы. Пожалуйста, позвоните им, отмените это.

Он говорит:

– Конечно! Конечно!

Наверное, ему было приятно, что иностранцы отменяют бронирование в большом фешенебельном отеле, чтобы остаться еще на одну ночь в его маленькой гостиничке.

Вернувшись в Киото, мы отправились в университет Канадзавы. Несколько преподавателей договорились покатать нас на машине вдоль побережья полуострова Ното. Мы проехали несколько восхитительных рыбацких деревушек и пошли посмотреть сельскую пагоду.

Потом мы посетили храм, позади которого был анклав, и туда можно было войти только по специальному приглашению. Тамошний синтоистский священник был очень любезен, он пригласил нас в свои личные комнаты на чай и сделал для нас каллиграфию.

Наши друзья отвезли нас еще чуть дальше вдоль побережья и после этого должны были возвращаться в Канадзаву. Мы с Гвинет решили на два-три дня остаться в Тоги. Мы остановились в отеле в японском стиле, и дама – хозяйка гостиницы – очень, очень хорошо к нам относилась. Она устроила так, чтобы ее брат отвез нас на машине дальше по побережью в несколько деревушек, а потом мы вернулись автобусом.

На следующее утро хозяйка гостиницы сказала нам, что в городе происходит нечто очень важное. Освящалась новая святыня, которая заменит старую.

Когда мы добрались до места, нас пригласили сесть на скамью и принесли нам чай. Вокруг прохаживалось множество людей, и наконец из-за храма появилась процессия. Мы страшно обрадовались, увидев, что главный тут – священник из того храма, который мы посетили несколько дней назад. Он был одет в роскошное церемониальное облачение и явно отвечал за все.

Через некоторое время началась церемония. Мы не хотели вторгаться в святилище без приглашения и поэтому стояли чуть поодаль. Но тут были дети, они бегали вверх-вниз по ступеням, играли и шумели, и мы решили, что все не настолько официально. Мы подошли чуть поближе и встали на ступеньках так, чтобы можно было заглянуть внутрь.

Церемония была великолепна. Там была церемониальная чаша, украшенная ветвями и листьями; была группа девушек в специальном облачении; были танцоры, и так далее. И все было продумано до мелочей.

Мы смотрим на все эти представления, и тут вдруг чувствуем, как кто-то берет нас за плечи. Это главный священник! Он показывает нам жестами, чтобы мы следовали за ним.

Мы идем вокруг храма и входим сбоку. Главный священник представляет нас мэру и другим сановникам и приглашает садиться. Танцует актер но, и происходит еще множество всяких чудесных вещей.

Потом начинаются речи. Первым произносит речь мэр. Потом встает главный священник, чтобы произнести речь. Он говорит:

– Унано, уцини кунтана канао. Унтано уни канао. Униё соймасу дой синти Фейн-ман-сан то унакано кане госаймас… – и указывает на «Фейн-ман-сан», и говорит, чтобы я что-нибудь сказал!

Я очень плохо знаю японский и поэтому говорю по-английски.

– Я люблю Японию, – говорю я. – И особенно меня поразил ваш гигантский уровень технического прогресса, притом что в то же самое время ваши традиции по-прежнему столь для вас важны, что вы и демонстрируете этим освящением святыни. – Я попытался выразить ту смесь, которую увидел в Японии: перемены, но без утраты уважения к традициям.

Главный священник говорит что-то по-японски, и я не могу поверить, что это именно то, что я сказал (хотя и не могу утверждать, что это не так), потому что, когда мы говорили с ним раньше, он не понимал ни слова! Но он вел себя так, будто абсолютно точно понял мои слова, и без тени сомнений «перевел» их для всех. В этом смысле он был совсем как я.

Как бы то ни было, люди вежливо слушали, что я сказал (что бы это ни было), а потом произнес речь другой священник. Он был молодым человеком, учеником главного священника, и одет в потрясающее облачение с большими широкими штанинами и большой широкополой шляпой. Он выглядел так роскошно, так великолепно!

Потом мы пошли обедать со всеми сановниками и чувствовали, что это приглашение – большая честь.

Когда церемония освящения святыни завершилась, мы с Гвинет поблагодарили главного священника и ушли из обеденного зала, чтобы немного побродить по деревне. Вскоре мы увидели нескольких человек, тянувших по улицам повозку со святыней. Все они были в облачении с иероглифами на спине и скандировали: «Эйо! Эйо!»

Мы следуем за процессией, наслаждаясь зрелищем, и тут к нам подходит полицейский с уоки-токи. Снимает свою белую перчатку и протягивает мне руку. Я обмениваюсь с ним рукопожатием.

Оставив полицейского, мы вновь следуем за процессией и слышим, как сзади доносится громкий взволнованный голос, который что-то очень быстро тараторит. Мы оборачиваемся и видим, что полицейский, сжимая уоки-токи, с великим восторгом говорит: «О гано фана мийо гану «Фейн-ман-сан» ийо кано мури тоно мурото кала…» – и я мог только догадываться, что он говорит человеку на том конце: «Помнишь этого мистера Фейн-мана, который выступал на освящении? Я только что пожал ему руку, представляешь?»

Священник, должно быть, «перевел» что-то очень впечатляющее!

Письма

11 октября 1961

Отель «Амиго», Брюссель

Привет, солнышко!

Мы с Мюрреем не давали друг другу заснуть и спорили до тех пор, пока не кончились силы. Проснулись мы над Гренландией – это было даже лучше, чем в прошлый раз, потому что мы ее уже частично миновали. В Лондоне мы встретились с остальными физиками и вместе отправились в Брюссель. Один из них беспокоился – в его путеводителе отель «Амиго» даже не упоминался. У другого путеводитель был более новый – пять звезд и слывет лучшим отелем в Европе!

И отель действительно очень хорош. Вся мебель из темного полированного красного дерева, в отличном состоянии; огромная ванная и пр. Страшно жаль, что как раз на эту конференцию ты и не поехала.

На следующий день на заседании все проходило неспешно. Я должен был выступать с докладом после обеда. Что я и сделал, но на самом деле мне не хватило времени. Из-за приема, запланированного на тот вечер, нам пришлось закончить в четыре часа. Кажется, несмотря ни на что, мое выступление прошло нормально, – то, что я опустил, все равно есть в печатном варианте.

Итак, в тот вечер мы отправились во дворец на встречу с королем и королевой. Такси ждали нас у отеля – длинные черные лимузины, – и мы отъехали в пять вечера, миновали дворцовые ворота, по обе стороны которых стояли гвардейцы, и въехали под арку, где нам открыли двери служители в красных мундирах и белых чулках с черной тесьмой и золотой кисточкой под коленом. Множество гвардейцев – при входе, в холле, вдоль лестницы и в чем-то вроде бальной залы. Эти гвардейцы – в темно-серых папахах (наподобие русских) с ремешками под подбородком, в темных мундирах, белых брюках и до блеска начищенных черных кожаных сапогах – стоят навытяжку, и каждый сжимает в руке саблю острием вверх.

В «бальной зале» нам пришлось подождать минут двадцать. В ней инкрустированные паркетные полы, и в каждом квадрате выложена буква «L» (первая буква имени Леопольд – нынешнего короля зовут Бодуэн[15] или как-то в этом роде). Позолоченные стены – XVIII век, а на потолке изображения обнаженных женщин, которые мчатся на колесницах среди облаков. На стенах зеркала, вдоль стен – золоченые кресла с красными подушками, – точно так же, как во многих дворцах, которые мы видели, но на сей раз это не музей: здесь живут, все здесь сияет чистотой и в отличном состоянии. Среди нас сновали несколько дворцовых чиновников. У одного из них был список, и он сказал мне, где стоять, но я перепутал и позже оказался не на месте.

Двери в конце зала открываются. Там – король и королева с гвардейцами; все мы медленно вступаем туда и представляемся, один за другим, королю и королеве. У короля молодое, чуть заспанное лицо, руку он пожимает крепко; королева очень хорошенькая. (Кажется, ее зовут Фабриола[16] – она была испанской графиней.) Мы заходим в другую залу, слева, там множество кресел, расставленных, как в театре, и два в первом ряду, тоже лицом вперед, для К&Q[17]. Перед креслами – стол с шестью стульями для прославленных ученых – Нильса Бора, Ж. Перрена (француз), Дж. Р. Оппенгеймера и др. – лицом к залу.

Оказывается, король хочет знать, что мы делаем, и поэтому «старики» читают цикл из шести занудных лекций – все очень торжественно – никаких шуток. Мне было довольно трудно сидеть на месте – после сна в самолете свело спину, и она постоянно давала о себе знать.

Лекции закончились, К&Q проходят через зал, в котором мы с ними знакомились, и идут в зал справа (обозначенный «R»[18]). (Все эти залы – очень большие, золоченые, викторианские, изысканные и пр., и пр.) В «R» множество людей в форменной одежде: в красном – гвардейцы у дверей, в белом – официанты (они разносят напитки и закуски), военные в хаки и с медалями, и черные фраки – как у служащих похоронного бюро (это дворцовые чиновники).

На выходе из «L»[19] в «R» я последний, потому что медленно иду из-за сведенной спины. Я вступаю в беседу с дворцовым чиновником – чудесный человек. Несколько часов в неделю он преподает математику в Лёвенском университете[20], но основная его работа – секретарь королевы. В молодости он обучал К и работает во дворце уже двадцать три года. Теперь по крайней мере мне есть, с кем поговорить.

Кто-то беседует с К и с Q; все стоят. Через некоторое время профессор, возглавляющий конференцию (профессор Брэгг), хватает меня и говорит, что К хочет со мной побеседовать. Брэгг говорит: «K, это Фейнман». Я допускаю промашку № 1, желая еще раз обменяться рукопожатием, – это явно неправильно: рука повисает в воздухе. После неловкой паузы К спасает положение и пожимает мне руку. К отпускает вежливые замечания относительно того, насколько все мы, должно быть, умные и как, должно быть, трудно думать. Я отвечаю, отпуская шутки (меня так проинструктировал Брэгг, но что он знает?) – явная ошибка № 2. Так или иначе, напряжение спадает, когда Брэгг приводит какого-то другого профессора – кажется, Гейзенберга. К забывает про F, и F тихонько ускользает, чтобы возобновить беседу с секретарем Q.

Проходит немало времени – несколько стаканов апельсинового сока и множество прекрасных закусок, – и ко мне подходит военная форма с медалями и говорит: «Побеседуйте с королевой!» Об этом я мог только мечтать (хорошенькая девушка, но не волнуйся, она замужем). F подходит к сцене: Q сидит за столом, вокруг нее три других кресла, и все заняты – места для F нет. Несколько тихоньких покашливаний, легкое замешательство и т. д., и вот! – одно из кресел неохотно освобождают. Другие два кресла вмещают одну даму и одного священника в полном облачении (он тоже физик) по фамилии Леметр[21].

Мы спокойно беседуем (я прислушиваюсь, но покашливаний не слышу и не освобождаю кресло) где-то минут пятнадцать. Пример:

Q: Это, должно быть, очень тяжелая работа – размышлять о таких сложных вопросах.

F: Нет, мы все занимаемся этим ради удовольствия.

Q: Это, должно быть, нелегко – научиться менять все свои представления. (Это она вынесла из тех шести лекций.)

F: Нет, все те ребята, которые читали вам лекции, старые консерваторы – все эти перемены случились в 1926 году, мне тогда было всего восемь лет. Поэтому, когда я изучал физику, мне пришлось всего лишь изучить новые идеи. Сейчас большая проблема в том, следует ли нам снова их изменить.

Q: Вам, должно быть, приятно трудиться во имя мира.

F: Нет, я никогда не задумываюсь, во имя мира это или наоборот. Мы этого не знаем.

Q: Конечно, все так быстро меняется – за последнюю сотню лет многое изменилось.

F: Но не в этом дворце. (Это я подумал, но не сказал – сдержался.) Да. – После чего я приступил к лекции о том, что было известно в 1861 году и что мы с тех пор открыли, – добавив под конец со смехом: «Боюсь, я не могу удержаться от чтения лекций – я ведь преподаватель, видите ли. Ха-ха».

Q в отчаянии оборачивается к даме, сидящей по другую сторону от нее, и начинает беседу с той же самой фразы.

Через пару секунд подходит К и что-то шепчет Q, она встает – они спокойно выходят. F возвращается к секретарю Q, который лично эскортирует его до выхода из дворца мимо гвардейцев и пр.

Мне просто ужасно жаль, что ты это пропустила. Не знаю, когда мы найдем еще одного короля, чтобы тебе с ним познакомиться[22].

Сегодня утром, когда я уже должен был вместе со всеми выходить из отеля, меня вызвали к телефону. Вернувшись к остальным, я объявил: «Господа, мне звонил секретарь королевы. А сейчас я вынужден вас покинуть». Все преисполнились благоговейного страха – ведь F говорил с Q дольше и серьезнее, чем казалось надлежащим, и это не осталось незамеченным. Впрочем, я не сказал им, что секретарь звонил по поводу встречи, о которой мы договорились, – он пригласил меня в гости, чтобы познакомить со своей женой и двумя (из четырех) дочерьми и показать мне свой дом. Я пригласил его навестить нас в Пасадене, когда он будет в Америке, а он в ответ пригласил меня.

Жена и дочери у него очень симпатичные, а его дом положительно прекрасен. Тебе бы это понравилось даже больше, чем визит во дворец. Он спроектировал и построил свой дом в бельгийском стиле, нечто в духе старого сельского дома, но сделано как надо. Там у него множество старинных шкафчиков и столов прямо рядом с более современными предметами мебели, и очень удачно сочетается. В Бельгии куда проще найти антиквариат, чем в Лос-Анджелесе, поскольку здесь очень много старых усадеб и пр. Сам дом чуть больше нашего, а участок – гораздо больше, но еще не благоустроен, если не считать огорода. У него есть скамейка, укрытая деревьями, которую он поставил себе в саду, и там можно сидеть и любоваться окрестными пейзажами. У него есть собака – из Вашингтона, – которую кто-то подарил королю, а К подарил ему. Характер у этой собаки примерно такой же, как у Киви[23], потому что, как я полагаю, любят его точно так же.

Я сказал секретарю, что в небольшом замке в Пасадене у меня есть королева, и я хотел бы, чтобы он ее увидел, и он сказал, что надеется, что сумеет приехать в Америку и повидаться с нами. Он приедет, если Q когда-нибудь снова посетит Америку.

Прилагаю фотографию его дома и его визитку – так я ее не потеряю.

Знаю, ты, должно быть, ужасно расстраиваешься, что на этот раз все пропустила, но как-нибудь когда-нибудь я это восполню. И не забывай, что я тебя очень люблю и горжусь моей семьей – той, какая она сейчас, и той, которой вот-вот будет[24]. Секретарь и его жена передают тебе и нашему будущему малышу свои наилучшие пожелания.

Я хотел бы, чтобы ты была здесь, а еще лучше – чтобы я был там. Поцелуй СНОРКИ[25] и расскажи маме все о моих приключениях, а я буду дома скорее, чем ты думаешь.

Твой муж тебя любит.

Твой муж

«Гранд-отель»

Варшава

Дорогая моя Гвинет!

Для начала – я тебя люблю.

А еще я скучаю без тебя и без малыша[26], и без Киви, и мне правда жаль, что я не дома.

Я сейчас в ресторане «Гранд-отеля». Друзья предупредили меня, что обслуживают тут медленно, поэтому я вернулся за ручками и бумагой, чтобы поработать над моим завтрашним докладом – но что может быть лучше, чем написать вместо этого моей любимой?

Какая она, Польша? Сильнейшее мое впечатление – и то, что преподнесло мне такой сюрприз, – это что она почти точно такая, как я себе ее рисовал (за исключением одной детали), – не только в том, как она выглядит, но и в том, какие здесь люди, что они чувствуют, что говорят и думают о правительстве и пр. Мы в Штатах явно хорошо информированы, и такие журналы, как «Таймс» и «Атлас», не столь уж и плохи. Деталь, которую я забыл, – это насколько сильно была разрушена Варшава во время войны, и, следовательно, за редкими исключениями (которые легко идентифицировать по выщербинам от пуль на стенах), все здания построены после войны. Это действительно весьма значительное достижение – здесь очень много новых зданий: Варшава – большой город, полностью отстроенный заново.

Строительный гений здесь, должно быть, обладает способностью строить старые здания. Здесь есть дома, у которых отваливается облицовка (стены покрыты бетоном, сквозь который проступают пятна старого кирпича), проржавевшие оконные задвижки, от которых по стене идут потеки ржавчины, и пр. К тому же архитектура старая – украшения на домах что-то вроде 1927 года, но более тяжеловесные – ничего интересного, смотреть нечего (кроме одного здания).

Гостиничный номер очень тесный, с дешевой мебелью, очень высокие потолки (15 футов), на стенах застарелые потеки, там, где стоит кровать, стена облупилась и видна штукатурка и пр., и пр. Это напоминает мне старый «Гранд-отель» в Нью-Йорке – вылинявшее хлопчатобумажное покрывало на продавленной кровати и пр. Зато сантехника (краны и т. д.) – полированная и сияющая, что меня смутило: в этом старом отеле она кажется относительно новой. В конце концов я узнал: отелю всего три года – я забыл об их умении строить старое. (Официант по-прежнему не обращает на меня ни малейшего внимания, я сломался и прошу одного, который проходит мимо, меня обслужить. Смущенный взгляд – он зовет другого. Конечный итог: мне говорят, что мой столик не обслуживается, и просят пересесть за другой. Я повышаю голос. Ответ: меня пересадили за другой столик, вручили меню и дали 15 секунд на то, чтобы выбрать. Я заказываю «Sznycel Po Wiedensku» – шницель по-венски.)

К вопросу о том, прослушивается ли номер: я ищу заглушки старых технических отверстий (как, например, в потолке душевой). Их пять штук, все под потолком – 15 футов. Без стремянки не обойтись, и я решаю их не обследовать. Но в углу моего номера, внизу, рядом с телефоном, имеется аналогичная большая квадратная пластина. Я чуть-чуть оттягиваю ее (один винтик там закручен не до конца). Мне редко доводилось видеть такое множество проводов – как внутри радиоприемника. Что это? Кто знает! Микрофонов я не видел; концы проводов были замотаны изолентой, как разъемы или выходы, которые уже не используются. Возможно, микрофон спрятан в изоляции. Ладно, отвертки у меня нет, и я не снимаю пластину, чтобы продолжить исследования. Короче, если мой номер не прослушивается, они расходуют попусту массу проводки.

Поляки – люди приятные, бедные, в одежде придерживаются как минимум (приближается суп!) умеренного стиля и т. д. Здесь есть приятные места для танцев с хорошими оркестрами и пр., и пр. Итак, Варшава не столь мрачна и уныла, как, по слухам, Москва. С другой стороны, на каждом шагу здесь сталкиваешься со своего рода бестолковой тупой отсталостью, присущей властям, – знаешь, вроде того, что, когда идешь в американскую иммиграционную службу за продлением документов, в центре невозможно обменять двадцать долларов. Пример: я потерял карандаш и хотел купить здесь в киоске новый.

– Ручка стоит один доллар и десять центов.

– Нет, я хочу карандаш – деревянный, с графитовым стержнем.

– Нет, только ручки за доллар десять центов.

– О’кей, сколько это злотых?

– За злотые вы купить не можете, только за один доллар и десять центов. (Почему? Кто знает!)

Мне приходится подниматься по лестнице за американскими деньгами. Протягиваю доллар и двадцать пять центов.

Киоскер не может дать сдачи – он вынужден идти к кассиру отеля. Чек на мою ручку выписывается в четырех экземплярах: один оставляет у себя киоскер, другой – кассир, а я получаю две копии. Что мне с ними делать? На обороте написано, что я должен сохранить их, чтобы избежать уплаты американской таможенной пошлины. Это ручка «Papermate», сделанная в США. (Тарелку из-под супа уносят.)

Вполне реальная проблема «власти против частного предпринимательства» обсуждается на слишком философской и абстрактной основе. Теоретически планирование может быть хорошим. Но никто никогда не постигнет причины тупости властей – и пока они этого не сделают (и не отыщут лекарство), все идеальные планы будут уходить в зыбучий песок.

Я не угадал, каким окажется дворец, в котором проводятся встречи. Я представлял себе старый, суровый, огромный зал века этак XVI. Я опять забыл, насколько сильно была разрушена Польша. Дворец абсолютно новый: мы заседаем в круглом зале с белыми стенами и позолоченными украшениями на балконе; на потолке роспись – голубое небо и облачка. (Прибывает второе. Я его ем – очень вкусно. Заказываю десерт: пирожное с ананасом, 125 г. Кстати, меню очень точное: «125 г» – это вес, 125 граммов. Там еще есть «филе сельди, 144 г» и пр. Я не видел, чтобы кто-нибудь проверял на весах, нет ли тут мошенничества; сам я не проверил, весил ли шницель по-венски 100 граммов.)

Конференция мне ничего не дает. Я ничему не учусь. Поскольку никаких экспериментов тут не проводится, эта область неактуальна, и в ней работает совсем мало интересных людей. Результат тот, что здесь имеется сборище придурков (126), а это мне вредно для давления: на полном серьезе произносится и обсуждается такая бессмыслица, что я вступаю в дискуссию вне официальных заседаний (скажем, за ленчем) всякий раз, когда кто-нибудь задает мне вопрос или начинает рассказывать о своей «работе». «Работа» всегда: (А) абсолютно невразумительна, (Б) неконкретная и невнятная, (В) нечто бесспорное, тривиальное и само собой разумеющееся, но полученное с помощью долгого и нудного анализа и представленное как важное открытие, или же (Г) утверждение, основанное на глупости автора, о том, что некий очевидный и достоверный факт, принятый и годами подвергавшийся проверке, на самом деле ложен (эти самые худшие: против идиота любые аргументы бессильны), (Д) попытка сделать нечто, по всей вероятности, невозможное, но, несомненно, бесполезное, которая, как в конце концов выясняется, завершается полным крахом (прибыл десерт, я его ем), или (Е) попросту ошибочна. В наши дни «в этой области» ведется «бурная деятельность», но «деятельность» эта состоит главным образом в демонстрации того, что итоги чьей-то предыдущей «деятельности» ошибочны, или бесполезны, или заводят в тупик. Это напоминает клубок червей, которые пытаются выбраться из бутылки, вновь и вновь переползая один через другого. И не потому, что тема сложная, а потому, что нормальные люди заняты другим. Напомни мне, чтобы я больше не ездил на конференции по гравитации!

Как-то вечером я пошел в гости к одному польскому профессору (он молодой, и у него молодая жена). Людям предоставляют квартиру из расчета семь квадратных ярдов[27] на человека, но им с женой повезло: у них двадцать один[28] – гостиная, кухня, ванная. Он слегка нервничал из-за приема гостей (меня, профессора и миссис Уилер и других) и, казалось, чувствует себя виноватым, что у него такая маленькая квартирка. (Я прошу счет. Все это время официант обслуживал два или три столика, с моим включительно.) Но его жена держалась очень непринужденно и целовала свою сиамскую кошку Бубуш точно так же, как ты целуешь Киви. Она потрясающе справилась с задачей приема гостей – стол для еды пришлось принести из кухни, трюк, для выполнения которого потребовалось для начала снять с петель дверь ванной. (Во всем ресторане сейчас занято только четыре столика, и четыре официанта.) Она приготовила прекрасный ужин, и все мы наслаждались едой.

Ах да, я упомянул, что в Варшаве есть одно здание, которое стоит посмотреть. Это самое большое здание в Польше: Дворец культуры и науки, преподнесенный в дар Советским Союзом. Его спроектировали советские архитекторы. Любимая, это невероятно! Я не в состоянии даже пытаться его описать. Это самое потрясающее уродство на свете! (Прибыл чек – его принес другой официант. Жду сдачи.)

На этом мое письмо должно закончиться. Надеюсь, мне не придется ждать сдачи слишком долго. Я отказался от кофе, потому что решил, что это займет слишком много времени. Даже так, смотри, какое длинное письмо я могу написать, пока ем воскресный обед в «Гранд-отеле».

Еще раз говорю: я люблю тебя и хотел бы, чтобы ты была здесь – или лучше, чтобы я был там. Дома хорошо.

(Появилась сдача – они слегка ошиблись (на 0,55 злотых = 15 центов), но я махнул на это рукой.)

До свидания, до встречи.

Ричард

Суббота, 29(?) июня, 15.00

Отель «Ройял олимпик». У бассейна

Дорогие Гвинет и Мишель[29] (и Карл?)!

Это мой третий день в Афинах.

Я пишу, сидя у гостиничного бассейна, положив бумагу на колени, потому что столы слишком высокие, а стулья слишком низкие.

По дороге сюда все было строго по расписанию, но все равно дискомфортно, потому что самолет из Нью-Йорка в Афины был забит под завязку – ни одного свободного места. Меня встретили профессор Илиопулос, какой-то студент и племянник Илиопулоса, ровесник Карла.

Я удивился, обнаружив, что погода здесь совсем как в Пасадене, только градусов на 5 холоднее: растительность очень похожая, холмы кажутся голыми и напоминают пустыню, те же самые растения, те же кактусы, та же низкая влажность и те же прохладные ночи. Но на этом сходство заканчивается. Афины – расползающаяся во все стороны, уродливая, шумная, наполненная выхлопными газами мешанина улочек, забитых машинами, которые, словно кролики, нервозно срываются с места на зеленый свет и застывают, визжа тормозами, на красный – и сигналят вовсю, когда едут на желтый. Очень напоминает Мехико, с той лишь разницей, что люди не выглядят такими бедными – нищие здесь на улицах попадаются лишь изредка. Ты бы, Гвинет, полюбила Афины, потому что здесь очень много магазинов (все маленькие), а Карл полюбил бы бродить по аркадам, с их хитрыми лабиринтами и сюрпризами, особенно в старой части города.

Вчера утром я пошел в археологический музей. Мишель бы понравились все колоссальные статуи лошадей – особенно одна, с маленьким мальчиком на большой лошади, несущейся галопом, все они отлиты в бронзе, и это производит впечатление. Я осмотрел так много всего, что у меня заболели ноги. В голове у меня все перепуталось – экспонаты отмаркированы неудачно. И кроме того, было немного скучно, потому что большую часть этих экспонатов мы уже видели раньше. Кроме одной вещицы: среди всех этих произведений искусства была одна вещица, настолько удивительная и отличная от всего остального, что это почти невероятно. Ее извлекли из моря в 1900 году, это некий механизм с зубчатыми передачами, очень похожий на внутренности современного заводного будильника. Зубчики очень аккуратные, а множество колесиков тщательно подогнаны одно к другому. На ней имеются градуированные круги и греческие надписи. Я задался вопросом, уж не мистификация ли это. В 1959 году об этом была статья в «Сайентифик Америкен».

Вчера после обеда я пошел в Акрополь, он находится прямо посреди города – высокое скальное плато, на котором был построен Парфенон и другие святилища и храмы. Парфенон выглядит довольно красиво, но храм в Сегесте, который мы с Гвинет видели на Сицилии, впечатляет ничуть не меньше, потому что в него разрешают заходить – среди колонн Парфенона ходить не разрешают. Вместе с нами туда пошла сестра профессора Илиопулоса и, сверяясь со своими записями – она профессиональный археолог, – провела для нас подробнейшую экскурсию со всеми датами, цитатами из Плутарха и пр.

Греки, оказывается, очень серьезно относятся к своему прошлому. Они изучают в средней школе древнегреческую археологию шесть лет, и на этот предмет у них отводится еженедельно по десять часов. Это своего рода культ предков, они постоянно подчеркивают, какими замечательными были древние греки – и они были воистину замечательными. Когда ты поддерживаешь их, говоря: «Да, и посмотрите, как далеко продвинулся после древних греков современный человек» – имея в виду экспериментальную науку, развитие математики, искусство Ренессанса, великую глубину и осмысление относительной ограниченности греческой философии и т. д., и т. д., – они отвечают: «О чем это вы? Чем были плохи древние греки?» Они постоянно принижают свою эпоху и возвышают Античность, вплоть до замечаний, что чудеса современности кажутся им несправедливым умалением оценки прошлого.

Они страшно расстроились, когда я сказал, что событием величайшей важности в европейской математике было открытие Тартальи о разрешимости кубического уравнения: хотя само по себе это открытие очень мало что дает, в психологическом аспекте оно наверняка было замечательно, ибо продемонстрировало, что современный человек способен сделать то, что не удалось ни одному из древних греков. И таким образом, это способствовало Ренессансу, который стал освобождением человека от робости перед Античностью. То, что греки изучают в школе, должно быть, их жутко пугает, создавая у них впечатление, что они так низко пали по сравнению со своими потрясными предками.

Я спросил даму-археолога о том механизме в музее – находили ли когда-нибудь другие подобные или более простые механизмы, которые могли привести к этому механизму или произойти от него, – но она о нем не слышала. Поэтому я снова встретился с ней и с ее сыном, ровесником Карла (который смотрит на меня так, будто я героический древний грек, поскольку он изучает физику) в музее, чтобы показать ей этот экспонат. Она попросила меня объяснить, почему я считаю этот механизм интересным и удивительным, ведь – «Разве Эратосфен не измерял расстояние до Солнца, и разве это не требовало создания сложных исследовательских инструментов?» Ах, до чего же невежественны люди с классическим образованием. Неудивительно, что они не ценят свою эпоху. Они – вне ее, и она им непонятна. Но вскоре она поверила, что этот экспонат, пожалуй, и правда экстраординарный, и отвела меня в служебные помещения музея – конечно, были другие примеры, и она получит полную библиографию. Ну что ж, никаких других примеров не было, а полная библиография состояла из трех статей (включая ту, что в «Сайентифик Америкен»), и все они написаны одним и тем же человеком, американцем из Йельского университета!

Видимо, греки считают всех американцев заведомо скучными, ведь их интересуют одни только механизмы, когда вокруг столько замечательных статуй и образов чудесных мифов и историй о богах и богинях. (И действительно, дама – сотрудница музея, – когда ей сказали, что профессор из Америки хотел бы узнать побольше о номере 15 087, заметила: «Почему из всех наших чудесных экспонатов в музее он выбрал именно этот? Что в нем такого особенного?»)

Все здесь жалуются на жару и беспокоятся, можешь ли ты ее выдерживать, притом что погода на самом деле точно такая же, как в Пасадене, но в среднем градусов на 5 попрохладнее. Поэтому все магазины и офисы закрыты где-то с 13.30 до 17.30 («из-за жары»). А это, оказывается, и впрямь неплохая идея (все спят днем), потому что потом они работают допоздна – ужин между 21.30 и 22.00, когда уже прохладно. Сейчас люди здесь всерьез жалуются на новый закон: для экономии энергии все рестораны и таверны должны закрыться в 2.00. Это, говорят они, отравит жизнь в Афинах.

Сейчас как раз «мертвый час» между 13.30 и 17.30, и я пользуюсь этим, чтобы написать вам. Мне вас не хватает, и дома я правда был бы счастливее. Наверное, я и в самом деле утратил жажду странствий. У меня здесь еще полтора дня, и мне вручили всевозможные буклеты: тут прекрасный пляж (галечный), там потрясающие памятники древности (хотя скорее всего это одни руины) и пр., и пр. Но я никуда не поеду, потому что до них до всех, как выяснилось, надо добираться от двух до четырех часов на туристическом автобусе. Нет, я просто останусь здесь и подготовлюсь к своим выступлениям на Крите. (У них я должен прочесть дополнительно три лекции для двадцати с чем-то студентов Греческого университета, которые все приезжают на Крит только для того, чтобы послушать меня. Я прочитаю что-то вроде моих Новозеландских лекций[30], но у меня нет с собой никаких записей! Придется готовить их заново.)

Я без вас без всех скучаю, особенно по вечерам, когда ложусь спать – нет собаки, которая поскреблась бы в дверь и пожелала спокойной ночи!

Люблю,

Ричард

P.S. ЕСЛИ ВЫ НЕ МОЖЕТЕ РАЗОБРАТЬ ПОЧЕРК, НИЧЕГО СТРАШНОГО – ЭТО ПУСТАЯ БОЛТОВНЯ. Я ЗДОРОВ, И Я В АФИНАХ.

Макфэддин-холл

Корнелльский университет

Итака, Нью-Йорк

19 ноября 1947 г.[31]

Дорогая моя семья!

Всего лишь короткое письмо перед тем, как мы уедем в Рочестер. У нас каждую среду бывает семинар, на котором кто-то рассказывает о какой-нибудь теме исследований, и время от времени устраивается объединенный семинар с Рочестерским университетом. Сегодня первый раз за это время мы едем на семинар туда.

Сегодня чудесный день, и поездка должна быть прекрасная; Рочестер находится к северо-западу отсюда, на берегах озера Онтарио, и мы едем через какие-то дикие края. Меня берет в свою машину Фейнман, и если мы выживем, это будет безумно весело. Фейнман – человек, который вызывает у меня огромное восхищение: он – первый встреченный мною образец редкой разновидности «коренной американский ученый». Он разработал частную версию квантовой теории – все считают это блестящей работой, и для ряда задач она может оказаться полезнее традиционной версии; он вообще постоянно бурлит новыми идеями, большинство из которых скорее блистательные, нежели полезные, и стоит любой из них чуть продвинуться, как ее затмевает новый всплеск вдохновения. Самый ценный его вклад в физику – это поддержание боевого духа; когда он врывается в комнату со своим очередным озарением и принимается разъяснять его, не скупясь на восклицания и размахивая руками, жизнь как минимум не скучна.

Вайскопф, главный теоретик в Рочестере, тоже интересный и талантливый человек, но самого обыкновенного европейского типа; он из Мюнхена, друг Бете еще со студенческой скамьи.

Событием прошлой недели был визит Пайерлса, который… перед отлетом домой остановился на две ночи у Бете… в понедельник вечером Бете устроил в его честь вечеринку, на которую были приглашены большинство молодых теоретиков. Когда мы пришли, мы были представлены Генри Бете, которому сейчас пять лет, но это не произвело на него ни малейшего впечатления. На самом деле единственное, что он сказал, было: «Хочу Дика! Вы говорили мне, что придет Дик!» В конце концов его уложили спать, поскольку Дик (он же Фейнман) не материализовался.

Где-то через полчаса Фейнман ворвался в комнату, успел сказать только: «Извините, что опоздал, – мне как раз на выходе из дома пришла в голову одна блестящая мысль», – и тут же помчался по лестнице наверх утешать Генри. Разговор прервался, и все собравшиеся слушали доносившиеся оттуда радостные вопли, иногда принимающие форму дуэта, а иногда шумового оркестра в сольном исполнении….

С любовью

Фримен

Урбана, Иллинойс

9 апреля 1981 г.

Дорогая Сара![32]

Я только что провел три чудесных дня с Диком Фейнманом и жалел, что тебя с нами не было. Ни годы – шестьдесят лет, – ни тяжелая операция по удалению раковой опухоли на нем не сказались. Он по-прежнему все тот же Фейнман, которого мы знали в старые времена в Корнелле.

Мы с ним были на небольшой физической конференции, организованной Джоном Уилером в Техасском университете. Уилер почему-то решил провести встречу в дурацком месте под названием «Мир тенниса», это загородный клуб, куда приезжают отдыхать техасские нефтяные миллионеры. Вот так мы там оказались. Все мы жаловались на высокие цены и экстравагантное уродство наших номеров. Но там больше некуда было идти – или мы так думали. Однако Дик думал иначе: он сказал только: «Пошло оно все к черту. Я не собираюсь здесь спать», подхватил свой чемодан и ушел один в лес.

Утром он появился снова и выглядел после ночи под звездами ничуть не хуже. Он сказал, что спал совсем немного, но оно того стоило.

Мы с ним много говорили о науке и о прошлом, совсем как в былые времена. Но теперь у него появилась новая тема для разговоров: его дети. Он сказал: «Я всегда считал, что буду на редкость хорошим отцом, потому что не стану пытаться подталкивать своих детей ни в одном направлении. Я не стану пытаться сделать из них ученых или интеллектуалов, если им этого не захочется. Я буду так же счастлив с ними, если они решат стать водителями грузовика или гитаристами. На самом деле мне бы даже больше хотелось, чтобы они были не учеными, как я, а вышли в свет и сделали что-то реальное. Но они всегда найдут возможность дать сдачи. К примеру, мой сын Карл. Он сейчас в МТИ, на втором курсе, и единственное, чего он хочет в жизни, – это стать, к чертовой матери, философом!»[33]

Пока мы сидели в аэропорту и ждали посадки, Дик вытащил блокнот и карандаш и стал рисовать лица людей, сидящих в зале. Он схватывал их удивительно точно. Я сказал, что жалею, что напрочь лишен дара рисовальщика. Он сказал: «Я тоже всегда считал, что у меня нет никакого дара. Чтобы рисовать такие штучки, никакого дара не требуется»…

Твой

Фримен

17 февраля 1988 г.

Лондон, Англия[34]

Дорогая миссис Фейнман!

Наверное, мы не так часто встречались и плохо помним друг друга. А потому простите мне, пожалуйста, подобную дерзость, но я не мог позволить, чтобы смерть Ричарда прошла незамеченный и не воспользоваться возможностью присоединить к вашему чувству утраты свое.

Дик был самым лучшим и самым любимым из нескольких «дядюшек», которые окружали меня в детстве. В Корнелле он всегда был частым и желанным гостем у нас в доме, тем, на кого можно было рассчитывать, что он оторвется от разговоров с моими родителями и другими взрослыми, чтобы побаловать детей. Он сразу же стал для нас замечательным партнером в играх и учителем, и даже тем, кто открыл нам глаза на окружающий мир.

Самое мое любимое воспоминание из всех – это как я, восьми- или девятилетний, сижу между Диком и моей мамой в ожидании выдающегося естествоиспытателя Конрада Лоренца, который должен прочесть лекцию. Я вертелся от нетерпения, как любой ребенок, которого просят сидеть спокойно, и тогда Дик повернулся ко мне и сказал:

«А ты знал, что на самом деле чисел в два раза больше?»

«Нет, так не бывает!» – я, как и все дети, защищал свои познания.

«Нет, бывает; я тебе докажу. Назови число».

«Один миллион», – большое число для начала.

«Два миллиона».

«Двадцать семь».

«Пятьдесят четыре».

Я назвал еще где-то с десяток чисел, и каждый раз Дик называл число в два раза больше. До меня дошло.

«Я понял; и значит, чисел в три раза больше, чем чисел».

«Докажи», – сказал дядя Дик. Он назвал число. Я назвал в три раза более большее. Он попробовал другое. Я снова назвал в три раза большее. И снова.

Он назвал число, слишком сложное, чтобы я мог умножить в уме. «Трижды это», – сказал я.

«Итак, существует ли самое большое число?» – спросил он.

«Нет, – ответил я. – Потому что для каждого числа найдется в два раза большее и в три раза большее. И даже в миллион раз большее».

«Верно, и понятие неограниченного возрастания, отсутствия самого большого числа, называется бесконечностью».

В этот момент пришел Лоренц, и мы замолчали, чтобы его послушать.

Я нечасто видел Дика после того, как он уехал из Корнелла. Но он оставил мне яркие воспоминания, бесконечность и новые пути познания мира. Я нежно любил его.

Искренне ваш

Генри Бете

Ричард и Арлин на деревянном променаде в Атлантик-Сити

В день свадьбы

Арлин в больнице

Перерыв на кофе в Студенческом центре, 1964 г. (Калтех)

Жестикуляция на лекции в день выпускников Калтеха, 1978 г. (Калтех)

В Калтеховской постановке «Фьорелло», 1978 г. (Калтех)

Вождь с острова Бали-Хай в «Юге Тихого океана», 1982 г. (Калтех)

С Мишель (3 года) и Карлом (10 лет) в Йоркшире, Англия (Би-би-си, Йоркширское телевидение)

С сыном Карлом в день, когда Ричард стал лауреатом Нобелевской премии, 1965 г. (Калтех)

Ричард и Гвинет в день своей серебряной свадьбы, 1985 г. (Фото Ясуси Онуки)

Ричард Фейнман начал брать уроки рисования в возрасте 44 лет и продолжал рисовать всю оставшуюся жизнь. Эти эскизы включают портреты профессиональных моделей, его друга Боба Сэдлера и его дочери Мишель (в возрасте 14 лет). Фейнман подписывал все свои художественные работы «Офей», чтобы быть уверенным: никто не заподозрит, кто нарисовал их на самом деле

Часть 2 Мистер Фейнман едет в Вашингтон Исследование причин крушения космического шаттла «Челленджер»

Вступление

В этой истории я буду много говорить о НАСА[35], но когда я говорю: «НАСА сделало это» или «НАСА сделало то», я не имею в виду всю организацию. Здесь подразумевается только та часть НАСА, которая занималась шаттлом.

Напомню, что такое шаттл: большую центральную часть занимает резервуар, содержащий топливо – жидкий кислород сверху, жидкий водород – в основной части. Двигатели, которые сжигают топливо, находятся в задней части орбитальной ступени (модуля), которая отправляется в космос. Экипаж сидит в передней части; за ними расположен грузовой отсек.

Космический шаттл «Челленджер». Топливный бак, по обе стороны которого расположены твердотопливные ускорители первой ступени, соединен с челноком орбитальным модулем, главные двигатели которого сжигают жидкий водород и жидкий кислород (© NASA)

Во время запуска две ракеты ускорителя на твердом топливе несколько минут разгоняют шаттл, а затем, отделившись, падают в море. Топливный бак отделяется на несколько минут позже – это происходит в более высоких слоях атмосферы – и распадается, падая на землю.

Местоположение и увеличенный вид монтажных соединений твердотопливного ускорителя

Твердотопливные ракетные ускорители состоят из нескольких секций. Есть два типа соединений, которые удерживают секции вместе: постоянные «заводские соединения» заделывают на заводе «Мортон Тиокол» в Юте, а временные «монтажные стыки» заделывают перед каждым полетом – «в поле» – в Космическом центре им. Кеннеди во Флориде.

Самоубийственное решение

Возможно, вы знаете, что космический шаттл «Челленджер» потерпел крушение во вторник, 28 января 1986 года. Я видел взрыв по ТВ, и меня потрясла трагическая гибель семи человек, но о технических деталях я не слишком задумывался.

Я читал в газетах о шаттлах, о том, что они поднимаются в космос и возвращаются обратно, однако меня слегка беспокоило, что ни в одном научном журнале я ни разу не видел результатов каких-либо испытаний шаттла, а ведь они наверняка были очень важны. Потому я не уделял шаттлу особого внимания.

И вот через несколько дней после катастрофы мне звонит глава НАСА Уильям Грэм и просит меня войти в комиссию по расследованию того, что произошло с шаттлом! Доктор Грэм сказал, что был моим студентом в Калтехе, а впоследствии работал в «Хьюз эркрафт компани», где я читал лекции по средам.

Я все равно никак не мог его вспомнить.

Когда же я услышал, что расследование будет в Вашингтоне, то моей мгновенной реакцией было отказаться – у меня принцип даже не приближаться к Вашингтону и не иметь никаких дел с правительством, так что я сразу же подумал: «Как бы мне отвертеться?»

Я позвонил своим друзьям, Элу Хиббсу и Дику Дэвису, но они объяснили мне, что расследовать катастрофу «Челленджера» очень важно для страны и что мне следует согласиться на предложение.

У меня оставался последний шанс: убедить жену.

– Послушай, – сказал я, – это может делать кто угодно. Они найдут кого-нибудь еще.

– Нет, – сказала Гвинет. – Если ты откажешься, то там будет двенадцать человек, и так все вместе, группой, они станут расхаживать туда-сюда. Но если ты присоединишься к комиссии, то одиннадцать человек – группой – будут расхаживать туда-сюда, а двенадцатый будет всюду бегать и проверять все, что необычно. Может, ничего необычного и не будет, но если что-то будет, то ты это найдешь. – И добавила: – Никто, кроме тебя, не может сделать это так, как ты.

Поскольку скромностью я не отличаюсь, то я ей поверил.

Что ж, первое, что надо выяснить, – что стряслось с шаттлом. Но есть и второе – выяснить, что не так с самой организацией НАСА. А значит, возникают такие вопросы: «Должны ли мы продолжать затею с шаттлами или лучше перейти на ракеты одноразового использования?» Затем появляются еще более важные вопросы: «А что дальше?», «Какими должны быть наши будущие цели в космосе?»

Ясно было, что комиссия, начавши с попытки выяснить, что произошло с шаттлом, закончит как комиссия, пытающаяся определять национальную политику, и ее деятельность будет длиться вечно!

Я занервничал. И решил уйти из комиссии через полгода, независимо ни от чего.

Но кроме того, я принял и еще одно решение: пока я расследую причины катастрофы, я не должен заниматься ничем другим. До начала работы в комиссии я играл с несколькими физическими проблемами. Имелся и вычислительный курс в Калтехе, который я вел вместе с другим профессором (он предложил завершить курс). И еще я собирался давать консультации «Синкинг машинс компани» в Бостоне (они сказали, что подождут). Моей физике тоже пришлось подождать.

К этому моменту уже наступило воскресенье. Я сказал Гвинет:

– Я собираюсь на полгода покончить с собой, – и поднял телефонную трубку.

Голые факты

Когда я позвонил Грэму и согласился, он еще точно не знал, чем все-таки будет заниматься эта комиссия, под чьим руководством и даже примут ли в комиссию меня. (Надежда все еще оставалась!)

Но на следующий день, в понедельник, в четыре часа дня, зазвонил телефон: «Мистер Фейнман, вы приняты в комиссию», – которая тем временем уже стала «президентской комиссией», возглавляемой Уильямом П. Роджерсом.

Я вспомнил мистера Роджерса. Он вызывал мое сочувствие, когда был госсекретарем: мне казалось, что президент Никсон все больше и больше задействует советника по государственной безопасности (Киссинджера).

Как бы то ни было, первое собрание должно было состояться в среду. Я счел, что во вторник делать там нечего, и собрался лететь в Вашингтон во вторник ночью – я позвонил Элу Хиббсу и попросил его собрать в ЛИРД[36] несколько человек – тех, кто что-нибудь знает о проекте шаттла, чтобы я вошел в курс дела.

Начало заметок Фейнмана с неофициального брифинга в ЛИРД

Во вторник утром я мчусь в ЛИРД. Эл меня усаживает; входят инженеры – один за другим – и объясняют различные части шаттла. Не знаю уж, откуда они это знали, но о шаттле они знали все. Для меня провели очень основательный, быстрый, интенсивный брифинг. Парни из ЛИРД были столь же полны энтузиазма, как и я. Это и правда было очень волнующим.

Когда я теперь смотрю свои записи, видно, как быстро они дали мне подсказки, где в шаттле могут возникнуть проблемы. Первая строка моих записей: «Препятствует возгоранию. Прокладка». (Чтобы защитить ракетное топливо от возгорания через металлическую стенку каждого ракетного ускорителя, существует изоляционная прокладка, которая не работает как следует.) Вторая строка моих записей: «При проверке хомута выявлены подпалины на О-кольцах». Было замечено, что горячий газ иногда прожигает замазку за изоляционными кольцами в монтажном соединении твердотопливного ускорителя.

Подробная схема монтажного соединения

В той же самой строке говорится: «ZnCrO2 создает пузырьки». (Цинко-хроматовая уплотнительная замазка, нанесенная за кольцами как изолятор, образует пузырьки, которые могут увеличиться очень быстро при протечке горячего газа и вызвать эрозию уплотнительных колец.)

Инженеры рассказали мне, насколько изменяется давление в твердотопливных ускорителях за время полета; из чего делается ракетное топливо, как топливо заливается и потом отвердевает при различных температурах, дали процентные содержания асбеста, полимеров и прочего в прокладочных материалах и много чего другого. Я узнал об осевых нагрузках и силах в двигателях – самых мощных двигателях такого веса из всех, что когда-либо были созданы. У двигателей этих много проблем, особенно растрескивание лопаток турбины. Инженеры говорили мне, что люди, работающие над двигателями, во время каждого полета скрещивали пальцы, чтоб не сглазить, и в момент взрыва шаттла они были уверены, что это двигатели.

Фотография пузырьков в цинково-хроматовой замазке, которые могли привести к эрозии колец

Если инженеры чего-то не знали, они говорили примерно следующее: «О, это знает Лайфер; надо его позвать». Эл звал Лайфера, и тот тут же приходил. Лучшего брифинга у меня и быть не могло.

Это называлось «брифинг», но коротким он не был: он был очень интенсивным, очень быстрым и очень полным. Это единственный известный мне способ быстро получить техническую информацию: ты не просто сидишь, пока они проходят по всему, что, по их мнению, должно быть интересно, – нет, ты задаешь уйму вопросов, тут же получаешь ответы и скоро уже начинаешь понимать обстановку и понимаешь, что именно спросить, чтобы получить следующую часть информации, которая тебе требуется. В тот день я получил чертовски хорошее образование и впитывал информацию словно губка.

Ночью я полетел в Вашингтон рейсом «ред-ай»[37] и прибыл туда рано утром в среду. (Больше я никогда не полечу этим рейсом – научен уже!)

Я отметился в гостинице «Холидей инн» в деловой части Вашингтона и взял такси, чтобы меня отвезли на первое заседание комиссии.

– Куда? – говорит шофер.

У меня только и было, что бумажка, на которой написано: «1415, Эйтс-стрит».

Мы отправляемся. В Вашингтоне я новичок. Капитолий находится вон тут, памятник Вашингтону вон там, все кажется очень близко. Но такси едет и едет, все дальше и дальше в глубь территории, которая становится все хуже и хуже. Здания делаются все ниже и выглядят все более убогими. Наконец мы оказываемся на этой самой Эйтс-стрит, и пока мы по ней едем, здания вообще начинают исчезать. И вот мы находим нужный адрес – методом интерполяции, ибо это пустой участок между двумя домами!

К этому моменту я понимаю, что что-то тут явно не то. Я не знаю, что мне делать, – у меня есть только этот клочок бумаги, я не знаю, куда ехать.

Я говорю таксисту:

– Собрание, на которое я еду, как-то связано с НАСА. Вы можете отвезти меня в НАСА?

– Конечно, – говорит он. – Вы же знаете, где НАСА, разве нет? Это как раз там, где я вас посадил!

И это действительно было так. До НАСА я мог бы дойти пешком из гостиницы «Холидей инн»: оно находилось прямо через улицу! Я вхожу, миную охрану у входа и начинаю блуждать по зданию.

Нахожу дорогу в офис Грэма и спрашиваю, как насчет собрания по поводу шаттла.

– Да, я знаю, где оно проходит, – говорит кто-то. – Я отведу вас туда.

Меня отводят в комнату, здесь, ясное дело, проходит большое собрание: яркие огни, телевизионные камеры впереди; зал полон, набит людьми под завязку, мне удается только с трудом протолкнуться в задние ряды. Я думаю: «В этом зале только один вход. Как, черт побери, я проберусь отсюда вперед?»

Потом мне что-то удается расслышать – все происходит так далеко, что я с трудом могу разобрать, что именно это такое, но явно это другая тема!

Поэтому я возвращаюсь в офис Грэма и нахожу его секретаря. Она звонит куда-то и выясняет, где проходит заседание комиссии.

– Я тоже не знаю, – говорит она кому-то на другом конце провода. – Он просто забрел сюда!

Собрание проходило в адвокатской конторе мистера Роджерса, на Эйч-стрит, 1415. А на моей бумажке было написано: «Эйтс-стрит, 1415». (Адрес был продиктован по телефону, поэтому я расслышал «Эйтс».)

Наконец я попал в офис мистера Роджерса – я был единственным опоздавшим, – и мистер Роджерс представил меня остальным членам комиссии. Кроме мистера Роджерса я слышал только об одном из них: Ниле Армстронге, лунном человеке, который был вице-председателем. (В комиссию также входила Салли Райд, но до меня только потом дошло, кто она такая[38].) Там был очень приятный парень в военной форме, генерал Кутина (произносится Куу-тии-на). В своем обмундировании он выглядел весьма внушительно, поскольку остальные были в обычных костюмах.

Первое заседание действительно оказалось неофициальной встречей. Это меня беспокоило – после брифинга в ЛИРД я все еще был как заведенная пружина.

Мистер Роджерс сделал объявления. Он зачитал выдержки из постановления, определяющего нашу работу.

Комиссии надлежит:

1. Изучить обстоятельства катастрофы и установить возможную причину или причины катастрофы; и

2. Разработать рекомендации по внесению изменений или другим действиям на основании полученных данных и определений комиссии.

Еще мистер Роджерс сказал, что мы завершим свое расследование за 120 дней.

Это принесло облегчение: масштаб деятельности нашей комиссии будет ограничен расследованием катастрофы и, быть может, с нашей работой будет покончено до того, как я покончу с собой!

К каждому из нас мистер Роджерс обратился с вопросом, сколько времени мы можем посвятить работе в комиссии. Некоторые из членов комиссии уже были на пенсии, а остальные – почти все – сказали, что изменили свое расписание.

– Я готов работать сто процентов своего времени, начиная прямо сейчас! – сказал я.

– Кто будет ответственным за написание отчета? – спросил мистер Роджерс.

Это вызвался сделать мистер Хотц, редактор журнала «Авиэйшн уик».

Затем мистер Роджерс поднял другой вопрос.

– Я уже давно в Вашингтоне, – сказал он, – и есть одна вещь, которую вам следует знать: как бы мы ни старались, утечек в прессу все равно не избежать. Мы можем лишь попытаться их минимизировать. Правильный образ действий – это проводить открытые заседания. У нас, конечно же, будут закрытые заседания, но, если мы обнаружим что-то важное, то сразу устроим открытое заседание, чтобы общественность знала, что происходит.

– Чтобы с прессой все было в порядке, – продолжил мистер Роджерс, – первое же официальное заседание комиссии будет открытым. Мы встретимся завтра в десять часов утра.

Когда мы уже расходились, я услышал как генерал Кутина спрашивает: «Где ближайшая станция метро?»

«Вот это парень, – подумал я, – пожалуй, мы с ним поладим: он, видать, классный мужик, несмотря на этот свой маскарадный костюм. Не из тех генералов, которые ищут своего водителя и свою персональную машину; он возвращается в Пентагон на метро». Он сразу же мне понравился, и за время работы комиссии я обнаружил, что мое суждение в данном случае было абсолютно верным.

На следующее утро за мной приехал лимузин: кто-то организовал наш приезд на лимузинах на первое официальное заседание. Я сел на переднее сиденье рядом с водителем.

Мы едем на заседание, и водитель мне говорит:

– Я так понимаю, в эту комиссию входит много важных людей…

– Да, похоже на то…

– Знаете, я коллекционирую автографы, – говорит он. – Не сделаете ли одолжение?..

– Конечно, – говорю я.

Я лезу за ручкой, а он говорит:

– Когда мы туда приедем, не могли бы вы показать мне Нила Армстронга, чтобы я смог взять у него автограф?

Перед началом собрания нас привели к присяге. Все толпились вокруг; секретарь вручил каждому бейдж с фотографией, чтобы мы могли ходить в НАСА повсюду. Кроме того, нам пришлось подписать какие-то формуляры – там было, что ты согласен делать то и это, чтобы твои расходы были оплачены и т. д.

После приведения к присяге я встретил Билла Грэма. Я узнал его – как мне помнилось, он хороший парень.

Первое открытое заседание должно было быть общим брифингом и презентацией больших шишек НАСА – мистера Мура, мистера Олдрича, мистера Ловингуда и других. Мы сидели на больших кожаных креслах на возвышении, и на нас направлялись софиты и все телекамеры всякий раз, когда мы чесали носы.

Я оказался рядом с генералом Кутиной. Перед самым началом собрания он наклоняется ко мне и говорит:

– Второй пилот первому: причеши волосы.

Я отвечаю:

– Первый пилот второму: не одолжишь свою расческу?

Первое, что нам пришлось выучить, так это безумные аббревиатуры, которые НАСА использует повсюду: ТРД – твердотопливные ракетные двигатели, которыми укомплектовано большинство ТРУ – твердотопливных ракетных ускорителей. ОДКШ – это основные двигатели космического шаттла. Они сжигают ЖВ (жидкий водород) и ЖК (жидкий кислород), которые содержатся в ВР – внешнем резервуаре. На все имелись свои буквы.

И это относилось не только к чему-то большому: практически у каждого клапана был свой акроним, поэтому нам сказали: «Мы дадим вам словарь акронимов – это на самом деле очень просто». Безусловно, просто, но словарь – это большущая толстенная книга, которую постоянно приходится листать, чтобы найти нечто вроде ТТНВД (топливный турбонасос высокого давления) и КТНВД (кислородный турбонасос высокого давления).

Потом мы узнали о «буллитах» – маленьких черных кружочках, стоящих перед предложениями, которые резюмируют, отмечают ключевые моменты. Эти проклятые «буллиты» шли сплошняком в наших брифинговых материалах и на слайдах.

Оказалось, что, кроме мистера Роджерса и мистера Эчесона, которые были юристами, а также мистера Хотца, который был редактором, у всех нас имелись ученые степени: генерал Кутина получил ученую степень в Массачусетском технологическом институте; мистер Армстронг, мистер Коверт, мистер Руммель и мистер Саттер были инженерами по аэронавтике, а мисс Райд, мистер Уолкер, мистер Уилон и я – физиками. Вроде бы большинство из нас провели уже некоторую предварительную работу. Мы то и дело задавали вопросы, куда более технические, чем были готовы услышать некоторые большие шишки.

Пример «буллитов»

Когда кто-то из них не сумел ответить на вопрос, мистер Роджерс заверил его, что мы понимаем: он не ожидал услышать настолько детальные вопросы, и нам будет довольно – во всяком случае, пока – вечного ответа: «Эту информацию мы дадим вам позднее».

Главное, что я узнал на том брифинге, – это насколько неэффективно публичное разбирательство: почти все время другие люди задают вопросы, ответы на которые ты уже знаешь – или они тебе неинтересны, – и это настолько сбивает с толку, что ты едва слушаешь, когда проходят один из важных пунктов.

Какой контраст по сравнению с ЛИРД, где я очень быстро получил всевозможную информацию. В среду мы собирались в офисе мистера Роджерса – на это ушло два часа, – а что нам было делать всю оставшуюся часть дня? Ничего. А вечером? Ничего. На следующий день у нас было открытое заседание: «К этому вопросу мы вернемся позднее», – то есть опять ничего! Хотя в Вашингтоне мы вроде бы ежедневно что-то и делали, но фактически рассиживались без дела, не занимаясь ничем почти все время.

В тот вечер я сам нашел для себя занятие: я выписал ряд вопросов, которые мы будем задавать во время нашего расследования, и какие темы нам следует изучить. Мой план состоял в том, чтобы выяснить, чем хотят заняться остальные члены комиссии, чтобы можно было разделить обязанности и приступить к работе.

На следующий день, в пятницу, у нас состоялось первое настоящее заседание. К этому времени нам уже выделили офис – мы встречались в старом здании администрации, – там даже был парень, который стенографировал каждое наше слово.

Мистер Роджерс по какой-то причине задержался, и, пока мы его ждали, генерал Кутина предложил рассказать нам, что такое, собственно, расследование катастрофы. Мы сочли, что это разумная идея, и тогда он объяснил, как военно-воздушные силы проводили аналогичное расследование по аварии с непилотируемым «Титаном».

Меня очень порадовало, что описанная им система – какие вопросы ставили и как искали на них ответы – весьма походила на ту, что я наметил накануне вечером, но была гораздо более методичной, чем я себе представлял. Генерал Кутина предупредил нас, что иногда кажется, будто причина очевидна, однако при более тщательном исследовании приходится менять мнение. В случае с «Титаном» ключей к разгадке было очень мало, и они трижды приходили к разным выводам.

Я был взволнован. Я хочу провести такого рода расследование и полагаю, что мы можем начать прямо сейчас: все, что нам надо для этого сделать, – это решить, кто чем будет заниматься.

Но мистер Роджерс, который пришел во время презентации генерала Кутины, говорит:

– Да, ваше исследование, генерал, было очень успешным, но здесь мы вашими методами воспользоваться не сумеем – мы не можем получить такое количество информации, какое было у вас.

Вероятно, мистер Роджерс, не будучи техническим специалистом, не понимал, что его слова полностью противоречит истине. «Титан» – непилотируемая ракета – и близко не имел того количества приборов контроля, как у шаттла. У нас имелись телевизионные изображения, показывающие пламя, выходящее сбоку от ракетного ускорителя за несколько секунд до взрыва; а все, что мы можем видеть на фотографиях «Титана» генерала Кутины, – только маленькую, крошечную вспышку, – и он сумел, исходя из этого, что-то понять.

Мистер Роджерс говорит:

– Я организовал нам поездку во Флориду в следующий четверг. Там у нас будет брифинг с официальными лицами НАСА, и они устроят нам экскурсию в Космический центр им. Кеннеди.

Я уже вижу картину визита царицы в потемкинскую деревню: все организовано – нам покажут, как выглядит ракета и как ее собирают. Но так ведь не узнаешь, как оно все обстоит на самом деле.

Тогда мистер Армстронг говорит:

– Мы не можем рассчитывать на проведение такого же технического исследования, как генерал Кутина.

Меня это сильно обеспокоило: как мне представлялось, если я что и смогу сделать, так это как раз техническое исследование! Я не знал точно, что он имеет в виду: возможно, он хотел сказать, что вся техническая работа будет проделана НАСА.

Я начал предлагать то, что мог бы сделать я.

Я добрался до середины своего списка, и тут входит секретарь с письмом на подпись для мистера Роджерса. В промежутке – меня просто заткнули, и я ждал, пока можно будет вернуться к моему списку – разные другие члены комиссии предлагали работать со мной. Потом мистер Роджерс продолжает заседание, но просит выступить кого-то другого – словно по рассеянности запамятовав, что меня прервали. Поэтому я опять вынужден просить слова, но, когда я снова начинаю говорить о своем, происходит другая «случайность».

Фактически мистер Роджерс объявил заседание закрытым, когда я только добрался до середины! Он еще раз высказал свои опасения, что мы так никогда и не выясним, что же на самом деле произошло с шаттлом.

Это было крайне обескураживающим. Сейчас это трудно понять – ведь НАСА потребовалось по крайней мере два года, чтобы вернуть шаттл на трассу. Но в то время мне казалось, что это вопрос нескольких дней.

Я подошел к мистеру Роджерсу и сказал:

– В следующий четверг мы едем во Флориду. Это означает, что мы будем сидеть без дела пять дней: что мне делать эти пять дней?

– Ну, что бы вы делали, если бы не были в комиссии?

– Я собирался поехать в Бостон консультировать, но я это отменил, чтобы работать на сто процентов.

– А почему бы вам не отправиться на пять дней в Бостон?

Этого я принять не мог. Я подумал: «Я уже умер! Вот проклятие, оно неправильно функционирует», – и направился в свой отель, чувствуя себя опустошенным

Потом я подумал о Билле Грэме и позвонил ему.

– Послушайте, Билл, – сказал я, – вы меня в это втянули, теперь вы должны меня спасти: я совершенно подавлен, я этого не вынесу.

Он говорит:

– Что случилось-то?

– Я хочу что-нибудь делать! Я хочу походить, поговорить с инженерами!

Он говорит:

– Конечно! Почему нет? Я устрою для вас поездку. Вы можете поехать куда захотите: в Джонсон, в Маршалл, а можно и в Кеннеди.

Я подумал, что в Кеннеди не поеду, потому что это будет выглядеть так, словно я спешу все узнать вперед других. Салли Райд работала в Джонсоне и предложила поработать вместе со мной, поэтому я сказал:

– Я еду в Джонсон.

– Прекрасно, – говорит он. – Я скажу Дэвиду Эчесону. Он личный друг Роджерса и мой друг. Я уверен, что все будет о’кей.

Через полчаса мне звонит Эчесон.

– На мой взгляд, это блестящая идея, – говорит он, – я так и сказал мистеру Роджерсу, но он говорит «нет». Просто не понимаю, почему мне не удается его убедить.

Тем временем Грэм придумал компромисс: я останусь в Вашингтоне, а он попросит людей прийти в его офис в НАСА, тот самый, который прямо напротив через улицу от моего отеля. Со мной проведут такой брифинг, как мне желательно, и мне не придется бегать туда-сюда.

Потом мне звонит мистер Роджерс: он против компромисса Грэма.

– Мы все едем во Флориду в следующий четверг, – говорит он.

Я на это отвечаю:

– Если идея в том, что мы сидим и слушаем брифинги, то это не для меня. Я могу работать гораздо эффективнее, если напрямую поговорю с инженерами.

– Мы должны действовать организованно.

– На данный момент уже было несколько заседаний, но до сих пор не определено хоть что-то, что нам делать!

Роджерс говорит:

– Так вы хотите, чтобы я побеспокоил всех остальных членов комиссии и созвал специальное заседание в понедельник, чтобы такие задания определить?

– Ну да! – Я полагал, что наше дело работать, и нас как раз нужно беспокоить… ну вы понимаете, о чем я?

И тут он, само собой, меняет тему.

– Я понимаю, вам не нравится ваш отель, – говорит он. – Позвольте мне поселить вас в хорошем отеле.

– Нет, спасибо, с отелем все прекрасно.

Довольно скоро он попытался опять вернуться к теме отеля, поэтому я сказал:

– Мистер Роджерс, меня занимает отнюдь не мой личный комфорт. Я пытаюсь заняться работой. Я хочу делать что-то!

Наконец Роджерс говорит, что ладно, о’кей, я могу пойти в офис Грэма и пообщаться с народом в НАСА.

Понятно, что для мистера Роджерса я был тот еще геморрой. Позже Грэм попытался мне это объяснить:

– Представьте, что вы как технический специалист назначены председателем комиссии по рассмотрению какого-то юридического вопроса. В вашей комиссии в основном юристы, и один из них талдычит: «Я могу работать эффективнее, если буду напрямую общаться с другими юристами». Полагаю, что, прежде чем позволить кому-либо пускаться в собственное расследование, вы для начала захотели бы обрести точку опоры.

Гораздо позже я оценил, что в ведении мистера Роджерса находилось множество вопросов. Например, любая порция информации, полученная кем-либо из нас, должна была быть записана и сделана доступной для других членов комиссии, поэтому необходимо было организовать центральную библиотеку. А такие дела требуют времени.

В субботу утром я отправился в НАСА. Грэм привел парней, чтобы они рассказали мне о шаттле. Хотя они и были довольно крупными фигурами в НАСА, ребята были техническими специалистами.

Первый из них рассказал мне все о твердотопливных ракетных ускорителях – о ракетном топливе, о двигателе, обо всем, кроме герметизации. Он сказал: «Специалист по герметизации подойдет чуть позже».

Следующий парень рассказал мне все о двигателе. Основной принцип действия был более или менее ясен, но, кроме того, там были различные средства управления, которые выдвигались из различных труб и убирались обратно, нагревались от того или этого, и маленький пропеллер, запускаемый водородом под высоким давлением, который поворачивал что-то еще, а оно, в свою очередь, прокачивало кислород через дренажный клапан – все в таком духе.

Это было интересно, и я изо всех сил старался все понять, но через некоторое время сказал этому парню:

– Пока про двигатели достаточно.

– Но с двигателями есть много проблем, с которыми вам следует ознакомиться, – говорит он.

Вообще-то, мне уже было достаточно и твердотопливного ускорителя, поэтому я сказал:

– Мне придется отложить основные двигатели на потом, когда у меня будет больше времени.

А потом вошел еще один парень, чтобы поведать мне об орбитальном модуле. Я чувствовал себя ужасно: он специально пришел сюда в субботу, чтобы встретиться со мной, а это, видимо, не имело никакого отношения к катастрофе. Мне было довольно затруднительно понять все остальное, из чего состоит шаттл, – ведь удержать можно лишь определенное количество информации на кубический дюйм мозга, – поэтому я еще какое-то время не препятствовал ему излагать материал, но затем мне пришлось поставить его в известность, что он слишком уж вдается в детали, и мы с ним просто мило побеседовали.

Днем пришел эксперт по герметизации – его звали мистер Уикс – и выдал то, что было эквивалентно продолжению моего брифинга в ЛИРД, но с еще большим количеством подробностей.

Есть замазка и всякое другое, но окончательная герметизация достигается благодаря применению двух резиновых колец, называемых «О-кольца», толщина которых составляет около четверти дюйма и которые лежат на круге двенадцати футов в диаметре – где-то около 37 футов длиной.

Когда эти уплотнители были первоначально спроектированы «Мортон Тиокол компани», ожидалось, что давление, создаваемое горящим ракетным топливом, будет расплющивать кольца. Но поскольку стык прочнее стенки (так как он в три раза толще), стенка прогибается наружу, из-за чего стык немного смещается – достаточно, чтобы вывести резиновые кольца из зоны уплотнения. Мистер Уикс сказал мне, что это явление называется «вращением стыка», и оно было открыто очень рано, еще до того как они вообще запустили шаттл.

Кусочки резины в стыках называют О-кольцами, но они не используются как обычные стандартные О-кольца. При нормальных условиях – например, в уплотнениях, препятствующих просачиванию масла в моторе автомобиля – существуют скользящие части и вращающиеся шпиндели, но зазоры всегда одни и те же. И уплотнительные кольца остаются в фиксированном положении.

Но в случае с шаттлом зазор увеличивается по мере нарастания давления в ракете. И, чтобы поддерживать уплотнение, резина должна расширяться достаточно быстро для того, чтобы закрыть зазор – во время запуска зазор открывается на долю секунды. Таким образом, эластичность резины становится существенным моментом конструкции.

Когда инженеры «Тиокола» обнаружили эти проблемы, они отправились попросить совета в «Паркер Сил компани», которая производит резину. В «Паркер Сил компани» сказали «Тиоколу», что такие кольца не предполагалось использовать подобным образом, поэтому они ничего посоветовать не могут.

Ротация соединения вызвана давлением изнутри ракеты, толкающим стенки дальше, чем пространство, ограниченное данным узлом. Открывается зазор, и горячий газ проходит одно из колец или оба

Хотя чуть ли не с самого начала было известно, что соединение не работает так, как было спроектировано, «Тиокол» продолжал биться над этим устройством. Они создали несколько временных усовершенствований. Одним из них было поставить регулировочные прокладки для герметизации стыка, но он все равно подтекал. Мистер Уикс показал мне фотографии утечек предыдущих полетов – то, что инженеры называют «просачиванием газа»: почернение за уплотнительным кольцом, там, где просочился горячий газ, и то, что они называют эрозией, где уплотнительное кольцо немного обгорело. Он продемонстрировал мне диаграмму, показывающую все полеты и насколько серьезны были просачивания газа и эрозия на каждом полете. Мы прошли всю историю до этого самого полета 51-L.

Я спросил:

– Где сказано, что эту проблему вообще обсуждали – как идут дела, есть ли какой-то прогресс?

Единственным местом, где это присутствовало, были «смотры готовности полета» – между полетами никаких обсуждений проблемы герметизации не было!

Мы посмотрели выводы отчета. Все было после маленьких жирных точек, как обычно. В верхней строке говорилось:

• Наиболее критическим моментом является отсутствие хорошего вторичного уплотнения в монтажном стыке, способы уменьшения вращения стыка должны быть приняты как можно быстрее для снижения критичности.

А потом, почти в самом низу, сказано:

• Анализ существующих данных показывает, что безопасно продолжать полеты существующей конструкции, если все стыки проверены[39] со стабилизацией давления в 200 фунтов на квадратный дюйм.

Я был потрясен этим противоречием:

– Если это «самый критический момент», то как может быть «безопасно продолжать полеты»? Где тут логика?

«Тиокол» пытался справиться с проблемой сдвига соединения при помощи регулировочных прокладок

Два примера эрозии кольца. Такая эрозия непредсказуемо возникала вдоль двух или трех дюймов 37-футового кольца

Корреляция между температурой и инцидентами с кольцами

Мистер Уикс говорит:

– Да, я понимаю, о чем вы! Что ж, давайте посмотрим – здесь сказано: «Анализ существующих данных…»

Мы снова просмотрели отчет и нашли этот анализ данных. Он представлял собой что-то вроде компьютерной модели с различными допущениями, которые не обязательно были правильными. Вам известна опасность, которую представляют собой компьютеры; она называется МВМВ: мусор ввел, мусор вывел! Из этого анализа данных выводится, что небольшие непредсказуемые утечки здесь и там могут быть допустимы, пусть даже это и не заложено в исходной конструкции.

Если бы все уплотнения давали утечку, то даже для НАСА было бы очевидно, что проблема серьезна. Но утечку давали только немногие уплотнения и только во время некоторых полетов. Так что НАСА выработала весьма своеобразное отношение: если одно из уплотнений дает небольшую утечку и при этом полет проходит успешно, то проблема не так серьезна. Попробуйте сыграть в русскую рулетку подобным образом: спускаешь курок, ружье не стреляет, поэтому должно быть безопасно спустить курок еще раз…

Мистер Уикс сказал, что, по слухам, история этой проблемы с герметизацией просочилась в газеты. Это меня немного обеспокоило, вроде как получалось, что НАСА пытается держать это все в секрете.

Я сказал ему, что вполне доволен беседами с людьми Грэма, которых он пригласил, и что, поскольку я уже слышал о проблемах уплотнений в ЛИРД, больше об этом не надо.

На следующий день, в воскресенье, Билл Грэм отвез меня вместе со своей семьей в Национальный музей аэронавтики и космических исследований. Утром мы вместе позавтракали, а потом пошли через дорогу в музей.

Я ожидал увидеть там толпы народу, но совсем забыл, что Грэм такая большая шишка. Некоторое время все помещения музея были предоставлены нам одним.

Там мы увидели Салли Райд. Она стояла в витрине музея, в костюме астронавта, со шлемом и всем прочим. Восковая модель выглядела в точности как она.

В музее был специальный зал, где крутили фильм о НАСА и ее достижениях. Фильм был замечательный. Я не вполне оценивал, какое огромное количество людей работали над шаттлом и какие усилия потребовались, чтобы его создать. И вы ведь знаете, как оно с фильмами: их могут сделать драматичными. Этот был настолько драматичен, что я чуть не заплакал. Я понял, что катастрофа шаттла – ужасный удар. Только подумать: столько людей так упорно работали, чтобы его запустить, – и вот он разрушен. И я ощутил даже еще большую решимость помочь выяснить, в чем была причина катастрофы, чтобы для всех этих людей все вернулось в привычное русло. После просмотра этого фильма мое отношение к НАСА резко переменилось – с полуантинасавского на очень сильно пронасавское.

Днем мне позвонил генерал Кутина.

– Профессор Фейнман? – говорит он. – У меня для вас срочные новости. О, минутку…

Слышу в трубке звуки чего-то вроде военного оркестра. Музыка прекращается, и генерал Кутина говорит:

– Прошу прощения, профессор, я нахожусь на концерте оркестра военно-воздушных сил, и они только что играли государственный гимн.

Так и вижу, как он в своей военной форме, стоя по стойке «смирно», пока оркестр играет «Звездно-полосатый флаг», одной рукой отдает честь, а в другой держит телефонную трубку.

– Что за новости, генерал?

– Ну во-первых, Роджерс сказал мне, чтобы я сказал вам не ходить в НАСА.

Я не обратил на это никакого внимания, потому что уже побывал НАСА на день раньше.

Он продолжил:

– И еще одно: завтра днем будет специальное заседание, чтобы послушать того парня, чей материал вышел в сегодняшнем номере «Нью-Йорк таймс».

Я мысленно посмеялся: специальное заседание в понедельник так или иначе состоится!

Потом он говорит:

– Я сегодня утром возился с карбюратором и вот что подумал: шаттл взлетел, когда температура была 28 или 29 градусов[40]. Самая низкая температура до этого была 53 градуса[41]. Вы – профессор; так как, сэр, холод воздействует на уплотнительные кольца?

– О! – сказал я. – Из-за холода кольца затвердевают. Да, конечно!

Вот и все, что он хотел мне сказать. В этом была разгадка, за которую мне потом многое зачлось, но это было именно его наблюдение. Профессору теоретической физики всегда нужно говорить, что искать. Он просто использует свои знания, чтобы объяснять наблюдения экспериментаторов!

В понедельник утром мы с генералом Кутиной отправились в офис к Грэму и спросили, есть ли у него какие-либо данные о влиянии температуры на кольца. На руках у него таких данных не оказалось, но он предоставит их в кратчайшие сроки.

У Грэма, впрочем, нашлось что нам показать: довольно интересные фотографии. На них было видно пламя, поднимающееся из правого твердотопливного ускорителя за считанные секунды до взрыва. Было сложно точно сказать, откуда выходит пламя, но прямо в офисе имелась модель шаттла. Я поставил модель на пол и стал ходить вокруг нее, пока не нашел место, откуда она выглядела точно как на изображении – по размеру и ориентации.

Я заметил, что на каждом ракетном ускорителе имеется небольшое отверстие, которое называется портом проверки на наличие утечки, где прикладывают давление, чтобы протестировать уплотнения. Это отверстие находится между уплотнительными кольцами, так что, если оно не закрыто как положено и если первое кольцо выйдет из строя, то газ будет выходить через отверстие, и это будет катастрофа. Отверстие было почти в том самом месте, где появилось пламя. Конечно, все еще оставался вопрос, выходило ли пламя из порта проверки утечки или же гораздо больший сноп пламени выходил откуда-то дальше, а нам была видна лишь его верхушка.

В тот день состоялось наше экстренное закрытое заседание, на котором выступал тот самой парень, чья история была в «Нью-Йорк таймс». Его звали мистер Кук. Он работал в финансовом отделе НАСА, когда его попросили заняться возможной проблемой уплотнений и оценить, во сколько обойдется устранение этой проблемы.

Поговорив с инженерами, он выяснил, что с уплотнениями уже долгое время большие проблемы. Тогда он доложил, что для исправления ситуации потребуется столько-то – куча денег. С точки зрения прессы и некоторых членов комиссии, история мистера Кука звучала как крупное разоблачение – будто бы НАСА скрывала от нас проблему уплотнений.

Мне пришлось переждать весь этот ненужный шквал эмоций, недоумевая, неужели из-за каждой статьи в газете у нас будет специальное заседание? Так мы никогда ни к чему не придем!

Но позднее, на этом же заседании, произошло нечто очень интересное. Сначала нам показали фотографии, на которых были клубы дыма, выходящие из монтажного стыка сразу после зажигания, когда шаттл еще даже не оторвался от стартового стола. Дым выходил из того же самого места – возможно, из порта проверки утечки, – откуда позднее появилось пламя. Теперь это больше был не вопрос. Все состыковалось друг с другом.

Затем то, чего совершенно никто не ожидал. Инженер из «Тиокол компани», мистер Мак-Дональд, пожелал кое-что нам рассказать. Он пришел на наше заседание сам, без приглашения. Мистер Мак-Дональд сказал, что инженеры компании «Тиокол» пришли к заключению, что низкие температуры имеют некоторое отношение к проблеме уплотнений и что они очень, очень этим обеспокоены. Вечером накануне предполагаемого запуска, во время смотра готовности полета, они сказали НАСА, что шаттлу не следует лететь, если температура ниже 53 градусов (предыдущая самая низкая температура), а в то утро было 29.

Мистер Мак-Дональд сказал, что НАСА «ужаснуло» подобное заявление. Человек, ответственный за проведение этого заседания, мистер Маллой, возразил, что данные «неполные» – некоторые полеты с эрозией и просачиванием газа имели место при температуре выше 53 градусов, – поэтому «Тиокол» должен пересмотреть свое противодействие полету.

«Тиокол» не стал настаивать на своем, но мистер Мак-Дональд отказался соглашаться, сказав: «Если с этим полетом что-то пойдет не так, я не хочу стоять перед следственной коллегией и говорить, что я не остановился и сказал другим продолжать запуск этой штуки вне рамок того, что было аттестовано».

Это было так ошеломляюще, что мистеру Роджерсу пришлось спросить:

– Правильно ли я вас понял, вы сказали… – И он повторил весь рассказ.

Мак-Дональд ответил:

– Да, сэр.

Вся комиссия была шокирована, потому что никто из нас раньше такого не слышал: тут неисправность не только в герметизации, но еще и неисправность в руководстве.

Мистер Роджерс решил, что нам следует получше вникнуть в историю, рассказанную мистером Мак-Дональдом, и узнать больше подробностей, прежде чем ее обнародовать. Но для того чтобы публика была в курсе дела, на следующий день, во вторник, должно было состояться открытое заседание, во время которого мистер Кук даст свои показания.

Я подумал: «Это будет что-то вроде спектакля: завтра мы будем говорить то же, что и сегодня, и не узнаем ничего нового».

Пламя могло прорваться именно через неправильно уплотненный порт проверки утечки, так могли возникнуть следы огня за изоляционными кольцами

Когда мы уходили, подошел Билл Грэм с пачкой бумаг для меня.

– Вот это да! Быстро! – сказал я. – Я ведь только утром попросил дать информацию! – Грэм всегда был готов сотрудничать.

На верхнем листе бумаги было следующее: «Профессор Фейнман из президентской комиссии желает знать о влиянии температуры на эластичность уплотнительных колец в зависимости от времени…» – это служебная записка, адресованная подчиненному.

Клубы черного «дыма» (мелкие несгоревшие частицы). Видно, что они появляются из того же самого места, где наблюдалось пламя (©NASA)

Под этой служебкой лежит другая: «Профессор Фейнман из президентской комиссии желает знать…» – от того подчиненного к его подчиненному, и так далее вниз по цепочке.

А вот бумага с какими-то цифрами от бедолаги в самом низу; затем следует череда документов, объясняющих, что ответ передан на следующий уровень.

Итак, вот стопка бумаг, что-то вроде сандвича, и в середине ответ – совсем не на тот вопрос! Ответ: «Сжимаете резину в течение двух часов при определенной температуре и давлении, а потом смотрите, сколько времени резина будет возвращаться к исходной форме» – часами. Я же хотел знать, насколько быстро резина реагирует за миллисекунды при запуске. Так что информация оказалась бесполезной.

Я вернулся в отель. В паршивом настроении сажусь обедать; смотрю на стол, а там стакан воды со льдом. Я говорю себе: «Черт, да я сам могу узнать про эту резину, и для этого не требуется, чтобы НАСА посылала все эти записки туда-сюда: я просто должен испытать это! Понадобится только образец резины».

Я думаю: «Я мог бы сделать это завтра, пока мы все будем сидеть на заседании и слушать этого Кука, который несет чушь собачью, как мы слышали сегодня. Нам всегда приносят воду со льдом на таких заседаниях; я кое-что смогу сделать, чтобы попусту не терять время».

Потом я думаю: «Нет, выйдет неловко».

Но потом я вспоминаю о Луисе Альваресе, физике. В этом человеке меня восхищают бесстрашие и чувство юмора, и я думаю: «Если бы Альварес был в этой комиссии, он бы это сделал, а значит, для меня это тоже подойдет».

И все эти истории о физиках – великих героях, – раз, два, три и готово – они уже получили информацию, и это там, где все остальные делали бы все очень сложным способом. Например, после того как были открыты ультрафиолетовые и рентгеновские лучи, были еще другие лучи, так называемые N-лучи, открытые Андре Блонделем во Франции. Эти лучи было очень трудно регистрировать: у других ученых не получалось повторить эксперименты Блонделя, поэтому кто-то попросил великого американского физика Р.У. Вуда поехать к Блонделю в лабораторию.

Блондель провел публичную лекцию и продемонстрировал свой эксперимент. N-лучи преломлялись алюминием, поэтому Блондель поместил друг за другом разного типа линзы, а в конце стоял большой диск с алюминиевой призмой посередине. Алюминиевая призма медленно поворачивалась, N-луч менял направление, а ассистент Блонделя сообщал его интенсивность – разные числа под разными углами.

Свет воздействовал на N-лучи, и Блондель выключил лампы, чтобы показания были более точными. Его ассистент продолжал сообщать об интенсивности N-лучей при выключенном свете.

Когда освещение опять включили, в переднем ряду Р.У. Вуд держал призму, подняв ее высоко в воздух, балансируя ею на кончиках пальцев, чтобы все видели! И это был конец N-лучей.

Я думаю: «Точно! Мне нужен образец резины». Я звоню Биллу Грэму.

Образец невозможно достать: он хранится где-то в Кеннеди. Но потом Грэм вспоминает, что в модели монтажного стыка, которую мы собираемся использовать на завтрашнем заседании, есть два образца резины. Он говорит: «Мы можем встретиться в моем офисе перед заседанием и посмотреть, получится ли вытащить резину».

На следующее утро я поднимаюсь рано и выхожу на улицу. Восемь часов утра, идет снег. Я ловлю такси и говорю шоферу:

– Поехали в магазин металлических изделий.

– Металлических изделий, сэр?

– Да. Мне нужно купить инструменты.

– Но, сэр, поблизости таких магазинов нет; вон там Капитолий, вон там Белый дом – подождите минутку: помнится, я как-то уже проезжал мимо одного такого магазинчика.

Он нашел этот магазин, и оказалось, что он открывается только в 8.30, – а было около 8.15, – поэтому мне пришлось ждать снаружи, в пиджаке и галстуке – одежда, принятая мной по приезде в Вашингтон, с тем чтобы вращаться в среде аборигенов, не слишком выделяясь.

Пиджаки, которые носят вашингтонцы в зданиях (хорошо отапливаемых), вполне подходят для того, чтобы перейти из одного здания в другое – или дойти от здания до такси, если здания находятся слишком далеко друг от друга (все такси обогреваются). Но, судя по всему, горожане испытывают какой-то странный ужас перед холодом: они надевают поверх пиджаков пальто, как только хотят высунуть нос наружу. Пальто я еще не приобрел, так что все равно отличался от всех остальных, стоя перед магазином под снегом в одном костюме.

В 8.30 я зашел в магазин и купил пару отверток, несколько плоскогубцев и самую маленькую С-образную струбцину, какую нашел. Потом я отправился в НАСА.

По пути в офис Грэма я подумал, что, быть может, струбцина великовата. Времени было в обрез, поэтому я побежал в медицинский департамент НАСА (я знал, где он находится, потому что ходил туда сдавать анализ крови, затребованный моим кардиологом, который пытался лечить меня по телефону).

Я попросил медицинский зажим вроде того, который для трубок.

Зажима у них не оказалось. Но парень говорит:

– Давайте посмотрим, поместится ли ваша струбцина в стакан! – Поместилась очень легко.

Я поднялся в офис Грэма.

Резину я извлек из модели без особого труда плоскогубцами. Теперь у меня в руках был образец резины. Хотя я знал, что более эффектно и более честно будет впервые провести этот эксперимент на открытом заседании, я сделал то, от чего мне немного стыдно. Я сжульничал. Не мог устоять. Я попробовал. Поступив, как в аналогичном случае, когда прежде чем проводить открытое заседание, проводят закрытое, я выяснил, что это работает, а после уже сделал это на открытом заседании. Потом я вернул резину обратно в модель, чтобы Грэм мог отнести ее на заседание.

Модель монтажного соединения, с которой Фейнман взял образец кольца

Я иду на заседание, полностью подготовившись, с плоскогубцами в одном кармане и струбциной в другом. Сажусь рядом с генералом Кутиной.

На предыдущем заседании вода со льдом была у каждого. На этот раз вообще никакой воды со льдом. Я встаю, подхожу к кому-то – предположительно организатору – и говорю:

– Будьте любезны, я хотел бы стакан воды со льдом.

Он говорит:

– Конечно! Конечно!

Через минут охрана закрывает двери, заседание начинается, а я так и не получил свою воду со льдом.

Я знаками пытаюсь привлечь внимание парня, с которым только что говорил. Он подходит и говорит:

– Не беспокойтесь, уже несут!

Заседание продолжается, и теперь мистер Маллой начинает рассказывать нам об уплотнениях. (Видимо, НАСА хочет рассказать нам об уплотнениях до того, как это сделает мистер Кук.) Модель начинает обходить всех присутствующих, и каждый из комиссии сколько-то на нее смотрит.

Между тем воды со льдом нет!

Мистер Маллой объясняет, как должны работать уплотнения, причем делает это так, как принято в НАСА: использует забавные слова и акронимы, так что всем другим понять его весьма затруднительно.

Чтобы все было подготовлено, пока я ожидаю воды со льдом, я начинаю:

– При запуске шаттла возникают вибрации, из-за которых стыки на месте соединения частей ракеты чуть-чуть смещаются, – это так?

– Это так, сэр.

– А внутри этих стыков эти так называемые О-кольца должны растягиваться, чтобы создать герметичное уплотнение, – это правильно?

– Да, сэр. В статическом режиме они должны быть в прямом контакте с хвостовиком и хомутом[42] и сдавливаться на двадцать тысячных дюйма.

– А почему мы не вынимаем кольца?

– Потому что тогда горячий газ распространялся бы через соединение…

– Хорошо. Тогда, чтобы уплотнение работало правильно, кольца нужно делать из резины – а не из чего-то вроде свинца, который после сжатия таким и остается.

– Да, сэр.

– Так вот, что, если кольцо не будет эластичным секунду или две, – этого хватит, чтобы ситуация стала очень опасной?

– Да, сэр.

Это привело нас прямо к вопросу о низкой температуре и эластичности резины. Я хотел доказать, что мистер Маллой должен был знать, что температура влияет на резину, хотя – по словам мистера Мак-Дональда – он заявил, что данные «неполные». Но воды со льдом все еще не было! Поэтому мне пришлось остановиться, и вопросы начал задавать кто-то другой.

Модель доходит до генерала Кутины, а потом попадает ко мне. Я достаю из кармана зажим и плоскогубцы и разбираю модель, кольца у меня в руке, но воды со льдом у меня все еще нет! Я озираюсь по сторонам и сигналю тому парню, у которого просил воды, он в ответ знаками показывает: «Не беспокойтесь, вода будет!»

Очень скоро я вижу у входа молодую женщину, она спускается к нам, у нее поднос со стаканами. Она подает стакан воды со льдом мистеру Роджерсу, мистеру Армстронгу; она ходит взад-вперед вдоль рядов на возвышении, подавая воду со льдом всем! Бедной женщине пришлось принести все вместе – кувшин, стаканы, лед, поднос, – все, чтобы вода со льдом была у всех.

Итак, когда я наконец получаю свою воду со льдом, я ее не пью! Я зажимаю резину струбциной и опускаю в стакан воды со льдом.

Через несколько минут я готов показать результаты моего маленького эксперимента. Я тянусь к маленькой кнопочке, включающей мой микрофон.

Генерал Кутина, который понял, что я делаю, быстро наклоняется ко мне и говорит:

– Второй пилот первому: не сейчас.

Очень скоро я опять тянусь к микрофону.

– Не сейчас! – Он открывает нашу книгу для брифинга – со всеми схемами и слайдами, которые собирается показать мистер Маллой, – и говорит: – Когда он дойдет вот до этого слайда, будет самое время.

Наконец мистер Маллой доходит до этого места, я нажимаю кнопочку своего микрофона и говорю:

– Я вынул эту резину из модели, зажал струбциной и на некоторое время опустил в воду со льдом.

Я достаю зажим из стакана, поднимаю его вверх и разжимаю со словами:

– Я выяснил, что, когда вы снимаете зажим, резина не спружинивает обратно. Другими словами, более чем несколько секунд нет эластичности в данном конкретном материале, находящемся при температуре 32 градуса[43]. Я полагаю, что это немаловажно для нашей проблемы.

Прежде чем мистер Маллой смог что-то сказать, мистер Роджерс заявил:

– Это мы рассмотрим, конечно, в ходе сессии, которую мы проведем на тему погодных условий, – полагаю, это важный момент, значимость которого, я уверен, мистер Маллой признает и прокомментирует в дальнейшем.

Во время обеденного перерыва меня окружили репортеры с вопросами типа: «Вы говорили об О-кольце или о замазке?» и «Не могли бы вы объяснить нам поточнее, что такое О-кольцо?» В общем, я несколько расстроился, что мне не дали возможности сделать то, что я хотел. Но в тот вечер мой эксперимент был во всех новостных программах, и все отмечали его значимость.

Проверь «шесть»!

Относительно прессы меня просветила моя кузина Фрэнсис. Она была корреспондентом «Ассошиэйтед пресс» в Белом доме при администрации Никсона и Форда, а сейчас работает на Си-эн-эн. От нее я наслушался историй про тех, кто, испугавшись газетчиков, удирал через черный ход. И именно она внушила мне мысль, что пресса ничего дурного не делает. Репортеры всего лишь пытаются помочь людям узнать, что происходит, и вовсе не вредно обходиться с ними полюбезнее.

Я обнаружил, что они и впрямь довольно доброжелательны, надо только дать им шанс. Поэтому я не боялся прессы и всегда отвечал на вопросы.

Репортеры мне объяснили, что я могу заявить: «Без цитирования». Но я не хотел никаких фокусов-покусов. Не хотел, чтобы создавалось впечатление, будто я сливаю какую-то информацию. Поэтому, общаясь с репортерами, я всегда действовал напрямую. В результате мое имя появлялось в газетах на каждом шагу чуть ли не ежедневно!

Как будто я вообще один-единственный, кто отвечает на вопросы газетчиков. Зачастую, когда остальные члены комиссии торопились уйти на перерыв, я все еще оставался на месте, отвечая на вопросы. Но я считал так: «Зачем вообще эти заседания, если ты удираешь, стоит только репортерам спросить, что значит какое-нибудь слово?»

А когда мы наконец собирались на ленч, мистер Роджерс напоминал, что нам следует соблюдать осторожность и не болтать с репортерами. Я же говорил примерно следующее: «Ну, я ведь только рассказал им об уплотнительных кольцах».

А он говорил: «О’кей. Вы поступили правильно, доктор Фейнман, с этим без проблем». Так я никогда и не уяснил, что он имел в виду: «не болтать с репортерами».

Участие в заседаниях комиссии оказалось довольно напряженной работой, и иногда я позволял себе удовольствие пообедать с Фрэнсис и Чаком, сыном моей сестры, который работал в «Вашингтон пост». Поскольку мистер Роджерс неустанно напоминал об утечках, мы ни разу ни словом не обмолвились о моей работе. Если Си-эн-эн нужно получить от меня какую-либо информацию, то пусть присылают другого репортера. То же самое касалось и «Пост».

Я сказал мистеру Роджерсу о своих родственниках, которые работают в прессе:

– Мы договорились не обсуждать мою работу. Как по-вашему, тут есть какие-то проблемы?

Он улыбнулся:

– Все в полном порядке. У меня тоже кузина работает в прессе. Никаких проблем.

В среду комиссия не работала, и генерал Кутина пригласил меня в Пентагон, чтобы просветить в вопросе о взаимоотношениях военно-воздушных сил и НАСА.

Тогда я попал в Пентагон впервые. Там все эти парни в форме, они должны выполнять приказы – не так, как в обычной жизни. Генерал говорит одному из них:

– Предоставьте мне комнату для брифингов…

– Есть, сэр!

– …и для просмотра нам нужны слайды с номера такого-то по номер такой-то.

– Есть, сэр! Есть, сэр!

Все эти парни работали на нас, пока генерал Кутина проводил для меня большую презентацию в специальной комнате для брифингов. Слайды проецировали с обратной стороны прозрачной стенки. Это и впрямь было необычно.

Генерал Кутина произносил что-нибудь вроде:

– Сенатор такой-то у НАСА в кармане.

А я говорил, полушутя:

– Генерал, можно обойтись без замечаний, не относящихся к делу? Вы мне только голову этим забиваете! Впрочем, не волнуйтесь, я все это забуду!

Я хотел быть наивным: сначала я узнаю, что произошло с шаттлом, а потом уж буду беспокоиться о сильном политическом давлении.

В какой-то момент на этой презентации генерал Кутина заметил, что у каждого в комиссии есть слабости из-за имеющихся связей. Ему самому очень сложно (практически невозможно) проявлять жесткость в определенных вопросах с руководством НАСА, потому что когда он был руководителем Программы военно-воздушного космического шаттла, то работал в очень тесном контакте с персоналом НАСА. Салли Райд до сих пор работает на НАСА, поэтому она не может прямо говорить все, что хочет. Мистер Коверт работал над двигателями и был консультантом НАСА и так далее.

Я сказал:

– Я связан с Калтехом, но не считаю это слабостью!

– Ладно, – говорит он, – пусть так. Вы неуязвимы – насколько можете видеть. Но в военно-воздушных силах у нас есть одно правило: проверь «шесть». – И пояснил: – Парень летит себе, высматривая по всем направлениям, и чувствует себя в полной безопасности. Другой парень летит прямо за ним (в «шесть часов» «двенадцать часов» находится точно напротив) и стреляет. Большинство самолетов так и сбивают. Очень опасно думать, что ты в полной безопасности! Где-то есть слабое место, и его надо найти. Всегда следует проверять «шесть часов».

Входит какой-то из нижних чинов. Бормочет, что кому-то нужна эта комната для брифинга. Генерал Кутина говорит:

– Скажи им, что я закончу через десять минут.

– Есть, сэр!

Наконец мы выходим. Там, в коридоре, стоят ДЕСЯТЬ ГЕНЕРАЛОВ и ждут, пока мы освободим комнату, – а я сидел там на персональном брифинге. Великолепное ощущение.

В тот же день я отправил письмо домой. Описывая реакцию мистера Роджерса на мой визит к Фрэнсис и Чаку, я начал тревожиться из-за правила «проверь шесть». Вот что я написал:

…я остался очень доволен реакцией Роджерса, но сейчас, когда я это пишу, мне приходят другие мысли. Это как-то слишком просто – после того как он недвусмысленно говорил на предыдущих заседаниях, насколько важно, чтобы не было никаких утечек. Меня что, подставляют? (ВИДИШЬ, ДОРОГАЯ, У МЕНЯ УЖЕ НАЧИНАЕТСЯ ВАШИНГТОНСКАЯ ПАРАНОЙЯ.)… Я думаю, вполне возможно, есть что-то такое, что мне пытаются не дать обнаружить, и меня хотят дискредитировать на случай, если я подберусь слишком близко… Так что я хоть и неохотно, но должен отказаться от визитов к Фрэнсис и Чаку. Но сначала я спрошу Фрэн, не стал ли я слишком параноидален. Роджерс выглядит таким сговорчивым и обнадеживающим. Все это оказалось слишком просто, хотя, возможно, я для него как колючка в боку…

Завтра в 6.15 утра мы летим специальным рейсом (на двух самолетах) в Космический центр им. Кеннеди на брифинг. Конечно, мы походим по этому центру, нам все покажут – вот так вот, – но на то, чтобы при обсуждении с кем бы то ни было вдаваться в технические подробности, времени нет. Ну, это у них не сработает. Если к пятнице я не сочту результаты удовлетворительными, то останусь на субботу – воскресенье, или если они не работают по выходным, то и на понедельник – вторник. Я намерен проделать работу по выяснению того, что произошло, – и пусть щепки летят!

По моим предположениям, мне это разрешат, потому что в таком случае я буду завален данными и подробностями… у них же будет время обработать опасных свидетелей и т. п. Но у них ничего не выйдет, потому что (1) я провожу обмен технической информацией и вникаю в суть дела гораздо быстрее, чем они могут вообразить, и (2) я уже определенно учуял запах крыс, который я не забуду: я просто обожаю этот запах, ибо он ведет по следу к увлекательному приключению.

Я чувствую себя будто слон в посудной лавке. Слона лучше всего из лавки выставить и отправить на расчистку джунглей. Вернее даже сказать: вол в посудной лавке, тем более что лавочник – шельмец.

Так что я прекрасно провожу время, хотя и предпочел бы сидеть дома и заниматься чем-нибудь другим.

С любовью

Ричард

В прессе повторяли слухи, будто НАСА находилась под огромным политическим давлением в связи с запуском шаттла. Выдвигались и всяческие теории относительно того, откуда это политическое давление исходит. Для меня это был большой загадочный мир с ужасающими силами. Ладно, я буду его исследовать, и если сумею себя обезопасить, то ничего не случится. Но мне надо остерегаться.

Сыщик

Наконец в четверг рано утром мы добрались до Флориды. Сначала планировалась экскурсия по Космическому центру им. Кеннеди на мысе Канаверал, мы там походим и все посмотрим. Но так как в газетах информация появлялась очень быстро, то сначала у нас было открытое заседание.

Во-первых, нам показали детальные снимки дыма, который повалил из шаттла, когда он еще стоял на стартовом столе. Там повсюду были камеры для наблюдения за запуском шаттла – штук сто, наверное. Прямо на то место, откуда появился дым, были направлены две камеры – но обе почему-то не сработали. Тем не менее на фотографиях с других камер виднелись четыре или пять клубов черного дыма, идущего от монтажного соединения. Этот дым был не от горения материала; по составу это были просто уголь и всякая гадость, которая выталкивались из-за давления внутри ракеты.

Подробное изображение «дыма», взятое со стартового стола (© NASA)

Клубы эти прекратились через несколько секунд, изоляция каким-то образом закупорилась, но только временно, чтобы опять прорваться минуту спустя.

Последовало обсуждение того, сколько вещества вышло с дымом. Клубы дыма были примерно шесть футов в длину и несколько футов в толщину. Количество вещества зависит от того, насколько тонкие частицы, и внутри облака дыма всегда мог оказаться большой кусок какой-то дряни, так что судить было сложно. А так как снимки делались со стороны, то вполне возможно, что был и еще дым дальше вокруг ракеты.

Чтобы установить минимум, я прикинул гранулометрический состав, который даст столько дыма, сколько возможно, исходя из данного количества материала. Получилось на удивление мало – примерно один кубический дюйм: если у вас есть кубический дюйм вещества, то у вас будет такое количество дыма.

Мы запросили снимки с других запусков. Позже мы выяснили, что ни в одном из предыдущих полетов никаких клубов дыма ни разу не было.

Мы также услышали о низких температурах перед запуском от человека по имени Чарли Стивенсон, ответственного за «ледовую команду». Он сказал, что за ночь температура опустилась до 22 градусов[44], но на некоторых участках стартового стола его команда зарегистрировала очень низкие показатели – всего 8 градусов[45], и они не могли понять почему.

Во время перерыва на ленч репортер местного телевидения спросил меня, что я думаю о низких температурных показателях. Я сказал, что, как мне кажется, жидкие водород и кислород охладили воздух еще больше, когда стекали в большой топливный бак на ракетном ускорителе. По какой-то причине репортер решил, будто я только что выдал ему важную секретную информацию, поэтому в своем вечернем отчете не упомянул мое имя. Вместо этого он сказал: «Такое объяснение дал нобелевский лауреат, а значит, оно должно быть правильным».

Днем телеметристы предоставили нам всевозможную информацию о последних мгновениях шаттла. Были замерены сотни разных параметров, все они показывали, что все работает настолько хорошо, насколько возможно в данных условиях: давление в резервуаре с водородом резко упало спустя несколько секунд после того, как наблюдалось пламя; гироскопы, направляющие шаттл, работали отлично до тех пор, пока один из них не стал работать с большей нагрузкой, чем другой, вследствие боковых нагрузок из-за пламени, вырвавшегося со стороны твердотопливного ускорителя; даже заглохли маршевые двигатели, когда взорвался резервуар с водородом, так как упало давление в топливопроводах.

Это заседание продолжалось до 7.30 вечера, поэтому мы отложили экскурсию до пятницы и отправились прямо на обед, устроенный мистером Роджерсом.

Во время обеда я сидел рядом с Элом Килом – он был введен в состав комиссии в понедельник как должностное лицо в помощь мистеру Роджерсу, чтобы организовывать и налаживать нашу работу. Он прибыл к нам из Белого дома – что-то там такое, называемое АБУ[46], – и пользовался репутацией прекрасного исполнителя того и этого. Мистер Роджерс все твердил, как нам повезло заполучить человека столь высокой квалификации.

Впрочем, на меня произвело впечатление, что у доктора Кила ученая степень в аэрокосмической области, и после защиты диссертации он стажировался в Беркли. Когда доктор Кил представлялся нам в понедельник, он пошутил, что его последняя «честная работа» для заработка – это кое-какая работа по аэродинамике в рамках программы шаттла. Так что с ним я почувствовал себя очень комфортно.

Ну и не проговорил я с ним и пяти минут, как он вдруг ни с того ни с сего заявляет, что его еще ни разу в жизни так не оскорбляли, что он взялся за эту работу не для того, чтобы его так оскорбляли, и что он больше не желает со мной разговаривать!

Ну вот, я ведь как-то никогда не мог упомнить, что я такое сказанул дурацкое или неприятное, так что я и на этот раз забыл то, что вывело его из себя. Чем бы оно ни было, наверное, я пошутил, поэтому меня очень удивила его реакция. Явно я сказал что-то грубое, наглое и до чертиков дурацкое, потому-то и вспомнить не могу!

Затем последовали весьма напряженные пять – десять минут, я извинялся и старался снова завязать беседу. В итоге мы как-то все же поговорили. Большими друзьями мы не стали, но, во всяком случае, мир был восстановлен.

* * *

В пятницу утром у нас состоялось еще одно открытое заседание, на этот раз заслушивали сообщения людей из «Тиокола» и НАСА про ночь перед запуском. Все получается так медленно: ведь на самом-то деле свидетель не хочет говорить всего, и, чтобы получить ответы, приходится задавать четко сформулированные вопросы.

Другие люди в комиссии проявляли бдительность – мистер Саттер, к примеру. «Какими именно критериями вы руководствовались при одобрении, такими-то и такими-то при условии того и этого?» Он задавал конкретные вопросы, и выяснялось, что таких критериев у них нет. Мистер Коверт и мистер Уолкер придерживались той же линии. Все задавали хорошие вопросы, но я бо́льшую часть времени воспринимал происходящее не слишком отчетливо и ощущал себя несколько отстающим.

Далее в этом деле наступил такой момент, когда «Тиокол» изменил свою позицию. Мистер Роджерс и доктор Райд спрашивали двух менеджеров «Тиокола», мистера Мэсона и мистера Ланда, сколько человек было против запуска шаттла, даже в последний момент.

– Мы не производили подсчет голосов, – говорит мистер Мэсон.

– А солидное количество было против или только один – может, два человека?

– Я бы сказал, что, возможно, нашлись бы пять или шесть из консультантов по инжинирингу, которые в тот момент сказали бы, что запускать шаттл при такой температуре неосторожно.

– Так значит, мнения разделились примерно пополам? Я правильно понимаю?

– Это очень приблизительная оценка.

Меня поразило, что менеджеры «Тиокола» болтали вздор. Но что я умел, так это задавать дурацкие вопросы. Поэтому я сказал:

– Господа, не могли бы вы назвать мне имена четырех ваших лучших экспертов по герметизации в порядке их квалификации?

– Роджер Бойсджоли и Арни Томпсон – это первый и второй. Потом Джек Кэпп и… э-э… Джерри Бернс.

Я повернулся к мистеру Бойсджоли, который был прямо здесь, на заседании.

– Мистер Бойсджоли, вы были согласны с тем, что все о’кей для полета?

Он говорит:

– Нет, не был.

Я спрашиваю то же самое у мистера Томпсона, который тоже здесь находится, и получаю ответ:

– Нет.

Я говорю:

– Мистер Кэпп?

– Его здесь нет, – отвечает мистер Ланд. – Я разговаривал с ним после заседания, и он сказал: «Я бы принял такое же решение при той информации, которая у нас тогда была».

– А как насчет четвертого?

– Джерри Бернс. Его позиция мне неизвестна.

– Итак, – сказал я, – из четырех мы имеем одно «я не знаю», одно «скорее всего – да»; и двое, кого вы сразу назвали как лучших экспертов в данном вопросе, оба сказали «нет». Так что это «поровну “за” и “против”» – полная чушь. Те парни, которые лучше других знают об изоляции, они что говорят?

Позже в тот же день нам показали Космический центр им. Кеннеди. Это оказалось интересно и вовсе не так плохо, как я предсказывал. Другие члены комиссии задавали множество важных вопросов. У нас не было времени, чтобы посмотреть сборку твердотопливного ракетного ускорителя первой ступени, но ближе к концу экскурсии мы собирались посмотреть на останки, которые к настоящему времени были восстановлены. Я изрядно устал от этого совместного мероприятия, а потому извинился и не стал оставаться до конца.

Вместо этого я отправился к Чарли Стивенсону, чтобы посмотреть еще снимки запуска шаттла. Кроме того, я разузнал побольше о тех необычно низких температурных показателях. Люди охотно сотрудничали и хотели, чтобы я работал с ними. Я целых десять дней ждал, пока появится возможность очутиться в подобном месте, и вот я здесь наконец-то!

В тот вечер на обеде я сказал мистеру Роджерсу:

– Я подумываю остаться здесь на выходные.

– Что ж, доктор Фейнман, – ответил он, – я бы предпочел, чтобы вы вернулись вместе с нами в Вашингтон сегодня вечером. Но конечно, вы вольны делать все, что пожелаете.

– Что ж, – сказал я, – тогда я останусь.

* * *

В субботу я поговорил с парнем, который делал измерения температуры в утро запуска, – это был славный малый по имени Б.К. Дэвис. Рядом с каждым значением температуры он записывал точное время, когда ее измерил, а затем это фотографировал. Было видно, что промежутки времени между измерениями большие – он поднимался вверх и спускался по большой пусковой башне. Дэвис измерял температуру воздуха, ракеты, земли, льда и даже грязной лужи с антифризом. Он досконально проделал свою работу.

У НАСА имелись теоретические расчеты того, как будут меняться температуры вокруг стартового стола: должно быть меньше расхождений в значениях температуры и они должны быть выше. Кто-то предположил, что ясное небо сыграло какую-то роль при оттоке тепла. Кто-то заметил, что записанная температура лужи гораздо ниже, чем показывала фотография: при 8 градусах[47] лужа – пусть даже и с антифризом – должна была замерзнуть.

Потом мы посмотрели на прибор, с помощью которого «ледовая команда» измеряла температуры. Я взял инструкцию и прочитал, что перед использованием прибор должен находиться на открытом воздухе не менее 20 минут. Мистер Дэвис сказал, что достал его из футляра – при 70 градусах[48] – и сразу начал делать измерения. Следовательно, мы должны были выяснить, воспроизводимы ли ошибки. Другим словами, можно ли дублировать условия?

В понедельник я позвонил в компанию, изготовившую этот прибор, и поговорил с одним их техников.

– Привет, меня зовут Дик Фейнман, – сказал я. – Я вхожу в комиссию, которая расследует причины катастрофы, произошедшей с «Челленджером», и у меня есть несколько вопросов по поводу вашего инфракрасного сканирующего устройства…

– Могу я вам перезвонить?

– Конечно.

Через некоторое время он мне звонит:

– Извините, но информация является собственностью фирмы. Я не могу это с вами обсуждать.

К этому моменту я уже понял, в чем на самом деле сложность: компания жутко перепугалась, что всю вину за катастрофу возложат на их прибор. Я сказал:

– Сэр, ваше сканирующее устройство не имеет никакого отношения к катастрофе. Его здесь использовали не так, как указано в вашей инструкции, и я лишь пытаюсь понять, не можем ли мы воспроизвести ошибки и определить, какой на самом деле была температура в то утро. Чтобы это сделать, мне нужно побольше узнать о вашем приборе.

Наконец парень изменил отношение ко мне и сделался довольно сговорчивым. С его помощью я посоветовал ребятам из «ледовой команды» провести эксперимент. Они охладили комнату примерно до 40 градусов[49], поместили в нее большую глыбу льда – имея лед, можно быть уверенным, что температура поверхности равна 32 градусам[50]. Затем они внесли сканирующее устройство из комнаты, температура в которой была 70 градусов, и каждые 30 секунд измеряли температуру ледяной глыбы. Им удалось измерить, в какой степени показания инструмента являются функцией времени.

Мистер Дэвис записал свои измерения столь аккуратно, что установить все числа было очень просто. А потом – что удивительно – пересчитанные температуры оказались близки к ожидаемым значениям согласно теоретической модели. Они выглядели вполне здраво.

В следующий раз в разговоре с репортером я рассказал все о температурах и информировал его, что более ранняя теория, выдвинутая нобелевским лауреатом, была ошибочна.

Я написал отчет по проблеме температур для других членов комиссии и послал его доктору Килу.

Затем я исследовал нечто такое, что, как мы считали, могло стать обстоятельством, способствующим аварии: когда ракетные ускорители падают в океан, от столкновения с поверхностью их круглая форма (в поперечном сечении) несколько искажается. В Космическом центре им. Кеннеди ускорители разбирают на секции – четыре для каждой ракеты – и по железной дороге отправляют в «Тиокол», расположенный в штате Юта, где заправляют новым топливом. Затем их отправляют поездом обратно во Флориду. Во время транспортировки секции (которые везут на боку) несколько сплющиваются, потому что так называемое «твердое» топливо (на самом деле довольно «мягкое») очень тяжелое. Общая величина этой деформации составляет лишь доли дюйма, но когда секции ракеты опять собирают вместе, то и малюсенького зазора достаточно, чтобы через него просочились горячие газы: толщина уплотнительных колец всего-то четверть дюйма, а сжимаются они только на две сотых дюйма!

Я подумал о том, чтобы произвести кое-какие расчеты. НАСА предоставила мне все цифры относительно того, каких значений может достигать отклонение от круглого сечения ракеты, и я попробовал вычислить результирующее сдавливание и его локализацию – может быть, минимальное сжатие было именно там, где произошла утечка. Данные НАСА представляли собой измерения, проводившиеся по трем диаметрам, через каждые 60 градусов. Но сопоставление диаметров не гарантирует, что все подогнано, – не важно, будь их три, шесть или любое другое количество.

Возьмем, к примеру, фигуру – что-то вроде треугольника со скругленными углами, – в которой три диаметра, измеренные через 60 градусов, имеют равную длину.

Я вспомнил, что, когда был маленьким, видел подобный трюк в музее. Там была зубчатая рейка, которая двигалась назад и вперед абсолютно ровно, и при этом под ней находились некруглые, смешные зубчатые шестерни причудливой формы, поворачивающихся на валах, которые качались. Это выглядело невозможным, но работало, потому что шестеренки имели такую форму, при которой диаметры были всегда одни и те же.

Таким образом, цифры, предоставленные мне НАСА, не пригодились.

Все те выходные, как я и предвидел в письме домой, я постоянно получал бумаги из штаб-квартиры комиссии в Вашингтоне: «Проверить показатели температуры, проверить изображения, поверить то, проверить это…» – целый список. Но когда приходили указания, оказывалось, что бо́льшую часть я уже сделал.

Одна записка была связана с таинственным листиком бумаги. Есть данные, что в центре им. Кеннеди кто-то написал «гоним дальше», собирая один из твердотопливных ракетных ускорителей. Подобное словоупотребление вроде бы демонстрирует определенную неосмотрительность. Моя задача: найти этот листик бумаги.

Ну ладно, к тому времени я уже понимал, сколько в НАСА бумаг. Я был уверен: это трюк для того, чтобы я погряз в бумагах, а потому не стал этим заниматься.

Вместо этого я кое-что тайком искал.

Поговаривали, будто причина, по которой НАСА, несмотря на холод, попыталась осуществить запуск шаттла 28 января, состояла в том, что в тот вечер президент собирался обратиться к конгрессу. По этой теории, Белый дом состряпал все так, чтобы во время обращения президента к конгрессу учительница миссис Мак-Олифф говорила с президентом и конгрессом из космоса. Это должно было быть просто потрясающе – президент сказал бы: «Привет! Как вы?» А она ответила бы: «Прекрасно», – что-то очень эффектное.

У этой фигуры все диаметры равной длины – но при этом очевидно, что она не круглая!

Поскольку все звучало логично, я начал с того, что допустил: да, это очень даже возможно. Но имелись ли какие-то подтверждения? Я не знал, как такое расследовать. Я мог только размышлять: пробиться к президенту очень сложно; точно так же я не могу позвонить астронавту и поговорить с ней – если она в космосе. Следовательно, посылать сигналы с шаттла к президенту, пока он говорит с конгрессом, дело наверняка непростое.

Чтобы выяснить, не намеревался ли кто-то это сделать, я отправился на самый низкий уровень и стал задавать простым исполнителям кое-какие технические вопросы.

Они показали мне антенны, рассказали о частотах, продемонстрировали большую радиосистему и компьютерную систему; все, как они это делают.

Я спросил:

– Если бы вам надо было передать сообщение куда-то еще – скажем, в Маршалл, – как бы вы это сделали?

– Мы лишь передающая релейная станция, – сказали они. – Все автоматически отправляется в Хьюстон и транслируется оттуда. Здесь у нас нет никакой трансляции.

Итак, никаких подтверждений я не нашел – по крайней мере в Кеннеди. Но парни, работавшие там, отнеслись ко мне так хорошо, и все было настолько замечательно, что я почувствовал себя неуютно. Я не люблю заниматься надувательством. А то, чем я занимался, было немного подло. Тем не менее я подумал, что, когда попаду в Хьюстон, мне лучше проделать то же самое.

В понедельник во Флориду прибыл мистер Хотц, чтобы поработать вместе со мной. (Позже он мне сказал, что его прислали с определенными инструкциями: смотреть, что я делаю, и удерживать меня от «сумасбродств».) Мистер Хотц привез список того, что нужно изучать. «Там много всего в этом списке, – сказал он, – так что я буду рад разделить с вами работу». Некоторые вещи, по его словам, было проще сделать ему, а остальное я уже сделал – кроме того листика бумаги, на котором было написано «гоним дальше». Мистер Хотц намекал, что этот листик мог быть вырван из ежедневника кого-то на сборке твердотопливного ускорителя. Это никак не могло стать для меня ключом; я просто не собирался этим заниматься. Вместо этого я отправился к мистеру Ламберту, который сказал, что хочет со мной поговорить.

Мистер Ламберт был важной персоной: он отвечал за сборку твердотопливных ускорителей. Он хотел рассказать мне о каких-то своих проблемах. «Раньше рабочие были более дисциплинированными, – объяснил он, – но сейчас все изменилось». Он привел пару примеров.

Первый инцидент был связан с разборкой твердотопливных ускорителей после того, как их достали из моря. Секции ракеты скреплены с помощью 180 штифтов – каждый в диаметре примерно полтора дюйма и около двух дюймов в длину, – и эти штифты по всей окружности.

Существовала некая процедура разборки ракеты на секции, при которой предполагалось, что рабочие должны растянуть ракету до определенного предела. Рабочие же следили только за величиной прикладываемой силы – около 11 000 фунтов. Такой метод был лучше с точки зрения физики, так как идея тут – снять нагрузку со штифтов.

Однажды динамометр оказался неисправным. Рабочие все увеличивали и увеличивали силу, недоумевая, почему им не удается достичь 11 000 фунтов, и тут вдруг один штифт сломался.

Мистер Ламберт объявил рабочим выговор за то, что они не следовали инструкциям. Это напомнило мне, как я когда-то пытался вводить усовершенствования в отеле моей тети: мой способ делать что-то – лучше, чем обычный, но потом случается небольшая авария…[51]

Вторая история, которую мне рассказал мистер Ламберт, была связана со сборкой секций ракеты. Обычная процедура состояла в том, чтобы ставить одну секцию на верхушку другой и подгонять верхнюю секцию к нижней.

Если требуется чуть-чуть подправить форму секции, то по инструкции секцию сначала надо поднять краном и оставить на несколько дней в подвешенном состоянии. Немудреная процедура.

Если после применения метода подвешивания секция по-прежнему оставалась не такой круглой в сечении, как надо, то тогда применяли «круглильный станок» – стержень с гидравлическим прессом на одном конце и гайкой на другом – и увеличивали давление.

Мистер Ламберт сказал мне, что давление не должно превышать 1200 фунтов на квадратный дюйм. Однажды при давлении 1200 фунтов на квадратный дюйм секция все еще не приобрела нужную форму, поэтому рабочие взяли гаечный ключ и начали закручивать гайку на другом конце. И когда у них наконец получилась достаточно круглая секция, то оказалось, что давление достигло 1350 фунтов на квадратный дюйм. «Это еще один пример того, что у рабочих нет дисциплины», – сказал мистер Ламберт.

Я в любом случае хотел поговорить с рабочими по сборке (я люблю такие вещи), поэтому условился о встрече с ними на следующий день в 2.30.

В 2.30 я вхожу в комнату, там длинный стол, за ним сидят человек тридцать – сорок, вид у них мрачный и очень серьезный – они готовы к разговору с членом комиссии.

Я пришел в ужас. Я не осознавал своей ужасающей власти. Я видел, что они обеспокоены. Им, должно быть, сказали, что я расследую ошибки, которые они совершили!

Поэтому я сразу сказал:

– Мне нечем было заняться, вот я и надумал прийти сюда и поболтать с парнями, которые собирают ракеты. Я не хочу, чтобы все прекращали свою работу только потому, что мне хочется кое-что узнать просто из любопытства; я просто хотел поговорить с рабочими…

Большинство встали и ушли. Остались всего шесть или семь парней – команда, которая действительно собирала ракету, их мастер и какой-то начальник, повыше рангом в этой системе.

Вот и ладно, но эти парни все еще были немного напуганы. Они на самом деле не хотели открытости. Первое, что я надумал сказать, было:

– У меня такой вопрос: когда вы измеряете три диаметра и все диаметры совпадают, значит ли это, что секции ракеты хорошо подогнаны? Сдается мне, что может быть и такое: с одной стороны будут выступающие участки, а прямо напротив окажутся ровные, так что три диаметра будут совпадать, но секции при этом не подойдут друг к другу.

– Да, да! – говорят они. – Мы получаем такие вздутия. Мы называем их соска́ми.

Единственная женщина сказала:

– Я тут ни при чем! – И все засмеялись.

– Мы все время получаем такие соски́, – продолжили они. – Мы пытались рассказать об этом контролеру, но это ни к чему не приводит!

Мы обговаривали именно детали, а такое творит чудеса. Я задавал вопросы на основании того, что теоретически могло произойти, но для них это выглядело так, будто я просто славный малый, который знает их технические проблемы. Они очень быстро разговорились и поделились со мной множеством разного рода идей, какие улучшения они могли бы сделать.

Например, при работе круглильного станка стержень надо проводить через отверстия, которые находятся точно друг напротив друга. Всего отверстий 180, и рабочие должны убедиться, что другой конец стержня проходит через дырку, отстоящую на 90 выходных отверстий. Сейчас получается так, что приходится забираться в неудобное место, чтобы сосчитать отверстия. Это очень медленно и очень трудно.

Они думали, что сильно бы помогло, если нанести краской четыре метки, через каждые 90 градусов, еще на заводе. Тогда им пришлось бы отсчитывать только 22 отверстия до ближайшей метки. Например, если они проталкивают стержень через отверстие, которое находится в девяти отверстиях по часовой стрелке от метки, тогда другой конец стержня пройдет через отверстие, расположенное в девяти отверстиях по часовой стрелке от противоположной метки.

Бригадир, мистер Фичтел, сказал, что он написал докладную записку с этим предложением вышестоящим лицам два года назад, но ничего так и не изменилось. Когда он спросил почему, ему сказали, что это будет слишком дорого.

– Слишком дорого нарисовать четыре маленьких линии? – недоверчиво переспросил я.

Все засмеялись.

– Дело не в краске, а в работе с документами, – сказал мистер Фичтел. – Им пришлось бы переработать все руководства.

У рабочих по сборке были и другие наблюдения и предложения. Их беспокоило и то, что если две секции ракеты поцарапаются при сборке, то металлические опилки могут попасть в резиновые изоляционные прокладки. У них нашлось даже несколько предложений по изменению конструкции прокладок. Эти предложения были не слишком хороши, но главное, что рабочие думали! У меня сложилось впечатление, что они не были недисциплинированными; они были очень заинтересованы в том, что делают, но их не слишком поощряли. Никто особо не обращал на них внимания. Примечательно, что при таких условиях они не утратили боевой настрой. Потом рабочие стали разговаривать с начальником, который остался на нашей встрече.

– Мы кое-чем разочарованы, – сказал один из них. – Когда комиссия решила посмотреть, как собирают твердотопливный ускоритель, демонстрацию поручили провести менеджерам. Почему вы не позволили это сделать нам?

– Мы боялись, что вы испугаетесь членов комиссии и не захотите этим заниматься.

– Нет-нет, – сказали рабочие, – мы считаем, что хорошо делаем свое дело, и хотели показать, что мы делаем.

После этой встречи начальник пригласил меня в кафетерий. Пока мы обедали – рабочих с нами уже не было, – он сказал:

– Меня удивило, как их все это волнует.

Позднее я разговаривал с мистером Фичтелом об инциденте, связанном с увеличением давления свыше показателя 1200. Он показал мне записи, которые вел по ходу дела: это не были официальные бумаги, на которые ставят печать; скорее что-то вроде неофициального, но тщательно заполненного дневника.

Я сказал:

– Я слышал, что давление поднялось до 1350.

– Да, – сказал он, – мы затянули гайку на другом конце.

– Это обычная процедура?

– О да, – ответил он. – Это есть в книжке.

Он открывает руководство и показывает мне инструкцию. Там написано: «Создайте давление на гидравлический домкрат. Если этого недостаточно, чтобы получить желаемую круглость, то очень осторожно затяните гайку на другом конце, чтобы получить желаемую круглость», – все это было написано черным по белому! Там ничего не говорилось о том, что затягивание гайки поднимет давление свыше 1200 фунтов на квадратный дюйм; люди, написавшие руководство, возможно, этого даже не осознавали.

Мистер Фичтел записал в своем дневнике: «Мы очень осторожно затянули гайку», – точно то же самое написано в инструкции.

Я сказал:

– Мистер Ламберт говорил, что предупреждал вас о превышении 1200.

– Он никогда меня об этом не предупреждал – зачем бы ему это делать?

Мы догадались, как такое могло произойти. Предупреждение мистера Ламберта спускалось вниз от уровня к уровню, пока кто-то из среднего звена менеджеров не сообразил, что мистер Фичтел следует тому, что написано в книге и что в руководстве ошибка. Однако вместо того чтобы сообщить мистеру Ламберту об ошибке, они просто выбросили это предупреждение и промолчали.

За ленчем мистер Фичтел рассказал мне о процедурах проверки:

– На каждую операцию существует отдельный лист, вроде вот этого для круглильной операции. На нем есть места для печатей: инспектора, контроля качества, завода производителя, печати более высоких должностных лиц и печати НАСА. – И продолжил: – Мы делаем измерения, проходим один цикл кругления и снова делаем измерения. Если полученные размеры не очень хорошо соответствуют, мы повторяем все шаги. Наконец, когда различие диаметров достаточно мало, мы гоним дальше.

Я проснулся.

– Что вы имеете в виду: «гоним дальше»? – спросил я. – Это звучит несколько развязно…

– Нет-нет, – говорит он, – всего лишь наш профессиональный жаргон. Мы так говорим, когда хотим сказать, что все условия выполнены и что мы готовы перейти к следующему этапу процесса.

– Вы когда-нибудь записываете это «гоним дальше»?

– Да, иногда.

– Давайте посмотрим, может, мы найдем то место, где вы это написали.

Мистер Фичтел пролистал свой дневник и нашел пример. Это выражение было для него абсолютно естественным – оно не было ни опрометчивым, ни развязным; он просто так говорил.

В понедельник и вторник, пока я бегал по центру Кеннеди, мистер Роджерс выступал в комитете сената в Вашингтоне. Конгресс рассматривал вопрос о собственном расследовании.

Сенатор Холлингс из южной Калифорнии несколько обескуражил мистера Роджерса.

– Секретарь Роджерс, – говорит он, – меня беспокоит вопрос компетентности вашего состава. Сколько именно следователей в вашей комиссии по расследованию?

Мистер Роджерс говорит:

– У нас нет следователей в том смысле, как это понимают в полиции. Мы читаем документы, изучаем их смысл, организуем слушания, беседуем со свидетелями – и все в таком роде. У нас вполне компетентный состав комиссии, уверяю вас.

– Вот в этом-то все и дело, – говорит сенатор Холлингс. – По моему опыту в расследованиях некоторых случаев, мне хотелось бы, чтобы четверо или пятеро следователей, погруженных в науку и космические технологии, побродили по Канавералу, поговорили с каждым, вместе с ними пообедали. Вы сами удивитесь тому, что выясните, если в течение двух или трех недель будете обедать вместе с людьми, которые там работают. Нельзя же просто сидеть и читать то, что вам дают.

– Мы не собираемся просто сидеть и читать, – говорит мистер Роджерс, защищаясь. – Мы собирали множество людей в одной комнате и задавали им вопросы, всем вместе, в одно и то же время, а не отправляли сыщика разгуливать повсюду, задавая вопросы каждому по отдельности.

– Я понимаю, – говорит сенатор Холлингс. – И все же меня волнует качество вашего продукта, если у вас нет этих самых сыщиков. В том-то и беда с президентскими комиссиями; был я в одной такой: они довольствуются тем, что им подсовывают. В итоге мы имеем пронырливых репортеров, люди пишут книги, и все такое прочее. Есть тут некоторые, которые все еще расследуют отчет Комиссии Уоррена[52].

Мистер Роджерс спокойно говорит:

– Я очень ценю ваши замечания, сенатор. Вам будет интересно узнать, что один из членов нашей комиссии – он лауреат Нобелевской премии – сегодня находится как раз там, во Флориде, расследуя именно так, как вы бы хотели, чтобы он расследовал.

(Мистер Роджерс этого не знал, но я действительно обедал с инженерами, когда он говорил об этом!)

Сенатор Холлингс говорит:

– Я не ставлю под вопрос компетентность лауреата Нобелевской премии; я с огромным интересом читал все, что он говорил. Вопрос о компетентности самой комиссии также не стоит. Вот только когда вы расследуете дело, то нужны следователи. Но вы уже представили вниманию общественности множество очень интересных фактов, так что я не считаю, что вы проявили небрежность в какой-либо форме.

Вот так я немного помог мистеру Роджерсу. Он понял, что у него нашелся ответ для мистера Холлингса только потому, что ему повезло и я все-таки остался во Флориде вопреки его желанию!

Фантастические цифры

Во вторник днем я прилетел обратно в Вашингтон и пошел на очередное заседание комиссии в среду. Это было еще одно публичное заседание. Показания давал менеджер компании «Тиокол» мистер Ланд. В ночь перед запуском шаттла мистер Маллой велел ему надеть «шляпу менеджера» вместо «шляпы инженера», и если раньше он был против запуска, то теперь изменил свою позицию и пренебрег мнением собственных инженеров. Я задавал ему малоприятные вопросы, и вдруг возникло такое чувство, что здесь инквизиция.

Мистер Роджерс уже обращал наше внимание на то, что мы должны быть осторожнее с этими людьми, чья карьера зависит от нас. Он сказал: «Все преимущества за нами: мы сидим здесь, вверху, а они – там, внизу. Они должны отвечать на наши вопросы, а мы на их – нет». Внезапно мне все это вспомнилось, я почувствовал себя ужасно и уже не смог на следующий день продолжать задавать вопросы. Чтобы прийти в себя, я на несколько дней вернулся в Калифорнию.

Пока я был в Пасадене, я отправился в ЛИРД и встретился с Джерри Соломоном и Мимонгом Ли. Они изучали пламя, которое появилось за несколько секунд до взрыва основного топливного бака и смогли выявить разного рода детали. (В ЛИРД есть хорошие усилители ТВ-картинок, на которых отображена вся история полетов в космос.) Позднее я отвез усиленные изображения Чарли Стивенсону и его команде в центре Кеннеди, чтобы ускорить дело.

Кто-то из персонала принес мне как-то на подпись бумагу: там было написано, что мои расходы составляют столько-то, но это ведь не так – мои расходы больше.

Я сказал:

– Это не та сумма, которую я на самом деле потратил.

Парень ответил:

– Я знаю это, сэр, но вам разрешается тратить максимум 75 долларов в сутки на отель и питание.

– Тогда почему вы поселили меня в отеле, проживание в котором стоит 80 или 90 долларов за ночь, а потом даете мне всего 75 долларов в сутки?

– Да, я согласен, это очень плохо, но это так!

Я подумал о предложении мистера Роджерса поселить меня в «хорошем отеле». Что он хотел этим сказать – что это будет стоить дороже?

Если вас просят пожертвовать месяцы своего времени и усилий для правительства (и при этом вы теряете деньги, которые бы получили, консультируя какую-нибудь компанию), то правительство должно бы это немного больше ценить, а не экономить на возмещении расходов. Я вовсе не пытаюсь делать на правительстве деньги, но и терять деньги я не намерен!

Я сказал:

– Я не стану это подписывать.

Ко мне пришел мистер Роджерс и пообещал все уладить, поэтому я подписал бумагу.

Думаю, мистер Роджерс и в самом деле пытался это урегулировать, но у него ничего не вышло. Я подумывал, не стоит ли бороться до конца, но потом понял, что это невозможно: если мне оплатят мои реальные расходы, то, разумеется, и остальным членам комиссии тоже должны оплатить расходы. Хорошо бы, будь оно так, но в таком случае эта комиссия станет единственной, которой оплатят ее реальные расходы, – и очень скоро это вызовет слухи.

В Нью-Йорке говорят: «Ты не можешь драться с Сити-Холлом», что значит: «Это невозможно». Но на сей раз это было куда как больше, чем Сити-Холл: правило о 75 долларах в сутки было законом Соединенных Штатов! Может, оно и забавно – бороться до конца, но я как-то от этого устал – я уже не так молод, как привык считать, – а потому просто сдался.

Кто-то мне сказал, что слышал о том, что члены комиссии якобы зарабатывают по 1000 долларов в день, но правда-то в том, что наше правительство даже не оплачивает их затраты.

В начале марта, где-то через месяц после того, как комиссия приступила к работе, мы наконец-то разбились на рабочие группы: группу допусковой подготовки возглавил мистер Эчесон; мистер Саттер отвечал за экспертную группу в вопросах проектирования, разработки и производства; генерал Кутина возглавил группу по анализу катастрофы, а доктор Райд была ответственной за задачи планирования и хода проведения работ.

Я почти все время проводил в группе Кутины. Я был также и в группе Райд, но покончил с этим, не слишком-то много для нее сделав.

Группа генерала Кутины отправилась работать в Космический центр им. Маршалла в Хантсвилле, штат Алабама. И первым, с кем мы там встретились, оказался человек по фамилии Уллиан, который пришел, чтобы кое-что нам рассказать. Как сотрудник службы безопасности полигона в Кеннеди мистер Уллиан должен был принять решение о том, помещать ли на шаттл заряды уничтожения. (Если ракета теряет управление, то благодаря применению этих зарядов она разлетается на мелкие кусочки. Это менее рискованно, чем если ракета летит незнамо куда, готовая взорваться при ударе о землю.)

На любой непилотируемой ракете есть такие заряды. Мистер Уллиан сказал нам, что 5 из 127 ракет, которые он наблюдал, вышли из строя – то есть это около 4 процентов. Он взял эти 4 процента, разделил их на 4, поскольку допустил, что запуск пилотируемой ракеты будет более безопасным, чем запуск непилотируемой ракеты. Тогда у него получился примерно 1 процент вероятности неудачи, и это было достаточным обоснованием для зарядов уничтожения.

Но в НАСА мистеру Уллиану сказали, что вероятность неудачи составляет скорее единицу к десяти в пятой степени.

Я попытался понять смысл этого числа:

– Вы сказали: единицу к десяти в пятой степени?

– Точно, единица к ста тысячам.

– Это значит, что вы могли бы запускать шаттл каждый день, и в среднем между несчастными случаями проходило бы триста лет – каждый день, один запуск, и так триста лет, – а это очевидный бред!

– Да, я знаю, – сказал мистер Уллиан. – Я сдвинул свое число до единицы к тысяче в ответ на все заявления НАСА – что они гораздо более осторожны с пилотируемыми полетами, что их некорректно сравнивать с типовыми ракетами и так далее – и помещать на шаттл заряды уничтожения.

Но тогда возникла новая проблема: зонд «Галилео», отправленный к Юпитеру, имеет источник питания, который работает на тепле, выделяемом радиоактивными элементами. Если бы шаттл, несущий «Галилео», вышел из строя, то радиоактивность распространилась бы по очень большой площади. Таким образом, спор продолжился: НАСА продолжала утверждать – 1 к 100 000, а мистер Уллиан – 1 к 1 000 в лучшем случае.

Кроме того, мистер Уллиан рассказал нам о проблемах, которые у него возникли при попытках обсудить все это с ответственным лицом, мистером Кингсбери: Уллиан мог назначить встречи с его подчиненными, но к нему самому никак не мог пробраться, а потому никак не мог узнать, откуда в НАСА взялось число 1 к 100 000. Детали этой истории я в точности не помню, но мне показалось, что мистер Уллиан проявляет вполне здравый подход.

* * *

Наша рабочая группа наблюдала за испытаниями, которые проводила НАСА, чтобы проверить свойства изоляционных колец, – какое давление выдерживает замазка и прочее, – мы хотели узнать точно, что же все-таки произошло. Генерал Кутина не хотел спешить с выводами, поэтому мы возвращались к одному и тому же снова и снова, проверяя все свидетельства, чтобы понять, как они между собой согласуются.

Было жуткое количество подробнейших обсуждений, что же в точности произошло в последние несколько секунд полета, но я не слишком всем этим интересовался. Это было, как если бы поезд потерпел крушение, потому что на рельсах оказался разрыв, а мы анализировали, какие вагоны развалились в первую очередь, какие вагоны развалились во вторую очередь и почему какой-то вагон перевернулся набок. Я считал, что раз поезд сошел с рельсов, то все остальное не важно – он уже сошел. Мне стало скучно.

Тогда я придумал для себя игру: «Представь, что из строя вышло что-то еще – основные двигатели, например, – и мы занимаемся таким же интенсивным расследованием, как и сейчас: обнаружили бы мы такое же снижение критериев безопасности и отсутствие передачи нужной информации между уровнями?»

Я подумал, что и в этом случае сделал бы то же самое, что всегда – выяснил бы у инженеров, как работает двигатель, каковы все опасности, какие проблемы возникают и все прочее, – а потом, когда я загружусь настолько, что буду понимать, о чем идет речь, я стану спорить с любым, кто заявляет, будто вероятность аварии равна 1 к 100 000.

Я попросил о разговоре о двигателях двух инженеров. Парень отвечает: «Хорошо, я это организую. В девять утра завтра, о’кей?»

В назначенное время там были три инженера, их начальник мистер Ловингуд и несколько ассистентов – всего человек восемь или девять.

У всех при себе пухлые блокноты, мне передали папку с бумагами – на первой странице написано следующее:

ОТЧЕТ ПО МАТЕРИАЛУ, ПРЕДОСТАВЛЕННОМУ ЧЛЕНУ КОМИССИИ РИЧАРДУ Ф. ФЕЙНМАНУ В МАРТЕ ТАКОГО-ТО ЧИСЛА, 1986 г.

Я сказал:

– Вот это да! Ребята, вы, видать, трудились всю ночь напролет!

– Нет, не так уж это и сложно; мы всего лишь собрали обычную документацию, которой пользуемся постоянно.

– Я просто хотел поговорить с кем-нибудь из инженеров, – сказал я. – У вас так много задач, над которыми надо работать, и я никак не ожидал, что вы все останетесь здесь, чтобы поговорить со мной.

Но на этот раз остались все.

Мистер Ловингуд встал и начал объяснять мне все в стиле НАСА, с таблицами и графиками, – все с соответствующей маркировкой подразделов, само собой.

Не буду докучать вам подробностями, но мне хотелось понять все о двигателе. Поэтому я, как водится, стал задавать свои обычные дурацкие вопросы.

Через некоторое время мистер Ловингуд говорит:

– Доктор Фейнман, мы уже занимаемся этим два часа. Здесь 123 страницы, а мы пока преодолели только 20.

Моей первой реакцией было сказать: «Да нет, это отнимет не так много времени. Я всегда чуточку медлителен вначале: требуется какое-то время, чтобы ухватить суть. Ближе к концу мы станем продвигаться намного быстрее».

Но потом пришла вторая мысль. Я сказал:

– Я скажу вам, что делаю, чтобы вы знали, какая у меня цель, и тогда все пойдет быстрее. Я хочу понять, как обстоят дела с передачей информации между инженерами и менеджерами; для ракетных ускорителей мы обнаружили, что там у них с этим проблемы.

Мистер Ловингуд говорит:

– Думаю, у нас такой проблемы нет. Ведь у меня инженерное образование, хотя сейчас я и работаю менеджером.

– Хорошо, – сказал я. – Вот каждому лист бумаги. Пожалуйста, напишите на этом листе ответ на такой вопрос: как вы полагаете, какова вероятность того, что полет шаттла не завершится из-за неисправностей в этом двигателе?

Они записали ответы и отдали мне листы. Один парень написал: «на 99, 44 % чистый» (он скопировал слоган мыла «Айвори»), означающий где-то 1 неудачный полет на 200 «чистых», иными словами – безупречных. Другой написал что-то очень техническое, используя количественные соотношения при статистических расчетах и столь тщательно все определяя, что мне пришлось заниматься переводом – и что, впрочем, также означало те самые примерно 1 на 200. Третий парень просто написал: «на 300». Однако на листе мистера Ловингуда было написано:

Не могу дать количественную оценку. О надежности судят по:

• предыдущему опыту;

• контролю качества при производстве;

• инженерным оценкам.

– Что ж, – сказал я, – я получил четыре ответа, и один из них – просто общие слова. – Я повернулся к мистеру Ловингуду: – Я считаю, что вы увернулись от ответа.

– Я так не считаю.

– Вы не сказали мне, в чем вы убеждены, сэр, вы лишь сказали, как вы это определяете. Я же хочу знать вот что: после того как вы определились, сколько это?

Он говорит:

– Сто процентов. – Инженеры только рты разинули, я тоже; я смотрю на него, все тоже смотрят на него. – Ну… э-э… минус эпсилон!

Тогда я говорю:

– Так, да, это прекрасно. Теперь остается выяснить только одно: КАКОЙ ИМЕННО ЭТО ЭПСИЛОН?

Он говорит:

– Десять в минус пятой. – Это было то же самое число, о котором нам говорил мистер Уллиан: 1 к 100 000.

Я показал мистеру Ловингуду остальные ответы и сказал:

– Вам будет интересно узнать, что здесь между инженерами и менеджерами есть различие – и коэффициент более 300.

Он говорит:

– Сэр, я с удовольствием пришлю вам документ, в котором есть эта оценка, так что вам станет понятно[53].

Я сказал:

– Большое спасибо. А теперь давайте вернемся к двигателю.

Таким образом, мы продолжили, и, как я и предполагал, ближе к концу дела пошли быстрее. Я должен был понять, как работает двигатель – точную форму лопаток турбины, как именно они вращаются и т. д., – чтобы понять, какие проблемы тут могут быть.

* * *

После ленча инженеры рассказали мне обо всех проблемах с двигателями: растрескивание лопаток в кислородном насосе, растрескивание лопаток в водородном насосе, появление раковин и трещин на корпусе и т. д. Они искали все эти дефекты при помощи перископов и специальных приборов, когда шаттл возвращался после каждого полета.

Была также проблема под названием «субсинхронное вращение», это когда вал на высокой скорости дает кривизну по форме неярко выраженной параболы. Износ подшипников был ужасающим – все это приводило к таким шумам и вибрации, что казалось безнадежным. Но тем не менее они нашли способ, как от этого избавиться. Имелось порядка дюжины очень серьезных проблем; из них примерно половина была урегулирована.

Монтаж большинства летательных аппаратов осуществляется «снизу вверх» из частей, которые прошли тщательную проверку. Тогда как шаттл собирали «сверху вниз» – чтобы сэкономить время. Но всякий раз, когда обнаруживалась проблема, требовалось много всего ремонтировать, чтобы устранить неполадки.

Теперь мистер Ловингуд уже не говорит много, но разные инженеры, в зависимости от обсуждаемой проблемы, объясняют мне весь материал точно так же, как я мог бы это выяснить, если бы отправился к инженерам в «Тиоколе». Они вызывали уважение. Все они говорили очень открыто, и всё было превосходно. Мы прошли весь предоставленный мне материал до самого конца. Мы с этим справились.

Потом я сказал:

– А как насчет этой высокочастотной вибрации, у одних двигателей она есть, а у других нет?[54]

Быстрое движение – и появляется маленькая стопка бумаг. Все они аккуратно скреплены между собой и так же аккуратно прикрепляются в мою книгу. Все это связано с четырехтысячным вибрационным циклом!

Быть может, я немного назойливый, но я старался сделать все, что мог, чтобы никого ни в чем не обвинять. Я просто дал им возможность показать мне все то, что они показали, и вел себя так, словно не вижу их трюков. Я не тот следователь, какого вы видите по телевизору, который вскакивает и обвиняет коррумпированную организацию в утаивании информации. Но я прекрасно понимал, что они не сказали бы мне о наличии этой проблемы, пока я сам не спросил. Обычно я действовал как совсем наивный человек – каковым я по большей части и являюсь.

Во всяком случае, все инженеры подключились к обсуждению. Они разволновались и начали описывать мне эту проблему. Я уверен, они пришли в восторг, потому что технари любят обсуждать технические проблемы с другими технарями, которые могут высказать какое-нибудь полезное мнение или предложение. И конечно же, их это очень волновало.

Они то и дело ссылались на проблему, носившую какое-то сложное название – «индуцированная давлением вихревая осцилляция» или что-то вроде того.

Я сказал:

– Так вы имеете в виду свист!

– Да, – сказали они, – это демонстрирует характеристики свиста.

Они полагали, что свист может исходить из места, где газ проходит через трубу с высокой скоростью и разделяется на три меньшие трубы – где есть два отсека. Они объясняли, как далеко им удалось продвинуться в постижении проблемы.

Когда я уходил с этой встречи, у меня было отчетливое впечатление, что здесь та же игра, что и в случае с изоляционными кольцами: менеджеры снижали критерии и принимали все больше и больше погрешностей, которые не были предусмотрены конструкцией устройства, в то время как подчиненные менеджерам инженеры при этом вопили: «ПОМОГИТЕ!» и «Это КРАСНАЯ ТРЕВОГА!».

На следующий вечер я обедал в самолете. Намазав маслом ролл, я взял маленький кусочек тонкого картона, на котором лежал кусочек масла, и согнул его в форме буквы U таким образом, чтобы две кромки были обращены ко мне. Я поднял картонку и начал на нее дуть, очень скоро мне удалось извлечь звук наподобие свиста.

Вернувшись в Калифорнию, я получил еще кое-какую информацию по двигателю шаттла и вероятности его выхода из строя. Я отправился в «Рокетдайн» и поговорил с инженерами, которые строили двигатели. Я также побеседовал с консультантами по двигателю. Один из них, мистер Коверт, входил в состав комиссии. Кроме того, я узнал, что одним из консультантов «Рокетдайна» был профессор Калтеха. Он отнесся ко мне дружелюбно и предоставил большой объем информации, а заодно рассказал о проблемах двигателя и о том, что он думает о вероятности его поломки.

Я отправился в ЛИРД и встретился с одним парнем, который только что написал для НАСА отчет о методах, применяемых ФУГА[55] и военными для аттестации газотурбинных и ракетных двигателей. Мы провели весь день, размышляя над тем, как определить вероятность выхода из строя какой-либо части механизма. Я выучил множество новых названий – например, «Вейбулл» – определенное математическое распределение, создающее на графике определенную форму. Он сказал, что изначально правила техники безопасности для шаттла были очень похожи на правила ФУГА, но потом НАСА модифицировала их, когда начали возникать проблемы.

Оказалось, что Космический центр им. Маршалла в Хантсвилле спроектировал двигатель, «Рокетдайн» его производил, «Локхид» писал инструкции, а Космический центр им. Кеннеди устанавливал их на шаттл! Может, это и была гениальная система организации, но ведь неразбериха полнейшая, насколько я мог судить. Я был совсем сбит с толку. Я не понимал, говорю ли я с человеком из Маршалла, из «Рокетдайна», из «Локхида» или из «Кеннеди»! Я полностью в этом заблудился. Ведь и правда, все это время – март и апрель – я только и делал, что носился туда-сюда между Калифорнией, Алабамой, Хьюстоном, Флоридой и Вашингтоном и часто уже не помнил, какое сегодня число и где я нахожусь.

После всех моих изысканий я думал было написать небольшой отчет по двигателю для остальных членов комиссии. Но когда посмотрел свои записи на программе испытаний, там была какая-то путаница: например, речь шла о «двигателе № 12» и продолжительности полета «этого двигателя». Но ни один двигатель не оставался неизменно таким же самым: его должны были все время ремонтировать. После каждого полета техники должны были проверить двигатели, посмотреть, сколько лопаток на роторе треснуло, сколько трещин появилось на корпусе и т. д. Потом они ремонтировали «этот двигатель», надевая на него новый корпус, устанавливая новый ротор или новые подшипники, – они заменяли множество деталей. Таким образом, я читал, что на данном конкретном каком-нибудь двигателе стоял ротор № 2009, который проработал в течение 27 минут во время такого-то полета, и корпус № 4091, который проработал 53 минуты в полетах таком-то и таком-то. Все было перепутано.

Закончив свой отчет, я захотел его проверить. И приехав в очередной раз в Маршалл, я сказал, что хотел бы побеседовать с инженерами о некоторых очень технических вопросах, просто для проверки деталей – присутствие руководства не требуется.

К моему удивлению, на сей раз пришли только те три инженера, с которыми я уже говорил ранее, и мы разобрались во всем.

Когда я уже собирался уходить, один из них сказал:

– Помните тот вопрос, который вы задавали нам в прошлый раз, – те самые бумажки с вопросом? Мы сочли, что это провокационный вопрос. Он был нечестным.

Я ответил:

– Вы совершенно правы. Это был провокационный вопрос. У меня имелись соображения, что из этого может получиться.

Парень говорит:

– Я бы хотел изменить свой ответ. Я хочу сказать, что не могу дать количественную оценку. (Это был тот самый парень, который ранее дал самый подробный ответ.)

Я сказал:

– Прекрасно. Но вы согласны с тем, что вероятность аварии равна 1 к 100 000?

– Э-э, нет, не согласен. Я просто не хочу отвечать.

Потом другой парень говорит:

– Я сказал, что вероятность равна 1 к 300, и я по-прежнему утверждаю то же самое, но я не хочу вам говорить, как получил именно эту цифру.

Я сказал:

– Все о’кей. Вам и не нужно.

Злосчастное приложение

Все это время у меня было такое впечатление, что где-то по ходу дела комиссия опять должна собраться вместе в полном составе и у нас будет возможность поговорить о том, что нам удалось выяснить.

И именно для того, чтобы помочь обсуждению в подобном случае, я все это время и писал небольшие отчеты: я написал о своей работе с «ледовой командой» (анализируя снимки и неправильные температурные показатели); я написал о своих беседах с мистером Ламбертом и теми, кто работал на сборке; и я даже написал про листочек бумаги со словами «гоним дальше». Все эти мини-отчеты я отправил Элу Килу, администратору, чтобы он передал их остальным членам комиссии.

А теперь вот и это особенное приключение – расследование того, что не происходит передачи информации между менеджерами и инженерами, которые работают с двигателями, – и об этом я тоже написал: на своем маленьком IBM PC дома. Уже давало себя знать утомление, и, видимо, мне не удалось сконцентрироваться должным образом – но этот отчет не был составлен столь же корректно, как остальные. Однако поскольку я писал его только для других членов комиссии, я не стал перед отправкой доктору Килу править стилистику, а ограничился тем, что приложил к отчету записку следующего содержания: «Полагаю, это заинтересует других членов комиссии, но поступайте на ваше усмотрение – в конце доклада я не очень выбирал выражения».

Он поблагодарил и сказал, что отправил мой отчет всем членам комиссии.

Потом я отправился в Джонсоновский космический центр в Хьюстоне для изучения авиакосмического электронного оборудования. Там была группа Салли Райд, они занимались вопросами безопасности в связи с опытом астронавтов. Салли представила меня инженерам по программному обеспечению, и они показали мне средства обучения астронавтов.

Это и в самом деле поразительно. Там имеются разнообразные имитаторы (тренажеры) с изменяющейся степенью сложности, на которых астронавты тренируются. Один из них был совсем как настоящий: поднимаешься, входишь внутрь; в иллюминаторах видишь картинки, которые дают компьютеры. Когда пилот имитирует управление аппаратом, вид за окнами меняется.

Этот конкретный тренажер имел двойную цель – обучение астронавтов и проверка компьютеров. За зоной экипажа были желобы, набитые кабелями, уходящими через грузовой отсек куда-то назад, где специальные приборы моделировали сигналы, идущие от двигателей, – давление, скорость подачи топлива и т. п. (Кабели были доступны, потому что техники проверяли «перекрестные наводки» – это когда возникают помехи при прохождении сигнала туда и обратно.)

Сам шаттл управляется в основном компьютером. Как только он включается и начинает работать, никто внутри больше ничего не делает из-за чудовищного ускорения. Когда шаттл достигает определенной высоты, компьютеры регулируют тягу двигателя, снижая ее на какое-то время, а когда входит в верхние слои атмосферы, снова усиливают тягу. Примерно минутой позже отделяются два твердотопливных ускорителя; еще через несколько минут сбрасывается основной топливный резервуар, причем все операции управляются компьютерами. Шаттл автоматически выводится на орбиту – астронавты просто сидят на своих местах.

У компьютеров шаттла недостаточно памяти, чтобы хранить все программы на протяжении всего полета. Когда шаттл уже выведен на орбиту, астронавты вынимают некоторые кассеты и загружают программу для следующей фазы полета – всего таких фаз шесть. Ближе к концу полета астронавты загружают программу для снижения.

На борту шаттла находятся четыре компьютера, прогоняющие одни и те же программы. Все четыре, если все идет нормально, работают согласованно. Если один компьютер начинает работать несогласованно с остальными, то полет может продолжаться по-прежнему. Но если согласованно работают только два компьютера, полет должен быть сокращен и шаттл незамедлительно возвращен обратно.

Для еще большей безопасности на борту имеется пятый компьютер, расположенный отдельно от других четырех, с проводами, идущими по другим каналам, – на этом компьютере только программа подъема и программа спуска. (Обе программы только и могут поместиться в его памяти.) Если что-то случится с остальными компьютерами, то этот пятый компьютер сможет вернуть шаттл обратно. Он никогда не должен использоваться.

Но самое впечатляющее – это посадка. Как только астронавты узнают, где предполагается приземление, они нажимают одну из трех кнопок – обозначенных как Эдвардс, Белые Пески[56] и Кеннеди, – сообщающих компьютеру, где шаттл собирается приземляться. Затем несколько маленьких ракет его немного тормозят и вводят в атмосферу под почти прямым углом. Это опасный этап, во время которого вся обшивка нагревается.

В течение этого времени астронавты ничего не видят, и все изменяется так быстро, что снижение должно выполняться автоматически. На высоте около 35 000 футов шаттл замедляется до скорости меньше скорости звука и может при необходимости перейти на ручное управление. Но на высоте 4 000 футов происходит нечто такое, чего компьютер сделать не может: пилот нажимает на кнопку, чтобы выпустить шасси.

Мне это показалось очень странным – какая-то дурь, учитывающая психологию пилотов: в глазах публики они герои; у всех создается представление, будто они-то и управляли полетом шаттла, тогда как на самом деле им вовсе не нужно ничего делать до того момента, когда они нажимают кнопку, чтобы выпустить шасси. Им невыносима мысль, что фактически им нечего делать.

Я полагал, что было бы безопаснее, если бы компьютер выпускал шасси, учитывая возможность, что по какой-либо причине астронавты могут оказаться без сознания. Инженеры по программному обеспечению согласились и добавили, что выпускать шасси не вовремя очень опасно.

Инженеры рассказали мне, что наземное управление может послать сигнал выпустить шасси, такое резервное управление включается в определенный момент времени, если пилот, находясь в полубессознательном состоянии, не выпустил шасси до этого момента. Было бы гораздо лучше, если бы все это полностью делал компьютер.

Обычно пилоты также управляли и тормозами. Но это создавало множество проблем: если тормозить слишком интенсивно вначале, то тормозная колодка сотрется полностью, когда вы достигнете конца посадочной полосы, – а вы все еще двигаетесь! Поэтому программистов и попросили создать компьютерную программу управления торможением. Поначалу астронавты бурно возражали против этих перемен, но сейчас они очень довольны, что автоматическое торможение так хорошо работает.

Хотя в Джонсоне пишут много хороших программных продуктов, компьютеры на шаттле настолько устарели, что их больше не производят. Память на них старого типа, она сделана из маленьких ферритовых сердечников, через которые проходят провода. А ведь за это время мы разработали намного лучшее «железо»: кристаллы памяти, которые есть сейчас, намного меньше; емкость памяти у них несоизмеримо больше и они намного более надежны. У них имеются встроенные коды исправления ошибок, что обеспечивает хорошую сохранность блока памяти. С помощью современных компьютеров мы можем создавать такие отдельные программные модули, что внесение изменений в выполняемые функции не потребует столь уж значительного переписывания всей программы.

Из-за громадных инвестиций в имитаторы полета и все остальное техническое обеспечение начинать все заново и заменять миллионы строк программы, которая уже скомпонована, было бы очень дорогостоящим.

Я узнал, как специалисты по программному обеспечению разрабатывали авиакосмическую электронику для шаттла. Одна группа создавала программное обеспечение, разбивая на отдельные части. После этого части объединялись в гигантские программы и тестировались независимой группой.

Когда обе группы считали, что все баги отработаны, они проводили полную имитацию полета, тестируя каждую часть системы шаттла. В подобных случаях они применяли такой принцип: эта имитация – не только упражнение для проверки, все ли в порядке с программой; это реальный полет – если сейчас что-то откажет, это чрезвычайно серьезно, как оно и было бы, если бы астронавты реально находились на борту и попали в беду. Речь идет о вашей репутации.

За многие годы у них только шесть раз произошел сбой на уровне имитации полета – и ни разу в реальном полете.

То есть похоже было на то, что компьютерщики знают что делают: знают, что работа компьютеров жизненно важна для шаттла, но потенциально опасна, а потому они были чрезвычайно дотошны. Они писали программы, которые приводили в действие очень сложные механизмы, функционирующие в такой среде, где условия меняются радикально, – программы, измеряющие эти изменения, гибко реагирующие, поддерживающие высокий уровень безопасности и точности. Я бы сказал, что в некотором смысле они когда-то были на переднем крае в том, как обеспечить качество в роботизированных или интерактивных компьютерных системах, но из-за устаревшего технического обеспечения теперь это уже не так.

Я не исследовал электронику столь же всесторонне, как двигатели, поэтому, быть может, мне мало есть что сказать в расхваливании товара, однако сам я так не считаю. Инженеры и руководители хорошо контактировали друг с другом, и они тщательно следили за тем, чтобы не менять критерии безопасности.

Я сказал программистам, что считаю их систему и их отношение очень хорошими.

Один парень пробурчал что-то насчет начальников из НАСА, которые хотят из экономии сократить тестирование: «Они постоянно твердят, что мы всегда проходим тесты, так зачем проводить их так много?»

До отъезда из Хьюстона я продолжил свое тайное расследование слухов о том, что Белый дом надавил на НАСА с запуском шаттла. Хьюстон – коммутационный центр, поэтому я отправился к тем, кто занимается телеметрией, и спросил их о системе коммутации. Я проделал те же штучки, что и во Флориде, – ко мне отнеслись так же хорошо, – но на этот раз я выяснил, что, если бы на шаттле захотели связаться с конгрессом, Белым домом или с чем угодно, то им нужно было бы предупредить за три минуты: не за три месяца, не за три дня, не за три часа – за три минуты. А потому они могут это сделать, когда захотят, и ничего не нужно заранее записывать. Так что это был тупик.

Как-то я имел беседу об этих слухах с репортером «Нью-Йорк таймс». Я спросил его:

– Как вы выясняете, что такого рода вещи – правда?

Он говорит:

– Полагаю, что тут можно сделать – так это поговорить с теми, кто управляет системой коммутации. Я попробовал, но у меня ничего не вышло.

За первую половину апреля группа генерала Кутины получила окончательные результаты испытаний, проводившихся НАСА в Маршалле. НАСА включила туда и свою собственную интерпретацию этих результатов, но мы сочли, что напишем все заново, по-своему (кроме тех случаев, когда тест ничего не показал).

Генерал Кутина установил в Маршалле целую систему для написания отчета нашей группы. Это длилось дня два. Но прежде чем мы к чему-то пришли, мы получили от мистера Роджерса сообщение: «Возвращайтесь в Вашингтон. Вы не должны делать записи там».

Так мы отправились в Вашингтон, и генерал Кутина предоставил мне кабинет в Пентагоне. Кабинет был хороший, вот только не было секретаря, и у меня не получалось работать быстро.

Билл Грэм всегда был очень отзывчив, поэтому я ему позвонил. Он устроил все так, что я смог воспользоваться кабинетом одного сотрудника – тот был в отъезде – и услугами его секретарши. Она оказалось очень и очень полезной: она могла записывать с той же скоростью, с какой я говорил, а потом правила это, корректируя мои ошибки. Мы очень упорно работали – так были написаны большие куски отчета. Все получалось прекрасно.

Нил Армстронг, который был в нашей группе, оказался потрясающе хорош в такого рода писанине. Он мог только глянуть на мою работу и незамедлительно обнаружить все слабые места, вот так вот запросто – и всегда оказывался прав, – на меня это производило очень сильное впечатление.

Каждая группа писала главу или две основного отчета. Наша группа писала какую-то часть «Главы 3. Катастрофа», но основной нашей задачей была «Глава 4. Причина катастрофы». Однако такая система, в частности, привела к тому, что мы так ни разу и не встретились, чтобы обсудить, что выяснила каждая группа, – прокомментировать открытия друг друга с наших разных ракурсов. Вместо этого мы занимались тем, что называют «оттачиванием слов» – или тем, что мистер Хотц позднее назвал «гравированием на надгробной плите», – корректировкой пунктуации, шлифовкой фраз и т. п. У нас так никогда и не было настоящего обсуждения идей, разве что случайно, в ходе этого «оттачивания слов».

Например, возникал вопрос: «Эта фраза о двигателях должно быть сформулирована так или эдак?»

Я пытался начать дискуссию: «У меня лично создалось впечатление, что двигатели не так хороши, как вы здесь говорите…»

Тогда они говорили: «Значит, мы применим здесь более консервативную формулировку», – и переходили к следующей фразе. Возможно, это очень эффективный способ быстро выдать отчет, но мы так и проводили одно заседание за другим, шлифуя фразы.

А если мы и прерывали это занятие, то для того, чтобы обсудить оформление и цвет обложки. И после каждого обсуждения нас просили голосовать. Я считал наиболее эффективным голосовать за тот же цвет, который мы выбрали на прошлом заседании, но оказывалось, что я всегда в меньшинстве! В итоге мы выбрали красный. (Был напечатан в синей.)

Как-то я заговорил с Салли Райд о чем-то, что я упоминал в своем отчете о двигателях, но, судя по всему, она об этом не знала. Я сказал:

– Разве вы не видели мой отчет?

Она говорит:

– Нет, я не получала копию.

Я направляюсь в кабинет Кила и говорю:

– Салли мне сказала, что она не получала экземпляр моего отчета.

Он вроде как удивлен и, обращаясь к секретарю, говорит:

– Сделайте, пожалуйста, копию отчета доктора Фейнмана для доктора Райд.

Потом я обнаружил, что и мистер Эчесон тоже не видел моего отчета.

– Сделайте копию и отдайте ее мистеру Эчесону.

Наконец-то до меня дошло, и я сказал:

– Доктор Кил, не думаю, что мой отчет хоть кто-то видел.

Тогда он говорит своему секретарю:

– Сделайте, пожалуйста, копии для всех членов комиссии и раздайте им.

Тогда я сказал ему:

– Я ценю то, какую большую работу вы ведете, ведь трудно держать все в голове. Но мне казалось, вы упоминали, что показали всем мой отчет?

Он говорит:

– А, да, я имел в виду всему персоналу.

Позднее я выяснил из разговоров со здешним персоналом, что они тоже не видели моего отчета.

Когда остальные члены комиссии наконец увидели мой отчет, большинство из них сочли, что он очень хорош и должен быть где-то в отчете комиссии.

При такой поддержке я то и дело поднимал вопрос о своем отчете.

– Мне бы хотелось устроить заседание, чтобы обсудить, что нам с ним делать, – повторял я.

– Мы устроим заседание где-то на той неделе, – следовал стандартный ответ. (Мы были слишком заняты корректурой и голосованием по поводу цвета обложки.)

Постепенно я осознал, что в том виде, как он был написан, мой отчет требует большой правки – и мы не уложимся в сроки. Потом кто-то предложил, что мой отчет может пойти как приложение. Таким образом его не потребуется подгонять подо что-либо другое.

Но некоторые члены комиссии были твердо убеждены, что мой отчет должен каким-то образом пойти в основном докладе: «Приложения выйдут только через несколько месяцев, поэтому, если ваш отчет выйдет в качестве приложения, его никто не будет читать», – сказали они.

Однако я подумал пойти на компромисс – пусть выходит как приложение.

Но теперь возникла новая проблема: мой отчет, который я написал дома на своем текстовом процессоре, нужно конвертировать из формата IBM в большую систему документации, которую использовала комиссия. Это можно было сделать с помощью оптического сканирующего прибора.

Оказалось не так-то просто найти человека, который за это возьмется. Но и когда нашли, возникли какие-то задержки. Когда я спросил, что случилось, парень сказал, что не может найти копию, которую я ему дал. Так что мне пришлось дать ему другую копию.

Через несколько дней я закончил писать отчет по авиакосмической электронике и решил объединить его со своим отчетом по двигателям. Я взял отчет по электронике, принес его тому парню и сказал:

– Я хочу объединить этот отчет с предыдущим.

Потом мне по каким-то причинам понадобилось посмотреть копию своего нового отчета, но парень дал мне старую копию, до того как была добавлена электроника.

– А новый, с электроникой? – спросил я.

– Я не могу его найти, – и т. д.

Я не помню всех подробностей, но, кажется, он всегда был либо потерян, либо в полуготовности. Это вполне могли быть какие-то ошибки, только их было чересчур много. Пришлось чуть ли не сражаться за то, чтобы он появился на свет.

Потом, в последнюю пару дней, когда основной отчет уже был готов к отправке в печать, доктор Кил захотел, чтобы мой отчет тоже был поправлен, несмотря на то что он идет в качестве приложения. Поэтому я отнес его к штатному редактору, способному человеку по фамилии Хансен, и он подправил мой отчет, не изменяя смысла. Потом его вернули в машину как «Версию № 23» – он корректировался и корректировался много раз.

(Кстати всего имелось 23 варианта. Было замечено, что компьютеры, которые должны бы увеличить скорость наших действий, не увеличили скорость, с которой мы писали отчеты: обычно мы делали только три варианта – потому что их так тяжело печатать, – теперь же мы делаем 23 варианта!)

На следующий день я увидел, что Кил работает над моим отчетом: он обводил целые разделы в круг и рисовал в каждом круге X, таким образом выкидывая из отчета разнообразные мысли.

Он сказал:

– Эта часть не пойдет, потому что здесь более или менее говорится о том, что мы сказали в основном отчете.

Я попытался объяснить, что гораздо проще проследить за логикой, когда все идеи собраны вместе, а не тогда, когда все распределено по маленьким кусочкам по всему основному отчету.

– В конце концов, – сказал я, – это пойдет всего лишь как приложение. Так что какая разница, если там будет немного повторов.

Доктор Кил вернул кое-что обратно, когда я его об этом просил, но там все равно оставалось так много пропусков, что мой отчет не имел ничего общего с тем, чем был раньше.

Десятая рекомендация

Как-то в мае на одном из последних наших заседаний мы наконец удосужились составить список возможных рекомендаций. Допустим, кто-то говорит:

– Может, нам бы следовало, в частности, обсудить учреждение совета безопасности.

– Хорошо, мы это внесем.

Я думаю: «Наконец-то! У нас все-таки намечается обсуждение!»

Но тут обнаруживается, что это просто преобразуется в рекомендации: чтобы был совет безопасности, чтобы было то, чтобы было это. Обсуждали только, какая рекомендация должна стоять первой, какая второй и так далее.

Я хотел обсудить еще множество всяких вещей. Например, что касается совета безопасности, можно бы спросить: «А не добавит ли такая комиссия только еще один пласт к уже и без того чрезмерной бюрократии?»

Советы безопасности создавались и раньше. В 1967 году после аварии с «Аполлоном» комиссия по расследованию в свое время выдумала специальную группу по безопасности. Какое-то время она функционировала, но долго не протянула.

Мы не обсуждали, почему предыдущие советы по безопасности уже неэффективны; мы лишь пополнили количество этих самых советов и назвали их «Независимая комиссия по контролю конструкций твердотопливных ракетных двигателей», «Консультативная группа по безопасности транспортной системы шаттл» и «Служба безопасности, надежности и обеспечения качества». Мы решали, кто будет курировать каждый совет по безопасности, но не обсуждали при этом, какова вероятность, что созданные нашей комиссией советы будут работать лучше других, – или, может, нам стоит как-то отладить уже существующие советы, чтобы те заработали, или же они не нужны вообще.

Я не столь уж уверен во множестве вещей, как все остальные. Многое ведь надо хоть чуточку обдумать, а вот как раз совместным обдумыванием мы и не занимались в должной мере. В важных делах быстрые решения не очень-то хороши – а при той скорости, с которой мы двигались, мы неизбежно должны были выдать какое-то количество непрактичных рекомендаций.

Закончив перестановку в списке возможных рекомендаций, мы немного их подправили, а потом голосовали «да» или «нет». Это был странный метод, к такому я не привык. На самом деле у меня возникло ощущение, что на нас оказывается давление, что все уже каким-то образом решено и мы этим не вполне управляем.

Как бы то ни было, на последнем нашем заседании мы пришли к согласию по девяти рекомендациям. Многие члены комиссии после того заседания уехали домой, но я собирался в Нью-Йорк на несколько дней позже, а потому остался в Вашингтоне.

На следующий день я случайно оказался в офисе мистера Роджерса вместе с Нилом Армстронгом и еще одним членом комиссии, как раз когда Роджерс сказал: «Я подумал, что нам нужна десятая рекомендация. Все в нашем отчете настолько негативно, что мне кажется, это надо сбалансировать, добавить в конце что-нибудь позитивное».

Он показывает мне лист бумаги. Там написано:

Комиссия настоятельно рекомендует, чтобы НАСА продолжала получать поддержку администрации и народа. Это агентство представляет собой национальный ресурс и играет решающую роль в дальнейшем исследовании и освоении космоса. НАСА – это также символ национальной гордости и технологического превосходства. Комиссия рукоплещет выдающимся достижениям НАСА в прошлом и предвосхищает новые значительные достижения в будущем. Полученные данные и рекомендации, представленные в этом отчете, предназначены способствовать дальнейшим успехам НАСА, которых нация ожидает и требует, ибо приближается XXI век.

За четыре месяца нашей работы в комиссии мы никогда не обсуждали подобного рода политические вопросы, поэтому мне казалось, что нет никакой причины вставлять это в отчет. И хотя я не хочу сказать, что не согласен с этим, но также не очевидно, что это правда.

Я сказал:

– На мой взгляд, эта десятая рекомендация неуместна.

По-моему, я слышал, как Армстронг заметил:

– Что ж, если кто-то не за это, то полагаю, эту рекомендацию вставлять не нужно.

Но Роджерс продолжал меня обрабатывать. Мы немного попрепирались, а потом я должен быть лететь в Нью-Йорк.

В самолете я обдумывал вопрос с десятой рекомендацией. Я хотел тщательно изложить свои аргументы на бумаге, поэтому, добравшись до своего отеля в Нью-Йорке, написал мистеру Роджерсу письмо, в конце которого добавил: «Эта рекомендация напоминает мне смотр готовности полета, проводимый НАСА: есть несколько серьезных проблем, но не беда – продолжайте летать!»

Была суббота, и мне хотелось, чтобы мистер Роджерс прочитал мое письмо до понедельника. Поэтому я позвонил его секретарю – все работали по семь дней в неделю, чтобы вовремя подготовить отчет, – и сказал:

– Мне бы хотелось продиктовать вам письмо; могу ли я это сделать?

Она говорит:

– Конечно! Чтобы сэкономить вам деньги, я прямо сейчас вам перезвоню.

Она перезванивает мне, я диктую письмо, и она вручает его Роджерсу.

Когда я вернулся в понедельник, мистер Роджерс сказал:

– Доктор Фейнман, я прочитал ваше письмо и согласен со всем, что в нем написано. Но вы остались в меньшинстве.

– В меньшинстве? Но как же я мог остаться в меньшинстве, если заседания не было?

Кил тоже присутствовал во время этого разговора. Он говорит:

– Мы позвонили всем, и все согласились с этой рекомендацией. Все проголосовали за нее.

– По-моему, это нечестно! – запротестовал я. – Если бы я мог представить свои аргументы другим членам комиссии, то не думаю, что остался бы в меньшинстве. – Я не знал как быть, и потому сказал: – Я бы хотел сделать копию письма.

Когда я вернулся, Кил говорит:

– Мы только что вспомнили, что не говорили об этом с Хотцем, – он был на каком то заседании. Мы забыли получить его голос.

Я не знал, как это расценивать, но впоследствии выяснил, что мистер Хотц находился в том же здании, неподалеку от копировального аппарата.

Позднее я поговорил о десятой рекомендации с Дэвидом Эчесоном. Он объяснил:

– Это на самом деле ничего не значит; это всего-навсего дань вежливости, обычная сентиментальная чушь.

Я сказал:

– Что ж, если она не имеет никакого значения, значит, в ней нет необходимости.

– Будь это комиссия Государственной академии наук, ваши возражения были бы вполне уместны. Но не забывайте, – говорит он, – это президентская комиссия. Мы должны сказать что-то для президента.

– Не вижу разницы, – сказал я. – Почему я не могу быть объективным и научным, когда пишу отчет для президента?

Наивность не всегда срабатывает: мой аргумент не возымел никакого воздействия. Эчесон продолжал твердить мне, что я раздуваю проблему из ничего, а я продолжал говорить, что это ослабляет наш отчет и рекомендация не должна пойти.

И вот чем все закончилось: «Комиссия настоятельно рекомендует, чтобы НАСА продолжала получать поддержку администрации президента и народа…» – вся эта сентиментальная чушь, «чтобы сбалансировать».

Когда я летел домой, я мысленно говорил себе: «Забавно, что единственная часть отчета, которая действительно сбалансирована, так это мой собственный отчет: я говорил много негативного о двигателе и много позитивного об электронике. И мне пришлось бороться с ними, чтобы его приняли хотя бы как паршивое приложение!»

Я подумал о десятой рекомендации. Все рекомендации были основаны на обнаруженных нами доказательствах, кроме этой последней, не основанной вообще ни на чем. Мне это просто бросалось в глаза. Ведь очевидно, что это ошибка! Из-за нее весь наш отчет выглядел плохо. Я очень беспокоился.

Приехав домой, я поговорил со своей сестрой Джоан. Я рассказал ей о десятой рекомендации и о том, как я остался «в меньшинстве».

– А ты позвонил кому-нибудь из остальных членов комиссии, чтобы поговорить с ними лично? – спросила она.

– Ну, я говорил с Эчесоном, но он был «за».

– А другие?

– Э, нет.

И я позвонил трем другим членам комиссии – назову их А, B и C.

Звоню А – и он говорит: «Какая десятая рекомендация?»

Звоню B – и он говорит: «Десятая рекомендация? Это вы о чем?»

Звоню C – и он говорит: «Разве ты не помнишь, олух? Я был в офисе, когда Роджерс впервые рассказал нам о ней, и я не вижу, что с ней не так».

Оказалось, что о десятой рекомендации знали только те люди, которые находились в офисе Роджерса, когда тот нам о ней сказал. Больше я не стал никому звонить. С меня хватит – не было у меня ощущения, что я должен открывать все сейфы, чтобы убедиться, что все комбинации одинаковы![57]

Потом я рассказал Джоан о своем отчете – насколько его выхолостили, хоть он и шел как приложение.

Она говорит:

– Что ж, если они сотворили такое с твоим отчетом, то чего ты достиг тем, что был в этой комиссии? Каковы результаты твоей работы?

– Ага!

Я отправил мистеру Роджерсу телеграмму:

ПОЖАЛУЙСТА, СНИМИТЕ С ОТЧЕТА МОЮ ПОДПИСЬ В ТОМ СЛУЧАЕ, ЕСЛИ НЕ БУДУТ ВЫПОЛНЕНЫ ДВЕ ВЕЩИ: 1) В ОТЧЕТЕ НЕ БУДЕТ ДЕСЯТОЙ РЕКОМЕНДАЦИИ, 2) МОЙ ОТЧЕТ ПОЯВИТСЯ БЕЗ ИЗМЕНЕНИЙ ПО ВАРИАНТУ № 23.

(К тому моменту я уже знал, что следует определять все очень точно.)

Чтобы получить номер нужного варианта отчета, я позвонил мистеру Хотцу, который отвечал за систему документации и издание отчета. Он прислал мне вариант № 23, теперь у меня было что-то определенное, в худшем случае я мог опубликовать это сам.

Эта телеграмма привела к тому, что Роджерс и Кил попытались поторговаться со мной. Они знали, что генерал Кутина мой друг, и попросили его быть посредником. Но вот того, что он мой хороший друг, они не знали.

Кутина говорит:

– Привет, профессор, я просто хотел тебе сказать, что, по-моему, то, что ты делаешь, очень правильно. Но мне поручили попытаться переубедить тебя, поэтому сейчас я буду приводить аргументы.

– Не бойся! – сказал я. – Я свое мнение менять не собираюсь. Просто приводи свои аргументы и не бойся.

Первый аргумент состоял в том, что если я не приму десятую рекомендацию, то они не примут мой отчет, даже в качестве приложения.

Это меня не волновало, так как я всегда мог и сам его опубликовать.

Прочие аргументы были в том же духе: ни один из них не был веским и ни один не возымел никакого действия. Я очень хорошо обдумал что делаю, поэтому просто остался при своем мнении.

Потом Кутина предложил компромисс: они согласны опубликовать мой отчет в том виде, в каком я его написал, за исключением одного предложения ближе к концу.

Я посмотрел на это предложение и понял, что уже выразил свое мнение в предыдущем абзаце. Повторение было равносильно полемике; так что удаление этой фразы делало мой отчет лучше. Я принял этот компромисс.

Потом я предложил компромисс по десятой рекомендации: «Если они хотят сказать в конце что-то хорошее насчет НАСА, пусть просто не называют это рекомендацией, чтобы люди знали, что это не то же самое, что другие рекомендации: назовите это заключительным мнением, если хотите. И чтобы избежать путаницы, не используйте слова «настоятельно рекомендует». Просто скажите: «Комиссия советует, чтобы НАСА продолжала получать поддержку администрации президента и всего народа». Все остальное может остаться без изменений».

Немного спустя мне звонит Кил:

– Можем ли мы сказать «настоятельно советует»?

– Нет. Просто «советует».

– Хорошо, – сказал он.

И это было окончательное решение.

Встречи с прессой

Я поставил свое имя на основном отчете, мой собственный отчет пошел как приложение к основному, и все было в порядке. В начале июня мы вернулись в Вашингтон и вручили свой отчет президенту на церемонии в Роуз-Гарден. Это было в четверг. Отчет не был представлен публике до следующего понедельника, так что президент мог его изучить.

Тем временем газетные репортеры трудились как черти: они знали, что наш отчет закончен, и норовили обскакать друг друга, чтобы выяснить, что в нем. Я знал, что они будут звонить мне день и ночь напролет, и боялся, что скажу что-то по техническим вопросам, что даст им подсказку.

Репортеры – народ умный и настойчивый. Они скажут: «Мы слышали то-то и то-то – это правда?» И очень скоро в газетах появляется то, что, как вы считаете, вы им не говорили!

Я твердо решил не говорить им ни слова об отчете пока он не будет опубликован в понедельник. Мой друг убедил меня пойти на «Час новостей Мак-Нила/Лерера», поэтому я согласился на вечернее шоу, которое должно было состояться в понедельник.

Кроме того, я попросил своего секретаря назначить пресс-конференцию на вторник в Калтехе. Я сказал: «Сообщите репортерам, тем, кто хочет поговорить со мной, что сейчас у меня никаких комментариев ни на что нет: я с удовольствием отвечу на любые их вопросы на своей пресс-конференции, которая состоится во вторник».

За время уик-энда, который я провел в Вашингтоне, как-то просочилось, что я угрожал снять свое имя с отчета. Начала какая-то газета в Майами, и очень скоро уже все газеты проходились по истории моего спора с Роджерсом. Когда репортеры, привыкшие к утаиваниям в Вашингтоне, услышали: «Мистеру Фейнману нечего сказать; он ответит на все ваши вопросы на своей пресс-конференции во вторник», – им это показалось подозрительным: как будто спор все еще продолжается, а эту пресс-конференцию я устраиваю, чтобы объяснить, почему снял свое имя с отчета.

Но я ничего об этом не знал. Я настолько изолировал себя от прессы, что даже не читал газет.

В воскресенье вечером у членов комиссии был прощальный ужин, устроенный мистером Роджерсом в каком-то клубе. Когда мы встали из-за стола, я сказал генералу Кутине:

– Я больше не могу задерживаться. Мне нужно уйти немного раньше.

Он говорит:

– Что может быть настолько важным?

Я не хотел говорить.

Он выходит вместе со мной, чтобы посмотреть, что это за «важное» нечто. «Этим» оказывается ярко-красная спортивная машина, в которой сидят две прекрасные блондинки, ожидающие, чтобы увезти меня.

Я сажусь в машину. Мы уже готовы умчаться, оставив генерала Кутину в недоумении, когда одна из блондинок говорит:

– О! Генерал Кутина! Я мисс Такая-то. Я несколько недель назад брала у вас интервью по телефону.

Тогда он понял: это были репортеры из «Часа новостей Мак-Нила/Лерера».

Они были очень милы, мы поболтали о том о сем, что будет в вечернем шоу в понедельник. Где-то в разговоре я сказал, что собираюсь устроить во вторник пресс-конференцию, во время которой представлю свой отчет – хотя он выйдет как приложение только через три месяца. Они сказали, что мой отчет их заинтересовал и они хотели бы его увидеть. К этому времени мы уже успели подружиться, так что я дал им копию своего отчета.

Они высадили меня у дома моей кузины, где я остановился. Я рассказал Фрэнсис о шоу и о том, как я отдал репортерам копию своего отчета. Фрэнсис в ужасе схватилась за голову.

Я сказал:

– Да, это и правда была дурацкая ошибка! Лучше бы мне им позвонить и сказать, чтобы они это не использовали.

По тому, как Фрэнсис покачала головой, я понял: это будет не так-то просто!

Я позвонил одной из девушек:

– Прошу прощения, но я совершил ошибку: мне не следовало давать вам свой отчет, поэтому я бы предпочел, чтобы вы его не использовали.

– Мы занимаемся бизнесом, связанным с новостями, доктор Фейнман. Цель нашего бизнеса – получать новости, а ваш отчет имеет новостную ценность. Не воспользоваться им – это значит пойти против своих инстинктов и практического опыта.

– Я знаю, но в таких вещах я очень наивен. Я просто допустил ошибку. Это нечестно по отношению к другим репортерам, которые придут на пресс-конференцию во вторник. Понравилось бы вам, если бы вы пришли на пресс-конференцию, а тот тип, который ее организовал, по ошибке отдал свой отчет кому-то другому? Я думаю, что вы можете это понять.

– Я переговорю со своей коллегой и перезвоню вам.

Два часа спустя они звонят мне – обе на проводе – и пытаются объяснить, почему им просто необходимо использовать мой отчет:

– В нашем бизнесе, когда мы добываем у кого-то документ так, как мы добыли его у вас, – это дело обычное и это означает, что мы можем его использовать.

– Я уважаю традиции вашего новостного бизнеса, но я ни о чем этом не знал, а потому окажите мне любезность, пожалуйста, не используйте этот отчет.

Мы еще какое-то время топтались на месте – ни туда, ни сюда. Потом опять: «Мы вам перезвоним», – и еще одна долгая задержка. Судя по этим задержкам, у них возникла масса трудностей.

Я почему-то был в прекрасной форме. Терять мне уже было нечего, и я знал, чего хочу, а поэтому сосредоточиться мне было легко. У меня не возникало трудностей с признанием полной своей идиотичности – так всегда случается, когда я имею дело с миром, – но я не считал, что имеется какой-то закон природы, который гласит, что я должен сдаться. Я просто-напросто без всяких колебаний продолжил борьбу.

Это длилось до поздней ночи: час, два часа; мы по-прежнему над этим работаем.

– Доктор Фейнман, давать кому-то материал, а потом забирать назад, очень непрофессионально. В Вашингтоне так себя не ведут.

– Со всей очевидностью, я ничего не знаю о Вашингтоне. Но я себя веду себя именно так – как дурак. Извините, но это была всего лишь ошибка, поэтому – как одолжение, пожалуйста, не используйте отчет.

Потом одна из них говорит:

– Если мы все же используем ваш отчет, значит ли это, что вы не придете на шоу?

– Это вы сами сказали; я не говорил.

– Мы вам перезвоним.

И снова – отсрочка.

На самом деле я пока не решил, отказываться от шоу или нет, потому что все еще думал, что, возможно, сумею исправить ошибку. Я думал об этом, но не посчитал правомерным разыгрывать такую карту. Но когда одна из них допустила промашку, предположив подобную возможность, я произнес: «Это вы сами сказали; я не говорил», – очень холодно, как если бы подразумевал: «Я вам не угрожаю, но вы и сами способны это понять, дорогуша!»

Они перезвонили мне и сказали, что не будут использовать мой отчет.

Когда я пришел на шоу, у меня ни разу не создалось впечатления, что какой-либо из вопросов был основан на моем отчете. Мистер Лерер действительно спросил меня, были ли какие-нибудь проблемы между мной и мистером Роджерсом, но я ушел от ответа – сказал, что никаких проблем не было.

По окончании шоу эти две репортерши сказали мне, что, на их взгляд, шоу прошло замечательно и без моего отчета. Мы расстались друзьями.

В ту ночь я прилетел в Калифорнию и провел свою пресс-конференцию во вторник в Калтехе. Пришло огромное количество репортеров. Некоторые задавали вопросы по поводу моего отчета, но большинство интересовал слух, будто я угрожал убрать свое имя с отчета комиссии. И я поймал себя на том, что снова и снова вещаю им, что никаких проблем с мистером Роджерсом у меня не было.

Запоздалые соображения

Сейчас, когда у меня было больше времени подумать об этом, мне по-прежнему нравится мистер Роджерс и по-прежнему остается ощущение, что все о’кей. По моему мнению, он прекрасный человек. За время работы комиссии я сумел оценить его способности и его квалификацию и очень его уважаю. Мистер Роджерс производил очень хорошее, приятное впечатление, так что я зарезервировал в голове возможность – не как подозрение, но как неизвестное, – что нравится он мне потому, что он знал, как сделать так, чтобы мне понравиться. Я предпочитаю считать, что он и в самом деле прекрасный человек, именно такой, каким кажется. Однако я пробыл в Вашингтоне достаточно долго и знаю, что утверждать этого я не могу.

Я абсолютно не представляю, что мистер Роджерс думает обо мне. У меня сложилось впечатление, что, хотя вначале я и был для него как заноза в заднице, он относится ко мне прекрасно. Быть может, я ошибаюсь, но если он относится ко мне так же, как отношусь к нему я, то это хорошо.

Мистер Роджерс был юристом, и для него оказалось непростой задачей управлять работой комиссии, исследующей, по существу, технический вопрос. С помощью доктора Кила он, как мне кажется, успешно справился с техническими аспектами этой работы. Но меня поразило, что имели место несколько сомнительных моментов, связанных с важными персонами в НАСА.

Всякий раз, когда мы разговаривали с руководителями высшего звена, они повторяли, что знать не знали о проблемах ниже их уровня. То же самое мы опять получаем сейчас в слушаниях по делу «Иран-Контрас»[58], но в то время такого рода ситуация была для меня внове: либо парни наверху не знали – в таком случае они должны были знать, либо они знали – в таком случае они нам лгут.

Когда мы выяснили, что мистер Маллой надавил на «Тиокол» с запуском, мы слышали раз за разом, что более высокий уровень руководства НАСА ничего об этом не знал. Думается, что мистер Маллой уведомил бы вышестоящих во время этой серьезной дискуссии, сказав что-то вроде: «Есть вопрос относительно того, следует ли лететь завтра утром, и у инженеров «Тиокола» имеются кое-какие возражения, но мы решили лететь в любом случае – что вы об этом думаете?» Но вместо этого Маллой сказал что-то вроде: «Все вопросы решены». По-видимому, существовала некая причина, по которой парни, занимающие нижний уровень, не сообщают о своих проблемах на следующий уровень.

Я выдвинул теорию, обсудил ее со значительным количеством людей, и многие объяснили мне, почему она ошибочна. Но я не помню их объяснений, а потому не могу удержаться от того, чтобы поведать, что, по моему мнению, привело к подобному отсутствию передачи информации в НАСА.

Когда НАСА пыталась отправиться на Луну, было море энтузиазма: это была цель, которую каждый стремился достичь. Они не знали, сумеют ли что-то сделать, но все работали сообща.

Эта мысль появилась у меня потому, что я работал в Лос-Аламосе и испытал напряжение и прессинг совместной работы по созданию атомной бомбы. Когда у кого-то проблема – скажем, с детонатором, – каждый знает, что это серьезная проблема, все обдумывают, как ее разрешить, вносят свои предложения, и, услышав о решении, они взволнованны, потому что это значит, что их работа теперь полезна: если бы детонатор не сработал, то не сработала бы и бомба.

Я полагал, что то же самое происходило раньше и в НАСА: если скафандр не работает, то они не смогут отправиться на Луну. Таким образом, каждый заинтересован в проблемах другого.

Но потом, когда лунный проект завершился, у НАСА были уже все эти люди в совокупности: большая организация в Хьюстоне, большая организация в Хантсвилле, не говоря уже о Кеннеди во Флориде. Вы ведь не захотите, закончив крупный проект, увольнять людей и выбрасывать их на улицу, – итак проблема в том, что делать?

Вы должны убедить конгресс, что существует проект, которым может заниматься только НАСА. Чтобы это сделать, необходимо – по крайней мере очевидно необходимо в данном случае – преувеличить: преувеличить, насколько экономичным будет шаттл, преувеличить, насколько часто он будет летать, преувеличить, насколько он будет безопасным, преувеличить научные данные, которые будут получены. «Шаттл может выполнить столько-то полетов, это будет стоить столько-то; мы летали на Луну, поэтому мы можем сделать и это!»

Тем временем, как я могу догадаться, инженеры внизу говорят: «Нет-нет! Мы не можем совершить столько полетов. Если нам придется совершить так много полетов, то это будет означать то-то!» И: «Нет, мы не можем это сделать с таким количеством денег, потому что это будет означать, что мы должны делать так-то!»

Ну а ребята, которые пытаются получить одобрение конгресса на свои проекты, не хотят слышать таких разговоров. Лучше, если они не будут это слышать, так они будут «честнее», – они не хотят оказаться в таком положении, что придется лгать конгрессу! Так что очень скоро отношение начинает меняться: нежелательная информация, поступающая снизу: «У нас проблема с изоляционными прокладками, ее нужно решить до следующего полета», – пресекается высоким начальством и менеджерами среднего звена: «Если вы будете говорить мне о проблеме уплотнителей, то нам придется запретить полеты, чтобы это исправить». Или: «Нет-нет, продолжайте полеты, потому что иначе это будет плохо выглядеть» или: «Не говорите мне, я не желаю об этом слышать».

Возможно, они не заявляют открыто: «Не говорите мне», – просто не одобряют передачу информации, что одно и то же. Вопрос не в том, что было записано или кто кому и что именно должен говорить, вопрос в том, рады ли вас слушать, когда вы сообщаете кому-то о какой-то проблеме, и просят ли: «Расскажите мне больше» – и: «А вы то и это пробовали?» или: «Что ж, посмотрим, что вы можете сделать», – это ведь уже полностью другая атмосфера. Но если вы раз, другой пытаетесь передать информацию, и вас отталкивают, то очень скоро вы решаете: «Да пошло оно к черту».

Вот это и есть моя теория: из-за того, что преувеличение верхов не согласовывалось с реальностью внизу, передача информации замедлялась и в конечном счете оказалась заблокирована. Вот каким образом стало возможным, что те, кто наверху, не знали.

Есть и другая возможность – они знали и только говорили, что не знают.

Я искал предыдущего директора НАСА – сейчас я не помню его имени, – который возглавляет какую-то компанию в Калифорнии. Я подумал, что поговорю с ним, когда буду дома во время одного из коротких перерывов, и скажу ему: «Все они говорят, что не знают. В этом есть смысл? Каким образом можно было бы в этом разобраться?»

Он так и не ответил ни на один из моих звонков. Быть может, он не хотел разговаривать с членом комиссии, который расследует поведение вышестоящих; быть может, с него уже хватило НАСА и он не желал в это впутываться. А я и без того был очень занят, и потому не настаивал.

Осталось множество разных вопросов, которые мы не расследовали. Один из них был связан с тайной мистера Беггса, бывшего директора НАСА, которого сняли с поста в результате расследования, не имевшего никакого отношения к шаттлу; его заменил Грэм незадолго до катастрофы. Тем не менее оказалось, что Беггс каждый день приходил в свой старый кабинет. К нему заглядывали люди, хотя с Грэмом он никогда не разговаривал. Чем он занимался? Быть может, существовала какая-то деятельность, которой он по-прежнему руководил?

Время от времени я пытался заинтересовать мистера Роджерса такими подозрительными моментами. Я говорил: «В нашей комиссии есть юристы, есть руководители компаний, у нас есть превосходные специалисты по широкому кругу вопросов. У нас есть люди, которые знают, как получить ответы, когда кто-то не хочет чего-то говорить. Я не знаю, как это сделать. Если мне говорят, что вероятность выхода из строя 1 к 105, я знаю, что этот человек порет чушь, – но я не знаю, что естественно в бюрократической системе. Мы должны были собрать больших шишек вместе и задавать им вопросы: и точно так же, как мы расспрашивали менеджеров второго уровня вроде мистера Маллоя, мы должны расспросить и первый уровень».

Он отвечал: «Ну, думаю, да».

Позже мистер Роджерс рассказал мне, что написал письмо каждому из важных персон, но те ответили, что им абсолютно нечего нам сказать.

Был еще и вопрос давления со стороны Белого дома.

Идея отправить в космос учителя как символ приверженности нации к образованию исходила от президента. Он выдвинул ее год назад в обращении «О положении в стране». Теперь, год спустя, вновь приближалось время ежегодной речи «О положении в стране». Было бы самое оно – учитель в космосе говорит с президентом и конгрессом. Косвенное доказательство было очень сильным.

Я переговорил на этот счет со многим людьми и услышал разные мнения, но в итоге сделал вывод, что давления Белого дома не было.

Прежде всего, человек, который вынудил «Тиокол» изменить свою позицию, мистер Маллой, был менеджером второго уровня. Заранее никто не мог предвидеть, что может помешать запуску. Если представить, что Маллою сказали: «Обеспечьте, чтобы шаттл полетел завтра, потому что этого хочет президент», – то придется представить и то, что это должны были сказать всем остальным на его уровне, – а на его уровне множество людей. А если сообщать такому количество людей – то утечка произойдет обязательно. Значит, такое оказание давления довольно неправдоподобно.

К тому времени, когда работа комиссии завершилась, я гораздо лучше понял, как все функционирует в Вашингтоне и в НАСА. Наблюдая за их деятельностью, я сделал вывод, что люди, работающие в большой системе, такой как НАСА, знают, что нужно делать, и без того, чтобы им это говорили.

И так уже было сильное давление, чтобы шаттл продолжал летать. У НАСА имелся график полетов, который старались соблюдать просто для того, чтобы показать возможности НАСА – не важно, намерен ли президент выступать с речью в этот вечер или нет. Я не верю, чтобы со стороны Белого дома имели место какие-то непосредственные действия или особые усилия. Этого вовсе и не требовалось – поэтому я не верю, что это делалось.

Я мог бы привести вот какую аналогию. Всем вам известны знаки, которые иногда можно увидеть в задних окнах автомобиля, – маленькие желтые ромбы, которые сообщают: «РЕБЕНОК НА БОРТУ» и тому подобное? Вам не нужно говорить мне, что в машине ребенок: я и так собираюсь ехать осторожно! Что я должен сделать, увидев это «ребенок на борту»: вести себя как-то иначе? Как будто я вдруг сразу поеду осторожнее и не врежусь в машину с ребенком, если я в любом случае стараюсь не врезаться!

Так и НАСА пыталась запустить шаттл в любом случае: не нужно сообщать, что там ребенок на борту, или что там учитель на борту, или что президенту важно, чтобы полетел этот шаттл.

* * *

Теперь, когда я обсудил с некоторыми людьми свои впечатления от работы в комиссии, я думаю, что начал понимать кое-какие вещи, которые прежде так хорошо не понимал. Одна из них связана с тем, что я сказал доктору Килу и что его так сильно расстроило. Недавно я поговорил с человеком, который провел в Вашингтоне очень много времени, и я задал ему один вопрос (если бы он не воспринял этот вопрос правильно, то мог бы счесть его смертельным оскорблением). Я хотел бы прояснить этот вопрос, поскольку, как мне кажется, имелась реальная возможность, что именно это я и сказал доктору Килу.

Единственный известный мне путь к достижению реального успеха в науке – той области, которая мне знакома, – это очень тщательно описывать события, безотносительно того, какими они должны быть по вашему ощущению. Если у вас есть теория, то вы должны попытаться в равной степени объяснить ее положительные и отрицательные аспекты. В науке постигаешь своего рода стандарт цельности и честности.

В других областях – к примеру, в бизнесе – это не так. Скажем, почти всякая реклама, которую вы видите, совершенно явно предназначена для того, чтобы так или иначе одурачить покупателя: то, что вам читать не следует, набрано мелким шрифтом; утверждения сформулированы невразумительно. Каждому очевидно, что продукт не представляют по-научному и сбалансированно. Следовательно, в торговом бизнесе мы наблюдаем отсутствие всестороннего подхода.

Моему отцу были присущи дух и непредвзятость ученого, однако он был торговцем. Помнится, я как-то задал ему такой вопрос: «Как цельная натура может быть торговцем?»

Он ответил: «Честно говоря, многие торговцы хитрят в бизнесе – им кажется, что так легче продавать. Но я пытался обходиться без этого двуличия и нахожу, что такое поведение имеет свои преимущества. Но на самом деле я и не сумел бы торговать по-другому. Если покупатель вообще думает, то он поймет, что с другим продавцом у него был неудачный опыт, тогда как с вами ничего такого не было. Вот так в конце концов некоторые покупатели остаются с тобой надолго и ценят это».

Мой отец не был крупным, преуспевающим, знаменитым торговцем; он работал менеджером по продажам в не очень большой компании форменной одежды. Он был вполне преуспевающим, но не чрезмерно.

Когда я вижу конгрессмена, который высказывает свое мнение или что-то в этом роде, я всегда задаюсь вопросом, действительно ли это его настоящее мнение или же это мнение, предназначенное для того, чтобы победить на выборах. Судя по всему, это главная проблема для политиков. Поэтому мне зачастую бывает интересно: а какое, собственно, отношение прямота имеет к работе в правительстве?

Доктор Кил же начал с того, что сказал мне, что имеет степень по физике. Я всю жизнь считаю, что каждый физик наделен прямодушием – возможно, я наивен, – так что я, должно быть, задал ему вопрос, над которым часто размышляю: «Как недвуличный человек может работать в Вашингтоне?»

Этот вопрос очень легко истолковать превратно: «Поскольку вы работаете в Вашингтоне, вы не можете не быть двуличным!»

И еще один момент, который я теперь лучше понимаю, – это откуда возникла идея о воздействии холода на изоляционные кольца. Ведь это генерал Кутина позвонил мне и сказал: «Я возился со своим карбюратором и подумал: каким образом холод влияет на кольца?»

Ну вот, выяснилось, что кто-то из насовских астронавтов сказал ему, что имеется информация, где-то в работах НАСА, что кольца полностью утрачивают свою упругость при низких температурах – а в НАСА не говорили об этом ни слова.

Но генерала Кутину беспокоила карьера этого астронавта, так что, пока генерал возился с карбюратором своей машины, он на самом деле размышлял над вопросом: «Как бы мне подать эту информацию и не подставить моего друга-астронавта?» Он нашел решение – озадачить профессора, и план сработал блестяще.

Приложение Ф: Личные наблюдения по поводу надежности шаттла

Введение

Оказалось, что существует колоссальная разница во мнениях относительно вероятности катастрофы с потерей шаттла и человеческих жизней[59]. Диапазон оценок приблизительно от 1 к 100 до 1 к 100 000. Более высокие цифры исходят от инженеров по эксплуатации шаттла, а минимальные – от менеджеров. Так каковы же причины и следствия такого отсутствия согласия? Если учесть, что вероятность 1 к 100 000 означает, что можно запускать шаттл каждый день 300 лет подряд в расчете, что потеряют только один шаттл, то стоит спросить: «В чем же причина фантастической веры руководства в эту конструкцию?»

Мы также выявили, что сертификационные критерии, применяемые при экспертизах готовности к полету, часто претерпевают постепенные изменения в сторону уменьшения строгости этих критериев. То, что раньше при запусках была та же самая степень риска, и это не приводило к аварии, часто дается в качестве аргумента, что и теперь безопасность должным образом обеспечена при тех же условиях. Поэтому и недостатки принимаются снова и снова – иногда без достаточно серьезной попытки их устранить, и эти недостатки так и остаются, и полет из-за этого иногда не откладывают.

Есть несколько источников информации: опубликованные критерии сертификации, включающие историю модификаций в виде разрешений на отступления от требований технических условий и одобренных отклонений от этих условий; в дополнение – записи экспертиз готовности перед каждым полетом, документирующие те аргументы, которые приводились для принятия рисков данного полета. Информация получена из прямых свидетельских показаний и отчетов сотрудника службы безопасности дальних полетов Луиса Дж. Уллиана в том, что касается истории успешного использования твердотопливных ракетных ускорителей. Им было предпринято дальнейшее изучение (в качестве председателя Совета безопасности аварийного прекращения запуска, СБАПЗ) при попытке определить риски, влекущие за собой возможные катастрофы, при которых может иметь место радиоактивное загрязнение, при возможном запуске летательных аппаратов с плутониевым источником питания (который называют радиоактивным термогенератором, РТГ) в будущих космических полетах. В распоряжении также имеется исследование НАСА по этому вопросу. По вопросам истории использования основных (маршевых) двигателей шаттла были проведены опросы руководителей и инженеров Маршалла, а с инженерами «Рокетдайна» проведены неофициальные собеседования. С независимым инженером-механиком (из Калтеха), который консультировал НАСА по двигателям, тоже было проведено неофициальное собеседование. Посещение Джонсона было устроено для сбора информации по надежности бортовой электроники (компьютеры, сенсоры, датчики). Наконец, имеется отчет «Обзор аттестационных инструкций, которые могут применяться для ракетных двигателей многоразового использования на пилотируемых летательных аппаратах», подготовленный в лаборатории реактивного движения по двигателям Н. Муром и другими в феврале 1986 года для штаб-квартиры НАСА, Управление космических полетов. В этом отчете рассматриваются методы, которые используются ФУГА и военными для аттестации своих турбореактивных и ракетных двигателей. С авторами также проводились неофициальные собеседования.

Твердотопливные ракетные ускорители (ТРУ)

Оценка надежности твердотопливных ракетных ускорителей (ТРУ) была проведена служащими по обеспечению безопасности на основании изучения опыта всех предшествующих полетов ракет. Из общего числа полетов – примерно 2900 – неудачных 121 (1 из 25). Однако это число включает так называемые «ранние ошибки» – это касается тех ракет, в которых конструкционные ошибки были обнаружены и устранены на первых нескольких запусках. Более разумной цифрой для готовых ракет можно назвать 1 к 50. При особенно тщательном отборе деталей ракет и их проверке может быть достигнут показатель ниже чем 1 к 100, но цифра 1 к 1000, возможно, вообще недостижима при современной технологии. (Поскольку на каждом шаттле имеются два твердотопливных ускорителя, показатели отказов нужно удваивать, чтобы получить показатели отказов шаттла по причине отказа ТРУ.)

Официальные лица НАСА утверждают, что эта цифра намного ниже. Они указывают, что «поскольку шаттл – пилотируемый аппарат, то вероятность успешного выполнения задания непременно очень близка к 1,0». Не очень, впрочем, ясно, что значит эта фраза. То ли вероятность близка к 1, то ли она должна быть близка к 1? Далее они объясняют: «Исторически, именно эта чрезвычайно высокая степень успешности выполнения задания и вызвала разницу в стратегическом подходе между пилотируемыми программами полета в космос и непилотируемыми программами; то есть использование численной вероятности против суждения инженеров». (Эти цитаты взяты из отчета «Данные по космическому шаттлу для анализа безопасности использования РТГ для полетов в космос», страницы 3–1 и 3–2, 15 февраля, 1985, НАСА, Космический центр им. Линдона Джонсона.) Правда, если бы вероятность отказа была такой низкой, как в соотношении 1 к 100 000, то потребовалось бы неимоверное число испытаний, чтобы эту вероятность определить: вы бы не получили ничего, кроме последовательности безукоризненных полетов без какой бы то ни было точной цифры, – можно только сказать, что пока вероятность, похоже, меньше, чем количество таких полетов в последовательности. Но если реальная вероятность не так мала, то полеты выявляли бы проблемы, близкие к аварийным – а возможно, и фактические аварии, – при приемлемом числе испытаний, так что стандартные статистические методы могли бы дать корректную оценку. На самом деле предыдущий опыт НАСА иногда показывал почти такие затруднения, близкие к аварийным, и даже аварии, это все предупреждение, что вероятность аварийного полета не так уж мала.

Еще одна непоследовательность в аргументах в пользу того, что не следует определять надежность через исторический опыт (как это делал сотрудник по безопасности полетов), – это обращение НАСА к истории: «Исторически именно эта чрезвычайно высокая степень успешности выполнения задания…» Наконец, если мы должны заменить стандартно используемую численную вероятность суждением инженеров, почему мы обнаруживаем такое чудовищное несоответствие между оценками руководства и суждением инженеров? Вроде получается, что с той или иной целью – может, для внутреннего, может, для внешнего пользования – руководство НАСА настолько преувеличивает надежность своего продукта, что это уже из области фантастики.

Я не буду повторять здесь историю аттестации и осмотров полетной готовности (см. другие части отчета комиссии), но то, что изоляционные прокладки были все-таки признаны годными к эксплуатации, притом что при предыдущих полетах проявилась эрозия и просачивание газа, – совершенно ясно. Полет «Челленджера» – прекрасный пример: есть несколько ссылок на предыдущие полеты; приемка и успех этих полетов берется как доказательство безопасности. Но ведь эрозия и просачивание газа – это не то, что предусмотрено конструкцией.

Они предупреждают о том, что что-то неисправно. Оборудование работает не так, как ожидалось, а потому существует опасность того, что оно начнет работать с еще большими отклонениями неожиданным и не совсем понятым образом. То, что это раньше не привело к катастрофе, не гарантирует, что такое не произойдет в следующий раз, пока это не будет полностью понятным. При игре в русскую рулетку то, что первый выстрел оказался безопасным, вряд ли утешит на следующем. Происхождение и последствия эрозии и просачивания газа не были поняты. Эрозия и просачивание газа не происходили одинаково во всех полетах и во всех соединениях: иногда они были больше, иногда меньше. И почему – в какой-то момент, когда возникнут подходящие условия, – эрозия и просачивание газа не станут еще больше – что и приведет к катастрофе?

Несмотря на эти то и дело возникающие изменения, официальные лица вели себя так, словно они эти изменения понимают, приводя друг другу вроде бы логичные аргументы – зачастую ссылаясь на «успех» предыдущих полетов. Например, при определении, безопасен ли полет рейса 51-L ввиду эрозии кольца во время рейса 51-С, было замечено, что глубина эрозии была равна лишь одной трети радиуса изоляционного кольца. Было отмечено, что при эксперименте по разрезанию, для того чтобы кольцо вышло из строя, его понадобилось разрезать на глубину в один радиус этого кольца. Вместо того чтобы всерьез обеспокоиться из-за того, что изменения плохо понятых условий могут на этот раз создать более глубокую эрозию, было заявлено, что «коэффициент безопасности (запас прочности) равен трем».

Это весьма странный метод использования инженерного термина «коэффициент безопасности». Если мост строят для того, чтобы он выдерживал определенную нагрузку и чтобы его балки при этом не испытывали постоянную деформацию, не трескались и не ломались, то его могут спроектировать так, чтобы используемые материалы выдерживали тройную нагрузку. Этот «коэффициент безопасности» необходим, чтобы учесть неопределенные превышения нагрузки, неизвестные дополнительные нагрузки или слабые места материала, который может иметь непредвиденные дефекты и так далее. Но если новый мост подвергается предусмотренной нагрузке и на балке при этом появляется трещина, то это недостаток конструкции. И у этого моста вообще нет никакого запаса прочности, даже если он и не обрушится, потому что трещина прошла только на одну треть диаметра. Изоляционные кольца твердотопливных ускорителей по конструкции не должны эродировать. Эрозия указывает, что что-то не так. Эрозия – это не то, что подразумевает безопасность.

Без полного понимания никак невозможно быть уверенным, что в следующий раз не возникнет эрозия в три раза серьезней, чем та, что была в прошлый раз. Тем не менее официальные лица дурачат сами себя, считая, что у них есть такое понимание и уверенность, несмотря на специфические изменения время от времени. Для вычисления эрозии была построена математическая модель. Эта модель основывалась не на физическом понимании, а на подборе эмпирической кривой. В частности, предполагалось, что струя горячего газа ударяется о материал кольца, а тепло определяется в точке покоя (согласно рациональным физическим законам термодинамики). Но чтобы определить, насколько глубоко эродировала резина, допускалось, что эрозия изменяется как 0,58 тепловой мощности, причем число 0,58 определяется ближайшей точкой кривой. Как бы то ни было, подгонкой некоторых других чисел было определено, что модель согласуется с эрозией (на глубину одной трети радиуса кольца). В этом анализе самое неправильное – это полагаться на ответ! Неопределенности появляются в этой модели повсюду. Насколько сильной будет струя газа – непредсказуемо; это зависело от размера отверстий, образовавшихся в замазке. Просачивание газа показало, что кольцо могло отказать даже при частичной эрозии. Всем была известна неопределенность эмпирической формулы, так как кривая проходила не прямо через точки экспериментальных данных, которыми она определялась. Точек была туча: некоторые располагались в два раза выше, другие в два раза ниже сглаженной кривой, так что только по этой причине эрозия могла вдвое превосходить предсказанную. Подобные неопределенности существовали и в отношении других констант в формуле и т. д., и т. п. При использовании математической модели следует обращать особое внимание на неопределенности.

Главные двигатели космического шаттла (ГДКШ)

Во время полета 51-L все три главных двигателя шаттла работали прекрасно, даже на этапе останова в последние мгновения, уже после прекращения подачи топлива. Впрочем, встает вопрос: допустим, если бы отказали двигатели и мы провели бы столь же детальное расследование, как и для твердотопливного ускорителя, то было ли выявлено бы подобное отсутствие внимания к недостаткам и снижение критериев безопасности? Другими словами, ограничивались те самые организационные недостатки, которые внесли свой вклад в катастрофу, только сектором твердотопливного ускорителя или же эти недостатки вообще присущи НАСА как таковой? С этой целью были исследованы и главные двигатели космического шаттла, и бортовая электроника. Но не орбитальный модуль или внешний топливный резервуар.

Двигатель – это конструкция гораздо более сложная, чем твердотопливный ускоритель, и в нем используются более детализированные инженерные разработки. В общем, эти разработки, похоже, высокого качества, и недостаткам и дефектам, обнаруженным в работе двигателя, уделяется должное внимание.

Как правило, такие двигатели конструируются (для военного или гражданского летательного аппарата) по так называемой составной системе, то есть как составная конструкция, проектируемая «снизу вверх». Прежде всего необходимо полностью понять свойства и ограничения материалов, которые будут использоваться (для лопаток турбины, к примеру), что выявляется в ходе испытаний на экспериментальных установках. Уже имея эти знания, проектируют и тестируют – каждую в отдельности – те составные части конструкции, в которых большее число деталей (такие как подшипники). По мере обнаружения недостатков и ошибок проектирования их исправляют и проверяют последующим тестированием. Так как за раз тестируются только детали конструкции, проведение испытаний и требуемые модификации не обходятся чрезмерно дорого. Наконец, дело доходит до окончательной конструкции всего двигателя согласно заданным техническим условиям. К этому времени уже высока вероятность того, что двигатель, в общем, получился удачно или что любые неполадки можно легко устранить и проанализировать, потому что виды отказа, ограничения материалов и так далее были хорошо поняты. Таким образом, с большой долей вероятности можно утверждать, что модификации по устранению трудностей на окончательном этапе не очень сложно сделать, поскольку бо́льшая часть серьезных проблем уже была обнаружена и рассмотрена ранее, на менее затратных этапах процесса.

Основной же двигатель космического шаттла сконструирован иначе – «сверху вниз», так сказать. Все детали двигателя проектировались и составлялись в одно целое сразу, при относительно небольшом детальном предварительном изучении материалов и компонентов конструкции. И теперь, когда обнаруживаются неполадки в подшипниках, лопатках турбины, охлаждающих трубах и т. п., гораздо дороже и сложнее отыскать причины и внести изменения. Например, обнаружены трещины на лопатках турбины кислородного турбонасоса высокого давления. Вызваны ли они дефектами материала, влиянием кислородной атмосферы на свойства материала, температурными нагрузками при запуске или остановке, вибрациями и напряжением в стационарном рабочем режиме или же трещины образуются главным образом из-за резонанса на определенных скоростях или из-за чего-то еще? Сколько времени проработает насос от появления трещины до поломки из-за этой трещины и как это зависит от уровня мощности? Использовать укомплектованный двигатель как испытательный стенд для разрешения подобных вопросов чрезвычайно дорого. Никто не хочет терять целые двигатели, чтобы узнать, где и как может произойти поломка. Тем не менее точное знание этой информации является существенным для того, чтобы быть уверенным, что двигатель надежен в эксплуатации. А без детального понимания такая уверенность не может быть достигнута.

Следующий недостаток метода проектирования «сверху вниз» состоит в том, что если и достигнуто понимание, в чем именно неисправность, то может получиться так, что для ее устранения надо изменить форму корпуса турбины – а это может оказаться невозможно осуществить, если не переконструировать весь двигатель.

Основной двигатель шаттла – это поразительный механизм. У этого двигателя соотношение силы тяги к весу больше, чем у любого ранее созданного двигателя. Он построен на грани – а иногда и за гранью – всего имеющегося инженерного опыта. А потому, как и ожидалось, в нем оказалось множество различных изъянов и сложностей. К сожалению, из-за того, что двигатель спроектирован по методу «сверху вниз», трудно найти и устранить эти недостатки. Цель проекта – двигатель со сроком службы на 55 заданий, что эквивалентно 27 000 секундам работы (500 секунд на каждом задании, или то же время на испытательном стенде), – так и не была достигнута. Двигатель теперь требует очень частого ремонта и замены важных деталей, таких как турбонасосы, подшипники, корпуса из листового металла и так далее. Топливный турбонасос высокого давления требуется заменять через каждые три или четыре эквивалента задания (хотя и можно устранить неполадки), а кислородный турбонасос высокого давления – через каждые пять или шесть. Это самое большее 10 процентов изначальных проектных характеристик. Но здесь главная проблема – определение надежности.

В общей сложности за 250 000 секунд работы серьезные неисправности двигателей случались, наверное, 16 раз. Инженеры уделяют пристальное внимание этим неисправностям и стараются устранить их в кратчайшие сроки, изучая результаты испытаний на специальных установках, спроектированных опытным путем для недостатка, о котором идет речь; они проводят тщательную проверку двигателя в поисках того, что может дать подсказку (например, трещин), и дальнейшего значительного исследования и анализа. Таким образом, упорным трудом многие проблемы были, видимо, решены, несмотря на сложности конструкции «сверху вниз».

Вот перечень некоторых из этих проблем (и их статус):

• Трещины лопатки турбины в топливных турбонасосах высокого давления (ТТНВД). (Может быть решена.)

• Трещины лопаток турбины в кислородных турбонасосах высокого давления (КТНВД). (Не решена.)

• Пробой линии форсажного искрового воспламенителя (ФИВ). (Возможно, решена.)

• Поломка предохранительного клапана. (Вероятно, решена.)

• Эрозия камеры ФИВ. (Вероятно, решена.)

• Растрескивание листового металла корпуса турбины ТТНВД. (Вероятно, решена.)

• Повреждение футеровки труб для охлаждения ТТНВД. (Вероятно, решена.)

• Поломка выходного коленчатого патрубка основной камеры сгорания. (Вероятно, решена.)

• Сдвиг сварного шва входного коленчатого патрубка основной камеры сгорания. (Вероятно, решена.)

• Субсинхронный вихрь КТНВД. (Вероятно, решена.)

• Система аварийного отключения ускорения полета (частичный отказ системы с резервированием). (Вероятно, решена.)

• Растрескивание подшипников. (Частично решена.)

• Вибрация с частотой 4000 герц, которая приводит к неисправности для некоторых двигателей. (Не решена.)

Многие из этих вроде бы решенных проблем были трудностями ранней стадии новой конструкции: 13 из них случились в первые 125 000 секунд и только 3 – в последующие 125 000 секунд. Естественно, никогда нельзя быть уверенным, что с недочетами покончено; но при устранении некоторых из них искали не ту причину. Нет ничего нерационального в предположении, что может быть хотя бы один сюрприз в следующие 250 000 секунд, вероятность равна 1/500 для каждого двигателя на каждом задании. Во время выполнения полета имеются три двигателя, но возможно, что некоторые аварии будут автономными и повлияют только на один двигатель. (Шаттл может прервать задание всего с двумя двигателями.) Следовательно, скажем, что сами по себе неизвестные сюрпризы не позволяют нам предположить, что вероятность провала задания из-за основных двигателей шаттла менее чем 1/500. К этому мы должны добавить вероятность неудачи, вызванной известными, но еще не решенными проблемами. Эти проблемы мы рассмотрим ниже.

(Инженеры «Рокетдайна», изготовителя, оценивают полную вероятность как 1/10 000. Инженеры Маршалла оценивают ее как 1/300, тогда как руководство НАСА, которых информируют инженеры, заявляют, что она 1/100 000. Независимый инженер-консультант НАСА счел корректной оценкой 1 или 2 к 100.)

История того, по какому принципу проводится аттестация, сбивает с толку и труднообъяснима. Первоначально вроде бы правило было такое: два образца двигателя должны каждый безотказно проработать двойной срок, поскольку время непрерывной эксплуатации устанавливается в соответствии с правилом 2x. По крайней мере такова практика ФУГА, и, видимо, первоначально она была принята и НАСА; по их предположениям, этот установленный срок соответствует 10 заданиям (то есть 20 заданиям для каждого образца). Очевидно, что лучшими двигателями, используемыми для сравнения, будут те из них, у которых самый большой полный срок эксплуатации (полет плюс испытания), так называемые флагманы флота. Но что, если третий образец двигателя и несколько других выйдут из строя за короткое время? Конечно, мы не можем считать, что безопасность обеспечена, потому что два двигателя проработали необычно долго. Короткий срок может лучше характеризовать реальные возможности, и в духе коэффициента безопасности, равного 2, нам следует оперировать половиной времени недолговечных образцов.

Медленный сдвиг в сторону снижения коэффициента безопасности можно увидеть на многих примерах. Возьмем из их числа лопатки турбины ТТНВД. Прежде всего отказались от идеи тестирования всего двигателя. Каждый двигатель состоит из множества важных компонентов (таких как сами турбонасосы), которые часто заменяют, так что правило 2x нужно сдвигать от двигателей к их составляющим. Таким образом, мы принимаем ТТНВД на данный установленный аттестационный срок, если два образца успешно проработали вдвое больше этого времени (и, конечно же, на практике, больше не настаиваем, что это время равно 10 заданиям). Но что значит «успешно»? ФУГА называет трещину лопатки турбины отказом, для того чтобы действительно обеспечить коэффициент безопасности более 2 на практике. Между моментом зарождения трещины и тем моментом, когда она станет достаточно большой, чтобы произошла поломка, есть интервал, когда двигатель еще может работать. (ФУГА разрабатывает новые правила, которые учитывают это дополнительное время, но примет их только в том случае, если будет проведен доскональный анализ по известным моделям, в рамках известного опыта и для основательно протестированных материалов. Ни одно из этих условий не применимо к главным двигателям шаттла.)

Трещины были обнаружены на лопатках турбины многих ТТНВД второй ступени. В одном случае трещины обнаружили после 1900 секунд работы, а в другом они не были обнаружены после 4200 секунд, хотя обычно такие более длительные периоды работы выявляют трещины. Чтобы понимать, о чем здесь идет речь, мы должны осознать, что нагрузка очень сильно зависит от уровня мощности. Полет «Челленджера», как и предыдущие полеты, был на уровне, обозначенном как 104 процента от номинальной мощности в течение большей части времени работы двигателей. Судя по некоторым данным документов, предполагается, что при 104 процентах номинальной мощности трещины не появляются примерно вдвое дольше, чем при 109 процентах, или уровне полной мощности (УПЛ). Будущие полеты должны были выполняться при 109 процентах из-за более тяжелых полезных нагрузок, и очень многие испытания проводились именно при таком уровне мощности. Следовательно, при делении времени при 104 процентах на 2 мы получаем единицы, которые называются эквивалентным уровнем полной мощности (ЭУПЛ). (Очевидно, этим вводится некоторая неопределенность, но она не была изучена.) Самые ранние трещины, упомянутые выше, образовались при 1375 секундах ЭУПЛ.

Теперь правило аттестации стало таким: «ограничить все лопатки турбин второй ступени максимум 1375 секундами ЭУПЛ». Если кто-то возразит, что коэффициент безопасности 2 при этом потерян, то ему скажут, что одна турбина проработала в течение 3800 секунд ЭУПЛ без трещин, и половина от этого 1900, так что мы более консервативны. Мы одурачили самих себя трояко. Первое, у нас есть только один образец, и он не флагман флота: у двух других образцов за 3800 секунд (или больше) ЭУПЛ имелись 17 треснувших лопаток. (В двигателе 59 лопаток.) Затем мы отказались от правила 2x и произвели замену на эквивалентное время (1375). И наконец, 1375 – то, где трещина была обнаружена. Мы можем сказать, что не было найдено трещин ниже 1375, но последний раз, когда мы смотрели и трещин не было, – это 1100 секунд ЭУПЛ. Мы не знаем, когда именно образовалась трещина между этими двумя моментами. Например, трещины могли образоваться при 1150 секундах ЭУПЛ. (Примерно две трети наборов лопаток, тестируемых с превышением 1375 секунд ЭУПЛ, имели трещины. Некоторые недавние эксперименты действительно показали трещины уже при 1150 секундах.) Было важно не снижать это число, так как шаттл должен был использовать свои двигатели очень близко к их пределу ко времени окончания полета.

Наконец, заявляют, что от коэффициента не отказались и что система безопасна, при этом отказываясь от принятой практики ФУГА, что трещин быть не должно и считая отказом только полностью разрушенную лопатку. С таким определением еще ни один двигатель не вышел из строя. Идея состоит в том, что, поскольку есть достаточное время для роста трещины до разрушения, мы можем гарантировать, что все безопасно, проверяя все лопатки на предмет трещин. Если трещины обнаружены, то заменить лопатки, а если ничего не обнаружено, у нас есть достаточно времени для безопасного полета. Таким образом, утверждается, что проблема трещин уже не проблема безопасности полета, а просто проблема технического обслуживания.

Может, это и так. Но насколько хорошо нам известно, что трещины всегда растут достаточно медленно, так что во время полета никакого разрушения не произойдет? Три двигателя проработали длительные периоды времени с несколькими треснувшими лопатками (около 3000 секунд ЭУПЛ), и ни одна лопатка не сломалась.

Можно найти решение этой проблемы. При изменении формы лопатки применяется упрочняющая дробеструйная обработка поверхности, если до изменения новые лопатки не трескались – потом покрыть поверхность изоляцией, что исключает термоудар.

Похожая ситуация просматривается и в истории аттестации КТНВД, но ее детали мы приводить не будем.

В итоге очевидно, что смотры готовности полета и правила аттестации показывают ухудшение в отношении некоторых проблем главных двигателей космического шаттла, почти аналогичное ухудшению, наблюдаемому в правилах для твердотопливных ракетных ускорителей.

Авионика (бортовое электронное оборудование)

Здесь под авионикой подразумевается компьютерная система орбитального модуля, как входные датчики, так и выходные силовые приводы. Сначала мы ограничимся собственно компьютерами и не станем заниматься надежностью входной информации, поступающей от датчиков температуры, давления и т. п., а также тем, насколько точно силовые приводы на выходе – как то́: запуск ракет, механическое управление, дисплеи астронавтов и т. п. – следуют командам компьютера.

Вычислительная система очень детально разработана и содержит свыше 250 000 строк программы. Помимо многого другого программа отвечает за автоматическое управление на всех этапах выведения шаттла на орбиту и за его снижение, пока шаттл не войдет в атмосферу (ниже 1 Маха[60]) и не будет нажата кнопка для выполнения решения о желательном месте посадки. Можно было бы и всю посадку сначала и до конца проводить в автоматическом режиме. (Сигнал выпустить шасси намеренно выведен из-под управления компьютера, это действие должно выполняться пилотом предположительно по соображениям безопасности.) Во время орбитального полета вычислительная система используется для контроля полезной нагрузки, выведения нужной информации на дисплеи астронавтов и обмена информацией с Землей. Очевидно, что безопасность полета требует гарантированной точности этой сложнейшей системы аппаратного и программного обеспечения компьютеров.

Вкратце, надежность аппаратных средств обеспечивается наличием четырех, по сути, независимых идентичных компьютерных систем. Где это возможно, каждый датчик также имеет многократное дублирование – как правило, четырехкратное, – и каждый датчик передает информацию на все четыре линии связи с компьютерами. Если же есть рассогласование в поступающих от датчиков сигналах, то в качестве действующего входного сигнала либо используется определенная средняя величина, либо делается отбор тех значений, которые чаще встречаются в зависимости от обстоятельств. Так как каждый компьютер видит все дублирующие датчики, то все входные данные одинаковы для каждого компьютера, и поскольку алгоритмы, используемые каждым из четырех компьютеров, одинаковы, то результаты на каждом компьютере должны быть идентичными на каждом шаге. Время от времени их сравнивают, но поскольку компьютеры могут работать со слегка отличимыми скоростями, то установлена система приостановок и ждущего режима на определенное время, пока каждое сравнение не будет сделано. Если один из компьютеров не согласуется или запаздывает с готовым ответом, то три других, работающие согласованно, считаются правильными, и компьютер, который ошибся, полностью исключается из системы. Теперь, если из строя выйдет другой компьютер по суждению двух оставшихся, то и он исключается из системы, в этом случае полет не продолжается: начинается снижение к месту посадки и управление берут на себя два оставшихся компьютера. То есть это и есть система с резервированием, так как выход из строя одного компьютера не влияет на выполнение задания. И наконец, в качестве дополнительной гарантии безопасности имеется пятый независимый компьютер, в память которого загружены только программы подъема и снижения и который способен управлять возвращением аппарата на Землю, даже если из строя выйдут более чем два из четырех основных компьютера.

В памяти основных компьютеров не хватает места для всех программ подъема, спуска и полезной нагрузки на весь полет, поэтому астронавты четыре раза загружают нужные программы в память компьютера с кассет.

Требуются гигантские усилия для замены программного обеспечения для столь сложной системы и для проверки новой системы, поэтому аппаратное обеспечение не изменялось с момента разработки транспортной системы шаттла 15 лет назад. Действующее аппаратное обеспечение устарело – например, память старого типа на ферритовых сердечниках. Все сложнее и сложнее найти производителей для поставок таких компьютеров старого образца – надежных и достаточно высокого качества. Современные компьютеры намного более надежны и работают намного быстрее. Это упрощает схемы и позволяет больше сделать. Теперь компьютерам не требуется так много загрузки с кассет, так как их память намного большего объема.

Программное обеспечение проверяется очень тщательно по принципу «снизу вверх». Прежде всего проверяется каждая новая строка программы; затем уже верифицируются разделы программы (модули) со специальными функциями. Область рассмотрения постепенно увеличивается, пока все новые изменения не будут включены в состав всей системы и проверены. Этот полный выход считается конечным продуктом, заново выпущенным. Но группа, занимающаяся верификацией, которая является оппонентом по отношению к группе разработчиков программного обеспечения, работает полностью независимо и тестирует программы так, как это делал бы покупатель выпущенного готового продукта. Существует дополнительная верификация при использовании новых программ в имитаторах полета и т. п. Ошибка на этой стадии верификационного тестирования считается очень серьезной, и ее происхождение изучается очень тщательно, дабы в дальнейшем избегать подобных ошибок. Подобные ошибки, не выявленные на предыдущем этапе опытным путем, были обнаружены раз шесть за все время программирования и изменения программ (для новых или измененных полезных нагрузок). Принцип был такой: вся эта верификация не имеет никакого отношения к программе безопасности; это тест на безопасность в некатастрофической верификации (без учета сценария катастрофы). О безопасности полета можно судить исключительно по тому, насколько хорошо программы ведут себя во время контрольных тестов. Если здесь произойдет отказ, то это будет означать наличие серьезной проблемы и не пройдет незамеченным.

То есть, подводя итог: система проверки программного обеспечения – высочайшего качества. Ничто не указывает на наличие того исподволь происходящего процесса самообмана в пренебрежении стандартами, процесса, столь характерного для систем безопасности твердотопливных ускорителей и маршевых двигателей космического шаттла. И вдобавок как раз недавно имели место предложения руководства урезать такие сложные и дорогостоящие испытания за ненадобностью. Подобным предложениям следует противодействовать, потому что они не оценивают едва заметные взаимные влияния первопричины ошибки, вызванной даже незначительными изменениями программы в той или иной ее части. Но в тех случаях, когда вводится новое значение полезной нагрузки или когда это обусловлено новыми требованиями и модификациями, предложенными пользователями, – в программу вносятся необходимые изменения. Любые изменения обходятся дорого, так как они требуют исчерпывающего тестирования. Правильный способ сэкономить – сократить количество требуемых изменений, но никак не качество тестирования каждого из вносимых изменений.

Можно добавить, что эта сложная система тестирования может быть значительно улучшена на новом аппаратном обеспечении и с новыми способами программирования. Любая конкуренция выявила бы все преимущества опережения. Если новое аппаратное обеспечение – это хорошая идея, то НАСА следовало бы обстоятельно рассмотреть этот вопрос.

И наконец, возвращаясь к датчикам и системам бортовой электроники, мы обнаруживаем, что отношение к системному отказу и надежности далеко не столь хорошее, как для компьютерных системам. Например, трудности возникали с определенными датчиками температуры, которые иногда выходят из строя. И все же спустя восемнадцать месяцев использовались те же самые датчики, по-прежнему иногда отказывающие, пока не пришлось отменить запуск шаттла, потому что два датчика сломались одновременно. И даже в следующем полете этот ненадежный датчик был использован снова. И системы регулирования обратной связи, ракетные сопла, используемые для переориентации и управления в полете, все еще как-то ненадежны. Есть значительная избыточность, но есть также и долгая история отказов, ни один из которых не был достаточно серьезным, чтобы оказать существенное влияние на полет. Действие маневровых сопел контролируется датчиками: если сопло не сработает, то компьютеры выберут другое. Но конструкцией не предусмотрены эти отказы, а потому проблему нужно решать.

Выводы

При соблюдении установленного графика полетов часто бывает так, что техническую подготовку шаттла не удается провести достаточно быстро с соблюдением соответствия ожидаемым значениям первоначальных консервативных сертификационных критериев, созданных для того, чтобы гарантировать очень высокую надежность летательного аппарата. В подобных ситуациях критерии безопасности несколько изменяются – и зачастую приводятся, по всей видимости, логичные аргументы, – и делается это для того, чтобы полеты по-прежнему аттестовывались вовремя. Таким образом, шаттл летает в относительно небезопасном состоянии, с вероятностью аварии порядка одного процента. (Более точную цифру назвать сложно.)

Официальное руководство, с другой стороны, заявляет, что, по их мнению, вероятность отказа в тысячу раз меньше. Одной из причин этого может быть попытка убедить правительство в совершенстве и успешности НАСА, чтобы обеспечить поддержку фондов. Другая причина, быть может, в том, что они искренне верят, что все это так на самом деле, демонстрируя почти немыслимое отсутствие передачи информации между менеджерами и работающими у них инженерами.

Как бы то ни было, все это имело весьма печальные последствия, самое серьезное из которых состоит в поощрении обычных граждан к полету в столь опасной машине, – так, словно здесь достигнута такая же безопасность, как и на обычном авиалайнере. Астронавты, как и летчики-испытатели, знают, насколько рискуют, и мы воздаем им почести за их бесстрашие. Кто может сомневаться, что Мак-Олифф[61] тоже была невероятно отважным человеком, который гораздо в большей степени осознавал риск, на который идет, чем НАСА показывало это нам?

Так давайте дадим рекомендации, гарантирующие, что официальное руководство НАСА ведет дела в реальном мире, понимая технологические слабости и недостатки в достаточной мере для того, чтобы активно пытаться устранить их. Они должны жить в реальном мире при сопоставлении затрат и полезности шаттла с другими методами покорения космоса. И они должны быть реалистами в составлении контрактов и оценке стоимости и сложностей каждого проекта. Следует предлагать только реалистичные графики выполнения полетов, – графики, имеющие разумную вероятность быть реализованными. Если при этом правительство не поддержит НАСА, значит так тому и быть. НАСА обязана быть откровенной, прямой и честной с гражданами, у которых она просит поддержки, чтобы эти самые граждане могли принимать самые мудрые решения, как именно им использовать свои ограниченные ресурсы.

Для успешной технологии реальность должна иметь приоритет над общественным мнением, ведь Природу не обманешь.

Эпилог

Предисловие

Когда я был моложе, я считал, что наука для всех творит добро. Наука, несомненно, приносила пользу; она была хорошая. Во время войны я работал над атомной бомбой. Результат этих научных исследований, безусловно, был делом очень серьезным: он означал истребление людей.

После войны я сильно беспокоился из-за бомбы. Я не знал, каким станет будущее, и, конечно, ни в малейшей степени не был уверен, что мы продержимся до сих пор. Поэтому одним из вопросов было – несет ли в себе наука некое зло?

Иначе говоря – какова ценность науки, которой я себя посвятил, которую я любил, – если я видел, какие ужасные вещи она способна творить? На этот вопрос я должен был ответить.

«Ценность науки» – это, если хотите, своего рода отчет о многих из тех мыслей, что приходили мне в голову, когда я пытался ответить на этот вопрос.

Ричард Фейнман

Ценность науки[62]

Время от времени люди намекают мне, что ученые должны больше внимания уделять социальным проблемам – в частности, что они должны быть более ответственными, рассматривая воздействие науки на общество. Похоже, общепринятое мнение состоит в том, что если бы ученые занимались только этими весьма сложными социальными проблемами и не проводили бы так много времени в забавах, решая не столь жизненно важные научные проблемы, то тем самым достигли бы гигантских успехов.

Мне кажется, что мы действительно размышляем время от времени об этих проблемах, но не посвящаем этому все свое время и энергию – потому что знаем: у нас нет никакой магической формулы для решения социальных проблем, социальные проблемы намного сложнее естественно-научных, и размышления о них обычно так ни к чему и не приводят.

Я полагаю, что ученый, рассматривая ненаучные проблемы, разбирается в этом не лучше любого другого, – и, говоря о ненаучных материях, выглядит столь же наивным, как и всякий непрофессионал. Вопрос ценности науки не является научным предметом, а потому эта речь посвящена подтверждению моей точки зрения – на примерах.

Первое, в чем состоит ценность науки, знакомо каждому. Это те научные знания, благодаря которым мы можем совершать всевозможные действия и создавать всевозможные вещи. Конечно, если мы создаем что-то хорошее, это не только заслуга науки, но и нравственный выбор, следствием которого стала хорошая работа. Научные знания дают нам силу делать либо хорошее, либо дурное, но не содержат инструкции, как их использовать. Такая сила имеет безусловную ценность – даже при том, что может свестись на нет чьими-либо действиями с этой силой.

Я понял, как выразить эту общечеловеческую проблему, во время путешествия в Гонолулу. Там, в буддийском храме, экскурсовод немного объяснил туристам, что такое буддизм, и в самом конце добавил, что скажет сейчас то, что они никогда не забудут, – и я запомнил это навсегда. Это была буддистская притча:

Каждому человеку дается ключ к вратам небес; тот же ключ открывает врата ада.

В чем же тогда ценность ключа к небесам? В самом деле – если нет четких инструкций, как нам определить, какие врата ведут на небеса, а какие в ад, то использовать ключ может быть опасно.

Но ключ явно обладает ценностью: как мы можем войти без него на небеса?

Без ключа инструкции не представляли бы никакой ценности. Таким образом, очевидно, что хотя наука и может сотворить в мире невообразимые ужасы, она обладает ценностью, потому что она может что-то сотворить.

Другая ценность науки – забава, называемая интеллектуальным удовольствием, которое одни люди получают от чтения, изучения и размышления о ней и которое другие получают, работая в науке. Это важный момент, и те, кто говорит нам, что размышлять над воздействием науки на общество – наша социальная ответственность, не уделяют ему должного внимания.

Важно ли это сугубо личное удовольствие для общества в целом? Нет! Но нам следует рассмотреть и цель общества как такового. Должно ли оно устроить все так, чтобы люди могли чему-то радоваться? Если да, то наслаждение наукой не менее важно, чем что-то другое.

Однако мне не хотелось бы недооценивать значение того мировоззрения, которое является результатом научных трудов. Мы пришли к тому, что представляем себе все на свете бесконечно более изумительным, чем грезы поэтов и мечтателей прошлого. Это показывает, что воображение природы весьма и весьма значительно превосходит воображение человека. К примеру, что может быть невообразимее: все мы – вместо того чтобы покоиться на спине слона, который опирается на панцирь черепахи, плавающей в безбрежном море, – «приклеены» загадочным притяжением (причем половина из нас вверх тормашками) к вращающемуся шару, который болтался в космосе миллиарды лет.

Я так много размышлял в одиночестве об этих вещах, что надеюсь, вы извините мне напоминание о том образе мышления, который, не сомневаюсь, присущ многим из вас и которого ни у кого и никогда не могло быть в прошлом, потому что люди тогда не имели той информации о мире, которая есть у нас сегодня.

Вот, например, я стою на берегу моря, один, и начинаю размышлять.

Волны плещут о берег в них без счета молекул каждая тупо занята своим делом порознь их триллионы вместе ж они прибой белопенный. Века за веками и никто их не видел некому было за годом годы бились с грохотом они о берег как и ныне. Ради кого и чего ради? На мертвой планете где нет ничего живого. Неустанно терзаемые энергией растраченной солнцем впустую испущенной в космос. Столь малое заставляет море реветь. Глубоко в море все молекулы повторяют шаблоны друг друга пока не образуются новые более сложные. Они создают другие себе подобные и начинается новый танец. Усложняясь и вырастая живые существа множества атомов ДНК, протеин создают в хороводе все более сложный шаблон Из колыбели на твердую землю вот оно поднимается: разумные атомы; любознательная материя. Стоит у моря, дивится чуду: я вселенная атомов атом во вселенной.

Тот же трепет, те же благоговение и ощущение таинства возвращаются вновь и вновь, стоит только глубоко рассмотреть любой вопрос. С бо́льшим знанием приходит более глубокое, более чудесное таинство и манит проникнуть еще глубже. Никогда не заботясь о том, что ответ может вызвать разочарование, с наслаждением и уверенностью мы переворачиваем каждый новый камень, чтобы обнаружить невообразимое, странное, влекущее к еще более удивительным вопросам и тайнам, – конечно же, это великое приключение!

И в самом деле, немногие из тех, кто не является ученым, переживают этот особый вид религиозного опыта. Наши поэты об этом не пишут; наши художники не пытаются изобразить это чудо. Я не знаю почему. Неужели никого не вдохновляет наша нынешняя картина Вселенной? Эту ценность науки не замечают певцы: вам об этом приходится слушать не песню и не поэму, а всего лишь вечернюю лекцию. Это еще не научная эпоха.

Возможно, одна из причин такого безмолвия – то, что вы должны знать, как истолковать музыку. Например, в научной статье может быть сказано: «Содержание радиоактивного фосфора в головном мозге крысы уменьшается наполовину в течение двух недель». Итак, что это означает?

Это означает, что фосфор, который находится в мозге крысы – а также в моем, и вашем, – не тот же самый фосфор, который был две недели назад. Это означает, что атомы, которые находятся в мозге, сменяются: те, что были там прежде, ушли.

И тогда – что же такое наш мозг: что это за мыслящие атомы? Картофель за прошлую неделю! Теперь они могут помнить то, что делалось у меня в мозге год назад, – в мозге, который давно уже весь сменился.

Следует отметить, что то, что я называю своей личностью, – лишь шаблон, или танец, именно это оно означает, когда обнаруживаешь, сколько времени требуется на то, чтобы одни атомы мозга заместились другими. Атомы приходят в мой мозг, танцуют свой танец, а затем уходят, – атомы в нем всегда новые, но всегда исполняют тот же самый танец, помня, какой танец был вчера.

Когда мы читаем об этом в газете, там говорится: «Ученые утверждают, что это открытие может оказаться важным для поиска лекарства от рака». Статья придает значение лишь применению идеи, но не самой идее. Вряд ли кто-то может понять важность идеи, так это необычно. Разве только некоторые, быть может, улавливают смысл. И когда ребенок улавливает смысл подобной идеи, мы имеем ученого. Когда люди учатся в университетах, уже слишком поздно[63], чтобы они могли проникнуться духом, поэтому мы должны пытаться объяснить эти идеи детям.

А сейчас я хотел бы перейти к третьей ценности, которая есть у науки. Она чуть менее непосредственная, но не совсем. Ученый обладает огромным опытом неведения, сомнений и неуверенности, и этот опыт, по-моему, имеет очень большое значение. Когда ученый не знает ответа на задачу, он пребывает в неведении. Когда у него есть догадка относительно того, каков результат, он не уверен. И когда он уже практически уверен в том, каким должен быть результат, он по-прежнему пребывает в некотором сомнении. Мы придаем этому первостепенную важность, ведь, чтобы двигаться вперед, мы должны признать наше невежество и оставить место сомнениям. Научные знания – набор утверждений различной степени достоверности: одни более зыбкие, другие почти надежные, но нет ни одного абсолютно достоверного.

Так вот, мы, ученые, привыкли к этому, и мы принимаем как данность, что быть неуверенным – абсолютно нормально, что жить и не знать – возможно. Но я не знаю, все ли понимают, что это действительно так. Наша свобода сомневаться родилась из борьбы с авторитетами на заре науки. Это была очень серьезная и суровая борьба: позволить себе задаться вопросом – усомниться – не быть уверенным. Я думаю, важно, чтобы мы не забыли об этой борьбе, и тогда мы, возможно, не потеряем то, чего добились. И в этом – наша ответственность перед обществом.

Мы все расстраиваемся, когда думаем о тех поразительных потенциальных возможностях, которыми, судя по всему, наделен человек, в сравнении с тем, сколь мало они реализуются. Снова и снова люди думали о том, что́ мы могли бы сделать гораздо лучше. Люди прошлого сквозь кошмары своего времени видели мечту о будущем. Мы, из их будущего, видим, что их мечты, в каком-то отношении превзойденные, во многих отношениях так и остались мечтами. Надежды на будущее сегодня в значительной степени те же, что и вчера.

Когда-то считалось, что возможности, которыми обладают люди, не развиваются, потому что большинство людей невежественны. Могут ли все люди быть вольтерами при всеобщем образовании? Дурному научить можно по крайней мере с не меньшим успехом, чем хорошему. Образование – великая сила, но как во благо, так и во зло.

Коммуникация между народами должна способствовать пониманию – так возникла еще одна мечта. Но механизмами коммуникации можно манипулировать. Сообщение может быть истинным или ложным. Коммуникация – великая сила, но и она тоже – как во благо, так и во зло.

Прикладные науки должны избавить людей по крайней мере от материальных проблем. Медицина властвует над заболеваниями. И результаты здесь на первый взгляд все во благо. Однако сегодня кто-то кропотливо работает над тем, чтобы создать страшные вирусы и яды для применения в завтрашней войне.

Войну не любит почти никто. Наша мечта сегодня – мир. В мирное время человек способен лучше всего развить те великие возможности, которыми он, вероятно, обладает. Но быть может, люди будущего сочтут, что и мир тоже может оказаться как во благо, так и во зло. Возможно, мирные люди запьют с тоски. Тогда, возможно, спиртное станет огромной проблемой, которая воспрепятствует человеку реализовать те свои способности, которые, по его мнению, он должен реализовать.

Очевидно, что мир – великая сила, как и трезвость, материальное производство, коммуникации, образование, честность и идеалы множества мечтателей. Мы вынуждены держать под контролем больше сил, чем приходилось людям в древности. И быть может, мы делаем это чуть лучше, чем могли сделать большинство из них. Но то, что мы должны еще суметь сделать, выглядит гигантским в сравнении с нашими сумбурными достижениями.

Почему так? Почему мы не можем преодолеть самих себя?

Потому что мы обнаруживаем, что даже к великим силам и возможностям, похоже, не прилагаются четкие инструкции о том, как ими пользоваться. Например, огромная база знаний о том, как ведет себя материальный мир, лишь убеждает, что этому поведению, похоже, свойственно своего рода отсутствие смысла. Естественные науки не изучают непосредственно добро и зло как таковые.

Во все эпохи нашего прошлого люди пытались постичь смысл жизни. Они пришли к выводу, что, если нашим действиям можно было бы придать некую направленность или смысл, высвободились бы великие человеческие силы. Таким образом, на вопрос о смысле всего этого давалось очень много ответов. Но ответы были все самые разные, и приверженцы одного ответа с ужасом смотрели на деяния приверженцев другого – с ужасом, потому что, с несовпадающей точки зрения, весь огромный потенциал гонки направлен в ошибочный глухой тупик. Фактически именно из истории жутких чудовищ, сотворенных ложными убеждениями, философы поняли бесконечные и поразительные, по всей видимости, способности человечества. Мечта должна найти открытый канал.

Каков тогда смысл всего этого? Что мы можем сказать, чтобы снять покров с тайны бытия?

Если мы учтем всё – не только то, что знали древние, но и всё то, что знаем сегодня мы и чего они не знали тогда, – то, полагаю, мы должны признаться честно: мы не знаем.

Но в этом признании мы, вероятно, и нашли открытый канал.

Эта идея не нова; это идея века разума. Это философия, которой руководствовались люди, создавшие демократию, при которой мы живем. Идея, что никто на самом деле не знает, как руководить правительством, привела к идее, что мы должны организовать систему, с помощью которой новые идеи можно разработать, испытать и в случае необходимости отбросить с появлением более новых идей, – система проб и ошибок. Этот метод стал результатом того, что в конце восемнадцатого столетия наука уже проявила себя как процветающее предприятие. Даже тогда людям с активной социальной позицией было ясно, что открытые возможности – благо и что сомнение и дискуссии необходимы для движения вперед, в неведомое. Если мы хотим решить задачу, которую никогда прежде не решали, нам следует оставить дверь в неведомое приоткрытой.

Мы находимся в самом начале эпохи рода человеческого. Нет ничего иррационального в том, что мы пытаемся решать проблемы. Но впереди десятки тысячелетий. Наша обязанность – делать то, что мы можем, изучать то, что мы можем, улучшать решения и передавать их дальше. Наша обязанность – оставить людям будущего свободу действий. В бурной молодости человечества мы можем совершить серьезные ошибки, которые способны надолго остановить наш рост. Именно это мы и сделаем, если скажем, что у нас уже есть ответы, – у нас, таких юных и невежественных. Если мы подавим все дискуссии, всю критику, объявив: «Вот ответ, друзья мои; человек спасен!» – то мы надолго обречем человечество на цепи авторитета, ограниченного пределами нашего нынешнего воображения. Такое делали уже и прежде, слишком много раз.

Наша ответственность – ответственность ученых, знающих, что великий прогресс рождается из соответствующей философии невежества, что великий прогресс является плодом свободы мысли, – провозглашать ценность этой свободы; учить тому, что сомнений нельзя бояться, их надо приветствовать и обсуждать; и требовать эту свободу – наш долг перед всеми грядущими поколениями.

Примечания

1

Переводчики постарались максимально сохранить свойственный автору разговорный стиль. – Примеч. пер.

(обратно)

2

Несмотря на предубеждение, что лишь мальчикам предназначено быть учеными, младшая сестра Ричарда, Джоан, имеет докторскую степень по физике. – Примеч. Р. Лейтона.

(обратно)

3

Массачусетский технологический институт. – Здесь и далее, за исключением особо оговоренных случаев, примеч. пер.

(обратно)

4

Парафраз цитаты из «Гамлета» (акт 3, сцена 2) «По-моему, леди слишком много обещает» (перевод Б. Пастернака).

(обратно)

5

Речь идет о реформистском иудаизме, в котором в отличие от традиционного существует обряд конфирмации – акт присоединения детей (и мальчиков, и девочек) к вере отцов.

(обратно)

6

В те годы в американских средних школах существовали отделения по различным предметам – по аналогии с факультетами в высших учебных заведениях.

(обратно)

7

Примечание для иностранных читателей: система квот была дискриминационной практикой ограничения числа мест в университете, доступном студентам еврейского происхождения. – Примеч. Р. Лейтона.

(обратно)

8

Особо тонкая отделочная обработка металлических поверхностей при помощи мелкозернистых абразивных или алмазных брусков.

(обратно)

9

Фирменное название концентрата желе.

(обратно)

10

Янке Е., Эмде Ф., Леш Ф. Специальные функции. Формулы, графики, таблицы.

(обратно)

11

«…Вы помните, что автомобиль, о котором мы говорили в начале этой лекции, был остановлен полицейским. Он подходит к машине и говорит: «Мадам (ибо за рулем была женщина), вы нарушили правила уличного движения. Вы ехали со скоростью 90 километров в час». Женщина отвечает: «Простите, это невозможно. Как я могла делать 90 километров в час, если я еду всего лишь 7 минут!» Как бы вы ответили на месте полицейского? Конечно, если вы действительно настоящий полицейский, то такими хитростями вас не запутаешь. Вы бы твердо сказали: «Мадам, оправдываться будете перед судьей!» Но предположим, что у вас нет такого выхода. Вы хотите честно доказать нарушительнице ее вину и пытаетесь объяснить ей, что означает скорость 90 км/час. Как это сделать? Вы скажете: «Я имел в виду, мадам, что если бы вы продолжали ехать таким же образом, то через час вы бы проехали 90 километров». «Да, но я ведь затормозила и остановила машину, – может ответить она, – так что теперь-то я уж никак не могла бы проехать 90 километров в час» («Фейнмановские лекции по физике», глава 8 «Движение», п. 2 «Скорость».)

(обратно)

12

«Фейнмановские лекции по физике», том 1, глава 3 «Физика и другие науки», п. 4 «Астрономия».

(обратно)

13

Фейнман страдал раком брюшной полости. Ему делали операции в 1978 и 1981 гг. После того как он вернулся из Японии, у него были еще операции в октябре 1986 г. и в октябре 1987 г. – Примеч. Р. Лейтона.

(обратно)

14

Хидэки Юкава – выдающийся японский физик, лауреат Нобелевской премии 1949 г. – Примеч. Р. Лейтона.

(обратно)

15

Бодуэн (1930–1993) – король Бельгии с 1951 по 1993 г.

(обратно)

16

На самом деле – Фабиола, урожденная Фабиола де Мора и Арагон (р. 1928).

(обратно)

17

Короля и королевы, от английских слов «king» и «queen».

(обратно)

18

От английского «right» – «правый».

(обратно)

19

От английского «left» – «левый».

(обратно)

20

Лёвенский католический университет – самый старый и самый знаменитый университет в Бельгии, основан в 1425 г. папой римским Мартином V.

(обратно)

21

Жорж Леметр (1894–1966) – бельгийский католический священник, астрофизик и математик.

(обратно)

22

Четыре года спустя Ричард и Гвинет познакомились с королем Швеции – на церемонии вручения Нобелевской премии. – Примеч. Р. Лейтона.

(обратно)

23

Собака Фейнмана. – Примеч. Р. Лейтона.

(обратно)

24

Гвинет в то время ждала ребенка – Карла. – Примеч. Р. Лейтона.

(обратно)

25

Киви. – Примеч. Р. Лейтона.

(обратно)

26

Карл. Письмо было написано в 1963 году. – Примеч. Р. Лейтона.

(обратно)

27

Примерно 6 кв. м.

(обратно)

28

Примерно 17,7 кв. м.

(обратно)

29

Когда было написано это письмо, в 1980 или 1981 г., дочери Фейнмана, Мишель, было приблизительно одиннадцать лет. – Примеч. Р. Лейтона.

(обратно)

30

«Новозеландские лекции», прочитанные в 1979 году, были переработаны в книгу «КЭД – странная теория света и вещества» (Издательство Принстонского университета, 1985). – Примеч. Р. Лейтона.

(обратно)

31

Эти письма предоставлены Фрименом Дайсоном. Это первое и последнее письма, написанные им, где упоминается Ричард Фейнман. Остальные приводятся в книге Дайсона «Disturbing the Universe». – Примеч. Р. Лейтона.

(обратно)

32

Друг семьи. – Примеч. Р. Лейтона.

(обратно)

33

Как оказалось, Фейнман напрасно расстраивался: Карл работает в «Синкинг машинс компани», а его дочь Мишель учится на профессионального фотографа. – Примеч. Р. Лейтона.

(обратно)

34

Это письмо предоставлено Генри Бете. – Примеч. Р. Лейтона.

(обратно)

35

The National Aeronautics and Space Administration – Национальное управление по аэронавтике и исследованию космического пространства. – Примеч. Р. Лейтона.

(обратно)

36

Лаборатория НАСА по изучению реактивного движения в Пасадене под управлением Калтеха. – Примеч. Р. Лейтона.

(обратно)

37

Примечание для иностранных читателей: рейс, который отправляется с Западного побережья в 11 часов вечера и прибывает на Восточное побережье около 7 часов утра, на пять часов и три временные зоны позднее. – Примеч. Р. Лейтона.

(обратно)

38

Примечание для иностранных читателей: Салли Райд – первая американская женщина, которая побывала в космосе. – Примеч. Р. Лейтона.

(обратно)

39

Позднее во время нашего расследования мы обнаружили, что именно эта проверка на наличие утечки была вероятной причиной появления опасных пузырьков в хромато-цинковой замазке, о которых я узнал в ЛИРД. – Примеч. Р. Фейнмана.

(обратно)

40

По Фаренгейту. По Цельсию – около двух градусов ниже нуля.

(обратно)

41

По Фаренгейту. По Цельсию – около 12 градусов.

(обратно)

42

Хвостовик – это часть соединения, которая вдвигается в хомут, который его обхватывает (см. рис. на с. 180). – Примеч. Р. Лейтона.

(обратно)

43

0 градусов Цельсия. – Примеч. пер.

(обратно)

44

Минус 5,5 градусов Цельсия.

(обратно)

45

Минус 13,3 градуса Цельсия.

(обратно)

46

Административно-бюджетное управление. – Примеч. Р. Лейтона.

(обратно)

47

Минус 13,3 градуса Цельсия.

(обратно)

48

Плюс 21 градус Цельсия.

(обратно)

49

Плюс 4,5 градуса Цельсия.

(обратно)

50

0 градусов Цельсия.

(обратно)

51

Отсылка на метод нарезания бобов, придуманный Фейнманом и рассказанный в книге «Вы, конечно, шутите, мистер Фейнман!» «… Бобы нужно было резать на кусочки… Берешь в одну руку два боба, a в другую – нож, прижимаешь нож к бобам и к большому пальцу, так что едва не режешь палец. Ужасно медленно. …мне в голову пришла неплохая мысль. Я сел за деревянный стол на улице, поставил на колени миску и воткнул в стол очень острый нож под углом сорок пять градусов. По обе стороны я положил по горке бобов, брал по бобу в каждую руку и тянул их к себе достаточно быстро, чтобы разрезать, a кусочки падали в миску, которая стояла у меня на коленях. Я режу бобы – чик, чик… – все отдают мне бобы, я нарезал уже штук шестьдесят, и тут приходит тетя и говорит: «Что это ты делаешь?» – «Я придумал новый способ резки бобов!» – и тут вместо боба я подставляю под нож палец. Кровь заливает бобы, все орут: «Что ты наделал, ты все бобы испортил! Что за дурацкий способ!» и т. д. …шанса усовершенствовать мой способ мне не дали».

(обратно)

52

Примечание для иностранных читателей. Отчет Уоррена был подготовлен в 1964 г. Комиссией Уоррена, которую возглавлял вышедший на пенсию председатель Верховного суда Эрл Уоррен и которая расследовала убийство президента Джона Ф. Кеннеди. – Примеч. Р. Лейтона.

(обратно)

53

Позднее мистер Ловингуд прислал мне этот отчет. Там было написано что-то вроде: «Вероятность успешного полета непременно очень близка к 1,0», – это значит, что она на самом деле близка к 1,0, или что она должна быть близка к 1,0? – и: «Исторически сложилось так, что эта высокая степень успешности полета породила разницу в философии программ пилотируемых и непилотируемых полетов в космос, т. е. численная вероятность против суждения инженеров». Насколько я понимаю «суждение инженеров» означает, что они просто собираются выдумать числа! Вероятность выхода из строя лопатки двигателя давалась как универсальная постоянная, будто бы все лопатки были абсолютно одинаковыми и работали при одних и тех же условиях. Весь отчет состоял из количественного определения всех параметров. Там присутствовала даже оценка каждой гайки и каждого болта: «Вероятность разрыва трубы водородного турбонасоса высокого давления равна 10−7». Такие вещи оценить невозможно; вероятность, равную 1 к 10 000 000, оценить также практически невозможно. Было совершенно ясно, что числа, связанные с каждой деталью двигателя, были выбраны так, чтобы при их сложении получалась вероятность 1 к 100 000. – Примеч. Р. Фейнмана.

(обратно)

54

Об этом я услышал от Билла Грэма. Он рассказал об одном случае, когда он, только возглавив НАСА, просматривал какие-то отчеты и заметил маленький пункт: «в нашей базе данных имеется четырехтысячный цикл вибрации». Он счел эту фразу несколько нелепой и начал задавать вопросы. Пройдя весь процесс, он обнаружил, что дело довольно серьезное: некоторые двигатели выказывали настолько сильные вибрации, что их нельзя было использовать. Он привел эту ситуацию как пример того, насколько сложно получить информацию, пока не отправишься на нижние уровни и не проверишь все сам. – Примеч. Р. Фейнмана.

(обратно)

55

Федеральное управление гражданской авиации.

(обратно)

56

Ракетный полигон White Sands (Белые Пески) находится в южной части штата Нью-Мексико. Здесь проходят испытания ракет различного целевого назначения.

(обратно)

57

Когда Р. Фейнман работал в Лос-Аламосе над атомной бомбой, он сумел с помощью «психологического метода» угадать цифровую комбинацию и открыть несколько сейфов. Комбинация в них оказалась одна и та же: 27-18-28. Коллеги Фейнмана не сговариваясь выбрали для кода первые шесть цифр одной из важнейших физических констант – числа e (основания натурального логарифма). Эта история подробно рассказана в книге «Вы, конечно, шутите, мистер Фейнман».

(обратно)

58

25 ноября 1986 г. президент Р. Рейган объявил о создании комиссии по расследованию обстоятельств дела «Иран-контрас», когда разразился скандал в связи с тем, что некоторые высокопоставленные лица в администрации и в ЦРУ были замешаны в тайных поставках вооружения в Иран (в период действия эмбарго на оружие), причем деньги от сделок с оружием шли на финансирование никарагуанских повстанцев-контрас в обход запрета конгресса на их финансирование. Расследование по этому делу длилось более шести лет.

(обратно)

59

Этот вариант, опубликованный как «Appendix F» в отчете комиссии, похоже, не был отредактирован, поэтому я взял на себя задачу немножко «пригладить» текст. – Примеч. Р. Лейтона.

(обратно)

60

Близко к земле скорость, соответствующая 1 Маху, будет равна приблизительно 300 м/с, или 1100 км/ч. Число Маха – отношение скорости движения объекта в среде к скорости звука в этой среде. Поскольку это отношение двух скоростей, число Маха является безразмерной величиной. Скорость звука зависит от температуры, состава атмосферы и давления. Поэтому число Маха может быть одинаковым при различных реальных скоростях летательного аппарата относительно среды при различных условиях.

(обратно)

61

Примечание для иностранных читателей: Криста Мак-Олифф – школьная учительница, первый обычный гражданин в космосе – символ приверженности американской нации образованию и безопасности шаттла. – Примеч. Р. Лейтона.

(обратно)

62

Публичный доклад на осенней конференции Национальной академии наук в 1955 году. – Примеч. Р. Лейтона.

(обратно)

63

Теперь я сказал бы: «Уже поздновато – хотя и не слишком поздно, – чтобы они могли проникнуться духом…» – Примеч. Р. Фейнмана.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Часть 1 Пытливый характер

  Сотворение ученого

  Не все ли равно, что думают другие?

  Просто, как раз-два-три…

  Путь к успеху

  Отель «Сити»

  Кто такой Герман, черт возьми?

  Фейнман – сексистская свинья!

  Я только что пожал ему руку, представляешь?

  Письма

Часть 2 Мистер Фейнман едет в Вашингтон Исследование причин крушения космического шаттла «Челленджер»

  Вступление

  Самоубийственное решение

  Голые факты

  Проверь «шесть»!

  Сыщик

  Фантастические цифры

  Злосчастное приложение

  Десятая рекомендация

  Встречи с прессой

  Запоздалые соображения

Приложение Ф: Личные наблюдения по поводу надежности шаттла

  Введение

  Твердотопливные ракетные ускорители (ТРУ)

  Главные двигатели космического шаттла (ГДКШ)

  Авионика (бортовое электронное оборудование)

  Выводы

Эпилог

  Предисловие

  Ценность науки[62] Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg