«Моя девушка уехала в Барселону, и все, что от нее осталось, – этот дурацкий рассказ»

Моя девушка уехала в Барселону, и все, что от нее осталось, – этот дурацкий рассказ (fb2) - Моя девушка уехала в Барселону, и все, что от нее осталось, – этот дурацкий рассказ [сборник] (Моменты счастья) 680K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Алекс Дубас

Алекс Дубас Моя девушка уехала в Барселону, и все, что от нее осталось, – этот дурацкий рассказ

© Алекс Дубас, текст

© ООО «Издательство АСТ»

Моя девушка уехала в Барселону…

…и все, что от нее осталось, – этот дурацкий рассказ

Я сижу на самой середине пешеходной улицы со спущенными штанами. Сижу на унитазе. На брови надвинута шляпа белого цвета. Читаю книгу. Это биография Гийома Аполлинера. Возле меня останавливаются прохожие, смеются и обсуждают. Показывают на меня пальцами. Кидают монетки и щелкают фотоаппаратами. Некоторые норовят сфотографироваться бесплатно. Я не обижаюсь. Я только строго смотрю на таких людей. Мне нельзя говорить. Ведь я – мим.

Главная улица Барселоны называется Рамбла. И нас таких на Рамбле много. За те месяцы, которые я здесь сижу, перезнакомился почти со всеми, кроме нескольких человек.

А с Джиджи даже подружился. Джиджи – единственный испанец среди нас. Он изображает кентавра. Смастерил из папье-маше лошадиное туловище и ноги коня. В передние, лошадиные, он вставляет свои, а задние набиты поролоном. Затем крепит ремнями круп лошади к своей спине и берет копье. Джиджи – золотой. А я – белый. Это здесь такая традиция: краситься краской и стоять неподвижно, будто памятник. А когда тебе кидают деньги, нужно оживать. Как-то реагировать, подмигивать, двигаться. Или танцевать, как Слава.

Слава – полька и фея. Сама малюсенькая, она надевает прозрачное пышное платье, увешанное яблоками, апельсинами и вишней. Слава красится в лазурные оттенки, а вот ягоды и фрукты у нее настоящие. Когда ей особенно нравится какой-то ребенок, она, танцуя, отрывает от себя что-нибудь и угощает малыша.

Но, конечно, у детей вызывают больший восторг Пират и Серебряный рыцарь. Они и стоят друг напротив друга. Эти двое ребят, они американцы, знают свое дело. Им не скучно. Когда на Рамбле мало прохожих, они могут перекурить и поболтать. Вот в такие технические моменты их и любят подлавливать туристы, щелкающие своими фотоаппаратами.

Еще у нас есть Пескадоро из Венесуэлы, который совсем не говорит по-английски. Он практически с нами не общается. Вечером забирает свои монеты и молча уходит. Пескадоро – вампир. Это самый простой перформанс. Мне кажется, что он даже костюм не готовит. Так и приходит в своем оборванном фраке. Только подкрашивает белым лицо. А красным рисует кровь под глазами и рот. Думаю, что он зарабатывает меньше всех. Я видел однажды Пескадоро в баре. Он молча пил в одиночестве чупито. Чупито – это такие маленькие шоты по двадцать пять грамм чего-то вкусненького и забористого. Я кивнул ему: «Ола, боэнос ночес!», а он даже не ответил. Может быть, и не узнал. Но, скорее всего, все же узнал. Потому что как-то он полчаса стоял напротив меня и смотрел – видно, запоминал детали костюма.

Еще на Рамбле есть Самая Толстая Женщина, Робот, Велосипедист-Скелет, Грустный Поэт, Американский солдат во Вьетнаме (коричневого цвета), Гораций и Чубака из «Звездных войн». И еще разные ребята, которые иногда появляются, но, как только решают свои вопросы, сразу исчезают.

Но самая яркая звезда Рамблы – это, конечно, я. Так уж вышло. Еще бы: не каждый день встретишь человека, читающего на унитазе. У меня очень сложный костюм. Его трудно было сделать, зато теперь каждый день я готовлюсь всего-то за десять минут. Рано утром, когда еще не жарко, мы с Джиджи выгружаем из багажника его минивэна наши принадлежности. У меня – это сборный постамент и сам унитаз с трубой, бачком, цепочкой и ручкой. Ерш и туалетная бумага. В хороший день уходит от четырех до пяти рулонов. Еще дома я крашу белой краской ноги от трусов до лодыжек и кисти рук. И уже на месте гримирую лицо и шею. Мой костюм и котелок выкрашены изначально и навечно. Обложки книг я крашу по мере чтения. Самое неуклюжее – это, взобравшись на постамент, снять штаны и сесть. Но я наловчился, теперь управляюсь за три секунды.

Некоторые, я знаю, думают, что мы, мимы, почти нищие – на мелких монетках шикарно не проживешь. Это не так. В хорошие дни, бывает, можно заработать и пятьсот евро. Это намного больше, чем мне надо. Я сижу себе и читаю. Иногда поверх книги смотрю на людей. Они неизменно улыбаются. И почти всегда смеются. И мне это очень нравится. Вот кто-то кидает монетку. Я медленно поднимаю голову, будто прислушиваюсь. Кидают еще одну – я делаю вид, что тужусь. Мимикрирую. Мне помогают еще монеткой. Я облегченно вздыхаю и блаженно улыбаюсь. Монеты сыплются, как наливные капли весеннего дождя у меня на родине. Тогда я беру рулон бумаги, медленно отрываю по перфорации несколько клочков и делаю то, что делают все люди, – подтираюсь. В эти моменты порой мне кидают и купюры.

Хотя иногда туристы лукавят, и потом мне приходится отбирать деньги всевозможных стран с иероглифами или арабской вязью. И что мне прикажете с ними делать?

Мои соотечественники очень любят кидать рубли. Они не стоят ничего, а звенят в ведерке перед постаментом, как полноценные евро. Я не очень люблю земляков. Они громко обсуждают меня, думая, будто их никто не понимает, и скабрезно шутят. Зато мне очень нравятся мусульманские женщины. Они ходят стайками, а при виде меня что-то оживленно щебечут друг другу и стыдливо хихикают. И еще они самые щедрые.

Пять с половиной месяцев назад я прилетел в Барселону в поисках Лены совершенно без денег. Я вообще первый раз оказался за границей, и мне повезло – дали визу сразу на полгода. Первые три недели я жил в дешевом хостеле в квартале Борно. Там в общем-то безопасно, но все же иногда лучше не ходить в одиночку ночью. Нет, у меня никогда не возникало проблем, но всегда, проходя по готическим лазейкам квартала, мимо курящих и попивающих пиво марокканцев, я весь собирался и подтягивался. Делал независимое и уверенное лицо. А они еще, как назло, замолкали и провожали меня тяжелым взглядом. Жутковато. Готика и марокканцы. Это как если смешать текилу с джином.

Зато жизнь там почти ничего и не стоила. Готовили мы в номере. Да и соседи постоянно менялись. В основном студенты из разных стран, всегда веселые и пьяные. И слушают ту же музыку, что и я. Мне все это очень нравилось. Я понял, что мир огромный, разный и свободный. Совсем не такой, как дома в телевизоре. На самом деле у него почти нет границ.

А потом деньги закончились, и пришлось туго. Я даже пару ночей ночевал на пляже и ел остатки курицы гриль на рынке Бокерия. Вечером, когда рынок уже закрывался, хозяин кафешки выкладывал на заднем дворе несколько целых кур. Сегодня их уже никто не купит, а завтра они будут никому не нужны. Кур ел не только я, но и местные собаки и голуби. Собаки были очень дружелюбные и приходили не каждый день. Но вот голуби! Голуби меня удивили. Они стаей терзали курицу, оставляя только косточки. А я до сих пор удивляюсь: как же так? Птица Пикассо. Символ мира! Make love, not war. Как они могут клевать себе подобных? Да еще в чесночном соусе.

То время у меня ассоциируется с одной женщиной. Это было ночью. Дождливой ночью, что вообще редкость для этих краев. Я крался домой, она стояла возле бара. Пьяная и беременная. На вид животу было месяцев восемь. Она запеленговала меня метров за тридцать. Из бара доносился рэп на арабском. Она что-то говорила мне по-каталански. Тащила за собой. Поймала мою руку. Схватила крепко. А потом приложила ее к своему животу. Я так и не знаю, что же она хотела от меня. Просто денег или денег за секс? Я помню только возню, зародыш боксировал ее изнутри, я ощущал его ладонью. Помнится, я тогда подумал: «А ведь это и есть сама Барселона. Вечно пьяная, невменяемая и на сносях».

А потом простоял возле дома полночи. Под теплым дождем.

Если бы не Джиджи, мне бы пришлось совсем нелегко.

Я облюбовал лавочку как раз напротив него. Вечерами, когда толпа рассасывалась и туристы отправлялись исследовать ночные радости Барселоны, кентавр Джиджи отстегивал свой круп. Собирал вещи, аккуратно ссыпал деньги в кожаный мешок и с удовольствием выкуривал сигарету. Так мы и познакомились. Поболтали в первый вечер, во второй, а потом я к нему и переехал. Он как-то проникся моей историей.

Джиджи из очень знаменитой каталонской семьи, в которой всегда повторяют: Catalonia – is not Spain. Но в семье он не живет и презирает ее традиции. А родные и близкие, в свою очередь, считают его неуклюжим искривлением благородной кости кабальеро, но все равно очень любят и говорят, что двери дома для него всегда открыты.

Джиджи – гей. И он несколько раз даже приставал ко мне. Но я как мог объяснил ему, что это будет лишним. Что я не могу. Он очень славный и искренний. Даже немного жаль, что я не смог ему ответить. Честно говоря, я пару раз пытался представить, как это я буду целовать Джиджи. Касаться его губами. Как он будет гладить меня и водить по спине рукой. Ничего не произошло. Я не возбудился. Мне не было неприятно. Мне было просто никак. Это не мое. И потом, ведь я люблю Лену.

Джиджи, хотя и все время повторяет, что от женщин ничего хорошего ждать не приходится, все равно мне помогает. Он рассказал про Дидье – французского хиппи, который и придумал этого человека с унитазом. Дидье радовал народ полгода, а потом уехал в еще более теплые края. Сейчас он иногда разговаривает с Джиджи по скайпу, и в окошечке на компьютере видно, как человек в наушниках с микрофончиком лежит в гамаке на фоне пальм и моря и передает приветы Барселоне. Так место человека с унитазом оказалось свободным, и Джиджи вспомнил детали костюма и нюансы персонажа. Более того, мы его существенно усовершенствовали. Так, например, у Дидье не было рулонов с бумагой. А у меня есть. Интересно, что придумает следующий парень? Тот же Пескадоро. Когда я уеду. А уеду я уже через две недели, когда закончится виза. За это время мне нужно найти Лену. И это обязательно произойдет. Не сомневаюсь.

«Но как мне ее искать?» – думал тогда я. Она уехала и не оставила ничего. Ни одного маячка, ни одной, как говорят детективы, зацепки. Лена такая.

Я полюбил ее в танце. Танцевать я в принципе не умею. Ну нет в моей программе такого файла. А тут друзья привели на ее праздник. Лена занималась тем, что устраивала вечеринки. Закрытые и не очень. Дорогие и не очень. Веселые и очень веселые. Постоянно придумывала что-то особенное. На свой день рождения она арендовала большую круглую кинопанораму. Это странное сооружение, оставшееся еще от Советского Союза. Там восемь кинопроекторов с гигантской ширины пленкой и старые документальные фильмы, которые транслируются на все пространство вокруг тебя. Самый свежий называется «Возьмите меня с собой, туристы». Он снят в 1987 году. Это все потому, что пришли новые технологии, и такое чудо стало никому не нужно. Как фотоаппараты «Полароид». Так вот, Лена арендовала эту панораму. Вокруг беззвучно открывали рты туристы возле костра с гитарами, а музыку играли диджеи, Ленины друзья. Их сменяли музыканты, тоже Ленины друзья. А потом артисты. У нее очень много друзей.

И еще она все время куда-то уходила и переодевалась. То в вечернее платье, то в блестящий костюм с синими погонами. А потом группа заиграла испанскую музыку, и Лена вдруг вышла в пышной цыганской юбке с веером. Она хватала попадающихся ей на глаза мужчин и танцевала с ними. Вот так я опрометчиво оказался на ее пути. Лена взяла меня за руку, потянула к себе, и я поплыл.

Я полетел.

Я начал танцевать!

И у меня это прекрасно получилось!

Это невероятно. Тела двигались синхронно, ловя малейшие нюансы ритма. Откуда у меня взялось это умение? Я вытанцовывал аккуратные шажки, ведя Лену вперед спиной, аккуратно и стремительно укладывал ее на свою ладонь, будто в лодочку, затем понимал руку вверх и кружил под ней девушку, как юлу. Я потом не раз смотрел эти кадры, слава Богу, кто-то снимал. Так вот, это был не я. Это был какой-то бразилец, с детства танцующий сальсу в своих фавелах. Наконец Лена вынырнула из нашего тандема и стала отбивать чечетку с веером возле какого-то банкира, который встал перед ней на колено и хлопал в такт, держа галстук в зубах.

Я стоял обескураженный и восхищенный. Что же еще может делать такая женщина, рядом с которой вдруг у мужчин все получается?

Если такая женщина рядом – мужчина становится в тысячу раз легче и в миллион раз сильнее.

Он вдруг взлетает на параплане, спускается на сноуборде, ложится на иглы, совершает выгодные сделки, разжигает революции, заботится о детях, поднимает алые паруса на своей яхте, снимает свои лучшие фильмы, строит самые высокие дома, изобретает новые компьютерные программы, читает мысли, разбирается в винах и сигарах, забивает лучшие голы, побеждает быков на корриде, а соперников – на ринге.

Все это происходит только тогда, когда с тобой – она, настоящая женщина. Таких единицы. И если хоть однажды в жизни тебе повезло быть любимым такой женщиной, это значит только одно: ты жил. И жил по-настоящему. Теперь ты не имеешь никакого права жаловаться на судьбу. И еще это значит, что кому-то там, на небесах, ты очень понравился. Чем-то заслужил такой подарок. И эти небеса тебя поцеловали.

Лена любила меня одиннадцать с половиной месяцев и еще три дня. Чуть-чуть не хватило до года. А вместе мы были и того меньше. Она постоянно улетала. То в Америку, где устраивала какие-то пати. То в Лондон, то на разные острова. И у меня все так и было, как и должно быть с Музой. А именно:

Я совсем забросил институт, но с легкостью сдавал все зачеты.

Мы с другом начали маленький бизнес, связанный с Интернетом, и он неожиданно пошел.

Я записался на режиссерские курсы.

И еще я начал петь в душе.

Когда мужчина поет под водяными струями – у него все в порядке.

Вот только с моим загранпаспортом почему-то все затягивалось в МИДе, но я и не торопил. Я не хотел мешать Лене работать.

Ее мир мне очень нравился. В нем совершенно не было логики и какой-либо структуры. Одни лишь эмоции. И яркие друзья. Какие-то барабанщики из Судана, английский лорд, наследник империи печенья. Фотограф Матье, который обожал Москву и всегда останавливался у нас, когда приезжал. Сейчас у меня на стене висит сделанная им фотография. На ней маленькая темная девочка подбрасывает на берегу кальмара. Еще Лена дружит с дочкой президента Андорры. Ее зовут Ниэра, что переводится как «снег». Я несколько раз спрашивал Лену, где они познакомились. Любопытно ведь. Она всегда уклончиво отвечала: «На какой-то вечеринке во Франции».

Лена старше меня на пять лет. Но она никогда не называла меня «Мой мальчик» или там «Малыш». Наоборот, что мне очень нравилось, своим друзьям она всегда представляла меня: «Мой парень» или «Мой мужчина».

Иногда Лена добавляла: «Я не могу им надышаться».

А еще она всегда воровала парфюм в магазинах дьюти-фри. («Чтобы не потерять сноровку».) Иногда она привозила одеколоны и для меня. Разноцветные и наполовину пустые пузырьки с разными запахами.

Ее мир мне нравился, но я старался не жить им. Мне просто было дивно наблюдать его. И наблюдать себя, ощущать свою силу и всемогущество. Я упивался этим чувством. И было особенно здорово, когда наши с Леной настроения совпадали.

Мы могли часами хулиганить в блогах в каком-нибудь интернет-сообществе. Устраивать там провокации.

Пересматривать один и тот же фильм.

Играть за разные команды в пейнтбол.

Читать по очереди вслух.

И, конечно, танцевать.

Если уж мы шли на вечеринку, где танцуют, например, рок-н-ролл, то уж готовились к ней будь-будь! Лена повязывала голову косынкой в горошек, надевала сарафан, кеды и огромные очки в пол-лица. Я как-то тоже напялил что-то смешное, но она, оценивающе оглядев меня, сказала, что мне точно не хватает джинсового пиджака. Мы тут же пошли в магазин, где и купили то, что нужно. Еще и нашейный платок в придачу. «Вот теперь – порядок», – сказала она, и мы танцевали до утра.

А потом она вдруг взяла и уехала. Так и сказала, что завтра улетает жить в Барселону. Что хочет солнца, что там хорошие условия для ее работы. И все это как ни в чем не бывало, своим обычным тоном. Я сначала и не поверил, мы даже в ту ночь занимались любовью. Но это было как-то особенно. Более подробно, чем всегда, что ли? Вот тогда я и понял, что она сейчас со мной прощается. Что она нисколько не шутила. Я сел на кровати и с ужасом спросил:

– Ты что, правда уезжаешь?

– Конечно.

– Я поеду с тобой.

Сказал это и уже знал, что она ответит.

А на следующий день, когда я вернулся домой, ее уже не было.

Она забрала всю себя, включая ватные палочки для чистки ушей.

Ни записки, ни нового номера телефона. На мои имейлы она не отвечала.

Вот я и приехал сюда.

Все это я рассказывал Джиджи на крыше его дома.

Он живет в районе Барселонета. Такое нежное название, как будто синьорита. Юная девушка. Хотя район один из самых старых в городе. Он так и остался рыбацким, каким всегда и был. Здесь много ресторанчиков, больших и маленьких, иногда даже всего на два столика. Все эти заведения семейные, и через какое-то время ты уже будто принадлежишь их фамилии. Прямо под нашим домом есть ресторан Cal Doka, его хозяин, Дока – смешной хрипатый старикан. Бывший морской офицер. Его заведение как раз не семейное. Дока всю жизнь прожил один, о чем всегда с удовольствием рассказывает: «Баб нельзя подпускать к себе близко, Чико. Ближе, чем на толщину кожи». Дока сам нас обслуживает. А готовит его бывший кок. Иногда сюда приходит поиграть на раздолбанном корабельном пианино музыкант с вечно подбитым глазом.

Столько рыбы, как в эти дни, я не ел никогда.

С крыши Джиджи видны с одной стороны море и огни кораблей, а с другой стороны – столпы-пирамиды, овалы гостиниц и памятник Колумбу. А еще Джиджи обратил мое внимание на удивительное смешение не только картинки, но и звуков. Здесь очень грозно волнуется море, и одновременно со стороны города доносятся рев мотоциклов, крики болельщиков «Барсы» и ритмы барабанов и труб уличных оркестров.

Джиджи любит здесь перед сном подымить косячком. А я не очень. Но все же в тот, первый вечер покурил с ним. Мне нужно было выговориться. Так мы и лежали под звездами. Слушали дыхание Барселоны и рассказывали друг другу истории о любви. Он – о своей. А я – о Лене.

– И что, ты собираешься ее здесь найти?

– Да.

– Ну а если найдешь, что ты ей скажешь?

– Даже не знаю, Джиджи. Я точно приехал сюда не для того, чтобы ее вернуть. Не для того, чтобы спросить, почему она уехала. Хочу просто посмотреть на нее и поговорить. О чем получится. Я ведь не репетировал наш разговор. Пусть он будет таким, каким будет. Он нужен, я это чувствую.

– Это не я наркоман, а ты. Лена – это твоя травка. Тебе от нее хорошо. И ты хочешь повторять ее снова и снова.

– Не знаю. Уже прошло несколько месяцев с тех пор, как ее нет со мной. И я не то чтобы сильно страдаю. Я знал, что будет больно. Но не знал, что так терпимо. Честно говоря, я с первой же минуты знал, что с такой, как она, будущего быть не может. Поэтому, наверное, был готов. Она, как комета, освещает тебя на время и летит себе дальше. Я все это понимаю. Кроме одного. С кем я прожил почти год? Что это за человек? Из чего состоит то вино, которое я пил? Мне не хватает нескольких деталей… Кажется, Лена представляет собой не совсем то, что я себе придумал.

– Тогда тебе нужно на Рамблу. Там рано или поздно проходят все жители города. Давай ты будешь работать со мной. Там самый большой шанс увидеть ее.

Мы покурили еще и долго-долго лежали. Было тепло. Город уже поутих, а море, наоборот, разволновалось.

Джиджи признался, что часто представляет себя героем фантастического рассказа, который сам и придумал. Будто бы ему в руки попал секрет водородного топлива. Теперь от него зависит внедрение в жизнь революционного будущего. Когда человечеству больше не нужна будет нефть. И люди свои автомобили будут заправлять водой. Но, конечно, это приведет к катастрофе самые крупные компании мира. И тогда на него начнут охоту нефтяные магнаты Техаса. Русские разведчики. Иранские киллеры. Никому ведь не хочется лишаться власти.

– И вот тут, – говорит Джиджи, – начинается самое интересное. Я представляю, как прячусь в какой-нибудь маленькой спокойной стране. Тихо покупаю там незаметный заводик и начинаю производить… Еще не знаю что. У меня работают самые надежные люди, как у капитана Немо. Помнишь? Для его «Наутилуса» производили детали в разных уголках планеты. А собирал он подводную лодку в секретном месте именно с такими людьми.

– А откуда ты берешь деньги на производство?

– Их мне жертвуют богатые люди. Те, у кого нет наследников. Ну, знаешь, они находят меня сами секретными, странными путями. Они хотят поменять все к лучшему. И знают, что я с этим справлюсь. И вот обо мне все-таки узнают нефтебароны. Они уже рядом. И… дальше я еще не придумал. Мне вот пока больше интересно само производство.

– Знаешь, тогда тебе просто необходим мой замедлитель времени.

– А что это такое?

И я ему рассказал, что тоже часто фантазирую. У меня вдруг оказался замедлитель времени. Это такой приборчик с кнопкой. Нажимаешь на нее, и время останавливается для всех. Но не для тебя. Джиджи рассмеялся. Мы стали тут же вместе придумывать, как его использовать. Во-первых, можно было бы хорошенько высыпаться и ничего при этом не упускать. Еще у нас всегда бы были деньги. Мы их забирали бы, конечно, исключительно у отъявленных негодяев. Еще можно было бы подробно рассматривать девушек. («И парней!» – добавил Джиджи.) Мы бы предотвращали катастрофы и доставляли бы неожиданную радость хорошим людям. Смотрит девочка через витрину на куклу. Хлоп! А она уже у нее в руках. Или как в телестудии замершему диктору новостей меняем в прямом эфире текст.

Мы представили, как нас останавливает в Борно банда марокканских головорезов. Мы – раз! И замедляем время! И вот уже их, застывших, раздеваем догола. Разрисовываем нитроэмалью. Вместо ножей вставляем им в руки баклажаны. И поворачиваем друг к другу лицом. Раз – нажинаем кнопку опять! Мы с Джиджи корчимся от смеха, представляя все это, и я ему предлагаю свой прибор:

– Возьми его себе. Тебе он очень пригодится в борьбе с русскими разведчиками.

– Нет, – очень серьезно ответил Джиджи, – для одной истории двух фантастических изобретений слишком много.

Так мы и подружились.

Так я стал мимом.

Так с тех пор я каждый день, сидя на своем постаменте, всматривался в тысячи лиц, пытаясь разглядеть среди них Ленино.

И сегодня это произошло.

Вокруг меня, как всегда, толпа прохожих. Фотографируют. Со вспышками и без.

Сначала я увидел даже не ее, а высокую азиатскую девушку. Невероятно красивую. Но не такой плавной розовато-голубоватой красотой, которая бывает на рисунках, изображающих гейш. А с очень современными чертами лица. На ней были джинсовые шорты и майка. Акулий зуб на кожаном шнурке поверх топика. Именно такие девушки мне и нравятся. Я думаю о том, что запросто мог бы ее полюбить. Она обнимает за талию. Лену?!

Точно, это она. Родная улыбка. Брови вразлет. Волосы только немного состригла. Я еще помню запах ее духов и кожи. Девушки смотрят на меня и смеются, впрочем, как и все вокруг. В это время какой-то мужчина, подбадривая, посылает своего сынишку кинуть монетку в мое ведерко. Она звякает, и малыш испуганно бежит назад. Я, как обычно, приподнимаю котелок в знак благодарности. Узнала? Конечно же, нет. Она и предположить не может, что я могу быть здесь. Что же делать? Я действительно не репетировал нашу встречу. Ко мне направляется с монетой пятидесятилетняя женщина. Ее подруга приготовилась фотографировать. Еще немного, и Лена уйдет. Уйдет. Вот этот момент. Я его так ждал. Женщина приближается, глядя мне в глаза, как дети смотрят в глаза клоуну. Я прячу свои в книге. Гийом Аполлинер говорит мне:

Хочу тебя взнуздать! И мне так часто снится, Что триумфальная грохочет колесница И что в мои стихи вцепился хваткий Рок, Как в вожжи, свитые из лучших в мире строк.

Какой бред! При чем тут вообще колесница? Нет, он не помощник. Остановить ее:

– Лена!

Я впервые за свою карьеру поднимаюсь с унитаза. На секунду забываю, что брюки спущены, но потом их подтягиваю. Схожу с постамента. Лена ищуще, не понимая, осматривается вокруг. Ее спутница удивленно смотрит на нас. Зрители думают, что все так и должно быть. Я иду прямо к Лене. Беру ее за руку. Она.

Вот ради таких моментов, наверное, и стоит жить. Ты видишь все полудвижения глаз, губ, бровей. Видишь, как расширяются ноздри и сужаются зрачки, как непонимание переходит в удивление, а удивление в шок.

Правда, сейчас вышло чересчур.

Лена упала в обморок.

И еще в такие моменты я почему-то всегда возвращаюсь в прошлое. Это очень странно. То есть одновременно происходит вот что: я бегу с ней на руках к ближайшей аптеке, а представляю в этот миг нас с Леной в Москве, год назад. Будто мы попросили показать нам будущее. И вот мы сидим на диване и смотрим на эту картину.

По оживленной и явно заграничной улице бегу весь в белой краске и в котелке я, а на руках у меня Лена. Ее же руки колышутся, как спиннинги в руках нетерпеливых рыболовов. Вот бы мы удивились. Вот бы озадачились. Гадали бы, что да как.

Дальше – суета. Брызги воды на любимое лицо. Испуганная аптекарша. Нашатырь. Ленина подруга-азиатка яростно оттаскивает меня от нее, когда я расстегиваю на ней блузку. Джиджи отбирает ведерко с моими деньгами у Пескадоро, который подсуетился, пока меня не было. Кентавр дерется с Вампиром. Да уж, у кого-то будут самые лучшие фотографии из поездки в Испанию. Я отпаиваю Лену мятным чаем в кафе. Она успокаивается. Затягивается сигаретой. (Раньше она не курила.) И – слова-слова-слова. Много и ни о чем. Мы договариваемся встретиться вечером в ресторанчике у нашего дома.

* * *

Дока сегодня расстарался. Ведь у нас, его друзей – гости. Для нас освободили самый лучший столик. Пианист опять попал в какую-нибудь переделку. К синяку у него добавился еще и сломанный нос. Рядом с ним, на полу, бокал вина, и он играет что-то психоделическое. Узнается Шопен, но это какой-то неврастеничный Шопен, странный, дикий Шопен, Шопен в Афганистане, на Луне, Шопен, перебравший в Перу айяуаску.

Со стороны мы, наверное, выглядим двумя счастливыми парами. Джиджи сразу сошелся с Леной. У них оказалось огромное количество общих тем. Что странно, никогда ни с ним, ни с ней мы эти темы не поднимали.

Изуми оказалась не только красавицей, но и приятной, остроумной собеседницей. («Это – Изуми. Моя девушка. Я не могу ею надышаться».) Я так и говорю, обращаясь ко всем:

– Со стороны мы, наверное, выглядим двумя счастливыми парами.

– У него удивительный дар – смотреть на все со стороны, – улыбаясь, поясняет Лена, чуть наклонившись к Изуми.

Дока принес поднос с тысячей маленьких зажаренных рыбешек. Подлил всем вина. Не забыл и про пианиста. Зайдя за спину девушек, вопросительно посмотрел на меня, кивнув на затылок Лены. «Она», – тоже кивком подтвердил я. Старик одобрительно подмигнул и ухмыльнулся, давая понять, что одобряет. Дескать, хороша. Видимо, и из его правил бывают исключения.

Джиджи увлеченно рассказывает об одном ночном клубе, куда все приходят в масках. И там еще курятся такие специальные благовония, от которых люди временно теряют разум и стыд. Я помогаю ему объяснить, где это.

– А ты хорошо изучил Барселону, – говорит мне Лена.

– Еще бы, я исходил ее вдоль и поперек в поисках тебя, а еще прочел все путеводители, сидя на горшке.

– А у нас, в Токио, – это уже говорит Изуми, – все городские туалеты прозрачные. Изнутри. А снаружи – тонированные стекла. Такие вот мы. Я потому оттуда и сбежала.

Лена нахмурилась. Пригласила меня прогуляться к морю. И очень вовремя, потому что к столику как раз подошли уличные музыканты. Именно этих я не люблю, потому что знаком с ними. Они – не настоящие. Просто неумелые пьяницы-бродяги, сейчас будут блеять босанову, а потом клянчить деньги.

Мы идем по берегу. Лена – по песку, а я – по лодыжки в воде, неся в руках кеды.

– Что ты от меня хочешь? – спрашивает она.

Я не знаю, что ответить. В таких случаях надо доверять языку. Он вдруг выдает:

– Мне нужно тебя немного долюбить.

Она обогнала меня, зашла в море прямо в босоножках. Встала ко мне лицом, преграждая путь:

– Что ж. Долюбливай.

– Ты мне для этого больше не нужна, Лена.

– Ты такой хороший.

– Знаешь, сейчас ты говоришь мне вот эти слова: «Какой ты хороший», а я слышу – «Пошел на хрен».

– Поцелуй меня. Немедленно.

Это то, о чем я так долго мечтал. О чем скучал. О чем тосковал. О чем рыдал, вспоминая, как летал, когда она была рядом. Муза-Лена ушла, и мне, естественно, сразу стало плохо. Но здесь, в этом городе, я научился дышать без нее.

Я знаю, знаю наверняка: если сейчас это произойдет, то в следующий раз я уже не выкарабкаюсь.

Так что моим ответом было «нет».

Мы молча возвращались точно так же: я – по морю, она – по песку. Лена изменилась. Плохо выглядит. Она осунулась, но не похудела, а усохла. Острее стали черты лица. Такое ощущение, что нос стал больше. Неровно стриженные волосы, свалявшиеся в черные клочки. Что случилось с моей Леной? Ответ пришел незамедлительно. Она достала из сумочки пакетик. Там были кристаллики. Смочив палец слюной, она приклеила несколько штучек к подушечке, а затем облизнула. Повторив эту процедуру еще раз, она протянула палец к моим губам:

– Лизни.

– Что это?

– Это – хорошо. Просто отлично. Я привезла его с Ибицы.

– Что же это такое?

– Ты не спрашивай. Ты попробуй. И через три минуты ты станешь принцем. И для себя, и для меня.

Мой ответ опять «нет». Мы молча и долго возвращаемся к Доке.

В этот раз путь обратно почему-то дольше, чем туда. Обычно же наоборот.

– Море теплое, Чико? – спрашивает меня старик.

– Как сны, которые тебе снились в юности, – смеясь, отвечает ему за меня Лена. Она заметно повеселела. Не удивлюсь, если она и вправду сейчас там, у себя внутри, принцесса.

Дока хрипато смеется. Я тоже, но мне неловко от собственных мыслей. Мне вдруг на секунду понравилось, что Лена не в лучшей форме. Глупая, предательская пульсация: «А со мной-то она была о-го-го!» Но это только на мгновение. А потом я уже думал только о том, что же делать дальше? Как помочь ей? Как увезти домой, в Москву?

Джиджи и Изуми резвятся. Он сказал ей, что хочет, чтобы после смерти его съели. Разодрали и переварили плоть так, чтобы не осталось ничего. Изуми готова ему в этом помочь и предлагает варианты: «Гриль? Барбекю? Микроволновка?» Они смеются так, что очки Джиджи падают в сковородку с паэльей.

Он – да, очкарик. Но на работе обходится без них.

Кентавры ведь не носят очки.

Вечер заканчивается спокойно и совсем не нервно. Все передружились. Девчонки завтра уезжают в Кадакес, на море. Предлагают нам к ним присоединиться.

Они втроем объясняют мне, что Кадакес – это маленькая рыбацкая деревушка на самом севере, почти на границе с Францией. Что там фееричное сочетание: море и горы. Там белые дома с красной черепицей. Там родился и умер Сальвадор Дали. Там он полюбил свою Галу. Раз и навсегда. Там рисовал Шагал. Там творил Миро.

Дока объясняет проще: «Испанцы Кадакес либо любят, либо ненавидят. Как свеклу. Впрочем, сейчас там, наверное, хорошо, туристов совсем нет. Еще не сезон. Езжай, Чико».

Мой же друг отказывается под предлогом новой любви. Завтра на вечеринке играет его парень, диджей. Он не может этого пропустить. Потому что любит и потому что ревнует – мало ли что?

– Джиджи и диджей – по-моему, звучит, а? – хохочет он. – Но ты давай. Езжай непременно. Если есть на земле рай, то называется он Кадакес.

Я еще сомневаюсь, пока Изуми не шепчет мне на ухо:

– Поедем. Очень тебя прошу.

Может быть, мне отбить ее у Лены?

Всю дорогу в Кадакес девушки спали друг у друга на плече. Иногда я доставал им воду из рюкзака. Они были молчаливы, а если и говорили, то отрывочными фразами и невпопад.

Они спали и не видели прекрасные мудрые горы. Пастушьи тропинки. Всадников, разбивавших лагерь на склоне. Они не слышали, как автобус останавливался или даже пятился назад, чтобы пропустить встречные машинки на узком серпантине горного перевала. Они проспали момент, когда мы поднялись выше облаков, которым, видно, было лень забираться к самым макушкам Пиренеев.

Мы сняли большой двухкомнатный номер с видом на море. Девушки бросили свои вещи в спальне, я – в гостиной. Неловкости не было. Это произошло, как говорят юристы, по умолчанию. Внутри все белоснежное: мебель, занавески, гостиничная папка и даже телевизор. Отель почти пуст. И город тоже. Для туристов действительно пока еще не сезон. Мы гуляем по набережной. Везде – в ресторанчиках, тапас-барах, магазинах и даже в булочной висят фотографии отдыхавших тут знаменитостей и старомодные афишки проходивших здесь джаз-фестивалей.

Курчавый мальчишка в оранжевой майке играет с камушками у волн. Неспешно курит на лавочке старый рыбак. В прибрежном ресторанчике тихо танцуют двое туристов. Слава господу, парень и девушка. Мимо проходит, похоже, деревенская сумасшедшая. На ней сарафан и зимние сапоги. На голове бант, в руке плетеная корзина. Ее движения угловаты и раскоординированы, как у пирата Джека-Воробья. Она шарахается от редко проезжающих мотороллеров и прохожих. Милосердный булочник подкарауливает ее и вручает ей пакет с теплым хлебом. Мы даже увидели зевающего полицейского. Он сидит в баре со стаканчиком чупито и скучающе слушает женщину. Та что-то громко ему рассказывает на каталанском, постоянно о чем-то спрашивая. «Си, си, си», – все время отвечает он.

Памятник Сальвадору Дали стоит на берегу. Мэтр направляет свой указательный бронзовый палец куда-то в недра земли, а кончики его закрученных усов смотрят на вершины гор. За ним шебуршит море, баюкающее синие лодки. Джиджи прав – здесь точно рай.

В ресторанчике мои девушки ожили. Свежий морской воздух проветрил им мозги, да и ночные кристаллы, похоже, давно растворились. Кристаллам же это свойственно. Хозяйка принесла нам огромную сковородку сардинок и графин домашнего вина. Изуми все фотографировала. Эта страсть, оказывается, свойственна даже самым стильным и утонченным японцам. Лена, похоже, пришла в себя. Я узнаю в ней ту Лену. Мою Лену. Елену Прекрасную. Я решаюсь на разговор. Может быть, сейчас она меня услышит. Говорю по-русски, чтобы Изуми не встревала.

– Поедем домой.

– Зачем ты меня об этом просишь?

– Я не спрашиваю. Я предлагаю тебе это. Поехали. Даже не ко мне, Лена. Просто домой. Тебе там будет легче. Там ты вернешься к самой себе.

– Что ты знаешь обо мне? У меня все хорошо, просто отлично.

– У тебя совсем не все хорошо, Лена, я же вижу. Ты болеешь. И там будет…

– Кто тебе это сказал?! – резко перебила меня она. Даже прикрикнула: – Ты тоже будешь нести эту чушь про зависимость и прочий бред про здравый смысл? Ты для этого приехал?

– Лена, раньше ты не падала в обморок. Ни от счастья, ни от стресса.

– Нет. Ноу. – Лена перешла на английский. Похоже, ей нужна поддержка Изуми. – Нет. Я жила, живу и буду жить так, как я захочу, милый. Буду жить, сколько дадут. И ничего упускать в этой жизни я не собираюсь.

Изуми взяла Ленину ладонь в свою. Она разряжает обстановку шуткой про испанцев и их кухню, а потом обращается ко мне через Лену.

– Хелен, а давай познакомим его с Оксаной? Она прекрасная девушка, и они понравятся друг другу.

– Точно! – подхватывает Лена и говорит уже мне: – Точно! Слушай, у нас есть клевая подруга с Украины. Знаешь, какая она? О-го-го! Какие борщи она готовит! Ты потеряешь ум! А красавица!

– И еще украинки – лучшие жены, – добавляет Изуми. – Даже лучше японок. Я знаю.

– Изуми, спасибо, – отвечаю ей, – но я не хочу жениться на борще.

Смеются все, включая хозяйку ресторана. Она, ничего не понимая, видела наш напряженный разговор. И теперь рада, что все успокоилось. Подливает нам вина. Может быть, его было и многовато, но зато мы как-то сблизились. Разговорились. И нам всем троим стало тепло друг от друга.

Пошатываясь, с бутылкой вина мы направлялись к гостинице. И по дороге окликнули парня: судя по одежде – наш человек. Он рассказал нам, что здесь неподалеку еще с семидесятых есть небольшая колония хиппи. И сегодня они устраивают вечеринку, прямо вон в том кафе. Мы условились встретиться. Изуми пошла в номер принять ванну. А мы остались на берегу. С Леной и вином. Она закуталась в мою куртку, как бывало раньше. Наверное, именно так сидят ангелы там, на облаках, и неспешно разговаривают, никуда не спеша, так, как мы сидим сейчас с Леной, слушая прибой.

– Расскажи мне обо мне, милый.

– О тебе? Ты – чудесна. Ты очень много дала мне, сама, может быть, того не желая. Ты просто была рядом, а я смотрел на тебя и парил. Ты есть, и все хорошо. Вот сейчас у меня не было бы этих скал, волн и этого покоя, если бы не было тебя…

– Это ты рассказываешь о себе. Ты расскажи мне обо мне.

– Хорошо, слушай. Но тебе будет больно. Для меня ты именно такая, как я рассказал. Для других, для Изуми ты, я уверен, тоже муза. Наверное, это твоя работа, не знаю. Во всяком случае, у тебя это лучше всего получается – вдохновлять. Но что вдохновляет тебя, Лена? Ты каждый раз придумываешь себе новую жизнь. Потому что каждый раз ты как бы живешь заново. И в этих своих новых жизнях ты ищешь безнаказанности. И каждая новая отменяет и поглощает предыдущую, как черные карлики Вселенной сжирают галактики без остатка. Оставляя тебе только ощущение пространства. Но это пространство – лишь видимость того, что в него можно проникнуть.

Я встал с песка только для того, чтобы вновь сесть перед ней на колени. Теперь мы смотрели глаза в глаза, едва не касаясь ресницами. К двум из них у нее прицепилась слезинка. Я обнял ее:

– Твой мир, Лена. Твой мир желаний, побед и поражений. Радости и отчаяния. Он заставляет тебя разрываться между разумом и безумием. И этот мир бесконечен. Он неотвратимо заставляет тебя вновь и вновь бросаться в бездну, то есть в новое приключение. Ты ничего не производишь, кроме самой себя.

По ее телу прошли судороги. Она, уже не сдерживаясь, ревела в голос. Но мне нужно было закончить:

– Только так ты можешь жить. Потому что это единственное условие твоего существования. Но ты устала. Тебе уже трудно начинать каждый новый раз. Ты хочешь остановиться, но это, увы, невозможно. Как невозможно перестать дышать. Ты живешь, чтобы забывать. И ты умираешь, Лена. Умираешь оттого, что не умираешь.

Теперь Лена рыдала у меня на груди. Сейчас она была маленькой – маленькой девочкой, которая, быть может, впервые услышала, а главное, осознала, что есть смерть. Что привычный мир вдруг может перестать быть таким, а тоска – такой осязаемой. Так мы и сидели на песке, она – комочком вжавшись в меня, а я – гладя и целуя ее волосы. Не знаю, сколько прошло времени. Лена уже не плакала. Только всхлипывание, крики чаек и чуть слышная музыка вдалеке нарушали тишину. Она подняла ко мне заплаканное лицо и произнесла:

– Ты знаешь обо мне слишком много… Теперь мне придется тебя… любить…

Я не сразу осознал юмор этой фразы. С удивлением посмотрел на Лену. Она улыбалась сквозь слезы. Она неисправима. И, боже, как она прекрасна!

Хорошо, что как раз вышла Изуми, и мне не пришлось отвечать на этот вопрос.

Мы побрели на звуки музыки. Я – впереди, девушки – чуть сзади. Было слышно, как японка успокаивает Лену. У входа в клуб стоял совершенно голый человек. Это узнавалось не сразу. Татуировки, изображающие трусы и майку, обманывали зрение. Мужчина лет сорока с длинными волосами и совершенно пьяными глазами приветливо махнул нам рукой, приглашая внутрь. Там уже вовсю танцевали. Человек тридцать ночных жителей, сползшихся изо всех ущелий и горных расселин Кадакеса. Играл старый рок. «Кьюр». Ранний «Ю ТУ», «ИНЕКСЕС» и еще какие-то группы, чьи названия я уже давно и безнадежно позабыл. Я пошел к стойке заказывать всем напитки, а девушки – в туалет.

Рома бармен не жалел. Через полчаса я мог смотреть на себя, подергивающегося и похлопывающего в такт по коленке, уже со стороны. Татуированный парень рассказывал что-то об их коммуне, а Изуми с Леной кружили вокруг двух ошалевших туристок. Мои спутницы в танце изображали мачо, соблазняющих девиц. И надо сказать, это у них здорово получалось.

В какой-то момент ко мне подбежала Лена и, отхлебнув из моего бокала и достав оттуда кусочки льда, засунула их себе за воротник.

– Люблю англичанок! Они просто безумны! У них нет кнопки «Стоп»! – прокричала она мне сквозь музыку и побежала обратно.

Это были последние слова, которые я слышал от нее.

А тем временем прямо передо мной танцевала женщина. Из-за волос, прилипших к ее лицу, я не сразу узнал в ней ту самую сегодняшнюю сумасшедшую. Она двигалась так красиво и органично, как не получалось даже у самой Лены. Такого красивого тела, такой грации, такой пластичности я, пожалуй, не видел никогда. И эта красота пронзительно контрастировала с ее обезображенным лицом. Испитым, истерзанным морщинами и шрамами лицом. Этим высохшим лицом Мика Джаггера, каждую морщинку которого еженощно шлифуют морские ветра. На вид ей было не меньше шестидесяти.

Она танцевала со своими призраками. Разговаривала с ними, шаманила, отмахивалась и манила. Я решил стать одним из них и присоединился к ней.

И чудо произошло повторно. Я опять здорово двигался. Я – танцевал!

Эта женщина обладает таким же даром!

Все разъяснил татуированный, когда я в очередной раз подошел к бару:

– Это Мария. Она последняя любовь, последняя натурщица Дали. Он рисовал ее перед смертью. Ей тогда было семнадцать лет. С тех пор и живет здесь.

Мария говорит невнятно. А если говорит о себе, то в третьем лице: «Они хотят рома», «Они пошли танцевать», «Им холодно». Но это только то, что можно разобрать. В основном ее речь – причудливая смесь звуков. Такие можно услышать в акватории, рядом с вольером, где плещутся только что родившиеся дельфинята. Так кричат совы. Так плачут гиены. Так скулят лайки и смеются стрижи.

Мария подошла ко мне и показала на бокал. Пока бармен нес ей напиток, она целовала мою руку. Водила по ней пальцем и что-то рассказывала. Что-то понятное ей одной. Она выпила вторую, третью рюмку. Еще танцевала. Иногда я к ней присоединялся. Лена, Изуми и англичанки все время ходили в туалет.

Потом я услышал от Марии: «Они хотят домой». Она сказала это и чуть не упала. Если бы я не стоял рядом, это бы произошло. Она схватила меня за руку, цепко, как ребенок хватается за взрослого, испытывая страх, и опять поцеловала запястье.

– Я тебя провожу, Мария.

Была уже глубокая ночь. В городке никого, кроме котов. Почему-то здесь они собираются колониями, как хиппи. И так и сидят себе под луной, на теплой черепице. Мария уверенно вела меня, я надеялся, что в сторону своего дома. Она бормотала на одном ей понятном языке, и то ли смеялась, то ли огорчалась. Но в ее рассказе были какая-то интонационная логика и даже интрига. Иногда она вопросительно заглядывала мне в глаза, я одобрительно кивал.

Я шел и представлял (опять эта моя привычка смотреть на все чужими глазами) своего отца. Что бы он сейчас подумал, увидев меня, идущего пошатываясь в ночи с его ровесницей? Сумасшедшей женщиной. Как же я несправедлив к нему. Одна открытка и два СМС-сообщения за полгода. Что ему остается? Надеяться и молиться, чтобы со мной все было хорошо.

Мы пришли. Дверь ее одноэтажного домишки не заперта. То ли местная традиция, то ли у Марии совсем нечем поживиться. Я не хочу это проверять и жестами прощаюсь с ней. Она скулит, мотает головой и тащит меня через порог внутрь. Вздыхая, иду.

И я уже хочу здесь остаться. Потому что редко выпадает шанс увидеть скрытое безумие наяву. Это отвратительно и это завораживает. Кукольными рубашечками и штанишками украшены кактусы и другие неизвестные мне шипастые цветы. На их иглы нанизаны марки и конфетные фантики. Пол залит разноцветным воском в несколько слоев. В воск вдавлены белье, камни, перья. На железной кровати кроме миллиарда подушек валяется лейка. Из нее просыпалась какая-то крупа. То, что, видимо, когда-то было богатой коллекцией жуков, разорено и разбросано. Потому что большие высохшие жуки с иголками в спине находятся там и тут. На занавесках, на столе, в воске. Они плавают в ржавой раковине, из которой почему-то не уходит вода. В другой комнате вещи Марии и просто вещи, кастрюли, гитара, сапоги, платья перемешаны с макулатурой и высохшими растениями. Хозяйка бросается к этой куче, которая доходит до подоконника, и копается в кипе бумаг и бумажек: газетных вырезках, репродукциях, обертках от продуктов, бутылочных наклейках, открытках. Наконец она достает вырванный из журнала лист и со счастливым видом протягивает мне. На бумаге много текста на испанском, номер страницы 32 и черно-белая фотография: уже покрытый пигментными пятнами Мэтр рисует девушку. Она, почти ребенок, позирует обнаженной и испуганно смотрит в камеру.

– Они. Они! – тычет пальцем Мария то себе в грудь, то в фотографию.

Я очень зол. Эти долбаные гении! Какого черта они калечат юные, еще неокрепшие организмы своим талантом! Кто позволил им так сразу умирать, оставляя после себя музеи и переломанные судьбы? В галереях не выставляются их самые страшные творения. Одушевленные творения, получившие бессмертие на их холстах, но так и не пожившие собственной жизнью. Те, которые бродят призраками, тенями мимо бронзовых постаментов своих пигмалионов и очарованных туристов.

Мария забирается прямо в одежде на свои подушки, откуда-то из их недр достает полбутылки чего-то и жестами и звуками призывает меня. Я выключаю свет и сажусь на пол рядом с кроватью.

Злость сменяется жалостью. К Марии и к себе. Я чувствую ее пальцы в своих волосах. Она гладит меня. Неожиданно напоминает о себе телефон. Кто бы это мог быть? Так поздно или уже так рано? На секунду синий свет экрана освещает комнатенку. Это Джиджи. Он плачет.

– Все кончено, друг. Мы расстались! Это так больно, друг. Я приеду к тебе.

– Не надо, Джиджи. Я скоро приеду сам. Завтра. Завтра я буду в Барселоне.

Больше сдерживаться у меня нет сил, и я отпускаю слезы. Они торят ручейки по моим щекам. Я не плакал много-много лет, с тех пор как умерла мама. А сейчас это просто необходимо. Я плачу, как Лена пять часов назад. Как плачет сейчас мой лучший друг за много километров отсюда, сидящий с такой же светящейся дощечкой на крыше своего дома. Я плачу просто так. Обо всем и ни о чем. Мария теребит мои волосы и поет песню. Это звуки. И в них переливается вся моя жизнь. Тело знобит, а в голове жар. И я уже не понимаю, чьи руки треплют меня. И мысли, мысли, мысли – я их вижу, мысли о том, что пора восстанавливаться в институте и влюбиться. Спокойно и надолго. Съездить с папой в деревню. «Домой, домой, – говорю я вслух. – Домой. Домой. Все. Хватит».

Из выпавшей трубки слышен голос Джиджи.

– Что ты там говоришь? Я не понимаю. Ты говоришь по-русски? Кто это там у тебя поет?

– Лена. Это поет Лена.

Уже светало, когда я незаметно для себя уснул на пару часов. А разбудила меня возня у порога. Пока я встал, сбрызнул лицо у раковины с жуками и вышел, никого уже не было. Лишь две бутылки с молоком стояли у двери. Мария спала, безмятежно и сладко. Кто-то во сне разговаривал с ней о чем-то приятном. Ее рука лежала на одеяле раскрытой ладонью вверх. Хочешь – наливай туда росы. Хочешь – целуй. Я склонился и поцеловал.

По дороге в отель я думал о том, что как все же здорово, что Мария живет именно здесь, где ее все оберегают и заботятся о ней. Здесь, в этом мирке у теплого моря, защищенная горами от больших городов. Здесь, где можно ночами танцевать свой вечный танец, не замечая смены времен года.

В нашем номере человек пятнадцать. Я сужу по количеству перемешанной возле двери обуви гостей. Все в сигаретном дыму и бутылках. На моей кровати кто-то спит с открытыми глазами. В кресле тоже. Дверь в спальню прикрыта. Оттуда бьет и сверлит ритмичная музыка. Я вытаскиваю свой так и не распакованный рюкзак из-под головы человека. Он не реагирует, медитируя на точку на потолке. Разворачиваюсь и выхожу.

Умываюсь в море, и сразу становится свежо и легко. Иду медленно, зная, что автобус еще не скоро. Городок уже живет своей жизнью. Глаза – будто объективы, запоминающие малейшие подробности и цвета. У пары лодок рыбаки копошатся со снастями. Кто-то седой и дородный читает на лавочке газету, покачивая головой новостям.

Я остановился возле детского садика. Эта картинка заворожила меня.

Из двери прямо к берегу моря пулей вылетает карапуз лет пяти в длинной серой рубашке до колен. За ним еще один. Потом девочка. Секунда – и еще мальчонка. Теперь их семеро, они все одинаково одеты. Из-под льняных рубашек выглядывают ножки-сардельки. Стоят спиной к морю. Вопят и смеются. Появляется воспитательница. Она привлекает внимание детей и произносит:

– Уно, – поднимает руки на уровне плеч.

– Дос, – поднимает их над головой.

– Дос, – вразнобой повторяют дети.

– Трэс, – воспитательница вытягивает руки перед собой.

– Куатро, – опускает руки.

Уно. Дос. Трэс. Куатро. Уно. Дос. Трэс. Куатро.

Я не понимаю, почему я это делаю. Но я делаю зарядку вместе с малышами.

И я сейчас счастлив, как никогда.

Я опять смотрю на себя со стороны.

Парень – рот до ушей.

Стоит рядом с малышней и повторяет вместе с ними движения и слова.

Уно. Дос. Трэс. Куатро.

Уно. Дос. Трэс. Куатро.

Правила аквастопа Повесть

Для онанизма по-прежнему нужен хотя бы один человек. Для любви – хотя бы двое.

Но достаточно ли просто мужчины и женщины, чтобы возникла любовь?

Она порезала вены кухонным ножом. Тем, который предназначен для хлеба. Такой туповатый и с зазубринами, чтобы не было крошек. Да ладно, не пугайтесь – она жива и здорова, где-то даже процветает. В чем вы убедитесь через пару абзацев.

А дело было так: субботний солнечный денек. Мы собираемся на концерт группы «Пласибо». Маленький частный концертик. Я выхожу из подсобной комнаты в костюме. Она еще в халате.

– Почему ты надел костюм?

– Ну мы же идем на концерт.

– Да, но почему костюм?

– Ну… потому что это мой любимый костюм. Да.

– Но ты же знаешь, что все мои платья в химчистке. Знаешь?

– Не уверен… Да что тут такого? Надень что-нибудь.

– То есть Ты будешь в костюме! А Я буду как ЧМО, да? Ты специально так придумал!

Я ничего не придумывал. Я просто надел костюм.

Господи, ну что же будет дальше? У меня опускаются руки.

Неделю назад она разогналась в своем старом синем «Опеле» и врезалась в дерево. Благо скорость была небольшая, и молодой клен не пострадал. Так – поцарапался. И помнить это происшествие он будет вряд ли долго. Деревья не люди, живут дольше, забывают быстрее. Справа от нее сидел я. Она решила покончить с нами обоими сразу. Потому что я ее не люблю. Так она считает. Дальше – милиция. Протоколы. Истерика.

Вечером – настойка валерианы, объятия и мои заверения, что – Люблю. Люблю. Люблю.

И вот теперь этот костюм. Я решаюсь.

Говорю, что пойду в том, во что уже одет.

Она говорит, что не пойду.

– Пойду.

– Не пойдешь, ты хочешь унизить меня.

– Не хочу. И пойду.

– Я сказала, не пойдешь.

Она хватает нож и зазубринами рвет себе запястье.

Это выглядит именно так, как показывают в кино. Тысячи микроскопических точечек орошают стены. Как будто кто-то брызгает на их желтизну из пульверизатора пурпурной краской. Капли узорами покрывают диван, мой костюм, белую вазу. В вазе цветы. Красные тюльпаны. На них кровь почти незаметна.

Когда я их покупал, то спросил у продавщицы о том, что, наверное, за ней трудно ухаживать.

– Почему? – спросила девушка с именным бейджиком «Роза».

– Потому что, наверное, вам невозможно дарить цветы. Вы сразу подсознательно начнете их оценивать: «Так, Голландия, завоз двухнедельной давности. Простоят еще три дня. Оптовая стоимость…» Ну и так далее… Разве нет?

– Ну, конечно же, нет! – соврав, засмеялась Роза. – Конечно же, нет.

Кровь настоящая от киношной отличается запахом. Так же, как и цветы, впрочем. У крови запах сладкий. Пьянящий. Спросите у любого румынского вампира.

Вызвал «Скорую помощь». Медсестра подробно наложила жгут ей на руку. Мы поехали в больницу. Я первый раз в жизни находился внутри машины «Скорой помощи». Машина сиренила, а я представлял, как над нами мигает фиолетовый фонарь. Прохожие на секунду задумываются, а потом отмахиваются и забывают. «Мементо мори» сейчас не работает. О смерти помнят только те, кто скоро умрет. Вот тебе и сходили на концерт. Отличный выдался вечерок!

Я ждал ее у операционной и смотрел на пьяницу, лежащего на носилках и разговаривающего вслух со своими видениями.

А дальше опять валериана, объятия и мои заверения, что Люблю. Люблю. Люблю!

Через несколько дней она более-менее пришла в себя, и я сбежал в Турцию.

Подвернулась недорогая путевка. Я взял плавки, зубную щетку и сел в самолет. Это было мое первое путешествие без нее.

У города конфетное название – Мармарис.

Там я делал вот что: валялся на пляже и наблюдал закаты в кафе «Белый дельфин». Главное открытие того времени: как, оказывается, здорово быть одному! Не просто побродить пару часов в одиночестве по лесу, а одному и долго. Ты открываешь в своем лице удивительного собеседника.

Такого до боли близкого и такого противоречивого.

Да, по знаку зодиака я – Близнец, а что?

Мне понравился один эксперимент, который спонтанно произошел во время лекции по структуре ДНК.

Лекция была публичной и проходила в университете. Профессор-лектор сразу сказал, что здесь собрались взрослые люди, и, как он надеется, все в аудитории понимают, что ни о какой мистике или божественной случайности мы говорить не будем. Тогда один из слушателей вмешался и попросил поднять руку тех, кто знает свою группу крови. Подняло около половины слушателей. Потом он попросил поднять руку тех, кто знает свой знак зодиака. Сто процентов. Вот так вот.

А вы говорите: ДНК, УЗИ, Wi-Fi, mp3, скайп, 3D, iPad, pdf, нанотехнологии, жидкие кристаллы. Ментально мы находимся все еще там, на последних страницах газет, где печатают гороскопы.

Вот ты расстаешься с человеком. Расстались уже. Нет его больше в твоей жизни. А ты все еще по инерции смотришь, что ему астрологи обещают на сегодня. Понимаешь, что ерунда, а смотришь. И ничего с собой поделать не можешь. И так продолжается, пока в твоей жизни не появится новый знак зодиака.

«А может, я и вправду не люблю ее? – думаю я, слушая прибой. – Может быть, она права? Нет, не права. Жить без нее могу, но люблю».

Последний раз я остался из-за ее халата. Все, уже собрал свои вещи, набил ими сумку, уже выхожу – и вот вижу на диване ее халат. Самого дурацкого салатового цвета. Сколько я ее знаю – он всегда с ней. Халат – неотделимая ее часть, вторая кожа. Я тогда подумал, что оставляю вот этот вот странный, психически неуравновешенный, но все же в чем-то милый мирок. И в нем сейчас будут плакать. Я быстро вытащил вещи и запихнул сумку под диван. С минуты на минуту могла прийти она, и тогда бы могло случиться что-то пострашнее кровавой росы.

Это галечный пляж. Он далеко от отеля. В диком месте. Здесь никого нет.

Одинокая рыбацкая шхуна просится на фотографию. Иногда сюда заходят странные делегаты. Вон появились два парня. Они по неосторожности не захватили с собой сланцы. Идут обнявшись по раскаленным камням, при каждом шажке нервно дергая ногами. До меня доносятся их голоса. Говорят по-немецки. Это очень красивые ребята. Гитлер бы порадовался таким. Блондины. На животах кубики. В сосках кольца. Обтягивающие плавки с крокодилами-логотипами. Они устали пытать свои ступни и решили войти в воду. Осторожно, держась друг за друга, они познают море. Заходят сначала по щиколотку. Стоят. Потом все медленнее идут вперед. Прохладная вода все ближе и ближе подбирается к кромке плавок. Маленькая волна накрывает их выше пояса. Они радостно визжат и уточками ныряют в волны, отпуская своих крокодилов в родную стихию.

Я, оказывается, преувеличил насчет пустынности этого пляжа. Вон приближается еще одна группа. Это турки. Два парня и девушка. Они тоже пришли купаться. Смыть с себя этот бессмысленный и беспощадный жар волнами Средиземного моря. Они идут совсем по-другому. Смело, широким шагом, всем своим весом нажимая на раскаленную гальку. На парнях широкие сатиновые трусы. Их мускулов не видно. Только сухие поджарые тела. Девушка одета полностью. Она по колено заходит в море, затем ныряет прямо в хиджабе. Парни смеются и лезут на скалу. Как герои комиксов с аномальными отклонениями, они быстро карабкаются вверх. Голые ступни на уступы, подтягиваются – и вот уже пять метров преодолено. Приготовились, вытянулись, прыжок! Они с криками летят в море. Морю в общем-то все равно.

Я лежу и думаю о том, что вот, случись война… не ядерная, а обычная, и вот стали бы эти ребята солдатами. И немцы, и турки. И те и другие сильные, крепкие. Только одни стали такими в фитнес-клубах, а другие – на фруктовом складе. И вот были бы у них только ружья, фонарики и ножи. И победили бы в такой войне точно не немцы. Другое дело – ядерное оружие.

Конечно, если у тебя есть атомная бомба, ты можешь спокойно расслабиться: поить уток пивом, выдерживать вино по многу лет, прокалывать свою кожу и вставлять туда железяки, расщеплять аминокислоты, снимать порно или артхаус, устраивать бессмысленные гонки на скоростных машинах, покупать особенную одежду и искать смысл жизни.

Я считаю, недопустимо давать арабам изобретать атомную бомбу.

Хоть кто-то же должен остаться на планете нормальным.

От пляжа к кафе «Белый дельфин» ведет лестница. Ее ступеньки выбиты в скале. Терраса кафе нависает над морем, как Рождество над декабрем. Здесь я провел свои лучшие утра и вечера в этом году. Бармены ставили на репите диски «Будда бар». Морскую гладь утюжили корабли, катера и фелюги под модным турецким флагом. Что-что, а флаг у них действительно красивый. Как будто кто-то аккуратно наклеил на алое полотно аппликацию полумесяца и звезды. Ничего лишнего. Как в дизайне компании «Эппл». Здесь я подружился с удивительным парнем по имени Трумен Капоте. Прочел все его рассказы. Соглашался, спорил с ним, завидовал ему, потому что он знаком с прекрасной девушкой Холли Голайтли. Ну хорошо, пусть незнаком, пусть он ее придумал. Так тем более завидовал. Жаль, что его не было рядом. Он бы уж наверняка ответил. Своим роботоподобным голосом. И пропустил бы со мной стаканчик кефирного цвета ракии.

Зато Гюнай был жив и здоров! И это еще один друг, знакомство с которым произошло здесь, в «Белом дельфине». Друг, имя которого я пронесу теперь в своем сердце через все отпущенные мне лета. Чем старше ты становишься, тем труднее тебе пускать в свою жизнь других. Говорят, в Европе подружиться с кем-либо после школы или в крайнем случае после института в принципе невозможно.

Я думаю, что к этому тоже какое-то отношение имеет наличие атомной бомбы.

Гюнай подошел ко мне, читающему «Завтрак у Тиффани», и сказал:

– Она прекрасна, мисс Голайтли, я тоже знавал ее. Правда, она живет в Стамбуле и зовут ее Качина.

Я пригласил его присоединиться. Он взял стул, поставил его рядом с моим, присел и протянул руку.

– Гюнай.

– Артур.

– Отдыхаете один?

– Один.

– Ничего, найдете себе девушку. Не здесь, так дома.

– У меня дома есть девушка, Гюнай. Но она – сумасшедшая.

– Для меня это хорошие слова: сумасшедшая девушка. Вот ее тоже можно назвать сумасшедшей. – Гюнай показал ладонью на колонки. Оттуда струился голос Бьорк. – И героиню нашего с вами любимого романа тоже называли так.

– Простите, я неправильно выразился. Моя девушка не сумасшедшая. Она – шизофреник. У нее на голове есть маленькая шишечка. Врачи говорят: «Главное, чтобы она не разрасталась».

Мы замолчали. Смотрели на море. Бьорк допела одну и зашаманила новую песню. Гюнай заказал себе стаканчик ракии. Поблагодарил официанта и обратился ко мне:

– Я сейчас как никогда уверен, что любая встреча не случайна. Может быть, то, что я подошел к вам из-за книги, которую вы держите в руках, – это совпадение, но как вы объясните то, что я вам сейчас расскажу. Моей маме исполнилось тридцать лет, когда у нее обнаружили на затылке такой же нарост. Болезнь то вдруг активно проявлялась, то засыпала на несколько недель. Мне было примерно шесть лет, когда она меня впервые избила. Моему брату – четыре. Она заставляла нас ползать на коленях и вымаливать ее прощение. Лизать ей руки. Я даже не помню, в чем мы провинились. Я помню только последствия. Потом она смилостивилась, обняла нас и расцеловала. Так мы и жили с тех пор. Пощечины и удары сменялись жаркими поцелуями и истерическими проявлениями любви. Отцу мы боялись говорить. Но вскоре он все увидел сам. Точнее, почувствовал. Его разбудил запах газа. Мама включила конфорки, чтобы убить нас всех. Утром она не могла объяснить, зачем это сделала. В клинике, куда ее положили на несколько дней, папе сказали, что это на всю жизнь. Что будет либо так, как сейчас: вспышки и затишья, либо еще хуже. Еще сказали, что лекарств нет. И быть не может. Опухоль – это проявление. А сама болезнь нематериальна. Еще ему рассказали, что у мамы вдруг пришел из ниоткуда страх одиночества: уйдет муж, заберет детей, она останется одна. Папу предупредили, что, если будет обострение, ее заберут в лечебницу. Ему только нужно подписать бумаги.

– Вот так вот, в один непрекрасный день тебе говорят, что с тобой не в порядке и никогда не будет в порядке. Это страшно. Ваш отец встал перед выбором, да?

– Да. При этом надо понимать, Артур, что он никогда не давал никаких поводов для того, чтобы мамина паранойя развивалась.

– Я как раз это понимаю.

– Ему пришлось выбирать. Карьера, работа – он как раз ждал повышения, мы планировали переезд в Анкару. Или мама. И ее субъективный страшный мир.

Совмещать было невозможно. Она не давала ему работать. Приходила в его офис. Падала на пол. Пыталась выброситься из окна начальника. Набросилась на девочку-секретаря, потому что та как-то особенно посмотрела на отца. Потом, в моменты просветления, она плакала, извинялась, но это было нечасто.

– Я знаю, мой знакомый как-то сказал о том, что жизнь с истеричками – прекрасный жизненный опыт. С ними все очень ярко, чувства оголены и гипертрофированы. Моя девушка в центре города может лечь на землю и кричать, а мне надо как-то выкручиваться. Но иметь опыт и прожить жизнь – это разные вещи. Как поступил ваш отец?

– Он остался с мамой.

– Христианин бы сказал: «Это мой крест. И мне его нести».

– Мусульмане говорят по-другому. Но папа сделал свой выбор. И в эту минуту кто-то затушил свечу в его глазах. Я помню это время, когда папа менялся. Я был уже достаточно взрослым. Он стал сутулиться. Перестал рассказывать анекдоты и вообще улыбаться. Тайком выпивал. Брат рассказывал мне, вернувшись с прогулки с отцом, что папа проплакал все время, пока он играл на площадке. Отец как-то враз постарел. О переезде в столицу мы уже и не думали. И кто скажет, что он не прав? Кто знает, что случилось бы с ним и с нами в ином случае? И я горжусь им. И принимаю его.

– Этот выбор из тех, когда невозможно сказать: правильный он или нет.

– Артур, зато выбор – наше единственное оружие в вечной борьбе с будущим.

Солнце здесь скрывается моментально и стыдливо. Как будто, одумавшись, в ужасе бежит после того опустошения, которое оно произвело в этих краях за день. Мы сидели и смотрели на огоньки, зажигающиеся на кораблях. Мы слушали прибой и крики непонятно кого: то ли Бьорк, то ли чаек.

– Как ты ее зовешь, Артур?

– В смысле?

– Ну как ты зовешь ее дома?

– …Ландышик.

– Ландышик?

– Это цветы такие. У вас они не растут. Уменьшительное от слова «ландыш».

– Значит, любишь, не сомневайся.

Перед сном я зашел в интернет-кафе, проверить почту. Компьютер мне сказал, что дома дожди, что распущен парламент и что Ландышик улетела в Афины. Это наша общая с ней знакомая процитировала: «Вот раз он уехал, то и я улечу».

У меня такое ощущение, что, живя со мной, она вела какое-то одно ей понятное соревнование. Ей хотелось, чтобы мы были равны. И счета 1:0 не в свою пользу допустить не могла. Странно. Мы были равны. Какая химическая реакция сработала в ее головном мозге, что она хотела доказать? Может быть, я решился уже тогда? А может быть, чуть позже? Как бы то ни было, в ответном письме я попросил знакомую осторожно выведать, в каком отеле в Афинах остановилась та, которую я называю весенним цветком.

Никогда не завидовал людям, которые волей-неволей оказываются посредниками в чьей-то любовной истории. Вот, скажем, ты друг семьи или пары. И вдруг один из этой пары открывает тебе тайну. Скажем, о наличии любовника. Или о том, что его партнерша любит плеть. И все. В эту секунду ты становишься лицемером. Отныне тебе приходится врать. Или делать вид, что ты не в курсе.

Уж если выбирать, я бы предпочел личным тайнам государственную. Даже рискуя быть обсыпанным с ног до головы полонием.

Где продается тот ластик, которым стирается информация в головном мозге?

Утром мы встретились там же с Гюнаем и сразу перешли на «ты».

– Она в Афинах. Это же не так далеко, я посмотрел на карту. По крайней мере один регион.

– Ты хочешь попасть к ней?

– Да. Сюрприз был бы что надо. Но виза. У меня нет шенгена.

– Отсюда до острова Родос несколько часов на корабле. Но виза действительно нужна. Ты знаешь, мы ведь с греками не очень. Ну, не мы, а наши правительства. Да ладно, это неважно. – Гюнай рассуждает вслух: – На Родос тебя, думаю, можно переправить. Оттуда в Афины – тоже. На острове живет мой старинный друг, Марко. Он все организует. Но вот как обратно? В аэропорту будут проблемы. Вопросы: как ты оказался здесь без визы? Тебе запретят въезд в Европу.

– Да?

– Да.

– Ну и хрен с ней.

– С кем?

– С Европой.

Гюнай одобрительно улыбнулся:

– Это потому что ты – русский. Завтра утром здесь, в «Дельфине», в это же время, будешь готов?

– Буду.

– Я все устрою. Выписывайся из отеля.

На следующий день, ближе к полудню, Гюнай знакомит меня с рыбаками и дает нам последние советы. Я все больше и больше убеждаюсь, что фраза «внешность обманчива» неверна. Ее придумали умные люди с лживыми глазами. Для маскировки. Внешность НЕ обманчива. Внутри мы такие же, какие и снаружи. И дело тут не в красоте. Ты можешь быть невзрачным, но с таким пронзительным взглядом. Да что я говорю, вы и так все знаете. И еще есть такая штука – зеркало. Это лучший лакмус проверки собственной красоты. Тут дело обстоит так. Вот что-то не дает тебе покоя. Ты вновь и вновь возвращаешься к какой-то ситуации. Правильно ли ты поступил? Посмотри в зеркало. Но не так, как тогда, когда бреешься, не видя. А прямо в глаза посмотри. Если тебе стало невыносимо больно и ты отвел взгляд, правда не на твоей стороне. Красивые люди – те, кто могут долго и смело смотреть в свои собственные глаза.

А Гюнай был похож на бобра. Как будто если бы бобер носил очки. И это был очень красивый бобер. В смысле глаз. Бобер – трудяга, запасливый, осторожный, учитывающий малейшие нюансы. У Гюная усталые, грустные, но очень честные глаза. Я ему поверил.

– Скажи, у вас в Турции есть бобры?

– Есть, а что?

– Так, ничего. Просто спросил.

– Понятно. Знаешь, а ты похож на сенбернара. Причем на щенка еще.

Мы дружно засмеялись и обнялись.

– Вот, кстати, тебе фляжка для замерзших альпинистов, – Гюнай достал из своего рюкзака кожаный бурдюк и протянул мне.

– Что там, матушкин бальзам? – я тут же осекся и прикусил язык.

Гюнай сделал вид, что не расслышал неловкой шутки:

– Ракия. Лучшая ракия на побережье. В Греции это называется «оуза», но там даже близко не делают такой вкуснотищи!

А вот это передай, пожалуйста, Марко, – из рюкзака он достал сверток. Помедлил и протянул мне со словами: – Артур. Это вряд ли произойдет, но если все же вас будут обыскивать пограничники. Этого они не должны увидеть. Хорошо?

– Хорошо, – я кивнул и взял его. Килограмм от силы. Спрашивать, что там, не стал. Я же говорю, что у Гюная честные глаза. Мне этого достаточно.

Не мной подмечено, что люди похожи на животных. Кошек. Бобров. Тигров. Росомах. Я вот действительно похож на большую и лохматую собаку, меня не раз сравнивали. А что, я не обижаюсь. Сенбернар – не такса. Но странно то, что люди не просто напоминают своих питомцев, а со временем становятся на них похожи. То есть происходят какие-то изменения в реальном времени. Завел, например, ты себе бульдога и сам не замечаешь, как постепенно у тебя отвисают щеки, ты становишься суровее и массивнее, все больше и больше смахиваешь на Уинстона Черчилля. В принципе эту технологию можно использовать вместо пластической хирургии. Было бы неплохо. Пластические хирурги, эта особая каста среди врачей, мгновенно превратились бы в нищих. Опять в моду вошли бы ветеринары. Как в старые добрые времена.

Я так и представляю себе сценки в приемной такого доктора.

«Вы хотите радикально похудеть и сузить бедра? Хорошо, я вам выписываю колли. Даже нет, знаете, лучше русскую борзую. Это дороже, но вам же важен результат?»

«Желаете другой разрез глаз? По-моему, у вас все в порядке. Хотите, чтобы были побольше? Ну, что ж, у вас два варианта – подцепите базедову болезнь или заведите лемура. Шучу, извините, у нас, медиков, такой уж юмор. Да, вам действительно нужен лемур. Полгодика у вас поживет, и глазки сами собой расширятся. Да не сомневайтесь. Можете, конечно, завести рыб-телескопов, но японцам, как видите, не очень помогает. Лемур все же надежнее и быстрее».

«Алло, да. Да. Да, помню, я вам выписывал полярную сову. Вы же сами хотели уменьшить ушные раковины. Ну, знаете, здесь я вам не помощник. Не я же занимаюсь поставками в зоомагазины, в конце-то концов. Попробуйте заказать через Интернет. И, кстати, как там ваша дочка, подружилась с пуделем? Хорошо, держите меня в курсе».

Вот такие затейливые мысли приходят на борту рыбацкой лодки во время полного штиля. Рыбаков трое. Рафил, Менез и Мустафа. Они похожи соответственно на пеликана, гризли и богомола. Мустафа очень худ, нескладен, сутул, и над ним постоянно подшучивают ребята. Он самый молодой из моряков.

Мы идем то под парусом, когда вдруг подует редкий ветерок, то заводим мотор. Мустафа несколько раз дергает за веревку. Два коротких рывка и один протяжный. Но мы стараемся делать это не часто. Экономим горючее.

Парни не говорят на английском, но мы прекрасно понимаем друг друга. Берег уже давно скрылся из виду. Солнце, судя по всему, палит нещадно, но я этого не чувствую. Вокруг – вода. Рафил и Менез выбирают место, где можно забросить сети. Спорят, кричат друг на друга, но заметно, что совершенно без агрессии. Наконец они определяются и указывают Мустафе путь. Тот направляет лодку на компанию альбатросов, кружащих над морем в полукилометре от нас.

Куда я плыву? А главное, зачем? Какой Родос? Какой Марко? Афины? Да, она удивится, обрадуется, увидев меня в Афинах. Ради этого? У меня не много денег, и вокруг только незнакомые люди. Страшно? Нет. Прекрасно! Что-то клокочет внутри, подсказывая, что все правильно. Эйфория. Я знаю, что правильный ответ нам приходит в самые первые секунды. Это уже потом включается опыт. Вот и дельфин показал свою спину как бы в знак одобрения. А вот и еще один!

Они еще немного сопровождают нас, играясь, а потом уплывают по своим дельфиньим делам, послав нам на прощание ультразвукотелеграмму: «Удачи!»

Рыбаки забрасывают сети, я помогаю им. Работа непривычная, но я счастлив. Я определенно счастлив. Я понимаю, что все вопросы: «К чему? Зачем?» – не важны. И конечная цель не важна, будь то Афины или свадьба. Важен сам процесс, эта самая секунда.

Мустафа достает из-под скамейки большую картонную коробку. Там ланчбоксы. В них эти странные восточные блюда. Творог в ломтике обжаренного баклажана. Все-таки мы разные. Вот, допустим, у себя дома в холодильнике я обнаруживаю творог и баклажан. Пришло бы мне в голову жарить этот овощ и аккуратно делать из него трубочки, а потом запихивать туда творог с перцем? Нет. Но как же это вкусно! Я предлагаю парням ракию из Гюнаева бурдюка. Они отказываются. Рамадан? Интересно, когда он у них? Предлагаю себе. Меня уговаривать не надо, я сразу соглашаюсь.

Пообедав, я пересаживаюсь к ним спиной и копаюсь в рюкзаке. Мне все-таки очень интересно проверить, что там Гюнай передает своему греческому другу. И что так не надо показывать пограничникам. Черный полиэтиленовый пакет. В нем еще один. И еще один. Так я и знал, блин! Порошок. Бело-серого цвета. Кристаллики играют на солнце. Кокаин?

– Юр, проблем? – спрашивает сзади Рафил.

– Ноу, ноу, итс о’кей, – отвечаю не оборачиваясь.

Но кокаин ведь белый-белый. А откуда я это знаю? По фильмам.

Может быть, смесь какая-то? Надо попробовать на язык. А что это значит? Когда полицейские в кино пробуют наркотик на вкус и потом одобрительно цокают языком, это значит, что они его пробовали раньше. А я-то не пробовал. Как я узнаю? Я осторожно отковыриваю скотч, чтобы потом можно было заклеить назад. Смачиваю палец слюной и запускаю его в пакет. Все делаю, как в кино. Вмазываю крупицы в десны. Щепотку десантирую под язык. На вкус? Ну, наверное, такой у стирального порошка. Хотя до сих я его никогда не пробовал, как и кокаин, впрочем.

Порошок действует моментально.

Мне и так было хорошо, а сейчас вдруг стало просто невероятно здорово. Когда мы слышим слово «эйфория», мы думаем об одном и том же? Для меня это слезы счастья. Это когда тебе настолько прекрасно жить, что ты готов тут же умереть. Когда еще чуть-чуть – и ты взлетишь, законы притяжения не сработают, и ты полетишь туда, в синеву! И никогда не захочешь возвращаться.

Когда ты в своей голове даешь команду save as. Сохранить этот миг. Запах. Картинку. Это прикосновение. Эти мурашки.

Рыбаки тем временем определили нужное направление и приготовились к намазу. Пришло время. Они расстелили один коврик на всех, достали шапочки и обнялись. Потом встали на колени. Молитву читал Рафил. Остальные вторили ему. Лодка покачивалась. Две сини – голубая и лазурная – сливались на горизонте в одну. Я сидел, открыв глаза и уши. Хвала Аллаху разносилась над морем. А я чувствовал, как вокруг что-то витало. Чужое, красивое и очень мощное. Помолившись, они опять обнялись, сняли шапочки и расселись по своим местам как ни в чем не бывало.

Мы улыбаемся друг другу.

– Прочти нам свою молитву, Артур, – попросил Мустафа на англотурецком языке. Но я его прекрасно понял.

– Моя молитва – это одна песня, я вам ее спою.

У меня нет слуха, но я знаю, что у меня получится. Особенно сейчас. Я ведь пел ее сотни раз. В караоке. Девушкам. Друзьям. На семейных праздниках и похоронах. Я пел ее, подбадривая себя, когда мне было плохо. Я спою ее сейчас, когда мне очень хорошо. Я встал на корму лодки. Сглотнул слюну и затянул:

Призрачно все в этом мире бушующем, Есть только миг – за него и держись, Есть только миг между прошлым и будущим – Именно он называется жизнь.

Мысли мельтешат в голове, как танцоры в немых кинофильмах. Мои недолгие в общем-то двадцать пять лет сейчас проходят перед глазами. Я сам себе показываю слайд-шоу. Первая рыбалка с дедушкой. Лошадь, запряженная в сани, которая нас везет по замерзшей реке на тот берег. Мы держим в руках лыжи. А в рюкзаках за спиной термос с чаем и еще теплые бабушкины пирожки. Моя рука осторожно через ситец касается бедра девушки. Мы танцуем в парке. И это вообще мой первый танец в паре. Я никогда еще не находился так близко от женщины. Голова кружится, и ты отчетливо понимаешь, что в эту секунду становишься старше. Мусульмане завороженно смотрят на меня, совсем как я на них пять минут назад.

Вечный покой сердце вряд ли обрадует, Вечный покой – для седых пирамид, А для звезды, что сорвалась и падает, Есть только миг, ослепительный миг.

Осень во Львове. Охапки желто-красных листьев ты, как конькобежец, расталкиваешь перед собой ногами, обутыми в тяжелые сапоги. Курсантское братство. И полуночные посиделки в студии у знакомых художниц, и почему-то знание о том, что в этом городе воду дают только утром и вечером. Почему я вспомнил об этом сейчас, в самом центре Средиземного моря? К нам приближается какой-то катер.

Пусть этот мир вдаль летит сквозь столетия, Но не всегда по дороге мне с ним. Чем дорожу, чем рискую на свете я? Мигом одним, только мигом одним.

Десятки самолетов в небе Лос-Анджелеса. Когда бы ты ни поднял голову, днем или ночью, в этом небе ты их обязательно увидишь. Это теплый бассейн на крыше небоскреба. Под ним – город. Над ним – галактика. Между ними я, плывущий на спине, самолеты и звезды. И еще та музыка в арендованном «Шевроле». И сотни имейлов из кибер-кафе. Это пограничный катер.

Рыбаки аплодируют. Мустафа даже пустил слезу. Согнулся, делая вид, что что-то подбирает, а сам незаметно ее смахивает ладонью. Ну вылитый богомол.

– У тебя прекрасная молитва, Артур, – с уважением говорит Рафил. – Я не понимаю слов, но она очень сильная.

Катер с пулеметом на надстройке приволнился рядом с нами. Пограничники и рыбаки знакомы. Кивают друг другу, обмениваются фразами. Видно – шутят. Один из пограничников показывает на меня и что-то спрашивает. Рафил, как самый старший, отвечает. Его слова вызывают всеобщий дружный смех. Я тоже улыбаюсь, а что мне еще остается делать? Пограничник в первый и в последний раз обращается ко мне:

– Гуд лак!

– Гуд лак! – машу ему в ответ.

Вот и весь разговор. Катер удаляется. Мустафа опять дергает за веревку, заводя мотор. Рафил указывает ему направление. Я отхлебываю немного ракии из бурдюка. Мы неспешно заходим в территориальные воды Греции. Я думаю о ней. О той, ради которой все это.

Некоторые психические расстройства делают человека изощренным. Однажды она завела со мной разговор о вдруг объявившемся своем поклоннике. «Он ухаживает за мной еще с института. Стал очень богатым и влиятельным человеком». И еще много подробностей. Всяких, включая самые мелкие, какую музыку он слушает, например. Из ее рассказов выходило, что этот парень всяко лучше меня. Превосходит по всем статьям. Он богаче, гораздо богаче. У него огромный дом. Он много путешествует. Причем это не просто какие-то прозаические командировки в Лондон, а месяц в Гонконге или два в Австралии. И всюду он жаждет брать ее с собой.

– И что? – спросил я.

– Что-что? Я же люблю тебя.

Потом мне пришло от него письмо. Что-то вроде «Дай ей дышать. Оставь ее. Со мной ей будет лучше» и все такое. Я рассказал ей об этом. Попросил ему передать, чтобы он угомонился. Она пообещала. С тех пор после каждого нашего конфликта я стал получать от него письма.

А однажды я понял, что их пишет она сама. Просто понял – и все. По стилевым оборотам, манере письма, характерным ошибкам. Меня это очень обрадовало, и я вступил с «ним» в переписку. Предложил подружиться. А потом написал: «Да забирай ты ее, старик!»

Он замолчал. Она тоже. Вулкан в ней копил силы три дня. Она делала вид, что все хорошо, ища тем временем предлог. А потом ее прорвало. Это случилось именно перед тем, когда она чуть не убила нас в автомобиле. С тех пор имя этого человека у нас табу.

Человека, которого не существует.

Как только я вспомню вслух эту историю, у нее начинается истерика.

Мы тем временем уже практически подплыли к лодке с греческими рыбаками. Это точно такое же суденышко, как и наше, только чуть более новое. В нем тоже три человека. Барсук и два седых волка. Они прекрасно говорят по-английски. Со своего борта я их уговариваю отвезти меня на Родос. Они не соглашаются. От денег отказываются. Говорят, что не скоро туда возвращаются. А таскать меня нет смысла.

– Он – хороший рыбак! – вставляет Рафил.

Они решаются только после того, как я упомянул имя Марко. Марко Гавартинакиса.

– Вы едете к Марко Гавартинакису? – переспросил один из седых волков.

– К нему.

– Вы его друг?

– Друг его друга.

– Садитесь, – грек показал рукой на свою лодку.

Обнимаю своих моряков. Я их больше никогда не увижу. Но теперь они всегда будут выходить из моего сердца и выстраиваться шеренгой перед глазами, когда я буду петь свою песню. Я перекидываю рюкзак. И карабкаюсь на борт греческой лодки.

А греки тоже оказываются клевыми ребятами. Эти горючее не экономят, и мы с ветерком рассекаем волны. Седые волки оказались отцом и сыном. Море здесь нивелирует возраст. Их обоих зовут Янисами. Имя третьего, честно говоря, забыл. Да мы толком и не успели познакомиться. Сразу начали работать. Так уж получилось, что закидывал я рыболовные сети с одними рыбаками, а достаю улов с другими. Это непросто. На ладонях моментально появились мозоли. Но я счастлив, по-прежнему счастлив. Мы высыпаем из сети улов на палубу. Рыбки подпрыгивают, норовя перепрыгнуть через борт.

Как удаленные хоккеисты, только без рук и номеров.

Четыре часа проскользнули незаметно, как спам. Мы усталые сидим на рыбе, курим и любуемся закатом. Греки не отказываются от моей ракии. Только Никос (вспомнил! Барсука звали Никос) замечает, что по-настоящему этот напиток называется «оуза» и что турки совсем не умеют ее делать.

– Хотя эта еще ничего, – ворчит он.

Мы передаем бурдюк по кругу. Янис-старший рассказывает мне о Марко, о человеке, который поможет мне перебраться в Афины. Оказывается, это почетный гражданин острова Родос. Очень могущественный человек. Жесткий, но справедливый. У него всегда можно одолжить. И не только денег. Марко никому не отказывает в помощи. Он не может быть членом островной думы из-за давнишней судимости, при этом все депутаты советуются именно с ним. Но если его обмануть…

Я вспоминаю о кокаине, который должен ему передать. Мне захотелось еще. По уже отработанной схеме я отворачиваюсь от рыбаков и копаюсь в рюкзаке. На этот раз я опыленный палец засовываю в ноздрю. Вдыхаю. Еще раз. Второй ноздрей. Как в кино.

Лодка уверенно плывет в сторону острова. Я лежу на куче рыбы на палубе и курю. Нирвана. Небо затягивается облаками. Множество белых пятнышек, и посередине большая серая туча. Эта диспозиция напоминает мне теорию о том, что наша жизнь – не череда черных и белых полос. А одна сплошная белая, которая проспектом рассекает черный фон. Как луч. Только мы идем по ней зигзагами. Я пытаюсь мысленно проторить путь между облаками и тучей и сам уже вконец путаюсь в этом лабиринте. Рыба подо мной копошится. Вот уже кто-то мокрый залез ко мне под футболку. Щекотно.

Здесь действительно темнеет рано. И когда мы подплываем к деревеньке, уже совсем темно, хотя еще только восемь часов вечера.

– Это городок Линдрос, – говорит мне Янис-младший. – Здесь живет Марко Гавартинакис. Тебе туда. Вон его дом, видишь?

До этого я никогда не видел домов с синими крышами. С синими ставнями окон. Мельниц с синими пропеллерами. Церквей с синими куполами. Белое и синее. Снег и небо. Соль и море. Чистота и мудрость. Рыбаки отказываются от денег. Просят только рассказать Марко, что они помогли мне. Выбирают три самых больших рыбины, просят передать ему. Мы обнимаемся.

Я отмечаю про себя, что за этот длинный день с удовольствием обнял семерых мужчин, включая Гюная. По-братски.

Тропинка, ведущая от причала, по мере приближения к огромному дому Марко постепенно превращается в аллею, а затем и в парадный мини-бульвар. Дворец прекрасно освещен. Оливковые деревья вокруг иллюминированы. Возле двери сидят два льва с человеческими глазами. Мраморных льва. В этом доме окна не занавешивают. Через них я вижу силуэты, тени, суматоху. Мне уже невероятно хочется туда, потому что я кое-что слышал о средиземноморском гостеприимстве и еще чертовски промерз, полежав на холодной рыбе.

Дверь открыл Марко. Почему-то у меня нет в этом сомнений.

– Ты Артур?

Я кивнул:

– Марко?

Человек распахивает объятия. Делает он это с таким безоговорочным видом, что отказать невозможно. Просто преступно. Мне неловко, потому что я весь сырой и пропахший рыбой. Хозяин, прижимая меня к себе, тут же это чувствует и отстраняется.

– Нюра, – обращается он к дородной женщине в фартуке, выглядывающей из-за его спины, к гадалке не ходи – домработнице. – Нюра! Это (он указывает на меня пальцем) – в ванную. А это (на мою одежду) – в стирку. А тебя (это уже ко мне) ждем за столом. Полчаса. Праздничный ужин.

У Марко глаза, как у его мраморных охранников. Огромные, словно маленькие блинчики. То есть для блинов маленькие, а для глаз огромные. Со зрачками – черными икринками. Глубокий каркающий голос. И отрывистые фразы. Безупречный английский.

Я плетусь за Нюрой. У нее, наоборот, одного глаза нет. Черная резинка тонет в седых волосах, и круглая нашлепка над правой щекой.

Мы проходим через гостиную, и я замечаю много картин, канделябров, уютно ворчащий огонь в камине и людей. Они мне кивают, я улыбаюсь в ответ. Успеваю разглядеть только священника. Уж очень он выделяется своей ризой и странным колпаком с блином на голове. Головной убор, как у поваров, только черный. Блин! Опять мне мерещатся блины? Как же я проголодался!

Эта ванная комната раза в полтора больше моей двухкомнатной квартиры.

Нюра включает горячую воду и высыпает под струю какие-то травы из глиняного кувшинчика. Я осматриваюсь. Три окна. Латунные, в виде львиных опять же, лапы поддерживают антикварное корыто. На высокой треноге из красного дерева стоит аквариум. Внутри, возле миски с водой, спит паук. Огромный, мохнатый птицеед. Наверное, мне мерещится, но рядом с чудовищем я словно вижу обглоданные косточки. После домработницы-циклопа я уже ничему не удивляюсь.

Нюра покорно ждет, пока я разденусь за ширмой. Я вручаю ей одежду, прикрываясь рыбой, а потом, прикрываясь освободившейся рукой, отдаю ей улов. Она смеется, что-то говорит по-гречески и оставляет меня наедине с пауком. Голого.

В теплой воде я почему-то вспоминаю речь Ландышика об СМС-сообщениях. Она говорила подруге:

– С СМС ведь как? Вот ты решила очистить папку эсэмэсок за неделю. Стираешь. Если входящих больше, чем исходящих, значит, ты на коне. Значит, ты в порядке.

Я пытаюсь найти логику в ее словах. У меня это получается не очень. Зато ко мне стучатся первые, еще не сформулированные мысли о том, что все, что я сейчас делаю, – вся эта безумная затея, это не ради каких-то доказательств моей любви к ней. Нет. Эти приключения мне нравятся сами по себе. И все.

Я вышел из ванной, уложившись в двадцать минут. С таким хозяином лучше не спорить. На мне коричневый махровый халат, кожаные тапки с загнутыми носами и рюкзак. Я крадусь в зал. Слышна музыка. А там, оказывается, меня ждут!

За длинным столом человек двенадцать. В углу, возле камина, примостились аккордеонист и гитарист. Марко поднимается и опять распахивает мне объятия.

– Наш друг. Россия. Артур, – представляет он меня. Указывает на стул рядом с собой.

Гости доброжелательно смотрят, а музыканты тем временем зачем-то коверкают калинку-малинку. Это и так не медленная мелодия, а сейчас у греческих артистов она вообще превратилась в пьяный канкан. Черноволосый (впрочем, здесь все такие) парень разливает вино. Марко представляет мне присутствующих. Имена слишком сложны для меня. Я только стараюсь запомнить, кто из них является другом семьи, кто – старшим сыном хозяина, кто – средним, кто – его матерью, а кто – дочкой.

Но что это так слепит меня? Отчего у меня так режет глаза?

– Как вы сказали? Катарина?

– Моя дочь. Катарина. Утренняя звезда Родоса.

Сказать, что Катарина прекрасна, значит ничего не сказать.

Ну как описывают красавиц в книжках?

Вот так: «Жемчужные зубы и миндалевидные глаза. И волосы чернее ночи».

Пффф. Какой жемчуг?! Ни одна самая голубая-преголубая из жемчужин и сравниться не может даже с первым молочным зубишкой, выпавшим в детстве у Катарины! Миндаль. О эти восточные словоблуды! Эти глаза – это. Это… Это Бог! Вот же он! Я его вижу. Я внимательно, завороженно вглядываюсь в глаза Катарины. Черный зрачочек, как черная дыра, лишает меня сопротивления. Он всасывает меня. Где мои руки и ноги? Я уже ничего не могу с собой поделать. В ее зрачках отражается отблеск лампы, отображаюсь я. Вижу себя, застывшего солдатика, парализованного красотой Катарины.

Эти глаза! Это озеро топленого молока, в котором плавает каряя Вселенная!

Я вижу каждую жилочку, каждый нерв, каждый сосудик. Эти каналы, проливы, мосты, соединяющие эту Вселенную с нашим миром и со мной.

– Ты привез?

Этим вопросом Марко размораживает меня, как брокколи в микроволновке. Я сразу понимаю, о чем идет речь.

– Да.

– Давай.

– Прямо здесь?

Король острова кивает. Я с опаской смотрю почему-то на священника и достаю из рюкзака сверток с кокаином. Господин Гавартинакис берет его, разворачивает упаковку и целует пакет. Он говорит что-то гостям по-гречески, все аплодируют. Марко передает пакет по кругу. Все так же прикладывают его к губам, а священник в блинном колпаке цинично осеняет наркотик крестным знамением.

– Папа, – поясняет мне Марко. – Мой папа. Сократос. Погиб на Кипре, во время боев с турками. Остался на их территории. Кремировали. Гюнай помог. Официально – невозможно. Он разве тебе не сказал?

Пакет тем временем перешел в руки матери Марко. Она поглаживает прах мужа, целует, причитает и плачет.

Я шмыгнул носом и тоже заплакал.

Марко странно посмотрел на меня.

– А ты впечатлительный парень. Молодец. У тебя большое сердце.

Прекрасная Катарина приложила пакет с дедушкой к щеке.

Что было дальше? А что могло быть как-то иначе? Безумные танцы под сиртаки. Литры оузы и декалитры вина. Нескончаемые закуски. В ночи мы с Марко пьяные звонили Гюнаю и признавались ему в любви. Священник, подобрав рясу, пустился в пляс с Нюрой. По просьбе папы Катарина спела для почетного гостя. То есть для меня. Гитарист, махнув еще стаканчик, медленно начал вступление.

С такими песнями всегда так. Начинаются тихо и спокойно, а потом самый настоящий надрыв. Как же она пела! Я, не зная, о чем поется в этой песне, сразу захотел стать ее героем. И чтобы Катарина была ее героиней. Пусть даже все в конце там погибнут. А какой припев! Не надо знать греческого, чтобы понять, что поется там об испытаниях большой любви. Я смотрю на нее и говорю одними губами:

– Я люблю тебя. Я люблю Грецию. Я люблю жизнь.

Я подошел к ней:

– О чем эта песня?

– О маленькой креветке, – засмеялась Катарина, – о том, как она путешествует под водой и хочет понять, что же там, наверху? Она набирается сил, выныривает и в течение одной секунды успевает увидеть солнце и много зелени. Она думает, что видела рай.

Заметив мое разочарование, Катарина озаботилась:

– Тебе не понравилось?

– Что ты! Ты так чудесно поешь, спасибо тебе. Мне вообще трудно представить, что ты что-то делаешь плохо.

Она опять залилась смехом и потащила меня танцевать. Мы кружили в танце по комнате, потом с ней кружил ее брат, а я танцевал с ее свояченицей. Потом с Нюрой. Потом мы танцевали со священником. Я – в халате, он – в рясе.

Гости слились в безумном радостном хороводе.

Все смешалось в доме Гавартинакисов.

Все счастливые семьи похожи друг на друга.

* * *

Проснувшись, я первым делом подумал о Катарине.

Значит – влюблен!

Джекпот! Бинго!

Счастье!

Бывает так, что вот знакомишься ты с новой девушкой.

Вечер, хорошо, а утром просыпаешься и думаешь, ощупываешь себя так мысленно, все тело, и спрашиваешь: влюблен?

К сожалению, ответ всегда такой: уф, нет. Увы.

А влюблен ты тогда, когда этот вопрос себе не задаешь.

И влюбиться по плану, конечно, нельзя. Но всем же этого так хочется! Потому что все прекрасно знают, что чудесней состояния влюбленности ничего и не придумано. Испытав однажды это приключение, ты попадаешь в зависимость моментально. И, старея, бредешь потом по жизни в поисках этого наркотика, прекрасно понимая, что ничего более пронзительного тебе испытать никогда не придется. Ни победы в бизнесе, или в спорте, или в постели, ни даже моменты, когда ты сам являешься объектом любви, не принесут тебе такого же качества счастья, как влюбленность.

Я лежу в кровати и смотрю в окно. Там много зелени и солнца. Я вспоминаю впечатления креветки из вчерашней песенки. Пытаюсь представить, как обнимаю и целую Катарину. У меня это плохо получается.

Когда в тебе только-только проснулась настоящая любовь, ты даже и не помышляешь о сексе! Ну да, ты знаешь, что когда-то все будет хорошо. Что это придет. Но не сейчас. Разве можно заниматься любовью с небом? С облаком? С ароматом? Нет – пока ты можешь его только вдыхать.

На стуле аккуратно разложены выстиранные и выглаженные вещи.

Я одеваюсь и осматриваю картины. Одежда пахнет свежестью и чабрецом.

Над моим изголовьем в убедительной рамке висит портрет Сократоса, теперь уже близкого мне человека. Рядом с ним, но чуть пониже, какая-то унылая мазня. Скособоченная избушка на тусклом фоне.

– Любуешься моим Ван Гогом, Артур?

Я обернулся. Оказывается, Марко неслышно вошел в комнату.

– Да, доброе утро.

– Утро. Это ранняя его работа. Еще до всех этих фиолетово-желтых прованских красок и периодов. Потом покажу тебе еще Сезанна. Сынок, я жду тебя на террасе с кофе. Обсудим твои дела. А потом, если хочешь, присоединяйся к нам – мы пойдем и отдадим отца морю.

– Развеете прах?

– Он так хотел.

На террасе накрыт стол. Помимо кофейника и чашек на нем стоит уже знакомый мне аквариум с пауком. Марко подкармливает его сверчками. Достает пинцетом насекомое из жестяной банки и кидает в аквариум.

– Присаживайся. Знакомься. Это – Луиза-Фернандетта. У меня еще живет Мария-Гертруда, но она приболела.

– Мы уже знакомы, я вчера в ее присутствии омывался водой. Не знал, что она – девушка.

А вот и сравнение для Марко. Он – вылитый паук. Точно. Шея почти отсутствует, и две длинные подвижные руки, хотя кажется, что у него их, как у Шивы, в несколько раз больше.

Луиза-Фернандетта не спешит поглощать ночных певунов. Наверное, ждет, когда их соберется побольше. И правильно, я не встречал людей, которые бы ели макаронины по одной.

– Друг мой, Гюнай рассказал твою историю. Любовь – великое чувство. Я знаю, что это такое. И помогу тебе добраться до своей возлюбленной.

Как же я забыл об этом? Все мои мысли с утра были заняты исключительно Катариной. Меньше всего мне сейчас хотелось уезжать отсюда. Господи! Что же делать?

– Ты полетишь сегодня ночью. На регистрации ты подойдешь к правой стойке, парень особо паспорт проверять не будет. И не обратит внимания на отсутствие у тебя визы. Не волнуйся, он кое-чем мне обязан.

Я слушаю вполуха, потому что из дома вышла она! Вот рассказываю вам, а у самого мурашки по телу! То, что на планете Земля существует девушка Катарина Гавартинаки, очень примиряет с этой планетой. И вы, те, кто сейчас поскуливает в своих городах о том, что не осталось хороших девушек, знайте – они есть! Вот хотя бы она.

Катарина в легком сарафане подходит к нам и обнимает папу. Мне она говорит:

– Поедем кататься на велосипедах? К бабочкам?

– К бабочкам?

– На Родосе есть маленький заповедник. С гигантскими бабочками. Маленький с огрооооомными! – она смеется и убегает.

Вот, казалось бы, что она такого сказала? Важного, глубокого? Но как же здорово, что она сказала именно это! И как же я сейчас все и всех люблю! И бабочек, и Марко, и даже мохнатую Луизу-Фернандетту я готов сейчас погладить. Правда, осторожно.

– Ты слышишь меня, сынок?

– Что? Простите.

– Говорю, что в Афинах визу тоже проверять не будут, поскольку прилетишь ты внутренним рейсом. У тебя есть деньги?

– Немного. Я просто не знал, что так получится…

– Ерунда. Я спросил, потому что мне приятно тебе помочь. В Афинах возьмешь такси. Если надо, могу дать номер телефона – закажешь музыкантов. Ну, чтобы прийти с оркестром под окно ее номера.

Катарина выводит за рога из гаража велосипеды. Один, потом второй. Подмигнула мне. Улыбается. Или щурится от солнца?

– Не нужно музыкантов, Марко.

Он проследил за моим взглядом.

– Катарина – это моя душа. Ну, как знаешь.

– Мы ждем вас на пирсе в час дня! – Это он уже крикнул вдогонку нашим велосипедам.

Отныне все девушки, все женщины, которых я повстречаю в жизни, так или иначе у меня в голове будут сравниваться с Катариной. Теперь у меня есть такой эталон.

Вот он катит впереди меня в развевающемся платье.

Почему древние бородатые жители этой страны назвали созвездие Волосы Вероники? Имя Катарина подошло бы ему гораздо больше! Иногда она оборачивается: не отстал ли я? И каждый раз награждает меня поощрительной улыбкой.

Огромные бабочки, размером с Луизу-как-ее-там-Фернандетту, доверчиво садятся нам на плечи, ладошки и макушки. Платье Катарины все в цветах. И в настоящих бабочках. Я хочу сказать о них что-то умное, красивое, в тему, но не те книги Набокова я, видимо, читал в юности. И как перевести на английский слово «порхают», я тоже не знаю.

– У тебя есть возлюбленный?

В ответ смех и совсем взрослый взгляд.

Видите, как затейливо порой можно изобразить ответ «Нет».

Она свободна, о боги, ура!

– А у тебя возлюбленная?

– Нет, Катарина.

Вы думаете, наверное, сейчас, что я – лицемер? Это не так. В тот момент я совершенно искренне говорил эти слова. Ну то есть именно в эту секунду у меня не было никакого Ландышика. Вообще никого, кроме Катарины, не было у меня. О ком еще может идти речь, если рядом – она?

Ведь если в твоих грезах нет человека, значит, он и не твой вовсе. А ты – не его.

– Ну так, если по большому счету.

– А папа говорил, что ты едешь к своей Великой Любви.

– Я еду прощаться. Да и не было там любви.

А и вправду, была ли? Ну, если сравнивать с тем, что сейчас?

В ответ еще один внимательный взгляд. И только спустя несколько секунд – улыбка.

Я помогаю ей собирать бабочек. Она бережно складывает их в коробку. Я слежу, чтобы не улетели. Я какое-то время назад говорил, что там, в лодке, был самый счастливый момент в моей жизни? Это не так. Самый счастливый – вот он, прямо сейчас.

На пирсе собрались все вчерашние гости и еще много-много людей. Играет оркестр. Марко очень любит музыку, это заметно. Он о чем-то говорит с офицером. Среди собравшихся проводить Сократоса еще и солдаты с ружьями. Пять человек. В смешных, почти наполеоновских треуголках и черных гольфах. Все говорят по-гречески. Марко произносит отрывистую и по ощущениям очень пронзительную речь. Офицер отдает солдатам приказ к залпу. Мой друг, священник, творит молитву. Все женщины из семейства Гавартинакисов, включая Катарину, плачут. Нюра протирает платочком под резиновой нашлепкой. Марко подают серебряную урну, и он торжественно высыпает прах в море. Оркестр играет что-то очень уместное и пафосное. Но мне все равно слышится мотив сиртаки.

Я незаметно достаю платок из кармана. В нем около трех граммов дедушки Катарины. Я его отсыпал еще тогда, на баркасе, про запас. Вытряхиваю содержимое в море. Она в это время открывает крышку своей коробки. Бабочки кружат над собравшимися. Вдали над лодками и яхтами реют греческие флаги.

Синие и белые полосы. Как будто форменные майки футбольной команды. Не хватает только цифр.

Потом все было несколько нелепо и скомканно. Сначала я улучил момент и спросил у Марко, можно ли мне еще погостить у них и улететь позже, завтра-послезавтра? Марко прямо ответил:

– Ты влюбился в Катарину?

– Да. И это самое прекрасное, что произошло со мной в жизни, Марко.

– Я верю тебе, сынок, верю. Но у тебя есть свое дело. И ты должен его завершить. А вот когда ты его завершишь, ты позвонишь мне и скажешь, КАК ты его завершил, понял?

– Понял.

– Я не хочу тебе ничего обещать, но, знай, ты мне симпатичен. Ты и Катарина. В общем, почему бы и нет? Ты смелый и трогательный. Ты плакал о моем отце. Это важно. И еще ты хорошо шутишь. Это редкость в наше время. И большое достоинство. Ладно. Много хороших слов сказал я тебе. Но это ничего не значит. Полетишь ты сегодня. Решай свои дела.

Затем случилась еще одна глупость. Я подкараулил Нюру и попросил ее украсть для меня фотографию Катарины:

– Фото, фото, понимаешь? Катарина, чик-чик (я изображал щелчок фотоаппарата). Фото фор ми. Тебе. Ю. (Я показывал ей деньги из конверта, оставленного мне Марко вместе с билетом.)

– Артур, я не поняла тебя. Тебе нужна фотография моей дочери? – ответила она на чистом английском.

– Катарина – ваша дочь? – я хоть и онемел, но задал вслух этот вопрос.

Такой вот парадокс.

Ну почему мы мыслим стереотипами? Если женщина подносит еду и набирает ванную в богатом доме, почему она обязательно должна быть прислугой? Это же юг. Здесь все по-другому.

Нюра улыбнулась и погладила меня по голове, покачав при этом своей.

Вот. Такие дела. Зато Катарина мне сказала: «Да»! Ну, не совсем «Да», и не совсем сказала. Меня уже ждала машина, а машину ждал паркинг в аэропорту. Я выходил из этого чудесного дома, как мальчик, которого надолго отправляют в интернат. То есть не ретиво.

И увидел Катарину. Она делала вид, что рассматривает Сезанна. Чего мне терять? Я прямо спросил ее, хочет ли она, чтобы я вернулся?

А в ответ я получил знаете что?

Внимательный взгляд и смех.

Только на сей раз они значили «Да». Я хочу в это верить.

На паспортном контроле действительно все было тип-топ. Парень за стойкой даже не посмотрел на меня. Точнее, изобразил, что не посмотрел. Марко, оказывается, заказал мне место в бизнес-классе. Когда самолет набирал скорость и взлетал, я затылком почувствовал, что в салоне что-то происходит. Обернулся. Ужас.

Триста с чем-то человек, то есть абсолютно все пассажиры, синхронно осеняют себя крестным знамением. Почему они это делают? Что сказал им пилот на греческом? Мне не по себе. Я крепко прижимаю к груди фотографию Катарины. Конверт с ней мне все-таки сунула в машину мама Нюра. Нет. Похоже, все же, это у них просто традиции такие: лишний раз перекреститься публично.

Юг все-таки.

Гудит турбина, а я не могу вспомнить ее лица. Смотрю на фотографию – вот оно. Убираю, пытаюсь вспомнить – не получается. Мозг ни на чем не фокусируется отдельно. Только какой-то смазанный образ. Примерно такой эффект возникает, когда показывают головокружение в недорогих фильмах. Ну, когда изображение расплывается и растягивается.

Когда ты любишь – ты любишь ощущения. Ты любишь все в целом. Начиная от шепота и смеха и заканчивая запахом волос. Только не по отдельности, а все. Поэтому образ сформулировать невозможно.

Вот Ландышика я представляю сразу и очень отчетливо. Кстати, я же через сорок минут прилечу к ней. Надо же придумать, как мы встретимся.

Во время посадки я уже молился вместе со всеми.

А Афины мне не очень понравились. Потому что у них своего лица нет. Есть миллион древностей – Акрополь, первый Олимпийский стадион, а все остальное – размытое и невнятное. Я не сразу поехал к ней в отель. Честно говоря, и позже туда не хотелось. Мне нужно было все обдумать. Я пошел в кино.

Это смешно, когда Джеймс Бонд кричит на греческом. Ласкает на греческом. И северокорейские генералы тоже строят свои козни на греческом. В середине сеанса оборвалась лента, и все стали выходить. Куда? Я – как все. Оказалось, на перекур.

За сигаретой разговорились с парнем. Мохаммед, ливиец. Раньше работал вышибалой в клубах, торговал наркотиками, играл в регби, устраивал экскурсии для арабов по Афинам. Вся эта информация атакует меня в течение нескольких затяжек. Узнав, что я из России, предложил отвезти меня в «Киево» – бордель, где работают украинские и чешские девушки.

– Нет, спасибо, Мохаммед. Я еду к своей девушке. Уже очень долго еду. Слишком долго.

– Любовь?

– Она.

И вот я уже сижу на мотороллере, обняв сзади Мохаммеда. Мы колесим по старому городу в поисках нужной гостиницы. Нашли. Она называется странно: «Счастливый Гладиатор». Портье говорит, что Ландышика нет в номере. Мохаммед на греческом помогает мне убедить его в том, что я ее муж и мне необходимо дать дубликат ключей. Портье верит, и мы прощаемся с новым знакомцем.

В номере две кровати. Одна нетронута. На ней лежит раскрытый чемодан, разбросаны журналы, косметика, сарафан, шорты и, разумеется, салатовый халат. На тумбочке часы, открытая бутылка вина. Один стакан. И фотографии. Это полароидные снимки. На них изображена Ландышик с каким-то местным парнем. Здесь производят таких: он черноволосый, улыбающийся, загорелый и в белой рубашке. Подпись фломастером: «От Миконаса с любовью». Фломастер лежит рядом.

Я поражаюсь себе: совершенно не ревную.

Даже облегчение какое-то пришло. Не в том смысле, что теперь есть как бы весомый повод расстаться, нет. Просто стало легче. И даже радостно за нее.

И либо это не любовь, либо высшее проявление любви.

Да и, скорее всего, не было ничего у них. Ландышик не такая. Или я не прав?

Тем не менее я пририсовал Миконосу усы, очки и маленькое достоинство. Получилось смешно. В школе я много тренировался на учебниках. Особенно хорошо у меня вышел Наполеон, устало сидевший на барабане в белых рейтузах, обтягивающих толстые ляжки, в книжке по истории за восьмой класс.

Я пошел в душ. Я и вправду здорово устал за эти дни. Теперь вот стою под теплыми струями и думаю-думаю-думаю. Вокруг баночки с шампунями и кремами. Флаконы с логотипом «Счастливого Гладиатора» и лично привезенные Ландышиком из дома.

Катарина. Катарина. Катарина. Катарина. Катарина. Катарина. Катарина. Ты думаешь обо мне? Вспоминаешь? Катарина. Катарина. Катарина. Люблю тебя.

Сейчас придет Ландышик. Мне ей надо все сказать. Только теперь здесь, под душем, я отчетливо понимаю, что все, что я преодолел, это действительно не ради нее. Не ради придуманной или настоящей любви. Это ради себя.

А вот, кстати, и она. Открывает дверь. В глазах испуг и недоумение. Признает меня. И вот тогда на лице у нее появляется улыбка. А во взгляде – победа. И вот эта вот победа – самое ужасное. Она по-прежнему соревнуется.

Когда ты голый – ты беззащитен. Говорят, раньше в Скотланд-Ярде, когда человека надо было расколоть на допросе, его раздевали донага. Но мне уже ничего не страшно.

– Я пришел, чтобы сказать, что ухожу от тебя. Я устал.

Говорю и сам понимаю, насколько это нелепо выглядит: обнаженный человек преодолел столько километров только для того, чтобы сказать эту фразу?

Улыбка на ее лице сменяется гримасой. Это логично.

А вот победа из взгляда не исчезает. Это пугает.

Она смотрит на меня и припечатывает каждым словом:

– Никуда ты не уйдешь. У нас будет ребенок.

Я мотаю головой, стряхивая с себя это видение. Забредут же в голову такие картинки. Ужас! А какое еще может быть развитие событий? Ну вот такое.

А вот, кстати, и она-2. Открывает дверь. В глазах испуг и недоумение. Признает меня. И вот тогда на лице у нее появляется улыбка. А во взгляде остается испуг. Она не одна, а с Миконосом.

Когда ты голый – ты беззащитен. Говорят, в полевой разведке, когда человека надо расколоть на допросе, его раздевают донага. Но мне не страшен никакой Миконос.

– Я прилетел к Тебе. А Ты… да что там говорить, прощай!

Она отталкивает своего грека в сторону, вырывает у меня одежду, умоляет остаться. Тоже страсти еще те. Только не это. А как еще может быть? Ну, так.

А вот, кстати, и она-3. Открывает дверь. В глазах испуг и недоумение. Признает меня. И вот тогда на лице у нее появляется улыбка. А во взгляде – нежность. И вот эта вот нежность – самое ужасное. Ей невозможно противостоять.

Когда ты голый – ты беззащитен. Говорят, в Китае, когда политзаключенного надо расколоть на допросе, его раздевают донага. Но мне уже ничего не страшно. Я обнимаю ее и втаскиваю под душ. Мы жадно целуемся под струями. Ее платье моментально намокает. Не отрываясь друг от друга, мы вальсируем к постели. Смахиваем чемодан и занимаемся любовью. А дальше?

А дальше мы живем долго и несчастливо. В моих глазах, как и в глазах отца Гюная, потихоньку затухает свеча. И мне все время нужно доказывать, что люблю, люблю, люблю. Доказывать, вместо того чтобы просто любить.

Ни один из сценариев не устраивает меня. Все до ужаса подробны, и во всех я теряю себя.

Я выхожу из душа и понимаю, что мне надо бежать. Я уже ушел от нее дома, чего же я еще хочу выяснить? Что хочу сказать? За дверью, в коридоре слышны приближающиеся шаги, шум, суета и ее громкий голос. Я рассказывал, что Ландышик работает оператором в аэропорту и читает в микрофон объявления на разных языках? Нет? Впрочем, неважно, сейчас не до этого. Я хватаю рюкзак, одежду и открываю дверь на балкон. Второй этаж. Не так высоко. О чудо! Возле отеля по-прежнему стоит мой приятель Мохаммед. Разговаривает о чем-то с девушкой, опираясь на свой мотороллер. Прыгаю на траву с криком:

– Брат, хелп ми!

У парня вид, как у застигнутого врасплох партизана. Он не понимает: то ли бежать, то ли принимать бой. На него несется голый человек и что-то кричит. Наконец он узнает меня, сразу определяется с действиями и заводит мотор. Я кое-как напяливаю штаны и плюхаюсь на заднее сиденье. Извиняюсь перед девушкой. Мохаммед стартует, и вот мы уже несемся по улочкам вечерних Афин. Это моя экскурсия.

– Парфенон! – кричит через плечо Мохаммед, указывая подбородком на освещенные развалины.

– Посейдон! – кричу ему в ответ.

Мы оба смеемся. Колесим еще без цели полчаса. Лавируем по узеньким улочкам и проспектам. Продираемся сквозь толпы прохожих, вышедших из метро. Задеваем плечами перец и инжир, висящий на навесах лавчонок. Я срываю по дороге два фрукта и один из них протягиваю своему товарищу.

Мохаммед притормаживает, мы спешиваемся и с удовольствием едим спелый инжир. Уже совсем сумерки.

– Может быть, все-таки в «Киево», друг?

– Нет, друг, спасибо.

– А можем поехать по набережной к горе. – Он неопределенно махнул рукой. – Там Дельфы и Оракул. Очень красиво. У меня много времени.

Я отрицательно качаю головой.

– А куда?

А действительно, куда?

Мы припарковались в очень символичном месте. Эта маленькая улочка упирается в большой проспект. Дальше либо направо, либо налево. Над развилкой нависает табличка. Белые греческие буквы на синем фоне. Для наглядности еще и рисунки.

Направо – порт и кораблик. Налево – аэропорт и самолетик.

Впереди, на горизонте, гора Парнас. Седая и очень убедительная.

– Куда?

Ну вот так, если честно. Совсем честно. У меня же есть дом. Работа. Друзья. Родители. Родина. Какой Родос? Кто тебя там ждет? Сказка закончилась вместе с отпуском, старина. Что у нас может быть с Катариной? Мы ведь такие разные. Аэропорт. Сдаваться. Выдворяться из страны. И уже не скоро сюда вернуться. Совсем не скоро. Может быть, никогда.

Или все-таки порт? Паспорт не спросят. Добраться морем до острова. Попросить у Марко руки дочери. Остаться там. Ведь границы – условность. Ну так, по большому счету. Быть с любимой, забыть о вечной зиме. Научиться греческому. Вон Мохаммед же выучил. И в конце концов, надо же выяснить: как мама Нюра потеряла глаз?

– Куда?

Друг вопросительно смотрит на меня.

Мне не надо к Оракулу.

Мне не надо кидать монетку.

Я уже сделал свой выбор.

Ведь выбор – это наше единственное оружие в вечной борьбе с будущим.

Услышанная молитва

Я верю в тебя. Ты веришь в меня. Почему же ты не веришь в нас?

На скольких языках мира вы слышали шепот: «Я люблю тебя»?

А также другие прекрасные ночные слова?

А сколько вам лет? Ну, тогда еще не все потеряно.

Посмотрите вот на того мужчину. Вон на того, который сидит возле окна номера в отеле. Он сейчас смотрит на скалы и разговаривает с Богом.

Хотите подслушать? Я, честно говоря, тоже. Давайте, но только очень осторожно, ладно? Ведь, когда вы молитесь, вы же это делаете не вслух.

– Спасибо! Спасибо тебе, прекрасный. Спасибо. Это и вправду – чудо.

Я много раз просил тебя: сделай так или так.

Рекомендовал тебе: пусть сложится вот таким образом.

Сотни раз молил, чтобы не упал самолет.

Чтобы дети родились здоровыми.

Чтобы наши с женой отношения наладились.

Чтобы мама выздоровела.

А когда все это происходило: самолеты приземлялись, а маме становилось легче, я забывал тебя благодарить.

Хотя кое-что ты, конечно, делал по-своему, дружище.

Но, знаешь, у меня совсем нет претензий. Только вот это: спасибо.

И еще: я люблю тебя!

Я пью за тебя!

Мужчина поднял бокал с шампанским и чокнулся с небом. Сделав глоток, он продолжил:

– Кхе… Мой самый странный тост…

И вот эти четыре дня здесь – это же сделал ты, правда?

Каждое мгновение я проживаю здесь осознанно.

Вот хотя бы сейчас. Все, что может во мне чувствовать, – ликует.

Мои уши слышат шум теплого моря и эту удивительную песню из радиоприемника.

Мой нос ощущает запах красных цветов на балконе и собственной кожи, затвердевшей под солнцем.

Мои вкусовые рецепторы отсчитывают секунды послевкусия вина и нежатся от массажа его пузырьков.

То, что притаилось между ребер, называется душой, да, Бог?

Я ощущаю всю ее нежность. Там так щекотно и легко, что хочется плакать.

И плачу, ты видишь?

Это от любви к тебе. Я люблю жизнь.

Кожу тихо-тихо трогает занавеска, надуваясь под порывом ветра.

А мои глаза видят эти горы, которые оседлали облака, эту синь и невероятный закат.

А если я обернусь, то увижу спящую Кошку.

Ты же знаешь, как я люблю ее, Бог?!

Вот ее парень и моя жена. Они ведь так далеко отсюда. Так, что их просто нет.

Они в принципе не существуют, верно?

И раз Ты допустил это, значит, это правильно.

Уж мы-то с тобой понимаем друг друга. Спасибо Тебе.

Спасибо, чудесный.

Красиво, правда? Еще бы. Сейчас он проживает один из самых важных моментов в своей жизни. И один из самых честных. Но давайте я вас уже с ним познакомлю. Его имя – Артур. Он – юрист. Успешный? Да, иначе что бы он сейчас делал здесь, в Монте-Карло? Разводится. Двое детей. В данную минуту он счастлив. Он понимает, что это счастье скоро пройдет, но прячет это понимание поглубже. Вечного праздника быть не может. Поэтому старается прожить здесь и сейчас. Да, еще он упомянул Кошку. Это… Как бы ее описать… Ну какую девушку рано или поздно не называли Кошкой? Она. Подождите, сейчас проснется, потом расскажу.

Артур подмигнул небу и взял фотоаппарат.

Кошкины губы полураскрыты.

Щеточки ее сомкнутых ресниц, как будто клавиши пианино, ждут, когда на них сыграет какой-нибудь пианист ростом с кузнечика.

Артур зажмурился, чтобы прогнать слезу, и сделал несколько кадров.

Кошка отреагировала на звук камеры, потянулась и чмокнула губами. Волосы скрыли лицо. Он сфотографировал еще.

Любимый человек, когда он спит. Есть ли зрелище более нежное? Это совершенно отчетливые ощущения, когда ты понимаешь, что вот можешь сейчас положить его на ладонь и осторожно спрятать в карман. Тот, что на подкладке пиджака, рядом с сердцем. Ты можешь наслаждаться любимой безраздельно и бесконечно долго. Еще и еще раз гладить взглядом ее лоб, шею, трепать волосы.

– Почему ты так смотришь, милый? О чем ты сейчас думаешь? Ты что, плакал? – Она проснулась.

– Нет. То есть да. Я плакал. Оттого что хорошо. Знаешь… такое… такая выносимая легкость бытия. Я слышал, что бывает невыносимая, а у нас с тобой на грани. Когда хочется вместе не умереть, а наоборот – жить, понимаешь? Долго-долго жить.

Кошка улыбнулась. И Артур, вдохновленный, продолжал:

– Думаю о тебе. О том, что хочу запомнить этот момент. Остановить эту секунду. Если бы я снимал кино, этот кадр я включил бы в фильм. Снимал бы прямо в этой гостинице, с этими развевающимися занавесками, с тобой. Если бы я писал книги, я зафиксировал бы каждую деталь этого утра. Как ты просыпаешься. Улыбаешься, хмуришься. Написал бы о том, какая ты.

Кошка потянулась к столику у изголовья кровати за бокалом:

– Милый, милый. Сколько нам здесь осталось? Два дня, да? Я так не хочу, чтобы это заканчивалось. Ну почему нам всегда так хорошо вместе? Знаешь. Если подсчитать, сколько раз за это время я сказала «Как же замечательно», получится больше тысячи. Ведь да? Ты что, фотографировал меня? Дай посмотреть.

Пока они возятся друг с другом и с «Никоном», я расскажу вам их истории.

Артур

Десять лет назад они познакомились, и у них сразу все получилось.

Кошка переехала к Артуру. Ему было тридцать, ей – восемнадцать.

Непонимания не было. Было просто хорошо.

Днем он пропадал в офисе и судах, а она – в университете.

Вечерами Кошка обучала его новым компьютерным программам, а он ее – жизни.

Все это происходило в основном под английскую гитарную музыку, вошедшую в моду в то время. Такой вот саундтрек.

Спустя год они расстались. Тихо, спокойно и по уважительной причине.

Он очень хотел семью и детей. Просто созрел. А Кошка еще нет.

Артур почти сразу же влюбился и, как и мечтал, спустя несколько месяцев женился.

А еще совсем скоро у него родились дочки. Пять лет им с женой понадобилось, чтобы понять, что любви между ними нет и возвратить ее нету никакой возможности. Сначала это поняла жена, а после долгого сопротивления и Артур.

Знаете же, как это происходит? Я об отчуждении. Будто вокруг человека надувается огромный прозрачный пузырь. Человек все слышит, видит, а вот обнять его больше невозможно. Вот именно так и представлял Артур свою жену: заключенную в большой пузырь.

Он стал уделять много времени работе, лишь бы меньше бывать дома. Свободные минуты Артур посвящал дочкам и теннису. Его жена боялась старости так же, как почти все женщины этого мира. Только чуть больше. Страх выражался в неистовой борьбе со временем с помощью мезотерапии, всевозможных инъекций и пластических хирургов. С хирургом она впервые и изменила Артуру. И для него эта новость была, конечно, шоком. Ну а позже, когда он узнавал о ее новых любовниках или любовницах, его это волновало уже не так сильно.

Их брак стал похож на застарелый гайморит, который периодически дает о себе знать удручающими приступами.

Только не надо жалеть нашего героя, с кем не бывает? И, кстати, он тоже боится старости. Подмечает, что задыхается уже на втором сете. Сбривает седые виски. Покупает кремы, названия которых запоминает, читая мужские журналы.

И не надо здесь прямо сразу ставить диагноз: «Кризис среднего возраста». Проще всего приговорить так человека, развернуться и уйти. И что? Тут все не так просто.

Артур не понимает, зачем живет. Именно поэтому он до сих пор с женой. Ему трудно дышать. Дети – да, но это другое. Девочки вырастут и заживут своей жизнью. Это очевидно. Да, через несколько лет он будет знакомиться с родителями их женихов. Говорить важные слова на свадьбе. Оставит им наследство. Но ведь не в этом смысл. И уж точно не в работе.

Он часто в последнее время ловил себя на мысли, что завидует молодым людям. Проезжая по городскому мосту мимо целующихся парочек, замедлял скорость. Он радовался, что не осуждает молодежь, как многие его ровесники. Что ему нравится, как они одеваются. Нравится их музыка. Знакомый диджей дарит ему раз в месяц новые сборники. И из его проигрывателя теперь звучат отнюдь не гитары.

Только Артур понимает, что вот так вот обниматься на набережной, как эти ребята, у него мало шансов.

И лишь только с Кошкой он чувствует себя легко, наполненно и свободно. Здесь, в Монако, они танцуют на столах, целуются в автобусе, забрасывают друг друга подушками. С ней он опять мальчишка.

Кошка

А теперь я расскажу вам о ней. У Кошки личная жизнь тоже сложилась не особенно уклюже. Сразу после окончания биологического факультета она, как и мечтала, уехала в Европу. Со стороны все выглядело красиво: она работала в океанариуме в Греции, затем три года на метеостанции в Гринвиче, после чего так и осела в Великобритании. С парнями ей не везло. Сначала все, как и Артур, считали ее слишком юной, а потом вдруг сразу и резко – слишком взрослой.

Один раз она даже вышла замуж, но сбежала уже через несколько недель. Муж оказался ревнивым, как ортодоксальный священник, вечерами названивающий своим прихожанам. Бывают такие ребята среди англичан. Да и не только среди них. Иногда он даже ревновал ее к самому себе. Сейчас она порой с удивлением вспоминает, что когда-то была замужем.

«Память – старуха в розовом платье, – часто говорит она, – помнит только хорошее, и то не очень».

На родину Кошка почти не приезжала и лет семь назад поймала себя на мысли, что думает, видит сны и шепчет, когда занимается любовью, на английском.

А потом у нее появился Колин.

Знакомство было дурацким (он облил ее кашей в столовой Кембриджа), но вот растянулось уже на несколько лет.

Колин – талантливый ученый, один из немногих счастливчиков, в свое время получивших грант на учебу персонально от Билла Гейтса. Надежды Билла оправдались: Колин стал самым молодым профессором за всю историю Кембриджа.

Под него и его партнера Дерека даже специально открыли новый факультет, лишь бы они не уезжали в другой университет.

Колин и Дерек разрабатывают вакцины против вируса гриппа.

Дерек, бывший хакер, а затем лучший сотрудник компьютерного отдела Пентагона, увлекся исследованием статистики мутаций вируса. Вводил в базу данных невероятное количество цифр. Мешал, тасовал, прогнозировал. Пытался понять его природу. У Колина была та же цель, только осуществлял он ее в лаборатории. Изобретал новые виды вируса и тут же производил прививку от них. Несколько раз им даже удавалось предугадать, какой именно вирус мутирует в наступающем году, и правительства стран успевали подготовиться к эпидемии. (Вообще-то парень по имени Дерек не так уж и важен для этой истории, поэтому я больше не буду о нем упоминать. Просто хотелось вам объяснить, что и как. Знайте, что он есть, и все.)

Артур и кошка. Три года назад

Обо всем этом Кошка рассказывала Артуру, когда они впервые встретились спустя много лет после того, как перестали называться парой. Встретились, как водится, совершенно случайно в московской кофейне, в один из крайне редких ее приездов к родителям.

– Только он совсем не любит меня, – пожаловалась Кошка.

– Если нам кажется, что кто-то не любит нас так, как нам того хочется, это совсем не значит, что он не любит нас всем своим сердцем, – вспомнил в ответ Артур чью-то фразу.

Глупо, но мы иногда так делаем. Зачем-то пытаемся оправдать своего соперника. Артур ведь сразу же, после первой чашки кофе, понял, что у них с Кошкой может начаться все опять.

– Не в этом дело, милый. (Она, как будто не было этих лет, опять назвала его «милый».) Он уже женат. На своей науке. Ну, ты же читал про настоящих ученых? Это не утрировано. Все эти истории про фанатиков с пробиркой – правда.

Впервые за долгое-долгое время они оба почувствовали былую легкость. В тот раз они просидели весь вечер и всю ночь в ресторанчиках, рассказывая друг другу свои истории…

Как Кошка потеряла ребенка. Как Колин после этого передумал жениться. Как здорово она печет пиццу, что весь Кембридж пытается попасть к ним на воскресные обеды. Она рассказала, как совершила паломничество в Испанию в поисках себя, прошла Путь Сантьяго. Как это успокоило ее только на время.

Артур вспоминал о том, как пытался сохранить семью. Как учил ходить своих девочек. Как потерял все деньги, а потом заработал еще больше.

Ближе к полуночи она положила свою руку в его. Их рассказы становились все более и более откровенными.

– Знаешь, а я ведь часто вспоминала тебя, милый. Когда ты ушел, мне было досадно, но я совсем на тебя не обижалась. Ты был прав. Ты хотел быть отцом. А я абсолютно к этому не была готова. А теперь наоборот.

– А я тоже думал о тебе. Боже мой, как думал! Даже с женой. Ночью. Ну, ты понимаешь. Даже потом, с другими женщинами…

Этих лет будто и не было. Они оба чувствовали, что ничто и никуда не ушло. Что они по-прежнему близкие люди.

В этом мире, обрекающем людей на одиночество, это всегда приятное открытие.

Под утро они опять стали любовниками.

Сняли номер в гостинице в центре города. На самом последнем этаже.

Проснувшись, они, как маленькие боги любви на облаке, сидели на подоконнике в белых халатах с гербом отеля. Курили и смотрели на когда-то родные улицы.

Странное ощущение – будто гости в своем прошлом.

А человечество за все время своего существования так и не придумало лучшего места для занятий любовью, чем гостиничный номер.

Потом были редкие встречи. И очень яркие. Они жили ими.

Три дня в Стамбуле. Длинный уик-энд в Париже.

Пять дней в Прибалтике, куда оба вырвались, он – под предлогом конференции, она – якобы на курсы.

И еще сказочное Рождество в Лондоне.

Артур прилетел в командировку, а ей ехать-то туда на поезде всего ничего. Два часа.

Колин, увлеченный работой, совершенно забыл о том, что это главный семейный праздник в стране. Кошка еще давала ему шанс: спрашивала, как они проведут каникулы, куда поедут? Он просил его понять, не мешать работать и рекомендовал отправиться к родственникам. «Хорошо, что не к праотцам», – шутила она.

Артур и кошка. Здесь и сейчас

И вот уже четвертый день они пьют шампанское в Монте-Карло. Опять отель. Артур участвует в любительском теннисном турнире. Она встретила его, прилетев часом раньше из Лондона. Арендованная машина с откидным верхом ждала их возле аэропорта. Артур сел за руль и достал из сумки компакт-диск. На нем была записана только одна песня, про дельтаплан. Старая песня из его юности и ее детства. Дельтаплан помогает главному герою лететь, хотя тот и осознает, что «наивно это и смешно. Но так легко»!

Машина летела по Английской набережной Ниццы. Прохожие с мопсами и терьерами оборачивались, думая, что едут арабы, слушающие громкую музыку на своем странном языке. Артур и Кошка смеялись в голос, подпевая. Кошка встала в автомобиле в полный рост и раскинула руки, как Христос над Рио-де-Жанейро.

На следующий день в первом же матче Артур выбыл из строя. Теннисный мяч угодил ему прямо в переносицу.

Из-за синяков она теперь называет его «мой Панда».

А он ее всегда звал Кошкой и никогда по имени. Артур давно нашел сходство между тем, как она красится, потягивается, расчесывает волосы, и кошкой, которая очень опрятно и тщательно умывается лапкой.

– В тебе есть что-то такое… грациозно-кошачье. Ты же самая настоящая Кошка, – сравнил он тогда.

А сейчас здесь, в отеле в Монако, сказал:

– Смешная у нас компания, если вдуматься: Панда и Кошка.

– Так меня называешь только ты. Ты любишь меня? Скажи?

Нечасто, но бывает так, что этот вопрос у нас вызывает радость.

Когда в ответ хочется кричать: «Да! Да! Да!» Однако Артур сейчас ответил:

– Нет.

Выдержав двадцать секунд, он продолжил:

– Знаешь, я много думал об этом. Я не люблю тебя так. Я тем более себя не люблю так. Как люблю нас. Понимаешь? Нас! У меня крылья на спине пробиваются, когда мы вместе. Я летаю, я в раю.

В ответ полетела подушка. Она сбила солнцезащитные очки с переносицы Артура, и Кошка увидела синяки, о которых уже успела позабыть. Она засмеялась. Он подхватил. Швырнул подушку обратно. После короткой перестрелки Кошка встала и подошла к окну. Закурила. Есть слова, которые без сигареты и не скажешь:

– Мне очень и очень стыдно. Мы здесь. А они там. Колин и твоя жена. Твои дети. Что мы делаем? Какая это по счету бутылка шампанского? Двадцатая? Наши дни перепутались с ночами. Машины, катера, море. Все как в кинофильме. Да, ты прав, мы – в Раю. И никому больше не нужны, кроме друг друга. Но, милый. Это же неправильно, милый. Почему все так. Я его люблю, он меня – нет. Ты ее не любишь. Мы любим друг друга. Мне невероятно хорошо. И стыдно оттого, что хорошо. Как много любви и нелюбви.

По радио услужливо, будто по заказу, зазвучала пронзительная ария.

– Но почему ты уверена, что он не любит тебя?

– Ты за эти дни видел, чтобы я разговаривала по телефону? Или отвечала на СМС?

Артур не видел. И, надо сказать, его это очень радовало.

У него уже созрел план перевезти Кошку к себе. Ни с кем, кроме нее, он не мог бы сейчас летать. Почему бы и нет, в конце концов? Все можно устроить, не сразу, но устроить. Но это позже, сейчас же он спросил:

– Как он, кстати? Как его вакцина?

– У них сейчас самый важный момент. Такая проверка сил. Ты знаешь формулу гриппа? Примитивно это две буквы: H и N. Это классика. С тех пор как его начали исследовать, а это 1890 год, индекс букв постоянно меняется. Это может быть H3 N9. Или, скажем, H4 N18. Грипп мутирует. Индексы меняются. Причем колеблется, как правило, индекс N. А H поднимается или опускается только на один пункт. Они в лаборатории наблюдают тенденцию. Делают прогнозы. И предлагают вакцину на этот сезон. Тебе вообще-то действительно интересно?

– Ну да.

– И правильно. Скоро, к сожалению, это будет интересно всем. Вирус остановился. Замер. Он не мутирует уже три года. Такое в истории было только один раз. Перед тем как вдруг совершенно неожиданно, безо всяких причин H скакнул на четыре пункта. Чудовищный вирус в 1918 году убил пятьдесят миллионов человек. Его назвали «испанкой». Она пришла ниоткуда и ушла через год в никуда. До сих пор нет вакцины от нее. Наука не так всесильна, как нам кажется, милый. Не дай Бог это повторится. Это карантины во всех странах. Перекрытые аэропорты и все такое. Колин не вылезает из лаборатории, пытается вскрыть эту H.

Кошка замолчала. Сейчас она была далеко. Артур не мешал. Молча смотрел и надеялся.

Вздохнув, Кошка продолжила:

– Знаешь, милый, я думаю, насколько было бы проще, если бы ты был похож на него… Но вы такие разные. И это труднее. Но это прекрасно.

Их отвлек телефонный звонок. Звонили из бюро Артура.

– Да. Да. Играю. Нормально, вышел в полуфинал. Апелляция? А пресса?.. Ну да, это смешно. Арбитражный не будет спешить… Хорошо, посмотрю. Пришли на адрес гостиницы. Угу. Пока.

– Что-то случилось, Панда?

– Да нет. Вялотекуще. Защищаем от государства одного магната.

– Успешно?

– Безнадежно.

– Жалко его. Поедем к африканской королеве?

Кстати, будете в тех краях – обязательно загляните в ресторан African Queen в местечке Бульо. Его легко узнать по длинной-длинной очереди. И справа, и слева от него на побережье тоже рестораны. Дорогие и не очень. С удивительным колониальным интерьером или нарочито простецкие. Только почему-то они постоянно полупусты, а сюда всегда очередь. Владельцы «Королевы», семья Мачетте, с удовольствием резервируют столики для всех, не отказывая никому. И никого это не страхует от ожидания в очереди. Только имейте в виду, что зимой ресторан не работает. Зимой Лазурный Берег сам становится пенсионером, как и его жители.

Сегодня им повезло. Младшая из дочерей Мачетте, Луиза, которая заведует рассадкой за столики, нашла самый большой стол на восьмерых.

За ним уместилось как раз восемь теннисистов и еще столько же их спутниц: жен или, как Кошка, любовниц. Кто-то сидел на чьих-то коленях, кто-то стоял, потягивая вино, рядом.

Шум, гам, блюда передаются через головы. По-другому нельзя в этой тесноте управляться с таким количеством тарелок и сковородок.

Тосты, поздравления, планы на будущее. Официант явно раньше работал в цирке.

Но сейчас сквозь эту суету постарайтесь услышать, что прошепчет на ухо Кошке Артур. Сколько раз за жизнь человек слышит предложение руки и сердца? Совсем не часто. Поэтому этот момент особенно важен:

– Выходи за меня замуж, Кошка.

– Ты, когда пьян, умеешь читать мысли, Артур? Я думаю о том же… Это невозможно… Это было бы так здорово. Но… Нет.

– Почему? Никому ведь больше нет дела до нас. Мы одиноки.

– Почти. И у нас ведь уже один раз не получилось.

– Но нам ведь хорошо! И знаешь, еще что? Все эти народные мудрости про «два раза в одну реку не войдешь» – просто ерунда. И вообще, мы сами уже другие. Такие же другие, как другая река. В нас умерли прежние клетки, родились другие, поменялась кровь. В нас вообще все новое! И я люблю тебя.

– Люблю тебя.

Это ведь очень важно, когда один человек говорит «Люблю тебя», важно, чтобы второй ответил так же. Это как пароль и отзыв. Иначе что-то не то. И еще, Артуру иногда кажется, что он просто не всегда ставит знак вопроса в конце этой фразы. Может быть, потому, что осознает, что вот ничего подобного, о чем он читал в книгах или смотрел в прекрасных фильмах о любви, не испытывает? И ему нужно подтверждение своих чувств: «Я люблю тебя, правда?» И в ответ он слышит такое же полное надежды: «Я люблю тебя?» Впрочем, это в теории. Сейчас-то он уверен в своем чувстве.

Еще много вина и анекдотов. Потом шепчет уже Кошка:

– Панда, нам так хорошо вместе. Но, может быть, это потому, что мы редко встречаемся, а? Может быть, мы осточертели бы друг другу уже через полгода? Я сама не верю в то, что говорю… Но это потому, что мне прекрасно с тобой. И страшно оттого, что мы делаем, быть может, что-то неправильное. Что радость – это не сейчас, а вообще.

– То! Это – то! Прислушайся. Раньше я думал: что такое блаженство? – сейчас Артур предпочитает шепоту крик. Думает, что так убедительнее: – О чем говорят все эти священники, гуру, учителя? Что это за небеса такие, к которым они все так стремятся? Блаженство – это же, насколько я понимаю, самый большой кайф! Бесконечный. Небесный. Необъяснимый. Нирвана. А если это так, то в чем тогда проблема? В этом есть что-то странное: люди уходят в аскезу, чтобы достичь просветления, отказываются от малых удовольствий, чтобы получить большие? От малого кайфа, чтобы поиметь больший. И что? Почему нужно отказывать себе в глотке нектара, чтобы потом выпить цистерну? А разве не лучше прочувствовать эту великую радость в малой? Но только именно сейчас, Кошка?

Открыта очередная бутылка вина. Арсений, тот самый теннисист, что залепил Артуру мячом в переносицу, свернул им сигаретку. Они вышли покурить на набережную.

Все вокруг едят. Посетители ресторанов. Таксист в машине уплетает багет. На некоторых яхтах молча ужинают хозяева. Чайки что-то клюют в кустах.

– Вон тот лысый, посмотри, вон за тем столом с улитками. Это, по-моему, какой-то знаменитый модельер, да?

– Какие у него грустные глаза.

– А у нас ведь нет, правда? Ну, подумай сама: разве мы не счастливы? Помнишь, в Стамбуле мы приклеили усы, натерлись бронзовой пылью и играли в веселых турков? Продавали кувшины?

– Помню, конечно. А в Риге купили полицейскую форму и арестовывали датских и финских хоккейных болельщиков.

– А потом целовались у памятника. И люди фотографировали похотливых копов.

– А дома? Как я пришла делать эпиляцию в салон к твоей жене? Помнишь?

– Кхм. Ну да. Она мне потом рассказывала, как ее доставала набитая дура-клиентка.

– А ведь мы с тобой и есть дураки, Панда.

– Да. Счастливые дураки. Выходи за меня. Будь со мной, родная.

– Родной.

А потом звезды на небе водили хороводы, потому что вина было уже чересчур. Арсений все скручивал сигареты, а грустноглазый модельер подмигивал Артуру. Еще было ночное купание и танцы на столах в баре гостиницы, куда все пошли согреться. Кошка отделилась от их компании и целый час о чем-то разговаривала с двумя пожилыми немцами, попивавшими, конечно же, пиво за соседним столиком.

Вернулась к теннисистам она довольная и веселая:

– Представляете, у них есть сын по имени Ларс. У него большое поместье в Баварии, голубые глаза и кудрявые светлые волосы. Ларс очень одинок. И ему нужна жена. Они меня приглашали в гости к себе, а заодно познакомиться с их сыном.

– Круто! Я так и представляю себе этого человека. Такой кучерявый эльф в своем замке. Вы догадываетесь, как ему живется, если уже родители ищут ему невесту? – прокомментировал под общий смех Арсений.

Все последующие тосты в ту ночь в компании произносились исключительно за здоровье и успех Ларса.

– Как ты с ними со всеми общаешься? Тебя не тянет домой? Они же не смотрели мультики про львенка и черепаху и «Иронию судьбы»? Они никогда не были пионерами. И не напоют тебе песню про дельтаплан, Кошка-Кошка?

– Было трудно сначала. А потом я посмотрела все их мультфильмы. Про морячка Папая и медвежонка Паддингтона. Собрала все комиксы про Тинтина. И много-много вечеров посвятила их фильмам. Славных вечеров, Артур. И знаешь что? Не хуже.

Скоро мы их покинем ненадолго, потому что, видите, они уже лежат в постели и вот-вот опять начнут любиться. А пока еще смотрят старую комедию «Жандарм из Сен-Тропе» с Луи де Фюнесом по местному каналу и разговаривают.

– Как смешно, смотри, сколько лет этому фильму? А люди носили то же самое, что и сейчас.

– Ага, огромный верблюд Camel на майке во весь живот. Сейчас он поскромнее.

– А машины, смешные, как маленькие ракеты или большие сигары. А марки те же.

– Бренды переживают людей, Кошка. Вот читаешь Фицджеральда. Эти места – вот же они! Вот эти мысы, взгорья, пляжи, пальмы. Он с друзьями гонял по этим самым дорогам на круглом и важном «Мерседесе». И что? От него остались только книги. И мы уйдем. А машина только молодеет. Эти люди на экране, посмотри: они уже старички. Может быть, кто-то из них сегодня лежал от нас по соседству на пляже. Сморщенный, как сухофрукт. Смотрел на прибой и вспоминал свою жизнь. Я стараюсь увидеть в этом красоту. Здесь так хорошо стареть.

– В этом нет красоты, милый. В редких случаях в старости есть достоинство. И пока мы не сухофрукты, я хочу тебя, Панда.

Вот теперь мы их действительно покинем, чтобы встретиться с ними только на следующий день. Часа в три. Я приглашу вас в розарий принцессы Грейс. Артур не пойдет на соревнования. Они проваляются весь день на пляже, рядом с вертолетной площадкой. А после обеда он сюда ее и приведет. Это недалеко. Здесь все недалеко.

Грейс Келли, прекрасная из прекрасных. Если в Монако есть идол, то это она. Ее черно-белые портреты – в кафе и магазинах, на рекламных плакатах и в названиях парикмахерских. Здесь есть театр принцессы, улица принцессы, площадь, выставочный зал, бизнес-центр, попечительский совет, причал для яхт, корты, гольф-клуб – все ее имени. В розарии, маленьком парке, стоит памятник принцессе. Бронзовая Грейс держит в руках букет и смотрит на облака. В пруду плещется форель. А на входе висит плакат с изображениями летучих мышей, здешних ночных обитателей. Неподалеку разбил шапито бродячий цирк. Артур специально выбрал это место.

– Куда мы идем, милый?

– Мы идем к розам, Кошка. И это очень важно. Послушай меня. Ты помнишь, в каком-то из Евангелий Он сказал: «Где двое или трое просят меня об одном и том же, я услышу». Помнишь?

– Помню.

– Нас двое. Если мы оба сейчас вместе, одновременно попросим о том, чтобы быть вместе, то все получится, понимаешь, Кошка?

Двадцать шагов, тридцать, сорок… Только теперь она отвечает:

– Да.

У нее в глазах слезы.

– Ты все еще любишь его?

– Да.

– А меня?

– Да.

– Тебе нужно решиться. Я люблю тебя. Я все сделаю для того, чтобы наш праздник не прекращался до конца дней. Вот моя рука. Вот мое сердце. Давай сделаем то, что должны были сделать давным-давно.

– Ты уверен?

– Убежден.

В парке – никого, кроме спящих летучих мышей и садовника-негра со шлангом в руках. И еще огромного количества разных-разных роз. Артур бухнулся на колени возле куста с черными листьями. Рядом с табличкой: Elvis. Кошка все еще стоит в нерешительности. Он тянет ее за собой. Она решается и опускается рядом с ним.

– Самые красивые глаза – глаза, полные слез. Все будет хорошо. Ты только повторяй за мной, ладно, милая?

Он встретился взглядом с садовником. Тот понимающе улыбнулся и, отвернувшись, потопал в другой конец парка поливать Ingrid Bergman.

– Пожалуйста, сделай так, чтобы мы. Ты не повторяешь? Хорошо, давай про себя. Пожалуйста, сделай, так чтобы мы были вместе. Чтобы ничто не помешало нам…

Он тоже перешел на шепот, а потом и вовсе замолк, продолжая молитву про себя.

Так они и стояли на коленях среди роз, два одиноких человека, шевеля губами и глядя в небо.

Вместе с ними смотрела туда же бронзовая принцесса.

В небе шел на посадку вертолет.

А потом еще один.

А они все стояли и стояли.

По щекам Кошки текли ручейки слез.

И Вселенная слышала их. Я знаю.

Наутро они расставались в аэропорту. Ее самолет на этот раз улетал на час позже. Возле стойки регистрации Артур обнимал Кошку и шептал ей на ухо:

– Знаешь, всегда, когда я улетаю, мне нужно позвонить. Хоть кому. То есть не хоть кому, конечно. А кому-то близкому, кто тебе скажет: «Мягкой посадки». Или послать СМС: «Долетел хорошо, здесь пасмурно». И получить в ответ: «Чудесно. Привет городу». Чтобы хоть кто-то за тебя волновался. И я всегда звонил тебе. А сейчас ты рядом. И это чудо. Кошка-Крошка.

– Да, Панда, это чудо.

– Мне тревожно что-то. Какое-то плохое предчувствие. Знаешь, всякие мысли: «А вдруг там, наверху, нас поняли неправильно, и наши самолеты не долетят? И мы будем вместе, но не здесь, а на небесах. Они ведь там по-своему все решают». Шучу, шучу, не бойся. Все будет хорошо. Я жду тебя через две недели.

Это был их последний поцелуй.

Артур. Полтора года спустя

Но их самолеты долетели.

Только Кошка вдруг куда-то исчезла.

Она не ответила на первое СМС Артура.

Не ответила на второе, третье, четвертое, двадцатое.

Она не отвечала на его звонки.

Потом он написал ей:

«Пропала Кошка, белой масти. Пушистая. Особые приметы: мягкие лапки, сладко потягивается, всегда держит хвост трубой. Если встретите ее, передайте, что ее очень-очень любят. Ждут и волнуются».

Его телефон сказал: «КОШКА. Ожидает».

Потом он сказал: «КОШКА. Не доставлено».

С тех пор он говорил одно и то же.

Кошка сменила номер.

Артур не знал, что делать. «Лететь в Кембридж? Искать лабораторию? Идти на запах пиццы?» Все не то. И не так. Он просто ждал. Точнее, не просто ждал.

С тех пор прошло полтора года.

Самым прозаичным пасмурным сентябрьским вечером Артур, как обычно, вернулся с работы домой. Как обычно, одна из дочек радостно бросилась на пороге ему на шею. Как обычно, вторая поприветствовала его из своей комнаты. Она всегда занята делом. Его так и не ставшая бывшей жена разогрела ужин. Дежурно спросила:

– Как процесс?

– Вялотекуще.

– Вон на столе возьми шприц с прививкой. Сегодня приходила наш семейный врач. Какой-то ужасный грипп будет в этом году. Девочкам я уже уколола.

А теперь – смотрите.

Вот в ванной комнате, запертой изнутри, на унитазе сидит одетый человек.

Черные брюки и белая рубашка. Левый рукав закатан до плеча.

В правой руке он держит одноразовый шприц оранжевого цвета.

Там только что была прозрачная жидкость.

На шприце по-английски написан состав вакцины и ее название:

Koshka.

Этот человек, закусив губу, рыдает.

Самые красивые глаза – глаза, полные слез.

Он смотрит прямо перед собой. На белоснежный кафель.

Из-за слез ему не видно ровных полос между кафельными плитами.

И ему чудится снежный склон впереди. И у этого склона нет конца и границ. И человек представляет себя вечным лыжником, который скользит по нему вот уже много лет без остановки и отдыха.

Человеку холодно. Его лихорадит.

Он слышит из-за двери:

– Папа, папа, ты в порядке?

Я не знаю, почему так случилось. Мне это неведомо. Я уверен, что законы Вселенной работают безупречно. И нет никаких сомнений, что да, действительно, если двое или трое просят Его – Он не отказывает. Быть может, Кошка не молилась тогда среди роз вместе с Артуром? А может быть, она просила о чем-то совсем другом?

Да, наверное, надо сказать, кто я.

Не буду кокетничать и говорить, что я – Автор или там Ангел. Нет.

Я как раз то, что притаилось между ребер Артура.

Его Душа.

Сейчас ему не просто.

Но Koshka уже растворяется в нем, соединяясь с каждой его хромосомой.

И он выучит этот урок.

И примет свое одиночество.

Я за ним присмотрю.

Да, и еще. По поводу того, слышны ли наши просьбы там, наверху? Вот уже несколько месяцев, как дела у баварского риелтора Ларса Штубница пошли в гору. Он вдруг, безо всяких причин, вылез из затянувшейся депрессии. Стал следить за своим поместьем. Купил абонемент в спортзал. Встретил необычную девушку по имени Кристен, влюбился. Сейчас они готовятся к помолвке, хотят успеть до рождения малыша.

Твоя первая рыбалка

Наконец-то через два часа наша машина выбралась из полей и пыльных проселочных дорог и оседлала более-менее асфальтированную трассу. Водитель Сергей, который взял нас с сыном пассажирами в Москву, уже успел рассказать о своем бизнесе, былых потерях и новых планах. Я открыл ему пару нехитрых тайн телевидения.

Историями нельзя разбрасываться. Их нужно выдавать дозированно и бережно, чтобы хватило на весь путь. По большому счету вся твоя жизнь, даже с маловажными деталями, уложится по времени минут в сорок рассказа. А нас впереди ожидали долгих двенадцать часов в дороге, из которых четыре последних – в ночи.

Роби вздремнул у меня на коленях, мы с Сергеем завели долгий и безнадежный разговор о музыке, а машина проносилась мимо частых деревянных мгновенных прилавков с надписью «Рыба». И людей, продававших эту самую рыбу. На каждые пять таких мини-рынков попадался один с надписью «Мед». Или «Волжский мед». Еще реже, рядом с подозрительными заправками, встречались одноэтажные каменные сооружения почти без окон, похожие на африканские больницы, какие я видел в Уганде. На них краской старательно, но все равно коряво было написано: «Мотель». Каждый раз, завидев такую надпись, я мысленно рефлексировал: «Не приведи господь когда-либо здесь заночевать».

Мы с сыном возвращаемся с рыбалки. Вообще-то рыбалка – это моя территория и мое время. Вот уже четвертый год на одну неделю я сбегаю на нее, чтобы стать «недоступным абонентом». Старые и новые знакомые, хорошие люди, человек двести примерно, обязательно в конце августа выбираются за восемьсот километров от дома. В этот раз я решил взять сына с собой.

Роби пять с половиной лет. Он впервые ночевал несколько дней подряд в палатке, забравшись, как шелкопряд, в спальный мешок. А по вечерам с фонариком в руке слушал мои истории и рассказывал свои. Все это время он делал абсолютно все, что хотел. Ел, когда чувствовал голод, засыпал, когда валился с ног после приключений с другими детьми. Такое количество сверстников, таких же свободных и вольноотпущенных родителями, как и он сам, парень видел впервые. Я все это время деликатно наблюдал за ним со стороны. Не вмешивался. Только смотрел упоительное кино: твой ребенок взрослеет каждую секунду.

Мы проезжаем мимо полей подсолнухов. Неземная красота. Точнее, как раз именно земная. Боги балуют нас. Вся вечность и сиюминутность перед нами. И где-то вдали впереди сливаются два цвета: небесно-голубой и радостно-желтый.

Я попросил Сергея остановить. Мы вышли.

– Посмотри, сын. Это маленькие солнца. Посмотри, как это дивно!

– Пап, но ты же мне уже показывал поля подсолнухов сегодня.

Да, да. Конечно, показывал. Красивейшие поля с налитыми цветами.

Я порой не понимаю вот этого. Я знаю, что мир прекрасен и реален, если смотреть на него детскими глазами. Осознаю это, когда мы лежим в палатке и к нам через маленькую-маленькую щелочку залазит непрошеный муравей. Ты помещаешь его в центр светового круга с помощью фонарика. Для меня этот муравей – один из миллиарда. Для тебя – вполне одушевленное существо со своими планами и целями:

– Пап, а как он нашел дорогу к нам? Знаю, он хочет исследовать, как мы здесь живем. Давай дадим ему имя.

А сейчас вот эти подсолнухи. Наверное, ты увидишь их позже.

Мы мчимся дальше. Я стараюсь не заснуть из солидарности с водителем.

У Сергея звонит телефон:

– Алло. Да. Как? Нет. Ладно. Я еду. Еще в Балаково. Я сам ей позвоню. Спасибо. До свиданья.

Мы молчим. Я глажу сыну волосы. Через несколько минут Сергей говорит:

– У меня сейчас умер отец.

Я сижу на заднем сиденье и пытаюсь поймать его взгляд в зеркале. Он смотрит на дорогу. Что мне сказать ему, малознакомому человеку? О земле пухом. О царствии небесном. О том, что там большинство. Я и говорю все это. Сергей – мужчина. Если он и обливается слезами, то где-то там, внутри себя, топит в них свое сердце.

А Роби, оказывается, не спал. На заправочной станции, куда мы вышли размяться, он попросился на руки и, глядя мне в глаза, серьезно спросил:

– Папа, ты ведь не умрешь?

Мне было примерно столько же, сколько и ему сейчас, когда я осознал, что есть смерть. Когда я вдруг понял, что уйдут сначала бабушка и дедушка, потом папа и мама, а потом сестренка. А самое главное: потом ведь не станет и меня! То есть вообще! Я вот не смогу, как сейчас, смотреть из окна во двор. Не увижу, как там грузчики кафе «Снежинка» вынимают большие патроны с вкуснейшим мороженым. Как облизывается кот в нашем палисаднике. Не увижу и не услышу больше ничего и никогда.

Родители не успокоили. Они рассказывали что-то о неизбежности и судьбе.

Это пугало еще больше.

Спасла ситуацию бабушка, вспомнив народную мудрость (она же бабушка):

– Двум смертям не бывать, а одной не миновать.

Фраза была непонятной, но успокаивающей. Наверное, из-за двух предлогов «не». И если «не бывать» я понял, то «не миновать» мне показалось тоже чем-то нейтральным. Есть в русском языке слова, которые на слух звучат очень красиво и мягко, а означают совсем не то, что кажется. Слово «телятина», например.

Сергей уверенно держит скорость сто пятьдесят.

Малышу что-то нездоровится. Лоб слишком теплый. Его клонит в сон. Он не хочет слушать истории. Просит пить. Укладываю его на заднем сиденье. Накрываю курткой. А может, просто перевозбудился? За эту неделю у него случилось столько событий и эмоций, сколько не было еще за всю его жизнь.

Вот маленькая ручка держит ящерицу. Как и папы всей земли, я объясняю, что если потянуть ее за хвост, она его отбросит.

Рыба с тебя ростом. Давай заглянем ей под жабры. Видишь эти полоски? Значит, этот лещ – мальчик, мужчина…

Подсекай!.. Отлично, малыш. Получится в другой раз.

Соседний лагерь устроил дискотеку-карнавал.

Твой первый карнавал. Как будто ты в сказке.

И для тебя ряженые на самом деле – настоящие. Эта тетя – настоящая русалка. Этот дядя – действительно ковбой, этот – врач, этот – повар, а этот, страшный, – всамделишный скелет. Ты не оценишь иронии и не поймешь сейчас, что только дядя Абдулла в татарской шапочке и с красным носом не переодевался. Он такой и есть.

Здесь у тебя появляются взрослые друзья. Папины, но теперь уже и твои.

И тетя Ира, которая учит готовить тебя суши.

И грузин дядя Гия со своими друзьями-армянами, которые называют тебя Робик-джан.

– Папа, ты иди, погуляй. Я пообщаюсь с твоими друзьями.

Хитрые подмигивания ребят:

– Иди, иди, мы присмотрим.

Мы продолжаем путь. Нас останавливает гаишник. Превышение скорости. Просит пятьсот рублей. Даем. Берет деньги. Отпускает.

Через двадцать минут – еще один. Такой же, только толще и неприятней. Этот – актер. От скуки издевается. «Вы что, предлагаете взятку должностному лицу?» В конечном итоге соглашается на тысячу. Берет ее с неприязнью, всем своим видом показывая, какие же мы ничтожества.

Через несколько километров – уже двое. Синхронно поднимают жезлы. Останавливаемся. Чем дальше гаишники расставлены по трассе, тем они неприятнее.

Это как в сказках о дремучем лесе: чем больше ты углубляешься в чащу, тем страшнее становятся персонажи. И вполне приемлемых старичков-лесовичков в грибных шляпах сменяют кикиморы болотные и трехголовые волки.

Здесь по полной программе. Ремни безопасности, аптечка, не включенные фары, сверка номеров.

Сергей вышел. Разговаривает перед машиной с главным.

Очень спешим. Умер отец. Ребенок болен.

В ответ он слышит, что одним евреем стало меньше.

А если пацан сдохнет, то скоро станет и двумя.

Все происходит моментально.

Молниеносное движение Сергея, и гаишник складывается пополам.

Я сижу на переднем сиденье. Окно открыто. Прекрасно слышу и вижу всю сцену. Как суфлер в ракушке. Оборачиваюсь. Роби спит сзади. Вытянулся. Куртка сползла. Надо подоткнуть.

К Сергею бежит второй милиционер, его рука копошится в кобуре. Когда он пробегает мимо, уже снимая пистолет с предохранителя, я распахиваю дверь, сшибая его с ног. Он картинно падает, пистолет, успев выстрелить в облако, отлетает в сторону. Облако – причудливое. Похожее на земной шар. Я почему-то успеваю это отметить.

Все это мысленно. На самом деле я сижу, сжав зубы и вцепившись в ручку двери. Я окаменел. Я не помогу Сергею. Я больше никогда и ни с кем не скрещу шпаги. Я дал обет. И, знаю, сейчас Вселенная меня проверяет – насколько я тверд.

За меня все это делает водитель. Догадываюсь, где он служил. Он ныряет под второго гаишника. Бодает его, валит на асфальт. Скрепляет парней их же наручниками. Отбрасывает рации. Прыгает в машину. Врубает скорость. Все заняло секунды. На трассе – никого. Роби не проснулся. Бровки хмурятся. Тревожный сон.

Наверное, когда-нибудь, и скорее всего, совсем скоро, малыш, ты мне будешь задавать другие вопросы.

Не такие, как сейчас: «Почему дом называется домом?»

И, наверное, мне будет проще на них ответить. А может быть, и не проще.

Я расскажу тебе сам, или ты прочтешь об этом в старых газетных вырезках, найденных среди моих дипломов, наград и призов, собранных бабушкой, и спросишь:

– Папа, ты двадцать дней сидел в тюрьме? Почему, папа?

– Потому что этот человек оскорбил твою маму. И оскорбил твою страну, сынок.

Это сейчас у меня готов ответ. И ответ честный. Но он подразумевает, что и тебе всегда надо делать так же. Защищать честь родных. И помнить корни.

Но ведь я не хочу этого! Я не хочу, чтобы ты рисковал собой.

Я хочу, чтобы ты был мудрее меня. И в подобной ситуации подставил бы вторую щеку.

Ты – моя ахиллесова пята, сын. С твоим рождением я стал уязвим.

Сергей мчит. Мчит и молчит. Думаем об одном и том же. В голову лезут официальные фразы: «Нападение на пост ГАИ». Сейчас он похож на Дон Кихота. Спешит навстречу ветряным мельницам. Во имя отца.

Встречные машины мигают – внимание, впереди стоят с радаром. Стараюсь отвлечься. Вспоминаю разговоры на рыбалке.

– Папа, я влюбился.

– В кого же?

– В эту девочку, которая рисует. Которая со стрекозой. Ну, ту, которая стоит на руках.

– Знаешь, я тоже в нее немного влюблен.

– И что же нам делать, папа?

– А сам-то как думаешь?

– Мы оба женимся на ней. (Мой щедрый сын.)

– Знаешь, малыш, эта девочка слишком взрослая для тебя.

– А для тебя?

– А для меня слишком юная.

– А как это: «немного влюблен»?

Спрятался в палатке. Пишет письмо: «Моио серце розбито. Я тибя лубл. ю. Роби». И пририсовано сердце, пронзенное стрелой. Откуда это? Где он это видел? Сейчас нужно быть особенно осторожным. Бережно отнестись к пробудившемуся первому чувству.

Про себя, стыдясь, радостно отмечаю: «Не гей».

Интересно, о чем ты будешь думать, когда найдешь время рассмотреть мои фотографии. Тебе будет четырнадцать лет? Двадцать? Буду ли я рядом, чтобы прокомментировать их тебе?

Вот папа – коротко стриженный солдат на присяге. Держит автомат. Так же неуверенно, но цепко, как ты сейчас свой, игрушечный.

С гитарой и друзьями. Папа, оказывается, поет? Почему он не поет сейчас?

Вот папа с красными волосами. И на велосипеде. Это вообще странно.

А вот с девушкой кормит голубей на площади Сан-Марко. Красоту девушки, уверен, ты отметишь. Только подумаешь: «Что за нелепую одежду носили в то время».

А потом будут фотографии, сделанные, когда уже ты появился на нашей планете.

С мамой. Моем тебя в маленьком корытце. Ты еще и еще раз задашь себе вопрос: почему они не смогли жить вместе? И вновь достанешь из подсознания ее и мой, в общем-то, один и тот же ответ.

Папа – дайвер. Пока он надевает резиновый костюм, ты, любопытный, успеваешь подышать из баллона. Фотоаппарат фиксирует это. (А вечером я с удовольствием подглядываю в ванную, как ты в маске, сделанной из прозрачной мыльницы, смотришь на белое дно: «как папа».)

А вот отец стоит с кем-то лысым. Улыбаются. Знакомое лицо. Как его звали? Да, Брюс Уиллис, был такой актер.

Папа и мама на пляже. Смотрят в разные стороны. Ты, маленький, посередине, улыбаешься прямо в камеру неизвестному фотографу. В море холодно, видно на заднем плане, что никто не купается.

Впереди действительно милиционеры.

Проезжаем, снизив скорость.

Они внимательно вглядываются в наши лица.

Опять смотрю в зеркало водителя, чтобы увидеть реакцию Сергея.

Он что-то шепчет. Похоже, молится.

Пронесло.

– Наверное, еще не успели передать, – произносит он свои первые после происшествия слова. – Или рации не работают так далеко. А может, и не передадут вообще. Потому что засмеют ребята из других отделений. Извини, пожалуйста.

Скорее он успокаивает себя, чем обращается ко мне. Голова Роби на моих коленях. Спит и улыбается. Наверное, повстречал во сне Человека-паука. Я шепчу тебе:

– Малыш, у нас впереди столько всего интересного, важного. Мне так много нужно тебе успеть дать. Послушать. Показать. Попробовать. Я буду рядом с тобой. Но не всегда. Знаю, что когда тебе исполнится пятнадцать, ты потихонечку пойдешь от меня своей дорогой. Но я хочу успеть показать тебе неземной свет прожектора поезда, разрезающий ночную тьму.

Хочу, чтобы мы сидели в лесу и любовались этим дивным светом. И дымом из трубы, обволакивающим луну.

Хочу, чтобы маленькие колибри доверчиво садились тебе на открытую ладонь в теплом городе Пасадена.

Чтобы ты чувствовал вибрацию этого крошечного прекрасного тельца и задумался о том, как причудливо мироздание.

Чтобы ты ощутил вкус дымного чая звездной ночью, сидя в пластмассовом кресле и слушая шум прибоя.

Чтобы теплые волны гладили твои ноги.

Чтобы ты расправил плечи, когда ребята в перерыве в раздевалке похлопают тебя по спине, потому что ты забил важный для команды гол.

Чтобы ты хоть раз попробовал эту невероятную марсельскую рыбную похлебку с сыром в ресторанчике дядюшки Жиля. (Ты уже бывал там в три года. И тогда тебе не понравилось. Ты выплевывал ее на слюнявчик. Найди ее. Попробуй! Ты обрадуешься. Это как с подсолнухами. 26, Rue de Potou, Marsielle.)

Хочу, чтобы, когда тебе предложат твою первую сигарету с марихуаной – а тебе ее предложат, – хочу, чтобы тебе не понравилось. Раз и навсегда.

Чтобы ты порезал руку и смешал свою кровь с кровью лучшего друга, назвав его братом.

Чтобы ты хоть раз танцевал под дождем на палубе плывущего корабля.

Чтобы когда-нибудь, в Камбодже, ты поднялся на самую высокую гору и провел ночь в заброшенном монастыре. А утром у алтаря увидел много-много выложенных камнями слов на разных языках. Чтобы ты обнаружил среди них слово «ЛЮБОВЬ» и знал, что его оставил здесь твой отец.

А когда ты услышишь другое слово: «ПРОЩАЙ» от любимого человека, хочу, чтобы тебе было больно. Но чтобы ты не заплакал.

И еще. Послушай, пожалуйста, первый альбом певицы Земфиры. Найди его в какой-нибудь лавке старья или, я не знаю – скачай, что ли, и вслушайся в ее песни. Я не смогу тебе так рассказать о женщинах, как она.

А вот теперь у нас действительно серьезные проблемы. Уже смеркается. Сергей включил фары. И вот они высвечивают дорогу. Она впереди перекрыта. Милицейская машина стоит перпендикулярно и блокирует путь. Сирены не слышно. Но от этого еще хуже. Синий цвет с периодичностью в шесть секунд слепит глаза.

Лампа для прогревания гланд.

Ночной свет в пионерском лагере.

Убогое освещение в холодной казарме.

Тихо. Сейчас прозвучит приговор.

Роби проснулся и с любопытством смотрит в окно.

Я обнимаю его. Зачем-то говорю, что все будет хорошо.

Милиционер наклоняется к окну водителя.

Отдает честь и просит документы.

Возле машины еще двое с автоматами.

– Извините, пожалуйста, что пользуемся служебным положением. У вас номера столичные. Если вы в Москву, захватите попутчицу?

Только сейчас за спинами милиционеров мы разглядели улыбающуюся женщину с большой сумкой.

Лидия Ивановна, ветеринар, рассказывает о теленке, которого сбил «жигуленок». Самый внимательный ее слушатель – Роби. Он выясняет подробности. С какой скоростью ехала машина? Почему теленок гулял на дороге? Сколько ему было лет? Совсем стемнело, но Сергей все равно едет очень быстро. Пристраивается к какой-нибудь большой машине, чуть сзади и левее, и, как только позволяет свободная встречная полоса, идет на обгон.

– Как же ты похож на папу! – Лидия Ивановна гладит малыша.

Он предлагает ей в ответ пластмассового солдатика.

Сейчас, с солдатиками по крайней мере, все честно. Есть наши и есть враги. Индейцы и ковбои. Богатыри и крестоносцы. В моем детстве был только набор конников-буденновцев. И еще конников-чапаевцев. А белогвардейцев или хотя бы солдат Антанты не производили. Моим солдатам не с кем было воевать. Своим приходилось рубиться со своими.

Мы въезжаем в город. Москва купает нас в ночных огнях.

Я даю Сергею диск Рахманинова. Под нежнейшие звуки пианино плавно въезжаем на Тверскую. Роби уже совсем сдружился с нашим ветеринаром:

– А выходи за папу замуж.

Лидия Ивановна тактично молчит.

Наш город не спит. Он готовится к завтрашнему юбилею. Возле памятника Юрию Долгорукому репетиция. Люди в национальных одеждах приседают и хлопают по команде режиссера, стоящего на сцене. Мы не слышим, что он говорит. Мы убаюканы музыкой. Нежная мелодия и синхронно приседающие люди за окном. И мы. Мы счастливо улыбаемся этой странной проплывающей мимо картине.

Сворачиваем у Охотного Ряда налево и проезжаем Кремль. Тысячи раз мы видели его. В тысячу первый он особенно прекрасен.

И вдруг слева от машины, глядя в окно, я замечаю всадников. Богатырей. Сам завороженный, я не сразу успеваю отреагировать и только несколько секунд спустя кричу:

– Роби, смотри, Роби, богатыри! Смотрите!

Улица. Наша внезапно ставшая маленькой одинокая машинка. И десятки конников вокруг. За окном, наверное, прохладно и ветер. Из ноздрей лошадей валит пар. Плащи всадников, что скачут вровень с нами, развеваются алыми волнами. В рекламных отсветах блестят их ножны и шпоры. Их лица серьезны. Их лица приветливы.

Мы соблюдаем правила движения, и всю нашу процессию останавливает красный свет светофора перед Лубянской площадью. Богатыри окружают нас. Они впереди машины, позади, справа и слева.

Главный из всадников, поправив кольчугу, склоняется с лошади и заглядывает к нам в окно. Он улыбается нашей компании и машет рукой. Мы смеемся и машем в ответ.

И Рахманинов.

Впервые за долгую-долгую неделю мы укладываемся спать дома, на мягком матрасе.

Двери балкона распахнуты, и мы слышим звуки ночного города. Города, который еще нужно уметь любить. Города, у которого завтра день рождения. Где-то вдали еще слышен перестук лошадиных копыт наших друзей-богатырей. Мы теплее укутываемся в одеяла, потому что на улице действительно ветер. И он приносит в нашу постель запахи осени. Она, эта осень, будет мудрой и спокойной. Я знаю, нам всем надо чуть-чуть передохнуть. Не будет взрывов и катастроф, не будет роспусков парламентов и импичмента. Не будет цунами и землетрясений. Нам всем нужно передохнуть, а потом уже серьезно поработать. Сквозь дрему я слышу:

– Папа, а в будущем году мы поедем на рыбалку?

– Поедем, обязательно. Если будешь учить английский. А сейчас спи, мой сын.

Сейчас, когда мой палец умещается в твоей ладони, я планирую твои дни и ночи.

Пройдет немного времени, и наши руки будут одинаково сильными.

Тогда я вложу в твои свою шпагу, сын. И знаешь что? Я на самом деле не хочу, чтобы ты подставлял щеку. Другую щеку. Слышишь? Не давай в обиду любимых.

Слышишь? Я, может быть, тебе больше никогда этого не повторю.

Пройдет много времени. На моей руке появятся пятна.

Но я успею ею благословить тебя на прощание.

Когда ты родился. Это невозможно объяснить. Я столько раз слышал о чувствах родителей. Никакие слова не выражают сути. Как же это сказать?

Мы все эгоисты.

Мы приходим на эту землю и очень любим себя.

Мы лечим себя, когда заболеем.

Причесываем, одеваем себя, чтобы выглядеть красивее.

Мы смотрим в зеркало гораздо чаще, чем в глаза людей.

Мы оправдываем себя, когда неправы.

И жалеем, когда правы.

Мы любим людей и готовы сделать для них многое.

Очень многое.

Но Мы для Них. Сделать. Понимаешь?

А когда родился ты. В тот самый миг, когда я перерезал этот маленький шланг, который соединял с мамой тебя, маленького космонавтика, вышедшего в открытый космос, я это понял.

Понял, что вот сейчас появился человек, который Главнее меня.

Важнее меня.

– Папа, ты ведь не умрешь?

– Нет, сын, я не умру. Разве только за тебя.

Когда дрейфуют материки

Так ты, смотрю, любишь морские рассказы? Про офицеров-пьяниц и смекалистых морячков? Про веселый, лихой и быстрый секс в самоволках и о том, «как мы уделали пехоту»? Послушай-ка тогда еще один, дружище. Нет, сейчас моя очередь покупать виски. Моя, я настаиваю. Неужели ты думаешь, что я из тех «карасей», которые травят байки за выпивку? Спасибо, что не считаешь меня дешевкой. Гришковца, говоришь, смотрел, как он съел собаку? Правильно. Дельный спектакль. Мужик со знанием рассказывает. Только, пойми, он прибрежный матрос. Прибрежный. Что это значит? А ты серьгу в его левом ухе видел? Правильно – не видел. Потому что нету там серьги никакой. И быть не может.

Серьгу матрос может надеть только когда перейдет экватор, понял? По воде или под водой – неважно. Главное пересечь экватор. Так что, если встретишь мужика с серьгой и поймешь, что он не из нежных, знай: моряк. Из наших. Бывал в дальнем походе. А вот, на-ка, посмотри браслет, прочти, что там написано? Это латынь, дурень. Dum spiro spero. В переводе означает: «Пока дышу – надеюсь». У каждого водолаза такой есть. У приличного водолаза, я имею в виду. А браслет этот сделан из врачебной ложки, какой тебе доктор горло твое ангинное смотрит. Чего глаза таращишь? Да я сейчас себе любой браслет позволить могу, хоть из белого золота, хоть из платины, только понты все это, понимаешь? А это – память. Водолаз же знаешь как от воздуха зависим? У него главный орган – легкие. Ну и что, что курю. А ты своего «моржа» только с женой, что ли, эксплуатируешь? А я тебе скажу. Есть такое понятие: «танцующий водолаз». Красиво, правда? Так называют тех, кто умер на глубине от переизбытка азота. Частое дело. Выплеск азота – и человек как пьяный, вот как мы с тобой будем через час, только веселее намного. Веселится он на дне, радость у него появляется невероятная. Вот он и танцует, смеется. А потом чаще всего шланг свой с воздухом перерезает, чтобы рыбам дать подышать. Я многих таких ребят видел. Когда их доставали. И знаешь что? Более счастливых мертвецов я и не встречал никогда. Они как ангелы морские. Твои блаженные, думаю, так выглядят, когда примкнут к большинству.

Я много, парень, давал в жизни клятв и обещаний разных, присягу читал с автоматом. Но строго блюду только одно: третий тост за тех, кто в море. Это свято. Может, я сижу сейчас с тобой, живой и здоровый, только потому, что другие моряки тоже где-то поднимают бокалы за тех, кто в море, понял? Так что давай, пьем. И не морщись ты, как будто пьешь забортную воду из плафона, а не священный напиток, пшеничное наследие друидов. Давай-ка еще по одной, кстати.

Я тебе вот про эту зажигалку сегодня расскажу. На, возьми, подержи ее. Да по-мужски возьми, уверенно. Это же Zippo, знаменитая фирма, для летчиков делает зажигалки, для мотоциклистов, для ковбоев, наверное, делали еще. Ты вес ее ощути. Крышкой щелкни. Слышишь? У них даже вот этот звук запатентован. Пожизненная гарантия. Вещь.

Я ее купил у одного моремана три года назад. Боцмана американского. В Амстердаме дело было. Я там в командировке уже как месяц висел. Ты вообще в курсе, что я после флота в бизнес пошел? Когда страна развалилась на хрен, каждый и пошел чем-то заниматься, в общем, кто во что горазд. Да только не у всех получилось, скажу я тебе. Но ладно, это неоднозначная тема, грузить нашу корму мы ею сейчас не будем. Потом, когда будет другое настроение. Не игривое. Так вот, в Голландии я уже месяц как на одном заводе документы отправные выправлял. Город к тому времени освоил, как родной. И квартал красных фонарей этот знаменитый. Лесю, бухгалтера моего, знаешь? Хохлушка эта, ну? Оттуда привез. Девка хорошая. Смотрю – наша, а собой торгует. Поговорил – человек хороший. Че улыбаешься? Ты про многих людей можешь сказать: «Хороший человек»? То-то. Хорошие – они на вес золота.

Но не об этом речь. Ну, Ван Гога посмотрел. Дурь я эту не курю почти, меня от нее про кольца Сатурна почему-то всегда думать тянет. Так что все свободное время я в портовых кабачках и проводил. Море зовет, понимаешь? Если человек в море однажды побывал, он без него жить потом не сможет. Хоть раз в год, а вернуться надо. Хоть воздухом курортным подышать. А Голландия, надо сказать, великая морская держава. С историей будь-будь. Хранят они традиции. А у нас? Якорь поставили у входа – типа знайте, это морское училище. Так вот, зашел в эти дни в городской порт американский военный фрегат UB-97. Именно зашел. Корабли – они ходят, дружище. А плавает по воде сам знаешь что. Ну, какие-то совместные натовские учения у них.

И по вечерам морячков отпускали в город. В те дни в городе Амстердаме этих белых шапочек американских матросов было чуть ли не больше желтых подсолнухов вангоговских, которые там на всех плакатах его музей рекламируют. Моряки ходят по городу. С девушками в обнимку. Пиво пьют. А я смотрю на них и радуюсь, несмотря на то что это мои бывшие потенциальные и тактические враги, понимаешь? Как будто я сам с ними на побывке, как будто не гражданский. И вот в пабе одном сижу. «Лобстер» называется. А за соседним столиком матросня выпивает, и главный среди них негр такой огромный, что твой диджей Карл Кокс. Что зенки вылупил свои полнолунные, думал, я имен таких не знаю? Чудак. Это вы поколение Икс. А мое поколение Икс Икс Эл. То есть объемней и шире. Потому как повидали больше, в двух странах пожили, не выезжая ни из одной, а кое-кто еще и повоевать успел. Да не пугайся, не про себя говорю.

Так вот смотрю – этот Карл Кокс водоплавающий у них за столиком за главного, я по лычкам определил, глазами-эхолотами своими вокруг вращает, пеленгует. А они у него белые-белые, черным цветом оттеняемые, огромными кажутся, как у тружеников Кузбасса или пиратов Карибского моря. Осмотрел он все пространство, на мне взгляд остановил и улыбнулся так, подмигнув. Ну, за мной не заржавеет, ты знаешь, я ему бокалом с виски так в ответ, типа комплимент, и про себя как бы: «И твое здоровье, маслопуп. Семь футов тебе». Время ровно полдевятого было. В Голландии ты всегда знаешь, сколько времени. У них постановление такое вышло в семьдесят восьмом году: в каждом баре и особенно в кафешопе часы должны висеть на самом видном месте. Круглые и большие, что твоя голова.

Ну, встал этот маслопуп, дядюшка Том, подошел к моему столику, попросил разрешения присесть. Здоровый бык, мяса много, а сильный при этом, спина прямая, походка уверенная, ну прямо плакат ходячий: «Даешь физкультуру в рядах ВМС США».

Я ему: «Ситдаун, Кэп». И пальцы поднимаю: «Еще две порции». Кстати: «Еще две порции». Он мне: «Девушки у вас уж больно красивые». «Не у нас, а у них, я – из России, а девушки их прекрасны, спору нет, – говорю я ему, – да только все на одно лицо. Пусть красивое лицо, но одно на всех, понимаешь? И имена у них какие-то мужиковатые: Кирстен, Гретхен. Что по мне, так изюминки в них нет. Изюминки. Литтл грейп, понимаешь?» Этот Мартин Лютер Кинг, похоже, так и не догнал, зачем у девушки должен быть «литтл грейп», нету у них, видимо, в языке такой идиомы, но тему развивать не стал. А предложил мне купить у него зажигалку вот эту. За десять евро. Знаешь, что такое суточные, которые тебе дают, когда ты идешь на берег? Думаю, сумма во всех флотах одинаковая – прожиточный минимум комара или модели, у которой на обед листик сельдерея.

Я бы деньги ему и так дал, как моряк – моряку, но зажигалка уж больно настоящая. Ты посмотри: это гравировка фрегата. Zippo обслуживает Военно-морской флот США, делает лимитированным тиражом зажигалки для каждого корабля, так что это не Харлей-Дэвидсон какой-нибудь, а раритет. Вот только с названиями у них, конечно, туго. Ну что это: UB-97? Вот спроси его, Джима (его, кстати, выяснилось, Джимом зовут): «Ты где провел свою сознательную юность, Джим?» А он тебе в ответ: «На UB-97».

А теперь спроси о том же меня. А я тебе отвечу: «На легендарном гвардейском крейсере “Красный Кавказ”». Чувствуешь разницу? Не безликие цифры у наших кораблей, а имена собственные. Или прилагательные, как у эсминцев: «Проворный», «Настойчивый», «Хитрый». Хотя лично я «Хитрый» переименовал бы в «Хитрожопый» из-за капитана Собко, который там командиром был…

Ну, в общем, дал я ему двадцатку. И еще обмыть предложил сделку. Довольный сижу: и моряку помог, и вещь важную приобрел. Джим тоже радостный сидит, деньги выручил, каких и не ожидал. Я ему рассказал, что тоже флотский, что еще недавно служил на краснознаменном Черноморском флоте. Он мне – о том, что командой верховодит вот уже пять лет, поскольку боцман. Рассказывал, что только что из Персидского залива. Что их фрегат участвовал в операции «Буря в пустыне». Первая персидская, если помнишь. Что вот сейчас отдых у них в дружественной стране. Реальный мужик, в общем. Так и говорили мы с ним часа два.

Краем глаза смотрю, его ребята уже местных Гертруд тискают, пивом заливаются, а Джим все со мной трет. И правильно, когда двум морякам есть о чем поговорить, ничто не важно. Вот скажи мне, что тебе днем светит? Правильно, солнце, а ночью – луна. А у моряков есть еще два светила – зеленые и красные огни на мачтах. И вот эти огни порой важнее всего, ты молишься на них, потому что в них твое спасение. Ты думаешь, что-то изменилось за все эти века, что прошли со времен галер? Я тебя умоляю. Море – это по-прежнему суровая, а для таких непонимающих, как ты, дружище, еще и вражеская стихия. На море то же самое, что и на суше, только с той разницей, что с борта видно все немного ясней. И мало ты встретишь моряков, кто проживает эту жизнь в погоне за дорогими женщинами или новыми «Лексусами».

Там все честно, без всех этих мерехлюндий. Если счастье, то счастье. Если хорошо, то хорошо, без «но». А если подлость, то она подлость и есть. Я нигде больше не встречал такого мерзкого использования животных, как на флоте. Ты вот думаешь: пограничник и его пес Алый прям друзья навек и вместе радостно стоят на страже родины? Ага. Ты сюда послушай, я тебе лучше всякого канала «Дискавери» расскажу.

Про боевых дельфинов слышал? С ними специальные люди работают, дрессировщики, не чета твоему дедушке Дурову на пару с Куклачевым. Дельфину на нос крепится титановый намордник, острый, как язык у писателя Уайльда. Или, чтоб тебе понятней было, как самурайский меч. Такой острый, что пробивает дно шлюпки с одного удара. А про боевых пловцов слышал? Эти ребята стоят батальона. Потому как могут подплыть вдвоем незаметно и поставить мины на вражеский корабль. И двое, таким образом, могут уничтожить тысячу человек. Плюс боевую единицу. И знаешь, как с ними бороться можно? С помощью других боевых пловцов, которые вставляют свои загубники и патрулируют акваторию по два часа, осматривая днища своих кораблей. Вахту несут. А когда вода холодная, боевых флипперов выпускают. Вот они и плавают, остроносые, а как аквалангиста увидят – инстинкту своему подчиняются. Они же друзья человека, вот и выталкивают его носом на поверхность, пропарывая ему живот. Хотя искренне думают, что спасают. А ты говоришь: цинизм.

У меня по первому году службы наряды были – чистить дельфиньи вольеры в Севастопольском равелине. Рыбой их кормлю, себе и ребятам тоже пару рыбешек из дельфиньего обеда под тельняшкой шхерю, а сам думаю: «Человек – это звучит гордо, бл***». А в глазах у них слезы, веришь – нет? И у меня тоже. Так и плакали вместе под крымским солнцем.

А у Джима у этого в Америке морских котиков вместо дельфинов используют.

Ладно, продолжу. Короче, Джим поднабрался уже и говорит: «Хочу тост сказать. Выпить за нас с тобой». Взяли мы бокалы в руки. Джим встал. Я тоже. Чувствую, что-то важное будет говорить, от сердца. Надо уважить.

– Какая интересная жизнь, – говорит Джим. – Вот еще несколько лет назад мы с тобой были врагами. Смотрели друг на друга в перископы. И в случае чего, не дрогнув ни на секунду, стали бы друг в друга стрелять, пускать торпеды и сбрасывать бомбы.

– Верно говоришь.

– А теперь вот мы с тобой спокойно сидим и выпиваем. И нам – хорошо. И в этом есть правда. Похоже, старина, мир все-таки меняется. И меняется в лучшую сторону. Я хочу за это выпить.

Мы чокнулись, выпили, довольные друг другом и вообще дивным вечером. А Джим продолжает:

– И все бы хорошо, если бы не два ублюдка, которые мешают нам жить.

Смотрю, глаза у него – серьезные, как у докторов в кино, когда они говорят о том, что сделали все, что смогли. Боцман Джим аж побелел весь и стал вроде как не негром, а мулатом. Ну, думаю, напился, сейчас про обидчиков своих рассказывать будет. Про офицеров-сук.

– Кто же они? – спрашиваю.

– Муаммар Каддафи и Саддам Хусейн.

Я аж поперхнулся. Это было очень искренне. Джим действительно считал этих парней злейшими врагами. Мира вообще, Америки во вторую очередь и своими персональными в частности.

И вот тогда, старичок, я вспомнил нашего вечно угашенного замполита Горбухина с его политинформацией об американской военщине. Он сам с собой разговаривал на этих политчасах, понимаешь? Как робот. Вспомнил эти стенгазеты с капиталистом в цилиндре на бомбе. «Флаг Родины», газету нашу про матроса, который метко выстрелил на учениях, про помощь Бангладеш и Гватемале. И руки прочь от Гондураса. И доктор Хайдер голодает. И свободу Леонарду Пелтиеру. Дети! Просто дети! Щенки.

И радость тогда на меня нашла какая-то такая… противоречивая.

Потому что понял я, что хоть и не было у меня на службе именных зажигалок и увольнительных в амстердамские кабачки, а были, кроме прочего, гальюны, которые надо было тупо чистить до рассвета, и листья, которые красили перед приездом адмирала (ты думал, это анекдот?), я при всем при этом остался человеком. Человеком думающим. Живым.

Я потом, спустя время, смотрел новости в новогоднюю ночь, там как раз показывали, как Хусейна вешают. Он же – как Санта-Клаус, только чернобородый. Ну вот, смотрю и думаю: добрый Санта повесил плохого Санту. Добро победило, бл***, Зло. Подарок человечеству на Рождество. И вспомнил я в тот момент о Джиме. Подумал, сидит сейчас в кубрике перед телевизором и радуется. Отличная новость! Верит, что есть справедливость. Ощущает, что жизнь-то у него не зря проходит.

Поздно уже. Мы сейчас с тобой выпьем по последней. За тебя. Потому что ты тоже моряк, только не знаешь пока об этом. Маугли же не знал до поры до времени, что он человек.

Вот мы сидим с тобой, а материки в это время плавают, как листья осенью в Патриаршем пруду. Тектонические плиты дрейфуют. Они разные. Десять очень больших плит, как авианосцы, а остальные поменьше – крейсера. Некоторые тонут, как Атлантида, или раскалываются, как Гондвана или Пангея. На более подвижные корабли раскалываются. И маленькие тральщики – островки. Если ты посмотришь на карту мира в кабинете географии или в Интернете, ты знаешь, что увидишь? Только моментальный снимок Земли, такой, какой она была в одно мгновение своей судьбы. Европа и Северная Америка расходятся со скоростью роста твоих ногтей – два метра за человеческую жизнь. А Британия, представь себе, в отдаленном прошлом просто снялась с якоря и повернулась вокруг собственной оси на сто восемьдесят градусов.

И курс наш уже известен. Архимеды его вычислили. Я в книге одной вычитал, что Атлантический океан будет расширяться, пока не станет больше Тихого. Африка движется к Европе и полностью выдавит Средиземное море. И будут новые горы, которые протянутся от Калькутты до Парижа. А Австралия и Азия, как влюбленные, летят навстречу друг другу, чтобы через миллионы лет стать одним целым.

И вот что я тебе скажу: все мы здесь – на этих континентах – матросы. Работаем, любим, ненавидим, спим в своих квартирах-кубриках или домах-каютах, а в это время плывем. Вот прямо сейчас, в эту минуту, проникнись!

И кто наши капитаны, остается только догадываться.

Я устал. Пойдем спать. Завтра – вахта.

Три маленькие трагедии

1. О невозможности быть любимой

2. О невозможности любить

3. О невозможности

1. О Невозможности быть любимой

Вот картинка, будто из кино.

Красивая девушка слизывает с бокала уже двухсотый грамм подогретого коньяка. Дело происходит в кафе, на стене которого висит большой экран. На этом экране двое мужчин, черный и белый, оба в костюмах, что-то беззвучно обсуждают, глядя на зрителя. Девушка находится как раз между экраном и ее другом, сидящим у барной стойки. И этот ее друг мысленно играет в то, что будто бы прямо сейчас с этими киноребятами они вместе обсуждают Линду с бокалом и любуются ею.

Из коньяка уже на четверть состоит ее кровь. Так говорит она сама, но, конечно, шутит. Выпивает она действительно нечасто, но если очень хочется или необходимо, то обязательно коньяк. Просто холодные коктейли не для нее. Она бережет горло и связки. Линда – певица.

На сегодня ее работа уже все, закончилась. Сопровождаемая овациями и криками «Браво!», она убежала в гримерку. Полежала там с закрытыми глазами десять минут, затем смыла макияж и переоделась. За сегодняшний концерт Линда сменила три платья. Золотое, обтягивающее. Бархатное черное с глубоким вырезом. И то, что в цветах, совсем короткое и даже где-то бесстыдное.

Она – настоящая звезда. Среди мужчин, гулявших на этом корпоративном мероприятии, равнодушных не было. Они ликовали, хлопали, умоляли «еще-еще!» и некрасиво танцевали в своих костюмах. Женщинам певица тоже понравилась. Потому что они не видели в ней конкурентки, совершенно справедливо полагая, что у их мужчин нет ни единого шанса.

Но знаменитость, в журнальном понимании, она только в своем городе.

Там, где ей знаком каждый переулок в центре и где ее узнают и любопытный школьник, и ворчливая старушка.

И это большой город. Из тех, что обязательно упоминают в прогнозах погоды на важных телеканалах.

Но вот именно здесь, в столице, она никому не известна.

Те парни, с экрана, черный и белый, если бы они там были живые и вправду бы разговаривали о ней, наверняка бы решили, что все нормально и ничто не изменилось со времен съемок фильма, и по-прежнему в пятницу вечером парочки приходят в бар поболтать и неспешно выпивошничать, как вот эта девушка со своим другом.

А он на самом деле даже и не особенно друг.

Просто знакомый, который уже давно уехал из ее города и теперь на правах бывшего земляка с удовольствием показывает Линде мегаполис.

Она думает, что эта экскурсия и этот бар – лучшее из того, что могло случиться с ней сегодня ночью. Альтернатива – грустная одинокая возня в отеле. Капли снотворного. И попытки не думать. А мысли у нее все те же, что и весь последний год. О безысходности, о своей судьбе и предназначении… А перед этим еще, конечно, надо потратить время и силы на то, чтобы отшить напыщенного продюсера, который устроил ей ангажемент на этот столичный концерт. «И зачем он только красит волосы? Это же так очевидно».

Обо всем этом она и рассказывает своему земляку.

Они вместе немного сетуют на шоу-бизнес, но недолго, потому что ее волнует совсем иная тема. Тема одиночества. У нее уже больше года не было мужчины. Во всех смыслах. О последнем она может вспоминать теперь только с раздражением, сожалея о потерянном времени. Страсти в ее душе еще не улеглись. За все время, что они были вместе, она так и не смогла понять, как при таком разнообразии и количестве употребляемых наркотиков он мог управлять своим бизнесом? В конце концов она ушла от него, поняв, что служит для него всего лишь придатком. Красивым, чудесным, знаменитым образом в его неуравновешенном мире. А она же не такая! Она – певица. И ей необходимо внимание. И не как знаменитости, а просто как женщине. Обычной женщине.

Напиток, вечер, чужой город и старый знакомый – все это помогает ей расслабиться и наконец-то выговориться. Она продолжает и рассказывает о том, что такой вот обычной женщиной стать ей больше не суждено. Да и совсем не хочется. Ей крайне редко предоставляется шанс быть с кем-то откровенной. Подруг нет. Парни видят в ней телевизор и журнальные фотографии. Один, танцор, так прямо радостно и сказал ей в постели: «У меня такое чувство, что я трахаю город».

Друг слушает и понимающе кивает. Он сочувствует, и у него уже зреет план.

Он приглашает ее в гости. Линда соглашается, но только с условием, что прежде выпьют по последнему стаканчику. Ей нравится сидеть здесь, в этом баре, где легкая музыка и все красивые: веселые девушки и открытые парни. И никто не смотрит на нее, задерживая взгляд и анализируя.

В этом смысле сейчас она отдыхает.

Друг как раз обращает ее внимание на экран и шутит, что эти парни как бы разговаривают о ней. Она смеется и пытается вспомнить, как они познакомились. Это не получается, зато она говорит ему: «Как же здорово, что так совпало, что ты работаешь в этой компании и что кому-то пришла в голову идея пригласить на ваш вечер меня. Так бы мы не встретились еще миллион лет».

И это на тайном языке флиртующих людей звучит как «согласна».

«А почему бы и нет? – думает она. – Хороший парень. Не чужой, но и безо всех этих историй из их когда-то общего города. Сегодня лучше не оставаться одной».

Но сначала ему необходимо пройти маленький тест.

– Как ты думаешь, почему я с ним рассталась? – спрашивает она о своем бывшем мужчине. – Ты же ведь знаком с ним?

Это верно, в их городе все более-менее друг с другом знакомы.

– Ну, ты и спросила, – бурчит в ответ друг. – Не знаю. Наверное, потому, что он преклонялся перед тобой? А ты ведь не создана для преклонения. Ну, то есть на сцене – создана, конечно, а в жизни – нет. Мне так кажется. А ты сама-то знаешь почему?

Все, тест пройден. Только у нее нет ответа на его вопрос. У нее вообще нет ответов. У самой сплошные вопросы:

– А по-твоему, преклонение и любовь – это одно и то же?

– Черт его знает, Линда. Преклонение – это идеализация. Это обожествление в другом человеке качеств, которых нет у тебя самого. Мы любим тех, кому можем в чем-нибудь завидовать.

«Мы любим тех, кому можем в чем-то завидовать, – несколько раз повторяет она, запоминая эти слова. – Пригодится в какой-нибудь песне».

Они выходят из бара. В городе по-прежнему снегопад. Только прежде снег бесновался, щипал щеки, а теперь тихо падает и сразу же тает. На улице потеплело, и стало тихо. Машин на улицах почти нет. Она прижимается к нему. От него пахнет мокрой шерстью и табаком.

В машине, по дороге к нему домой, выясняется, что он женат. Он звонит любимой и говорит, что едет не один, а с гостьей. Наказывает, чтобы она встретила и разогрела что-то и поставила на стол. В конце разговора он называет жену «медвежонком».

Певица понимает, что весь вечер они разговаривали только о ней, и у нее просто не было времени спросить его: «Ну, а как ты?»

Она разочарованно смотрит в окно автомобиля. Там мокрый снег и серые дома. Большой и холодный центр. А рядом – мужчина, с которым в мыслях она уже допустила близость. Уже приготовилась отдать ему всю накопившуюся страсть. В один миг он становится недоступным. Но отказываться поздно. И потом, даже это все-таки лучше одиночества в гостинице. Она зябко кутается в шарф и вздыхает. «Пусть будет как будет», – думает она.

А случилось все как нельзя лучше. Его жена оказалась открытой девушкой, и вправду чем-то похожей на медвежонка: с короткой стрижкой, крепко сбитая, с уверенным баском, будто всегда говорит, сложив губы трубочкой. Она по-настоящему радуется, когда Линда дарит диск со своими песнями. Они полночи болтают о жизни, вспоминают общих знакомых. Пьют вкусную бабушкину наливку.

Их квартиру окружает «прекрасная аура». Гостья вспомнила это определение из книг по совершенствованию себя. Когда-то она очень ими увлекалась. В два часа ночи они все вместе затеяли печь блины. И певица делала это с легкостью и удовольствием. Потому что она пекла их сейчас просто так, для себя и этих людей. Она опечалилась только на секунду, когда вспомнила, что последний раз занималась тем же самым на какой-то рекламной акции в супермаркете, в окружении фотографов.

А здесь вот им, этим людям, было совершенно неважно, как она выглядит, как держится и что будет дальше.

Она очень давно не засыпала так хорошо и спокойно. Сквозь дрему еще слышала, как вполголоса разговаривают хозяева. Как кто-то постоянно превышает скорость на ночной улице. И мысли Линды были все о том же.

Но сегодня в них не присутствовал страх. Она просто созерцала себя со стороны и отмечала безвыходность собственной ситуации. И, что важно, впервые с иронией!

Ее работа, ее пение действительно дарят людям радость, одновременно награждая славой и успехом. И это, в свою очередь, опьяняет глаза мужчин, которые перестают видеть в ней ее саму. И еще этот ее опыт, который теперь запрещает ей смотреть на мужчин открыто, без подозрения, что они хотят спать и жить с обложкой. Но может ли она отказаться от любимого дела и уйти в тень? Быть просто собой, любить и быть любимой, вон как этот «медвежонок»?

Нет. Потому что никакой мужчина, никакой ребенок, который – да, конечно, безусловно, когда-нибудь появится и будет нежно любим… Они никогда не заменят ей того счастья, когда она выходит на сцену и когда ее духовая секция – и трубачи, и саксофонист дуют в унисон, будто у них на всех одни легкие. Когда оркестрик играет так слаженно, так органично и так синхронно с пульсацией венки на ее виске. Когда миллиарды маленьких петард взрываются в ее теле, если она берет высокую ноту. Когда зрители завороженно слушают ее истории, да так, что она сама начинает в них верить.

Она думала о том, что когда-нибудь, пусть не в этой жизни, все у нее будет. И женское счастье. И радость материнства. Непременно. Но вот сейчас, прямо сейчас есть именно эта судьба. И в ней есть свои песни. И у них иной мотив и иные слова. И их нужно просто полюбить и принять.

Так она засыпала.

А проснулась совсем поздно. Хозяева, оказывается, уже ушли на работу, оставив ей записку с указаниями, что и где находится и включается. Она варила кофе и напевала. Улыбнулась, поймав себя на том, что поет потому, что просто хочет петь, не следя за темпом и ритмом. И телефон отключен.

А за окном продолжается десант из снежинок. Они тают, не долетая нескольких сантиметров до асфальта. И кто-то уже лепит снежки. И еще не так холодно. А стены в этой кухне покрашены в теплый желтый цвет. И на них висят картины с морем и фотографии со счастливыми моментами. А в компьютере поет рождественские песни Элвис. А в мире кризис. И так уютно. И так тревожно. Но терять ей практически нечего. И уже, наверное, пора перебираться в столицу. И здесь будет еще лучше. И еще хуже.

«Мы любим тех, кому можем хоть в чем-то завидовать, ла-ла-лэй».

2. О невозможности любить

Отчего плачет эта девушка? Отчего? Она признается в этом только своей лучшей подруге. Но и той не расскажет всей правды.

Она смотрит фильм и не может сдержать слез. Это кино о любви. Настоящей, красивой, всепоглощающей, взаимной любви. И, что самое главное, любви самоотверженной, жертвенной. Когда героиня отдает себя, не требуя ничего взамен. И актриса играет настолько убедительно, а режиссер так талантлив, что девушка верит каждому кадру и каждому слову. Так отчего же она плачет?

Не оттого, что вдруг осознала, что в ее жизни ничего подобного еще не происходило, – это как раз нормально, ей всего-то двадцать лет. Все впереди, это она хорошо понимает.

Ну, во-первых, она красавица. Одна интернет-программа ей выдала целый список знаменитостей, на которых она действительно похожа. Во-вторых, она все схватывает на лету и хорошо говорит. Часто спорит с однокурсниками и людьми постарше. Правда, ее аргументы подсмотрены в журналах и модных книжках, которые, конечно же, все читали, и потому звучат легковесно, но сам факт, что она смело бросается в споры, говорит о ее решительном характере, хотя и раздражает ее собеседников.

Так что будут в ее жизни еще молодые и немолодые мужчины, которые ей скажут: «Люблю тебя». И некоторым из них она даже ответит: «Я – тоже».

Ей нравится смотреть на свою жизнь как бы со стороны. И временно договариваться с собой о том, что все хорошо. «Вот кеды, как у той девушки из клипа». «Вот я двигаюсь на танцполе, как сомнамбула. Полностью отключилась, и сейчас я и есть сама музыка. И все вокруг смотрят». «Вот я не выхожу три дня из дома и читаю книжку, мне неинтересно гулять, пить и тусоваться». Но ее выдают сигналы, которые она изредка посылает в свой блог. Там она пишет, что у нее все хорошо и уютно. Что предпочитает безделье глупым встречам. Иногда добавляет матерка. Свои мысли она пока не очень умеет формулировать, поэтому перефразирует фразы из только что прочитанного Чака Паланика и выдает их за свои. Спустя время она уже искренне верит в то, что сочинила их сама. И в ее понимании – это революция. Правда, направлена она в сторону двух-трех подруг, которые читают ее дневник. И имеет только одну цель – чтобы они ей ответили.

Одиночество, оно ведь все время ревниво требует внимания.

Девушке важно быть современной. Успешной и творческой. Поэтому она обрадовалась, когда ее бывший парень отдал ей свой старый фотоаппарат. Большой и дорогой. Сначала она снимала только ноги людей. Ей казалось, что в этом что-то есть. Тем, кто хотел с ней переспать, тоже так казалось. Потом она перешла на черно-белый режим и фотографировала барельефы и горельефы. Потом только глаза. Потом забавные вывески.

А друг отца, который, может, и хотел бы с ней переспать, но по понятным причинам не мог (так что врать ей ему было невыгодно), сказал честно: «Не знаю, может быть, что-нибудь когда-нибудь из этого и выйдет».

После этого ей «надоело таскать с собой тяжесть», и она купила себе айпод.

У нее уже есть небольшой, пробный опыт любви. И этот повод позволил ей открыть древнее правило, которое гласит: «Люди влюбляются в тех, кто к ним безразличен». Она искренне верит, что так оно и есть и этот закон незыблем. И кому-то потом будет очень сложно ее в этом переубедить.

Так все же, в чем причина ее горьких слез? А в том, что фильм оказался настолько подлинным, что вскрыл ее самые страшные мысли: ничего подобного с ней никогда не произойдет. Это момент истины. Она вдруг поняла, что никогда не сможет так сильно полюбить.

Платон первым публично заявил, что любить для человека гораздо важнее и нужнее, чем быть любимым. С тех пор этот закон открывают для себя без остановки миллионы и миллионы любовников. И тогда человек, переживший это состояние влюбленности, потом обязательно шепчет Санта-Клаусу, или загадывает, когда на часах 11:11 или 22:22, или твердит, находясь между двух людей с одинаковым именем: «Я хочу любви!»

А на самом деле он подразумевает: «Я хочу любить!»

Для этого нужно совсем немного: всего лишь доброжелательный человек, который согласится принять твою любовь. Когда ты любишь, ты будто просыпаешься: у тебя меняются приоритеты, ненужное и рутинное отпадает, все становится легким и подробным и при этом у тебя все-все получается.

Но как ей научиться любить? Как развить в себе эту способность? Можно напрячься и бросить курить. Можно сделать все что угодно, если захотеть: накопить денег и поехать в долгое путешествие, выучить польский язык, освоить серфинг и бухгалтерскую программу. Можно даже научиться никогда не болеть. Но есть ли пособия по науке любви?

Как открыть свое сердце?

Где толстая книжка с технологиями, параграфами и выделенными жирным аксиомами? Такой нет. Просто нет.

Подруга на ее гипотетический вопрос «Можно ли научиться любить?» жестоко отвечает: «Нет. Что не дано, то не дано».

«Жаль таких людей», – говорит девушка, подразумевая себя.

А подруга не соглашается: «А я таким людям завидую. Одной запарой меньше».

Подруга и вправду ныряет из одного романа в другой и, надо отдать ей должное, влюбляется во всех своих мужчин. Правда, каждый раз в конце говорит: «Как же я от этого устала».

Девушка завидует ей. Но – молчит. Подругами не разбрасываются. Поэтому они с удовольствием говорят о сексе и мужчинах, особенно не углубляясь в природу явлений.

Впрочем, о сексе она говорит намного чаще и больше, чем занимается им. Сколько их было, она еще может сосчитать. И помнит каждого. У нее, конечно, тоже случаются отношения. И она старается их проживать по-настоящему. Но, черт возьми, ни одному мужчине она так и не отдалась на сто процентов. Всегда анализировала отношения и проживала их отстраненно. В каждом парне она находила недостатки в первую же секунду.

Этот – слишком самоуверен.

Этот – слишком стар.

Этот – славный, но неумен и небогат.

Богатство – это важный для нее момент. Нет, конечно, когда она видит симпатичного парня в метро, такого клевого, с большими наушниками, с челкой на глаза, она придумывает их отношения и даже допускает, что, может быть, это ОН. И в ее фантазиях все получается красиво. Но подсознательно она против того, чтобы ОН ездил в метро.

И ей приходят в голову мысли, что такая умница и красавица, как она, разумеется, достойна большего. Мысли как бы шуточные, но на самом деле она уже вполне допускает, что можно жить, рожать детей и созидать вполне себе без любви. И если это так, то лучше все это делать с наибольшим комфортом. У нее уже даже есть оправдание таким мыслям. Оно состоит из двух слов и выглядит так:

«Это – Москва».

Что-то внутри подсказывает ей, что в этом есть какая-то неправильность, но все реже и все тише и тише.

Девушка не пойдет к психологу. Во-первых, потому, что «все психологи – идиоты», во-вторых, потому, что «все взрослые – идиоты и ничего не понимают. Иначе они бы были счастливы», а в-третьих, потому, что «моя мать – сама психолог».

А с матерью у нее отношения – совсем не очень.

Да и вообще, кто в двадцать лет ходит к психотерапевту? Это ненормально.

Но тем не менее ей сейчас необходим кто-то очень авторитетный, кому бы она поверила, кто напомнил бы ей истину: «Возлюби другого как самого себя».

И тогда бы она ему призналась, что по большому счету, ну, совсем по большому, она не любит и себя. Не любит и не принимает.

И действительно, как можно отдавать любовь, если в тебе ее практически нету? Еще она признается, что страшно одинока, ведь у нее нет даже самой себя.

И вот тогда этот кто-то найдет правильные слова. Объяснит, что «любовь к себе» и «эгоизм» – не одно и то же. Научит, как избавиться от второго и развивать первое. Расскажет, что одиночество – это не страшно. Что человек напрасно ищет свою половинку, несправедливо продолжая логический ряд:

черное и белое,

плюс и минус,

инь и ян,

мужчина и женщина.

В бегстве от одиночества человек напрасно надеется, что появится кто-то, кто успокоит его и дополнит.

«Нет-нет, – скажет ей этот кто-то. – Ты сначала должна принять себя. Такую, какая ты есть. Одинокую и прекрасную.

Ты никому не принадлежишь и не будешь принадлежать. Как ты не являешься собственностью своих родителей, так и твои дети не будут принадлежать тебе. Как не будет твоим человек, что рядом с тобой. Это все слова.

Когда ты будешь довольна собой, когда тебе будет комфортно с собой, когда у тебя не возникнет желания кому-то позвонить или написать потому, что одной некомфортно. Вот только тогда ты встретишь человека, которого по-настоящему полюбишь.

Но это не будет твоя половинка. Это будет такой же, как и ты, самодостаточный и цельный человек, сочетающий в себе и плюс, и минус, и черное, и белое, и все остальное. И ваша любовь будет не любовью половинок, а любовью двух целых».

Потом он проиллюстрирует ей эту мысль формулой:

0,5 + 0,5 = 1 – это то, как ты думаешь жить.

1 + 1 = 3 – это как тебе нужно жить.

«А почему три? Почему три, а не два?» – не поймет она.

«Ну как же? – удивится он – Это же про детей. У двух половинок рождается ребенок. Они складываются и дают жизнь новому существу. Оно – цельное, настоящая единица. И будет ею, пока не повзрослеет. А потом, увы, из-за комплексов, социума и условностей, взрослея, ребенок теряет данные ему от природы уверенность и всемогущество и превращается в неполноценное 0,5. И опять идет по неверному пути своих родителей и «ищет свою половинку».

А во второй формуле три – это результат союза двух самодостаточных и мудрых людей. Он + Она = Он, Она и Ребенок. И у таких родителей ребенок никогда не станет половинкой. Понимаешь?»

Она действительно все схватывает на лету.

Но еще не факт, что ей повстречается такой человек, который все объяснит.

А если и встретится, то не факт, что она захочет его слушать.

3. О невозможности

Полина любит песню «Утро Полины».

…в комнате Полины на пороге нерешительно мнется рассвет, утро Полины продолжается сто миллиардов лет…

Песня не совсем про нее, конечно, но очень красивая. И утро! Тут все прекрасным образом совпадает. Для нее это особенное время. Утром заканчиваются сны. Те самые, редкие, которые человек запоминает потом на всю жизнь. Смакуя потом даже не сами сны, а свои ощущения в них.

Ее мама громко говорит через дверь: «Поля, вставай уже! А то опоздаешь. Лови текущий момент!»

Мама, мама – ходячий позитив. Даже когда у нее неприятности, мама старается «мыслить правильно» и всех призывает к этому. Когда Полина в меланхолии, эта нарочитая мамина бодрость ее раздражает, а в остальном – ничего, жить можно.

Полина еще в полудреме. Там, в уже ускользающем сне, очень хорошо. Здесь, впрочем, тоже неплохо. И солнце настолько набралось за зиму сил, что умудряется греть кончик ее носа и щеки через стекло и штору.

Но здесь, в этой реальности, нет Его. В дреме есть, а тут – нет.

Полина, не открывая глаз, представляет эту противоречивую мамину фразу: «Текущий момент». Как момент может течь, скажите, пожалуйста? Она улыбается этой нелепости, и за секунду до возни ключей в дверном замке входной двери слышит уже папин голос:

– Все, мы ушли, обязательно позавтракай!

Она чистит зубы и, улыбаясь, перебирает свои сны. В кармане пижамы резинка для волос.

На кухне еще стоит папин запах. Кофе с кардамоном – его новое открытие. И еще – запах сигареты, выкуренной, конечно, на балконе, но все равно пробившийся в комнату. Папа курит дома только тогда, когда повздорит с мамой. Или когда на работе неприятности.

Полина берет с тарелки бутерброд с сыром и мысленно устраивает конкурс между какао и чаем. Но он продолжается недолго. Оказывается, мама в этот раз решила все сама и приготовила ей чашку горячего шоколада. А она ее и не заметила сразу за настольной лампой.

Начинается новый день. Новые истории. Полина завтракает и параллельно собирает учебники и тетради в рюкзак. И думает сразу в трех направлениях:

о сегодняшнем уроке физики,

о Нем

и еще о том, что она думает и о физике и о Нем одновременно.

Она смеется вслух тому, что как забавно устроен мир, в котором можно думать о трех вещах сразу.

Впрочем, Он – не вещь. Нет-нет. Полина очень серьезно относится к словам. Именно поэтому ее приняли учиться в школу с гуманитарным уклоном.

А вот прямо сейчас по телевизору на музыкальном канале поет какая-то новая певица. Здорово поет. Как же ее зовут? Надо дождаться титров в конце песни. Ага: «Линда и песня “Скажи сначала свое имя”». И у нее прикольная прическа… Ему бы понравилось.

Полина отхлебывает какао и смотрит в зеркало. Нет, ее волосы пока еще слишком коротки.

Интересно, чем Он сейчас занимается? Какой свитер надел? Или сегодня это пиджак? Тот, с кожаными налокотниками, в котором она видела его однажды? Что у него на завтрак? Поцеловал ли он перед уходом на работу свою девушку, сказал ли ей: «Хорошего дня, дорогая»?

Нет-нет. Нет никакой девушки. Полина не хочет об этом думать. Проще представить, что ее нет.

Есть только Он. Он всегда с ней. Когда она жует по дороге в школу шоколадку. Когда смотрит «Форреста Гампа». (Как-то он упомянул, что это его любимый фильм. С тех самых пор и ее тоже.) Когда играет вместе с друзьями в «Монополию». Когда сидит, насупившись, в машине, пристегнутая к заднему сиденью, и слушает, как папа с мамой воспитывают бабушку.

Всегда-всегда с ней.

Ночью во снах и днем – в грезах.

И да, конечно, это называется Первой Любовью.

Ну вот только как-то так вышло, что она влюбилась во взрослого человека. Настолько взрослого, что он успел как раз отслужить в армии к моменту ее рождения.

Но самое ужасное даже не это, а то, что он еще и родственник. Троюродный брат.

«Ерунда, понятное дело. Седьмая вода на киселе. Вон у королевских особ это вообще норма», – успокаивает себя Полина. Но все же, сам факт. И это досадное слово «брат». Оно пересиливает слово «троюродный».

И как все-таки клево, что Он придумал называть ее «кузина». Конечно, в шутку придумал. Но кузен и кузина – это другое дело! Это ближе к мужу и жене! – кажется ей.

Полина щелкает замками на рюкзаке, закрывает за собой дверь и вызывает лифт. В кабине сразу же смотрит в уголок под зеркалом, где она ключами выцарапала их имена. Свое – такое большое и певучее и, ниже, его – маленькое, четырехбуквенное, одна из которых, причем, еще и мягкий знак.

Илья. «Какое-то удивленное у него имя, как будто спрашивает: “Иль я?” Надо обратить на это его внимание».

Полина опять улыбается и радуется тому, что думает о нем.

Она еще раз смотрит на свою надпись, маленький символ их, точнее, ее любви. Этот публичный секретик. Интересно, а думает ли о ней Он?

Хоть когда-нибудь?

С этим вопросом она выходит на улицу, и тут же ей на нос с брызгами шмякается капля. Оттепель. Сосульки тают, как ее сердце, когда Илья рядом. Из-под снега местами пробивается зелень. Во дворе пахнет мокрым деревом и чистотой. Улыбок на лицах соседей на восемьдесят процентов больше, чем обычно. Полина жмурится солнцу и подставляет язык под сосулькины капли.

Здорово любить летом, бегать под ливнем, слушать вместе ночную речку и обсуждать прохожих, сидя на террасе кафе.

Здорово любить осенью: мудро и спокойно. Созерцать и читать старые стихи. Узнавать собственные чувства в чужих песнях. Подводить итоги и строить совместные планы.

Здорово любить зимой и играть в снежки. Замуфтиться в тысячи свитеров и пускать пар на мороз из-под огромного мохнатого капюшона.

Но, конечно, любить весной – самое то! Нет ничего и лучше. Твое сердце просыпается вместе с жуками, кузнечиками и медведями. Твоя душа шебуршит крыльями вместе с вернувшимися скворцами. Воздух особенно свеж в это время – его как раз только и хватает на то, чтобы надышаться.

Ее любовь – это восхищение. Так можно любить только когда любишь впервые.

Когда еще нет опыта, нет сравнений, нет страха.

Но ошибочно полагать, что ощущения Полины – это только сплошная радость и эйфория.

Иногда восторг проходит, и она понимает, что у этой любви не может быть реализации, как в кино: объятия – поцелуи – игра в догонялки на прибрежном песке на закате.

Тогда она хмурится. Пыхтит. Старается об этом не думать, но это вот «не думать» у нее получается так себе. Вот так и балансирует на волне, как начинающий серфер на пятом занятии, когда восхищение от скорости сменяется тревогой, ощущением подкатившего сзади чего-то неизбежного, и наконец его накрывает с головой соленым одеялом. Отплевывайся потом и ищи в волнах доску.

Именно так меняется ее настроение несколько раз за те полчаса, что занимает дорога от дома до школы.

* * *

А вообще это продолжается уже почти год, с прошлого лета. Когда все пятьдесят шесть близких и дальних родственников собрались на даче у бабушки праздновать ее шестидесятилетие.

Тогда Илья разговаривал с ней так, как никто до этого. Он общался с ней на равных. В его словах не было нравоучений или превосходства взрослого. Полина с ровесниками пошли в лес искать ежей и по пути встретили Илью, набиравшего воду в колодце.

Когда они спросили его, как лучше их ловить, он ответил, что сейчас отнесет воду и составит им компанию. Это был настолько увлекательный поход, что все дети потом только и рассказывали родителям, как дядя Илья нашел норку и как учил их гладить ежат так, чтобы не уколоться.

А потом был настоящий дачный вечер, какой бывает только на исходе августа, когда заканчивается лето и дожди становятся все прохладнее, когда с каждым рейсом люди увозят какие-то вещи в городские квартиры.

Вечер с дымом из печных труб. Бродячими курами. Садом, в котором переплелись кусты красной смородины и крыжовника. С покрышками на обочине и ретровелосипедистами на дороге без асфальта.

Бабушка – потрясение устоев – выпила чересчур много вина, непрерывно смеясь, и все время танцевала во дворе. Каждый раз с очередной песней для нее находился новый задорный кавалер. Кое-кто из взрослых заснул прямо за столом, кто-то в гамаке, но большинство разбрелись по группам и вели свои серьезные беседы, периодически отвлекаясь, чтобы развести руками, окинуть все вокруг приглашающим взглядом и порадоваться разнице с городом.

Илья соорудил костер и возился с котелком, где булькало будущее жаркое.

Вокруг собрались подростки и слушали, как он рассказывал о недавней экспедиции на Байкал. Илья – биолог и периодически проводит в походах по нескольку недель. Как же увлекательно было слушать его истории! Эти приключения словно из книг.

Животные в его рассказах имели собственный характер, мотивацию поступков и даже влюблялись. Из его слов выходило, что рысь таскала птиц с бурятской зверофермы не столько из-за чувства голода, сколько от одиночества. Что маленькие муравьи порой могут быть отважнее самых смелых мушкетеров. А иная белка в творческом порыве может составить из шишек и ягод настоящий натюрморт с подчеркнутыми пропорциями и тонкой цветовой гаммой.

Иногда к костру подходил дядя Толя, бабушкин брат, и пьяненько пытался вступить в разговор. Дети по-взрослому шикали на него, и дядя Толя обиженно отходил.

Илья как раз изображал, как охотятся буряты, когда Полина вдруг поняла, что сейчас не слышит его голоса. Что просто завороженно смотрит, как он двигается, как прищуривается и размахивает руками, смотрит, как отражение костра пляшет в его глазах. Она не сразу понимает, что вот прямо сейчас, глядя на нее и улыбаясь, он спрашивает ее о чем-то: «Правильно говорю, кузина?»

Она утвердительно кивает, он подмигивает ей и продолжает рассказ.

И Полина вдруг чувствует, как впервые в ее жизни там, где висит крестик, даже еще глубже, там, под кожей, под ребрами образовывается пустота. Огромная, настоящая, бескрайняя, именно такая, какой описывается Вселенная в учебнике астрономии. Но это пустота – наполненная. Ерундовое, конечно, выражение, прям совсем как «текущий момент», но такой уж он удивительный, этот русский язык. В этой образовывающейся пустоте, внутри Полины, в этом вакууме сразу стали появляться свои созвездия, метеориты, кометы, даже Млечный Путь – путь самой Полины. И среди всех этих небесных тел ее вселенной жизнь была пока только на одной планете. И этой планетой был Илья.

Эти ощущения были настолько новы и необычны для Полины, что она испугалась их и, не выдержав, вскочила и побежала прочь.

Тут она и попала прямо в объятия танцевавшей с папой бабушки.

Бабуля, обнимая ее, плакала от переполнявших ее чувств и все твердила, будто оправдываясь: «Я от счастья плачу, Полюшка, от счастья». От нее пахло вином и смородиной.

«Плакать от счастья, – отметила про себя Полина, – это значит плакать вот так».

«Я так тебя люблю, внучка». Бабушка сжала ее еще крепче, и Полина отчего-то расплакалась вместе с ней.

«“Люблю”, – сказала бабушка. Так вот она какая. Вот как она приходит, эта Любовь!.. Я – что? Люблю?.. Я! Люблю!!! Плакать от счастья. Радоваться от страха. Все так странно…»

Когда она вернулась к костру, ее место уже занял дядя Толя, дремавший с окурком во рту в теплых волнах от костра. Но Полина даже не расстроилась. Она стояла возле Ильи и гордилась своим открытием: «Ух ты, мы почти одного роста!»

* * *

– Поля! Опять считаешь ворон! – учительница по физике возвращает ее к действительности. Урок еще не успел начаться, а до звонка уже осталось двадцать минут.

– Ой, извините. Задумалась.

– О цифрах думать надо, девочка! – слова укоризны летят по траектории из угла через весь класс к Полиной парте.

«А я и ведь вправду думала о цифрах!» – мысленно отвечает она. Но, конечно, вслух этого не говорит. Разве скажешь им, что она сейчас думала о том, что с тех пор, с того вечера на даче они виделись с Ильей шесть с половиной раз?

Половинка, потому что однажды она следила за ним. Целый путь от его института к автомобилю. Еще пятнадцать раз созванивались по телефону. И еще было четыре письма, отправленных ею по имейлу. И четыре полученных в ответ. Все письма, в общем-то, касались еще одной встречи, сегодняшней. Той, что произойдет через полтора часа.

Полине для этого пришлось серьезно поработать, хитрить и лукавить. Сначала на уроке биологии в нужный момент она рассказала о своем троюродном брате, о том, что он запросто может провести семинар. Учительница обрадовалась неожиданной помощи и попросила Полину договориться с Ильей. А вечером она разговаривала с мамой и как бы невзначай вывела ее на разговор о биологии, а потом подстроила разговор так, что маме самой будто бы пришло в голову позвонить Илье и пригласить его выступить в школе.

Мама, осененная идеей, разговаривала по телефону с Ильей. А Полина тем временем сидела рядом и слышала отрывками его далекий голос. Его удивление: «Да я никогда этим не занимался. А ты уверена? Ну, если ты так считаешь».

Во время этого разговора Полина спрятала руки под стол, скрестив на обеих пальцы для верности.

И вот, пожалуйста, все произошло. Для любви же нет препятствий: сейчас закончится физика, потом – литература, а после придет Илья.

То, что будет литература, – это хорошо. Теперь в книгах у нее появилось много новых соратников. В жизни, к сожалению, ни одного. Родителям не скажешь – инстинкт подсказывает, что это будет неверно. Девочки в школе. Они просто не поймут, о чем идет речь, как не поняла бы сама Полина еще год назад.

Но она не переживает. Полина все-таки еще не такая взрослая, вернее, не такая опытная, чтобы жалеть себя из-за этого. И уж тем более, чтобы ее жалели другие. «Пустяки, – думает она. – Подумаешь! В конце концов, есть же дневник».

Дневник знает о ней все. В руках опытного психолога он мог бы даже рассказать больше, чем там написано, и она, понимая это, на всякий случай дома прячет его на антресоли, в чехол от сноуборда.

Она открывает дневник, ставит сегодняшнюю дату и под рассказ учительницы о физике Резерфорде пишет свой. Выглядит это так.

Английский физик Эрнест Резерфорд родился в Новой Зеландии. Он был одним из двенадцати детей строительного рабочего Джеймса, шотландца по происхождению, и Марты, школьной учительницы. Сначала мальчик, как и вы, посещал начальную и среднюю местные школы, а затем стал стипендиатом когда я открываю глаза, уже вовсю светит солнце.

Со своей кровати я не вижу за окном ничего, кроме нежного далекого неба, теплых крыш и редких птиц, пролетающих над проводами. но это ничего – и есть все. и мне кажется, я бы пролежала так вечно: любуясь мягким светом, прислушиваясь к равномерному дыханию кота, разбирая еще оставшиеся внутри меня сны. а небо здесь – то же, что и над тобой. оно точно такое же – нежное, светлое, далекое.

После получения Нобелевской премии Резерфорд занялся изучением явления, которое наблюдалось при бомбардировке пластинки тонкой золотой фольги альфа-частицами, излучаемыми таким радиоактивным элементом, как уран. Оказалось, что с помощью угла отражения альфа-частиц можно изучать структуру устойчивых элементов я думаю, что у тебя там ветер с моря – соленый, приятный и смелый. уютный, возможно, номер с телевизором, радио и светлыми занавесками. А ты ходишь по теплому песку босыми пятками и смеешься, смеешься солнцу в лицо. А я смотрю на это же солнце и днями измеряю расстояние между нами (между мной и тобой, между солнцем и мной, между тобой и солнцем). и ты так близок к нему, а я так далека от тебя, и от солнца, и от тепла, и от моря, и от уютного номера с льняными занавесками.

В 1900 году во время краткой поездки в Новую Зеландию он женился на Мэри Ньютон, которая родила ему дочь. Почти до конца жизни он отличался крепким здоровьем. Резерфорд похоронен в Вестминстерском аббатстве неподалеку от могилы Чарльза Дарвина я проживаю очередной день, но не живу в нем – иду где-то мимо, вынашивая свое ожидание – не то тебя, не то весны, – укрываясь от мартовских горьких лучей солнца – того самого, с которым ты спишь в обнимку и пьешь виски по вечерам ожидание разъедает существование.

На уроке литературы – новая тема «Первая любовь», Тургенева. Очень своевременно. Но и этот урок Полина слушает вполуха, представляя себе, что вот Он, наверное, уже пришел. Что, скорее всего, сейчас сидит с биологичкой в учительской и волнуется.

Однако в конце урока она поднимает руку и просит учительницу объяснить этимологию тургеневской фразы: «Седьмая вода на киселе».

* * *

Пиджак. Он надел тот пиджак с налокотниками. Вошел следом за учительницей в аудиторию. Здесь много людей. Сегодня из-за его лекции урок сделали спаренным для двух восьмых классов. Видно, что очень волнуется. Нашел глазами Полину. Улыбнулся ей. Она поддерживающе подмигнула.

Преподаватель представила Илью, поблагодарила Полину за приглашение.

Ей одновременно понравился и не понравился комментарий рыжей девочки из параллельного класса. Она по-соседски прошептала: «Что, правда твой родственник? Какой симпатичный парень». А потом спросила: «А у него есть жена. Или, там, девушка?»

«Есть, – отрезала Полина и минутой позже добавила: – Да и рыжие ему совсем не нравятся. Он мне рассказывал».

Илья говорил о фауне Сибири. Сообщил, что уссурийские и амурские тигры – это одно и то же. Что в природе их осталось меньше, чем учеников в их школе. А леопардов меньше, чем учеников в этом классе. Демонстрировал слайды.

Вот его коллега кормит из бутылочки тигренка. Вот мертвый мишка, попавший в капкан, из которого его не успели забрать браконьеры. Когда Илья рассказывал об этом, Полина увидела, как он искренне опечален. Как на его лбу появилась складка, которую ей тут же, немедленно захотелось поцеловать.

В конце выступления он хитро осмотрел аудиторию и, сказав: «Сюрприз-сюрприз», достал из рюкзака по очереди нож, деревянную доску и пакет.

В пакете оказалась мороженая рыба.

– Это омуль, ребята. Я хочу вас угостить настоящим сибирским блюдом. Называется оно «строганина». От слова «строгать». Мне вот коллеги привезли из экспедиции, а я с вами делюсь. Вы не против? (Удивленная учительница подтверждающе кивнула.) Тогда можете перекусить. Подходите сюда, всем хватит попробовать.

Он сидел и тонкой стружкой нарезал рыбу. Вокруг него сгрудились довольные ученики. Ближе всех Полина. Положила ему руку на плечо.

Неосознанный жест собственника.

* * *

Из школы они выходят вместе. «Ты домой?» – спрашивает Илья.

– В общем-то, да. Но давай погуляем? Ну, если у тебя есть время, конечно, – за спиной опять скрещенные пальцы на руке.

– Давай. – Илья еще под впечатлением урока. – Ну как прошло? Не нудно? Интересно было?

– Очень! Очень интересно. Спасибо тебе. И строганиной ты, конечно, всех удивил. У нас такого не было еще никогда.

Илья радостно смеется, а вместе с ним и Полина.

Они бродят по арбатским переулкам. В кафе дружно решили не оставаться, потому что при такой погоде это преступление.

Илья купил себе навынос большой стакан с некрепким кофе.

Болтают о семье, о том, отчего так рано умер дядя Толя, о Полиных родителях, о ее планах на будущее, когда она неожиданно даже для самой себя спрашивает Илью про его девушку:

– Как она там поживает?

– А-а-а, – с досадой отвечает Илья. – Там странная история произошла. Все вроде бы хорошо было. А потом мы посмотрели кино. Ну, я ей показал свой самый любимый фильм. Она отчего-то расплакалась. И потом исчезла.

– А о чем фильм? – спрашивает Полина.

– О любви, конечно.

– А как называется? Подожди секундочку. – Полина аккуратно записывает название в дневник.

«Он сейчас одинок! – думает она. – Это очень, очень, очень радостная новость».

– А почему ты спрашиваешь?

– Ну… – Полина тянет время. Мысли, мысли, мысли… Как ему дать понять?.. Но он сам находит ответ:

– Так. Похоже, моя кузина влюбилась?

– Ну да, – вздыхает Полина. – Похоже.

– Как здорово! Я тебя поздравляю, – серьезно говорит Илья.

– Да не с чем поздравлять. Моя любовь безответна.

– Совсем?

– Совсем-совсем, – она непроизвольно шмыгнула носом.

Они молча топают, пиная друг к другу ледышку. Около театра, что-то бормоча про себя, курит какой-то известный актер. Через окно магазина видно, как две иностранки примеряют военно-морские шапки.

– Да уж, паршивое дело, – говорит Он.

– И не говори… Скажи, а первая любовь – она всегда несчастная?

Илья задумывается, прежде чем ответить:

– Да, почти всегда да. Увы.

Дворник, странно, что со славянским лицом, колет лед, помогая ему скорее растаять.

– Но подожди, почему ты решила, что твоя любовь безответна? Давай разберемся.

Полина очень осторожно, подбирая слова, рассказывает ему о том, что влюбилась во взрослого человека.

Что вот так вот случилось. Она привирает, что этот мужчина – якобы ее тренер секции по сквошу.

Полина бодрится и старается говорить об этом легко и непринужденно. Исподтишка поглядывает на Илью, проверяя его реакцию.

Конечно, она хочет, чтобы он догадался и представил себя на месте вымышленного спортсмена. И одновременно не желает этого. Потому, думает она, что последствия могут быть ведь самыми необратимыми. Вот этот мир, хрупкий мир ее грез, в котором сейчас более-менее стабильно, может моментально расколоться.

Но влюбленным людям чуждо чувство опасности, они ходят по самому краю:

– И, кстати, его тоже зовут, Илья. Представляешь? – она не очень естественно смеется. И тут же тараторит, заполняя паузу: – Иль Я? Смешное у вас имя, правда? Такое вопросительное.

* * *

Илья уже несколько минут ищет урну, куда можно было бы выкинуть пустой стакан из-под кофе.

Когда происходят такие важные разговоры, ничто вокруг не бывает случайным. В такие моменты город показывает кино именно про тебя, и ты – главный герой с прохожими-статистами. Вот и сейчас, будто специально ребята с гитарами, что вечно сидят возле расписанной кирпичной стены, затянули песню:

…Но она давно уже спит там, в центре всех городов.

Проснись – это любовь, смотри – это любовь, проснись – это любовь…

«Господи, она ведь это обо мне говорит!»

Конечно же, он догадался. Конечно.

И в этом озарении мгновенно появились оттенки – радость открытия, нежность доверия и страх: как бы не ранить.

Вот почему он так долго ищет, куда бы выбросить стаканчик. Он тянет время.

Это же объяснение в любви. Робкое. Детское. Прекрасное.

Какая же ответственность! Что сказать, какие найти слова для нее?

– Да уж, действительно совпадение. Никогда не раскладывал так свое имя. Хм. Знаешь, мне нужно забежать вон в тот магазин. На минутку. Ты подожди, хорошо? Я сейчас. Я – быстро.

Вбежав в магазин, Илья глубоко вздохнул и поднес руки к волосам. Какое счастье! Вот прямо сейчас он притронулся к чему-то чистому и светлому. Такому сильному и беззащитному одновременно.

Волшебным ключиком Полина открыла в нем забытые и забитые воспоминания. Илья уже и позабыл, что так бывает.

Сердце кольнуло знакомой болью. Ему сразу же вспомнилось, как впервые был влюблен он сам. Как щекотало под ложечкой.

И как он звонил, закрыв себе рот ладошкой, чтобы девочка не услышала даже его дыхания. Звонил, чтобы услышать голос в телефонной трубке. И как ключом на жестянке в телефоне-автомате выцарапывал свое и ее имена. И пиджак, что одалживал ей на перемене.

Очевидно, что никогда больше в жизни он не испытывал ничего подобного.

Никогда с тех пор он не любил так чисто, нежно и целомудренно.

Просто любил. Так свежо и так восхищенно.

Полина, Полина. Вон она сейчас смотрит на ряженого и уже серьезно потасканного снеговика, с которым люди фотографируются за деньги. Илье сейчас ее очень хорошо видно из окна магазина. Дутый плащ, из рукавов которого она уже выросла за зиму, взрослый рюкзак и теплая смешная шапка. Она о чем-то болтает со снеговиком. Милая кузина.

Только сейчас Илья вспомнил, что ее поцелуи, когда они прощались, были на полсекунды более долгими, чем это принято у родственников. Что каждый раз при встрече она его обязательно обнимала или клала руку на плечо. Что подписала последнее письмо словами: «Целую в большие теплые губы».

Он выходит из магазина с мороженым в руках и угощает ее. Они лопают эскимо, двигаясь мимо витрин, продавщиц теплых пирожков и коробейников с моментальной лотереей. Илья говорит легко и непринужденно. Он принял ее условия игры.

– Понимаешь, ты меня очень порадовала, Поля. Главное в твоем происшествии то, что ты открыла в себе способность любить. А это умение есть далеко не у каждого. Но давай подумаем, какой выход можно придумать из твоей ситуации.

– Давай.

– Вот этот твой тренер Илья, он догадывается о твоих чувствах?

– Нет, думаю, что нет. Не знаю.

– Допустим, у него есть возлюбленная. Может быть, даже ребенок.

– А если нет?

– А если нет, то наверняка скоро будет, но не в этом идея. Ты и сама знаешь много причин, почему ваши отношения невозможны. Давай лучше поговорим о тебе. Как тебе относиться к тому, что с тобой происходит?

– А как обычно к этому относятся люди, Илья?

– Знаешь, по-разному. У неуверенных людей развиваются комплексы. Черствые равнодушно отмахиваются: «Ну и бог с ней, с любовью». А некоторые как бы насильно удаляют переживания. Но у них на самом деле ничего не удаляется. И таким людям потом нужно очень много сил, чтобы удерживать свои проблемы на расстоянии.

– Ну, это не про меня, – говорит Полина.

– Конечно же, нет. Я просто отвечаю на твой вопрос. – Илья увлекся и будто бы продолжает читать свою лекцию, только уже на другую тему. – Другие отрицают, не принимают в качестве реальности события, которые их беспокоят. И грезят, что на самом деле их нет. Просто нет проблем – и все! Но это тоже не твоя история, Поля.

Они присели на сухую лавочку. Полина попросила разрешения записывать за Ильей. Она раскрыла дневник, он диктовал:

– Но самая страшная уловка, которую изобрел человек, чтобы гасить свою боль, – рационализация. Это когда находятся приемлемые причины и основания для неприемлемых мыслей. Когда убеждают себя, чтобы оправдать действия, в общем-то не очень похвальные.

– А чем это плохо, Илья? – она торопится записывать.

– Это? Это не дает соприкоснуться с истиной. С настоящим. Это все способы защиты, кузина. Но способы, уловки, изобретенные изворотливым умом. Такая защита избегает реальности и манипулирует ею. И совсем не позволяет расти дальше.

– А какой же тогда выход?

– А сама как думаешь?

Полина непонимающе качает головой.

– Мне кажется, подсказка у тебя в руках.

– Дневник? – удивляется Поля.

– Прочти мне что-то из него. Наугад.

Послушай, я же ничего не смыслю в жизни, ни капельки. Ни в жизни, ни в любви, ни в дружбе – спроси меня, что это, и я завалю тебя кучей слов, но все будет мимо. Но я знаю, что когда очень больно, кажется, что так и должно быть. И если засыпаешь с плохими мыслями, то снятся приятные сны. Что если закрыть глаза, то можно все изменить, а еще если очень захотеть – можно ненадолго заставить время остановиться или, наоборот, унести тебя далеко вперед. Если плакать очень долго, потом хочется смеяться. А если долго ждать чего-то определенного, все произойдет совсем по-другому, но намного лучше, чем можно было себе вообразить. И я не представляю, что такое счастье, но знаю, что желания обязательно исполнятся, что весной у меня будет красивое белое платье, куча непрочитанных книг, рисунки и терпкое ожидание лета, и что у тебя такая красивая родинка на спине, и что память – это тысячи коробочек, в которых хранятся самые сильные на свете чувства. Но самое главное, я знаю, что весь мир в моих руках.

Полина заканчивает чтение и робко смотрит на него. Его улыбка оправдывает все страхи.

– Это так красиво и мудро. То, что ты пишешь.

– Это – творчество – да? Лучший выход – это творчество?

– Да, милая. Лучшие книги, самые яркие картины были написаны людьми, которые любили. Если ты не любишь, ты просто не сможешь снять хорошее кино. Если кажется, что у твоей любви нет выхода, – своди ее в кино, отведи ее в книжный магазин, в галерею, поставь ее перед холстом, дай ей в руки кисть.

– Это значит, что я все делаю правильно?

– Безусловно.

* * *

Уже вечереет. Это те самые несколько минут, которые особенно ценят фотографы и операторы, когда к сини сумерек добавляются огоньки уличных фонарей. Похолодало.

Да и мороженое сыграло свою роль. Все-таки для него еще рановато. Двое, ежась, идут в сторону метро. Он несет два рюкзака, свой и ее. Свой – легкий. Там только деревянная доска и нож. А ее, напротив, очень тяжелый, набит учебниками и тетрадями под завязку.

У этих двоих сегодня был очень важный день.

Она немного узнала, как это – быть взрослой.

Он чуть-чуть вспомнил, как это – быть подростком.

А впереди – действительно весна. И у него через неделю стартует новая экспедиция. А за ней, кажется, ухаживает парень из девятого класса. И мальчик этот очень даже симпатичный. И умный. И сейчас они с Ильей вовсе не расстаются. В конце концов, они – родственники, и всегда можно спокойно зайти друг к другу в гости.

– И знаешь еще что, кузина? – говорит на прощание Он.

– Что?

– Я, конечно, не могу судить за твоего тренера, я его совсем не знаю. Но мне кажется вот что: твоя любовь – она не безответная. Вовсе нет.

– Да? А какая же?

– Она – просто невозможная. А это, согласись, большая разница.

Почти

Привет. Меня зовут Роберт.

У меня все в порядке.

Я – почти счастливый человек.

Почти, потому что я живу здесь и с вами, в этом большом городе с семьюдесятью пятью телеканалами.

В городе редко бывает солнце. В городе, где на одного Очень Хорошего человека приходится один Очень Плохой и восемь Никаких.

Согласитесь, при таких условиях быть абсолютно счастливым невозможно.

А можно ли быть счастливым в уютном маленьком городке с мостовой из булыжника? В таком, оказавшись в котором мы жадно щелкаем затвором фотоаппарата, чтобы потом больше никогда не возвращаться к этим снимкам?

Недавно я гостил у друга в Нормандии как раз в таком маленьком городке под названием Довиль. Мы выбирали на рынке устриц (и я все пытался выяснить, почему их считают дюжинами, а, например, не десятками), скакали по утрам на лошадях по берегу Ла-Манша, а вечерами сидели на веранде, закутавшись в пледы, попивали кальвадос и обсуждали ненасущный вопрос: «Конечен ли талант»?

А потом я понял, что и в таком игрушечном городе тоже трудно быть полностью счастливым. Для счастья обстановка вокруг важна, но не она – главное. Потому что в наших разговорах нет-нет да и проскакивали примеры из личной жизни, и тогда слышалась боль. А в какой-то момент друг просто расплакался. И облака над прибрежными полями вдруг показались хмурыми. А мидии – невкусными.

Кажется, что для абсолютного счастья, наверное, нужно уехать куда-то в Гималайские горы, подружиться там с ламой, забыть номер своего мобильного и все такое. Но это невозможно. Потому что, подозреваю, и там все равно возникнут новые вопросы. Например, такие: будут ли китайцы еще патрулировать тибетские территории; хорошо ли подкована эта вьючная лошадка и почему такой хитрый взгляд у проводника Нху Хан Би? Что он замыслил? И еще это невозможно, потому что надо все-таки зарабатывать, окончательно выплатить кредит за дом и, в конце концов, не так уж здесь и плохо, в большом городе с телеканалами.

Телевидение иногда очень бывает кстати. Случается, вдруг вечер застает тебя в ресторане. С хорошей кухней. С друзьями. Они смотрят футбол и громко болеют за «Барселону». А за окном неожиданно – снег хлопьями, так тихо-тихо. И тебе отчего-то становится очень хорошо. И ты представляешь, как, наверное, уютно смотрится этот теплый свет из ресторана с улицы, а прохожий бросит взгляд и подумает: «Как там, наверное, сейчас здорово!» А здесь действительно так: журчание беседы, крики комментатора и ты, размышляющий лишь о том, почему испанцы пишут знак вопроса в начале предложения, да еще и перевернутый. «?» Вот так, только наоборот, вверх ногами. Я не могу изобразить, потому что в моем компьютере нет такого значка. А в компьютерах испанцев, наверное, есть… Но я в общем-то не об этом хотел здесь рассказать. Тут с моим другом произошла история. Хочу ею поделиться.

Было так. Он и его девушка полетели в Рим, чтобы попытаться вернуть романтику в свои отношения. И вообще как-то их наладить. Потому что все у них стало как-то не так.

Вот, например, сначала они очень любили вспоминать, как произошло их знакомство. Перебирали не раз и не два все детали, анализировали стечения обстоятельств. Удивлялись, как много всего специального должно было произойти за предыдущие двадцать семь лет у него и двадцать пять у нее, чтобы раз! – и в один прекрасный момент их траектории пересеклись самым нелепым образом в кофейне. Должны были родиться и встретиться их мамы и папы, бабушки и дедушки. Можно и углубиться в события, которые предшествовали их встрече, дойдя до самых динозавров и Большого взрыва Вселенной. Но так далеко в прошлое они не заглядывали. Это пугало. Просто радовались совпадениям. Что, например, в один и тот же месяц шесть лет назад оба были в Петербурге. И ходили параллельно по одним и тем же проспектам. Но тогда встретиться им было не суждено. Или, оказывается, у них обоих был один отдаленный, но все же общий знакомый. И нет бы ему, дураку, подружить их раньше. Все эти истории они с удовольствием рассказывали теперь уже общим друзьям. Так было в начале нашей любви.

Черт, проговорился: «нашей». Да, конечно, нашей. Нашей. Да, эта история произошла со мной, Робертом, а ни с каким не с «моим другом». Люди всегда прибегают к таким уловкам, когда хотят рассказать что-то важное. А что такого важного я хотел рассказать? Ах да, речь идет о том, как вернуть в отношения тепло.

А рецепт прост, думали мы: купить билеты и прилететь в Рим. И все. Побыть вдвоем в прекрасном черно-белом городе. Почему-то мы себе его так представляли. Городе, переполненном мотороллерами и улыбающимися люди. С комплиментами моей девушке. В городе, где так просто любить.

Ведь в Москве любить сложно. Непросто. Почти невозможно. Целоваться на лавочке на Чистых прудах? Но на этих лавочках принято сидеть на спинках, не очень-то поцелуешься. Кормить голубей на Красной площади? Под громкие комментарии про мавзолей гостей столицы из Воронежа? Нет, спасибо. В Москве вообще нет ни одного памятника, возле которого было бы хоть малейшее желание назначить свидание. Я все время сбиваюсь, извините. Перескакиваю. Она меня как раз в этом и упрекает. Сначала ей это очень нравилось, а теперь.

Так вот… Не то чтобы быт вошел в их, то есть в наши с ней отношения. Просто у нее появилось, как бы сказать? Масло в глазах. Глаза стали маслянистые, понимаете? Ну, когда вдруг ты застаешь ее возле окна. Она курит, смотрит на сумеречный город, на две линейки машин. Белую и красную. Одни машины едут в нашу сторону, другие – в обратную. И в обе стороны пробка. Она курит, вглядывается в город, молчит. И ты понимаешь, что сейчас она не с тобой. И видит она в этом городе не тебя. Потому что ты здесь, рядом, на кухне. И ты тоже не можешь ей обо всем рассказать, как раньше. У тебя вдруг появились истории, которыми тебе с ней не хочется делиться. Тебе нечего стыдиться, нет. Просто не хочется. Ты полагаешь, что она тебя не услышит. А если услышит, то неправильно поймет. И вот что странно: раньше-то не было человека, который понимал тебя так, как она.

Мы нашли в себе силы признаться, что в наших отношениях наступило отчуждение. Мы старались. Мы вместе читали журнал Psyhology, обсуждали статьи и проходили откровенные тесты. Мы пытались быть внимательными друг к другу. Мы говорили правду.

Она смело рассказывала:

– Понимаешь, я сижу с подругами на обеде. Понимаю, что мне тебе надо написать эсэмэску, узнать, как ты, а я тут же ощущаю, что не хочу этого делать. Потому что это будет формально, понимаешь, дорогой?

А я отвечал:

– Понимаю, девочка. Надо что-то с нами делать.

И мы прилетели сюда. Как же прекрасен Рим весной! Боже мой! Лабиринты улиц, площади, каналы, меланхоличный Тибр, необходимые для влюбленных памятники и радостные открытия туриста:

– Знаешь, почему в нашем дорогущем отеле пьют кофе вон те рабочие в комбинезонах? Передай мне, пожалуйста, баночку с песто. Знаешь? Мне рассказал Джованни. Оказывается, у них есть закон, когда местные жители могут утром пить эспрессо, национальное достояние Италии, в любом заведении по единой цене. Этот закон мне нравится. Здорово, правда?

– Да, здорово, а ты не помнишь, я поставила вчера телефон на подзарядку?

Мы с радостью здесь терялись. Это как во сне, когда тычешься в переулки и постоянно оказываешься неизвестно где: то в антикварной лавке, то на рынке, то у входа в неприметную церквушку, а там раз! – и скульптура Микеланджело.

Певучий язык. Мощеные улочки, мраморные жилы на полу бутиков. Семейные фотографии в тратториях. Шарфы-кашне у мужчин и невыразимая свобода в глазах у женщин. Автобус номер 3, который едет от нашего отеля по виа Бабуино прямо к Колизею. И наша радость оттого, что мы вот так, как завзятые горожане, едем не на каком-то банальном такси, а на автобусе с водителем, которого мы даже знаем, как зовут. (Микеле, компостируя билет, успел с ней познакомиться и дать ей номер своего mobile.)

Мы сидим на террасе ресторана и слушаем главный звук Рима – звук скребущихся о брусчатку колесиков от чемоданов.

Террасы здесь спасают курильщиков. На свежем воздухе можно курить спокойно. А в помещении – нет. И вот этот итальянский закон мне не нравится. У сигарет из дьюти-фри металлический привкус. А она курит через мундштук. Она курила так, когда мы познакомились. Потом ей надоело. И вот перед отлетом она специально нашла его. Это был еще один маленький символ. Еще один шажок навстречу друг другу. Мы искренне стараемся воссоздать атмосферу «как тогда».

Мы пытаемся отбросить все, что узнали друг о друге за время, пока мы вместе. Мы договорились «разговаривать здесь душами, а не мозгами».

Мы искренне хотим быть вместе долго. Но я ничего не могу поделать с этими самыми мозгами.

Ее ладонь в моей руке. Она прекрасна в этом новом платье, и свидетели тому все мужчины Рима, что оборачиваются на нее, проходя мимо. Вот они, лысые, лысеющие, седые, длинноволосые, лощеные карабинеры и выпендрежные подростки – все они смотрят на мою девушку. А она смотрит на меня. И ее лицо красиво подсвечено вечерним солнцем, а улыбка та самая, как будто она сейчас подожмет губки и надуется. Это именно то, что я в ней полюбил в самый первый момент.

А теперь мои мозги предают ее. И предают меня. Она смотрит на меня, а я почему-то в эти самые секунды думаю об Апрель. Об Апрель, которую я уже очень давно не видел. И не увижу уже, наверное, никогда. Об Апрель, девушке, с которой у меня уже никогда не будет секса. Об Апрель, которой бы очень понравилось вот это вот блюдо «вителло тоннато» в этом самом ресторане. Она бы смеялась над тем, как можно подавать телятину под соусом из килек. Она бы радовалась этому белому вину. А про вот этого носатого итальянца в черном бушлате, который выгуливает свою тонконогую собаку, Апрель бы непременно пошутила: «Смотри, это грустный папарацци, которому вдруг стало стыдно за свою профессию. Он понял, что совал свой длинный нос не в свое дело. А теперь у него только один друг – левретка». А мне вдруг стало совершенно неловко, что вот здесь и сейчас, в этот важный момент, я думаю о другой. Зачем-то пытаюсь смотреть на Рим глазами человека, которого больше нет в моей жизни. Зачем?

Молча и стойко смотрим в глаза друг другу. Никто из нас не отводит взгляд. Полощем рот вином. Я пытаюсь шутить:

– Посмотри на того носатого с собакой. Теперь ты понимаешь, почему Пиноккио придумали в Италии?

Она не отвечает. Точнее, отвечает, но не на шутку. Она говорит мне в ответ:

– А в Москве сейчас слякоть.

И мы оба отчетливо понимаем, что у нас нет диалога. Уже очень давно у нас есть два монолога. Мы оба догадываемся, что в чипы наших мобильных телефонов вшиты маленькие бомбочки, которые скоро взорвутся. В этих мобильных записаны номера телефонов наших бывших и будущих мужчин и женщин, с которыми мы уже тайком обсуждаем наши с ней отношения.

Солнце незаметно покинуло Рим и отправилось куда-то на запад, в сторону Атлантики. Официант принес свечи и еще вина. Пламя чуть подрагивало. Но ветра не было. Стало прохладно. Ресторанный оркестрик заиграл Women in love. С этой музыкой из ее глаз исчезло масло, и в них появился блеск. Я пригласил ее на танец. Что-что, а танцуем мы красиво. Обнявшись, мы понемногу исследовали пол. Я вдыхал запах ее волос: мята, немного митра, что-то цитрусовое и аромат земли. Свежевспаханной земли. Так пахнет в августе на поле, в деревне.

Рядом танцевали немцы. Седой старик в клубном пиджаке с платком в нагрудном кармане и большая дама с некрасивым, но очень уверенным лицом. Было непонятно, вместе они всю жизнь или два дня. Может быть, они тоже приехали сюда, чтобы достучаться друг до друга?

Я сказал ей:

– Хорошо, что играет эта музыка, а не Dance me to the end of love Леонарда Коэна. Это было бы слишком грустно и до безобразия символично.

Она ответила:

– Мне нравится эта песня. Барбра Стрейзанд, она так красива в свои годы. Она не боится стареть. А знаешь, моя агент говорит, что в сиви можно убавить свой возраст. Все равно никто не проверяет. Там просто все: понравишься ты или нет… Скажи, я милая, Роберт?

– Да. Ты очень милая.

Мне стало очевидно, что кто-то недавно назвал ее «милой». И для нее сейчас это важнее миллиона всех тех красивых и важных слов, что я могу ей сказать. А уж о любви к ней я умею говорить красиво и много. Я могу сейчас прокричать о том, как обожаю ее, о том, как мне важно заботиться о ней, о том, какая она прекрасная, нежная, ранимая, чудесная, милая, да, черт возьми, милая!.. Но ей это будет неважно. Потому что ей не нравится тембр моего голоса. И все. Так просто. Когда-то нравился, а теперь вот нет. И еще я понял, что ничего с этим не поделаешь. Что это просто ушло, и все.

Покинуло, как ангелы покидают человека, когда он обманывает себя.

Вечер тоже покидал нас, направляясь, наверное, вдогонку за солнцем, в сторону океана.

Перед сном мы навещаем Ватикан. Окно Папы распахнуто. Там горит свет. Виден оранжевый абажур. Наверное, сочиняет очередную буллу или энциклику.

Или просто вспоминает юность.

Вокруг понатыканы охранники в нелепых костюмах. «Как у человечка с этикетки джина “Бифиттер”», – пошутила бы Апрель. Такая одежда делает их похожими на пирожные. Но – это серьезные парни. Мы улыбаемся им и идем на стоянку такси.

В машине мы допиваем вино, заботливо завернутое в серебряную бумагу официантом. Рим не спит и не собирается. Мелькают мотороллеры, велосипеды и вспышки рекламного неона. Реклама не раздражает, как дома, а наоборот, радует, может быть, потому, что она на чужом языке и какая-то другая. На плакатах нет знакомых и до смерти надоевших лиц.

Ну, это похоже на то, как, когда ты за границей, ты смотришь на женщин и с удовольствием придумываешь как бы роман. Отношения. Представляешь, как вы сыграли бы свадьбу в тосканской деревушке. И радуешься мысли, что тебе совершенно все равно, кто она: официантка или графиня, дизайнер или парикмахер, студентка или специалист по рекламе, как, например, Апрель. В моем городе на это почему-то не наплевать. То есть я очень хотел бы, чтобы это было не так, а не получается. Я опять перескочил, извините.

У нашего отеля разыгралась сценка: консьерж прогоняет нищих. В Риме эти люди скрывают лица. Сидят на коленях, стыдливо уткнувшись в асфальт и протянув ладони за милостыней. Чуть позже, у стойки регистрации, победивший в неравном бою консьерж вручает нам ключи от номера и рассказывает об еще одном странном местном законе:

– Есть еще одна категория нищих, сеньоры. Это бродяги с собаками. Они, наоборот, выставляют напоказ все свое имущество. У них, знаете, такие маленькие квартирки под открытым небом. У некоторых даже фонарики на батарейках. С ними они читают по вечерам, невозмутимо и с достоинством. Клошара с собакой полиции или карабинерам задерживать нельзя.

В лифте она сказала, что плохо себя чувствует. Что болит голова и что «Рима слишком много для одного дня».

Я проводил ее до номера, а в номере – до ванной комнаты.

Она взяла с собой мобильный телефон. Я сказал, что прогуляюсь перед сном.

На улице было прохладно. Я намотал шарф поверх пиджака – по местной моде. Я шагал по улице и встречался глазами с прохожими. Их глаза улыбались. Мои грустили в ответ. Я курил уже третью дурацкую сигарету подряд, отламывая фильтр, чтобы было крепче. Оглянулся на освещенное окно нашего номера. Там, где-то в пене, в ванне, сидела она, разглядывая винтажную баночку с фирменным шампунем этого старинного семейного отеля, и мокрыми пальцами набирала кому-то эсэмэску.

Мост через Тибр. Кто-то оставил зажженную свечу прямо на перилах. Внизу проплывает байдарка с восемью гребцами. Мне невероятно, до боли захотелось быть среди них. Вот так плыть неспешно и грести по команде. Раз-два. Раз-два. Раз-два. Грести и грести. Не пересекать Стикс, а плыть по течению. К пустоте и бесконечности…

Мы прилетели сюда, чтобы услышать друг друга. Мы так хотели опять, как когда-то, смотреть в одну сторону, смеяться одним шуткам, плакать на одних и тех же моментах в любимых фильмах, одновременно кричать в экстазе. У нас ничего не вышло. У нас не получилось. Мы не справились.

Мы улетим отсюда окончательно чужими. Здесь, вдали от работы, имейлов и суеты, стало окончательно ясно, насколько мы стали другими. Что мы никогда больше не будем тем самым единым целым.

Слеза потушила мою сигарету. Я улыбался и плакал.

С каждым шагом в голове возникала новая картинка. Точнее, старая картинка. Кто-то мне показывал пленку с самыми красивыми моментами нашей с ней жизни.

Мы гоняем по набережной на велосипедах.

Целуемся в палатке.

Спим на надувной кровати в нашей новой пустой квартире.

Танцуем на столе на дне рождения ее режиссера.

Она вяжет шарф. Я разматываю клубок.

Варю постный бульон и везу ей в больницу в термосе.

Она гладит меня по голове и говорит, что все будет хорошо.

Я приклеиваю ее каблук.

Мы пишем желания и клятвы, а потом сжигаем пергамент в печке.

Она в моем свитере, мокрая, дрожащая и такая любимая.

Это было прекрасно. И всего этого больше никогда не будет.

Я выпил в баре еще два стаканчика граппы.

Я шел навстречу теплому ветру.

Долго смотрел на танцующего актера в костюме Пьеро.

Дал ему двадцать евро.

Увернулся от мотороллера.

Достал телефон. Он вежливо молчал весь этот длинный день, как будто все мои абоненты знали, что я за границей. В телефоне я нашел бомбочку и завел часовой механизм.

Я набрал номер своей будущей подруги, сказал ей: «Привет, я в Риме».

А потом дал ей послушать вечерний шум и суету Вечного города.

Природа не терпит пустоты.

Начиналась новая история.

Я шел все увереннее и тверже.

Луна, подруга лоцманов и влюбленных, сквозь летящие облака подмигивала, как подфарник.

Наступала ночь, холодная и светлая, как шведская девушка.

Меня зовут Роберт.

У меня все в порядке.

Я почти счастлив.

Раздраженная (Фиолетовые)

Мы сидим на веранде. Ужинаем. Официанты этого ресторана расторопны, вежливо незаметны, совершенно ненавязчивы. И без вот этих вот уменьшительно-ласкательных слов: «Еще винца? Попробуйте наш шашлычок? Кваску принести?» Напротив сидит мужчина. Он пригласил меня сюда на ужин. Похоже, у него есть график ухаживания. В записной книжке или, что еще хуже, в телефоне так и записано: «20:00. Ужин с Апрель». Похоже, он – мудак.

Мужчина шутит: «В Москве можно быть по-настоящему счастливым. Если ты – таджик».

Я достаю еще одну сигарету. Официант тут как тут с огоньком зажигалки.

– Ты слишком много куришь, – комментирует мужчина. – Девушка не должна курить так много.

Вот откуда, спрашивается, он знает, сколько и как должна курить девушка? А сколько мужчина? Или ребенок? Ты еще скажи про каплю никотина.

– Капля никотина убивает лошадь, – говорит он.

Ну не мудак ли?

Я совершенно не помню, как начала курить. Зато отчетливо помню, как начала курить вновь. Это из-за Роберта. Не верит он в гадалок, видите ли. Я ведь никогда не была счастлива, как тогда и с ним. Это было так по-настоящему. Когда все остальные мужчины похерены. Не оставила ни одного, даже на всякий случай, типа старого друга. Это не нужно, когда ты растворяешься в человеке, как глюкоза в крови, когда ты понимаешь: это твой человек. Твой плюс, твой ян, твой Ромео, твой Леандр, твой Чук, твой Брокгауз, твой Ильф, твой Джерри, Карлсон, Джонсон, Дубоссарский, Энгельс, Болек, Вахмурка, братец Иванушка, Вилерой, Проктер – в общем, твоя неотделимая половинка. И я, которая всегда была Я, впервые превратилась в Мы. И жизнь была уже не моей, а нашей.

Его команда играла в футбол. Я сидела с дудкой и бутылкой минеральной воды два часа на трибуне и кричала, как роженица, из которой вылезает новый чемпион по сумо. А когда Роберта сшиб громила из вражеской команды и он долго не мог встать, я молилась, очень-очень молилась, чтобы все обошлось. И чтобы Громила понял, что так нельзя. И вот Роберт встал и поковылял в раздевалку. А Громила забил мяч в собственные ворота. Вечером мы смеялись и решили отмечать в этот день ежегодно день Великого Футбола. Наш день.

А еще я уже давно хотела с кем-то каждую неделю есть блюда новой национальной кухни. На этой неделе – венгерской, на следующей – болгарской, тосканской, кастильской, молдавской, ферганской. По субботам ходить в рестораны, а еще лучше готовить дома по рецептам, скачанным из Интернета. Роберт – первый человек, с кем мне захотелось осуществить этот долгоиграющий проект, но не верит он в предсказания, мать его.

Мужчина, что сидит напротив меня, подливает вина и рассказывает о том, что окончил курсы дегустаторов в Бордо. Как после завтрака на уроках все, ополоснув рот вином, сплевывали в круглые раковины, встроенные в парты, и считали, сколько секунд длится послевкусие. А он, видите ли, не сплевывал, ему было вкусно и жалко. И на обед, тоже, кстати, с вином, он уже приходил в стельку пьяным.

Интересная история. Была бы, если бы рассказывал не он.

Я опять закуриваю.

– Это испортит вкус вина, – говорит мне мужчина.

«Да пошел ты», – думаю я ему в ответ.

Конечно, я ревновала Роберта. При этом понимала, что повода нет. Даже не понимала, а знала, потому что мы были сиамскими близнецами. Кровь у нас циркулировала одна. Но все равно, приятного мало, когда твой парень оборачивается на проходящую мимо девушку. Когда пеленгует всех вокруг, у кого волосы заплетены в косу. Однажды в кино я взорвалась. Он, бедняга, места себе не находил, все пытался посмотреть на лицо девицы, что сидела впереди. Да, красивая коса до попы. Ну и что? Это фетиш такой, что ли? Ведь ты же сюда пришел со мной!

После сеанса Роберт взял мои ладони в свои. И внимательно посмотрел мне в глаза, как обычно смотрит Клинт Иствуд, перед тем как выстрелить. Мне сразу же стало ясно, что то, что он сейчас скажет, мне не понравится.

– Послушай меня, Апрель. Это очень важно. Я хочу быть честным с тобой. Однажды со мной случилась такая история.

Когда ты слышишь такие слова, то понимаешь только одно – тебе на самом деле лучше этого не знать. Но возможно ли в такой момент остановиться?

– Никогда я не верил ни в каких гадалок, гороскопы, предсказания, карты таро, кармические встречи и все такое прочее. Не верю и сейчас. Но вот случилось так, что десять лет назад в один прекрасный день я повстречал на Невском проспекте гадалку. Тогда время было такое. Страна менялась. Люди общались на улицах. Я шел себе весь такой легкий и свободный по любимому городу. От Московского вокзала к Дворцовой площади. А день и вправду был прекрасный. И легкий. Нева делилась своей свежестью. Я проходил мимо совершенно разных компаний. Какие-то политические организации с лозунгами. Дальше панки поют про маму-анархию, экскурсоводы зазывают на водную прогулку, конная милиция…

Возле Исакия тоже была группа людей. Очень спокойная группа, не шумная. Я подошел посмотреть. Люди окружили женщину-гадалку. Она предсказывала им по руке будущее, люди совали ей рубли. Женщина была слепа. Хотя нет, не слепа, какие-то щелки глаз все же были. Вот как будто бы мешки у нее под глазами росли не вниз, а вверх. Да и на руки людей она не смотрела. Брала ладонь человека и водила по ней своими пальцами, глядя щелками в небо. И предсказывала. Ну, в общем, зачем-то я протянул ей свою ладонь. Ты слушаешь меня?

– Слушаю. Но не уверена, что хочу услышать, что будет дальше.

– Это важно. Это все объяснит. Короче, сказала она мне, что воспитывала меня не мама, а какая-то старая добрая женщина. А я действительно рос с бабушкой. Понимаешь? Сказала, что скоро я буду жить на море. В большом доме. И дом этот будет не мой. Что в общем и целом у меня хорошая и важная не только для меня судьба. Я спросил о любви. Какая у меня будет любовь? Когда она будет? Гадалка надолго замолчала. А потом сказала: «Будет у тебя очень необычная женщина. Главный человек в твоей жизни. И любовь редкая. Ты узнаешь ее по удивительным фиолетовым глазам. Она будет носить косу. Она рисует картины или лепит скульптуры, что-то такое… Иди уже».

«Не подхожу ни по одному пункту», – отметила я про себя. А Роберт продолжал:

– Ну, я и пошел. И уже и забыл об этом до той поры, пока не попал служить на флот. Смотрю: вот оно – море.

Вот не мой, большой и не очень уютный дом – наша казарма. И мне здесь жить… Апрель, это честно. Я не желаю от тебя ничего скрывать. Я хочу, чтобы ты знала: нет на свете у меня роднее человека, чем ты. Я люблю тебя. Люблю так впервые. Ты – моя половинка, мой инь, моя Джульетта, моя Геро, мой Гек… Ну улыбнись же, дурында моя! Ну это же просто смешно. Это не серьезно. Ты пойми, любимая, кроме тебя, мне никто и не нужен. Когда я думаю о тебе, я – сама нежность, как мужчине, наверное, и недопустимо… Но теперь я ничего с собой не могу поделать. Когда я вижу девушку с косой, мне обязательно надо увидеть цвет ее глаз. Понимаешь? Это неосознанно. Просто теперь у меня есть в мозгу эта информация, и все. Вот здесь, в голове. Но я же не псих, Апрель. Да не существует в природе глаз такого цвета, я узнавал. Это правда ничего не значит. Правда.

– Да что это я все о себе да о себе, – делает озабоченный вид мужчина, пригласивший меня на ужин. – Чем ты занимаешься, Апрель?

– Я – художник. Дизайнер. Рисую для издательств, оформляю сайты, придумываю открытки.

А что мне еще оставалось делать? Я начала отращивать волосы и записалась на курсы рисования при Академии художеств. У меня был в запасе почти год. До следующего дня Великого Футбола. Я так придумала. Я сделаю ему сюрприз. Подарю себя – другую.

Это был очень красивый год. Мы его начали с самой доступной кухни – французской. Она растянулась, учитывая все регионы, на несколько суббот. Продолжили монгольской, найдя при монгольском посольстве столовую, конечно же, русской, а еще тибетской, греческой и литовской.

На курсах рисования мне сразу не очень понравилось, а потом я втянулась и стала посещать их уже с удовольствием. Роберту я не рассказывала о занятиях, а рисунки оставляла в классе. Продавец в оптике, принимая заказ, не удивился тому, что мне нужны линзы фиолетового цвета, только улыбнулся и сказал: «Рейв – форевер!»

В одну из суббот я устроила день советской кухни. Добралась-таки до книги «О вкусной и здоровой пище». Зависла на пару часов, обнаружив между страниц записки с рецептами, написанными бабушкой, а потом и мамой. Мы достали с Робертом супницу и хрустальные бокалы, ели бефстроганов по-шахтерски, пили тархун из граненых стаканов и играли в политбюро. Рядом с нами сидели воображаемые товарищи Слюньков, Воротников и Громыко. А потом Роберт уехал в экспедицию. Надолго.

Закончилось все болью. Я не вытерпела до условного дня. Вставила линзы, заплела косу, волосы уже позволяли, взяла с собой планшет с рисунками и поехала встречать Роберта в аэропорт.

Они вышли вместе.

– Я полюбил Наташу. Прости меня. Прости, если сможешь.

У Наташи очень короткая стрижка. И зеленые глаза.

Я не прикасалась к сигаретам несколько лет. А в тот день опять закурила. В линзах было не больно плакать. Только чуть неудобно. Они сначала резали, как будто песчинки попали в глаза, а потом уже нет, нормально.

– Вот теперь можно и покурить. После сытного обеда по закону Архимеда, так сказать. А что ты думаешь о Зидане? – спрашивает меня мужчина напротив. Поев, он откинулся в мягком кресле и закурил сигару. Он считает, наверное, что вот такая вальяжность ему к лицу:

– Знаешь, Апрель, я вот опрашивал своих знакомых после того случая, когда Зидан в финале чемпионата мира боднул этого итальянца: за кого вы? Кто прав, Зидан, который поддался на провокацию в самую важную минуту для себя и своей команды, или Матерацци, который использовал все легитимные методы для победы своей? В общем, всем, кто были за Зидана, я мысленно ставил минусик. Ненадежные люди. Не мои.

«Определенно мудак», – подумала я. А сказала вот что:

– Футбол я ненавижу.

И затушила сигарету.

Три самых страшных слова

Он и она. Парень и девушка.

Наполняют в супермаркете тележку.

Улыбаются друг другу, хохочут, хулиганят.

Пока она отвернулась, он кладет в корзину десять пачек с чипсами. Она замечает это и в шутку хмурится, ругает его, но понарошку. Вместе выкладывают обратно чипсы. Они покупают клубнику, бутылочки со свежевыжатым соком, творог, свечи, просят продавщицу почистить рыбу. В овощном отделе они выбирают корнишоны, брюссельскую капусту, укроп. Она набивает пакет красными яблоками, он – зелеными. Совместно отбирают три спелых лайма. Она настаивает на покупке коробочек с проросшими злаками. Он, собственно, и не против. Она долго стоит возле полок с шампунями и наконец выбирает какой-то новый, английский. Он в это время зависает возле стенда с журналами. Листает, а потом и забирает с собой географический с фотографией горы Килиманджаро на обложке. У них много времени. Точнее, время для них остановилось. И нет смысла никуда спешить. Сегодня они будут ужинать дома при свечах. Если на них посмотреть со стороны, то сразу возникают такие слова:

Легкость, Влюбленные, Счастье, Смех, Полет, Красота, Свежесть, Любовь.

А со стороны на них действительно смотрят. Практически все вокруг. А один парень даже тайком фотографирует.

На следующий день этот снимок появляется на обложке еженедельника «Частная жизнь». Его украшает затейливый слоган: «Ренарс и Агата резвятся в супермаркете».

Мои герои живут в Латвии. В небольшой стране с населением в два миллиона человек. Совсем недавно почти все эти люди стали гражданами Европы. Это прекрасная страна, которая при желании может представить собой модель мира. Здесь есть море. Одно. Одна большая река и несколько маленьких, в которых водится лосось. Здесь есть одна гора – Гайзинькалнс, правда, небольшая, 400 с чем-то метров, но все же есть. Один подвесной трамвайчик над долиной сочных трав. Также в Латвии есть три театра, но стоящий – один. За год в стране снимают один полнометражный фильм. И несколько сериалов. Здесь есть достойная хоккейная команда, некоторые игроки из которой даже играют в НХЛ и зарабатывают миллионы.

Еще здесь есть мудрый седой композитор: он одновременно и классик, и современник, один на всю страну. Здесь есть хорошие и плохие политики, желтая и глянцевая пресса, квартал красных фонарей, народные целители, рекламные стратеги, дорогие рабочие и зажиточные крестьяне, завод по производству парфюмерии, лауреат Нобелевской премии, три военно-морских корабля, два самолета и один воздушный шар по имени «Винни». Здесь есть несколько чернокожих студентов и маленькая мусульманская диаспора. В общем, всего понемногу. Перебор в Латвии только с рыбаками, музыкантами и рекламными бюро. Все туристы, приезжающие сюда, потом говорят: «Какая же это чудесная и уютная страна!»

Я тоже точно так и говорила своим друзьям и новым знакомым, когда приехала сюда месяц назад. Если бы я вам дала свою визитную карточку, вы бы узнали, что мое имя Анна Макдоннел и что я работаю консультантом в медиакорпорации ВВС. А лично от себя я бы добавила, что моя работа заключается в том, чтобы ездить по разным странам и помогать радиостанциям правильно позиционироваться на рынке, грамотно выстраивать ток-шоу, вести маркетинговую политику. В общем, быть успешнее. И, знаете, мне нравится эта работа. Благодаря ей я побывала в Японии, Мексике, Чили, России, Танзании – в странах, куда, занимаясь другим делом, я бы в лучшем случае съездила на пенсии в качестве туриста.

Хотя, с другой стороны, тогда бы мне, наверное, было с кем поехать. А так работа совершенно не оставляет времени на личную жизнь.

В Латвии я уже заканчиваю свои консультации. Осталось чуть больше недели, и я возвращаюсь домой. Честно говоря, мне особенно и не пришлось здесь перенапрягаться. Я модернизировала рекламный отдел радиостанции Fm-Lv, немного поднатаскала продюсеров по программам и структурировала дневное ток-шоу, которое ведет Ренарс. Оно называется «Завтрак для чемпионов».

Положа руку на сердце, я вам вот что скажу: ни одна методика не важна, если в эфире вещает настоящая личность. Харизмат. Тогда никакие правила и структуры не работают, наоборот, только мешают. Такой человек может не поставить вовремя песню или вообще ее не поставить, перебить своим комментарием выпуск новостей или минут двадцать разговаривать по телефону со слушателем о смысле жизни. Всем будет интересно. Ренарс – именно такой ведущий. Как и седой композитор, он один на всю страну. Любые условности ему мешают. Я чувствую таких людей, поэтому особенно и не меняю его программу.

Ренарса очень любят и ценят. А он любит и ценит жизнь. И живет этой любовью в эфире. При этом ему совершенно наплевать на политику. Он в ней ничего не понимает.

Если из-за визита главы НАТО в городе образовались пробки – он ворчит об этом по радио точно так же, как и все его слушатели в своих офисах.

Если у него в гостях чиновник пытается лукавить, то Ренарс запросто может задать наивный вопрос: «А вы точно нас не обманываете?»

Ренарс рассказывает в эфире о том, как договорился со своей младшей сестрой о том, что он купит любимый торт-безе после того, как нестрашный врач удалит ей зуб.

О том, как любит своего сына таксист-армянин, что подвозил его сегодня.

О том, сколько возни с ведерком грибов, собранных и подаренных папой.

Он может вдруг заговорить со слушателями об инопланетянах, потому что находится под впечатлением от прочитанной русской книжки о какой-то голой прекрасной женщине, живущей среди кедров в тайге и разговаривающей с медведями.

А иногда, когда ему грустно, что бывает не часто, может поставить несколько раз подряд одну и ту же песню, что вообще-то вопиюще с точки зрения радиоформата, но Ренарсу можно простить: эту песню вместе с ним будет слушать и проживать весь город.

Иногда он высчитывает, какой сегодня день по календарю французской революции, и так и объявляет: «Всем привет, сегодня двенадцатое брюмера, температура воздуха в среднем 300 градусов по Фаренгейту, а в Бомбее сейчас поздняя ночь».

Мне нечему научить Ренарса, он такой, какой он есть, не святой, не мессия, просто человек своего времени. Хороший человек. Мы подружились с ним сразу же, с первых слов, когда он, прослушивая новые диски, спросил меня:

– А вы сейчас любите? Тогда вам очень понравится вот эта песня, – и протянул наушники.

– Я сейчас не люблю, но очень хочу, – ответила я. А потом, послушав, добавила: – Но песня мне понравилась, я буквально прочувствовала, что она стала бы моей, если бы мне было сейчас кому готовить завтраки.

– Так все впереди, Анна, – сказал он настолько просто и уверенно, что не осталось никаких сомнений, что действительно так оно и будет.

Этот Ренарс располагает к себе в такой степени, что сразу ему, незнакомому человеку, выкладываешь свои мысли.

Спустя пару дней Ренарс познакомил меня со своей прекрасной Агатой. Они пригласили меня на ужин в ресторанчик на берегу реки, с видом на старый город. Я к тому времени уже видела Агату по местному телеканалу. Она – самая юная и, пожалуй, самая красивая актриса своей страны. Латвия гордится Агатой и посылает ее на международные конкурсы красоты. Когда вечером идет сериал с ней в главной роли, количество людей, ужинающих перед телевизором, резко увеличивается, а сразу по его завершении в чатах начинается подростковая полемика насчет ее улыбки, сексуальности и отношений с Ренарсом.

Ребята – самая модная и известная здесь пара. В моей стране столько внимания и времени уделяют только Бекхэму и Виктории. Но Ренарс и Агата еще не женаты, и детей у них пока нет. Каждая пара, наверное, слышала в свой адрес фразу: «Какие же вы красивые. Как вы подходите друг другу». Уверена, что это так. Я сама ее слышала как минимум три раза. С тремя разными мужчинами. Но здесь, в их случае, нет места цинизму: кажется, они-то по-настоящему подходят. Чистая, детская улыбка Агаты, будто эльфы послали на землю своего делегата, и легкость, свет и глубинная мудрость Ренарса.

Я любовалась ими. Фиксировала тот самый момент: август, вечереет, жара еще не спала, спокойная речка с вальяжно покачивающим белыми боками паромом, черепицы домов на том берегу. Жаркий ветерок надувает, как паруса, шторы в ресторане. И само счастье за одним столиком со мной. А они, щедрые молодые люди, дарят себя всем окружающим, потому что их переполняет любовь.

Вот как они разговаривали между собой:

– Когда нам будет по сорок пять лет, мы с тобой поедем в кругосветное путешествие на целый год. Будем останавливаться там, где нам нравится, и жить подолгу в самых красивых местах планеты, – говорил Ренарс.

– Когда мне будет сорок пять, я умру, потому что буду старая и некрасивая, – отвечала Агата.

– Подожди! Но мы же не успеем тогда досмотреть сериал Lost!

Мы все задорно смеялись. Агата расспрашивала меня о Джоне Малковиче, узнав, что я с ним знакома. А Ренарс о чем-то, насупившись, говорил официанту в длинном черном фартуке, похожем на юбку. Тот принес журнал с ребятами на обложке.

На нечеткой фотографии они в супермаркете выбирают молоко.

– Анна, у вас так же? Нельзя выйти на улицу, чтобы за тобой не следили? Неужели кому-то может быть интересно, что другой человек покупает в магазине? – интересуется Ренарс.

– Неправильный вопрос. Не неужели, а почему? Почему это чужая личная жизнь подменяет людям их собственную? Вот правильный вопрос. Это грустно. Да, у нас то же самое. И уже очень давно. Поздравляю вас, еще одна типично английская традиция стала вашей – подглядывать друг за другом. В вашем языке есть это выражение, что человек должен пройти в жизни три испытания: огнем, водой и медными трубами?

– Медные трубы – это слава, да? Есть такое, – отвечает Ренарс.

– Очень плохой фотограф, – ворчит Агата. – Посмотрите, как здесь у нас вытянуты лица.

Я очень сдружилась с Ренарсом за время своей командировки. Меньше – с Агатой, она все время на съемках и показах. Эта парочка стала для меня символом Латвии. И примиряла с ней, потому что мне как жителю мегаполиса она надоела уже после первых выходных.

Ну да, это страна уик-энда. За три дня вы увидите ее всю. Побродите по старому городу, посетите рестораны с местной кухней, и было бы здорово, если бы кто-то из ваших друзей свозил вас на дикое море к рыбакам. Вы будете ехать часа два вдоль берега моря, минуя курортные места и старые усадьбы со шпилями, пока не остановитесь возле маленького рыночка под соснами в центре поселка. Здесь жены рыбаков продают только что закопченную рыбу. Камбала, рыба-солнце, тоненькая вимба, морской окунь, угорь – убийца желудка и диет. Вы также купите свежего пива и местного черного хлеба. Овощей и ягод. А потом пойдете на море. Укроетесь в дюне, разложите весь свой обед, и нет никаких сомнений, что этот день запомнится вам на всю жизнь.

Однажды, когда я сильно заскучала по серым домам и дождям (вот уж не думала, что такое возможно), ребята и повезли меня в это рыбное место.

– А теперь – сюрприз, – хитро подмигнул Ренарс и пошел к машине. Из багажника он достал патефон и несколько пластинок. – Купил вот на блошином рынке.

Я взяла их посмотреть. Пластинки были тяжелые и очень убедительные, с глубокими бороздками и трогательными наклейками вокруг дырочки в середине. Набриолиненный усатый мужчина танцует с барышней, похожей сразу на всех актрис старых фильмов. И надпись: Das Tango.

Агате жарко, она выбрила подмышки и надела платье с бретельками.

У меня почему-то запотели солнцезащитные очки. Я пыталась вытереть их об майку, но сделала только хуже – все размазалось.

Мы нащупали ногами под водой огромные валуны и забрались на них.

Так и стояли, как седые бородатые апостолы в пене, как бы на поверхности воды и молча смотрели на рыбацкие баркасы вдали. И у нас был свой саундтрек: крики чаек и старая неаполитанская мелодия «Девушка, похожая на Тину». А я думала о том, что было бы так здорово, если бы с нами здесь, в море, стоял кто-то четвертый и тоже слушал патефон. А еще я думала вот что: «Эта чертова жизнь. Похоже, кроме любви в ней и нет ничего!»

* * *

А потом Ренарс исчез. Он не вышел на работу. Мобильный отключен. Коллеги позвонили Агате. Та рыдает. Ничего вразумительного сквозь всхлипы сказать не может. Потом тоже отключила телефон. Эсэмэски, посланные им, остановились где-то в небе, в районе спутника, и так и зависли над планетой, ожидая, когда абоненты вновь станут доступны.

А вечером мы все узнали из газеты. На обложке их фотография, разделенная молнией, – в этом издании работают незатейливые дизайнеры. И много текста. Мне перевели. Оказывается, Агата ушла от Ренарса к известному и знаменитому хоккеисту. Оказывается, они встречаются уже пару месяцев. Оказывается, их застали папарацци в каком-то провинциальном городке, где у Агаты были съемки. В маленькой стране трудно скрыться.

Но Ренарсу это удалось. Он не появился и на следующий день. И через два. И через три. Руководство радиостанции приняло решение поставить во время эфира Ренарса шоу его коллег. Я спешно, хотя и нехотя учила их секретам успеха. А газеты продолжали писать о разрыве модной пары. История обрастала новыми подробностями, среди которых было больше домыслов, чем правды. Ренарса искали все. Журналисты съездили на хутор к его родителям и только перепугали и расстроили стариков. Подключилась даже полиция, обзванивая его друзей, службы аэропорта и вокзала. Он не покидал страну. А вот мне предстояло улетать через два дня.

На следующий день в журнале была опубликована фотография плачущей Агаты, как всегда, трогательно красивой даже в своем горе. Она публично просила у Ренарса прощения и умоляла его не делать глупостей. Хоккеист через другую газету предлагал ему поговорить «по-мужски».

Это была действительно главная новость страны. Никого не интересовали события в Персидском заливе, запуск ракеты с китайскими астронавтами и даже выделение нескольких миллионов из бюджета на новую городскую библиотеку.

Мое последнее утро здесь. Сегодня я улетаю домой, в Лондон. Рейс после обеда. Я еду на радиостанцию попрощаться с коллегами, подписать документы, раздать последние указания, пригласить руководство на конференцию ВВС. Отсюда я поеду сразу в аэропорт. Чемодан – в багажнике такси. Шофер, похоже, армянин. Так, по крайней мере, выглядят армяне во Франции. Мне грустно.

Не по себе оттого, что я не увижу Ренарса, что как-то скомканно заканчивается командировка.

И еще эта жара с утра. Так убийственно жарко бывает только в странах с прохладным климатом. Как будто боги наверху вспоминают на секунду об этом регионе, оторвавшись от своих важных дел: «Ах да, мы, кажется, недодали тепла этим людям. Так получите!» И ставят регулятор жара на максимальный режим. Как это делаем мы с электрической плитой, когда очень спешим.

На радио оживление: Ренарс вернулся! Я застаю его там же, где и повстречала в первый раз. Он сидит в наушниках и слушает музыку. Отпустил бороду. Похудел. Минус пять килограммов. И плюс столько же лет. Улыбается, увидев меня.

– Привет! Где же ты пропадал! Слава Богу! – Я искренне рада его видеть.

– Я уезжал на маяк, к своему другу. Мне нужно было побыть одному. Разобраться. Все в порядке, Анна. Ты сегодня улетаешь?

– Да-да! Как же здорово, что ты вернулся!

По радио уже идет анонс о том, что шоу «Завтрак для чемпионов» возобновляется. Сегодня его точно будут слушать все: Агата, хоккеист, родители, журналисты, рыбаки, рекламщики, пожарные, в общем, все, у кого есть радиоприемник. Перед Ренарсом лежит стопка бумаги – распечатки новостей.

– О чем сегодня будет программа? Я буду тебя слушать по дороге в аэропорт.

– Кабинет министров вносит дополнения в пенсионный закон. Налоги увеличатся. Я хочу об этом поговорить со слушателями.

Это говорит чужой Ренарс. Другой Ренарс. Ненастоящий Ренарс. Это говорит вообще не он.

– Ты понимаешь, что сегодня все будут слушать тебя? Ты знаешь, что тебя искала вся страна? Какие налоги? Понимаешь, что ты должен что-то сказать о том, где ты был? При чем тут пенсионеры?

– Я не буду говорить о своей личной жизни, – отрезает Ренарс. Он спокоен, холоден. Он ставит точку.

До самолета три часа. До начала его программы сорок минут. Я прощаюсь с коллегами. Оставляю визитки. Вручаю президенту станции сертификат. Говорю, чтобы звонили, когда будут в Англии. Перед уходом еще раз подхожу к Ренарсу.

– Знаешь, я вот что хочу тебе сказать. Не как профессионал. Плевать на рейтинги. С ними ничего не случится. Но ты пойми, что если ты не отреагируешь на ситуацию, она останется в тебе. Она будет грызть тебя изнутри. Это твой крест, твоя карма, твои медные трубы, если хочешь. Так уж вышло, что ты публичный человек. Люди, которые будут слушать тебя, они не поймут.

– Я не буду говорить о своей личной жизни, Анна. Прощай.

– Прощай.

Мы обнялись. Я сдала свой временный магнитный пропуск. Кивнула охраннику. Села в такси. Мы поехали в сторону аэропорта. Конечно, сразу же попали в пробку.

Машины остановились на мосту через реку в шесть рядов. Движения практически нет. Все замерло. Страшная жара. Окна раскрыли даже те, у кого есть в автомобилях кондиционеры.

Внизу серая вода спокойной реки.

Справа опять стоит большой белый паром.

Я прощаюсь с Ригой.

С этими людьми. Я их вижу сейчас очень близко. Они разные.

В пробке у тебя есть время подробно рассмотреть окружающих.

В синей машине справа грустная женщина стучит пальчиками по рулю. К заднему сиденью у нее прикреплено пустое детское креслице. Она бессмысленно смотрит в одну точку, о чем-то очень серьезно думает.

Впереди – цвета стали новая Volvo со штатным водителем. Шофер в форме: белая рубашка с короткими рукавами и галстук. На заднем сиденье пассажир – парень в костюме читает деловую газету. Я сразу понимаю, что это бизнес-издание. Эти газеты похожи во всем мире. Готический шрифт и розовая бумага.

На встречной полосе рядом с нами стоит желтое маршрутное такси. У водителя под стеклом иконка и крестик. Громко играет радио Fm-Lv. Это не жадный шофер. Он делится музыкой со своими пассажирами.

С вершины моста видна фигурка рыбака на берегу речки, он в белой панаме склонился над своей удочкой. Рядом с ним я разглядела большой транзистор.

До самолета полтора часа. Кажется, я все же успеваю на рейс. По радио начинается шоу Ренарса. Парень из Volvo наклоняется к своему шоферу. Тот делает радиоприемник погромче. Мой таксист делает то же самое без предупреждения.

Звучит отбивка начала часа.

Новости. Опять авиакатастрофа где-то в Таиланде. Эта информация, конечно, бодрит меня перед вылетом, но я, как и все вокруг, не обращаю на нее внимания. Фигурка рыбака на берегу разогнулась. Он отложил удочку. И взял радиоприемник.

Новости закончились. Заставка программы. Сейчас начнется.

У женщины в синей машине осмысленный взгляд. Она с интересом смотрит на магнитолу, встроенную чуть справа от руля.

В эфире тишина. Уже сорок секунд.

Минута.

Над мостом летят чайки.

Гуднул паром.

А потом раздается голос Ренарса. Обычный и в то же время другой: глубокий, сильный, взрослый. Он произносит короткую фразу и ставит музыку.

Ренарс говорит:

– Знаете, какие три самых страшных слова в латышском языке?

«ДАВАЙ ОСТАНЕМСЯ ДРУЗЬЯМИ».

Письмо

Эвелина!

Это письмо от человека из прошлого. Тебе придется постараться, чтобы вспомнить меня. Человека, которого ты видела один раз в жизни, и слышала его голос в телефонной трубке тоже один раз.

Знаешь, у нас, писателей, есть хитрый способ оправдать себя.

Мы можем запросто наплодить кучу детей от разных браков и прочих проектов, не интересоваться их судьбой, а потом взять и посвятить этим детям книгу. И затем спокойно себе умереть.

И все: взятки гладки, попробуй теперь с ними поспорь и предъявляй претензии. Писатели могут некрасиво обращаться с женщинами, мужчинами и даже животными, а впоследствии в автобиографии взять и рассказать «как все было».

Главное, чтобы это было написано талантливо, да.

Вообще, Эвелина, мне кажется, что автобиографии для того и предназначены, чтобы писатели могли припудрить себя где надо, подчеркнуть нюанс, вскользь упомянуть, сделать выводы. Это же, кстати, касается и режиссеров.

Это я все к тому, что, отдавая себе во всем этом отчет, говорю тебе без обиняков:

Прости меня.

Я был неправ.

В общем, вспоминай: весна восемьдесят девятого года. Дивный, особенно теплый май.

И ты в этот день надела лишь белую блузку. (К вечеру, однако, похолодало, и я потом одолжил тебе свой свитер.) Вспомнила? Ну ладно. Ты сидела с книжкой на бастионной горке, на лавочке, там, возле канала, где построен домик для уток. К тебе подошел парень и сказал, что готов обсудить с тобой книгу, вне зависимости от того, что ты читаешь. И попросил тебя показать обложку.

Это было самоуверенно: как раз тогда издавалось очень много неизвестных, запрещенных раньше книг. Но, на счастье, это оказался Жорж Сименон со своим вечно ворчащим и усталым комиссаром Мегрэ.

И когда речь зашла о преступниках, полицейских и револьверах, парень пригласил тебя в тир, которым заведовал его товарищ. Это было здорово и выгодно, потому что количество пулек у вас было не ограничено. Парень даже пытался учить тебя целиться, но ты прекрасно справлялась и сама.

Ну да, ну да, теперь уж точно вспомнила, не сомневаюсь.

Обстоятельства складывались так, что времени у нас было сколько угодно – и тебя, и меня никто нигде не ждал. Поэтому в тот день мы пили тминный ликер в теперь уже несуществующих кафе.

Танцевали под музыку, доносившуюся из окон филармонии.

Открыли навигацию на речке, попав как раз на первый в сезоне рейс городского пароходика.

И этот веселый капитан, помнишь? Он сразу смекнул, что между мною и тобой происходит что-то важное, и, решив войти в нашу персональную историю, разрешил нам погреться в его рубке.

Вообще, в тот день все удивительным образом совпадало, и нам просто везло. Ты рассказывала о своей манерной бабушке-полячке, в честь которой тебя назвали, и вот, раз – и мы ее встречаем! А у нее – хлоп! – в сумочке оказывается нужная тебе квитанция, которую ты искала уже пару недель.

И потом мы чаевничали с ней в кафе, где сейчас галерея, и бабушка Эвелина держала чашку, отстранив мизинец, и закрывала глаза, когда жевала заварное пирожное. Она утверждала, что так особенно чувствуется вкус.

А потом долго не наступала ночь, и мы выпили две или три бутылки вина, сидя на парапете на набережной, и пускали кораблики, сделанные из прочитанных страниц Сименона.

А когда светало, мы шли по параллельным трамвайным рельсам в сторону твоего дома и соревновались: кто реже оступится?

Совсем утром, в то время, когда инженеры с портфелями и рабочие с сумками уже топали на работу, ты проколола мне ухо в палисаднике у своего дома. И, надо сказать, сделала это очень профессионально, продезинфицировав булавку духами.

Прежде чем проколоть, ты очень долго меня отговаривала.

И я, как сейчас, помню гримасу боли на твоем лице, когда ты поднесла иглу к моей ушной раковине.

Ты умела сострадать. Надеюсь, это качество теперь, спустя двадцать лет, ты не утеряла.

Черт, я уже и не помню, почему не сказал тебе этого, но, кажется, потому что мы совсем немного говорили о себе. Все больше вообще о жизни и об устройстве мироздания. Ну, ты не спросила, кем я работаю или где учусь.

А я как-то и не сказал. Бывает.

В общем, хочу сказать тебе, Эвелина, что через два дня после этого меня забрали в армию.

И вот именно поэтому я, как дурак, даже и не поцеловал тогда тебя возле подъезда, ну, как это обычно происходит в кино.

Хотя, честно говоря, очень хотел. Да.

И именно поэтому я не перезвонил тебе.

Не было никакого смысла начинать то, что обычно заканчивается слезами и чувством вины.

Для того чтобы любовь на расстоянии была такой, как в этих книгах, исполненных в эпистолярном жанре, нужно, чтобы эта любовь хотя бы началась.

А у меня не было на это времени.

А может быть, это я сейчас придумал вот такое оправдание, а тогда просто испугался?

Как бы то ни было, это первое, за что я хочу перед тобой извиниться.

За поцелуи, которых не было.

А ты их ведь хотела, я видел по твоим губам!

Знаешь, в этих брошюрах по психологии говорят, что душевные травмы и комплексы рождаются из чего угодно, из сущих пустяков. И если вдруг ты подумала тогда, что парень мало того что не попытался тебя обнять, так еще и исчез потом, потому что ты некрасива или, например, недостаточно женственна, – знай, что это не так. Совсем не так.

Ты – очень, очень красивый человек… И, насколько я могу судить по одной встрече, очень веселый!

Второе, за что я особенно хочу попросить у тебя прощения, – это за тот звонок, спустя полтора года. Осенью.

Вот тогда я по-настоящему соврал тебе.

Помнишь?

Извинился, что вдруг исчез, сказал, что был в длинной-предлинной командировке, и пригласил тебя на свидание.

В восемь вечера у привокзальных часов.

Постараюсь объяснить тебе, почему не пришел…

Дело в том, что я был в миллиарде километров от этих часов, от нашего города и от тебя.

Я звонил тебе из Львова, из военного училища с помощью пятнадцатикопеечной монеты с пробитой дыркой и нитки, продетой через эту дырку. В нужное время, когда в трубке раздавался щелчок, нужно было подергать за эту нитку, и тогда в недрах телефона-автомата монетка ложилась как надо, и можно было продолжать разговор. Вот мы и говорили.

А именно в восемь вечера у нас на плацу училища как раз был развод курсантов по местам караула. И было уже прохладно. Так, что если дыхнуть, то можно увидеть струйку пара. И так красиво на улице, все в желто-красных листьях. И еще не вышел приказ о переходе на шинели, и поэтому мы четко и зябко маршировали в бушлатах, загребая ботинками октябрьскую листву.

И настроение у меня, на удивление – прекрасное. И это настроение создала ты, Эвелина.

В тот миг я пел внутри себя.

Ну вот, встань на мое место: тебе девятнадцать лет. Ты уже давным-давно не был дома. Ты почти ничего не знаешь об отношениях мужчины и женщины. А то, что знаешь, – в основном из кинофильмов и из песен группы Depeche Mode. Парни вокруг тебя зачитывают письма от возлюбленных вслух и все время рассказывают, смакуя, как это: любить.

Да ладно любить – просто быть с девушкой.

Иметь отношения. Думать о ком-то.

А обо мне никакая девушка не думала. Никто не доставал мою черно-белую фотографию с присяги.

Никто тайком не собирался всплакнуть, рассматривая ее или вспоминая прогулки белыми ленинградскими, например, или темными рижскими ночами.

Но, Эвелина, мне очень хотелось, чтобы так было!

Вот почему я позвонил тебе и соврал тогда.

Мне были нужны доказательства, что я существую не только здесь, но еще и где-то там, дома.

И там, во Львове, в тот день я углублялся с автоматом за спиной в рыжий лес к посту, зная, что в эти самые минуты, в этот миг меня где-то далеко-далеко ждет красивая девушка с таким удивительным именем.

И эти минуты очень помогли мне тогда, Эвелина. Очень. Признаюсь, я – улыбался.

Вот рассказываю тебе об этом, а сам вновь переживаю ту радость и эйфорию.

Ощущения, оказывается, никуда и не делись. И мне за это стыдно. Потому что, кто знает, может быть, именно в эти минуты ты окончательно разочаровалась в мужчинах? Может быть, в такие моменты у людей и появляются морщинки?

Очень надеюсь, что нет. Судя по телепередачам, поводы поседеть бывают и посерьезнее.

Сегодня не то воскресенье, когда всех прощают. Но я задумчиво теребил мочку уха, нащупал шишечку, вспомнил о тебе, и у меня возникла неотложная потребность все тебе объяснить.

Твой номер я давно утерял. И вместо твоего дома с палисадником сейчас стоит красивый торговый центр (да-да, я проезжал мимо пару лет назад). В общем, вот…

Интересно, прочтешь ли ты эти строки? Какой-нибудь твой знакомый, читая эту книжку, увидит знакомое имя, сопоставит факты и, осененный, покажет тебе? Может быть, твой сын или твоя дочка…

А может быть, ты живешь на другом континенте, и кенгуру в твоем садике – такое же обычное явление, как утренняя чашка кофе на моем столе, и ты уже давно не смотришь снов на русском языке…

Или, кто знает, быть может, ты уже давно на небесах и незримо помогаешь любимым тебе людям на нашей планете.

А может быть, ты просиживаешь часы в государственной конторе, борешься с полнотой и считаешь, что жизнь несправедлива?

Нет, надеюсь, что твоя судьба сложилась так, что чаще ты бываешь счастлива, чем наоборот.

Знаешь, я ведь так никогда и не носил серьгу. В армии это неестественно, сразу после не позволял дресс-код в нашей фирме, а потом, когда появились дети, было и вовсе некстати.

Но она – есть! Дырка теперь в моем теле – навсегда, как ни крути.

Маленькая черная дырка, око Вселенной, которая затягивает в себя все мои тревоги, проступки, обиды и бессмысленности жизни.

А иногда, наоборот (в основном это бывает перед сном), оттуда раздается тихий шепот.

Слов я разобрать не могу, но это какой-то вечный глубинный звук,

колыхание небесного тюля,

позывные марсиан

или неспешный разговор звезд.

Мне становится очень спокойно от этого шепота.

Спасибо, Эвелина, и еще раз прости.

Все, что она хотела промолчать о любви

И вот приходит любовь.

И моментально исчезает прошлое.

То есть оно вдруг кажется не важным.

И ты это прошлое вдруг любишь, потому что, если бы его не было, то не было бы и удивительного сейчас.

И ты еще серьезно не задумываешься о будущем.

У тебя появляется та редкая возможность, о которой все время говорят мудрецы: пожить здесь и сейчас.

Любовь сравнивают с полетом. Полеты бывают разные.

Бывают реактивные, беспокойные, с истеричным маханием крыльями и сотрясением воздуха. Попытками ориентироваться в пространстве.

Еще полеты бывают обреченные. Это когда сложить крылья и рухнуть вниз. Навсегда. Именно от таких предостерегают мудрые мамы, печальные папы и уверенные подруги. Но кто же к ним прислушивается, когда любит?

А еще есть – парение. Тихое, спокойное, уверенное и зоркое.

Парение не орла, скорее даже дельтапланериста. Все, что у него есть, – это фотоаппарат. Но и о нем он забывает, завороженный ровной красотой большого леса, в котором вон, притаилось маленькое озеро. И верхушки деревьев радостно приветствуют пилота колыханием. И ветер целует его лицо. И где-то на морской глади он замечает одинокий парус. И он со своей высоты чувствует невероятную близость с этим моряком. Таким же удачливым парнем, который и сам радуется, что вот так вдруг в будний день решился выйти в море, оставив городскую суету и мобильный телефон.

Вот Он и Она. Вот первое свидание.

У них еще не было первой ночи, не было даже первого поцелуя. Был только вечер в большой компании в гостях. И это знакомство. И внезапно возникшая симпатия. И он что-то рассказывал друзьям о летнем походе. Рассказывал остроумно, друзья смеялись. И она вместе с девушками возилась с салатами и, ставя блюда на стол, перекидывалась с ним фразами. И он отвечал и ловко освобождал пространство на столе, чтобы ей было куда поставить тарелку.

Между ними еще нет любви. Они еще с кем-то, быть может, встречаются. Но у них уже есть совместное прошлое, например, вот этот вот вечер у общих друзей.

И к этому вечеру, в конце которого он пригласил ее на свидание, они обречены возвращаться потом много и часто, еще и еще раз повторяя с удовольствием друг другу, кто кого первым заметил, кто что говорил и что в ответ почувствовал другой. Они будут рассказывать это своим детям так часто, что дети эту историю уже будут знать наизусть. И уже будут чураться, когда родители опять заведут свою песню, что звучала тогда.

А может быть, ничего этого не будет. Может быть, они разобьются на каком-нибудь автобане или умрут в пятьдесят лет от рака. А может быть, все случится как у всех, и жизнь будет подбрасывать их, как шарики в телелотерее, то давая, то отбирая, то обнадеживая. В их истории бессчетное количество финалов.

Но вот это вот самое прошлое уже было в их жизни. И будут еще много других моментов, которые сейчас пока настоящее. И эти мгновения никто не сможет у них отнять.

Сейчас она интуитивно понимает, правда, потом наверняка забудет, что главное в жизни – не сколько лет она проживет, а сколько в этой жизни будет у нее таких вот дней и ночей.

А он впервые в жизни начинает сочинять стихи и внимательно выискивает в Интернете все примечательное, что написано о любви. Ему важно подтверждение, что кто-то тоже владеет или владел этой удивительной способностью чувствовать мир так мощно, так нежно, так отчетливо, как чувствует он сейчас. Он натыкается на древние слова апостола Павла к коринфянам: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий.

Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит.

Любовь никогда не перестанет…»

Он и понятия не имеет ни кто такие коринфяне, ни что такое кимвал, да и не нужно это ему. Он просто пропускает эти слова через себя и радуется совпадениям: «Да-да! Не завидует! Не гордится! Всему верит! Никогда не перестанет! Но Любовь – больше!»

Потом он пишет ей о своих открытиях в письме.

Но ей важно не столько содержание, сколько сам факт письма, того, что он о ней вспомнил в тот же самый момент, когда она думала о нем.

Они между собой называют это «волшебная телепатия». В сущности, как и все влюбленные.

А потом будет первый поцелуй.

В общем-то с него все и начинается. Это очень ответственно.

Они, конечно, целовались и прежде, все-таки им не по четырнадцать лет. И это было по-разному, но вот сейчас, прямо сейчас, они немного побаиваются. Противостоять желанию нет сил, но вдруг не совпадут ритмы?

Кто-то кого-то укусит?

Будет робким?

Или, наоборот, покажется чересчур опытным?

Но ничего этого не произойдет. Страхи напрасны. Все случится, как нужно.

И их уже не разлучить ни ливнем, ни палящим солнцем, ни толпой в метро, ни гудением клаксонов в автомобильной пробке.

Когда все кинотеатры исследованы, дождливым вечером, дома, они показывают друг другу свои любимые фильмы. Оба удивляются: как же так случилось, что они не видели их раньше, по отдельности?

Они радуются, когда их продавщицы, официанты или случайные городские собеседники называют мужем и женой.

Но совершенно иные чувства играют с ними, когда однажды ее подруга просит понянчиться с ее дочкой несколько часов, пока та сдает экзамен. Они втроем гуляют по парку: Он, Она и маленькая чужая девочка. Он выпрямил спину и как-то сразу стал молчаливее и спокойнее. Он играл с малышкой и учил ее ровно так, как это делал его отец. И ловил себя на мысли, что ему это невероятно нравится. Она тайком отворачивалась, чтобы смахнуть слезу. Скрещивала указательный и средний пальцы и загадывала желание.

А своим безымянным пальцам они дали имена. Посчитали, что как-то несправедливо, что они – безымянные. Он назвал свой ее именем, она своему дала его прозвище. У них появляется потребность в новых и новых именах друг для друга.

Она протягивает ему второй наушник, чтобы он тоже слышал эту музыку. И шум моторов внутри прогулочного кораблика.

Он где-то откопал альбом с клипами Криса Айзека, и этот диск теперь они слушают и смотрят чаще всего. Когда он готовит. Когда она меняет лампочку, когда он пылесосит, а она чинит компьютер, когда они долго не засыпают и когда просыпаются.

У них появляются традиции и свои места.

Они открывают парадоксы юмора и смеются над тем, мимо чего раньше спокойно проходили. Потому что теперь они сообщники.

А еще они смеются над собой и друг над другом. Любовь ведь допускает шутки. И в этом-то ее и отличие от Надежды и Веры.

И вот первая разлука. И дожди. И появившиеся опять друзья, когда-то оставленные на время за ненадобностью. С ними уже не так интересно. И она тоже идет с ними в поход. А вернувшись, посылает ему в страну командировки свою фотографию, где она спит в спальном мешке.

И он там далеко умиляется и переживает, как бы ей не было жестко на твердой земле, без подушки.

Летят навстречу друг другу сотни тысяч печатных букв и знаков препинания. Слова меняются. Сначала это просто «скучаю», потом «как же тебя не хватает», потом уже серьезней: «не могу без тебя».

И вот он возвращается, и происходит то, что люди неуклюже называют так: «занимаются любовью».

И в их случае это похоже на обед в японском ресторане. Поели, а через час уже опять хочется.

Она идет по мосту через реку своего города. Река шире, чем Сена, Москва-река, Темза и уж тем более Тибр. Просто в ней не так много топили наложниц королей и не переправлялись с боями батальоны на другой берег. Ее город, тихий и красивый, находится вдалеке от важных мировых путей.

У нее в руке бумажный стаканчик с какао, и руке тепло.

Он проезжает мимо на машине и смотрит-смотрит. Не останавливается. Потому что хочет навсегда запомнить ее такой. И эту ее улыбку, которая и улыбка, и гримаса одновременно. Потому что ветер с реки дует ей прямо в лицо, треплет волосы и заставляет щуриться.

Медленно, одну за другой, он исследует подушечки пальцев на ее правой руке. «Вот это и есть Любовь», – думает она.

На пляже она фотографирует закат. Потом, конечно, эти снимки не сохранятся, их слишком много, и они все одинаковые, но сейчас… Сейчас она делает кадр за кадром. Закат и он. В связанном ею шарфе.

А вот эта фотография останется: как торжественно хоронили в песке пластмассового солдатика со сломанным ружьем.

А потом однажды утром она перестает отвечать на звонки. Час, три, полдня, целый вечер. И он думает разное, но самая главная мысль: «Что я сделал не так?» И он загадывает: сейчас проедет десять белых машин, и она перезвонит. Или: я выключу и включу телефон, и она перезвонит. Или: если в том магазине все еще стоит тот манекен, то все будет хорошо.

А и вправду все хорошо. Она забыла телефон в парикмахерской, а потом была еще в трех местах и в обратном порядке обходила их все в поисках пропажи. Зато уж, когда они встретились, их было не оторвать друг от друга. И когда она уснула, он еще долго-долго ерошил ее теперь короткие волосы. Почти ежик.

Еще она иногда сомневается: «Если он такой замечательный, то как он смог влюбиться в такую, как я?»

А он думает: «Она удивительная! Даже не потому, что полюбила меня. А потому, что полюбила меня такого».

Они оба, внутри себя, чуть пугаются, но все же больше радуются такому вниманию. Это с непривычки.

Эти любовники приходят в восторг от каждой новой находки друг в друге. Ее костяной гребешок. Его тяжелая зажигалка. Ее плюшевый мишка. Его старые бутсы. Ее привычка потягиваться, не открывая глаз. Как он чешет несуществующую бороду, когда волнуется.

Ночь без него. Она дома одна и наконец-то осознает, в чем дело. Она понимает, что такое с ней впервые.

Такое, когда не она любит человека, а человек просто рад ей, но весь в себе. И в трубку холодно говорит: «Перезвоню». И перезванивает через неделю.

И не так, когда любят ее. А она в это время обвиняет себя, что разучилась любить, что как-то потеряла способность чувствовать страсть. И почему она ее не испытывает к этому прекрасному человеку?

Нет-нет, сейчас она сжимает радостно кулачки и смотрит в небо. Она поняла, что на этот раз все одинаково. Чаши весов в равновесии, как у той скульптуры с завязанными глазами, изображающей, кажется, Фемиду. Понимает, что никто не любит больше или меньше.

И что, оказывается, так бывает.

Она зажмуривается и вскрикивает как-то так радостно, будто зверек.

А потом набирает его номер и звонит, просто так, чтобы пошуметь в его кармане.

Там, где они ждут нас

Бодро подмораживало, когда мы с моим грустным и решительным другом вышли из бара. Этот мой друг, он сейчас подранен. Расстался с девушкой. Похоже, очень непросто расстался. Он начал курить. В его глазах решительность и боль.

В рафинированных же глазах девушек из бара либо пустота, либо, напротив, много всякого, но в основном безынтересного.

Сейчас мой товарищ обречен по меньшей мере на несколько месяцев страданий. Он постоянно будет возвращаться к разговорам, моментам, секундам. Ему будет трудновато слушать их музыку и совершенно невыносимо оказываться в тех местах, где им было хорошо. Такие переулки, парки, города он теперь будет избегать.

Но он не унывает! Друг знает, что будет непросто, но все пройдет. Однако кто-то рядом ему сейчас совсем не помешал бы. И эта кто-то явно не я.

Мы, утеплившись шарфами, прогуливаемся по полуночной столице, когда он произносит фразу, которую я когда-то слышал очень часто. Да что там слышал?! Сам не раз произносил.

Фраза такая:

«А ГДЕ В ЭТОМ ГОРОДЕ МЕСТО, ГДЕ СОБИРАЮТСЯ НОРМАЛЬНЫЕ ДЕВЧОНКИ?»

Я слышал ее и от девушек, только звучала она, конечно, несколько иначе:

«ТЫ НЕ ЗНАЕШЬ, ГДЕ У НАС КЛУБ ИЛИ КАФЕ, ГДЕ МОЖНО ВСТРЕТИТЬ НОРМАЛЬНЫХ ПАРНЕЙ?»

Да! Да! Точно! Ведь если все об этом говорят, значит, такое место есть. Наверняка. Я сразу представил себе такое кафе.

В голове закружилась прекрасная музыка, запели эльфы, затренькала музыкальная шкатулка. Сначала в легкой дымке я увидел это обетованное заведение. Затем туман рассеялся, и я уже мог любоваться этой дивной картиной, чуть обрамленной пушистыми облачками и пульсирующей прекрасными бликами-звездочками. Именно так в старых фильмах режиссеры показывали сладкие сны своих героев.

Вот оно, это скрытое где-то в ближайших переулках кафе, где сидят они.

Красивые, порядочные девушки с разными прическами. Вот девушка с заплетенными в косу цветами, как нравится моему другу. Вот под мальчишку остриженная, с волосами цвета воронова крыла утонченная брюнетка. Вот царевна с пшеничными волосами. Вот зеленоглазая рыжая игрунья с томиком Пелевина.

Впрочем, тут у них целая библиотечка. На полке, чуть ниже банок с вареньем, стоят книги Толстого, Достоевского, Бэнкса, Лори, Паланика, митрополита Сурожского, Вербера, Ошо и всех-всех писателей, о которых так хочется с ними поговорить. Они смотрели все те же фильмы, что и вы. Но плакали и смеялись все-таки немного над другими моментами. И это нормально. Вы же должны иногда спорить.

Эти девушки умеют вязать. Они этим не занимаются изо дня в день, конечно, но будущему любимому к близящейся зиме вполне способны связать шапочку или шарф. Их родители самодостаточны и демократичны. И вам не будет неловко при знакомстве с ними.

Еще эти девушки из того кафе удивительны тем, что они в будущем будут отличными мамами, это видно. Но не такими, которые, как наседки, сидят в гнезде; нет, они с удовольствием будут выбираться вместе с вами на концерты и вечеринки. И иногда даже там танцевать на столах, посылая воздушные поцелуи только вам.

С ними легко в походе и за границей. Они самодостаточны, независимы, но в то же время в трудную минуту надеются на вас и на ваше плечо.

И среди них нет ни одной будущей журналистки!

И одеваются они всегда по-разному, даже порой так, что их и не узнать. Но каждый раз они не переходят грань, и все у них не вычурно и со вкусом.

Так уж вышло, что работа – их любимое дело. Им повезло. Сам факт присутствия такой девушки рядом – прекрасный повод подтянуться и соответствовать. И всем своим существованием они как бы говорят вам, что все прекрасно. И все будет и есть хорошо.

Про секс и искусства я даже не говорю. Совершенно очевидно, что о таких акварелях, таком сопрано и таком шепоте вы мечтали всю свою жизнь.

Но где-то здесь, на задворках, если постараться и поискать, в таком же кафе собираются парни. Те самые молодые люди, которых и не встретишь в других местах.

Верные, надежные, щедрые и честные мужчины. Без животиков и глубоких залысин. С морщинками от улыбок вокруг глаз. Они будут часто шутить и подбадривать вас в трудную минуту. В них нет ни капли самовлюбленности, зато благородство, забота и чуткость выплескиваются через край – на воротник красивой и собственноручно постиранной рубашки, перетекая на лацкан клубного пиджака или молнию уютной и современной толстовки.

Эти парни никогда не паникуют и не истерят. И когда вы будете жаловаться им на плохую погоду или таких же коллег, на проблемы в детсадике, они скажут вам в ответ всего-то пару слов. Но какие это будут слова! «Не волнуйся. Я все-все улажу».

Их капитал нажит честным трудом. Они старались. И каждый придумал остроумный, современный, а главное, свой собственный бизнес. Они читают серьезные журналы, которые держат в твердых руках. Они не «гуглят» ежедневно свое имя и вообще Интернетом пользуются время от времени. А косметическим молочком не пользуются вообще.

Их пальцы чутки, а губы внимательны. А в глазах маленькая грустинка.

Она означает опыт, но это даже и неплохо.

А что же делают все эти прекрасные люди в этих секретных местах?

Они ожидают. Они не суетясь ждут, когда распахнется дверь и войдешь ты.

Никто из моих знакомых – и парней и девушек – не знает, где находится эта терра инкогнита, эти кафе и клубы. Но все как один уверены, что они где-то все-таки есть.

Надеются, что рано или поздно кто-то шепнет им адрес.

И они придут туда и уверенно, хотя в душе чуть робея, толкнут дверь.

Зайдут с мороза сразу в тепло. И навстречу Ему (Ей) поднимется из-за столика Она (Он). Улыбнется так, по-родному, и кивнет, дескать, проходи, присаживайся.

И тогда ты узнаешь эти глаза, эти глубокие знакомые глаза, хотя ты раньше никогда их и не видел(а).

И ты всеми своими атомами ощутишь, что нашел человека, с которым сможешь наконец-то побыть самим собой.

И ты всеми своими атомами ощутишь, что нашла человека, с которым сможешь наконец-то побыть самой собой.

Оглавление

Моя девушка уехала в Барселону…

Правила аквастопа Повесть

Услышанная молитва

  Артур

  Кошка

  Артур и кошка. Три года назад

  Артур и кошка. Здесь и сейчас

  Артур. Полтора года спустя

Твоя первая рыбалка

Когда дрейфуют материки

Три маленькие трагедии

  1. О Невозможности быть любимой

  2. О невозможности любить

  3. О невозможности

Почти

Раздраженная (Фиолетовые)

Три самых страшных слова

Письмо

Все, что она хотела промолчать о любви

Там, где они ждут нас Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg