«Астронавт. Необычайное путешествие в поисках тайн Вселенной»

Астронавт. Необычайное путешествие в поисках тайн Вселенной (fb2) - Астронавт. Необычайное путешествие в поисках тайн Вселенной (пер. Виктория Викторовна Краснянская) 2583K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Майкл Массимино

Майк Массимино Астронавт: Необычайное путешествие в поисках тайн Вселенной

Габби и Даниэлю

Спасибо, что подарили мне такую любовь, которую я никогда не считал возможной, и дали мне не только источник вдохновения, чтобы исполнить свои мечты, но и стремление служить вам примером, чтобы вы могли сделать то же самое

Пролог Чудовище из научной фантастики

1 марта 2002 г. я впервые покинул Землю. Я взошел на борт космического шаттла «Колумбия» и поднялся на 560 км вверх, на орбиту. Это был особенный день, день, о котором я мечтал лет, наверное, с семи, день, ради которого тренировался в поте лица с того времени, как НАСА приняло меня в космическую программу шесть лет назад. Но хотя я так долго ждал и планировал это путешествие, я все равно был не готов. Ничего из того, что вы делаете на этой планете, не может по-настоящему подготовить вас к тому, что на самом деле придется испытать, покинув ее.

Задачей нашего полета STS-109 было обслуживание космического телескопа «Хаббл». В команде было семь человек — пять ветеранов и два новичка — я и мой приятель Дуэйн Кэри, парень из военно-воздушных сил (ВВС). Каждый астронавт получает свое прозвище, и мы называли его Диггером. Из-за моего имени и из-за роста в 190 см меня прозвали Масса.

Мы должны были стартовать ночью. В три утра мы вышли из помещения экипажа в Космическом центре Кеннеди к автобусу, который ждал нас, чтобы отвезти на стартовую площадку. Это всего лишь второй запуск шаттла после нападений террористов 11 сентября, поэтому вокруг кружат вертолеты и стоят парни из SWAT[1] с самыми огромными автоматическими штурмовыми винтовками, какие я когда-либо видел. Запуски всегда требуют особых мер безопасности, но сейчас обычного их уровня показалось мало. Диггер стоит около меня.

— Вау! — восклицает он. — Посмотри на охрану! Это, наверное, из-за 11 сентября.

— Не знаю, — говорю я. — Думаю, они здесь, чтобы убедиться, что мы точно залезем в шаттл, а не сбежим.

Я начинаю нервничать. На что я вообще согласился? Могу поклясться, один парень из SWAT все время пялится на меня. Он не высматривает потенциальных террористов, а смотрит только на меня. Такое ощущение, что его глаза говорят: «Даже не думай о том, чтобы удрать отсюда, приятель. Теперь уже слишком поздно. Ты сам вызвался добровольцем, так что полезай в автобус».

Мы садимся в автобус и едем к стартовой площадке. Вокруг темно — хоть глаз выколи. Единственное светлое пятно на горизонте — сам шаттл, который становится все больше и больше, когда мы подъезжаем: орбитальный ракетоплан и два твердотопливных ускорителя, по одному с каждой стороны огромного ржаво-оранжевого топливного бака. Все это сверху донизу залито потоками света.

Водитель автобуса останавливается у стартовой площадки, выпускает нас, потом разворачивается и торопится выбраться из опасной зоны. Мы всемером стоим, задрав головы, и смотрим на гигантский космический корабль, уходящий ввысь, на высоту 17-этажного дома над подвижной стартовой платформой. Я видел шаттл множество раз во время тренировок и тестовых прогонов. Но тогда бак был сухой, без жидкого кислорода и водорода, из которых состоит ракетное топливо. Его залили только вчера вечером, потому что с топливом ракета превращается в бомбу.

От шаттла доносятся жуткие звуки. Я могу расслышать, как работают топливные насосы, металл стонет и изгибается из-за очень холодного топлива, температура которого составляет сотни градусов ниже нуля. Ракетное топливо сгорает при очень низкой температуре, поэтому при старте образуются огромные клубы пара. Стоя на площадке и глядя вверх, я ощущаю мощь этой штуки. Она выглядит как поджидающий нас зверь.

Я постепенно начинаю осознавать, что же мы собираемся сделать. Парни-ветераны, которые уже летали раньше, до меня, в возбуждении «дают друг другу пять». Я с ужасом смотрю на них, думая про себя: «Вы ненормальные, да?! Неужели вы не понимаете, что мы собираемся пристегнуться к летающей бомбе, которая забросит нас в небо на сотни километров?»

«Надо поговорить с Диггером, — думаю я. — Диггер такой же новичок, как и я сам, но он летал на истребителе F-16 во время войны в Ираке. Он ни черта не боится. Я поговорю с ним и сам стану смелее». Я поворачиваюсь к товарищу и вижу, что он с упавшей челюстью смотрит вверх на шаттл, выпучив глаза. Он словно в трансе. Похоже, он испытывает те же эмоции, что и я. Говорю ему:

— Диггер.

Он молчит.

— Диггер!

Снова молчание.

— Диггер же!

Он стряхивает с себя оцепенение и поворачивается ко мне. Диггер бледен, как привидение.

Меня часто спрашивают, страшно ли лететь в космос. В тот момент — да, мне стало страшно. До того я мечтал о полете и был слишком занят тренировками, чтобы чувствовать страх, но, когда я ступил на площадку стартового комплекса, меня пронзила мысль: может, это была не лучшая идея — лететь?! Это же настоящая бомба! Как все-таки глупо. Как я вообще влип в это дело? Но теперь деваться уже некуда.

Во время подготовки к запуску ты переживаешь настоящую адреналиновую бурю, но в то же время сам этот процесс затяжной и утомительный. От подножия башни комплекса лифт поднимает тебя на 28 м к платформе обслуживания. Там нам предстоит одна деликатная остановка — ее называют «последний туалет на Земле», — после чего нужно подождать. Затем ребята из наземной обслуги одного за другим проводят членов экипажа по трапу-мостику, ведущему от башни обслуживания к самому шаттлу. Ты можешь пробыть на платформе довольно долго, ожидая своей очереди. Наконец доходит дело до тебя, и, пройдя по трапу, ты оказываешься в маленькой, выкрашенной в белое комнате, где тебе помогают надеть парашют. После этого ты можешь помахать на прощание своей семье в объектив камеры, работающей на внутреннюю трансляцию, и шагаешь через кромку люка шаттла. Ты попадаешь на среднюю палубу, где находятся спальные места экипажа. Если подняться по короткой лесенке, можно попасть в кабину шаттла. Оба помещения небольшие: корабль изнутри маленький и уютный. Четверо астронавтов, в том числе командир и пилот, в ожидании запуска сидят в кабине. У них там есть окна. А трое других остаются на средней палубе.

Наземная команда пристегивает тебя к креслу. Также они помогают закрепить шлем на горловине оранжевого скафандра, который используется во время запуска и посадки корабля. Ты проверяешь запас кислорода и состояние оборудования скафандра. А потом просто лежишь и ждешь. Если ты, как я, оказываешься на средней палубе, где нет никаких окон, то смотреть тебе не на что, кроме ряда шкафчиков перед носом. Так придется провести несколько часов в ожидании окончания всех предстартовых процедур. В это время ты болтаешь с товарищами по команде и ждешь. Можно поиграть в крестики-нолики на укрепленном на колене планшете. Ты ждешь, что скоро полетишь в космос, но все еще может обернуться иначе. Центр управления полетом НАСА может отменить пуск в последнюю минуту, если вдруг испортится погода или возникнут сомнения в готовности корабля, и никогда нельзя быть уверенным, что полет состоится, пока шаттл не оторвется от земли. Когда до момента пуска остается меньше часа, ты начинаешь оглядываться на товарищей, думая: «О'кей, кажется, мы действительно полетим!» Потом остается 30 минут до пуска. Потом 10. Потом лишь одна минута. И вот тут дела принимают серьезный оборот.

На последних секундах обратного отсчета запускаются вспомогательные силовые установки. На стартовом комплексе этот зверь тебя пугал? Вот теперь он просыпается. За шесть секунд до старта ты слышишь, как извергают огонь маршевые двигатели. Весь корабль в этот момент подается вперед и слегка наклоняется. На счете «ноль» он вновь рывком выпрямляется — это вспыхивают твердотопливные ускорители, и вот тут ты и взлетаешь. Не возникает вопроса, летишь ты или нет. Нет мысли: «Мы уже движемся?» Совсем иначе. Это вот так: ба-бах! — и ты взмываешь! Еще до того, как башня обслуживания остается внизу, ты движешься быстрее 150 км/ч. От нуля до 28 000 км/ч тебя разгоняет за каких-то 8,5 минуты.

Это как во сне. Я чувствую себя так, будто какой-то огромный фантастический монстр наклонился, схватил меня поперек груди и вместе со мной взмывает в высоту, и мчится все выше и выше, а я ничего не могу поделать. Сразу после старта я понимаю, что все эти тренировки на случай, если во время пуска что-то пойдет не так — эвакуация из кабины шаттла, использование парашюта, подготовка к аварийной посадке, — все затраченные на это годы тренировок, понимаю я, были совершенно бессмысленны. Они нужны лишь затем, чтобы заполнить наше сознание чем-то, что придало бы нам смелости залезть внутрь этой штуковины. Потому что если уж она упадет, то она упадет! Все будет или очень хорошо, или очень плохо, и нет никаких промежуточных вариантов. Вся кабина шаттла заполнена аварийными надписями и табличками, которые говорят, что делать и куда бежать, если что. Вся эта ерунда нужна лишь затем, чтобы тебе было что почитать перед смертью.

Спустя примерно минуту полета первое потрясение проходит, и на меня накатывает новое чувство. Я вдруг понимаю, что лечу далеко-далеко. Действительно очень далеко. Это не просто «пока-пока», а настоящее «прощай». Бывало, я покидал дом и отправлялся в отпуск или путешествие по дорогам страны, летел в Калифорнию или ходил в походы в Восточном Техасе. Но в этот раз мой дом, мой надежный причал, к которому я возвращался всю жизнь, остается настолько безнадежно позади, как никогда раньше. Вот что я понимаю: я впервые удаляюсь от дома по-настоящему.

Путь до орбиты занимает всего 8,5 минуты. Именно столько ты сидишь и думаешь, пришел твой последний день или все же еще пока нет. Говорить нельзя, потому что твой микрофон включен, и ты не можешь ляпнуть что-нибудь глупое по общему каналу и отвлечь на себя внимание. Не время умничать. Ты просто лежишь и поглядываешь на товарищей, твои уши закладывает от оглушительного грохота двигателей, и ты чувствуешь, как шаттл сотрясается и дрожит, вырываясь из плена земной атмосферы. Примерно через 2,5 минуты перегрузка возрастает до 3g, и это значит, что твое тело весит втрое больше, чем обычно. Как будто бы тебе на грудь высыпают кучу кирпичей. Все вместе можно описать как акт узаконенного насилия, а также как самый великолепный образчик человеческого стремления к скорости и мощи.

Когда атмосфера остается позади, подрываются болты, которыми к нам был привинчен топливный бак. Ты слышишь сквозь стены шаттла эти два приглушенных взрыва — паф-паф! — и вот топливный бак сброшен, двигатели смолкают и все заканчивается так же внезапно, как и начиналось. Рев обрывается, тряска прекращается, и становится тихо, как в могиле. Слышен лишь тихий шелест вентиляторов охлаждения какого-то оборудования. Вокруг тебя зловещий покой.

Ты в космосе.

Теперь, когда двигатели отключены и мы на орбите, шаттл больше не ускоряется. Тебе кажется, что он остановился. Ты мчишься со скоростью 28 000 км/ч, но внутреннее ухо твердит мозгу, что ты стоишь на месте. Твоя вестибулярная система работает в условиях земного тяготения, при отсутствии которого соответствующих сигналов не поступает и система считает, что ты неподвижен. Поэтому, когда двигатели смолкают, ощущение такое, что ты мчишься-мчишься вперед и вдруг останавливаешься. И тебе кажется, что ты сидишь на стуле где-нибудь в гостиной, лишь с той разницей, что ты все еще распластан и пристегнут. Это совершенно сбивает с толку.

Первое, что я спрашиваю сам у себя: «Эй, ты жив?» Приходится чуть подумать, прежде чем ответить: «Ага, жив». У нас получилось. Мы взлетели благополучно. Минуту или две я пытаюсь сориентироваться. И тогда, начиная привыкать к новой обстановке, понимаю: пора работать. Я поднимаю руки и снимаю шлем. И, в точности как Том Хэнкс в фильме «Аполлон-13», выставляю его перед своим лицом и отпускаю — и шлем парит в воздухе передо мной, невесомый.

Часть 1 «Когда вырасту, хочу стать Человеком-пауком»

1. Идеально хороший

Первая неделя в отряде астронавтов очень похожа на первую неделю на любой другой работе. Ты ходишь на собрания, заполняешь бумаги, выясняешь особенности новой медицинской страховки. На первой неделе мне и ребятам из моего набора повезло. Именно в это время в Космическом центре имени Линдона Джонсона проходила встреча астронавтов.

В ней участвовали практически все живые легенды из программ «Меркурий» и «Аполлон», в том числе Нил Армстронг, первый человек, ступивший на Луну. Мой герой. Герой для всех.

Наш куратор Пейги Молтсби была для нас настоящей матушкой-наседкой, которая вела своих новых цыплят через тернии программы подготовки. Она попросила Нила Армстронга поговорить с нами. Он согласился, но сказал, что будет говорить только с нами, свежеиспеченными астронавтами, — ему не нужны большая аудитория и большое скопление публики.

Однажды я уже видел Армстронга. В 1989 г., во время постдипломного обучения, я проходил практику в Центре космических полетов имени Маршалла в Хантсвилле, Алабама. В то лето там с размахом отмечали 20-летнюю годовщину посадки на Луну. На юбилее присутствовали Армстронг и другие члены команды: Базз Олдрин и Майкл Коллинз. Из дальнего конца зала, куда набилось несколько сотен людей, я видел, как Нил произносит речь, но мне не удалось ни встретиться с ним лично, ни пожать ему руку. Теперь, семь лет спустя, я не только встречусь с ним, но познакомлюсь как астронавт. Круче этого ничего не могло быть.

Правда, фактически я еще не был астронавтом. Когда проходишь отбор в НАСА, становишься кандидатом в астронавты (ASCAN)[2]. Для встречи с Армстронгом всех кандидатов собрали в конференц-зале астронавтов — помещении № 6600 в здании 4S. Это очень важное помещение. У каждого полета НАСА есть собственная эмблема, которая должна увековечить миссию и имена астронавтов, участвовавших в ней. На стенах конференц-зала висят эмблемы всех экспедиций, начиная с первого полета Алана Шепарда на «Меркурии» в 1961 г. Когда туда входишь, ощущаешь всю историю этого места. Цель каждого астронавта, входящего в конференц-зал, — оставить свое имя на стене. Мы сгрудились вокруг стола для совещаний, как любопытные школьники. Армстронг вошел и несколько минут говорил с нами. Он был пожилым, но не старым: редеющие волосы, очки, пиджак и галстук. Нил казался сердечным и дружелюбным, но в то же время был человеком, к которому можно обращаться только с глубочайшим уважением. Когда он встал и заговорил, оказалось, что он говорит очень тихо и даже стесняется.

Армстронг беседовал с нами около 15 минут и за все это время ни слова не сказал ни о прогулке по Луне, ни о том, что значит быть астронавтом. Вместо этого он рассказывал о тех днях, когда был пилотом-испытателем на базе ВВС США «Эдвардс» в Калифорнии и летал на X-15, сверхзвуковом ракетоплане, который побил все рекорды по скорости и высоте в 1960-е гг., поднявшись на 63 км над поверхностью Земли — до верхней границы атмосферы, почти до края космоса. Именно так Нил Армстронг думал о себе — как о пилоте. Не как о первом человеке, ступившем на Луну, а как о парне, который любил летать на крутых самолетах и радовался, что у него была возможность это делать.

Думаю, уделяя особое внимание тому времени, когда он был летчиком-испытателем, а не первым человеком, ступившим на Луну, Армстронг пытался сказать нам, что жизнь не должна быть подчинена достижению одной великой цели, потому что, когда эта цель будет достигнута, жизнь пойдет дальше. Что тогда будет вдохновлять тебя? Очень важно, чтобы у тебя была страсть, что-то, что ты любишь делать, когда самой большой радостью для тебя будет вставать с утра и каждый день заниматься любимым делом. Для Армстронга это был полет. Он говорил: «Ну да, я летал на Луну, но еще я летал на Х-15». Сам факт того, что он летал на этих самолетах каждый день, делал его самым счастливым человеком на свете.

Закончив говорить, Армстронг ответил на несколько вопросов и согласился подписать фотографии. Он стоял во главе стола для совещаний, а мы выстроились в очередь, чтобы пожать ему руку и получить автограф. Я был почти в самом конце и, пока продвигался вперед, заметил, что все говорят одно и то же. Каждый рассказывал Армстронгу, где находился в тот миг, когда увидел его прогулку по Луне. Когда я стал астронавтом, мне было 33 года, и я был одним из самых младших в наборе. Это означало, что все в очереди были достаточно взрослыми, чтобы помнить первую посадку на Луну и всем было что сказать: «Я был у своей девушки». «Я был в подвале родительского дома». «Я был в горах Катскилл». И так далее, и тому подобное. Поскольку каждый человек на Земле знает, где Армстронг был 20 июля 1969 г., то почему бы не рассказать ему, где в это время был ты? Я понял, что из этого состояла вся жизнь этого человека в последние 27 лет. Каждый божий день каждый новый знакомый рассказывал ему одно и то же, и он вежливо слушал, кивал и улыбался.

Я решил, что поступлю как-нибудь по-другому. Когда подошла моя очередь, вместо того чтобы рассказать свою историю, где я был во время посадки на Луну, я пожал Армстронгу руку и спросил:

— У вас так каждый раз, когда вы встречаетесь с людьми? Они рассказывают вам, где были, когда вы гуляли по Луне?

— Ну да.

— И вы много таких историй слышите?

— Да, так все время.

— А это вас не раздражает?

Он пожал плечами:

— Не-а, все в порядке.

Я так и не рассказал Нилу Армстронгу, где я находился, когда он гулял по Луне. Я не хотел этого делать, даже когда он сказал, что все в порядке. Но я отлично помню, где я находился, потому что это был момент, который изменил мою жизнь. Мне было шесть лет (скоро должно было исполниться семь), и мы сидели в нашей гостиной у черно-белого телевизора с родителями и моей сестрой Фрэнни, которой было 13 лет. Она завернулась в розовый халатик, а я был в бейсбольной пижаме в тонкую полоску, поношенной и истрепанной, — я получил ее в наследство от моего брата. Родители мамы жили наверху, и они спустились, чтобы вместе с нами посмотреть посадку на Луну.

Я просто приклеился к телевизору. То, что Нил Армстронг делает первые шаги по Луне, просто «взорвало» мой мозг. Но то, что я видел это по телевизору, делало произошедшее событие почти обыкновенным, как будто мне показывали какое-то старое телевизионное шоу. Когда я вышел на улицу после трансляции, я подумал о том, как это все невероятно. Помню, как я стоял во дворе перед нашим домом, долго смотрел на Луну, думая: «Ух ты, теперь там гуляют люди!» Для шестилетнего мальчика из пригорода Лонг-Айленда это было самое волнующее событие на свете — что-то, что глубоко запало мне в душу.

Прогулка по Луне была прекрасным мгновением для меня и для всей страны. Жизнь дает нам не так уж много подобных минут. Все любили астронавтов с «Аполлона»: мой отец, моя сестра, мои друзья, мои учителя. Ни одна публичная фигура никогда не добивалась такого абсолютного всеобщего восхищения. Особенно в те времена. Кончались 1960-е гг., и все вокруг как будто сошли с ума. В людей стреляли. Мартин Лютер Кинг-младший и Бобби Кеннеди были убиты. Вьетнам разрывал страну на части. Каждое лето вспыхивали беспорядки. И посреди всего этого на одну ночь весь мир остановился и посмотрел на одну и ту же вещь — идеально прекрасную.

Помню, даже в том возрасте я думал: «Это самое важное из того, что происходит сейчас — и не только сейчас, а вообще. Это обозначит наше присутствие на этой планете: мы были первыми людьми, которые ее покинули». Нил Армстронг, Базз Олдрин и Майкл Коллинз были исследователями космоса. Люди будут читать про них через 500 лет, как мы читаем сейчас о Христофоре Колумбе. Эти люди стали моими героями. Они стали лучшим примером самых крутых парней.

В 1969 г. мне исполнилось семь лет, а в таком возрасте всегда есть что-то, что делает каждый год в твоей жизни особенно памятным. Для меня в тот год случились две вещи: «Аполлон-11» сел на Луну и — что было еще невероятнее — «Метс»[3] выиграли в Мировой серии 1969 г. Космос и Главная лига бейсбола стали моей самой большой страстью. Лучший питчер «Метс» Том Сивер стоял в моем списке детских героев сразу после моего отца и астронавтов с «Аполлона-11». Но в ночь посадки на Луну до Мировой серии оставались еще многие месяцы. В ту ночь я сказал себе: «Больше ничего не имеет значения. Вот оно. Вот кем я хочу быть». Стать астронавтом — это было не просто круто, это была самая важная вещь, которой только можно заниматься в жизни.

С этого момента я стал одержимым космосом так, как только маленький мальчик может быть одержим чем-нибудь. Я мог говорить только об этом. В школьном летнем лагере у нас был космический парад в честь посадки на Луну. Дети должны были одеться в костюмы, имеющие отношение к космосу. Я хотел костюм астронавта. Моя мама была мастерицей на все руки. Она взяла костюм серого слоненка, который сшила для меня, когда я участвовал в постановке в первом классе, отрезала от него хвост, приколола несколько армейских медалей отца и пришила на левый рукав американский флаг. Мы заменили картонные слоновьи уши на пластиковый блестящий черный шлем Стива Каньона, добавили защитные «очки-консервы», и у меня получился костюм астронавта.

Мой брат Джо работал тем летом в центре Манхэттена, и однажды в обеденный перерыв он пошел в магазин игрушек FAO Schwarz и купил мне игрушку — астронавта Снупи[4]. Он был примерно 20 см в высоту и одет в космический скафандр с «Аполлона»: шлем, система жизнеобеспечения, лунные ботинки и т. д. Я все еще помню, как увидел Джо, идущего к дому от автобусной остановки с коробкой, в которой был Снупи. Я распаковал игрушку прямо перед домом. Все лето я не снимал костюм астронавта, который сделала для меня мама, и только и делал, что играл на заднем дворе в космические полеты с моим астронавтом Снупи. Я возился с этой игрушкой, пока она не истрепалась, на ней не потрескалась эмаль и не оторвалась одна нога. (Снупи все еще со мной, только теперь он побывал в космосе по-настоящему.)

Я был одержим мыслью, как бы узнать больше об астронавтах. Публичная библиотека была прямо за углом на улице Линкольн, я просиживал в ней целые дни и читал все, что мог найти, о космической программе. Книг было немного, но я подробно изучил все и перечитал их по несколько раз. В библиотеке была книга о первых астронавтах программы «Меркурий» «Нас семеро» и еще одна книга о Гасе Гриссоме, который погиб во время пожара «Аполлон-1» на стартовом комплексе Космического центра имени Кеннеди. Я читал журналы Time и Life и все остальное, что попадалось в библиотеке, — все, до чего только мог добраться.

Той осенью я пошел во второй класс и в школе говорил только о космосе. Я стал настоящим экспертом в этой области. Моим лучшим другом тогда был Майк Квареквио по прозвищу Кью, с которым мы дружим по сей день. Он вспоминает, как в первый день занятий я вошел в класс, рассказывая о скафандрах для выхода в открытый космос, о системе охлаждения, которая в них используется, и о том, как работает система жизнеобеспечения. Я стал известен как «мальчик, который больше всех в классе знает о космосе». Я мог назвать имена всех астронавтов и характеристики ракет, которые использовались для полетов. Я знал о космосе все, что только мог узнать семилетний мальчик с Лонг-Айленда.

Но хотя я был одержим космосом, я никогда не увлекался историями о Флэше Гордоне[5] и Баке Роджерсе[6]. Колонии в космосе, иные измерения и полеты на ракетных ранцах — это все было слишком неправдоподобным. Я любил научную фантастику, такую как романы Жюля Верна «Путешествие к центру Земли», «Двадцать тысяч лье под водой» и «С Земли на Луну». Что мне нравилось в историях Жюля Верна, так это то, что они заставляли меня чувствовать: все происходит по-настоящему. Это была научная фантастика, но ты видел, что все правдоподобно, так, как бывает в реальном мире. В «Путешествии к центру Земли» герои прокладывают себе путь кирками и лопатами. В романе «С Земли на Луну» Жюль Верн точно предсказал многое о космических полетах — от металла, который герои использовали для строительства космического корабля, до способа запуска, при котором вращение планеты используется, чтобы придать кораблю дополнительную скорость.

И писатель смог все это представить еще в 1865 г.!

Я не интересовался фантастическими рассказами о космических путешествиях. Я интересовался тем, как космические полеты происходят в реальности. Мне надо было знать, как люди могут полететь в космос, а на тот момент единственным способом попасть туда было вступить в программу НАСА, то есть получить американский флаг на левый рукав и «оседлать» ракету «Сатурн-5». У меня была только одна проблема: там, где я жил, дети не становятся астронавтами, когда вырастают.

Многие люди, когда знакомятся со мной, не верят, что я побывал в космосе. Они говорят, что я выгляжу как парень, который работает в маленьком магазинчике в Бруклине и нарезает холодные мясные закуски. Мои бабушки и дедушки были иммигрантами из Италии. Мой дед Джозеф Массимино был родом из Лингуаглоссы, местечка, расположенного неподалеку от вулкана Этна на острове Сицилия. В 1902 г. Джозеф приехал в Нью-Йорк и в конце концов купил ферму в северной части штата около города Уорик. Там вырос мой отец Марио Массимино. Уехав с фермы, отец перебрался в Нью-Йорк, в Бронкс, где познакомился с моей матерью Винченцей Джианферрата. Ее семья была из Палермо, города на Сицилии, а жили они в Кэрролл Гарденс, итальянском квартале Бруклина. Они с отцом поженились в 1951 г. Ему было 28, а ей — 25, что по тем временам было довольно поздно для женитьбы.

Хотя мой отец никогда не учился в колледже, уже работая, он начал посещать курсы пожарной безопасности в Нью-Йоркском университете и вскоре стал инспектором в управлении пожарной охраны Нью-Йорка. Он занимался предупреждением пожаров — проверял многоквартирные дома и деловые центры на предмет, имеется ли там достаточное количество огнетушителей, спринклерные системы пожаротушения и аварийные выходы. Он был умным парнем, который хорошо работал и продвигался по карьерной лестнице, пока не стал начальником отдела противопожарной профилактики в управлении пожарной охраны Нью-Йорка. Моя мама растила детей, за что заслуживает медали.

Семья жила в Бронксе, где появились на свет мои старшие сестра и брат. Вскоре после их рождения родители решили уехать из города. Они купили дом № 32 по Коммонвелс-стрит в городке Франклин-Сквер на Лонг-Айленде. Там я и появился на свет 19 августа 1962 г. Брат был на 10 лет старше меня и на три года старше сестры. Я родился в результате оплошности — или, как более мягко говорила мама, «это стало сюрпризом» — моих родителей. Мать всегда повторяла мне, что я пришел в этот мир по какой-то причине, потому что она не собиралась больше иметь детей после рождения моих брата и сестры.

Франклин-Сквер находится неподалеку от Квинса, до него можно добраться по скоростной магистрали Хэмпстед. Когда я был ребенком, по соседству жили в основном американцы итальянского происхождения — Лобакарро, Милана, Адамо, Бруно. Наша семья была большой итальянской семьей. У мамы была только одна сестра Кони, которая жила в Бруклине, но у отца было пять братьев и сестер, которые жили в Квинсе или на Лонг-Айленде. Дядя Фрэнк и тетя Энджи жили рядом с нами через улицу, а дядя Том и тетя Мари — за углом. Дядя Ромео и тетя Энн обитали неподалеку в Колледж Пойнт, в Квинсе.

Вокруг меня всегда были дяди и тети, кузены и кузины.

Франклин-Сквер был городом «синих воротничков». Многие люди работали в Нью-Йорке. Несколько человек, про которых никто толком не знал, чем они занимаются, водили огромные «линкольны» и на свадьбах совали тебе в карман целую кучу денег. Некоторые дети уезжали в колледжи, но большинство посещали местные школы и оставались дома. Многие становились полицейскими. Твой отец был полицейским, значит, и ты становишься полицейским — так думали люди. Мой кузен Питер был чертовски умен, и, когда он поступил в Принстон, моя тетя Салли рыдала, стонала, причитала, умоляя его не ехать, потому что не хотела, чтобы он оставлял семью и уезжал в колледж… в Нью-Джерси[7].

Мой мирок был крохотным. Люди не думают о том, чтобы уехать с Лонг-Айленда, не говоря уж о том, чтобы полететь в космос. Отец моего друга Кью был фармацевтом, а мать — школьной учительницей. Он был одним из немногих моих друзей, чьи родители закончили колледж. Родители всегда поощряли меня заниматься тем, чем я хотел, но, будучи пожарным инспектором и домохозяйкой, они мало чем могли помочь мне стать астронавтом.

Больше всего на свете я хотел побывать в планетарии Хейдена и Американском музее естественной истории, и для меня было большим событием, когда родители наконец отвезли меня туда. Я привез домой фотографии планет и книги по астрономии. Но это было мое единственное прикосновение к миру космоса. Как поступить в НАСА или в какой колледж надо идти, чтобы попасть туда, — мне некому было задать эти вопросы. В нашей школе не было научного клуба, где можно было строить и запускать ракеты. Никто из моих друзей не увлекался космосом, это была вещь, которой я занимался в одиночестве. У меня был мой костюм космонавта, астронавт Снупи и библиотечные книги, вот и все. Я даже не знал никого, у кого был бы телескоп.

Но даже если бы у меня и был такой знакомый, все равно я совсем не походил на кандидата, годного для полета на орбиту. Я никогда не летал на самолете. Возможно, я сотворил из астронавтов кумиров отчасти именно потому, что они были такими, каким не был я. Они были бесстрашными искателями приключений, а я — неуклюжим ребенком. К тому времени, когда я перешел в среднюю школу, у меня испортилось зрение. Я был таким высоким и худым, что мог производить на себе научные эксперименты: если кому-то хотелось узнать, как расположены кости человеческого тела, мне достаточно было снять рубашку и продемонстрировать.

Астронавты, возвращаясь из космоса, оказывались в воде, а я ненавидел воду. Я толком не умел плавать. Поскольку в моем теле совсем не было жира, каждый раз, когда родители брали нас на пляж или в местный бассейн, купание больше напоминало мне ледяную ванну. Еще я боялся высоты. И до сих пор боюсь. Перевеситься через перила, стоя на балконе на четвертом или пятом этаже? Нетушки, спасибо! Я не любил и американские горки. Они меня пугали. Висеть вниз головой? От этого тошнит. Да и кому надо это делать? Ребенком я вовсе не искал острых ощущений.

Я фантазировал, как полечу на Луну, но это была только игра воображения. Сама мысль о том, чтобы действительно вступить в НАСА и отправиться в космос, была настолько неправдоподобной и далекой от моей жизни, что мне трудно было поддерживать свой интерес к ней. Никто из моих друзей этим не интересовался, а мне хотелось проводить время с друзьями. Если они о чем и беспокоились, так это о бейсболе. В те времена во Франклин-Сквер были две бейсбольные лиги, куда можно было вступить: Малая лига, членство в которой стоило $15, и Полицейский клуб мальчиков, который стоил $5. В Малой лиге носили приятную на ощупь форму и играли на хорошем поле. В Полицейском клубе мальчиков выдавали футболку и отправляли играть на поле, где были одни сорняки и грязь.

Ребята с деньгами играли в Малой лиге, мы с друзьями — в Полицейском клубе мальчиков. Вскоре я нырнул в бейсбол глубже, чем в изучение космоса. Я все время бросал мяч.

Если мне не с кем было играть, я бросал его в столб и мог заниматься этим часами, представляя себя питчером в большой игре. Луна была в 380 000 км от Земли, но до стадиона Шей[8] было всего 20 минут пути по Лонг-Айлендской магистрали. Мы с отцом побывали на множестве игр, чаще всего — вместе с дядей Ромео и кузеном Полом.

С возрастом фантазии о том, чтобы стать астронавтом, прошли. Они горели ярко, но постепенно погасли, как это часто бывает с детскими мечтами. Так произошло со всей страной. Программа «Аполлон» была прекращена в 1972 г. К тому времени весь азарт космической гонки иссяк. Америка победила, и люди двинулись дальше. Двигался вперед и я. Книги по астрономии вернулись в библиотеку, мой астронавт Снупи переселился на полку, и к пятому классу я почти забыл о космосе. Для такого ребенка, как я, живущего там, где я жил, в такой семье, как моя, сказать: «Когда я вырасту, я хочу быть астронавтом» было то же самое, что сказать: «Когда вырасту, я хочу быть Человеком-пауком».

Как, черт возьми, это можно сделать?

2. Самый разносторонний

В последний год в старшей школе я подал заявление о приеме в инженерную школу Колумбийского университета, расположенного в Верхнем Вест-Сайде, на Манхэттене. В ноябре я отправился в университет на интервью и, как только приехал, почувствовал, что начинаю понимать, что такое колледж. До этого я думал, что колледж — это такая часть жизни, которая необходима людям, чтобы получить работу. Но, придя в университетский городок в тот прекрасный осенний день, увидев студентов, слоняющихся вокруг без дела или спешащих на занятия, постояв между главным административным зданием и библиотекой Батлера, которые выглядели так, словно сошли со страниц книг о Древнем Риме, я сделал открытие: в колледже люди учатся. Здесь ты становишься кем-то. Раньше у меня никогда не было такого чувства.

Честно говоря, я не знал, стоит ли мне претендовать на школы Лиги плюща[9], такие как Колумбийский университет. Я никогда не был самым умным ребенком в классе. Я был хорошим учеником, но никак не гениальным. Мне нравились различные науки, особенно математика. Я занимался спортом, но выдающимся спортсменом не был. Моим самым большим талантом было умение общаться с людьми. Я не был среди популярных ребят, но мог поладить с кем угодно. Я был неплохим спортсменом и мог зависать со спортсменами и чирлидерами. Я играл на трубе в оркестре, поэтому знал всех ребят оттуда. Я учился в классе с углубленным изучением математики, поэтому мог проводить ланч с самыми умными детьми в школе. Я входил во множество групп, у меня была куча друзей, и я знал, как ужиться со всеми.

Мне всегда было любопытно, как живут другие люди. Я считал их интересными. Я знакомился с людьми и хотел, чтобы они рассказывали о себе, и это им нравилось. А тот факт, что я мог проводить время с самыми разными людьми, сделал меня очень разносторонним человеком. Я не был самым умным или самым спортивным, я был разносторонней личностью. Именно мой талант ладить с разными людьми заставил меня дерзнуть и подать заявление в такой колледж. На встрече родителей с учителями мистер Стерн, учитель социальных наук в 11-м классе, сказал моим родителям: «Майку стоит подать заявление в школу Лиги плюща. Думаю, у него получится». Вернувшись домой, они рассказали мне о словах учителя, и тогда я впервые подумал о Колумбийском университете. Я подал заявление о приеме, но не рассчитывал, что поступлю. Еще я подал заявления в пару колледжей на Лонг-Айленде и был убежден, что ими-то все и кончится. Несколько месяцев спустя в один прекрасный день я был дома и сидел в туалете, когда мама постучала в дверь: «Тебе пришло письмо из Колумбии». Она просунула конверт под дверь, и я вскрыл его. Прочтя слово «Поздравляем!», я завопил. Осенью мне предстояло отправиться в Колумбию!

Колумбийский университет открыл для меня новый мир. Я был всего в нескольких километрах от дома, но чувствовал себя так, будто прилетел на Марс. Здесь были студенты из разных стран, из самых разных частных школ. Даже Барак Обама жил в университетском городке одновременно со мной. (К сожалению, я никогда с ним не встречался, хотя могу представить себе, что, если бы у меня в приятелях был будущий президент США, это дало бы мне некоторые преимущества.) Но каким бы потрясающим ни был новый мир, я не воспользовался им так, как следовало. Какой бы потенциал ни разглядел во мне мистер Стерн, я его в себе не находил. Я не извлекал пользы из того, что мне предлагали. Летом после первого курса, когда другие ребята проходили практику или уехали на учебу за границу, я захотел вернуться домой. Я переехал к родителям и стал работать разнорабочим в Рат Парке во Франклин-Сквер, где мы детьми играли в мяч. Я собирал мусор, косил траву, мыл туалеты.

Перемены не были для меня легкими. Я любил свой родной городок и чувствовал себя в нем уютно. Мне трудно было из него уехать, а в глубине души я знал, что успех в Колумбии будет связан с тем, что мне придется покинуть Франклин-Сквер навсегда. Если бы я стал отличником в колледже Лиги плюща, это вывело бы меня на новую дорогу. Я боялся, что одновременно это оторвет меня от городка и моих друзей, хочу я этого или нет.

В качестве специальности я выбрал организацию промышленного производства, где изучается разработка, улучшение и внедрение производственных систем, которые позволяли бы наилучшим образом объединять человеческие и материальные ресурсы. Эту специальность называли самой гуманитарной из всех инженерных дисциплин. Мне нравилось, что она состоит из соединения точных наук и традиционных инженерных курсов с экономикой и бизнесом. Организация промышленного производства также включала предмет, который я считал особенно интересным, — изучение человеческого фактора, то есть создание машин и систем, в работе с которыми задействован человек-оператор.

Я прекрасно окончил первый и второй курсы, но на третьем стало сложнее, и я зашел в тупик. Это было плохо. Я «обломал зубы» на «Электрических цепях и системах» — курсе из электротехнического машиностроения. Промежуточная оценка за семестр составляла четверть итогового балла. Средняя оценка по классу была около 80. Я получил 11. За следующую работу я получил 15.

Провалив эти тесты, я сослужил себе хорошую службу. Это было как резкий звонок будильника, пробуждающий ото сна. Мне пришлось решать, чего хочу. Вначале я, честно говоря, подумывал о том, чтобы сдаться. Я размышлял о том, не сменить ли мне специальность на что-то менее техническое, мне казалось, что тут я уже не справлюсь. Потом я подумал о своем отце, который напряженно работал в Нью-Йорке, чтобы дать мне возможность учиться в колледже. Отец не мог себе позволить пользоваться железной дорогой Лонг-Айленда, чтобы добраться до работы. Он ехал в город на автобусе, потом на метро — дорога занимала больше часа в один конец, и это было очень тяжело. Отец трудился от рассвета до заката и никогда не возвращался домой засветло. Я не хотел, зная, что ему приходилось делать все это долгие годы, вот так просто взять и все бросить. А еще я не хотел, чтобы мне в конце концов пришлось работать так же.

Поэтому я вернулся в класс и взялся за дело. Я учился так усердно, как только мог. Я вышел на совершенно иной уровень. Ассистенты преподавателя тоже делали все что могли.

Они занимались со мной дополнительно и старались, чтобы я еще раз прошел весь материал. Друзья поделились со мной своими конспектами и долгие часы просиживали со мной, чтобы я мог разобраться в записях. На второй промежуточной контрольной я получил 80, на третьей — 100. Я прошел путь от самой низкой оценки в классе до самой высокой. За один семестр я сумел все изменить. Впервые в жизни я попал в список лучших студентов.

А еще я снова начал думать о космической программе. В 1970-е гг. Америка, как и я сам, утратила к ней интерес. Мы запустили нашу первую космическую станцию «Скайлэб», но она никогда не поражала воображение людей так, как «Аполлон». Теперь же начиналась эпоха шаттлов. В 1977 г. НАСА начало проводить летные испытания прототипа орбитальной ступени на авиабазе Эдвардс, где его сбрасывали с самолета-носителя, а спустя чуть больше года должна была начаться эксплуатация челнока. Шаттл сам по себе был крут. Это был самый настоящий космический корабль. Он взлетал как ракета, мог иметь на борту до семи астронавтов, выходил на орбиту Земли и становился космическим домом, где можно было жить и работать несколько недель. Его использовали, чтобы запускать на орбиту громоздкое оборудование и спутники, проводить эксперименты и возвращать результаты обратно на Землю. Это был знак того, что космическая программа делает огромный шаг вперед.

Для меня самым потрясающим событием был новый набор астронавтов, включающий много интересных людей. Их было 35 вместо семи человек на программе «Меркурий». И астронавты больше не должны были быть военными летчиками-испытателями. Состав кандидатов расширился: среди них появились женщины и люди не только с белым цветом кожи. В НАСА стало много новых лиц и новых историй. Салли Райд выбрали на роль первой американской женщины в космосе, и ее полет был запланирован на лето. С ним были связаны большие ожидания. Лицо Салли попало на обложки многих журналов и в выпуски новостей. Мы вступали в новую космическую эпоху, и Америка снова воодушевилась.

Но даже после того, как среди астронавтов появились новые лица, я не думал о том, что когда-нибудь присоединюсь к ним: эта мечта умерла и была похоронена в глубине души. Но один из инструкторов в лаборатории машиностроения, профессор Клайн, начал рассказывать нам, что частные аэрокосмические подрядчики — такие компании, как Lockheed, Grumman, McDonnell Douglas и Martin Marietta, — заключают крупные правительственные контракты, чтобы работать над системой Space Shuttle. Я подумал, что могу работать инженером в одной из этих компаний — так хотя бы частично сбывалась моя мечта об освоении космоса.

Возвращаясь к тому времени, когда ребята с «Аполлона-11» совершили посадку на Луну, я верил, что то, что они сделали, — самая важная работа в наши дни: исследование космоса, расширение границ человеческого знания о Вселенной. И я никогда не переставал так думать. Если и было что-то, что я получил от своего отца и его работы, так это понимание важности служения другим людям, которое он мне привил. Целый час трястись в автобусе до города, чтобы потом обходить заправки и склады и проверять огнетушители и запасные выходы, — это может показаться черной работой, но отец ею очень гордился. Он знал, что жизни людей зависят от того, как хорошо он выполняет свои обязанности. Он знал, что пожарные рассчитывают на то, что он сделает их работу безопаснее, предотвращая пожары.

Дружба пожарных, братство, царившее среди них, — мой отец был их частью, поскольку всех объединяла общая цель. Он всегда мне говорил, что, чем бы человек ни занимался, он не может делать свою работу только из-за денег. Важно, чтобы ты работал для того, чтобы сделать мир лучше, чтобы улучшить жизнь людей вокруг тебя. Вот о чем я подумал, когда профессор Клайн начал рассказывать нам о том, какие возможности дает космическая программа. Все знают, что пожарные — герои, но они полагаются на таких парней, как мой отец, которые помогают им делать их работу. Я подумал, что смогу делать нечто подобное для НАСА.

В конце третьего курса я подал резюме во все инженерные компании на Лонг-Айленде и получил работу на летние каникулы в компании Sperry, расположенной на озере Саксес неподалеку от Франклин-Сквер. Sperry занималась всем: от военного оборудования до офисных печатных машинок и электробритв. Для меня это было идеальное место. Я мог жить дома, сэкономить немного денег и получить настоящий практический опыт.

Тем летом у меня все получалось. Я был доволен собой. Единственное, что я упустил, — знакомство с девушкой. В этой области удача мне не сопутствовала, но это было во многом связано с тем, что пока что в моей жизни не все было определено. Теперь же я чувствовал, что наконец-то оказался в положении, когда уже готов с кем-нибудь встречаться.

Мой друг Майк Лобаккаро работал спасателем в бассейне неподалеку от «Нью-Хайд Парк». Однажды я зашел за ним, и, пока ждал его в закрытом бассейне, девушка, которая тоже работала спасателем, проводила урок плавания в группе для детей. Я решил, что она очень хорошенькая. Майк сказал, что ее зовут Карола Пардо. Пару недель спустя она пришла в бар в Минеоле на вечеринку по поводу 21-го дня рождения Майка. В какой-то момент на том вечере мы с Каролой разговорились. Она была моей ровесницей, тоже перешла на четвертый курс в Фордеме в Бронксе и собиралась стать специалистом по лечебной физкультуре. Мы оба были американцами сицилийского происхождения, но она из более позднего поколения эмигрантов. Мои бабушки и дедушки приехали в Америку на рубеже столетий. Ее родители приехали в конце 1950-х гг. Я помню, что мы стояли около игрового автомата Ms. Pac-Man. На Кароле были красные закрытые туфли, джинсовая юбка и разноцветный полосатый свитер с короткими рукавами. Мы начали разговаривать примерно в 21:30 и выпали из реальности. В 23:15 мы огляделись и увидели, что вокруг никого нет. Ожидая, пока мы закончим свою беседу, бармен уснул за стойкой. Через несколько недель мы вступили в близкие отношения.

Примерно в то же время в Sperry я встретил другого человека, который сыграл важную роль в моей жизни, — Джима Макдональда, инженера, работающего через несколько столов от меня. Я подошел к его месту, чтобы задать какой-то вопрос по работе, а кончилось все тем, что проболтался вокруг Джима больше часа. У него были густые прямые волосы и необычная дружелюбная улыбка. Мы поладили сразу же, и он стал для меня кем-то вроде наставника. На самом деле он был больше чем наставник — он стал моим ангелом-хранителем. Джим начал присматривать за мной, держал со мной связь, когда я вернулся в колледж, чтобы удостовериться, что я на правильном пути.

Sperry была моим первым опытом жизни взрослого человека. Официально моя должность называлась «помощник инженера», в сущности, сегодня ее назвали бы практикой, однако при этом я получал зарплату. Наша команда разрабатывала системы учета и конвейерные ленты для военного оборудования. Это было не слишком захватывающе. Мне приходилось одеваться, как взрослому, — в белую рубашку с галстуком — и ехать на работу. Каждое утро я и куча людей в белых рубашках и галстуках заполняли огромное здание, работали за своими столами и возвращались домой, а на следующее утро снова приезжали на работу и делали то же самое. Снова, снова и снова. Перерыв на обед был кульминацией дня.

Некоторые мечтали о такой работе. Им нравилась рутина, гарантия того, что выплаты поступают каждые две недели. Но это было не для меня. Это не давало ощущения цели, которую я искал. Узнав Джима Макдональда получше, я понял, что его эта работа тоже не слишком интересует. Джим не был похож на обыкновенного инженера. Обладая философским складом ума, он больше интересовался человеком, с которым разговаривал, чем работой, которую нужно было обсудить. Он недавно женился, и у него родился первый ребенок. В то время я считал его очень старым, на целую жизнь старше меня. Ему было, наверное, около 36 лет, но когда ты сам студент колледжа, 36 — это то же самое, что 100 лет. Однажды Джим спросил меня:

— Тебе все это не очень нравится, верно?

— Ну да, не очень, — согласился я.

— Слушай, Майк, ты же не хочешь окончить здесь свои дни. Я работаю на Sperry уже 10 лет. У меня ссуда на дом и ребенок. Для меня уже поздновато. Я люблю свою семью. Я делаю кое-что на стороне, чтобы поддерживать интерес к жизни, но у тебя еще есть шанс. Тебе нужно найти что-то, к чему у тебя была бы страсть.

Он показал мне на парня через несколько столов от нас, который сидел и читал какой-то фантастический роман.

— Видишь того парня? — спросил Джим. — Он получил магистерскую степень в Корнелле. Знаешь, какой он умный? А посмотри, что он делает. Ты же не хочешь повторить его судьбу.

По какой-то причине Джим Макдональд, как и мистер Стерн, разглядел во мне потенциал. Я не думал всерьез о том, что могу стать астронавтом, с тех пор, как мне исполнилось семь лет. В тот момент эта мечта была мертва. Джим открыл ей дорогу для возвращения к жизни. Все лето вплоть до последнего дня, когда я увольнялся и возвращался в Колумбию, он твердил: «Иди в аспирантуру. Найди что-то значительное. Найди что-то важное. Что бы ты ни делал, никогда не возвращайся сюда».

3. «Кем ты хочешь стать?»

К началу своего последнего семестра в Колумбии я все еще не вспоминал о детской мечте стать астронавтом. Но как-то в субботний вечер в январе 1984 г. мой мир изменился. Я был дома во Франклин-Сквер, и мы с Каролой решили сходить в кино на «Парни что надо». С балкона кинотеатра во Флорал-парке мы смотрели фильм, рассказывающий о первых семи астронавтах программы «Меркурий»: Алане Шепарде, который был первым американцем в космосе, Джоне Гленне, который был первым американцем на орбите, и других. Эти бесстрашные летчики-испытатели вышли за рамки привычного, рисковали жизнью, чтобы помочь Америке выиграть у Советов космическую гонку.

Это приводило в трепет. Эти астронавты не просто сделали нечто большое и важное для страны, они оторвались на полную катушку. Они вели истребители сквозь облака, гоняли на кабриолетах по Калифорнийской пустыне, носили кожаные куртки, улыбались из-под крутых авиаторских очков. На своей работе они каждый день рисковали жизнью. Они были самыми крутыми ребятами из всех, кого я когда-нибудь видел. Я ни на секунду не мог оторваться от экрана.

Особенно меня тронула одна сцена. Джон Гленн должен был стать первым американцем на орбите Земли, но его полет был отложен. Вице-президент Линдон Джонсон ждал около дома Гленна. Он требовал, чтобы команде телевизионщиков дали возможность поговорить с женой Джона. Но Анни заикалась, она не хотела появляться на телевидении. Джон позвонил ей по телефону и попросту сказал, что все будет нормально, если она скажет, чтобы вице-президент Соединенных Штатов убирался подальше от ее дома. Какой-то человек в костюме из НАСА вцепился в Гленна и закричал, что он не может вышвыривать вице-президента таким образом. Гленн не сдавался. Тогда парень из НАСА пригрозил выбросить Джона из полетного расписания, если тот будет продолжать гнуть свою линию. Тогда выступили другие ребята из программы «Меркурий» и наехали на парня из НАСА, а Дик Слейтон сказал:

— Да ну? А кого же ты тогда возьмешь?

Наконец Алан Шепард сказал «костюму»:

— Успокойся, приятель.

Они выручили Гленна.

Этот эпизод подводил для меня итоги. Так ты относишься к своим друзьям. Вы стоите друг за друга горой. Вы отстаиваете то, что считаете правильным. Я увидел это и сказал: «Я хочу быть среди этих парней». Я хотел полететь в космос, но еще больше я хотел быть частью такой команды, иметь таких друзей, ощущать общую цель так, как это бывает, если делаешь что-то большое и важное. Вот что было по-настоящему круто в этом фильме, ну и еще вид из космоса. Момент, когда Джон Гленн смотрит из своей капсулы на Землю, а его лицо отражает чудо, которое он видит, сразил меня. Выходя из кинотеатра, я понял, что хочу всего и сразу. Я хочу быть астронавтом.

Следующей моей мыслью было: «А как, черт возьми, я собираюсь это сделать?» Вскоре мне предстояло закончить колледж, но из-за того, что мечта стать астронавтом дремала во мне столько времени, я не планировал, как связать свое образование с космическими путешествиями. Колумбия — великолепный университет, и я получил прекрасное образование и прочную базу, но в те времена этот путь не вел в космос. Моя специальность называлась «организация промышленного производства», и она не очень подходила для астронавта. Я должен был заниматься машиностроением, авиа- или ракетостроением.

Я принял одно правильное решение. Еще когда я работал в Sperry, Джим Макдональд рассказал мне о программе по точным наукам, технологии и управлению в МТИ. Она была ориентирована на взаимодействие научного прогресса с другими аспектами жизни, такими как общественная политика или жизнь людей; это была программа для тех, кто хотел внести вклад не только в техническую сторону прогресса. Выглядела она интересно. Я послал заявление о включении в программу и стал ждать. Я сделал это без всякой мысли о том, что она поможет мне стать астронавтом: тогда я еще не видел «Парни что надо», и стать астронавтом было последнее, о чем я думал. Но если ты хочешь попасть в космическую программу, Массачусетский технологический институт (МТИ) — одно из лучших учебных заведений. По случайному стечению обстоятельств я сделал по крайней мере один шаг в правильном направлении.

Ожидая ответа из магистратуры, я принялся искать работу. По примеру отца я все еще хотел работать на благо общества. Однажды в университетском городке появились представители IBM, которые набирали студентов из инженерной школы. Один из них занимался взаимодействием с некоммерческими организациями и обслуживал их компьютерные системы, и я поговорил с ним о работе в общественном секторе компании. Я чувствовал, что это может быть интересным и одновременно многообещающим.

В IBM мне назначили собеседование, а за день до него я получил письмо из МТИ.

Распечатав конверт (на этот раз я не сидел в туалете), я был потрясен: они в самом деле меня приняли.

На следующее утро я отправился на собеседование в IBM и прошел его успешно: если я хотел место, то оно было за мной. Я рассказал о предложении из МТИ, и мне ответили, что сотрудники IBM всегда могут взять отпуск, чтобы пойти учиться. Я мог закончить колледж, пару лет поработать на IBM, а потом взять отпуск, чтобы пойти в Массачусетский технологический, и мое место осталось бы за мной. Мне оставалось только сообразить, что сработает лучше: Массачусетский технологический сейчас, а работа — потом, или наоборот. Первое, что предстояло сделать, — это съездить в Массачусетс. Я позвонил отцу, он взял выходной, и мы поехали в Кембридж, чтобы встретиться с руководителем программы, куда меня приняли. Им оказался чудаковатого вида ученый с всклокоченными волосами. Мы начали собеседование, и он был очень удивлен тем, что я оказался у него в кабинете. По всей видимости, я невнимательно читал информацию о программе. Она не относилась к инженерной школе. Она давала степень по политологии. Мы были на факультете политологии. Отец посмотрел на меня и спросил: «А что ты делаешь на факультете политологии?»

Я подал заявление не в ту магистратуру.

Я даже не знал, что в МТИ есть факультет политологии. Как выяснилось, «Точные науки, технология и управление» была программой для людей, которые хотели писать работы о том, как наука влияет на общество. Программа с похожим названием, но совершенно иная по содержанию была в инженерной школе — «Технология и администрирование». В ней тоже работали над тем, как техника влияет на общество, но эта программа ориентировалась на инженеров и ученых, которые хотели конструировать и строить разную технику. МТИ дал мне возможность перенаправить заявление о приеме в инженерную школу, и, к счастью, меня приняли и туда.

Но, даже пройдя отбор, я не был уверен, как мне поступить. Я подал заявление в МТИ только потому, что Джим Макдональд сказал, что это хорошая идея. Я не ожидал, что меня на самом деле примут. Я и понятия не имел, что мне придется изучать, какую исследовательскую работу буду проводить. Я ни о чем этом не подумал. И у меня не было возможности платить за эту учебу. Я не получил никакой стипендии или дотации, а родителям это было не по карману. В IBM имелись прекрасные обучающие программы, и работа там позволяла мне остаться в Нью-Йорке, недалеко от дома. К тому же я знал, что смогу работать и зарабатывать деньги на то, чтобы позднее продолжить образование. Массачусетский технологический выглядел как нечто совершенно неизвестное, нарушение привычного порядка вещей, риск. Работа в IBM была безопасным выбором.

Я сделал безопасный выбор.

После выпуска я переехал обратно к родителям и каждое утро садился на поезд, чтобы попасть в Манхэттен, где на перекрестке Пятьдесят седьмой и Мэдисон стоит здание IBM. Казалось, эта работа идеально для меня подходит. Я был техническим специалистом в команде по продажам, работающей над управлением морского порта. Один или два раза в неделю я ездил во Всемирный торговый центр, работал с ребятами из тамошнего отдела информационных технологий, обедал с нужными людьми. Также команда продаж отвечала за развлечения на ежемесячных собраниях филиала. Мы сочиняли маленькие скетчи о медленных лифтах и скверной еде в столовой. Я получал достойную зарплату, и люди относились ко мне как к взрослому. IBM была отличной компанией: там заботились о людях. Но чего-то не хватало: у меня не было ощущения цели, которое я искал.

Потом, 4 июля 1985 г., «Парней что надо» показали по кабельному каналу HBO. У моих родителей HBO не было, но он был у моего друга Майка Кью. Он позволил мне записать фильм на видеокассету с его телевизора. Каждый вечер, возвращаясь домой, я вставлял кассету в магнитофон и смотрел фильм — буквально каждый вечер. Я не преувеличиваю. Я досматривал до самого конца, глядя, как Чак Йегер уводит свой Lockheed NF-104A все выше, выше и выше, к самой границе космоса, только для того, чтобы упасть на землю и выбраться из-под обломков живым, жуя пластинку жевательной резинки Beemans. На следующее утро я вставал, надевал свежую белую рубашку, садился в поезд и возвращался за свой рабочий стол.

Пойти в IBM не было ошибкой. Эта работа мне была нужна, чтобы понять, что я не хочу ею заниматься. Наши отношения с Каролой становились все более серьезными, и я понимал, что мы должны пожениться. Если бы я остался на своей работе, дело кончилось бы тем, что мы обосновались где-нибудь в Нью-Йорке, каждый день садились на поезд, вот и все. Мне было всего 22 года, я все еще жил дома с родителями, а уже видел, как моя жизнь распланирована, разлинована и завершена.

В последнюю неделю июля я решил увидеться с Джимом Макдональдом, моим бывшим наставником из Sperry, и заехал к нему по пути на игру бейсбольной команды New York Mets. Мы вышли на улицу и некоторое время играли в мяч. Мы перекидывали его туда-сюда, и он спросил:

— Что у тебя сейчас происходит?

Я рассказал ему про IBM, про то, как звоню в портовую администрацию и предлагаю купить нашу продукцию, как пишу скетчи для собраний филиала. Он стоял и смотрел на меня.

— Да что с тобой такое? — спросил он. — Представь только, как бы мы сейчас разговаривали, если бы ты пошел в магистратуру. Ты бы мне рассказывал, как слушаешь лекции, которые читают лауреаты Нобелевской премии. Ты бы рассказывал, над каким потрясающим исследованием работаешь. МТИ дает уникальный шанс в жизни. Вместо этого ты о чем говоришь? О том, как разыгрываешь скетчи в каком-то офисе на Манхэттене.

Он швырнул мяч, который с хлопком влетел в мою перчатку.

— Тебе нужно проснуться, — сказал Джим. — Не упусти свой шанс.

Разговаривая с Джимом, я понял, что отчасти моя проблема была в том, что мне не с кем поговорить. Он мог говорить со мной по душам, но я не знал никого, кто имел хоть какое-то отношение к космической программе. Я даже не был ни с кем знаком, кто бы знал кого-то, имеющего отношение к космической программе. Я решил, что должен пойти в магистратуру, но что мне там изучать? Чему мне нужно научиться?

В известной степени я любил «Парней что надо» за показанное в фильме товарищество. Ты не можешь отправиться в космос сам, без участия других людей, а я был сам по себе. У меня было много друзей, но ни одного «космического» друга. А мне были нужны как раз такие.

В Гарден Сити на Лонг-Айленде, неподалеку от Франклин-Сквер, расположен музей «Колыбель авиации» (Cradle of Aviation). Он находится на летном поле Рузвельта, откуда Чарльз Линдберг начал свой трансатлантический перелет. В выходные после той недели, когда я говорил с Джимом, там проходила ярмарка в честь годовщины космических полетов. Мама вырезала для меня из Newsday объявление об этом мероприятии. Я решил пойти и попробовать с кем-нибудь познакомиться.

Один из павильонов ярмарки был посвящен «Гражданскому аэронавигационному патрулю» (The Civil Air Patrol) — гражданскому подразделению ВВС. Там работал мальчик, итальянский парнишка по имени Марио, разодетый в униформу «патруля». Мы разговорились, и оказалось, что он тоже хотел стать астронавтом. Но он не только был одет как летчик. Онбыл летчиком. Ему было всего 16 лет, а у него уже имелась собственная пилотская лицензия. В его возрасте я с трудом водил автомобиль, а он уже управлял самолетом. Я начал наседать на Марио с вопросами, и он выложил мне весь свой план: как подаст заявление о приеме в академию ВВС США, какие типы реактивных самолетов хочет пилотировать — в общем, все по полной программе. Выпускник колледжа Лиги плюща в возрасте 22 года надеялся хоть что-то разузнать у 16-летнего мальчишки. Я чувствовал себя полным идиотом.

Я решил написать письмо в НАСА. Я понятия не имел, кому его следует адресовать, поэтому обратился к большому начальнику, администратору НАСА Джеймсу Беггсу. Он не ответил, но я получил письмо от человека по имени Фрэнк Кой, старшего помощника Беггса. Я решил, что в обязанности этого парня входит разбор всякой мусорной почты вроде моего письма. По какой-то причине он написал ответное письмо, где было сказано, что я могу ему позвонить. Я так и сделал. Он описал, какие должности есть в НАСА и у других аэрокосмических подрядчиков. Главной идеей нашей беседы была мысль о том, что не важно, что я уже делал, но если я хочу получить хоть какие-то шансы стать астронавтом, то должен пойти в магистратуру.

Каждое утро я покупал The New York Times на железнодорожной станции и по пути на работу читал о последних разработках НАСА. К тому времени программа Space Shuttle мчалась на всех парах. Запуски проходили каждые шесть недель. Астронавты доставляли на орбиту спутники, обслуживали модули Spacelab, выводили секретные грузы для министерства обороны. В мечтах я каждый день был героем статей первой полосы утренней газеты, а на самом деле сидел в поезде, читая обо всех этих достижениях, вместо того чтобы участвовать в них.

Хотя меня и приняли в МТИ, я все еще с трудом представлял себя там. Думаю, моей самой большой проблемой было то, что какая-то часть меня верила, что я должен «сидеть в этом поезде». Даже в Колумбийском университете я считал себя парнем, который всю жизнь проживет на Лонг-Айленде. Я собирался проводить время с одними и теми же людьми, не пропускать ни одной игры «Метс» и наслаждаться такой жизнью. В определенной степени какая-то моя часть все еще была этим парнем. Но во мне была и другая часть — мальчик, который выходил на лужайку перед домом, смотрел на Луну и мечтал оставить на ней свои следы. Гораздо позже я понял, что этот выбор между МТИ и IBM был таким мучительным, потому что это было не просто решение о том, какую карьеру предпочесть. Это было осознание того, кто я есть на самом деле, каким из двух «я» мне стать, а это самый трудный выбор, который нам приходится делать.

Я взял на работе выходной и поехал в МТИ. Я поговорил с несколькими студентами и профессорами, которые разрабатывали экспериментальное оборудование для шаттлов. Они изучали, как человеческое тело функционирует в космической среде, как управлять роботами на других планетах. Тут я увидел, что Массачусетский технологический — это то место, где я должен быть. Я и понятия не имел, как мне платить за обучение или что будет с нашим союзом с Каролой. Но сердцем я чувствовал, что должен попытаться.

Если у меня еще и оставались сомнения по поводу магистратуры, то они исчезли утром 28 января 1986 г. Я сидел за своим столом на работе, ко мне подошел коллега и сказал:

— Майк, ты слышал? Шаттл взорвался!

Кто-то включил телевизор в приемной, и мы поспешили к экрану. По всем каналам снова и снова повторялся один и тот же ролик: космический челнок «Челленджер» охватывает гигантское облако пламени, контуры космического корабля исчезают в раздвоенной туче дыма. Уплотнительное кольцо правого твердотопливного ускорителя было повреждено при старте, из него била струя раскаленного газа, которая стала причиной взрыва. На борту находилось семь членов экипажа: пять астронавтов — Фрэнсис Скоби, Майкл Смит, Эллисон Онидзука, Джудит Резник и Роналд МакНейр, специалист по полезной нагрузке Грегори Джарвис и Криста Маколифф, школьная учительница, которая победила в конкурсе и должна была стать первым гражданским лицом в космосе.

На последующие два с половиной года все полеты шаттлов были отменены. Я собирался бросить работу и пойти в магистратуру, чтобы попытаться стать астронавтом, а вся космическая программа зависла в неопределенности. Но это для меня ничего не значило. Странно, что после двух лет колебаний я не передумал, когда произошла трагедия. Когда взорвался «Челленджер», весь мир замер от ужаса. Президент выступил по телевидению. Все обратили внимание на катастрофу. Это напомнило мне о том, как важна космическая программа. Весь мир отдавал последний долг людям, которые были на борту шаттла в тот день, потому что то, что они делали, — то, ради чего пожертвовали собой, — было очень значительным. Они были ребятами что надо.

Тогда я уже хорошо понимал, что хочу быть частью чего-то значительного. Я хотел, чтобы у меня было дело, в которое я был бы настолько влюблен, что ради него мог рискнуть всем. Я хотел знать, что если и погибну, то сделаю это, совершая нечто стоящее. Во мне жил ребенок, который смотрел на Луну и не боялся мечтать, и я решил, что эта часть меня заслуживает шанса. Я сидел в приемной, глядя на сцену катастрофы, снова и снова повторяющуюся на телеэкране, и тут до меня дошло: жизнь дается нам только один раз. Нужно прожить ее, делая что-то значительное.

Часть 2 Может быть, ты не создан для этого

4. Соревнование самых умных

Массачусетский технологический институт — возможно, самое потрясающее место на земле. В тот день, приехав туда впервые, я почувствовал, что теперь играю не в своей лиге. Студенты последипломного обучения в МТИ поедом себя едят, если в тесте GRE[10] по математике они не набрали 790 баллов. Я не набрал этих самых 790 баллов. Более того, мой результат был от них далек. А еще в МТИ учатся самые умные ребята не только из Америки. Он собирает блестящие умы со всего мира. У меня было несколько друзей из Алжира. В те времена правительство этой страны выбирало двух-трех лучших студентов инженерных специальностей и оплачивало их обучение в МТИ, чтобы они могли вернуться домой и стать преподавателями университетов. Алжир, конечно, не самая большая страна в мире, но если взять двух самых лучших в Алжире студентов-инженеров, то они окажутся действительно умными. Практически то же самое происходило почти во всех странах. В Массачусетский технологический приезжали лучшие из лучших из Таиланда, Бразилии, Польши. Это было соревнование умнейших.

И тут среди них оказался я: парень с Лонг-Айленда, который неправильно заполнил свое заявление о приеме.

Найти свое место в МТИ мне помогло то же, что помогло попасть в Колумбийский университет: кто-то во мне что-то разглядел. Когда я решил пойти в магистратуру, работая в IBM, во время обеденных перерывов я начал посещать Нью-Йоркскую публичную библиотеку, чтобы узнать, что в Массачусетском технологическом делается по космической программе. Я читал о профессоре Томе Шеридане, который занимался очень важной работой, связанной с робототехникой и человеческим фактором.

Человеческий фактор — потрясающая штука. Именно он заставил меня изучать в Колумбии организацию промышленного производства. Каждый раз, когда вы ведете машину и можете без затруднений жать на тормоза, крутить баранку, изучать показания на спидометре, не путаясь при этом в управлении и не съезжая с дороги в кювет, это происходит потому, что автомобиль разработал инженер, который принимал во внимание человеческий фактор. У этой проблемы есть инженерная сторона, которая относится к конструированию и созданию машин, но есть и сторона человека-оператора — то, как человеческий мозг реагирует на различные стимулы и как это учитывается при конструировании тех или иных систем.

Том Шеридан был профессором в области машиностроения и одновременно профессором прикладной психологии, кроме того, он был экспертом в области человеческих факторов. Также Шеридан занимался передовыми разработками для космической программы, создавая системы управления для дистанционно управляемых роботов — то есть то, с помощью чего оператор на Земле может работать с машинами и системами на спутниках, космической станции или даже на других планетах. Кроме того, он показался мне отличным парнем и хорошим человеком.

Во время поездки в Кембридж для сдачи экзаменов я записался на встречу с Шериданом и пришел в его кабинет. Комната была завалена грудами книг, повсюду были разложены бумаги, а в углу притулился велосипед. Шеридан напоминал типичного рассеянного профессора с растрепанными седыми волосами. Но он вовсе не витал в облаках и был сердечным, дружелюбным, внимательным и заботливым человеком, особенно по сравнению со всеми требовательными преподавателями-фанатиками из МТИ. На стене кабинета Шеридана висел большой плакат с фотографией Земли из космоса с подписью «С любовью, твоя мама». В разговоре он упомянул, что ему нравится моя специальность инженера по организации промышленного производства, потому что она дала мне некоторый практический опыт работы с человеческим фактором, который есть далеко не у всех гениальных умниц, сидевших в университетском городке. Когда я пришел к нему в кабинет, он вел себя так, будто хотел дать мне понять: «Вот парень, с которым я мог бы работать». Шеридан сказал, что если я пойду в МТИ, то он будет рад взять меня в свою лабораторию.

Жизнь — забавная штука. Я подал заявление не в ту программу последипломного обучения, но в итоге это привело меня как раз в нужное место. Я выбрал, как я полагал, неправильную специальность в Колумбии, но она оказалась именно той, которая выделяла меня из массы и позволила найти свою нишу. Не знаю, какие уроки можно из этого извлечь, кроме понимания того, что поступки, которые ты считаешь ошибочными, могут оказаться правильными. Я осознал, что, где бы ты ни был, если весь отдаешься какому-то делу, то обязательно найдешь путь, чтобы двигаться вперед. 4 июля 1986 г. я навсегда покинул офис в IBM и перебрался в Кембридж. Как я надеялся, это была моя первая остановка по пути в космос.

В следующие шесть лет я с головой зарылся в книги. Первый семестр был очень напряженным, зато просто потрясающим. Я работал ассистентом преподавателя на полставки, что наполовину покрывало мою плату за обучение и давало небольшую стипендию. Я изучал три курса: занятия у Тома Шеридана, где в первую очередь делались учебные проекты, просеминар по технологии и администрированию и экономику. Было трудно, но я справился хорошо: две «А» и одна «В»[11]. Затем, во втором семестре, я просто сломался. Я взял первый для меня авиационно-космический курс по техническому проектированию спутников. Его вел профессор Уолтер Холлистер, невысокий мужчина с огромными усами, который летал на истребителях во Вьетнаме, а потом получил докторскую степень[12] по авиации и космонавтике. (Пилот истребителя и профессор в одном флаконе — что может быть круче?) Первый экзамен был просто зверским. Я набрал 35 баллов, меньше всех в группе. Марк Стефенсон, мой приятель и очень умный парень из Вест-Пойнта, подошел ко мне после контрольной и спросил:

— Ну как ты?

— Мне хана, — ответил я.

Я рассказал ему, что получил всего 35. Его оценка была лучше, чем у меня, но ненамного. В конце концов мы нашли еще одного парня, Васифа, который набрал 38 баллов. Васиф был индусом, но вырос в Шотландии, поэтому говорил с сильным шотландским акцентом и мог пить как настоящий шотландец. Кто-то предложил пойти выпить. Это всем показалось прекрасной идеей, и мы отправились в «Пересохшее ухо», бар постдипломников МТИ. Большим облегчением было узнать, что «сражаться» со спутниками мне придется не в одиночку. В конце концов Марк, Васиф и я организовали учебную группу, чтобы помогать друг другу. Каждый вечер мы засиживались допоздна, заказывали пиццу, вместе решали задачи и продирались через конспекты.

Мой второй год был труднее первого. Я решил получить сразу две магистерские степени: наряду со степенью по технологии и администрированию собирался получить степень в области инженерного машиностроения, которая, как я знал, нужна мне для того, чтобы получить в НАСА ту работу, которую хотел, и попасть в космическую программу. В осеннем семестре у меня были четыре невообразимо трудных курса. Я взял динамику, которую вел Стефен Крэндалл, написавший книгу по динамике. У меня были математические принципы для инженеров, которые вел Гилберт Стрэнг, написавший книгу об основах математики для инженеров. Я получал потрясающее образование и не только в лекционных аудиториях. Помню, как Шеридан сказал мне однажды: «Если ты научишься преодолевать жизненные трудности, ты далеко пойдешь». И он был прав. Можно многому научиться, когда тебя сбивают с ног, а меня сбивали с ног снова и снова. И каждый раз я вставал и продолжал идти вперед. Я знаю, что в моей группе были студенты умнее меня, но сомневаюсь, что кто-то работал с большим упорством, чем я.

По Луне гуляли 12 человек. Четверо из них учились в МТИ. Если ты хочешь стать астронавтом, то поступить в МТИ — то же самое, что поехать в Голливуд для того, кто хочет стать кинозвездой. Это просто то самое место, где нужно оказаться. Может быть, твоя мечта и не сбудется, но ты будешь там, будешь стремиться к своей цели, и почти все вокруг тебя будут стремиться к той же цели. Ты многому у них научишься. Ты увидишь, что срабатывает, а что — нет. После того как я начал учиться в МТИ, моя мечта перестала казаться сумасшедшей идеей. Она перестала напоминать желание стать Человеком-пауком. Это было самое рискованное предприятие, имеющее мало шансов на успех, но это было нечто, что делали реально существующие люди. Это был шанс.

Казалось, почти каждый день в МТИ ты натыкаешься на бывших и будущих астронавтов. Франклин Чанг-Диас, который держит пальму первенства (вместе с Джерри Россом) по количеству полетов на шаттле, работал в Массачусетском технологическом над своей докторской диссертацией. Байрон Лихтенберг, который летал в качестве первого специалиста по полезной нагрузке в миссии STS-9, учился в магистратуре МТИ. В первый же день в институте я познакомился с Давой Ньюман, которая преподавала в моей группе. Дава не собиралась быть астронавтом, но она стала полноправным профессором Массачусетского технологического и заместителем руководителя НАСА, человеком номер два во всей космической программе. В нашей лаборатории, состав которой никогда не превышал 10 человек, было еще двое, кто, как и я, мечтал стать астронавтами, — Дан Тани и Ник Патрик.

Вот каких людей встречаешь, проходя по коридорам МТИ. Лаборатория систем «человек — машина» также была местом, где производились важные научные разработки по робототехнике и исследованию космоса. Там ставились эксперименты, которые заглядывали на 40–50 лет вперед в будущее космических полетов. Некоторые работы были совершенно невероятными. У людей в Массачусетском технологическом бывают безумные идеи, но это правильные безумные идеи, основанные на настоящей науке, а не на научной фантастике. Студенты в нашей лаборатории работали над дистанционно управляемыми глубоководными аппаратами вроде тех, что нашли «Титаник». Некоторые занимались управлением роботами на других планетах, заложив начало тем технологиям, которые позволили нам почти 20 лет спустя отправить марсоходы на Марс. И я находился среди этих людей. С каждым днем моя мечта становилась все более и более реальной.

В конце моего первого года в МТИ я на несколько недель вернулся в Нью-Йорк. Мы с Каролой были помолвлены, но решили отложить свадьбу на пару лет, и она осталась в Нью-Йорке. Тем летом я хотел приобрести реальный опыт работы в космической программе, поэтому написал Фрэнку Кою, спросив, не удастся ли мне получить какую-либо работу на лето в штаб-квартире НАСА в округе Колумбия. Большая часть того, что происходит в штаб-квартирах НАСА, — бюрократическая административная работа, имеющая мало общего с исследованиями или созданием какого-либо оборудования. Но я хотел получить общее представление о космической программе, и штаб-квартира казалась мне лучшим местом для этого. Я подал заявление и получил работу по каталогизации работ НАСА, связанных с человеческим фактором, и составлению отчета для руководства.

То лето я провел в округе Колумбия, впитывая в себя все, что меня окружало. Штаб-квартира НАСА находится неподалеку от Национального музея воздухоплавания и астронавтики, и в обеденный перерыв я ходил туда. Кинотеатр музея был недавно оснащен системой IMAX, и там показывали фильм «Мечта жива» (The Dream is Alive). Это был первый фильм для кинотеатров IMAX, в который вошли съемки, сделанные с борта шаттла. Думаю, я видел его как минимум 15 раз. Но самое ценное из работы того лета — встречи с людьми. Я познакомился со всеми. Уверен, я был младше всех остальных сотрудников штаб-квартиры как минимум лет на 15, поэтому выделялся на их фоне. Я считал для себя обязательным пожать руку и переброситься парой слов со всеми, с кем только мог. Я встречался с тогдашним директором НАСА Джеймсом Флетчером. Я познакомился с Дж. Р. Томпсоном, директором Центра космических полетов имени Маршалла в Хантсвилле. Также в штаб-квартире НАСА работало много бывших астронавтов. Я писал им и просил назначить встречу, чтобы поговорить о том, как стать астронавтом. Боб Криппен, первый пилот шаттла, советовал написать Джорджу Эбби, главе управления летными экипажами в Хьюстоне, чтобы мое имя промелькнуло и у него перед глазами.

Люди видели мое воодушевление, и, поскольку я был выпускником Колумбийского университета и студентом МТИ, они знали, что у меня есть потенциал. Моя мечта больше не казалась сумасшедшей, но от мира вокруг кружилась голова. Однажды я вошел в столовую, где в это время обедал Майкл Коллинз. Он приехал в город на встречу, где обсуждался возможный полет на Марс, и я уже видел его ранее в тот же день. Передо мной был один из астронавтов с «Аполлона-11», парень, о котором я читал в газетах и журналах и на которого многие годы буквально молился. И вот он просто сидел за столом и что-то ел. Я меньше всего хотел ставить Коллинза в неловкое положение, но понимал, что если не подойду к нему, то буду жалеть об этом всю оставшуюся жизнь. Я вдохнул поглубже, подошел к его столику и спросил, не могу ли я к нему присоединиться. «Конечно, — ответил Майкл, — садитесь». Он спросил, кто я такой и чем занимаюсь. Я рассказал, что я студент инженерной школы в МТИ и что хочу стать астронавтом. Коллинз был очень дружелюбным, он немного поболтал со мной, спросил, что я делаю в институте. Я спросил, не может ли он дать мне какой-нибудь совет. Коллинз ответил, что если я настроен серьезно, то мне нужно искать работу в Хьюстоне или Хантсвилле, а не в Вашингтоне, и этот совет оказался очень ценным. Чем больше я говорил с такими людьми, как Боб Криппен и Майк Коллинз, тем яснее осознавал, что когда-то они были такими же, как я, — молодыми людьми, которых вела вперед несбыточная мечта. Два года назад я был растерянным, беспомощным и без конца смотрел заезженную кассету с «Парнями что надо». Теперь я обедал с одним из героев моего детства, и мы только что с ним поговорили. Он беседовал со мной не как с каким-то страдающим иллюзиями идиотом, который попусту расходует его время. Он беседовал со мной как с кем-то, кто имеет право находиться в этой столовой. Уже одна эта встреча стоила целого лета в округе Колумбия.

Весной 1988 г. я закончил магистратуру МТИ с двумя степенями: магистра наук в области машиностроения и магистра наук в области технологий и администрирования. Теперь настало время для моей новой великой задачи — поездки на машине в Алабаму. Я более или менее обеспечил свою дорогу в Центр космических полетов имени Маршалла в Хантсвилле, получив стипендию от Исследовательской программы НАСА для студентов последипломного обучения. В те времена я ездил на «Форде-Гренаде» 1976 г. выпуска, «Форде-катастрофе», как я его называл. Эта штука едва могла доехать до следующего квартала, не говоря уж о том, чтобы проделать весь путь[13]. В автомобиле подтекало масло, а в полу зияли дыры. Нам с отцом пришлось клепать днище кровельным железом, чтобы их залатать. Я погрузился в этот рыдван, и мне оставалось только молиться о том, чтобы ничего не отвалилось где-нибудь по пути — скажем, в лесной глуши около Аппалачей.

И худо-бедно, но я это сделал. Я нашел дешевое жилье и начал работать в отделе интеграции систем, ориентированной на потребности человека. Мое лето в Хантсвилле было сплошным развлечением. Я был ассистентом нескольких очень крутых разработок в области робототехники. Я был в команде по софтболу. Я познакомился с ребятами моего возраста, и мы вместе ездили в Атланту и Теннесси. В свободное время я начал работать над своим резюме, уделяя особое внимание тем вещам, которые, как мне говорили, были нужны для того, чтобы стать хорошим кандидатом в астронавты. Это требовало от меня усилий. Например, я все еще плохо плавал. Еще я начал брать уроки у инструктора, чтобы получить летное свидетельство пилота, и к концу лета уже в одиночку пилотировал самолет.

После двух лет в МТИ и двух мест работы в НАСА я чувствовал себя причастным к тому, что происходит в космической программе. Я больше не блуждал в темноте. Когда я упаковал свои вещи в «Форд-катастрофу» и поехал из Алабамы домой, на горизонте было только одно облачко, только одна вещь, которой мне предстояло добиться и о которой я старался не думать, — докторская степень.

5. Тактильная обратная связь

Все дело в том, что никто и никогда не даст тебе точного рецепта, как стать астронавтом. Даже люди из НАСА не могут рассказать, как это сделать, потому что шансы попасть в команду действительно очень невелики. Все тебя поощряют, но никто не даст такого совета, который точно сработает. Если ты хочешь стать адвокатом, люди тебе скажут: «Иди в юридическую школу, сдавай квалификационный экзамен на присвоение статуса адвоката, и ты им будешь». В космической программе это не работает. Я мог получать пять магистерских степеней и так и не стать астронавтом, хотя и не у каждого астронавта имеется магистерская степень. Мне говорили: «Тебе нужно получить докторскую степень, потому что она поможет в жизни и сама по себе, а твоя мечта быть астронавтом либо сбудется, либо нет».

Получение магистерских степеней меня почти убило, и я знал, что с докторской будет еще хуже. Меня приняли в докторантуру; в те времена, если ты получал магистерскую степень в МТИ, тебя почти автоматически переводили на следующую ступень. Но я пребывал в нерешительности насчет докторской. Я не знал, действительно ли хочу так провести следующие четыре года своей жизни.

Перед отъездом в Хантсвилл я разослал резюме большинству компаний-подрядчиков, работавших на космос в Хьюстоне. Я думал, что это наилучший способ добиться своей цели. Подрядчики работали в тесном сотрудничестве с НАСА, их представители ежедневно бывали в Космическом центре имени Джонсона. Однажды я пришел с занятий и обнаружил у себя на автоответчике сообщение от Боба Овермейера из компании McDonnell Douglas. Они набирали сотрудников, и мне нужно было приехать в Техас на собеседование. Овермейер и сам был в прошлом астронавтом. Он входил в дублирующие экипажи программы «Аполлон» и летал на первых шаттлах. Я перезвонил ему, и мы договорились о встрече.

Боб потратил на меня целый день. Он был отличным парнем, бывшим морским пехотинцем и выглядел соответствующим образом — со своим седеющим «ежиком» и широкой улыбкой. Мы поговорили о том, как стать астронавтом, и Боб сказал, что я буду отличным кандидатом. Он посвятил меня во все, что в McDonnell Douglas делали для создания Международной космической станции (МКС). Он отвел меня на обед в столовую НАСА и познакомил с кучей людей. Это была просто фантастика. Но я узнал одну вещь: в авиационно-космической промышленности сотрудников с инженерной магистерской степенью не так уж мало. Вокруг Хьюстона и Хантсвилла их буквально тысячи, как и на любом другом авиакосмическом предприятии. Многие из них хотят быть астронавтами, и каждый ждет своего шанса. В этой среде трудно выделиться. Один парень, который проводил со мной собеседование по поводу работы в Хьюстоне, и сам был несостоявшимся кандидатом в астронавты. У него была магистерская степень, но его никуда не взяли. В тот момент в моем резюме не было ни строчки, которая давала бы мне какое-то преимущество перед другими кандидатами. Я не служил в армии. Я не был классным летчиком-испытателем. Мои дипломы были солидными, но в них не было ничего выдающегося. В конце концов я решил, что докторская степень, полученная в МТИ, станет не только моим лучшим шансом выделиться из массы. Это была замечательная возможность, которую я не должен упускать. Хьюстону придется подождать.

Решив, что мне нужна докторская степень, я должен был определиться, чему будет посвящена моя работа. Я знал, что не хочу заниматься инженерной механикой в чистом виде. Я хотел использовать ту работу по человеческому фактору, которой занимался под руководством Тома Шеридана. Меня интересовали роботы и системы управления: то, как роботы взаимодействуют с человеком-оператором и, конкретнее, как это происходит в космосе.

Заглавие диссертации, которое я предложил, звучало так: «Сенсорное замещение тактильной обратной связи при телеуправлении в космосе». На нормальном языке за этими словами скрывается проблема управления роботом при временно́й задержке. Когда вы своей рукой манипулируете каким-либо объектом, например поворачиваете рычаг или крутите ручку, вы можете почувствовать сопротивление органа управления. Это происходит мгновенно, и вы можете правильно отреагировать. Мозг сам знает, как интерпретировать эти сигналы, и усилие становится бо́льшим или меньшим. Но если вы манипулируете каким-либо объектом дистанционно, с помощью робота, — например, связываясь с марсоходом, — существует временна́я задержка между сигналом, который робот посылает вам, и командами, которые вы ему отдаете. Основываясь на неверной информации о том, что происходит на другом конце, вы можете передвигать объект слишком сильно или, напротив, недостаточно сильно. Очень скоро он станет неуправляемым, и вы начнете врезаться во все подряд. Это проблема тактильного отклика, тактильной обратной связи.

В те времена конструкторы роботов решали эту проблему следующим образом: у операторов был индикатор, который визуально показывал уровни отклика, примерно как спидометр показывает увеличение или уменьшение скорости. Проблема была в том, что операторам нужно было смотреть еще и на индикатор объекта, с которым они работали, а наличие лишнего экрана перед глазами нисколько не упрощает действия. У меня была идея — убрать этот индикатор и передавать необходимую информацию с помощью других органов чувств оператора: ощущений и слуха. Легкая вибрация на коже или звук будут показывать уровень и направление усилия и позволят вам правильно отреагировать.

Довольно круто, правда?

Чтобы изучить эту тему, я должен был работать на стыке трех дисциплин: инженерной механики, авиационно-космических систем и нейрофизиологии, которая должна была помочь понять когнитивные процессы в мозге. Том Шеридан согласился стать моим научным руководителем, и я нашел еще трех профессоров, составивших мой диссертационный совет: Ричарда Хелда, занимавшегося когнитивными процессами, Дэйва Эйкина, имевшего дело с авиационно-космическими системами, и Ната Дерлака, инженера-электротехника, работавшего с электроникой и человеческим восприятием.

Как соискатель докторской степени, начав свое исследование, я должен был сдать квалификационный экзамен. Он состоял из устной и письменной части, где проверялось знание основных инженерных дисциплин, и демонстрации того, как далеко я продвинулся со своим исследованием. Это был способ убедиться, что я могу успешно закончить работу, и проверить, соответствуют ли мои инженерные знания стандартам МТИ для получения докторской степени. Шеридан называл экзамен «контролем качества». Иначе говоря, институт просто не хотел, чтобы я слонялся, расходуя впустую время профессоров, если в итоге я ничего не сделаю.

Некоторые соискатели докторской степени сдавали квалификационный экзамен примерно через полгода после начала работы. Я рассудил, что мне, чтобы подготовиться, нужен как минимум год, поэтому запланировал экзамен на лето после первого года в докторантуре и принялся за работу. Мой проект был в значительной степени связан с наукой о когнитивных процессах мозга — с тем, как мозг обрабатывает сигналы, поступающие от органов чувств. Опыта в этой области у меня было меньше всего. Я записался на занятия по нейрофизиологии для аспирантов, и мне понадобилось всего две недели, чтобы понять, что я пришел не туда. Это были занятия, на которые в МТИ приезжали студенты-медики из Гарварда третьего года обучения. Мы собирали сливки с самой лучшей медицинской школы в стране. Преподаватель в первый же день предположил, что перед ним собрались медицинские гении. Так оно и было, за исключением меня. Я чувствовал себя так, будто находился на занятиях по английскому языку методом погружения для иностранных студентов — так мало я понимал из того, что происходило вокруг. Слова, которые преподаватель произносил и писал на доске, как я полагаю, были на латыни, но с таким же успехом это могло быть и эльфийское наречие из «Властелина колец». Поняв, что выбрал неверный путь, я бросил этот курс и принялся за нейрофизиологию для студентов-бакалавров. Там я тоже ничего не понимал, но по крайней мере все было по-английски.

Весь этот год выдался очень трудным. Одним из немногих ярких пятен стало возобновление полетов шаттлов. В сентябре в Космическом центре имени Кеннеди стартовала первая после катастрофы «Челленджера» экспедиция STS-26. Шаттл «Дискавери» совершил успешный четырехдневный полет, и это означало, что космическая программа снова идет полным ходом и для астронавтов в будущем найдется работа. Я не оставил идеи о заявлении по приему в астронавты и время от времени работал над ним. Я не надеялся, что меня примут. Я знал, что первая попытка для большинства кандидатов оказывается провальной, но в любом случае хотел, чтобы мое имя попало в систему.

Помимо этого для меня наступило печальное время. Большинство друзей разъехались, получив свои магистерские степени. Мы с Каролой собирались пожениться следующим летом и довольствовались только встречами то там, то тут по выходным. Я работал один и жил один. Я вставал, устало тащился по бостонской зиме, чтобы занять отдельную кабинку в библиотеке, весь день учился, работал в лаборатории и возвращался в пустое общежитие. Надо мной все время дамокловым мечом висел этот ужасный квалификационный экзамен. Я учился, учился и учился, но понятия не имел, что делаю. Я не мог понять, изучаю ли я правильный материал и использую ли правильные методы. Я никогда не сталкивался ни с чем подобным. Просто впихивал информацию в голову и надеялся на лучшее.

Час икс наступил 22 июня 1989 г. На той же неделе «Метс» продали Филадельфии моего любимого игрока Роджера Макдауэла и будущего основного игрока Лени Дикстра. Это была одна из худших сделок за всю историю бейсбола. Я воспринял ее как плохой знак. Так оно и было. В день устного экзамена и презентации моего исследования я проснулся в ужасе. Я шел в кабинет профессора Шеридана в здании факультета машиностроения и трясся от страха перед тем, что скоро должно было произойти. Шеридан и остальные члены диссертационного совета сидели у кофейного столика, а перед ними около доски одиноко стоял я, и в руках у меня был только кусок мела, чтобы показать им, чего же я добился. Чтобы спасти себя в этот день, мне требовалось нечто большее, чем мел. Экзаменаторы на устном экзамене были как расстрельная команда. Их работой было разорвать вас в клочья, поставить под сомнения ваши предположения, заставить вас защищать ваши выводы. Если в вашей работе обнаруживались слабые места, они набрасывались на них и укладывали вас на обе лопатки. Окажись перед ними сам Альберт Эйнштейн, они бы и его порвали на кусочки. Не буду держать вас в неизвестности: они просто сровняли меня с землей. Это была бойня. Они бомбардировали меня вопросами со всех сторон. Почему это? Как вы можете это доказать? Я путался в своих ответах, потерял нить мысли, пытался вернуться назад и начать сначала. Наступил момент, когда я запутался окончательно. Они могли меня спросить: «Сколько будет два плюс два?», и не думаю, что я бы смог выдавить из себя ясный ответ. Был один вопрос о системе, где человек-оператор управляет роботом с помощью шлема, который реагирует на движения головы оператора: когда человек поворачивается вправо или влево, то же самое делает робот. Но так как робот — создание искусственное, его система управления не очень стабильна. Если человек повернет голову определенным образом, это движение может оказаться недоступным для органов управления машины. Я понятия не имел, что с этим делать, поэтому в итоге смоделировал систему так, как будто она была стабильна. Бо́льшая часть моих ответов основывалась на этом ложном предположении. — Майк, что происходит, если оператор поворачивает голову направо? — спросил Шеридан.

— Робот поворачивается направо, — ответил я.

— И это все, что происходит? — переспросил он.

У меня не было ответа на вопрос. Задавая его, Шеридан продолжал дергать головой вправо, чтобы показать мне, о чем идет речь. На самом деле он пытался мне помочь, дать подсказку. Я и понятия не имел, чего он добивается и почему продолжает трясти головой в сторону. Я смотрел на него как животное из зоопарка, потерявшее ориентацию в дикой природе. Потом он объяснил мне, что это значило, но в тот момент я понял, что все кончено. Я покойник.

Я вышел из комнаты полностью раздавленный и в трансе побрел по университетскому городку. Я завалил свою докторскую степень. Я завалил все. Заявление в НАСА, заполненное и готовое к отправке, лежало у меня на столе. Но какой теперь в этом всем был смысл? Мы с Каролой должны были пожениться через несколько недель. Она уже собрала вещи и собиралась переехать в Бостон. Мы сняли квартиру — великолепную квартиру на Гарвард-сквер с одной спальней, с большим эркерным окном, выходящим на Массачусетс-авеню. Теперь все наше будущее рассыпалось как песчаный замок. Что я ей скажу?

Через пару часов я вернулся в кабинет Шеридана. Когда он открыл дверь, по его выражению лица я мог судить, что результаты у меня не очень хорошие:

— Я не сдал экзамен, не так ли?

Он посмотрел в сторону, покачал головой и сказал:

— Да, Майк, экзамен ты не сдал.

Шеридан действительно заботился о своих учениках. Ему нелегко было сообщать такие новости, но он должен был это сделать.

У меня был выбор. Если я хотел, я мог продолжить работу и попытаться пересдать экзамен через шесть месяцев. Но я провалился с таким треском, что Шеридан заявил мне без околичностей:

— Тебе надо подумать, стоит ли вообще тратить на это свое время.

Он всегда всех поддерживал и вообще был прекрасным человеком. Без него я никогда бы не добился того, чего мне удалось достичь. Но вот он стоит передо мной, и за его пространной фразой скрывается куда более короткая: «Может быть, ты вообще для этого не годишься». Услышать от человека, который всегда тебя поддерживал, такой беспристрастный отзыв было очень трудно. Я сидел в его кабинете и чувствовал, что полностью отчаялся. Годом ранее я был на седьмом небе — работа в НАСА, встречи с героями моего детства. Теперь я со всего маху рухнул вниз и понятия не имел, как вернуться обратно.

Когда я пришел в общежитие после провала на квалификационном экзамене, заявление в НАСА все еще лежало на столе. Оно было как соль, просыпанная на свежие раны. Первой моей мыслью было: «Ну все, с этим покончено». Затем я еще немного поразмыслил и решил отослать заявление в любом случае. Да, я провалил экзамен, но мог попытаться еще раз, и пока решал, что делать, я все еще оставался соискателем докторской степени в МТИ, тогда как многие кандидаты всего лишь с магистерской степенью умудрялись попасть в астронавты. Поэтому я отослал свое заявление, но не стал приписывать: «Кстати, я только что провалил квалификационный экзамен!» Я рассудил, что к тому времени, когда кто-нибудь взглянет на мои бумаги, я как раз отправлюсь на пересдачу — если, конечно, решу, что мне вообще стоит этим заниматься. Я был почти уверен, что не стоит.

Потом я вернулся в Хантсвилл. Я задолжал три недели работы за то, что мне предоставили стипендию для учебы в докторантуре. Прошлым летом я был воодушевлен и уверен в себе. Теперь полностью пал духом. Мои три недели работы совпали с празднованием 20-й годовщины высадки на Луну — прошло 20 лет с тех пор, как я стоял на нашей лужайке, смотрел на Луну и мечтал, что когда-нибудь по ней прогуляюсь. Проходили лекции и симпозиумы; чтобы выступить на них и получить вполне заслуженное всеобщее признание, приехали все астронавты, принимавшие участие в программе «Аполлон». Там был Нил Армстронг. Там были Базз Олдрин, Майк Коллинз и Пит Конрад. Но вместо того, чтобы почувствовать вдохновение от возможности познакомиться с этими людьми, я, скорее, думал: «Ну, мне таким никогда не быть. Я никогда не стану одним из них».

Одним из приехавших на мероприятия астронавтом с «Аполлонов» был Чарли Дьюк, который вместе с Джоном Янгом летал на «Аполлоне-16». Также он был одним из четырех участников лунной программы, который учился в МТИ. Я побывал на его выступлении, и, когда оно закончилось, Дьюк начал раздавать желающим автографы. Я прихватил открытку с «Аполлоном» и встал в очередь к столу, где он сидел. Подписывая мне открытку, Чарли спросил:

— А чем вы занимаетесь?

— Я занимаюсь исследовательской работой здесь, в Хантсвилле, а еще учусь в Массачусетском технологическом, — ответил я.

— О, Массачусетский технологический? — переспросил он. — Дружище, это место мне всю печень проело! Я никогда не думал, что пройду через все это, но каким-то образом у меня получилось!

Я стоял там и думал: «Ух ты, этот парень гулял по Луне, но даже он еле справился с МТИ! И возможно, он никогда бы не смог пройтись по Луне, если бы не преуспел в учебе». Я понял, что Чарли Дьюк и другие астронавты с «Аполлонов» до своей прогулки по Луне побывали на моем месте. Путь в космос — не самое простое дело, но если я сдамся, то он будет прерван.

В тот момент я понял, как настоящие астронавты воодушевляют людей. Отойдя от стола, я знал: мне нужно вернуться в институт. Я должен попытаться еще раз. Может быть, я вовсе не неудачник и не идиот. Может быть, получить докторскую степень в МТИ действительно трудно, это свалит с ног и выведет из себя любого. А тут на кону была не только докторская степень. На карте стояла моя мечта о космосе. Я решил, что, с каким бы треском ни провалился в первый раз, мне нужно сделать еще одну попытку и сдать экзамен. Это был единственный счастливый исход, возможный в этой истории. Шансы, что я смогу завершить дело с успехом, были практически нулевыми, но если я, по крайней мере, не попытаюсь, то всегда буду оглядываться назад с разочарованием.

В следующем месяце мы с Каролой поженились в Нью-Йорке и на три недели отправились в свадебное путешествие в Португалию и Испанию. По пути через Португалию мы заехали в Сагреш, городок, который находится на полуострове и своей оконечностью, мысом Сан-Винсенте, выдается в Атлантический океан. Мыс является крайней точкой страны, да и всей Европы на юго-западе. Это потрясающее место, где скалы на 80 м врезаются в море. Долгое время оно считалось краем света. Португальский принц Генрих Мореплаватель основал на мысе Сан-Винсенте школу навигаторов, и ее руины можно увидеть и в наше время. Там были самые современные морские карты, карты звездного неба и навигационное оборудование. Это место вызвало у меня мысли о Колумбе, Магеллане, Васко да Гаме — людях, которые внесли большой вклад в открытие новых земель. В те времена Сагреш был как Космический центр имени Джонсона в наши дни.

Днем мы побывали на том месте, где остались руины школы навигаторов Генриха Мореплавателя, а вечером отправились на концерт на открытом воздухе, который проходил в Сагреше, прямо на тех самых скалах, выдающихся в море на 80 м. Это был великолепный вечер: мы слышали шум волн, разбивающихся о камни, чувствовали дуновение теплого летнего бриза, смотрели, как солнце садится в океан, а луна поднимается в небе. Я смотрел туда, где обрывались скалы, и думал об исследователях, уходивших в море из таких мест, как это, о том, чего они достигли, расширяя границы мира, составляя карты нашего дома во Вселенной. Сколько раз они терпели поражение и неудачи, а потом начинали все сначала? Сколько раз они отправлялись в казавшееся невозможным путешествие и возвращались домой с победой? Я сидел рядом с Каролой и смотрел на далекий горизонт в бесконечном море. Странно, но я чувствовал, что все будет хорошо. В моей истории еще не поставлена точка, и у меня есть шанс сделать ее необыкновенной.

6. Человеческие факторы

Осенью, когда мы с Каролой распаковывали коробки с вещами в нашей квартире в Массачусетсе, мне позвонил летный врач из НАСА, у которого были вопросы по поводу моего заявления о приеме в космонавты. Я отлично знал, почему он звонит.

— Так, что там у вас с глазами? — спросил врач.

Это был момент, которого я пытался избежать. В заявлении была графа, где надо было указать свое зрение, если эти данные вам известны. Я не заполнил эту графу, подумав, что в НАСА увидят пустое место и скажут: «О, он, наверное, никогда не проверял глаза, значит, должен видеть хорошо». Но я оставил пустое место именно потому, что проверял зрение много раз и знал, что оно плохое.

Я знал об этом с седьмого класса, когда сидел на трибуне на игре «Метс» и пытался записать расположение игроков на поле на свою карточку. Я не мог прочитать, что было написано на табло, расположенном на другом конце поля. У меня были очки, но я ненавидел их, поэтому пользовался не очень часто. Однажды я попытался надеть очки на бейсбольную игру, но заработал перелом носа, получив удар низко летящим мячом. После этого окружающий мир выглядел для меня слегка расплывчатым. К 11-му классу я видел так плохо, что мне приходилось щуриться, чтобы разглядеть баскетбольную корзину. Я стал носить контактные линзы, и с тех пор все было хорошо. Пока не позвонили из НАСА.

Поскольку я никогда не служил в армии, я не знал о том, как важно хорошее зрение без коррекции для того, чтобы стать астронавтом или летчиком-испытателем. А оказалось, что это очень важно. Это решающий неблагоприятный фактор. Если у тебя что-то не так со зрением, то ты готов. Все кончено. Дело сделано: ты вылетел.

Летный врач не знал, что я пытался избежать этого вопроса. Он думал, что я просто пропустил графу. Я отыскал один из своих старых рецептов на очки и сказал ему то, что было на нем написано: –3,5 диоптрии на одном глазу, –4 — на другом.

— Да, ничего хорошего, — сказал врач. — Это примерно 20/350 или 20/400. Мы не требуем 20/20, нам нужно хотя бы 20/200[14]. Мы не можем вас взять.

— А я могу с этим что-нибудь сделать? — спросил я.

Это было до того, как появилась лазерная коррекция зрения методом ЛАСИК или другие потрясающие операции, которые сейчас делают. В ту пору существовал такой вид хирургического вмешательства, как радиальная кератотомия, но в НАСА все равно не принимали даже после ее проведения, они ей не доверяли.

— Есть одна вещь, которую вы можете попробовать, — сказал мне врач. — Она называется ортокератология. Узнайте, что это такое. Может быть, вы попробуете ее и еще раз подадите заявление, если с глазами у вас станет лучше. Но, судя по тому, что есть сейчас, я вынужден отклонить вашу кандидатуру.

Прежде чем повесить трубку, он сказал:

— Послушайте, если ваше заявление попало ко мне, это означает, что вы среди отобранных кандидатов, имеющих высокую квалификацию. Вы оказались в тех 10 %, у которых самый высокий рейтинг, и вы должны радоваться, что продвинулись так далеко. Если вы сможете исправить зрение, у вас будет вполне реальный шанс.

Повесив трубку, я замер в изумлении: мне посчастливилось попасть в верхние 10 %! Для меня это было лучшей движущей силой, чтобы продолжать работать. Меня даже не вычеркнули из списка из-за проблем с глазами! Это было всего лишь еще одно препятствие, которое мне предстояло преодолеть. Я был готов принять любой вызов, если уж мне удалось так близко подойти к исполнению своей мечты.

Я изучил вопрос и узнал, что ортокератология — это процесс коррекции формы роговицы глаза при использовании контактных линз. Когда в 1940-е гг. офтальмологи только начали выписывать своим пациентам линзы, эти приспособления вовсе не были такими мягкими и приятными, как сейчас. По сути, это были кусочки твердого стекла или пластика. Доктора заметили, что, поносив некоторое время такие линзы, люди неожиданно начинали видеть лучше без всяких приспособлений.

Глазное яблоко — само по себе линза. Свет входит в нее, преломляется и попадает на сетчатку, расположенную в задней части глаза. Если луч попадает на сетчатку под правильным углом, то ваше зрение 20/20. Если не под правильным, то у вас либо близорукость, либо дальнозоркость, либо астигматизм и вы носите очки или контактные линзы, чтобы свет преломлялся под правильным углом и вы могли хорошо видеть. Жесткие линзы изменяют форму роговицы, по сути уплощают зрачок, и вы можете видеть. Проблема в том, что после того, как вы снимете линзы, через пару дней ваши глаза вернутся к своему первоначальному состоянию. Ткань быстро встанет на свое естественное, привычное место. Но вроде бы, если носить такие жесткие линзы постоянно, некоторое время вы будете лучше видеть без всяких средств коррекции.

Я решил попробовать. Пролистав «Желтые страницы Бостона», я нашел врача, специализирующегося на ортокератологии. Он выписал мне эти жесткие линзы, и зрение у меня начало улучшаться. Оно оставалось более острым пару дней после того, как я их снимал. Через несколько месяцев мое зрение соответствовало требованиям программы астронавтов, и я был готов подать новое заявление о приеме. Уж в этот-то раз НАСА, конечно, захочет меня взять! Единственное, что мне нужно было сделать, — это вернуться в МТИ и проделать этот невозможный фокус, который уже чуть было не убил меня, — сдать квалификационный экзамен.

Занятия возобновлялись в начале сентября. Моя следующая попытка сдать квалификационный экзамен была назначена на конец ноября. Той осенью профессор Шеридан был в творческом отпуске в Стэнфорде, но он должен был вернуться на День благодарения, и это было единственное время, когда он мог приехать. На все про все у меня было три месяца.

Той осенью я взял курс статистики, и там у меня появился приятель — Роджер Александр из Тринидада. Мы быстро сошлись, потому что оба принадлежали к группе людей, которые упорно работают, а не к эксцентричным гениям. Роджер жил в отдельной комнате в общежитии для студентов-постдипломников. Это было что-то вроде квартиры на четверых с общей кухней и гостиной. Там мы занимались по вечерам. Я никогда не забуду один из этих вечеров, когда мы вгрызались в ряд задач, которые нас просто убивали. Мы никак не могли разобраться с ними, а потом, около двух часов ночи, сосед Роджера Грег Шамитофф вошел в общую комнату в пижаме, жуя огромный апельсин. Шамитофф был ужасно умным парнем. Можно сказать, в его мозге скрывались огромные силы. Талисман МТИ — бобер, потому что этот зверь в каком-то смысле инженер. Не случайно и то, что он делает бо́льшую часть работы ночью. Шамитофф идеально подходил под это описание. Я не часто видел его в дневные часы. И вот он подошел к нам, потягиваясь, как будто только что проснулся, и спросил:

— А чем это вы тут занимаетесь, ребята?

Мы сказали, что эта задача завела нас в тупик. Грег попросил посмотреть условие.

Посмотрев примерно минуту, он сказал:

— Ну да. Сделайте так, так и эдак, и вы получите ответ.

Мы сидели над задачей весь вечер, а Грег решил ее в уме за несколько секунд, стоя в пижаме и слизывая апельсиновый сок с пальцев.

Грег тоже хотел стать астронавтом (и в конце концов стал им через пару лет после меня). В то время он уже сдал квалификационный экзамен. Мы разговорились. Он рассказал мне, что для того, чтобы хорошо отвечать на устном экзамене, тренировался со своими друзьями. Они придирались друг к другу так, будто бы были диссертационным советом, поскольку для того, чтобы сдать экзамен, нужно не только владеть информацией, но и уметь предугадывать вопросы и быстро соображать, не впадая в панику. Грег предложил сделать то же самое для меня: собрать «диссертационный совет» из ребят, которые уже сдали квалификационный экзамен и знали, как нужно к нему натаскивать. Они устроят мне настоящую гонку, и это меня подготовит к реальному испытанию.

В тот вечер, разговаривая с Грегом, я понял, что готовился к устному экзамену совершенно неправильно. Я не просил никого о помощи, поэтому не знал, что надо делать. Я сидел в одиночестве в своей отдельной кабинке в библиотеке, набивал голову фактами и цифрами, не зная, как все происходит на самом деле, так что нет ничего удивительного в том, что я провалился.

У нас в Америке превалирует идея о человеке, который творит себя сам. Мы любим прославлять достижения каждого отдельного индивида. У нас есть свои образцы для подражания, такие как Стив Джобс, Генри Форд и Бенджамин Франклин, и мы часто говорим о том, как здорово, что они сделали великие вещи и создали себя буквально из ничего. Я думаю, что человек, который создал самого себя, — миф. Я никогда в это не верил. Могу честно сказать, что никогда и ничего не добился бы в одиночку. Всегда рядом были или родители, которые поддерживали мое стремление следовать за своей мечтой, или наставники, такие как Джим Макдональд, который что-то во мне разглядел, или однокурсники, такие как Грег Шамитофф, которые бросали мне вызов и заставляли работать лучше. Всему, чего я добился, я обязан людям вокруг себя — людям, которые подталкивали к тому, чтобы я раскрывал свои лучшие качества.

Это было именно то, чем я восхищался, когда посмотрел «Парней что надо», — люди, товарищеские отношения, то, как Джон Гленн и другие парни стояли друг за друга и заботились друг о друге. Я не просто хотел полететь в космос — я хотел стать частью команды, которая отправляется в космос, потому что она казалась мне великолепной командой, к которой стоило присоединиться. По той же причине я так любил спорт. Быть частью клуба, разделять братские чувства — именно тогда я чувствую себя как дома. Думаю, мне нравится дружба и ощущение товарищества в спорте больше, чем сама игра.

Ошибка, которую я совершил со своим экзаменом на соискание докторской степени, состояла в том, что я позабыл о том, что мне нужна команда. Я решил, что пробегу этот марафон самостоятельно, и так и готовился к нему. Я принял предложение Грега отрепетировать со мной устный экзамен. Каждую неделю мои сокурсники поджаривали меня на медленном огне. Мне очень помог парень из Англии Ник Патрик, который стал астронавтом в следующем наборе после меня. Еще очень помогли Клиф Федершпиль и Мохаммед Йахиауи. Они были безжалостны. Каждую неделю я стоял перед ними один у доски с кусочком мела в руке, а они рвали меня в клочья. Они заставили меня пересмотреть все слабые предположения, которые я допустил в своей работе. Они научили меня думать на лету и четко выражать свои мысли. Они гоняли меня снова и снова, а потом мы шли выпить в «Пересохшее ухо».

Больше всего меня поражало то, что Грег и другие ребята были вовсе не обязаны мне помогать. Они тоже проходили полный курс для получения докторской степени и уже сдали квалификационный экзамен, поэтому я ничего не мог сделать для них взамен. Но они все равно пришли мне на помощь. Потому что именно так и полагается поступать. Так работает команда. Ты помогаешь людям вокруг себя, и всем становится от этого лучше. Самым безумным во всей этой ситуации было то, что большинство помогавших мне ребят тоже хотели стать астронавтами, но никогда не относились к этому как к соревнованию. Мы были в одной команде, где каждый хотел, чтобы тот, кто рядом, сделал все, что только может, потому что тем или иным образом его успех становится твоим успехом. Это хорошая карма, когда что посеешь, то и пожнешь.

Приблизился День благодарения, и для меня наступило время снова встать лицом к лицу с настоящей расстрельной командой. В среду утром я опять вошел в кабинет Шеридана. Расстановка сил была такой же, как в прошлый раз: мой диссертационный совет сидел за кофейным столиком, а я с кусочком мела стоял перед ними у доски. Они уселись поудобнее и приготовились со мной разобраться.

Они забрасывали меня камнепадом сложных вопросов: бам, бам, бам, переключаясь туда-сюда — от систем управления к системам космического корабля и нейробиологии. Они перепрыгивали с темы на тему, пытаясь подловить меня. Затем они углубились в изучение моей работы. Когда я пытался защитить свое исследование в прошлый раз, под ним не было твердых оснований. Теперь благодаря еженедельной трепке, которую задавали мне Грег и его команда, я выбросил все слабые идеи и предположения. Моя работа окрепла, и я был способен ее защитить. Мои наработки оставались столь же брутальными, как и раньше. Я не стремился каким бы то ни было образом быстренько их проскочить, но, отвечая, я не спотыкался и не заикался. Я оставался спокойным, сосредоточенным и чувствовал себя в своей тарелке в течение всех двух часов.

Когда все закончилось, меня попросили выйти из комнаты, чтобы мои наставники могли посовещаться и решить мою судьбу. Я вышел и закрыл за собой дверь. Потом тихо повернулся и прижался к ней ухом, пытаясь услышать, о чем же они говорят. Я услышал, как один из них сказал: «Ну, у него явно хороший уровень подготовки, но…»

Услышав это «но», я развернулся и ушел. Я не хотел слушать то, что за ним последует. Я вышел из здания и пошел прогуляться по кампусу, стараясь не обращать внимания на роящиеся в моей голове вопросы: сдал ли я экзамен? Или провалился? Я остаюсь? Или ухожу? Будет ли у меня хороший День благодарения или отвратительный? Что бы сейчас ни происходило в кабинете Шеридана, это должно было изменить всю мою будущую жизнь. Гуляя, я понимал, что у меня есть достаточно весомый шанс провалиться. Как ни странно это звучит, но в этот раз я был готов к поражению. Я провалил первую попытку, потому что не подготовился как следует и сделал кучу глупых ошибок. Я не мог это так оставить. Но если в этот раз я не сдам экзамен, то, по крайней мере, буду знать, что был побежден, делая свое дело и отдавая ему все свои силы. Уж если суждено проиграть, то хотя бы сделать это тем способом, каким тебе хочется.

Через полчаса я вернулся в кабинет Шеридана, чтобы узнать, каким же все-таки будет решение. Наставники начали с длинного списка вещей, над которыми мне надо поработать: «Вы вот это очень хорошо сделали, но нужно еще доработать вот это», — все очень расплывчато. Шеридан сказал, что я очень хорошо разбираюсь в системах управления, но мне нужна помощь с основными инженерными понятиями. Потом один из профессоров сказал, что, возможно, мне стоит стать помощником преподавателя, который ведет занятия у студентов-бакалавров, и это поможет заполнить пробелы в моих знаниях. Из этого родилась целая дискуссия: «Может быть, ему стоит стать помощником преподавателя такого-то курса?» — «Нет, я думаю, ему надо преподавать вот этот — совсем другой — курс». И так далее и тому подобное.

Они так и продолжали переговариваться друг с другом в этой рассеянной профессорской манере, говоря обо мне так, как будто меня в комнате вообще не было. Я решил, что из того, о чем они говорят, можно сделать вывод, что я все еще остаюсь студентом Массачусетского технологического, но точно сказать не мог. Никто из них, вообще говоря, не сказал мне: «Вы сдали экзамен». Этот разговор, как мне показалось, тянулся целую вечность. Неведение просто сводило меня с ума. В конце концов я вмешался в их беседу, сказав:

— Гм, позволите задать вопрос? Завтра я собираюсь домой на День благодарения, и мама спросит меня, сдал ли я квалификационный экзамен. Что мне ей ответить?

Шеридан остановился и посмотрел на меня:

— О, нет-нет, конечно ты сдал! — сказал он. — Мы просто пытаемся понять, что тебе нужно делать дальше.

Это было все, что я хотел знать. Все оставшееся время я кивал, улыбался и соглашался на все, что они предлагали. Я сказал, что буду преподавать все, что им только захочется, возьму любые курсы, какие они только пожелают. Меня все это не волновало: я сдал!

Первое, что я сделал, выйдя из комнаты, — это нашел телефон. Я позвонил жене. Я позвонил родителям. Все были в восторге, хотя, думаю, они, скорее, испытывали не возбуждение, а облегчение. Они говорили: «Спасибо, Господи!» и «Возможно, теперь дела у нас пойдут наконец поспокойнее». Тем же вечером мы с Каролой поехали на машине в Нью-Йорк, чтобы провести праздники с нашими родными, и они ждали нас с шампанским. Когда я лег спать той ночью, я действительно боялся уснуть — меня пугало, что я проснусь и пойму, что все это только сон.

Если ты напряженно работаешь и тебе помогают хорошие друзья, то вместе вы можете справиться с любой трудностью, какой бы непреодолимой она ни казалась. Этот жизненный урок, который я выучил в МТИ, был куда ценнее, чем все знания об аэрокосмических системах или нейробиологии. По пути к моей мечте, уже после того, как я стал астронавтом и даже после того, как поднялся на 560 км над поверхностью Земли, я возвращался к этому уроку снова и снова.

7. Признан негодным

16 марта 1993 г. в 10 часов утра на свет появилась наша чудесная девочка Габби. Мы привезли ее домой, и мне показалось, что свет осветил всю мою жизнь. Все вокруг преобразилось. Даже воздух пах вкуснее. Деревья стали красивее. Иногда люди думают, что ребенок — это препятствие на пути к мечте. Я считаю, все наоборот. То, что у меня появилась дочь, заставило меня стремиться к исполнению моей мечты еще сильнее, потому что я хотел, чтобы и она могла сделать то же самое. Я хотел не рассказывать ей о том, как надо жить, а показать на собственном примере.

Габби родилась в Хьюстоне. За восемь месяцев до ее рождения, закончив докторантуру, я пошел на риск и переехал в Техас, чтобы работать на компанию McDonnell Douglas. Шанс на то, что я стану астронавтом, все еще был очень мал. Летом 1991 г. я подал еще одно заявление о приеме в программу, однако мою кандидатуру снова отклонили. Но я считал, что, если стану частью аэрокосмического сообщества в Хьюстоне, где буду ближе к космической программе и узнаю работающих в ней людей, это даст мне больше шансов, чем что-либо еще. Я снова связался с Бобом Овермейером из McDonnell Douglas, и компания приняла меня на работу. Мне предложили возглавить независимое исследование и команду, занимающуюся разработкой робототехники. При получении больших правительственных контрактов часть средств часто выделяется на исследования. Их цель — появление новых идей, проведение экспериментов, публикация в научных журналах. Моей задачей было находить новые способы использования роботов в космосе. 19 августа 1992 г. — в день, когда мне исполнилось 30 лет, — мы с моей, как выяснилось, недавно забеременевшей женой выехали из своей квартиры в Бостоне и начали новую жизнь. В Техасе.

Я не очень хорошо справляюсь с резкими переменами, а начать работать на новом месте в новом штате в день, когда тебе исполнилось 30, а твоя жена в положении, — от этого может снести крышу. Я оставил позади все волнения последипломного образования и вступал в реальный мир. Настоящая работа. Настоящая семья. Вот оно. И отступить уже не получится. Тем не менее меня не покидали обычные сомнения, которые бывают у тех, кто только что сменил место жительства, и я никак не мог избавиться от них. Я думал, что собираюсь стать астронавтом? Ну и кого я обманываю? В то время эти перемены казались ужасной ошибкой. Потом родилась Габби, и ее появление заставило меня сосредоточиться на жизни и напомнило, зачем я делал то, что делал.

Мы купили дом в Клир-Лейк, пригороде на юго-западе от Хьюстона, где находится Космический центр имени Линдона Джонсона. После того как мы всю жизнь прожили на северо-востоке страны, нам было трудно привыкать к новым условиям, но мы попали в прекрасное окружение и постепенно адаптировались. Клир-Лейк — это город, где практически все жители тем или иным образом связаны с НАСА или аэрокосмической промышленностью. Мы жили недалеко от Space Center Boulevard, буквально в пяти минутах ходьбы от входа в Космический центр имени Джонсона. Мы словно жили в городе астронавтов. Всю мою жизнь эти ребята были моими героями. Теперь они стали соседями. Стив Смит попал в набор астронавтов 1992 г. и был на пути к тому, чтобы стать одним из лучших специалистов по выходу в открытый космос в истории НАСА. Стив принадлежал к тем людям, которые постоянно пребывают в хорошем настроении, на лице его всегда была широкая улыбка, и ко всем он относился дружелюбно. Стив был так великодушен, что иногда мне казалось, что он вообще не человек. Еще Стив был высокого роста и имел потрясающую физическую форму. Как насчет всех этих гантелей на полках, всегда покрытых пылью, потому что никто в зале ими не пользуется? Стив начинал прямо с них. Когда Стив учился в Стэнфорде, он состоял в сборной США по водному поло и был капитаном команды во время соревнований Национальной ассоциации студенческого спорта в 1980 г. Он был из тех ребят, которые достигают потрясающих результатов во всем, за что ни возьмутся, но за это его невозможно было ненавидеть, потому что он был самым милым человеком, какого я когда-либо встречал. Стив жил прямо за углом, и у него была дочь, практически ровесница Габби. Для меня он стал близким другом, наставником и доверенным лицом.

Я начал встречать астронавтов везде, куда бы ни пошел, даже в нашей церкви — новом католическом храме Святой Клары Ассизской, у которого пока не было своего помещения.

Пока церковь строилась, мессу служили на первом этаже торгового центра, около хозяйственного магазина. Я даже называл ее «храмом Святой Клары в торговом центре». Кевин Крегель и его семья ходили в церковь вместе с нами. Он был пилотом-истребителем, закончил академию ВВС США и в рамках обмена с пилотами ВМС посещал Военно-морскую Школу летчиков-испытателей. Более того, Кевин был с Лонг-Айленда! Когда мы встретились в первый раз, он услышал, как я говорю, и подошел ко мне, подняв одну бровь:

— Ты когда-нибудь бывал у «Соломона Гранди»?

У меня даже глаза засверкали. В 1980-е гг. так назывался рок-клуб на Лонг-Айленде, и я очень любил это место.

— Да, — ответил я. — А ты из тех краев?

— Ага, — сказал он. — Я тебя точно вычислил по твоему акценту.

Кевин был немного старше меня, и у него уже было четверо детей, но он легко мог быть одним из тех мальчишек, с которыми я играл в бейсбол в Полицейском клубе мальчиков. То, что я знал, что кто-то вырос в нескольких минутах езды от моего родного дома и стал астронавтом, очень меня вдохновляло.

Работая в McDonnell Douglas, я вернулся в офисный мир и снова носил белую рубашку. Это было именно то, от чего я стонал в Sperry и IBM, только теперь я находился в другом мире. Я был прямо на дороге между Космическим центром имени Джонсона и летным полем «Эллингтон». До сих пор помню мою первую субботу в Клир-Лейк. Самолеты F-16 Национальной гвардии Техаса вылетели с «Эллингтона», и один из них проревел прямо у меня над головой. Большинство соседей не обратили на него никакого внимания, но для меня это стало выдающимся событием. Я оказался так близко к тому месту, где хотел быть, что все становилось значительным.

Что касается работы, вначале я не был уверен, что она мне нравится, но в конце концов оказалось, что это великолепный трамплин для достижения моей цели. Для исследовательской и конструкторской лаборатории мне нужна была одна основная идея, что-то большое, во что бы я мог вгрызться и что дало бы мне возможность публиковать работы в научных журналах. Также я хотел разработать и внедрить что-то, нужное для НАСА, что-нибудь, что внесло бы реальный вклад в исследование космоса. Я убеждал начальников из Космического центра имени Джонсона дать мне возможность пройти тренинг по взаимодействию с роботами и поработать с летавшими астронавтами, которые могли мне помочь понять, как можно улучшить робототехнические средства шаттла. В один прекрасный день весной 1993 г., примерно в то самое время, когда родилась Габби, я стоял на платформе симулятора, где несколько астронавтов отрабатывали «полет» руки-манипулятора шаттла. Официальное название этого приспособления — дистанционный манипулятор. Поскольку сделали эту штуку в Канаде, мы ее называли «канадской рукой». Она представляла собой огромный кран, который использовался для перемещения объектов вокруг шаттла, например спутников или модулей космической станции. Также он использовался для того, чтобы разместить астронавтов во время выполнения работ в открытом космосе — они прикрепляли ножные захваты к передней части манипулятора. В условиях невесомости такая «рука» может перемещать предметы размером и массой с большой автобус.

Манипулятором управляют астронавты, которые находятся внутри шаттла. В грузовой отсек орбитального аппарата они могут заглянуть через иллюминаторы заднего отсека кабины. Астронавты управляют манипулятором с помощью двух рукоятей: левая служит для перемещения (по осям XYZ), а правая — для вращения, наклона и сгибания. Управление этим приспособлением требует долгой тренировки и твердых навыков. Работа с манипулятором была одним из основных видов работ, который астронавты выполняли на космическом «челноке».

Наблюдая занятия на симуляторе, я заметил, что астронавты используют камеры, чтобы отслеживать движения «руки», но камеры не всегда дают четкое изображение, поэтому тем, кто сидит за рукоятями, приходится смотреть на цифровые индикаторы, чтобы узнать координаты манипулятора по осям XYZ или момент вращения, наклона или сгибания. Затем они по этой информации высчитывали, что им нужно сделать. Это был невообразимо сложный и запутанный способ управления манипулятором. Он был похож на проблему с тактильной обратной связью, которой я занимался в МТИ. В системе управления роботизированной «рукой» нужно было уделить больше внимания человеческому фактору.

Я понял, что решением этой проблемы — тем, что очень помогло бы астронавтам, мог стать экран дисплея, на котором в режиме реального времени, как в видеоигре, графически отрисовывались бы данные о положении манипулятора. В то время в McDonnell Douglas работал инженер Джек Браззел, который нашел способ облегчить шаттлам встречу на орбите, отобразив данные графически на экране ноутбука. В те времена, если тебе хотелось сделать что-то новое для команды шаттла, это должно было оказаться на ноутбуке. Что касается изменения или добавления нового программного обеспечения в бортовые компьютеры самого шаттла, тут НАСА вело себя очень консервативно. Все эти системы были так тонко настроены, что в них не хотели вмешиваться, пока в этом не возникнет крайняя необходимость, а такое случалось очень редко. Ноутбуки изменили все. Они дали астронавтам нововведение, опережающее время, потому что теперь можно было свободно экспериментировать и пробовать новое. Я начал работать с Джеком, копируя некоторые части его работы по визуальному выводу информации о сближении шаттлов на экран ноутбука и слушая его советы о том, как протолкнуть мой проект на борт шаттла. Я нашел двух великолепных программистов — Альберта Родригеса и Майка Мехлера — и взял их в свою команду, чтобы они помогли создать интерфейс для ноутбука, облегчающий управление роботизированным манипулятором.

За несколько месяцев мы создали действующую демоверсию, а потом, к своему огромному удивлению, я обнаружил, что мне пригодился опыт продаж, полученный в IBM. Ведь теперь мне предстояло продать свою идею. Я должен был продемонстрировать преимущества новой системы астронавтам и другим людям в НАСА. Если вы хотите, чтобы НАСА взяло на вооружение что-то из того, что вы сделали, и использовало это в своей программе, вам нужно, чтобы люди — в особенности астронавты — были на вашей стороне и сказали тем, кто принимает все решения: «Эй, мы хотим эту штуку! Она нам нужна!»

У компании McDonnell Douglas, конечно, были тесные взаимоотношения с Отделом астронавтов НАСА, и я использовал их, чтобы стучаться во все двери. Я показывал свою систему отображения данных любому, кто соглашался меня слушать. От нескольких человек, которые не хотели ее брать, я получил вежливые отказы, но, наконец, связался со швейцарским астронавтом Клодом Николье, начальником отделения роботизированных систем шаттла в Отделе астронавтов НАСА. Клод был бывшим пилотом-истребителем, высоким и худым мужчиной с налетом европейской изысканности. В то же время он был очень сердечным, любезным и с хорошим чувством юмора. По-английски Клод говорил с легким, но очень утонченным акцентом. Когда мы встретились впервые, я как раз пристраивал свою систему отображения данных к симулятору. Клод вошел в лабораторию с рожком ванильного мороженого в руке. Он тихо стоял, элегантно, по-европейски ел свое мороженое и наблюдал, как я пробую свою систему. «Мне нравится то, что у вас есть, — сказал он. — Мы должны это обсудить». Говорил он, как швейцарский Джеймс Бонд.

Клод начал продвигать мою идею, и люди ее заметили. Яну Дэвису и Эллен Очоа, которые вместе с Клодом работали в отделении роботизированных систем, очень понравилась моя разработка, и они принялись помогать мне ее совершенствовать. Ян родился в Хантсвилле, он был доброжелательным, дружелюбным и трезвомыслящим парнем. Эллен выросла «в тени» Космического центра имени Маршалла и, как и я, сколько себя помнила, мечтала отправиться в космос. Она была на старте «Аполлона-11» и оставила там свой автограф: «Берегись, Луна, Хантсвилл идет к тебе!»

Экипаж экспедиции STS-96 прозвал Эллен Очоа «Э. Ф. Эллен», вспомнив о старом рекламном ролике брокерской компании E. F. Hutton: «Когда Э. Ф. Хаттон говорит, люди слушают». На самом деле Эллен говорила достаточно тихо, но она была такой яркой и одаренной, что могла управлять всеми присутствующими, потому что они знали: ее идеи дорогого стоят. Никто и не удивился, когда Эллен в конце концов возглавила Космический центр имени Джонсона.

Ян, Эллен и Клод начали продвигать мою систему отображения данных с роботизированной «руки», чтобы она полетела в космос и была проверена в следующем полете шаттла. Вместе они смогли это сделать. В конце концов НАСА решило, что моя система полетит в космос и будет проверена в миссии STS-69 в июне 1995 г. На тот момент это был самый большой повод для моей гордости: даже если я сам никогда не попаду на орбиту, то нечто, что я сделал, туда попадет.

Эта работа с людьми из отделения роботизированных систем еще раз напомнила мне о собственной слепой удаче. Если бы в Колумбийском университете я не занимался тем, чем занимался, то, скорее всего, стал бы обыкновенным «космическим» парнем, специализировался бы на чем-то типа ракетных двигателей и целые дни просиживал в какой-нибудь лаборатории, работая с грудой железок. Но я не специализировался в ракетных двигателях. Я был специалистом по человеческому фактору, что означало работу с людьми, то есть с астронавтами. Оглядываясь назад, я уверен, что это был самый лучший выбор, какой я только мог сделать. Потому что, когда приходит время нового набора астронавтов, по большей части новичков отбирают сами астронавты. Ни один политик в Вашингтоне не имеет права решать, кому лететь в космос. Большинством голосов обладают астронавты из комиссии по отбору, а благодаря моей работе у меня были обширные возможности с ними познакомиться.

И они мне нравились. Точно так же мне нравились и те астронавты, с которыми мы подружились в нерабочей обстановке, такие как Кевин Крегель и Стив Смит. Чем больше астронавтов я встречал, тем сильнее чувствовал, что это для меня самые лучшие люди во все времена. Они были хорошими ребятами: умными, целеустремленными, щедрыми, скромными. Они всегда приходили на работу в хорошем настроении. Я придумал себе образ астронавтов, когда смотрел «Парней что надо», — их всех объединяет чувство товарищества и общей цели. Со временем выяснилось, что этот образ полностью соответствует реальности. Если уж на то пошло, реальность оказалась даже лучше, чем мои ожидания, и каждый раз, когда я ехал в Космический центр имени Джонсона, я слышал, как голос внутри меня говорит: «Вот оно, то самое! Я хочу быть его частью. Я хочу этого больше всего на свете».

Отбор в астронавты занимает почти год. Летом 1993 г. НАСА начало принимать заявления от кандидатов в набор 1994 г. Я подал заявление. Потом возникли проблемы с финансированием, и набор 1994 г. был отменен. Чиновники собрали все заявления и сказали нам, что через год примут их в набор 1995 г. Год прошел, и на следующее лето я обновил свое резюме и свои рекомендации, отослал их и ждал телефонного звонка.

К тому времени я уже был стреляным воробьем и мне не приходилось действовать вслепую. Я знал людей, с которыми мог поговорить на эту тему и которые рассказали мне, как все происходит. Один из них сказал: «Хочешь узнать, как ты можешь увидеть свое дело? По Закону о свободном доступе к информации ты можешь послать запрос и увидеть, что они на тебя имеют сейчас и что говорили о тебе раньше».

Прекрасная идея! Я запросил свое дело и, конечно же, увидел ошибку, из-за которой мое заявление отклонили во второй раз. Когда летом 1987 г. я работал в штаб-квартире НАСА, у меня был довольно-таки равнодушный руководитель. Мы не были близки, но я внес его в список людей, которые могли дать рекомендацию, потому что у него было известное имя.

Так я часто поступал: выбирал людей, которых считал важными персонами, а не людей, которые меня знали. Это было ошибкой. С тем начальником мы взаимодействовали очень мало, и он выбрал ответы «средний уровень» или «не знаю» почти на все вопросы. На одной странице все ответы состояли из этих «не знаю». Последний вопрос был открытым: «Что еще вы можете сказать об этом человеке?» Он написал: «Черт побери, я не знаю!»

Поэтому все так плохо и вышло. Я больше не собирался повторять эту ошибку и попросил Эллен Очоа написать мне рекомендательное письмо. Она это сделала. В McDonnell Douglas у меня был Боб Овермейер. Он хорошо меня знал и написал прекрасные рекомендации. У меня была докторская степень, я опубликовал несколько статей, я сделал систему отображения данных для шаттла. На все это мне потребовалось десять лет. Мне понадобилось ровно десятилетие с того похода в кино на «Парней что надо» в кинотеатр «Флорал парк», чтобы составить такое хорошее заявление на прием в астронавты, какое я только мог написать.

4 августа мне позвонили. Был четверг. Я сидел за столом у себя на работе, и тут раздался телефонный звонок. Я услышал женский голос:

— Здравствуйте, я Тереза Гомес из офиса по отбору астронавтов. Мы хотели бы уточнить, заинтересованы ли вы в том, чтобы приехать на собеседование как кандидат в астронавты.

— Да, — ответил я.

Я даже подпрыгнул на месте от нетерпения.

— Хорошо, — сказала она, — возможно, я немного поздно об этом вам сообщаю, но у нас есть один кандидат, который не сможет приехать на следующей неделе, и мы пытаемся найти кого-то, живущего прямо в городе, чтобы нам не пришлось организовывать поездку. Но если на следующей неделе вы не сможете, то мы назначим вам встречу недель через пять-шесть.

— Я приеду на следующей неделе, — ответил я. — Не хочу ждать и дать вам шанс передумать.

— Вы не хотите узнать, сможете ли отпроситься с работы?

— Я буду у вас. Я брошу работу, меня это не волнует.

— Возможно, это не самый мудрый поступок.

— Хорошо, я узнаю и перезвоню вам.

Я поговорил с Бобом Овермейером и Майком Кирни, и, конечно, они меня поддержали. Они за меня болели. В таких местах, как McDonnell Douglas, начальники на самом деле хотят, чтобы вы ушли от них и стали астронавтом. Это для них предмет гордости. Я перезвонил Терезе, сказал, что приеду, и она попросила меня приехать в Космический центр имени Джонсона и взять информационный пакет. Вернувшись домой, я просмотрел документы, включенные в него. Сведения там были самые основные: куда приехать, как одеться и так далее. Затем я перешел к части, где описывалась проверка зрения. Там говорилось: «Вы будете подвергнуты ряду интенсивных проверок зрения. Мы просим тех, кто носит контактные линзы, не надевать их в течение двух недель до проверки». Прочитав это, я понял, что у меня проблемы.

Они настаивали на этом, потому что во время проверки хотели увидеть глаза в самом естественном состоянии, какое только возможно. От контактных линз может возникнуть отек или опухоль, а они не хотели, чтобы у кандидата возникли такие проблемы. Но меня уведомили о собеседовании слишком поздно. У меня не было двух недель, чтобы дать глазам отдохнуть. И я все еще пользовался ортокератологическими линзами, чтобы сделать глазное яблоко более плоским. На тот момент я носил их уже четыре года. Я знал, что если сниму их, то через пару дней уже ничего не смогу разглядеть. Я позвонил своему офтальмологу, и он сказал: «Ваши линзы не вызывают отеков. Об этом я не беспокоюсь». Тогда я подумал и решил, что со мной все будет в порядке, если я продолжу носить контактные линзы.

В то время НАСА в каждый набор принимало от 3000 до 5000 заявлений о приеме в астронавты. Они рассматривали квалификацию и рекомендации этих кандидатов и отбирали из них 120 полуфиналистов. В течение шести недель отобранных кандидатов группами по 20 человек приглашали в Хьюстон для собеседований и медицинского осмотра. Из них выбирали короткий список, где-то от 10 до 20–25 человек, в зависимости от того, какой в конкретном году был набор. Затем, если вы зашли так далеко, то проходили через всестороннюю проверку биографических данных. Комиссия делала окончательный выбор среди тех, кто ее прошел.

Для начала вы приезжаете в воскресенье утром, и начинается неделя, заполненная тестами, собеседованиями и осмотрами. Вместе с вами находятся еще 19 кандидатов из вашей группы. Это как пробы в Голливуде, где все претендуют на одну и ту же роль. Вы все профессионалы и ведете себя как друзья, но каждый потихоньку пытается оценить, как идет соревнование. Вначале вы выполняете множество письменных тестов: тесты на определение коэффициента умственного развития, личностные тесты. Среди них есть тест на этичность, состоящий из странных вопросов типа «Вполне нормально убить другого человека, если…». Затем вы проходите через ряд медицинских осмотров. Врачи обследуют вас сверху донизу. Вы чувствуете себя лабораторной крысой. Они заглядывают вам в уши и горло. Проводят сканирование головного мозга. Компьютерную томографию. Анализы крови. Анализы мочи. Анализы кала. Ультразвук внутренних органов, чтобы выяснить, нет ли опухолей или аневризм. Вам в зад засовывают камеру и проверяют, что там, — это было для меня новостью. На сутки вам надевают кардиомонитор, чтобы отследить любые сбои в работе сердца. Они повсюду ищут что-нибудь, из-за чего вас можно было бы забраковать. К тому времени, когда медицинское обследование подходит к концу, вы будете истыканы, исколоты и вывернуты наизнанку такими способами, о которых даже не подозревали.

Во время психиатрического обследования вы должны несколько часов просидеть с двумя мозгоправами и рассказывать им о маме и папе, чтобы все удостоверились: психически и эмоционально вы сможете вынести все что угодно. Также вас подвергают разным стресс-тестам. Например, чтобы узнать, как вы справляетесь с клаустрофобией, вас закрывают на молнию в темном брезентовом мешке, личном спасательном средстве. Вас оставляют и не говорят, сколько вы там будете находиться. Я даже заснул. Это было просто. Но затем наступило время той части обследований, которой я боялся. Утром 11 августа, в четверг, мне назначили проверку зрения. Я не снимал ортокератологические линзы до самой проверки, перед ней снял их, прочел молитву и пошел навстречу своей судьбе.

В НАСА было два офтальмолога — Боб Гибсон и Кит Мануэль. Они проводили проверку зрения и передавали результаты летным врачам, которые уже составляли окончательные рекомендации о годности по состоянию здоровья комиссии по отбору. В нашей группе кандидатов летным врачом был Райнер Эффенхаузер, но я знал еще одного летного врача, Смита Джонстона, который помогал мне, рассказывая о том, как проходит отбор. В тот день проверку зрения проводил Кит Мануэль. Однажды он стал моим соседом; он был отличным парнем, но в тот день я начал его ненавидеть. Я знал, что для меня проверка зрения — самое большое препятствие на пути к чистому медицинскому свидетельству, и стал воспринимать Кита как своего главного противника.

Первое, что Кит заставил меня сделать, — это читать стандартные таблицы для проверки зрения, чтобы проверить остроту зрения невооруженным глазом и посмотреть, сможет ли он откорректировать мое зрение до 20/20. Он прогнал меня по всем этапам: «Прочтите первую строку, прочтите вторую строку». Потом Кит с помощью различных линз попытался откорректировать мне зрение до 20/20 и начал злиться от бессилия. Он не мог этого сделать. Он сказал: «Не знаю, в чем тут дело. Ваше зрение не становится 20/20, что бы я ни делал». Затем, чтобы еще раз проверить остроту зрения невооруженным глазом, Кит посадил меня к аппарату колец Ландольта. Раньше я ничего не слышал об этой машине, но такой способ проверки зрения куда более замысловат, чем обычные таблицы. Это аппарат, который снова и снова высвечивает на экране перед вами букву С. Она случайным образом появляется в разных местах в быстрой последовательности, имеет разный размер и может быть направлена в разные стороны. Все происходит быстро. А вы не должны сидеть около аппарата и приятно проводить время. В руке у вас джойстик, который вы двигаете вверх, вниз, вправо и влево в зависимости от того, куда направлена буква С.

Говорят, что кольца Ландольта — это самая точная проверка остроты зрения, какую только придумали. Не нужно говорить о том, что ее я не прошел. Это была просто катастрофа. Не могу сказать, сколько знаков я пропустил, вполне возможно, что все. В конце концов Кит сказал: «Хорошо, теперь последнее, что мне нужно сделать, — это картировать ваше глазное яблоко». Картировать мое глазное яблоко? Я и понятия не имел, о чем врач говорит. Несмотря на все сумасшедшие вещи, которые я делал со своими глазами, никто никогда и речи не заводил о такой процедуре. По существу, при ней делается именно то, о чем сказал Кит. С помощью специальной машины составляется трехмерная рельефная карта зрачка; это способ определить его форму и состояние роговицы. Кит посадил меня к некому приспособлению и несколько минут возился с ним. Потом он сказал:

— У вас плоский зрачок.

— Это из-за ортокератологии, — ответил я. — Один из ваших летных врачей рекомендовал мне ее как средство, которое поможет улучшить зрение.

— Да, но с ортокератологическими линзами отдельная история. Вы должны были прекратить пользоваться ими за шесть месяцев до обследования, чтобы дать зрачку вернуться к своей нормальной форме.

Я об этом не знал. Официальные результаты медицинского обследования я должен был получить только следующим утром, но я понял, что дела плохи. А еще хуже было то, что впереди оставалась самая важная часть недельного марафона — собеседование. Я должен был сидеть за столом перед всей комиссией по отбору астронавтов. В нем были очень известные в НАСА люди. Глава комиссии Джон Янг, астронавт с «Аполлона», прогулявшийся по Луне, командир первого полета шаттла, всегда был одним из моих героев. Янг не походил ни на кого другого, был настоящим оригиналом. Он говорил с ярко выраженной манерной южной медлительностью и всегда именно то, что было у него на уме. У Джона были небольшие проблемы, когда в 1965 г. он контрабандой протащил сэндвич с солониной на борт «Джемини-3» (это первый и единственный в мире сэндвич с солониной, слетавший в космос). Янг сидел во главе стола. Вокруг него расположились Хут Гибсон, глава Отдела астронавтов, Эллен Бейкер, астронавт из Нью-Йорка, Стив Холи, Брайан Даффи, Том Эйкерс, Дуайн Росс и еще несколько человек. Я должен был сидеть напротив этих людей и прилагать все усилия к тому, чтобы получше разрекламировать себя, отлично зная, что, возможно, уже потерпел поражение.

В конце концов я, как ни странно, понял, что эта мысль сработала в мою пользу. Я зашел в комнату, где проходили собеседования, и мне нечего было терять. Я не мог продуть собеседование, потому что уже провалил проверку зрения. Я решил пойти и сделать все что смогу, и пусть эти зерна упадут в благодатную почву. В МТИ я знал профессора, одного из самых умных людей в мире, знатока в своей области, и я запомнил, что первое, о чем он написал в своем резюме, — это «финалист отбора кандидатов в астронавты». Астронавтом он так и не стал, но считал тот факт, что прошел в конкурсе так далеко, самым важным достижением в своей карьере. Я тоже прошел так же далеко. Что бы ни случилось дальше, я знал, что эти люди считают меня достаточно хорошим претендентом, чтобы я мог сидеть с ними за одним столом.

Я спрашивал своих друзей-астронавтов о том, как вести себя на собеседовании, и все давали мне один и тот же совет: «Просто будь собой». На этом этапе ты не должен ничего доказывать. Комиссия хочет узнать тебя получше и увидеть, какой ты есть. В прошлое воскресенье я встретил около церкви Кевина Крегеля и спросил его о собеседовании. Он сказал: «Не пытайся никого обдурить. Ничего не выдумывай. Если тебе спросят о чем-то, чего не знаешь, так и скажи: «Я и понятия не имею, о чем вы говорите». Потому что это и есть правильный ответ».

Собеседование прошло хорошо. Мы поболтали по-дружески, и это было здорово. Они спрашивали меня о том, каково это — вырасти на Лонг-Айленде, о том, как я играл на трубе в школьном оркестре, о работе отца пожарным инспектором — то есть о разных случайных вещах. Несколько раз спрашивали о моей работе и исследованиях, но в основном задавали обычные вопросы, какие задают, когда хотят получше узнать другого человека. Я рассказал несколько забавных историй, и в ответ собравшиеся рассмеялись. Мы были так поглощены разговором, что час пролетел незаметно. В конце концов Стив Холи сказал:

— Наше время подходит к концу. Не хотите ли вы что-нибудь добавить?

— Ничего особенного, я только хотел бы сказать, как рад предоставившейся мне возможности, — ответил я. — Только что произошло самое важное событие в моей жизни, а уж дальше будь что будет».

Мы встали, и каждый пожал мне руку. Все выглядели радостными и улыбались. Я был очень доволен. Я чувствовал, что мое место — в этой комнате. Это были мои люди. Это была команда, частью которой я хотел быть. Но я знал, что, когда проснусь на следующее утро, начнется худший день в моей жизни.

В пятницу 12 августа 1994 г., еще до того, как я получил свои результаты из НАСА, Главная бейсбольная лига вышла на забастовку. В предыдущий вечер они сыграли последнюю игру сезона, а утром игроки все до одного вышли на марш протеста против снижения заработной платы. Остаток сезона был под угрозой срыва, и игры Мировой серии не состоялись впервые с 1904 г. Забастовка была ужасной и отвратительной, и все будущее спорта выглядело мрачным, совсем как мои шансы стать астронавтом. Это было самым плохим из всех плохих предзнаменований.

По пути в космический центр я, собственно говоря, надеялся, что со мной еще что-нибудь окажется не так, кроме зрения. Я молился, чтобы у меня нашли аневризму или какую-то опухоль, нечто, неподвластное моему контролю настолько, что я мог бы воздеть руки к небу и сказать: «Ну, такова жизнь! Я ничего не могу поделать». Но такой удачи мне не выпало. Я был чистым как стеклышко. Мои внутренние органы были в порядке. Моя задница прошла проверку. Мой слух был абсолютным. Мой психологический тест вернулся с наилучшим результатом — на 100 % в своем уме. Специалисты даже сказали, что уровень моего счастья намного выше нормы. Я был, в общем и целом, счастливым человеком, который мог ужиться практически со всеми людьми, а это хорошие качества для астронавта. Я отвечал всем медицинским критериям для этой работы (а по некоторым — даже превосходил требования), кроме одного.

Я сел рядом с Райнером Эффенхаузером, и он выложил мне все новости, глядя прямо в глаза.

— Ваша острота зрения невооруженным глазом ниже наших требований, — сказал он, — поэтому мы должны признать вас негодным по этому критерию. Также мы не можем откорректировать ваше зрение до 20/20, поэтому мы должны признать вас негодным и по этому критерию. И у вас плоское глазное яблоко. И по этому критерию мы вынуждены дисквалифицировать вас. Простите, но мы не можем вас взять. С такими результатами нет никаких шансов, что вашу кандидатуру будут рассматривать. Вы негодны по состоянию здоровья.

Эти слова прямо-таки повисли в воздухе: негоден по состоянию здоровья. Не «ограниченно годен» и не «нуждающийся в дополнительных обследованиях», а физически и генетически непригодный для службы. Я был просто раздавлен. Десять лет! Десять лет жизни я работал для достижения этой цели. Я даже не знал, злиться мне, огорчаться, нервничать или вести себя как-то еще. Я весь словно оцепенел.

Узнав эту новость, я позвонил Дуайну Россу, главе Отдела по отбору астронавтов, и спросил, могу ли я прийти и поговорить с ним. Я хотел узнать, есть ли что-нибудь — хоть что-нибудь, — что я могу сделать. Дуайн возглавлял отдел по отбору с тех пор, как начались полеты шаттлов. Он был очень сердечным и любезным человеком из тех людей, которых всегда хочется иметь на своей стороне, потому что ты знаешь, что они сделают для тебя все что могут. Он разрешил мне прийти и был со мной очень любезен. Росс сказал:

— Майк, я хотел бы, чтобы вы знали, что мы все были разочарованы, когда вернулись результаты вашего обследования. Не могу сказать, что мы собирались вас взять, но вы определенно были среди тех кандидатов, о которых мы говорили. Возможно, в этот раз вас и не приняли бы, но вы вполне могли бы пройти в следующий раз.

Эти слова разбили мое сердце: я был им нужен. Я был так близок к своей цели! Она была прямо передо мной. Я позвонил нескольким астронавтам из комиссии по отбору и спросил их, не могут ли они также дать мне свои отзывы. Все они потратили время на разговор со мной, и ни один не сказал: «Ой, да оно того не стоит, удачи вам!» Если бы я услышал такие слова, думаю, я бы сдался. Но они так не говорили. Каждый из них нашел время отойти со мной в сторонку и сказать: «Вы знаете, если вы сумеете сделать что-нибудь с глазами, то вам стоит попытаться еще раз».

В тот момент я решил, что, если мне скажут «нет», я готов это услышать. Я не хотел, чтобы мне говорили: «Ой, как жаль, что мы не можем вас взять!» После всего, что я вложил в достижение своей мечты, для того, чтобы я от нее отказался, дверь должна была закрыться полностью и навсегда. Пока она была приоткрыта, пока была хотя бы щелочка, я знал, что не смогу удержаться от попыток. Я зашел далеко и был слишком близок к цели, чтобы сдаться. И мне нечего было терять. Была одна-единственная вещь, которую я должен был сделать, чтобы вернуться в набор, — я должен был научиться видеть.

8. Да или нет

В понедельник утром я снова был на работе в McDonnell Douglas и в холле налетел на Боба Овермейера. Он спросил, что у меня стряслось.

— Врачи признали меня негодным, — сказал я.

— Из-за зрения? — уточнил Боб. — Да такое со всеми случается! Я сам годами боролся с их проверками.

Как бывший пилот Боб знал все о проверке зрения. С тех пор как самолеты поднялись в небо, пилоты и астронавты тряслись перед проверками глаз, потому что ты можешь быть самым опытным, самым лучшим пилотом на свете, а тебя выводят из игры из-за того, что ты абсолютно никак не можешь контролировать.

Боб в самом деле пытался меня подбодрить.

— Это был только первый раз, — сказал он. — Не сдавайся. Сделай еще попытку, и, возможно, у тебя все получится.

Он рассказал мне о том, как пилоты делали разные безумные вещи:

— Знаешь, что я делал? Я себя обезвоживал. Я записывался на проверку зрения на утро понедельника и в выходные ничего не пил. При этом бегал, как сумасшедший, выводя воду из организма. Так ты подсушиваешь глазное яблоко, оно становится плотнее и лучше преломляет свет.

— Ну да, в этом есть смысл, — ответил я. — Я попробую еще раз.

В тот же день я был в Космическом центре имени Джонсона, и в коридоре увидел Кевина Крегеля. Я рассказал ему о том, что произошло.

— Эти чертовы глазные проверки! — воскликнул он. — Они каждый раз тебя просто убивают! Но ты же знаешь, что надо делать, верно?

— И что?

— Пей больше воды. Пей сколько сможешь, и так несколько дней. Утром, когда у тебя назначены тесты, даже в туалет не ходи. Так глазное яблоко станет более вязким и будет лучше преломлять свет.

Как ни удивительно, я почувствовал себя лучше, узнав о том, что я не единственный, кто через это прошел, и что никто точно не знает, что делать. Боб и Кевин также столкнулись с этим препятствием, преодолели его, и оба стали астронавтами. Они дали мне надежду. Самый лучший совет дал мне мой сосед Стив Смит. Он сказал: «Ты должен смотреть на это как на любую другую инженерную проблему. Чтобы решить ее, ты должен собрать всю информацию, все данные, какие только сможешь». Стив был прав. Я решал проблему неправильно. Я не был у офтальмолога уже два года. Я сам себе морочил голову, поверив, что эти ортокератологические линзы легко исправят проблему, но это просто был способ не встречаться со своим страхом лицом к лицу. Я мог бы больше узнать об отношении НАСА к ортокератологии, если бы спрашивал напрямую, но я слишком боялся даже поднимать тему своих глаз. Я думал, что смогу обойти проблему, тогда как мне нужно было энергично взяться за нее: признать, что мне нужна помощь, и обратиться за этой помощью. Я вернулся в Космический центр имени Джонсона и обратился к Смиту Джонстону с вопросом: «Что я должен делать?»

Смит начал говорить. Не могу сказать точно, но у меня было ощущение, что он говорил с Дуайном Россом, и Дуайн сказал ему: «Посмотри, нельзя ли что-нибудь сделать для Майка. Давайте не будем исключать его из-за плохих результатов проверки зрения». Первое, что Смит посоветовал мне, — это выбросить чертовы линзы. Они не просто не помогали: из-за того, что я долго носил одни и те же линзы, они испортились, поцарапались и повреждали мои глазные яблоки. Именно поэтому Кит не смог откорректировать мне зрение до 20/20. Чтобы дать глазным яблокам шанс восстановиться, никаких контактных линз в течение шести месяцев — только очки.

Также я начал искать упражнения для глаз. Перенапряжение глазных мышц — одна из причин близорукости. Упражнения учат вас расслаблять мускулы глаза, чтобы улучшить остроту зрения невооруженным глазом. Это не чудесное исцеление, но оно дает ощутимые улучшения, а это мне как раз и было нужно. Но тренировки требуют времени. Смит посоветовал заняться такими упражнениями, регулярно проверять зрение и отсылать ему результаты. Если будет очевидно, что я могу пройти медицинское обследование, они рассмотрят возможность принять меня в следующий набор. — Хорошо, если это в моих силах, я сделаю это, — сказал я.

В течение следующего года произошло множество событий. Вскоре после моего провала на проверке зрения мы узнали, что Карола снова беременна. С двумя детьми, которых надо содержать, и пошатнувшейся мечтой стать астронавтом мне нужно было серьезно обдумать, что я буду делать, если мои планы не увенчаются успехом.

Мне нравилась работа в McDonnell Douglas, это была прекрасная возможность работать рядом с астронавтами, но если я не стану астронавтом, то хочу ли провести остаток своей жизни, занимаясь тем, чем занимаюсь? Я начал вести занятия в Университете Райса, где была великолепная инженерная школа и сложились длительные взаимоотношения с космической программой, восходящие к самым ее истокам: на стадионе университета президент Кеннеди произнес свою грандиозную речь, положившую начало программе «Аполлон». Преподавание давало небольшой дополнительный доход, и где-то на задворках сознания я всегда думал, что если астронавтом я не стану, то мир университетской науки, возможно, станет для меня лучшим запасным вариантом. Поскольку мечта о космосе зависла в воздухе, я начал рассылать резюме и письма в разные учебные заведения. Я хотел получить штатную профессорскую должность. Я прошел собеседования в Университете Мэйна, в Городском колледже Нью-Йорка и еще в нескольких местах. Из Колумбийского университета, моей альма-матер, пришло очень вежливое письмо с отказом.

Потом мне позвонили из Технологического института Джорджии. Билл Роуз, учившийся у Тома Шеридана в МТИ еще до меня, работал там на факультете отраслевого машиностроения и открывал лабораторию по исследованию систем человек — машина. Они занимались человеческим фактором, системами управления, а заодно хотели работать в области космоса. Я полетел туда, прошел собеседование, и мне предложили работу.

Я мучился над решением несколько месяцев. Было ли хорошей мыслью покинуть Космический центр имени Джонсона, средоточие всех пилотируемых космических полетов? С другой стороны, это была преподавательская должность, предшествующая заключению бессрочного контракта в одной из лучших инженерных школ страны, а в Хьюстоне мне ничего подобного не предлагали.

В конце концов в декабре я принял решение: перейду на новую работу. В Технологическом институте Джорджии рассчитывали, что я приступлю к ней в январе. Я же не хотел, чтобы Кароле пришлось переезжать, пока она беременна: в Хьюстоне у нее были врачи и налаженный быт, и мы надеялись, что ребенок появится на свет именно здесь. К тому же моя система отображения данных с роботизированной «руки» должна была полететь в космос в июне вместе с STS-69, и в это время я хотел быть в Хьюстоне. Я спросил, не могут ли в Джорджии подождать до осеннего семестра. Они согласились и позволили мне приступить к работе в августе.

Следующие семь месяцев у меня было только одно главное дело: я приводил свои глаза в порядок. Я нашел оптометриста, специализирующегося на тренировках зрения, женщину по имени Дезире Хоппинг. Вначале она выдала мне пару очков с линзами, которые корректировали зрение не полностью. Это должно было снять напряжение с фокусирующей системы глаза и помочь глазам расслабиться. Затем она показала мне упражнения. В одном я должен был смотреть на россыпь блесток, рассыпанных на ленте с различными промежутками, и фокусировать взгляд на каждой из них. Я должен был смотреть на различные таблицы для проверки зрения с различного расстояния. Суть упражнений была в том, что я тренировал глаза расслабляться и фокусироваться на воображаемой точке где-то за таблицей, в результате чего буквы, изображенные на ней, становились четче. Эти упражнения требовали очень глубокой концентрации. Я должен был держать «мертвый» взгляд несколько минут подряд, не моргая. Выглядел я при этом как серийный убийца, взирающий на свою жертву дьявольским взглядом. Иногда вечером перед сном я замечал в глазах красные точки, возникшие от усилий их расслабить. Как ни странно звучит, но это правда.

Каждый день я ходил в офис и работал над своей системой отображения данных. Потом возвращался домой. Мы ужинали и укладывали Габби спать. Потом я сидел за кухонным столом и делал свои упражнения для зрения. Теща, которая приехала нам помогать, пока Карола беременна, сидела со мной и держала таблицы, а я пялился на нее, как сумасшедший. Но упражнения работали. Я приходил к доктору Хоппинг каждые две недели, чтобы проверить зрение, и оно понемногу становилось все лучше и лучше. Потом НАСА подкинуло неожиданный сюрприз. Перенеся набор 1994 г. на 1995 г., вместо того, чтобы, соответственно, пропустить два года до следующего отбора, они запустили два набора непосредственно друг за другом. Прием заявлений для набора, который должен был состояться весной 1996 г., начинался летом. Я думал, что у меня будет целый год на то, чтобы поселиться в Атланте и не спеша работать над своим зрением. Теперь же все собеседования и процесс отбора должны были происходить как раз в тот период, пока я буду переезжать. Я снова подал заявление и молился, чтобы успеть подготовиться вовремя.

Мы выставили дом на продажу, но 1995 г. оказался одним из тех периодов, когда никто не покупал дома. Наш пробыл на рынке несколько месяцев, и ни один покупатель не заинтересовался. Мы снизили цену. Никакого результата. Еще раз снизили цену. По-прежнему ничего. Мама посоветовала мне зарыть статуэтку, изображающую святого Иосифа, в землю; видимо, этот святой отец мог помочь продать дом. Я так и сделал, и это тоже не сработало. Мой эксперимент с отображением данных перенесли на другой полет шаттла, который должен был состояться в сентябре, и это означало, что последние месяцы работа над ним будет идти без меня. «Метс» проиграли со счетом 23:41. Так что много всего случилось.

Посреди всего этого 5 июля родился наш сын Даниэль. Иметь дочь было здорово, а появление мальчика завершило комплектование нашей команды. В тот момент мы находились в подвешенном состоянии, и я ощущал сомнения в тех решениях, которые принимал. Появление Даниэля на свет было как раз тем, чего мне не хватало. Это было самое лучшее благословение. Мои дети открыли для меня новое измерение любви, о существовании которого я не мог даже и мечтать. Стану я астронавтом или нет, ничего в жизни не могло быть важнее их.

В конце концов наш агент по недвижимости сообщил нам, что нашел людей, которые хотят арендовать наш дом на короткий срок. «Отлично, — сказали мы, — мы согласны». Где-то в глубине моей души теплилась надежда, что если попаду в астронавты, то мы сможем вернуться в свой дом, и мне было приятно это планировать. Пришли перевозчики мебели и начали паковать вещи, а я полетел в Атланту на длинный уик-энд[15], чтобы осмотреться на новом месте и подыскать нам жилье. Мы по-прежнему были в подвешенном состоянии.

Тем летом вышел фильм «Аполлон-13», и, поскольку в Атланте я был один, то пошел его посмотреть. Это было ошибкой. «Аполлон-13» — лучший фильм о космосе со времен «Парней что надо»; астронавты и их семьи проводят вечеринки в Хьюстоне, вся команда ребят из НАСА объединяет свои усилия, чтобы спасти астронавтов и вернуть их домой… В фильме было все, что я оставлял в прошлом, и я понятия не имел, смогу ли вернуться к этому. Я сидел в кинотеатре, наслаждался фильмом и одновременно был подавлен. Я полетел обратно в Хьюстон, чтобы забрать Каролу и детей, и в первую неделю августа мы погрузились и отправились в путь на восток по шоссе I-10, а все наше имущество было упаковано в грузовик для переезда, который следовал за нами. Дом, который я арендовал, оказался ужасным. Снаружи он выглядел нормально, но фундамент потрескался, и, как только начинался дождь, все протекало. В доме водились жуки, и ничего не работало так, как надо.

Затем, в первую неделю сентября, едва только мы переехали, мне позвонила Тереза Гомес из Отдела отбора астронавтов. Она попросила меня прилететь обратно в Хьюстон. Они снова рассматривали заявления. Мое попало в разряд положительных, и летный врач сказал, что мое зрение улучшилось настолько, что они хотели, чтобы я вернулся и сделал еще одну попытку. Во всем этом был только один подводный камень: я должен был прилететь через месяц, оплатить поездку за свой счет и пройти проверку зрения. Если результат будет положительным, то я буду снова участвовать в отборе. Если отрицательным, то мне не повезло.

Как выяснилось, той осенью удача была на моей стороне. Я позвонил своему офтальмологу и рассказал о том, что произошло. Оказалось, у нее для меня хорошие новости. В то время во всех Соединенных Штатах было только два аппарата колец Ландольта. Один находился в Космическом центре имени Джонсона в Хьюстоне. Еще один, по словам офтальмолога, — в Центре глазных болезней Эмори в Атланте. Из всех городов Северной Америки, куда я мог переехать, я выбрал именно тот, где стоял нужный мне аппарат. Офтальмолог сказал, чтобы я позвонил в Центр глазных болезней и узнал, не могу ли я приходить и тренироваться на аппарате. Я так и сделал. В Эмори кольцами Ландольта заведовали две очень милые женщины. Я пришел, поговорил с ними и спросил, могу ли я потренироваться на их аппарате. Они разрешили, и в течение нескольких следующих недель я использовал для занятий любой шанс, который мне только выпадал.

В первую неделю октября я снова прилетел в Хьюстон, чтобы встретиться с Китом Мануэлем и пройти проверку зрения. Он картировал мое глазное яблоко, и оно было здоровым. Он смог откорректировать мое зрение до 20/20, и это было здорово. Затем Кит должен был проверить остроту зрения невооруженным глазом на аппарате колец Ландольта. При проверке зрения офтальмологи всегда просят пациента расслабиться. Они хотят проверять глаза в их естественном состоянии покоя. Моей проблемой было то, что мне приходилось тяжко трудиться для того, чтобы расслабиться. Мне приходилось напрягать лицо, чтобы сделать свой злобный взгляд, который заставлял глаза расслабляться и правильно фокусироваться. Я был как ребенок с нарушенной способностью к обучению. Я мог пройти проверку, но мне приходилось вкладывать в это большие усилия.

И я это сделал. Я прошел. Я прошел!

Дуайн позвонил мне и сообщил, что мою кандидатуру вернули в группу подходящих кандидатов. Я мог пройти собеседования на последней неделе октября. Я полетел в Атланту, преподавал две недели, а потом снова полетел в Хьюстон. Весь месяц я работал изо всех сил. Каждый день я бегал. Я не съел и унции жира. Я следил за своим артериальным давлением.

Я снизил уровень холестерина. Я не упускал ни одного шанса. В воскресенье утром я пришел на вводный инструктаж и написал письменный психологический тест. Начиная с понедельника я проходил через ультразвук, камеру в заднице и все остальное, что было в прошлый раз. По пути из кабинета в кабинет я остановился о чем-то поговорить с Райнером Эффенхаузером. Когда я уже уходил, он сказал:

— Ну, мы ждем вас завтра на проверку зрения.

Я решил, что ослышался.

— Проверка зрения? — переспросил я. — Но я уже прошел проверку зрения!

— Да, но это было три недели назад, — сказал он. — Что-то могло измениться. Мы должны проводить ее во время отбора.

— Но я только что прошел ее!

— Нет, нет, нет, это было неофициально. Извините, Майк, но это то, что мы должны сделать. Я не мог поверить своим ушам. Это было как удар в спину. Но что есть, то есть. Ты делаешь то, что должен делать. На следующий день я снова вернулся в кабинет офтальмолога, чтобы еще раз пройти проверку, но теперь расклад был совсем другой. Боб Гибсон сидел в стороне, а в кабинете были два студента-оптометриста из Университета Хьюстона. Боб и его коллега Кит Мануэль были там внештатными преподавателями, и студенты часто работали в их кабинете, подготавливая пациентов и проводя тесты, чтобы набраться опыта на рабочем месте.

У меня проверку зрения проводила молодая женщина. Ей было не больше 24 лет. Вся моя жизнь зависела от этого момента. Все, что я день за днем делал больше десяти лет, должно было решиться в следующие полчаса. Девушка провела картирование моего глазного яблока и посадила меня к аппарату колец Ландольта для проверки остроты зрения невооруженным глазом. Я сел к нему и начал делать злой взгляд, чтобы расслабиться и сфокусировать глаза. — Сэр, вам нужно расслабить глаза, — сказала девушка.

Для нее все выглядело так, будто я напрягаюсь, когда на самом деле я делал совершенно обратное.

— Я расслабляюсь, — сказал я и перешел к своему злобному взгляду. Потому что именно так я натренировался расслабляться.

— Сэр, расслабьте глаза, — снова сказала она. — Мы не получим точных данных, если вы этого не сделаете. Сэр, мне нужно, чтобы вы расслабились. Сэр?

Она никак не могла угомониться. Она все повышала голос. Внутри я ощущал, что теряю терпение. Мне хотелось что-нибудь расколотить. Мне хотелось заплакать. Мне хотелось завопить: «Леди! Вы и понятия не имеете, что здесь сейчас происходит! Вы понятия не имеете, сколько времени и нервов я потратил! Сейчас вся моя жизнь на кону! Под ударом моя детская мечта, которая появилась, когда я, семилетний, играл на заднем дворе, так что вам лучше бы заткнуться!»

Конечно, я ничего этого не сказал. Я кивал, соглашался и прилагал все усилия, чтобы не обращать на нее внимания, но в конце концов она начала нервничать.

— Сэр! Сэр! Остановите проверку! Остановите! Вы не можете так делать!

Наконец Боб Гибсон услышал нас, подошел и спросил, что здесь происходит.

— Он не расслабляет глаза, — пожаловалась девушка. — Он не соблюдает протокол испытаний.

Боб остановил исследование и отвел меня в кабинет. Он сказал:

— Майк, что у вас еще осталось на этой неделе? Почему бы вам не прийти в мой кабинет прямо с утра в четверг, и я проведу тест сам.

Боб видел, что я измотан, и хотел дать мне шанс пройти проверку на свежую голову и с расслабленными глазами. Я внес в расписание нашу встречу в четверг и ушел, чувствуя, что очень огорчен всем случившимся.

В среду у меня было второе собеседование с комиссией по отбору астронавтов. Джон Янг снова сидел во главе стола, но там было и несколько новых лиц. Я прошел собеседование хорошо и мог определенно сказать, что всем понравился, но оставался миллион причин, по которым меня могли не взять: я был в совершенно другой группе кандидатов по сравнению с прошлым разом, они могли нанять парня, знающего робототехнику получше меня, и так далее. И я все еще мог провалить проверку зрения, и тогда ничего из этого не имело бы никакого значения.

Наступило утро четверга. Я пришел в кабинет Боба Гибсона, чувствуя себя на удивление спокойно и мирно. Я сделал все, что было в моих силах, чтобы стать пригодным для этой работы, и в тот момент больше ничего сделать не мог. Пройду я проверку зрения или нет, я все равно смогу сказать, что приложил все усилия.

Иначе говоря, я действительно хотел ее пройти.

Боб открыл дверь, пригласил меня войти и сказал:

— Знаете что, Майк? Если вы расслабитесь и настроитесь на положительный результат, уверен, что вы все сделаете хорошо.

Он усадил меня на стул у аппарата колец Ландольта и начал проводить тест. Я сделал глубокий вдох и включился в работу. Когда я закончил, Боб показал мне результаты.

— Поздравляю, Майк! — сказал он. — Вы сделали это!

Я сидел в ступоре. Я не мог в это поверить. Я поднял взгляд на Боба, и в моих миопийных, но теперь признанных годными глазах стояли слезы.

— Я прошел? — переспросил я. — Я могу позвонить жене и сказать ей, что прошел?

Боб кивнул. Думаю, ему показалось, что я собираюсь расцеловать его.

Это казалось невозможным, таким невероятным — но все сработало. Сработало! Это было чудо. Я чувствовал даже большее облегчение, чем в тот день, когда сдал квалификационный экзамен. Потому что сдача того экзамена была вполне в пределах возможного. А заставить свои глаза видеть лучше, чем обычно, — это из области фантастики. Это доказывает, что в жизни нет препятствий, которые нельзя бы было преодолеть.

На следующий день я пришел в кабинет Райнера Эффенхаузера, чтобы узнать результаты своего медицинского обследования.

— Все в порядке, — сказал он. — Теперь уезжайте. Держитесь подальше отсюда, пока ни у кого не появилось возможности вычислить, что с вами что-нибудь не так.

Я вернулся в Атланту и стал ждать. На тот момент мне больше ничего не оставалось, кроме как настраиваться на положительный результат, поэтому я сосредоточился на том, как обжиться в Технологическом институте Джорджии. Преподавательская работа давала мне возможность больше времени проводить с детьми. Габби стала ходить в детский сад, и я почти всегда отвозил ее туда, а потом забирал домой. Я гулял с коляской, в которой лежал Даниэль. Я готовил детям завтрак по утрам и читал им сказки вечером. Я скучал по Хьюстону, но, возможно, было лучше находиться подальше от него, пока мне приходилось ждать. Я мог держать свои ожидания в узде и не давать себе попасть в зависимость от них. У меня появился редкостный шанс побыть со своими детьми, и я не променял бы его ни на что в жизни.

К январю я знал, что прошел предпоследний отбор. Управление по делам личного состава США начало проверку моих биографических данных. Они звонили всем: членам семьи, коллегам, воспитательнице в детском саду. Они добрались до всех.

В ту неделю, когда я проходил собеседования, я познакомился с Марком Келли. Он был пилотом военно-морских сил, и, пока мы ждали, они вместе с другими флотскими кандидатами составили список электронных адресов, чтобы мы могли обмениваться информацией о ходе отбора. Марк был так любезен, что внес в этот список и меня. По электронке передавали слухи, сплетни, фантазии. Мы все пытались гадать на кофейной гуще и жаждали каждой крохи информации, какую только могли получить.

Наступило 19 апреля. Была пятница. Мне пришло электронное письмо от флотского инженера по летным испытаниям. Она звонила в Хьюстон, чтобы что-то уточнить, и ей сказали, что все звонки, положительные и отрицательные, будут сделаны в понедельник утром. Едва прочитав это письмо, я выключил компьютер, вышел из кабинета и отправился на прогулку. Я не мог сидеть на месте. Должно быть, я гулял несколько часов, а мои мысли бежали впереди меня.

Все, что я мог сделать, — это живым и здоровым пережить эти выходные. Я возился с домашними делами, старался постоянно чем-то занять себя, но почти все время переживал по поводу звонка. Мне было 33 года. На протяжении практически всей прошедшей жизни ответом на главный вопрос неизменно было «может быть». В понедельник утром я должен был услышать «да» или «нет», но в любом случае моя жизнь уже никогда не станет прежней. В воскресенье вечером я укладывал Даниэля спать. Ему недавно исполнилось девять месяцев, и я помню, как смотрел на него и говорил: «Завтра мы узнаем, станет ли твой папа астронавтом».

В понедельник утром я взял на работе выходной. Если новости будут плохими, я не хотел плакать за столом в своем кабинете. Я хотел сидеть дома и быть готовым ответить на звонок, когда он прозвучит. Поэтому, естественно, я был в туалете, когда зазвонил телефон. Карола подошла к двери и сказала:

— Майк, звонит кто-то из НАСА.

Я выскочил из туалета и схватил трубку:

— Здравствуйте!

— Майк? Это Дейв Листма из Космического центра имени Джонсона. Как ваши дела?

— Дейв, я не знаю, — ответил я. — Хотел бы спросить об этом у вас.

Он рассмеялся:

— Ну, я думаю, у вас все будет хорошо, потому что мы хотим, чтобы вы стали астронавтом, и надеемся, что вы все еще заинтересованы в этом.

— Да! — сказал я. — И на случай, если вы не расслышали: да! ДА! ДА! ДА!

Я завопил в трубку. Карола тоже что-то закричала. Зарыдал Даниэль. Думаю, Габби мы совсем сбили с толку. Повесив трубку, я все еще не мог поверить, что это по-настоящему. Я испугался, что, возможно, они звонили другому Майку Массимино. Я схватил трубку и перезвонил в НАСА. Ответил Дуайн Росс.

— Слушаю?

— Это снова Майк Массимино. Я просто хотел проверить, не ошиблись ли ваши ребята.

— Не беспокойтесь. Мы позвонили по адресу.

Часть 3 Парни что надо

9. Скорость — один мах

Когда становишься астронавтом, жизнь быстро меняется. В тот день, когда мне позвонили из НАСА и предложили работу, я был университетским преподавателем, который целыми днями стоял у доски с мелом в руке и читал лекции для набившихся в аудиторию девятнадцатилетних студентов-инженеров. Шесть месяцев спустя я преодолевал звуковой барьер на заднем кресле двухмоторного сверхзвукового реактивного самолета.

После звонка из НАСА я закончил свой последний семестр, в конце июля мы собрали вещи и поехали в наш дом в Техасе, который дожидался нас все это время. Когда мы добрались до старых мест и поднимались вверх по своей улице, то увидели, что Стив Смит, наш сосед-астронавт, украсил наш двор американскими флагами, лентами и кучей плакатов. Это было здорово. Неделю спустя, 12 августа 1996 г., я начал работать в Космическом центре имени Кеннеди как кандидат в астронавты (ASCAN). Я въехал в комплекс с северного входа, махнул своей карточкой, и охранник кивнул мне, чтобы я проезжал. Это было здорово. Почти всю первую неделю шли ориентировочные программы, размещение в отделе, заполнение бумаг. НАСА провело пару неофициальных мероприятий и тусовок, чтобы все перезнакомились друг с другом. Это было нам необходимо: мы были самым большим набором астронавтов в космической программе. Нас было 44: 35 американцев и 9 иностранцев. У каждого набора астронавтов есть свое прозвище. Самых первых астронавтов программы «Меркурий» называли «Первой семеркой». Вторую группу из девяти человек — «Новая девятка» (оригинально, не правда ли?). Когда началась эпоха шаттлов, названия стали давать более изобретательно: «Личинки», «Комки шерсти», «Летающая эскарго». Отдел астронавтов занимал весь шестой этаж здания 4 в Космическом центре Джонсона. В наборе перед нами было 15 человек, и им уже было тесновато. Теперь руководство должно было запихать всех нас туда же. Поэтому нас прозвали «Сардинами».

Как только мы прибыли, НАСА, не теряя времени, отправило нас летать. Астронавтов разбили на две группы: пилоты и специалисты полета. Я был во второй группе. Все специалисты полета на тренировках летали на задних креслах, как вторые пилоты. Эти полеты должны были подготовить нас к космосу. Различные симуляторы шаттла — это прекрасно, но они не настоящие. Полет на мощном реактивном самолете куда более реален. Ты управляешь настоящим летательным аппаратом, работаешь с настоящим пилотом, испытываешь настоящую тошноту и настоящую болтанку. Твой желудок подпрыгивает совершенно по-настоящему, нервы напрягаются, и паника тоже полностью реальна. Эти тренировки дают твоему сознанию и телу почувствовать, какой физической и психической нагрузкой будет космический полет, как правильно на нее реагировать.

В первый день с нас сняли мерки для летных комбинезонов. Военные пилоты носят зеленые комбинезоны. Астронавты — синие. На левом рукаве комбинезона пришит американский флаг, а справа на груди — эмблема НАСА. Что еще важнее, на комбинезон нашивают «крылья» астронавта. Они могут быть белыми, серебряными или золотыми. Большинство гражданских носят белые, но я заказал золотые. С моей головы сделали слепок для изготовления шлема и обвели след моей ноги для форменных ботинок. Черные или коричневые? Со шнурками или с пряжкой? Все подбирают на заказ. Также выдаются форменные перчатки из кожи или номекса и часы Casio Illuminator на черном резиновом ремешке. На дисплее часов можно заметить маленький логотип НАСА, который между собой все называют фрикаделькой. Затем костюм завершается парой крутых солнечных очков-консервов «Рэндольф» — стандартным элементом военной экипировки. У них прямая оправа без всяких крючков, поэтому их можно сдвигать вверх и вниз, надевая шлем. Точно такие же очки носили пилоты в «Парнях что надо». Если хочешь, на шлеме можно напечатать свой позывной, как это было в фильме «Лучший стрелок» (Top Gun), где у героев на шлемах было написано «Маверик», «Гусь» или «Айсмен». Когда я учился в школе, многие ребята даже не знали, что меня зовут Майк. Все звали меня Масса. Позже, в Массачусетском технологическом и в McDonnell Douglas, меня уже никто так не называл. Прозвище просто исчезло, а теперь оно стало моим позывным. «Масса» — вот что написали на моем шлеме.

Чтобы подготовить нас к полетам, НАСА отправило свежий набор астронавтов на авиационную базу ВМС в Пенсаколе, штат Флорида. Там у нас проходили тренировки по приземлению и приводнению. Затем мы направились на парашютные тренировки на базу ВВС Вэнс в Энид, штат Оклахома. А потом вернулись на три недели в Хьюстон для изучения бортовых систем, навигации, правил Федерального управления гражданской авиации, поведения при неблагоприятных погодных условиях, планов полетов — всего, что нам нужно было знать, чтобы помогать тому, кто сидит на переднем кресле самолета.

Полеты для Космического центра имени Джонсона проводятся с аэродрома Эллингтон, находящегося в 16 км от Хьюстона. У НАСА там есть собственные сооружения: двухэтажное административное здание, которое пристроено к ангарам для наших самолетов. Среди них разведывательный самолет WB-57, летающий на большой высоте, который служит для тренировок экипажей шаттлов; самолет, обеспечивающий состояние невесомости, KC-135A — знаменитая «Рвотная комета», а также наша эскадра T-38 «Тэлон». Астронавты готовятся к космическим полетам, тренируясь на Т-38 — двухместных двухмоторных сверхзвуковых самолетах. Эти машины могут лететь быстрее звука и развивать скорость до 1380 км/ч. Только представьте себе, что «Феррари» превратился в истребитель! Это маленькие и изящные самолеты с острыми как бритва крыльями и тонким длинным носом. Они окрашены в белый цвет с синей полосой на хвосте, где красуется логотип НАСА. Т-38 — одна из лучших летающих машин на свете.

Есть отличная история о Билле Ли по прозвищу Спейсмэн, питчере-левше, который начинал в «Ред Сокс» в конце 1970-х гг. В первый раз появившись на стадионе «Фенвей парк», он вылез из своего пикапа, и какой-то угрюмый парень из клуба сунул ему форму и сказал: «Вот твои вещи». Билл взял одежду и подумал что-то вроде: «И это все? Я теперь официально играю в «Бостон Ред Сокс». Должна же быть какая-то церемония или еще что?»

То же самое случилось со мной в первый день, когда я приехал в Эллингтон. На НАСА там в основном работают бывшие военные, сплошь покрытые татуировками. Они пакуют парашюты, проверяют кислород и в целом должны убедиться, что ты не погибнешь из-за того, что что-то будет не так с самолетом или оборудованием. В тот день один из этих неприветливых бывших военных работал в комнате, где мы получали снаряжение. Звали его Серж. У него были огромные усы, бейсбольная кепка с эмблемой НАСА и пропитанная потом рубашка. Серж жевал незажженную сигару, которая выглядела так, будто торчала у него во рту со времен Вьетнама. Я вошел и назвал свое имя. Он подошел к груде полетных комбинезонов, вытянул из нее мой костюм и бросил его мне, как грязное полотенце. Потом начал проверять свой список, одновременно засовывая мне в руки остальные предметы экипировки.

— Одну минутку! — сказал я. — Давайте на секундочку вернемся назад. Это мой летный комбинезон НАСА. Разве не должно быть какой-то церемонии или еще чего? Может, вы мне хотя бы руку пожмете?

Серж посмотрел на меня, подошел и пожал руку.

— Готово! — сказал он и вернулся к своему списку.

Забрав свой летный комбинезон у Сержа, я попытался воспользоваться раздевалкой для астронавтов. На всех дверках шкафчиков я мог прочитать имена своих героев. Здесь был шкафчик Джона Янга. Шкафчики Джерри Росса и Стори Масгрейва, двух человек, которые больше всех выходили в космос за всю историю полетов шаттлов. Никогда не забуду, как я увидел свой шкафчик — мой шкафчик, который стоял рядом со шкафчиками этих людей, и надпись с моим именем была прикреплена к дверце на липучку: «Майк Массимино, Космический центр Джонсона, Хьюстон». Надпись обрамляли «крылышки» астронавта.

Я надел мой полетный комбинезон и ботинки, затем — перчатки и часы и, наконец, перед зеркалом — крутые очки-консервы. Когда первый раз надеваешь всю эту амуницию, чувствуешь себя, как будто ты в костюме супергероя. Я забрал экипировку домой, там снова надел и расхаживал перед Габби и Даниэлем. Должно быть, я проходил в этом «прикиде» по дому часа два. К счастью, дети были еще слишком маленькими, чтобы подумать, что я свихнулся.

Тем не менее я действительно сошел с ума. Слегка. В хорошем смысле слова. Думаю, нужно оказаться на моем месте, чтобы понять, какое настроение с самого начала создает такая работа. Чем больше я узнавал своих коллег-астронавтов, тем больше я различал разные характеры, каждый из которых был совершенно уникальным, что просто поражало. У нас были такие ребята, как Дон Петтит, которого во время ознакомительной экскурсии в штаб-квартиру НАСА в Вашингтоне прозвали GQ[16]. Однажды мы решили пойти на пробежку перед обедом, но у Дона не было подходящей для бега обуви. Поэтому он вышел, надев шорты, носки до икр и черные парадные туфли. Петтит принадлежал к тому типу чудаковатых гениев, которые могут сотворить нечто подобное. Он имел докторскую степень по химическому машиностроению и был немного сумасшедшим ученым. Работая на МКС, он начал выращивать свои собственные овощи и даже изобрел кофейную чашку, из которой можно было пить в невесомости.

Еще у нас был Чарли Камарда. Когда я вернулся в Хьюстон, один из моих соседей сказал: «К нам переезжает еще один астронавт. Я слышал, он тоже из Нью-Йорка». Я пошел к дому Чарли, постучал в дверь, и моя жизнь навсегда изменилась, когда он мне открыл. Чарли был из Озон Парка, из Квинса. Он был сыном мясника и вырос примерно в таком же районе, как я. У Чарли были густые итальянские усы и копна черных как смоль волос. Когда он открыл дверь, на нем были шлепанцы, шорты, белая майка без рукавов и золотая цепочка. Он напоминал героя «Лихорадки субботнего вечера»[17], отправляющегося в космос.

Возможно, в раздевалке спортивного зала НАСА Чарли был единственным астронавтом, который пользовался одеколоном. Но он был великолепным инженером. Великолепным, и никак иначе. Как мне стало известно, у Чарли было семь патентов. Еще он на своем примере доказывает, что вы можете забрать мальчишку из Нью-Йорка, но никогда не сможете забрать Нью-Йорк из души мальчишки. Мы мгновенно подружились. Ни я, ни он не умели плавать как следует, и мы вместе прошли тренировки по выживанию при посадке на воду. До сих пор я считаю Чарли одним из самых забавных ребят, которых мне приходилось встречать. Мне нравились мои гражданские коллеги — «яйцеголовые» доктора наук, но из-за своей любви к «парням что надо» я немедленно стал вращаться в обществе пилотов из моего набора, таких ребят, как Чарли Хобо, военно-морского летчика по прозвищу Скорч. Чарли участвовал в операции «Буря в пустыне» и летал на реактивных самолетах «Харриер», которые имеют систему вертикального взлета и могут парить, как летающая тарелка. Однажды мы сидели вместе и услышали оглушительный рев реактивного истребителя над головами. Скорч указал в небо и, посмотрев на меня, спросил: «Знаешь, что это такое? Это звук свободы». Да, именно таким парнем он был. Еще Скорч был огромным, накачанным, из тех ребят, которые в спортзале могут без видимых усилий подтягиваться на турнике бесконечное число раз, пока ты борешься за лишние пару подтягиваний. Но и на земле Скорч был самым приятным человеком. Нужно было проявлять осторожность, если хотелось его о чем-нибудь попросить, потому что он мог отдать все что угодно. Я был убежден, что, если я его попрошу, он оторвет свою правую руку и отдаст ее мне.

Скотт Олтман, у которого был позывной «Скутер», — еще один пилот, с которым мы вскоре подружились. Еще мы называли его WLA[18]. Скотт был слишком высок, чтобы летать в ВВС, поэтому он стал военно-морским летчиком. Скутера отобрали в астронавты в предыдущем наборе, но он жил через четыре дома вниз по улице, и мы уже были знакомы. Многие часы тренировок я провел в заднем кресле T-38 под его управлением. Скутер был из того же теста, что и летчики-испытатели в «Парнях что надо». Он был лидером ударного звена во время боевых вылетов в Ираке, его наградили почти всеми военно-морскими наградами и медалями, и он водил нереально крутой синий Chevrolet Camaro 1969 г. выпуска. Скутер был живым прототипом героя Тома Круза в «Лучшем стрелке». Помните ту сцену, когда Маверик переворачивает самолет вверх дном и показывает средний палец русскому МиГу? Это Скутер. Одним из моих любимых занятий было сидеть в заднем кресле его T-38, представлять, что я Гусь, и разыгрывать сцены из фильма.

Мой первый вылет на Т-38 состоялся 30 октября 1996 г. Стоял прекрасный осенний день.

Карола вместе с Габби и Даниэлем приехали со мной на летное поле. Большинство летчиков-инструкторов на аэродроме «Эллингтон» были уже в возрасте, в основном за 60. Они летали еще с парнями с «Аполлонов» и тренировали Нила Армстронга садиться на Луну. Боб Маллен, главный в команде, пристегивал «Первую семерку» в их тренировочных самолетах. Боб Нотон, начальник отдела летной эксплуатации, был сбит во Вьетнаме, попал в плен и шесть лет провел в лагере для военнопленных «Ханой Хилтон». Это были мужики что надо. Они не работали спустя рукава.

В тот день я летел с Фрэнком Марлоу, одним из летчиков-инструкторов. Главной работой для второго пилота является радиосвязь и навигация. Ты не можешь поднять самолет в воздух или посадить его, но можешь делать почти все остальное: выполнять полет по маршруту, совершать подходы, делать акробатические трюки. Летчик поднимает тебя в воздух и показывает, как действовать. Он летит, и ты летишь. Он показывает, ты выполняешь и учишься.

В тот день мы с Фрэнком полетели в тренировочную зону над Мексиканским заливом, к югу от Хьюстона. Обычно это делается так: ты набираешь высоту и по радио сообщаешь диспетчерской службе воздушного движения, что зона активна. После этого коммерческие полеты через эту территорию прекращаются, она принадлежит тебе, и ты можешь делать что хочешь. Это как заказать себе теннисный корт прямо в небе. Тренировочная зона НАСА называется Зоной предварительного оповещения 146-Чарли. Это примерно 25 000 км2 на высоте от 3 до 8 км. Авиация Национальной гвардии Техаса со своими F-16 использует для тренировок Зону предварительного оповещения 147-Дельта. Она поднимается на высоту до 15 км и покрывает даже бо́льшую территорию. Там тебе на самом деле хватит места, чтобы повеселиться.

Конечно, в голову каждому вбивают одну мысль: да, это весело, но ты тут вовсе не для того, чтобы веселиться. Полеты — дело серьезное. Иногда гибнут люди. В 1966 г. два астронавта с «Джемини» — Элиот Си и Чарльз Бассетт — разбились на Т-38 в Сент-Луисе. Они летели на проверку корабля «Джемини-9», который компания McDonnell Douglas строила для их будущего полета в космос. Си и Бассетт попали в область плохой погоды, не увидели посадочную полосу и врезались в ангар — тот самый, где была капсула «Джемини». Оба астронавта погибли, забрав с собой свой космический корабль. В следующем году К. К. Уильямс до того, как полетел в космос, погиб в катастрофе T-38 над национальным парком «Эверглейдс», и на «Аполлоне-12» его заменил Алан Бин.

Я не особенно волновался из-за полетов. На этом фронте у меня все было хорошо. Чего я больше всего боялся, так это повреждения самолета посторонними предметами. Это очень серьезная проблема. Лопатки реактивной турбины истребителя тонкие, словно бритва. Любой предмет, оказавшийся на взлетно-посадочной полосе, будь то жестянка из-под содовой или осколок стекла, может попасть в двигатель и привести к беде. Выпавшая из кармана шариковая ручка может вас убить. Каждый день специальные команды проходят по взлетно-посадочной полосе и подбирают все, что смогут найти. Полоса должна быть в безупречном состоянии. То же самое и в кабине самолета. Все, что выпало, может повредить системы управления: если на пол упала скрепка для бумаги, вы должны найти ее до того, как самолет сдвинулся хоть на сантиметр.

Осторожность и сам образ мыслей, которые необходимы, чтобы летать на сверхмощном современном самолете — или отправиться в космос, — очень отличаются от того, к чему мы привыкли в обычной жизни. Здесь нет права на ошибку. Дома я был немного оболтусом. Поэтому я цепенел от мысли, что из-за меня посторонние предметы повредят самолет. По расписанию мы с Фрэнком должны были вылететь в 16:30. Пока мы одевались, я продолжал засыпать его нервными вопросами. Их было так много, что мы уже рисковали опоздать. Последнее, что я сказал летчику перед выходом:

— Слушай, Фрэнк, я не хочу, чтобы посторонние предметы повредили самолет.

Он очень странно посмотрел на меня. Я повторил свою фразу, и Фрэнк ответил:

— О, а я подумал, что ты не хочешь лететь на этом самолете[19].

Он решил, что я струсил в последнюю минуту.

— Расслабься, — сказал мне Фрэнк. — Все будет хорошо.

Я забрался по лесенке в кабину. За мной следовал Боб Маллен, который помог мне пристегнуть стропы парашюта, надеть маску, шлем и все остальное. Он хлопотал надо мной, как птица перед первым вылетом ее птенца из гнезда. Когда меня пристегнули, я посмотрел на Боба, ожидая его одобрения. Он кивнул, улыбнулся, пожал мне руку и сказал:

— Хорошего тебе полета! Скоро увидимся!

Потом Боб спустился и убрал лесенку. Я остался один, ожидая, когда мы «пробьем дыру в небе». Я провел радиообмен по поводу свободной полосы и, пока мы выруливали на нее, перевел двигатели на усиленный режим, чтобы удостовериться, что все в порядке, а затем включил форсаж. Фрэнк отпустил тормоза, и мы начали быстро разгоняться. Когда мы перешли за 240 км/ч, Фрэнк поднял нос, и мы взмыли в небо. Я чувствовал себя так, как будто взлетал на ракете.

В своем первом полете ты должен пройти своего рода посвящение — обязательно сделать несколько вещей. Во-первых, нужно ощутить невесомость. Ты летишь вверх, потом переваливаешь через вершину горы и летишь прямо вниз. Потерять вес — это совершенно умопомрачительная вещь. Я был туго пристегнут, но все равно ощутил, как мое тело слегка воспарило. У меня была ручка, прикрепленная шнурком к наколенному планшету, и она тоже медленно приподнялась на какое-то мгновение. Это было как волшебство. Пыль также поднялась с приборной доски. Невесомость продолжалась всего несколько секунд, но она оставила у меня совершенно однозначное чувство: я хотел, чтобы она продлилась дольше. Во-вторых, ты должен преодолеть звуковой барьер. Фрэнк снова поднял самолет на большую высоту, потому что при полете вниз набирается дополнительная скорость. Затем нужно включить форсаж, чтобы выжать из двигателя столько, сколько возможно. Самолет начинает трястись, ты пришпилен к своему креслу и смотришь на махметр, где медленно ползет стрелка: 0,95, 0,96, 0,97… Когда мы добрались до единицы, я сказал: «Скорость — один мах», стараясь как можно лучше имитировать Чака Йегера. Я мечтал сделать это, если когда-нибудь для меня настанет такой день. Когда самолет преодолевает скорость в один мах, в небе раздается грохот, но внутри самолета ты его не слышишь. Ты не слышишь ничего, потому что все остается позади тебя. Ты двигаешься слишком быстро — быстрее звука. Моторы, свист ветра — все исчезло в тишине. Единственный звук — это голос диспетчера службы воздушного движения у тебя в наушниках. И вид. Ух ты! В отличие от перелетов на пассажирских лайнерах, через фонарь Т-38 я мог видеть вокруг себя все, а особенно бескрайнее голубое небо. У меня появилось чувство, что я взмываю в небеса и падаю вниз, как птица.

После невесомости и преодоления звукового барьера Фрэнк сделал несколько петель и поворотов с большой перегрузкой, чтобы потренировать меня физически. Каждый раз, когда реактивный самолет делает резкий рывок вверх, центростремительная сила заставляет кровь отливать от головы и опускаться к низу тела. Ты чувствуешь головокружение и можешь даже потерять сознание — это называется вызванной перегрузкой потерей сознания. Ты должен крякнуть и напрячь все мышцы тела, чтобы замедлить ток крови и не дать ей отлиться от головы. Это самое сумасшедшее ощущение, какое мне приходилось испытывать. Самолет начинает поворот, и ты чувствуешь, как начинает кружиться голова. Потом исчезает периферийное зрение — поле зрения резко сужается. Ты пришпилен к своему креслу. Пот градом льется со лба. Ты кряхтишь и напрягаешь мышцы, кровь приливает к голове, и зрение возвращается. Возвращается и чувство равновесия. Ты тренируешь свое тело преодолевать границы возможного для человека.

Я любил летать. Мне все время не хватало полетов. Те, кто сидит в заднем кресле, должны налетать на T-38 как минимум 25 часов каждый квартал. У меня всегда был почти самый высокий налет в классе. Я налетал больше часов, чем любой другой специалист полета в моей группе, особенно среди гражданских. Для некоторых из них полет был скучной, неприятной работой. Для меня он был величайшим событием. Я любил надевать летный комбинезон и очки-консервы, садиться в свою машину и ехать на летное поле. По пути я очень громко врубал рок-н-ролл, что-нибудь вроде Smash Mouth или Bachman-Turner Overdrive, в зависимости от того, чью самую громкую песню крутили радиостанции. Принимая во внимание то, что дни, когда астронавты гоняли на Chevrolet Corvette с откидным верхом по Калифорнийской пустыне, канули в прошлое, я рассекал на нашем минивэне Nissan Quest. Но меня это не волновало. Все равно было здорово. Я парковал машину на одном из специально отведенных мест, помеченных надписью «Для летных экипажей», и шел через ангар к чистенькому, сверкающему Т-38. Я останавливался в комнате планирования полетов, где встречался со своим пилотом. Мы намечали план полета и согласовывали его с диспетчерской службой воздушного движения. Затем спускались в парашютную взять свое снаряжение и выходили на место стоянки, чтобы сесть в самолет. Самым лучшим было то, что ты можешь лететь почти всегда, когда захочешь. Это не как с полетом в космос, когда сидишь и ждешь, пока тебя выберут. Ты можешь прыгнуть в самолет и лететь. Нашими инструкторами были летчики-испытатели с авиабазы военно-морских сил Пакс Ривер или с авиабазы ВВС Эдвардс. Они любили возить новичков, потому что обожали делиться своим опытом полетов. У них всегда были самые лучшие байки: военные подвиги, посадки на палубы авианосцев, боевые вылеты. У некоторых инструкторов постарше были припасены рассказы о том, как они вводили в курс дела легендарных астронавтов. Это были не те истории, о которых я читал в журнале Life. Это были рассказы из первых рук, от людей, которые сами пережили события, и я ловил каждое слово. Что меня поразило — так это то, что эти люди сразу меня приняли. Теперь я был частью их военной летной среды. Я принадлежал к ней. Они были парнями что надо, мы вместе летали на крутых самолетах и занимались нужным делом. Мы улетали и выполняли в небе самые сумасшедшие трюки: лист клевера, элеронная бочка, управляемая бочка, переворот Иммельмана. Это было просто невероятно.

Самым забавным было нырять в облака. Когда летишь через всю страну на коммерческом лайнере, он движется на одной высоте, одобренной диспетчерской службой воздушного движения. Облака могут быть или не быть, и трудно сказать, с какой скоростью ты движешься, если нет физической точки отсчета. В тренировочной зоне ты можешь делать все что хочешь. Ты находишь себе облачную площадку, ныряешь сквозь нее, вьешь себе на ней гнездышко или скользишь по поверхности, а клубы пара словно задевают твою голову, и остается ощущение, что ты действительно двигаешься.

Лучше всего было взлететь на большое кучевое облако, похожее на огромный пухлый кусок маршмеллоу. Ты подлетаешь к нему сбоку, а потом скатываешься прямо в середину, так что вокруг все белым-бело. И идеально тихо. Ты приглушаешь радио и разговариваешь только тогда, когда это абсолютно необходимо. И паришь в небе. На Земле это самое близкое место к Небесам.

Мы обычно оставались в небе до «времени бинго». На некоторых военных самолетах датчик расхода топлива, чтобы дать летчикам понять, что запас керосина достиг определенного уровня, начинает издавать звук, напоминающий «бин-го, бин-го». Тогда пора сказать:

«Время бинго» и лететь назад. Самое крутое при посадке — это уход на второй круг с касанием земли. Ты выполняешь заход на посадку и, когда приближаешься к полосе, говоришь вышке: «Запрашиваю разрешение на приземление с последующим взлетом по замкнутой схеме». Они отвечают: «Приземление с последующим взлетом по замкнутой схеме разрешаю». Ты приземляешься, шасси выпущены, нос опущен, затем — бум! — ты жмешь дроссель и — уууууух! — снова взлетаешь. Потом набираешь скорость, делаешь крутой поворот на большой скорости и возвращаешься по той же схеме. Потом проделываешь это еще раз. Потом еще. Это как катание на самых крутых в мире американских горках, только в очереди стоять не надо.

Кроме тренировок для подготовки к космическим полетам в качестве дополнительного бонуса мы могли использовать Т-38 как транспортное средство. Отделения НАСА разбросаны по всей стране: Центр космических полетов имени Годдарда находится в Мэриленде, Центр космических полетов имени Маршалла — в Хантсвилле, Лаборатория реактивного движения — в Пасадене, Исследовательский центр Эймса — в Кремниевой долине. В эти места астронавты летают на коммерческих рейсах только в крайних случаях. Если ты специалист полета и тебе надо попасть в Хантсвилл, ты просто берешь пилота и летишь. Если ты пилот и тебе надо в Эймс, ты берешь кого-нибудь на заднее кресло и летишь. Таким образом мы получали дополнительные часы тренировок и сохраняли деньги налогоплательщиков, которые могли потратить на авиабилеты.

Сразу после моего первого вылета Скорч подошел к моему столу и сказал:

— Я лечу в Юму, в Аризоне. Давай со мной, налетаешь несколько лишних часов.

Вот так это работало. По той или иной причине людям всегда надо было куда-нибудь лететь, а я старался быть таким хорошим вторым пилотом, каким только мог, поэтому со мной все хотели летать. Во время полетов через всю территорию США на тренировочных самолетах обычно требуется дозаправка. Если ветер благоприятствует, ты можешь долететь до мыса Канаверал, но вернуться домой на одной заправке не получится. Придется где-нибудь остановиться, и одним из лучших мест для этого был местный аэропорт Акадиана в Нью-Иберии, штат Луизиана. Он находился посреди пустынной местности и в основном обслуживал вертолеты, летающие на буровые вышки в заливе. Там была постоянная база авиационной техники, которая по контракту продавала топливо правительству. Руководил базой парень по имени Ал Лэндри, являющийся, кроме того, и официальным поставщиком вооруженных сил. У него было разрешение на продажу продовольствия на летном поле. Каждый день он прямо там готовил совершенно неописуемые блюда каджунской кухни[20]: лангустов на пару́, жареных сомов, суп из стручков бамии, джамбалайю[21]. В пост у него был тунец, который просто таял во рту. Об Але рассказывали легенды. Все астронавты его просто обожали. Ты вылезаешь наружу, сидишь и ешь, пока он заправляет твой самолет. А потом летишь домой. Это не просто нам было позволено, этого от нас требовали. Ты должен налетать 25 часов. И у тебя будут проблемы, если ты этого не сделаешь.

Пару первых месяцев в воздухе я провел как во сне. Мне больше не надо было добираться на работу по железной дороге Лонг-Айленда. Я летал на работу на реактивном самолете с высокими летно-техническими характеристиками. Я знал, что полеты опасны, что это серьезное дело, и относился к нему с должным уважением. Но в то же время в самолете я каждую минуту чувствовал себя как ребенок, которого охватывает чистая радость и приятное возбуждение. Я испытывал такие чувства в детстве, разыгрывая свои фантазии на заднем дворе. Только теперь это были не выдумки. Это было по-настоящему. Это была моя работа.

Мы с Каролой принимали участие в родительской группе нашего квартала. Каждый год на Рождество у нас проводился обмен печеньем — очень веселое развлечение для детей. Однажды в декабре того года я приехал из «Эллингтона» сразу после полета, на мне все еще был летный комбинезон. Я взял Габби и Даниэля, мы обменяли печенье и пошли домой. Был прекрасный солнечный день — в Хьюстоне в декабре еще тепло, — и я помню, как я в своем форменном костюме супергероя лежал на лужайке перед нашим домом, ел печенье, смотрел в небо и думал: «Я только что был там. Я только что летал. Я могу летать».

Я хотел стать Человеком-пауком, когда вырасту, и я им стал.

10. Если у тебя проблема

Когда смотришь «Парней что надо» и видишь, как проходили тренировки первой семерки программы «Меркурий», понимаешь, что с ними обращались практически как с лабораторными крысами. Ребят готовили к тому, чтобы отправиться в космос, но никто никогда там не был, поэтому на самом деле никто и не знал, к чему надо готовиться. Соответственно, тренировки были несколько хаотичными. Теперь так не происходит. У НАСА было 40 лет, чтобы продумать все до мелочей. Специалисты знают, где ты окажешься и как тебя к этому подготовить.

Помимо летной подготовки одна из первых вещей, которую ты должен сделать, став кандидатом в астронавты, — это посетить все главные филиалы НАСА. Ты знакомишься со всеми ключевыми фигурами, работающими в разных частях страны. И это не просто встречи с новыми сотрудниками. Для таких знакомств есть особая причина. Космос — это место, которое нас пугает. Он в самом деле может ужасать, и тебе нужно знать, что ты оказываешься там не один. Тебе нужно знать, что все до единого сотрудники НАСА стоят за твоей спиной. Им тоже нужно с тобой познакомиться, чтобы они могли соотносить имя с конкретным лицом и знать, кого оберегают на орбите.

Все филиалы НАСА — очень крутые места, но самое крутое — это, несомненно, Космический центр имени Кеннеди на мысе Канаверал во Флориде. Когда видишь центр вблизи, он просто ошеломляет. Корпус вертикальной сборки, где раньше собирали ракеты «Сатурн-5», а теперь — шаттлы, — самый большой ангар в мире. На одной из его стен помещен огромный американский флаг. На каждой из полос этого флага мог бы поместиться автопоезд. Площадь внутренних помещений корпуса составляет 3,2 га, а объем внутреннего пространства — 3 664 991 м3, что почти в четыре раза больше внутреннего пространства Эмпайр-стейт-билдинг. В здании свой климат. В нем возникают облака. На стропилах гнездятся птицы. Гусеничные транспортеры, которые вывозят шаттл на старт, — самые большие самоходные транспортные средства в мире. Они больше трехэтажного дома и весят почти 2722 т. НАСА привозит кандидатов в астронавты на мыс Канаверал и показывает все это, чтобы мы правильно понимали масштаб дела, в которое уже почти влипли.

Вернемся в Космический центр имени Джонсона. В первый год, если ты не летишь на Т-38 и не занимаешься в спортзале, то, скорее всего, ты сидишь в классной комнате или работаешь на симуляторе. Ты подробно изучаешь, как работает весь шаттл от носа до хвоста: двигательная установка, навигационная система и т. д. Полеты на Т-38, тренировки на симуляторах, изучение систем — месяц за месяцем, деталь за деталью. Через это все создается новый человек. Ты превращаешься в того, кто готов отправиться на эту самую стартовую площадку в Космическом центре имени Кеннеди и привязать себя к вершине огромной бомбы. Такое превращение — медленный, осторожный и очень хорошо продуманный процесс.

Я ходил на те же экскурсии и сидел в тех же самых классных комнатах, что и другие «Сардины», но знания, которые я получил, несколько отличались от того, что усвоили они. Мне пришлось учиться куда быстрее и, в какой-то мере, более напряженно. Через несколько месяцев после поступления в НАСА я столкнулся с самым трудным испытанием, которое когда-либо мне выпадало. Возможно, и в будущем оно останется самым тяжелым из всего, через что мне пришлось пройти. За очень короткое время я очень много узнал о своей новой работе. Это был опыт, абсолютно никак не относящийся к космосу, но связанный с тем, что значит быть астронавтом.

Когда я начал работать в НАСА, моему отцу было 73 года. Уже какое-то время у него были серьезные проблемы со здоровьем. У папы всегда было немного лишнего веса, и 11 лет назад ему провели тройное шунтирование сердца. В январе 1997 г., примерно через пять месяцев после того, как я начал участвовать в программе НАСА, ему пришлось пройти через еще одно шунтирование и замену сердечного клапана. Когда я прилетел навестить отца, он выглядел ужасно. Выздоровление шло не слишком хорошо. У папы было тяжелое заболевание кожи, и он чувствовал себя все хуже и хуже. Потом доктора нашли у отца проблемы с кровью. Ему поставили диагноз «миелодиспластическая анемия». Это состояние, при котором костный мозг не может производить три типа кровяных клеток: эритроциты, которые переносят кислород, тромбоциты, которые отвечают за свертываемость крови, и лейкоциты, которые являются ключевыми клетками для иммунной системы. В худших случаях миелодиспластическая анемия может привести к острой миелоцитарной лейкемии — агрессивному раку крови. Именно это и случилось. В июле врачи сказали, что у отца лейкемия и ему, в лучшем случае, осталось жить полгода.

Я был в шоке. Я не мог в это поверить. В жизни каждого человека есть маленькое число людей, которые любят его настоящей, абсолютной любовью без всяких условий, людей, которые будут на его стороне при любых обстоятельствах. Отец был для меня таким человеком, и я не мог представить свою жизнь без него. Я начал летать в Нью-Йорк так часто, как только мог. Иногда я летал коммерческими рейсами и тогда брал с собой Габби и Даниэля. Иногда ловил попутный Т-38, если кто-нибудь летел в ту сторону. Я стал ходить с отцом на приемы к врачу. Отец лечился в клинике Sloan Kettering, известной во всем мире как центр по лечению онкологических заболеваний и считающейся лучшей из лучших. Но врачи практически опустили руки и твердили одно: «Мы ничего не можем сделать». Они считали, что из-за проблем с кожей и сердцем папе нельзя делать интенсивную химиотерапию, которая требуется при этом типе лейкемии. Я спрашивал об экспериментальном лечении, новых лекарствах, о чем-то еще. Все они тоже не подходили отцу. Врачи отказывались его лечить. Но папа не собирался сдаваться, а я не был готов его отпустить.

У моего отца было трудное детство. Он вырос во время Великой депрессии, работал на ферме. Старая присказка о том, что «приходилось каждый день идти 20 миль[22] до школы по снегу», была его детской реальностью. Папа был талантливым и пользовался авторитетом. Он был одним из самых умных детей в классе. Он играл в футбольной команде, его избирали президентом класса. Но у него никогда не было возможности осуществить свои мечты. Отец не мог участвовать во многих мероприятиях после школы. Дедушка не позволял ему ничего делать, потому что папа должен был возвращаться домой и работать на ферме. Учеба в колледже никем даже не рассматривалась.

В 1941 г. отцу исполнилось 18 лет. Его товарищи пошли в армию, чтобы сражаться на полях Второй мировой войны. Папа хотел быть пилотом истребителя, но в армию его не взяли. У него было пять сестер и больной отец, а солдатам были нужны продукты. Отцу предоставили отсрочку. Пока его друзья в Европе и на Тихом океане защищали свою страну, он оставался дома, выращивая морковь и лук, чтобы прокормить их на фронте.

После войны умерла бабушка, и ферму продали. Отец смог переехать в город и получить место в управлении пожарной охраны. Я знал, что он любил людей, с которыми работал, и гордился тем, что делал, но я и понятия не имел, выбрал бы папа это занятие, если бы имел возможность пойти в колледж и осуществить свои мечты. Он делал то, что должен был делать для своей семьи. И поскольку отец так и не смог ничего достичь, он верил в то, что я добьюсь всего. Я смогу воплотить в жизнь любую мечту, пусть даже и такую, какой никогда не было у него. Я хочу прогуляться по Луне? Великолепно. Стать питчером в «Метс»? Прекрасная идея. Каждый вечер отец ловил мои мячи во дворе перед нашим домом. Он был на всех моих бейсбольных играх. Действительно на всех. В те времена отцы так себя не вели. Когда я рос, отцы всегда были на работе. Вместе с мамой папа дал мне столько места для моих желаний, что туда могла поместиться такая огромная мечта, какую я только мог придумать. Я бы никогда не стал астронавтом, если бы они этого не сделали.

Я хотел, чтобы папа увидел, как растут Габби и Даниэль. Я хотел, чтобы он увидел, как я полечу в космос. Я хотел, чтобы он видел, как мой шаттл уносится в небо, и знал, что был самым лучшим отцом на свете, что все, что он сделал для меня, окупиться сторицей. Я чувствовал, что должен что-то сделать, но не понимал, что именно. Общаясь с врачами в Sloan Kettering, я каждый раз словно натыкался на глухую стену. Я злился из-за того, что они отказывались лечить моего отца. Я думал: «Вы не можете лечить рак в больнице? Так куда же мы должны обратиться? В ресторан быстрого питания Dairy Queen? Поэтому я распрощался с этими ребятами и обратился за помощью к самым лучшим людям, которых знал, — к моим товарищам-астронавтам.

Довольно много астронавтов имеют степень в области медицины, например Стори Масгрейв, Дэн Барри, Ли Морин. Я пошел к ним и спросил буквально следующее: «Ребята, у моего отца вот эта штука. Я о ней ничего не знаю. Что я могу сделать?» Они изучили проблему и сказали, что все выглядит не очень хорошо. Затем мы обратились к летным врачам, и один из них, Смит Джонстон, порекомендовал своего коллегу, доктора Элию Эсти, работавшего в Онкологическом центре Андерсона в Хьюстоне и специализировавшегося на лечении миелодиспластической анемии и лейкемии. Смит переслал ему историю болезни моего отца, и я переговорил с Эсти по телефону. Он сказал: «Мы будем рады попытаться вылечить вашего отца» — и объяснил, какие варианты у них есть. Это было экспериментальное лечение, имеющее мало шансов на успех. Но если папа хочет попробовать, они дадут ему шанс.

— Но как насчет его сыпи и проблем с сердцем? — спросил я.

— Да, у вашего отца плохое сердце, — сказал Эсти. — Это не очень хорошо. У него кожная инфекция. Это тоже не очень хорошо. Но знаете, что еще у вашего отца?

— Что?

— У него лейкемия. И если ничего с этим не сделать, он умрет.

В октябре родители сняли в Хьюстоне квартиру неподалеку от Онкологического центра Андерсона и приехали на лечение. Самым сложным в лечении отца были многочисленные переливания крови. Кровь можно получить из банка крови, но лучше иметь доноров. И я снова обратился к тем людям, которых знал, — к астронавтам. Однажды утром, придя на работу, я написал письмо, где рассказал о положении отца, его лечении, указал группу крови и то, что ему нужны переливания, добавив, что, если кто-нибудь сможет помочь и сдать кровь, я буду ему очень благодарен. Я разослал письмо всем в офисе и вернулся к тому, что делал.

Каждый раз, когда мне приходило электронное письмо, раздавался звук — бинг! Не прошло и 30 секунд, как я разослал письмо, как послышался этот звук. Проверив почтовый ящик, я увидел, что пришел первый ответ с согласием. Весь остаток дня мой компьютер словно сошел с ума: «Бинг! Бинг! Бинг! Бинг!» Да. Да. Да. Да. Я почти уверен, что вызвались все, у кого группа крови совпала с группой крови моего отца. А люди, у которых была другая группа крови, извинялись и спрашивали, не могут ли они помочь чем-то еще.

Затем отцу понадобились тромбоциты. Чтобы получить совсем небольшое количество тромбоцитов, нужно сдать очень много крови. Но этому никто не придал значения. Я снова разослал электронное письмо, и случилось то же самое: «Бинг! Бинг! Бинг! Бинг!» Да. Да.

Да. Да. Еще через несколько недель отцу понадобились переливания лейкоцитов. Сдавать белые кровяные клетки может быть рискованно. Этим донор ослабляет свою собственную иммунную систему. Если у тебя в крови недостаточное количество лейкоцитов, это может отразиться на статусе летной годности: врачи могут не допустить тебя до полетов. Снова никто не придал этому значения: «Бинг! Бинг! Бинг! Бинг!» Да. Да. Да. Да. Все вызвались помочь.

Я был поражен, просто потрясен, я потерял дар речи. На тот момент я был астронавтом всего лишь год и только начинал понимать, что же означает иметь эту работу. Я знал, что командный дух и товарищество являются ее важной частью, но я не осознавал, что же это значит на самом деле, пока не заболел мой отец. А из этого следует, что если у тебя возникла проблема, то проблема у нас всех. Если твой отец болен, то это наш отец болен. Это не просто образ мыслей, который существует для того, чтобы помогать друг другу на летных симуляторах и тренировках по выживанию. Это то, что направляет всю твою жизнь.

Я всего лишь пришел к Смиту Джонстону и спросил совета, и мой отец получил самое лучшее лечение, которое было доступно в Онкологическом центре Андерсона, и весь отряд астронавтов НАСА стоял за моей спиной, чтобы помочь моей семье пройти через выпавшие на ее долю испытания. Раз в неделю Смит встречался со мной и просматривал историю болезни отца, чтобы убедиться, что он идет на поправку. Я и не надеялся, что это случится. Мой друг Скорч первым вызвался стать донором. Так он вел себя со всеми. Кому-то что-то нужно — и он тут же поднимает руку. Скорч сдавал для папы тромбоциты, и стоило только посмотреть на этого огромного, накачанного морского пехотинца, как становилось понятно, что его тромбоциты должны быть просто выдающимися. Я не врач, но могу поклясться, что в тот день, когда отцу перелили тромбоциты Скорча, его анализ крови, как по волшебству, резко улучшился. Именно тогда папа пошел на поправку.

Жены астронавтов тоже хотели помочь. Я был по горло в делах, просиживал ночи в больнице, а днем участвовал в тренировках, но дело двигалось. Закупить продукты, посидеть с детьми — всегда находился кто-нибудь, чтобы помочь. До того как отец заболел, Кевин Крегель попросил меня стать сопровождающим его семьи на время полета STS-87, которым Кевин командовал. Полет должен был состояться в ноябре того года. Быть сопровождающим семьи — очень важное дело. Старт космического корабля — это тяжелое испытание для супругов астронавтов и их детей. За несколько недель перед запуском сопровождающий должен быть с ними, чтобы помочь во всем, что будет нужно. Во время старта вы остаетесь с семьей на всех этапах. Что еще важнее, вы должны быть с ними в том случае, если их любимый не вернулся домой. Старт Кевина приходился как раз на середину лечения моего отца, и, пока я мотался туда-сюда между Хьюстоном и мысом Канаверал, чтобы быть сопровождающим семьи Крегель, все остальные в офисе сопровождали моюсемью.

Рик Хасбанд, летчик ВВС из Амарилло, который все еще ждал своего первого назначения в космический полет, тоже был сопровождающим STS-87. Рик был кристальной души человеком, прекрасным отцом и сыном, в нем не было ни капли зла. Думаю, я даже никогда не слышал, как он ругается. Он был очень религиозным христианином. В своей церкви пел в хоре и разбирался в духовной музыке. Рик цитировал Священное Писание и читал Библию своим детям. Он даже записал эти библейские уроки на видео, чтобы дети могли смотреть их, пока он будет в космосе. Из-за болезни отца работа сопровождающего во время этого полета была для меня особенно трудной. Но Рик был человеком, с которым можно поговорить буквально обо всем. Он готов сделать для тебя все что угодно, не задавая никаких вопросов. Мы проводили вместе много времени, мотаясь на мыс Канаверал. Мы вели длинные разговоры о наших отцах, о жизни, о смерти. Однажды меня пытались найти из больницы. У отца наступило ухудшение, а я работал, и телефона поблизости не было. Доктора позвонили Кароле, она разыскала Рика, он пошел и нашел меня. Мы поговорили, и он спросил: «Ты хочешь об этом помолиться?» Он сел, взял меня за руку, и слова молитвы полились из его уст. Он просил Господа помочь моему отцу, мне и моей семье. Это могло показаться нарушением личных границ. Я не был таким религиозным, как Рик, но с ним вовсе не чувствовал себя неловко. Он просто был таким, каким был.

Крегель передал мне несколько слов с орбиты. С борта шаттла он прислал электронное письмо: «Как себя чувствует твой отец? Я помолился здесь за него. Тут я поближе к Господу и статических помех вокруг поменьше, поэтому, думаю, моя молитва обязательно до него дойдет». Я подумал, что это очень здорово. Таким и должен быть мир. Если кто-то заболел, ты навещаешь его в больнице, приносишь еду, помогаешь забрать детей из школы. В НАСА, какие бы проблемы у тебя ни возникли, тебе не придется преодолевать их в одиночку.

Если вы когда-нибудь задавались вопросом, какими должны быть «парни что надо», то это как раз и были они — самые настоящие парни что надо. И это нисколько не связано с тем, чтобы привязать себя к верхушке бомбы. Это как раз самое простое. Скорее, это часть характера, служение чему-то более великому, чем ты сам, когда ставишь интересы других людей выше своих собственных и можешь так поступать каждый день в любой жизненной ситуации. Люди все время спрашивают меня о том, что значит быть астронавтом. Это не означает быть самым умным или иметь больше ученых степеней. Настоящий критерий отбора здесь — это задать себе вопрос: «Могу ли я доверить свою жизнь этому человеку? Будет ли он помогать моей семье, если я не вернусь домой?»

Увидев как мои коллеги отреагировали на болезнь отца, я начал лучше понимать, почему меня отобрали в отряд и как происходит сам процесс отбора. У меня была докторская степень и значительный опыт работы в области робототехники, но у любого другого кандидата из дошедших до финиша подготовка была ничуть не хуже моей. Все свелось к тому, что те, кто выбирал, решили, что у меня правильное отношение к работе в команде. Им понравились мои личные качества. Выходил ли я на бейсбольное поле или создавал учебные группы с моими друзьями из МТИ, я всегда был ориентирован на команду. А единственный способ вывести космический корабль на орбиту — это работать всем вместе. Поэтому в космосе побывало очень мало подонков.

В своем деле астронавты занимают исключительное положение, но если говорить о повседневной жизни, то в ней мы остаемся обычными людьми. Что у нас всех общего, так это наша цель: служить людям и расширять границы знания для всего человечества. И самое главное заключается в том, что если ты вступаешь в этот клуб, то остаешься его членом до конца жизни. Возможно, Джон Янг был единственным легендарным астронавтом с «Аполлонов», который оставался в активном составе, тем не менее остальные ребята — Нил Армстронг, Базз Олдрин, Джим Лоувелл — по-прежнему были частью НАСА. Многие из них все еще жили в Хьюстоне и часто заглядывали в агентство по делам или по личным причинам. Эти люди были нашими героями, но между нами была некая связь, которая по наследству перешла и к нашей группе. Один из моих друзей рассказал мне историю, которая с ним произошла. Он вернулся из космического полета, а в НАСА зашел Нил Армстронг. Нил остановился, чтобы поговорить с ним, и сказал: «Знаете, я уже некоторое время не бывал наверху. Расскажите, как там сейчас». Мой приятель подумал что-то вроде: «Вы что, шутите?! Передо мной стоит сам Нил Армстронг, и он расспрашивает меня о моем полете в космос!»

Эта общая связь, это притяжение особенно сильны между астронавтами, но затрагивают каждого в НАСА. Все восприняли мою проблему как свою и пытались вырвать моего отца из лап смерти. Его экспериментальное лечение, имеющее мало шансов на успех, началось в октябре. В марте врачи взяли у него анализы крови, и они были совершенно нормальными. У папы наступила ремиссия. От рака он вылечился.

Первый раз за последний год все члены моей семьи могли облегченно вздохнуть и немного расслабиться. Папе разрешили путешествовать, и я отвез его вместе с детьми на родео. Позже, в апреле, «Сардины» были готовы к тому, чтобы из кандидатов превратиться в настоящих астронавтов. В Космическом центре имени Джонсона прошла торжественная церемония. Все оделись «по-взрослому» — в костюмы с галстуками и все такое. Мы получили сертификаты, и каждому вручили серебряный значок астронавта.

Поскольку отец был в городе и чувствовал себя лучше, он смог прийти на мою выпускную церемонию. К тому моменту в отделе астронавтов он уже был знаменитостью. Все хотели поздороваться с папой, пожать ему руку и поздравить его с тем, что он все-таки выкарабкался. Отец встретился со всеми, кто сдавал для него кровь, и поблагодарил за спасение своей жизни. После церемонии мы пошли обедать с Чарли Камардой и его большой итальянской семьей из Квинса. Обслуживали нас ужасно, и наши матери так много жаловались, что нам с собой дали целую тонну бесплатной еды. Это было очень неудобно, но я был счастлив, что папа снова хорошо себя чувствует и может присутствовать здесь, чтобы увидеть, как я становлюсь астронавтом. Я хотел, чтобы он понял: то, что он уходил из дома ранним утром, возвращался поздним вечером, ездил на работу на автобусе, было не зря. Я хотел, чтобы он знал, как я благодарен ему за все, чем он ради меня пожертвовал.

В начале мая отец чувствовал себя достаточно хорошо, так что родители могли уехать из Хьюстона и вернуться в Нью-Йорк, к своей прежней жизни. Папа обманул смерть. Позже, в конце июля, он пришел на осмотр к своим нью-йоркским врачам, и оказалось, что все летит в тартарары. Процесс шел быстро. Эффект от экспериментального лечения был временным. Лейкемия вернулась и зацвела пышным цветом, с каждым днем отцу становилось все хуже. Он решил вернуться в Хьюстон и еще раз попробовать лечение. Уверен, папа знал, что оно не поможет. Он сказал, что хочет отправиться в больницу и сделать еще одну попытку, чтобы результаты его лечения могли помочь другим людям. Отец прилетел в начале августа. В день, когда умер мой отец, меня попросили стать сопровождающим семьи Джона Гленна во время полета STS-95 — его возвращения в космос. Гленну было 77 лет, на три года больше, чем моему отцу, и он собирался вернуться на орбиту в первый раз после своего полета на «Меркурии» в 1962 г. Это должно было быть большое, широко освещаемое средствами массовой информации событие. Я не мог дождаться момента, когда смогу рассказать об этом папе. Тем же вечером после работы я приехал в Онкологический центр Андерсона. Папа был в не очень хорошей форме. Главная проблема со всей этой химией и лучевой терапией состоит в том, что лекарства, которые убивают рак, убивают и все остальное в организме, в том числе иммунную систему. Человек остается беззащитным перед инфекцией. Врачи поместили отца в специальную закрытую палату интенсивной терапии, но это не слишком помогло. У него началась пневмония, поднялась высокая температура. К тому же проявились все проблемы с сердцем. Отец умирал, и это было неизбежно.

Мы сидели в его палате и разговаривали. Я рассказал ему о полете Джона Гленна. Отец улыбнулся, посмотрел мне прямо в глаза и сказал: «Ты знаешь, как я тобой горжусь?» Думаю, когда он это говорил, он знал, что мы больше никогда друг друга не увидим. Мы еще немного поговорили, но он устал и заснул. Я поехал домой, и очень скоро мне позвонили. Я развернулся и поехал обратно, но было уже поздно. Мой отец умер 28 августа 1998 г.

На следующий день я был дома и занимался отправкой тела моего отца в Нью-Йорк, чтобы там его похоронить. Позвонил Кевин Крегель. Он сказал: «Я еще не налетал свои часы в этом месяце. Поэтому я отвезу тебя домой. Ты будешь на заднем сидении. Я уже обо всем договорился в Эллингтоне. Самолет готов. Хочешь лететь сейчас, летим сейчас. Хочешь лететь позже, полетим позже. Только скажи мне, когда будешь готов». Вся моя команда астронавтов прислала цветы на похороны. Глава Космического центра имени Джонсона прислал цветы. Рик Хасбанд прислал цветы. Все знали, что случилось, и все хотели меня поддержать.

Когда меня отобрали в астронавты, это было поразительно. Выпускная церемония и получение серебряного значка — это было здорово. Но болезнь моего отца и то, что все как один встали со мной плечом к плечу свидетельствовало: «Майк, ты часть этой команды. Ты член этой семьи, и это самая потрясающая семья, какая только может быть».

Пару месяцев спустя, когда я был сопровождающим семьи Джона Гленна, его дочь Линн рассказала мне интересную историю. Джон Гленн был таким известным астронавтом, что люди как-то забывали, что он летал в космос только один раз, в 1962 г. Один полет, три витка, занявшие 3 часа и 45 минут. Вот и все. По слухам, президент Кеннеди отдал распоряжение, запрещающее Гленну когда-либо еще лететь в космос. Джон был национальным героем, слишком ценным, чтобы потерять его, если что-нибудь случиться. Гленну предлагали использовать свое положение для того, чтобы выдвинуть кандидатуру на какой-либо пост, и после убийства Кеннеди Гленн ушел из НАСА, чтобы именно это и сделать. Он выдвинул свою кандидатуру на пост сенатора от штата Огайо. Алан Шепард, Гасс Гриссом, Гордон Купер, Дик Слейтон, Уолли Ширра — все они остались и летали на «Джемини» и «Аполлонах». Они внесли свой вклад в то, каким НАСА стало сейчас. Гленн не остался с командой. Его звезда была слишком яркой.

После многих лет в Сенате в 1984 г. Гленн решил выдвинуть свою кандидатуру на пост президента. Линн руководила его предвыборной кампанией на праймериз. Это было изнурительное занятие, кампания шла не слишком хорошо. Однажды ранним утром они ехали в здание Сената, где располагался офис Гленна. Улицы были пусты. Линн ехала за отцом в отдельной машине. Неожиданно он сделал несколько поворотов и поехал в другом направлении. Она решила, что Гленн заблудился. Линн последовала за ним и увидела его около Национального музея воздухоплавания и астронавтики, который был закрыт. Но Гленн припарковал машину, подошел к витрине и заглянул внутрь, где стояла его капсула его корабля «Френдшип-7» проекта «Меркурий», выставленная в главной галерее. Он стоял около витрины и смотрел на старый космический корабль. Потом повернулся к дочери и сказал: «Иногда я спрашиваю себя, не сделал ли ошибку».

Это сказал человек, известный во всем мире, — сенатор Соединенных Штатов, избирающийся на пост президента. Но ничего из этого не дало ему того, что у него было, когда он был с командой, — ощущения, что ты являешься частью чего-то особенного. Когда он снова полетел на орбиту в экспедиции STS-95, НАСА назвало это экспериментом по изучению влияния невесомости на пожилого человека или чем-то в этом роде. Если вы спросите меня, я скажу, что Гленн просто хотел вернуться. Он хотел быть с нами. Готовясь к своему полету, Джон хотел тренироваться вместе с нами в спортзале и рассказывать нам старые военные байки. Он постоянно радовался возможности быть здесь. Быть в этой команде — это то же самое, что хоть раз сыграть в команде Главной бейсбольной лиги. Всю оставшуюся жизнь ты будешь тем, кем был в тот момент. Таким ты будешь себя воспринимать. Пройдет много времени после того, как ты уйдешь, а ты все еще будешь хотеть вернуться, несколько периодов посидеть на скамейке запасных и посмотреть игру, потому что ничто в жизни не сравнится с тем, чтобы быть частью этого.

11. Прогулка в открытом космосе

Помимо полетов на Т-38 в подготовке астронавтов мне больше всего нравились факультативные лекции. Бывшие астронавты и давние работники НАСА приходили к нам и разговаривали о космической программе. Поговорить с нами приходил Крис Крафт, первый руководитель полетов в НАСА. Приходил и Джин Кранц, руководитель полетов, роль которого в фильме «Аполлон-13» исполнил Эд Харрис. Моим любимым лектором был Алан Бин, который летал на «Аполлоне-12» и был одним из 12 человек, ступивших на Луну. Уволившись из НАСА, Алан стал художником. Его лекция называлась «Искусство исследования космоса». Бин рассказывал о своих ошибках и о том, как учился их исправлять. Одним из уроков, которые ему пришлось усвоить, было понимание того, что в таком месте, как НАСА, ты можешь повлиять только на определенные вещи. Ты не можешь повлиять на отношение к себе. Ты не можешь повлиять на назначения в полеты и на то, каким будет бюджет НАСА на следующий год. Если ты будешь загонять себя, беспокоясь о вещах, которые не можешь контролировать, то сойдешь с ума. Лучше сосредоточиться на том, что тебе доступно. Определить места, где можно оказать положительное влияние. Сконцентрироваться на них, а все остальное пусть идет так, как идет. В конце беседы Алан сказал нам: «Большинство людей хотят сделать в жизни что-то великое, и вам выпала такая возможность. Это не часто случается. Не принимайте эту возможность как должное. Не пресытьтесь ею. И не упустите ее. Хотите верьте, хотите нет, но множество людей упустило свой шанс».

Лекция Алана оставила у меня сильное впечатление. Я попросил ее запись и время от времени смотрел кассету. Его слова заставили меня задуматься о том, в какой области я могу принести пользу космической программе. Кандидат в астронавты должен изучать все, что имеет отношение к полетам шаттлов. Полететь на космическом корабле — это совсем не то же самое, что сесть за руль автомобиля. Когда ты ведешь машину и возникают какие-то неполадки, самое худшее, что может случиться, — тебе придется съехать на обочину и ждать эвакуатор. В космосе так сделать не получится. Астронавт должен знать обо всем, что в этой «машине» может пойти не так, — от сломанного туалета до протекающего топливного бака. Хотя ты можешь рассчитывать на помощь Центра управления полетами, только ты и шесть твоих коллег могут исправить возникшую проблему, что бы ни случилось. Поэтому во время подготовки ты учишь все. Тебе выдают «Руководство по эксплуатации для экипажа шаттла» — наш учебник. Ты изучаешь инструкции по технике безопасности и практические руководства по каждой отдельной системе: так работает топливный бак, а так работают насосы. Ты тренируешься на симуляторах — «симс», как их называют на жаргоне НАСА, — чтобы проверить свои знания о том, как все работает, и научиться правильно реагировать, когда системы отказывают. Симуляторы — основа подготовки астронавта. Потому что в космосе нет права на ошибку, решение любой предполагаемой проблемы должно быть найдено до того, как корабль оторвется от Земли. Ты прогоняешь весь сценарий до тех пор, пока не найдешь ошибку в своем плане. Потом ты устраняешь ее и начинаешь заново. Потом прогоняешь сценарий еще раз. Потом — еще и еще раз, пока не пройдены все возможные варианты развития событий.

Когда ты в общих чертах представляешь работу всех систем шаттла и действия наземного персонала, тогда ты готов из кандидата в астронавты перейти в астронавты. С этого момента пилоты тренируются отдельно — учатся управлять шаттлом, а специалисты полета начинают специализироваться в своих областях, таких как внекорабельная деятельность (ВКД), управление роботизированным манипулятором, обязанности бортинженера. После окончания программы подготовки я все еще не был уверен, чем мне стоит заниматься. Я хотел быть астронавтом всю свою взрослую жизнь. Я так сильно этого хотел, что меня никогда по-настоящему не заботило, каким именно астронавтом я могу стать. Комиссия по отбору остановила свой выбор на мне не из-за каких-то особых навыков, а потому, что они решили, что у меня есть качества хорошего астронавта вообще. Вероятно, я по-прежнему был самым разносторонним, как и в старшей школе. Для меня самой трудной задачей было найти для себя место, которое бы мне подошло. Мне нужно было выбрать свою цель, свою специальность.

Ник Патрик, мой приятель из МТИ, ставший астронавтом в следующем после моего наборе, однажды обрисовал трагедию инженера, разрабатывающего приспособления и инструменты для космоса. Она состоит в том, что инженеру никогда не доведется ими воспользоваться. Любой инженер, который создает автомобили, хочет на них ездить. Любой инженер, который строит самолеты, хочет на них летать. Но из-за того, что шансы стать астронавтом так малы, у среднего аэрокосмического инженера никогда не будет возможности «поиграть» со своими собственными изобретениями.

К счастью, я стал исключением из этого правила. В компании McDonnell Douglas я занимался роботизированным манипулятором и разработал для него устройство отображения информации, слетавшее в космос вместе с STS-69, когда я работал в Атланте. Официально эта штука называлась системой отображения позиционирования манипулятора и входила в систему дистанционного управления манипулятором. Она стала стандартным инструментом для операторов роботизированной «руки» во время полетов шаттлов. Я думал, что было бы здорово продолжить работать над этим — так сказать, сесть за руль своего автомобиля. Моя уникальность состояла в том, что я разбирался в робототехнике и человеческих факторах. В этой области я твердо стоял на ногах и в конце концов в ней, как я чувствовал, мне было что предложить коллегам-астронавтам. Именно тут я мог оказать положительное влияние.

Наряду с тренировками каждому астронавту предоставляют работу в каком-либо отделе или проекте, связанном с шаттлами или с космической станцией. Когда тебя назначают в полет, ты кому-то передаешь свою работу, чтобы готовиться к миссии. Потом, после возвращения, тебе дают другое назначение. Из-за моего опыта меня назначили в отделение роботизированных систем. Примерно в то время разрабатывалась новая роботизированная «рука» для космической станции — «Канадарм-2». Я много времени работал с ней. Мне казалось, что самый простой и самый прямой путь к космическому полету — стать оператором роботизированной «руки» на миссии по строительству станции.

Затем я пошел на еще одну дополнительную лекцию и нашел цель, которую искал.

Весной 1997 г. к нам пришел Стори Масгрейв — поговорить о выходах в открытый космос (или ВКД на космическом жаргоне). Стори Масгрейв был главным специалистом по внекорабельной деятельности во время первой миссии по ремонту космического телескопа «Хаббл». Возможно, в то время он являлся самым опытным астронавтом НАСА в этой области. Он был просто потрясающим человеком, врачом, имеющим магистерские степени по биофизике и литературе, причем последнюю Масгрейв получил уже после того, как стал астронавтом, просто потому, что ему этого хотелось.

Развитие средств пребывания человека вне космического корабля было одним из важнейших шагов, которые сделали возможным исследование космоса. Без него мы не могли бы обслуживать «Хаббл», строить космические станции и ходить по Луне. В начале эпохи шаттлов ВКД не играла значительной роли. По большей части это были миссии по развертыванию спутников, проведению экспериментов со Spacelab, а эти вещи не требовали работ вне шаттла. Скоро все должно было измениться. В списках появились новые миссии по обслуживанию «Хаббла», а для них требовалось много выходов в открытый космос. Вот-вот должны были начаться полеты для сборки космической станции. От астронавтов, по существу, требовалось выйти в открытый космос и собрать всю эту штуковину — часть за частью, модуль за модулем. Мы называли это «валом ВКД», и он скоро должен был грянуть. До этого времени новички редко выходили в открытый космос. Для первого полета ты должен был отработать все нештатные ситуации, хватит с тебя и этого. Но, оценивая объем работ, которые требовались для строительства космической станции, отдел астронавтов понимал, что им будут нужны новички, которые смогут выдержать прогулки в открытом космосе продолжительностью по 6–7 часов уже в своем первом полете. Разрабатывалась даже целая тренировочная программа для отработки навыков, необходимых для ВКД. Если ты был специалистом полета, интересующимся выходами в открытый космос и демонстрирующим предрасположенность к ним, у тебя, скорее всего, имелся шанс в нее попасть.

На лекции Масгрейва один парень поднял руку и задал вопрос о том, что нужно делать для того, чтобы иметь наилучшую физическую форму для выходов в открытый космос. Стори сказал, что тяжелая атлетика и тренировки на выносливость одинаково важны, но самое главное — это быть большим. «Необходимо иметь высокий рост, — сказал он, — и по-настоящему длинные руки». Космический скафандр находится под избыточным давлением, и это означает, что каждое твое движение встречает сопротивление. Чем длиннее у тебя руки, тем больше получается рычаг, и тебе не приходится постоянно бороться со скафандром. То же самое происходит и с пальцами в перчатках. Каждый раз, когда ты сжимаешь кулак или рукоятку инструмента, тебе приходится преодолевать сопротивление. Также необходим человек, который может дотянуться подальше. Передвигаться в скафандре — кропотливый и утомительный труд. Хорошо, когда ты можешь закрепить себя в одном месте и иметь возможность дотянуться как можно дальше, не перемещая все свое тело. И что еще важнее, если у твоего напарника возникла проблема — если его скафандр поврежден и он не может дышать, — ты должен быть достаточно силен, чтобы втащить его обратно на корабль. Если ты невысокого роста, с короткими руками и маленькими пальцами, ты можешь целыми днями торчать в спортивном зале, но ни на шаг не приблизишься к своей цели. «Это как в НБА, — сказал Масгрейв. — Иногда у них появляется невысокий парень, который великолепно играет, но в общем случае чем ты больше, тем больше у тебя преимуществ». Я был крупным парнем под 183 см ростом. У меня был большой размах рук, и я мог дотянуться до баскетбольной корзины. Я сидел, слушал Стори, смотрел на себя и думал: «Это то, что мне подходит».

Мое тело было создано для того, чтобы выходить в открытый космос. Но, с другой стороны, над своим сознанием мне еще предстояло поработать.

Бо́льшая часть подготовки к ВКД проходит в гидролаборатории. Это всего лишь красивое название огромного плавательного бассейна: 62 м в длину, 31 м в ширину и 12 м в глубину. Там мы работали с полноразмерными макетами космического шаттла, телескопа «Хаббла» и МКС. Ты надеваешь скафандр и погружаешься в воду. Тебя крепят к приспособлению для преодоления плавучести, которое уравновешивает надетый на тебя скафандр весом в 90 кг, создает нулевую плавучесть и позволяет двигаться примерно так же, как в невесомости.

Во время подготовки кандидата в астронавты каждый должен получить сертификацию по основам ВКД, совершив четыре погружения в бассейне. Перед тем как войти в воду в скафандре, мы должны были пройти высококлассную сертификацию по подводному плаванию. У меня было гражданское удостоверение подводника, но это был куда более трудный экзамен. Самым трудным для меня оказалось самостоятельно сбросить снаряжение, а потом надеть его обратно. Ты должен погрузиться на 5 м, сбросить маску и ласты, вернуться на поверхность, подышать, потом снова нырнуть, надеть всю утварь, продуть маску и вернуться на поверхность без воды внутри маски. Я не мог этого сделать. Я проплывал полпути до снаряжения и начинал паниковать. Мне нужен был глоток кислорода, и я пулей вылетал на поверхность.

К счастью, я был в НАСА, и мою слабость не считали поводом избавиться от меня. Для команды это был шанс поддержать меня. Поскольку Скорчу было мало помощи моему отцу в борьбе с лейкемией, увидев, что у меня проблемы, он однажды утром пришел ко мне в кабинет и, хотя его никто ни о чем не просил, сказал: «Сегодня мы с этим разберемся». У одного из астронавтов на заднем дворе был бассейн, где мы могли нырять. Скорч сидел со мной в бассейне и показывал, что делать, как расслабиться и пройти через испытание. Весь день он нырял со мной на дно этого бассейна — снова, снова и снова. Мы начали в более мелкой части и постепенно перемещались на глубину. Скорч проводил меня через это раз за разом, пока я все не сделал. Через неделю я сдал экзамен.

Когда подошла моя очередь погружаться в бассейн в скафандре, я был в паре со своим другом Чарли Камардой из Квинса. Каждый раз, когда мы с Чарли оказывались вместе, мы становились парой клоунов, напарников-комиков, подыгрывающих друг другу. Мы дурачились и веселились. Одним из поводов для нашего веселья во время тренировки стало то, что те, кто выходит в открытый космос, должны во время движения тесно прижиматься друг к другу. В итоге мы с Чарли танцевали около бассейна в наших нижних костюмах из полипропилена, распевая «Вместе, куда бы ни пошли», старый хит Этель Мерман из «Цыганки».

Инструкторам это очень понравилось. Около бассейна мы с Чарли имели громкий успех, а вот в самом бассейне — не очень. Первое погружение — это то, что называется «введением в работу со скафандром». Ты проводишь несколько часов в воде, чтобы привыкнуть к костюму и продемонстрировать свою способность двигаться в нем. Нас с Чарли опустили под воду, и это была полная катастрофа. Я попытался повернуться вокруг своей оси и почувствовал, что не могу контролировать абсолютно ничего. Скафандр очень тяжел. Я чувствовал свое тело негнущимся и неуклюжим. Я ощущал себя шариком в День благодарения, дутым человечком с рекламы шин «Мишлен», мальчиком-пончиком компании «Пиллсбери». Пытаясь повернуться в сторону макета отсека полезного груза и медленно перемещаясь к нему, я думал: «Лучше освежу в памяти мои занятия с роботизированной «рукой»».

Когда у профессиональных бейсболистов появляются проблемы, их тренеры всегда говорят: «Все идет от головы». То же самое было и со мной на тренировках по ВКД. Человеческое тело способно на потрясающие вещи, но только в том случае, если мозг не встает у него на пути. В первый раз, когда ты опускаешься под воду в космическом скафандре, ты полностью теряешь ориентацию. Все по-другому. Мозг затапливают новые, совершенно непривычные раздражители. Они переполняют тебя, и ты начинаешь паниковать. Твое тело прекрасно может сделать то, что от него требуется, но голова плохо выполняет свою работу, потому что не может указать телу, что ему делать.

Во время выхода в открытый космос один астронавт перемещается свободно, а другой прикрепляется к концу роботизированной «руки». Таким образом, оператор манипулятора может переместить их в любое место, куда надо попасть. К «руке» ты цепляешься с помощью фиксаторов стоп. Ты просовываешь ступни в петли, а затем раздвигаешь пятки, чтобы защелкнулся запирающий механизм. Твои ботинки со щелчком встают на место. Пока ты этого не сделаешь, выйти в открытый космос не получится, а я не мог это сделать, хоть убей. Когда на тебе космический скафандр, ты не видишь своих ног. Поскольку ты находишься в воде, наклонившись, чтобы попытаться разглядеть ступни, ты переворачиваешься вниз головой, а ноги оказываются наверху. Этот маневр нужно произвести вслепую. Я еще мог попасть ступнями в петли, но никак не мог угодить пятками на защелки. Я пытался снова и снова, пока не дошел до точки, когда настолько разозлился и устал, что вообще ничего не мог сделать правильно. Несколько раз аквалангистам приходилось подплывать ко мне и просовывать мои ноги в фиксаторы, чтобы можно было продолжать тренировку.

В конце концов я отправился к своему соседу Стиву Смиту, который выходил в открытый космос во время двух последних миссий по обслуживанию «Хаббла».

— Стив, — сказал я, — я не знаю, что делаю.

Как и Скорч, Стив нисколько во мне не сомневался.

— Не беспокойся, — ответил он. — Мы об этом позаботимся. Ты еще станешь самым крутым специалистом по ВКД!

Стив вызвался погрузиться под воду вместе со мной. Мы пришли в гидролабораторию на полтора часа раньше, отрепетировали все на суше, а потом погрузились в воду, и Стив показал мне, как пользоваться фиксаторами стоп. Проблема была в том, что я не ставил ногу ровно. Я просовывал в петли кончики пальцев, но не надавливал пятками вниз. Стив проработал со мной этот момент. «Постарайся сделать это очень быстро, в одно движение, — повторял он мне. — Ставь ногу ровно и жми! Ставь ровно и жми! И вот ты попал!» Я пробовал снова и снова, пока не научился делать это автоматически. Стив показал мне, как пользоваться инструментами, как двигаться к отсеку полезного груза и от него. Я научился оставаться спокойным и контролировать свои движения. Показав мне, что делать, Стив вселил в меня уверенность, что я не запаникую в бассейне.

Оставаться мастером своего дела в космическом скафандре — трудная задача, и это было хорошо. Если я что-то и узнал о себе как астронавте, так это то, что мне необходима сложная задача для того, чтобы продемонстрировать свои лучшие качества. Если я знал, как что-то сделать, или если все получалось легко, я не всегда прилагал максимальные усилия. Но если сказать мне, что что-то невозможно, — например, если вы скажете мне, что я не могу сдать квалификационный экзамен в МТИ или что я не могу стать астронавтом, потому что не годен по медицинским показаниям, — то с этого момента я не способен все бросить и сдаться независимо от причины. Я не оставлю эту задачу в покое, пока не пойму, что сделал все, что было в моих силах, для того, чтобы попытаться решить ее.

Тренировки по ВКД не были легкими, но, приноровившись к ним, я их полюбил. Если надеть летный комбинезон с эмблемой НАСА было тем же самым, что надеть костюм супергероя, то надевать космический скафандр НАСА было еще приятнее. Это почти то же самое, что иметь свой собственный космический корабль. Между миссиями по ремонту «Хаббла» и сборкой МКС мы вошли в новую эпоху, когда выходы в открытый космос оказались на переднем крае всего, что делало НАСА. Если в бассейне был кто-нибудь нужен, я всегда находился на месте. Если у меня выдавался свободный день, я шел и нырял с аквалангом вместе с другими астронавтами, отрабатывавшими выход в открытый космос, чтобы понаблюдать за их приемами. Если я не мог этого сделать, то вызывался работать у бассейна и поддерживал тех, кому предстояло погружение. Я знал, что это — то место, где я могу внести вклад в космическую программу, и хотел быть во всеоружии, когда представится возможность.

12. Способ Шеклтона

В истории науки можно выделить два основных типа исследователей. С одной стороны, это ученые, такие как Галилео Галилей. В Италии в XVII в. он создал телескопы и, используя их, открыл спутники Юпитера. Он первым обнаружил фазы Венеры, подтвердив гелиоцентрическую теорию Николая Коперника, гласящую, что планеты нашей Солнечной системы вращаются не вокруг Земли, а вокруг Солнца. Такие ученые, как Галилей, работали в своих лабораториях не покладая рук, отвечая на глобальные вопросы и расширяя границы человеческого знания.

А еще были искатели приключений, такие как Эрнест Шеклтон. В 1914 г. Шеклтон отправился в свое третье путешествие в Антарктику, Имперскую трансантарктическую экспедицию. Это была попытка пересечь весь материк. Его экспедиционное судно «Эндьюранс» было зажато льдами и затонуло. Более года он боролся за жизни своих людей, вначале разбив лагерь в дрейфующих льдах, затем проведя шлюпки через открытое море до острова Южная Георгия, расположенного неподалеку от побережья Аргентины. Такие люди, как Шеклтон, в суровых условиях рискуют жизнью и здоровьем, чтобы отодвинуть границы неизведанного на карте мира и расширить наши знания.

Есть люди, которые мечтают стать Галилеем. Другие грезят о судьбе Шеклтона. Самое поразительное в профессии астронавта — это то, что ты должен быть Галилеем и Шеклтоном одновременно. Ты бьешься над серьезными проблемами человеческого существования и делаешь это в таких местах, где человек вообще не может жить. На земле, в пригородах Хьюстона, приезжая на работу за рулем минивэнов с кондиционерами, астронавты большую часть времени используют способ Галилея, работая над роботизированными манипуляторами и другими научными проектами. Поэтому, чтобы узнать, как выжить, используя способ Шеклтона, мы должны были оставить позади торговые комплексы и рестораны быстрого питания.

Начиная с работ на станции «Скайлэб» в 1970-х гг. и затем на советской космической станции «Мир», запущенной в 1986 г., НАСА занималось исследованием эффектов, которые оказывает на астронавтов долгое пребывание в космосе. Мы узнали, что люди — не машины: люди остаются людьми. Они чувствуют себя одинокими, у них возникают проблемы со сном, организм обезвоживается. Они могут пройти через очень многое, прежде чем сломаются. В космосе никто никогда не сходил с ума и не превращался в героя Джека Николсона из фильма «Сияние», но проблемы случались. Третья команда «Скайлэба» устроила что-то вроде бунта и временно прекратила работать.

Когда люди долгое время находятся в экстремальных условиях или их просто вырывают из обычной рутины, они чаще злятся, команды распадаются, могут нарушиться доверительные отношения и общение. Мы называли это «неправильное поведение в экспедиции». После начала работы МКС длительные космические полеты должны были стать куда более частыми, и подготовка астронавтов к тому, чтобы они правильно вели себя в экспедиции, стала задачей первоочередной важности. В Отделе астронавтов стали говорить о Шеклтоне: можем ли мы заставить членов наших экипажей держаться вместе и выполнять свою работу в невыносимых условиях, как это делал он?

В рамках своего вклада в проект строительства космической станции правительство Канады предложило устроить для астронавтов тренировки на выживание в холодном климате на их авиабазе в Колд-Лейк, маленьком городке в северной части провинции Альберта, где располагаются Королевские ВВС Канады и находится испытательный полигон. Экспедиции в Колд-Лейк начались в 1999 г. Три из них были назначены на зиму 2000 г.: по одной в январе, феврале и марте.

В то время я все еще ждал назначения на шаттл. Наш набор астронавтов был очень большим, да и предыдущий тоже был немаленьким. Возникло что-то вроде затора. Затем стало еще хуже: из-за причин, которые от нас не зависели, расписание пусков замедлилось. Сборку МКС пришлось остановить, пока мы ждали, когда русские достроят модуль жизнеобеспечения. Расписание отставало на год, и из-за этих проволочек старты все откладывались и откладывались.

Я понятия не имел, когда полечу. Просто изо всех сил трудился, улучшая свои навыки ВКД, совмещая тренировки с ежедневной работой в отделении робототехники. Годом ранее Нэнси Карри стала главой нашего подразделения, и она доказала мне, как полезно бывает завоевать чье-то сердце. Она была полковником Армии США, имела докторскую степень в области промышленного машиностроения и недавно вернулась из своего третьего полета в космос STS-88, состоявшегося в декабре 1998 г. Во время полета Нэнси управляла роботизированной «рукой». В то время главной целью отделения робототехники была подготовка астронавтов к работе с новым манипулятором, разрабатывавшимся для космической станции. Нэнси выбрала меня, чтобы я помогал с этой работой, и в конце концов мы начали работать в одной связке. Она была умным человеком с великолепным чувством юмора. Нэнси хорошо меня изучила, увидела, как ловко я работаю с манипулятором и как хорошо строю свои отношения с командами, которые приходили на тренировки. В Отделе астронавтов она стала одним из моих самых горячих сторонников. Примерно в конце 1999 г. Нэнси впервые заговорила обо мне с Чарли Прекуртом, главой Отдела астронавтов. Прекурт был летчиком-испытателем в ВВС, имел много наград, бегло говорил по-русски и по-французски. Он был чрезвычайно образованным человеком, что меня несколько пугало. На один из полетов понадобился оператор роботизированной «руки», и Нэнси рассказала мне, что Прекурт пришел к ней и спросил:

— Кого вы можете порекомендовать?

— Массимино, — сказала она.

— Нам нужно кого-нибудь более опытного, — ответил он.

— Массимино, — повторила она.

Нэнси объяснила, что у меня есть опыт практической работы и что, взяв меня, он не пожалеет о своем выборе. Но, несмотря на эти рекомендации, меня предпочли заменить кем-то еще. Прекурт не считал, что я готов к полету. Потом начался Колд-Лейк.

В том году я не должен был ехать ни в какую экспедицию, но, когда выезд мартовской группы уже приближался, кто-то из ее членов выбыл. Прекурт сам собирался руководить этой группой и на совещании личного состава объявил, что одного человека не хватает и им нужна замена. Нэнси Карри предложила мою кандидатуру. После совещания она подошла ко мне и сказала:

— Я тут пристроила тебя в экспедицию на Колд-Лейк.

— Ты что, не в своем уме?! — воскликнул я.

Я знал, что, возможно, когда-нибудь мне придется ехать на Колд-Лейк, но вовсе не собирался вызываться добровольцем. Я все еще был парнем с Лонг-Айленда, а мы на Лонг-Айленде не туристы.

— Нет, все будет хорошо, — сказала Нэнси. — Ты поедешь туда вместе с Прекуртом.

— Теперь я точно знаю, что ты сошла с ума, — сказал я. — Ты собираешься послать меня в ледяную пустыню вместе с начальником? С боссом? Это будет настоящая катастрофа. Прекурт был тем самым человеком, который мог отправить тебя в космический полет или зарубить такое назначение на корню. Я был в ужасе от одной только мысли, что сяду в лужу. — Нет-нет, — возразила Нэнси. — Послушай, это для тебя будет очень полезным опытом и хорошей тренировкой. Чарли — отличный парень, и ему нужно убедиться, что ты тоже отличный парень. Для тебя это будет великолепный способ попасть в поле его зрения.

Она была права. Я не хотел, чтобы она была права, но так и было.

Потом она добавила:

— Кстати, тебе пора собираться. Осталось всего два дня.

Колд-Лейк[23] получил свое название не случайно: там действительно было большое озеро, а еще там было очень, очень холодно. Однажды ночью температура упала до –40 °C. Но в целом все было не так плохо. По большей части ночная температура держалась около –30 °C. В экспедицию входили Прекурт и группа новичков, которые, как и я, еще не летали в космос: Ли Морин, авиационный хирург в военно-морских силах; Фрэнк Калдейро, работавший до того, как его отобрали в астронавты, в Космическом центре имени Кеннеди специалистом по главной двигательной системе шаттла. Еще там были два моих приятеля из МТИ: Дан Тани и Грег Шамитофф. Грег проходил отбор в астронавты через два года после меня, в 1998 г., и я писал ему рекомендательное письмо. Я был очень рад, что смог это для него сделать, если учесть тот факт, что он спас меня, когда я сдавал квалификационный экзамен. Также у Грега был скаутский орел[24]. Такие приключения с выживанием на открытой местности были его коньком. Я был очень рад, что Грег оказался рядом. Коммерческими авиалиниями мы долетели до Эдмонтона, а потом автобусом проехали еще 320 км на север до нашей базы. Там мы встретили инструкторов, четырех крепких парней из канадского спецназа, вроде наших «зеленых беретов». Для этих ребят разбить лагерь на берегу замерзшего озера в разгар зимы — все равно что сходить на пляж. Главным был сержант Колин Норрис, суровый парень с огромными усами. На пару дней нас разместили в бараках, и инструкторы провели с нами базовые тренировки: как поддерживать огонь в снегу, как поставить палатки, как вязать узлы.

Нам они выдали экипировку. Вручили старомодное нижнее белье, состоявшее из двух частей, которое выглядели так, как на наших прадедушках, попавших в плен во время Первой мировой войны. Еще были толстые шерстяные носки, объемистые пуховики и шерстяные шапки. Нас снабдили универсальными ножами Leatherman, навигационным оборудованием, рюкзаками — и все. В этом и был весь смысл — подвергнуть нас воздействию стихии так сильно, как только возможно, и при этом дать только самое необходимое для выживания. Мы полностью перешли к методу Шеклтона.

Через пару дней пришло время отправляться в поле. Норрис и его парни на вертолетах переправили нас в центр «затерянного мира» и бросили там. Они появлялись где-то раз в день, чтобы проверить нас и дать новые инструкции. Кроме того, они следили за нами. Однажды ночью я стоял на часах, а темнота вокруг была кромешная. Просто хоть глаз выколи. На следующий день я узнал, что один из парней Норриса все время был примерно в 100 м от меня и наблюдал за мной. Я и понятия об этом не имел. Если бы он хотел меня убить, то вполне мог это сделать.

Нас высадили поздним утром на расчищенный участок посреди заброшенного, покрытого снегом и льдом пустынного пространства. Все вокруг было плоским и бесконечным, деревьев не было, только множество замерзших озер. Мы выгрузили наши рюкзаки, санки и оборудование. Инструкторы должны были засечь время, за которое мы сможем разбить палатку и приготовить еду. Это была просто катастрофа, мы были в полной растерянности. Когда, наконец, все было готово, мы увидели, что канадцы поднимаются в воздух. Как только вертолет улетел, оставив меня и пятерых моих друзей посреди канадской тундры, у меня в голове крутилась только одна мысль: «Мне холодно». Я огляделся вокруг, и тут до меня дошло. Я тут на 10 дней. До того как попасть на Колд-Лейк, я никогда не думал, как долго могут тянуться 10 дней. И все эти дни я постоянно мерз.

Мы должны были все время топить печку внутри палатки, иначе было слишком холодно, чтобы что-то делать. Это значит, что кто-то должен стоять на вахте всю ночь, чтобы поддерживать огонь. Мы растапливали снег, чтобы получить воду для питья и разогреть еду в скороварке. В палатке не было пола. Мы стелили лист фольгированного материала под наши спальные мешки и спали на этом прямо на снегу. К тому же почти все время было темно. Солнце вставало поздно, а садилось рано. У нас было всего несколько часов, чтобы что-то сделать при температуре –18 °C, пока она снова не падала до –30 °C. Почти все это время мы шли. Частью нашей тренировки было каждое утро сворачивать лагерь, добираться до нового места, координаты которого были обозначены на карте, и снова разбивать лагерь. Все свое снаряжение мы грузили на санки, и нам самим приходилось исполнять роль ездовых собак и тащить санки через замерзшую тундру. У нас был GPS-навигатор, но он не всегда работал, потому что замерзали батарейки. Я мог пользоваться им буквально пару минут, а потом приходилось его отогревать, прижимая к собственному телу. Смысл всего этого был в том, чтобы мы испытывали стресс. В ходе обычной экспедиции могут пройти месяцы, прежде чем люди начнут испытывать стресс. На Колд-Лейк у нас было всего пара недель, поэтому процесс пришлось ускорить.

Экспедиция была жесткой. Возможно, ее не сравнить с катастрофой на Южном полюсе, но это были не шутки. Все шло не так. Однажды ночью на нас упала палатка, и нам пришлось привязывать ее к дереву. Как-то во второй половине дня мы с Ли Морином отошли от группы и заблудились. Мы так заблудились, что даже сами не поняли, до какой степени. В какой-то момент дело кончилось тем, что мы пошли по своим собственным следам, думая, что они выведут нас обратно к лагерю, но на самом деле мы просто ходили по кругу. Мы едва успели найти группу до темноты.

На полпути Фрэнк Калдейро повредил колено, и его пришлось отправить на вертолете. Я пролил воду в ботинок, и дело кончилось обморожением, из-за которого у меня появилось ощущение жжения в ступне. Боль донимала меня в течение всего нашего похода, и только через несколько месяцев после экспедиции исчезла полностью. В Колд-Лейк было так холодно, что невозможно было обнажить даже маленький кусочек кожи за пределами палатки, где горел огонь. Никогда. Однажды, когда я пытался завязать узел, я об этом забыл. Меня раздражало то, что приходится работать в огромных, негнущихся перчатках. Я стянул их, чтобы завязать узел. Моя кожа была ничем не защищена не более секунды, а ощущения были такие, будто кто-то засунул кусок льда внутрь моей ладони, такая была ужасная, жгучая боль. В ту минуту я думал: «Это возмутительно! И паршиво! Я замерз, устал и несчастен. Я хочу домой, смотреть телевизор и пользоваться нормальным туалетом. Зачем мы вообще здесь? Зачем я вообще это все делаю?» Это было мое собственное плохое поведение в экспедиции. Что означало, что тренировка проходит успешно. Она привела к появлению у меня таких чувств, так что теперь я знал, как их распознать и что с ними делать. Чем еще занимались наши канадские надсмотрщики, так это появлялись из ниоткуда и давали неожиданные задания. Однажды мы должны были переместить наш лагерь прямо посреди ночи: все разобрать, погрузить, перетащить и поставить палатку где-то в непроглядной темноте при 30-градусном морозе. Еще инструкторы разбрасывали продукты и другие припасы в разных случайных точках и посылали нас, чтобы мы нашли эти «подарки» и принесли их в лагерь. Однажды вечером во время ужина ко мне подошел сержант Норрис с картой в руках и сказал:

— Массимино, в 3:00 ты с любым своим товарищем по команде пойдешь через озеро на точку вот с этими координатами, найдешь ящик с продуктами и принесешь его в лагерь.

— Я должен перейти через это озеро в середине ночи? — переспросил я.

— Да.

— А вы уверены, что оно замерзло? Мне бы не хотелось провалиться под лед.

Он посмотрел на меня:

— А ты понимаешь, что сейчас мы стоим прямо на озере?

Он топнул ногой. Глухой удар, еще один и еще.

— Не беспокойся, все будет в порядке.

Я попросил Шамитоффа с его значком орла пойти со мной. Грег отрывался по полной. Однажды он даже соорудил себе душ, чтобы помыться в этом адском холоде. Мне это казалось полным сумасшествием, но я также знал, что хотел бы пойти с Грегом, чтобы не отморозить ногу или не стать добычей медведя.

В середине ночи мы поднялись и отправились в путь. Мы были на полпути через озеро, когда остановились и посмотрели вверх. Стояла совершенно ясная ночь, воздух был прозрачен, сверкали изумительные звезды. Вокруг ни единого звука, кроме нашего дыхания. Все замерло на многие километры вокруг.

В этот момент до меня дошло: сейчас я переживаю необычайный опыт. Я был на краю цивилизации. Да, я мерз, и да, это было трудно, но я делал что-то необычное наперекор себе. Я узнавал о себе что-то новое. У меня был шанс выйти за рамки своей повседневной жизни и посмотреть на мир совершенно иным образом. Мир, казавшийся таким маленьким, когда я был ребенком и жил во Франклин-Сквер, теперь стал огромным, распахнутым настежь и наполненным множеством невероятных и очень красивых вещей. Я повернулся к Грегу и сказал:

— Помнишь, несколько лет назад мы были парой ребят, которые в комнате в общаге мечтали стать астронавтами? А теперь мы здесь.

— Да, — сказал он.

Больше мы не говорили. Мы просто стояли там, два друга, разглядывающие Вселенную с вершины мира.

Весь наш поход приобрел для меня совершенно другое значение после этой остановки на полпути через озеро. Условия не изменились, изменился мой образ мыслей, а именно на это и была рассчитана наша тренировочная экспедиция. Я начал получать удовольствие от того, что делал. Я стал радоваться возможности узнать что-то новое, и дни полетели незаметно. Тренировка на выживание не была целью нашего похода. У нас были продукты и вода, нам их привозили. Целью тренировки было узнать, как справляться с жесткими, экстремальными условиями. Антарктическая экспедиция Шеклтона была катастрофой. Его судно потерпело крушение. Он так и не достиг Южного полюса. Но его до сих пор помнят, потому что он сумел объединить своих людей в такой тяжелой ситуации. Шеклтон заставил их сосредоточиться на том, что нужно делать. Он поддерживал их разум в активном состоянии. Он укреплял моральный дух. Шеклтон был великим лидером, а в любой трудной ситуации, произошедшей вдали от цивилизации, умение повести за собой — это главное.

В Колд-Лейк мы по очереди становились руководителями группы, выполняя различные задания и упражнения. До того как я попал в экспедицию, я никогда не чувствовал себя удобно на руководящих позициях. Теперь на два дня из десяти, отведенных на наш поход, я должен был стать человеком, который за все отвечает. Это особенно странно, потому что я был далеко не самым опытным парнем в команде. У Шамитоффа был скаутский значок орла. Морин старше меня, он был офицером, имел множество наград и участвовал в войне в Персидском заливе. Прекурт был моим начальником. Но я должен отдавать приказы. Мне было неуютно в этой ситуации, поэтому я попытался справиться с ней так, как справлялся с большинством проблем: я стал шутить. Весь день я старался заставить всех смеяться, чтобы отвлечь от того, что я пытаюсь прыгнуть выше собственной головы.

В конце каждого дня канадцы оценивали наши действия. Я никогда не задумывался о том, что мне сказал тогда сержант Норрис: юмор — это отличный инструмент для того, кто хочет вести людей за собой. Большинство лидеров, даже если они от природы веселые, принимают перед своими подчиненными серьезный вид и стараются побудить людей что-то делать, вдохновляя на поступки или «размахивая кнутом». Но если ты можешь заставить людей смеяться, когда они отмораживают свои задницы, это тоже неплохо. Моя команда выполнила все задания и закончила день в полной готовности к новым задачам, а это означало, что я хорошо поработал. Прекурт даже отвел меня в сторону и сказал, что это была, по его мнению, хорошая работа. Нэнси Карри была права. Я волновался, что поеду в экспедицию со своим начальником, беспокоился, что он увидит, как я облажаюсь. И он действительно это увидел, но еще он увидел, как я упорно работаю и становлюсь лучше. Он увидел мои сильные стороны.

Приземлившись в Канаде, мы с Прекуртом отправились поменять деньги. Я совершенно не представлял разницу курсов. Протянул девушке за стойкой $50, и она вернула мне 70 канадских долларов. Я воскликнул: «Эй, да это же выгоднее, чем играть на скачках!» Прекурту шутка понравилась, и с того момента мы все время смешили друг друга. Я догадывался, что он был очень правильным человеком. Он учился в Академии ВВС, знал кучу языков, летал на F-16, но еще он был мальчишкой из Бостона, обожавшим хоккей. Мы вместе ели в походе и сидели рядом, дыша ледяным воздухом. Мы оба любили «Крестного отца» и все время смешили друг друга цитатами из него.

Однажды мы вместе везли санки, и Прекурт был прямо позади меня. Мы вместе тащили около 100 кг снаряжения. Такие вещи порождают между людьми связь, которую не обретешь больше нигде. Она не возникает, если вы вместе играете в гольф или даже ходите на бейсбол. До того как мы уехали в экспедицию, для меня Прекурт стоял на недостижимом пьедестале. Когда мы вернулись в офис, он однозначно оставался моим начальником, но теперь мы стали коллегами, друзьями. Я видел его в холле, беседующего с какими-то боссами, и он говорил мне: «Эй, Масса, я только что рассказывал этим парням о том, как мы проводили время в Колд-Лейк…»

Через месяц после моего путешествия в Канаду мы с Нэнси Карри поехали в Японию — работать с командой инженеров из Японского агентства аэрокосмических исследований (Japan Aerospace Exploration Agency, JAXA) в отделении, расположенном в научном городе Цукуба, в паре часов езды от Токио. Японцы работали над другим роботизированным манипулятором, который должен был помочь проводить эксперименты за пределами станции и доставлять результаты в воздушный шлюз. Было просто невероятно поехать в такую страну, как Япония, и не как турист, а как астронавт. Для американских астронавтов поездка в Японское космическое агентство была большим событием. К нам относились как к важным птицам, очень важным персонам. Японцы хотели встретиться с нами. Нила Армстронга и Джона Гленна все еще помнили. Когда же дело дошло до работы над манипулятором, мое мнение очень, очень много значило для японских инженеров. Если я делал замечание или указывал на какую-то проблему, они буквально ловили каждое слово. Это было еще одно напоминание о том, какую власть дает положение и какую ответственность оно накладывает.

Этот опыт был схож с тем, который я получил, когда только стал астронавтом, и люди начали относиться ко мне с уважением и почтением только из-за моей работы. Оглядываясь назад, я могу сказать, что не видел причин для такого отношения. В Японии все было по-другому. На этот раз я чувствовал себя астронавтом. Я тренировался и работал уже почти четыре года. Мои знания о космической программе увеличились в сотни раз. Я был частью команды необыкновенных людей. Я преодолевал препятствия, справлялся с трудностями и доказал себе, что могу делать вещи, на какие, как раньше думал, был не способен. Забавная штука. Вначале я чувствовал себя обманщиком, когда говорил людям, что я астронавт, потому что никогда не был в космосе. В конце концов я осознал, что это было не совсем верно. Полет в космос не делает тебя астронавтом. Быть астронавтом — значит быть готовым полететь в космос.

Часть 4 Дверь в космос

13. Видеть дальше звезд

Представьте себе, что вы стоите на крыше Эмпайр-стейт-билдинг на Манхэттене и держите в руке лазерную указку. А теперь представьте, что я нахожусь в округе Колумбия, стою на вершине памятника Вашингтону и держу в руках монетку в десять центов, а вы можете попасть в нее лучом лазерной указки. Теперь вообразите, что вы вместе с Эмпайр-стейт-билдинг перемещаетесь со скоростью 27 000 км/ч в одном направлении, а памятник Вашингтону и монетка со скоростью несколько тысяч км/ч — в другом направлении, а вы по-прежнему можете удерживать луч на монете, хотя мы разбегаемся в противоположных направлениях с невероятной скоростью.

Именно это делает космический телескоп имени Хаббла. Это потрясающая штука. «Хаббл» можно включить в список великих инженерных достижений в истории человечества наряду с египетскими пирамидами и Великой китайской стеной. Он был назван в честь Эдвина Хаббла, астронома, который открыл, что галактики, подобные нашей, существуют вне Млечного Пути, и первым установил, что Вселенная расширяется. Это был научный прорыв, который привел к теории Большого взрыва. Ученые стали размышлять о преимуществах телескопа, находящегося в космосе, практически тогда же, когда мы начали строить космические корабли. Такой телескоп сможет видеть свет, неискаженный завихрениями атмосферы. Также ему будут доступны ультрафиолетовые и инфракрасные части спектра, которые поглощаются земной атмосферой. Расположенный в космосе телескоп сможет увидеть и изучить такое, что ни один человек никогда и не мечтал увидеть.

Телескоп «Хаббл» способен на все это и даже больше. Он делает инфракрасные снимки далеких планет, что помогает определить, на каких из них могла бы зародиться жизнь, в основе которой находится углерод. Телескоп с потрясающей точностью измеряет расстояния между звездами. Он показал нам, как быстро расширяется Вселенная, и помог точно определить ее возраст (13,8 млрд лет, если вам интересно). С помощью «Хаббла» открыли четыре ранее неизвестных спутника Плутона. Он помогает узнать, как появляются звезды и как формируются черные дыры. Большая часть открытий, сделанных с помощью телескопа, — это ответы на вопросы, которые мы не знаем, как задать. «Хаббл», вне всяких сомнений, единственный в своем роде и самый важный инструмент, которым сейчас располагает человечество для изучения Вселенной и нашего места в ней.

То, как телескоп работает, почти так же невероятно, как и то, что он делает. В телескопе нет никаких двигателей. Он собирает энергию солнечных лучей и использует ее для питания внутренних маховиков. Маховики крутятся, и перемещение массы вращающихся маховиков направляет телескоп. Кроме того, есть еще шесть гироскопов, которые также вращаются, чтобы удерживать телескоп наведенным на определенную цель, в то время как он несется сквозь космическое пространство. Сам телескоп находится внутри космического аппарата, гениально спроектированного для того, чтобы защитить приборы внутри. Обращаясь вокруг Земли, он проходит через границу смены дня и ночи, и температура внешней поверхности колеблется от +90 °C до –130 °C. Даже в таких суровых условиях внутри аппарата поддерживается комфортная комнатная температура, позволяющая идеально откалибровать приборы для выполнения задач.

Запуск «Хаббла» на орбиту был самым громким событием в исследовании космоса после первого запуска шаттла. Телескоп разрабатывали с начала 1970-х гг. и должны были ввести в эксплуатацию в 1983 г. По техническим причинам эта дата была отложена. В декабре 1985 г., когда я еще работал в IBM, я торопился пройти через Пенн-стейшн, чтобы успеть на свой поезд. На глаза мне попалась стойка с газетами, и мое внимание привлекла обложка журнала Life. Там был астронавт, разрывающий полотно космоса так, что в прорехе была видна далекая желто-оранжевая туманность. Заголовок гласил: «Видеть дальше звезд: предварительный обзор самого важного года для Америки в космосе». Я поспешил купить журнал и прочитал его прямо в поезде.

Из-за катастрофы «Челленджера» 1986-й стал важным годом в космических исследованиях, но совсем в другом смысле. Программа Space Shuttle была приостановлена, и запуск телескопа снова отложили, теперь на 1990 г. К тому времени, когда он наконец был запущен, проект, на который предполагалось потратить $575 млн, стоил уже $1,8 млрд, и только после запуска мы обнаружили, что телескоп не работает. Его главное зеркало диаметром 2,4 м имело дефекты из-за отклонений от правильной формы. По краям оно было слишком плоским, отклонение было совсем крошечным — оно составляло всего 2,2 микрометра, меньше толщины человеческого волоса. Но этого было достаточно для того, чтобы свет отражался неправильно и телескоп не мог сфокусироваться. Все эти изображения в видимом диапазоне спектра, все эти замечательные фотографии далеких галактик и туманностей, которые каждый мечтал увидеть на календаре или экране своего компьютера, — телескоп не выдал ни одного из них! Это была просто катастрофа, огромный конфуз для всей космической программы.

К счастью, «Хаббл» можно было починить. Умные, точные машины очень капризны. Чтобы они работали правильно, им нужна любящая, заботливая рука, и телескоп не был исключением из правила. Именно поэтому его построили так, чтобы астронавты могли его отремонтировать. Когда «Хаббл» запустили, в бюджет НАСА были заложены четыре миссии обслуживания, поскольку астронавты должны были полететь к телескопу, провести ремонт и модифицировать оборудование в соответствии с новейшими техническими достижениями. После того как обнаружилась проблема с зеркалом, первый из этих полетов обслуживания превратился в спасательную операцию.

Непосредственно зеркало заменить было нельзя. Его диаметр был слишком большим, и оно не было блочно-модульным, как некоторые другие части телескопа. Но, хотя зеркало и было отполировано неправильно, это было сделано так тщательно, что мы точно знали, как его откорректировать, поэтому можно было добавить корректирующие линзы. Попросту говоря, мы снабдили «Хаббл» очками. Первая экспедиция обслуживания, STS-61, состоялась в 1993 г. Экипаж установил Систему оптической коррекции аберрации космического телескопа (Corrective Optics Space Telescope Axial Replacement, COSTAR) — приспособление, состоящее из зеркал размером с монету, которые ставились на пути лучей света так, чтобы изображение оказывалось в правильном фокусе. Экспедиция STS-61, возможно, и по сей день остается самым важным полетом шаттла за всю историю программы.

Вторая миссия обслуживания состоялась в феврале 1997 г. Как и планировалось, в основном эта экспедиция провела рутинное обслуживание телескопа, технический осмотр на 50 млн км пройденного «по спидометру» расстояния. Астронавты заменили часть износившегося оборудования и установили два новых важных прибора: регистрирующий спектрограф (Space Telescope Imaging Spectrograph, STIS) и камеру и мультиобъектный спектрометр ближнего инфракрасного диапазона (Near Infrared Camera and Multi-Object Spectrometer, NICMOS). В третьем полете первоначально также планировалось провести обслуживание и установку новых приборов, так сказать, технический осмотр (уже на отметке 100 млн км). Но в 1998 г. гироскопы «Хаббла» начали выходить из строя один за другим, и это произошло гораздо раньше, чем ожидалось. Тончайшие электрические провода толщиной с волос, погруженные в жидкость внутри гироскопов, подвергались коррозии, чего инженеры никак не ожидали. Из шести гироскопов, имеющихся на борту космического аппарата, для того чтобы телескоп мог выполнять свои функции, должны были работать хотя бы три. Так как гироскопы продолжали ломаться, мы перевели «Хаббл» в режим энергосбережения — что-то вроде того, когда ноутбук переходит в спящий режим. Телескоп работал, он и не думал падать вниз, но не делал никаких фотографий или других научных исследований.

Третья экспедиция обслуживания превратилась в спасательную миссию, которая должна была заменить все шесть гироскопов. Некоторые запланированные усовершенствования оборудования пришлось отложить, так как надо было снова спасать телескоп. Нам предстояло добавить еще одну миссию обслуживания, но для того, чтобы поставить в расписание пять миссий, не хватало фондов. Поэтому третью экспедицию обслуживания разделили на две: экспедицию 3А и экспедицию 3В. Это была небольшая уловка, связанная с бюджетом, которая позволяла нам получить одобрение на все, что мы запланировали. Экспедиция обслуживания 3А стартовала прямо перед Рождеством в 1999 г. Этот экипаж дал «Хабблу» возможность снова работать. Теперь мы должны были сформировать экспедицию обслуживания 3В, чтобы провести те ремонтные работы, которые не закончили в 3А, а это означало, что нужно было подготовить новый полет и новый экипаж в очень сжатые сроки. Со дня вывода телескопа на орбиту и за все три миссии обслуживания «Хаббла» ни один новичок ни разу не выходил в открытый космос. Работа была чрезвычайно сложной, и ставки были слишком высоки. Если бы что-то пошло не так при сборке модулей станции, у нас всегда была возможность вернуться назад и все исправить. С «Хабблом» права на ошибку не было. Теперь для работы по сборке станции требовалось так много выходов в открытый космос, что было решено: на все четыре выхода в экспедиции 3В можно распределить новичков. Шанс поработать в открытом космосе с «Хабблом» был, наверное, самым желаемым назначением в Отделе астронавтов. Я хотел этого так же, как все остальные, но даже и представить себе не мог, что имею неплохие шансы на победу.

После возвращения из Японии меня перевели из отделения робототехники в отделение ВКД, которое возглавлял Джон Грунсфелд. Он только что вернулся из экспедиции 3А обслуживания «Хаббла», где выполнял выходы в открытый космос. Грунсфелд всегда оказывался самым умным среди собравшихся, даже в таком месте, как НАСА, где каждый сам по себе достаточно умен. Он закончил МТИ и получил докторскую степень в Чикагском университете. Он не был крупным, но в костюме астронавта выглядел неплохо. Как астроном Джон любил космический телескоп Хаббла так, как только может любить человек какую-то вещь. Также он имел склонность к механике, что делало его идеальным участником для миссий обслуживания «Хаббла». Несмотря на всех именитых астронавтов, работавших с телескопом в прошлом, в Отделе астронавтов Грунсфелд был хорошо известен как «дежурный эксперт» по «Хабблу». Вскоре после моего перевода он подошел ко мне и сказал, что они с Прекуртом хотят, чтобы я участвовал в разработке процедур для экспедиции обслуживания 3В.

Разработка процедур — это совсем не то что тренировочные инструкции, которые нужны для подготовки космонавтов. Разработка процедур предназначена скорее для инженеров. Когда они придумывают новое приспособление или новую методику решения проблемы — например, конструируют новый бак для жидкого аммиака или им требуется починить или заменить систему охлаждения, — им нужно испытать новую разработку, протестировать прибор, проверить свои гипотезы. Работа астронавта в этом случае — залезть в воду и помочь им разработать новый порядок действий. Это работает, а это не работает. Это хорошо, а это плохо. Назначение на разработку процедур было первым шагом к назначению в полет. Были другие, гораздо более опытные астронавты, специализирующиеся на ВКД, но Прекурт после Колд-Лейк сказал Грунсфелду, что хочет взять меня. И я попал в число избранных.

Я знал, что это отличная возможность, но понятия не имел, насколько она великолепна, до того дня, когда мы начали работать. Инструктаж по разработке процедур проходил в оперативном пункте за пределами бассейна гидролаборатории. Когда меня приглашали участвовать в разработке процедур в других проектах, с нами разговаривали в лучшем случае пара инженеров среднего уровня, которые рассказывали, чем именно они занимаются. Но к тому моменту, когда я попал на первый инструктаж по разработке процедур для «Хаббла», я понял, что я больше не в Канзасе[25]. Это не было похоже ни на один инструктаж, ни на одно совещание, ни на одно собрание в НАСА, на которых мне доводилось бывать раньше. Здесь стоял полноразмерный макет телескопа и были разложены различные инструменты, приборы и аппараты. Собралось примерно 30–40 человек. Среди них было несколько астронавтов-ветеранов, которые участвовали в первых трех миссиях обслуживания. Это была команда А.

Телескоп Хаббла был построен в Калифорнии корпорацией Lockheed Martin. Несколько приборов, установленных на нем, были разработаны Ball Aerospace & Technologies Corp. в Боулдере, штат Колорадо. (Это часть той же самой компании, которая производит стеклянные банки с завинчивающейся крышкой, которые стоят у вас на кухне.) Здесь располагалось все руководство, имеющее отношение к «Хабблу». Здесь же размещалась работающая над телескопом команда из Центра космических полетов имени Годдарда. Там «оркестром» руководил Фрэнк Сеполлина, которого все звали Сепи. Он был уже в достаточно преклонном возрасте, но любил свое дело и продолжал им заниматься. Сепи выглядел как один из моих пожилых итальянских дядюшек: лысеющий и вечно с жевательной резинкой. Думаю, он делал это, чтобы чем-то занять свой рот, а еще Фрэнк много говорил, в основном о том, что нужно делать, как важна наша миссия и почему этот телескоп является самым ценным научным инструментом в мире.

Я называл Сепи крестным отцом «Хаббла». Он был человеком, имеющим нестандартный взгляд на вещи, несговорчивым, энергичным и вдобавок — трудоголиком. В Центре космических полетов имени Годдарда работали со всеми типами научных и метеорологических спутников, и, когда появился «Хаббл», Сепи первый увидел преимущества строительства космического телескопа с учетом возможности его ремонта астронавтами. По идее, имело смысл отдавать «Хабблу» команды управления из Хьюстона, поскольку именно там находятся астронавты, но Сепи был экспертом и обладал политическим влиянием, чтобы сохранить отдел обслуживания «Хаббла» в Центре космических полетов имени Годдарда.

Как и Сепи, большинство членов команд «Хаббла» из Центра Годдарда, компаний Ball и Lockheed Martin не были свежими выпускниками колледжей. Это были люди в возрасте за 60, а то и за 70, те самые мужчины и женщины, которые строили телескоп 20 лет назад. Они прошли через все отставания от графика и предыдущие миссии обслуживания. «Хаббл» был делом всей их жизни. Некоторые из присутствующих на инструктаже инженеров уже были на пенсии, но все равно пришли, чтобы помочь. Рон Шеффилд был руководителем разработки системы «Хаббл» и отвечал за ВКД и работу с экипажами. В 1980-е гг. он склонил команду, строившую телескоп, к тому, чтобы «Хаббл» был приспособлен к техническому обслуживанию. Сейчас Шеффилда все еще привлекали к работе: он учил астронавтов, как выполнить любое задание, как подключить любой соединительный разъем, как отвернуть любой болт. Он был «ходячей хабблопедией».

На этом инструктаже перед разработкой процедур атмосфера была, как в фильме «Армагеддон», когда к Земле приближается астероид размером с Техас, все ведущие ученые собираются, чтобы разработать план спасения, а президент ждет на линии, потому что это важно, — вот как все это ощущалось. Помещение словно пронизывали электрические разряды, чувствовалось, что что-то важное вот-вот произойдет. Все были довольными, улыбались, излучали энергию и были готовы приняться за дело. Помню, на одной из дополнительных лекций Алан Бин говорил нам, что то, что мы стали астронавтами, однажды даст нам возможность сделать что-нибудь великое. Как только я вошел в оперативный пункт, я понял, что этот момент настал. Прямо передо мной была возможность сделать что-то по-настоящему значительное.

Также это собрание казалось путешествием на машине времени в эпоху «Аполлонов». Во время запусков ракет на Луну со стороны НАСА была установка — мечтать о великом и действовать. Я быстро узнал, что в программе «Хаббл» было так же. Ее бюджету мог позавидовать кто угодно в космической программе. Что бы тебе ни понадобилось, ты это получал. Когда дело доходило до обслуживания и ремонта этого аппарата, не боялись никаких расходов. Но, находясь здесь, я мог совершенно определенно сказать, что лишние деньги, внимание и власть налагали дополнительную ответственность: мы не могли запороть это дело. У нас не было права на ошибку.

Апрель и май мы занимались разработкой процедур. Был перерыв во время одного из брифингов, и я стоял около макета телескопа, разглядывая его. Рядом со мной стоял Грунсфелд. Я сказал:

— Джон, эта миссия по-настоящему важна. Надеюсь, разработка процедур идет хорошо.

— Надеюсь, для вас разработка процедур тоже идет хорошо, — ответил он.

— Что вы имеете в виду? — спросил я.

— Вы должны понимать, что находитесь в подвешенном состоянии.

— Что это значит?

— Вас могут назначить в полет, но еще не точно. Сейчас вы принимаете участие в отборе. Если разработка процедур пройдет хорошо — это вам поможет.

Я потерял дар речи. Я надеялся получить назначение в космический полет, в любой космический полет. Но экспедиция к «Хабблу»? Я даже не смел на это надеяться. Грунсфелд много работал в этой программе, и Стив Смит участвовал в нескольких полетах к космическому телескопу. Они были «хабблонавтами». Этим они были знамениты. Боб Кёрбим, пару раз участвовавший в миссиях по сборке станции, говорил: «Это настоящие джедаи. Самые крутые». Я хотел быть «хабблонавтом». Ни одного новичка ни разу не назначали в такой полет, но вот я стою перед макетом «Хаббла» в гидролаборатории, вокруг меня — команда «Хаббла», а Грунсфелд говорит, что это возможно! Хотя мне эта мысль казалась совершенно сумасшедшей, Грунсфелд вовсе не считал ее такой.

Когда я прошел отбор в астронавты, мои амбиции вполне удовлетворил бы любой шанс полететь в космос. Но должен сказать, что, когда я попал в круговерть миссии «Хаббл», я стал мечтать об этом полете больше, чем о каком-нибудь еще. Все остальные тоже о нем мечтали. Каждый, кто занимался выходами в открытый космос в НАСА, имел виды на этот полет, и многие из этих ребят были настоящими мастерами своего дела. В начале тренировок я не был лучшим по ВКД в своей группе, и я все еще работал, чтобы догнать остальных. Как я думаю, Прекурт и Грунсфелд распознали мою целеустремленность. Столкнувшись с любым препятствием на своем пути, с любой трудной задачей, я удваивал усилия, начинал работать упорнее, решал проблему и преодолевал препятствие. А именно такие люди были нужны для миссии, где поражение неприемлемо.

С того момента, когда Грунсфелд сказал мне, что я в списке кандидатов на полет к «Хабблу», телескоп стал моим миром. Следующие два месяца я делал все что мог, чтобы узнать о нем все подробности. Я смотрел видеозаписи предыдущих экспедиций обслуживания. Я разыскивал ребят, которые выходили в открытый космос и работали с «Хабблом», и клещами вцеплялся в них, чтобы получить любую информацию. Я разговаривал с инженерами из Центра космических полетов имени Годдарда, которые работали с телескопом последние 20 лет, и как губка впитывал их знания и опыт. В пятницу у нас проходил инструктаж перед погружением в понедельник, а в субботу я приходил, чтобы пройти все этапы процедуры на макете, чтобы убедиться, что я все знаю и полностью готов пойти под воду. Даже если была не моя очередь погружаться, я находил в своем расписании время, приходил и смотрел.

Больше всего я доставал Стива Смита. Кроме того что Стив помог мне в бассейне, когда я только учился работать в гидролаборатории, он был хорошим соседом, моим другом и дважды побывал у «Хаббла». Так как у нас дочери одного возраста и мы были соседями, мы проводили много времени вместе, разговаривая о выходах в открытый космос и о телескопе. Я постоянно задавал Стиву вопросы, выведывая все подробности.

Также Стив был заместителем Чарли Прекурта, поэтому на несколько дней раньше других узнавал о том, кого назначали в полеты. В августе того года, в пятницу перед моим днем рождения, Прекурт сказал Стиву, что меня собираются назначить в следующую экспедицию обслуживания — я должен был стать первым новичком, который в открытом космосе будет работать с «Хабблом». Обычно ты узнаешь, что тебя назначили в полет, когда Прекурт звонит тебе лично, но Стив спросил его, может ли он мне рассказать. Прекурт сказал:

— Можешь ему рассказать, но не говори ничего до понедельника.

— Но в субботу у него день рождения, — сказал Стив. — Я не могу рассказать ему об этом в день рождения?

— Нет.

Миновали выходные. Субботу мы провели вместе, ездили с детьми в «Хоум Депо»[26], чтобы купить деревянные материалы для школьных поделок, и Стив ничего не сказал. В понедельник утром я собирался на работу, когда Карола зашла и сказала, что пришел Стив. «Что Стив здесь делает в 7:30 утра?» — подумал я. Я пошел к передней двери, чтобы встретить его. Он протянул мне детскую книжку с картинками о космическом телескопе «Хаббл».

— Какого черта ты это притащил? — спросил я.

— Думаю, лучше тебе прочитать, — сказал он. — Потому что ты летишь к «Хабблу».

14. К полету готов!

Когда ты становишься частью экипажа шаттла, начинается новая эпоха твоей жизни как астронавта. Если НАСА можно сравнить с командой, то экипаж шаттла — это твоя семья. Моей новой семьей стал экипаж STS-109, экспедиции обслуживания «Хаббла» 3В. Мы должны были лететь на космическом шаттле «Колумбия», и наш старт был назначен ровно через 18 месяцев, в феврале 2002 г. Поскольку в миссии было много выходов в открытый космос, специалисты для них назначались за несколько месяцев до остального экипажа, чтобы у нас было дополнительное время для подготовки. Кроме меня назначили Джона Грунсфелда, Джима Ньюмана и Рика Линнехана.

Когда члены команды были определены, стало само собой понятно, что Грунсфелд будет специалистом по ВКД-1, что означало: он будет руководить выходами в открытый космос в 1-й, 3-й и 5-й дни. Он был самым опытным и уже работал с «Хабблом» в открытом космосе. Ньюмана назначили специалистом по ВКД-3. Он будет руководить выходами в открытый космос во 2-й и 4-й дни. Линнехан уже летал в космос, но не покидал корабля, а я был новичком. Его назначили специалистом по ВКД-2 и поставили в пару с Грунсфелдом на три ВКД. Я был специалистом по ВКД-4 и выходил с Ньюманом на две оставшиеся ВКД.

Для нас с Грунсфелдом STS-109 стала началом крепкой дружбы. Он был наставником, который со временем стал партнером. Между миссиями, в которых мы участвовали, и работой между полетами, которую выполняли вместе, я, наверное, провел в обществе Джона Грунсфелда больше времени, чем в обществе какого-либо другого астронавта. Мы были очень разными, но это было хорошо. Мы уравновешивали друг друга. Я человек шумный и общительный, Джон говорит тише, он мыслитель, осторожный и очень способный. Если мы сталкивались с какой-то проблемой, он первым находил решение, и почти всегда оно оказывалось правильным.

К тому же Грунсфелд поручился за меня. После того как меня назначили в полет к «Хабблу», мы с ним пошли пробежаться по хьюстонскому пеклу. Он рассказал мне, что во время совещания отделения ВКД возникли некоторые сомнения в правильности моего назначения в полет, если принимать во внимание то, что я был новичком. Грунсфелд сумел всех успокоить и сказал, что со мной все будет в порядке. Я ответил ему, что не подведу.

Джима Ньюмана я знал по работе с компьютерами и роботами. Он был астронавтом, который отвечал за тестирование и эксплуатацию в полете моей системы отображения данных с манипулятора, когда я работал в Технологическом институте Джорджии. Мы проработали вместе почти 10 лет, а теперь должны были вместе выходить в открытый космос. У Ньюмана были некоторые своеобразные черты характера. В таком месте, как НАСА, где все пропитано командным духом, он был кем-то вроде индивидуалиста. Его даже прозвали Плуто — не из-за мультяшной собаки, а из-за того, что он вращался по совершенно иной орбите[27]. Он был себе на уме. Это даже хорошо: всегда нужен человек, который может взглянуть на проблему под другим углом. Ньюман был очень хорошим напарником, потому что имел большой опыт и считал своей обязанностью развивать мои навыки и помогать мне.

С Риком Линнеханом я не был так близко знаком до нашего назначения. У Рика была интересная для астронавта профессия — ветеринар, специализирующийся на крупных животных. Рик начал свою научную работу в Университете Джона Хопкинса и зоопарке Балтимора, а потом перешел к исследованиям морских млекопитающих в военно-морских силах США. Он был очень веселым и, паря в невесомости, любил танцевать под музыку Джонни Кэша и разыгрывать сцены из старой версии «Трех балбесов»[28].

Через несколько месяцев был объявлен состав всего экипажа. Нашим командиром стал Скотт Олтман — Скутер. Мы с ним уже давно стали друзьями: пять лет были соседями и разыгрывали сцены из «Лучшего стрелка», летая на Т-38. Нэнси Карри назначили бортинженером и оператором руки-манипулятора. Она была и оставалась моим союзником и защитником. К тому же Нэнси — настоящий ветеран космических полетов. Они с Ньюманом участвовали в первом полете по сборке станции, поэтому она приобрела великолепный опыт работы в напряженных ситуациях, широко освещаемых в СМИ, это нам должно было пригодиться.

Нашим пилотом стал Дуэйн Кэри — Диггер. В этом полете Диггер был новичком, как и я. Я его не очень хорошо знал, как и Линнехана. Он был классическим летчиком-испытателем ВВС с авиабазы «Эдвардс» — хороший парень. Выглядел соответственно: уставная короткая стрижка и все остальное. С Дуэйном мы не были близко знакомы, потому что он мало бывал в обществе. Если не работал, то проводил время дома, с семьей, помогая детям делать домашние задания по математике. Но когда нас назначили вместе в полет, мы быстро подружились, так как были единственными новичками в экипаже.

Во время полета шаттла командир отвечает за команду. То, что он говорит, должно выполняться. Это было первое назначение Скутера на пост командира, но он воспринял его естественно. Каждому экипажу шаттла на время подготовки к полету отводится собственный офис, и первым нашим заданием как команды было переехать и разместиться на новом месте. Это была такая малость, но даже здесь я видел, как работает командный дух. Время от времени Скутер заходил в офис, смотрел на то, что мы делаем, и говорил: «Нет, это нужно поставить здесь, а это — там…» Он был спокоен, уверен в себе и отвечал за все. Скутер неплохо себя чувствовал в роли командира, а мы хорошо себя чувствовали за его спиной.

Для меня это было добрым знаком.

Одной из первых вещей, которую мы должны были сделать как экипаж, — это пойти вместе куда-нибудь пообедать. Я мог заметить, как начинают распределяться роли внутри нашей «семьи». Скутер был отцом, а я — маленьким братцем. Линнехан и Диггер были моими братьями, с которыми я смеялся и развлекался. Нэнси, Грунсфелд и Ньюман были старшими, к которым я мог обратиться за советом. Я был новичком, которому предстояло выходить в открытый космос, и единственным членом экипажа, которому не исполнилось 40. Я всегда задавал вопросы и выражал желание учиться, а остальные, следуя естественному стремлению, старались мне помочь и поддержать.

После того как экспедиция STS-109 закончилась, Прекурт рассказал, почему он выбрал меня. Я был хорош в гидролаборатории и мастерски работал в скафандре, но таких людей было много. Для него я выделялся из массы из-за своих личных качеств. Какой бы напряженной ни была ситуация, я старался все воспринимать легко и смеяться, как я это делал на Колд-Лейк, и, если вернуться в прошлое, я поступал так в спортивных командах в старшей школе. Я всегда был связующим элементом команды. Предстояла сложная миссия в напряженной обстановке. За семейным столом собрались очень разные сильные личности, и наличие забавного младшего братца снимало напряжение и все уравновешивало. В то время я не знал, что это было одной из моих задач, но задним числом вижу, что это имело смысл.

После того как экипаж был сформирован, мы погрузились в подготовку к полету. Перед нами была целая куча заданий. Мы должны были заменить солнечные батареи телескопа на новые и более эффективные, заменить блок управления электропитанием PCU — центральную «нервную систему» всего телескопа, заменить камеру съемки тусклых объектов FOC (Faint Object Camera) на усовершенствованную обзорную камеру ACS (Advanced Camera for Surveys) и установить новую систему охлаждения для камеры и мультиобъектного спектрометра ближнего инфракрасного диапазона NICMOS, которые временно не использовались после того, как система охлаждения отказала в январе 1999 г., через два года после установки.

Это были сложные и тонкие операции, а у нас имелось всего 18 месяцев на подготовку. Основываясь на базовых задачах миссии и времени, требующемся на выполнение каждого задания, было решено, что в первый выход Грунсфелд и Линнехан заменят солнечные батареи по правому борту. Во второй мы с Ньюманом займемся солнечными батареями по левому борту. Во время ВКД-3 состоится замена блока управления электропитанием, а во время ВКД-4 — замена камеры съемки тусклых объектов на обзорную камеру. В пятый же выход Грунсфелд и Линнехан установят систему охлаждения. Вдобавок к этим основным задачам у нас на каждый день был список более мелких, рутинных обязанностей, например установить новые теплоизоляционные панели и помочь подготовиться к выходу на следующий день.

С точки зрения увеличения возможностей «Хаббла» и его научной ценности самой важной задачей миссии была установка обзорной камеры. Она должна была улучшить в 10 раз качество снимка. Эта камера могла заглянуть в космическое пространство дальше и глубже, чем любой другой инструмент, когда-либо созданный человеком. Но с точки зрения подготовки к экспедиции замена более старого прибора на усовершенствованную камеру была относительно простой задачей. Не легкой. В космосе нет ничего легкого, но сама по себе эта работа не вызывала затруднений. И камера съемки тусклых объектов, и усовершенствованная обзорная камера величиной были примерно с холодильник, каждая из них представляла собой огромную металлическую коробку. Поскольку инженеры из Центра Годдарда и корпорации Lockheed создали «Хаббл» удобным для обслуживания, все, что нам надо было сделать, — это разъединить кабели, открыть замки, удерживающие камеру съемки тусклых объектов, извлечь ее, задвинуть на место новую камеру и все подсоединить.

Меня больше тревожила другая часть моей работы — и под словом «тревожила» я скорее имею в виду «пугала до дрожи» — замена солнечной батареи. В солнечных батареях «Хаббла» используются фотоэлектрические элементы. Солнечная энергия проходит через диодные блоки, превращающие ее в электрический заряд, который накапливается в батареях телескопа. Из батарей электричество распределяется через блок управления электропитанием, который действует как электроподстанция, распределяющая энергию в различные дома и строения городского квартала.

Чем больше солнечная батарея, тем больше энергии она может аккумулировать. Корень проблемы, которая возникла у НАСА при запуске «Хаббла», был в несовершенстве фотоэлектрической техники. Для телескопа нужны батареи с большой площадью поверхности, но для вывода на орбиту батареи должны были быть маленькими и легкими. Солнечные батареи, которые использовались в то время, делались из тонкого хрупкого металла, который можно было компактно хранить и сворачивать, как оконные шторы. Проблема с этой конструкцией заключалась в том, что, когда телескоп обращается по орбите, пересекая границу дня и ночи, колебания температуры доходили до 400 °C. Этот переход от дня к ночи, от жары к холоду называется циклическим изменением температуры. При таких перепадах температуры хрупкие панели солнечных батарей то расширяются, то сжимаются. Они вызывали вибрацию телескопа, теряли свою форму и работали все менее эффективно.

Ко времени полета экспедиции обслуживания 3В фотоэлектрическая техника была значительно усовершенствована, солнечные батареи были теперь гораздо меньше, чем их предшественницы: новая батарея размером в одну треть старой производила на 20 % больше энергии. Они делались из прочного алюминиево-литиевого сплава и стали жесткими. Теперь батареи не разворачивались, как шторы, они открывались, как книга: к центральной стойке — «корешку книги» — крепились две панели. На «корешке» находились соединительные кабели, которыми солнечная батарея соединялась с диодным блоком телескопа.

Для запуска солнечные батареи в сложенном виде складывались в контейнер в грузовом отсеке шаттла. Одной из моих задач было извлечь батареи из контейнера, после чего я должен был развернуть их на 180° вокруг длинной оси так, чтобы стойка оказалась в правильном положении для подключения к телескопу. Я не должен был вынимать их из контейнера, я держал батарею, пока Нэнси из кабины шаттла с помощью руки-манипулятора поднимала меня вместе с батареей из грузового отсека. Когда вокруг не было ничего, обо что я мог бы удариться, я разворачивал батарею с таким расчетом, чтобы стойка оказалась в правильном положении. Линнехан выполнял ту же задачу с батареями правого борта во время первого выхода.

В этом-то и заключалась проблема: эта солнечная батарея весит 290 кг, и даже несмотря на то, что в космосе нет веса, масса сохраняется, а это означает, что сохраняется и инерция. Поскольку на одном конце батареи находится тяжелая стойка, центр масс не совпадает с центром батареи. Я не мог вращать ее вокруг центральной оси. И хотя новая солнечная батарея меньше старой, она все равно громадная. Даже сложенная пополам, как в том виде, в котором я должен был ее вращать, она имеет размер 2,5 м на 3,8 м — в полтора раза больше, чем матрас размера кинг-сайз. Центр масс будет далеко от меня, и батарею будет сложно контролировать. Вдобавок ко всему я не мог привязать себя к ней. Эта штука достаточно велика и массивна, чтобы НАСА беспокоилось: если она от меня улетит, то может порвать мой страховочный фал и утащить меня за собой или проделать дыру в скафандре. Они предпочитали потерять солнечную батарею, а не астронавта.

Ни один астронавт никогда не проделывал эту операцию. Первым, кто должен был попробовать, был Рик Линнехан, которому предстояло выполнить ту же задачу за день до меня. Не знаю, волновался ли он так сильно, как я, но я был просто в ужасе от того, что могу потерять контроль над этой штукой. Если я даже слегка толкну ее или буду двигать слишком быстро, она начнет раскачиваться и улетит от меня, и тогда мне останется только помахать ей рукой: «Прощай, солнечная батарея!» И это не тот случай, когда можно сказать: «Ой, я сейчас смотаюсь в грузовой отсек и возьму запаску». Нет там никакой запаски. У меня был единственный шанс сделать все идеально.

В космосе нет маленьких ошибок. Любая ошибка большая, и я видел астронавтов, которые их делали. Один оператор руки-манипулятора, пытаясь зацепить спутник, вместо этого неожиданно его ударил и вытолкнул на другую орбиту. Командиру шаттла пришлось «ринуться в бой» и маневрировать кораблем так, чтобы вновь поймать спутник. Другой астронавт — и это совершенно правдивая история, — выходя в открытый космос, случайно надел левый ботинок на правую ногу, а правый — на левую. Оказавшись снаружи, он не смог пристегнуться к фиксатору стоп. Еще один астронавт случайно поставил в свой скафандр отработанный поглотитель углекислого газа. Через несколько минут началась тревога из-за высокого уровня CO2, и всю ВКД пришлось отменить.

Ошибки стоят времени, а время в космосе очень дорого. Полная стоимость 11-дневной экспедиции STS-109 составляла $172 млн — примерно $650 000 за час. А как насчет солнечной батареи, которую я так боялся упустить в космическое пространство? Она стоила около $10 млн. Усовершенствованная камера обзора, которую должны установить мы с Ньюманом? Один этот прибор стоил $76 млн. А сам по себе «Хаббл» просто бесценен. Невозможно оценить в денежном эквиваленте те работы, которые в течение десятилетий выполнялись с его помощью, его вклад в науку и развитие человеческих знаний. А НАСА доверило телескоп мне, парню, который никогда не был в космосе.

В НАСА существует старая поговорка, которой научил меня Ньюман: «Не важно, откуда берется плохое, помни, что ты всегда можешь все сделать еще хуже». Так оно и есть. Когда возникает проблема, запаниковав или начав действовать слишком поспешно, ты только ее усугубишь. Примерно так я боялся, что посторонние предметы повредят самолет, когда в первый раз летел на Т-38. Я постоянно беспокоился, что буду тем самым человеком, который сделает все только хуже.

К счастью, одно из того, что НАСА хорошо умеет делать, — так это создавать для людей такие условия, чтобы они могли справиться со страхом. Никакие тренировки на Земле не могут точно воссоздать то, как ты будешь чувствовать себя в космосе. Поэтому в НАСА делают следующее: они разбивают на составные части опыт космических полетов и выходов в открытый космос. Ты работаешь с каждой отдельной частью, а потом они соединяются в единое целое. Таким способом отрабатываются все элементы полета, будь то работа с рукой-манипулятором, работа с системами шаттла или обучение пользоваться туалетом.

Для работ по ВКД у нас был бассейн. Это главный инструмент для тренировок, потому что опыт, получаемый в гидролаборатории, наиболее близок к тому, что человек испытывает на орбите. Грузовой отсек шаттла в длину составляет 18,3 м и имеет диаметр 4,6 м. В бассейне находится его макет в той самой конфигурации, которая нужна для данной миссии. В STS-109 в дальнем конце грузового отсека на поворотной платформе, напоминающей «Ленивую Сьюзен»[29] был размещен «Хаббл». Между ним и воздушным шлюзом находились укладки, в которых были размещены наши инструменты и оборудование, а также контейнеры с приборами, которые мы должны были установить. Макет грузового отсека в бассейне хорошо имитировал рабочую обстановку на орбите, но многие нюансы были не такими. Вода имеет сопротивление. Если ты потеряешь какой-то предмет в бассейне, он в конце концов замедлит свое движение и остановится. Если ты что-то потеряешь в космосе, это будет двигаться, двигаться и двигаться.

Также от оригинала отличалось и то, что мы видели. Макет — это вовсе не то же самое, что настоящий телескоп, потому что он создан специально для бассейна. Оборудование телескопа настолько чувствительно, что его просто нельзя погружать в воду, поэтому все было немного другим. Для того чтобы работать с настоящими приборами, мы ездили в Центр космических полетов имени Годдарда в Мэриленде. Там была так называемая «чистая комната», то есть комната с принудительной вентиляцией, куда не попадала никакая пыль. По результатам проверок там была одна ее частица на миллиард. Просто для того, чтобы войти в нее, я должен был пройти через обработку воздушным потоком, чтобы сдуть всю грязь и частицы кожи с одежды. Потом я надевал халат, перчатки, шапочку, маску и бахилы поверх своей обуви. Затем заходил через воздушный шлюз в гигантское помещение размером со склад, где повсюду ходили люди в защитных костюмах с планшетами и краны переносили приборы прямо над головой. Это напоминало сцену из фильма о Джеймсе Бонде. В этой «чистой комнате» стояла копия телескопа в натуральную величину, воспроизведенная с высокой точностью, идеальная копия. На ней были совершенно те же самые приборы, и ты мог и увидеть, как они выглядят, и ощутить, какие они на ощупь. Особенно точно была воспроизведена внутренняя начинка, вплоть до сложной системы переключателей, замков и штыревых разъемов. Мы использовали именно такие инструменты, какие будем использовать в космосе. В «чистой комнате» мы работали с копией, меняя на телескопе солнечные батареи, устанавливая и подсоединяя усовершенствованную обзорную камеру. Мы запоминали, как все выглядит, как расположены разъемы и электросоединители, как они подсоединяются. Мы тренировались снова, снова и снова, пока не научились делать это с закрытыми глазами.

Однако недостаток Центра Годдарда заключается в том, что там мы работали при обычной силе тяжести. Скафандр для ВКД весит больше 90 кг. Солнечная батарея весит 290 кг. Мы не могли передвигать все это оборудование так, как это нужно было делать в космосе. Чтобы потренироваться обращаться с такой массой, мы ходили в лабораторию виртуальной реальности. Там был аппарат, который мы звали Шарлоттой[30], потому что он выглядел как огромный паук в паутине. Он представлял собой короб с поручнями и тянущимися к нему проводами. Я надевал шлем и поворачивал поручни. Они были запрограммированы так, будто я поворачиваю матрас размера кинг-сайз весом в 290 кг в космическом вакууме, где малейшее неверное движение может привести к тому, что я перестану контролировать эту штуку.

Конечно, манипулировать чем-то в виртуальной реальности — это вовсе не то же самое, что перемещать настоящий физический объект. Для этого у нас была технология, называемая «опора на воздушной подушке». Она работала как стол для игры в аэрохоккей, только наоборот. Там была идеально плоская и гладкая поверхность. Но вместо того, чтобы над поверхностью поднимался вверх воздух, предметы парили над ней, как волшебные ковры-самолеты, благодаря дующему из них вниз воздуху. Таким образом создавалось нечто вроде невесомости: среда, лишенная трения. Я мог взять предмет, похожий на солнечную батарею, и вращать его параллельно плоскости опоры и ощущать, как легко потерять над ним контроль.

Ни одно из этих тренировочных упражнений и близко не походило на реальность. Каждое из них копировало определенную часть того, что предстояло испытать в космосе. Я работал с настоящим оборудованием в центре Годдарда и получал представление о том, как все будет выглядеть. Я запоминал это. Я проходил через весь сценарий в виртуальной реальности и получал представление о том, как будет ощущаться перемещение массивных предметов. Я снова запоминал. Я делал все снова на опоре с воздушной подушкой и снова запоминал. Так, по кусочкам, я соединял информацию в мысленную модель того, что будет происходить, когда я окажусь в космосе.

Вот этим я и занимался. В первую очередь с утра я шел в лабораторию виртуальной реальности и медленно, очень медленно поворачивал батарею: правая рука двигается на сантиметр, левая рука двигается на сантиметр. Потом я поворачивал ее на опоре на воздушной подушке: правая рука двигается на сантиметр, левая рука двигается на сантиметр. Правая рука двигается на сантиметр, левая рука двигается на сантиметр. Я поворачивал ее в бассейне: правая рука двигается на сантиметр, левая рука двигается на сантиметр. Правая рука двигается на сантиметр, левая рука двигается на сантиметр. И так месяц за месяцем, снова, снова и снова.

Грунсфелд всегда говорил, что «Хаббл» знает, когда его собираются ремонтировать, и устраивает себе еще какую-нибудь поломку, чтобы те, кто прилетит к нему, могли ее заодно устранить. И в самом деле, 10 ноября, за три месяца до нашего старта, сломался один из маховиков. Было решено, что мы с Ньюманом заменим старый маховик на новый после замены солнечной батареи. Дата нашего старта сдвинулась на неделю, с 21 февраля на 28-е, чтобы дать нам время подготовиться к выполнению новой задачи.

С каждым днем сложность и масштаб миссии увеличивались. Две команды по ВКД тренировались вместе несколько месяцев. Затем к нам присоединилась Нэнси с рукой-манипулятором, чтобы потренировать наши полеты в бассейне. Потом с нами стали работать Скутер и Диггер, и у нас был полный экипаж, чтобы проводить автономные тренировки взлета, посадки и полета на орбите. Мы отрабатывали различные случаи аварийного прекращения полета, неисправности и непредвиденные ситуации. Снова, снова и снова.

Вначале во время тренировок с нами обычно был инструктор, который сидел на стуле с папкой и изображал работу центра управления полетами. Затем через несколько месяцев нам назначили руководителя полета и группы управления полетом. Они состояли из отдельных команд для запуска и возвращения на Землю и трех орбитальных команд, которые несли три восьмичасовые вахты, то есть контролировали нас все 24 часа в сутки. Мы выбрали сопровождающих для своих семей. Нам назначили операторов связи, которые будут вести переговоры непосредственно с экипажем, так сказать, связующее звено между астронавтами и Центром управления полетами. Со всей этой большой командой мы начали комплексные тренировки. Наконец в работе был задействован весь Космический центр имени Джонсона. Группа управления полетом находится в центре управления полетами, экипаж, место которого в кабине, — в симуляторе шаттла, команда ВКД — в бассейне гидролаборатории в паре километров дальше по дороге, и все связаны друг с другом по радио, чтобы отработать всю процедуру. Все действуют вместе и составляют сплоченную, хорошо скоординированную команду.

17 декабря 2001 г. «Индевор» с экипажем STS-108 на борту успешно приземлился в Космическом центре имени Кеннеди после полета к МКС для ее монтажа и пополнения запасов. Сразу после того, как они коснулись Земли, мы стали следующими. Мы стали основным экипажем, а основной экипаж получает все. Мы были первыми в очереди на полеты на Т-38. В Космическом центре имени Кеннеди за нами закрепили наши личные апартаменты с именными табличками на дверях. С этого времени и вплоть до нашего старта все вертелось вокруг нас.

В конце января мы полетели в Центр Кеннеди, чтобы провести огромной важности процедуру — проверку с предстартовым отсчетом времени. Мы летели на Т-38. «Колумбия» стояла на стартовом столе, уже полностью снаряженная к нашему полету, в полной экипировке, с внешним топливным баком и твердотопливными ускорителями. Каждый раз, пролетая над своим шаттлом, стоящим на стартовом столе, ты просишь разрешения на его облет. Ты снижаешься и делаешь круг над своим космическим кораблем. Ты делаешь вираж, смотришь на него сверху, а затем приземляешься. Это очень, очень круто. Мы провели тренировки по эвакуации, чтобы отрепетировать, как можно покинуть шаттл прямо на стартовом столе. Мы надели скафандры и прошли через полную симуляцию пуска. Все было так, как будет при старте, кроме того, что в баках не было топлива.

Журналисты уже были там, и мы впервые с ними поговорили. Неожиданно все стало ощущаться реальным. Приборы, инструменты и контейнеры, с которыми мы работали в Центре Годдарда, теперь перевезли в Космический центр имени Кеннеди, и они были подготовлены к погрузке в грузовой отсек. Когда мы выходили наружу и осматривали шаттл, я смотрел на него и думал: «Это мой космический корабль. На этом стартовом столе стояли разные корабли, от «Меркуриев» до «Аполлонов», но это — мой корабль».

Чем меньше времени оставалось до старта, тем сильнее я ощущал, как весь огромный аппарат, вся гигантская машина НАСА крутится вокруг меня. Тысячи людей работали не покладая рук, днем и ночью, от Хьюстона до Флориды и Мэриленда и в десятке других мест. И вся их энергия, время и усилия были направлены на одну задачу — отправить STS-109 на орбиту. Все глаза смотрели на меня и шестерых моих товарищей по экипажу. Во время моего выхода в открытый космос все глаза будут устремлены на меня и моего коллегу. Во время выполнения некоторых задач, таких как разворот солнечной батареи, все внимание НАСА, а также астрономов и ярых энтузиастов космоса во всем мире будет сосредоточено на мне и только на мне. Это волновало и пугало одновременно.

Случались моменты, когда меня переполняли чувства. Я так долго мечтал полететь в космос, что иногда ощущал, что это, возможно, по-прежнему только мечта, всего лишь сон. Вот проснусь и пойму, что я обычный парень, работающий где-нибудь на Лонг-Айленде, в галстуке и белой рубашке. Вероятно, самым трудным для меня было принять, что все по-настоящему. Физически я был в самой лучшей форме за всю свою жизнь. Привести в порядок сознание было куда труднее.

Это называется синдромом самозванца — страх, что люди догадаются, что ты находишься не на своем месте, и поймут, что ты не знаешь, что делаешь. Ты боишься, что однажды кто-нибудь тряхнет тебя за плечо и скажет: «Майк Массимино? Ну да, произошла ошибка. Мы хотели взять совсем другого парня». Думать так вполне естественно, но меня такие мысли посещали слишком часто. Потому что я был новичком и самым младшим в экипаже.

Я вжился в роль маленького братца, задавая вопросы и позволяя остальным лидировать и указывать мне, что и как делать. Я хотел быть скромным, никогда не выставлял себя напоказ, потому что это черта, которую астронавты презирают, и я занял подчиненную позицию. Когда пришло время выйти вперед и стать лидером, я был не готов.

Даже будучи самым младшим специалистом по ВКД, я должен был отвечать за порученные мне задачи. Принимая решения во время полета, я должен был быть уверенным и чувствовать себя спокойно, говорить своим товарищам по команде, что мне нужно, чтобы они сделали, когда мне это понадобится. Такое проявление инициативы далось мне непросто. Иногда во время тренировок я путался в чем-то и так волновался насчет того, что сделаю ошибку или приму неверное решение, что в конце концов делал ошибку или принимал неверное решение. Я был так озабочен тем, что я, новичок, сломаю что-нибудь, что пытался справиться с этим волнением, постоянно занимаясь и задавая вопросы. Иногда я мог с этим переборщить. То, что я слишком много спрашивал, отрицательно сказывалось на доверии ко мне, и у некоторых людей создалось впечатление, что я не готов и не знаю, что делаю. Я мог полностью дискредитировать себя, но, к счастью, вокруг были отличные друзья и наставники. Грунсфелд многое сказал мне во время одной из моих аттестаций. Он говорил: «Масса, я в тебя верю и верю, что ты сможешь это сделать. Твоя проблема в том, что ты сам в себя не веришь».

Однажды вечером прямо перед стартом ко мне зашел поговорить Стив Смит. Уверен, он понимал, что я чувствую. Он сказал: «Масса, я хочу, чтобы ты запомнил две вещи. Первое: знай, что ты готов. Возможно, ты этого не чувствуешь, но тебя не пустили бы в полет, если бы ты был не готов. И второе: лететь в космос — это как сдавать экзамен с открытым учебником. Ты не будешь там один. Есть команда, и тебе всегда помогут, если это будет нужно».

Этот вечер по-настоящему изменил для меня все. И Джон, и Стив были правы. Я должен был перестать думать о себе как о новичке. В глазах инженеров, работавших с «Хабблом», астрономов, управленцев и инструкторов я не был новичком. Я был одним из тех парней, которые будут ремонтировать «Хаббл». Я не мог переложить свою ответственность на товарищей по команде. Я был в состоянии сделать все, что нужно, и, что куда более важно, за 18 месяцев тренировок я доказал это. Все — от администратора НАСА до уборщиков в гидролаборатории — полагались на меня. Теперь для блага всей команды мне нужно было так же поверить в себя. Принять это и осознать было, возможно, самым трудным в подготовке к экспедиции.

Когда ты уже подготовил свое тело и свой разум к космическому полету, остается сделать только одну вещь, нечто, о чем не слишком много говорят инженеры и ученые. Ты должен подготовить свою душу. Быть готовым к полету означает быть готовым уйти в иной мир. Ты не просто готовишься покинуть Землю на две недели — ты готовишься к тому, что, возможно, покинешь ее навсегда, и необходимо примириться с этим.

По большей части ты не думаешь о том, что можешь погибнуть. Ты идешь на работу, заходишь в магазин, возвращаешься домой, и такие мысли попросту не приходят тебе в голову. Но космический полет — по-прежнему опасное дело. Когда мы начали считать дни, оставшиеся до старта, я думал о смерти постоянно. Я стал замечать, что эти мысли приходят ко мне совершенно непредсказуемо. Я слонялся без дела по совершенно обычным комнатам, смотрел вокруг и задавался вопросом: «А что, если я вижу всех этих людей в последний раз?» Я позаботился о завещании и о страховании жизни. Я убедился, что машины вымыты. Я убедился, что Карола знает, где лежит запасной ключ от гаража.

Каждый день какие-то вещи, большие и маленькие, напоминали мне о возможности умереть. Люди любят, чтобы у них были вещи, которые слетали в космос, и у каждого астронавта есть свой чемоданчик, куда нам разрешают положить вещи, которые мы хотим взять с собой. Я взял фотографии классов начальной школы, где учились мои дети, нашивку пожарного управления Нью-Йорка и шляпу в память о моем отце. Бейсбольная команда «Метс» дала мне комплект формы. Я спрашивал моих родных и родных жены, не хотят ли они, чтобы я взял какие-нибудь их вещи на орбиту. Я ожидал, что они дадут мне часы, какие-нибудь запонки, семейные фотографии или что-то в этом роде. Но это была моя семья — американцы итальянского происхождения, римские католики. Каждый из них вручил мне какой-нибудь предмет, связанный с религией. Я отправлялся в космос и вез с собой статуэтку Мадонны с младенцем. У меня был Иисус-младенец с фрески с изображением Рождества Христова, которого прислал какой-то кузен с Сицилии. У меня был образок со святым Христофором, образок со святым Михаилом, фотография папы римского Пия, фотография церкви Лоретанской Богоматери. У меня были распятия, четки, карточки с молитвами и тому подобные побрякушки. Это могло бы быть забавным, но у всего этого была причина: все беспокоились, что я могу погибнуть, и если так сложится, что придет мой час, они хотели быть уверены, что я под защитой.

Я всегда был благопристойным католиком. Не самым лучшим, но и не самым худшим — где-то посередине. В последние недели перед стартом я стал самым благочестивым католиком во всем штате Техас. Возможно, я даже слегка переборщил с этим. День старта приближался, и я стал ходить на исповедь два раза в неделю. Перед самым началом карантина я пошел к нашему священнику, отцу Доминику.

— Отче, — сказал я, — я приходил сюда, потому что хотел очистить душу, но теперь начинается карантин, и я вас больше не увижу. Как быть, если что-то случится после того, как я окажусь на карантине, но до того, как полечу в космос? Можно я пошлю вам свою исповедь по электронной почте?

Уверен, он подумал, что я лишился рассудка. Он сказал что-то вроде:

— Конечно, Майк. Если хочешь, можешь прислать ее по электронной почте, все в порядке. Весь экипаж боролся с подобными страхами. Каждый справлялся с ними по-разному. Некоторые с головой погружались в работу. Другие ходили в спортзал. Разным людям нужны разные вещи. Что касается меня, мне было необходимо проводить время со своей семьей. Это было для меня важно в те последние недели, когда часы отсчитывали время до старта. Я старался быть дома к ужину. В один из выходных я повел Габби в поход. В их школе проводился благотворительный вечер с катанием на роликах, и мы отправились туда покататься. Я мог бы провести это время, в тысячный раз проходя через список операций ВКД, но решил, что должен положиться на свою тренированность и поверить, что я готов, поэтому могу провести некоторое время, как мне заблагорассудится. Но с приближением дня старта время для семьи было выкроить все труднее и труднее.

Для того чтобы встретиться с «Хабблом», мы должны были поймать его, когда он будет проходить в точности над головой. Если ты летишь в космос, а цель твоего полета оказывается по другую сторону планеты, бесполезно пытаться с ней встретиться. Для нас это означало, что мы должны стартовать в середине ночи. Мы должны были лечь в постель в половине первого дня по времени Хьюстона и начать новый день в половине девятого вечера. Чтобы организм привык к новому режиму, за несколько недель до старта мы начали сдвигать время сна, ложась каждый вечер немного попозже и каждое утро немного задерживая подъем. Чем дальше этот сдвиг режима отдалял нас от нормальных рабочих часов с 9 до 17, тем труднее было проводить время дома. Я спал, когда дети собирались по утрам в школу. Расписание экипажа добиралось до обеда только поздно вечером. Все это для меня было тяжело.

За неделю до старта начался карантин для экипажа. В космосе никому не хочется иметь дело с насморком или вирусной инфекцией. Взрослые после врачебного осмотра могли посещать нас в изоляторе, и это означало, что мы могли видеться со своими супругами и друзьями-астронавтами. Но дети до 18 лет не допускались. Вообще. Поцелуй их, обними, попрощайся. По расписанию карантин должен был начаться в 21:00 21 февраля, в четверг, в тот же самый вечер, когда проходил Желто-синий пир[31] у Даниэля в младшей дружине бойскаутов. Это было большое событие, последнее, которое я отмечу со своими детьми, и я не хотел его пропускать. Праздник начинался в 19:00, и я мог уйти пораньше, чтобы вовремя успеть в карантин. Я сказал врачу экипажа Смиту Джонстону, что собираюсь туда пойти. Он ответил:

— Да ты надо мной смеешься! За два часа до начала карантина в разгар сезона простуды и гриппа ты хочешь прийти в помещение, где собрали сотню шести- и семилетних текущих носов и бактерии расплодились повсюду? Да ты с ума сошел!

— Я пойду, — ответил я.

Он был настроен скептически, но, думаю, понял, почему это для меня было так важно.

— Просто ничего не подцепи, — сказал Смит.

Около 20:30 мы встали, чтобы уходить. Я хотел выскользнуть незаметно, но командир скаутского отряда встал и сделал объявление: «Майк Массимино покидает нас, потому что на следующей неделе летит в космос. Он направится к «Хабблу». Давайте пожелаем ему удачи!» Маленькие скауты и их родные наградили меня одобрительными возгласами и аплодисментами. Это были мои лучшие проводы. Мы поехали домой, я высадил Каролу и детей, чтобы она могла уложить их дома спать. Я обнял и поцеловал жену. Я схватил Габби и Даниэля, прижал их к себе так крепко, как только мог, и попрощался с ними.

Я прибыл в изолятор ровно в 21:00, но, разбирая вещи и устраиваясь, обнаружил, что забыл свои часы. Это не составляло проблемы. Я знал, что Карола может их принести на следующий день. Но я решил, что, возможно, могу использовать часы как предлог и попросить разрешения съездить за ними. Таким образом, у меня будет больше времени с семьей. Ведь я жил всего в пяти минутах езды от изолятора. Я подошел к Скутеру и сказал: — Мне нужно быстренько сгонять домой. Я кое-что забыл.

— Майк, уже 21:30, — ответил он. — Мы официально на карантине. Никто не должен уходить.

Но я очень настойчиво его просил. Он понял, почему я обратился с этой просьбой, и сказал: — Поезжай. Возьми, что тебе нужно, и сразу возвращайся.

Я бросился домой, доехал, ворвался внутрь. Карола услышала, как я возвращаюсь после того, как мы только что попрощались. Она в недоумении взглянула на меня.

— Мне просто надо кое-что взять, — сказал я.

Не помню, забрал я все-таки часы или нет. Я прошел через коридор и проскользнул в комнату Габби. Она в ночной рубашке в цветочек спала в своей кровати. Я сел на маленький стульчик возле постели и смотрел, как она спит. Я оставался там так долго, сколько мог.

Десять, а может быть, и 15 минут. Потом пошел к Даниэлю. На нем была бейсбольная пижама. Я тоже сел и смотрел на него. Я старался запомнить их лица. Я не мог заставить себя выйти из дома и сесть в машину. Каждая частица меня кричала: «Не оставляй их! Не уходи!» Я знал, что увижу Каролу на следующий день, но не был ли это последний раз, когда я вижу своих детей? Я получил потрясающий дар — полет в космос: моя детская мечта сбылась. Но что, если эта мечта будет стоить мне всего остального?

Я оставался дома так долго, как только мог. Затем понял, что пора взглянуть в лицо реальности. Я вышел и поехал в изолятор. Когда я туда добрался, я снова был в порядке. Посмотрел на своих товарищей по экипажу и вспомнил: «Здесь моя вторая семья. Они тоже на меня рассчитывают, и пора приступать к работе».

15. В невесомости

Первое, что я сделал, оказавшись на орбите, — повторил жест Тома Хэнкса из «Аполлона-13», сняв шлем и отпустив его прямо перед собой. Затем по одной стащил перчатки, они тоже повисли передо мной. Я отвлекся от этого зрелища, чтобы что-то сделать, а когда повернулся назад, одной перчатки не было — она куда-то уплыла. Для новичка в космосе это первый урок — держи свои вещи. Иначе они улетят.

Я начал отстегивать ремни, привязывавшие меня к креслу. Линнехан уже освободился и направлялся к окну-иллюминатору, чтобы сфотографировать внешний бак до того, как тот начнет падать и сгорит при входе в атмосферу. Это нужно было сделать, чтобы увидеть, нет ли на баке внешних повреждений или разрывов в пене-изоляции, которые нужно было задокументировать. Я поспешил за ним. Я должен был добраться до иллюминатора и выглянуть наружу. Земля, какой ее увидел Джон Гленн в «Парнях что надо», вновь разожгла мою мечту о космосе, и теперь, 20 лет спустя, пришло время мне самому ее увидеть.

Мы были над Индийским океаном, который красиво переливался всеми оттенками синего, а пушистые белые облачка были разбросаны по всей поверхности. Я чувствовал себя как в одном из тех снов, когда ты магическим образом паришь над миром. Я видел океанские волны и тонкую, подернутую дымкой линию горизонта в синеватой атмосфере. Это было как на тех фотографиях, которые я видел, только в тысячу раз лучше. На секунду я замер, глядя вниз. Потом настало время приступать к работе.

Отсек экипажа шаттла довольно мал, всего 69 м3, и в этом пространстве должны жить и работать почти две недели семь человек. Наверху на полетной палубе ты можешь наслаждаться великолепными видами из шести обращенных вперед окон-иллюминаторов, двух сверху и двух в задней стенке, откуда открывается вид на грузовой отсек. В полу полетной палубы находится два люка, ведущих на весьма утилитарную среднюю палубу, вызывающую некоторое ощущение клаустрофобии. Там буквально каждый сантиметр стен занят шкафчиками и приспособлениями, которые нужны для того, чтобы жить, есть и спать в космосе. В задней стене средней палубы находится воздушный шлюз, ведущий в грузовой отсек. Воздушный шлюз представляет собой цилиндр с круглым люком метрового диаметра, который ведет в пространство примерно 150 см в диаметре и 210 см в длину. Этого как раз достаточно для двух астронавтов в скафандрах для ВКД, чтобы подождать, пока их выпустят на космическую прогулку.

Скутер и Диггер были наверху, на полетной палубе, проверяли системы, включали двигатели, чтобы вывести нас на правильную траекторию для встречи с «Хабблом». Остальные были заняты на средней палубе, выполняя задачи, которые были нужны, чтобы превратить шаттл из ракеты в космический корабль: устанавливали туалет, блок приготовления пищи, велотренажер. Это заняло пару часов, по большей части потому, что привыкание к невесомости занимает именно столько времени.

С той минуты, как я начал двигаться, я стал ощущать себя как слон в посудной лавке. На МКС астронавты могут пролететь через всю «трубу», набрать хорошую скорость и летать, как Супермен. На шаттле так нельзя. Ты можешь крутиться на месте, отталкиваться от пола и потолка, но не более. В первый день даже это трудно делать. Твои ощущения направления движения путаются. Теряя контроль над телом, ты поначалу просто сходишь с ума, по крайней мере со мной происходило именно это. Я от природы неуклюж, к тому же большой, и в ту пору не осознавал своей силы. Я бился обо все, натыкался на людей. Один раз зачем-то взлетел к панели над головой, мой палец неожиданно стукнулся о стену и щелкнул выключателем. В шаттле повсюду находятся инструменты и переключатели — только на полетной палубе больше 2000 дисплеев и устройств управления, — и никому не хочется, чтобы кто-то летал между ними и включал их случайным образом. Поэтому ты двигаешься медленно, осторожно и пытаешься выработать для себя какое-то ощущение контроля. Весь процесс похож на то, как человек снова учится ходить. То же самое происходит с руками, пальцами и тонкой моторикой. Ты хочешь взять что-нибудь но, вместо того чтобы схватить предмет, упускаешь его и вынужден за ним охотиться. Ты как ребенок, который в первый раз в жизни пытается взять пальцами колечко сухого завтрака.

И ты чувствуешь себя ужасно, просто ужасно. Тело болезненно привыкает к невесомости. Вначале жидкости в организме начинают по-другому перемещаться. В нашем теле много жидкостей: кровь, плазма, вода, слизь. На Земле сила тяготения заставляет их опускаться. В космосе они свободно приливают к голове. Лица у всех становятся одутловатыми и красными от прилившей крови. Мы плаваем вокруг и выглядим при этом как куклы на Марди Гра[32] с гигантскими головами из папье-маше. Также в космосе удлиняется позвоночник — опять же потому, что нет силы тяжести, которая его сжимает. На орбите ты вырастаешь на пару сантиметров, и все чувствительные мускулы спины должны растягиваться и приспосабливаться. Это тоже болезненно.

А еще тошнота. Официально она называется «ощущение своего желудка». Весь первый день я парил в невесомости, чувствуя себя так, словно меня вот-вот вырвет. На самом деле космическая болезнь является противоположностью морской болезни. Проявления у них одни и те же — тошнота и рвота, но причины совершенно разные. Когда ты находишься внутри морского судна, ты не видишь, как оно движется относительно моря, поэтому глаза говорят мозгу, что ты находишься в состоянии покоя, хотя твоя вестибулярная система поднимается вверх и вниз вместе с каждой волной. То же самое происходит, если читать в движущейся машине. Противоречие между двумя сигналами сенсорной информации создает ощущение тошноты. В космосе ты паришь, и на этот раз твои глаза говорят мозгу, что ты двигаешься, а внутреннее ухо доказывает, что ты неподвижен, потому что в невесомости оно находится в покое.

Чем больше ты двигаешься, тем становится хуже. Ты думаешь, что полетишь в космос и будешь веселиться в невесомости, кувыркаясь и летая вверх-вниз, но в космосе нет верха и низа. Мозг воспринимает все эти полеты из стороны в сторону или сверху вниз, как будто ты стоишь, задрав голову. Поэтому, если ты крутишься или делаешь кувырок, ощущение не такое, как если бы ты повернулся или кувыркнулся. Ты чувствуешь, что это помещение кружится или кувыркается вокруг тебя, и это вызывает самое тошнотворное головокружение, какое ты когда-либо испытывал. Через пару дней к этому привыкаешь. Ты можешь вести беседы прямо на потолке и не замечать этого. Но мозгу нужно время для адаптации, поэтому поначалу ты двигаешься так медленно, как только можно.

В первый день одной из моих основных задач было помочь Нэнси отрегулировать руку-манипулятор и открыть створки грузового отсека. Это было важное задание. Оборудование шаттла вырабатывает тепло, а на дверях грузового отсека находятся радиаторы, которые отдают лишнее тепло космосу. Если этого не сделать, мы просто поджаримся. Когда экипаж не может открыть створки, он отправляется домой. Я старался не обращать внимания на тошноту и сосредоточился на том, что мы делали вместе с Нэнси. Все остальные делали то же самое, порхая вокруг и выполняя свои задачи. Никто особо не разговаривал. Атмосфера и вовсе не была праздничной. Это не было что-то вроде: «Ух ты! Мы делаем это в космосе!» Это, скорее, было: «Ох, оставьте меня в покое. Меня сейчас стошнит». Тошнота портит все. Ты можешь быть в космосе, ты можешь быть в Диснейленде, но пока тебя не оставит это отвратительное, тошнотворное, рвотное чувство, ничто не сделает жизнь лучше. Я заставил себя выпить побольше воды, и она немедленно вышла обратно. После этого я почувствовал себя лучше.

Примерно через шесть часов после старта шаттл был приведен в боевую готовность для путешествия к «Хабблу». Мне удалось взглянуть в иллюминаторы, но это продолжалось совсем недолго. Наступило время ложиться спать. На полетной палубе подняли светонепроницаемые шторы, потому что на орбите смена дня и ночи происходит каждые 97 минут и от солнца приходится закрываться. После того как шторы были на месте, мы начали постепенно расслабляться. Я снял контактные линзы и надел очки. Почистил зубы. Когда полощешь рот, воду надо либо сплевывать в полотенце, либо глотать. Я предпочитал глотать. Потом я принял таблетку снотворного, чтобы помочь себе уснуть.

В твоей первой ночи в космосе есть что-то необычное. Пилот и командир экипажа спят на полетной палубе. Остальные могут спать в любом месте, где только захотят. Даже на потолке, если тебе это нравится. Грунсфелд захотел спать в воздушном шлюзе, потому что там прохладнее, а ему нравилось ощущать прохладу, когда он спит. Я остался со всеми на средней палубе. У каждого астронавта есть спальный мешок и специальные крепления, чтобы пристегнуть его к стене. Никто не захочет во сне парить по комнате, потому что так можно расшибить голову. Оказавшись в своем спальном мешке, ты чувствуешь себя так, будто паришь внутри кокона. Это самое расслабляющее положение для сна, когда к нему привыкнешь. За годы космической программы выяснилось, что люди любят, чтобы их голова на чем-то лежала, даже если парят в воздухе, поэтому в НАСА придумали подушки, которые пристегиваются к голове с помощью повязки, снабженной липучкой.

В ту первую ночь я чувствовал себя непривычно. Я никогда не умел как следует справляться с резкими переменами в своей жизни и с новым опытом, а этот опыт был совершенно новым. Я был выбит из колеи. Я чувствовал себя ужасно. Все тоже были не в настроении. Я думал: «И это все, что тут есть?» Но, оказавшись в постели (или это подействовали лекарства против тошноты, которые я принял?), через несколько минут я почувствовал себя лучше. Почему-то, когда я пошел спать, мне сделалось хорошо. День кончился, и у меня появился шанс расслабиться и подумать. Я добрался до космоса.

Той ночью я просыпался каждые два часа. В первый раз я не понял, где нахожусь. Такое случается, когда просыпаешься в чужой комнате в гостинице и в первое мгновение не можешь вспомнить, что ты здесь делаешь. Это было то же самое чувство, только в космосе: «Где я? Где мои дети? Это не мой дом». Самое странное, когда просыпаешься посредине ночи на шаттле, — это то, что в космосе только в эти минуты ты остаешься по-настоящему один. Все остальное время рядом с тобой находится еще шесть человек. Но вот ты просыпаешься, а все спят в своих коконах. Ты ничего не соображаешь спросонья, а вокруг ничего нет, кроме тусклого света от туалета, низкого гудения вентиляторов и то и дело доносящихся сверху щелчков радиосвязи. Точно так же ты чувствовал себя в фантастическом фильме, если бы твой космический корабль попал в аварию на орбите Марса. Это очень, очень странно, но на самом деле по-настоящему здорово.

Каждое утро на шаттле наземная команда включает музыку. Во второй день мы проснулись под «Синий телескоп» Джона Хайатта. К утру я снова почувствовал голод. Я съел сэндвич с арахисовым маслом и мармеладом, который отложил вчера, и, начав есть, уже не мог остановиться все 10 дней. Есть в космосе весело. Вся пища уже подготовлена, и заниматься готовкой не приходится. Из блюд удалена влага, поэтому тебе надо добавить в них воды и подогреть. Ты также можешь выбрать себе меню. Спагетти с фрикадельками, макароны с сыром, коктейль из креветок, стейк, лазанья. Горячие блюда расфасованы в пакеты, ты просто открываешь его и ешь. Нужно быть осторожным, потому что все вокруг летает, но это тоже часть веселья. Рассыпать M&M's в воздухе — и гоняться за конфетами, поедая их, как Pac-Man. Я даже набрал в космосе вес, чего до меня ни с кем никогда не случалось.

Врачи были сбиты с толку, но мне просто нравилось там есть.

Питьевая вода на шаттле — побочный продукт работы топливных элементов. Это на самом деле пример гениального инженерного решения. У нас есть баки с жидким кислородом и баки с жидким водородом. При соединении этих сжиженных газов выделяется энергия, а побочным продуктом реакции является вода, которая затем очищается с помощью йодирования. Это гораздо лучше, чем системы регенерации питьевой воды на МКС. Для получения энергии там используют солнечные батареи, поэтому никакой воды получить невозможно. Некоторое количество воды привозят, но 80 % составляет переработанная моча, пот и конденсат, которые собираются через систему фильтров, затем очищаются и возвращаются обратно. Как это описывал мой приятель Дон Петит: «Сегодняшний кофе завтра снова станет кофе». Я был очень рад, что полетел к «Хабблу».

На третий день мы были неподалеку от «Хаббла», и нашей главной целью была встреча с ним. Это сложная задача, требующая большого мастерства. Естественно, в этот день нас разбудили музыкой из фильма «Миссия невыполнима». Подъем был в 20:30 по времени Хьюстона. Сразу после полуночи мы добрались до орбиты телескопа, оказавшись примерно на 16 км позади него. Мы медленно сокращали расстояние, пока наконец не установили визуальный контакт. Когда мы заметили «Хаббл», из-за солнца, отражающегося от телескопа, он выглядел как далекая звезда, еще одна светящаяся точка среди многих других. Постепенно он становился все больше и больше, принимая знакомую, привычную мне форму сверкающего серебристого цилиндра. «Хаббл» сиял ярче, чем я ожидал. Было потрясающе увидеть посреди космоса эту вещь, сделанную людьми, эту жемчужину инженерной мысли человечества.

Последний километр сближения шаттлом управляли вручную. Скутер взял управление на себя, запуская двигатели, чтобы уменьшить нашу скорость, и выполняя крошечные коррекции курса. Нэнси приготовила руку-манипулятор. Я находился за ее спиной, делая фотографии, чтобы оформить наше свидание с «Хабблом» документально. Весь экипаж был напряжен и сосредоточен. Скутер сокращал расстояние между нами и телескопом со скоростью полкилометра в час. Все это напоминало напряженную сцену в фантастическом боевике, только в замедленной съемке. За 10 м Скутер перешел в режим стабилизации и передал бразды правления Нэнси, чтобы она поймала телескоп и втянула его в грузовой отсек.

В 3:31 утра над Тихим океаном, чуть южнее побережья Мексики, Нэнси успешно захватила телескоп, притянула его и безопасно разместила внутри грузового отсека в поле зрения из кабины шаттла. Все выдохнули с облегчением и развеселились. Мы были довольны и полны энтузиазма. Но вместе с тем я начал беспокоиться, потому что меня посетила новая мысль: теперь, когда телескоп у нас, мне точно придется туда выходить и работать с ним в открытом космосе. У меня в голове тут же поскакали, перегоняя друг друга, мысли о том, что мне придется сделать. Честно говоря, когда я немного привык к жизни в шаттле, пребывание в космосе уже не казалось чем-то особенным. Если не обращать внимания на невесомость и вид из иллюминаторов, я легко мог представить себя на симуляторе в Хьюстоне. Тут действительно достаточно удобно. Еда хорошая. Туалет работает. Господи, да мы одеты в рубашки поло! Что тут опасного? Но выход в открытый космос — это совсем другая история. От этой мысли крыша может съехать. Мы собирались надеть скафандры, шлемы, перчатки и выйти наружу.

В четвертый день мы проснулись под пятую вариацию «Гори, гори, моя звезда»[33]. Это был день Грунсфелда и Линнехана. Та команда ВКД, которая в этот день не выходит в открытый космос, помогает тем, кто выходит. Ты помогаешь им одеваться, проверяешь их оборудование, как корнермен, помогающий боксеру готовиться к выходу на ринг. Когда другая команда снаружи, вы с партнером по очереди зачитываете им задания из контрольного листа по ВКД. В открытом космосе астронавтам и так есть чем заняться, так что не стоит им еще и запоминать каждую задачу.

Первый выход в открытый космос был зеркальным отражением того, что нам с Ньюманом предстояло сделать на следующий день, меняя солнечную батарею. Я решил, что мне будет полезно вначале посмотреть на другую пару и чему-то научиться. Это была плохая идея. Лучше бы я просто вышел наружу и сделал это. Я смотрел на ребят и думал: «О господи, они действительно снаружи! В открытом космосе. Я тоже должен это делать?» Я перепугался до смерти. Линнехан выполнял ту же ужасную задачу, что и я, — вращение батареи, и для него это тоже был первый выход в открытый космос. Было несколько мгновений, когда батарея начала двигаться рывками, и ему приходилось прилагать усилие, чтобы восстановить контроль над ней. Каждый раз я вздрагивал. «У меня не получится», — думал я.

Первый выход прошел настолько же гладко, насколько невыносимым занятием было смотреть на него изнутри. Новую солнечную батарею установили без проблем, но это потребовало больших усилий. После того как они вернулись, я подлетел к Линнехану. Рик выглядел утомленным и физически, и морально. Он весь вымок от пота, его пальцы и кисти рук побелели и сморщились от влаги. Волосы спутались, и на коже повсюду были красные отметины от скафандра. Он выглядел так, будто вернулся с поля боя.

— Как это было? — спросил я.

— Трудновато, — ответил он. — Намного труднее, чем в бассейне.

Некоторые скажут, что в бассейне на самом деле работать сложнее, потому что там есть сопротивление воды, сила тяжести и другие силы, которые приходится преодолевать. «В космосе легче», — уверяют они. А вот и нет. Почему? Потому что ты находишься в космосе, вот почему. В космосе все труднее.

Вечером мы с Ньюманом готовились к выходу в открытый космос. Помимо прочего, нам предстояло нанести средство против запотевания на стекло шлема скафандра. На самом деле это обычное жидкое мыло компании Joy, то, которое вы покупаете в супермаркете, просто так вышло, что оно хорошо справляется с запотеванием в шлемах космических скафандров. Joy уже перестала производить конкретно этот сорт, поэтому НАСА сделало запас, которого хватит до конца мира, скупив все бутылки, какие только были в продаже. Ты берешь аппликатор, наносишь мыло и растираешь его. Мы с Ньюманом поднялись на полетную палубу и полировали свои шлемы, глядя на Землю, проплывающую в окнах.

Я принял еще одну таблетку снотворного, чтобы уснуть этой ночью. Я очень нервничал. Я знал, что следующий день будет моим днем. Все случится впервые. Я выйду в открытый космос в этом скафандре, и я должен действовать. И все это будет происходить под взглядами многих пристальных глаз. Все, что ты делаешь на ВКД, записывается камерой шлема. Все на тебя смотрят. Если что-то пойдет не так, об этом все узнают. Я находился в немыслимо напряженном ожидании, не таком, какое бывает, когда ждешь рождественского утра, — скорее оно напоминало ожидание первого дня в новой школе. Ты возбужден открывающимися перед тобой новыми возможностями, но в ужасе от того, что придется заводить друзей и не зажиматься.

На следующее утро я проснулся, позавтракал. Надел полипропиленовую поддевку, которая должна впитывать пот, костюм охлаждения, биомедицинские датчики, с помощью которых наземная команда будет отслеживать каждый мой вздох. Я подготовил свой пакет с питьевой водой. В нем не должно быть пузырьков воздуха, поэтому ты крутишь пакет, пока все пузырьки не окажутся сверху, а потом выдавливаешь их наружу. Грунсфелд и Линнехан помогли нам с Ньюманом облачиться в скафандры: вначале надели штаны, потом — верх, затем — перчатки. Я просмотрел свои заметки в полетном блокноте, пробежался по контрольному листу. Наконец, настала очередь шлема. Я последний раз почесал нос, кивнул, и Грунсфелд осторожно водрузил шлем мне на голову, спустил до разъемного кольца, поставил на место и застегнул.

Внутри шлюза ты проходишь через последние проверки, а затем — через 40-минутную продувку чистым кислородом. Воздух, которым мы дышим на Земле, состоит из смеси азота, кислорода и других газов, и давление воздуха на уровне моря составляет 760 мм ртутного столба. Когда твое тело двигается при более низком давлении, например в космическом вакууме, в крови могут сформироваться пузырьки азота, которые вызывают декомпрессионную (или кессонную) болезнь. Внутри шаттла атмосферное давление и воздух нормальные, они синтезированы так, чтобы ничем не отличаться от того, к чему мы привыкли на Земле. Но за 24 часа до выхода в открытый космос мы понижаем давление в кабине шаттла до 527 мм рт. ст. и далее поддерживаем его на таком уровне. Это делает перепад давления не таким экстремальным. Потом проводится продувка чистым кислородом. Прежде всего, это нужно, чтобы избавить кровь от азота, и тогда ты не заболеешь.

Во время продувки ты пристегнут, чтобы не ударяться о стены шлюза. Таким образом, перед тем, как наступит самый трудный момент всей твоей жизни, у тебя есть 40 минут, когда ты ничего не делаешь, а просто висишь и гадаешь обо всем, что может пойти не так. Я пытался не отвлекаться, просматривая контрольный лист, закрепленный у меня на манжете, думал о своих задачах, по второму или третьему разу проверял, все ли в скафандре работает как надо. Но мои мысли все время меняли направление. Я продолжал нервно моргать. В какой-то момент я посмотрел на Ньюмана, и мы встретились глазами. Он кивнул мне, а я кивнул ему. Затем я посмотрел на внешний люк. Помню, я смотрел на него и думал: «Вот она — дверь в космос. И я гадаю, что там, на той стороне».

16. Земля — это планета

Когда люди спрашивают меня, что ты чувствуешь, когда первый раз выходишь в открытый космос, я отвечаю следующее: представьте себе, что вам выпало быть начинающим игру подающим в седьмом матче Мировой серии. На трибунах стадиона собрались 50 000 вопящих фанатов, миллионы людей по всему миру смотрят игру у экранов своих телевизоров, а ты стоишь на участке для разминки питчеров и ждешь, когда можно будет выйти на поле. Но на самом деле ты раньше никогда не играл в бейсбол. Ты даже ногой ни разу не ступал на бейсбольное поле. Ты проводил время на площадках для тренировки удара битой по мячу. Ты тренировался и делал упражнения с макетами и копиями. Ты много месяцев разыгрывал чемпионаты Главной лиги на игровой приставке, но не выходил на питчерскую горку. И только представьте себе, Мировая серия в самом разгаре, весь сезон на кону и все делают ставки на тебя. Теперь вы можете понять, как я чувствовал себя, находясь в шлюзе. НАСА доверило мне выполнить стоящий миллионы долларов ремонт телескопа, который стоил миллиарды… а до этого самого момента я даже ни разу не прикасался к настоящему телескопу.

Это был момент, о котором я мечтал всю свою жизнь, то, к чему я шел годами, но я ничего не мог поделать со своим беспокойством: что, если из этого не выйдет ничего хорошего? Если в действительности мне это не понравится? Если я вообще это возненавижу? Если бы Центр управления полетом в тот самый момент связался бы с нами по радио и сказал: «Эй, мы только что выяснили, что с «Хабблом» все в порядке и никакой ремонт не нужен», какая-то часть меня вздохнула бы с облегчением.

Я смотрел, как бегут цифры на часах, с нетерпением ожидая, когда они достигнут нуля. В конце концов это произошло. Когда продувка скафандров закончилась, мы отцепились и повисли в воздухе. Скутер подошел пожать нам руки, затем внезапно появился Диггер, который тоже хотел попрощаться. Во время тренировок мы с Диггером, как единственные новички в экипаже, стали очень близки. Многие месяцы перед полетом мы разговаривали о том, как с детства мечтали о космосе, и о том, чего мы от него ждали. Больше всего нас возбуждала мысль, что мы окажемся в невесомости и сможем наслаждаться видами из иллюминаторов шаттла, но я должен был выйти в открытый космос, а он — нет. Прямо перед стартом Диггер подошел ко мне и сказал: «Масса, так как я пилот, у меня никогда не будет шанса оказаться в открытом космосе, но ты можешь кое-что для меня сделать. Я хочу, чтобы ты как следует там огляделся, а как только ты вернешься обратно, я подойду к тебе и ты мне расскажешь, как там было. Я хочу получить от тебя описание по самым свежим впечатлениям. Ты должен пообещать, что сделаешь это». Теперь Диггер хотел удостовериться, что я сдержу свое обещание. «Удачи, Масса, — сказал он. — Ты все сделаешь отлично, и помни: мне нужен полный отчет».

Я пообещал, что он его получит, а сам про себя подумал: «Надеюсь, это будет рассказ о хорошем». Затем Грунсфелд проплыл через внутренний люк шлюза и захлопнул его за собой. Он потянул рукоятку вниз и повернул ее. Это прозвучало так, будто меня заперли в тюремной камере: «Буууумс! Кла-кланк!» Я посмотрел на Ньюмана и подумал: «Ну, вот и все. Пути назад нет».

Ньюман перевел наши скафандры на питание от их собственных батарей и на подачу кислорода из запасов скафандра. Затем начал понижать давление в шлюзе. После того как остаток воздуха вышел из шлюза, мы оказались в полном вакууме. Звуков не было. Сейчас я бы не услышал тот «кла-кланк», который донесся до моих ушей, когда нас заперли в шлюзе. Я мог стучать по стене шаттла молотком и тоже ничего бы не услышал. В безвоздушном пространстве звук не распространяется. Единственным шумом, который я слышал, был шорох вентилятора моей охлаждающей системы и какой-то скрип от того, что я шевелился внутри скафандра. Мой голос тоже звучал по-другому, потому что при низком атмосферном давлении звуковые волны распространяются иначе. Он стал ниже. Я говорил так, как будто собирался записать блюзовый альбом.

В этот момент мы получили разрешение на выход. Ньюману ничего не оставалось, кроме как открыть внешний люк. Когда он это сделал, я осознал, что теперь единственной вещью, которая отделяла меня от неминуемой смерти, был мой скафандр. Скафандры НАСА для ВКД — это потрясающая штука. У них есть собственная система жизнеобеспечения, они поддерживают давление и имеют кевларовое покрытие. Эти скафандры разработаны с использованием самых передовых технологий, известных человечеству. Но тем не менее это просто костюмы. Из-за попадания метеорита или неосторожного обращения с острыми инструментами в скафандре может появиться дыра. Иногда он сам по себе бывает негерметичным. Если дыра будет достаточно большой и я не успею вернуться внутрь шаттла до того, как давление в скафандре упадет до нуля, я умру. Фал, к которому я пристегнут, может порваться, я, кувыркаясь, улечу в космос, и моя команда может не успеть поймать меня до того, как система жизнеобеспечения выработает свой ресурс. А еще можно утонуть в скафандре. Из-за неправильной работы системы подачи воды и охлаждения жидкость может начать протекать внутрь скафандра, и такое на самом деле уже случалось. К счастью, астронавт успел вернуться вовремя. В конце концов приходится доверять своему снаряжению и тем людям, которые его для тебя сделали. Ты говоришь себе: «Этот скафандр будет работать» — и стараешься не думать о другом варианте. Это тоже ключевая часть тренировок. У тебя вырабатывается такое безграничное доверие к технике и к людям, которые с ней работают, что, когда приходит время выйти в открытый космос, ты даже не думаешь о возможных проблемах.

Ньюман потянул на себя люк, ведущий в грузовой отсек, чтобы открыть его, и отодвинул в сторону теплозащитный экран. Затем он первым вышел в открытый космос, чтобы убедиться, что снаружи все в порядке, и укрепить наши страховочные фалы. Он пробыл там несколько минут и наконец сказал: «Хорошо, теперь можешь выходить». Я ухватился руками за раму люка и протянул свое тело сквозь него. Я пролетел на спине, глядя вверх, и оказался над грузовым отсеком. Я сразу увидел Ньюмана, зависшего надо мной с ухмылкой на лице, которая как бы говорила мне: «Ты только полюбуйся на это!»

За его головой была Африка.

Согласно биометрическим датчикам моего скафандра в состоянии покоя мой пульс составляет от 50 до 60 ударов в минуту. В ту минуту, когда я увидел Землю, он достиг 120. В конце концов он снизился до уровня, нормального для выполнения физических упражнений, — 75 ударов в минуту, но в тот момент просто зашкаливал. «Хаббл» был в 560 км над поверхностью Земли. Телескоп нужно было разместить так далеко от планеты, как только возможно, чтобы его орбита была больше и можно было разглядеть больший участок неба, а также чтобы он был подальше от влияния земной атмосферы. МКС находится в 400 км над поверхностью Земли. На такой высоте вся планета не помещается в поле зрения. С орбиты «Хаббла» ее можно увидеть целиком. Ты можешь увидеть искривление земной поверхности. Ты можешь увидеть огромную голубую жемчужину, плывущую сквозь черноту космоса, и это самое волшебное и потрясающее зрелище, которое ты видел в своей жизни. Я был потрясен тем, какая она голубая, как много на ней воды. Рик Мастраккио, астронавт, совершивший множество выходов в открытый космос, однажды описывал мне Землю и сказал такие слова: «Ты всегда летишь над Тихим океаном». Так оно и есть. Земля на три четверти покрыта водой, и именно так это ощущается. Ты паришь над ней, а внизу вода, вода, вода. Потом появилась Африка и — ууух! — исчезла через несколько минут, и опять началась вода, вода, вода.

Разница между тем, как ты видишь Землю через маленькие окна-иллюминаторы шаттла и как смотришь снаружи, та же, как если сравнить, как ты смотришь на рыб в аквариуме и ныряешь с аквалангом у Большого барьерного рифа. Меня не ограничивали никакие рамки. Стекло моего шлема было отполировано до кристальной чистоты, и в каком направлении я бы ни посмотрел, нигде вокруг меня не было ничего, кроме бесконечной Вселенной. Я действительно был в открытом космосе, парил в нем, плыл сквозь него. Я чувствовал себя настоящим космонавтом. Когда ты обращаешься вокруг Земли во время ВКД, ты со своим скафандром летишь со скоростью 28 000 км/ч. Ты движешься быстро, но совершенно не ощущаешь движения. На самом деле ты падаешь. В этом суть движения по орбите: ты падаешь на Землю, но в то же время движешься параллельно ее поверхности так быстро, что Земля все время ускользает от тебя в твоем падении, поэтому ты продолжаешь двигаться по кругу.

Всякий раз, когда ты падаешь, ты не имеешь веса. Люди часто думают, что невесомость в космосе возникает потому, что там нулевая сила тяжести. Это распространенное заблуждение. Сила тяжести существует везде, точно так же как сила трения, сила инерции и другие подобные физические явления. Луна имеет одну шестую силы притяжения Земли. В космосе есть микрогравитация. Но каждый раз, когда ты падаешь, даже если ты падаешь на Землю, ты не имеешь веса. А когда ты не имеешь веса, твоя вестибулярная система оказывается в состоянии покоя, и это говорит мозгу о том, что ты не двигаешься. К тому же вокруг нет атмосферы, которая давила бы на твой скафандр, поэтому ощущения движения нет вообще. Единственный способ получить представление о том, как быстро ты движешься, — это взглянуть на Землю. Ты целую вечность проводишь над Тихим океаном, а потом видишь Калифорнию и понимаешь, что действительно мчишься. Вот Лос-Анджелес, вот Вегас, вот Феникс, вот Альбукерке. Бам, бам, бам, бам. Они пронеслись мимо. Побережье Майами находится в 6 часах лета, а в космосе это расстояние покрывается за 11 минут.

Налюбовавшись на Землю, я посмотрел вниз, на телескоп, находившийся внутри грузового отсека, и первое, что я увидел, — это Солнце. На Земле солнечные лучи проходят через атмосферу, поэтому наша звезда может казаться желтой или золотистой на рассвете. Ты видишь разные цвета в зависимости от того, где находишься и какое сейчас время суток, и, в свою очередь, это влияет на наше восприятие цвета предметов. В космосе солнечный свет совершенно не похож на тот, который мы знаем. Это чистейшая белизна. Это идеальный белый свет. Самый белый, который вы только видели. Я чувствовал себя так, словно приобрел зрение Супермена. Цвета были насыщенными и яркими: сверкающее белое тело шаттла, металлическое золото майларовых полосок и теплоизоляции, красный, белый и синий на американском флаге на моем плече. Все было ярким, насыщенным и красивым. У всего была яркость и четкость. Было такое ощущение, будто я вижу вещи в их самой чистой форме, будто я впервые увидел настоящие цвета.

После первых минут, когда я впитывал в себя все, что вокруг, моей первой сознательной мыслью было: «Как я, черт возьми, собираюсь что-то делать? Как я могу работать, когда вокруг меня эта волшебная красота?» Но потом я повернул голову, посмотрев на стену грузового отсека прямо передо мной, и там был поручень. Я узнал его. Это был поручень, который я десятки раз видел в бассейне и который мне приходилось использовать. Я огляделся, и все в грузовом отсеке оказалось на своих местах. Каждый инструмент, каждая деталь оборудования, лебедка с канатом — все казалось знакомым. Хотя я никогда раньше не был на «питчерской горке», я точно знал, что нужно делать.

Первым делом я подтянул себя к иллюминатору полетной палубы, чтобы меня сфотографировали. Сделали, как мы это называем, фото героя, хорошее напоминание о первых минутах в открытом космосе. Следующие 15 минут я провел, привыкая двигаться по-новому. Когда ты готовишься к выходам в открытый космос, ты привыкаешь двигаться в бассейне, где на скафандр давит сила сопротивления воды. Она тебя замедляет и в то же время помогает оставаться на месте. В космосе любое твое движение не встречает никакого сопротивления, поэтому нужно двигаться по-настоящему медленно. Я подвигался вверх-вниз в передней части грузового отсека. Я покачался из стороны в сторону и покрутился, чтобы ощутить, как это происходит. Я приметил, как мой фал двигается позади меня, чтобы быть уверенным, что не запутаюсь в нем.

Теперь настало время приступать к работе. Платформа руки-манипулятора была расположена прямо в передней части грузового отсека, где мы и вышли в открытый космос. Я вскарабкался на верх платформы, закрепил свои ботинки в фиксаторе стоп, и они со щелчком встали точно на место. Ставь ровно и жми, и все пройдет идеально с первой попытки. Теперь я был готов к тому, чтобы Нэнси прокатила меня. Следующие 20 минут мы с Ньюманом двигались по грузовому отсеку, подготавливая все необходимое. У нас был фиксатор стоп, который присоединялся к самому «Хабблу», поэтому тот астронавт, который свободно двигался, мог себя закрепить для работы с телескопом. Мы установили этот фиксатор и сделали все остальное, что нужно было сделать.

За этой работой мы вошли в наш первый ночной проход. «Хаббл» обращается вокруг Земли за 97 минут. Поскольку до планеты далеко, большую часть времени он находится на солнце; примерно две трети орбиты проходит через дневной свет, а одна треть — через ночную зону. Мы вышли из воздушного шлюза примерно в середине дневного прохода, а теперь вот-вот должны были уйти из этого идеального белого света и погрузиться в полную темноту. Когда в космосе приходит ночь, ты вначале ее не видишь, а ощущаешь. Переход из температуры +90 °C в –128 °C происходит в одно мгновение. Самое потрясающее состоит в том, что скафандр защищает тебя от этого. Температура внутри него остается в переносимом диапазоне, и у тебя есть клапан регулирования, с помощью которого можно повысить температуру или понизить, когда это нужно. Поэтому изменение температуры окружающей среды на 200 °C не происходит резко, но ты его определенно замечаешь. Лучший способ, которым я могу описать этот перепад, — это как войти в океан теплым днем и попасть в холодное течение, которое проберет тебя холодом до самых костей. Вот на что это похоже.

По мне пробежал холодок, и через несколько секунд как будто кто-то щелкнул выключателем и все погрузилось в темноту. Если Солнце в космосе излучает самый чистейший свет, который тебе только приходилось видеть, то ночь — чернее черного. Это полное отсутствие света. В грузовом отсеке есть несколько источников света, на шлеме есть фонари, чтобы освещать рабочую зону, но стоит только оглянуться вокруг, и увидишь, что того белого света, который все заливал своей чистотой, больше нет. Вокруг — ничто. Конечно, ты видишь звезды. Ты можешь увидеть всю Вселенную. Ночью, когда нет Солнца, космос становится волшебным местом. Звезды не мерцают. Поскольку нет атмосферы, которая искажает их вид, звезды сияют, как великолепные искры света. У них разные цвета, они не только белые, они голубые, красные, пурпурные, зеленые, желтые. Их миллиарды. Созвездия выглядят как созвездия. Ты можешь узнать их форму и увидеть, что имели в виду древние астрономы, давая свои описания. Мое любимое созвездие — Южный Крест. И Луна выглядит здесь как надо. Она больше не похожа на плоский белый диск, а, скорее, напоминает мяч, серую планету. На ней отчетливо видны горы и кратеры, и она кажется ближе, чем на самом деле. Можно увидеть газовые облака Млечного Пути. Ты словно попал в самый грандиозный планетарий на свете.

Используя фонари на наших шлемах, мы приступили к выполнению первой главной задачи — демонтировать солнечную батарею по левому борту и убрать ее, чтобы установить новую. Фотоэлектрические панели и металлические рамки, на которых панели держались, уже были сложены и свернуты, и нам осталась только трехметровая мачта, торчащая из телескопа. Мы должны были повернуть ее вплотную к корпусу телескопа. Затем Ньюман отсоединит электросоединители старой батареи от диодного блока — прибора, находящегося внутри телескопа и преобразующего солнечную энергию в электрическую. Потом мы уберем батарею. При этом каждый из нас будет держать ее с одного из концов: Ньюман — снизу, а я — сверху.

Чтобы это сделать, Нэнси должна была подвести меня на платформе на конце руки-манипулятора к верху телескопа, находящемуся в задней части грузового отсека. По двум причинам это был хитрый трюк. Когда используешь роботизированную «руку», чем дальше ты ее вытягиваешь, тем сильнее она вибрирует и колеблется на дальнем конце. То же самое происходит и с руками во время работы. Когда локоть согнут и рука находится близко к груди, легко удерживать что-нибудь на одном месте. Когда рука вытянута и локоть выпрямлен, гораздо труднее держать вещь твердо, так, чтобы она не вибрировала, а я был той самой вещью, которая вибрировала на конце вытянутой руки. Чем выше я поднимался, тем сильнее становилась амплитуда вибрации и тем больше трясло. Я даже испугался, что фиксаторы стоп не выдержат и я с них улечу. Это было невозможно, но мой страх был вполне реален. Я вдавливал пятки в платформу так сильно, как только мог. Думал я буквально следующее: «Ноги, только не подведите меня сейчас!»

Вторая проблема состоит в том, что «Хаббл» имеет высоту 13 м, значит, теперь я находился на высоте пятиэтажного здания. Тут проснулся мой страх высоты. Я знаю, что для астронавта это звучит, мягко говоря, странно. Обычно, когда ты паришь над Землей, расстояние так велико, что ты теряешь всякое ощущение высоты, поэтому упасть не боишься. Но, взглянув вниз на грузовой отсек, я вдруг по-настоящему ощутил всю эту высоту, как будто стою на узкой планке на крыше пятиэтажного здания, а планка колеблется так, что я теряю равновесие и стремительно лечу вниз, к своей смерти.

Разумом я понимал, что это полный абсурд. Даже если сломается фиксатор стоп (а я знал, что он не сломается), худшее, что со мной случится, — это то, что я буду парить на месте. Рациональная часть моего мозга говорила: «Майк, ты в невесомости. Ты не можешь упасть». Но напуганная первобытная часть мозга вопила: «Слишком высоко! Ты умрешь!» А в человеческом сознании рациональному голосу далеко не всегда удается одержать вверх. Я дотянулся и ухватился за поручень на платформе руки-манипулятора. Я сжимал его мертвой хваткой. Теперь я был «в безопасности» и мог вздохнуть свободно. Я знал, что в этом не было никакого смысла. Я знал, что веду себя как идиот, но то, что у меня что-то в руке, заставило меня ощущать себя в большей безопасности. Я почувствовал себя куда лучше, когда после возвращения другие астронавты рассказали мне, что делали в точности то же самое.

Во время этого первого ночного и второго дневного проходов мы работали медленно и осторожно. Мы демонтировали старую батарею, переместили ее внутрь грузового отсека и поместили в контейнер для отправки на Землю. Когда мы перешли к извлечению новой батареи из ее контейнера, начался второй ночной проход. Теперь мне предстояло не просто выполнить самую трудную задачу всей ВКД, перевернув батарею в правильное положение.

Я должен был сделать это в кромешной ночной темноте. Я освободил защелки, удерживающие батарею внутри контейнера. Затем развернул стойку и завинтил два болта, удерживающих ее в этом положении. Пока я работал, Нэнси держала меня параллельно полу грузового отсека, так, будто я парю на животе в метре от поверхности. Когда настало время вынимать батарею, я держал ее за рамку, а Нэнси поднимала меня вверх, за пределы грузового отсека. Когда вокруг не осталось никаких препятствий, она развернула меня на 90° и я принял вертикальное положение.

Я посмотрел вниз, и в иллюминаторах полетной палубы увидел лица друзей. Они не отрываясь молча смотрели на меня, переживая за мой успех. Это был момент истины. Я был в 6 м над грузовым отсеком, на трясущемся конце руки-манипулятора. Нашлемные фонари освещали только пару метров около меня, а вокруг была полная темнота. Кроме треска радио я мог слышать только свое дыхание внутри скафандра.

Я начал поворачивать батарею, эту массивную штуку размером с матрас кинг-сайз. Правая рука двигается на сантиметр. Левая рука двигается на сантиметр. Правая рука двигается на сантиметр. Левая рука двигается на сантиметр. В течение 15 минут я занимался только этим. Правая рука двигается на сантиметр. Левая рука двигается на сантиметр. Правая рука двигается на сантиметр. Левая рука двигается на сантиметр. Каждая клеточка моего организма была сосредоточена на этой батарее. Через минуту или две я почувствовал легчайшее подрагивание. Я остановился, ухватился изо всех сил и замер в ожидании. Я осмеливался только осторожно дышать: вдох, выдох. Наконец я снова мог контролировать батарею. Тогда я вновь начал: правая рука двигается на сантиметр. Левая рука двигается на сантиметр. Правая рука двигается на сантиметр. Левая рука двигается на сантиметр. Снова дрожание, снова пауза, снова вращение.

Я поворачивал батарею сантиметр за сантиметром, пока она наконец не оказалась в правильном положении. Удача! В этот момент я почувствовал самое приятное облегчение. Я знал, что мне еще предстоит поработать, но я прошел через самую большую проблему всей миссии и справился с ней! Я посмотрел вниз, на иллюминаторы грузового отсека, и все внутри шаттла показывали мне большие пальцы. Я оглянулся на телескоп, Ньюман улыбался, показывал на меня, словно говоря: «Вот это мужик!». Я был полностью истощен психически. Никогда в жизни мне бы не хотелось повторить то, что я только что сделал. Нэнси подвезла меня к телескопу, и мы с Ньюманом подключили мачту батареи к диодному блоку. Затем проверили, не закрепляя полностью. Потом мы раскрыли новую батарею, как книгу, и поместили ее на место. С ней у «Хаббла» появился новый источник энергии, который добавил к сроку работы телескопа большой запас.

Оставшаяся часть выхода в космос прошла гладко. Более того, мы работали так хорошо, что сделали больше, чем было запланировано. В какой-то момент мы столкнулись с проблемой, на которую нам потребовался отклик Центра управления полетом: хотят они или не хотят, чтобы мы проверили запор одной из дверец телескопа. Как бы неправдоподобно это ни звучало, но я провел в открытом космосе почти шесть часов и улучил всего несколько моментов, чтобы посмотреть на Землю. Я прилагал все усилия, чтобы не обращать на нее внимания и сосредоточиться. Теперь, пока мы с Ньюманом ждали ответа, я остановился и все рассмотрел как следует.

Это было во время ночного прохода. Мы висели над Тихим океаном, и вокруг была полная темнота, которую нарушали только огни городов на Гавайях и нескольких островах ниже. Когда мы оказались над Калифорнией, я почувствовал легкое тепло и понял, что приближается следующий дневной проход. Я посмотрел через всю страну и увидел Атланту, яркую и разукрашенную огнями, где люди сейчас пили кофе и собирались на работу, но прямо подо мной Феникс, Лос-Анджелес и Сан-Диего все еще были в полной темноте. Я мог представить себе, как туристы в Большом каньоне терпеливо ждут рассвета, чтобы сделать роскошные фотографии в его золотистом свете.

На Земле рассвет приходит постепенно. Темнота за окном становится серой. Ты видишь несколько вспышек света, отражающихся от зданий по другую сторону улицы. В космосе это в полном смысле слова линия, которая пересекает Землю. По одну сторону от нее темнота, по другую — свет. Линия быстро и неуклонно движется на запад, проходя через Европу, Атлантику, Флориду, Техас. Я смотрел, как эта линия проплывает подо мной. Потом посмотрел в сторону ее движения, по направлению к Солнцу. Затем снова оглянулся на линию и понял: «Она не движется. Солнце не движется. Движется Земля».

В тот момент я понял, что всю свою жизнь воспринимал окружающую действительность неверно. Каждое утро ты встаешь, сидишь с чашкой кофе и смотришь, как восходит Солнце. Ты никак не ощущаешь вращение Земли. Ты думаешь, что прочно сидишь на месте, пока Солнце восходит на востоке, пересекает небосвод и садится на западе. Но Солнце не движется. Да, Солнце и Солнечная система несутся через Галактику со скоростью 72 000 км/ч. Но относительно вас и меня Земля и Солнце никуда не двигаются. Все слова, которые мы произносим, обозначая свое место во Вселенной, неправильны. Выражения «восход солнца» и «закат солнца» не имеют никакого смысла. Это как в мюзикле «Энни»: «Солнце взойдет завтра». Нет, не взойдет. Это Земля завтра обернется вокруг Солнца. Возможно, это не так поэтично, зато правильно.

И мы все об этом знаем. Любой, кто изучал природоведение в третьем классе, знает, что Земля вращается вокруг Солнца. Ты понимаешь это умом, но не ощущаешь, пока не увидишь из космоса. «Колумбия» провела последние полчаса, улетая от Солнца, — словно выпущенная из пращи пронеслась вокруг Земли, а теперь наша орбита снова вернула нас к Солнцу. Но Солнце не двигалось. И тут я осознал еще одну вещь: наше Солнце находилось здесь бесчисленное количество лет, все это происходит уже очень, очень долго, и мы ничего не можем сделать, чтобы как-то это изменить. Люди будут приходить и уходить, жить и умирать, будет случаться плохое и хорошее. Но мы не можем ничего сделать, чтобы изменить этот космический танец.

Всю свою жизнь я думал о Земле как о месте, где мы управляем своей жизнью. Я просыпался, ходил за продуктами, водил детей на бейсбольные матчи. Я был в безопасном, нерушимом убежище. Теперь оно больше таким не было. В космосе я увидел Землю относительно звезд, Солнца и Луны. Земля — это планета. Это космический корабль. Мы несемся во Вселенной, летим сквозь хаос космоса с астероидами, черными дырами и тому подобным. Мы считаем, что находимся в безопасности, но, ребята, мы буквально окружены самыми разнообразными опасностями.

Когда мы с Ньюманом закончили работу и вернулись обратно в шлюз, я уже не был тем человеком, который выходил из этого люка. Ньюман выровнял давление между шлюзом и кораблем, внутренний люк открылся. Диггер, как и обещал, был там еще до того, как я успел снять шлем. Он ждал моего рассказа о том, как все прошло. Он даже не дал мне снять скафандр и просто схватил меня за горло:

— Ну, как это было? На что это похоже?

— Диггер, — сказал я, — ты никогда этому не поверишь.

— Чему?

— Земля — это планета.

— Что?! — он был сбит с толку. — Масса, ты в своем уме?

— Это планета, — повторил я. — Это не то, чем мы привыкли ее считать. Это не безопасное убежище, парень. На Земле мы мчимся через весь этот хаос. Земля — это планета. Земля — это космический корабль, а мы — космические путешественники.

Это так и есть, и я до сих пор так думаю о Земле. Утром я открываю парадную дверь и выхожу на Манхэттен. Все вокруг меня видят перед собой улицу, здания на ней, и все это не двигается. Но люди поднимают головы и видят, что над головами Солнце совершает свой путь с востока на запад. Я иду по той же самой улице и знаю, что Солнце находится именно там, где должно быть, а я, все эти здания, эта улица и эта планета кружатся и кружатся вокруг него и несутся сквозь пустоту. И то, что это происходит каждый день, то, что мы существуем, — просто поразительно.

17. Может быть, это небеса

В то время когда мы дышали чистым кислородом перед моей первой ВКД, я нервно поглядывал на люк, отделявший меня от открытого космоса, размышляя о неизведанном, поджидающем меня на той стороне. Во время такой же процедуры перед второй ВКД я заснул. Семичасовая прогулка в открытом космосе физически требует столько же энергии, сколько и марафон. У нас их в этом полете было пять, и они шли одна за другой. В те дни, когда ты не выходишь в открытый космос, ты не отдыхаешь; весь день ты поддерживаешь команду, находящуюся снаружи. После длинного-длинного дня и короткой ночи, чтобы поспать, мы с Ньюманом вернулись в шлюз и ждали, когда начнется наш второй марафон. Поэтому я и воспользовался возможностью передохнуть.

Моя вторая ВКД, где я должен был установить усовершенствованную обзорную камеру, отличалась от первой по нескольким параметрам. На этот раз Ньюман находился на руке-манипуляторе, а я свободно парил. Эта перспектива меня очень будоражила. Также теперь была моя очередь выходить первым и быть главным в команде. Девиз НАСА гласит: «Тренируй новичка так, чтобы он смог заменить тебя», и именно так мы проводили ВКД. Ньюман по-прежнему был главным во время нашего выхода, но он уже показал мне, как все делать, и на этот раз его задачей было наблюдать, как я смогу справиться с этими обязанностями. После открытия люка и выхода наружу я потратил несколько секунд, чтобы осмотреться. В этот короткий промежуток времени я был единственным человеком в открытом космосе. Где бы то ни было. Во всей Вселенной. Ощущать это было очень здорово, и я потратил несколько мгновений, чтобы насладиться этим чувством.

От начала до конца замена старой камеры на усовершенствованную обзорную камеру заняла несколько часов, но на нашем пути не возникло никаких непредвиденных помех, и мы успешно справились с установкой. Когда новая камера была установлена и подключена, мы облегченно вздохнули. Мы гордились тем, чего достигли. Может быть, мы и не ступали на Луну, но в тот день экипаж STS-109 тоже совершил огромный скачок во имя человечества. Установка новой камеры была очень важным делом. Замена солнечной батареи далась мне куда тяжелее физически, но усовершенствованная обзорная камера была одной из тех вещей, на которую ты можешь указать, говоря: «Вот для чего нужны астронавты. Вот для чего мы летаем в космос. Вот так мы служим на благо общества». Если камера выполнит то, что обещали инженеры, она раскроет тайны Вселенной и поможет нам ответить на важный вопрос — как мы здесь оказались.

Есть одна вещь, к которой тебя не могут подготовить тренировки по ВКД. Они не готовят тебя к ответам на такие вопросы, как этот. Работа в бассейне не подготовит тебя к эмоциям, которые могут охватить тебя, когда ты на самом деле окажешься в космосе. Ньюман отправился забрать камеру съемки тусклых объектов из места ее временного хранения, чтобы мы могли тщательно упаковать ее для возвращения на Землю, и, ожидая его, я улучил момент и оглянулся, чтобы через плечо снова взглянуть на Землю. Пока я смотрел на нее, мою голову заполняла одна мысль: «Я совсем не предполагал это увидеть. Это тайна. Я не должен был быть здесь». Я повернулся и постарался вернуться к работе, но не смог перебороть желание посмотреть еще раз. Я бросил быстрый взгляд: планета была так красива, что меня переполняли эмоции. Мне пришлось заставить себя отвести глаза. Я боялся расплакаться, а если у тебя в скафандре окажется вода, это может стать серьезной проблемой. После полета будет расследование, и мне придется признаться, что я плакал в космосе. Собравшись с духом, я посмотрел еще раз. И в этот момент мне подумалось: «Если попадешь на небеса, увидишь именно это. Это и есть вид с небес». Эта мысль немедленно сменилась другой: «Нет, это еще прекраснее. Так должны выглядеть небеса — может быть, это они и есть».

Я понимаю, что это, наверное, звучит странно. На этой планете так много бед: войны, голод, убийства, страдания. Но небеса должны быть прекрасным и идеальным местом, а оттуда, где я находился, я не мог представить себе ничего более прекрасного, более идеального, чем наша Земля. Возможно, когда-нибудь мы найдем жизнь в других звездных системах, но пока мы не видим ничего, кроме хаоса, черноты и одиночества на миллионы световых лет в любом направлении. И тем не менее в центре всего этого находится чудесное место — великолепная голубая планета, полная жизни. Это самый настоящий рай. Она хрупкая. Она красивая. Она совершенная. Тут вы должны остановиться и спросить себя: «Что из всего сущего может быть лучше нее?»

Когда проходил этот полет, Габби было восемь лет, а Даниэлю — шесть. Глядя на Землю из космоса, я начал думать о нашей планете как об отце, как о родителе. Когда у тебя появляются дети, ты хочешь дать им все. Ты стараешься найти самый лучший дом в самом лучшем районе. Если ты можешь позволить отдельные комнаты для детей, ты стараешься отремонтировать их так хорошо, как только можешь. Ты покупаешь плотные шторы, чтобы было темно, когда им нужно будет поспать. Ты приносишь хорошие игрушки, чтобы они играли. Ты даришь детям дом. И, глядя на Землю, я думал: «Ух ты, как должен был любить нас Господь, Отец наш, если он дал нам такой дом. Он не отправил нас на Марс или Венеру, где нет ничего, кроме камней и замерзшего газа. Он дал нам рай и сказал: «Живите в нем»». Не очень просто разобраться в тонкостях происхождения и цели существования Вселенной, но это лучшие слова, которыми я могу описать то, что тогда почувствовал.

За пять экспедиций обслуживания только 16 человек выходили к «Хабблу» в открытый космос. Подобно 12 астронавтам с «Аполлонов», которые так и остались единственными людьми, побывавшими на Луне, астронавты, работавшие с «Хабблом», были единственными людьми, которые выходили в открытый космос на такой высоте, единственными людьми, которые видели Землю с такого ракурса. Я имел счастье в тот день испытать то, что за всю историю человечества выпало еще только 15 людям. Вы можете поехать на Галапагосские острова, взойти на Мачу-Пикчу или нырнуть в глубины океана, но я не знаю, можно ли на Земле испытать нечто столь же необыкновенное, как в космосе. Эти первые выходы в открытый космос изменили мое отношение не только к Земле, но и ко всей Вселенной. Навсегда.

На следующее утро мы выполнили пятый и последний выход в открытый космос. Установка системы охлаждения NICMOS прошла успешно, и вскоре «Хаббл» был готов к повторному вводу в строй. У всех спутников орбита постепенно снижается, что означает, что они опускаются на Землю и в конце концов сгорают в ее атмосфере. Поэтому после того, как последний выход в открытый космос был завершен, Скутер и Диггер подняли нас на 6,5 км, чтобы повысить орбиту «Хаббла» и увеличить срок его службы.

Утром в субботу мы приготовились попрощаться с «Хабблом». Антенны телескопа были выдвинуты с помощью дистанционной команды. Мы вывели «Колумбию» в такое положение, где новые солнечные батареи телескопа оказались бы под лучами Солнца и могли зарядиться полностью; через несколько часов кабель был отсоединен, и телескоп переключился на питание от своего собственного источника энергии. Потом, в 4:04 по Хьюстону, Нэнси с помощью манипулятора подняла «Хаббл» из его «колыбели» высоко над грузовым отсеком. Она отпустила телескоп, Скутер подал корабль назад, и «Хаббл» вернулся на свой путь. Глядя в окно-иллюминатор на то, как расстояние между нами и телескопом увеличивается, я испытывал огромную благодарность и облегчение. Мы оставляли «Хаббл» в значительно лучшем состоянии, чем он был, когда мы прилетели: наша цель была достигнута.

В воскресенье у нас был выходной день для отдыха и восстановления сил, мы действительно в нем нуждались. STS-109 установила новый рекорд по пребыванию в открытом космосе за один полет шаттла. В общей сложности мы пробыли там 35 часов 55 минут, побив предыдущий рекорд в 35 часов 26 минут, установленный STS-61, первой экспедицией обслуживания «Хаббла». К воскресенью мы были утомлены и готовы взорваться от напряжения.

Командиры и пилоты ненавидят два последних дня полета, потому что вся остальная команда может расслабиться, а они — нет: ведь им надо посадить шаттл на Землю. Скутер все время шнырял мимо нас, повторяя: «Ребята, мы еще не приземлились! Мы все еще не приземлились!», в то время как все остальные фотографировались, слушали музыку и танцевали, паря в воздухе. После многих месяцев тщательного подсчета калорий я набивал желудок, с бешеной скоростью поедая макароны с сыром. Я сфотографировался в форме «Метс» и с некоторыми другими личными вещами. Это всегда весело: запускаешь предмет в воздух, фотографируешь его, а дома все приходят от этого в восторг. Мы сделали фотографию нашего экипажа. Мы по очереди сделали частные видеозвонки нашим родным. Я показал своим несколько фокусов, таких как поедание парящих конфет М&M's и кувырки в воздухе.

Большую часть дня я провел на полетной палубе, паря у окна-иллюминатора, слушая музыку и глядя в космическое пространство. Когда мы только оказались на орбите, я был одержим тем, что разглядывал Землю днем, чтобы увидеть Гималаи, пустыню Сахару и другие интересные географические объекты с высоты в 550 км. На краю планеты можно заметить линию, где атмосфера как бы соприкасается со звездами, и ее сине-зеленое свечение необыкновенно прекрасно. К концу полета я дорос до того, чтобы наслаждаться ночными проходами. Ты видишь падающие звезды, метеоры, сгорающие в атмосфере внизу. Ты видишь рыболовецкие траулеры, сияющие у побережья Японии. Но самое главное — огни городов. Ты смотришь на них сквозь атмосферу, поэтому вокруг них возникает рассеянное оранжевое свечение. В огнях разных городов ты видишь разные узоры. Лос-Анджелес растягивается в стороны, Нью-Йорк похож на сверкающую драгоценность. Ночью, даже по сравнению с другими развитыми странами, Соединенные Штаты сияют как рождественская елка, особенно вдоль побережий. Куба и Северная Корея полностью черны.

Ночью интересно посмотреть и на бури с грозами. Ты летишь над океаном, глядя в кромешную темноту. Потом сверкает молния, освещая тучи вокруг. Ты видишь молнию, потом еще одну и еще. Их бывает три или четыре подряд. Потом затишье. Потом еще три или четыре вспышки. Это напоминает какую-то форму связи, последовательность, как будто облака — чужеродные существа, которые общаются друг с другом с помощью секретного кода.

Музыка здесь — главное. Для космоса у тебя должны быть подобраны правильные записи. Во время моего первого полета у нас были CD-диски и дисковые плееры. Во время второго — айподы. Это куда лучше. Какая-то музыка подходит для дневного прохода, другая лучше звучит ночью. Стинг, Фил Коллинз, Coldplay и U2 великолепны днем. Radiohead идеальна ночью. Вполне возможно, что их альбом OK, Computer записан специально для того, чтобы слушать в космосе, и что каждый, кто слушает его на Земле, получает далеко не все впечатления. Композиции из фильмов также хороши ночью, например саундтрек Джона Барри из «Танцев с волками» или саундтрек Томаса Ньюмана из «Знакомьтесь, Джо Блэк». Я слушал их снова и снова, паря около иллюминатора и глядя на Землю внизу.

Было здорово провести какое-то время наедине с самим собой и передохнуть. Этот первый полет был потрясающим, но, оглядываясь назад, должен сказать, что он был скорее напряженным, чем приятным. Наш график сна был полностью вывернут наизнанку: мы вставали в десять вечера и ложились в два пополудни. Мы все время работали на износ. Я узнал чувство, знакомое мне по Колд-Лейк. Это было плохое поведение в экспедиции. Все были измотаны и ощущали стресс. Как ни странно, но после 39 лет, когда я пытался попасть в космос, какая-то моя часть хотела, чтобы все побыстрее закончилось и я отправился домой. Я хотел, чтобы первый полет уже остался позади, чтобы я мог вернуться домой ветераном. Иногда у астронавтов бывает по пять или шесть полетов. Я говорил себе: «Сейчас я только слегка распробовал вкус этого мира. Я вернусь». Мне нужно было разложить новый опыт по полочкам у себя в голове. Я принимал свой полет как нечто само собой разумеющееся. Мне даже в голову не приходило, что что-нибудь может измениться.

Утром в понедельник мы проснулись и начали готовиться к возвращению домой. Я не особенно волновался о входе в плотные слои атмосферы. Во время космического полета всегда больше всего беспокоятся о старте. Ракеты взрываются на подъеме. В полете к «Хабблу» с точки зрения безопасности мы также волновались насчет ВКД. Мы боялись потерять кого-нибудь во время выхода в открытый космос. Никакой настороженности по поводу спуска у нас не было. Не то чтобы мы были расслаблены или не видели угрозы. Мы знали, что риски достаточно серьезны, но считали, что управляем ими. Русские теряли людей во время входа в плотные слои атмосферы на «Союзе», мы — никогда. Начиная с первого полета Алана Шепарда на «Меркурии» ни один американский астронавт не погиб и ни один американский аппарат не был поврежден, возвращаясь с орбиты. Страх, который захватил меня при пуске, ушел — меня отпустило. Чтобы Скутер и Диггер не смогли нас доставить домой целыми и невредимыми? Да такого просто не может быть!

Возвращаясь из космоса, шаттл обычно входит в земную атмосферу со скоростью 25 махов[34]. При этом выделяется огромное количество тепла и возникает сильное трение. Возвращаясь из полета к «Хабблу», мы на самом деле врезались в атмосферу со скоростью 26 махов, потому что были выше. Это означает, что астронавты с «Хаббла» были самыми быстрыми и побывали на самой большой высоте за всю эру шаттлов. Поскольку я был на средней палубе, то не мог ничего видеть. Я почувствовал, что стало немного теплее, но ничего непереносимого не было. К моему сидению был привязан пакетик M&M's. Он парил около меня и неожиданно опустился ко мне на колени. Я почувствовал тяжесть. Я ощутил, как мое тело вдавливает в кресло, руки и ноги снова обретали вес.

Несколько минут спустя, в 4:42 утра Скутер и Диггер совершили идеальную посадку в Космическом центре имени Кеннеди, завершив полет, продолжавшийся 10 дней, 22 часа и 10 минут. Наш шаттл пролетел 6 342 203 км. Как только мы остановились, появилась наземная команда, которая помогла нам освободиться от ремней безопасности. Когда ты первый раз встаешь на ноги после того, как провел почти 11 дней в космосе, ты не просто слаб и шатаешься — вдобавок к этим ощущениям твой позвоночник сжимается обратно до своей обычной длины и в мозг опять поступают сенсорные импульсы от внутреннего уха, которых в космосе не было. Ты должен вставать медленно, и тебе кажется, что ты вот-вот рухнешь плашмя, лицом вниз. Какое-то время ты шатаешься, как Герман Монстер[35], пытаясь вернуть свою нормальную осанку. Мы обнялись, сделали несколько фотографий и отправились в отведенные нам помещения, где нас уже ждали семьи.

Самым лучшим в возвращении на Землю было снова увидеть детей. Как только я вошел, они подбежали ко мне и обняли. Врач экипажа особенно подчеркивал, что мы не должны пытаться поднимать их, поскольку наши тела все еще адаптируются к силе тяжести, но я не смог устоять. Я схватил их и прижал к себе так крепко, как только мог. Очень скоро должен был начаться игровой сезон в Малой лиге у Даниэля. Я собирался быть тренером и не мог дождаться, когда выйду на поле с сыном. Я был счастлив, что вернулся домой живым. Увидевшись с семьей, я вернулся в помещения экипажа, чтобы переодеться в гражданскую одежду. Моя комната была точно такой же, какой я ее оставил. Все было тем же, только я стал другим. За время моего отсутствия случилось так много. Впервые за почти две недели я по-настоящему остался один. Все это время я провел среди своих коллег в тесных отсеках, был сосредоточен на миссии и постоянно сдерживал свои эмоции. Но здесь, оставшись один в комнате, я начал думать о том путешествии, которое совершил, о потрясающей красоте, которая мне открылась. Неожиданно я заплакал и никак не мог остановить слезы. На самом деле это не были слезы печали или радости. Я просто был переполнен чувствами. Это был выход всех тех самых разных эмоций, которые мне приходилось держать внутри: радости, возбуждения и детского ощущения чуда. Я просидел в комнате 10 или 15 минут и все это время плакал, плакал и давал выход чувствам. Затем мне удалось собраться с духом. В первый раз за все эти недели я принял настоящий душ, натянул джинсы и теперь уже окончательно возвратился на Землю.

На посадочной полосе трудилась наземная команда, которая проводила послеполетные проверки. Вскоре наш космический корабль должен был вернуться в монтажно-испытательный корпус для подготовки к следующему полету, STS-107. Миссии шаттлов получают номера в том порядке, в каком их назначают, а не в том, в каком они действительно стартуют. Поэтому мы полетели раньше, несмотря на то что имели номер 109. Произошло следующее: экипаж 107-й экспедиции был назначен на шесть месяцев раньше нас. Это была обычная научная миссия, которая должна была провести эксперименты в исследовательском модуле Spacehab, находящемся в грузовом отсеке. «Колумбии» требовался капитальный ремонт, были и другие причины, из-за которых старт 107-й экспедиции пришлось отложить. Сперва им дали повышенный приоритет, но потом отодвинули в сторону. Эксперименты, которые они должны были проводить, не были строго ограничены по времени, а полеты по сборке станции имели жесткий временной режим. Этим миссиям отдали предпочтение, отодвигая 107-ю все дальше и дальше, пока наконец они не оказались впереди нас и не стали следующим экипажем, назначенным на «Колумбию». Поскольку полет к «Хабблу» имел более высокий приоритет, руководство сравнило две экспедиции и сказало: «Ну ладно, давайте поменяем их местами» — и 107-ю снова сдвинули на более поздний срок. Мы полетели вместо них, они полетели вместо нас. Мы вернулись. Они — нет.

Часть 5 Русская рулетка

18. Истории о космосе

В «Парнях что надо» есть отличная сцена, где Чак Йегер и несколько астронавтов из программы «Меркурий» — Гас Гриссом, Гордон Купер и Дик Слейтон — пьют в клубе верховой езды «Счастливое днище» Панчо Барнса. Так назывался бар в пустыне Мохаве, где собирались летчики-испытатели. Офицер связи ВВС пытается им объяснить, что нужно стараться получить хорошие отзывы в прессе. Йегер срывается на него, «выпускает пар». У него нет времени на репортеров. «Эти маленькие жуки-долгоносики, которые шныряют повсюду и суют камеры тебе в лицо» — так он о них отзывается. Но парень из ВВС в чем-то прав: хорошие отзывы в прессе формируют общественное мнение, общественное мнение влияет на государственную политику, а политикой определяется, кто получит деньги на полеты. Он говорит: «Вы знаете, что на самом деле заставляет ваши ракеты взлетать? Финансирование. Вот почему ваши ракеты летают. Нет баксов — нет и Бака Роджерса»[36]. В первые годы космической программы этот урок вызубрили все. Президент США, НАСА и астронавты проделали немыслимую работу, продавая американскому народу космическую программу. Речь Кеннеди, объявляющая начало программы «Аполлон», была одной из самых великих президентских речей в истории. Он бросал нам вызов. Он вдохновлял нас. Мы достигаем невозможного, говорил он, «не потому, что это легко, но потому, что это трудно». Он сказал, что полет на Луну будет «самым рискованным, опасным и великим приключением, в каком когда-либо участвовали люди». В космической гонке было все: хорошие парни против плохих, мы против Советов, Джон Гленн против Гагарина. Там были Нил Армстронг и Базз Олдрин, изо всех сил рвущиеся к Луне, и эта захватывающая история приковала к себе внимание всего человечества.

После «Аполлонов» все изменилось. Мы выиграли гонку. Чтобы снова привести всех в возбуждение, пришло время начать новую главу. Первоначально планы НАСА были чрезвычайно амбициозными: многоразовый космический самолет, космическая станция на низкой земной орбите, наблюдательные пункты на поверхности Луны, пилотируемый полет на Марс. Но поддержки общественности эти планы не нашли; люди решили, что история закончилась, и «переключили канал». Наступил кризис, за ним последовали сокращения бюджета, и дни космической гонки и больших трат навсегда остались позади.

Единственной частью планов, нашедшей воплощение в реальности, был возвращаемый космический самолет — шаттл. Он задумывался как космический аппарат, способный доставлять экипажи и грузы на различные космические станции, расположенные на пути от Земли до Луны. Когда на всех этих проектах поставили крест, нам все еще была нужна причина, чтобы построить его. Вместо того чтобы разрабатывать аппарат для какой-то цели, НАСА пришлось придумать цель для уже разработанного аппарата. В конце концов шаттл удалось «продать» как аппарат на все случаи жизни, который понемногу мог быть и летающей космической лабораторией, и грузовым кораблем, и удобным устройством для запуска и обслуживания спутников. После всего ажиотажа космической гонки шаттл «продавался» исходя из того, что с ним не будет вообще никакой шумихи. Это был самый обыкновенный, каждодневный способ попасть на низкую земную орбиту, ничем не отличающийся от перевозки грузов на трейлере из Индианаполиса в Буффало.

Поскольку бюджет был меньше, размах истории тоже был меньше. Меньше баксов — меньше Баков Роджерсов. Сегодня статус астронавта вызывает уважение, но наших имен никто не знает. Астронавты с «Меркуриев» и «Аполлонов» были настоящими знаменитостями. Они определяли свою эпоху. Они были лучшими примерами крутизны. В эпоху шаттлов культура изменилась. Сегодня в НАСА нет такого понятия, как «личные достижения». — в команде нет «я». Во всем существует неофициальная иерархия. Командир выступает как представитель своего экипажа, и все с ним считаются. От тебя ждут, что, если ты получишь какой-то персональный знак внимания, ты переведешь его на свой экипаж, миссию и само НАСА. «Мы» добиваемся успеха, и «мы» терпим неудачи, и ничего не поделаешь.

С одной стороны, так и должно быть. Когда ты находишься в космосе, ты оказываешься между жизнью и смертью и каждый рассчитывает на всех остальных. Ничто не может крутиться вокруг отдельного «я». Не может быть команды, где один человек считает себя Джеймсом Леброном[37], а другие астронавты нужны только для того, чтобы его поддерживать. С другой стороны, для того, чтобы получилась хорошая история, нужны герои. В том, как НАСА начало рассказывать историю покорения космоса после «Аполлонов», была ошибка: мы считали, что публика обращает основное внимание на полеты, научные задачи и космические путешествия. На самом деле это не так. Есть очень узкое сообщество людей, которые интересуются «космосом». Они приходят в восторг от открытия черных дыр и ведут жаркие споры о том, является ли Плутон планетой. В большинстве своем люди не обращают такого внимания на космос, но обращают внимание на людей в нем, потому что могут отождествлять себя с ними.

На самом деле Советский Союз совершил посадку на Луну раньше США. Они посадили туда автоматические станции задолго до того, как появились Нил Армстронг и Базз Олдрин. Кто-нибудь об этом помнит? Кого-нибудь это волнует? Нет. Америка выиграла космическую гонку, потому что американцы первыми сели на Луну. Людей приводят в восхищение другие люди. Люди любят смотреть, как другие люди делают потрясающие вещи, потому что это заставляет нас обнаруживать нечто удивительное в том, что мы люди. Полет в космос приводит в трепет. Люди приходят смотреть пуски на мысе Канаверал не потому, что НАСА делает свою работу. Они приходят, потому что хотят услышать рев ракеты, почувствовать, как дрожит земля, и увидеть, как ночь превращается в день.

Когда я смотрел по телевизору репортаж о посадке на Луну и мы ходили в кинотеатр на «Парней что надо», я не мечтал о том, чтобы полететь в космос. Я мечтал о том, чтобы стать астронавтом, потому что они были моими героями, потому что их жизнь была потрясающей, заманчивой и крутой. Вот что меня вдохновляло. И когда я наконец попал в НАСА, я не разочаровался. Я летал через всю страну на Т-38, встречался с живыми легендами, такими как Джон Янг и Алан Бин. «Парни что надо» стали моей повседневной жизнью, но я не замечал, чтобы это отражалось в выпусках новостей и массовой культуре.

В «Симпсонах» есть знаменитый эпизод «Гомер в космическом пространстве», в котором Гомер летит на шаттле. Он начинается с того, что герой смотрит по телевизору запуск шаттла и комментатор рассказывает про экипаж. «Они представляют собой колоритную группу, — говорит он. — Как «Три мушкетера». Среди них математик, математик в другой области и специалист по статистике». Юмор в том, что астронавты стали такими скучными, так мало интересуют публику и телерейтинг Нильсена упал так низко, что НАСА рискует навсегда лишиться финансирования. Эта шутка многое говорит о том, как люди воспринимают НАСА, но не соответствует истине. Люди, с которыми я работаю, потрясающе ярки, умны, преданны своему делу, отважны. Это группа чудаковатых гениев с докторскими степенями и горячих парней из «Лучшего стрелка» — военных летчиков-испытателей. Мы любим свое дело и проводим дни, занимаясь немыслимыми вещами, которые создают будущее человечества. И от этого мы получаем огромное удовольствие. Но если публика о нас ничего такого не знает, в этом только наша вина. Помню, как однажды я смотрел «НАСА ТВ». «НАСА ТВ» находится в конце списка ваших кабельных каналов, если, конечно, он вообще в нем есть. Там в прямом эфире показывают все старты, выходы в открытый космос и другие события. Я включил этот канал, и там брали интервью у моего приятеля Стеркоу по прозвищу Командир. Командир был пилотом военно-морских сил США и выполнил 40 боевых вылетов во время «Бури в пустыне». Он был в экипаже механиков во время гонок грузовиков-внедорожников в Байя. Он очень веселый человек, один из самых лучших людей, каких я когда-либо встречал. Но интервью, которое я видел, было одним из самых скучных, какие я только видел в своей жизни. Вопросы были сухими и касались исключительно технических деталей. Через них не пробилось ни одной черточки личности Командира. Я думал: «Куда девался мой друг? Кто такой этот «владелец похоронного бюро» на экране?» Свет был плохим. Все было плохим. В результате никто не обращает на нас внимания, и американские зрители понятия не имеют, почему мы все еще занимаемся тем, чем занимаемся.

Когда я был кандидатом в астронавты, для нас проводили тренинг по взаимодействию со СМИ: как разговаривать с репортерами, как произнести речь и подать материал. Нас готовил Билл Уолиш, преподаватель ораторского искусства, который уже много лет проводит такие тренинги в Космическом центре имени Джонсона. Для своей презентации на тренинге я решил выбрать что-нибудь личное. Я рассказал о том, как мечтал стать астронавтом. Я показал свои детские фотографии в костюме космонавта с астронавтом Снупи. Я показал фотографии из Колумбийского университета и МТИ, рассказал о пути, который прошел, о том, как мне пришлось напряженно работать, и о том, что я никогда не сдавался. Я вставил несколько шуток про самого себя. Биллу так понравилась моя презентация, что он записал ее на видео и стал использовать на занятиях со следующими наборами астронавтов.

Возможно, на занятиях по взаимодействию со СМИ я и стал звездой, но в целом это не очень много значило. Кандидаты в астронавты и новички обычно не общаются с журналистами. Но я понемногу двигался вперед. Дал несколько телевизионных интервью. Выступал в школе в Вермонте, где учились мои племянник и племянница. Шанс выйти вперед выпал мне во время церемонии награждения после полета STS-109. После каждой посадки шаттла проходит такая церемония, где мы получаем свои медали, а потом стоим на сцене и отвечаем на вопросы.

По большей части церемония проходила по шаблону. Помню, один из заданных вопросов был: «Вы когда-нибудь думали о том, чтобы отправить в космос детей?» Но, честно говоря, я не очень обращал на все это внимание. Говорили в основном другие: они были ветеранами, а Скутер — командиром. Я же был просто новичком. Я решил, что меня никто ни о чем спрашивать не будет. Поэтому витал в облаках и думал о том, куда мы пойдем обедать после мероприятия. Потом я услышал, как кто-то зовет меня:

— Майк? Майк!

Я оглянулся и увидел, что Скутер мне машет.

— Что? — спросил я.

— Твоя история? Про то, как ты увидел планету.

— А что с ней не так?

— Не мог бы ты рассказать ее?

Я не слышал, какой задали вопрос, но послушался Скутера и рассказал свою историю о том, как увидел, что Земля движется, сказал об этом Диггеру в воздушном шлюзе, как удивительно это было, как изменилось мое отношение ко Вселенной и все остальное. Все зааплодировали. Они по-настоящему откликнулись на мой рассказ. Шон О'Кифи, администратор НАСА, подвел итог моей речи, сказав: «Кто-то спросил, не собираемся ли мы отправить в космос детей. Так мы уже это сделали. Мы отправили Майка Массимино».

Не думаю, что в моей истории было что-то особенное, но она привнесла немного человеческого в пресс-конференцию, где по большей части говорили о траекториях пуска и расписании ремонта. Я решил, что обычному человеку слушать про эти детали неинтересно. Мы только что слетали в космос накосмическом корабле. Как это было? Как выглядит наше место во Вселенной? Как ты себя чувствуешь, когда твоя детская мечта сбывается? Вот что хотят знать люди.

О'Кифу мое выступление очень понравилось. Он недавно начал работать в НАСА — был назначен президентом Бушем, — и STS-109 была первой экспедицией за время его работы, поэтому он присутствовал и при нашем старте, и при посадке. После церемонии он подошел ко мне и сказал: «Это была фантастическая история. Мы будем иметь вас в виду». С того дня я стал его человеком. Я начал получать назначения прямо из офиса О'Кифа. Когда бы и где бы НАСА ни понадобился публичный человек, О'Киф говорил: «Пошлите Массимино». Я стал выступать на различных конференциях и мероприятиях. Я занимался связями с общественностью. В том году в IMAX вышла премьера фильма «Аполлон-13», и меня послали на премьеру, чтобы я представлял агентство, разговаривал с репортерами и фотографировался с Джимом Лоувеллом и Роном Ховардом.

Мотаясь по таким мероприятием, я начал правильно понимать свое положение. Как астронавт я был хорош, но не был лучшим. Я не был лучшим, если речь шла о знании систем шаттла. Я даже не был лучшим по ВКД. Но, возможно, я мог бы лучше других рассказывать о космосе. Может быть, я смогу сделать космические полеты веселыми, живыми и полными приключений — такими, какими они были. У меня всегда был интерес и даже талант к общению с людьми. Я мог помочь им понять, на что похожа наша работа. Я не хотел становиться выскочкой и выдвигать себя вперед, я хотел помочь выдвинуть вперед других людей из космической программы и саму программу.

Пока О'Киф был озабочен тем, что посылал меня на различные мероприятия, моя страсть к бейсболу сама по себе превратилась в некое публичное событие. Все началось за несколько месяцев до моего полета, когда в спортивном зале я наткнулся на Эллен Бейкер, одну из моих коллег-астронавтов. Эллен выросла в Квинсе, и ее мать, Клэр Шульман, несколько лет назад была главой муниципального совета Квинса. Эллен знала, что я большой поклонник «Метс», и спросила, не думал ли я о том, чтобы взять в полет какой-нибудь символ команды. Я ответил, что с удовольствием бы взял, но не знаю, как связаться со спортсменами. Тогда она обратилась к матери, которая обратилась к владельцу команды Фреду Уилпону. В тот же день Эллен прислала мне сообщение: твоего звонка ждет владелец команды «Нью-Йорк Метс». Вот его номер.

Я получил телефонный номер владельца одной из команд Главной бейсбольной лиги меньше чем за день, и это был миг, когда я осознал, как много рычагов привлечения общественного внимания могло быть у астронавтов, если бы мы брали на себя труд ими пользоваться. Я позвонил Уилпону, и он дал мне координаты начальника отдела по связям с общественностью Джея Хорвитца. Я спросил, могу ли взять в полет форму Джона Франко. Франко был релиф-питчером, капитаном команды. Парнем из моего родного города. Он вырос в Бенсонхерсте, в Бруклине. Мой отец работал в пожарном управлении, его отец — в санитарном. Под форму он надевал футболку с надписью SDNY[38]. Джей прислал мне форму Франко с автографом спортсмена. Я взял ее с собой на шаттл и фотографировался в ней в космосе.

В апреле того года «Метс» приехали в Хьюстон играть с «Астрос», и Джей предложил мне перед игрой выйти на поле и познакомиться с игроками. Помню, когда я вышел на поле стадиона «Миньют Мейд Парк», Джей сказал мне, что Бобби Валентайн, менеджер «Метс», хочет познакомиться со мной. Валентайн вышел вперед с широкой улыбкой на лице, обнял меня за плечи и сказал:

— Мне очень нравится то, что вы делаете! Ваша работа, ребята, — это величайшее дело в мире! Какое счастье познакомиться с вами! Я хотел бы попросить вас об одной любезности. — О какой?

— Можно взять у вас автограф?

У него уже была распечатана моя официальная фотография из НАСА. Он сказал, что хочет повесить ее в своем ресторане. На секунду я просто замер на месте. Передо мной был менеджер «Нью-Йорк Метс», и онпросил у меня автограф! Весь мой мир перевернулся с ног на голову. Сколько раз я был на трибунах, одним из тысяч людей, которые сжимают в руке бейсбольный мяч, надеясь получить на нем подпись игрока, и меня и моих героев разделял непреодолимый барьер? В глубине души я по-прежнему оставался ребенком, который боготворил этих парней, но барьер между нами исчез, и я очутился на другой стороне. Возможно, НАСА больше не вызывало такого возбуждения в сердцах людей, но космическую программу по-прежнему любили.

Я подписал Бобби фотографию, и они с Джеем преподнесли мне свою великолепную идею.

Они хотели, чтобы я пришел на стадион «Шей» и продемонстрировал команде побывавшую в космосе форму, сделав первый бросок в игре. Теперь мой мир окончательно перевернулся. Я мечтал о том, чтобы выйти на питчерскую горку, чаще, чем о прогулке по Луне. Мы с командой стали обсуждать, в какой игре я могу поучаствовать, прошлись по всему расписанию, и единственным днем, который всех устраивал, оказалась суббота 15 июня — дневная игра «Метс» против «Янки», одним из самых сильных их соперников в бейсболе. Прийти на стадион «Шей» в ту субботу было все равно что прийти в римский Колизей. Игра всей недели в Главной бейсбольной лиге. Переполненный стадион. 50 000 болельщиков «Метс» вопят: «Янки — отстой!» и еще много чего похуже на грани с нецензурной бранью.

И эти слова мне пришлось объяснять девятилетней дочери и шестилетнему сыну.

Габби и Даниэль должны были выйти со мной на поле и держать форму, показывая ее толпе, пока я буду бросать мяч. Еще я пригласил на матч моего дядюшку Ромео, с которым мы с папой когда-то ходили на бейсбол, а также двоюродного брата Пола. Франко должен был поймать мой мяч. Мы с ним немного поговорили о том, как мне бросать. Мы с моим другом детства Майклом Кью тренировались всю неделю. Он даже откуда-то выкопал свой старый спортивный инвентарь, оставшийся со времен старшей школы, и мы ходили в парк в Франклин-Сквер. Я бросал, бросал и бросал, точно так же, как когда-то бросал, бросал и бросал мяч со ступенек крыльца, делая вид, что я подающий на стадионе «Шей». А теперь я действительно подавал на стадионе «Шей».

За несколько минут до начала игры ко мне подошел поздороваться Бобби Валентайн. Я спросил, не может ли он мне что-нибудь посоветовать.

— Две вещи, — сказал он. — Во-первых, бросай мяч выше, чем, как тебе кажется, надо бросать. Джонни — профессиональный бейсбольный игрок. Если ты бросишь мяч чуть выше перчатки, он поймает его и все будет выглядеть так, как будто это был страйк. Если ты пустишь мяч вниз, он уже ничего не сможет сделать. Так что целься выше.

— Хорошо, — сказал я. — А во-вторых?

— Слушай, у тебя штаны запачканы. Ты что, возился в грязи? Почисти их.

Я действительно возился в грязи, когда мы вместе с детьми писали «Давай, Метс!» на земле перед скамейкой запасных. Я отряхнул брюки и был готов к выходу. Когда мы вышли, комментатор объявил:

— Астронавт Майк Массимино из Франклин-Сквер, Нью-Йорк, — давний фанат «Метс». Он недавно летал на шаттле в форме Джона Франко!

Фанаты безумствовали, вопили и кричали. Они как будто хотели сказать: «Вот вам, янки! Думаете, вы такие крутые, а наш парень был в космосе!»

Я вышел и остановился на питчерской горке. Оглядевшись вокруг, я увидел камеру на центральном поле и остолбенел. Сколько раз я ребенком видел съемку этой камерой и мечтал о том, чтобы оказаться на этом месте? Франко смотрел на меня с домашней базы. Он увидел, что я волнуюсь, и широко мне улыбнулся.

Я поднялся на горку. Франко присел и приготовил перчатку-ловушку. Я отключился от шума толпы. Я ничего не слышал. Джон Франко был для меня единственным человеком на стадионе. Внимание и концентрация, которые были нужны мне, когда я поворачивал в космосе солнечную батарею? Сейчас они были не менее сильны. В моей голове стучало: «Выше, чем тебе кажется… Выше, чем тебе кажется… Массимино, ты НЕ запорешь эту подачу!» Я встал в позицию «винд-ап», бросил и — ба-а-ам! Мяч прямо в перчатке Франко. Глядя с питчерской горки, я мог сказать, что мяч прошел низковато, но Франко поймал его, уложил в перчатку, и все выглядело так, будто это был страйк. В ту секунду, когда он поймал мяч, для меня как будто кто-то снова включил звук, и я услышал, как толпа ревет. Я понял, что они сходили с ума все это время.

Что было лучше: увидеть Землю из космоса с высоты 550 км или сделать подачу на стадионе «Шей»? Скажу честно, я не могу выбрать. Лет с семи двумя самыми большими героями для меня, кроме моего отца, были Нил Армстронг и Том Сивер[39]. Это были люди, на месте которых я хотел оказаться, и вот я сумел воплотить в жизнь обе свои детские мечты. Вот это мне повезло! Я представил себе, что, возможно, в этот день на стадионе есть другой семилетний мальчик или девочка. Возможно, именно сейчас, когда они увидели меня, подающего мяч, меняется вся их жизнь. Они подумали: «Ух ты, есть такая работа, когда ты летаешь в космос и выходишь на бейсбольное поле в Главной лиге? Быть астронавтом круто!»

В ту же поездку я побывал в своей начальной школе и в старшей школе. Там в мою честь организовали парад. А сколько радости мне доставило видеть, как дети просто сияют, когда я повествую, каково ощутить невесомость или как звезды выглядят в космосе! С этого момента рассказывать о том, как я побывал в космосе, стало для меня одним из самых любимых занятий, если не считать, конечно, само пребывание на орбите. Я хотел вдохновлять молодых людей на то, чтобы они следовали своим мечтам, как когда-то меня вдохновляли мои герои. О'Киф продолжал посылать меня на различные мероприятия, где присутствовала пресса, и я всегда был рад пойти, поговорить о космической программе и дать людям возможность увидеть наше путешествие как часть их путешествия.

В сентябре того года была первая годовщина терактов 11 сентября. Все правительственные учреждения проводили мероприятия в память об этой дате. При разрушении башен-близнецов помимо 60 офицеров полиции погибли 343 пожарных. О'Киф знал о том, что мой отец работал в управлении пожарной охраны Нью-Йорка, и попросил меня по этому случаю приехать и произнести речь перед персоналом штаб-квартиры НАСА. Я не делал никаких записей перед этим выступлением. Я просто поделился личным опытом. Я говорил о том, что для меня значило управление пожарной охраны в детстве, как отец объяснял мне, какое значение имеет служба на благо общества. Возможно, моими героями были астронавты и игроки в бейсбол, но благодаря отцу я всегда считал пожарных героями, живущими по соседству, обычными людьми, которые рискуют своей жизнью, чтобы спасти нас.

11 сентября унесло жизни тысяч людей, но мы особенно вспоминаем полицейских и пожарных, потому что они погибли, выполняя свой общественный долг. Они бежали внутрь небоскребов, когда все остальные рвались наружу, и это сделало их исключительными. Не важно, врывается ли человек первым в горящее здание, ступает на Луну или вызывает своего соперника на матч-реванш. Люди соотносят себя с другими людьми. Мы ликуем вместе с ними в моменты триумфа и оплакиваем их, когда приходит беда.

19. 1 февраля 2003-го

Вскоре после того, как мы с Риком Хасбандом были сопровождающими семей на STS-87, мы попали на обед в честь Леонида Каденюка, украинского космонавта, совершившего полет на шаттле. Разговор зашел о сопровождении семей. На тот момент ни я, ни Рик еще не летали, но Рик повернулся ко мне и сказал: «Если я когда-нибудь полечу в космос, то хочу, чтобы с моей семьей был Майк Массимино». Я ответил ему, что для меня это будет честью. Несколько месяцев спустя Рик был назначен пилотом в экипаж STS-96. Командиром экспедиции был Кент Ромингер, которого мы называли Роммель. Они попросили меня быть одним из сопровождающих, и я тут же согласился. После всего, что Рик сделал во время болезни моего отца, для меня было честью помочь его жене Эвелин и их двум замечательным детям — Лауре и Мэттью — справиться со всеми трудностями, возникающими, когда человек, которого ты любишь, отправляется в космический полет.

В STS-96 все прошло великолепно. Мне очень нравилось сопровождать семьи. Для меня это было одной из самых важных вещей, которую я мог сделать, будучи астронавтом. Отчасти это было очень весело. Много вечеринок. Дети, в возбуждении наблюдающие, как их отцы или матери отправляются в космос. Ты находишься рядом с ними и видишь все стартовые волнения их глазами. Но это и серьезная обязанность. Ты планируешь всю логистику, размещение семей в отеле, аренду автомобилей. Но настоящее бремя сопровождающего — быть с семьями на случай, если что-то пойдет не так. Утром в день старта ты должен приехать в отель и забрать супругов и детей. В протоколе прописано, что они должны перед отъездом упаковать свои вещи. Они вернутся и проведут следующую ночь в том же самом отеле, но их чемоданы должны быть собраны, потому что, если что-нибудь случится, семьи уже не вернутся в отель, чтобы упаковать вещи. Они будут спешить на самолет, чтобы лететь обратно в Хьюстон, и кого-то пошлют забрать их багаж. Это страшноватый момент. Ты приходишь, чтобы их забрать, и говоришь: «Где ваши вещи? Вы все собрали?» В действительности ты имеешь в виду следующее: «Проверьте, что вы упаковали вещи на случай, если ракета с вашим супругом сегодня взорвется на глазах ваших детей». Когда кто-то просит вас стать сопровождающим его семьи, он доверяет вам очень серьезную ответственность.

Когда Рика Хасбанда назначили командиром экспедиции STS-107 на шаттле «Колумбия», он снова попросил меня сопровождать его семью. В то время я тренировался как оператор связи в Центре управления полетами, и это отнимало у меня очень много времени. Я уточнил у своего начальника Марка Полански, и он сказал, что я не могу быть сопровождающим. Я был нужен в Хьюстоне и не мог улететь на мыс Канаверал. Я расстроился. Рик хотел, чтобы я был с его женой и детьми, и я чувствовал, что это было для него особенно важно.

Я близко общался с еще несколькими людьми, отправляющимися в этот полет, и хотел поддержать эту экспедицию. Возможно, меньше других я знал Майка Андерсона. Как и Рик, он был пилотом ВВС США, а еще очень религиозным и очень приятным человеком. Несколько раз я летал с ним на заднем сиденье Т-38. Дэйв Браун был военно-морским пилотом и авиационным врачом. Дэйв был холостяком, поэтому я встречался с ним не так часто, как с теми астронавтами, у которых были дети. Но нам обоим случилось быть на мысе Канаверал в 1997 г., когда там устраивали вечеринку по поводу окончания съемок фильма «Армагеддон». Мы вместе на один вечер окунулись в жизнь голливудского декаданса, поедая омаров и королевских крабов. Калпана Чаула была первой женщиной-астронавтом индийского происхождения. Мы называли ее Кей Си[40]. Когда я работал в McDonnell Douglas, она была связующим звеном между нами и отделением робототехники Отдела астронавтов. Мы тесно сотрудничали во время работы над системой отображения данных для руки-манипулятора. Она была одним из самых умных астронавтов из тех, с кем мне приходилось работать, и мне всегда было приятно с ней общаться.

Уилли МакКул, пилот 107-й, славился среди астронавтов своей великолепной фамилией[41]. Он был пилотом военно-морских сил, взлетал с палубы авианосца на истребителе посреди ночи, а еще он носил сабо и писал своей жене стихи. Он был человеком левых взглядов, этаким хиппи среди пилотов истребителей. Однажды я привел Даниэля в офис, и Уилли катал его по коридорам на кресле с колесиками, играя в летчика-истребителя. Даниэлю это очень понравилось.

Лорел Кларк была авиационным врачом, служила в военно-морских силах, а также подводником, имеющим классификацию спасателя. Ее прозвали Цветочком, потому что она носила яркую одежду с цветочными орнаментами, и натура у нее была такая же яркая, под стать костюмам. Мы с Лорел были в одном наборе и жили по соседству. Она с сыном, который был примерно ровесником Даниэля, переехала в Хьюстон на несколько месяцев раньше своего мужа, поэтому в конце концов мы проводили много времени вместе, занимаясь нашими детьми.

Помимо Рика Хасбанда из 107-й экспедиции я ближе всех общался с Иланом Рамоном.

После своего переизбрания в 1996 г. президент Клинтон объявил, что первый израильский астронавт полетит на шаттле, чтобы подчеркнуть особые взаимоотношениями между нашими странами. Этим астронавтом был Илан. Он не был ни в одном из наборов, но его сделали почетным членом набора 1998 г. В тот год набрали 30 человек, и они следовали непосредственно за нашим набором из 45 человек. Это означало, что им придется долго ждать своего первого полета. Мы прозвали их «пингвинами» — нелетающими птицами. Они полетят, когда в Хьюстоне снег пойдет.

Многие иностранные астронавты оставляют свои семьи дома, приезжают в Хьюстон на пару лет, участвуют в полете и уезжают. Но Илан сделал по-другому. Он хотел испытать все. Он приехал со всей семьей: своей женой Роной, тремя мальчиками Асафом, Талем и Давидом и дочерью Ноа. Учитывая те соглашения, которых Клинтон добился от Израиля, Илан должен был полететь в любом случае. Ему не нужно было ждать в очереди вместе с другими «пингвинами», но он вовсе не кичился этим. Он настаивал на том, чтобы к нему относились так же, как ко всем остальным. Илан не хотел быть человеком, который один раз слетает на шаттле. Он хотел быть астронавтом.

Мы с Каролой познакомились с Иланом и Роной через канадского астронавта Стива МакЛина. Среди астронавтов была группа людей, которые общались, потому что наши жены проводили время вместе. К этой группе принадлежали и Уилли МакКул и его семья. По выходным мы устраивали барбекю и вместе отмечали праздники. Уилли организовывал в парке огромные, совершенно потрясающие игры в фрисби, когда на поле выходило сразу по 50 человек и дети играли вместе с родителями. Эти мероприятия имели потрясающий успех. Илан был исключительным человеком, полковником ВВС Израиля, пилотом F-16. Летную школу он закончил с самыми высокими оценками в своем выпуске, имел награды за участие в войне Судного дня. Также Рамон принимал участие в одной из самых важных военных операций в истории Израиля — операции «Опера». превентивном ударе с целью разрушить ядерный реактор, который Саддам Хусейн строил на юге Ирака в 1981 г. Группа истребителей F-16 с тяжелыми бомбами на борту с первыми лучами солнца отправились в боевой вылет, чтобы поразить цель. Илан был замыкающим в группе: это означало, что его самолет с большей вероятностью мог быть поражен огнем ПВО и он мог быть убит. Это было самое опасное место в чрезвычайно опасном вылете. В то время я ничего этого про Илана не знал. Он был израильским Чаком Йегером, их Джоном Гленном и Нилом Армстронгом в одном лице. Но, разговаривая с ним, этого никак нельзя было предположить. Он был добрым, скромным и ко всем относился с уважением.

За несколько недель до старта STS-107 Стив МакЛейн позвал нас на рождественскую вечеринку. Там были Илан и Рона. Илан был возбужден и предвкушал свой полет. Мы немного пошутили о перестановках в порядке экспедиций. «Вы перебежали нам дорогу!» — что-то в этом роде. Это был фантастический вечер. Вскоре экипаж 107-й отправили на карантин. За два дня до старта я столкнулся с Эвелин Хасбанд в ассоциации молодых христиан. Я сказал ей, как огорчен тем, что мне не позволили быть их сопровождающим, и что, если ей что-нибудь понадобится, она может на меня рассчитывать. 16 января они улетели.

31 января был их последний день в космосе. Я был оператором связи с астронавтами МКС Доном Петитом и Кеном Бауэрсоксом, который были на орбите вместе с российским космонавтом Николаем Будариным. Позже в тот же день мне позвонил врач экипажа Смит Джонсон. Последнее мероприятие для экипажа шаттла вечером перед возвращением на Землю — это приватное совещание с врачом экипажа, который должен удостовериться, что все находятся в хорошей форме и готовы ко входу в плотные слои атмосферы. В конце связи Смит любил приглашать «тайного гостя», чтобы он поздоровался с астронавтами и пожелал всем счастливой дороги домой. Такие маленькие сюрпризы очень важны для астронавтов, чтобы почувствовать свою связь с домом, когда находишься вдали от него. Смит спросил меня, не могу ли я стать этим таинственным гостем. Карола и Габби отправились в поход вместе с дочкиным отрядом девушек-скаутов, и вечером мне нужно было быть дома, чтобы помочь Даниэлю доделать его машину для гонок деревянных автомобилей, которую проводила младшая дружина скаутов. Эти гонки должны были состояться утром следующего дня. Но я сказал, что, конечно, буду рад сделать все что смогу для экипажа на орбите. Смит попросил меня прийти около пяти часов, как раз в то время, когда астронавты будут переодеваться в пижамы и готовиться ко сну.

Врач экипажа делает свои звонки на орбиту из отдельной комнаты прямо в Центре управления полетами. Когда Смит закончил свои медицинские проверки, он пригласил меня. Антенну сантиметрового диапазона уже убрали, поэтому была только голосовая связь, никакого видео. Экипаж должен был догадаться, кто к ним пришел. Смит упростил эту задачу. Он представил меня так:

— Он из Нью-Йорка и очень высокого роста.

Лорел Кларк тут же выкрикнула ответ:

— Майк Массимино!

Я слышал, как они смеются и шутят.

— Как там наверху? — спросил я.

— Ой, Масса, тут плохо, — пошутила Лорел. — Думаю, тебе ни в коем случае не стоит возвращаться в космос. В следующий раз я займу твое место.

В основном я говорил с Риком. Так положено: если ты связываешься с шаттлом, ты должен говорить через командира. «Мы очень рады, что ты смог найти время прийти с нами поговорить, — сказал Рик. — Мы очень тебе благодарны. Было здорово поговорить с тобой, и мы с нетерпением ждем встречи после нашего возвращения». В этом был весь Рик, благодарный и великодушный. Мы болтали о том о сем минут десять. Могу сказать, они были очень счастливы. У них был отличный полет, и они не могли дождаться возвращения домой. Мы попрощались, и я пожелал им удачи. Смит отключил связь, и все было закончено. Я поспешил уйти, чтобы забрать Даниэля, не подозревая о том, что — помимо оператора связи, который говорил с Риком и Уилли во время входа в атмосферу, — мы со Смитом Джонсоном были последними людьми на Земле, кто говорил с экипажем 107-й.

Гонки на деревянных машинках у Даниэля начинались в 8:00 в школе. Его автомобиль был сделан, как самолет F-18: «Голубой ангел» с крыльями позади и наклейками «Голубого ангела». Сын надел форму своего скаутского отряда. Поскольку в том году я был помощником командира отряда, я тоже оделся в форму. Мы поехали в школу. На парковке, едва выйдя из машины, мы наткнулись на одного из отцов, Майка Ллойда. Майк был резервистом, поступившим на военную службу. У него был уокмэн или какое-то портативное радио, которое он слушал. Он посмотрел на меня и спросил:

— Ты уже слышал?

— Слышал о чем? — переспросил я.

Он посмотрел на Даниэля:

— Даниэль, может, ты пойдешь в школу?

Я велел сыну идти и ждать меня внутри. Как только он ушел, Майк сказал:

— Кажется, шаттл распался на части в небе. Сообщают, что обломки падают в Восточном Техасе.

Остолбенев, я какой-то момент смотрел на него. Потом побежал, отыскал телефон и позвонил Стиву Смиту. Он ответил:

— Привет, Майк! Что случилось?

— Включи CNN и расскажи мне, что ты видишь, — сказал я.

Он отошел и включил телевизор. Я мог слышать приглушенные звуки, но Стив не говорил ни слова.

— Стив, что ты видишь?

— Катастрофа… Все плохо.

— Что нам делать?

— Приезжай в офис, — сказал он. — Быстрее.

Я поспешил в школу, оставил Даниэля на попечение одной из мам его друзей и попросил ее присмотреть за ним, а потом отвезти мальчика домой. Потом я поехал в офис так быстро, как только мог. Я чувствовал себя совершенно беспомощным. Я должен был быть во Флориде вместе с семьями экипажа 107-й. Мне нужно было побыстрее добраться до офиса, чтобы узнать, что происходит, но в то же время это меня ужасало. Больше всего я хотел проснуться и обнаружить, что все это мне приснилось в кошмарном сне.

Когда я приехал, другие астронавты тоже уже начали появляться. Помню, я заметил Ли Морина. Он был одет в костюм — в восемь часов утра в субботу Ли был одет в черный костюм. Потому что он уже знал. Ли был офицером, прикрепленным к Дейву Брауну и отвечающим за действия в случае непредвиденных событий. Если кто-то гибнет, такой офицер занимается всей организационной работой и помогает супруге или супругу во всем, что нужно. Я все еще был в шоке. Но Ли был из военно-морских сил. Он знал. Он был готов. Входя в здание, в холле я увидел Кевина Крегеля. Он стоял, качая головой, потом поднял глаза и увидел меня. «Ты знаешь, — сказал он, — мы все играем в русскую рулетку, и ты должен быть благодарен за то, что пуля досталась не тебе». Я тут же подумал о двух полетах «Колумбии», которые поменяли местами, о том, что это мы могли возвращаться домой в этот день. Он был прав. Вокруг было великое горе и печаль, на лицах всех входящих было одно и то же выражение. Мы потеряли семерых членов нашей семьи. Но под этой печалью совершенно однозначно скрывалось очень неуютное чувство облегчения. Звучит ужасно, но для некоторых из нас все так и должно было быть. Полеты в космос опасны. Люди гибнут. Прошло 17 лет после катастрофы с «Челленджером». За 19 лет до него мы потеряли «Аполлон-1» прямо на стартовом столе. Пришло время для новой катастрофы, и, как сказал Кевин, нужно благодарить Бога за то, что на этот раз твой номер не выпал.

Мы собрались на шестом этаже в конференц-зале, на стенах которого висели эмблемы всех полетов НАСА. Комната была переполнена. Позвонили всем. Вокруг не было особых стенаний или рыданий. Было тихо и мрачно. Люди сидели потрясенные, с пустыми глазами, казалось, видящими что-то, находящееся в тысяче километров от нас, и пытались осмыслить случившееся. Несколько руководителей взяли слово. Эллен Очоа, которая в то время была главой Отдела по операциям летных экипажей. Кент Ромингер, который теперь стал начальником Отдела астронавтов. Больше всего я запомнил, как говорил бывший астронавт Боб Кабана, который тогда был заместителем руководителя в Космическом центре имени Джонсона. Он подтвердил то, что мы уже знали: весь экипаж погиб. Кабана сказал: «Это ужасный день для всего отдела астронавтов. Он будет наихудшим из тех, которые у нас всех бывали. Но мы должны пройти через это. Семьи погибших сейчас летят сюда из Флориды.

Если мы так подавлены, только представьте, что чувствуют они. Задача первостепенной важности — позаботиться о них».

Когда собрание окончилось, начался хаос. Были разработаны протоколы и порядок действий при особой ситуации, какой являлась гибель шаттла, но на самом деле никто по-настоящему не знал, что делать. В таких ситуациях ты делаешь то, что считаешь нужным. Некоторые уже говорили о расследовании и вызывались помочь с ним. Я знал, что мне нужно помочь семьям. Я по-прежнему был очень огорчен тем, что меня не было с ними во Флориде. Я должен был быть там, как и просил меня Рик. Энди Томас, заместитель начальника Отдела астронавтов, координировал поддержку семей. Даже несмотря на то, что на каждого члена экипажа приходилось по сопровождающему для родных и офицеру, отвечающему за действия в случае непредвиденных событий, была необходима дополнительная помощь. Я подошел к Энди и сказал, что он может мной располагать. Офицером, прикрепленным к Рику, был Стив Линдсей, и Энди попросил меня идти со Стивом и делать все, что тот скажет. По расписанию родственники должны были прилететь с мыса Канаверал в «Эллингтон» в 15:00, и было решено, что мы будем их там встречать.

Я позвонил Кароле. Они с Габби прервали поход и вернулись домой. Я спросил ее, не нужно ли ей чего-нибудь, пока я не исчез на весь остаток дня. Она сказала, что надо сходить за молоком. Жизнь не останавливается даже в такие моменты, так что я отправился в магазин. Это было примерно в час пополудни. Я был как в тумане, шел как зомби. Весь день я ничего не ел. Я взял молоко и какие-то еще продукты, встал в очередь к кассе и тут полностью вырубился. Следующее, что я помню, — это то, что мои покупки уже уложены в пакеты и кассир спрашивает:

— Сэр, вы будете платить наличными или картой? Сэр? Сэр? Эй?!

Я достал свой бумажник, но полностью забыл, зачем пришел в магазин. Просто стоял и смотрел в пространство. Одна наша соседка, Тереза Харриган, стояла в очереди за мной. Она обошла меня, взяла мой бумажник и заплатила кассиру, сказав:

— Будьте добры к этому человеку. У него сегодня тяжелый день.

Я поблагодарил Терезу, взял пакеты и ушел. Странно, что я помню именно это.

Я оставил молоко дома и поехал в аэропорт. Прикрепленные офицеры и группа астронавтов уже были там. Когда приземлился самолет с мыса Канаверал, мы помогали всем родным погибших получить багаж и сесть в машины. Жена Рика Эвелин сидела на пассажирском сиденье минивэна. Она опустила окно со своей стороны, и я сказал, как мне жаль, что все так произошло. Она взяла меня за руку и проговорила: «Ты знаешь, как Рик тебя любил. Он любил тебя так сильно». Она словно пыталась утешить меня. Вот такими они были, Рик и Эвелин.

В час дня НАСА сделало официальное заявление, подтверждающее гибель «Колумбии» и ее экипажа. Час спустя президент Буш выступил с речью из Белого дома. В 15:20 было объявлено, что все последующие полеты шаттлов отменяются до окончания расследования катастрофы. Мы знали, что так и будет, но теперь это было объявлено официально. Дон Петит и другие астронавты на какое-то время застряли на МКС. Я был приписан к Дону как отвечающий за действия в непредвиденной ситуации. Дон был очень близок с Уилли МакКулом. Петит придумал шахматную доску, на которой фигуры держались на липучке, так что в такие шахматы можно было играть в космосе. Они с Уилли вели партию, посылая друг другу ходы по электронной почте.

Уехав из «Эллингтона», я поехал к Дону и провел несколько часов с его женой Микки и их мальчиками-близнецами, которым было около года. Муж Микки был на высоте 400 км в космосе, и его возвращение домой откладывалось на неопределенный срок. Мы знали, что астронавтов со станции могут доставить на Землю на «Союзах», но все же ужасно было сидеть здесь и задаваться вопросами, на какое время Дон там застрял, будет ли безопасно лететь назад. К тому же возвращение астронавтов домой было только частью проблемы, требующей немедленного решения. Всё на станции — работы по сборке, доставка запасов и экипажей — было завязано на полетах шаттлов. Теперь судьба проекта была под вопросом. На следующее утро я летел в Феникс, чтобы забрать мать Рика Хасбанда Джейн и его младшего брата Кита и привезти их в Хьюстон на памятную церемонию. В Фениксе я провел с ними всю ночь, пытаясь успокоить их, как только мог, и рассказывая все, что знал о происшедшем (а знал я тогда немного). Я вернулся в Хьюстон вместе с родными Рика и удостоверился, что они разместились в отеле. Во вторник в Космическом центре имени Джонсона состоялась памятная церемония. Народу было так много, что нам пришлось провести ее снаружи, на лужайке. В воротах было столько цветов и венков, что машины с трудом проезжали через них. Президент Буш приехал и произнес речь. Над головами собравшихся торжественным строем, в котором в знак скорби о нашей общей утрате было оставлено пустое место, прошли самолеты. Один из них взмыл в небеса, чтобы почтить память погибших. В «Парнях что надо» был эпизод с такой же церемонией, но именно эту часть фильма я был бы рад не переживать на своем собственном опыте. После общей церемонии пришло время для частных. Я был на похоронах Майка и на похоронах Рика. Так много погребальных церемоний шло друг за другом, что я просто физически не мог побывать на всех.

Похороны Илана должны были состояться в Израиле. Нескольких человек попросили поехать туда, чтобы представлять НАСА. Офицером, отвечающим за действия в непредвиденной ситуации, приписанным к Илану, был Стив МакЛин. Они поехали с женой. Мы с Каролой поехали тоже. В тот день, когда мы прилетели в Тель-Авив, публичная памятная церемония, которую проводили израильские ВВС, состоялась в аэропорту Бен-Гурион. На ней присутствовали все крупные политики Израиля: Шимон Перес, Ариэль Шарон, Биньямин Нетаньяху. На следующий день Илана похоронили в мошаве Нахалаль, маленькой деревушке неподалеку от Назарета. Кладбище находилось высоко на холме, и могила Илана была на его вершине. Стоя около нее, можно было видеть всю долину — это было почетное место. Службу проводил главный раввин Израиля, в конце ее мы подошли и положили камни на могилу Илана.

До этого дня Илан был моим коллегой, хорошим другом и парнем, с которым я играл в фрисби. Только на похоронах, когда я увидел масштаб поминальных церемоний и целую нацию, скорбящую по своему герою, я осознал, что́ Илан значил для израильтян. Я увидел, почему выбрали именно его. Он обладал необходимыми навыками пилота и инженера, но одновременно он был человеком, который представлял все лучшие качества своих соотечественников. Его личность и темперамент подходили для того, чтобы можно было использовать его для полета в космос.

Мечтой Илана было принести мир на родную землю. Он всегда давал понять, что является представителем Государства Израиль — не только евреев, но и мусульман, христиан и всех остальных. Полет в космос — это одна из немногих вещей, которая объединяет нас как человеческих существ. Американцы, русские, японцы — как только вас назначают в полет, больше не имеет значения, какой флаг вы носите на своем плече. Мы работаем вместе, потому что цель, к которой мы стремимся, важнее любых политических конфликтов. До того как «Колумбия» развалилась на части над Восточным Техасом, Илана готовились встретить дома как героя. Он собирался использовать эту славу, чтобы рассказать своим соотечественникам историю космоса, дать им общую цель, что-то, что объединяло бы их. Потеряв Илана, мы потеряли не только великолепного пилота, любящего мужа и отца, хорошего друга. Мы потеряли человека, который мог изменить к лучшему жизнь в очень сложной части нашего мира.

Через пару месяцев церемонии в память погибших астронавтов закончились, и всенародная скорбь прекратилась вместе с ними. Жизнь людей двинулась вперед. Но в Отделе астронавтов было не так-то просто оставить прошлое позади. Недели, месяцы и годы после катастрофы мы поддерживали отношения с родными и близкими экипажа «Колумбии». Мы с Кентом Ромингером летали на Т-38 в Амарилльо, чтобы съесть кусочек пирога с матерью Рика Хасбанда. Я постоянно звонил ей, чтобы узнать, как у нее дела. Другие астронавты делали то же самое для других семей. Эти чувства братства и солидарности, которые я ощутил, когда был болен мой отец, действительно работают, особенно когда дело касается детей. Через несколько недель после катастрофы девушки-скауты устраивали танцы для девочек и их отцов. Я шел с Габби, но дочке Майка Андерсона теперь пойти было не с кем. Стив Робинсон, один из астронавтов из того же набора, что и Майк, был холостяком 40 с чем-то лет, и детей у него не было. Он надел костюм с галстуком и повел девочку на танцы. Помню, я сказал ему:

— Стив, ты очень великодушен.

— Шутишь? — ответил он. — Да это самое лучшее свидание, которое только у меня было! Для меня честь быть здесь.

Так чувствовали мы все. Ничего из того, что мы могли сделать, не могло вернуть детям родителей, но мы следили за тем, чтобы на их школьных постановках пьес, бейсбольных играх и вечеринках по поводу дней рождения был кто-то вместо навсегда потерянных отцов и матерей. Мы с Каролой и детьми были особенно близки с Роной Рамон и детьми Илана. На пару лет Рона решила остаться в Хьюстоне, чтобы не нарушать жизнь детей еще больше. Но это означало, что теперь ей предстояло растить одной четверых детей в чужой стране. Через пару месяцев после крушения была бар-мицва[42] у Таля, второго сына Рамонов, и мы все пришли, чтобы помочь и поддержать. Когда старший сын Илана Асаф получил награду как один из лучших учеников девятого класса, Рона не смогла прийти на церемонию, поэтому пришли мы с Каролой и смотрели, как мальчик получает свою медаль, а потом повели его есть суши. В такие моменты мы старались быть рядом и делать то, что в наших силах.

Через несколько лет Рона с детьми вернулись в Израиль. После окончания школы Асаф поступил в летную школу израильских ВВС. Он хотел стать летчиком, как и его отец. В 2009 г. он закончил обучение и, как и Илан, был первым в своем выпуске. В истории Израиля впервые отец и сын добивались таких успехов. Авиация была у них в крови. Асаф говорил, что надеется тоже когда-нибудь стать астронавтом. Потом, всего через несколько месяцев, воскресным сентябрьским утром во время тренировочного вылета на F-16 над Хевронским нагорьем Асаф потерял сознание под воздействием перегрузок на низкой высоте. Он разбился и погиб. Ему был 21 год.

Из-за своего второго полета в космос я не смог приехать на похороны Асафа, но я позвонил Роне. Она тяжело переживала утрату. Потерять сына тяжелее, чем потерять мужа. Я сумел приехать к ней только в 2010 г., и Рона отвезла меня на могилы Илана и Асафа. Их похоронили рядом на двух участках, которые Илан и Рона приготовили для себя. Стоя у могильной плиты Асафа, Рона сказала: «Тут должна была лежать я».

После смерти Асафа в семье Рамонов больше никто не летал. Младших детей Рона привязала к земле. Она обратилась прямо к премьер-министру, заявив: «Больше никаких полетов». Все трое служили в армии, но не в авиации. Эта семья и так много отдала небу. Давид, младший мальчик, все-таки хотел летать. Когда мать сказала ему, что пилотом он не будет, он спросил:

— Ты думаешь, я не смогу стать хорошим летчиком?

— Сможешь, — ответила она. — Ты будешь отличным летчиком. Лучше, чем твой отец, лучше, чем твой брат. В нашей семье все хороши в небе, только вот небо поступает с нами нехорошо.

20. Зачем мы летим

После того как наших друзей похоронили, однажды днем, в пятницу, мы с Диггером полетели в Космический центр имени Кеннеди, чтобы сказать еще одно, последнее «прощай» нашему космическому кораблю. Весь февраль и начало весны поисковые группы собирали обломки «Колумбии», которые разлетелись по Техасу и Луизиане. Каждый раз, когда находили кусочек шаттла, его отправляли в Космический центр имени Кеннеди. Там, на полу одного из ангаров, нарисовали контур корабля. Все обломки вносили в каталог, а затем помещали на предназначенные им места. Если находили кусок фюзеляжа, его клали туда, где был фюзеляж. Если находили кусок шасси, он тоже оказывался где надо. Их собирали вместе как пазл. Некоторые части обуглились и были деформированы. Другие — в неповрежденном состоянии. Я стоял в середине ангара и видел: это был космический корабль, на котором я летал в космос. Там был мой шкафчик. Там был блок приготовления пищи. Там был иллюминатор, из которого я любовался на чудеса Вселенной, слушая Radiohead. Глядя на то, что осталось, и замечая, чего не хватало, я мог сказать, где произошел взрыв и как шаттл распался на части.

Там еще было отдельное закрытое помещение, куда не допускались посторонние и журналисты. В нем были собраны личные вещи экипажа. Удивительно, что некоторые вещи сохранились. Падение пережили несколько фотографий. Остался дневник Илана. Несколько страниц из него даже можно было прочитать. Удалось собрать части шлемов, обрывки летных костюмов. И, как и с самим кораблем, глядя на то, что осталось, я мог сказать, как они умерли.

Мы с Диггером бродили по ангару, не говоря ни слова. Такими же были и настроения в Хьюстоне. Было тихо. Это напоминало коллективный посттравматический синдром, как будто каждый получил удар в живот. Но жизнь не остановилась. Пока Комиссия по расследованию причин катастрофы выносила свой вердикт, у нас по-прежнему было много работы. Некоторые из нас получили задания по доработке систем шаттла, чтобы в будущем избежать аварий и катастроф. Но большинство было занято делами, как обычно двигаясь вперед, и я старался делать это так хорошо, как только мог. На МКС все еще жили наши ребята. Дон Петит и Кен Бауэрсокс в итоге остались там еще на три месяца, ожидая, когда русские отвезут их на Землю на «Союзе», и как оператор связи я регулярно разговаривал с ними. Экипажи следующих полетов уже были назначены, и несмотря на то, что их экспедиции были отложены и перемешаны, мы должны были работать, основываясь на предположении о том, что рано или поздно шаттлы снова будут летать. Поэтому мы продолжали тренироваться, продолжали наши репетиции ВКД в бассейне. Но во всем этом не было никакой радости. Было такое ощущение, что все занимаются чем-то для видимости. Однажды утром, через несколько месяцев после катастрофы, я помогал на тренировке в бассейне Скотту Паразински. Мы уже были готовы опустить его в воду, но он остановил нас и посмотрел на меня.

— Майк, я не хочу этого делать, — сказал он.

— Я тоже не хочу быть здесь, — ответил я, — но мы должны.

По правде говоря, у меня дела шли не очень хорошо и до катастрофы. Шон О'Киф посылал меня на различные мероприятия, связанные со средствами массовой информации и связями с общественностью, и я получал удовольствие от этой части своей работы, но главной целью для меня было получить назначение в другой полет и снова вернуться в космос. А это оказалось непростой задачей. Как только челнок STS-109 коснулся Земли, вся команда «Хаббла» сосредоточила свои усилия на финальной, четвертой экспедиции обслуживания. Попасть в этот последний полет к «Хабблу» мечтал любой специалист по ВКД. Вся культура НАСА основана на том, что каждый должен стараться принести как можно больше пользы и в команде нет места отдельным «я», но люди все равно думают о себе. Все хотят получить шанс перехватить назначение, где нужна высокая квалификация. Люди хотят иметь возможность заниматься интересной работой, решать сложные задачи. Поэтому, как только последняя экспедиция к «Хабблу» стала набирать обороты, вокруг нее начались политические игрища. Все пытались выставить себя в наилучшем свете, чтобы получить назначение.

В 109-й моим наставником и защитником был Джон Грунсфелд. Вскоре после того, как мы вернулись из космоса, его отозвали в округ Колумбия, где он получил новую работу — стал главой научного отдела. Так я остался без «адвоката», на которого мог бы положиться. Когда началась первая серия разработки процедур для последней экспедиции обслуживания, меня включили в работу. Но потом началась вторая серия, и меня не пригласили на совещание по планированию. Неожиданно я оказался за бортом.

Я отправился к начальнику отделения ВКД и спросил, почему меня не включили в работу над процедурами. Он объяснил, что это произошло из-за моих оценок после полета в 109-й. Они не были плохими, но и великолепными тоже не были. Я все сделал хорошо. Но Ньюман и некоторые другие люди, оценивая мои действия, сказали, что я не проявил качеств лидера в достаточной мере, чтобы стать специалистом по ВКД-1. Они сказали, что мне нужно набраться опыта и тогда я смогу руководить выходом в открытый космос. По существу, глава отделения ВКД сказал, что мне нужно принять участие по крайней мере в еще одной миссии, чтобы выполнять во время выхода руководящую роль. Но план ВКД для последней экспедиции к «Хабблу» был точно таким же, как для нашей: две пары, каждая состоит из опытного лидера и астронавта, который первый раз выходит в открытый космос. Я не мог снова полететь как новичок и не проявил себя как лидер. Я был где-то посередине, и это означало, что я не могу вернуться к «Хабблу».

Я был разочарован. Я рассчитывал снова полететь к телескопу. Я хотел быть «хабблонавтом». Теперь в Отделе астронавтов говорили, что мне лучше полететь на МКС и набраться опыта. Но в экспедиции на космическую станцию стояла длинная очередь из людей, которые уже готовились к этому полету, пока я готовился к «Хабблу». Еще до катастрофы «Колумбии» назначения на полеты по сборке станции получила целая группа астронавтов, и меня среди них не было. Я был в состоянии неопределенности. Потом разбилась «Колумбия», и я уже не был уверен, что вообще когда-нибудь полечу в космос.

3 августа 2003 г. Комиссия по расследованию причин катастрофы шаттла «Колумбия» опубликовала свой доклад. На 81,7 секунды после старта от внешнего топливного бака отделился кусок теплоизоляционной пены размером с портфель. Он ударился о переднюю кромку левого крыла «Колумбии» и повредил углепластиковую панель теплозащитной обшивки. Она должна защищать шаттл от температуры в 3000 °C, которая возникает, когда космический корабль входит в плотные слои атмосферы. Но после того, как целостность теплозащиты была нарушена, из-за поврежденной панели раскаленный воздух разрушил крыло, расплавил его содержимое. Крыло отвалилось, и шаттл развалился в небе.

Когда расследование началось и эксперты впервые стали рассматривать удар куска теплоизоляционной пены как причину катастрофы, я сказал: «Ну нет, этого просто не может быть». Эта пена легче воздуха. Я могу ударить вас по голове ее куском, и вы ничего не почувствуете. Но истина в том, что куски пены отваливались с топливного бака начиная с первого полета шаттла. Этот бак, в сущности, огромный термос, наполненный жидким кислородом и жидким водородом, которые должны находиться при температуре –182 °C и –259 °C соответственно. Для этого и нужна теплоизоляционная пена. На большей части поверхности бака, невзирая на сильнейшие нагрузки во время пуска и выведения шаттла, она держится очень хорошо. Но вокруг мест соединений и клапанов бака пена часто расслаивается. Вред, который она наносила орбитальному ракетоплану, никогда не был критическим, поэтому такие случаи стали рассматривать как вопросы текущего ремонта — нечто, что должно быть исправлено во время подготовки к следующему старту и не влияет на безопасность. Мы считали, что удары этой теплоизоляции по шаттлу можно сравнить с ударом, который получит мчащийся по шоссе трейлер, врезавшись в кусок пенопласта. Грузовик просто пройдет сквозь него. Чем больше экспедиций благополучно возвращалось на Землю, тем сильнее все принимали это предположение на веру. Но любой инженер вам скажет: удачный исход в прошлом не говорит о безопасности в будущем. Тот факт, что нечто плохое не произошло, не означает, что никакой вероятности поломки нет. Рассчитывать на опыт выполнения работ — это совсем не то же самое, что полагаться на полноценные научные проверки.

Термоизоляционная пена была легкой как перышко, поэтому все и предполагали, что она не может причинить вреда, но предметы с низкой плотностью быстро замедляются, когда теряют движущую силу. В тот момент, когда кусок пены отвалился от топливного бака «Колумбии», шаттл двигался со скоростью 2523 км/ч. Пена ударила крыло спустя 0,161 секунды после отрыва, но за эту микросекунду она замедлилась до 1644 км/ч. Это означает, что шаттл врезался в кусок пены с относительной скоростью более 800 км/ч. Если вы врежетесь в предмет на скорости 800 км/ч, неважно, насколько он был легким: он все равно нанесет повреждения. Это показали проверки, проведенные после катастрофы. Независимая группа исследователей брала куски пены и выстреливала их из пушки в переднюю кромку крыла, снятого с космического челнока «Энтерпрайз». Повреждения разнились от маленьких трещин до зияющих дыр.

Самое ужасное в трагедии, происшедшей с «Колумбией», — в том, что мы, возможно, были в состоянии что-то сделать. Когда шаттл был на орбите, люди внизу опасались, что могла возникнуть проблема. Удар в крыло сфотографировали во время подъема, и его заметила группа инженеров, которая во второй день полета изучала материал, отснятый во время пуска. По фотографиям можно было сказать, что удар имел место, но нельзя определить, насколько велик ущерб и был ли он вообще. Поскольку 107-я экспедиция была научно-исследовательской, у них на борту не имелось руки-манипулятора, с помощью которой можно было бы осмотреть крыло. В НАСА обсуждали возможность выйти в открытый космос или послать спутник министерства обороны, чтобы он облетел шаттл и сделал фотографии, но это были очень дорогие и рискованные варианты, которые сорвали бы всю миссию. Из-за нашего «белого пятна» — убеждения в том, что столкновения с теплоизоляционной пеной не опасны, — было принято официальное решение: не изучать степень повреждения крыла.

Также было принято еще одно официальное решение — не ставить в известность экипаж. В тот момент все думали так: «Даже если мы обнаружим, что имеется серьезное повреждение, мы ничего не можем сделать, чтобы исправить его на орбите. Либо экипаж рискнет войти в плотные слои атмосферы с таким крылом, либо они застрянут в космосе, пока не закончатся ресурсы системы жизнеобеспечения». Теперь, по прошествии времени, комиссия по расследованию пришла к выводу, что, если бы повреждение обнаружили достаточно рано, можно было успеть подготовить пуск еще одного шаттла и попытаться провести спасательную операцию. И если бы мы знали о дырке в крыле, то и подавно не оставили бы экипаж «Колумбии» на орбите, пусть даже еще один экипаж подвергся бы опасности при попытке их спасти. Но мы так и не дошли до этой мысли, потому что всеобщее заблуждение никому не давало увидеть, насколько серьезна ситуация. Поскольку считалось, что с проблемой ничего сделать нельзя, — и поскольку никто не был уверен, что проблема вообще существует, — лучше было, чтобы экипаж ни о чем не знал. Когда я разговаривал с Иланом, Риком и остальными в последний вечер экспедиции, они смеялись и в возбуждении мечтали снова увидеть своих родных. Никто из них не знал, что они обречены.

Трагедия, случившаяся с «Колумбией», — одна из тех ситуаций, когда никто лично ни в чем не виноват, но в конце концов все чувствуют свою ответственность. Мы все позволили себе не видеть угрозы при входе в плотные слои атмосферы. Мы все были виновны в том, что недооценили опасность. В самом НАСА имелись достаточно серьезные проблемы в управлении, сбои в информационном взаимодействии, ошибки и недосмотры. Как и большинство несчастных случаев, трагедию с «Колумбией» можно было предотвратить со 100 %-ной вероятностью. Если бы использовались правильные протоколы безопасности и им следовали, возможно, наши друзья были бы живы и сегодня.

До того как шаттл мог снова отправляться в полет, все эти проблемы должны были быть разрешены. Мы провели ряд модификаций топливного бака так, чтобы теплоизоляция с него больше не слетала. Улучшили качество съемки, которая велась во время пуска шаттла, установив камеры высокого разрешения повсюду: на баке, на твердотопливных ускорителях, на земле. Теперь мы могли осмотреть каждый сантиметр космического челнока, чтобы увидеть, не пошло ли что-то не так во время старта. Мы разработали приспособления и приемы, позволяющие осмотреть шаттл на орбите и узнать, не получил ли он какие-то повреждения. Теперь в каждый полет должны были брать руку-манипулятор и новый инструмент, удлиняющий эту руку, — специальную стрелу с камерами высокого разрешения, лазерами и другими измерительными приборами, что давало экипажу возможность обследовать весь корабль. Мы разработали методы ремонта, чтобы астронавты могли выйти в открытый космос и починить поврежденные плитки.

Но самым главным в этих новых планах по спасению было использование МКС. Она давала еще одну возможность осмотреть шаттл: можно подвести шаттл нижней стороной к станции и провести тщательное обследование каждого квадратного сантиметра. Кроме того, МКС — безопасное убежище. Если ты находишься на станции и сталкиваешься с проблемой, которую нельзя исправить, самый худший вариант развития событий — это остаться там и подождать, пока русские отвезут тебя домой на «Союзе» или прилетит другой шаттл, который тебя заберет.

Если катастрофа с «Колумбией» продемонстрировала самую большую слабость НАСА, то предпринятые меры, возможно, показали лучшие стороны агентства. Не было сделано ни одной попытки скрыть причины несчастного случая или сложить с себя ответственность. Ни один вопрос не остался без ответа. Ни одно допущение не было принято без доказательств. Каждая процедура эксплуатации шаттла была взята по отдельности, рассмотрена, переосмыслена и переработана. Мы без отдыха работали два года, все вместе пытаясь понять, что произошло, и сделать так, чтобы это не повторилось. Сейчас я по-настоящему удивляюсь, что мы довели все до конца. Нечеловеческие усилия потребовались, чтобы вернуть шаттлы в полеты, чтобы закончить сборку МКС. Это было здорово, но в конце концов оказалось, что этого недостаточно, чтобы спасти саму программу Space Shuttle и чтобы спасти «Хаббл».

14 января 2004 г. президент Буш обнародовал то, что сам называл «новым видением» американской космической программы. На самом деле это «новое видение» было возвращением к старому: закончить строительство МКС, сконструировать тяжелый носитель, который мог увести нас за пределы орбиты Земли, вернуться на Луну и в конце концов отправиться на Марс. Но эти амбициозные цели с дальним прицелом требовали немедленных жертв. Средства на то, чтобы оплатить все это, должны были появиться после прекращения полетов шаттлов в 2010 г., когда сборка МКС будет завершена.

Под конец шаттл стал жертвой тех компромиссов, которые позволили ему появиться на свет.

Космический челнок представляли как обычный, каждодневный способ попасть в космос, но по прошествии времени стало очевидно, что это серьезное преувеличение. Шаттл всегда был опасным и дорогим аппаратом. До «Колумбии» мы оценивали шансы на полную потерю корабля и экипажа как 1 к 150. После катастрофы они стали 1 к 75. Для сравнения: риск потерять истребитель во время войны во Вьетнаме был примерно 1 к 1500. Орбитальные ракетопланы старели, их дорого было поддерживать в надлежащем состоянии, и, если мы продолжим на них летать, новый несчастный случай казался неизбежным.

На тот момент Соединенные Штаты вложили очень много средств и времени в МКС. У нас были обязательства перед странами-партнерами, и это явилось одной из причин, по которой мы должны были оставаться в игре до завершения строительства. Но в речи Буша не было ни слова про «Хаббл». По отделу гуляли слухи, что Вашингтон собирается зарубить последнюю экспедицию обслуживания. Возможность снова летать на шаттлах была связана с наличием безопасного убежища, а это реально только при полетах на МКС. «Хаббл» же был на 150 км выше и на совершенно другой орбите, которая имеет низкое наклонение. Она проходит в 28,5° от экватора. У МКС высокое наклонение орбиты — 51,6° от экватора. Легко увеличить или понизить высоту орбиты, но потребуется огромное количество топлива и энергии, чтобы изменить ее наклонение. На самом деле проще сесть и взлететь снова под другим углом вместо того, чтобы изменить положение орбиты. Это означает, что нет никакого способа попасть от «Хаббла» на МКС. И поскольку полет к телескопу требует больше топлива и энергии, у тебя останется меньше ресурсов на то, чтобы продержаться, если что-то пойдет не так.

В то же время не вернуться к «Хабблу» было просто немыслимо. Во-первых, мы должны были решить проблему схода телескопа с орбиты. «Хаббл» размером со школьный автобус, но у него нет двигательной установки, которая необходима, чтобы совершить управляемый вход в атмосферу, а это означает, что вместо пустынной области океана, где мы, в идеале, должны аккуратно затопить аппарат, под дождем осколков может оказаться крупный город. Запуская «Хаббл» на орбиту, считали, что, когда его миссия будет закончена, за телескопом прилетит шаттл и заберет его на Землю, где мы поместим аппарат в музей. Если шаттлы больше не будут летать, нам нужно вернуться и приделать какой-то механизм управления, чтобы безопасно свести телескоп с орбиты.

Во-вторых, мы теряли столько возможностей для научных исследований, что это просто потрясало. Появилось два новых прибора — спектрограф космического излучения (Cosmic Origins Spectrograph) и широкоугольная камера 3 (Wide Field Camera 3). Приборы уже были готовы и вместе стоили $200 млн. Как и вся аппаратура на «Хаббле», новые приспособления должны были раскрыть еще больше тайн Вселенной, и мы были полностью готовы к их эксплуатации. А теперь мы собирались засунуть их в кладовку и сказать: «Ну и ладно!». Кроме того, отказаться от полетов к «Хабблу» означало не только поставить крест на будущих проектах. Гироскопы уже снова начали отказывать, их нужно было заменить, иначе телескоп не сможет навестись на цель. Хуже того, батареи почти выработали свой ресурс. По нашим оценкам, им оставалось не более трех лет. Энергия — это самое главное. Без нее не будет работать ни один из приборов телескопа. Кроме того, энергия нужна для обогрева «Хаббла». Без тепла аппаратура замерзнет в космическом вакууме, а если это хоть раз произойдет, ей придет конец. Нам останется бесполезная груда металла, летящая в 550 км над поверхностью Земли. Отменить последнюю экспедицию обслуживания — то же самое, что сказать: ««Хабблу» пора умереть».

Через неделю после выступления Буша НАСА сделало заявление, смысл которого сводился к следующему: «Хаббл» из планов вычеркиваем. Это слишком рискованно, слишком опасно. Решение было принято в одностороннем порядке. Не было никаких обсуждений, никакого рассмотрения, никакой комиссии, чтобы изучить все за и против. Негативная реакция последовала незамедлительно и была очень мощной. Повсеместно почти все в научном и аэрокосмическом сообществе говорили, что это ошибка. Сенатор от штата Мэриленд Барбара Микульски, представлявшая Центр космических полетов имени Годдарда, обратилась к прессе, раскритиковав решение НАСА и сказав, что она сделает все что сможет, чтобы его изменить. В палате представителей Марк Юдалл от штата Колорадо вынес на обсуждение проект создания независимой комиссии экспертов для рассмотрения отказа от экспедиции.

Тем временем сотрудники Научного института космического телескопа начали спасать «Хаббл», как только могли. Они поспешили обнародовать последние фотографии, позволяющие заглянуть во Вселенную так далеко, как этого еще никто не делал. Снимки запечатлели самые отдаленные из зарегистрированных галактик, их было почти 10 000, и некоторые почти такие же древние, как сама Вселенная. Если мы хотим продолжить изучать их и узнать о них больше, вариант только один — спасти «Хаббл».

В Отделе астронавтов в Хьюстоне мы были просто раздавлены этими решениями, принятыми в округе Колумбия. О'Киф сказал, что он отменяет полет, руководствуясь соображениями нашей безопасности, но нас-то никто не спрашивал! Мы по-прежнему хотели лететь. Какой бы ужасной ни была катастрофа «Колумбии», в конечном счете ничего нового к тому, что мы уже знали, она не добавила. Она никого не удивила. Мы и так знали, что рискуем.

Для меня после катастрофы «Челленджера» опасность перестала быть абстрактной. Теперь она была прямо передо мной, и я задавался вопросом, как на это реагировать. Но, по правде сказать, ничего не изменилось. У нас с Каролой был единственный разговор на эту тему. Произошел он примерно через неделю после «Колумбии». Я спросил ее:

— Ну а что ты думаешь после того, что случилось?

— Мы всегда знали, что так может быть, — ответила она. — Ты летал только один раз. Неужели не хочешь полететь еще?

— Хочу.

На этом разговор окончился. Карола — специалист по лечебной физкультуре. Каждый день она имеет дело с людьми, которые, как обычно, вышли из дома, а потом попали в чудовищную автокатастрофу и теперь вынуждены снова учиться ходить. Она знает, что от беды не спрятаться. Ты просто должен продолжать делать то, что делаешь. Астронавты летают в космос — это наше дело. Уверен, когда Эрнест Шеклтон пытался пересечь Антарктику, шансы на успех были куда меньше 1 к 75. Это его не останавливало. В эпоху шаттлов НАСА наверстало упущенное, изучив вопрос, почему мы летаем в космос, во всех хитросплетениях, тогда как настоящий ответ был прост: «потому что». Мы летим, потому что летим. Мы делаем это, потому что делаем это. Потому что люди всегда это делали. Именно поэтому человечество вышло из пещер и рискнуло заглянуть за горизонт, чтобы попытаться увидеть, как выглядит мир вокруг нас.

Мы занимаемся исследованием. Это одна из основных человеческих потребностей — пытаться узнать больше только ради того, чтобы знать. Понимание того, что происходит на другом конце Галактики, — путь к пониманию нас самих, к пониманию того, кто мы такие и почему находимся здесь. 5000 лет назад в нашем представлении Земля была маленькой, плоской и ею правили живущие на Олимпе боги. Сегодня Земля — это огромный голубой космический корабль, мчащийся через вечно расширяющуюся Вселенную возрастом 13,8 млрд лет.

Поэтому мы и летим в космос.

Красота «Хаббла» в том, что, возможно, он сам является самым чистым воплощением этой идеи на сегодняшний день. Это не просто прибор, который может заглянуть в историю Вселенной глубже и дальше, чем любой другой когда-либо созданный аппарат. Знания, которые дает телескоп, принадлежат каждому. Правительство Соединенных Штатов вложило в этот инструмент миллиарды долларов, и каждый год мы получаем от него знания, а теперь собираемся выбросить его. Просто так. Это общая собственность не только американцев, но всех людей в мире. Телескоп был сделан исключительно для обогащения человечества знаниями, и это потрясающе. Необходимость в исследованиях в чистом виде всегда связана с жаждой познания, и этот принцип так важен, что люди готовы ради него рисковать жизнью. Поэтому заявление О'Кифа по поводу «Хаббла» вызвало просто взрыв среди тех, кого волновало будущее космических исследований, и поэтому мы не собирались дать нашему телескопу погибнуть без борьбы.

В апреле 2004 г., примерно через четыре месяца после того, как последняя экспедиция обслуживания была отменена, из округа Колумбия мне позвонил Грунсфелд. Он сказал: «Масса, я сейчас обсуждаю с центром Годдарда непилотируемый полет, чтобы спасти «Хаббл»». Это была мощная идея. Если посылать людей слишком рискованно, почему бы не послать роботов, которые поставят новые приборы и проведут ремонт, а люди будут управлять ими с Земли? Проблема безопасного свода телескопа с орбиты все еще оставалась. Мы в любом случае собирались послать робота, чтобы решить ее, так почему бы не использовать это как предлог для исследований и не посмотреть, не сможет ли робот сделать что-то еще, например заменить батареи и приборы?

Кто-то от Отдела астронавтов должен был стать во главе этих попыток, и Грунсфелд заявил, что это должен быть я. Он сказал: «Мне нужен кто-то, кто знает робототехнику. Мне нужен человек, который знает «Хаббл». Ты единственный, кто подходит под эти два параметра». Обычно, чтобы начать новую программу в Отделе астронавтов, нужно позвонить главе Отдела, и он назначит кого-нибудь подходящего. Грунсфелд не собирался идти этим путем. Он использовал свои каналы и получил от руководства НАСА особый запрос на меня. «Вот что скоро произойдет, — сказал Грунсфелд. — Так что будь готов».

Разумеется, через несколько дней я наткнулся в коридоре на Кента Ромингера, который сказал, что Грунсфелд проталкивает меня на эту непилотируемую миссию. К тому времени я уже был оператором связи, работал над ремонтом шаттла в аварийных ситуациях и занимался специальной подготовкой по ВКД. Я спросил, какие из моих обязанностей заменит эта новая работа. «Никакие, — ответил Кент. — Просто добавишь ее в свой список. Продолжай все остальное, но у этой работы высокий приоритет».

Меня вдруг осенило, что происходит: они пытались открыть для нас заднюю дверь, чтобы протолкнуть пилотируемую экспедицию обслуживания обратно в планы. Я не говорил об этом вслух, но думал с самого начала. Пока что план был послать роботизированную «руку», снабженную специальными манипуляторами, чтобы пристыковать ее к телескопу и произвести ремонт. Я начал собирать команду. Мой старый друг, любитель мороженого Клод Николье, швейцарский Джеймс Бонд, был ветераном выходов в открытый космос к «Хабблу» и специалистом по робототехнике. Через 10 лет после того, как он протащил мою систему отображения данных в НАСА, я позвонил Клоду и сказал, что у меня есть для него проект. Он тут же согласился, и мы снова стали работать вместе. Мы начали с имитационного моделирования в Хьюстоне и тестов в Центре Годдарда. Часть европейской изысканности Клода передалась и мне: я стал пить много латте.

Непилотируемая миссия была интересной задачей, и мы узнали много нового в процессе работы, но в конце концов проект убила его стоимость. Если учесть все аварийные ситуации, которые следовало предусмотреть и разработать планы действия на их случай, миссия стоила невообразимое количество долларов, а качество ремонта все еще оставляло желать лучшего. Замена гироскопов была слишком замысловатой задачей, чтобы с ней справился робот. Даже в открытии и закрытии задних дверец присутствовали свои хитрости. В конце концов дело кончилось тем, что эта непилотируемая миссия доказала ценность астронавтов. Люди могут мыслить спонтанно, способны импровизировать, обладают абстрактным мышлением.

Роботы всего этого не могут. Если вы сконструируете робота, способного выполнить задания A, B, С, и если вы полетите в космос и выяснится, что нужен робот, чтобы выполнить задания X, Y и Z, вам не повезло. Если у вас есть кто-то, обладающий человеческим мозгом и двумя руками с отстоящими большими пальцами, вы можете менять тактику на лету, работать над проблемой и искать решение. Это так же потрясающе, как шаттл, МКС и марсианские роверы, но самое полезное оборудование в космосе — это человек.

Наконец непилотируемая миссия сделала одну жизненно важную вещь: она собрала вместе команду по обслуживанию «Хаббла» и позволила нам двигаться вперед. Однажды Джин Кранц[43] рассказал мне, что после того, как программа «Аполлон» была завершена, он, чтобы удержать людей вместе, отправил их в Эллингтон, пока не началась программа Space Shuttle. Когда какой-то проект прекращает свое существование, люди тут же исчезают. Им нужна работа. Они начинают работать на другие компании. Они идут куда-то еще и начинают преподавать. Если позволить им разбежаться, обратно всех уже не соберешь. Их умения, знания и преемственность исчезнут навсегда. Если ты теряешь команду, ты теряешь все. Так было и с «Хабблом»: уже в тот день, когда отменили последний полет, люди начали рассылать резюме и искать новую работу. Мы должны были постараться сохранить как можно больше наших.

Непилотируемая экспедиция обслуживания вернула меня к жизни. После гибели «Колумбии» некоторое время работа не приносила никаких эмоций, кроме ощущения гибели и несчастья. Мне понадобился год, чтобы снова получить удовольствие от того, что я астронавт, и этому очень поспособствовала непилотируемая миссия. Мое настроение изменилось. Мне бросили вызов, у меня появилась цель. Мне больше не нужно было отбывать время на работе. Я начал ездить на совещания команды «Хаббла» в центре Годдарда. Я проводил практические испытания. Я получал удовольствие. Когда речь зашла о непилотируемой миссии, астронавты, которые жаждали назначения в экипаж последней экспедиции к «Хабблу», выбыли из игры. Они не хотели управлять роботами, сидя на Земле. Они хотели выходить в открытый космос, поэтому им оставалось только переключиться на полеты на МКС. Я остался работать с «Хабблом» как специалист по робототехнике, и я был просто в восторге. Это был именно мой путь. Я знал телескоп вдоль и поперек. Мне нравилось работать с командой из Центра имени Годдарда и решать сложные инженерные задачи. Также во время подготовки к непилотируемой миссии у меня появился шанс стать лидером группы, научиться руководить людьми. Я осознал, что моя карьера не сдвинется с места, если я не буду этого делать.

Через несколько месяцев руководства этой командой я понял, что, несмотря на мою преданность НАСА и Отделу астронавтов, по-настоящему я предан «Хабблу». Грунсфелду, Николье и другим «рыцарям-джедаям» телескопа в Хьюстоне. Фрэнку Сеполлине и Эду Резаку из Годдарда. Рону Шеффилду из Lockheed Martin. Барбаре Микульски и Марку Юдаллу из Конгресса. Это были люди, посвятившие себя своему делу. У них была общая цель. Они были командой. С каждой миссией обслуживания появлялись новые астронавты, на год или два становились частью семьи, а потом уходили, но команда сохранялась. Я хотел остаться с этой командой. Даже когда «Хаббл» отменили, похоронили и вычеркнули из расписания, я не хотел уходить. Может быть, этому я научился после того, как 40 лет был болельщиком «Нью-Йорк Метс»: не важно, насколько плохо идут дела, ты остаешься со своей командой и никогда не сдаешься. У нас была группа необычайных людей, работающих вместе, и мы не собирались позволить «Хабблу» умереть. Потеря семи близких людей на «Колумбии» жестко напоминала каждому: жизнь одна. Ты должен прожить ее, занимаясь чем-то важным. Даже если я никогда больше не полечу в космос, но моя работа по непилотируемой миссии каким-то образом поможет сохранить «Хаббл», моя жизнь будет иметь значение. Это будет моя глава в истории покорения космоса.

Все время, пока шла работа по непилотируемой экспедиции, где-то в глубине души я не терял надежду на то, что пилотируемый полет все-таки вернется в расписание. Все доклады о состоянии дел, которые я писал по непилотируемой миссии, заканчивались словами:

«Существует не выраженная явно надежда, что в конце концов полеты космических шаттлов возобновятся, но никаких гарантий дать нельзя». Затем, 3 апреля 2005 г., попытка открыть путь полету к «Хабблу» с помощью непилотируемой миссии принесла свои плоды. В тот день Майкл Гриффин сменил Шона О'Кифа на посту администратора НАСА. Мне нравился О'Киф, но он сам признал, что никогда не был «космическим парнем». Он был сделавшим карьеру политиком, президентским назначенцем. Делать большие ставки — не в его стиле. Гриффин был «космическим парнем» до мозга костей. В прошлом он был главным инженером НАСА, затем возглавлял космическое отделение лаборатории прикладной физики в Университете Джонса Хопкинса и занимался серьезной работой в различных аэрокосмических компаниях-подрядчиках. Гриффин много лет дружил с Грунсфелдом, и они оба разделяли теплые чувства к «Хабблу».

Гриффин принадлежал к тому типу руководителей, которые мало говорят, но много делают. С той самой секунды, как он появился в управлении, стало понятно, что «в нашем городе появился новый шериф». Новый администратор не оставил никаких сомнений по поводу того, должно ли НАСА заниматься научными опытами или исследованием космоса. Помню, в одной из первых речей, адресованных персоналу, он заявил: «Мы не Национальный научный фонд. Мы НАСА. Мы летаем».

Долгосрочной целью Гриффина было вернуть НАСА на путь исследований, но он знал, что, скорее всего, продержится на посту администратора только три года. Выборы нового президента должны были состояться в 2008 г., и тогда же будет назначен новый администратор. Гриффин хотел за время своего пребывания на посту сделать что-то важное, что можно завершить за этот срок, на что можно указать как на свое наследство. На тот момент МКС была уже почти достроена, программа Space Shuttle сворачивалась, а до начала новой программы, которую объявил Буш, оставались годы и годы. Поэтому Гриффин решил, что для того, чтобы оставить после себя какой-то значительный след, ему остается одно. Через несколько недель после того, как Гриффин вступил в должность, Грунсфелд приехал в Хьюстон и заглянул в мой кабинет. «Я говорил с Гриффином, — сказал он. — Ему нужен «Хаббл». Он хочет, чтобы мы нашли способ вернуться».

Часть 6 Оно того стоит

21. Феникс из пепла

Когда я в первый раз увидел Дрю Фьюстела, я подумал: «Этот парень станет гвоздем у меня в заднице». Дрю был из набора 2000 г., «жуков». Вскоре после гибели «Колумбии» для него наступило время подготовки по ВКД. Частью моих новых обязанностей в отделении ВКД была работа с ним в паре во время его первых погружений в бассейне, так же как Стив Смит работал в паре со мной. Я знал, насколько трудны эти тренировки, и хотел помочь новичку, как только мог. За несколько дней до его первого погружения я вызвал Фьюстела и предложил:

— Слушай, ты не хочешь пойти в бассейн и отработать кое-какие штуки?

Он несколько меня озадачил:

— Не-а, я думаю, я все понял.

Вечером накануне погружения я наткнулся на Дрю на парковке продуктового магазина. Он сидел в машине, таком классическом BMW-родстере, со своими двумя сыновьями и слушал музыку. Я спросил:

— Не хочешь завтра прийти в бассейн рано утром?

Он пожал плечами:

— Ну ладно. Давай сделаем, как ты хочешь.

— Слушай, это важно, — сказал я. — Это твое первое погружение. Я просто хочу помочь.

— Хорошо, хорошо, ладно, я буду.

Но он не появился. Я пришел рано утром, сидел и ждал его. Дрю подошел впритык. Мы торопливо пробежались по контрольному листу, и я все время думал: «Этот парень все испортит. Он все сделает просто ужасно». Потом мы отправились в воду, и он творил что-то невероятное. Когда я в первый раз погружался, мне было трудно даже просто передвигаться. Дрю делал все великолепно, и он все время чувствовал себя легко и свободно, был уверен в себе — это было для него естественным.

Дрю Фьюстел был нетипичным астронавтом. Он не служил в армии. Фьюстел вырос в окрестностях Детройта, и его оценки в школе были недостаточно высоки, чтобы поступить в колледж, поэтому он стал работать автомехаником. Тут выяснилось, что, хотя Дрю и не показывал высоких результатов, сидя в классной комнате, он просто гениален, когда имеет дело с какими-либо механизмами. Дайте ему лампу, будильник или двигатель от F-16, и он сможет разобрать их, починить и полностью собрать так, что они будут работать еще лучше, чем до ремонта. У него были просто золотые руки. Его родстер BMW? Он его полностью переделал. Работая автомехаником, Дрю закончил общественный колледж и затем пошел в Университет Пердью, где познакомился со своей будущей женой Инди, а потом — в Королевский университет в Канаде, где получил докторскую степень по геологии.

В конце концов я узнал Дрю лучше и понял, что он был подходящим парнем, спокойным, знающим, что ему делать, и не изводящим себя по пустякам. Но на это понадобилось какое-то время. После того первого погружения я долго считал, что Дрю слишком много о себе думает. Я и не подозревал, что он был одним из самых замечательных людей, каких я когда-либо встречал, и что наша дружба будет тем, что поможет мне пройти через худший момент в жизни.

Как только Майк Гриффин вступил в должность и дал Грунсфелду отмашку подумать о полете к «Хабблу», у меня появилась надежда. В отделе тихо перешептывались о том, что «Хаббл» возвращается. Мне звонили из центра Годдарда и спрашивали, что мне известно и собираюсь ли в этом участвовать. Больше года мы использовали непилотируемую миссию, чтобы удержать команду вместе. Теперь возникло ощущение, что мы действительно возвращаемся к работе. В июле 2005 г. в космос отправилась STS-114 — первая экспедиция после «Колумбии». Все волновались. Полет прошел не совсем гладко. Шаттл вернулся невредимым, но с внешнего топливного бака все еще летела пена. Нам не разрешили старт до следующего года, и в это время инженеры работали над проблемой. Несмотря на задержку, мы продолжали продвигаться к «Хабблу».

После 109-й я был разочарован тем, что меня не повысили до специалиста по ВКД-1, и тут выяснилось, что с этой проблемой столкнулся не я один. В моем наборе было шесть астронавтов, которые показали хорошие результаты во время своих первых полетов, но все еще не получили новых назначений. Нам было нужно больше лидеров ВКД. Как раз перед трагедией с «Колумбией» новым главой отделения ВКД стал Дейв Вульф. Он заметил проблему, обратился ко мне и хотел обговорить, как можно ее решить. Я предложил запустить программу, которая помогла бы начинающим специалистам по ВКД получить повышение. Дейву эта идея понравилась. «Отлично, — сказал он. — Почему бы тебе ее не возглавить?» За годы работы в Отделе астронавтов я уже знал, что если ты что-то предлагаешь, то должен быть готов это сделать. Дейв дал мне место в отделении ВКД и возложил на меня обязанность составить программу и организовать ее выполнение.

Затем, осенью 2005 г., Дейв Вульф взял двухмесячный отпуск по личным обстоятельствам и оставил меня временно замещать его как главу отделения ВКД. Благодаря этому у меня появилась возможность посещать служебные совещания Отдела астронавтов. На одном из них объявили, что Чак Шоу, бывший руководитель полетов, возглавит группу, задачей которой является исследование возможности возвращения к «Хабблу». Теперь то, о чем раньше лишь говорили вполголоса, приобрело официальный статус.

Вскоре после гибели «Колумбии» на посту главы Отдела астронавтов Чарли Прекурта сменил Кент Ромингер. Роммель был пилотом военно-морских сил, прекрасным парнем и проявил себя как хороший руководитель в трудные годы. Мы с ним были близкими друзьями с тех пор, как вместе сопровождали семью Джона Гленна во время его возвращения на орбиту в 1998 г. В группе Шоу должен был быть представитель экипажа, и Роммелю нужно было подобрать подходящего на эту должность кандидата. Вокруг этого назначения разыгралась настоящая борьба. Люди, которые исчезли, когда полет к «Хабблу» был отменен, теперь вновь появились, крутились вокруг и предлагали помощь. Но Грунсфелд и еще несколько «хабблонавтов» пошли к Роммелю и сказали ему: «Масса — это парень, на которого ты можешь положиться». Когда казалось, что нет никакой надежды вернуться к «Хабблу», я подхватил флаг и продолжал его нести. Роммель оценил это. Он включил в группу меня и Грунсфелда и сказал: «Ходите на совещания и делайте все что можете, чтобы вернуть эту миссию».

Главным вопросом, на который должна была ответить группа Шоу, звучал так: «Как мы можем удостовериться, что экипаж вернется домой живым?» Находясь в шаттле на орбите «Хаббла», мы могли обследовать систему теплозащиты шаттла, используя руку-манипулятор и специальную операторскую стрелу. У нас была возможность отремонтировать теплозащиту до определенной степени, используя различные методы, разработанные после гибели «Колумбии». Чего там не было, так это космической станции, где мы могли бы найти безопасное убежище в случае, если повреждение будет так велико, что мы не сможем его устранить.

Мы пришли к решению подготовить спасательную экспедицию, еще один шаттл, стоящий в готовности на стартовой позиции с экипажем, готовым к полету. Единственный раз, когда два шаттла можно одновременно увидеть на стартовой площадке, показан в фильме «Армагеддон», и это была очень достоверная подделка, созданная с помощью компьютерной графики. Теперь мы официально перешли на территорию голливудских приключенческих фильмов. Если возникнет необходимость, два шаттла встретятся, грузовой отсек к грузовому отсеку, сцепятся руками-манипуляторами, и экипаж парами перейдет в другой шаттл через открытый космос, передвигаясь по манипулятору.

Другой вопрос состоял в том, как долго мы сможем поддерживать на такой высоте жизнедеятельность экипажа в ожидании спасательной миссии. «Выживание» — вот какое слово можно было услышать на совещаниях. Способ Шеклтона. То, как долго сможет продержаться экипаж, зависело от того, как долго мы сможем растягивать наши запасы продуктов, воды, топлива и энергии. Эти запасы отведены на определенное количество дней, и это число нужно увеличить насколько возможно. Мы изучали, как много систем можно остановить, чтобы сберечь энергию. Нам пришлось бы отключить отопление, как в «Аполлоне-13». Там будет холодно. Что мы будем есть? Какую пищу, наиболее богатую питательными веществами, можно съесть, не разогревая, чтобы сберечь энергию? Чтобы разработать диету для выживания, мы связались со специалистами по питанию. В основном в нашем распоряжении были орехи, белковые батончики и вода. Поскольку вода, которую мы пьем, является побочным продуктом взаимодействия жидкого водорода и жидкого кислорода, которые мы сжигаем в качестве топлива, она закончится в свое время. Мы подсчитали, что, если катастрофическое повреждение будет обнаружено в первый день полета, экипаж, ожидая спасательную миссию, сможет продержаться 21 день. Но с каждым днем работы в полную силу это время будет сокращаться, пока не дойдет до 11 дней. Когда закончится энергия и вода, придет конец. Поглотители, улавливающие углекислый газ, перестанут работать, и мы постепенно задохнемся — уснем и больше никогда не проснемся. Конечно, если запустить в космос два шаттла, то смертельному риску подвергнутся два экипажа, но в конце концов все сводится к вероятности. Каковы шансы получить пробоину? Каковы шансы, что пробоина будет катастрофической и ее нельзя будет устранить? Теперь, каковы шансы, что это случится два раза подряд? Когда мы имеем дело с математикой, становится ясно, что эта вероятность очень мала. Она не нулевая, но достаточно невелика, чтобы с этим можно было жить.

В Центре Годдарда Фрэнк Сеполлина и другие члены команды «Хаббла» работали над той же миссией со стороны телескопа: что нужно починить? Что из этого осуществимо? Какие инструменты потребуются? Поскольку во время предыдущего полета к «Хабблу» я тесно сотрудничал с Центром Годдарда, теперь я был связующим звеном между двумя группами. В Хьюстоне «Хаббл» был одной из множества программ, соперничающих за внимание к себе. Для Центра Годдарда «Хаббл» был сердцем и душой, их «хлебом с маслом». Они никогда, ни на минуту не теряли надежды, и теперь у них руки чесались приступить к делу. Сепи хотел астронавтов. Он хотел, чтобы в полет были назначены специалисты по ВКД, чтобы Центр Годдарда мог заняться планированием и проверками. Сепи принадлежал к тем людям, которые вполне могли вести себя агрессивно, продвигая в жизнь то, что они хотят. Я никогда не забуду, как он приехал в Хьюстон на встречу с Роммелем и сказал ему:

— Мне нужен экипаж.

— Я не могу дать вам экипаж, — ответил Роммель. — Экспедиции у вас нет.

Дела обстояли именно так: мы пребывали в какой-то странной неопределенности. Огромная команда людей не покладая рук работала над подготовкой миссии, которая официально не существовала, и проведение полета не было официально одобрено. Но для нас это не являлось препятствием. Грунсфелд, Сепи и все остальные — мы продолжали пробивать то, что нам было нужно. У нас было ощущение, что исключительно с помощью нашей силы воли мы сможем сделать так, что полет состоится несмотря на все сложности, которые будут стоять на нашем пути.

В конце ноября мы получили официальное разрешение на начало разработки процедур в бассейне-гидролаборатории. Роммелю нужно было назначить человека, который будет отвечать за это. Грунсфелд и другие бывалые «хабблонавты» снова порекомендовали меня. Я мечтал стать «хабблонавтом», одним из «джедаев», и я был удостоен этой чести и потрясен тем, что они считали меня своим. После непилотируемой миссии, моей работы в группе Шоу и обеспечения связи с Центром Годдарда они знали, что никто не был так близок к последней миссии обслуживания, как я. Роммель вызвал меня в свой офис и сказал, что я отвечаю за погружения. Основываясь на той работе, которую я проделал, и лидерских качествах, которые я продемонстрировал в отделе, он был уверен, что я могу быть специалистом по ВКД-1.

Из офиса Роммеля я вышел просто в шоке. В тот момент стать руководителем выхода в открытый космос и, возможно, вернуться к «Хабблу» — это было за гранью моих самых смелых фантазий. Это казалось более немыслимым, чем вообще стать астронавтом. В прошлом на моем пути вставали препятствия — когда я провалил квалификационный экзамен в МТИ или был признан негодным по состоянию здоровья Комиссией по отбору в астронавты, — но передо мной всегда оставалась хотя бы крошечная лазейка, чтобы бороться за свое возвращение. Однако после 109-й и гибели «Колумбии» сама мысль о еще одном полете к «Хабблу»… Мне казалось, что дверь закрыли, заколотили и покрасили. Мне сказали, что я недостаточно хорош. Мне сказали, что я не вернусь к «Хабблу», что у меня недостаточно квалификации, чтобы быть специалистом по ВКД-1. Потом произошла катастрофа с «Колумбией», и я опустился на самое дно. Но я продолжал напряженно работать. Мои друзья — Грунсфелд и другие «хабблонавты» — помогали мне и заставляли двигаться вперед. А теперь мои надежды и мечты сбывались. Я поднимался из пепла, и НАСА тоже.

Не могу сказать, что мне определенно пообещали место в экипаже экспедиции к «Хабблу», но у меня было такое ощущение, что мне есть что терять. Когда Роммель назначил меня ответственным за разработку процедур, он сказал: «Представь, что ты летишь в экспедицию. Кого бы ты хотел видеть рядом с собой?» У меня появилась возможность выбрать команду своей мечты — ну, более или менее. Я взял несколько ветеранов-«хабблонавтов», таких как Джо Таннер и Рик Линнехан. Также я взял пару новичков, которые еще не летали в космос, но мне нравилось, как они работают. Одним из них был Дрю Фьюстел. Другим — Майкл Гуд, которого мы прозвали Буэно. Буэно был штурманом ВВС, лишенным всяких сантиментов настоящим военным, будто сошедшим со страниц книг. Фьюстел был расслабленным и вальяжным. Буэно — твердым как скала. Они хорошо дополняли друг друга.

Управление рукой-манипулятором во время наших тренировок я доверил Меган МакАртур, которую знал с тех пор, как был ее наставником во время ее подготовки как оператора связи. Большинство астронавтов подают в НАСА заявление о приеме три или четыре раза, и их принимают где-то после 35 лет. Меган взяли с первой попытки. Ей было 28, и она еще не получила докторскую степень. НАСА очень хотелось ее заполучить, и, когда мы познакомились, я понял почему. Она была одним из самых умных и одаренных людей, которых я когда-либо встречал, и с ней великолепно работалось. С Меган было всегда весело. Она стала для меня младшей сестрой, которой у меня никогда не было.

В этой команде оставалось заполнить только одну вакансию. Я хотел Грунсфелда, но тут Роммель был не согласен со мной. Грунсфелд уже летал несколько раз, а Роммеля заставляли менять людей. У Кента было на примете три кандидата. Все они были хорошими астронавтами, но они не знали «Хаббл». Роммель объяснил необходимость назначения одного из них и спросил, что я думаю по этому поводу. Я сказал: «Если надо пойти выпить пива, то возьми одного из этих ребят. Но если ты хочешь отремонтировать телескоп, возьми Джона Грунсфелда». И мы взяли Грунсфелда. Джон замолвил за меня словечко, когда назначали 109-ю, а теперь настала моя очередь сделать то же самое для него. Это было правильно, и, даже если оставить в стороне мое отношение к нему, он был самым подходящим для этой работы человеком.

Первую серию разработки процедур мы завершили в феврале 2006 г., вторую — в апреле. В июле улетела STS-121, и это был большой успех. Проблемы с теплоизоляцией внешнего топливного бака были решены, протоколы осмотра отработали гладко, и экипаж благополучно вернулся домой. В сентябре улетела STS-115, и полет также прошел великолепно. Через четыре года после гибели «Колумбии» программа Space Shuttle снова заработала. Полеты по сборке МКС были возобновлены. Дело пошло. Теперь мы только ждали, когда нам скажут, что мы возвращаемся к «Хабблу».

В сентябре Стив Линдси, который был командиром STS-121, сменил Роммеля на посту главы Отдела астронавтов. Он назначил встречу со мной и Грунсфелдом, чтобы сообщить нам свежую информацию по поводу экспедиции обслуживания. На встречу мы пришли немного взволнованные. В тот момент, несмотря на всю уверенность, которую мы ощущали, мы все еще не знали, состоится ли этот полет. Назначения в космические полеты всегда неопределенны. Все может измениться, особенно когда приходит новый глава Отдела астронавтов. Возможно, у старого начальника были планы, но новый хочет от них отказаться и начать все заново. Даже когда полет уже заявлен, тебя могут исключить из экипажа по самым разным причинам. Ничего нельзя сказать определенно до того, как заработают ракетные двигатели. Вот тогда ты точно будешь знать, что куда-то летишь.

Мы рассказали Линдси о том, какие ресурсы, по нашему мнению, будут нужны, как мы оцениваем риски, и детально объяснили ему всю ситуацию. Он начал говорить, что общественность обязательно заинтересуется миссией из-за ее опасности. «Когда это выяснится, будет много публикаций, — сказал он. — Это будет самый опасный полет за всю историю программы Space Shuttle, и пресса подхватит это и раздует целую историю». Он сказал, что мы должны подготовить наших родных к тому, что они услышат все это из СМИ. Подготовить родных? Должно быть, мы с Грунсфелдом выглядели несколько растерянными. В какой-то момент Линдси остановился, посмотрел на нас и сказал: «Ребята, ну вы же знаете, что вы в экипаже, верно?»

После встречи Грунсфелд зашел в мой кабинет, широко улыбаясь, и сказал: «Ты понимаешь, что только что случилось? Он назначил нас на «Хаббл»!» Больше года мы работали на экспедицию, которой официально не существовало. Теперь мы были назначены в полет, о котором сказали совершенно официально. Это было сделано не так, как делалось обычно, но в том, как готовилась эта миссия, вообще было мало обычного.

Когда все полетные операции возобновились, дело пошло быстро. Обычно в НАСА какие-то важные решения принимаются за несколько месяцев. Вопрос с «Хабблом» решился буквально за считаные дни. 26 октября Чак Шоу поехал в Вашингтон, чтобы представить выводы своей группы Майку Гриффину. В общих чертах он наметил план спасательной операции и стратегию выживания. Грунсфелд был на этой встрече. Он рассказал мне, что Гриффин практически не задавал никаких вопросов. Свое мнение Майкл уже сформировал и только ждал, чтобы Шоу подтвердил его решение. Это было в четверг. В пятницу было сделано внутреннее заявление о том, что полет к «Хабблу» снова возвращается в расписание. За выходные обзвонили экипаж.

Но нам с Грунсфелдом и не звонили. Мы уже знали, что назначены в этот полет. Чтобы завершить команду ВКД, назначили Буэно и Фьюстела. Скутер стал нашим командиром, так что теперь мои ожидания от этой миссии были еще определеннее. Я знал, что Меган МакАртур назначили оператором роботизированной руки, а нашим пилотом был Грег Джонсон по прозвищу Рей Джей. Меган звала его Солнечный Рей Джей. Он всегда был доволен жизнью. Рей Джей был из тех парней из военно-морских сил, которым нравится летать. Много лет он работал летчиком-инструктором в «Эллингтоне», летал на Т-38, и ему так понравилось работать с астронавтами, что он сам решил к ним присоединиться. Это была фантастическая команда: каждый человек был тем самым, кого бы я выбрал для этой работы. Во вторник утром, 31 октября, на Хэллоуин, Майк Гриффин собрал пресс-конференцию в штаб-квартире НАСА и официально объявил: STS-125 стартует в октябре 2008 г. на борту космического шаттла «Атлантис». Мы всемером собрались в кабинете Скутера на пятом этаже, чтобы посмотреть, как проходит объявление. Вместе с Гриффином на пресс-конференции присутствовала сенатор Микульски. Дело получилось громкое. Нам сказали, чтобы мы подготовились ко второй пресс-конференции, которая должна была состояться в тот же день в Хьюстоне. Нас позвали в отдел связей с общественностью и где-то откопали подходящие рубашки поло с логотипом НАСА. Потом мы пошли в китайский ресторанчик и попытались хоть как-то справиться с тем, что происходит. Мы были потрясены.

Как правило, чтобы объявить о полете, НАСА просто посылает пресс-релиз. Затем через несколько месяцев, когда экипаж уже сформирован, рассылается еще один пресс-релиз.

Обычно мы не говорим с прессой до так называемого L-30 — дня, отстоящего на 30 дней до пуска, и даже тогда освещение этого события в средствах массовой информации бывает очень поверхностным. То, что творилось сейчас, было беспрецедентным. Я не помню, чтобы еще когда-нибудь о полете и экипаже объявляли одновременно, с такой помпой. Не припомню и такого внимания к команде. Обычно экипажи шаттлов вообще не имеют имен — это единое целое, команда. Но в тот день на пресс-конференции мы, все семеро, отвечали на вопросы, стоя в центре зала, а затем журналисты взяли интервью у каждого из нас, за что мы «имели зуб» на НАСА. Мы просидели с репортерами так долго, что пропустили все вечерние хэллоуиновские гуляния.

Если посмотреть на то, как средства массовой информации освещали наш полет, можно было подумать, что STS-125 — последний полет эпохи шаттлов, ее большой финал. На тот момент было запланировано еще 18 миссий по сборке МКС и миссий снабжения, и девять из них должны были лететь после нас, но мы привлекали больше внимания, чем все они вместе взятые. После полета STS-121 в июле Aviation Week поместил на обложке фотографию шаттла. Но подпись под ней была не «Возвращение в космос». Она гласила: «Расчищая путь к «Хабблу»».

«Хаббл» завладел воображением людей. Этот полет был важен, он отличался от других, и все об этом знали. Мы знали, что время шаттлов кончается, и это наш последний шанс спасти телескоп. Мы поставили свои жизни на кон, чтобы раскрыть тайны Вселенной. Если ты астронавт, такой полет объясняет, почему ты мечтал о своей работе. Помню, как в спортзале я налетел на Брента Джетта, командира STS-115, миссии, назначенной на сентябрь. Мы разговорились о телескопе. «Вся суть в этом полете к «Хабблу»», — сказал Брент, — в том, что ты даже не задаешься вопросом, стоит он риска или нет».

Так оно и есть.

22. Наша последняя работа

Поскольку наш полет должен был стать последним путешествием к «Хабблу», у нас был длинный список задач, которые нужно выполнить. Как всегда, во-первых, мы должны были починить и обновить установленное оборудование телескопа, чтобы «Хаббл» можно было поддерживать в рабочем состоянии: заменить батареи и гироскопы. Эти работы давали умирающему телескопу от пяти до 10 лет новой жизни. Также мы планировали установить на днище «Хаббла» приспособление, которое позволит запущенному с Земли непилотируемому модулю с ракетным двигателем пристыковаться к телескопу и, когда «Хабблу» придет время уйти на покой, безопасно свести его с орбиты так, чтобы он сгорел в атмосфере.

Кроме того, мы планировали два значительных обновления оборудования телескопа. Первым из них была замена широкоугольной и планетарной камеры 2 (Wide Field and Planetary Camera 2) на широкоугольную камеру 3 (Wide Field Camera 3). Новая камера должна была стать первой панхроматической камерой на «Хаббле», способной делать снимки в ультрафиолетовом, видимом и инфракрасном диапазонах. Молодые звезды и галактики ярко сияют в ультрафиолетовом спектре, тогда как умирающие звезды и более старые галактики излучают свет только в инфракрасном диапазоне. Охватывая весь этот промежуток, новая камера позволит нам наблюдать развитие галактик и заглянуть в прошлое глубже, чем когда-либо до этого. Вторым прибором был ультрафиолетовый спектрограф (Cosmic Origin Spectrograph, COS), который должен был измерять ультрафиолетовое излучение, идущее от тусклых звезд и далеких небесных объектов, что даст возможность изучать структуру Вселенной в более крупном масштабе, а также узнать, как были сформированы планеты, звезды и галактики.

Спектрограф работает как призма, расщепляя свет на его составные части, что позволяет нам собрать информацию о наблюдаемом объекте, например определить его температуру и химический состав. Люди обожают потрясающие фотографии, которые мы получаем с камер «Хаббла», но для ученых спектрограф — жизненно важная часть оборудования телескопа. Именно поэтому самой большой и вызывающей наибольшие сомнения задачей нашего полета был ремонт другого прибора «Хаббла» — регистрирующего спектрографа (Space Telescope Imaging Spectrograph, STIS).

Регистрирующий спектрограф был установлен второй экспедицией обслуживания в 1997 г. и перестал работать в августе 2004 г. из-за поломки блока питания низкого напряжения. С тех пор он находился в «безопасном режиме». Спектрограф был важнейшей частью оборудования; в то время, когда произошла поломка, с помощью этого прибора производилось 30 % исследовательской работы телескопа. STIS позволяет нам изучать взаимодействие между галактиками и находящимися в них черными дырами. Когда он работал, с его помощью мы могли исследовать умирающие звезды, чтобы понять, что с ними происходит и почему. Что куда важнее, спектрограф давал нам возможность изучать атмосферу далеких планет в надежде найти во Вселенной другие места, где могла бы существовать жизнь.

Нам нужно было вернуть регистрирующий спектрограф в строй.

Обычно мы не ремонтировали научные приборы «Хаббла». Мы просто заменяли старые на новые. Это само по себе непросто. Но для регистрирующего спектрографа замены не было, и не было средств, позволяющих создать новый прибор. В бюджете имелась возможность профинансировать попытку его починить. Была только одна проблема: никто никогда не думал, что STIS будут ремонтировать. Приборы «Хаббла» сконструированы так, чтобы они могли перенести нагрузки во время старта шаттла и постоянно выносить жесткие условия космоса. Никто никогда не предполагал, что их понадобится открывать. Они запечатаны настолько прочно, насколько это возможно. Вспомните все эти популярные фильмы об ограблениях, которые вы видели, такие как «Одиннадцать друзей Оушена» или «Ограбление по-итальянски». Там собирается разношерстная команда маргиналов, которые планируют забраться в неприступное банковское хранилище или взломать сейф, который никому никогда не удавалось взломать. Вот на что должен был походить ремонт регистрирующего спектрографа.

Блок питания, который нам нужно было заменить, находился за панелью размером 35×66 см. Эту панель удерживала находящаяся в левом верхнем углу металлическая скоба, привинченная двумя винтами. Ручка, которая использовалась для установки и снятия приборов, также блокировала доступ к панели. Она была прикреплена четырьмя шестигранными винтами. Нам нужно было убрать скобу и ручку, вывинтив шесть винтов. Главная проблема в выполнении сложного ремонта внутри телескопа состояла в риске попадания в него посторонних предметов — мой старый заклятый враг, повреждение посторонним предметом. Точно так же, как в полете на Т-38 ты не хочешь, чтобы посторонние предметы повредили самолет, нельзя допустить, чтобы что-то попало внутрь телескопа, будь то упущенный винтик, пылинка или частицы газа. Если частицы газа окажутся внутри и конденсатом выпадут на зеркало, они могут сделать телескоп непригодным к использованию. Когда работаешь с оборудованием, ты не должен даже касаться одним ботинком другого, потому что может произойти разряд статического электричества. Поэтому астронавты всегда сравнивают работу внутри «Хаббла» с проведением нейрохирургической операции. После того как пациенту вскрыли голову, даже крошечная ошибка может стать фатальной.

Винты, которые нам нужно было выкрутить из скобы и ручки, не намагничены, поэтому, когда мы их будем вытаскивать, они не «прилипнут» к шуруповерту. Существовала вероятность того, что они улетят. Кроме того, под головкой каждого винта была шайба.

Когда мы выкрутим винты, шайбы тоже полетят. Помимо установки шайб, чтобы быть уверенными, что винты не отвинтятся, их покрыли клеем. Они были буквально вклеены в отверстия. Когда мы удалим винты, маленькие частицы сухого клея разлетятся и также поплывут во все стороны. И поскольку астронавты работают в некоем подобии кухонных варежек в условиях невесомости, а половину времени к тому же — в кромешной темноте, поймать эти частицы практически невозможно.

И мы еще не дошли до самой трудной части.

Предположим, что скобу и панель удалось аккуратно снять, но панель, на которой находится блок питания, удерживают 111 крохотных винтиков! Их так много, чтобы не допустить перегрева спектрографа: каждый винтик, в сущности, является маленьким радиатором, который выпускает тепло наружу и рассеивает в космосе. Это было хорошее инженерное решение проблемы регулирования температуры внутри прибора, но в то же время это была конструкция, которая не предполагала, что вы будете открывать прибор. У каждого из этих крошечных винтиков тоже была шайба, которая могла улететь, и каждый из них тоже был проклеен. Если вам до сих пор кажется, что все не так страшно, то два из этих 111 винтиков были прикрыты металлической панелью. Когда мы передвигаем что-то в космосе, очень полезно знать, где у объекта центр тяжести, потому что это та точка, вокруг которой мы можем его повернуть. Чтобы облегчить задачу, инженеры, которые конструировали регистрирующий спектрограф, сделали метку в виде металлической пластины, которая отмечала центр тяжести прибора. Только теперь эта металлическая пластина ничем не могла нам помочь. Она была на нашем пути, и нам нужно было ее убрать.

Теперь предположим, что мы смогли убрать скобу, ручку, металлическую панель и 111 очень маленьких винтиков. Панель уплотнена резиновой прокладкой, которую нужно снять, как кожуру. Затем, после того как мы сняли эту кожуру и убедились, что вокруг не летает ни единого кусочка сухой резины, панель по-прежнему остается подсоединенной к прибору проводом заземления. Этот провод нужно обрезать так, чтобы не возникло проблем со статическим электричеством. И после того, как он обрезан, у нас, наконец, появляется доступ к блоку питания. Блок питания представляет собой плату размером примерно 23×35 см. Он выглядит как любая материнская плата внутри компьютера и крепится с помощью регулируемых зажимов, которые еще называют стартовыми зажимами. Они разработаны для того, чтобы защитить блок питания от сильной вибрации во время старта шаттла. Такой зажим состоит из длинного винта, который, когда его закручивают, тесно прижимает металлические пластины, удерживающие блок питания, друг к другу, как начинку в сэндвиче, и плотно завинчивается.

Теперь предположим, что мы успешно справились со скобой, ручкой, металлической пластиной, 111 крошечными винтиками, резиновой прокладкой, проводом заземления и регулируемыми зажимами. Но нам все еще надо извлечь неисправный блок питания, который крепится с помощью 120-контактного соединителя с задней стороны. Мы должны вытащить плату идеально вертикально, убедившись, что ни одна из крохотных металлических иголок-контактов не сломалась. Теперь мы должны установить новый блок питания — снова идеально вертикально, — убедившись, что каждая из 120 крохотных иголочек встала на свое место. Если хотя бы одна из них погнется или сломается, весь ремонт пойдет коту под хвост. Все, что мы сделали до этого момента, будет абсолютно ненужным.

Итак, как взломать сейф, который нельзя взломать, находясь на высоте 550 км, в космосе? Самой легкой работой, которую можно сделать, буквально палец о палец не ударив, было откручивание ручки. В нашем списке процедур она занимала один очень короткий абзац. Строка 28: «Удалить крепежные детали ручки (четыре)». Мы нервничали из-за 111 крошечных винтиков, с которыми трудно было работать. Но ручка держалась на четырех больших шестигранных винтах с большими головками, и добраться до них было легко.

Проще не бывает! Не о чем и беспокоиться! Убрать скобу будет чуть посложнее, но с ней тоже было все просто и ясно. У нас даже был инструмент для удаления скобы, который специально разработали для того, чтобы поддеть ее и собрать винты, если они полетят в разные стороны.

Для того чтобы собрать 111 крошечных винтиков, мы сконструировали специальную плату для захвата этих винтиков. Плата с герметичным эластичным фланцем крепилась поверх панели. Сделана она была из металла толщиной примерно 5 мм. В ней имелись прозрачные пластиковые отделения с маленькими отверстиями, расположенными в точности над каждым винтиком. Отверстия были достаточно велики, чтобы через них прошел тонкий наконечник, откручивающий винт, но слишком малы, чтобы через них пролетели винты, шайбы или кусочки засохшего клея. Когда мы закончим откручивать винты, все посторонние предметы окажутся тщательно упакованными. Для двух винтов, находящихся под металлической этикеткой, в улавливающей плате была встроенная пила, которая при повороте ручки срезала металл и вырывала два винта под ним.

Хитрость заключалась в том, чтобы прикрепить эту улавливающую плату к самой панели. Для того чтобы сделать это, нужно было удалить из панели четыре из 111 крошечных винтиков, чтобы получились отверстия, куда мы могли бы ввинтить установочные стойки, которые держали улавливающую плату. Поскольку эти четыре винтика будут удалены до того, как появится улавливающая плата, нам нужно было придумать способ поймать винты, шайбы и засохший клей. Каждый из них предстояло удалять, используя наконечник-уловитель, надетый на конец нашего инструмента. Этот наконечник захватывает головку винта зубцами и удерживает его. Когда мы нажмем спусковой крючок, винт останется прицепленным к наконечнику-уловителю, и тогда мы осторожно снимем его и перейдем к следующему.

Но все еще остается проблема с шайбой, которая все-таки может улететь. Планировалось установить фиксатор для шайбы, разрезное кольцо, которое просовывалось под головку винта и смыкалось вокруг него. Когда винт выйдет наружу, фиксатор для шайбы удержит ее на месте. Затем мы используем приспособление для извлечения шайбы, чтобы убрать и шайбу, и фиксатор, и очистим место для установки опорных стоек улавливающей платы. Когда она будет прикреплена, мы вывинтим оставшиеся 107 винтиков, уберем панель, снимем резиновую прокладку, обрежем провод заземления, заменим старый блок питания на новый и, наконец, установим новую панель. Ее установить гораздо проще. Она работает как радиатор без 111 винтиков и снабжена всего двумя защелками, которые нужно установить на место. Спасибо Господу за его маленькие благодеяния!

Когда прошло назначение экипажа, Грунсфелд стал специалистом по ВКД-1, который должен был руководить тремя выходами в открытый космос, а я — специалистом по ВКД-3, руководящим двумя выходами. Дрю работал в паре с Грунсфелдом, а Буэно — со мной. В точности по Грунсфелду «Хаббл» будто понял, что мы собираемся его ремонтировать, так что посыпались новые поломки. Через три месяца после нашего назначения в полет у обзорной камеры произошел отказ электронного оборудования, в результате чего перестали работать два из трех ее каналов. Как и регистрирующий спектрограф, обзорную камеру предстояло вскрыть и установить на нее новый блок питания, и точно так же никто не предполагал, что это когда-либо придется делать. Но, по крайней мере, этот ремонт был проще. Чтобы получить доступ к прибору, надо было, используя похожий улавливающий механизм, открутить всего 32 винта, а не 117. Теперь нужно было разработать план этого ремонта и добавить его в расписание ВКД. После того как все утрясли, Грунсфелда и Дрю назначили на установку широкоугольной камеры 3, нового спектрографа космического излучения и ремонт обзорной камеры. Нам с Буэно достались ремонт регистрирующего спектрографа и замена блоков гироскопов ориентации, в которых находилось шесть гироскопов. Каждая команда должна была заменить по одной аккумуляторной батарее и произвести прочий текущий ремонт.

Я был рад, что нам с Буэно достался ремонт спектрографа. Я хотел получить это задание. Я не должен этого говорить. Я должен говорить только о команде и о том, как был счастлив играть в ней свою роль и так далее, но, если я хочу быть честным, то должен сказать, что хотел эту работу так сильно, как ничего никогда не хотел. С тех пор как Грунсфелд озадачил меня непилотируемой экспедицией, я все время чувствовал, что этот полет будет свиданием с судьбой. Все трудности и препятствия, которые были у меня на жизненном пути, настигнут меня здесь, а ремонт спектрографа — если мы его потянем — будет самой запутанной, искусной и сложной работой, которая когда-либо проводилась в открытом космосе. Это была возможность сделать что-то, чего никто и никогда не делал в космосе.

Ремонт регистрирующего спектрографа был таким сложным, что инженеры, работающие с «Хабблом», сконструировали специально для нас, отдельно от копии в Центре Годдарда и макета в бассейне, модель спектрографа, чтобы мы тренировались на ней в Хьюстоне. У нас было отдельное помещение, расположенное через холл от нашего офиса, мы называли его «пристройкой». Там находилась модель спектрографа, перчатки от космических скафандров и полный набор инструментов. Как только выпадала свободная минутка, мы с Буэно и Дрю тренировались. Я должен был заниматься всей деликатной работой по ремонту, Буэно мне помогал, а Дрю зачитывал контрольный лист. Не знаю, сколько прогонов мы сделали, должно быть, сотни. Удалить скобу. Установить опоры платы. Убрать ручку. Установить улавливающую плату. Снова, снова и снова.

Буэно был моим напарником по ВКД, а Дрю — тем человеком, голос которого звучит у меня в наушниках. Мы с ним достигли нечто вроде слияния разумов. Он говорит мне, что делать, я делаю, как будто у нас один мозг на двоих. Мы разработали наш собственный язык. Ремонт был таким запутанным и сложным, что каждый пункт в наших контрольных листах был разбит на полдюжины маленьких шагов, чтобы все исполнялось идеально. Права на ошибку не было. Дрю словами давал мне опорные сигналы из нашего снабженного пометками контрольного листа, и я выполнял. А потом мы делали все это снова, снова и снова. Между нами возникла настоящая дружба. Я начал понимать, что был совершенно не прав по поводу этого парня, когда мы только познакомились. Его легкое отношение ко всему происходило из внутренней уверенности в себе и природных способностей, но он был предан работе и относился к ней добросовестно. Я знал, что, если что-то пойдет не так, он прикроет меня. Много времени мы провели за разговорами о том, что может пойти не так. Подобные разговоры можно вести о любом полете, но особенно актуально это было именно для нашей экспедиции. Мы снова и снова отрабатывали новые методы осмотра и ремонта системы теплозащиты. Мы проводили многие часы, сидя за столами в переговорных, выполняя прогоны нештатных ситуаций, обсуждая сценарии выживания — как мы, в ожидании спасательной экспедиции, будем питаться орехами и протеиновыми батончиками. Были, конечно, такие возможные аварийные ситуации, как, например, утечка ракетного топлива, которые мы даже не пытались отрабатывать. Если уж такое случится, выжить после этого никак не получится. Приятного в этом ничего не было, но это потребовалось, чтобы сплотить нас как экипаж. Мы знали, что ввязались в опасное предприятие, но мы были вместе, и нам предстояло либо пройти через все это как команда, либо вообще не пройти.

К тому же в этом полете у нас было четыре новичка. В 109-й у нас был отличный экипаж, но в нем имелось пять ветеранов, некоторые из них летали по три-четыре раза. А в полете всегда веселее с новичками, потому что для них все вокруг вызывает множество эмоций. Из-за катастрофы «Колумбии» новички несколько лет дожидались своей очереди. Они знали, что о полете к «Хабблу» мечтают все, но также знали, что, поскольку программа Space Shuttle сворачивается, это может быть их первый и последний полет в космос. Когда я летел в первый раз, я предполагал, что полечу еще. В этот раз было очень четкое ощущение: «Надо ценить то, что имеешь». Экспедиция STS-109 прошла отлично, но это было обычное дело, астронавты делали то, для чего их вообще взяли на эту работу. Мы не знали, что программа Space Shuttle канет в Лету. Мы не знали, что эта глава истории подходит к концу и мы должны ценить каждое ее мгновение. В этот раз никто не переставал ценить то, что происходит.

Каждый в НАСА переживал за успех нашего дела. Майк Гриффин сказал, что, если нам что-то — что угодно — нужно, мы можем звонить непосредственно ему. Поддержка, которую нам давала команда «Хаббла», была просто невероятной. Что бы нам ни понадобилось, мы это получали. Если этого не было, они тут же что-то придумывали. Нам был нужен более легкий автоматический инструмент. Они сделали для нас принципиально новую вещь просто потому, что нам надо было сбросить полкило веса. Нам был нужен новый миниатюрный инструмент, чтобы откручивать эти крошечные винтики. Они его для нас сделали. В общем и целом специально для ремонта регистрирующего спектрографа разработали и сделали больше сотни новых инструментов. Мы словно вернулись в дни «Аполлонов»: не важно, сколько это стоит, главное — все сделать.

Каждый экипаж шаттла становится семьей, но в нашем экипаже STS-125 связь была особенно крепкой. Пятеро из нас — четверо специалистов по ВКД и Меган — были вместе с того момента, когда началась разработка процедур. Когда появились Скутер и Рей Джей, команда была готова. Мы день за днем были вместе в течение двух лет, находились в одном офисе, тренировались в бассейне, занимались на симуляторе шаттла. Мы ездили в «Эллингтон», надевали свои костюмы, забирались в Т-38 и строем летели на мыс Канаверал, в центр Годдарда или в лабораторию Эймса. НАСА отправило нас на Аляску, в поход на каяках. Это была экспедиционная тренировка, чтобы сплотить нас. Мы вернулись назад, став еще ближе, чем раньше. Мы вместе ужинали каждую неделю. Мы были сплоченной группой людей, которые сошлись по-настоящему хорошо.

Мы знали, что нам выпал шанс стать частью чего-то особенного — последнего великого полета эпохи шаттлов. Это была рискованная миссия, где на кону стояли жизнь и смерть телескопа, но это не омрачало того, что мы делаем. Если уж на то пошло, это заставляло нас веселиться и наслаждаться каждой секундой каждого дня. Было такое ощущение, что мы участвуем в какой-то авантюре, в огромном приключении. Иногда казалось, что мы живем в кино. Мы были друзьями Оушена, Великолепной семеркой, Грязной дюжиной — отличной командой, которая собралась вместе, чтобы сделать одну, последнюю, очень важную работу. Средства массовой информации и публика создали ажиотаж вокруг этого полета: мы бежали наперегонки со временем, чтобы спасти самые важные научные достижения космической эпохи. ABC News, Discovery, продюсеры Nova с канала PBS — все они хотели тенью следовать за нами во время тренировок, чтобы оставить документальные свидетельства нашего полета. У НАСА сложились определенные отношения с людьми из IMAX. Корни этих отношений уходили к началу 1980-х, и благодаря им было снято несколько фильмов о программе Space Shuttle: «Мечта жива», «Голубая планета» и «Космическая станция 3D». Во всех этих фильмах использовался материал, отснятый астронавтами на борту шаттла. Поскольку STS-125 снова существовала, Грунсфелд начал переговоры с IMAX о том, чтобы снять документальный фильм о последней миссии по спасению «Хаббла». Эта идея понравилась. Операторы из IMAX начали снимать нас во время тренировок и учить пользоваться специальными камерами в космосе, чтобы мы могли заснять сам полет.

И еще одна непонятная мне тогда штуковина вдруг проявила себя как средство массовой информации, которое, как выяснилось позже, имело наибольшее значение из всех. Twitter тогда только-только появился. Люди посылали сообщения размером в 140 символов о том, что они сегодня ели на обед и так далее в таком роде. Президент писал твиты во время своей инаугурации, и, очевидно, это входило в традицию. Примерно за месяц до нашего старта отдел связей с общественностью НАСА предложил мне стать первым астронавтом в Twitter. Они хотели, чтобы я писал сообщения о наших тренировках, а потом отправлял первые твиты из космоса.

Я был рад попробовать, но тогда не представлял, во что это выльется. Также я не имел никакого представления, о чем мне писать, поэтому начал рассказывать людям, что я делаю. 3 апреля мы были в Космическом центре имени Кеннеди, чтобы провести проверку с предстартовым отсчетом времени, и я послал свой первый твит:

Во Флориде, осматриваю наш космический корабль — космический шаттл «Атлантис».

Так все и началось. Когда мы вернулись в Хьюстон, я начал посылать сообщения пару раз в день:

На симуляторе, отрабатываю свой первый выход в открытый космос.

На симуляторе шаттла с нашим экипажем отрабатываем встречу с космическим телескопом Хаббла.

Отрабатываем закрытие дверей космического телескопа Хаббла с инструкторами по ВКД Томасом и Кристи.

Я посылал твиты из гидролаборатории, из симулятора шаттла, с игр Даниэля в Малой лиге. Я начал следить за тем, что пишут другие люди, а они начали следить за моими твитами. У них были тысячи вопросов, и я отвечал на столько, на сколько получалось. Люди спрашивали о карантине, о выходах в открытый космос, о наших тренировках. Больше всего спрашивали о том, как часто я буду посылать твиты с орбиты: они хотели разделить мой опыт и следовать за мной.

Для меня социальные сети изменили все. Я мог поделиться всем, чем хотел, с любым, кто станет слушать. С каждым перепостом и с каждым заданным вопросом количество людей, которые следили за моими новостями, росло: 10 000, 20 000, 50 000, потом — 100 000, 200 000. И это случилось меньше чем за месяц! У всех этих людей было обыкновенное, житейское любопытство к той жизни астронавта, которая остается за сценой. Когда я сел в Т-38 и мы строем полетели во Флориду на стартовую позицию, я мог этим с ними поделиться. Когда я проходил последнюю проверку моего скафандра и системы жизнеобеспечения, они словно были в одном помещении со мной. И в 14:01 11 мая 2009 г., когда заревели двигатели «Атлантиса» и чудовище из научной фантастики двинулось с места, схватило меня поперек груди и поволокло в космос, каждый из этих людей принимал участие в этом приключении.

23. Строка 28

С орбиты: старт — это было что-то!!! Чувствую себя великолепно, много работаю и наслаждаюсь прекрасными видами, главное приключение всей моей жизни началось!

Вот что я написал, когда «Атлантис» добрался до орбиты — первый твит из космоса. Я продолжал слать твиты, когда мог, погружая людей в наше путешествие, но я был занят с момента старта, занят гораздо сильнее, чем в 109-й. Я отвечал за процедуры во время первого витка, когда шаттл из космической ракеты превращается в космический корабль. К счастью, в этот раз меня не тошнило, и я смог все спокойно сделать. Также нам следовало произвести осмотр, который теперь, после «Колумбии», стал частью стандартных процедур после запуска. На третий день полета Меган успешно захватила телескоп манипулятором и поместила его в грузовой отсек, пока мы с Грунсфелдом, Буэно и Дрю проверяли наши скафандры для выхода в открытый космос, пробегали по контрольным листам и готовились отправиться наружу.

Во время первого выхода Грунсфелд и Дрю демонтировали старую широкоугольную планетарную камеру 2 и заменили ее на широкоугольную камеру 3, снабдив «Хаббл» куда лучшим инструментом для крупномасштабных, детальных фотографий в значительно более широкой цветовой гамме. Они заменили компьютер передачи и обработки данных, который вышел из строя в сентябре прошлого года. Таким образом, восстановилась возможность передавать данные с телескопа. Грунсфелд и Фьюстел закончили тем, что установили механизм захвата в нижней части корпуса телескопа.

Во время второго выхода мы с Буэно поменяли одну из отказавших аккумуляторных батарей и установили блоки гироскопов. Пока Буэно занимался этой работой, я принялся за выполнение нескольких опережающих задач, чтобы завтра Грунсфелду и Дрю было проще заниматься ремонтом усовершенствованной обзорной камеры. Чтобы заставить камеру работать, нам нужно было проложить к ней новый жгут электропитания — кабель длиной 183 см. С того места, где мы расположились для работы с гироскопами, мне было удобно проложить этот кабель для запланированной работы следующего дня. Я отправился за кабелем, взял его и прикрепил к своему рабочему месту, чтобы позже заняться его установкой.

Дальше произошло следующее: краем глаза я заметил, что кабель улетает прочь. Каким-то образом крюк, который я использовал, чтобы закрепить его, отстегнулся, и кабель медленно уплывал в космос. Первая мысль, которая молнией вспыхнула у меня в голове, была: «У нас такой всего один!» Иногда у нас бывают запасные детали, как это было с блоками гироскопов, но для этого кабеля никакой запаски не было. Если он улетит, это всё. Без него обзорную камеру не починить, а мы к «Хабблу» больше никогда не вернемся. Я смотрел, как уплывает кабель, а видел, как уплывает будущее астрономии.

Я работал внутри телескопа рядом со звездными датчиками и тончайшими приборами, к которым мы не должны были прикасаться, но я не мог позволить кабелю уйти. Он был уже в полутора метрах от меня и двигался быстро. Я ринулся за ним. Если бы я не был пристегнут к поручню фалом, я бы тоже отправил себя в нескончаемый космический полет, из которого невозможно вернуться. Но я знал, что пристегнут. Я пристегивался на автомате — спасибо многолетним тренировкам! Я даже не проверил это перед тем, как прыгнуть. Я метнулся за кабелем, схватил его, потом ухватился за фал и подтянул себя обратно. Грунсфелд наблюдал за мной изнутри и перепугался до чертиков. Он завопил через устройство связи: «Масса! Осторожно!» Вся сцена заняла буквально несколько секунд, и в Центре управления полетами все были так сосредоточены на ремонте гироскопов, что никто не заметил, как я чуть не сорвал ключевую часть нашей экспедиции.

Мы закончили замену блоков гироскопов и аккумуляторных батарей без всяких проблем. На следующий день Грунсфелд и Дрю установили новый спектрограф космического излучения и произвели ремонт усовершенствованной обзорной камеры. Мы внимательно наблюдали за этим ремонтом, потому что это была репетиция ремонта регистрирующего спектрографа. Если у Грунсфелда будут какие-то проблемы, возможно, я смогу понять, с какими трудностями мне предстоит столкнуться на следующий день. Но никаких затруднений не возникло. И установка спектрографа космического излучения, и ремонт обзорной камеры прошли без сучка и задоринки. Это был практически идеальный день работы в космосе — настолько, насколько он вообще может быть идеальным.

Я желал себе идеального дня. Каждому питчеру хочется провести идеальную игру хотя бы однажды. Об этом я думал, натирая и полируя свой шлем тем вечером. В течение пяти лет с того дня, как Грунсфелд сообщил мне о возможной непилотируемой миссии, я не думал ни о чем, кроме телескопа. Каждое воскресенье я сидел на церковной скамье и думал о «Хаббле». Я водил детей с их друзьями на роллердром, смотрел, как они проезжают круг за кругом, и думал о «Хаббле». Теперь я был готов выйти к нему. Я знал, что это будет мой последний выход в открытый космос к телескопу. Я полагал, что существовала большая вероятность того, что это вообще моя последняя космическая прогулка. И я вот-вот должен приступить к самой сложной и искусной работе, которая когда-либо совершалась в открытом космосе. Это было не погружение в бассейн. Теперь все должно было случиться по-настоящему.

Тем утром мы проснулись под песню Билли Джоэла «Нью-йоркское настроение». Мы с Буэно занимались нашими обычными делами, позавтракали, надели облачение, прошлись по контрольным листам. Я все время думал: «Вот оно. День настал». Я знал, что этот день будет как рассказ, у него будет начало и конец. Но каким будет конец — этого я не знал. Я знал только, что так или иначе это будет значительный день — день, который я запомню. Так оно и случилось. С тех пор, когда бы я ни произносил речь, я всегда говорю об этом дне.

Мы пытались сделать в космосе то, чего до нас никто никогда не делал. Как мы пройдем через это? Справимся ли мы? Мы столько раз прогоняем все свои задания на Земле не только для того, чтобы узнать, как правильно выполнить работу, но для того, чтобы определить, что может пойти не так. В зависимости от сложности выхода в открытый космос может возникнуть множество проблем. Последнее, чего бы тебе хотелось, — это столкнуться с трудностью, которую ты не предвидел и для которой не существует готового решения. Но это неизбежно случается. Мы с Дрю говорили об этом, переводя ситуацию на язык автомобильных терминов. «С машиной всегда что-нибудь не так, — говорил он. — Ты просто еще не знаешь, что случилось». Может быть, сейчас соскочит ремень? Левая передняя камера прохудилась и вот-вот рванет? Ты не знаешь точно, но демоны рядом и тебя поджидают. Можно лишь надеяться, что они станут набрасываться на тебя лишь по одному за раз.

«Хаббл» находился в задней части грузового отсека. Направляясь туда, я не смотрел вперед. Когда ты свободно перемещаешься во время выхода, передвигаться туда-сюда всегда страшновато, потому что ты находишься на «пороге» грузового отсека, через его край видишь космос и чувствуешь себя так, будто можешь выскользнуть, потерять управление и улететь. Ты пристегнут к кораблю фалом, но этот фал длиной 16 м, а это длинный путь, и ты долго будешь болтаться в пустоте, пока привязь не остановит твое движение. Поэтому со страхом справиться непросто.

С момента моих выходов в открытый космос во время STS-109 кое-что изменилось. Рука-манипулятор всегда выходит из левого борта шаттла, и ее достаточно трудно обогнуть. Есть несколько поручней, но в некоторых местах нелегко прочно ухватиться за них. Мы всегда двигались по правому борту, где был свободный путь с поручнями по всей его протяженности. Теперь у нас была эта операторская стрела для осмотра теплозащиты, появившаяся после катастрофы с «Колумбией». Она была расположена по правому борту, и этим путем я больше следовать не мог. Я был вынужден пользоваться той тернистой тропой вокруг основания руки-манипулятора, тут хватаясь за шланг, там — за болт и все время волнуясь, что потеряю захват и отклонюсь от курса. Частично именно поэтому я хотел, чтобы все прошло идеально, потому что в этом случае я должен был дойти до телескопа один раз, в начале выхода, а потом, в конце, — вернуться назад. Я хотел провести этот день, закопавшись в телескоп, где мог сосредоточиться на своей работе.

Когда мы с Буэно добрались до телескопа, Дрю начал проводить нас по контрольному листу. Мы двигались пошагово и даже немного опережали расписание. Я присоединил инструмент для демонтажа скобы. Все прошло отлично. Я присоединил инструменты для снятия ручки, которые должны были поймать болты и прокладки, когда они выйдут наружу. Это тоже получилось хорошо. Затем я должен был открутить те самые четыре винта, которые давали мне возможность установить опорные стойки для улавливающей платы. Как раз с этими винтами был наибольший шанс, что они оставят после себя посторонние объекты, которые могут повредить телескоп. Медленно, очень медленно я взял шуруповерт с закрепленным на конце наконечником-уловителем и открутил первый винт. Он вышел чисто. Второй. Третий. Приступая к четвертому, я посмотрел на него и подумал: «Еще один, и я вычеркну этот пункт из списка и больше никогда не буду иметь с вами дела». Я всякий раз так думал, мысленно вычеркивая каждую выполненную мелочь из списка: я это сделал. Больше никогда.

Четвертый винт вышел чисто. Теперь, прежде чем установить опоры, мне предстояло убрать ручку. Для работы я использовал большой аккумуляторный шуруповерт с пистолетной рукоятью. Он был хорошо мне знаком — я пользовался им тысячу раз. Два верхних винта вышли без проблем. Левый нижний — тоже. Еще один, и все готово. Я вставил свой инструмент в головку правого нижнего винта и, как и тысячу раз до этого, нажал на спусковой крючок. Наконечник шуруповерта вертелся и вертелся. На инструменте загорелся красный индикатор. Зеленого я так и не дождался. Патрон крутился и крутился, и ничего не происходило. Что-то пошло не так. Я заглянул в маленькое окошечко инструмента и не увидел головки винта. Я видел деформированную круглую штуку, которая получилась из-за того, что я установил инструмент, нажал спусковой крючок и сорвал головку винта.

Если ты сорвешь головку винта на Земле, это раздражает, но фатального ничего не происходит. Ты просто едешь в строительный магазин, и тебе дают сверла-экстракторы и другие инструменты, придуманные специально для того, чтобы справиться с такой ситуацией. Мы были готовы к тому, что такое произойдет с маленькими винтиками, но никто и не подумал, что это может случиться с большими. У нас не было никаких подходящих инструментов, а ближайший строительный магазин был очень, очень далеко.

Я смотрел на то, что натворил. «Этому винту конец, — подумал я. — Он никогда не выйдет, а это означает, что нет никакого способа убрать ручку. Значит, не существует способа поставить опорные стойки, значит, нельзя установить улавливающую плату, значит, нельзя открутить 111 винтиков, значит, никак нельзя извлечь старый блок питания и установить новый. А это означает, что регистрирующий спектрограф сломан навсегда, значит, мы никогда не узнаем, есть ли жизнь на других планетах».

И во всем этом был виноват я.

Все это пролетело в моей голове за несколько секунд. Я оглянулся на Буэно. Он смотрел на меня широко открытыми глазами, словно спрашивая: «И что теперь?» У меня уже мелькнула мысль: «Эй, а может, Буэно сможет это починить?» Но я знал, что он не сможет сменить меня во время ремонта. Он был моим напарником, но я-то ведь уже все испортил! Я оглянулся на кабину шаттла. Мои товарищи были там, но ни на ком из них не было космического скафандра, и они тоже не могли прийти и выручить меня из беды. Тогда я посмотрел вниз, на Землю. «Там, внизу, 7 млрд человек, — подумал я, — и никто из них не может мне помочь». Никто не мог мне помочь. Я испытал глубокое одиночество. Не то одиночество, когда ты проводишь субботний вечер с книгой в руках. А то, когда чувствуешь, что один во всей Вселенной. Я почувствовал себя оторванным от Земли. Я увидел, что будет написано в книгах будущего. Это будет мое наследство. Мои дети и мои внуки будут читать в школе: «Мы, возможно, узнали бы, есть ли жизнь на других планетах, но отец Габби и Даниэля испортил «Хаббл»».

Я снова попробовал использовать инструмент с пистолетной рукоятью. Я давил сильно, чтобы попытаться продвинуться глубже и как-то подцепить этот винт. Я крупный мужчина, и, прилагая такие усилия, мне одновременно приходилось упираться ногами и направлять силу на мой фиксатор стоп, который был закреплен на основании телескопа. Эта штука может выдержать только определенное усилие. Оглядываясь назад, я удивляюсь, что в тот момент не вырвал ее и не проделал дыру в боку телескопа.

Неважно, как дела плохи, вы всегда можете сделать так, что станет еще хуже.

Я и пытался сделать хуже. Дрю вышел на связь и велел мне остановиться. «Масса, — сказал он. — Не. Дави. На. Курок».

На секунду мы все застыли, не зная, что делать дальше. Сотни тренировок с точно такими же винтами и точно таким же инструментом ни разу не заканчивались сорванной головкой винта. Позже, во время расследования, мы выяснили, что проблема возникла из-за фиксатора — того клея, которым заполняли отверстия, чтобы винты держались на месте. На этом самом винте клея было больше, чем на других трех. Поэтому, когда мы вычисляли, какое усилие необходимо приложить, чтобы открутить винт, мы просчитались. Если бы я использовал ручной храповый механизм, я бы лучше почувствовал дополнительное сопротивление и приспособился бы к нему. Но я использовал большой громоздкий инструмент, выставленный на 60 об/мин. — самую высокую скорость, — и у него не было обратной связи. Что, как стало понятно задним числом, было глупо. Не было никакой причины наладить эту обратную связь. Но все были так озабочены этими 111 крошечными винтиками, удерживающими панель. Насчет них мы побеспокоились, что делать, если сорвешь головку. О больших винтах с большими головками не беспокоился никто. О них даже не упоминали в разговорах.

В твоей машине всегда что-то не так. Ты просто еще не знаешь, что именно случилось. Дополнительное закрепление этого винта было тем самым демоном, который меня поджидал. Демон скрывался в засаде, ожидая, что его обнаружат, с середины 1990-х гг. — того времени, когда был изготовлен регистрирующий спектрограф и какой-то техник случайно капнул крошечную лишнюю капельку клея под головку этого винта. Всего этого я в тот момент не знал. Я просто чувствовал растерянность. И то, как возникла проблема, не имело никакого значения. Даже если это была не моя вина, моей обязанностью было решить эту проблему.

У нас был запасной план на случай, если мы не сможем открутить винт, — взять ручной ключ и провернуть его. Но у нас не было никакого плана насчет сорванной головки. Контрольный лист был бесполезен. Тони Кеккаччи, наш руководитель полетов, в тот момент поднимал всех в Хьюстоне и Центре Годдарда, чтобы они что-то придумали. Дэн Бербанк, офицер связи, доносил до меня идеи Дрю.

Единственное, до чего додумались в Хьюстоне, — это продолжать пробовать разные инструменты и сверла, чтобы открутить винт, но эти инструменты находились в контейнере в передней части грузового отсека. То есть мне предстояло вновь пройти всю извилистую тропу по левому борту шаттла. Пристегнутый к манипулятору Буэно никак не мог туда подлететь. Это должен был делать свободно перемещающийся астронавт — я должен был это сделать. Не должен этого говорить, но я боялся. Я начал прокладывать свой путь к «порогу», чтобы взять контейнер с инструментами, и за бортом шаттла я видел прекрасную Землю, но в тот момент она не казалась мне красивой. Она не изменилась — изменилось мое отношение. Когда я добрался до инструментов, все те сомнения и страхи, которые одолевали меня годами и от которых, как я думал, я избавился, снова навалились на меня. Почему именно я откручивал эту ерунду? Возможно, это должен был делать Грунсфелд, а мне следовало повторить знакомые процедуры. Может быть, я вообще не был достаточно хорош для ВКД к «Хабблу». Может быть, они выбрали не того человека, и комиссия по расследованию после полета так и скажет: «Это была вина Массимино».

Меня нисколько не волновала красота. В тот момент меня не волновало вообще ничего, кроме того, чтобы исправить то, что произошло. Потом я, несмотря на то что чувствовал себя хуже некуда, понял, что испугом и сомнениями делу не поможешь. Если я ничего не починю, никто и никогда ничего не починит. Я добрался до контейнера с инструментами, взял тот, который они хотели попробовать, и отправился назад. Инструмент не сработал. Потом было: «Попробуй еще вот этот» и «Попробуй другой». Должно быть, я мотался по грузовому отсеку раз восемь или девять, каждый раз подбирая разные инструменты. С каждым проходом я терял надежду, а у меня ее и вначале-то было не слишком много. Я знал о ремонте все и знал, что никого способа исправить то, что произошло, нет. Мы хватались за соломинки. Мы могли продолжать пробовать разные дрели и насадки на них, но и с тем инструментом, который был у меня в руках вначале, было все в порядке. Проблема была в головке винта. Мы продолжали пробовать разные инструменты, я таскал их туда-сюда, но ничего не работало.

Я чувствовал себя как в кошмарном сне. Я не верил, что у нас есть шанс. Лучшим и единственным вариантом для меня было достойно сдаться. Мне просто нужно было держать себя в руках и делать все, о чем меня просили, пока у нас не кончится время, а время кончится очень скоро. Я перемещался туда-сюда и пробовал разные инструменты больше часа. Когда я сорвал головку, была ночь, а теперь заканчивался дневной проход. Я знал, что время уходит и они не будут держать нас вечно. В конце концов руководитель полета должен был все остановить. Я знал, что он смотрит на часы, смотрит на показания нашей биометрии и делает расчеты. Если нужно, мы с Буэно могли заправить скафандры кислородом, но поглотители углекислого газа постепенно заполнялись. В конце концов они исчерпают свой лимит. Обычно мы планируем выход максимум на 6,5 часа. Их можно растянуть до семи, но больше оставаться в открытом космосе нельзя. Люди начинают делать ошибки от усталости. Ресурсы системы жизнеобеспечения кончаются.

В определенный момент перед руководителем полета встанет вопрос: даже если мы это сейчас починим, хватит ли у нас времени, чтобы закончить весь ремонт? Потому что мы не можем продержать телескоп открытым всю ночь, вернуться наутро и все закончить. Пока ответ остается утвердительным, мы продолжаем попытки. Как только ответ станет «нет», даже если ресурсы системы жизнеобеспечения позволят провести в космосе еще три часа, руководитель полета отзовет нас, потому что продолжать не имеет смысла. А время шло, и с каждой минутой мы все больше и больше приближались к «моменту бинго». Я думал, что мы уже перешли эту черту. Я пробовал все, что говорил мне делать Дэн Бербанк, но все время ждал, что Кеккаччи в любой момент может приказать нам возвращаться.

Потом Бербанк вышел на связь и сказал, что они кое над чем работают и мне нужно пойти к контейнеру для инструментов и взять плоскогубцы с зажимом и клейкую ленту. Клейкую ленту? Серьезно? Я даже и не знал, что на шаттле есть клейкая лента. Про себя я подумал: «Ух ты, значит, все идеи кончились? Перейдем теперь на канцелярские принадлежности? А в следующий раз попробуем скрепки? Или дырокол?» Я снова переместился к контейнеру с инструментами в передней части грузового отсека и начал копаться в нем в поисках клейкой ленты. Вокруг тьма. Я был полностью деморализован. В тот момент я был так несчастен, как никогда в жизни.

Тут я краем глаза заметил, что Дрю пытается привлечь мое внимание из иллюминатора полетной палубы, который находился, наверное, в трех метрах от меня. Я не хотел поднимать голову. Я не хотел ни с кем говорить. Я не хотел, чтобы кто-нибудь увидел, как я расстроен и как мне стыдно. Но в конце концов я посмотрел в его сторону. Дрю широко улыбался, почти смеялся. Я не мог ничего сказать, потому что наши слова могла услышать наземная команда, поэтому нам пришлось общаться с помощью мимики и жестов, как будто мы играли в шарады. Я бросил на него взгляд, означающий:

— А что это ты так веселишься?

— Ты все делаешь отлично! — он показал мне большие пальцы рук.

«Что он имеет в виду? — подумал я. — Или сейчас проходит еще какой-то выход в открытый космос, о котором я не знаю? Потому что тот, в котором я участвую, окончился полной катастрофой». Но Дрю продолжал улыбаться. Он начал покачивать большим пальцем и мизинцем, указывая то на себя, то на меня, как будто хотел сказать: «Друг, мы с тобой сделали это! У тебя все будет хорошо!»

Если мне когда-нибудь и нужен был друг, так это в тот момент. И Дрю оказался рядом, совсем как «В парнях что надо», где дружба всегда поддерживала астронавтов. Я чувствовал себя беспомощным и одиноким, но я забыл, что моя команда была со мной — мой экипаж и все из НАСА, находившиеся на Земле. Если все окончательно полетит к черту, никто не будет показывать на меня пальцем и говорить: «Массимино во всем виноват». Мы проиграем или победим вместе, так и должно быть. Я ни на минуту не поверил Дрю насчет того, что все будет хорошо. Я по-прежнему считал, что все потеряно. Но я думал: «Эх, ну если уж я полечу вниз, так лететь мы будем вместе с моими лучшими друзьями».

И как раз в этот момент Бербанк вышел на связь, чтобы сказать мне, что делать с плоскогубцами и клейкой лентой: они хотели, чтобы я оторвал ручку. Мысль сделать это до сих пор не приходила мне в голову: она противоречила всему тому, чему меня учили о телескопе, с которым следовало обращаться так деликатно, как только возможно. Но пока я, как сумасшедший, мотался туда-сюда, пытаясь все починить, Джим Корбо, руководитель разработки системы из Центра Годдарда, который в тот день работал в Хьюстоне, задался вопросом, нельзя ли оторвать эту штуку. Он позвонил в Центр Годдарда и поговорил с Джеймсом Купером, руководителем разработки механических систем телескопа. Было воскресенье. В офисе было всего несколько человек, но Купер, Джефф Родин, Билл Митчелл и другие парни из команды «Хаббла» начали пробовать, не сработает ли эта затея. Меньше чем через час у них был запасной поручень из чистой комнаты, ключ с регулируемым крутящим моментом и цифровые пружинные весы, чтобы определить, как много силы нужно приложить, чтобы оторвать держащийся на одном винте поручень.

Они сделали это. Успешно. Позвонили в Хьюстон Корбо и сообщили о результатах. Теперь Кеккаччи и его команда должны были решить, делать ли мне такую попытку. Если мы не уберем ручку, худшее, что может случиться, — это то, что регистрирующий спектрограф так и останется сломанным, но все остальное будет прекрасно работать. Но если мы оторвем ручку и какой-нибудь осколок попадет внутрь, он может повредить телескоп, испортить зеркало. Да и вообще летающая в космосе шрапнель — это в целом плохая идея. Что, если я оторву эту штуку, а она отскочит назад и порвет мой скафандр? Тогда речь может уже пойти о жизни и смерти.

Кеккаччи решил попробовать. Это был дерзкий шаг, но, как и все остальное с «Хабблом», он стоил затраченных усилий. Бербанк вышел на связь и все объяснил мне.

— Это только что сделали, — сказал он, — прямо сейчас, в Центре Годдарда, в отделении бортового оборудования. Чтобы сорвать единственный винт внизу справа, пришлось приложить усилие в 27 кг в верхней части ручки.

Дрю сказал:

— Хорошо. Масса, как понял? 27 кг в верхней части ручки, чтобы оторвать этот нижний винт. Думаю, ты справишься.

Я знал, что у меня должно получиться. Я был крупным мужчиной в самом расцвете сил. Я нервничал из-за того, что могу повредить телескоп, но первый раз с того момента, как это все началось, почувствовал слабый проблеск надежды.

Теперь я узнал, что клейкая лента понадобится, чтобы приклеить ее на нижнюю часть поручня и таким образом попытаться собрать осколки, которые могли разлететься в стороны. Я вернулся к телескопу, и мы с Буэно заклеили ручку. С Дрю и Бербанком мы все время обговаривали то, что я делаю. Было решено, что вначале я раскачаю ручку туда-сюда, дерну ее несколько раз, чтобы заставить металл хоть немного дать слабину, и потом еще раз хорошенько дерну, чтобы он поддался. Если я попытаюсь оторвать ручку сразу, вся сила будет сосредоточена в одном движении, ручка развалится на части, а осколки разлетятся повсюду.

Как только мы заклеили поручень клейкой лентой и были готовы начинать, нас вызвал Центр управления полетом, чтобы сказать, что они потеряли канал, идущий с камеры на моем шлеме, и следующие три минуты у них не будет изображения. Я же не собирался терять ни секунды. Если они не будут видеть, что я делаю, тем лучше. Давайте повеселимся, пока мамочки и папочки нет дома.

— Дрю, — сказал я, — думаю, мы должны сделать это сейчас.

Он сказал:

— Только потихонечку, ладно?

Я глубоко вдохнул, уперся левой рукой и ногами и посмотрел на эту ручку, которая была прямо передо мной. Когда я был маленьким и жил в Франклин-Сквер, однажды днем я был возле дома, кидал мяч около переднего крыльца и пришел дядя Фрэнк, который жил на другой стороне улицы. Он весь был покрыт машинным маслом и солидолом. Папа вышел, они на минуту зашли в дом, а потом вышли обратно. Папа нес огромную метровую отвертку. Он сказал:

— Кончай бросать этот мячик. Не поленись перейти через улицу, и, возможно, ты чему-то научишься.

Я пошел с ними. Машина дяди Фрэнка, форд «Гран Торино» 1971 г., была припаркована на улице перед его домом, капот был открыт. Какой-то механик неправильно прикрутил масляный фильтр. Дядя Фрэнк почти сломал его, пытаясь вытащить, и теперь фильтр застрял. Эта была чисто физическая проблема, точно такая же, как та, которая только что настигла меня на высоте 550 км над поверхностью Земли. Величина крутящего момента, который ты можешь создать, зависит от прилагаемой тобой силы, помноженной на длину рычага. Приложение силы к концу длинного рычага дает больший крутящий момент, чем приложение той же силы к концу короткого рычага. Поэтому дядя подсунул конец длинной отвертки под выступ фильтра, обернул ручку тряпкой и начал дергать так сильно, как только мог, кряхтя и ругаясь себе под нос при каждом толчке.

— Ух, ух, ухххх!

Так продолжалось почти минуту, и наконец фильтр сломался и вылетел наружу.

Когда я смотрел на эту ручку, прикрепленную к стоившему $100 млн прибору, установленному внутри телескопа, стоившего $1 млрд, после 14 лет специальной подготовки, которой руководили самые продвинутые умы в истории освоения космического пространства, все, что я мог представить себе, — это дядю Фрэнка под капотом машины, покрытого грязью, ругающегося, кряхтящего и раскачивающего конец той гигантской отвертки. Я взялся за поручень сверху, несколько раз покачал его и сказал себе: «Это для тебя, дядя Фрэнк!» Я сильно дернул ручку и — бам! — она оторвалась. Чисто. Никаких обломков. Никаких дыр в скафандре.

— Прекрасная работа, — сказал Бербанк. — Возвращаемся к обычной программе согласно расписанию.

Буэно забрал поручень, положил его в мешок для утилизации, и мы снова занялись делом. Я чувствовал себя так, будто получил помилование от самого Господа. Словно был воскрешен из мертвых. Мне казалось, что все это происшествие было послано мне как предупреждение быть осторожным во время оставшейся части ремонта. Меня не волновало, что еще может случиться. Я просто чинил эту штуку. Ничего в мире — во всей Вселенной — не могло меня остановить.

Я взялся за работу. Останавливаться и праздновать было еще рано: конец был еще далеко. Я установил опорные стойки. Одна, две, три, четыре — все вошли в отверстия. Отлично. Я установил улавливающую плату. Она встала на свое место, и я закрепил ее. Идеально. Я взял резак и сорвал металлическую пластину, открыв винты под ней. Отлично.

Теперь настал ответственный момент: мне предстояло без единой ошибки удалить 111 крошечных винтиков и шайб. Я взял свой миниатюрный аккумуляторный шуруповерт, нажал на курок и… ничего. Я снова нажал. По-прежнему ничего.

— О, ради всего святого! — воскликнул я.

Мы с Буэно переглянулись, одновременно подумав: «Что еще могло пойти не так?» К счастью, проблема была незначительной. Либо батарея в инструменте разрядилась, либо мы вчера по ошибке зарядили не ту батарею, но запасная батарея находилась в воздушном шлюзе, и в любом случае мне нужно было пополнить запас кислорода в скафандре, поэтому мне предстояло еще одно путешествие через грузовой отсек.

Когда я возвращался, случилось две вещи. Во-первых, вышло солнце. Холод и темнота ушли, и все вокруг стало теплым, сверкающим и ясным. Во-вторых, пробираясь по этой тропе и выглядывая за край шаттла, я осознал, что больше не боюсь. Я столько раз проходил здесь, что извилистый путь уже не был для меня таким извилистым. Я понял, что мои сомнения и страхи были совершенно беспочвенными. Я был специалистом по ВКД. Я отлично подходил для этой работы. Они выбрали правильного парня, который мог все сделать. Потому что быть подходящим человеком не значит быть идеальным. Это значит уметь справиться со всем, что тебе подбросит жизнь. Я столкнулся с самым ужасным ночным кошмаром любого астронавта и с помощью своей команды вытащил себя из него. И если бы эта проблема с ручкой не возникла, я бы никогда и не узнал столько о себе.

Я проскользнул по борту шаттла, поставил в инструмент новую батарею, наполнил свой баллон кислородом и, подобно супергерою, вернулся обратно — ремонтировать телескоп. И мы это сделали. Мы споткнулись на паре кочек, но остаток дня все катилось по своим рельсам. Винтики выкручивались, панель снялась, старый блок питания был вытащен наружу, а новый помещен внутрь, и мы все закрыли.

Как только мы закончили, команда из Центра Годдарда провела тест, чтобы понять, заработал ли регистрирующий спектрограф. Он работал. Все начали поздравлять друг друга, «давать пять» и говорить: «Отличная работа» и «Молодцы!». Я почувствовал, как огромный груз свалился с моих плеч. Затем, в то время как всеобщее ликование все еще продолжалось, я взглянул на свою перчатку и кое-что заметил: на ней был крошечный разрез. Он был только на внешнем покрытии и еще не прошел через остальные слои, но если бы мы заметили этот разрыв раньше, на этом бы все и кончилось. Кеккаччи прервал бы ВКД и немедленно отправил бы нас внутрь. Весь выход закончился бы, не начавшись. Полагаю, этот разрез был еще одним поджидающим меня демоном. Но ему не удалось испортить мне день.

После того, как мы закрыли дверцы телескопа, Буэно остался в задней части грузового отсека, заканчивая работу, а я вернулся в шлюз, чтобы провести инвентаризацию и собрать инструменты. На связь вышел Скутер.

— Масса, что ты делаешь?

— Я уже почти добрался до шлюза.

— А то, что ты сейчас делаешь, не может подождать?

— Может.

— Тогда почему бы тебе не выйти наружу и не посмотреть на эту красоту?

Это мне приказывал мой командир, поэтому я решил, что лучше сделать, как он говорит.

— Хорошо.

Я снова вернулся к верхней части грузового отсека, прикрепил страховочный фал к поручню и просто… позволил себе взлететь. Я вытянулся и расслабился, как будто человек, плывущий на спине в океане в теплый летний день. Я смотрел на Землю внизу. Мы летели над Гавайями, несколько крошечных островков виднелись в сверкающей огромной голубизне. Все снова было красивым и волшебным. Я даже не взглянул на планету, пока работал, и я не был внутри шаттла, где приходилось изгибать шею, чтобы выглянуть в иллюминатор. Я мог поворачивать голову в любом направлении и впитывать в себя эту красоту.

Мы пролетели Южную Калифорнию и Сан-Диего, затем промелькнули Лас-Вегас и Феникс. Когда мне был 21 год, я смотрел «Парней что надо» с балкона кинотеатра «Флорал парк» на Лонг-Айленде и видел кусочек Земли через крошечный иллюминатор в капсуле Джона Гленна. Я решил, что не буду счастлив, пока не увижу это своими глазами, и вот, я видел то же самое, если, конечно, не считать того, что зрелище было в тысячу раз более эффектным, чем то, что видел он. Жизнь преподносит тебе не так уж много великолепных мгновений, а это было одним из них. Это была моя награда, мой подарок — несколько прекрасных минут, когда я мог парить и смотреть на самую идеальную, самую красивую вещь во Вселенной. Затем, когда мы были над Восточным побережьем, я почувствовал пробирающий до костей холодок, сообщивший мне, что приближается ночь. Краем глаза я заметил темную линию, крадущуюся ко мне с запада через Атлантику, и понял, что пришло время вернуться внутрь. Пора отправляться домой.

24. Опускаясь на Землю

Когда в космосе ты хочешь что-нибудь положить вниз, например ложку или маркер, на самом деле ты ничего не кладешь. Потому что никакого низа нет. Ты протягиваешь руку, отпускаешь предмет и оставляешь его парить там, где он окажется под рукой, если понадобится тебе снова. На второй день после возвращения домой я выгружал из своего автомобиля продукты. Я вытащил пакет из багажника, поднял его на уровень плеча и отпустил. А он не остался в этом положении.

Возвращаться на Землю тяжело. К этому надо приспособиться. После того как мы с Буэно закончили ремонт регистрирующего спектрографа, Грунсфелд и Дрю успешно провели последний выход. На следующий день мы попрощались с «Хабблом» и отправили его открывать тайны Вселенной. У нас был наш обычный день отдыха, и мы провели последние проверки. Как только я мог выкроить несколько минут, я поднимался на полетную палубу и выглядывал в иллюминатор. За ним я видел антенну сантиметрового диапазона, обернутую золотой фольгой, поворачивающуюся и меняющую направление. Так она работает: настраивается на сигнал спутника связи и следует за ним, позволяя нам связаться с Землей. Каждый раз, теряя сигнал, антенна вращается и наклоняется, пока снова его не найдет. Глядя на то, как антенна поворачивается, а Земля проплывает внизу, я испытывал чувство, которого, как мне кажется, ранее у меня никогда не было, — удовлетворение. Я мог расслабиться. Я все закончил. Пять лет «Хаббл» заполнял каждую мою секунду, когда я не спал, а теперь весь этот стресс и ответственность исчезли. Большим облегчением было больше об этом не думать. Дело было закончено, и от этого я чувствовал себя хорошо. И я был удовлетворен не только нашей экспедицией. Всю свою жизнь я не знал покоя. Я всегда должен был делать больше, приступать к новой трудной задаче, хвататься за новую возможность. Теперь я мог остановиться и передохнуть. Я сделал все, за что взялся. Это чудесное ощущение, но оно пугает. Сигнал, на который я настроился, то, что направляло меня все эти годы, вот-вот должно было исчезнуть, и вскоре мне придется искать что-то новое.

В то утро, когда мы должны были отправиться домой, во Флориде была плохая погода, и посадку перенесли на день. На тот момент все уже было убрано. Даже электронной почты не было. Нам буквально было нечем заняться. Я взял какие-то закуски и свой айпод и направился прямо к иллюминатору, где и провисел почти весь день, слушая Стинга, U2, Radiohead, Coldplay и саундтреки Томаса Ньюмана к фильмам. На следующий день мы проснулись и, когда пролетали над юго-востоком Соединенных Штатов, тучи были такими плотными, что мы просто не видели Флориды. Совершенно уверенный, что посадку снова отложат, я вернулся к иллюминатору, впитывая в себя виды и наслаждаясь каждой секундой. Что касается других членов экипажа, они заскучали и стали смотреть фильмы, те, которые были у нас на дисках, или те, которые мы загрузили в наши ноутбуки. Я не стал смотреть фильмы. Я не мог представить, что хоть на секунду оторвусь от иллюминатора, чтобы посмотреть то, что доступно и на Земле. В какой-то момент Дрю окликнул меня со средней палубы:

— Эй, спускайся вниз!

— Зачем?

— Мы будем смотреть «Суперначо»!

— Посмотрю после того, как приземлимся!

На следующее утро Флорида все еще была в облаках, но мы не могли дольше оставаться на орбите. Нам дали посадку на базе Эдвардс в Калифорнии. С семьями мы должны были встретиться в Хьюстоне. На этот раз во время возвращения домой я был на полетной палубе и смог увидеть все: мы летим все ниже и ниже, а Земля становится все больше и больше, нос и хвост шаттла от жара горят оранжево-красным. После «Колумбии» во время входа в плотные слои атмосферы всегда будет беспокойство, но, когда мы вынырнули из темноты над Тихим океаном и я увидел сияющее в дневном свете побережье Калифорнии, я уже знал, что Скутер доставит нас домой целыми и невредимыми.

Два дня спустя я стоял на подъездной аллее у своего дома, разбрасывал пакеты с покупками и чувствовал себя не в своей тарелке. В первую неделю после возвращения из космоса зрительно-моторная координация полностью разлажена. Чувство равновесия нарушено. Позвонки все еще сжимаются, чтобы стать на свои места, и это может быть неприятно. Три дня ты не должен водить машину и работать с тяжелым оборудованием. Отчасти вернуться, конечно, здорово — ты снова видишь своих родных, ощущаешь это замечательное чувство удовлетворения. Но потом ты приезжаешь домой, и реальность тебя уже поджидает: кровельное железо над гаражом надо бы залатать, а бассейн пора почистить. Люди всегда спрашивают, не скучаю ли я о космосе. «Только когда стригу лужайку», — отвечаю я.

К счастью для меня, хотя полет и был закончен, моя миссия еще не подошла к концу. Когда мы приземлились на авиабазе Эдвардс, нас ждал один из помощников администратора НАСА со статьей из The Washington Post. Там была большая, почти на весь разворот фотография, где я в космическом скафандре улыбаюсь во весь рот на фоне телескопа, стоящего в грузовом отсеке. Меган, Джон или Скутер сфотографировали меня во время моего последнего выхода. История с «Хабблом» была громкой, и люди хотели узнать о ней больше. Из-за своего опыта и благодаря записям в Twitter мне пришлось много раз выступать в СМИ.

Поскольку те обязанности, которые я выполнял до полета, были переданы другим людям, после возвращения в Хьюстон мне предложили две должности. Я мог стать руководителем нового набора астронавтов или связующим звеном между Отделом астронавтов и отделением связей с общественностью. Я выбрал второе. Я знал, что мое время в НАСА подходит к концу, а работа со СМИ — рассказать об истории исследования космоса и запечатлеть конец эпохи шаттлов — это такая работа, которой я хотел заниматься. Также я знал, что с помощью социальных сетей могу начать напрямую общаться с людьми с разных концов света. Я взял в отделе связей с общественностью камеру и начал снимать в Отделе астронавтов закулисные ролики, героями которых были мои друзья. Я знал, что смогу разговаривать с ними лучше, чем репортеры, позволю им шутить и расслабиться. Я следовал за астронавтами в гидролаборатории, на симуляторе шаттла. Вместе мы показывали людям, как на самом деле выглядит жизнь астронавтов. Потом наша команда связей с общественностью редактировала ролики и загружала их на YouTube.

За моим дневником в Twitter следило все больше и больше людей. Мне посчастливилось быть первым астронавтом в социальных сетях, но вскоре все больше и больше астронавтов стали писать с борта космической станции и вывели дело на совершенно новый уровень. Они начали делать замедленную съемку Земли с орбиты, и эти видео с тех пор посмотрели миллионы раз. Мой приятель Крис Хэдфилд[44] взял с собой на станцию гитару и снял музыкальное видео — кавер-версию песни Дэвида Боуи «Странный случай в космосе». Этот ролик стал популярным во всем мире. До появления социальных сетей, даже если людей интересовало то, чем занимаются астронавты, им было сложно за этим следить. Интернет изменил все. Мы сделали наш опыт пребывания в космосе более близким для людей. Теперь они чувствуют связь с тем, что происходит.

Через 10 месяцев после нашего полета в кинотеатрах IMAX состоялась премьера фильма «Хаббл 3D» (Hubble 3D). Для рекламы фильма меня пригласили в «Позднее шоу Дэвида Леттермана». Потом на канале National Geographic увидели видеоролики, которые я размещал в сети, и то, что я делал в разных шоу, и предложили мне принять участие в документальном сериале «Известная Вселенная» (Known Universe), рассказывающем о том, как человечество познавало космос. Пока я занимался всем этим, мне позвонил Берт Ульрих, отвечающий за работу НАСА с телевидением и кинокомпаниями. Он сказал:

— Майк, у нас есть возможность поработать с шоу «Теория Большого взрыва» (The Big Bang Theory). Ты слышал когда-нибудь о нем?

Я не слышал.

— Знал, что есть такая теория, — ответил я. — Но не знал, что есть шоу.

— Это комедийный сериал номер один в Америке. Он основан на науке. Они всегда ссылаются на НАСА, а сейчас хотят «послать» одного из своих персонажей в космос, и поэтому им надо пообщаться с астронавтом. Ты случайно в ближайшее время не будешь в Лос-Анджелесе?

Выяснилось, что я действительно собираюсь туда меньше чем через месяц, так как там у моего сына проходили соревнования по водному поло. Берт сказал мне, что все, что я должен сделать, — это заскочить на студию, где делается шоу, посидеть в комнате сценаристов и рассказать несколько историй. Я так и сделал. Я познакомился с авторами и продюсерами шоу Чаком Лори, Стивом Моларом и Биллом Прэди. Несколько часов я просидел с ними, рассказывая истории. Сериал находился на середине пятого сезона. В космос хотели отправить героя по имени Говард Воловиц. Я вернулся в Хьюстон и несколько месяцев спустя получил послание от Прэди: «Послушайте, мы бы хотели, чтобы вы снялись в эпизоде сериала». Они написали для меня сцену, где я даю Воловицу «крутое» прозвище астронавта Хрустик (Froot Loops). Я слетал и снялся в эпизоде. Через несколько месяцев я снова прилетел в Лос-Анджелес, чтобы принять участие в «Самом позднем шоу с Крэйгом Фергюссоном» (The latelate show with Craig Fergusson). Прэди позвонил и сказал: «Раз уж вы приехали, мы можем снова написать для вас эпизоды в шоу». И они вставили меня в последнюю серию пятого сезона и несколько эпизодов шестого в качестве напарника Воловица на космической станции. Всего я выступал в роли приглашенной звезды шесть раз и в последнем эпизоде дал Воловицу совет бросить первый мяч во время бейсбольной игры. (Звучит знакомо, не так ли?)

Сериал «Теория Большого взрыва» имеет огромную популярность. В среднем каждую неделю он собирает 20 млн зрителей и всегда будет распространяться по подписке. Вероятнее всего, большинство людей знают меня по этому сериалу, а не из-за того, что я когда-либо делал на орбите. Продюсеры и актеры «Теории Большого взрыва» — милейшие люди, с которыми очень приятно работать, и они так радовались, вписав свое шоу в историю освоения космоса. Через 20 лет после эпизода «Симпсонов» «Гомер в глубоком космосе» НАСА снова появилось на телевидении в самом популярном комедийном сериале, но теперь уже не в качестве объекта для шутки, а как звезда шоу. Возможно, появление в эпизодах ситкома не кажется таким уж большим делом по сравнению с полетом на орбиту высотой в 550 км, но для меня это было важно. С самого начала моя страсть к космосу была сформирована тем, как астронавты были показаны в средствах массовой информации и поп-культуре. Я наблюдал вместе с Уолтером Кронкайтом[45] посадку на Луну, листал старые номера Life, шел в кино на «Парней что надо» и «Аполлон-13», и все это меняло меня, изменяло то, что я чувствую, когда смотрю в небо и мечтаю туда полететь. Я помню об этом каждый раз, когда у меня появляется возможность выступить перед аудиторией.

Благодаря «Теории Большого взрыва» я попал на МКС на телевидении, но в реальной жизни мне так и не довелось ее посетить. Говорят, что к каждому полету надо относиться так, будто он последний. Ценить его. В конце моего последнего выхода в открытый космос во время 125-й экспедиции, паря над грузовым отсеком и глядя на проплывающую внизу планету, я испытал чувство, которое, возможно, никогда больше не повторится. Какой-то голос у меня в голове сказал: «Посмотри на все это хорошенько, потому что это в последний раз». Так и вышло, и я на это не в обиде.

Несколько месяцев после 125-й были разговоры о том, что, возможно, я приму участие в одном из последних полетов шаттлов, возможно даже в самом последнем, но реальностью эти разговоры так и не стали. У меня был один шанс вернуться. В апреле 2010 г. НАСА предложило мне принять участие в долговременной экспедиции на МКС, полететь туда вместе с русскими на «Союзе». Присутствие там астронавта было необходимо. Мне предстояло провести много времени в отрыве от семьи, но, по крайней мере, сама работа была в Хьюстоне. Я всегда был рядом во время важных событий в моей семье, например дней рождения, а также тренировал команды Малой бейсбольной лиги. Когда мне предложили длительный полет, я занялся подсчетами. Моя дочь была в 11-м классе, а сын — в 9-м. Следующие два года больше половины времени мне предстояло провести очень далеко, по большей части — в России, а потом я отправился бы в космос на шесть месяцев. Если бы я никогда не летал в космос или был менее удовлетворен тем, что сделал во время своих полетов, я бы ухватился за эту возможность. Я высчитал, что вернусь с орбиты за неделю до того, как Даниэль закончит школу. Я пропущу отъезд Габби в колледж. Я пропущу все. Мне было трудно принять решение.

Отказываться от полета — это далеко не общепринятая практика. В НАСА ты принимаешь то назначение, которое тебе дают. Если ты отказываешься от него, ты даешь руководству понять, что твои дни как астронавта сочтены. Тогда я об этом не знал — или, возможно, знал и еще этого не принял, — но мое время в Хьюстоне заканчивалось. Конец наступил скоро.

Год спустя, 8 июля 2011 г., в 11:29 мы с Габби стояли около центра «Аполлон — Сатурн V» на территории, известной как Банановая бухта, и наблюдали за приготовлениями к последнему полету в 30-летней программе Space Shuttle. «Атлантис» стоял на стартовой площадке 39А, готовый доставить экипаж STS-135 на орбиту и отвезти годовой запас одежды, продуктов и оборудования астронавтам на МКС. То, что происходило, казалось мне совершенно невероятным. Попав в НАСА в 1996 г., я думал, что слетаю в космос по крайней мере раз шесть. Программа Space Shuttle процветала. Космический челнок был синонимом космических полетов. Не было никаких причин думать, что все это когда-нибудь закончится. Но так случилось, и что это значит? Мы должны были отпраздновать достижения шаттлов? Огорчиться, что они не оправдали наших ожиданий? Я не знал, что должен ощущать по этому поводу. Думаю, никто не знал.

Последний старт шаттла сопровождался обычными передовицами в газетах и врезками в выпусках новостей, где говорилось, почему мы летим в космос и окупились ли наши расходы на шаттлы. Когда USA Today опубликовала обзор триумфов и трагедий программы Space Shuttle, один из моих друзей дал мне его прочитать. В список трагедий, конечно, вошли катастрофы «Челленджера» и «Колумбии» и 14 погибших. В качестве триумфа программы Space Shuttle статья назвала следующее: 17 мая 2009 г. на высоте 550 км над поверхностью Земли астронавт Майкл Массимино положил свою одетую в перчатку руку на сломанную ручку, мешающую ремонту, и оторвал ее от космического телескопа имени Хаббла, стоящего $1,5 млрд. Только астронавт мог сделать это.

Я чувствовал себя польщенным, но на самом деле статья говорила не обо мне. Автор пытался подчеркнуть важность работы астронавтов. Он пришел к тому же выводу, к какому пришли мы, работая над непилотируемой миссией к «Хабблу». Непилотируемые космические полеты — великолепный первый шаг, автоматические лунные станции и марсианские роверы — это отличные инструменты для того, чтобы провести первоначальную разведку, но, чтобы заниматься исследованиями, нужны люди. Все, что было сделано в экспедициях к «Хабблу» — замена приборов на более новые, ремонт спектрографа и даже отрывание этой самой ручки, — было невозможно без астронавтов, и мы не могли сделать этого без шаттлов.

Споры о том, что является самым важным наследием шаттлов — запуск и обслуживание космического телескопа имени Хаббла или строительство и снабжение МКС, — все еще продолжаются. Когда спрашивают меня, я говорю, что самое важное, что сделали шаттлы, — это отправили в космос множество людей. Когда программа была в расцвете, они доставляли на орбиту 50, а иногда и 60 человек в год. Каждый человек, отправляющийся в космос, заглядывающий за следующий поворот, — это человек, обладающий возможностью изменить наше будущее, наши отношения с планетой, наше понимание своего места во Вселенной. Прежде всего, именно поэтому мы и летим в космос.

Я знал, что никогда больше не полечу, но через несколько недель после возвращения STS-135 это было объявлено официально. Меня исключили из состава активных астронавтов. Я не хотел уходить и был очень огорчен, но программа Space Shuttle закончилась, а я дал понять, что не хочу летать на «Союзах», поэтому решение и было принято. Я по-прежнему был астронавтом, но дорога в космос для меня была закрыта. И налет часов на Т-38 мне больше не требовался. Я был прикован к Земле. После своего единственного полета в 125-й Рей Джей ушел из Отдела астронавтов в Эллингтон, где стал директором по летной эксплуатации. Однажды он позвонил мне и сказал, что увидел, что меня убрали из списков на полеты на конец сентября.

— Что ты собираешься делать? — спросил он.

— Я хочу летать.

Поэтому в мои последние две недели Рей Джей брал меня в полеты. Мы улетали и выполняли акробатические трюки в тренировочной зоне над Мексиканским заливом. Мы скользили по облакам, делали петли, бочки и заходы на второй круг с касанием земли на взлетно-посадочной полосе «Эллингтона». Я летал так быстро и высоко, как мне больше никогда не доведется.

В первый год после того, как я стал астронавтом, к нам с Каролой на Рождество приехали родственники. В канун праздника у меня был последний полет на Т-38, и я предложил: «Слушайте, я сегодня лечу. Почему бы вам не приехать на аэродром и я покажу вам самолеты?» Приехала целая группа родных, и я устроил им экскурсию. Даниэлю тогда было 17 месяцев. Я был новоиспеченным астронавтом, у которого был маленький сын с вьющимися золотыми волосами. Помню, на нем был одет забавный комбинезончик с динозаврами. Сын недавно освоил искусство ходьбы и только начинал произносить слова.

Он был везде, где только можно, и по-младенчески лопотал: «Ба-ба-ба-ба-ба», как будто это он рассказывает о самолетах.

Когда пришло время уходить, мне нужно было переодеться. Даниэль хотел остаться со мной, поэтому я сказал, что отвезу его домой. Я привел его обратно в раздевалку и, пока я переодевался, он бродил вокруг, залезая повсюду. Когда я был готов, я позвал сына, нагнулся и протянул ему мизинец. Он взялся за палец, и мы пошли вместе, проходя мимо всех самолетов в ангаре, прощаясь со всеми и желая всем счастливого Рождества. Потом мы сели в машину и поехали домой.

К моему последнему полету Даниэль вырос. Ему было 16 лет, и он был уже почти мужчиной. Его сестра училась в колледже. Сын, Карола, моя мама и моя сестра по такому случаю приехали в Эллингтон. Это было 30 сентября 2011 г., в пятницу. Я летел в этот день последним. Рей Джей сделал для меня несколько акробатических трюков, а затем мы совершили небольшое путешествие до Лейк-Чарльз. После полета все собирались поужинать в ресторане, но мне еще надо было переодеться и забрать вещи из своего шкафчика, потому что мне сказали, что все, что я тут оставлю, выбросят. Я предложил Даниэлю: «Почему бы тебе не пойти со мной и не помочь опустошить шкафчик? А потом мы поедем ужинать». Даниэль сидел рядом, пока я упаковывал несколько карт, старые ботинки и пару летных комбинезонов. В раздевалке то там, то тут слышались разговоры, но в нашем конце мы были вдвоем — так же, как когда-то, в самом начале. Я закрыл шкафчик, набрал комбинацию цифр и запер его. Прямо перед моими глазами, на двери шкафчика оказалась табличка с моим именем «Майк Массимино, Центр имени Кеннеди, Хьюстон». В мое время на дверках шкафчиков было так много имен. Джон Янг. Джон Гленн. Рик Хасбанд и Илан Рамон. В тот или иной момент все эти имена исчезали, а теперь и мне пришло время уходить. Я смотрел на табличку со своим именем и думал: «Это было самое крутое, что я делал. Я летал вместе со своими героями, а теперь с этим покончено». Потом я сорвал табличку, оставив пустой шкафчик с полоской «липучки» на дверце, чтобы потом этот шкафчик передали другому парню. Потом мы с Даниэлем пошли, повторяя тот же путь, какой проделали 15 лет назад. Только сейчас было не Рождество. Был поздний вечер, солнце садилось, и все уже разошлись. Мы прошли по пустому ангару, миновали ряды самолетов, сели в машину и поехали домой.

Эпилог За следующим поворотом

После того как я забрал вещи из своего шкафчика и навсегда уехал из Эллингтона, мне пришлось столкнуться с важным вопросом: что делать астронавту, который больше не может летать? Иметь слово «астронавт» в резюме — это прекрасный способ открыть для себя все двери. Практически в любом месте тебе назначат собеседование, и обычно компании очень охотно нанимают таких сотрудников. Но имидж работает только до определенного момента. Рассказывая космические байки, можно продержаться не больше двух недель. Потом они всем набьют оскомину, и люди начнут спрашивать: «А что еще вы умеете делать?»

Для меня это был трудный переход к новой жизни. Я мечтал о полетах в космос с детства. И я никогда по-настоящему не думал, что буду делать после них. После того как ты теряешь статус активного астронавта, нужно либо перейти на административную должность, либо распрощаться с НАСА. Я не хотел быть администратором, но и уходить тоже не хотел. Некоторое время я слонялся по офису, снимая свои ролики для отдела связей с общественностью, исполняя роль приглашенного гостя на телевидении и хватаясь за все, что мне давали делать. Долгое время я вообще не мог принять создавшуюся ситуацию. Я знал, что дело идет к концу, но не предпринимал никаких конструктивных шагов, чтобы найти себе другое занятие. Какая-то часть меня говорила, что ничего из того, что я мог бы делать, не может быть круче того, что я уже сделал. Но другая часть знала, что это неправда. Я хотел заниматься другими вещами, решать другие задачи, но мне было трудно это признать.

Затем наступил момент, когда, оглядывая наш отдел, я понял, что время пришло. Кевин Крегель уволился, он стал пилотом коммерческих авиалиний в авиакомпании Southwest Airlines. Скорч летал в компании FedEx. Диггер ушел еще в 2004 г., он переехал в Колорадо и стал лектором-мотиватором. Скутер ушел в 2010 г. и стал работать в компании, занимающейся аэрокосмическими технологиями. Стив Смит, Рик Линнехан и Нэнси Карри все еще были здесь и занимали различные управленческие должности. Джон Грунсфелд ушел, чтобы занять административный пост в штаб-квартире НАСА в округе Колумбия. Я почти уверен, что в конце концов он возглавит все управление. Буэно и Дрю принимали участие в полетах по сборке МКС, и оба оставались в активном составе. Меган тоже еще была в этой категории, но она взяла отпуск, чтобы родить ребенка. Мое 50-летие было не за горами. Пришли более молодые астронавты, и они уже буквально наступали на пятки. Мне нужно было принять решение. Я много думал о том, что Нил Армстронг сказал во время разговора с нами в мою первую неделю в НАСА: в жизни очень важно иметь какую-то страсть, что-то, что ты по-настоящему любишь делать. И тогда ты радуешься уже тому, что каждый день встаешь и делаешь это.

Я начал понимать, что лучше всего мне было бы заняться преподаванием. Мне очень нравилась эта работа и в Университете Райса, и в Технологическом институте Джорджии. В декабре 2011 г. Университет Райса обратился в НАСА с просьбой подобрать человека, который мог бы стать генеральным директором Космического института Райса. Им нужен был кто-то, кто мог расширить их программу и более тесно увязать их исследования и деятельность с работой, которая осуществлялась в Космическом центре имени Джонсона. Я подал заявление на эту должность, получил ее, и Отдел астронавтов согласился оплачивать мою работу; мое жалованье и премии по-прежнему выплачивались НАСА, но работать я должен был в университете. Я руководил несколькими семинарами, помогал разрабатывать учебный план. Это был прекрасный путь, чтобы вновь включиться в университетскую жизнь. Вскоре после этого ко мне обратились из моей альма-матер, Колумбийского университета, и спросили, не хотел бы я вернуться в инженерную школу как приглашенный преподаватель, по-прежнему получая жалованье в НАСА. Осенью 2013 г., когда это произошло, Даниэль как раз начинал учиться на первом курсе Колумбии. Габби была на третьем курсе колледжа Сары Лоуренс в Бронксе. После того как дети уехали, а программа Space Shuttle закончилась, не так уж многое удерживало нас с Каролой в Хьюстоне. Отработав в Райсе 15 месяцев, я принял предложение из Колумбийского университета, и мы вернулись в Нью-Йорк.

1 октября 2013 г., сразу после того, как мы уехали из Хьюстона, федеральное правительство приостановило работу из-за того, что палата представителей попыталась использовать проект бюджета на 2014 г. как способ прекратить финансирование реформы здравоохранения и защиты пациентов президента Обамы. НАСА прекратило работу практически полностью. Из 18 000 сотрудников для поддержки работы астронавтов на МКС осталось только 600 человек. Как и большинство моих коллег, меня признали «второстепенным» и отправили в отпуск без содержания, который в конце концов ограничился двумя наполненными волнениями неделями. Я и поверить не мог, что такое может случиться. Как мы дошли до того, что астронавтам не платят зарплату, тогда как не так давно Джон Гленн был национальным героем?

В чем-то символичным было то, что правительство прекратило работать в 55-ю годовщину основания НАСА. Во времена «Меркуриев» и «Аполлонов» Америка верила в себя. Мы отдали все наши общественные ресурсы ради достижения возвышенной общей цели и в результате отправили человека на Луну — великолепно! Тот факт, что полвека спустя избранные нами представители захотели пожертвовать этой миссией ради каких-то политических дрязг, красноречиво свидетельствует о нынешней вере в общественные институты. Чтобы стать лучше, мы должны иметь эту веру.

В 1996 г., когда я попал в НАСА, в наборе астронавтов было 45 человек. В наборе астронавтов 2013 г. было восемь. Это число должно не уменьшаться, а увеличиваться. Наша космическая программа переживает переходный период. Некоторые двери закрываются, а другие мы все еще пытаемся открыть. Но трудность текущего момента должна вдохновлять нас, а не обескураживать. Мы так многого можем достичь, если решим всей нацией объединиться для одной цели. Запуск космического телескопа имени Джеймса Уэбба, который должен заменить «Хаббл», назначен на 2018 г. Частные компании, такие как SpaceX, Virgin Galactic и Blue Origin, запускают в космос ракеты, создавая целый мир волнующих возможностей. Международное сотрудничество в работе над МКС создало такой богатый выбор средств, какого никогда не было у команд «Меркурия» и «Аполлонов». Программа Constellation, объявленная президентом Бушем после гибели «Колумбии», была отменена, но на смену ей пришла разработка комплекса сверхтяжелой ракеты-носителя. Когда ее запустят, это будет самая мощная ракета из всех, которые когда-либо строили. Потенциально такой носитель может дать нам возможность постоянного присутствия на Луне, отвезти нас на Марс и вернуть обратно.

Несмотря на временные трудности, которые мы испытываем, я верю, что так или иначе мы их преодолеем. Человечество никогда не перестанет стремиться в космос. Мы делаем это, потому что у нас нет иного выбора, кроме как лететь, потому что мы всегда так поступали с того дня, как покинули пещеры. Я верю, потому что видел, как люди в НАСА столкнулись с трагедией и горем и прошли через них, при этом еще сильнее стремясь выполнить свою миссию. Я верю, потому что каждый день вижу воодушевление на лицах молодых людей. Осенью 2014 г. я ушел из НАСА и стал штатным преподавателем Колумбийского университета. Главный — а также самым популярный — курс, который я веду, называется «Введение в пилотируемые космические полеты». С моей точки зрения, таким образом я готовлю себе смену. Моя работа должна вдохновлять ребят, показывать им, чего стоит жить, работать и достигать великих целей в чрезвычайно трудных условиях. Я провожу их через весь маршрут — от истории Эрнеста Шеклтона до жизни на МКС — и не забываю ни одной вехи на пути. Не все мои студенты станут астронавтами — большинство из них не полетят, — но, возможно, они помогут сохранять окружающую среду, вылечат болезнь или создадут какое-нибудь техническое приспособление, которое будет спасать жизни. Ко всему этому можно приложить все те же уроки. Я пытаюсь научить их быть полезными обществу, поставить свои таланты на службу общему благу. И я разговариваю не только со студентами моего курса. Я бываю в школах по всей стране и говорю с тысячами молодых людей, поощряя их идти в колледжи, ставить перед собой трудные задачи и осуществлять свои мечты.

Когда я жил в Атланте, преподавал в Технологическом институте Джорджии и ждал отбора в отряд астронавтов, до Олимпийских игр оставалась пара месяцев. По телевидению уже без конца крутили олимпийские рекламные ролики: Coca-Cola, McDonalds и т. д. В пятницу днем я узнал, что в понедельник мне позвонят из НАСА. Все выходные я был на ногах и от нетерпения не мог усидеть на месте. Все, что я мог сделать, — это пройти через это испытание целым и невредимым. Именно в те выходные я и увидел этот рекламный ролик. Его героем был мальчик. В начале он, довольно маленький, бегает по своему двору. Потом, в следующей сцене, он, немного постарше, все еще бегает, но уже на треке. Мальчик перепрыгивает через препятствия и с каждым из них становится все старше. Он бежит за команду старшей школы, за колледж. Он тренируется и тренируется и потом, в конце, он в олимпийской сборной. На груди у него написано: «США». Он участвует в беге с препятствиями на Олимпийских играх… и побеждает. Он получает золотую медаль. Потом, за финишной чертой, он оборачивается и смотрит назад, на трек. Он видит, что маленький мальчик, которым он был, стоит и смотрит на него. Все выходные я мог думать только об этом рекламном ролике, этом мальчике, который видит, как его мечта становится реальностью. А что будет со мной?

Вплоть до сегодняшнего дня, оглядываясь назад на все препятствия и барьеры, которые я преодолел, я вижу того семилетнего мальчика, который стоит со своим астронавтом Снупи в своем космическом костюме, сделанном мамой, и я так рад, что этот мальчик никогда не сдавался. У современных детей нет какого-то грандиозного события, которое вдохновляло бы их, как меня вдохновляла посадка на Луну, но в некотором роде у них есть кое-что получше. В любой момент, когда им только захочется, они могут зайти на YouTube и посмотреть, как Нейл Армстронг гуляет по Луне. Они могут следить за работой «Хаббла» в Twitter, выйти в интернет и просматривать потрясающие фотографии галактик, находящихся от нас в миллионах световых лет. Многие годы у меня была только затертая копия «Парней что надо» на видеокассете. У этих детей на кончиках пальцев — вся Вселенная.

Моя детская мечта сбылась, но теперь у меня появилась новая. Я мечтаю, что некоторые из этих молодых людей в своем беспорядочном блуждании по сети узнают об этой книге. Возможно, она окажется у них в руках, и когда они ее прочитают, то узнают, что, даже если ты всего лишь тощий мальчишка из Лонг-Айленда, который боится высоты, но мечтает прогуляться среди звезд, ты можешь это сделать. Они узнают, что найти цель, посвятить себя служению другим и своему предназначению, которое выше, чем ты сам, — это по-настоящему важно в жизни. Они смогут закрыть глаза и представить, каково это — быть в космосе. А когда они снова их откроют, они посмотрят вверх, на Солнце, Луну и Млечный Путь и будут смотреть на них с тем чувством благоговения и восхищения, которого заслуживают небесные тела.

И эти юноши и девушки пойдут за своей космической мечтой, какой бы она ни была. Какие бы препятствия ни встретились на их пути, они их преодолеют. Упав, они снова встанут. Они будут идти и идти, работать больше и больше, бежать быстрее и быстрее, пока в один прекрасный день, сами не поняв, как это случилось, обнаружат, что летят в космос. Рука гигантского чудовища из научной фантастики подкрадется к ним, схватит поперек груди и потащит все выше, выше и выше, преодолевая самые широкие рамки человеческого воображения, туда, где они сделают следующий огромный шаг в самом величайшем приключении человечества.

Благодарности

Как и со всем остальным, что я сделал в своей жизни, у меня есть длинный список людей, которые помогали мне в путешествии, которым стала работа над этой книгой. Особые благодарности Таннеру Колби, который записывал мой голос и голос моего сердца и помог мне перенести это на печатные страницы, а также Кевину Дафтену и команде Crown Archetype, которые увидели, что эта книга может выйти без опоздания, и руководили нами, чтобы так и получилось; Питеру МакГигану и его команде из Foundry, которые представили меня литературному миру и провели по всем его кругам; Кэти Франкел и команде из MB Talent Management за помощь в планировании всего, что связано с книгой. Также хочу сказать большое спасибо людям, которые в своем очень напряженном расписании нашли время, чтобы прочитать всю рукопись или ее части: Меган МакАртур-Бенкен, Фрэн Массимино, Джессике Маринакко, Бобу Гибсону и Дэйву Лекрону.

Хочу также выразить самую глубокую благодарность всем тем людям, которые прошли через это ни на что не похожее путешествие вместе со мной: моим друзьям и семье. Некоторые из них упомянуты в этой книге, но большинство — нет, иначе страниц бы не хватило. Вы сделали мою жизнь такой, о какой я даже не мечтал, и я надеюсь, что книга хоть немного это отражает.

Использованные в книге фотографии принадлежат

1. Все фотографии являются собственностью НАСА, кроме:

2. Верхняя слева: из собрания автора

3. Верхняя справа: из собрания автора

4. Нижняя слева: из собрания автора

5. Верхняя слева: Карола Прадо

6. Верхняя справа: Карола Прадо

7. Верхняя слева: Марк Левин, фотограф «Нью-Йорк Метс»

Об авторе

Майк Массимино был астронавтом НАСА с 1996 по 2014 г. и дважды летал в космос: в миссии STS-109 на космическом шаттле «Колумбия» в марте 2002 г. и STS-125 на космическом шаттле «Атлантис» в мае 2009 г. — двух последних экспедициях обслуживания космического телескопа имени Хаббла. Майк был первым человеком, который посылал твиты из космоса, и последним человеком, который непосредственно работал с «Хабблом». Вместе со своими коллегами по экипажу они установили командный рекорд по суммарному времени, проведенному в открытом космосе в отдельно взятом полете шаттла. Майк несколько раз исполнял роль самого себя в сериале «Теория Большого взрыва», регулярно участвует в вечерних ток-шоу, программах новостей и документальных фильмах. Его часто приглашают в качестве мотивационного оратора. Майк получил степень бакалавра в инженерной школе Колумбийского университета, две магистерские и докторскую степень — в МТИ. Сейчас он живет в Нью-Йорке, работает преподавателем в инженерной школе Колумбийского университета и консультантом в Музее моря, воздуха и космоса «Интрепид».

Фотографии

Я со своим вторым пилотом Снупи, июль 1969 г. Космические приключения на заднем дворе.

С мамой и папой на вручении диплома в Колумбийском университете. Они улыбаются, поскольку думают, что на этом мое образование закончилось; они и не подозревали...

Управляю роботизированной рукой в своей лаборатории в Массачусетском технологическом институте, с прической в стиле 1980-х гг.

Я — слева, со мной (слева направо): швейцарский астронавт Клод Николье и коллеги Майк Мешлер и Лонни Кандифф на испытаниях нашей системы отображения позиционирования манипулятора. Космический центр Джонсона, 1994 г.

С годовалой Габби на фоне шаттла «Колумбия», установленном на фюзеляже грузового самолета Боинг-747. Аэродром Эллингтон, 1994 г.

Весенние каникулы с восьмимесячным Даниэлем на острове Джекил, Джорджия, 1996 г.

Счастливая улыбка для моей первой официальной фотографии в качестве астронавта.

Экипированы и готовы к погружению во время сложных тренировок выхода в открытый космос в гидролаборатории NBL (Neutral Buoyancy Laboratory)

Пролетая над Мексиканским заливом на сверхзвуковом самолете Т-38 «со скоростью накала», как мы это называли.

Набор астронавтов НАСА 1996 г. «Сардины» — 35 американских и 9 международных астронавтов, самый большой (и красивый) набор из всех. (Найдете меня?)

Проверяю грузовой отсек шаттла «Колумбия» с Риком Линнеханом (позади меня). Наш инструктор по внекорабельной деятельности Дана Вейгел рядом с Риком внезапно заснула после утомительной ночи на мысе Канаверал.

С мамой, папой, Каролой, Габби и Даниэлем на выпускной церемонии «Сардин», из кандидатов в настоящие астронавты. Апрель 1998 г.

С Майком «Буэно» Гудом (управляет роботизированной рукой) на тренировках в гидролаборатории NBL. Аквалангисты справа держат камеру IMAX и снимают документальный фильм «Хаббл 3D».

Групповое фото экспедиции в Колд-Лейк. В верхнем ряду астронавты: Грег Шамитофф, Ли Морин, Фрэнк Калдейро, Чарли Прекурт, Дан Тани и я. В нижнем ряду инструкторы, крепкие парни из канадского спецназа: слева — сержант Колин Норрис (с впечатляющей бородой).

Члены миссии STS-109 во время перерыва на обучении экипажа действиям и аварийной ситуации в Космическом центре имени Кеннеди. На дальнем плане шаттл «Колумбия» на стартовой площадке. Верхний ряд (слева направо): Джон Грунсфелд, Скотт Олтман, Нэнси Карри и Джим Ньюман. Нижний ряд (слева направо): Дуэйн Кэри, Рик Линнехан и я.

Космический телескоп «Хаббл» на руке-манипуляторе, вид из верхнего иллюминатора шаттла. И прекрасная планета Земля на заднем плане.

С Джимом Ньюманом (слева) меняем старый маховик во время нашего первого совместного выхода в открытый космос.

Стараясь выглядеть расслабленным и классным для фото в стиле «космического героя» спустя несколько минут после моего первого выхода в космос на STS-109. Обратите внимание на отражение Земли на стекле шлема.

Счастливый момент с Джимом Ньюманом после успешного выполнения нашей первой космической миссии.

Рик Линнехан на «руке» поворачивает солнечную батарею, стараясь не отвлекаться на вид Земли, открывающийся перед ним. Моя очередь была на следующие сутки в ночное время, поэтому меня этот вид отвлечь не мог.

Экипаж STS-107 на орбите всего за несколько дней до того, как им не удалось вернуться на Землю на борту шаттла «Колумбия».

Еще одна подростковая мечта сбылась: символическая подача с позиции питчера на стадионе «Метс» перед игрой с «Янки», 15 июня 2002 г.

Экипаж STS-125 на пути к стартовой площадке в день старта (слева направо): я, Майкл Гуд, Дрю Фьюстел, Джон Грунсфелд, Меган МакАртур, Грег Джонсон и Скотт Олтман.

За компьютером, отправляя один из первых твитов из космоса на Землю.

С Дрю Фьюстелом в воздушном шлюзе «Атлантиса», обменявшись пожеланиями удачи в последний момент перед моим выходом в космос.

Шаттл «Атлантис» начинает миссию, чтобы открыть секреты Вселенной. 11 мая 2009 г., 14:01 но североамериканскому восточному времени.

Входим в рассвет во время четвертой и завершающей миссии в моей карьере астронавта.

С моим вторым пилотом, Снупи, май 2009 г. Все тот же Снупи, но уже с настоящими космическими приключениями.

Испытываю смешанные чувства, готовясь к посадке во время своего последнего дня в космосе. 24 мая 2009 г.

Примечания

1

От англ. Special Weapons and Tactics (специальное оружие и тактика) — спецназ полиции США. — Прим. ред.

(обратно)

2

От англ. Astronaut Candidate. — Прим. пер.

(обратно)

3

«Нью-Йорк Метс» (New York Mets) — профессиональный бейсбольный клуб, выступающий в Восточном дивизионе Национальной лиги Главной лиги бейсбола. — Прим. пер.

(обратно)

4

Сну́пи (от англ. Snoopy — «любопытный») — вымышленный пес породы бигль, популярный персонаж серии комиксов Peanuts. — Прим. пер.

(обратно)

5

Флэш Гордон — вымышленный персонаж одноименного научно-фантастического комикса, впервые вышедшего в 1934 г. — Прим. пер.

(обратно)

6

Бак Роджерс — вымышленный персонаж, впервые появившийся в новелле Филипа Нолана Armageddon 2419 A.D., вышедшей в 1928 г. Приключения Бака Роджерса в комиксах, фильмах, радиопостановках и телепередачах стали важной частью массовой культуры в США. — Прим. пер.

(обратно)

7

Штат Нью-Джерси граничит со штатом Нью-Йорк. — Прим. пер.

(обратно)

8

На этом стадионе с 1964 по 2008 г. проводила домашние матчи команда «Нью-Йорк Метс». — Прим. пер.

(обратно)

9

Лига плюща — ассоциация из восьми наиболее старых и престижных университетов восточных штатов США. — Прим. пер.

(обратно)

10

Graduate Record Examinations — тест, который необходимо сдавать для поступления в аспирантуру, магистратуру или иной последипломный курс в вузы США и ряда других стран. — Прим. пер.

(обратно)

11

В США используется система оценок, состоящая из 5 пунктов: A (отлично), B (хорошо), C (удовлетворительно), D (плохо), F (неудовлетворительно). — Прим. пер.

(обратно)

12

Здесь и далее под докторской степенью подразумевается степень Ph.D., принятая в США и соответствующая степени кандидата наук в России. — Прим. ред.

(обратно)

13

Путь от Нью-Йорка до Хантсвилла составляет около 1500 км. — Прим. ред.

(обратно)

14

В англоязычных странах остроту зрения, как правило, определяют по офтальмологической таблице Снеллена и обозначают простой дробью: в числителе стоит расстояние, с которого проводят исследование, обычно 20 футов (около 6 м), а в знаменателе — расстояние, с которого глаз видит знак, правильно прочитанный исследуемым (20/20 — эквивалентно 1,0; 20/200 ~ 0,1). — Прим. пер.

(обратно)

15

Обыкновенно имеется в виду промежуток с пятницы до вторника. — Прим. пер.

(обратно)

16

По названию мужского журнала о моде и стиле. — Прим. ред.

(обратно)

17

Музыкальный кинофильм 1977 г., повествующий о молодом итало-американце, живущем в Бруклине и танцующем диско. — Прим. пер.

(обратно)

18

От англ. World's Largest Astronaut — самый большой астронавт в мире. — Прим. пер.

(обратно)

19

Здесь игра слов. Майк сказал: «I don't want to FOD the jet» (аббревиатура FOD расшифровывается foreign object debris, то есть повреждения от посторонних предметов). Летчик услышал вместо FOD слово fly — лететь и понял фразу автора как «Я не хочу лететь на самолете». — Прим. пер.

(обратно)

20

Каджунская кухня — луизианский стиль приготовления пищи, характеризующийся использованием только свежих продуктов, животного жира (чаще свиного), специй, сладкого и жгучего перца, бобов, а также разнообразных густых коричневых соусов. — Прим. пер.

(обратно)

21

Джамбалайя — блюдо, напоминающее плов с ветчиной, курицей или устрицами. — Прим. пер.

(обратно)

22

Приблизительно 32 км. — Прим. ред.

(обратно)

23

От англ. cold lake — «холодное озеро». — Прим. пер.

(обратно)

24

Скаутский орел — значок, указывающий на высший ранг в структуре молодежной организации бойскаутов Америки. — Прим. пер.

(обратно)

25

Выражение отсылает к известной экранизации сказки Ф. Баума «Волшебник страны Оз», где Дороти, попав в волшебную страну, говорит: «Тото, мне кажется, мы больше не в Канзасе». — Прим. пер.

(обратно)

26

The Home Depot — американская торговая сеть, самая крупная в мире по продаже инструментов для ремонта и стройматериалов. — Прим. пер.

(обратно)

27

У орбиты Плутона большой эксцентриситет и большой наклон к плоскости эклиптики, что нехарактерно для планет Солнечной системы. — Прим. пер.

(обратно)

28

«Три балбеса» (англ. Three Stooges) — американское комедийное шоу, выходившее в первой половине ХХ в. — Прим. пер.

(обратно)

29

«Ленивая Сьюзен» — вертящийся круглый настольный поднос, обычно устанавливаемый на столе в китайском ресторане. Дает возможность всем сидящим за большим столом дотянуться до стоящих на нем блюд. — Прим. пер.

(обратно)

30

Слова автора отсылают к детской книге американского писателя Элвина Брукса Уайта «Паутина Шарлотты», впервые опубликованной в 1952 г. и впоследствии неоднократно экранизированной. — Прим. пер.

(обратно)

31

Желто-синий пир — праздник дня рождения скаутской организации. Проводится в феврале. — Прим. пер.

(обратно)

32

Марди Гра (фр. Mardi Gras, буквально — «Жирный вторник») — вторник перед Пепельной средой и началом католического Великого поста, последний день карнавала. Празднуется во многих странах Европы, в США и в других странах. — Прим. пер.

(обратно)

33

«Гори, гори, моя звезда» (англ. Twinkle, Twinkle Little Star) — английская колыбельная. Стихотворение было положено на мелодию французской песни Ah! vous dirai-je, Maman, впервые опубликованной в 1761 г. и аранжировавшейся многими композиторами, в том числе Моцартом с его «Двенадцатью вариациями на Ah! vous dirai-je, Maman». — Прим. пер.

(обратно)

34

То есть в 25 раз быстрее скорости звука. — Прим. пер.

(обратно)

35

Персонаж мультипликационного сериала «Семейка монстров» (1964 г.). — Прим. пер.

(обратно)

36

Классический герой научной фантастики, капитан звездолета в XXV в.; проснувшись после пятивекового сна, этот лейтенант освобождает Америку от нашествия монгольских завоевателей, а затем и Вселенную — от космических злодеев. — Прим. пер.

(обратно)

37

Американский профессиональный баскетболист, играющий на позиции легкого и тяжелого форварда за команду НБА «Кливленд Кавальерс», самый ценный игрок НБА. — Прим. пер.

(обратно)

38

SDNY (от англ. Southern District of New York) — Южный район Нью-Йорка. — Прим. пер.

(обратно)

39

Американский профессиональный бейсболист, выступавший в Главной лиге бейсбола на позиции питчера. Большую часть карьеры, с 1967 по 1986 г., провел в «Нью-Йорк Метс». — Прим. пер.

(обратно)

40

Kalpana Chawla — «KC». — Прим. ред.

(обратно)

41

Фамилии астронавта McCool созвучна со словом cool — крутой, великолепный. — Прим. пер.

(обратно)

42

Церемония совершеннолетия в иудаизме, отмечается для мальчиков в 13 лет и один день. — Прим. пер.

(обратно)

43

Бывший ведущий руководитель полетов космических миссий НАСА. В 1970 г. команде Центра управления полетами под руководством Джина Кранца удалось провести уникальную операцию по спасению экипажа «Аполлон-13», на котором произошла серьезная авария во время полета к Луне. — Прим. пер.

(обратно)

44

С рассказами канадского астронавта Кристофера Хэдфилда о его космических полетах можно ознакомиться в книге: Хэдфилд К. Руководство астронавта по жизни на Земле. Чему научили меня 4000 часов на орбите. — М.: Альпина нон-фикшн, 2015. — Прим. пер.

(обратно)

45

Американский тележурналист и телеведущий. Наибольшую известность получил как бессменный ведущий вечернего выпуска новостей CBS. — Прим. пер.

(обратно)

Оглавление

Пролог Чудовище из научной фантастики

Часть 1 «Когда вырасту, хочу стать Человеком-пауком»

  1. Идеально хороший

  2. Самый разносторонний

  3. «Кем ты хочешь стать?»

Часть 2 Может быть, ты не создан для этого

  4. Соревнование самых умных

  5. Тактильная обратная связь

  6. Человеческие факторы

  7. Признан негодным

  8. Да или нет

Часть 3 Парни что надо

  9. Скорость — один мах

  10. Если у тебя проблема

  11. Прогулка в открытом космосе

  12. Способ Шеклтона

Часть 4 Дверь в космос

  13. Видеть дальше звезд

  14. К полету готов!

  15. В невесомости

  16. Земля — это планета

  17. Может быть, это небеса

Часть 5 Русская рулетка

  18. Истории о космосе

  19. 1 февраля 2003-го

  20. Зачем мы летим

Часть 6 Оно того стоит

  21. Феникс из пепла

  22. Наша последняя работа

  23. Строка 28

  24. Опускаясь на Землю

Эпилог За следующим поворотом

Благодарности

Использованные в книге фотографии принадлежат

Об авторе

Фотографии Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg