Владимир СВЕТЛОВ
МИНСК, МОСКОВСКАЯ, 24
Известному кинорежиссеру Владимиру Светлову 80 лет. Родился и вырос он в Минске. Здесь же пережил годы оккупации. После освобождения города получил от военного трибунала 10 лет лагерей — за то, что якобы читал оккупационные газеты. Обо всем этом Владимир Светлов рассказал читателям в документальных рассказах «Американка» и «Воркутинские встречи».
Эта публикация Светлова о довоенном Минске. Его удивительно цепкая память хранит много интересного не только для тех, кто помнит, каким Минск был 50—60 лет назад, но и для молодых читателей.
«Златые горы»
— Когда б я имел златые горы и реки полные вина, — шутил отец, обращаясь к матери, — мы бы жили совсем по-другому.
— А где найти эти «златые горы», — вздыхала мать.
Жили мы тогда на улице Коммунальной, в небольшой, убогой комнатушке.
Как-то захотелось отцу прогуляться по городу. Было мне около четырех лет. Дошли мы до Центрального городского сквера. В центре его сверкал фонтан «Амур с Лебедем». Сквер был обнесен красивой чугунной оградой, которую впоследствии убрали. Отец сел на скамейку и посадил меня рядом. Достал газету и начал читать. Так зачитался, что не заметил, как я отошел от него. На перекрестке стоял милиционер в белой форме и регулировал движение. Я подошел к нему. Милиционер озадаченно взглянул на меня. Раскрасневшийся, запыхавшись, перебегал улицу мой папочка: «Ты почему убежал?» Я всплакнул: «Хотел спросить у дяди милиционера, где можно найти «златые горы и реки полные вина». Отец крепко прижал меня к себе: «Дурачок, ты, дурачок!». Регулировщик движения строго сказал: «Вы мешаете движению. Уберите малыша!».
«Я живу на улице Московской»
В 1932 году мы переехали в новую квартиру по улице Московской, 24, две комнаты, в третьей комнатушке разместились наши соседи по фамилии Милевичи, с двумя детьми, Эдиком и Леней — нашими сверстниками. В кухне стояла плита, отапливаемая дровами или торфом. С топливом всегда были проблемы. Приходилось прибегать к примусу. Готовить на нем было неудобно и утомительно. В ожидании варева мы вертелись у ног взрослых. Брат Петя хныкал: «Мамочка, я есть хочу». Обед в основном состоял из перлового супа и пюре. А если на ужин был сладкий чай с калачом, слегка помазанным маслом, то наши детские глаза светились радостью. Чаще всего мы пили чай без сахара, забеленный молоком. Отец наставлял: «Помешайте чай тридцать раз ложечкой, и чай станет сладким». Мы с братом усердно это проделывали, но чай сладким не становился. Глядя на наши постные лица, отец шутливо изрекал: «Не в ту сторону помешивали». Сосед Милевич смеялся:
«Тише, не плачь, купим калач.
Маслом помажем, тебе не покажем».
В доме №24 по Московской улице жил поэт Аркадий Кулешов, посвятивший этому дому стихи:
«Я живу на улице Московской...
Под весенним громом и дождем,
Где, отражаясь на панели скользкой,
Там стоит четырехэтажный дом».
Улица Московская, деревянные дома чередовались с двухэтажными каменными. Дом 24 среди них казался громадиной. Четырехэтажный, с восемью подъездами, похожий на букву «П». Двор неухоженный, без клумбы, присыпанный песком. Напротив него, у самой улицы, росла верба. Под ней стояла скамейка и столик, на котором жильцы играли в лото и домино. Мы, мальчишки, на заднем дворе дома играли в лапту. Зимой катались на коньках-снегурочках. Я привязывал свои коньки к валенкам. Кататься на них было неудобно, веревки развязывались, и я часто падал. Некоторые ребята разъезжали на одном коньке, отталкиваясь другой ногой о мерзлую землю.
На Московской улице тротуары были дощатыми и имели неприглядный вид. Весной и осенью они тонули в воде и грязи. А Ляховка и Грушевка являлись окраинами Минска. Эти районы славились уголовными элементами.
В 1928 году началась прокладка трамвайных путей. Трамвай №1 начал ходить от товарной станции, шел по Московской улице и заканчивал свой маршрут на Комаровке, где когда-то было болото. Глухой, замшелый угол:
«Выйду за ворота — кусты да болото,
Медведь кору дерет, комар песню поет».
Отсюда и ее название.
В трамвае двери не закрывались. Битком набитый людьми — кричат, ругаются, оскорбляют друг друга. Часть пассажиров висит на подножках. Мальчишки восседают на буфере, спиной к трамваю.
Мы с братом решили доставить себе удовольствие: прокатиться на трамвае. Не успели войти в вагон, как появился контролер. Мы испугались. Билетов у нас, естественно, не было. Спрыгнули на ходу на булыжную мостовую. Поцарапанные и побитые явились мы домой. Вечером от отца получили хорошую взбучку.
Голодные воспоминания
Соседи Милевичи возмущались и даже ссорились между собой из-за того, что трудно что-либо достать. Слово «достать» надолго укоренилось в советские времена. Вплоть до перестройки. А мы, дети, не унывали. Играли, как голодные котята.
Мать недомогала. Часто лежала в больнице. Мы с братом плакали во весь голос: «Мамочка, не оставляй нас». — «Я, мои детки, скоро приеду и привезу гостинцы...»
Когда мать возвращалась, мы, как птенцы, раскрывали рты в ожидании обещанного. Мать вынимала из свернутого платочка несколько печенюшек, конфеты монпансье. О шоколадных конфетах мы не имели понятия.
Голод — вещь неоспоримая. В нашем детстве мы не испытывали в нем недостатка. Когда родителей дома не было, а есть хотелось, я обращался к соседскому Эдику, голодному, как и мы с братом:
— Хочешь поесть вкусного супа, принеси ложку подсолнечного масла и два кусочка сахара.
Эдик приносил.
— Ребята, вы пока сразитесь в шашки, а я займусь обедом.
Я шел на кухню, рвал на кусочки бумагу, бросал в кастрюлю и заливал кипятком, размешивая его с маслом и кусочками сахара:
— Ребята, суп — пальчики оближешь!
Мы с кислыми лицами принимались есть эту стряпню. Надо было чем-то заморить червячка.
Однажды мать возвратилась из больницы и застала нас плачущими. Мы рассказали ей, что Эдик и Леня ели сушки, а нас не угостили. Мать посмотрела на нас печально и, ничего не говоря, вышла из комнаты. Вскоре вернулась и принесла горсть сушек. От слабости легла в постель, гладила нас по головам и плакала: «Детки вы мои, детки...».
Часто заходила к нам соседка с четвертого этажа. В доме ее называли Хохлуха. С черными, непричесанными волосами, в глазах застывшая злость. Вечно сердитая, недовольная. Мы с братом ее боялись, недолюбливали. Как-то сидели с Петей за столом, ели пшенный суп, забеленный молоком. Брат захныкал:
— Не хочу больше есть, каждый день одно и то же.
Хохлуха хмуро взглянула исподлобья на брата:
— Распустила, Мария, ты своих огольцов... Видишь ли, ему суп пшенный надоел... Боже мой, что я пережила на Украине. Нет ничего страшнее, когда от голода умирают дети. У сестры было двое детей. Пришла к ней, она лежит на полу мертвая, а по ней ползают малыши. Страшно было видеть такое... — Хохлуха замолчала, вытирая слезы ладонью. — Сама, пошатываясь от голода, взяла их в охапку и понесла домой. Продала все, что могла, а на вырученные гроши покупала на рынке для деток кукурузу, а сама жарила колбасу...
Взглянула на всех, губы дрожали:
— Не поверишь, Мария, колбаса эта из человечьего мяса... — Покачивая головой, добавила: — От голода в нашем селе дети шли искать еду неизвестно куда. Находили их полумертвыми везде: и дома, и на улицах, и на поле...
Мать встрепенулась, как от наваждения:
— Зачем ты рассказываешь при детях такое...
Хохлуха вытерла слезы передником, встала со стула и направилась к дверям:
— А ты ешь, Петюнчик, все, что мама дает.
Мать посмотрела ей вслед:
— Ешьте, голуби мои, и не думайте ни о чем.
Жертвы коллективизации
В скором времени в нашу квартиру стали съезжаться крестьяне из отцовской деревни. Привела их к нам коллективизация. Приходилось спать на полу в кухне, в узком коридоре. Соседка дулась на отца:
— Пусть бы шли ночевать в Дом колхозника. Ни пройти, ни проехать... Когда все это кончится?
Сосед молчал. Приезжие просили отца устроить их на работу в городе. Отец хмурился, разводил руками:
— Ничем не могу помочь...
Они плакали навзрыд, особенно молодые женщины. Все сходились в одном: лучше броситься в омут, чем возвращаться в колхоз.
Как-то приехал Ерофей Оверко, друживший с отцом с детства. Вынул из мешка кусочек сала:
—Это вам гостинец. Чем богат, тем и рад...
Человек пожилого возраста. Лицо изможденное, худое, мглистое. В глазах горечь. Сели с отцом и посадили меня рядом:
— Большой у тебя сынок, — прошелся по моей голове шершавой ладонью Оверко.
—Восьмой год пошел. Только часто простужается.
— У нас в деревне дети зимой и летом босиком бегают и никакая хвороба их не берет.
Отец поставил на стол бутылку с водкой. Появилась и шипящая сковородка с поджаркой, принесенная матерью. Отец разлил по стаканам.
— Ну, что там слышно в Слободе?
— Что слышно? — переспросил Оверко. — Приехал к тебе, Иван, с болью в сердце. Притиснули нашего брата так, что ни вздохнуть, ни охнуть. Все метут подчистую. Угоняют с подворья лошадей, коров... Сено, солому и ту увозят... Ты, Иван, помнишь Сеньку Зареку, лодыря и пьяницу? Теперь он председатель колхоза. Переехал в дом раскулаченного. Приехали агитаторы, спросили: «Есть ли у вас эксплуататоры?». «Как же», — выкрикнул этот пьянчуга подзаборный и указал на нескольких человек. Их сослали, а его поблагодарили и поставили председателем. Теперь он безнаказанно властвует над всеми...
— А что, на него нельзя найти управу? Надо писать в райком партии, — надоумил отец.
— Писали, а что толку... Приехали уполномоченные из города, понапивались у Зареко в доме и вышли на крыльцо с помутневшими глазами. «На что жалуетесь?» — спросили. Двое селян начали рассказывать о своих бедах, о несправедливом отношении к людям председателя колхоза. Соскочил Зареко с крыльца. Одному, другому по зубам: «Ах вы, мироеды, кулацкое отродье, — стал кричать, — вот они, отпетые враги народа». Уполномоченные усмехнулись, махнули рукой и опять вошли в дом. А назавтра уехали.
Оверко замолчал, задумался:
— Сколько людей терпят горе, сколько проливают слез. Многие убегают из деревни куда глаза глядят... Сам бы сбег, да четверо детей кормить надо. А чем?..
Оверко закрыл лицо руками.
— Ты вроде плакать собрался?.. Есть, конечно, перегибы... Бороться надо... Так учит нас партия. Со временем все образуется...
О врагах народа
Дядя Оверко, приехавший к нам из деревни, насупился. Взглянул на отца с насмешкой. Отец налил полстакана горькой.
— Ну, давай выпьем за правовое дело, за победу рабочего класса.
Оверко мрачно ответил:
— Ладно, давай...
На стене в комнате висел календарь с репродукцией «Ленин и Сталин в Горках». Оверко долго вглядывался в изображение, а потом изрек:
— Вот от них пошло все зло. Не мы враги народа, а вот эти двое, так называемые вожди мирового пролетариата...
— Ты, Ероха, не заговаривайся, думай, что говоришь...
Оверко поморщился, с досадой взглянул на отца.
— Темень ты, Иван Васильевич, темень...
Крамольные слова Ерофея Оверко глубоко запали в мою детскую душу. В моем сознании что-то помутилось, сдвинулось. Нарушилось представление о том, что говорилось в школе, писалось в газетах, звучало по радио:
«О Сталине мудром, родном и любимом,
Прекрасные песни слагает народ...»
Высокопарные слова с раннего детства звенели в наших ушах. «Сталин — вождь, отец и учитель. Величайший гений всех времен и народов мира. Лучший друг советских детей».
Я с детства был воспитан в ленинско-сталинском духе. Услышав крамольные слова Ерофея Оверко, мне стало страшно. Я спросил у отца:
— Почему дядя Оверко назвал Ленина и Сталина врагами народа?
Лицо отца перекосилось.
— Потому что дядя Оверко пьяный дурак. Смотри, чтобы никогда и никому не пикнул об этом.
Крестьяне не от хорошей жизни приезжали к нам. Двоюродная сестра отца рассказывала: председатель колхоза Сенька Зареко довел колхозников до такой степени нищеты, что те ходили по полю и собирали гнилой картофель, а в лесу — траву. Толкли все это в ступе, добавляли соль, воду и пекли блины...
— Ванечка ты мой родимый, что с нами будет? Хоть в петлю лезь, — Антонина, опустив голову на грудь, плакала и повторяла: — Боже, мой Боженька, помоги нам...
Отец едет в деревню
Отец молчал, стиснув зубы. По вечерам массажировал ее опухшие ноги. Антонина долго жила с нами. Отец как-то сказал ей:
— Возьму отпуск, поеду в Слободу. Как член партии, я должен навести порядок.
Получил отпуск, поехал. Через неделю вернулся из деревни. Ходил по квартире, сжимая кулаки. Вечером, когда легли спать (спали мы с родителями в одной комнате), отец полушепотом начал рассказывать матери:
— Поезд пришел в сумерках. Нечего было и думать, чтобы кто-либо подвез до деревни. Пришлось шагать пешком по вязкой глине, от которой через сотню шагов ноги превратились в пудовики. С трудом дотащился до родных мест.
Груда почерневших серых хат, унылые черные огороды, полуголые деревья, непролазная грязь и жуткая, мертвая тишина. Словно нет тут живых людей. Мыкался я из хаты в хату. Наконец увидел слабый свет сквозь заклеенные бумагой битые стекла. Стучусь в окно. На узенькое кривое крыльцо выходит человек с черной бородой, с бледным исхудалым лицом, заросшим щетиной. Брат. Еле узнал его. Обнимаемся, целуемся. Он приглашает войти. Я вхожу через низенькую дверь, похожую больше на собачий лаз. Проснулась его жена, дети с печки свесили головы...
Я из любопытства хочу лучше прислушаться к рассказу отца, подвигаюсь к краю узкой железной кровати, на которой мы спим с братом. Неловко падаю на пол. Мать подхватывается.
— Володька, что с тобой?
— Петя сильно бодается, — оправдываюсь я.
— Подвинь его ближе к стенке и спи, — сердится мама.
Отец продолжает:
— Привез я им две селедки, муки, крупы перловой, чай. Губы брата дрожали: «Спасибо, Ваня, спасибо!..». Много о чем мы с ним говорили. Рассказал, как председатель бегает со своим помощником с бизунами по хатам, матерятся, орут, выгоняют на работу. «Пелагея Хвойник, мужа которой убили на войне, не удержалась: «Плевала я на тебя и на твой колхоз. Мои дети голодные, а я хожу по хатам и прошу милостыню у соседей, вымаливая по две, три гнилые картошины... Попробуй только тронь меня... Я руки на себя наложу...». Вот так мы живем, Ваня. Кого раскулачили, а кто и сам бежит подальше от этого болота, особенно молодые. Полдеревни осталось. Говорят про какую-то лампу Ильича, когда это будет... А пока живем при лучине...»
Утром прошелся я по селу. Все деревянные, покинутые дома разобрали на топливо. Остались одни зловещие, полуразрушенные печные дымоходы.
Зашел к Сеньке Зареко. Морда пропитая, наглая. Разговор был тяжелый. Схватились так, что еле не дошло до драки. Другим словом, как «пройдисветом», его не назовешь. Писать буду руководству республики. Ладно, Маня, давай спать...
В моем детском мозгу не укладывалось: как могут в отцовской деревне люди жить без электричества, при лучине? А мы пели:
«Вдоль деревни от избы до избы
Зашагали торопливые столбы,
Загудели, заиграли провода,
Мы такого не видали никогда».
Эти стихи Михаил Исаковский написал в 1925 году. И, как писала одна из московских газет, «многие и многие сельчане с истинной радостью встречают лампочку Ильича». Теперь я знаю, что по своей лжи советские газеты стояли на первом месте в мире. Они взахлеб писали на своих страницах о процветании колхозного хозяйства. Писали, что колхозники «жили, не тужили». А голодные крестьяне тем временем, чтобы как-то избавиться от голода, срывали неспелые колосья. И тогда появился знаменитый сталинский закон от 7.08.1932 г. За воровство колосков предусматривался расстрел.
Не могу не вспомнить маминого родного брата Петра Степановича. Честный, порядочный, отзывчивый. Он был председателем колхоза. Старался поднять хозяйство, поддержать колхозников. Сеял гречку, чтобы люди не умерли с голоду. Вступал в спор с начальством. Коммунистам это не нравилось. Они посчитали его перерожденцем, сочувствующим кулачеству, прикрывающимся партийным билетом. А когда злые языки донесли, что отец его был церковным старостой, Петр Степанович вечером пошел за гумно и выстрелил себе в висок. Мать и мы с братом ревели. Отец хватался за голову: как могло такое случиться? Мамин брат приезжал в Минск и, видя наши детские голодные глаза, делился последним.
Очереди
Отцовской зарплаты не хватало, чтобы прокормить семью. Мать не работала, болела. Жизнь с отцом у них не ладилась.
Мария Степановна вышла за отца не по любви. В первую империалистическую войну его взвод стоял в деревне Качино, недалеко от нынешнего Минского моря. Иван Васильевич старался произвести на ее родителей хорошее впечатление. Целовал ее матери руку, а отцу брал под козырек. «Какой добрый, какой милый солдатик, — говорила мать. — Присмотрись к нему, Марийка, может быть, это твоя судьба».
После войны он приехал в Качино, попросил у родителей благоверной ее руки. Мать плакала, упиралась. Ей нравился другой парень. Ее насильно выдали за отца. Мать после этого ни разу не побывала в своей деревне. Даже когда умерли родители, она не поехала на их похороны. Такая была на них обида.
Мать курила. А так как денег на курево не хватало, заставляла нас с братом собирать на улице «бычки». Отец не курил и не переносил запаха папиросного дыма. От этого у них часто происходила перепалка.
В нашем доме жили люди разного достатка. Но как одним, так и другим приходилось простаивать длинные очереди за хлебом, сахаром, мукой и другими продуктами. Очереди были неотъемлемой частью жизни советских людей. «Советский человек — самый счастливый человек в мире. Достал колбасу — счастлив, купил туалетную бумагу — счастлив, мыло оторвал — опять счастлив». На углу улицы Московской, возле бетонного моста, был гастроном. Люди с шести утра занимали очередь. Когда магазин открывался, начиналась давка. Каждый старался пробиться вне очереди. Дело доходило до потасовок. Милиции не нравилось, что приходилось вмешиваться в разборки озлобленных людей. Однажды к очереди подъехал черный «воронок». Начали хватать всех подряд и заталкивать в машину. Отвезли бедолаг за город, километров за двадцать. Электричек тогда не было, и горемыки добирались до города, кто как мог.
За опоздание на работу штрафовали, увольняли с работы. Наученные горьким опытом, люди стали прятаться по подъездам. Зато нам, мальчишкам, была лафа. Мы первыми появлялись у дверей магазина. Милиция пыталась нас разогнать, но мы плакали и кричали: «Не трогайте нас, мы есть хотим!». Я с семилетнего возраста не расставался с авоськой. Бегал по городу в выходные дни в поисках чего-либо достать. Если видел большую очередь, пробирался к прилавку и выдавливал слезу: «Дяденьки, тетеньки, пустите меня вне очереди. У нас с меньшим братом мама больная. Мы голодные».
Некоторые жильцы из нашего дома выражали недовольство: «У нас только в газетах хорошо и красиво пишут. А зайдешь в магазин, кроме водки и вина ничего нет. А продавцы только завтраками кормят. Приходите на следующий день, что-нибудь выбросим на прилавок. Простоишь в ожидании целый день и пойдешь домой несолоно хлебавши».
— Это все временные трудности. Пока мы живем в капиталистическом окружении, трудности надо терпеливо преодолевать. Светлое будущее не за горами, — разглагольствовал обычно отец.
С ружьем на обидчика
Из-за недоедания я плохо чувствовал себя. Вялый, худосочный, подверженный частым простудам. Отец водил меня по врачам, но они каждый раз твердили одно и то же: «Это возрастное». Не знаю, каким образом, но отцу удалось выхлопотать путевку в дневной пансионат по улице Интернациональной. Мать с отцом спорили, во что меня одеть. Кроме латаной-перелатаной одежды, у меня ничего не было. Меня одели в кортовый костюм, а на ноги — галоши, перевязанные материнскими резинками. Таким я предстал перед воспитательницей пансионата. Лицо ее выражало недовольную мину:
— Мальчик ваш худой и одет неприлично. Почему?
Отец ответил:
— Это временно. Партия и правительство уделяют детям...
Воспитательница прервала его:
— Понятно. Оставьте мальчика.
В пансионате, увидев, что я ем с большой неохотой, отец рассердился:
— Надо есть все, что дают.
— Не хочу.
Отец покачал головой и доел за меня остатки супа и пюре с мясной подливкой.
Я был худой, нескладный. Ребята прозвали меня Кощеем. Мне было обидно, что меня так называют. По ночам я плакал и вынашивал план, как отомстить обидчикам. Однажды я услышал: «Кощей, выходи! Тебя ждет Баба Яга». Родителей не было дома. Отца знакомые устроили на работу в Осоавиахим. Я схватил стоявшую в углу отцовскую винтовку и выбежал во двор. Детвора разбежалась. И только Вовка Рубинштейн остался и с ухмылкой произнес: «Ты же винтовку в руках держать не умеешь». Подошел ко мне и хотел ее отнять. Мы сцепились. Соседка со второго этажа увидела нашу схватку и заорала:
— А ну перестаньте драться. Винтовка чья?
— Моя, — признался я.
— Ну и получишь березовой каши, как расскажу твоему отцу.
Я заплакал:
— Тетя Даша, только не говорите отцу, он выпорет меня.
На следующий день ко мне подошел мой обидчик.
— Кощей, если дашь пару патронов, я всегда буду заступаться за тебя.
Вовка был сыном обеспеченных родителей. Отец служил в Совнаркоме, а мать работала продавщицей в продовольственном магазине.
— Зачем тебе патроны?
— Буду класть на рельсы под трамвай, стрелять будут здорово!
И тут я смекнул:
— Я что ты дашь за них?
— А чего ты хочешь?
— Принеси хлеба с маслом, тогда дам.
— Принесу, иди за патронами.
Начался обмен. За каждый патрон я просил кусочек хлеба, сахар. Мы с братом Петей радовались, что наши желудки получили дополнительную прибавку.
Затея эта закончилась плачевно. Кто-то доложил отцу, и его ремень старательно походил по моей заднице. Я не мог ни сесть, ни встать.
Из пункта А в пункт Б
Я подружился с Вовкой Рубинштейном. У его родителей была хорошая библиотека. Особенно мне нравились книги в коленкоровом переплете: Шекспир, Шиллер, Байрон. Квартира была устлана коврами. На стене в позолоченных рамах висели портреты Вовкиных отца и матери работы художника Пэна.
Вовка был мальчишкой послушным, немного хулиганистым, упрямым. У набожной бабушки воровал мацу и угощал нас с братом. Родители наказывали его, но исправить от шалостей не могли.
После шести лет нас с братом отдали в школу. С математикой я был не в ладах, не понимал ни бельмеса. Отец бранился:
— Олух ты, олух неисправимый.
Кое-как я дотянул до третьего класса. Каждый раз, когда возвращался из шоклы, отец спрашивал:
— Какую оценку получил по математике?
Опустив голову, плачущим голосом я отвечал:
— Кол.
— Задачу не мог решить?
— Не мог. Очень сложная...
— Расскажи, какая?
— От пункта А до пункта Б расстояние 80 км. Поезд №1 шел со скоростью 20 км в час. Поезд №2 шел со скоростью 35 км в час. Через сколько минут они встретятся?
— Что ты ответил?
— Что поезд №2 сошел с рельс, так как быстро мчался... Весь класс смеялся, и учительница, Зинаида Ивановна, тоже...
— Тупица! — покачал головой отец.
Брат Петя умел хорошо подделывать почерк учителей. Я попросил его поставить в дневнике хорошую оценку по злосчастному предмету. Брат вывел: «Выдатна». (Мы учились в белорусской школе.)
Мать позвала брата:
— Петенька, Володька по математике получил «Выдатна». Какой молодец! Просто чудо!
Вечером показала дневник отцу. Папаня скривился:
— Верится с трудом.
Дочь Чапаева
Мы любили наш Минск, радовались каждому построенному зданию. На бывшем Троицком базаре, где торговали различной утварью и предметами обихода, вырос театр оперы и балета. В 1935 году, в день открытия, шел «Князь Игорь» в постановке приехавшего из Москвы Бориса Аркадьевича Мордвинова. Я встретился с ним спустя многие годы в Воркутинском муздрамтеатре. Борис Аркадьевич в шутку называл меня земляком.
Самым радостным событием для ребят было открытие первого звукового детского кинотеатра, перестроенного из лютеранской кирхи. В нем мы с братом смотрели фильмы «Дети капитана Гранта», «Остров сокровищ». Мне особенно нравился актер, игравший роль Билли Бонса. Большим событием для минчан был выход на экраны фильма «Чапаев». Он пользовался колоссальным успехом. Хорошо помню, как по улице Московской шествовала колонна с оркестром, с красными флагами на просмотр кинофильма.
Моя знакомая по Воркуте Татьяна Ивановна Лещенко привела меня к одной бабушке, которая жила у станции метро «Сокол» в Москве. Эта бабушка оказалась дочерью Чапаева. На стене ее комнаты висели фотографии отца. Разговор зашел о фильме «Чапаев». «Там много неправды. Василий Иванович не утонул в реке Урал. Двое венгров сумели вытащить его на берег, но отец умер. Они руками вырыли могилу и похоронили его. Учитель всех кинематографистов Сталин сказал, что он не увидел в фильме Чапаева. Братья Васильевы переделали фильм, и тогда он в новом варианте вышел на экран».
Враги не дремлют
В преддверии 1937 года началась жестокая чистка партийного и государственного аппарата. Многим пришлось выложить свои партбилеты. Я не понимал, что это такое и пользовался слухами и высказываниями отца, который возвращался с партийного собрания взволнованным, возбужденным и рассказывал беспартийному соседу:
— Мы живем в капиталистическом окружении. Враги не дремлют. Совершают аварии, катастрофы. Все это происки троцкистских вредителей и польских шпионов. Мы с вами, дорогой товарищ, вместе со всем советским народом должны быть все время начеку. Так требует партия и товарищ Сталин.
Сосед что-то поддакивал, но больше отмалчивался.
На улицах появились плакаты и транспаранты «Славные органы НКВД во главе с верным сыном нашей партии товарищем Ежовым вскрыли вражеские осиные гнезда». На плакатах «ежовые» рукавицы вцепились в глотку презренного троцкиста с вылезшими из орбит глазами. Газеты, за которыми я бегал в киоск и приносил отцу, захлебывались в истерике: «»Жалкие пигмеи, подлое фашистское отребье, гнусные псы и мерзавцы». Эта вакханалия сопровождалась одобрительными речами на митингах и собраниях, куда иной раз брал меня с собой отец.
Остро ощутил отец гибель одного из руководителей ЦК КПБ Червякова. В газетах сообщалось, что он не выдержал критики со стороны членов партии и покончил жизнь самоубийством. Отец был на приеме у Червякова и рассказал ему о творящихся в Слободе безобразиях, просил принять решительные меры против беззакония. Тот обещал содействие. Председателя колхоза убрали, но жизнь колхозников не улучшилась. Отец мерил шагами комнату и разговаривал сам с собой: «Как же так, кому теперь можно верить?»
Очередь дошла и до Ивана Васильевича, моего отца. Его исключили из партии за то, что служил унтер-офицером в царской армии, защищал кулаков и еще за пьянку. Хмурый, расстроенный, он не находил себе места. Додумался до того, что ночью выстрелил в окно. Хотел показать, что враги народа покушались на его жизнь. Утром появились двое в штатском. Их опытному глазу было видно, что выстрел был сделан не снаружи, а изнутри. Номер не удался. Отца увели.
Не знаю, как он оправдывался, но поздно вечером вернулся домой. Ему всучили «волчий билет». На работу никуда не брали. После долгих хождений по мукам он устроился на товарную станцию разгружать вагоны с известью и дровами.
Чтобы доказать, что он остался верным ленинцем, что не может жить без партии, начал писать во все инстанции.
Уходя на работу, брал с собой газеты и пытался читать работягам. Они потешались над ним. Его чтение было им до фени. Отец заставлял нас с братом вырезать из газет портреты вождей и наклеивать в комнатах. Мать возмущалась:
— Этим ты никому ничего не докажешь. Только стены гадишь!
Часто начал приходить домой подвыпившим. Мать упрекала:
— В доме ни гроша, а ты еще выпиваешь.
Отец отвечал не то всерьез, не то в шутку:
— Пью, чтобы укрепить пошатнувшееся здоровье.
Оплеуха за Сталина
В день рождения великого и мудрого вождя я принес в школу перерисованный из газеты его портрет. Кнопкой прикрепил его к классной доске. В классе, кроме Мити Эпштейна, никого не было. Все ушли на переменку.
— Ну что, нравится рисунок? — не без гордости спросил я одноклассника.
— Не очень.
— Почему?
— Не похож на Сталина...
— Много ты понимаешь, — обиделся я и вышел.
Прозвенел звонок. Ребята расселись по партам. Вошел директор, Сергей Иванович, уселся на стул, не обратив внимания на рисунок. Послышались смешки.
— Что так весело? — спросил директор.
Один из учеников указал на доску. Повернувшись к доске, директор увидел портрет Сталина. У вождя были подрисованы усы, а из носа текли сопли. Как ужаленный, с разъяренной физиономией директор вскочил и уставился на меня.
— Светлов, за мной! — багровея, прорычал он, сорвал карикатуру и вышел из класса.
Я поплелся вслед за ним. Как только мы вошли в кабинет, я получил такую оплеуху, что не удержался и упал на пол.
— Мерзавец! Негодяй! Как ты посмел сделать такое? — метал гром и молнии руководитель школы.
— Это не я, это не я... — лепетал я, весь съежившись.
— Чтобы сегодня здесь был отец!
Не знаю, о чем говорил директор школы с моим родителем, но, по понятным причинам, дело было замято. Иначе досталось бы и директору, как потерявшему политическую бдительность.
Отец не ругал и не бил меня, понимая, что это провокация одного из учеников.
Наша пионервожатая, Нинель Лагацкая, воспитывала учеников в духе высокой коммунистической морали. Входя в класс, она восклицала:
— За дело Ленина-Сталина будьте готовы!
— Всегда готовы! — не очень стройно отвечали мы.
Пионервожатая все время напоминала нам, что мы живем в счастливое сталинское время. Когда шпиономания дошла и до нашей школы, первой, придя в класс, приказала:
— Снимите красные галстуки и проверьте их на свет. В них могут оказаться фашистские знаки. У кого такие проявятся, немедленно показать мне.
Мы внимательно рассматривали галстуки, но фашистские знаки, к ее огорчению или, наоборот, к удовольствию, не проявлялись.
Как-то пионервожатая вызвала меня в пионерскую комнату.
— Ты парень смышленый, не дурак, видимо, заметил, что учитель физкультуры ходит в туфлях с высокими каблуками. Это подозрительно. Сергеев может оказаться шпионом. Тебе пионерское задание — ты должен проследить, с кем он общается и куда ходит. Понял? Вот адрес его улицы и дома.
Нинель Максимовна вручила мне какую-то писульку.
— Смотри, об этом никому ни слова.
Я рассказал об этом «пионерском задании» матери.
— Дура она безмозглая. Ты и не думай никуда ходить.
Учитель физкультуры был высоким, стройным, симпатично улыбался. Видимо, она хотела использовать меня как соглядатая в своих любовных целях. Во время оккупации Минска Нинель Максимовна, забыв о своей коммунистической морали, вышла замуж за полицая и поселилась в восьмом подъезде нашего дома. При встрече со мной отводила глаза в сторону, как бы не замечая меня. А мать сказала: «Сучка полицейская».
В школе был кружок хорового пения. Учитель пения, он же преподаватель белорусского языка, Александр Александрович Егоров, не знаю из каких соображений, разучил с нами международный гимн пролетариата «Интернационал». Когда в класс заходила приезжавшая комиссия, мы поднимались из-за своих парт:
Вставай, проклятьем заклейменный
Весь мир голодных и рабов...
Члены комиссии улыбались, одобрительно кивали головой.
Американские коммунисты
... Где-то к концу тридцатых годов наши соседи Милевичи получили новую квартиру. Вместо них поселились американские коммунисты, приехавшие из США. По национальности — литовцы. Они привезли с собой столярное оборудование. Старика Ионаса устроили заведующим столярной мастерской при Доме правительства. Его жену Ангелину — переводчицей в Академию наук. Жизнь в такой собачьей конуре их не очень устраивала. Шукисы приходили с работы угрюмыми и недовольными. Они поняли, что их надули, пообещав райскую жизнь в недалеком светлом будущем. Сидя на кухне, Ангелина показывала нам фотографии своего коттеджа на зеленой лужайке, рядом стояли две легковые машины. Мать спросила:
— Как, живя в такой роскоши, в прекрасном доме, вы могли согласиться жить в такой комнатушке?
Ионас кисло улыбнулся и, не скрывая своего огорчения, проговорил:
— По убеждению.
Что таилось в их душах, можно только догадываться. Привыкших к другой жизни, к другому общению с людьми, их раздражало и угнетало наше разгильдяйство и неорганизованность, а вместо дела пустое разглагольствование. Отца они недолюбливали.
— Вы — американские коммунисты, а я советский коммунист, хотя и исключенный из партии. Я отдам свою жизнь за дело Ленина, Сталина — великих творцов коммунизма.
Отцовское словоблудие коробило американцев. Они запирались в своей комнате и старались не высовываться. Верный ленинец не унимался. Прочитанную газету «Правда» подсовывал им под дверь с подчеркнутыми красным абзацами. Они демонстративно клали ее возле помойного ведра.
Несколько раз к Шукисам приходил хорошо одетый мужчина, по своим манерам не похожий на нашего обывателя. Жившая напротив соседка, ябеда и склочница, обращаясь к отцу, заметила:
— Не нравится мне этот «ходок». Видно сразу, что это не советский человек. Эти Шукисы никакие не американские коммунисты. Шпионы они. Надо подать нашим органам своевременный сигнал. Пусть проверят.
— Я и сам часто думаю об этом. Даже газету «Правда» они не читают. Выбрасывают в помойное ведро.
Страх
Так нагнеталась обстановка, много говорилось о том, что повсюду проникли как внутренние, так и внешние «враги». Нужно было «поднять людей на борьбу с отщепенцами и вылавливать вражеских вредителей».
Помню, как летом мать отправила нас к своему родственнику. Мы собрались идти в лес за ягодами. Простая деревенская женщина наказывала нам:
— Смотрите, детки, далеко в лес не заходите. Граница близко. За каждым кустом могут прятаться польские шпионы.
Сталину удалось убедить советских людей, что они живут среди врагов, вредителей, шпионов. В результате по воле тирана и созданной им машины репрессий погибли миллионы людей. Прозванные «врагами народа», они были замучены, расстреляны. Другие прошли кромешный лагерный ад, каждый день смотрели смерти в лицо, подвергались пыткам и нечеловеческим мукам.
Скоро в нашем доме стали исчезать жильцы. Сначала поодиночке. У многих обитателей вызвало шок, когда забрали Абрама Зюскина. У меня часто рвалась обувь, и я приходил к сапожнику. Зюскин был невзрачного вида, общительный и с юмором:
— Ну что, ботинки опять рты разинули?
— Да, дядя Абрам, есть хотят.
— Вы видите, — обратился к сидящему напротив клиенту Зюскин, — какой остроумный мальчик. Вы мне скажите, кто сейчас есть не хочет...
Вбив несколько гвоздей в подошву сапога, продолжал:
— Хочу закрыть свою лавочку...
— Почему? — спросил незнакомый мужчина.
— Минфин жить не дает. Душит. При виде финансового инспектора у меня все во рту пересыхает. Разве это дело, я вас спрашиваю? А ведь покойник Ленин сказал, что нэп — это всерьез и надолго, что частный капитал отбирать нельзя. А все равно отобрали. Не мытьем, так катаньем...
Абрам опять застучал по сапогу.
— Сидят эти... в своих кабинетах и выдумывают разные инструкции... Разве я немножечко не прав? Нельзя отбирать у пчел весь мед, иначе погибнут, как мухи, зимой. Хороший пчеловод это знает, забирает только излишек, остальное оставляет пчелам для питания. А если забрать все, не будет ни меду, ни пчел... Это известно даже младенцу, правда, Вовочка?
— Дядя Абрам, я не видел пчел и не знаю, что такое мед.
— Вы видите, мальчик не знает, что такое мед. Наши дети живут в сумраке. Ладно, обувь оставь, что-нибудь придумаем.
За Абрамом пришли ночью. Наутро об этом знали все жильцы. Его жена Хана заламывала руки, рыдая:
— Бедный, бедный Абрашенька. Он никому ничего не сделал плохого.
«Шпионы»
Через неделю забрали Жилинского — инженера с завода Мясникова. Человек интеллигентный, он всегда со всеми вежливо раскланивался. С женой они жили дружно, весело. С их сыном, моим одногодкой Сережей, мы обменивались книгами. Летом, когда забрали отца, он из дома не выходил, не показывался. Только однажды, когда мы играли в лапту, мы увидели Сережу с мамой, сидящих на скамейке возле своего подъезда. Мы с Савосем Витковским подошли к ним.
— Сережа, пошли играть, чего сидишь?
Мать горестно посмотрела на нас:
—Ребята, не подходите к нам, у вас могут быть неприятности.
Мы отошли, а подошедший к нам дядя Витя Немец, толстенький, в очках, сказал:
— Его отец польским шпионом оказался. Вы разве не знаете?
— Сам ты шпион. Кивай отсюда, — выразился Савось.
Парень он был смелый, бедовый, с воровскими наклонностями. Если что-либо лежало не на месте, мимо не проходил. Во время войны пытался у немца вытащить из кобуры наган и за это поплатился жизнью. Немец расстрелял его на месте.
Однажды ночью я услышал крик: «Помогите!». Фары машин светом прошлись по окнам. Наутро мать шепталась с отцом, что опять кого-то забрали. Во дворе собралась кучка людей. Оказывается, этой ночью увезли четырех человек.
Жильцы по-разному отнеслись к неприятным событиям. Некоторые молчали, другие гневно осуждали. Подошедший к ним из пятого подъезда Гуляев, уважаемый человек в нашем доме, участник гражданской войны, с буденновскими усами, произнес:
— Чьи косточки перемываете? Поняли, в каком вражеском окружении мы живем? Как все эти подонки умели маскироваться...
И начал проповедь в духе моего отца:
— Эти проклятые вредители мешают советскому человеку строить светлое будущее. Надо смотреть в оба. Мы не знаем, кто еще в нашем доме может оказаться вредителем, шпионом, диверсантом. Я в гражданскую войну ставил предателей к стенке. Владимир Ильич учил: «Расстрелять, повесить — это архиважно». Вот так-то, бабоньки.
Самым удивительным было то, что и его, участника гражданской войны, органы не обошли своим вниманием. После этого жильцы нашего дома перестали разговаривать и обсуждать «осиные гнезда врагов». Всепоглощающий страх охватил обитателей дома. Каждый, видимо, начал понимать, что он может стать кандидатом во «враги народа».
Отец ходил мрачный, подавленный, угрюмый. Ионас Шукис как-то ехидно заметил отцу:
— Не унывайте, Иван Васильевич, скоро и мы с вами попадем в «коммунистический рай».
Отец с несвойственной ему резкостью отвечал:
— Придержите свой язык за зубами.
«Дзенькуе, панове!»
Наступил 1939 год. Между Советским Союзом и фашистской Германией был подписан пакт о ненападении. Обе стороны быстро договорились о разделе Польши. В Москве Риббентроп после официальной встречи с Молотовым, которая закончилась полным взаимопониманием, за дружеским столом позже признался: «Я чувствовал себя как среди своих товарищей по партии». Великий вождь всех народов поднял бокал с вином: «Я знаю, как немецкий народ любит своего фюрера. Поэтому я хочу выпить за его здоровье».
Советское правительство отдало распоряжение главному командованию Красной Армии перейти границу с Польшей и взять под свою защиту население Западной Украины и Западной Белоруссии. То есть, как писали тогда газеты, протянуть братскую руку угнетенным народам — западным украинцам и белорусам.
По случаю победы в Бресте состоялся грандиозный военный парад. Под воинственные звуки Бранденбургского марша чеканили шаг немецкие и советские солдаты. Сталин послал Гитлеру краткую телеграмму: «Дружба, скрепленная кровью».
Отец пригласил Шукисов на кухню:
— Давайте выпьем за славную победу нашей армии над польскими панами.
Шукисы ответили:
— Спасибо, Иван Васильевич, но «зеленого змия» мы не употребляем. Нам противопоказано.
Красная Армия взяла в плен большое количество польских военнослужащих. Вскоре на товарную станцию прибыл эшелон с польскими военнопленными солдатами и офицерами. Жильцы нашего дома, а также другие минчане подкармливали их, чем могли. Бросали в узкие окошки хлеб, вареную колбасу, кусочки сала, яблоки. Поляки благодарили:
— Дзенькуе, панове, дзенькуе!
Я спросил у матери:
— Почему они называют нас панами?
Мать ответила:
— Это у них так принято.
Молодые солдаты приветливо улыбались, те, кто постарше, с болью и горечью смотрели на нас, как бы предчувствуя свою беду. Когда эшелон тронулся, они почти все хором запели польский гимн. Ни они, ни минчане не знали, куда их везут. Теперь мы знаем. Путь их лежал в Катынь, где они были безжалостно расстреляны.
Многие жители Западной Белоруссии с воодушевлением встречали бойцов Красной Армии. Они не верили польской пропаганде, что в Советском Союзе существуют концлагеря, что людей в огромном количестве сажают в тюрьмы. Им казалось, что все это вымыслы, что польское правительство специально нагнетает обстановку недоверия к русским братьям. Жители Западной Белоруссии с распростертыми объятиями встречали простых русских, белорусов как родных, близких по крови и вере.
Вскоре пришло горькое разочарование. Крестьяне Западной Белоруссии, имевшие свое хозяйство, никак не могли понять, почему они должны отдать нажитое своими мозолями добро в какой-то колхоз. Снова, как и в двадцатые годы, партийные агитаторы начали разъяснять про новые формы хозяйствования, пытались доказать преимущество колхозного труда над индивидуальным. Непокорных начали высылать в далекие районы необъятной России. Одна из жертв политических репрессий, Садовская Лидия Владимировна из Барановичей, с горечью, со слезами на глазах, с болью вспоминала: «Привезли нас в Казахстан в голые степи. Стали размещать по юртам. В нашей семье было трое маленьких детей. Мать еще не отняла меня от груди. Хозяин юрты обвел нас всех глазами: «Двоих детей я приму, а эту плаксуху убирайте с моих глаз». Мать плакала, умоляла, но казах был непреклонен. Поселили меня в собачьей будке. Собака и выкормила, став моей приемной матерью». Покачав головой, горько вздохнула: «Кто ответит за наши муки, за горе и обиды, причиненные нам? Нелегко вспоминать прожитое. Кто ответит за наше украденное детство, за искалеченную жизнь?»
Первые дни войны
Детская память цепкая. Никогда не забуду первые дни войны. Никто не предполагал, что скоро она начнется. Люди жили обычной жизнью. 22 июня, в день рождения моего брата, мы пошли на открытие Комсомольского озера. Погода была солнечная, минчане купались, загорали. Всем было весело и хорошо. И вдруг над озером появился в небе самолет. Никто не обратил на это внимания, и только тогда, когда он сбросил бомбы и появились убитые и раненые, началась паника.
Мы с братом прибежали домой. По радио прозвучали страшные слова Молотова о вероломном нападении Германии на Советский Союз. Компартия Белоруссии обратилась к народу с призывом не поддаваться панике. Минчан заверяли, что Минск не отдадут врагу, что Красная Армия окружила Кенигсберг, а советские самолеты бомбят Берлин. Многие минчане собирались уехать, уйти на восток. Эти попытки пресекались. Ничего не делалось, чтобы спасти людей, объявить эвакуацию. Звучали слова: «Мы ни пяди своей земли не отдадим». Минчане спокойно шли на работу, веря, что война не дойдет до нашего города. В это время члены ЦК вместе с первым секретарем ЦК ВКП(б) Пономаренко тайно покинули город. Иначе как предательством это не назовешь. Пономаренко докладывал Сталину, что в республике остались только предатели, потому что всем были предоставлены нормальные условия для эвакуации.
Немецкие самолеты беспощадно бомбили Минск. Город пылал. Горели дома по Советской улице. Вскоре они превратились в руины. Уцелели от пожара окраины, а также улица Московская. Трое неизвестных типов пытались поджечь наш дом. Выбежавшие жители набросились на них:
— Что вы делаете, мерзавцы?
— Дано указание поджигать дома, чтобы они не достались врагу, — отвечали они.
Мужчины вырвали из рук негодяев канистры с бензином.
Немцы в городе
28 июня немецкие войска победоносно вошли в Минск, горланя боевые песни. Минчане по-разному отнеслись к этому нашествию. Хорошо помню, как некоторые встречали немцев хлебом-солью, забрасывали их цветами. Еврейка Соня из нашего дома, жившая с матерью и грудным ребенком, бросилась целовать руки захватчикам, боясь за свою жизнь. Не знаю, чем руководствовались эти минчане.
Был издан приказ: мужчинам от 16 до 50 лет явиться на регистрацию в немецкую комендатуру. Явившихся собрали в лагере в Дроздах. Их насчитывалось до десяти тысяч. Это результат того, что в спешке военкоматы не успели провести мобилизацию.
Родители приказали мне не высовываться. В свои пятнадцать лет я был высоким парнем.
Сосед, попавший в Дрозды, Казимир Станиславович Витковский, рассказывал: «Из-за тесноты люди не могли пошевелиться, нужду справляли под себя. Голодные, без еды и воды, многие падали в обморок, теряли сознание».
Пленные
В скором времени на Московской улице появилась большая колонна советских военнопленных. Мрачные, усталые, беспомощные, они шли, цепляясь друг за друга. Если кто-либо спотыкался и падал, нечаянно выбивался из строя, конвоиры расстреливали на месте. Начиная от парка Челюскинцев до товарной станции путь был устлан убитыми военнопленными.
«Военнопленные — враги»,— сказал Сталин. Это было на руку немецкому командованию. Красноармейцы оказались без международно-правовой защиты. Больно и горестно было смотреть на этих убитых горем юношей, которые не по своей вине попали в плен.
Когда колонна военнопленных появилась на Московской улице, двое из них пытались бежать. Одного убили, другой бросился в толпу, и ему удалось скрыться. Немцы не посмели стрелять в мирных жителей. Одна из соседок доверительно рассказала маме:
— Поздно вечером кто-то постучал в дверь. «Кто там?» — спросила я. Чей-то голос жалобно ответил: «Тетенька, пустите переночевать. Я солдат, убежавший из плена». Я растерялась. Что делать? У меня двое детей... Не выдержало мое сердце, впустила. Стоит он, бедный, весь сжавшись. Лицо худое, бледное. Провела его в кухню. Напоила чаем. Дала переодеться в штатское.
Две недели прожил он у меня. Дети подружились с ним, а я каждый день тряслась, боялась. Потом сказала ему: «Не могу больше держать тебя. У меня дети. Нагрянут немцы или полицаи — никого не пощадят. Уходи». Собрала ему в мешочек, что могла. Обнял он меня, расцеловал: «Буду всю жизнь помнить вас, если не погибну».
Как выживали
В первые дни после прихода немцев минчане стремились к одному: добыть продуктов для себя и своей семьи. Выжить. Это было главной целью. Условия выживания были разные, лишь бы не умереть от голода и холода.
Знающие немецкий язык стали работать в немецких учреждениях. Некоторые девушки стали заводить знакомства с солдатами, приводить их домой. Немцы предоставили полную свободу частному предпринимательству. Появились частные лавочки, забегаловки, кафе. На улицах торговали пирожками, квасом, мороженым, минеральной водой. Приводились в порядок церкви, в которых начались богослужения, крещения. Открылся театр в здании театра Янки Купалы. В нем шли оперы, оперетты, драматические спектакли. На Суражский рынок, где сейчас находится завод медпрепаратов, из окрестных деревень съезжались крестьяне. Привозили муку, крупу, овощи. Начался бартерный обмен. На рынке начали появляться немецкие солдаты со шнапсом (водкой). Они в обмен на спиртное просили сало, яйца. Знакомый отца выменял на часы бутылку шнапса и пришел к отцу.
— Иван Васильевич, давай выпьем по старой дружбе.
Глаза у отца загорелись.
— Закусить-то нечем. Хлеб с луком, огурец, соль.
— Пойдет!
Разлил по стаканам. Опрокинули. От удивления так и остались с раскрытыми ртами. Вместо шнапса была вода. Нужно было в тот момент видеть их лица. Недаром позже ходила поговорка: «Немец научил русского воевать, а русский немца — воровать».
Облавы
Немцы вскоре ужесточили режим. Начиналась подпольная борьба с захватчиками. В ответ немцы вместе с полицаями перекрывали улицы. Хватали в основном мужчин разного возраста. Набивали ими машину и увозили неизвестно куда. Домой они не возвращались.
Чаще всего облавы происходили на Суражском рынке, где скапливалось большое количество людей. Творилось что-то невероятное. Люди метались в разные стороны, стараясь спастись. Рынок оглашался криками: «Облава! Облава!». С немецкой стороны раздавалось: «хальт! вег!», «шнель! шнель!». Деревенские бабы прятались под прилавок с мешками, банками молока, всем, что можно спрятать. Оттуда их доставали овчарки. Полицаи прикладами в спину гнали к определенному месту, где их ждали крытые машины.
В одну из облав попала и мать. Она продавала на рынке краску. Товар был ходкий. Краску охотно покупали горожане и приезжавшие крестьяне. Ее привозил польский железнодорожник. Мать расплачивалась оккупационными марками.
Когда маму схватили, мы не знали, что делать. Она была нашей кормилицей. Отец после ранения еще не оправился и сидел дома. Мы плакали, отец ходил подавленный. Маме грозил вывоз в Германию.
Через два дня пришла незнакомая женщина.
— Ваша жена сидит в бывшем Белполку, — сказала она отцу. — Если хотите спасти ее, достаньте с десяток яиц и кусок сала. Там в толпе шныряет немецкий фельдфебель. Отдайте ему яйца и сало.
Где их взять? Отец был беспомощным, а мы тем более... Неожиданно меня осенило. В товарном поезде я поехал в деревню Качино, где жила двоюродная сестра Леля. Со мной в вагоне находились люди с котомками, мешками и корзинами. Они сидели молча, не переговариваясь. Каждый был погружен в свои мысли. Куда они ехали, я не знаю. Как только товарняк поравнялся с деревней, я выпрыгнул, перевернувшись несколько раз.
Я рассказал Леле, что ожидает маму. Леля по соседям собрала больше десятка яиц и сунула кусок сала в мою сумочку. К вечеру я был дома.
На следующий день с утра отправился в Белполк. В помещении с разбитыми окнами, полупровалившимся полом была толпа людей. Шумели, плакали. В отчаянии хватали немецкого фельдфебеля за руку. Просили, умоляли отпустить их близких домой.
— Найн, найн! — твердил немец, скрываясь в проломе кирпичной стены.
Я прошмыгнул вслед за ним.
— Майн гер! Майн гер!
Он обернулся.
— Яйко, шпек, — показал я ему на сумочку.
— Айн момент, — улыбнулся он и исчез за дверью.
Через две-три минуты появился с портфелем. Переложил в него яйца и сало.
— Майн мутер, майн мутер!
— Ферштейн, ферштейн.
Через 15 минут вышла мать, бледная, осунувшаяся, с заплаканными глазами. Ей не верилось, что ее отпустили. Я был счастлив, что спас маму от угона в Германию.
Через два дня во дворе нашего дома появился немецкий фельдфебель.
— Мадам Светлова, — спрашивал он у жителей дома.
Кто-то указал на нашу квартиру. Увидев немца, мать онемела.
— Пас! Пас! — показал на мамин паспорт немец. Сложив пальцы рук решеткой, улыбнулся: — Ферштейн?
Мы поняли, что без паспорта маму могли забрать при проверке документов. Порядочность немца нас удивила.
Гетто
В июле 1941 года было создано еврейское гетто. Немцы убивали евреев на улицах, в домах. Расстреливали стариков, женщин, детей. Еврейское население было запугано и не оказывало сопротивления карателям. евреи смирились со своей судьбой и покорно, как овцы, шли на расстрел. Некоторые пытались спрятаться в подвалах, в вырытых под домом ямах. Матери душили своих грудных младенцев, чтобы они не выдали своим плачем прятавшихся взрослых с детьми.
Многие в городе евреев в свои дома не пускали, боясь, что немцы расправятся с ними. Другие сочувствовали и помогали несчастным, но не могли согласиться с тем, с какой пассивностью они отдавали себя на убой. То, что евреи безропотно шли на гибель, угнетало отца. Как приверженец советской власти и родной партии, он порой возмущался.
— Почему они не могут организовать партийную ячейку? Среди них есть члены партии, комсомольцы, — делился он своими мудрыми мыслями, когда к нему приходили соседи.
Начинались кухонные разговоры.
— Надо сопротивляться агрессорам. Уйти в партизаны.
— А вы почему не ушли в партизаны? — съехидничал сосед.
— Кому я там нужен. Моя рана не заживает до сих пор...
Тут следует пояснить. Когда появились немецкие танки на Московской улице, отец увидел на них красные флажки, развевающиеся на ветру. Свастики не заметил.
— Маня, — крикнул он, — наши танки в городе!
И начал махать руками. Одна из машин развернула пушку, выстрелила и попала в стенку. Спасся он чудом, но получил тяжелое ранение.
— Правду говоря, — заметил отец, — еврейские богатеи, как и русские, успели удрать, осталась беднота…
— Не надо защищать евреев, они торгаши и спекулянты. У них на уме только гешефт и круговая порука. Они устраивались на теплые местечки и вытесняли дурака Ивана.
— Вы имеете в виду меня? — возмутился отец.
— Да не вас, — отмахнулась соседка. — Стоишь, бывало, в очереди за хлебом, а они нахально лезут вне очереди. Народ возмущается, а он встает в позу: «Ну-ну, кто из вас смелый, назовите меня жидом, и вас быстро упекут, куда надо».
— Бывало такое, — подтвердил сосед. — Мы голодали, душились в очередях, а они все доставали по блату…
— Это потому, что у них была большая поддержка. Лазарь Каганович, ловкий и хитрый, подсунувший свою дочку Розочку Сталину. Они сами виноваты, что их многие ненавидят…
— Это не совсем так, — высказался отец. — Партия и советское правительство всегда против национальной распри.
— Помолчите вы со своей партией, слушать не хочу, — поднялась со стула соседка и направилась к двери.
— Как бы там ни было, нельзя издеваться и убивать ни в чем не повинных людей, — заключил мой папаша.
Как спасали Митю
Как-то на Московской улице появилась большая колонна евреев. Их вели к товарной станции. Обессиленные, вымученные, с поникшими головами, они шли молча. Многие несли на руках младенцев, вели за руку детей. Ужасное это было зрелище. Женщины из нашего дома плакали. Многие узнавали своих знакомых. Знали их почти с детства. Нам с братом удалось вытянуть из колонны почти насильно Митю Эпштейна и привести домой. Он дрожал от страха.
— Митя, не бойся, все будет хорошо, — утешала его мать.
Хорошего, конечно, было мало. Надо было придумать, как спасти его. Оставаться в квартире было рискованно. Тем более что напротив жил Черник, комендант дома. Личность темная, при отступлении Красной Армии занимался мародерством. Брат быстро придумал. Митя был нашим ровесником, и Петя отдал ему свою метрику. Года немного не сходились, и в графе «день рождения» брат поставил небольшую чернильную кляксу.
Нам повезло, из Качина пришла Леля. Мы ее попросили взять Митю с собой, хотя это было рискованно. Леля была женщиной смелой, отчаянной. Позже она стала связной в партизанском отряде В.Ф. Романовского. Леля согласилась. Мы нахлобучили на Митину голову отцовскую шапку, чтобы она скрывала его лицо. Они благополучно добрались до Качина. Через некоторое время Митя ушел в Западную Беларусь. Его дальнейшая судьба осталась неизвестной.
Гамбургские евреи
Однажды я попытался спасти еврейскую девушку. Немцы привезли из разных городов Германии евреев и почему-то называли их гамбургскими. Каждый раз я обращал внимание на стройную девушку с большими черными глазами, печально смотревшими сквозь густые длинные ресницы. Рядом с ней шел высокий изможденный старик, опиравшийся на ее руку. Опустив понуро головы, люди медленно двигались по Московской улице. Узников вели на товарную станцию разгружать вагоны и убирать помещение, где жили немецкие железнодорожники. Я всегда с интересом и затаенным чувством смотрел на привлекательную девушку с такой незавидной судьбой.
Однажды осенью гамбургских евреев привели во двор нашего дома. Среди них я увидел знакомую фигуру той, которой любовался. Мужчин отправили чистить общественный туалет, а женщин оставили убирать двор и мыть полы в подъездах. Моя знакомая принялась подметать землю. Какая-то внутренняя сила толкала меня приблизиться к ней, заговорить. Но мой запас немецких слов был очень скудным. Немец, похлопывая черными перчатками по руке, уселся на скамью, стоявшую под каштаном. Полицаи стояли в стороне. Насвистывая песенку, немец водил своими зенками по нашему четырехэтажному дому. Потом встал со скамьи, подошел к девушке, мягко прикоснувшись рукой к ее плечу. Она вздрогнула. Он усмехнулся и начал что-то объяснять. Разговаривал с ней явно благосклонностью. Видимо, красота узницы не могла оставить фрица равнодушным. Невольница отвечала ему сдержанно, но питала к нему определенную симпатию. Я готов был глотать слезы от обиды и бессилия. Вскоре немец отошел от девушки и уселся на прежнее место. Мне стало спокойнее. Я начал собираться на работу. После шестнадцати лет нужно было работать, чтобы немцы не отправили в Германию. Мать упросила Дмитрия Захара, чтобы тот взял меня учеником в ансамбль цимбалистов при городском театре.
Уходя из дома, я хотел сказать моей симпатии несколько ободряющих слов.
— Скоро Гитлер капут, — сообщил я, проходя мимо.
Она скользнула по моему лицу грустными глазами.
Девушка в сарае
Поздно вечером мы с товарищем возвращались домой. Услышали выстрелы, доносящиеся с улицы Немиги. Переглянулись.
— Слышишь, опять начался погром, — тихо обронил я.
Мое сердце сжалось. Я подумал о девушке, которой грозила опасность.
Начинал накрапывать дождь. Сверкнула молния. Мы прибавили шагу. Дома спали. Дверь в сарае визгливо хлопала на ветру. Не даст спать, подумал я. Накинул плащ, выбежал во двор. Нашел довольно увесистый камень, чтобы подложить под дверь. Хлестал дождь. Вспышка молнии осветила все вокруг. При повторном ее зигзаге я замер от удивления. В углу сарая я различил очертание фигуры. Это была та самая девушка. От неожиданной встречи у меня перехватило дыхание. Знакомые глаза смотрели на меня напряженно и испуганно. В немом созерцании мы смотрели друг на друга. Поборов свое замешательство, я промолвил:
— Идем в дом, здесь холодно…
Она отрицательно покачала головой и еще больше съежилась:
— Найн! Найн!
Я не знал, как уговорить ее. Побежал в дом, разбудил мать. Она оделась и вышла со мной. После долгих уговоров нам все-таки удалось привести девушку в квартиру.
Мать усадила ее за стол, поставив перед ней тарелку с картофелем и кусочком хлеба. Есть она стеснялась.
— Ишь, какая разборчивая, — недовольно пробурчала мать.
От горячего чая с сахарином гостья не отказалась. Напившись чаю, трогательно и забавно произнесла по-русски:
— Спасибо!
Я оживился:
— Как тебя зовут?
— Рут.
Мать одобрительно кивнула.
— Сама красивая и имя хорошее. Как она попала в сарай?
Я пожал плечами. Смутная догадка мелькнула в голове. Зачем немец заглядывал в сарай, а потом что-то объяснял ей? Не о погроме ли предупреждал? Может, жалость проявилась в нем к юной еврейке, покорившей его своей красотой?
Дождь хлестал в окно, но временами стихал, и наступала мертвая тишина. Мы сидели в полном молчании. Я поглядывал в сторону Рут. Еще недавно я мечтал о девушке, сидящей за столом, а сейчас мысли бились и путались. Как помочь ей? Какой найти выход? Упросить Рут остаться у нас хотя бы на время? А позже, при помощи сестры Лели, мы бы вместе ушли в лес, в партизанский отряд. Нет… Все это было похоже на сон, на юношеский бред.
Фитиль в керосиновой лампе вздрагивал и тлел. Настенные часы-ходики лениво передвигали стрелки по зеленоватому, расписанному цветочками циферблату. Я поглядывал украдкой в сторону Рут. Она сидела, склонив голову, опустив руки. Порой она вздрагивала и испуганно всматривалась в полумрак, как беспомощный птенец, вывалившийся из разоренного гнезда. С душевной болью я вглядывался в измученное лицо, в глаза, полные слез. Ее мертвенно-бледное лицо вдруг оживилось. Рут неожиданно поднялась со стула, застегивая пуговицы пальто. В ее движении было что-то нервное, беспокойное. Я с недоумением уставился в ее лицо.
— Я хочу идти в гетто, — тихо, но решительно произнесла она.
— Что она хочет? — не поняв ее слов, всполошилась мать.
— Хочет идти в зону.
Рут с мольбою смотрела на нас. По ее щекам текли слезы. Не обращая внимания на наше беспокойство и тревогу, не задумываясь, она направилась к двери. Я понял, что удержать ее невозможно.
— Мама, я провожу.
— Ты что, спятил? Ей не поможешь и себя погубишь, — ожесточилась мать.
Не обращая внимания на ее слова, мы выскочили наружу, в осеннюю ночь. Резкий ветер стегнул по лицу. Сон сразу прошел. Мы крались по узким переулкам. Услышав наши шаги, во дворах зашлись лаем собаки. Рут от испуга хватала меня за руку. В темноте не заметили, как наткнулись на «эмку», уткнувшуюся в землю. Рядом тянулась колючая проволока. Я понял, что это еврейское кладбище. В стороне Столпецкого переулка слышались крики, плач, ругань, выстрелы. Лицо у Рут сделалось смертельно белым. Она упала на колени, заламывая руки:
— Мой дедушка! Мой дедушка!
Рут зацепилась за капот машины, упала на землю. Здесь была ложбинка, прикрытая листьями. Ползком можно было пролезть на ту сторону, что и сделала Рут. Несколько мгновений мы смотрели друг на друга, разделенные колючим ограждением.
— Спасибо, спасибо! — произнесла она и понеслась навстречу своей смерти. Потрясенный и взволнованный, я смотрел ей вслед, пока Рут не растворилась во тьме.
Я вернулся домой. Мать не спала. Не раздеваясь, я улегся на кровать. Мысли о Рут, не давали мне покоя. Глаза ее, полные скорби и печали, смотрели на меня.
Когда рассвело, я вышел на улицу. Надеялся, что увижу Рут, идущую, как всегда, в первой колонне гамбургских узников. Увы... Та ночь стала началом трагедии Минского гетто.
Вот так неудачно закончилась моя попытка спасти гамбургскую девушку по имени Рут.
Немецкое кино
А как повели себя с приходом немцев наши соседи — американские коммунисты Шукисы?
Ничтоже сумняшеся, Ангелина устроилась в одно из немецких учреждений переводчицей. Ионас стал работать в частной столярной мастерской. Думаю, они забыли о своей коммунистической мечте — попасть в светлое будущее советского рая.
На Раковской улице открылся кинотеатр. В нем шли фильмы на немецком языке. В основном это были мелодрамы и комедии. Кинотеатр был всегда переполнен. В нем работала мама Вити Малышко, с которым я учился в школе. Так как мест свободных не было, мы стояли с Витей, прилепившись к стене, до самого окончания фильма. Мне запомнились актеры Эмиль Янингс, который впоследствии снимался с Марлен Дитрих в картине «Голубой ангел», и Ганс Рюмен в комических ролях. Большим успехом у зрителей пользовалась картина «Девушка моей мечты» с Марикой Рёкк. Полуобнаженная, внешне привлекательная, она пела, танцевала. Секс-символ немецкого кино. Больше всех мне нравилась Цара Леандер. Ее роли отличались драматизмом, психологической глубиной. Она обладала низким грудным голосом. Естественная грация, очаровательная улыбка. Ее проникновенные глаза волновали, тревожили, глубоко проникали в душу. Она снималась в роли фон Мекк в картине «Чайковский» — женственная, незабываемая. Довелось увидеть фильм «Еврей Зюсс» по роману Лиона Фейхтвангера в немецкой интерпретации. Типично пропагандистская картина.
Карьера цимбалиста
В 1942 году мне исполнилось 16 лет. Мать, боясь, что меня могут угнать в Германию, упросила знакомого по музыкальному техникуму Дмитрия Захара устроить меня в цимбальный ансамбль, которым он руководил. Мне вручили бас-бандуру, а Дмитрий Захар предупредил, чтобы я как можно тише ударял палочкой по струнам: меньше будет фальши. Я исполнял его наказ усердно.
Помимо концертов в Минске, мы выступали и в других белорусских городах. В городе Барановичи мы исполнили «Белорусскую сюиту» композитора Алексея Туренкова. После концерта за кулисы зашел высокий, худощавый человек, очень взволнованный, долго пожимал руку нашему дирижеру. «Дзякую вам за цудоўнае выкананне «Беларускай сюіты». Перадайце маё шчырае прывітанне Аляксею Яўлампавічу Туранкову». Это был Геннадий Иванович Цитович, которому, как и многим деятелям искусства и культуры, пришлось остаться на оккупированной территории.
Меня не удовлетворяла работа в цимбальном ансамбле. Я часто выходил в массовках в оперных спектаклях, просил занимать меня в танцах, небольших ролях в драматических спектаклях. Я по нескольку раз смотрел «Евгения Онегина», «Кармен», «На Купалле».
«Я — белорусский юнак»
В 1943 году в городском театре состоялось торжественное собрание в честь годовщины войны против СССР. На нем присутствовал генеральный комиссар Белоруссии Вильгельм Кубе. В театре подпольщики под сценой заложили мину. Она не взорвалась. Гауляйтер Кубе вышел из театра раньше. Толпа, стоящая по обе стороны дверей, образовала коридор. Кубе, круглолицый, плотный, невысокого роста, улыбаясь сжатыми губами, всматривался в публику. Не знаю, из каких чувств, то ли из патриотических, а скорее всего, под влиянием артиста Полцевского, гордо произносившего: «Я — немецкий юнак!», я вышел из толпы и встал на пути гауляйтера, сложив на груди руки. Кубе нахмурился. Как только он приблизился ко мне, я гордо поднял голову: «Я — белорусский юнак!». Моих слов он, конечно, не понял. Разняв мои руки, опустил их по швам и погрозил пальцем. Кто-то из толпы потянул меня за пояс: «Смывайся быстрей». Я понял, что сделал какую-то глупость, и быстро направился к служебному входу. Поднявшись по лестнице, спрятался в углу осветительной будки. Через некоторое время в полоске света увидел начальника осветительного цеха Игоря Рыдзевского. Недовольный, разгневанный, он нахмурился: «Какого хрена ты тут делаешь? Тоже мне — белорусский юнак. Ты просто дурак! Эсэсовцы могли тебя шлепнуть запросто. Катись отсюда».
Мина взорвалась, когда начался концерт. Погибли и были ранены десятки людей, пришедшие в театр. Как я узнал позже, к этому был причастен Игорь Рыдзевский. Работая в театре, зная, что взрывное устройство не сработало, Рыдзевский мог бы разрядить его, предупредив тем самым гибель зрителей. Но им, видимо, руководило другое чувство: пусть неповадно будет тем, кто посещает театр в то время как идет жестокая война.
И все-таки Е. Мазаник удалось подложить мину в доме гауляйтера Кубе. Операция закончилась удачно. Кубе погиб. Было расстреляно около тысячи минчан. Работающие в немецких учреждениях могли укрыться на ночь от расправы с разрешения главы ведомства.
Преемником Кубе стал группенфюрер СС Карл Готтберг, прославившийся жестокими карательными мерами против партизан, подпольщиков и мирных жителей.
Кто свой, а кто чужой
В 1943 году немцы выселили нас из дома №24. Мать нашла хижину на углу Московской и Рабкоровской улиц. Нашей соседкой оказалась Анна Ивановна Серова. Мать подружилась с ней. У Серовой было двое детей. У нее была явочная квартира. Она прятала на чердаке граждан, которых потом переправляли в лес, к партизанам. У нее также был радиоприемник. Серова записывала сводки Советского информбюро и передавала матери. Мы с братом переписывали и отдавали знакомым, проверенным ребятам. Я вместе с пацанами расклеивал в разных местах листовки. Однажды увидел народного художника СССР Валентина Витальевича Волкова. Он также остался в оккупации с дочерьми и жил в нашем доме, в том же подъезде, что и мы. С Алексеем Туренковым они часто совершали променад по Московской улице, переименованной немцами в Варшавскую. Я подошел к ним и хотел вручить листовку. Волков отчаянно замахал руками: «Немедленно спрячь ее». Большие глаза Алексея Туренкова раскрылись от удивления. Валентин Витальевич произнес: «Ты лучше на словах расскажи». Я рассказал, как немцы «планово» отступают, какие города взяты советскими войсками. Выслушав, Валентин Витальевич произнес: «Володя, будь осторожен».
В один из летних дней к Анне Ивановне Серовой нагрянули полицаи. Среди них я увидел учителя физкультуры, одетого в штатское. Я сразу узнал его. После ухода полицаев Серова рассказала матери, что она прятала радиоприемник в спальне, прикрыв его подушками и одеялом. Человек в штатском, наш учитель, приподнял подушки. Увидев приемник, укоризненно покачал головой. Строго взглянул на нее и вышел к полицаям: «Там ничего нет». Вот теперь и думай, кто он был, наш учитель физкультуры на высоких каблуках.
Нет ничего более сложного и противоречивого, чем все, что связано с войной. Трудно было разобраться, кто свой, а кто чужой. Советские люди хотя и вынуждены были работать на немцев, но одновременно содействовали подпольщикам.
Среди зрителей, которые посещали наш театр, в основном были минчане. Театр был для минчан единственной отдушиной, где можно было соприкоснуться с прекрасным и забыть на время о тяжелой жизни в оккупации. Актеры не считали для себя крамолой играть для белорусского зрителя, а не услаждать слух немецких захватчиков. Ни во Франции, ни в Бельгии, ни в Польше актеров не сажали в лагеря. В каких бы условиях ни находились актеры, они пытались выразить свое творческое «я». Такова натура этих людей.
«Виват, Русь!»
Когда немецкие войска потерпели сокрушительное поражение на Курской дуге, многие итальянские части стали возвращаться домой. Они почувствовали, что сражаться за немецкий рейх — дело проигрышное и бесполезное. Не знаю, каким образом итальянцы попали в Минск. Голодные, истощенные, они подходили вечером к городскому театру (Янки Купалы) и пытались обменять свое оружие на что-нибудь съестное. Мой знакомый Станислав Сцегенный приобрел пистолет. Этим обменом, видимо, пользовались и подпольщики.
На фабрике «Луч» подвалы были забиты итальянскими солдатами, которых немцы считали дезертирами. Решетчатые окна этих подвалов выходили на улицу Немигу. Когда возле окон собиралась толпа любопытных минчан, итальянцы начинали петь. Пели они итальянские песни, а также русские: «Катюшу» и «Стеньку Разина». Через небольшую форточку жители Минска бросали им кое-что из продуктов. В знак благодарности итальянцы кричали: «Виват, Русь, виват, Русь!».
Судьба композитора
После освобождения Минска ведущие исполнители были репрессированы, за исключением немногих.
Любопытна судьба композитора Николая Щеглова. Перед войной его кантатой о Сталине закрывалось выступление белорусских деятелей культуры и искусства в Москве. Руководители партии и правительства во главе со Сталиным пожимали ему руку за прекрасную композицию о вожде народов. По какой причине он остался в Минске в оккупации, мне неизвестно. Знаю только, что в городской управе он возглавлял отдел культуры и искусства. Написал оперу «Лясное возера». Вежливый, интеллигентный, он приходил в театр и принимал участие в работе над своим произведением. Николай Щеглов попал в поле зрения подпольщиков. Они пытались убрать его, как коллаборациониста и предателя. Но не получилось. И совсем для меня непонятно, почему он на слова Натальи Арсеньевой написал «Марш беларускіх жаўнераў», который транслировался до самого прихода Красной Армии. Щеглов вместе с Арсеньевой уехал в Германию. Потом перебрался в Америку, где создал небольшой ансамбль и, как талантливый музыкант, прославился своими шлягерами.
Судьба другого белорусского композитора, Алексея Туренкова, сложилась драматически. К нему не раз приходили незнакомые люди. Туренков был осторожен. Он боялся, что среди них могли быть провокаторы.
Однажды к нему пришла женщина. Показала ему свое удостоверение и письмо от Пономаренко. Женщина произвела на Алексея Евлампиевича хорошее впечатление. Они договорились, что на следующий день встретятся вновь, чтобы вместе уйти в партизанскую зону. Целые сутки Туренков не спал. На следующий день связная не явилась. Страх овладел им. Учащенно забилось сердце. Трудно было усидеть на одном месте. Прошло два часа, а женщины не было. В голове роились разные мысли: может, она попала в руки гестапо? В дверь кто-то постучал. «Наконец-то», — обрадовался он. Открыл. На пороге стоял мужчина. С ходу спросил: «Вы готовы?». Туренков растерялся.
— Женщина, которая должна была прийти, заболела. Времени нет, быстро собирайтесь!
— Вы меня с кем-то спутали. Я собрался идти в магазин, — испуганно ответил Туренков и вышел из дома.
Мужчина увязался следом. Схватил его за плечи и повернул к себе. Как из-под земли возникли двое полицаев.
— Чего пристаешь до старика?
Мужчина начал оправдываться:
— Да я хотел просто так...
— Что он хотел от вас? — спросил полицай.
— Не знаю. Я впервые вижу его, — смешался Туренков.
— Где работаешь? Документы?
Полицаи схватили с двух сторон мужчину и повели. Непредвиденные обстоятельства, в которые попал композитор Туренков, — не его вина, а вина тех, кто не сумел благополучно переправить его в партизанскую зону, а затем в Москву.
Свободные новости Плюс, 2005, №№ 46-50, 2006, №№ 1-2
Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg
Комментарии к книге «Минск, Московская, 24», Владимир Иванович Светлов
Всего 0 комментариев