«Графиня Дюбарри. Интимная история фаворитки Людовика XV»

Графиня Дюбарри. Интимная история фаворитки Людовика XV (fb2) - Графиня Дюбарри. Интимная история фаворитки Людовика XV 4511K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Наталия Николаевна Сотникова

Наталия Сотникова Графиня Дюбарри. Интимная история фаворитки Людовика XV

В оформлении обложки использована репродукция картины Ф.Ю. Друэ «Портрет графини Дюбарри в виде Флоры»

Вместо предисловия

Давным-давно, еще в эпоху так называемого развитого социализма, попала мне как-то в руки небольшая книга писательницы Галины Серебряковой «Женщины эпохи Французской революции». Десять новелл о судьбах самых разных женщин, которым выпала судьба жить (а некоторым – и умереть) среди бурь этого крупнейшего катаклизма восемнадцатого века, не претендовали ни на глубину, ни на точность исторического исследования, однако давали безапелляционную оценку всем героиням. С девятью женщинами вроде бы все было понятно, но вот относительно Жанны Дюбарри меня почему-то обуяли некие сомнения.

Полагаю уместным сделать здесь отступление, ибо современному читателю имя Галины Иосифовны Серебряковой не говорит ничего, да и большинству нынешних литературоведов, надо думать, оно неизвестно и не пробуждает у них никакого интереса. Однако в 60-е и 70-е годы двадцатого века трилогия Г.И. Серебряковой о К. Марксе и Ф. Энгельсе издавалась в Советском Союзе тиражами в сотни тысяч экземпляров, ибо полностью соответствовала требованиям идеологически выдержанного литературного произведения. Жизнь самой Серебряковой (1905–1980) была чрезвычайно насыщенной событиями в духе того времени. Родилась в семье родителей-революционеров, в 1919 году вступила в РКП(б), немедленно сбежала на фронт, затем в 1920-25 гг. обучалась на медицинском факультете МГУ, дважды выходила замуж, оба раза за видных большевистских деятелей, Л. Серебрякова[1] и Г. Сокольникова[2]. В 1936 году началось ее хождение по мукам сталинских репрессий, в результате которых Серебрякова потеряла мужа и отца, пять раз подвергалась аресту, изведала и лагеря, и ссылки, но в 1956-м была полностью реабилитирована. Как видно из счастливой судьбы трилогии о К. Марксе, писательница полностью владела партийно-классовым подходом к изображению своих героев. Почему же она не применила этот беспроигрышный метод при создании образа мадам Дюбарри?

Историю девушки из простонародья, поднявшейся до всесильной фаворитки предпоследнего короля Франции Людовика ХV можно сравнить только с судьбой цирковой наездницы Феодоры, ставшей женой императора Юстиниана. Но по приговору того же народа графиня Дюбарри, женщина уже немолодая и вроде бы далекая от политики, была казнена. Г. Серебрякова с самого начала определяет отношение к своей героине, безапелляционно наклеив на Жанну Дюбарри ярлык «жадной, распутной и бездушной проститутки из кабачка».

Надо сказать, что в СССР как рабочее, так и крестьянское происхождение, в особенности в послереволюционный период (а книга была написана в 1929 году и несколько раз переиздавалась вплоть до 1964 года), служило индульгенцией от всех грехов. Если девушка стала проституткой – значит, к тому ее вынудили неумолимые обстоятельства жизни в обществе бесчеловечной эксплуатации, и она достойна сочувствия, но отнюдь не порицания. Почему Серебрякова так ополчилась на дочь народа, мне было как-то не совсем понятно. Дело, к сожалению, заключалось в том, что в ту пору ничего другого о мадам Дюбарри узнать было невозможно.

Минуло немало лет. Упал железный занавес, по роду своей работы я объездила почти всю Западную Европу и из каждой командировки привозила пару-тройку книг по обожаемой мною истории. Наконец, начали попадаться мне издания и о графине Дюбарри. К своему удивлению, я узнала, что даже на родине графини мнение о ней бытует далеко не однозначное. Ныне же постепенно укрепляется убеждение историков в том, что современники отнеслись к ней слишком пренебрежительно, не уделили должного внимания ее судьбе, не оценили всю глубину драмы дочери народа, вознесшейся до положения королевы и отправленной на эшафот этим же самым народом. Чем дальше уходит от нас день ее казни в промозглых декабрьских сумерках 1793 года, тем все больше создается книг о мадам Дюбарри, повествующих о женщине, которой в течение всей жизни приходилось не раз расплачиваться за редкую красоту, дарованную ей.

Не остались в стороне и другие жанры искусства. В конце ХIХ века на сцене имела большой успех оперетта популярного австрийского композитора Карла Милёккера «Мадам Дюбарри» (1879), экранизированная в 1951 году. Первый художественный фильм о графине был снят известным немецким режиссером Эрнстом Любичем, можно сказать, на заре игрового кинематографа, в 1919 году. Надо заметить, что трактовка ее образа в киноработах мне также представляется весьма спорной. В фильме Софии Копполы «Мария-Антуанетта» (2006) графиня, злобная интриганка, в исполнении итальянки Азии Ардженто ни по внешности, ни по характеру не имеет ничего общего с реально существовавшей личностью. После ознакомления со всеми этими произведениями мне также захотелось попробовать разобраться в тех фактах ее жизни, которые более или менее точно известны историкам.

Путь в Версаль

Ангел во плоти

«Среди них (девиц в кабачке на окраине Парижа) красотой выделялась Жанна Бекю, прозванная Ангелом, девушка добродушная, румяная и глуповатая. Дочь трактирной служанки и монаха, она выросла среди винных луж, спотыкаясь о пьяные тела, засыпая в хмельных парах». (Г. Серебрякова «Жанна Дюбарри»)

19 августа 1743 года в унылом заштатном городке Вокулёр, расположенном в Шампани на границе с Лотарингией[3], у тридцатилетней швеи Анны Бекю-Кантиньи родилась девочка. В тот же самый день ее окрестили Жанной, согласно обычаю, по имени крестной матери, некоей Жанны Бирабен. В регистрационной книге церкви Вокулёра стоят лишь подписи викария и крестных родителей, об отце нет и помину: девочке с момента появления на свет было суждено нести на себе клеймо незаконнорожденной.

Современники и историки практически едины в своем мнении: отцом малышки был Жан-Батист Гомар де Вобернье, монах братства Пикпюс, которое имело в Вокулёре свой монастырь. В миру он был известен как «брат Анж[4]». Видимо, монах поддался соблазну и не смог устоять перед пышными формами тридцатилетней швеи, подрубавшей в монастыре подолы и рукава подрясников и стихарей. Впоследствии он перебрался в Париж, где служил в церкви богатого прихода Св. Эсташа, и в течение всей своей жизни не порывал связи с Анной Бекю.

Было трудно устоять перед красотой членов семейства Бекю, которую они унаследовали от своих предков. Их дед, простой парижский мясник, содержавший лавочку в Париже в правление Людовика ХIII, считался одним из самых красивых мужчин своего времени. Его сын Фабьен заправлял харчевней и каким-то образом привлек своей внешностью внимание знатной вдовы, графини Мондидье де Кантиньи. Слывшая оригиналкой аристократка зашла в своем увлечении настолько далеко, что сочеталась с красавцем-трактирщиком законным браком. Семейная жизнь, увы, продлилась недолго: супруга вскоре скончалась, оставив вдовцу в наследство ужасно запутанные имущественные дела. Единственное, что вынес из этого горького опыта молодой человек, было знатное имя древнего лотарингского рода Кантиньи, которое он и присвоил себе, не имея на то никакого права. Страсть французов облагораживать свое незавидное происхождение всегда была притчей во языцех среди прочих европейских народов. Поскольку надо было каким-то образом обеспечивать свое существование, Фабьен Бекю-Кантиньи поступил на службу поваром к графине Изабель де Людр, которая в ту пору непродолжительное время состояла в любовницах короля Людовика ХIV. В 1680 году звезда мадам де Людр закатилась, и ей пришлось отправиться в изгнание в свой замок в глуши близ Вокулёра, прихватив с собой кое-кого из прислуги, включая повара. На новом месте Фабьен сошелся с одной из служанок графини, Жанной Юссон, на которой и женился в 1693 году, когда поступил на службу метрдотелем к другому знатному лотарингцу, г-ну де Рорете. Его замок располагался по соседству не только с владениями графини, но и с деревушкой Домреми, родиной Жанны д’Арк. Впоследствии кое-каким острословам нравилось сравнивать судьбу двух Жанн, родившихся в этих благословенных местах, из которых одна способствовала спасению французского королевства, другая же ускорила его падение.

Господь благословил супружескую чету Бекю-Кантиньи тремя сыновьями и четырьмя дочерьми, причем дети с колыбели отличались броской внешностью. Все они употребили этот свой единственный капитал с выгодой для себя: одна из дочерей вышла замуж за владельца гостиницы, вторая – за булочника, а Элен и сыновья отправились попытать счастья в Париже. Не сказать, чтобы судьба особо вознаградила их ожидания, но им удалось занять высшие позиции в иерархии скромного, но весьма престижного мирка парижской прислуги. Получившая в своем квартале прозвище «прекрасная Елена», исключительно степенная и рассудительная Элен стала горничной жены королевского библиотекаря, академика Биньона. Лакеев тогда выбирали по росту и представительной внешности, так что всем троим сыновьям, благодаря своим статям и отменным манерам, удалось устроиться в услужение в самые аристократические дома: Шарлю – к тестю Людовика ХV, бывшему польскому королю Станиславу Лещинскому, Николя и Жану довелось послужить у герцогини д’Антен, герцога де Грамон, графа д’Эстре и даже маркизы Помпадур. Среда в благородных особняках была совершенно иная, нежели у простых буржуа. Ливрейные лакеи щеголяли в костюмах из шелка и бархата, отделанных кружевом и золотым галуном, иногда их даже снабжали шпагами! Неудивительно, что подобных лакеев, случалось, принимали за дворян. Уместно будет заметить, что, когда графиня Дюбарри воцарилась в Версале и обзавелась обширным штатом прислуги, она весьма гордилась тем, что в нем состояли «шестеро самых красивых лакеев, которых только можно было найти».

Почему Анна, единственная из детей Фабьена, не сумела использовать себе во благо дарованную ей небесами красоту, навсегда останется для нас загадкой. Ремесло швеи оплачивалось чрезвычайно скудно, прожить на такой мизер было практически невозможно, так что ее репутацию сгубила либо склонность к галантным похождениям, либо необходимость обеспечить себе и дочери сносное существование. В Вокулёре размещался военный гарнизон, поэтому недостатка в желающих воспользоваться ее благосклонностью, Анна, по-видимому, не испытывала. Надо полагать, наличие одного внебрачного ребенка местное общество скрепя сердце еще стерпело, но, когда в феврале 1747 года швея разрешилась от бремени сыном Клодом, жизнь ее существенно осложнилась. Оставаться и далее в этом захолустье означало обречь себя и детей на повседневные унижения и беспросветную нищету. Однако судьба смилостивилась над неудачницей, послав ей спасителя в лице генерального интенданта гарнизонов восточной Франции, некого господина Бийяр-Дюмусо (по некоторым источникам Дюмонсо), посетившего с инспекцией местный полк. Кроме этой должности он занимал еще и пост казначея ратуши Парижа, что было чрезвычайно доходным местом и обеспечивало ему завидное положение в привилегированной сфере финансовой верхушки столицы. Каким-то образом жизненные пути Бийяр-Дюмусо и прекрасной матери-одиночки пересеклись, чиновник был растроган ее тяжким положением и решил, как выражались в те времена, принять в ней участие. Он посоветовал Анне отправиться в Париж, посулив свое покровительство.

В Париже Анна первоначально нашла приют у своей сестры Элен, поскольку в столице, где примерно треть детей была рождена вне брака, на ее прошлые прегрешения в провинции общество было склонно смотреть сквозь пальцы. К тому же младенец Клод вскоре отдал Богу душу, тем самым существенно облегчив жизнь матери. Господин Бийяр-Дюмусо сдержал данное им обещание и устроил Анну поварихой к своей любовнице, актрисе-итальянке Франческе, ибо швея в полной мере унаследовала выдающиеся кулинарные таланты своего отца. Поскольку красавица Франческа вела довольно свободный образ жизни, вполне вероятно, что поварихе было вменено в обязанность выполнять не только свои непосредственные обязанности, но еще и шпионить за хозяйкой.

С самых первых дней своего существования на этом свете Жанна Бекю, или Ланж, выделялась редкой красотой. Жизнь в Вокулёре была тяжкой, но, судя по всему, Анна прилагала все усилия, чтобы по возможности скрасить убогий быт своей неполной семьи. Во всяком случае Жанна была очень привязана к своей матери и на протяжении всего своего жизненного пути чрезвычайно заботилась о ней. Красота девочки приводила в восторг как господина Бийяр-Дюмусо, так и его любовницу. Интендант обеспечивал Франческе роскошное содержание, и в этом доме Жанна впервые узнала, что такое красивая мебель, модная одежда, хороший выезд, изысканный стол. Актриса наряжала Жанну как куклу, интендант, который на досуге баловался живописью, писал с нее портреты пастелью в стиле Буше, изображая очаровательную малютку то в виде нимфы, то купидона.

Тем временем Анна решается, наконец-то, устроить свою личную жизнь. В июле 1749 года она выходит замуж за Николя Рансона, человека незначительного, безобразного, с лицом, изрытым оспой, к тому же моложе ее. Господин Бийяр-Дюмусо не оставил молодых своим вниманием и пристроил новобрачного каптенармусом склада поставок для острова Корсики. В ту пору остров еще принадлежал Генуэзской республике, но на нем начались волнения с требованиями предоставить этой территории независимость. Франция, проявив завидную расторопность, постаралась не остаться в стороне с тайным намерением прибрать остров к рукам. По просьбе республики туда был направлен экспедиционный корпус с задачей подавить смуту, наводимую сторонниками независимости. Снабжение корпуса провизией являло собой поле деятельности, завидное с точки зрения извлечения незаконных доходов. Естественно, ловкие дельцы не упустили возможность выловить недурную рыбку в мутной водичке и заработать на этой затее королевства хорошие деньги.

«Жанна Бекю очаровала короля грубой простотой, невежеством…»

Невзирая на то, что новая должность главы семейства гарантировала некоторую стабильную обеспеченность, родители были не в состоянии дать Жанне образование. Традиционно считается, что именно Франческа настояла на том, чтобы господин Бийяр-Дюмусо оплатил обучение девочки в монастыре – единственном учебном заведении, куда можно было поместить в то время отпрыска женского пола. Была выбрана – не без участия отца Жанны, брата Анжа, который к тому времени уже проповедовал в парижском приходе Св. Юсташа, – обитель Св. Ора, в которую еще не проникли новомодные веяния в виде преподавания танцев и великосветских манер. Первоначальной целью учреждения монастыря было «предоставление убежища для молодых девушек сего прихода, коих нужда толкнула на стезю распутства». В 1723 году задачей общины стало «обучение юности отправлению религиозных обрядов христианской набожности и работам, подобающим женщинам». Хотя годовой курс обучения пансионерки стоил от двухсот пятидесяти до трехсот ливров (некоторые более аристократические монастыри взимали плату до тысячи ливров), даже такая сумма для супругов Рансон была не по карману.

Обитель насчитывала с полсотни монахинь и сорок пансионерок. Все подчинялось практически военному распорядку. Девочек будили в пять утра, в семь часов начиналась заутреня в церкви. На обед выводили в одиннадцать часов, на ужин – в шесть, а в девять воспитанницы отходили ко сну. Головки пансионерок покрывали накидки из черной кисеи, лоб стягивала лента из грубой ткани, нагрудник не был накрахмален, платье сшито из грубой белой саржи, на ногах красовались топорно стачанные башмаки из желтой телячьей кожи. В холодное время года выдавалась небольшая накидка. Зимой отапливались только учебные классы; в дортуарах и трапезной царил ледяной холод, а посему окна никогда не открывались, и в помещениях стояла удушливая вонь.

Тем не менее девятилетнее пребывание в монастыре сформировало многие черты характера будущей фаворитки. В первую очередь оно привило ей искреннюю приверженность к религии. Особы легкого поведения, наделенные большой набожностью, в ту эпоху были не таким уж редким явлением. Вера в Бога тогда являла собой неотъемлемую составляющую человеческого бытия, и по историческим свидетельствам известно, как самые разные женщины нередко истово молились перед совершением плотского греха, уповая на его отпущение. Во всех поместьях мадам Дюбарри по ее распоряжению непременно воздвигалась часовня, и почти каждое утро графиня посещала службу. Ее религиозность не была показной, она проявлялась через бесчисленные акты благотворительности, совершаемые ею в отношении нуждавшихся и преследуемых. Религия научила ее смирению, покорности воле Божией, и никогда, даже на самой вершине своего успеха, Жанна не проявляла и тени высокомерия. Не известно ни единого случая, чтобы графиня устыдилась низкого происхождения своих близких, напротив, всегда привечала их и оказывала им всяческую помощь. Даже враги фаворитки признавали ее доброту и незлобивость. Незыблемо укоренившиеся в ее душе христианские ценности помогли Жанне выработать железную выдержку, непринужденность и тонкость обхождения, покорившие наиболее взыскательный королевский двор Европы и снискавшие ей такой успех в Версале.

Что касается светского образования, то пансионерок учили правописанию, чтению, счету, истории, ведению хозяйства, рисованию и музыке. Монастырь привил Жанне любовь к чтению, которая не оставляла ее до последних дней. Показательно, что любимым автором мадам Дюбарри был Шекспир, хотя в библиотеке ее замка Лувесьен рядом с серьезными трудами по истории и литературе соседствовали эротические сочинения. Она будто бы была знакома и с античными авторами, но сомнительно, что ее увлекало чтение произведений Цицерона или Демосфена, как то утверждали некоторые историки.

У девочки выработался изящный почерк, пожалуй, слишком уж убористый; орфография и грамматика, хотя и не идеальные, были, по мнению историков, ничуть не хуже, чем у дам, выступавших в роли хозяек литературных салонов и покровительниц искусств. Как и все они, Жанна вполне сносно освоила мастерство владения пером. Ее письма, уснащенные витиеватыми литературными оборотами, свойственными изысканной учтивости восемнадцатого века, всегда исполнены достоинства.

Что же касается рисования и пения, именно рисование воспитало у будущей фаворитки безупречный вкус и стремление покровительствовать искусствам. Даже в горькую годину своего изгнания она не прекращала выплачивать стипендии слушателям школы рисования.

Никаких достоверных данных о пребывании Жанны в монастыре не имеется, ибо вся документация обители была утрачена. Предположение, что обучение в монастыре не оставило у нее приятных воспоминаний, основано на том, что впоследствии при всей своей обширной благотворительной деятельности она ничего не принесла в дар общине Св. Ора. Клеветники, тщившиеся всячески опорочить графиню, пытались распускать слухи, что она была с позором изгнана из монастыря, поскольку приносила туда книги непристойного содержания. Историки считают эти утверждения маловероятными. Во всяком случае, за девять лет обучения девушка вполне усвоила основы воспитания барышни из буржуазной семьи.

В возрасте пятнадцати лет Жанна покидает монастырь и возвращается к матери, все еще продолжавшей трудиться на кухне мадам Франчески, любовницы господина Бийяр-Дюмусо. Вполне возможно, что причина преждевременного ухода была более прозаичной: просто щедрый покровитель прекратил вносить плату за обучение девушки. Вполне возможно, что он сделал это по настоянию любовницы. Франческе нравилось возиться с очаровательной живой куклой, когда та была несмышленой малышкой. Теперь Жанна превратилась в ослепительную красавицу. Тут следует сказать, что природа наделила ее к тому большим преимуществом. Известно, что понятие красоты чрезвычайно варьируется в различных эпохах, у различных народов и в различных социальных слоях. Так вот, в ХVIII веке во Франции на звание красавицы могла претендовать только блондинка. Немаловажную роль играло и то, что при тогдашнем неважном состоянии гигиены у людей весьма прискорбно обстояли дела с наличием зубов: лишь немногие могли похвастаться даже в молодости здоровыми зубами. Ну а в преклонном возрасте их сохраняли буквально единицы (именно этой причиной историки объясняют факт, почему на портретах той поры художники столь редко изображали улыбающихся людей). Однако крепкое здоровье Жанны позволило ей надолго сохранить ровные зубы. Вот как описывал ее в своих «Воспоминаниях» принц де Линь[5], познакомившийся с ней немного позднее: «Росту она была высокого, сложения превосходного, восхитительная блондинка, чистый лоб, красивые глаза и равным образом чудесные ресницы, прелестный овал лица с крошечными родинками на щеке, придающими ей несравненную пикантность; ротик с игривой улыбкой, изумительная кожа, грудь, совершенство коей удерживало от искушения прибегать к каким-либо сравнениям». Красота же Франчески увядала, а потому она отчаянно боялась появления в доме юной соперницы. Хозяйка начала придираться к матери девушки, тем более что та явно была не без греха. Во-первых, ей поставили в вину частые посещения брата Анжа (если кто-то запамятовал – предполагаемого отца Жанны), невзирая на уверения мадам Рансон, что монах навещает ее исключительно на предмет душеспасительных бесед. Во-вторых, как и любая нечистая на руку прислуга, повариха не упускала случая слегка надуть хозяйку при закупке провизии. Франческе удалось добиться от любовника увольнения плутоватой служанки, и перед семейством Бекю встал сложный вопрос: каким образом устраивать судьбу прекрасной Жанны?

В людях

На семейном совете с участием сестры и братьев «прекрасная Елена» предложила отдать племянницу в обучение парикмахерскому мастерству к молодому, но подающему большие надежды «тупейному художнику» по фамилии Ламец. Его услугами пользовалась хозяйка Элен, и он как раз подыскивал себе ученицу. Перспективы этой профессии выглядели чрезвычайно заманчиво: по окончании обучения девушка сможет с полным правом посещать дома знатных дам, соприкасаться с их частной жизнью, возможно, стать поверенной в их тайнах, и, даст Бог, ей повезет обрести себе богатого покровителя. В то время считалось непреложной истиной, что привлекательные девушки из бедных семей самой судьбой предназначены для ублажения богатых господ.

Итак, в декабре 1758 года Жанна поселилась в квартире парикмахера и своей красотой внесла вклад в процветание его дела, ибо число клиентов значительно возросло. Естественно, Ламец по уши влюбился в свою пленительную ученицу и не жалел денег на ее содержание. Жанна наряжалась по последней моде, посещение балов перемежалось визитами в театры. В конце концов, мастер парикмахерского дела разорился и был вынужден бежать от преследования кредиторов за границу, где его профессиональные таланты определенно не позволили ему умереть с голоду.

Жанна вернулась в отчий дом, но история с влюбленным куафером на этом не закончилась. В дом, где проживала семья Рансон, 17 апреля 1759 года заявилась мать Ламеца, обуреваемая гневом в отношении девицы, растранжирившей средства ее дражайшего сыночка. Поскольку сама Жанна отсутствовала, незваная гостья со всей своей яростью напустилась на ее мать. Она обозвала ее «растлительницей молодых людей, сводницей, распутницей» и обвинила в том, что ее «дочь-проститутка промотала все денежки ненаглядного сыночка». Попытки мадам Рансон урезонить взбешенную вдову не имели успеха, и она выставила эту мегеру за дверь. Вопли выведенной из себя женщины разнеслись по всему дому; мать Ламеца и не думала успокаиваться, а заняла позицию в лавочке торговца фруктами напротив, время от времени во все горло выкрикивая оскорбления в адрес мадам Рансон. Наконец, появилась сама виновница бурного проявления чувств пришелицы. Мадам Ламец подобно фурии вылетела из лавочки, вцепилась ей в руку и осыпала проклятиями эту «распутницу, проститутку, плутовку», угрожая отправить ее в больницу для падших женщин, страдающих дурной болезнью. Невозмутимость, столь восхищавшая придворных в Версале, уже тогда не изменяла Жанне: девушка попыталась успокоить возмущенную даму, но не преуспев в этом, ровно тем же спокойным шагом проследовала к себе домой. Мадам Ламец не успокоилась и всю вторую половину дня провела в лавочке напротив дома, время от времени выскакивая на улицу и во всеуслышание изливая свой гнев на эту «растлительницу молодежи, сводню». Обеспокоенные перспективой потери репутации, сего единственного капитала бедняков, и по наущению мужа мадам Рансон в сопровождении дочери направилась к комиссару квартала и подала жалобу на мадам Ламец за клевету. Тронутый невинным видом и красотой юной Жанны, представитель власти счел возмущение оскорбленных просительниц обоснованным. Эта бумага до сих пор хранится в архивах парижской полиции, но неизвестно, был ли дан ей какой-то ход.

Вполне возможно, что некоторые последствия сожительства с Ламецем все-таки были. Хотя историки единодушно утверждают, что мадам Дюбарри не имела детей, существует подозрение, что появившаяся на свет в 1759 году девочка, зарегистрированная как дочь дяди Жанны Николя Бекю, Мари-Жозефин, на самом деле была рождена Жанной. Во всяком случае, именно к этой, лишь одной из всех своих многочисленных кузин, будущая графиня Дюбарри всю свою жизнь питала особенно глубокую привязанность. Лет десять-двенадцать спустя, когда Жанна стала фавориткой короля, мадам Рансон, невзирая на своей положение замужней дамы, переехала жить в монастырь, который посещали знатные дамы. Там она была известна под аристократической фамилией мадам де Монтрабе. Вместе с ней там проживала и получала образование ее племянница, та самая Мари-Жозефин. Когда после всех жизненных перипетий мадам Дюбарри воцарилась в замке Лувесьен, Мари-Жозефин постоянно гостила там. В 1781 году девушка сочеталась браком с маркизом Полем де Буазессоном, майором драгунского полка принца Конде, намного старше ее, и в связи с замужеством получила от графини большое приданое. Даже после переезда к мужу на случай ее посещения в Лувесьене всегда были подготовлены комнаты. К тому же, внешностью она чрезвычайно походила на Жанну. Однако, ввиду полного отсутствия каких-либо подтверждающих документов, это предположение не получило широкого распространения.

После скандала не могло быть и речи о возвращении Жанны к ремеслу парикмахерши, но приобретенные навыки вполне могли пригодиться для хорошей камеристки. В качестве таковой мадмуазель де Вобернье в конце 1759 года поступает в услужение к пожилой богатой вдове откупщика мадам де Лагард, проживавшей в замке Курнёв близ Парижа. Это было настоящее средневековое строение с четырьмя башнями, расположенное в лесу, окруженное двойным рвом, наполненным водой, с подъемным мостом. Почти годичное пребывание в замке стало важным этапом в усвоении девушкой светских манер, умения держаться среди представителей знати, а также постижения всех тонкостей кокетства и искусства нравиться и обольщать мужчин. Поскольку монастырское образование Жанны явно поднимало ее над уровнем камеристки, она очень быстро была переведена на должность компаньонки старой дамы и завоевала право пользоваться полным доверием своей хозяйки.

Мадам де Лагард, невзирая на свой возраст, продолжала вести активную светскую жизнь. В замке не переводились гости, мамашу регулярно навещали два сына, занимавшие видное положение при дворе и женатые на знатных, но непривлекательных дамах. Образовалось веселое общество с весьма легкими нравами; красота новой компаньонки привлекала в замок молодых людей, которых ранее хозяйке удавалось заманить лишь с трудом. Вдова дарила Жанне свои старые наряды, так что девушка чувствовала себя в этой благородной среде одной из равных. Устраивались балы, организовывались любительские спектакли, чрезвычайно популярные в то время во французском обществе. Эти представления с участием профессиональных актеров, в которые включали и Жанну, опять-таки стали для нее уроками мастерства речи и сокрытия чувств. Она получила там и другие уроки – как правило, все кавалеры немедленно изъявляли готовность посвятить очаровательную девицу во все тайны искусства любви. Жанна сохранила воспоминания о пребывании в замке Курнёв как об одном из самых счастливых периодов своей жизни. По-видимому, именно здесь и возникла у нее непреодолимая тяга к беззаботной, полной развлечений жизни в роскошной обстановке.

Вскоре красота Жанны в очередной раз стала для нее источником неприятностей. В первую очередь быстрого возвышения до положения компаньонки ей не простила прочая прислуга, которая принялась шпионить за ней, причем не гнушалась сдабривать свои доносы изрядной долей самой беззастенчивой клеветы. Утверждали, что девица спит с обоими сыновьями хозяйки и ворует деньги у мужчин. Ситуация еще более осложнилась, когда в замок прибыла графиня де Сент-Ампир, жена одного из сыновей, дама с ярко выраженными лесбийскими наклонностями[6]. Она немедленно воспылала страстью к Жанне, даже не прилагая особых трудов скрыть это чувство, и стала принуждать ее к сожительству. Вполне нормальная девушка, имевшая в ту пору еще весьма смутное представление о подобных отклонениях, была вынуждена пожаловаться мадам де Лагард. Ошеломленная дама в начале 1761 года предпочла расстаться с красавицей, столь осложнявшей безмятежную жизнь в замке.

К тому времени слава о красоте Жанны потихоньку расползлась по Парижу, и девушка без особых трудностей была принята ученицей продавщицы в один из наиболее известных парижских магазинов модных товаров под вывеской «А ля туалет». Мадмуазель де Вобернье вновь оказалась в том зажиточном квартале финансистов, в котором и проживала со времени прибытия в Париж. Ее благодетель Бийяр-Дюмусо был типичным представителем денежных дельцов, которые задавали тон жизни в Париже, так что мадам Дюбарри попала в юности в тот же самый мир, из которого вышла маркиза де Помпадур. Правда, будущая маркиза родилась в этом окружении и вышла в нем замуж, а Жанна проникла туда с черного хода для прислуги. Тем не менее этого оказалось достаточно для того, чтобы усвоить образ жизни этого мирка. Историки считают, что неслучайно две последние, вошедшие в легенду любовницы Людовика ХV были взращены в мире финансов. В то время в нем было сосредоточено все лучшее, что можно было найти во Франции. ХVIII век ошибочно считают веком аристократии – на самом деле королевство уже жило в веке финансовой буржуазии. Погрязшее в долгах, тормозящее промышленное и политическое развитие королевства дворянство, само того не осознавая, фактически представляло собой самый настоящий пережиток прошлого.

После Регентства настоящими хозяевами Парижа становятся денежные мешки. По их заказам строятся самые красивые частные особняки, в которых их жены держат наиболее известные салоны столицы. Там встречаются лучшие умы века Просвещения и деятели искусства. Именно наиболее талантливым архитекторам, художникам и скульпторам финансисты заказывают постройку и отделку своих особняков, именно к ним переходит аристократическая традиция меценатства, поддержки искусства и литературы. Эти выскочки быстро перенимают манеры угасающего дворянства, их вкус и тяга к изящному зачастую превосходят те, которыми обладают живущие рядом вельможи.

«Мать отдала ее в учение к модной портнихе, но темперамент и легкомыслие не способствовали учению. Она пришла после ряда романтических приключений в кабак, где и осталась, всегда довольная, смешливая и готовая любить».

Жанна с удовольствием принялась за работу в магазине. Задача была не из легких – угождение переменчивым вкусам взыскательных и зачастую неимоверно капризных покупательниц требовало недюжинного терпения и тонкого знания женской психологии. Однако девушке нравилось погружать руки в лионский шелк, бархат и атлас, драгоценные алансонские, валансьенские и брюссельские кружева, копаться в пестрых лентах, замысловатых отделках, подбирать пуговицы[7], изготовители которых из кожи вон лезли, чтобы превзойти друг друга в изобретательности. Как ласкали ее взор все эти столь милые женскому сердцу вещи! Магазин посещали знатные дамы со своими кавалерами, придворные, франты, искатели любовных приключений, офицеры, известные актрисы, певицы и танцовщицы. Разговоры шли исключительно о балах, спектаклях, последних светских событиях и сплетнях – то был мир полной беспечности и вечного праздника, столь отличный от гнета повседневных тягостных забот, которыми жило семейное окружение Жанны.

Владелец магазина г-н Лабий держал свой персонал в ежовых рукавицах. Девушки трудились от зари до зари так, что потом буквально валились с ног. После закрытия магазина они ужинали, немного отдыхали и в девять вечера были обязаны занять свои постели в дортуаре, расположенном на четвертом этаже. Учинив своим работницам перекличку, хозяин, известный в столице под прозвищем «добродетельный Лабий», запирал дверь на ключ – он дорожил репутацией своего заведения и не желал, чтобы его уподобляли борделю. К сожалению, совершенно посадить своих подопечных под замок этот цербер никак не мог, ибо девушки беспрепятственно сновали по Парижу с поручениями по доставке в магазин различного портняжного приклада для шитья туалетов, а также разносили готовые товары заказчицам. Это обеспечивало прекрасные возможности для общения с поклонниками, к тому же Лабий был вынужден предоставлять работницам выходной день в воскресенье, который те проводили как им заблагорассудится.

Первоначально от нечего делать Жанна сдружилась с хозяйской дочкой, которая была на пять лет младше ее. С первого взгляда такая привязанность выглядела странной, но дело в том, что их объединило пристрастие к рисованию. Юная Аделаида с младых ногтей проявляла признаки недюжинных способностей и брала уроки рисования, к которым присоединилась новая продавщица. Именно в этот период девушка впервые непосредственно соприкоснулась с миром искусства и привлекла внимание художников, которые нередко просили ее позировать для них. В скобках скажем, что впоследствии Аделаида под фамилией Лабий-Гюйяр (1749–1809) завоевала такую же европейскую славу живописца, как и знаменитая «портретистка королей» Элизабет Виже-Лебрен. Некоторые историки весьма сокрушаются, что эта искусная художница не написала портретов графини Дюбарри. Впрочем, сей факт без труда поддается объяснению: Аделаида работала над изображениями членов королевской семьи, настроенных, естественно, против фаворитки со скандальной репутацией, оказывавшей столь дурное влияние на Людовика ХV.

Слава о продавщице с потрясающей внешностью у Лабия быстро разлетелась по всему Парижу. Хотя Жанна не блистала именно классической красотой, в ее влекущей внешности не было и тени вульгарности, напротив, ее облику были присущи какая-то ангельская чистота и добропорядочность. Эту особенность отмечал в своих донесениях даже инспектор полиции нравов Луи Марэ. Прелестница пробуждала не только плотское вожделение, но и стремление к какому-то возвышенному чувству. Не удивительно, что в среде полусвета она приобрела известность под прозвищем мадмуазель Ланж. После службы у мадам Лагард девушка вполне усвоила светские манеры и сохранила непреоборимую тягу к миру знати, живущему в атмосфере постоянного праздника.

В ту пору Париж, как никогда, стал городом галантных приключений. Любовь – центр жизни французского общества ХVIII века. В ХVII веке стараниями драматургов и поэтов классицизма она была окрашена героической страстью, являла собой возвышенный идеал, проповедуемый рыцарскими романами. Но вошедшее в пословицу распутство времен Регентства лишило любовь всех покровов стыдливости и добродетели, оставив лишь погоню за сладострастием, удовлетворением похоти. Галантные приключения стоят в центре жизни зажиточных классов. Вокруг них сосредотачиваются интересы как мужчин, так и женщин. Дамы, прибегая ко всяческим ухищрениям кокетства, стремятся показать себя неотразимо соблазнительными, а мужчины – как можно более разнообразить свою интимную жизнь в поисках новых ощущений, способных возбудить их пресыщенный излишествами вкус. Недаром выдающийся политик и дипломат князь Ш.М. Талейран, – а также не менее выдающийся распутник, – который до Великой французской революции сделал карьеру духовного лица, дослужившись до епископа, имел обыкновение повторять: «Кто не жил при старом режиме, тот не изведал сладости жизни».

Париж в ту эпоху был, как никогда доселе, благоприятен для удовлетворения этих запросов. Галантные похождения оставались единственным средством для бедных молодых девушек найти выход из мертвящей, беспросветной нужды. Легенды о богатых поклонниках, готовых обеспечить хорошее содержание, заставляли их вступить на скользкий путь любовных похождений. Везло весьма немногим, пропасть же разврата безжалостно и бесследно поглощала легионы этих бедняжек. В царствование Людовика ХV в Париже насчитывалось от двадцати до тридцати тысяч проституток. Город являл собой полное раздолье для распутников. Места развлечений – ярмарки, ресторанчики, балы, оперный театр – и прогулок кишели женщинами легкого поведения, буквально осаждавшими предающихся праздности мужчин. Даже король проявлял чрезвычайный интерес к похождениям своим подданных и часто требовал у начальника полиции позабавить его пикантными историями из жизни искателей любовных приключений. К услугам проституток прибегали буквально все, от знатных вельмож до простых рабочих, причем значительную долю мужчин, изголодавшихся по сексу, составляли священнослужители. Клиентура попроще искала удовлетворения своих потребностей у совсем уж опустившихся жриц порока, промышлявших за городской чертой. Свирепствовали венерические болезни, поэтому был большой запрос на мастурбацию и оральный секс – быстро, незаметно и безопасно. Для удовлетворения запросов наиболее взыскательных клиентов вокруг Пале-Рояля начали создаваться бордели высшего класса[8]. Магазин Лабия располагался как раз в этом районе.

Привлеченные красотой новой продавщицы, в магазин потоком хлынули франты, распутники, ценители женских прелестей. Под прикрытием оборок, шляп, складок тканей девушке передавались записки, делались беззастенчивые предложения. Постепенно Жанна обзаводится состоятельными поклонниками, историки причисляют к ним полковника Марсье, аббата Боннака, будущего епископа, крупного финансиста Вовенардьера и торговца шелком г-на Бюффо, который впоследствии стал поставщиком тканей для графини в Версале. Исследователи жизни мадам Дюбарри много спорят о том, работала ли мадмуазель Ланж в публичных домах до того, как она познакомилась с Жаном Дюбарри. Враги Жанны во времена ее воцарения в Версале насочиняли обильный материал о том, что она служила в одном из самых известных борделей Парижа, который содержала Маргерит Гурдан.

Парижские тайны

Маргерит Гурдан (1727-83), урожденная Сток, сумела завоевать себе посмертную славу как одна из самых известных сводниц Парижа. Сбежав в детстве из отчего дома в провинции с офицером в Париж, девушка вскоре была вынуждена зарабатывать себе на жизнь проституцией. Тем не менее она ухитрилась выйти замуж за Дидье-Гурдана, бывшего служащего ведомства королевских откупщиков, и вскоре с его ведома завела роман с богатым офицером. Когда Маргерит родила от него дочь, тот назначил ей неплохую ренту, которая, однако, вскоре прекратилась с его смертью в 1759 году. На образовавшийся начальный капитал Маргерит приобрела роскошную квартиру, которую и использовала в качестве помещения для своего неблаговидного занятия. Поскольку квартира располагалась в доме на улице Графини д’Артуа, Гурдан была известна среди клиентов под кличкой «Графинюшка».

Гурдан прославилась тем, что поставляла для избранной клиентуры материал для всех видов разврата, а также сдавала комнаты для свиданий людям, которые по каким-либо причинам не могли тайно встречаться в другом месте (включая обуреваемых кровосмесительной страстью, что в то время не было редкостью. Известно, что регент сожительствовал со своими четырьмя дочерьми, а военный министр Шуазёль питал более чем родственные чувства к сестре, герцогине де Грамон). Но дело в том, что, в отличие от закрытых публичных домов ХIХ века, в ее доме проживали на постоянной основе всего две-три блудницы. В то время женщины зачастую вынужденно прибегали к проституции, ибо их заработки были настолько ничтожны, что прожить на них не представлялось возможным. Подрабатывали все: от жриц искусства до замужних респектабельных дам, не желавших зависеть в своих тратах от мужей. Наглядной иллюстрацией служит анекдот тех давних времен о четырех чудесах Оперы: голосе певицы Лемор, икрах танцовщика Дюпре, ногах балерины Мариетты и добродетели. Вполне характерно для нравов эпохи, что танцовщицу Пети в костюме Венеры, выходящей из пены морской, уже через полчаса после выступления застали в подвале театра в обществе маркиза де Поннака, расточавшего ей любезности. Гурдан опутала Париж густой сетью агентов, которые доносили ей о появившихся молоденьких девушках, достойных ее внимания. Как только она прослышала о новой продавщице у Лабия, Графинюшка немедленно навестила магазин под предлогом приобретения кое-каких предметов туалета.

Далее обычно приводят выдержки из книги Пиданса де Маробера «Истории о графине Дюбарри», изданной в Лондоне в 1775 году. Автор якобы беседовал с Гурдан, заявившей, что в магазине она увидела «самое прекрасное создание, которое только можно узреть двумя глазами». Естественно, она не могла «упустить такое приобретение», украдкой подсунула девушке записку и тихо попросила навестить ее, когда та сможет улучить минутку. «На следующий день – а это было воскресенье – мадмуазель Ланж явилась ко мне. Она сказала, что ускользнула под предлогом посещения мессы; я обласкала ее, угостила обедом и спросила, нравится ли ей ее место». Жанна ответила, что ее новое ремесло нравится ей больше прежнего, но вообще она не любит работу, ей скорее хотелось бы «постоянно смеяться и резвиться». Она также призналась Гурдан, что завидует дамам, посещавшим магазин, всегда щегольски одетым, неизменно в сопровождении красивых кавалеров, с разговорами об опере и балах. Гурдан продолжала: «Я ей ответила, что девица, подобная ей, не создана для того, чтобы гнуться над шитьем и зарабатывать жалкие гроши. Сие есть участь убогих и уродливых работниц, и показала ей свои апартаменты…, где все дышит наслаждением и любовью, обращая ее внимание на гравюры, украшавшие стены, …молоденькая гризетка бросала на них жадные взгляды, она вся горела». Гурдан прибегла к испытанному приему вербовщиц: повела свою гостью в гардеробную, открыла шкафы, полные голландских тканей, кружев, тафты, шелковых чулок, драгоценностей и всего прочего. «Итак, дитя мое, не хотели бы вы присоединиться ко мне? Все сие будет у вас; вы станете вести ту жизнь, каковую пожелаете, все вечера у вас будут заняты празднествами, спектаклями, вы будете ужинать со всеми теми, кто есть лучшие и приятнейшие люди при дворе и в городе. Вы встретитесь здесь с принцами, генералами, министрами, судейскими чиновниками, церковниками…, вы будете работать лишь столько, чтобы приходить ко мне развлекаться с такими же девицами, как и вы…» Под предлогом примерки платья она вынудила девушку раздеться и пришла в восхищение от ее «великолепного» тела, от изгиба бедер, «приводящего в экстаз», ее ляжек, ягодиц и, прежде всего, грудей! «Через мои руки их прошло много, но никогда не попадались такие упругие, такой формы, так восхитительно расположенные». А волосы, которые не умещались у сводни в обеих руках!

Гурдан уверила девушку, что ей нет нужды покидать работу у Лабия; она может втихомолку приходить к ней, чтобы немного подработать. Этот эпизод является замечательным примером того, как подобные дамы рекрутировали девушек. Но даже после выхода в свет вышеуказанной книги его достоверность поставила под сомнение сама Гурдан, уверявшая, что она никогда ничего не рассказывала Пидансу де Мароберу, но цитируемые выражения вполне соответствуют ее тону и духу. Она предположила, что автору все это рассказала одна из ее агенток-вербовщиц.

Как уже упоминалось выше, в отличие от закрытых публичных домов ХIХ века, в апартаментах Гурдан постоянно проживали всего две-три девицы. Поэтому как клиенты, так и сотрудницы дома Графинюшки приходили и уходили, но девушки не были в нем постоянными обитательницами. Так что историки все-таки склонны считать, что до публичного дома Жанна не опускалась, хотя, вполне возможно, нанесла туда несколько визитов.

Неизвестно при каких обстоятельствах и когда точно, но в 1763 году Жанна встретилась с человеком, который взял ее судьбу в свои руки и окончательно определил ее.

Неукротимый гасконец

«Глава семьи Жан Дюбарри был одним из типичнейших придворных Людовика ХV. Жан Дюбарри избрал прибыльное дело, на котором разбогател не один аристократ времени Бурбонов: работа заключалась в поставке королю женщин».

Из литературы нам известны два ярких образа гасконцев: д’Артаньян, вышедший из-под пера Александра Дюма-отца, и Сирано де Бержерак – детище драматурга Эдмона Ростана. Оба были реально существовавшими историческими личностями, но мы привыкли представлять их себе именно такими, какими изобразили породившие их авторы. Ни один писатель пока еще не решился взяться за создание образа Жана-Батиста Дюбарри, к которому как никогда подходит определение Ростана: истинный «cadet de Gascogne, menteur et bretteur, sans vergogne»[9]. Но даже простое описание его жизни создает достаточное представление о кипучей деятельности и буйном нраве этого человека – про таких обычно говорят: «эту бы энергию да на благое дело».

Семья Дюбарри (в ту пору, когда разворачивались описываемые события, устоявшейся орфографии не было, фамилия писалась то «дю Барри», то «Дюбарри»; в настоящее время у французов принято «дю Барри», а в русской историографии закрепилось слитное написание) в истории прославилась единственно своей фамилией, которой она на весьма шатких основаниях, так сказать, облагодетельствовала знаменитую фаворитку, вышедшую из самых низов общества. Тем не менее сей клан имел полное право похвастаться благородным происхождением. Это был провинциальный дворянский род, никогда не обладавший большими денежными средствами, а потому несколько отодвинутый на второй план, хотя его представители всегда верно служили отечеству. С конца шестнадцатого века Дюбарри проживали в окрестностях Тулузы, где имели несколько владений, главным из которых был Левиньяк-сюр-Сав на границе Лангедока и Арманьяка. Там будто бы до сих пор сохранился скромный особняк, построенный семьей уже в восемнадцатом веке. Надо сказать, что в то время семейные владения имели весьма жалкий вид: в поместье Левиньяк насчитывалось всего девять дворов.

Отец Жан-Батиста был капитаном, кавалером ордена Святого Людовика. Скромность происхождения не позволяла ему питать надежды на блестящую карьеру, а потому после окончания войн Людовика ХIV он вышел в отставку, удалился в родовое поместье и в возрасте 45 лет женился на девушке также из незначительного провинциального дворянского рода. От этого брака родилось шестеро детей, три сына и три дочери, из которых к настоящему повествованию непосредственное отношению имеют старший сын Жан-Батист (родившийся в 1723 году), Жанна-Мари, с ласковым прозвищем Пиши (1727), Гийом (1732), Франсуаза-Клэр, известная под уменьшительным именем Фаншон или, попросту, Шон (1733), и Эли-Николя (1742). Последнего современники единодушно называли «единственным честным человеком в семье», ибо он упорно отказывался иметь что-либо общее с неприглядными делишками своего старшего брата. Семья жила в относительном достатке, и скончавшийся в 1744 году Антуан Дюбарри завещал каждому из детей по две тысячи ливров.

Однако старший сын не пожелал по примеру своего отца вступить на стезю воинской славы. Он изучал право в университете Тулузы, в 1743 году получил степень бакалавра и стал членом городской коллегии адвокатов. Невзирая на явную склонность ко всяческого рода дрязгам, Жан-Батист брезговал заниматься тяжбами и редко выступал в суде. Он был неглуп, но это следует отнести скорее за счет природной сметки, нежели какой-то особой одаренности. В 1748 году он женился на дочери мелкопоместного дворянина, «красивой и добродетельной особе» Урсуле-Катрин Далма де Вернонгрес, в 1749 году у супругов родился сын Адольф. В том же году скончался престарелый родственник, приходившийся Жан-Батисту крестным отцом. Он завещал молодому человеку все свое имущество, довольно солидное: поместье Сере с господским домом о двух башенках и двадцатью четырьмя гектарами плодородной земли. Заразившейся манией величия, Жан-Батист с тех пор представлялся не иначе как «высокородный и могущественный сеньор граф де Сере, сеньор Левиньяка»[10]. Это, впрочем, было типично для французов эпохи ХVIII-ХIХ веков, чья страсть к выставлению напоказ своего благородного происхождения принимала порой самые гротескные формы. Не будем забывать, что это поветрие не обошло и скромную семью Бекю, самовольно присоединившую дворянскую фамилию Кантиньи.

Жан-Батист решительно вступил на путь неуемного мотовства, принялся жить на широкую ногу, всячески пуская пыль в глаза окружающим, задавая балы и устраивая спектакли. Естественно, его небольших доходов не хватало на затыкание всех дыр в семейном бюджете, так что пришлось продать несколько сдаваемых в аренду ферм и залезть в долги. Затем «сеньор Левиньяка» решил попытать счастья на водах курорта Баньер-де-Бигор, пользовавшего популярностью у аристократии. Жан-Батист изображал из себя владетельного графа де Сере, щеголявшего в розовом жюстокоре и туфлях с красными каблуками[11]. Надо отдать должное той уверенности, с которой он отчаянно врал, умел польстить сильным мира сего и втереться к ним в доверие. Ему удалось произвести впечатление на отдыхавших на курорте герцога и герцогиню д’Антен, графиню Тулузскую. Вдохновленный своими светскими успехами, Жан-Батист решил отправиться на покорение Парижа. То ли в конце 1752, то ли в начале 1753 года он отправился в столицу, оставив в Левиньяке жену и сына.

По его собственным словам, он отряхнул со своих ног пыль провинции и отправился в Париж «со смутным стремлением к переменам и удаче, движимый амбицией без определенных целей, готовый на все и влекомый двумя главными мотивами: любовью к искусствам и тягой к удовольствиям». У него был хорошо подвешен язык, ему ничего не стоило прихвастнуть, его не стесняли никакие нравственные предрассудки. Через дальних родственников жены ему удалось устроиться на дипломатическую службу, и его несколько раз направляли с незначительными поручениями к немецким дворам. Однако члены дипломатического корпуса нашли его несдержанным, вульгарным и непригодным к службе в этой чопорной и деликатной сфере, а потому министр иностранных дел Руйе постарался побыстрее избавиться от такого сотрудника.

Тогда Дюбарри решил употребить свои способности в области карточной игры и галантных похождений. Завсегдатай игорных домов и злачных мест, он умел придать себе вид важного сановника, владетельного сеньора, прикрыть свою вульгарность изысканными манерами, в решительные минуты ему приходили на помощь хладнокровие, жестокость и наглость, которых ему было не занимать. Очень скоро Дюбарри прославился по всему Парижу безудержной гульбой, нечистой игрой в карты, огромными долгами и способностью ловить в свои сети самых красивых женщин легкого поведения. Краткая кличка «Roué» настолько отражала его сущность, что он стал известен именно под этим прозвищем. Специфический французский термин «roué» вошел в обиход во времена Регентства, им называли отъявленных распутников, открыто попиравших какие бы то ни было моральные устои, на которых, как принято говорить у русских, уже и пробу ставить негде. С точки зрения закона подобные отпетые личности подлежали казни через колесование, отсюда и происхождение этого прозвища. Однако к необузданному распутству и неистребимой страсти к игре у Дюбарри прибавились еще способность нагло обманывать направо и налево буквально всех, включая своих друзей, бесшабашный образ жизни и необыкновенная неустрашимость. Поэтому смею полагать, что в данном случае с учетом всех характерных черт этой продувной бестии перевод его прозвища на русский язык как «Прощелыга» будет вполне адекватным.

К описываемому здесь периоду Дюбарри уже перезнакомился со многими высокородными распутниками и понял, что наилучшим способом стать своим в этом мирке является поставка женщин любителям сладкой жизни. Невзирая на свою заурядную внешность, он сумел поставить дело с широким размахом, не брезгуя при вербовке красавиц легкого поведения ни угрозами, ни лживыми обещаниями, ни похищениями. В 1762 году Прощелыга заморочил голову продавщице из модного магазина, некой Софи Трико, уверяя, что она является его побочной дочерью, и заставил заниматься проституцией, поскольку девушка не могла предъявлять особо высокие требования к собственному отцу. В погоне за новым живым товаром Жан-Батист был готов буквально на все. Научившись потрафлять любителям женщин, находившимся в вечном поиске новых ощущений, он стал другом таких вельмож, как герцоги де Дюра и Фронсак, маркиз Ла Тремуй и друг короля герцог де Ришелье. Они считали ниже своего достоинства посещать бордели даже класса люкс типа заведения Гурдан и могли довериться в этом вопросе лишь человеку своего круга. Так Дюбарри стал сводником благородных кровей.

По-видимому, у него был особый нюх на женщин, умение убеждать их заниматься столь неблаговидным ремеслом и доскональное знание потребностей своих взыскательных клиентов. Уже летом 1755 года в полиции появляется отчет о «неком графе Дюбарри, который поставляет своим знакомым молодых дам и забирает для себя существенный процент их заработков». Однако полиция отнеслась к его промыслу весьма снисходительно, считая его всего лишь закоренелым распутником, и не предприняла никаких серьезных усилий по пресечению этой деятельности. При этом ни для кого из окружающих не было секретом, что источниками средств широкого образа жизни Прощелыги являются сводничество и карточная игра. Известный распутник, близкий друг короля, маршал герцог де Ришелье, поставивший перед ним задачу обеспечивать его женщинами «с изюминкой», был настолько доволен его услугами, что деловые отношения перешли в дружбу. Помимо всего прочего, герцог ввел Дюбарри в число поставщиков провианта для военной операции на Корсике, на чем тот заработал немалые деньги.

Луи Франсуа Арман, герцог де Ришелье, маршал Франции, был первейшим повесой восемнадцатого века; полагают, что именно он послужил прообразом всех циничных соблазнителей в литературе того времени: Вальмона из «Опасных связей» Шодерло де Лакло, Ловласа из «Клариссы Гарлоу» С. Ричардсона, Селима из «Нескромных сокровищ» Д. Дидро. Его похождения были одним из средств утверждения себя как личности. Дело в том, что герцог унаследовал множество высоких титулов не как прямой потомок великого кардинала, но в качестве представителя побочной линии, нисходившей от сестры кардинала Франсуазы, вышедшей замуж за худородного провинциального дворянина Виньеро. Спесивая придворная знать, насчитывавшая за собой века прославленных предков, считала его выскочкой, и герцог в течение всей своей жизни вел борьбу за то, чтобы не допустить ни малейшего покушения на свои права и во всех смыслах вполне соответствовать своему высокому положению.

Отмеренный ему срок пребывания на земле для той эпохи оказался буквально из ряда вон выходящим: герцог появился на свет в 1696 году и скончался в 1788. Он жил в правление Людовика ХIV, Регента, Людовика ХV и Людовика ХVI. Герцог совершенно заслуженно получил звание маршала в 1748 году, отличившись в битве при Фонтенуа[12] в ходе войны за австрийское наследство. Представленный ко двору в возрасте 14 лет, юноша быстро усвоил правила беспощадной борьбы за место под солнцем, сиречь подле особы монарха. Маршал составил себе огромное состояние посредством беспощадных грабежей во время военной кампании в Ганновере 1757–1758 годов, спекуляций недвижимостью, а также выжимая все, что возможно, из своих должностей в провинции, точнее в Бордо.

Природа при красивой внешности и живом уме, однако же, наградила его небольшим ростом, и для преодоления комплекса по поводу этого недостатка Ришелье с юных лет погрузился в пучину разврата и прославился своими любовными похождениями, которым было несть числа. Сыграл свою роль и тот факт, что в возрасте 15 лет родители вынудили его жениться на дочери маркиза де Ноай во исполнение давней договоренности между двумя семьями. Юный герцог поклялся, что никогда не будет супругом своей жены, и приложил к тому немалые усилия (правда, Анн-Катрин не зажилась долго на этом свете, и впоследствии Ришелье вступил в брак вторично). Достаточно упомянуть такой знаменательный поворот в его судьбе: он угодил в Бастилию за попытку соблазнить мать Людовика ХV, грациозную Марию-Аделаиду Савойскую. Перечислять его подвиги на поле любовных приключений не имеет смысла, потому что ко времени его знакомства с Дюбарри завзятый распутник, что называется, вышел в тираж. Неуемная погоня за наслаждениями оставила беспощадные следы на его внешности: герцог превратился в высохшую мумию, придать живые черты которой уже не могли ни пудра, ни многочисленные притирания, румяна и тушь. Канули в прошлое те времена, когда в 1721 году его любовницы виконтесса де Полиньяк и маркиза де Нельé устроили дуэль из-за этого красавца. Теперь же молодые знатные дамы совершенно потеряли к нему интерес, так что он был вынужден снизойти до посещения шикарных борделей Бриссо или Гурдан, почитавших за честь обслуживать этого престарелого сиятельного развратника с изысканными манерами. У него также были несколько роскошно обставленных помещений, оборудованных специально для приема «дев веселья». Будучи человеком тонкого вкуса, этот неуемный греховодник предпочитал предаваться любовным утехам в изящных павильонах, расписанных известными художниками на темы галантных приключений в духе той растленной эпохи. Герцога и Дюбарри свела вместе страсть к порочным увлечениям, ибо старик считал графский титул приятеля гарантией того, что де Ришелье может общаться с Прощелыгой, не нанося ущерба своей аристократической гордости. Дюбарри же, как и всякий сводник, не гнушался бессовестно обманывать престарелого вельможу. Когда у него не было на примете «свежачка», он брал девицу напрокат у Гурдан, заставляя маршала платить намного больше, чем если бы тот напрямую пошел в заведение Графинюшки.

Невзирая на жизнь, исполненную удовольствий, Ришелье все-таки испытывал тайное неудовлетворенность, ибо ему так и не удалось побывать в должности министра. Он не оставлял надежды занять положение, которое позволило бы ему стать на равную ногу или даже превзойти своего великого предка. Все его престижные должности вроде военного губернатора Лангедока или губернатора Гиени не давали того влияния, которым располагал его злейший враг, первый министр герцог де Шуазёль, обязанный своим возвышением маркизе де Помпадур. Маршала бесило то, что, являясь близким другом короля и одним из его четырех камергеров, он не мог совать нос в его дела. У него давно созрел план подсунуть Людовику ХV новую любовницу, которая сумеет сместить Шуазёля.

«В те же годы на окраине старого Парижа был небольшой кабачок, где за кружкой славного пива, за игрой в карты просиживало часто разнообразное общество. Несколько девиц развлекали компанию, переходя с колен на колени, спускаясь в чуланчик за несколько грошей на тряпки. Среди них красотой выделялась Жанна Бекю».

Собственно говоря, неважно, где и когда Дюбарри встретил Жанну Ланж, потрясшую его своей красотой. Все современники находили девушку неотразимой, с ее миндалевидным разрезом глаз цвета аквамарина, взглядом с поволокой, то чувственным и влекущим, то насмешливым и даже несколько презрительным, восхитительной кожей, прекрасной фигурой и благородным обликом. Почти столетие спустя в Париже на короткое время, пока ее в возрасте 22 лет не сгубит чахотка, будет пользоваться бешеным успехом куртизанка Мари Дюплесси, сочетавшая опытность видавшей виды потаскухи с ослепительной красотой чистой и невинной девушки. Именно это обусловило ее недолгую славу и поразило писателя Александра Дюма-сына, увековечившего ее образ в романе «Дама с камелиями», ныне основательно забытом, зато навеки обретшим известность в качестве основы оперы Д. Верди «Травиата». В столице же восемнадцатого века, среди сливок общества, помешанных на античных аллегориях, заниматься любовными утехами, превосходящими самое разнузданное воображение, с девицей, воплощавшей собой облик прекрасной богини из античных мифов, было равносильно вознесению на высоты Олимпа с его бессмертными обитателями.

Кое-кто из историков считает, что Дюбарри действовал через родителей Жанны, поскольку он мог быть знаком с ее отчимом Николя Рансоном, так как оба занимались поставкой провианта экспедиционному корпусу на Корсике. В подтверждение этой версии историки приводят тот официально установленный факт, что мебель в квартире, которую арендовали супруги Рансон, была куплена на имя Жанны, но оплачена Дюбарри. В таком случае поднаторевшему в вопросах вербовки женщин Дюбарри, по-видимому, не составило особого труда убедить пожилую чету в том, что он обеспечит девушку роскошным содержанием. Причем имеются свидетельства, что первоначально вместе с Жанной у него поселилась и мадам Рансон, которая, напоминаем, была отличной поварихой. Считается, что некоторое время Жанна пребывала на положении любовницы Дюбарри, не уступавшего ее своим друзьям. Неизвестно, какие чувства испытывала к нему сама девушка, уже, по-видимому, смирившаяся с тем, что у нее нет в жизни иного пути обеспечить себе беззаботную жизнь, кроме как стать его содержанкой. Вполне возможно, что она была склонна даже питать к нему некоторую благодарность за покровительство – ей определенно были известны истории девушек, вынужденных зарабатывать на жизнь уличной проституцией или угодивших в больницу для сифилитичек.

Поселившись у Дюбарри, Жанна, известная теперь под именем мадмуазель Вобернье, попала в несколько необычное для содержанки положение. В 1763 году Дюбарри вызвал из провинции в столицу своего сына Адольфа, застенчивого миловидного подростка хрупкого здоровья, которого хотел пристроить при дворе. Это удалось ему с помощью герцога де Ришелье, для начала обеспечившего юнцу место пажа, а затем добившегося для него перевода в армию в чине унтер-офицера. В 1765 году Адольф на удивление быстро стал лейтенантом полка королевской пехоты, проживал у отца и сдружился с его любовницей, невзирая на шестилетнюю разницу в возрасте. Злые языки утверждали, что именно Жанна лишила его девственности, но, похоже, это не соответствует действительности. Скорее всего, молодая женщина испытывала к нему скорее чисто дружеские чувства, нечто вроде материнских. Эта привязанность даже вызывала раздражение у Дюбарри и стала причиной нередких скандалов в его доме.

Бесшабашный Дюбарри, тем не менее, умел обставлять все свои действия с тонким расчетом, основанным на далеко идущих намерениях. В этом ему отдают должное даже отчеты полицейских. 14 декабря 1764 года Жанна впервые появилась в ложе театра Итальянская комедия в качестве официальной любовницы Дюбарри. «Маркиз Дюбарри (как ошибочно называет его титул инспектор Марэ) появился в понедельник вечером со своей новой любовницей мадмуазель Вобернье. Речь идет о молодой, лет девятнадцати, женщине, высокой и благородной внешности. Она передвигается в изысканной карете[13] и обладает восхитительным лицом. Маркиз наверняка с выгодой продаст ее, как и поступал всегда с надоевшей ему женщиной. Надо признать, что он являет собой знатока и его товар всегда пользуется спросом».

Привычно залезая в долги, Дюбарри вовсю рекламировал свою любовницу, обеспечивая ее шикарными туалетами и украшениями. На карнавальной неделе он закатил блестящий бал, на котором присутствовали первейшие распутники Парижа. Ужины в доме Прощелыги, на которые пришлось поработать и мадам Рансон, пользовались чрезвычайной популярностью. Разумеется, магнитом, который неудержимо притягивал гостей, была красота Жанны. Она своим беззаботным смехом и легкостью обхождения побуждала гостей проигрывать за карточным столом за одну ночь ставки в тысячи ливров. Эта молодая женщина не переставала поражать даже повидавших виды аристократов. Обычно приводят исполненные искреннего восхищения слова графа д’Эспеншаля, видевшего ее несколько раз на балу в Опере, облаченной в белое платье: «Я никогда в своей жизни не видел ничего более прелестного, чем сие небесное создание. Она – воплощенная богиня Геба[14]. Она – одна из трех граций, совершенная во всех отношениях».

Надо полагать, что Дюбарри быстро оценил силу того впечатления, которое Жанна производила на посетителей его дома и решил, что пора получать проценты на вложенный в нее капитал. Первым и постоянным клиентом стал престарелый герцог де Ришелье, который платил за каждую встречу с Жанной пятьдесят луидоров[15]. По его словам, «сия молоденькая курочка сохранила в себе остатки природной пылкости». Безусловно, этот человек положил начало головокружительной карьере этой простолюдинки при дворе, оказывая ей протекцию и снабжая дельными советами с первых ее шагов в Версале. Надо сказать, что мадам Дюбарри оставалась ему верным другом до самой его смерти в возрасте девяноста четырех лет и регулярно навещала престарелого вельможу, впавшего в немилость и всеми позабытого.

Вскоре ей пришлось оказывать услуги и другим клиентам Дюбарри. Известный ценитель женщин, уже упоминавшийся здесь принц де Линь, не без доли цинизма выразился так: «Усладой было лицезреть ее, и восхитительно – поиметь ее». Как писал инспектор полиции с нескрываемым возмущением об изнурительной «работе», которую Дюбарри навязывает своей подопечной: «он пользуется этой девицей как землей, которую сдает в аренду первому встречному, готовому хорошо заплатить, однако же, оставляя за собой право сеньора на первую ночь, поскольку каждодневно спит с ней». При появлении клиента Прощелыга покидает квартиру на полдня или целый день. Некоторые недели мадмуазель Вобернье обслуживает в сутки по несколько клиентов. В апреле 1765 года она встречается одновременно с герцогом де Ришелье и маркизом де Виллеруа, «оба заполняют ей все дни». В сентябре 1765 года инспектор Марэ пишет, что Дюбарри заставляет ее вести «бесчестную» жизнь: «Она – его самая настоящая дойная корова. С намерением приобрести протекцию и деньги он сдает ее в аренду всем приходящим, при условии, что это – либо знатные, либо имеющие деньги люди. Что за ужасная жизнь!»

Эта каждодневная круговерть привела к подлинному истощению сил у Жанны. Систематическое принуждение к работе вызвало у нее ужасную усталость. 6 октября 1765 года инспектор отмечает в своем журнале, что «девица Вобернье, наконец, покинула господина Дюбарри, она утомилась служить приманкой на его подпольных карточных играх. После свидания с герцогом де Ришелье, заплатившем ей пятьдесят луидоров, она отдала их обойщику, который втихую меблировал ей небольшую квартирку на улице Монмартр, в доме господина Лапланша. Без ведома и потихоньку от господина Дюбарри, она приказала ему отнести туда все свои вещи, платья, драгоценности, шелка и сама ушла в новое жилье». Как это ни странно, Дюбарри прикинулся, что уход Жанны ему безразличен, и с виду никак не отреагировал на него.

Разрыв длился три месяца, в конце которых Жанна вернулась к Дюбарри. Она не провела это время в одиночестве, встречаясь с двумя известными в Париже красавчиками, кошельки которых, однако же, были совершенно пусты. То ли жизнь без привлечения выгодных клиентов, которую так ловко обеспечивал Дюбарри, не приносила достаточного дохода, то ли Жанна соскучилась по сыну своего покровителя, к которому питала материнские чувства, то ли равнодушие Жан-Батиста уязвило ее самолюбие, но сбежавшая прелестница возвратилась в квартиру сводника. Однако теперь их союз основывался вовсе не на призрачных чувствах; на сей раз они заключили нечто вроде соглашения, по которому Дюбарри обязывался оплачивать все ее текущие расходы и капризы, а Жанна – вносить определенную сумму в совместное хозяйство, причем ей предоставлялась бóльшая свобода действий. Жан-Батист отныне сдает ее не всем подряд, а лишь тем, кто в состоянии платить значительные суммы. Она развлекает по очереди двух генеральных откупщиков, гг. Бриссара и Крамазеля, нескольких знатных вельмож, герцога де Ришелье, его сына, герцога де Фронсака, герцога Лозена, маркиза де Латур и т. д. Одним из ее последних любовников был богатейший Р. де Сен-Фуа, генеральный казначей военно-морского флота.

Теперь сожители представляются мужем и женой, так что Жанну все чаще именуют «графиня Дюбарри». Дела идут успешно, ибо в мае 1766 года «супруги» снимают роскошную квартиру за три тысячи ливров в год на улице Жюсьен и ведут широкий образ жизни. Они часто появляются в Опере, в театрах, на концертах, балах-маскарадах. Дюбарри задаривает Жанну моднейшими туалетами и драгоценностями. Заработки молодой женщины позволяют им претендовать на более высокий уровень жизни, квартира на улице Жюсьен становится мала, и в феврале 1767 года пара арендует весь особняк. Не желая отставать от моды на интеллектуальные собрания, «чета» Дюбарри раз в неделю устраивает у себя салон, где можно встретить все то, «что есть лучшего в Париже, то есть все самое испорченное и развращенное при дворе и в городе», уточняет инспектор полиции в своем журнале. В его докладах можно проследить, как часто и как много представителей аристократии и финансовой верхушки посещают гостеприимный особняк Дюбарри. Дух Просвещения не обошел стороной и этот салон с весьма вольными нравами. Хозяин всегда был не чужд тяготения к искусствам – он, например, коллекционировал полотна старых мастеров, – и в его гостиную стекалось вполне приличное общество. Среди гостей были второстепенные писатели, Кребийон-сын, Колле, Фавье и граф Гибер, представлявший собой, так сказать, смычку между литераторами и аристократией. Обычно там появлялись герцог де Дюра, принц де Линь, маршал де Ришелье и английский лорд Дуглас, третий граф Марч. В 1778 году этот знатный англичанин стал герцогом Куинсберри и позднее представлял графиню Дюбарри к королевскому двору Великобритании. Царила на этих вечерах прекрасная спутница хозяина, но для поддержания репутации салона Жан-Батист приглашал также несколько куртизанок высокого полета.

За четыре года Жанна привыкла к этому кружку и поднабралась много полезного для себя в области литературы и искусства. К тому же она отполировала свои манеры, научилась давать меткие и остроумные ответы, вести утонченные светские разговоры, на вид будто бы исполненные скрытого смысла, но совершенно пустые, – мастерство, которым в совершенстве должна была владеть дама, претендовавшая на место в изысканном обществе. Она познакомилась с изнанкой политики и освоила ремесло доверительного пересказывания дворцовых сплетен. Она была прекрасна, элегантна и обольстительна, обладала в среде мужчин репутацией неотразимой любовницы – ну, чем не лакомый кусочек для короля?

Жан-Батист подумал об этом еще в самый первый раз, когда увидел Жанну. Надо сказать, что некоторые из его великосветских друзей разделяли эту мысль. Жанна покорила сердца стольких аристократов и богачей, что ей, казалось, оставалось сделать последний шаг до достижения заветной цели любого более или менее амбициозного француза или француженки того времени – завоевания Версаля.

Пуп королевства

Версаль! При одном звуке этого слова воображение лихорадочно начинает создавать картины чего-то невообразимо роскошного, грандиозного, неимоверно величественного. Это – символ самодержавной власти, осененной лучами славы Короля-Солнца, Людовика ХIV, выразившего сущность своего правления в кратчайшей, но емкой фразе: «Государство – это я».

Правда, на русского туриста, повидавшего каскады фонтанов Петергофа на фоне пейзажей девственной, исполненной суровой мощи северной природы, роскошь дворцов Санкт-Петербурга и его окрестностей, Версаль со своими скучными регулярными парками особого впечатления не производит. Знаменитая Зеркальная галерея имеет весьма непритязательный вид, и люди откровенно удивляются: «А что в ней такого? Бедновато как-то». Время идет, и нынешним туристам зачастую невдомек, что в те времена, когда Венеция одна-единственная в мире владела секретом изготовления зеркального стекла, когда крошечное зеркальце стоило бешеные деньги, когда французам ценой неимоверных усилий и затрат удалось переманить к себе пару мастеров-стекловаров, подобное количество огромных зеркал практически соответствовало тому, как если бы высокие стены покрыли тонкой золотой пластинкой. Чему тут удивляться, ведь на изготовление каждого из 357 зеркал этой галереи уходило 800 дней. А вы можете представить себе, как выглядело такое помещение, когда по нему двигался поток придворных в расшитых золотом костюмах, дам в платьях из роскошных тканей, украшенных бриллиантами, испускающими разноцветные искры в свете тысяч свечей? Зрелище было поистине ошеломляющим. Именно поэтому подражавший Людовику ХIV король Баварии Людвиг II уже в ХIХ веке воссоздал в своем замке Херреншимзее Зеркальную галерею, сделав ее на 25 метров длиннее.

Конечно, король хотел, чтобы дворец Версаля производил впечатление на иностранцев, внушая им мысль, что это и есть истинный центр самой крупной европейской державы, средоточие силы, культуры и красоты, обитель помазанника Божия на земле. Но, когда молодой Людовик XIV замыслил создание версальского дворца, это было лишь вторичной целью. Основной изначально была другая, и он блестяще преуспел в воплощении своего замысла в жизнь.

В 1624 году отец Короля-Солнце Людовик ХIII, предпочитавший шумным собраниям во дворце узкое общество близких друзей, решил построить небольшой, совсем простой охотничий домик рядом с деревушкой Версаль, в местности неподалеку от Парижа, куда он имел обыкновение ездить на охоту. Надо сказать, что этот выбор немало удивил его придворных, поскольку местность была болотистой и весьма нездоровой. Построенный по проекту архитектора Ф. Леруа домик оказался настолько невелик, что там не было спальни для супруги монарха, и, когда король приглашал туда одновременно мать Марию Медичи и жену Анну Австрийскую, в конце дня дамы были вынуждены возвращаться в Париж.

Король полюбил свой охотничий домик и продолжал скупать земли вокруг него, по его приказу был разбит парк, который все время продолжали расширять. Как известно, в то время французские короли не имели постоянной резиденции, у них их было несколько – Фонтенбло, Сен-Жермен-ан-Лэ, Лувр, Шамбор, Компьен, – и двор время от времени переезжал из одной в другую, вместе со всем персоналом, мебелью и утварью, на что тратились огромные средства. Кстати, количество придворных, имевших строго определенные обязанности, было небольшим. В 1631 году монарх приходит к выводу, что охотничий домик слишком мал, и малоизвестный архитектор Филипп Леруа расширяет его. Но вскоре Людовик ХIII умирает, и в течение 20 лет Версальский дворец (если его тогда можно было назвать таковым) стоит заброшенным.

Постепенно им начинает интересоваться молодой король, который время от времени охотился в его окрестностях. Затем он использовал дворец для своих встреч с фавориткой, мадмуазель Луизой де Лавальер. Он выезжал туда один-два раза в неделю в сопровождении ограниченного количества приближенных и уже тогда изобрел для них кафтан с вышивкой определенного рисунка, дававший дюжине его спутников право принимать участие в этих поездках в Версаль.

Молодые годы Людовика ХIV были отравлены Фрондой, мятежным временем, движением против абсолютистской власти монарха. Смуту наводили феодальные династии, засевшие в своих наследственных владениях в провинции. Призвать их к порядку было трудно – в своих вотчинах они являлись всесильными царьками, имевшими в своем распоряжении деньги, вооруженных людей, обширные земли. Им нечего было искать при дворе, к тому же они приноровились натравливать население Парижа во главе с его управлением на ненавистную королевскую власть.

Король задумал положить конец этой подрывной деятельности, надеясь приструнить и собрать вокруг себя эту фрондирующую знать, которая не прекращала строить козни против него, в самые критические моменты призывая в союзники население Парижа. Он твердо усвоил заповедь кардинала Мазарини: «Знать и принцы крови должны стать ниже травы и тише воды. Не сближайтесь с придворными». Невзирая на сопротивление своих финансистов, Людовик решает преобразовать это простенькое загородное строение в самый великолепный дворец на свете. В таком случае и Париж потеряет свое значение, ибо жизнь двора будет разворачиваться в Версале. У короля больше не было ни денег, ни земель для раздачи подданным, поэтому основным благодеянием станут его милости. Принцы и герцоги будут почитать за честь право проживать во дворце подле монарха и гордиться именно близостью к его августейшей особе. Что же касается всех прочих придворных, они будут селиться вокруг королевской резиденции.

Воплощение этих планов в жизнь началось в 1668 году и заняло сорок два года. Над проектом дворца последовательно работали три архитектора: Л. Лево, Ф. д’Орбе и Ж. Ардуэн-Мансар. Строительство и оформление интерьеров резиденции дало толчок развитию промышленности и ремесел, производивших товары класса люкс, – ювелирному делу, изготовлению мебели из ценных пород дерева, производству стекла, галантереи, кружев, дорогих тканей и гобеленов. Были созданы королевские мануфактуры, отвечавшие требованиям производства качественных изделий: мануфактура декоративных тканей Гобелена, Сен-Гобена (производство зеркал по венецианскому способу, украшающих Зеркальную галерею), Савоннери (ковры и комплекты для обивки мягкой мебели), шелкоткацкие фабрики Лиона. Выписанные 30 мастериц из Венеции и 200 из Фландрии быстро обучили отобранных для этой цели французских девушек нужной сноровке, способствовавшей поднятию кустарного качества доморощенного кружева на высочайший уровень. Свой вклад в это развитие ремесел позднее внес Людовик ХV, добавив к ним фарфоровую мануфактуру в Севре[16], расцвет которой проистекал под личным надзором маркизы де Помпадур. Роскошь обстановки Версаля простерлась вплоть до установки мебели, изготовленной из серебра, моду на которую ввела Испания, располагавшая неограниченным притоком этого благородного металла из американских колоний; во Францию ее принесла со своей родины инфанта Анна Австрийская. Тогда как в Европе мебельщики пошли на хитрость, обивая деревянную основу серебряными пластинками с рельефным узором, предметы обстановки Версаля, спроектированные лучшими художниками-декораторами, отливались из него целиком. Например, балюстрада, отделявшая ложе короля в его опочивальне от прочей части помещения, весила около тонны. К сожалению, эта мебель поражала воображение посетителей дворца всего семь лет. В 1686 году, когда на Францию ополчилась половина Европы, объединившаяся в так называемую Аусбургскую лигу, эта мебель и декоративные предметы из филигранного серебра, общим весом около 200 тонн, были перелиты на монету.

Огромные силы и средства были затрачены на создание не только регулярного парка, но и садов и оранжерей Версаля на его заболоченных и неплодородных землях. Грандиозный парк занял площадь в 6 тысяч гектаров[17], его ограда протянулась на 43 километра, сад украшали более 2000 ваз и скульптур, там действовали 1400 фонтанов, оборудование которых являло собой в ту пору последнее слово техники. Для подвода воды проложили 30 километров свинцовых труб. Был прорыт канал, в который подавалась вода рек Сены и Эро. По каналу плавали гондолы с гондольерами, выписанными из Венеции. Направление, выбранное для канала, было не случайным. Когда солнце опускалось за горизонт, создавался эффект светящейся оси, одной из нескольких, которые изображали сходящиеся к дворцу аллеи парка. Творец этого великолепия Андре Ленотр (1613–1700) избегал модных в то время архитектурных построек в парке, а создавал из растительности и фонтанов причудливые живописные боскеты, напоминавшие затейливо декорированные зеленью и струящейся водой залы. Все это служило великолепными декорациями для роскошных праздников, устраиваемых в парках Версаля. Например, представление под названием «Забавы заколдованного острова», развернувшееся в мае 1664 года, длилось три дня. Регулярный парк согласно теории модного тогда в искусстве течения классицизма, был призван внести в природу порядок, ясность и стройность. Тем великолепнее выглядели на фоне причесанной природы роскошные версальские празднества со сказочным угощением, во время которых король и члены августейшего семейства выступали в представлениях пьес и балетов в ролях низошедших с Олимпа богов. А вот любовным утехам со своими фаворитками Луизой де Лавальер и Атенаис де Монтеспан король предавался в изящном павильоне, настоящем храме наслаждений, около потрясавшего воображение «Грота Фетиды».

Не были упущены из виду и более практические цели использования дворцовых садов для снабжения королевской кухни овощами и фруктами. Правда, надзиратель за королевскими садами Лакинтини не испытывал недостатка ни в рабочей силе, ни в удобрениях (огромные конюшни находились неподалеку), но понадобилось семь лет для достижения желаемого результата в работе королевских оранжерей. Зато благодаря теплицам можно было выращивать шесть видов клубники, семь сортов дыни, кочанный салат в марте, огурцы в начале апреля. Надо сказать, Людовик ХIV был чрезвычайно привередлив в отношении фруктов и овощей. Он требовал подавать спаржу в декабре, дыни в июне, зеленый горошек (до которого король был особенно охоч) в мае. Король был способен съесть целую тарелку горошка, после чего весьма маялся животом, но отказаться от любви к этому овощу было свыше его сил. Самым любимым фруктом короля была груша, причем в садах Версаля произрастало триста сортов этого дерева, из которых самыми вкусными считались двадцать пять, тогда как яблонь насчитывалось всего семь видов. При этом яблоки употреблялись в основном для компотов и пюре. Сливы вообще не пользовались успехом, зато гордостью королевского сада были персики. Вишни использовались в качестве неизменного компонента версальских тортов.

Жизнь монарха во дворце протекала в полном соответствии с незыблемым ритуалом. Как этикет, так и придворная иерархия соблюдались с величайшим пристрастием. В любой момент с утра до вечера каждый придворный знал, где находится его повелитель, чем он занимается, какие сановники его окружают. Лишь привилегированные лица либо по праву рождения, либо по заслугам имели непосредственный доступ к монаршей особе. Король собрал вокруг себя наиболее могущественных представителей французской знати, принудил их вместо плетения сети заговоров занять свой ум соблюдением мелочных правил чрезвычайно строгого этикета. Людовик ХIV не только создал его, но превратил в непреложную догму, сам подчинившись его правилам и став первейшим его рабом. Как писал наиболее известный мемуарист той эпохи герцог де Сен-Симон, «с календарем-справочником и часами за триста лье отсюда можно сказать, что сейчас делает король».

Каждое утро в 7.30 первый камердинер будит монарха, после чего следует церемония «малого подъема», на которой присутствуют несколько наиболее близких лиц. Далее следует «большой подъем»: короля облачают в одежды, он выпивает чашку бульона или настойки из трав. Около сотни придворных, министров, послов рвутся присутствовать при этом. Далее король следует в часовню на утреннюю службу и после нее в 11 часов председательствует на Совете, затем принимает послов. В 13 часов он обедает в своей комнате, причем за столом с ним имеют право сидеть только члены августейшей семьи. Кучка особо привилегированных лиц стоя с восторгом наблюдает этот спектакль. После принятия пищи монарх охотится или прогуливается до церковной службы, которая имеет быть в 17 часов. В 20 часов начинается «большой ужин» вместе с членами королевской семьи в присутствии избранных, чей список утверждается им. Затем король отдыхает до часа церемониала отхода ко сну. На другой день все повторяется заново.

Опытный придворный знает этикет как «Отче наш». Он ведает, что каждое отклонение – непростительный промах, который может дорого ему обойтись. Ему известны все права, которые дают чины и исключительные положения. Например, король всегда вкушает свои трапезы в одиночестве, принимать участие в них имеют право только члены его семьи по прямой нисходящей линии. Даже принцы крови имеют право сидеть за королевским столом лишь по случаю торжественных церемоний вроде королевских свадеб или иных исключительных случаев. Король осознает тщету подобных мелочных деталей, но возводит их в ранг предметов чрезвычайной важности, ибо таким образом занимает умы своих подданных. Малейшей милости с его стороны придается чрезвычайное значение, ее ценят, ее добиваются, ей завидуют, из-за нее разгорается смертельная вражда. Быть замеченным королем и приглашенным на одну из церемоний его повседневной жизни во дворце – цель и мечта любого придворного.

Основная задача придворного в Версале – людей посмотреть и себя показать. Если задача крупных вельмож состоит в том, чтобы понравиться королю и выказать свое усердие, то задача рядовых заключается в том, чтобы своим присутствием доказать принадлежность к когорте избранных. Ради этого они идут на все мыслимые и немыслимые жертвы. Жизнь при дворе влечет за собой непомерные расходы. Каждые пару лет следует обзаводиться новой одеждой, ибо мода не стоит на месте. Кроме этого, нельзя обойтись одним комплектом носильного платья. Учитывая весьма рудиментарное состояние гигиены, переодеваться приходилось несколько раз в день, дабы побороть запах пота. Чтобы отбить его, придворные немилосердно поливали себя духами, а для освежения дыхания жевали мятные пастилки. Сам Людовик XIV за всю свою жизнь выкупался всего лишь один раз, после операции, ибо по предсказанию должен был «принять смерть от воды»[18]. Тело августейшей особы обтирали винным спиртом. Дамы не мыли голову, поскольку в таком случае было легче укладывать волосы в прическу и на них лучше держалась пудра. Очень дорого стоили парики, в особенности, если они были с длинными волосами. Известен случай, когда превосходный живописец Антуан Ватто, воспевший искусной кистью эпоху рококо, сменял три свои картины на два парика. Опять-таки ничего удивительного, ибо на парадный парик времен Людовика ХlV уходили волосы восьми женщин (парик высотой доходил до 12 см) и пропасть кропотливого ручного труда. Весил такой парик немало, в нем было невыносимо жарко, и мужчины, как правило, начисто сбривали собственную шевелюру и покрывали голову мазью на основе топленого свиного сала. Естественно, и парики, и прически кишели насекомыми. Разумеется, приходилось выкладывать кругленькие суммы за драгоценности, но, поскольку следовать изменяющейся каждую пару лет моде могли лишь уж очень богатые люди, придворные регулярно отдавали ювелирам в переделку только оправу своих украшений. От окончательного разорения дворян своевременно спасло гениальное изобретение эльзасского ювелира Жоржа-Фредерика Страсса, стекло с добавлением свинца, прекрасно имитировавшее бриллианты и тотчас же завоевавшее бешеный успех. Благодарное общество увековечило фамилию кудесника в нарицательном названии подделок, испускающих снопы искр, – стразы.

Разумеется, убранство короля должно было превосходить своей роскошью одеяния всех его вельмож, ведь он олицетворял собой самое могущественное государство Европы. Людовик ХIV обожал бриллианты и приобрел их невиданное количество вплоть до того, что этими камнями был инкрустирован письменный прибор монарха. Бриллианты отнюдь не лежали праздно в сокровищнице королевства, а обильно украшали одежду монарха. Когда он носил траур по своему тестю, королю Испании, его камзол был настолько покрыт бриллиантом и жемчугами, что невозможно было понять, какого он цвета, настолько сильным оказалось исходившее от него сплошное сияние. В гардеробе Людовика XIV имелись четыре полных гарнитура для костюма: два – из бриллиантов (самый парадный состоял из 123 пуговиц, 300 брандебуров[19], 19 розеток в форме цветов для жюстокора, 48 пуговиц и 96 петель для жилета, аграфа для шляпы, подвязок, пряжек для башмаков, перевязи, шпаги и креста ордена Святого Духа), один – из жемчуга с бриллиантами и один – для повседневного ношения – из рубинов, сапфиров, изумрудов и желтых топазов. Отсюда становится понятным описание появления короля перед приемом персидского посла в феврале 1715 года в мемуарах Сен-Симона: «Король вступил в галерею…. Его одеяние было украшено самыми прекрасными бриллиантами короны; там их было на двенадцать миллионов пятьсот тысяч ливров; он сгибался под их тяжестью». Престарелый король уже был не в состоянии носить на плечах такую тяжесть и после обеда сменил парадное одеяние на более легкое. Само собой, придворные по мере возможности пытались подражать своему владыке.

Откуда брались средства на всю эту безумную роскошь? Изыскать оные и составляло основную головную боль придворных. Поскольку единственным источником поступления денег для дворян в ту пору было извлечение доходов посредством хозяйствования на принадлежащих им землях, получался замкнутый круг: положение человека зависело от его присутствия при дворе, что влекло за собой отсутствие в поместье, а управляющие немилосердно надували своих хозяев. Поэтому характерной чертой всех придворных было то, что они по уши погрязли в долгах, причем не платить их считалось хорошим тоном. Как принято говорить, не вылезала из долгов знаменитая маркиза де Помпадур. Дело доходило до того, что, когда у нее возникала нужда в наличных деньгах, фаворитка была вынуждена отдавать на продажу что-нибудь из драгоценностей, подаренных ей королем. Когда она скончалась 15 апреля 1764 года всего лишь сорока трех лет от роду, в ящике ее письменного стола обнаружили лишь тридцать семь луидоров. Однако же потребовался целый год, в течение которого двое судебных исполнителей, работая ежедневно, составили опись около трех тысяч лотов, подлежавших продаже для уплаты долгов кредиторам, причем каждый состоял примерно из дюжины предметов: мебель, ковры, фарфор, статуи, картины, книги, одежда, драгоценности, столовое и постельное белье, серебро. Подобным образом обстояли дела и у многих придворных. Когда во время Великой французской революции была конфискована собственность эмигрантов и путем ее распродажи республика надеялась поправить свое ужасающее финансовое положение, из этого практически ничего не вышло: тут же налетали тучи кредиторов со счетами, не оплаченными в течение двух-трех десятилетий. Счета за торжества по случаю свадьбы будущего Людовика ХVI с австрийской эрцгерцогиней Марией-Антуанеттой в мае 1770 года так и остались неоплаченными. Опять же долги придворных ставили их в зависимость от короля, им приходилось клянчить у монарха пенсию, ренту, должность.

Величайшая милость, дарованная королем, – разрешение проживать в Версальском дворце. За каждую «крысиную нору», как писал современник, шла борьба не на жизнь, а на смерть. Во времена Людовика ХIV во дворце размещалось около 6 000 человек. Те, кому не повезло, либо строили собственные особняки в деревне, либо арендовали там жилье, либо проживали в гостинице, либо сновали между дворцом и Парижем. Версаль стремительно превратился из деревни в городок, поскольку указом от 1671 года Король-Солнце предоставлял в распоряжение всем лицам, обратившихся к нему, места для постройки, свободные от налогов и не подлежащие никакому обременению. Возведенные дома не могли быть ни арестованными, ни проданными за долги в результате судебного решения. Это положение продержалось да 1713 года, и благодаря ему бывшая деревня скорехонько заселилась, а знать волей-неволей перетекла к новому двору.

Откуда придворные, у которых порой за душой кроме долгов ничего не было, брали средства для существования? Они прибегали ко всевозможным уловкам, чтобы урвать хоть что-нибудь от огромных сумм, вращавшихся при дворе. Государственный секретарь по финансам с целью изыскания дополнительных источников денежных поступлений постоянно обращался к королю с просьбой учредить новые должности, которые можно было бы продать желающим. Вакансии эти стоили очень дорого. Доход они приносили незначительный, но давали купившим их почетные привилегии, обеспечивали уважение, освобождение от налога, переход в чиновничье сословие, возможность выгодно жениться. Так появились должности управляющего карпами его величества, начальника кубка королевы и тому подобные. «Каждый раз, когда ваше величество учреждает должность, Господь создает дурака, готового купить ее!» – шутил главный контролер финансов Поншартрен. Дураков с деньгами находилось немало, ибо, как смехотворно ни звучало название такой должности, она давала престиж в обществе, а вместе с ним надежды на удачную женитьбу, карьеру для детей и тому подобное.

Как только придворный пронюхает о такой новой должности, он поспешит сообщить об этом тому, кого это может заинтересовать, – за известную мзду. Даже будто бы отрешенная от житейской прозы фаворитка Луиза де Лавальер брала деньги за передачу прошений королю.

Знатные дамы вовсю занимаются сватовством и берут комиссионные в зависимости от величины приданого невесты. Другие продают билеты на королевские праздники. Например, принцесса д’Аркур брала за приглашение на праздник в Марли шесть тысяч ливров. Не терялась и прислуга, успешно сбывая на сторону недоеденное съестное с королевского стола и поношенную одежду (траурными одеяниями в случае утрат в августейшей семье придворных обеспечивали за счет монарха). Неудивительно, что мадам де Моттвиль[20] писала в своих мемуарах: «Королевский дом суть большой рынок, где необходимо торговать всем для поддержания жизни и для пользы тех, с кем мы связаны узами либо долга, либо дружбы». Естественно, что для обретения возможностей извлечения какой-то материальной выгоды придворные были вовлечены в бесконечные интриги политического свойства, ибо от усиления или ослабления влияния какого-либо клана напрямую зависела вероятность, что и тебе перепадет малый кусочек от покровителя.

Уповая на милость фортуны, можно попытать счастья за карточным столом. В Версале, при том что во всех прочих местах игра в карты запрещена, играют много и по-крупному. Любовница Короля-Солнца маркиза де Монтеспан делала ставки по миллиону ливров. Известен случай, когда маркиза де Помпадур выиграла восемьсот сорок тысяч ливров, которые ей, по уши погрязшей в долгах, пришлись весьма кстати. Однако и проигрывать ей приходилось немало. Фрейлины жены Людовика ХIV, королевы Марии-Терезии, увлекавшейся картами, пользуясь ее простотой, потихоньку мошенничали при игре с повелительницей, дабы возместить свои расходы на туалеты. Играли не только за столом короля – придворные с утра до вечера резались в карты между собой.

Но и пышному Версалю пришлось изведать всю горечь заката. 1 сентября 1715 года ушел в мир иной Король-Солнце, чьему правлению, казалось, не будет конца. Единственный наследник – четырехлетний правнук, герцог Анжуйский, будущий Людовик XV. Регент при малолетнем наследнике, герцог Орлеанский, не любил Версаль, где ему пришлось перенести столько унижений[21]. Под тем предлогом, что наследник престола – дитя хворое и воздух Версаля вредит его здоровью, он отправил малолетнего дофина в Венсенский замок. А как поступить с дворцом? Герцог де Ноай даже предложил снести его, а все ценные предметы перевезти в замок Сен-Жермен. Однако это предложение сочли невыполнимым, и дворец остался стоять необитаемым, хотя и не совсем опустевшим. В нем разместилось ведомство надзора за королевскими строениями, функционировали конюшни и школа пажей.

Однажды во дворце пришлось разместить высокого гостя. В 1717 во Францию прибыл с официальным визитом русский царь Петр I. Помимо всяких государственных дел он также лелеял надежду достичь соглашения о заключении в будущем брака между несовершеннолетним наследником и своей дочерью Елизаветой. Он захотел разместиться именно во дворце Короля-Солнца, каковое пожелание поспешили удовлетворить. 2 мая Петр прибыл в Версаль. Его принял герцог д’Антен, занимавший в ту пору должность надзирателя за королевскими строениями. Для высокого гостя в спешке подготовили апартаменты королевы, и царь Петр спал в одном из малых кабинетов. На другой день он совершил прогулку в гондоле по Большому каналу. Царь посетил зверинец, дворец в Трианоне, где переночевал на второй день. Петр прожил в Версале неделю. Для услаждения своей особы царь привез с собой несколько непотребных девок. Их разместили рядом с ним в апартаментах известной своим благочестием морганатической супруги Короля-Солнца мадам Ментенон, чем несказанно огорчили нескольких верных слуг короля, все еще остававшихся коротать свой век во дворце.

В течение семи лет дворец содержался в большом небрежении, ибо регент сильно урезал отпускаемые на него суммы, и в помещениях уже начала воцаряться библейская мерзость запустения. Однако в 1722 году юный король возвращается в Версаль. Сначала Людовик ХV пользуется только помпезными покоями своих предшественников, предназначенными сугубо для официальных целей. С 1738 года он начинает создавать свои личные покои, так называемые «кабинеты короля». В конце концов, под них оказалось занято общим счетом пятьдесят помещений и семь ванных комнат. В первую очередь были оформлены рабочий кабинет, библиотека, отдельные столовые для зимнего и летнего времени. Там есть также помещения, оснащенные всеми необходимыми инструментами для любимых занятий короля, таких как резьба по слоновой кости. Для этих интерьеров характерны прихотливые изгибы линий, легкие капризные формы, радостные светлые краски. Приятность глазу получает преимущество перед роскошью и помпой вычурных парадных покоев. Царствует стиль рококо, или Луи Пятнадцатого. Самым важным элементом украшения является мотив раковины с дальних морей. Именно в ней передвигается Афродита, богиня-покровительница этой эпохи бездумной погони за наслаждениями.

Постепенно двор восстанавливается во всем его былом великолепии. Король весьма строго следует этикету своих пращуров, по его выражению «я не хочу разрушать то, что построили мои предки». Правда, незначительные изменения в него он все-таки внес. Сюда относится завтрак перед мессой (в отличие от символической трапезы Короля-Солнца он стал довольно плотным), после церковной службы Людовик ХV работает с министрами. Король редко принимает участие в заседаниях Совета, он предпочитает использовать это время для работы с документами и корреспонденцией. Представительские мероприятия отодвигаются им на послеобеденное время. Ежедневная обеденная трапеза короля теперь длится не более часа, причем в отличие от своего прадеда[22] он ест так мало, что прислуга зарабатывает недурные деньги на продаже остатков с королевского стола. Затем, почти при любой погоде, начинается ежедневная охота. Примерно в 17 часов охотники возвращаются. Время после ужина посвящается удовольствиям. Людовик предпочитает музыке театр. Пятница и воскресенье посвящены игре в карты, которой король отдается с большим увлечением. По воскресеньям монарх заслушивает отчет своего почтового контролера, так называемого «черного кабинета». В этой службе трудятся шесть специалистов по вскрытию писем, которое для адресата остается незамеченным. Все это делается для безопасности государства, ибо некоторые министры норовят плести опасные интриги. Так что король в курсе многих забавных скандалов, однако никогда не использует эти сведения.

В 1768 году Версаль столь же пышен, как и при Короле-Солнце. Как писал Казанова, «богами, которым поклонялись там, были Новизна и Мода». Вечная погоня дряхлеющего века за новыми ощущениями для вырождающегося дворянства! Но нынешнего короля не радуют ни балы, ни охота, ни прекрасные придворные дамы. Король скучает…

Детские и юношеские годы Людовика ХV

Последние годы жизни Короля-Солнца были омрачены целой чередой потерь в его семье. Он даже был вынужден сократить периоды траура, имевшие согласно его суровому этикету определенную продолжительность в зависимости от ранга усопшего. Даже траурные одежды монарха в малейших деталях должны были соответствовать определенному цвету или длине. Больше всего потрясла Людовика ХIV смерть дофина, наследного принца, его старшего сына (у него было всего шестеро детей, пятеро из которых скончались в нежном возрасте) в 1711 году. 11 февраля 1712 года в течение недели оспа унесла жизни внука и его жены, герцога и герцогини Бургундских. Было решено увезти в другое место их сына-младенца, герцога Анжуйского (будущего Людовика ХV), но его воспитательница, герцогиня де Вантадур, заперлась в отведенных царственному отпрыску покоях и заявила, что ни за что не отдаст своего подопечного. Оказалось, что таким образом она спасла ему жизнь, ибо 8 марта умер пятилетний новый дофин, правнук короля, герцог Бретонский. 3 мая 1714 года ушел в мир иной последний внук короля, герцог Беррийский. Когда немного позже королю принесли четырехлетнего герцога Анжуйского, он взял его на руки, залился слезами и пробормотал: «Вот все, что осталось от моей семьи».

Естественно, психика ребенка, воспитывавшегося среди взрослых неродных ему людей, да еще и в постоянном внушении его особого положения и преклонения окружающих перед ним, никак не могла быть нормальной. До семи лет будущий король, облаченный по тогдашнему обычаю в одежду девочки, воспитывался герцогиней де Вантадур, питавшей к нему почти что материнскую нежность. Далее его передали маршалу Виллеруа, который поставил перед собой задачу сделать из него настоящего мужчину.

Уже в семилетнем возрасте дофину начали подыскивать невесту, естественно, руководствуясь чисто политическими соображениями. Первоначально традиционно была выбрана испанская инфанта, но затем политические предпочтения претерпели изменения, и помолвку расторгли.

Подросток рос дурно воспитанным, заносчивым и в то же время робким и нерешительным. За его воспитание взялся кардинал Флери, в ту пору епископ Фрежюса. Воспитание было, разумеется, религиозным, наследник престола часто и охотно исповедался, с удовольствие ходил на службу в церкви, умиляя людей своим сосредоточенным видом во время религиозных процессий. Он истово занимался благотворительностью и охотно делал пожертвования.

Маленький король с невинной душой 25 октября 1722 года был коронован в Реймсе. Церемония помазания на царство лишь углубила его набожность. Он по-детски боялся мук адовых и проявлял такую стыдливость, что регенту пришлось призадуматься, стоит ли ему вводить свою любовницу в Версаль.

В 1723 году регент скоропостижно скончался в объятиях своей любовницы, герцогини де Фалари. Полагают, что именно она весной 1724 года лишила юного короля девственности.

После довольно длительного изучения множества кандидатур европейских принцесс была выбрана дочь потерявшего трон короля Польши Станислава Лещинского. Мария явно засиделась в девушках (ей исполнилось 23 года), жила с отцом в изгнании в Виссембурге и была на 7 лет старше жениха. 5 сентября 1725 года состоялась свадьба, и в первую брачную ночь новобрачный семь раз исполнил свой супружеский долг. Мария была столь же набожна, сколь и молодой муж, и стала образцом внимательной, покорной и исполненной христианских добродетелей супруги. В двадцать лет король уже был отцом пятерых детей. Далее последовало рождение еще четырех дочерей. Известны горестные слова королевы, которыми она подвела итог своей супружеской жизни: «Вечная постель, вечная беременность, вечные роды».

Верность Людовика ХV королеве раздражала двор, ибо за время регентства нравы настолько пали, что подобное добродетельное сосуществование монаршей четы выглядело вызовом. Но с 1733 года между супругами возникло некоторое охлаждение. Мария ставила мужу в вину, что тот недостаточно рьяно защищает претензии ее отца на польский трон, и изрядно утомляла его своими жалобами. После неудачной десятой беременности в 1738 году королева отказалась дать мужу доступ в свою спальню.

Так бесславно закончилась эра супружеской верности короля.

Превратности королевской любви

Окружение короля, давно поджидавшее этого момента, возликовало. Первым, кто поспешил воспользоваться открывшимися блестящими возможностями подсунуть Людовику свою ставленницу и обрести неоспоримое влияние при дворе, оказался герцог де Ришелье.

Уже было замечено, что монарх питает некоторую склонность к чарам маркизы Луизы-Жюли де Майи, урожденной мадмуазель Нельé. Будучи представительницей старинного дворянского рода из Пикардии[23], она по праву состояла в штате фрейлин королевы. Молодая женщина была далеко не красавицей (по свидетельству современника, дама имела «длинное лицо, таковой же нос, большой и высокий лоб, немного плоские щеки, большой рот, цвет лица скорее желтоватый, нежели белый, довольно красивые глаза, весьма живые, но с несколько жестким взглядом; звук голоса грубый, горло и руки безобразные; тощая, походка решительная, но лишенная как грации, так и благородства»), но великое искусство принарядиться, обворожительное обхождение и приятный разговор делали ее общество весьма соблазнительным. При этом она была искренне влюблена в короля – и не удивительно, ибо тот заслуженно считался одним из красивейших мужчин Франции, – и чистосердечно не скрывала этого.

То ли за недостатком нужной сноровки, то ли по причине полного отсутствия склонности к низменным интересам, фаворитка не извлекла никаких материальных выгод из этой связи. Современники утверждали, что эта дама была бедна как церковная мышь и вынуждена облачаться в заношенные и дырявые исподние рубашки. Тем не менее такое бескорыстие не помешало окружающим самым безжалостным образом порицать ее.

Эта связь совершенно изменила сексуальную жизнь еще молодого мужчины в полном соку. Вместо обязательного исполнения супружеского долга и долга перед государством (прошлые трагедии наглядно продемонстрировали важность надежного обеспечения французской короны наследниками) она распахнула перед ним врата храма радостей плотской любви. Ошеломленный этим открытием, Людовик ХV первоначально ударился в разгул. Его дурной славы камердинер Гийом Лебель начал водить к нему в спальню девушек и проституток. Все это кончилось тем, что некая дочь мясника заразила короля венерической болезнью, лечиться пришлось весьма серьезно, и после этого эпизода Людовика ХV до самой смерти преследовал страх вновь подцепить эту постыдную хворь. Он решил впредь держаться общества придворных дам, и вскоре оставил маркизу ради ее собственной сестры Полины-Фелисите, в замужестве мадам де Вентимиль, родившую в результате этой связи мальчика, который со временем вырос в красавчика графа де Люка. За потрясающее сходство с августейшим родителем придворные остряки впоследствии наградили его прозвищем «Полулюдовик». К сожалению, мать ребенка через несколько дней скончалась от послеродовой горячки, и его вырастила тетка, первая обласканная и затем отвергнутая из сестер Нельé, Луиза-Жюли, маркиза де Майи.

Кончина Полины-Фелисите произвела глубочайшее впечатление на короля: он на некоторое время отказался от распутства, искал утешения в религии и потряс двор своим раскаянием и рвением, проявленными в ходе церковных служб.

Этим перерывом ловко воспользовался герцог Ришелье, подсунув своему другу третью сестру Нельé, 23-летнюю прелестницу вдовую маркизу Мари-Анну де Латурнель. Людовик все еще скорбел по бывшей фаворитке, к тому же мадам де Латурнель, женщина не только красивая, но и умная, не пожелала поддаться безоговорочно и сразу, но хотела, чтобы ее завоевывали, чем королю было заниматься лень. Оскорбленная изменой горячо любимого мужчины, отринутая маркиза де Майи покинула двор и удалилась в монастырь.

Дела мадам де Латурнель поначалу обстояли неважно, а потому она привлекла к услаждению королевской особы двух других сестер Нельé, маркизу Ортанс-Фелисите де Флавакур и герцогиню Диану-Аделаиду де Лорагэ. Придворные сплетники, прикрывая рты ладонями и веерами, шепотом уверяли, что король остался неравнодушен к чарам обеих.

Мадам де Латурнель решила в одиночку пожать плоды этого семейного подряда и выставила неслыханные требования: личные апартаменты во дворце, 50 000 экю пожизненной пенсии и внушительный титул с соответствующим уделом – герцогство Шатору с землями, приносившими доход солидный, но далеко недостаточный для покрытия долгов этой мотовки. На тот случай, если она забеременеет, это не должно скрываться, а рожденный ребенок подлежит узаконению. Людовик поклялся удовлетворить все эти пожелания (что и было незамедлительно сделано). Уже на следующий день красавица показала придворным дамам табакерку короля и небрежно обронила, что монарх забыл сей драгоценный предмет в ее постели.

Новоиспеченная герцогиня де Шатору возжаждала славы и охотно позволила использовать себя для политических целей. Ей хотелось, чтобы ее любовник отличался не только местом, которое занимал, но и ролью, сыгранной им в истории. Эта дама подтолкнула его присоединиться в качестве союзника к войне за австрийское наследство и, когда монарх отправился во главе войска на осаду города Ипра, последовала за ним, прихватив с собой сестрицу, герцогиню де Лорагэ, что вызвало жестокое порицание общества.

Попытка вторжения в Эльзас привела короля в город Мец, где он расположился в местном дворце, а герцогиня с сестрой была размещена в аббатстве неподалеку. Для облегчения свиданий монарха с его пассией между двумя строениями, к великому негодованию местных обывателей, была спешно сооружена крытая галерея из досок. Видимо, гнев обитателей Меца по поводу совершавшегося у них буквально на глазах прелюбодеяния был настолько силен, что навлек на короля кару небесную: он тяжело заболел. Герцогиня де Шатору попробовала с помощью своей сестры воздвигнуть преграду между королем и окружающим миром, но этого не допустил епископ Суассонский, монсиньор Фиц-Джеймс, потребовавший от Людовика отказаться от любовницы и выслать обеих герцогинь из города. Дамы покинули военный лагерь под улюлюканье и оскорбительные выкрики толпы. Умиравший самодержец исповедался, и свершилось диво: после торжественного молебна, отслуженного в присутствии срочно прибывшей из Парижа королевской семьи, больной, признанный докторами безнадежным, чудесным образом исцелился. Болезнь Людовика ХV пробудила искреннее сочувствие в народе. Король триумфально возвратился в Париж, встреченный ликующей толпой, которая отныне называла его не иначе как «Людовик Возлюбленный». Но он никак не мог сбросить с себя оковы чар, наложенные на него герцогиней де Шатору, и упал к ее ногам, умоляя возвратиться в Версаль. Та согласилась при условии, что ее враги будут жестоко наказаны. Монарху не оставалось ничего другого, как согласиться. В частности, епископ Суассонский был отправлен в свою епархию, где вскоре скончался.

Однако герцогиня внезапно слегла и через неделю, невзирая на бесчисленные мессы за ее здравие, отслуженные в королевской часовне, покинула земную юдоль скорби и печали. Царственный возлюбленный горько оплакивал кончину обожаемой женщины, пока не повстречал очаровательную даму, Жанну-Антуанетту, жену некого Ленормана д’Этиоля, казначея Монетного двора. Она была дочерью мещанина Пуассона, бывшего интенданта братьев Пари, осужденных за махинации при поставках для армии. Еще в юном возрасте гадалка предсказала девочке, что ей судьбой суждено стать почти что королевой. Состоятельная родня серьезно отнеслась к этому прорицанию и беспрекословно оплатила первоклассное образование Жанны. Надо сказать, что эти вложения окупились сторицей, когда пророчество гадалки сбылось и маркиза де Помпадур поистине по-королевски облагодетельствовала всех своих близких. Наукам, пению, музыке и танцам девочку обучали лучшие педагоги Парижа. Далее хорошенькая и неглупая барышня обогатила свои знания и набралась светского опыта, посещая довольно престижный парижский салон мадам Тенсен.

Вот как расцвела красота мадмуазель Пуассон в период ее свадьбы:

«Роста выше среднего, стройная, гибкая, элегантная; идеальный овал лица, гармонирующий с ее ростом; красивые светло-каштановые волосы, такого же цвета густые ресницы; нос совершенной формы, очаровательный ротик, очень красивые зубки и самая восхитительная улыбка. Прекраснейшая в мире кожа придавала еще больший блеск ее статям. Неопределенный цвет ее глаз, казалось, способствовал всем видам обольщения и последовательно отражал все выражения чрезвычайно подвижной души. Игра ее лица была бесконечно изменчивой, но разногласия между чертами ее лица никогда не улавливалось; все согласно служило единой цели, что предполагает полное обладание хозяйки самой собой. Ее движения были в совершенной гармонии со всем остальным, и общее впечатление от сей особы, похоже, являло собой некое сочетание между последней степенью элегантности и первой – благородства».

Вокруг красавицы увивался целый сонм поклонников, но она отталкивала их одним и тем же высказыванием: «Я не обману своего мужа ни с кем, за исключением, может быть, короля».

Обстоятельства встречи короля и Жанны так и остались покрыты мраком неизвестности. Однако эта дама не сразу уступила страсти монарха и, преувеличивая ревность мужа, заявила, что уходит от него. Покинувшая супруга жена получила титул маркизы де Помпадур и соответствующее поместье в Лиможе, ибо последний отпрыск этого дворянского рода достиг преклонных лет и, за отсутствием наследников, имуществу грозило остаться выморочным. Маркиза воцарилась в Версале в апартаментах мадам де Шатору и была представлена ко двору, чем вызвала немалое возмущение придворных из-за своего мещанского происхождения. Началось длительное правление этой фаворитки, забравшей в руки невиданную власть над королем и его приближенными.

Самое поразительное заключается в том, что как любовница мадам Помпадур оказала свою полную несостоятельность. Во-первых, эта женщина была совершенно лишена чувственности и прибегала ко всем возможным средствам, дабы побороть свою фригидность, каждодневно поглощая устрицы, шоколад с корицей, трюфели, суп из сельдерея. Во-вторых, судьба наградила ее слабым здоровьем, и желанию родить ребенка от короля так и не суждено было сбыться. После нескольких выкидышей маркиза поняла, что от этой мечты придется отказаться. Однако, благодаря своему уму и тонкому знанию человеческой психологии, она сумела удерживать любовника почти в течение двадцати лет иными средствами, частично сняв с него тяготы управления королевством и бесконечно разнообразя его жизнь. Мадам Помпадур успешно прогоняла терзавшую Людовика ХV скуку, которой тот страшился более всего на свете.

Поначалу ей пришлось несладко, ибо знать не могла простить ей низкого происхождения, оскорбившись, что маркиза заняла то место, о котором мечтали самые высокородные дамы. Однако же новая пассия короля быстро продемонстрировала окружающим, что сдаваться без боя она не намерена и не собирается успокаиваться, пока не уничтожит лицо, покусившееся на ее высокое положение. Вельможи де Ришелье[24] и Морепа сделали попытку манипулировать ею, но потерпели поражение. Ришелье отступил, дабы не потерять свое положение при дворе; Морепа же за дерзкую эпиграмму был отправлен в изгнание, и возвращение в Версаль было ему заказано вплоть до конца правления Людовика ХV.

Маркиза прекрасно изучила сексуальные пристрастия своего возлюбленного и его требования, которым она не удовлетворяла, а потому смирилась с мыслью потерять любовника, дабы сохранить короля. Как только придворные дамы пронюхали о неладах между монархом и фавориткой, они встрепенулись и постарались ухватиться за эту возможность попытать счастья. Пара увлечений короля продлилась недолговременно, но обстановка серьезно обострилась, когда против маркизы начала интриговать ее собственная подруга, графиня д’Эстрад, любовница люто ненавидевшего мадам Помпадур военного министра графа д’Аржансона. Она задумала уложить в постель короля свою племянницу, очень красивую молодую женщину, графиню де Шуазёль-Бопре, родственницу графа де Шуазёль-Стенвилля, каковой титул он носил в то время. Король воспылал к ней бешеной страстью, наивная женщина уверовала в то, что сможет сместить маркизу с ее места официальной любовницы, и поделилась этим замыслом с родственником. В то время граф служил в армии и был, таким образом, удален от центра власти, каковым являлся Версаль. (Кстати, офицеры, служившие в столичных воинских частях, часто покидали свои полки, чтобы принимать участие в придворной жизни. Маркиза де Лувуа[25] это выводило из себя, и как-то он заявил капитану, чье подразделение пребывало в ненадлежащем состоянии:

– Сударь, надо принять решение: либо вы становитесь придворным, либо освобождаетесь от обязанностей офицера.

Однако офицеры предпочитали скорее оставить свой полк, нежели двор – карьеру можно было быстрее сделать, слоняясь по паркету там, нежели проливая кровь на полях сражений.)

Шуазёль быстро воспользовался моментом и передал маркизе де Помпадур письма короля, украденные у своей простодушной родственницы. За это он был вознагражден должностью посла в Риме, положившей начало блистательной карьере, которая три года спустя принесла ему герцогский титул и должность министра иностранных дел. (И это при том, что внутренне он до чрезвычайности презирал фаворитку за ее мещанское происхождение.) Мадам де Помпадур предоставила королю все доказательства того, что молодая возлюбленная слишком несдержанна, и добилась ее изгнания. Графиня де Шуазёль-Бопре через девять месяцев скончалась после родов, не дожив до двадцати лет. Маркиза же торжествовала, ибо король пожаловал ей титул герцогини, тем самым лишний раз доказав, что не может обойтись без нее.

Мадам де Помпадур поняла, что человек, которого она любила, не предъявлял такие уж высокие требования к представительницам прекрасного пола. Просто необходимо было удовлетворять его стремление к непрерывному возбуждению, достигаемому постоянной сменой женщин, обладанием новой, свежей плотью. Примерно с 1752 года маркиза самолично серьезно занялась организацией этого вида досуга короля, который прежде весьма кустарно обеспечивал его камердинер Доминик-Гийом Лебель (1696–1768).

Нимфы «Оленьего парка» и поиски истинной любви

«В дворцовом парке, как некогда при Короле-Солнце, Людовике ХIV, селили девушек, отобранных по указаниям Помпадур. Институт мадам Помпадур был устроен по всем правилам аристократических учебных заведений. Девушек обучали, одевали и воспитывали соответственно «вкусу короля». Обычно, чтобы не иметь соперниц, Помпадур не задерживала уже испробованные плоды, и они либо бесследно исчезали, либо отправлялись в монастырь и лишь как исключение возвращались к родным».

По поводу этого заведения много злословили, со временем и многое приукрасили. Из него то изображали натуральный сераль, то возводили в ранг некого учебного заведения, куда якобы стремились отдать своих дочерей придворные. На самом деле все выглядело намного прозаичнее.

После истории с заболеванием, подцепленным у дочери версальского мясника, Людовик XV настолько панически боялся заразы, что было решено привлекать для его услаждения как можно более юных девушек, лет четырнадцати-пятнадцати или даже моложе. Приводить их во дворец через комнату камердинера было сочтено опасным, ибо под угрозу ставилась репутация короля. Был приобретен небольшой дом в Версале, расположенный между двумя улицами, на бывшей территории оленьего парка, заложенного еще Людовиком ХIII. Этим любопытным заведением под псевдонимом Дюран заправляла некая мадам Бертран, ей были приданы в услужение полугорничная-полууборщица и повариха. Здание состояло из четырех комнат на первом этаже и четырех – на втором. Обычно там проживали не более двух девушек, которые наивно считали, что к ним в сумерки приходит развлекаться какой-то богатый владелец замка[26].

Наиболее известной из обитательниц этого дома является так называемая «Морфиза», Мари-Луиза О’Мерфи, дочь ирландского сапожника. Она чрезвычайно нравилась королю, возможно, он даже испытывал к ней какие-то чувства. В 1754 году Мари-Луиза родила дочь, и августейший любовник избавился от красотки, выдав ее замуж за бедного дворянина из Оверни, – так поступали, в основном, со всеми использованными девицами, снабдив этот траченый товар приличным приданым, а наскоро окрещенного ребенка – пожизненной рентой. Возможно, имя этой особы так и кануло бы в Лету, если бы один из лучших художников эпохи рококо Франсуа Буше не увековечил бы своей искусной кистью обнаженную девушку на полотне, которое ныне считается одним из его самых выдающихся творений.

Место Мари-Луизы заняла ее младшая сестра Брижитт – повторилась история сестер Нельé, и заново воскресли пересуды о склонности короля к кровосмесительным связям. Таким образом, в течение долгих лет, когда Людовик находился под присмотром мадам де Помпадур, та бдительно следила, чтобы у него не было серьезной связи с особой сильного характера или большого ума. Поэтому король все долгие годы царствования маркизы не мог познать радости зрелой любви, разделенной с женщиной, которую ценил бы. У Людовика не было осознания того, что он является таким же мужчиной, как и все прочие.

Невзирая на регулярные посещения «Оленьего парка», внимание короля время от времени привлекала какая-нибудь дама при дворе. В 1759 году Людовик под предлогом визита в «Олений парк» частенько в небольшом экипаже отправлялся в Пасси, где наслаждался обществом некой мадмуазель Роман, которая довольно продолжительное время состояла монаршей любовницей. Она наотрез отказалась переехать в «Олений парк» и получила роскошное содержание. Не считая пожизненной ренты, эта дама, родившая королю сына, обошлась казне почти в миллион ливров. Вообще считается, что число детей, рожденных от этих непродолжительных связей Людовика ХV, составляет восемь человек; ни один из них не был признан им, хотя некоторые, подобно сыну мадмуазель Роман, который впоследствии стал аббатом, были обеспечены внушительным содержанием.

После кончины маркизы в 1764 году (в качестве особой милости ей было разрешено умереть в Версале, где смерть как будто бы не существовала вообще), король продолжает навещать заветный домик, но эти пресные приключения не тешат его. Людовика все больше гнетет печаль, и он не скрывает от окружающих свою скуку. Ему горько осознавать прозаичность и низменность своих похождений. Как писал один из современников, «он стал слишком ленив, чтобы серьезно заниматься делами, слишком пресыщен, чтобы получать удовольствие от развлечений».

Естественно, вопрос о том, кто займет место «официальной любовницы» короля, имел для двора первостепенную важность. Поскольку по традиции ею обязательно должна быть дворянка, то, естественно, ей непременно было суждено представлять интересы определенного клана. То клан Шуазёля, то клан принца Роган-Субиза пытался запустить в спальню короля свою кандидатку, но неудача преследовала и тех, и других.

Королю уже перевалило за шестьдесят, а поскольку он ранее предавался сексуальным успехам с большим пылом, то пресыщение вкупе с нараставшей физической немощью потихоньку подтачивало его потенцию. Теперь пробудить в нем страсть могла бы только какая-то необычная женщина. Весьма характерен вывод, сделанный молодой и красивой графиней де Серан, увлечения которой король не скрывал. Тем не менее, хотя она и была готова уступить монарху, тот не выказал себя пылким любовником. Как обмолвилась графиня, «приличие, сдержанность и скромность не являются тем, что ему нужно».

Более чем красочно описывает состояние короля история с мадам де Лапопелиньер. Она обладала недурным опытом в любовных делах и сочла, что достаточным образом возбудила интерес короля, чтобы через посредничество камердинера Лебеля тайно проникнуть в королевскую спальню.

Далее, согласно мемуарам де Дюффор де Шеверни, события разворачивались следующим образом.

«Людовик ХV возвратился лишь в час ночи.

– Я не ожидал найти здесь такую прекрасную женщину, – промолвил он. – Вы очаровательны во всех отношениях. Я разденусь при моем публичном отходе ко сну, сделайте то же самое; я возвращусь к вам как можно скорее.

Дама, не привыкшая заниматься этим сама[27], кое-как справилась с сей задачей и юркнула в постель, несколько устыженная той ролью, которую вынуждена играть.

После своего торжественного отхода ко сну король отправился в свою гардеробную, где провел более четверти часа и скользнул в постель. Воцарилось длительное молчание.

– Мадам, – заговорил, наконец, Людовик ХV, – мне надобно извиниться; я более не молод: я уверен, что ваша особа заслуживает всяческой похвалы, но король не является человеком более, чем кто-либо другой, невзирая на всю мою волю и самое большое желание. Сейчас три часа ночи; если вы будете ждать до утра, вы можете повстречаться с какой-нибудь нескромной особой. Самые короткие безумства являются наилучшими. Оденьтесь, и я сам проведу вас к двери в галерею.

К пристыженной, выпровоженной за ненадобностью, удрученной мадам де Лапопелиньер на другой день утром явился камердинер Лебель, который заявил ей:

– Мадам, король поручил мне засвидетельствовать вам свои сожаления по поводу того, что преходящее нерасположение помешало ему дать вам более длительную аудиенцию.

К сим извинениям прилагалась шкатулка, содержавшая четыре тысячи луидоров, от которых дама отказалась, напустившись на Лебеля:

– Единственная милость, которую мне обязан оказать король – никогда в жизни больше не присылать вас ко мне…»

На короля также оказали сильное воздействие потери, от которых не избавила его судьба. За шесть лет из семейства Людовика ХV ушли в мир иной семь человек. Умер от чахотки его сын, наследный принц, за ним покинула земную юдоль его вторая жена Мария-Жозефа Саксонская, успевшая до смерти познать горечь потери своего старшего сына, герцога Бургундского. Окончательным ударом для короля станет смерть супруги, Марии Лещинской, в июне 1768 года.

Мысль о близкой смерти, с детства преследовавшая Людовика ХV, посещает его все чаще и чаще, каждодневно отравляя ему существование. Это не является ни для кого секретом, и тоска короля становится всеобщим достоянием. Вот тут-то Прощелыга и пустил в ход давно задуманную им операцию: подсунуть королю такую любовницу, которая заставит его забыть о земных горестях. Он лелеял эту мечту давно, еще в 1756 году пытаясь уложить в постель короля некую обольстительную Доротею, дочь водоноса из Страсбурга. Тогда он взялся за претворение этой затеи в жизнь при содействии герцога де Дюра и камердинера короля Лебеля. Тем летом двор пребывал в Компьене, и Дюбарри появился в городском театре с молодой женщиной «самой очаровательной внешности, высокой и хорошо сложенной». Прощелыге удалось представить ее королю во время ужина. Людовик загорелся желанием и пригласил девицу на следующий день на охоту. Однако король неосмотрительно поделился впечатлениями со своим камердинером, который счел за лучшее донести об этом маркизе де Помпадур. Как нам уже известно, маркиза лично занималась устройством сексуальной жизни короля и не желала, чтобы ей составил конкуренцию, по ее собственному выражению, «какой-то там Дюбарре или Дюбарри, наисквернейшая особа во Франции». Ее особое негодование вызвало то, что Прощелыга, уже торжествуя победу, весьма самонадеянно потребовал в качестве платы за любовницу назначить его ни более и не менее как посланником в Кёльне. Мадам де Помпадур, как всегда в подобных случаях, воспользовалась страхом короля перед венерическими заболеваниями, утверждая, что связь с этой особой грозит заражением известным недугом. Лебель, который вел двойную игру, усугубил страх хозяина, заявив, что от этой хвори «не вылечишься так просто, как от золотухи».

Невзирая на постыдное крушение взлелеянных им надежд, Жан-Батист не оставил своей затеи. Дюбарри с самой первой встречи оценил Жанну как «лакомый кусочек для короля». В момент своей встречи с королем она явно была одной из самых красивых женщин своего времени. Молодая женщина подкрашивала свои светло-каштановые волосы в пепельный цвет, придававший ей ангельский облик; темные загнутые ресницы окружали голубые глаза, слегка прикрытые веками, отчего ее взгляд становился влекущим и исполненным негой. Добавьте сюда изящный носик, чувственный рот и изумительную кожу, которую современники сравнивали «с лепестком розы, упавшим в молоко». Невзирая на моду тех лет, мадам Дюбарри никогда не пользовалась румянами, она ввела поразившую королевский двор моду на все натуральное. Ее красоте было присуще нечто аристократичное: стройная шея навевала мысли об античных скульптурах, руки отличались исключительным изяществом, а красота не стесняемой корсетами груди, по свидетельству современников, «заставляла умолкнуть самых строгих критиков». Это прекрасное создание ничуть не портил бич всех светлокожих женщин, мелкие веснушки на лице, которые, надо полагать, Жанна успешно запудривала.

Но как представить эту обольстительницу королю? Естественно, после истории с Доротеей путь в Версаль для самого Дюбарри был заказан. Каким образом состоялась эта встреча, так и осталось покрыто мраком неизвестности. По одной легенде, Людовик ХV увидел ее в Версале и был потрясен молодой красавицей в белом платье и шляпе с огромными полями. Версия вполне правдоподобная, ибо при желании любому честному верноподданному, пожелавшему увидеть своего короля, который каждое утро шествовал в часовню к утренней службе, не возбранялось посетить Версаль. Доступ был также открыт в Зеркальную галерею и семь роскошно убранных помещений, так называемых Больших покоев короля. Можно было также заявить, что имеешь дело к кому-нибудь из высокопоставленных лиц, проживавших во дворце. Вход был воспрещен монахам, людям с признаками сифилитического заболевания на лице и низкопробным проституткам. Существовало единственное условие: мужчине надлежало быть при шпаге[28] и шляпе, а женщине – прилично одетой.

Известна и другая разновидность этого варианта, согласно которой Жанна дважды ездила в Версаль, дабы побывать на приеме у военного министра Шуазёля. Она пыталась получить право поставки на Корсику провизии для находящихся там вооруженных сил. При этом молодая дама вела разговор в пользу некоего Налле, поскольку Дюбарри выказал в глазах Шуазёля свою полную несостоятельность еще в пору попыток Прощелыги сделать карьеру на дипломатическом поприще. Но подоплека этого дела заключалась в том, что Налле был деловым партнером Дюбарри по поставкам на Корсику. Шуазёль затем писал в своих мемуарах, что Жанна Дюбарри произвела на него впечатление «неловкой и провинциальной» особы, а ее внешность герцог счел «посредственной». Однако вполне возможно, что именно при этом посещении Версаля образ обворожительной молодой женщины, проходившей по Зеркальной галерее, оставил неизгладимый отпечаток в памяти короля.

Королевское ложе

Далее, по обыкновению, в игру вступает пресловутый Лебель, которому король приказал выяснить всю подноготную прекрасной незнакомки. То ли сам Дюбарри, то ли маршал Ришелье уверили камердинера в том, что Жанна – аристократка, у которой было несколько романов с мужчинами из финансовых кругов. После этого Лебель приводит молодую женщину к королю (как это было заведено, предварительно подвергнув ее известного рода проверке). По легенде, сделав положенные три реверанса, та без тени смущения приблизилась к монаршей особе и приникла к августейшим устам жгучим поцелуем. Этот неприкрытый порыв страсти со стороны обольстительной дамы оказал ошеломляющее воздействие на короля. В ночь, которую Жанна провела с ним, совершилось чудо: король уверовал в то, что снова молод и прежние силы бьют в нем ключом.

– Я очарован вашей мадам Дюбарри, – поведал король следующим утром своему другу, маршалу де Ришелье. – Она единственная женщина во Франции, которая заставила меня забыть мои шестьдесят лет.

Чувственная красота Жанны, безусловно, поразила короля, но не надо забывать, что она также владела всеми приемами, которые делали еще более пикантным «ремесло шлюхи», и знанием всех тайн человеческого тела. Несмотря на обилие весьма откровенной литературы ХVIII века, сегодня невелика осведомленность относительно вкусов и технических приемов той поры. Маркиз де Сад описывает самые примечательные извращения, но неизвестно, действительно ли они практиковались в то время или являются плодом его сильно развитого, не совсем здорового творческого воображения. Ясно одно: король изведал с мадам Дюбарри недоступные ему до того ощущения, она открыла ему врата в мир еще неизведанных наслаждений. К тому же для нее не составляло тайны, что королю в его возрасте требуется инициатива со стороны женщины, способная подстегнуть и возбудить его пресыщенные чувства.

Неудивительно, что когда Людовик поделился своими впечатлениями о познанных им новых, неведомых дотоле радостях с одним из своих близких друзей, герцогом д’Эн, тот откровенно ответил:

– Видно, что ваше величество никогда не бывали в борделе!

Это замечание пришлось в самую точку. Именно своему галантному прошлому мадам Дюбарри была обязана тем обширным опытом, которым не обладали ни придворные дамы, ни, тем более, юные девственницы из простонародья. Большое значение ее поклонники придавали тому, что она ежедневно спрыскивала духами свои интимные места. К этому приему не прибегали версальские дамы, так что можно представить себе впечатление, какое это ухищрение произвело на чистой воды доморощенного распутника, которого, в общем-то, являл собой Людовик ХV. Тевено де Моранд, автор одной из самых грязных книжонок о прошлом мадам Дюбарри, загадочно упоминает таинственный «секретный прием, которым пока не пользуются в приличном обществе». Конечно, Жанна накопила обширный опыт общения с первейшими распутниками своего времени, для которых не существовало никаких преград и предрассудков. Поэтому вполне возможно, что приемы, скрывающиеся под названиями «женевская штучка», «сильные средства», «грелка Св. Козьмы» ничем не отличаются от того, что известно на сегодняшний день. В ту эпоху предпочитали, чтобы проститутки практиковали мастурбацию, оральный секс, ласку интимных мест губами, а при истинном половом акте – все то, что отличалось от классического положения. Например, весьма популярна была поза «по-собачьи», поскольку это отдавало содомией, заклейменной в то время как величайший грех. Правда, даже в борделях считали, что это «не во вкусе французов». Надо полагать, что мадам Дюбарри могла прибегать и к помощи афродизиаков, таких как знаменитые «пастилки Ришелье», или шпанские мушки[29], гвоздичное масло и тому подобное. Известно, что подобные снадобья покупала в свое время у знаменитой ворожеи Лавуазен маркиза де Монтеспан, чем существенно подорвала богатырское здоровье Короля-Солнца. В меню Людовика XV также включались хорошо известные своим действием кушанья – самым первейшим возбуждающим средством в ту пору считались артишоки.

К тому же, Жанна должна была завоевать его полной свободой своих действий. Любая из женщин Людовика даже в его объятиях не могла сбросить с себя ограничения, накладываемые осознанием того, что ей оказал высочайшую честь помазанник Божий, которого должно смиренно почитать. Жанна же вела себя как женщина, стремившаяся доставить наслаждение мужчине и отбрасывавшая все условности поведения. Она пробудила в короле мужчину, подпавшего под колдовскую власть этой красавицы. Эта чародейка не только услаждала его плотское желание, но и проявила себя как настоящая любящая женщина, внимательная к душевным излияниям немолодого и терзаемого всяческими комплексами монарха. Она стала подругой, которая выслушивала, развлекала, заставляла его забыть все заботы и прежде всего ужасную скуку, снедавшую его. Жанна обладала достаточной веселостью и наивностью для того, чтобы прогнать дурные мысли. Она физически обеспечивала ему то, чего недоставало у маркизы Помпадур, доставляя заодно и духовное облегчение.

Таким образом, в первые месяцы 1768 года король несколько раз встречается с Жанной, похоже, что он проводил с ней и ночи.

После смерти королевы, когда двор переехал в Компьен, Жанна каждый день в полночь навещала короля, ее доставляли в портшезе с занавешенными окошками, который сопровождали два лакея в ливреях. Хотя она жила в городе, сохранить анонимность оказалось трудно. Людовик ХV почувствовал, что уже не сможет обходиться без этой чаровницы и, не мудрствуя лукаво, принял решение сделать ее своей официальной любовницей. Он весьма наивно полагал, что встретил женщину, не принадлежавшую ни к одной из придворных клик. Когда верный Лебель, считавший Жанну проходящим увлечением монарха, сделал несколько нелестных замечаний по поводу этой дамы и признался, что та вовсе не является замужней аристократкой, но живет во грехе с известным сводником Дюбарри, камердинер получил знатную выволочку от короля, даже пригрозившего ему каминными щипцами. Разгневанный Людовик настолько вышел из себя, что заорал:

– Значит, надо поскорее выдать ее замуж!

Потрясенный до глубины души камердинер, будучи человеком некрепкого здоровья, вскоре скончался от сердечного приступа. Для Людовика ХV эта потеря прошла незамеченной, поскольку ум его был занят совершенно иными проблемами.

Простолюдинка во дворянстве

Вопрос представления Жанны ко двору оказался не столь прост. Официальная любовница короля получала в свое распоряжение неслыханные привилегии: апартаменты во всех королевских дворцах, право въезжать в карете в резиденцию короля, место подле короля в церкви (подобной чести удостаивались лишь члены королевской семьи, герцоги и иностранные принцы, испанские гранды и кардиналы), а также собственный цивильный лист. Людовик ХV был чрезвычайно щепетилен в отношении соблюдения этикета. Для допуска в Версаль, в окружение монарха было необходимо засвидетельствовать либо свою благонадежность, либо наличие голубой крови. В родовые книги, эти в буквальном смысле священные скрижали, которые вели официальные знатоки генеалогии королевства, заносились лишь те, кто мог предъявить подкрепленную документами дворянскую родословную. Начало ей должно было быть положено не позднее чем в 1400 году. Эти церберы, радевшие за чистоту происхождения людей, окружавших короля, сначала г-н Клеранбо, затем Шерен, проявили себя самыми неумолимыми цензорами. Они безжалостно отвергали подозрительные титулы, что все-таки ограничивало количество придворных. Безусловно, король лично мог даровать необходимое разрешение, как это было, например, в случае мадам де Помпадур.

Хотя в городе Жан-Батист и его сожительница были известны под именем графа и графини Дюбарри, при дворе новая фаворитка появиться в таком качестве не могла. Она должна была быть замужней женщиной с безупречной родословной человека, давшего супруге свое имя и набросившего покров забвения на ее прошлое. Двор жесток, и его обитатели всегда были готовы подставить ножку чужаку, пытавшемуся внедриться в их общество. За роскошью, изяществом манер и обхождения, утонченностью атмосферы общения крылись самые низменные инстинкты и интересы. Каждый мечтал о неудаче соседа, прикрываясь милейшими улыбками. Король-Солнце своим авторитетом превратил придворных в простую дворню. Его воля была для них законом. Нерешительный, раздираемый комплексами, немногословный Людовик ХV предпочитал жить отчужденно от двора. В результате придворные интриги никогда не расцветали столь пышным цветом, как в эпоху его правления. Пример возвышения мадам де Помпадур и герцога де Шуазёля наглядно показал: нет ничего неосуществимого, вполне можно посредством интриг и в один миг заполучить значительную власть. Шла безжалостная грызня за милости министров и фаворитов, и личность, осмелившаяся заявить свои права за место под солнцем, подлежала беспощадному уничтожению.

Прощелыга сам был не прочь повести Жанну под венец, однако он уже давно был скован цепями Гименея, а двоеженство в ту пору считалось тяжким преступлением, грозившим либо повешением, либо колесованием. Но отягощенный долгами и дурной репутацией Жан-Батист не желал упустить вознаграждение, полагавшееся ему за «лакомый кусочек», ясно осознавая, что его собственное появление при дворе невозможно. Посторонний же в качестве мужа для Жанны самолично воспользуется всеми выгодами своего положения. И тут его осенила гениальная мысль: в родном Левиньяке все еще влачил холостяцкое существование его младший брат Гийом, тридцати шести лет от роду. Еще в четырнадцать лет он вступил в армию и вел жизнь ничем не выдающегося вояки, невежественного, неотесанного, охочего до низменных удовольствий. В 1750 году судьба уготовила ему назначение на Антильские острова, где он в чине лейтенанта командовал отправленными туда воинскими частями. В Сан-Доминго офицер дослужился до капитанского чина, но заболел лихорадкой и был вынужден в 1758 году уволиться из армии. Гийому не оставалось ничего другого, как возвратиться в родные пенаты. В Левиньяке он вел унылое существование под крышей отчего дома, целыми днями охотясь с легавой собакой в полях, дабы добытая дичь смогла как-то разнообразить жалкое меню полунищей семьи. Неуклюжий, приземистый, плохого телосложения, ограниченный и готовый за деньги жениться хоть на скотнице, этот братец Прощелыги, тем не менее, не был чужд галантных приключений уровня, соответствовавшего ничтожности его доходов, и время от времени направлялся на их поиски в Тулузу.

Для него стало полной неожиданностью письмо брата, который срочно вызывал его в Париж «по делу, в котором на карте стояла его судьба». К письму прилагалась кругленькая сумма денег. Гийом был обязан привезти с собой доверенность от мадам Дюбарри-матери, здоровье которой не позволяло ей пускаться в столь дальний путь. Старушка оформила требуемую бумагу у нотариуса 15 июля 1768 года, доверяя «господину Грюэлю, торговцу с улицы Руль, полномочия дать согласие на заключение какого бы то ни было брака при условии, что оный получит брачное благословение в соответствии с церковными правилами». Престарелая дама осознавала, что этот супружеский союз, задуманный старшим сыном, сулил Гийому-неудачнику немалые выгоды.

Жан-Батист рьяно взялся за подготовку брачного контракта и всех документов, необходимых для венчания. Невзирая на то, что он давным-давно оставил адвокатскую практику, видно, основы крючкотворства были им усвоены весьма досконально. Контракт, несмотря на некоторые странные пункты, с правовой точки зрения составлен так, что придраться к нему трудно. В противоположность принятым в Париже обычаям, у супружеской четы не будет никакой общности имущества. Будущей жене надлежит единолично управлять имуществом, принадлежавшим ей или могущим принадлежать ей в будущем (!), как будто уже предусматривается быстрое приобретение состояния, совершенно не зависящее от действий мужа. Что еще более удивительно, невеста утверждает, что является собственницей драгоценностей и мебели на сумму более тридцати тысяч ливров (примерно ста тысяч нынешних евро), источником происхождения которых являются ее «заработки и сбережения», и это у девушки, предположительно не так давно покинувшей монастырь! Далее перечисляются колье из мелких бриллиантов, эгрет и пара бриллиантовых серег, несколько дюжин платьев и юбок из шелка, английские, брюссельские и валансьенские кружева, десяток шелковых дезабилье, двадцать четыре корсета, гобелены, восемь стульев, четыре кресла, занавеси и кровать с балдахином из зеленого дамаста. Один из пунктов еще более укрепляет подозрение в том, что речь идет о фиктивном браке, поскольку супруги как будто предполагают, еще прежде вступления в брак, никогда не жить вместе, и, что еще более удивительно, явственно предполагалось, что будущие дети могут быть не от мужа. «Девица, будущая супруга, одна несет ответственность за ведение хозяйства и все затраты на оное, а также за пищу и аренду помещения, которое они будут занимать, жалованье прислуги, столовое белье, домашнюю утварь, содержание экипажей, корм лошадям и все прочие иные расходы без исключения, как в отношении вышеуказанного господина ее супруга, так и детей, родившихся от данного брака, которых она должна будет растить и давать им образование за свой счет». Такое тщательное изложение всех пунктов свидетельствовало также о том, что, дав супруге свое имя, Гийом Дюбарри не собирался потратить на нее ни гроша. Контракт был составлен и подписан 23 июля 1768 года у парижского нотариуса Гарнье-Дешен, причем под ним стояли подписи брата Анжа Гомара де Вобернье, предполагаемого отца Жанны, выступавшего в роли ее дяди и названного «раздатчиком королевской милостыни», а также «высокого и могущественного сеньора графа Сере, сеньора и правителя Левиньяка», будущих супругов и четы Рансон, именуемых не менее как господин и госпожа де Монтрабе. По легенде, когда нотариус, согласно обычаю, решил воспользоваться своим правом поцеловать невесту, Гийом Дюбарри громогласно провозгласил:

– Целуйте, господин нотариус, но помните, что сия любезность обернется ревностью короля!

Оглашение о предстоящем бракосочетании было сделано в церкви Св. Лорана 24, 25 и 31 июля, однако сама церемония венчания состоялась лишь 1 сентября 1768 года.

Какова причина такой задержки? Она потребовалась Жан-Батисту Дюбарри для изготовления фальшивых документов, необходимых для венчания и подделанных таким образом, чтобы, буде кто попытается оспорить заключение этого брака, у него не оказалось бы на то никаких оснований.

Во-первых, было предъявлено свидетельство о рождении Жанны, где она была названа Жанной Гомар де Вобернье, родившейся в 1746 году от брака Анны Бекю-Кантиньи с неким Жан-Жаком де Вобернье, личностью никогда не существовавшей. Далее прилагалось свидетельство о смерти Жан-Жака де Вобернье 14 сентября 1749 года, что позволяло обойтись без согласия отца на брак (для женщин тогда во Франции возраст совершеннолетия был установлен в 25 лет), ибо согласно вышеупомянутому липовому свидетельству она была несовершеннолетней. Конечно, здесь усматривался явный умысел, который нельзя было назвать преступным, поскольку он никому не вредил, но с точки зрения права обосновывал недействительность данного брака.

Венчание состоялось в 5 часов утра, на нем присутствовал и «дядя» новобрачной, Анж Гомар де Вобернье, облачившийся по такому случаю в нарядный коричневый костюм с позолоченными пуговицами. Тем же вечером Гийом, снабженный кругленькой суммой, укатил обратно в Тулузу, так что брак явно не был осуществлен согласно всем обычаям.

В последующие дни Жан-Батист срочно состряпал своей невестке фантастический герб: «на лазоревом поле золотой шеврон, на верху оного сидит сойка[30] с буквою G над нею, по бокам две розы, в шевроне – серебряная вытянутая кисть правой руки». Это живописное изобретение украсило карету и портшез новоиспеченной графини, а также дало придворным острякам обильную пищу позубоскалить по поводу низкого происхождения предмета страстного увлечения короля. По возвращении в Версаль Людовик ХV решает поселить Жанну во дворце около себя. Ей были выделены апартаменты покойного камердинера Лебеля из шести комнат. Поскольку Жанна не была представлена ко двору и не могла появляться во дворце, ей нужно было общество, дабы она не слишком страдала от одиночества. Прощелыга прекрасно осознавал это и на другой же день после венчания занялся подбором окружения своей бывшей любовницы. Он подкупил нескольких слуг в Версале и возложил на одного из лакеев задачу извещать его о малейшем проявлении злонамеренных поползновений, проистекающих от окружения короля. Далее Жан-Батист приставил к Жанне свою сестру Франсуаз-Клэр, более известную под прозвищем Шон. К сожалению, сохранились лишь карикатуры на Шон, изображающие ее маленькой, горбатой и с невыразительным личиком. Однако по свидетельству современников, она обладала живым умом, тонким остроумием и умудрилась быстро приобрести изысканные манеры и непринужденность придворной дамы Версаля.

Шон получила определенную известность в своей провинции, написав в 1758 году нечто вроде открытого письма своему брату Эли-Николя, поступившему в военную школу. Это письмо отвергли устроители литературного конкурса «Цветочные игры» в Тулузе, но оно попалось на глаза Мармонтелю[31], который опубликовал его в еженедельнике «Меркюр де Франс». Послание было выдержано в духе того времени: затянутое, стремящееся вышибить слезу, но весьма нравоучительное. «При рождении вы не получили ничего, кроме доброго имени и бедности, первый из этих даров уже значит многое, но жестокая обыденность делает честь сию слишком обременительной. И кто знает, позволило ли бы вам сие сочетание жить и умереть, сохранив всю чистоту вашего рождения?

К счастию для вас и вам подобных, в один из сих моментов, когда Господь вещает в сердце добрых королей, тот, кто правит нами, удостоил своего милостивого взора бедное дворянство королевства. Его душа открылась наиболее благородному из порывов: он немедленно принял под свою опеку ватагу наделенных блестящими умственными дарованиями неимущих детей…» Затем Шон, не забыв упомянуть строгость воспитания, полученного своими сестрами и братьями, призывала помнить о чистоте принципов, внушенных им родителями, и давала ряд советов, прославляющих скромность, беззаветную отвагу, необходимость внушать уважение. «Я избегала бы страстей, каковые считаю по меньшей мере отвлечением от нашего долга, так что в этом отношении я бы придерживалась заповеди не иметь в своих вкусах ничего, кроме достойных уважения целей».

Однако Шон очень быстро приспособилась к своей новой жизни, полностью попиравшей заповеди ее молодости, ибо в угоду своему безнравственному старшему братцу она служила в компаньонках у куртизанки. Девица проявила исключительную дипломатичность и завоевала благосклонность короля, развлекая его своими остроумными репликами и притворной наивностью. Надо сказать, что, обладая несомненными литературными талантами, Шон отдавала дань не только прозе, но и поэзии, кропая более чем посредственные стишки. Особое расположение короля принесло ей следующее творение:

Любовь устала стрелы слать вслепую, Желанием горя Европу удивить: Прекраснейшую женщину на свете С великим королем соединить. Рука ее тверда и цели наведенны, Чтоб перед взором люда изумленным Сердца Луи и Жанны без промашки Одной стрелою тотчас поразить.

Со временем, невзирая на свою внешнюю непривлекательность, золовка фаворитки сумела обзавелась любовниками (к числу которых молва относила даже герцога д’Эгийона), надо полагать, дальновидно рассчитывавшими таким образом попасть в милость к графине Дюбарри.

Прощелыга приставил к Жанне и вторую золовку, Жанну-Мари, по прозвищу Пиши, довольно миловидную, но отнюдь не блиставшую умом. Тем не менее обе сестры попали в ближний круг короля и были впоследствии вознаграждены рентой по тридцать тысяч ливров каждая и роскошными подарками.

Ришелье, будучи первым камергером короля, пустился во все тяжкие, уговаривая его представить Жанну ко двору. Он уверял монарха, что «двор не только будет доволен, но падет к ногам мадам Дюбарри!». Король же испытывал глубочайшие сомнения, ибо осознавал, что это не понравится его дочерям.

Эти несчастные создания на самом деле были достойны самого искреннего сострадания. Дело в том, что по правилам придворного этикета в Версале запрещалось пребывание детей. Сразу же после рождения младенца отдавали на воспитание кормилице в одну из окрестных деревень, в городке даже существовало специальное заведение для найма оных. Поскольку детская смертность была ужасной, дети мерли как мухи, и родители даже не присутствовали на похоронах. Исключение делалось лишь для королевских отпрысков, но король не стал следовать ему при воспитании своих многочисленных дочерей. Мадам Аделаида, Мадам[32] Виктуар, Мадам Софи и Мадам Луиза[33] воспитывались вдали от Версаля в монастыре, и им была совершенно чужда эта жизнь, полная погони за удовольствиями, которой при дворе дышало буквально все. Им суждено было остаться в девицах[34], ибо принцессы не считали ни одну партию достойной дочерей столь великого короля самой крупной державы Европы. Рабыни придворного этикета, который не отпускал их ни на минуту, они поражали даже видавших виды вельмож своей мелочностью и ханжеством. Девицы безумно любили своего отца, который не имел возможности уделять им много времени, хотя и испытывал к ним большую привязанность. Они были настолько безлики, что их путали одну с другой и предпочитали воспринимать всех как некое бесцветное целое под общим именем «Мадамы». Поскольку Мадамам с младых ногтей были привиты строгие нравственные устои, им претила беспутная жизнь отца, и они поставили целью своей жизни спасение его бессмертной души. Можно представить себе, как они отнеслись бы к появлению при дворе женщины с прошлым девицы де Вобернье, этого сущего исчадия ада, порождения Содома и Гоморры.

Но главным и действительно грозным противником Жанны был первый министр, герцог Этьен-Франсуа де Шуазёль (1719–1785).

«Сия мерзавка доставит нам кучу хлопот»

Это подлинное высказывание герцога является самым подходящим названием для данной главы, ибо прекрасно живописует как его отношение к графине Дюбарри, так и бурную деятельность, проявленную им в борьбе с этой, в общем-то, незлобивой и не склонной к интригам женщиной.

Выше уже говорилось о том, каким образом он сделал карьеру, оказав, прямо скажем, весьма дурно пахнущую услугу мадам де Помпадур, которую, кстати, глубоко презирал за ее низкое происхождение. Далее де Шуазёль полностью оправдал ее надежды тем, что на посту посла в Вене воплотил в жизнь замысел фаворитки о превращении враждебных доселе отношений Франции с Австрией в союзнические. Его активная деятельность вылилась в подписание Версальских союзных договоров 1756 и 1758 года. Через два года после этого он был назначен первым министром.

Де Шуазёль был творцом знаменательного Фамильного пакта 1761[35] года; будучи вынужденным подписать тяжелый для Франции Парижский мирный договор 1763 года, он считал делом чести восстановить могущество Франции, добившись реванша против Великобритании. В годы его пребывания у власти территория королевства приросла присоединением ранее независимого герцогства Лотарингского и острова Корсики.

Могущество герцога было поистине безграничным. Военный министр и министр иностранных дел (он контролировал и флот, вверенный руководству его кузена Праслена), суперинтендант почты и отсюда хозяин всех тайн переписки, генерал-полковник швейцарской гвардии (носить это звание, как правило, дозволялось лишь принцам крови), губернатор Турени и прочая, и прочая; получал в год от всех этих должностей немногим более миллиона ливров жалованья, но даже этих денег не хватало на его роскошный образ жизни. Возможно, он стал самым могущественным министром Франции со времен кардинала Ришелье. Недаром среди глав других стран де Шуазёлю дали прозвище «кучер Европы» и относились к нему с должным уважением.

Людовик ХV, которого утомляли государственные дела, чрезвычайно ценил человека, облегчавшего для него бремя несения службы отечеству. Де Шуазель умел подать ему любую проблему как задачу, не представляющую собой особой сложности, решение которой неизбежно должно быть успешным. Король даровал ему титул герцога, наградил орденом Золотого руна, а также посулил жезл маршала Франции и должность суперинтенданта финансов.

Внешностью герцог был весьма нехорош собою, рыжий, с грубыми чертами лица и толстыми губами, что совершенно не мешало ему вовсю предаваться галантным похождениям. В этом отношении он был столь же безнравственным, сколь и прочие придворные. Молва даже приписывала ему кровосмесительную связь с собственной сестрой. Правда, де Шуазёль был умным и образованным человеком, а потому при желании мог без труда очаровать как опытного дипломата или царедворца, так и любую прекрасную даму. К тому же он создал во всех властных ведомствах и в провинции сеть верных ему людей, которые зорко следили за всеми попытками подорвать его могущество.

Де Шуазёль отлично осознавал свои преимущества и мнил себя гениальным и незаменимым деятелем. Это заставляло его иногда переступать грань дозволенного. Он даже уверял в своих «Мемуарах», что будто бы имел неосторожность заявить не любившему его дофину: «Я могу иметь несчастье стать однажды вашим подданным, но никогда не буду вашим слугой». Тогда как другой немедленно осознал бы опрометчивость подобного высказывания, герцог далее написал: «Я полагал, что, будучи еще более слабым, чем его отец, мсье дофин попросит у меня извинения».

Вскоре после этого дофин скончался от чахотки, и де Шуазёль почувствовал себя всесильным победителем. После смерти мадам де Помпадур он хотел добавить к своим обязанностям еще и посредничество в любовных делах короля. По наущению своей сестры, герцогини Беатрис де Грамон, он сумел отделаться от двух кандидаток на место официальной любовницы, мадам Серан и мадам д’Эспарб. Появление на горизонте спутницы известного всему Парижу сводника Прощелыги ничуть не взволновало его даже тогда, когда ему доложили о венчании Жанны с Гийомом Дюбарри. Как он признавался позднее в своих «Мемуарах», по его мнению, «такая низкопробная интрижка не могла иметь иных последствий, кроме кратковременного каприза». Знаменитый политический нюх подвел герцога – исходом запоздалого остервенелого сопротивления воцарению новой фаворитки, пользовавшейся поддержкой его заклятого врага герцога де Ришелье, стало, в конце концов, его падение.

Когда герцог де Шуазёль понял, что привязанность короля угрожает ему серьезными последствиями, опытный политик пустил в ход испытанное, по его мнению, оружие: клевету. Вполне в духе эпохи Просвещения он свято верил в непреодолимую силу печатного слова, и по его заданию свора наемных писак разродилась потоком памфлетов и в высшей степени похабных уличных песенок, в которых на Жанну изливались все мыслимые потоки грязи. Вовсю обыгрывалось созвучие фамилии графини с французским словом baril (бочонок), причем, естественно, подразумевалась емкость золотаря, вывозившего смрадные помои. По рукам ходила, например, такая эпиграмма:

О двух Венерах в свете говорят, Обеим жребий выпал людом управлять: Одна богами в пене волн сотворена, Другая в бочке для помоев рождена.

Поскольку месть проистекала от самых аристократических верхов, упор делался на низкое происхождение Жанны, ремесло поварихи ее матери, службу в подручных у парикмахера и в модной лавке, тьму любовников. Историки поражаются тому, зачем нужно было затевать всю эту литературную возню, которая косвенным образом бросала тень на короля. Куда проще было бы показать монарху отчеты инспектора полиции о похождениях девицы Вобернье и ее сожительстве с Прощелыгой, доказать фиктивность брака Жанны с братом Дюбарри, что, вообще-то, грозило каторжными работами для всех участников этой авантюры. По совершенно непостижимым причинам именно этого сделано не было. Зато значительная сумма денег была предложена Гурдан, дабы та подтвердила, что Жанна работала на нее, получая по 6 ливров за визит клиента, но эта прожженная сводня сочла за лучшее остаться в стороне от сей дурно пахнувшей затеи.

Всю эту кашу заварила сестра Шуазёля, герцогиня де Грамон, царившая в Версале после смерти маркизы де Помпадур и считавшая, что на звание официальной любовницы короля может претендовать только она и никто другой. Надо сказать, что, по мнению современников, для этой роли высокородная дама не обладала ни красотой, ни умом, зато спесью и самонадеянностью – с избытком. К тому же король не жаловал герцогиню за ее повелительный тон и попытки вешаться ему на шею. По-видимому, в какой-то степени попытки эти увенчались успехом, поскольку однажды Беатрис де Грамон прилюдно начала уверять Людовика, что беременна от него, на что тот сухо отрезал:

– Ну что же, мадам, рожайте.

Поэтому герцогиня всеми силами настраивала своего брата уничтожить эту девку, осмелившуюся покуситься на место, которое было предназначено одной ей и больше никому. После замужества Жанны она послала своих людей в Тулузу с целью доказать, что род Дюбарри относится к второстепенным провинциальным дворянам, а дед мужа Жанны вообще служил сторожем на виноградниках. Подобные слухи, достигшие двора, могли бы оказаться пагубными для репутации графини Дюбарри. Но герцогиня недооценила Прощелыгу, который предвидел подобный поворот событий.

Он перелопатил в архивах все документы, которые хоть в какой-то мере имели отношение к фамилии Дюбарри, присоединил добытый материал к истории своей семьи и состряпал ей славную генеалогию. Оказалось, что этот незначительный род в Гаскони имеет мощные ветви в Провансе и в Ирландии, что он состоит в родстве с некоторыми из старейших семей Франции. Прощелыга даже набрался наглости утверждать, что его семейство имеет родственные узы с герцогами де Бари[36] в Калабрии. Дюбарри также совершенно беззастенчиво писал, что «ответвление этого славного и древнего имени дю Барри, которое я имею честь носить, имеется в Неаполитанском королевстве в Италии, где существует герцогство Дебарри или Дюбарри, что, собственно говоря, одно и то же. Сие есть чрезвычайно красивая и большая провинция. Сеньоры упомянутого герцогства пользуются большим уважением и почетом».

Прощелыга действует напролом. Почему он не может предоставить подтверждения своих заявлений? Жан-Батист извещает официальное генеалогическое ведомство двора, что в 1681 году его семья стала жертвой пожара, каковой уничтожил «весьма большую часть и самые важные акты моих родственных связей, каковые до пожара были в прекрасном состоянии». Эти чистой воды враки не могли ввести в заблуждение ни одного мало-мальски здравомыслящего человека, но ведомство предпочло закрыть на них глаза. На полях его сочинений придворный блюститель генеалогии просто начертал: «Принято к сведению». Кому была охота связываться с новой фавориткой короля! К тому же Дюбарри получил бесценную поддержку в лице лорда Барримора, отпрыска ирландского семейства, корнями уходившего в глубокую старину, на родство с которым претендовали Дюбарри. Вместо того чтобы с возмущением откреститься от подобных родственных связей, его представители направили Прощелыге письмо, подтверждавшее эти вымышленные кровные узы. «Мы, нижеподписавшиеся, подтверждаем, что нам досконально известна традиция, сокровенно хранимая в нашей семье, что в начале ХVI века во Францию переехал Жан Дюбарри из дома милорда Барримора, каковой поселился в местечке Сен-Поль близ Тулузы, где основал ветвь известную под именем Барри-Сере». Не исключено, что ирландец, менее помешанный на своей знатности, нежели французы, вовремя учуял выгоду, которую сможет извлечь из родства с новой любовницей французского короля. В ту пору при французском дворе была принята некая леди Барримор, состоявшая в связи с близким другом графини Дюбарри, герцогом де Лозеном. Она часто переписывалась с графом Дюбарри, причем обращалась к нему «мой дорогой кузен». Это подвигло Прощелыгу заменить свой фамильный герб на герб Барриморов: «три двойные серебряные полосы, наверху корона, над которой возвышается серебряный замок, на оном голова пустынного волка, объединенные золотой цепью с девизом: „Пробивайтесь вперед!“» Особенно потешал вельможное общество этот боевой клич ирландского рода, учитывая прошлые похождения новоиспеченной графини.

Однако подтверждение древности и знатности рода Дюбарри не произвело никакого впечатления на придворных. Они без особого стеснения не упускали случая весьма откровенно высказываться в лицо королю по поводу сомнительной репутации предмета его страстного увлечения. Когда Людовик как бы вскользь заметил герцогу д’Эн: «Я, кажется, являюсь преемником де Сен-Фуа (напоминаем, что этот богач принадлежал к числу последних клиентов Жанны)?» – тот со смехом ответил: «В том самом смысле, ваше величество, в каком вы являетесь преемником короля Фарамона![37]» – имея в виду, что имя числу любовников Жанны есть легион.

По заданию Шуазёля поток клеветы лишь усиливался, что приводило короля в бешенство. Правда, можно попытаться оправдать де Шуазёля тем, что заботясь об интересах своей сестры, герцог не забывал о поддержании величия облика Франции и монархии. Министр полагал, что каприз стареющего короля, который выставлял его на посмешище перед всей Европой, лишь вредит престижу государства. Все усилия герцога оказались тщетными: потерявший голову от любви Людовик ХV пренебрег общественным мнением и твердо решил узаконить пребывание графини Дюбарри в Версальском дворце в качестве своей официальной любовницы.

Версаль

Представление ко двору

Теперь все силы клана Шуазёлей были брошены на то, чтобы не допустить представления Жанны ко двору. В соответствии с традицией дворянку, явившуюся пред королевские очи, должна сопровождать так называемая «крестная мать», т. е., кто-либо из высокородных дам, как бы подтверждающая благонадежность своей подопечной. Как клан герцога Шуазёля, так и «Мадамы» пускались во все тяжкие, чтобы ни одна знатная аристократка не согласилась взять на себя эту позорную миссию. Они считали своим христианским долгом уберечь двор от воцарения бывшей проститутки. Сторонники Жанны, герцоги де Ришелье и д’Эгийон, племянник старика, перетрясли все свои родственные связи, используя в качестве приманки обещание короля озолотить даму, согласившуюся совершить этот малодостойный шаг. Наконец, нашли обедневшую графиню де Галар де Беарн, которая скромно проживала в Париже, увязнув в судебном процессе с какой-то семьей равным образом знатного происхождения. Эта тяжба поставила мадам де Беарн на грань разорения, ибо конца-края ей не предвиделось. Дама живо смекнула, какую выгоду сулит ей этот безнравственный, с точки зрения истинной аристократки, поступок, и потребовала сто тысяч ливров и продвижение по службе для сыновей-офицеров, один из которых служил в гвардии, а второй – во флоте. Договоренность была выполнена, и представление назначено на конец января. Однако 25 января графиня растянула лодыжку, неизвестно, по чистой ли случайности или же умышленно. Церемонию перенесли на 4 февраля. Но 4 февраля во время охоты король упал с лошади и повредил руку так, что возникли опасения за его жизнь.

Тем временем Шуазёль пытался заполучить свидетельство Графинюшки Гурдан, что Жанна работала у нее. Однако эта сводница не польстилась на предложенные ей деньги, по-видимому, ее предупредил постоянный клиент герцог де Ришелье. Потерпев поражение, герцог Шуазёль попытался переключить внимание короля на другую женщину, молодую и очень красивую жену врача, некую мадам де Миллен, однако и эта приманка не сработала.

В начале марта королю стало лучше, но представление пришлось отложить, поскольку этот месяц был целиком посвящен празднествам по случаю бракосочетания его внука, герцога Шартрского, будущего Филиппа Эгалите. От столь долгого ожидания у Жанны сдали нервы, и она, по наущению герцога де Ришелье, заливаясь слезами, упала к ногам короля, умоляя его положить конец этому мучительному томлению в неизвестности и насмешкам двора. Король был тронут, отбросил свои колебания и 21 апреля объявил, что представление состоится вечером следующего дня, причем графине надлежит явиться на него одной.

На следующий день к вечеру все решетки ограды Версаля были облеплены праздными зеваками. Представление должно было состояться после вечерней церковной службы. Однако мадам Дюбарри запаздывала, и короля, с рукой все еще на перевязи, начало одолевать смятение. Шуазёль торжествовал. Наконец, послышался стук колес кареты графини, и Ришелье, с волнением уставившийся в окно, выходившее на Мраморный двор, вскричал:

– Государь, прибыла мадам Дюбарри! Она войдет, если вы соизволите отдать приказ.

Появление графини вызвало восхищение даже у ее врагов. Недаром туалет Жанны создавался под надзором Ришелье: придворное платье из белой, шитой золотом и серебром ткани, с жестким лифом, зашнурованным на спине, рукавчиками из кружевных воланов и необъятными юбками на огромном панье. Красавица была буквально усыпана бриллиантами, которые ей предыдущим вечером дал король, но больше всего присутствующих поразила ее прическа, которая и стала причиной запоздания. Автором этого творения искусства был Легро[38], бывший тупейный художник маркизы де Помпадур. Сложное, поистине уникальное сооружение украшали кружева, перья и живые цветы, стебельки которых были воткнуты в крошечные бутылочки с водой, спрятанные в роскошных волосах графини. Сердце не одной придворной модницы пронзил острый укол зависти, но далеко не каждая смогла бы решиться на нечто подобное, не обладая такой великолепной копной собственных волос.

Тяжелое и сковывающее движения платье было снабжено длинным шлейфом, манипулировать которым было чрезвычайно трудно. После трех положенных глубоких реверансов перед королем надлежало отбросить шлейф назад ударом ноги, но не допустить того, чтобы туфелька без задника со смещенным вперед каблуком запуталась в ткани: обычно, эта заминка приводила к падению дамы. Как правило, перед презентацией приходилось брать уроки у знаменитых танцоров, дабы не ударить в грязь лицом перед королем. Мадам Дюбарри справилась с этой задачей с непередаваемой грацией, и все присутствующие были восхищены «благородством ее манеры держаться и непринужденностью поведения». Как писал один из современников, «сия роль придворной дамы непривычна для тех, кто выступает в ней впервые, но мадам Дюбарри выполнила ее так, будто давно приноровилась к ней». Затем последовали протокольные визиты к «Мадамам» и наследнику престола. Далее в апартаментах графини был устроен интимный вечер, на котором присутствовали все близкие друзья графини, праздновавшие первую победу над Шуазёлем. Уже на следующее утро мадам Дюбарри присутствовала на утренней мессе в королевской часовне. Там она заняла место, на котором некогда восседала маркиза де Помпадур. Правда, первые дни ей пришлось пребывать там в совершенном вакууме: придворные дамы демонстративно игнорировали утреннюю службу. Но, вооружившись истинно христианским смирением, графиня в конце концов одержала победу над своими противниками.

С тех пор мадам Дюбарри неизменно присутствовала на всех мероприятиях во дворце, но предусмотрительно держалась на втором плане, что постепенно примирило придворных с ее существованием. Это был длительный процесс, уснащенный мелкими пакостями со стороны знатнейших дам и господ королевства, но графиня проявила необычную выдержку и терпение до тех пор, пока ей не удалось покорить самый взыскательный двор Европы. Надо сказать, нашлись смельчаки из числа членов августейшего семейства или особо приближенных придворных, которые в открытую заявляли Людовику ХV, что при дворе не место женщине с таким прошлым. На это король неизменно отвечал: «Мадам Дюбарри очаровательна, и она мне нравится».

После представления Людовик ХV прилагал все усилия к тому, чтобы сблизить свою любовницу и Шуазёля, в частности, 25 мая 1769 года король устроил памятный ужин в замке Бельвю. Этот ужин был примечателен составом гостей. Мадам Дюбарри пожаловалась королю на презрительное отношение со стороны придворных дам, поэтому помимо большого числа мужчин были званы также восемь дам, и это приглашение было, по сути своей, приказом, которому надлежало повиноваться. Примечательно, что в течение прогулки по парку перед ужином прибывшие заметно разделились на две группы: герцог де Шуазёль со своими сторонниками и приглашенные фаворитки. Современники отмечали, как приспешники герцога в ходе прогулки постепенно переходили в лагерь графини, так что в конце концов де Шуазёль фланировал в гордом одиночестве. Король усадил Жанну рядом с собой. Графиня вела себя с той же непринужденностью, как и на представлении ко двору, блистая остроумием и грацией. Этот ужин стал поворотной точкой в воцарении бывшей куртизанки в Версале.

В конце мая двор отправился в замок Шуази, и мадам Дюбарри впервые официально путешествовала в экипажах короля. Шуазёль дипломатично удалился в отпуск в свой замок, общество же развлекалось театральными представлениями. В ходе одного из вечеров король случайно уронил табакерку для нюхательного табака, и мадам Дюбарри стремительно подобрала ее, опустившись на одно колено. Король поднял фаворитку и сказал достаточно громко, чтобы слышали приближенные:

– Мадам, это мне надлежит принять такую позу и на всю свою жизнь.

Услышав это, герцог де Круа, умудренный опытом царедворец, многозначительно изрек:

– Она явилась сюда, чтобы остаться.

Видимо, эти слова послужили нешуточной пищей для размышлений придворных, считавших новое увлечение короля быстро преходящей блажью, поскольку после этого события количество посетителей на поздних ужинах мадам Дюбарри значительно возросло. Хозяйка появлялась там в одеждах богини плодородия Флоры, из легких тканей светлых расцветок, с розами в волосах и жемчужными запястьями на руках. Мужчины более охотно принимали это спустившееся с Олимпа на землю божество, нежели дамы, которые упорно отказывались появляться на ее карточных вечерах, отговариваясь недостатком средств. Однако сдержанное поведение Жанны, привычка держаться на втором плане свидетельствовали лишь в ее пользу.

Жизнь при дворе

Престиж новой фаворитки постепенно укреплялся, чему в немалой степени способствовало также и самое неприкрытое низкопоклонство. В июне 1769 году двор отправился в замок Сен-Юбер наблюдать прохождение планеты Венеры по солнечному диску – король претендовал на то, что питает склонность к наукам. Он лично занялся просвещением мадам Дюбарри в вопросах астрономии, дабы пробудить в ней интерес к этому уникальному событию. Надо полагать, такое необычное астрономическое явление произвело сильное впечатление на фаворитку, потому что в декабре 1769 года она купила барометр-термометр Пасмана, украшенный тремя вставками из севрского фарфора, изображавшими это чудо природы.

Надо сказать, что Шуазёль буквально цеплялся за малейший повод, дабы испортить настроение фаворитке и проявить свою немилость по отношении к придворным, осмелившимся дружелюбно отнестись к ней. В августе под командованием генерал-лейтенанта барона де Вюрмсера в Вербери близ Компьена был проведен военный парад с целью приобщения к военным делам дофина и двух его братьев, будущих Людовика ХVIII и Карла Х. Графиня также присутствовала на этом блестящем, но малопривлекательном для нее зрелище, восседая «в великолепном фаэтоне». Генерал Ш.Ф. Дюморье живописал в своих мемуарах, насколько тяжело ему было видеть короля, стоящего с обнаженной головой на виду у всей армии подле экипажа фаворитки. Зато она была вознаграждена сторицей, ибо полк, в котором служил ее деверь Эли-Николя Дюбарри, воздал ей те же почести, что и королю. Шуазёль, сопровождавший короля, был вне себя. Полком командовал полковник шевалье Латур дю Пен, приятель Прощелыги, нередко посещавший его салон на улице Жюсьен. Когда графиня пригласила офицеров полка на ужин, он попал в щекотливое положение и послал к министру свою сестру с вопросом, как же ему поступить. Дама получила ворчливое напутствие: «Пусть действует так, как ему заблагорассудится!» Латур дю Пен дал своим офицерам разрешение присутствовать на ужине, тогда как сам предусмотрительно направился разделить трапезу с министром.

Ужин с офицерами чрезвычайно понравился графине, и она пожелала, чтобы те пригласили ее на ужин на плацу. Полковник вновь отрядил свою сестру к министру, но та услышала от него лишь гневное высказывание, что он вообще не желает иметь ничего общего с этой затеей. Однако Латур дю Пен учуял, что, ублажая мадам Дюбарри, он угождает королю, и пригласил фаворитку на ужин, на котором присутствовал весь полк, а также маршал де Ришелье. Графине было приятно ощущать, что здесь на нее смотрят как на желанную гостью, а не постороннюю пришелицу, навязывающую свое присутствие. Герцогу де Шуазёлю, естественно, донесли об этом нарушении порядка в ходе лагерных учений, и он сделал строжайший выговор главнокомандующему учениями, барону Вюрмсеру. Тот не преминул поделиться своей неприятностью с фавориткой, а она пожаловалась королю. Король направил разгневанное письмо Шуазёлю, в котором напомнил ему: «Вы мне обещали, что я никогда больше не услышу о ваших выпадах против нее». Шуазёль ответил довольно бесцветным посланием, в котором весьма неуклюже для опытного дипломата свалил всю вину на престарелого герцога де Ришелье, якобы плетущего интриги против него.

Графиня с легкостью преодолела и еще один великосветский барьер, отделявший знать от низкой публики. Версальские придворные с презрением отвергали язык буржуазии. Они говорили в нос, с подчеркнутым шипением произносили звук «С». Было модно опускать последние согласные в слове: дама носит не сумочку «сак», а «са». Ее супруг берет из табакерки не щепотку «табака», а «таба». Использовались архаичные варианты произношения и грамматических форм, тонкости, к сожалению, непонятные для людей, не знающих французского языка. Образовался даже специальный словарь, подобающий использованию придворными. Если не хочешь выглядеть белой вороной, надлежит употреблять определенные слова и фразы. Таким образом, не говорят о посещении драматургического театра, в обиходе именуемого «Франсэ», но «Комеди Франсез». Под запретом слово «подарок» – принято преподносить «презент». Пьют не шампанское, а «вино из Шампани». Придворные не пишут письма, а «ведут корреспонденцию». Обитатель Версаля не скажет «я подозреваю», но «мне кажется». Монету «луидор» следует называть «золотой». Надо сказать, что мадам Помпадур, женщина образованная, но выросшая в среде финансовой буржуазии, очень долго не могла привыкнуть к языку и словарю Версаля, употребляя слова, считавшиеся при дворе вульгарными. Как это ни странно, этого избежала мадам Дюбарри, которая прекрасно справилась со своей задачей, невзирая на то, что слегка шепелявила. Считалось даже, что это придавало ее речи особый шарм. Обычно приводят высказывание выдающегося французского политика Талейрана: «Хотя мадам де Помпадур была взращена (…) в финансовом обществе Парижа, каковое тогда было достаточно утонченным, она обладала довольно дурной манерой держать себя, привычкой говорить вульгарно, чего не сумела исправить даже в Версале. Она совершенно отличалась от мадам Дюбарри, которая, получив менее изысканное воспитание, сохранила достаточно чистый язык… Мадам Дюбарри (…) любила поговорить и также усвоила манеру забавно рассказывать всяческие истории».

Правда, иногда кое-какие выражения из более примитивного лексикона у нее проскальзывали, и тогда придворные недоброжелатели не скупились на суровость в своих суждениях. Как-то, когда за карточной игрой в фараон графиня, осознав, что проиграет, непроизвольно воскликнула:

– Ах! Je suis frite![39]

Кто-то из присутствующих вполголоса презрительно заметил:

– Сразу видно, что мать у нее кухарка.

Подобные булавочные уколы больно отзывались в сердце Жанны, но надо отдать ей должное – она никогда не предпринимала ни малейших попыток мстить злым языкам.

Как оно и положено, новая фаворитка немедленно обрела прозвища, которыми ее за спиной величали как при дворе, так и в народе. Наиболее распространенным прозвищем было «Котийон-III»[40]. Позднее, когда выявилось пристрастие графини ко всякого рода пышным отделкам из газа, кружев и лент, ее прозвали «Аньес-помпон», что может быть переведено на русский язык как «Аньес-щеголиха».

«Графиня Жанна Дюбарри … всесильна. Она казнит и милует, заточает в Бастилию, назначает придворных, ссылает, разоряет и обогащает в зависимости от настроения, снов и примет. Она по-прежнему невежественна, хотя ее и обучают светила науки».

Звезда фаворитки действительно стремительно поднималась, тем более что ей представилось несколько случаев проявить свою природную доброту. Во время пребывания в Шуази графиня Дюбарри добилась помилования для бедной деревенской девушки Апполины Грегуа из Лианкура в Вексене, которая от связи с деревенским кюре родила мертвого ребенка. Дело в том, что в королевстве чрезвычайно строго соблюдался указ от 1556 года, согласно которому женщины под страхом смертной казни должны были заявлять о своей беременности. Указ был принят с целью предотвращения детоубийства и предотвращения сокращения населения страны. Бедняжка пишет челобитную о помощи мадам Дюбарри, переданную мушкетером; ее история настолько потрясла Жанну, что та немедленно пишет письмо канцлеру Мопо:

«Я ничего не понимаю в ваших законах; они несправедливые и варварские, они противоречат политике, разуму, гуманности, если осуждают на смерть бедную девушку, разрешившуюся от бремени мертвым младенцем без объявления о беременности. В соответствии с прилагаемой сопроводительной запиской подательница сего прошения представляет собой именно такой случай: похоже, что она была приговорена за то, что проигнорировала сие правило, или за страх, что не последовала ему по вполне понятной стыдливости. Я посылаю сие дело на рассмотрение, уповая на вашу справедливость, но несчастная заслуживает снисхождения. Я прошу вас по крайней мере об отмене смертной казни. Ваша чувствительность подскажет вам все прочее».

Ей удалось добиться своей цели: смертную казнь Апполине отменили. Это воодушевило людей, считавших себя жертвами судебной ошибки.

Еще более знаменателен второй акт милосердия, на который фаворитка склонила короля. Самое интересное, что на сей раз, будучи низкого происхождения, она заступалась не за бесправную деревенскую девку, а за представителей семьи древнейшего Орлеанского рода, графа и графиню де Луэзм. Погрязшие в долгах, они с дюжиной голодных слуг проживали в старинном замке Парк-Вьей, защищенном рвами с водой и обветшавшим подъемным мостом. На все их имущество был наложен арест, но никто, зная их неистовый нрав, не осмеливался выселить эту чету. Однако 1 июля 1769 года некий чиновник по фамилии Дорси, два судебных исполнителя и представители ведомства судебных приставов нагрянули в замок и были встречены ружейными выстрелами. Наиболее смелый исполнитель попытался силой открыть дверь и был застрелен графиней де Луэзм. Выстрелы раздавались со всех сторон, и осаждающие были вынуждены ретироваться, оставив на месте двоих погибших. Несколько дней спустя судебные исполнители вернулись с подкреплением, но чета продолжала сопротивляться. Перепуганная прислуга воззвала к милосердию. Граф и графиня были вынуждены сдаться. Их судили и приговорили к казни через отсечение головы. Эта история наделала большого шума при дворе, где у супругов было множество родственников. К сожалению, у них не хватало духа выступить в защиту осужденных, к тому же король хотел сделать этот процесс показательным, чтобы отбить охоту у знати противодействовать отправлению правосудия. Подобные затеи были в порядке вещей по времена Фронды, но никак не в век Просвещения. Одна дама все-таки решилась просить короля о помиловании, но получила отказ. Тогда графине де Беарн, несостоявшейся «крестной матери» Жанны при представлении ко двору, удалось тронуть сердце мадам Дюбарри. 5 июля 1769 года фаворитка упала на колени к ногам короля, моля о проявлении сострадания к семье, которую постигло несчастье. Пораженный таким проявлением сочувствия, король поднял прекрасную заступницу и с улыбкой провозгласил:

– Мадам, я покорен тем, что первая милость, о которой вы просите меня, являет собой акт гуманности!

Смертную казнь чете де Луэзм отменили, супругов заключили в замок Сомюр, откуда освободили при восшествии на престол Людовика ХVI, даже назначившего супругам пенсию. Эти поступки создали графине репутацию защитницы пострадавших и сердобольной женщины. Но истинную популярность в народе принесло ей заступничество за солдата-дезертира, захотевшего всего-навсего повидать своих родителей, с которыми он поссорился. Солдат Карпантье покинул свой гарнизон не во время военных действий, а лишь воспользовался отсутствием офицеров. Тем не менее за этот проступок он подлежал смертной казни. Офицер, вынесший приговор, сам счел его чрезмерным, назначил отсрочку приведению его в исполнение и написал об этом маркизу де Беллевалю, надеясь, что тот сможет довести историю до сведения мадам Дюбарри. Офицер указал в письме, что отложил приведение приговора в исполнение. Беллеваль испросил через герцога д’Эгийона аудиенцию у фаворитки, благосклонно выслушавшей его и пообещавшей известить короля.

На следующий день маркиз был приглашен в покои фаворитки, где присутствовал король, заявивший ему: «Благодарите графиню и сообщите вашему протеже, что я милую его за его внимание к моей службе, он должен забыть ошибку, в которой счел виновным себя». Карпантье был освобожден и впоследствии стал образцовым солдатом. Маркиз Беллеваль за свои посреднические хлопоты получил вознаграждение в виде возможности приложиться к ручке прекрасной мадам Дюбарри. Эта история принесла графине популярность в народе вопреки всем тем потокам грязи, которые изливали на нее памфлеты Шуазёля. Постепенно двор смирился с присутствием бывшей куртизанки.

Тем не менее сторонники де Шуазёля не оставляли попыток хоть как-то насолить фаворитке. Во время пребывания двора в Фонтенбло его племянник, герцог де Лорагэ, взял в борделе Гурдан девицу и появился с ней при дворе, представив ее как графиню де Тонно[41]. Придворные умирали со смеху; естественно, об этом донесли королю, тот вышел из себя и отправил герцога де Лорагэ в изгнание в Англию, а Гурдан вместе с ее выводком было запрещено пребывание в Фонтенбло. Сводня имела обыкновение следовать со своим живым товаром за перемещающимся двором, и ее постоянные клиенты были чрезвычайно огорчены суровостью указа короля.

Достойно упоминания почти полное единодушие современников в следующем мнении: даже на вершине своего могущества графиня Дюбарри никогда не пользовалась положением фаворитки, чтобы вмешиваться в политику. Мирабо в своей «Галерее французских дам» похвалил мадам Дюбарри за то, что она сумела в отличие от маркизы де Помпадур избежать того, чтобы «переселиться из постели своего любовника в его кабинет, именно того, что совершила эта надменная женщина, которая назначала любовниц своему королю, министров – в его совет, генералов – в его армии, прелатов – в церковь, отправляла в застенки любого, позволившего себе опрометчивые высказывания». Она была настолько равнодушна к политике, что ее на самом деле нельзя упрекнуть в использовании того, что характерно для нарушения установленных законом границ при абсолютизме: нарушении тайны переписки, использования ордеров на заключение с подписью короля (так называемых lettres de cachet) и т. п. Графиня признавала, что ее интересы не простираются за пределы увлечений истинной женщины, и сохранила тот редкий дар смеяться над самой собой, совершенно несвойственный придворным дамам, столь цеплявшимся за свой облик знатной особы, безупречной во всех отношениях. Принц де Линь описывает в своих мемуарах сцену, которая произошла как-то во время утреннего туалета графини в присутствии короля. Графиня попросила принца написать ей памятную записку по какому-то поводу. Принц не упустил случая съязвить:

– Я отдам ее вашему куаферу Лакруа, чтобы он наделал из нее папильоток. Полагаю, сие есть единственный способ вложить вам оное дело в голову.

Графиня искренне расхохоталась, от всей души смеялся и король.

Монарх оказывает все больше знаков благоволения своему новому увлечению. 24 июля 1769 года он дарит графине Дюбарри в пожизненное пользование небольшой замок Лувесьен (или Люсьен, как его было принято называть в то время). Земля под этот участок была приобретена еще Людовиком ХIV в 1700 году, и на ней по приказу короля возведен особняк для инженера-бельгийца Арнольда Девиля. На него был возложен надзор за строительство установки и акведука Марли, подававших воду из Сены в резервуары Версаля. Инженер прожил в особняке до 1708 года, а затем здание передавалось различным дворянам по усмотрению короля. После смерти последнего владельца, принца де Ламбаль[42], в возрасте всего 20 лет, его родственники вернули это поместье во владение короны.

Часто историки придают преувеличенное значение этому подарку короля, считая его роскошным и называя то дворцом, то замком. На самом деле этот небольшой трехэтажный особняк весьма буржуазного вида не считался ни красивым, ни удобным, поскольку некоторые придерживались мнения, что шум, производимый водной установкой Марли, отравляет проживание и мешает хорошему сну. Позднее к нему пристроили два небольших крыла для прислуги. Однако же графиня с первого взгляда прониклась любовью к этому месту, и главному контролеру строений его величества был отдан приказ привести особняк в порядок, что и было исполнено под надзором архитектора Габриэля. Сначала мадам Дюбарри хотела вообще снести особняк и построить на его месте другой, но очень быстро отказалась от этого замысла. Было сочтено необходимым заодно с реставрацией расширить службы и построить теплицу и оранжерею.

Перепланировка и отделка здания заняла два года, каковые работы обошлись в 138 тысяч ливров. Особняк располагался в тенистом парке, поднимавшемся по холму, возвышающемуся над Сеной. Позднее по указанию мадам Дюбарри там построили великолепный павильон для торжественных празднеств, а парк украсили фонтанами, легкими постройками и статуями. Пожалуй, самой впечатляющей из них была изваянная из мрамора «Купающаяся Венера» Аллегрена, которая имела большой успех в Салоне 1767 года, а мадам Дюбарри получила ее в подарок в 1772 году. Она тотчас же заказала автору парную скульптуру «Купающаяся Диана», изображавшая богиню, внезапно застигнутую Актеоном, которая, впрочем, не производила такого же сильного впечатления.

В декабре 1769 года Людовик ХV передал фаворитке в пожизненное пользование торговые ряды города Нанта, сдача которых в аренду приносила доход в сорок тысяч ливров в год.

На возвышение мадам Дюбарри поразительно быстро откликнулись художники. Летом 1769 года король и его фаворитка при очередном переезде двора из одного замка в другой сделали остановку в Париже, где открыли Салон живописных работ, каковое событие имело место один раз в два года.

Известный мастер кисти, придворный портретист Франсуа Друэ (1727-75) выставил там два портрета графини Дюбарри. Один изображал ее с сильно нарумяненным лицом в дезабилье из белого атласа с большим декольте; другой – в мужском костюме из серого шелка, в котором она сопровождала короля на охоте. На обоих портретах увековечены особенности ее лица, четыре родинки, одна над правой бровью, другая – под левым глазом, третья около правой ноздри и четвертая – слева под губой[43]. Позднее она делилась с друзьями воспоминаниями, что король предпочитал эти приметы ее красоты всем прочим и «бесконечно покрывал сии естественные родинки поцелуями». Напомним, что в ту эпоху француженки ввели в моду искусственные родинки, так называемые мушки, которые наклеивались на лицо не абы как, но с глубоким значением тайного языка любви. Разумеется, публика валом валила на выставку, чтобы полюбоваться на новую пассию короля.

Внесли свою лепту в прославление красоты фаворитки и скульпторы. Вскоре после ее воцарения в Версале генеральный откупщик Буре, еще при мадам Помпадур завоевавший репутацию крупного мецената, преподнес ей статую Венеры, копию творения скульптора Кусто по заказу прусского короля, но в качестве головы был использован скульптурный портрет графини Дюбарри – более тонкой лести нельзя себе представить.

Однако пальма первенства принадлежала отнюдь не мастерам кисти и резца. Еще раньше художников встрепенулись придворные пииты, готовые восславлять кого угодно, лишь бы им за это регулярно перепадал кусок с барского стола[44]. Все эти труженики пера были посредственными стихоплетами, весьма традиционно воспевавшими сие снизошедшее с Олимпа на землю божественное создание, оживлявшее все вокруг себя лучами красоты, доброты и щедрости. Например, по случаю прохождения Венеры по солнцу один из них накропал следующий стишок:

Что скажут смертным телескоп, Сия Венера и сие светило? Нам надобен надежный гороскоп, Что стеклышко прибора не смутило. В Версаля царственных садах Блистают наши звезды несравненны; Читаем мы в чудесных их очах Пути, судьбой нам предрешенны.

Тем не менее свой вклад в это собрание угодливых виршей внес и великий Вольтер, равным образом не преминувший польстить фаворитке. Мадам Дюбарри состояла в переписке с этой выдающейся личностью; в 1770 году она даже пыталась, правда, безуспешно, получить для него разрешение возвратиться из изгнания в Париж. Сохранилось его письмо, посланное им из замка Ферней в Швейцарии:

«Мадам!

Мсье де Лаборд [45] сказал мне, что вы приказали от вашего имени расцеловать меня в обе щеки.

Чрезмерен дар ваш – два лобзанья! Возможно ль мне принять его? Поклонник дивного созданья Готов скончаться после одного.

Он показал мне ваш портрет; не сердитесь, мадам, я взял на себя смелость приложиться к нему двумя поцелуями.

Спешу я сделать подношенье, Увы, портрету, а не вам: Оригинала лицезренье — Удел, дарованный богам!»

Как ни странными могут показаться отношения между престарелым мудрецом и бывшей «девой веселья», эта связь пережила опалу мадам Дюбарри. Графиня нанесла последний визит Вольтеру в 1778 году вскоре после его возвращения в Париж и незадолго до его смерти.

Надо сказать, что, невзирая на войну, развязанную против нее герцогом де Шуазёлем, графиня Дюбарри отнюдь не воспылала неистовой ненавистью к его личности и даже пыталась искать примирения с ним. Однако подстрекаемый сестрой герцог решил не слагать оружия, тем более что лелеял план, исполнение которого должно было сделать его положение при дворе непоколебимым.

Высокомерная австриячка

В течение нескольких столетий французские короли и австрийская династия Габсбургов на многочисленных полях сражений в Германии, в Италии, во Фландрии вели отчаянную битву за господство в Европе. Все эти войны изрядно ослабили обе великие державы и укрепили некатолические государства, такие как Англия и Пруссия, заявившие свои претензии на первенство на материке. В конце концов, государи пришли к выводу, что лучше жить в мире и объединить две династии более прочными узами, нежели подписи на ничего не стоящих договорах. Императрица Мария-Терезия, произведшая на свет полтора десятка наследников[46], имела в своем распоряжении широкий выбор невест самого разного возраста. Герцог де Шуазёль и канцлер Кауниц начали работать над планом союза, задуманного якобы еще покойной маркизой де Помпадур. Одно время даже возникла идея женить овдовевшего Людовика ХV на эрцгерцогине Марии-Елизавете, но король наотрез отказался. Равным образом австрийский император Иосиф, во второй раз оставшись вдовцом, не пожелал избрать себе в супруги одну из трех вековух «Мадам». В конце концов, в 1766 году было принято мудрое решение заключить брак между дофином, внуком Людовика ХV, и в ту пору одиннадцатилетней эрцгерцогиней Марией-Антуанеттой. Брак между столь высокопоставленными лицами – дело непростое, и на улаживание всех тонкостей придворными блюстителями традиций и дипломатических частностей ушло четыре года. Естественно, после замужества Мария-Антуанетта должна была занять видное место при французском дворе, и этим она была всецело обязана герцогу де Шуазёлю. Вдолбить что-нибудь серьезное в ее легкомысленную взбалмошную головку было чрезвычайно трудно, но императрице удалось внушить дочери перед отъездом во Францию, что та ни в коем случае не должна забывать своего главного благодетеля де Шуазёля и следовать его советам. Таким образом, Мария-Антуанетта быстро стала главным орудием герцога против фаворитки.

В мае 1770 года невеста престолонаследника прибыла на свою новую родину. На первой же встрече с Шуазёлем в Компьенском лесу, куда явилась принять юную эрцгерцогиню в свое лоно вся королевская семья, она мило пролепетала:

– Я вовек не забуду, сударь, что вы составили мое счастье.

– И счастье Франции, – проникновенно ответил этот умудренный жизненным опытом вельможа, не упустив удобного случая польстить будущей королеве. Всем прекрасно известно, какой исход имела эта стратагема министра и для Марии-Антуанетты, и для Франции.

На ужине, который король дал в честь будущей жены внука, среди прочих сорока знатных дам присутствовала и разнаряженная в пух и прах графиня Дюбарри. Естественно, пятнадцатилетняя девушка поинтересовалась, кто эта красивая особа, приятно улыбавшаяся ей, и каковы ее обязанности при дворе.

– Ее обязанности? Развлекать короля! – весьма находчиво ответила ей придворная дама.

– В таком случае я объявляю себя ее соперницей! – задорно воскликнула Мария-Антуанетта. Сама того не подозревая, она надолго вперед определила характер взаимоотношений этих двух женщин.

Не будучи членом королевской семьи, графиня не присутствовала на церемонии бракосочетания и парадном ужине по этому поводу, событиях, происходивших в узком кругу ближайших родственников, но стала украшением всех торжеств, ужинов, маскарадов, фейерверков и прочих увеселений, которые в течение десяти дней с невиданным размахом проводились при дворе. Все завершилось неожиданной трагедией: во время грандиозного фейерверка в Париже в результате сильной давки в собравшейся толпе погибли 130 человек, что было сочтено современниками дурным предзнаменованием.

Версальские будни лишь усугубили нежелание австрийской принцессы смириться с существованием графини Дюбарри как неизбежной данностью. Мария-Антуанетта почувствовала, что фаворитка явно затмевает ее своей красотой, и даже не сочла нужным скрывать свою неприязнь. Уже в июле 1770 года новоиспеченная дофина в письме к матери выражает сожаление по поводу того, «сколь прискорбна та слабость, которую он (король) питает к мадам Дюбарри, каковая есть самая глупая и дерзкая особа, что только можно себе вообразить».

По незыблемым правилам этикета Версаля дама низшего ранга не имела права заговорить с дамой более высокого ранга – та должна первой обратиться к ней. Но надо представить себе положение Марии-Антуанетты. Подобно любой принцессе с изрядным числом германских предков в генеалогическом древе, эта юная особа чрезвычайно почитала чистоту крови и древность своего рода. Она – представительница династии Габсбургов, принявших это имя с 1020 года по названию своего замка, построенного на слиянии рек Аара и Ройса, на границе тогдашней Бургундии. С 1278 года с небольшим перерывом Габсбурги безраздельно правили в том государстве, которое со временем станет Австрийской империей, с 1452 года именно представитель этой династии постоянно избирался императором Священной Римской империи германской нации, средневекового образования, включавшего в себя Германию и другие королевства, герцогства и земли, которые в разное время и в разной степени подчинялись ее императорам. Юная Мария-Антуанетта – отпрыск августейшего рода с историей, насчитывающей почти восемь веков, наследница кесарей, кто против нее эта графиня с более чем сомнительным титулом и прошлым публичной женщины?

Супруга французского дофина была гордой до заносчивости, но недалекой, ленивой и упрямой юной особой, не интересовавшейся политикой и мало что в ней понимавшей. Тем не менее она была взращена под сенью короны в сознании, что имеет полное право диктовать свои нравственные нормы. Молодая женщина быстро подпала под влияние тетушек Аделаиды и Виктуар (Луиза к тому времени удалилась в монастырь замаливать грехи своего отца, сбившегося с пути истинного), которые пришли в полный восторг от такой союзницы. Именно они воплощали собой при дворе религиозную строгость и самую суровую нравственность. Дофина, согласно заветам матери, считала, что должна служить интересам своей родительницы и Австрии (более конкретно, содействовать сохранению нейтралитета Франции в вопросе раздела Польши между Австрией, Пруссией и Россией, что было выгодно для империи), обеспечивая счастье своего «папеньки», как она называла Людовика ХV. Мария-Антуанетта придавала огромное значение приличиям, и, по ее мнению, королю не подобало делить ложе с бывшей проституткой.

Однако ее мать-императрица не могла проявлять столь решительный подход, задевавший политические интересы, а посему, по ее мнению, дочь не должна провоцировать графиню Дюбарри. Такое заступничество объясняется тем, что Мария-Терезия ошибочно считала влияние Жанны Дюбарри в вопросах политики на короля равноценным влиянию маркизы де Помпадур. Но ее дочь намеренно подставляла ножку презренной фаворитке. К примеру, во время свадебных торжеств графиня с двумя спутницами опоздала на спектакль и обнаружила, что ее места заняты дамами из штата дофины. Они отказались уступить, и разыгралась унизительная для графини сцена, которая довела ее до слез. Естественно, король заступился за любимую женщину и повелел виновной даме отправиться в изгнание.

Жанна с самого начала была полна желания установить с дофиной добросердечные отношения. Однако, как уже было сказано выше, дофина исповедовала взгляды «Мадамов» и герцога де Шуазёля. Дюбарри подчеркнуто не вмешивалась в политику; скорее, ее использовали как слепое орудие противники министра – герцоги Ришелье, д’Эгийон, аббат Тьерри, Мопо, поставившие перед собой задачу свалить Шуазёля.

Здесь уже говорилось о том, что король чрезвычайно ценил деятельность герцога де Шуазёля в области внешней политики, но не разделял его взглядов в сфере политики внутренней. Дело в том, что де Шуазёль, поклонник энциклопедистов и людей передовых взглядов, не верил в будущее абсолютной монархии и считал, что королю следует оставить исполнительную власть, но под контролем народа, т. е. местных парламентов. В своих «Мемуарах» он писал о том, что мечтал «о революции на английский лад». Что общего имели тогдашние парламенты (например, Парижа, Тулузы, Бретани), состоявшие из богатых людей, с народом и чьи интересы они, на самом деле, выражали, кроме своих собственных? Но во всех парламентах у де Шуазёля было множество сторонников, которые не давали спокойно жить королю, постоянно сея смуту. Это, однако, никак не влияло на решимость Людовика ХV любой ценой сохранить режим абсолютной власти. Де Шуазёль же презирал короля, считая его слабым и неспособным правителем, и даже историю с обитательницами «Оленьего парка» рассматривал как доказательство несостоятельности своего монарха.

Тем не менее поводом для отставки герцога послужило событие внешней политики. Согласно Утрехтскому договору, в 1713 году Испании достались во владение Мальвинские острова (ныне они называются Фолклендскими), которые в ту пору были почти необитаемыми. В 1769 году англичане захватили один из них и построили там форт. Туда были направлены три испанских фрегата, которые обстреляли форт и взяли находившихся там англичан в плен. Английский король послал в район островов эскадру и пригрозил Испании началом военных действий, если не будут принесены извинения, а захваченные люди – возвращены на тот остров, где их взяли в плен.

Король Испании Карл III принял эти требования при условии, что англичане откажутся от всех притязаний на данные острова, о чем уведомил через своего посла в Париже министра иностранных дел Франции герцога де Шуазёля. Тот увидел в этом событии повод развязать войну против Англии, дабы взять реванш за ослабление своей страны. Де Шуазёль начал побуждать короля Испании на сопротивление англичанам и одобрил военные действия. Здесь следует упомянуть, что Франция, связанная Фамильным пактом, могла быть вовлечена в эти военные действия. Однако Людовик ХV не хотел войны, о чем он неоднократно твердил Шуазёлю. В случае войны возникал риск того, что парламент не одобрит расходы на военные действия. Монарха вывело из себя то, что министр не посоветовался с ним и самостоятельно подстрекал короля Испании на военные действия. Людовик самолично написал послание королю Испании, в котором категорически настаивал на нежелании Франции вступать в войну, ибо это повлечет за собой анархию в парламенте. Судьба всесильного министра была решена.

24 декабря 1770 года король повелевает Шуазёлю отправиться в изгнание в свой замок в Шантелу. Причем устно он якобы заявил: «Без мадам Шуазёль я отправил бы ее мужа куда-нибудь подальше». Надо сказать, что отставка герцога была воспринята в Париже как проявление королевского своеволия, а народ решил, что потерял в его лице своего защитника. На самом деле у Шуазёля было множество врагов, которые давно копали под него и использовали обиды фаворитки как удачное прикрытие своей подковерной борьбы за его смещение. Сторонники же низложенного всесильного министра отнесли его падение за счет интриг графини Дюбарри, и в день отъезда в изгнание вся улица перед особняком герцога была буквально запружена каретами: столько сочувствующих прибыло проститься с ним. В июне 1771 года министром иностранных дел был назначен племянник герцога де Ришелье и друг графини Дюбарри, верный сторонник абсолютизма, герцог д’Эгийон.

В Европе эту отставку восприняли как усиление влияния фаворитки, и вот уже сближения с ней бросились искать послы иностранных государств (за исключением Испании и Неаполитанского королевства, которые остались верны де Шуазёлю). В феврале 1771 года во Францию прибыл с визитом король Швеции Густав III. Общение с графиней привело его в такой восторг, что после нескольких посещений этой пленительной женщины он подарил ее белой левретке по кличке Мирза ошейник с бриллиантами, а хозяйке преподнес искусной работы футляр для перчаток. Впоследствии король вел с графиней Дюбарри переписку и каждый год присылал в подарок пару великолепных перчаток.

Доброта графини не знала границ – и лишним доказательством тому служит ее отношение к низвергнутому первому министру, герцогу де Шуазёлю. Жанна была полностью лишена каких бы то ни было поползновений к мщению. В отличие от Помпадур, которая шла в своей враждебности до конца, пока не уничтожит противника, графиня Дюбарри после отставки герцога уже не испытывала к нему неприязни. Просто ее всегда отталкивала его аристократическая спесь. Даже в изгнании де Шуазёль продолжал очернять репутацию мадам Дюбарри и заносчиво вести себя по отношению к королю и графине. В ссылке в Турени его навещало большое количество сторонников, считавших отставку герцога чистой воды происками безродной фаворитки. Правда, для посещения опального вельможи надлежало испросить разрешение короля. Чаще всего тот с безразличным видом ронял: «Поступайте как знаете». Однако иногда после возвращения визитера ожидал неприятный сюрприз. Принц де Бово был смещен с должности генерал-губернатора Лангедока, а маркиза де Кастри выставили из военного министерства. Но, тем не менее, поток гостей не иссякал. Де Шуазёль и в провинции не оставил своих аристократических замашек, закатывал бесчисленные приемы в духе Версаля, держал открытый стол, дважды в неделю устраивал псовую охоту, давал театральные представления. При таком образе жизни на широкую ногу он быстро промотал огромное состояние своей жены, внучки финансиста Людовика ХIV, несметно богатого Крозá. Герцог женился на девушке, когда той было всего пятнадцать лет, и, невзирая на все его бесчисленные измены, она до конца своих дней сохранила глубокую привязанность к мужу, безропотно оплачивая его счета, пока не иссякли все средства.

Постоянные нападки Шуазёля на Дюбарри раздражали короля, и он лишил его должности генерал-полковника швейцарской гвардии. Эта должность давала доход в сто тысяч ливров в год, так что такая потеря оказалась весьма чувствительной. Оскорбленный герцог написал королю, что эта должность является пожизненной, просил об окончании своего изгнания и выделения пенсии для своей жены, а также требовал денег в сумме трех миллионов ливров на основании того, что в бытность министром истратил массу личных средств на содержание посольств Франции в различных государствах.

Задачу вручить это послание королю он возложил на графа де Шатле, который понимал, что гонцу с таким письмом не стоит ожидать ничего хорошего. Он попробовал найти посредника сначала в лице герцога д’Эгийона, но получил отказ и решил попытать счастья у мадам Дюбарри. Она согласилась «самым милостивым образом» оказать эту услугу Шуазёлю. Фаворитка совершенно чистосердечно объяснила мотивы своего поступка, подчеркнув, что не питает озлобленности против герцога и даже рада подвернувшемуся случаю показать ему, что все происшедшее было его ошибкой, что она с самого начала делала все, чтобы предотвратить печальные последствия. Мадам Дюбарри не просила за себя в надежде, что супруги в замке Шантелу будут вести себя лучше по отношению к ней. Графиня как бы вскользь упомянула, что «задевая объект его привязанности, они постоянно причиняют боль королю». Как видно из этих гладких выражений, Жанна хорошо освоила придворную тактику.

Графиня на самом деле побеседовала с королем, который пришел в ярость. В конце концов, после многочисленных отказов Людовик XV частично удовлетворил требования своего бывшего министра, назначил ему единовременное пособие в сто тысяч ливров и пенсию в шестьдесят тысяч ежегодно, пятьдесят из которых сохранялись за мадам де Шуазёль в случае смерти ее супруга. Граф де Шатле не ожидал такого успеха. Но вот что написал Шуазёль в своих «Мемуарах»: «Ни я, ни мадам де Шуазёль не выразили никакой благодарности. Несправедливость и, в первую очередь, жестокая манера, которую он (король) использовал, освободили нас от признательности». Шуазёль не перестал бомбардировать Жанну своими памфлетами. Но они теперь были булавочными уколами для женщины, находившейся на вершине успеха.

Гнездышко фаворитки

Графиня Дюбарри полностью вливается в клан Бурбонов, присутствуя в первых рядах на всех семейных празднествах. Король все больше приближает ее к своей особе. Он уже не мог обходиться без близости своей утешительницы, исполненной жалости и сострадания к его особе. Жанна выслушивает жалобы короля на одолевавшие его заботы, утирает слезы, проливаемые им в приступах меланхолии, и вселяет в его душу уверенность и безмятежность. Людовик настолько дорожил ее присутствием, что фаворитка должна была постоянно находиться подле него. В качестве официальной любовницы она получила право разделять трапезы короля – такой высочайшей чести удостаивались лишь дети и внуки монарха. Король предоставил в распоряжение мадам Дюбарри ряд небольших помещений в Версальском дворце с видом на Мраморный двор, располагавшихся на третьем этаже над той частью его апартаментов, которые именовались «малыми кабинетами». Раньше в них проживала и умерла его невестка Мария Саксонская, с блеском выполнившая свой долг по обеспечению династии таким количеством наследников мужского пола.

Графиня с присущим ей вкусом занялась отделкой этих комнат, естественно, с привлечением лучших мастеров своего дела. Были восстановлены тонкая резьба по дереву, покрытая позолотой, нежная роспись и обивка стен в пастельных тонах. Убранство этих комнат с низкими потолками, роскошное, но безликое при прежних обитателях, приобрело ярко выраженный оттенок чувственности, эротичности и исключительной женственности.

Спальня была выдержана в бледно-розовых тонах и представляла собой настоящий храм любви, будивший сладострастие и призывавший к безудержным наслаждениям. Центральным украшением, безусловно, являлась кровать с четырьмя колоннами высотой 2,60 м, оригинальной конструкции и с замысловатыми украшениями. Каждая колонна с каннелюрами была увита гирляндой мирта, увенчанной каскадом из роз; листья татарника образовывали карниз, украшенный жемчужинами. С обеих сторон спинок были изображены две птицы, трогательно сомкнувшие клювики, – это украшение еще долго оставалось пищей для пересудов придворных. По легенде, мадам Дюбарри лично набросала эскиз этого предмета мебели, и он был настолько сложен, что мастерам не удалось полностью воплотить замысел хозяйки в жизнь. Белый ковер накрывал ступеньки, ведущие к ложу. Туалет украшало зеркало, шедевр одного из самых видных ювелиров того времени Ротье де Латур, поскольку рама была изготовлена из золота. Зеркало было обвито гирляндой из мирта и роз, эмблем графини, и увенчано короной. Еще будучи выставленным после завершения работы в ювелирной лавке, этот предмет туалетного гарнитура наделал столько шума из-за своей безумной стоимости, что король мудро счел за лучшее отказаться от изготовления дальнейших предметов полного комплекта. Столик был заставлен флаконами из горного хрусталя с золотыми пробками. Одно из украшений комнаты – часы на камине со статуэтками трех граций, поддерживавших вазу, в которой вращался циферблат, и амур со стрелой указывал время, подразумевая, что заниматься любовью подобает в любой час. Секретер из белого дерева был декорирован пятью вставками из фарфора, изображающими цветы на зеленом фоне, в таком же духе был изготовлен комод. Мадам Дюбарри на всю жизнь сохранила приверженность к этому виду мебели, на котором специализировался мастер-краснодеревщик Мартин Карлен. Стулья были обиты белым шелком с вышитыми букетами роз.

Рядом со спальней располагались два салона, где даже дверные ручки и экран для камина из позолоченной бронзы были выполнены мастером своего дела Гутьером. Большой салон украшали великолепный лаковый комод и под пару ему еще один, украшенный пятью фарфоровыми вставками. На них располагались две бронзовые группы: «Похищение Елены» и «Вакханалия». Под большой хрустальной люстрой стоял круглый столик, заставленный французским фарфором. Галерея, превращенная в комнату для игр, была меблирована двумя канапе, красивыми столами для игры в карты, а также восемнадцатью стульями и девятнадцатым, большего размера, для короля, украшенными резьбой, изображавшей цветы и птиц. Между окнами висели панно, и графиня заказала у Карлена два комода, чтобы поставить их под этими панно. Один мадам Дюбарри успела получить буквально за пару недель до своей опалы, второй именно по этой причине купила невестка короля Людовика ХVI, жена графа Прованского.

Библиотека была полна книг, переплетенных в красную шагреневую кожу и украшенных фантастическим гербом графини Дюбарри. Оригинальной чертой этого помещения являлся зеркальный альков, в котором установили прекрасной работы канапе. Угловой же салон был меблирован в восточном духе лаковой мебелью с росписью на японские мотивы, большими ширмами, богатыми письменными принадлежностями из золота, восточными же шкатулками и статуэтками. Повсюду в апартаментах висели картины, писанные кистью первоклассных художников, на столиках – статуэтки из бронзы столь же известных скульпторов. В одном из салонов панно скрывало выход на потайную лестницу, соединявшую комнаты фаворитки с библиотекой в апартаментах короля.

Такое подробное описание обычно приводится историками для того, чтобы представить себе обстановку, в которой графиня провела последние десятилетия своей жизни, ибо после ее опалы вся эта обстановка перекочевала в особняк поместья Лувесьен.

Презрение дофины

Мадам Дюбарри, опьяненная своей невероятной судьбой, выступавшая в роли утешительницы старика, покорившей сердце короля, вела себя самым достойным образом. Она была чрезвычайно внимательна к изменениям в настроении короля, всегда находила нужные слова ободрения и сочувствия. Испытывая всю большую привязанность к своей фаворитке, король по ее настоянию продал дурной славы небольшой домик в старом квартале «Олений парк»

Конечно, будучи по природе женщиной простодушной, Жанна не совсем понимала, насколько двулично ведут по отношению к ней придворные льстецы, превозносившие до небес и одновременно глубоко презиравшие эту женщину. Лишь герцог д’Эгийон, написавший ей как-то: «В моем лице вы найдете друга, каких мало», подтвердил эти слова сохранением теплых отношений с ней в годину постигших ее несчастий, и именно в его замок она уехала, когда король находился при смерти. Барометром того, как следует вести себя по отношению к фаворитке, для придворных служило поведение дофины Марии-Антуанетты. Она упорно избегала общения с графиней Дюбарри, невзирая на просьбы короля, увещевания императрицы Марии-Терезии и австрийского посла графа де Мерси-Аржанто. О высокомерии дофины говорит такой факт, имевший место, когда она стала королевой и отменила правило, согласно которому супруга монарха могла появляться на людях лишь в окружении женского штата. Эта традиция восходила еще ко временам Анны Бретонской. Теперь же и мужчины получили право сопровождать королеву. После уважительного напоминания своей гофмейстерины, что так никогда не поступила бы покойная королева Мария Лещинская, Мария-Антуанетта холодно отрезала:

– Мадам, устраивайтесь, как знаете. Но не считайте, что королева, рожденная эрцгерцогиней австрийской, проявляла бы к этому такой интерес и приверженность, как какая-то польская принцесса, ставшая королевой Франции.

Однако Мария-Терезия прослышала, что поляки подослали к графине Дюбарри своих эмиссаров, и опасалась, что фаворитка настроит короля против нарушения прав независимого царства цивилизованными державами. Поэтому она настаивает, что от поведения дочери зависит судьба союза между двумя государствами. На самом деле страхи императрицы были преувеличены падением Шуазёля, ярого поборника этого союза, и воцарением в министерстве иностранных дел герцога д’Эгийона, его заклятого врага. В действительности король не желал ввязываться в войну и был готов пожертвовать Польшей. Однако к природному упрямству и августейшему высокомерию Марии-Антуанетты примешивались и чисто женские обиды. Ей, конечно, доносили, что фаворитка в узком кругу называет ее не иначе как «рыженькая»[47], что с этой роскошно одетой женщины не сводят глаз увивающиеся вокруг нее мужчины, и в этих глазах горит вовсе не угодливость, а желание обладать ею, тогда как муж дофины равнодушен к своей молодой жене, и она продолжает оставаться девственницей. Наконец, поддавшаяся уговорам близких к ней людей, 1 января 1772 года во время утренней аудиенции дофина с улыбкой бросает взгляд на графиню Дюбарри и во всеуслышание произносит:

– Сегодня в Версале много людей!

Графиня счастлива, король сияет от радости и осыпает невестку подарками. Мадамы считают себя преданными и усиливают давление на Марию-Антуанетту. Та же в письме матери изливает жалобы, насколько ей тяжело переступать через свои убеждения и сколь трудны ее задачи здесь, но чего не сделаешь во избежание ссор между двумя августейшими семьями. Радость мадам Дюбарри оказалась несколько преждевременной – от дофины вновь веет ледяным холодом. 1 января 1773 года она уже не удостаивает фаворитку личным обращением. Невзирая на требования матери и посла Австрии, молодая женщина открыто бросает вызов графине. Мария-Антуанетта подчеркнуто не обращается к мужчинам, посещающим апартаменты фаворитки, требует, чтобы муж «покинул притон Дюбарри» (т. е. не принимал бы участие в вечерах у фаворитки), хотя иногда, по настоянию посла де Мерси, она вынуждена разрешать дофину наносить визиты мадам Дюбарри. Для современного человека все это выглядит не более чем смехотворным, но по меркам версальского этикета подобные поступки расценивались чрезвычайно серьезно. Более того, масштаб этих событий не ограничивался версальским двором. Взлеты и падения в отношениях будущей королевы и нынешней фаворитки совершенно серьезно и скрупулезно обсуждались в переписке послов и глав ведущих государств Европы, а курьеры скакали дни и ночи, загоняя бессловесных лошадок, чтобы донести до них последние новости об этой дамской сваре. При этом, что лишний раз подтверждает миролюбивый характер графини, она поддерживала прекрасные отношения с австрийским послом. Граф де Мерси-Аржанто следовал инструкции своей императрицы, которую больше всего волновал нейтралитет французского короля в вопросе раздела Польши, и всячески пресмыкался перед мадам Дюбарри.

Чтобы завоевать расположение дофины, графиня прибегла к необычному замыслу. Она решила приложить руку к подарку, который король собирался сделать супруге внука 1 января 1774 года[48]. Естественно, кому как не ей были известны все лучшие творения парижских ювелиров! Фаворитка остановила свой выбор на паре серег, сработанных из четырех крупных бриллиантов каждая (весьма распространенная тогда модель «жирандоль»), стоимостью семьсот тысяч ливров. Сделав этот выбор, она известила дофину, что, если та желает, это украшение будет преподнесено ей Людовиком ХV. С одной стороны, это предложение носило весьма щекотливый характер, однако ни для кого не составляло секрета, что Мария Лещинская принимала подарки от мадам Помпадур (золотые табакерки с эмалью, часы, цветы, которые фаворитка корзинами носила своей повелительнице), официально зачисленной в штат ее придворных дам.

Но Мария-Антуанетта, не будучи дочерью короля в изгнании, гордо отвергла этот подарок, сухо пояснив, что у нее вполне достаточно своих драгоценностей. На сей раз императрица Мария-Терезия одобрила поступок своей дочери. Она написала своему послу, графу де Мерси-Аржанто:

«Отказ моей дочери принять драгоценность при посредничестве фаворитки более чем уместен; сие есть предмет, по которому я проявляю большую деликатность и не смогла бы простить потворство императрицы России тому, что она благосклонно приняла от своего подданного Орлова в подарок великолепный бриллиант, да еще выставила его напоказ».

Этот инцидент отметил окончательный разрыв всяких отношений между дофиной и фавориткой. Всего через несколько месяцев мадам Дюбарри придется дорого заплатить за ту злость, которую она пробудила в молоденькой австрийской эрцгерцогине.

Но, разумеется, отношения с дофиной не были единственной заботой, терзавшей фаворитку. Невзирая на ощущение молодости, которое Жанна вернула королю, он старел и немощь потихоньку подкрадывалась к нему. После карнавала 1772 года Людовик простудился и заболел. Каждый раз, когда его одолевала хворь, он поворачивался к религии в поисках искупления прегрешений своей распутной жизни. Вновь возникает идея о повторном браке короля. Такое предложение высказал еще летом 1770 года герцог де Шуазёль, выставивший в качестве кандидатуры дочь императрицы Марии-Терезии, эрцгерцогиню Елизавету. Эта принцесса была самой умной и красивой из дочерей императрицы, пока ее внешность не обезобразила перенесенная девушкой оспа. Людовик быстро отверг этот замысел, хотя и отдал распоряжение своему тайному агенту в Вене собрать все сведения о Елизавете и направить ему. Однако мысль о женитьбе на сестре Марии-Антуанетты показалась ему нелепой, и он отказался от нее. Людовик ХV дал ответ Шуазёлю, что не собирается представить двору вторую мадам Ментенон, и на этом, казалось бы, тема была исчерпана.

Однако после заболевания короля в 1772 году идея его повторной женитьбы вновь овладевает умами придворных. Считалось, что такую мысль высказала ушедшая в монастырь кармелиток дочь короля Мадам Луиза. Видимо, кто-то из угодников, выдавая желаемое за действительное, шепнул об этом графине, и она срочно начинает добиваться разрешения на раздельное проживание с мужем Гийомом.

Беспокойная родня

Надо сказать, что в результате замужества Жанна приобрела многочисленную законную, но чрезвычайно докучливую родню. Во-первых, Жан-Батист Дюбарри, набравший еще больше долгов в период, предшествовавший представлению Жанны ко двору, потребовал, как ему казалось, свое вполне заслуженное вознаграждение за возвышение невестки. В разговорах сводник именовал Людовика ХV «братцем» и уверял, что именно лично он являлся вдохновителем падения Шуазёля. Прощелыга обнаружил родство с канцлером Франции Мопо[49] и попытался держаться запанибрата с министрами, делая попытки пристроить на выгодные должности своих друзей. Однако сановники упорно держали дистанцию. Для себя Жан-Батист требовал должность начальника королевских строений, ибо полагал, что, поскольку это место занимал маркиз Абель де Мариньи, брат мадам Помпадур, после смены фаворитки оно вполне законно должно отойти к нему. Через Жанну он получил от короля шестьсот тысяч ливров, в возмещение затрат, якобы понесенных им на содержание графини. Клан Ришелье теперь счел присутствие Жан-Батиста бесполезным и стесняющим высокопоставленных лиц. В конце концов, король запретил Прощелыге появляться в Версале, и тот удалился на воды в Баньер-де-Бигор.

Тем не менее после назначения на пост министра герцога д’Эгийона он ухитрился выудить у короля еще триста тысяч ливров. Сколько денег удалось урвать Прощелыге из казны, так и осталось покрыто мраком неизвестности. Имеются сведения о том, что он брал займы от имени сестры и эти суммы всегда выплачивались кредиторам. Самой удачной операцией, которую провернул Прощелыга, была фиктивная покупка леса Сенонш, на которую король дал согласие в январе 1772 года. Лес стоил 900 тысяч ливров, о чем Жан-Батисту была выдана расписка, хотя он не уплатил не гроша. Далее Дюбарри обменял это владение на земли в непосредственной близости от родного Левиньяка. За лес Сенонш король отдал находившееся в собственности короны графство Иль-Журден, включавшее в себя пару десятков приходов в округе Ош; Дюбарри еще выторговал у короля огромный лес Буконн поблизости от своего замка Сере. Таким образом, он стал одним из крупнейших земельных собственников королевства.

Обеспечив себя солидными доходами, Дюбарри поселился в Париже в роскошном особняке, причем содержал одновременно до пяти любовниц, заработав кличку «Прощелыга-Магомет». Ко всему прочему, он проигрывал огромные суммы в карты; по его собственному утверждению, всего просадил за игорными столами пять миллионов ливров. Прощелыга устраивал такие скандалы на европейских курортах, что король приказал ему поселиться в изгнании в своем графстве Иль-Журден. Однако ссылка продлилась всего два месяца, ибо по их истечении граф Дюбарри появился в Версале на свадьбе своего сына виконта Адольфа Дюбарри.

Не меньше беспокойства доставлял Жанне и ее так называемый законный супруг Гийом Дюбарри.

Вернувшись после венчания в Тулузу, он купил себе особняк за сорок тысяч ливров и поместил там своего ребенка, сына Александра, рожденного от связи с некой девицей Лефевр. Безусловно, ни для кого не было секретом специфическое семейное положение вчерашнего забулдыги и неожиданно упавшее ему в руки богатство, поэтому доступ в высшее общество Тулузы Гийому был заказан. Однако он проявил сообразительность и завоевал популярность у местного населения, приобретя репутацию защитника слабых и угнетаемых. Граф выступил в защиту женщины, нанесшей ранения местному должностному лицу, за что ее приговорили к смерти через повешение. Гийому удалось добиться ее помилования. На него была подана жалоба в парламент Тулузы, однако судьи быстро сообразили, сколь опасно связываться с мужем фаворитки, так что тот расхаживал по городу в ореоле, как ехидно окрестил его Прощелыга, «героя семьи».

Супруг Жанны давно лелеял сокровенную мечту: получить за былые воинские заслуги крест Святого Людовика, высшую награду королевства за доблесть, проявленную на поле брани. Он слал бесконечные челобитные министрам, но те находили его срок службы в армии недостаточным. Теперь у Гийома появилась возможность подать прошение непосредственно королю, причем наряду с крестом он потребовал звание полковника и пенсию в три тысячи ливров. По-видимому, вследствие вмешательства его супруги на сей раз дело не положили под сукно, ибо в марте 1771 года король дал свое добро на награждение орденом, который Гийом носил с превеликой гордостью. Как не преминули отметить придворные злые языки, он стал единственным кавалером ордена, получившим его за заслуги, оказанные короне в качестве рогоносца.

Далее граф начал требовать отмены запрета на пребывание в Париже. Такое разрешение было дано, но только для того, чтобы против него был начат процесс о получении супругой права на раздельное проживание, каковое и было ей предоставлено в апреле 1772 года. В результате денежное урегулирование обеспечило Гийому дополнительно 16 тысяч ливров пожизненной ренты и передачу в собственность герцогства Рокелор, причем получение этого владения было оформлено как фиктивная продажа имущества короны. Герцогство давало ежегодный доход в 60 тысяч ливров. В обмен на этот подарок судьбы Гийом пообещал уехать из Парижа, но спешить с отъездом не стал. Он купил там себе красивый особняк и поселился в нем вместе с семнадцатилетней любовницей, простой работницей. Отвергнутый супруг вел разгульный образ жизни, в доме шла игра в карты, постоянно возникали скандалы, что вызывало жалобы окружающих.

Это обеспокоило Прощелыгу, поскольку подрывало и его собственную репутацию, к тому же он бешено завидовал сделке Гийома по приобретению в собственность герцогства Рокелор. Вновь пришлось вмешаться мадам Дюбарри, которая заплатила некоторые карточные долги бывшего спутника жизни и выдала ему тысячу луидоров, лишь бы тот убрался обратно в Тулузу. Графиня пригрозила, что в следующий раз дело кончится ордером на арест, подписанным королем.

Здесь же следует отметить, что для своих кровных родственников, в отличие от мадам Помпадур, она не сделала ничего. Ее отец не получил ни аббатства, ни епископата. Мать, как уже упоминалось, под именем госпожи де Монтрабе поселилась в аристократическом монастыре, причем мадам Дюбарри получила разрешение папского нунция навещать ее в любое время, когда ей заблагорассудится. Она всегда сохраняла чрезвычайную близость со своей матерью, и современников удивляло, с каким постоянством графиня навещала ее в монастыре раз в две недели, оставаясь с ней на полдня. Здесь уместно будет напомнить, что вместе с матерью графини там проживала ее любимая племянница Мари-Жозефин, или, как ее звали на английский манер, Бетси, которую некоторые историки склонны считать дочерью мадам Дюбарри. В монастыре это дитя получало образование, подобающее девушке из высокородной семьи.

Слухи о возможной женитьбе короля на фаворитке упорно распространялись по Европе, где многие уже убедились в том, насколько сильна привязанность Людовика к этой женщине. На самом деле строгие правила церкви не позволили бы этому браку совершиться, создав повод для скандала, еще более громкого, нежели пребывание фаворитки при дворе. Следует напомнить, что морганатическая супруга Людовика ХIV, мадам Ментенон, была вдовой и благородного происхождения, внучкой сподвижника Генриха IV Агриппы д’Обинье. Злые языки утверждали, что бывают случаи, когда сильно обременяющие супруг мужья умирают от неведомых болезней. По-видимому, именно поэтому граф Гийом не стал проявлять излишнего упрямства и столь сговорчиво согласился на раздельное проживание, которое принесло ему весьма недурные доходы. Однако Жанне дали понять, что процедура расторжения церковного брака может занять такой длительный срок, что король вряд ли доживет до ее завершения. Так что иллюзия стать королевой недолго тешила мадам Дюбарри, видимо, ей было суждено остаться пребывать в статусе официальной любовницы короля.

Повседневная жизнь фаворитки

С виду графиня Дюбарри вела беззаботное существование, которое сделало ее легендой Европы. Просыпалась молодая женщина поздно, в десятом часу, камеристки подавали ей пеньюар. Далее она принимала ванну с едва теплой водой, окрашенной в белый цвет от налитых туда духов. Эта белизна скрывала наготу фаворитки от секретарей, зачитывавших ей почту. После ванны мадам Дюбарри надевала нижние юбки из шелка и набрасывала на плечи сильно декольтированное дезабилье из английского кружева, завязывавшееся с помощью лент. Затем в комнату входил Замор, подававший хозяйке кофе в серебряной чашке на серебряном подносе. Учитывая существенную роль этой личности в судьбе мадам Дюбарри, она заслуживает более подробного рассказа.

«Ребенок подрастает в обстановке чудовищной роскоши и развращенности, оплакивая далекую порабощенную родину. Замор … с ранних лет впитывает ненависть и презрение к монархии».

Замор был темнокожим индийцем из Бенгалии, привезенным в Европу английским капитаном. Еще со времен Регентства вошло в моду обзаводиться цветными слугами[50], поскольку их чернота подчеркивала белизну кожи благородных дам того времени – достоинство женской красоты вплоть до Первой мировой войны, которому поистине не было цены, но значимость которого совершенно непостижима для наших современников. Семилетнего мальчика подарили фаворитке в 1769 году. Мадам Дюбарри деятельно занялась его образованием: индиец был обучен чтению, счету и письму, религиозное же воспитание было возложено на католического священника. Тот подготовил малолетнего язычника к крещению, состоявшемуся, когда мальчику исполнилось десять лет. Крестным отцом стал принц крови граф де Ламарш, сын принца де Конти, а крестной матерью – сама фаворитка. Мальчику дали имя Луи-Бенуа, но он так и остался Замором. Хозяйка тратила на его туалеты немалые деньги, наряжая его то в форму гусара, то моряка. Летом его облачали в белый шелк, зимой – в красный бархат, усыпанный блестками или жемчугом. К тому же хозяйка украшала его серьгами, бусами, браслетами. Одежда Замора обходилась примерно в две тысячи ливров в год. Король, который приходил в восхищение от проделок Замора, пожаловал ему грамоту, назначающую туземца управляющим Лувесьена.

После кофе Жанна усаживалась за туалетным столом, рассматривая свое отражение в зеркале. В воздухе плавали изысканные ароматы. Каждодневно парикмахер Берлин причесывал ее роскошные волосы; по случаям торжественных праздников это проделывал Нокель. Парфюмер Вижье слегка подчеркивал черты ее лица: оттенял брови и веки, румянил щеки, чуть подкрашивал губы и ногти, усиливал голубизну вен, просвечивавших сквозь кожу. Нередко в комнате появлялся король, которому нравилось присутствовать при утреннем туалете фаворитки. Обычно в это время Жанна принимала своих поставщиков – ювелиров, портных, парфюмеров, торговцев тканями, – а также придворных и просителей.

Мадам Дюбарри находилась во власти непреодолимой страсти к драгоценностям. Некоторые объясняют это ее страхом перед потерей своего положения: осознавая, что век фаворитки недолог, она стремилась обеспечить свое будущее, и именно драгоценности, компактные и дорогие вещи, могли гарантировать ей безбедное будущее.

Восемнадцатый век – век торжества бриллиантов. Если в семнадцатом французские дамы предпочитали жемчуг, европейские ювелиры, научившиеся огранять алмазы с наибольшей выгодой для красоты этих сверкающих камней, положили конец монополии матовых зерен. В моде были цветные бриллианты, но поскольку они встречались редко и оттого были дороги, ювелиры подкладывали под них цветную фольгу, составляя композиции из цветов и фантазийных бантов. Мадам Дюбарри собрала чуть ли не самую обширную частную коллекцию ювелирных изделий в Европе. Типовой подарок очередной любовнице Короля-Солнца, ожерелье и серьги из жемчуга, выглядели жалкими побрякушками по сравнению с содержимым шкатулок фаворитки Людовика ХV. Истощив все запасы бриллиантовых украшений самых именитых парижских ювелиров, графиня ввела в моду самоцветы и полудрагоценные камни – аметисты и хризолиты, которые придворные дамы до нее не особо жаловали. Она произвела фурор на одном из балов, появившись в малиновом платье и уборе из аметистов. Фаворитка не отказывалась и от жемчуга, который являет собой истинное мерило элегантности, и с удовольствием носила серый и розовый жемчуг. На ее туфлях красовались исключительно пряжки из жемчуга. Тот факт, что ей принадлежали резные камни и камеи редкостно искусной работы, лишний раз подчеркивал наличие у мадам Дюбарри утонченного вкуса. В этом отношении она стала преемницей маркизы де Помпадур, увлекавшейся сим видом ювелирного мастерства[51]. Особой известностью пользовалась вмонтированная в колье графини Дюбарри тончайшей итальянской работы камея ХVI века «Гермафродит» из двухслойного сардоникса. Ныне она хранится в отделе монет, медалей и античных предметов Национальной библиотеки Франции. Так что самыми желанными гостями среди поставщиков графини были известные парижские ювелиры того времени.

Далее выбиралось платье, и графиня шла к обеду, после которого совершала прогулку в экипаже. Прислуга мадам Дюбарри всегда производила сенсацию. Парадная ливрея была алого цвета с золотом, с короткими панталонами и золотыми подвязками для чулок, повседневная – светло-желтая с серебром и серебряными подвязками. Кучера, берейторы и форейторы облачались в синюю ливрею с серебряными галунами. Носильщики портшезов имели форму алую с серебром, вся прочая прислуга – синюю с серебром. Штат прислуги был огромен, число лакеев, горничных, кучеров, носильщиков и прочих достигало сотни человек, поместить их в версальском дворце не представлялось никакой возможности, а потому был куплен особняк в городке Версаль на улице Оранжери. Со временем и этого дома стало мало, и в декабре 1772 года графиня приобрела у первого камердинера дофина мсье Бине еще один, расположенный на Парижской улице Версаля. Собственно говоря, это был обширный участок, на котором располагались три отдельно стоящих здания. Мадам Дюбарри заказала своему любимому архитектору К.Н. Леду построить там конюшни. Эти конюшни выходили на улицу через монументальные ворота, украшенные гербом владелицы, который поддерживали две статуи древнеримских богинь, Флоры и Минервы, в натуральную величину. В этом особняке в настоящее время располагается Торговая палата Версаля.

Когда мадам Дюбарри покидала экипаж или портшез, чтобы пройтись, Замор нес шлейф ее платья и подавал ей раскрытый зонтик. Если король не присутствовал на променаде, фаворитка начинала скучать и возвращалась в свои покои, дабы переодеться для приема людей из ближнего окружения в своем салоне.

Там часто звучала музыка, графиня составила небольшой камерный оркестр, в ее салоне находились фортепьяно из розового дерева с украшениями из позолоченной бронзы и клавесин зеленого цвета, отделанный золотом. Она сама участвовала в концертах, играя на арфе (лишнее доказательство образования, полученного ею в монастыре: уличная девка никак не могла владеть искусством игры на столь дорогостоящем инструменте). Что касается ее музыкальных вкусов, фаворитка предпочитала более простые мелодии Пиччини[52] модному в ту пору Глюку, любила оперы Люлли, каковые при дворе считались устаревшими до неприличия. Поскольку составление программ для различных праздников и увеселений было доверено ей, недовольным приходилось терпеть втихомолку.

Иногда король приходил к ней пить чай. Затем графиня давала аудиенции, после чего длительное время занималась вечерним туалетом. Если не было посещения спектакля или праздника, король устраивал у фаворитки игру в карты, присутствовали обычно одни и те же личности из круга особо приближенных. Между одиннадцатью и двенадцатью часами или несколько позднее гости расходились, король отправлялся на церемонию официального отхода ко сну, а мадам Дюбарри готовилась к ночи. Иногда несколько человек из близкого окружения короля оставались на ужин. Для трапез с королем графиня заказала у известных ювелиров отца и сына Ротьер золотую посуду, для всех прочих случаев – серебряную. Этот ежедневный распорядок менялся редко. Иногда музыкальный час заменялся пребыванием в обществе знаменитых людей, ученых или мыслителей, но это не были собрания времен мадам Помпадур, ибо Жанны не проявляла подобных разносторонних интересов.

Временами фаворитка посвящала время чтению. Ее богатая библиотека дает представление как о ее литературных предпочтениях, так и о том, что книги подбирались людьми, знающими толк в литературе.

Постоянной спутницей графини была ее золовка Шон. Она рассказывала ей сплетни, делилась сведениями, почерпнутыми из своего чтения, поскольку действительно была хорошо образована, читала стихи. Эта женщина прекрасно владела эпистолярным стилем и постоянно выступала в роли секретаря, редактируя письма графини.

Во что обходилось содержание фаворитки и ее штата? Как это ни странно, но в бурях Великой французской революции и последующих исторических испытаниях уцелела большая часть счетов на покупки мадам Дюбарри. На основании этих документов исследователи жизни графини смогли составить довольно четкую картину того, во что страстное увлечение стареющего короля обошлось казне французского королевства. Надо сказать, что она совершала свои покупки весьма обдуманно, предпочитая выбирать вещи красивые, оригинальные и отменного качества, а потому, естественно, дорогие.

Недешево стоили платья, сшитые у лучших модисток Парижа, мадмуазель Розы Бертен[53] и мадам Сильи; пропасть денег уходила на нижнее белье. Жанна обожала все виды отделок, ленты, газовые воланы и оборки, питала пристрастие к алансонским, валансьенским и английским кружевам. Ее не удовлетворяла продукция массового производства как для своей одежды, так и для занавесей и обивки мебели; она заказывала в Лионе, центре шелкоткацкого производства Франции, специально разработанные для нее ткани. Именно мадам Дюбарри впервые использовала ставшие столь модными при Людовике ХVI ткани в полоску и с узором. Она покупала одежду не только для себя, но и в подарок. Фаворитка заказывала для короля жилеты, сюртуки и домашние халаты, обычно светлого цвета с серебряной нитью или из золотой ткани с крупными рубиновыми блестками. Жанна дарила предметы одежды друзьям вроде герцога Ришелье, а также актерам и художникам.

Безусловно, самую затратную статью расходов фаворитки являли собой драгоценности. По счетам видно, что стоимость некоторых из них превышала 100 тысяч ливров.

Кто оплачивал эти счета? Пока фаворитка не воцарилась в Версальском дворце, все расходы брал на себя Дюбарри. Естественно, возмещение было произведено ему с лихвой; по предположениям историков операция по продвижению Жанны в фаворитки короля обошлась Прощелыге в полмиллиона ливров.

После утверждения графини Дюбарри на должности официальной любовницы короля, она получила цивильный лист сначала на 200 тысяч ливров, но очень быстро эта сумма была увеличена до 300 тысяч. За период правления фаворитки ей было таким образом выплачено около 15 миллионов ливров, к чему следует прибавить подарки короля, драгоценности и произведения искусства высокой стоимости. Историки приводят следующие данные для сравнения: в 1788 году (перед революцией) бюджет королевского двора составлял 42 миллиона ливров, общий бюджет королевства – 472,6 млн ливров поступлений и 633,1 млн по расходам. Отсюда видно, что расходы на мадам Дюбарри, в среднем 4 млн ливров в год, вряд ли можно отнести к таким, которые подрывали бы финансовое благосостояние государства, хотя, несомненно, фаворитка внесла свой немалый вклад в разбазаривание королевской казны. Впоследствии это стало одним из центральных пунктов обвинения, предъявленного ей революционным Трибуналом.

Жанна проигрывала крупные суммы денег в карты (она любила играть в двадцать одно), правда, время от времени это компенсировалось значительными выигрышами.

Невзирая на щедрое финансирование своих расходов, фаворитка набрала множество долгов: после смерти короля их общая сумма превышала один миллион ливров.

В существенные затраты вылилось усовершенствование покоев фаворитки, как во дворце Версаля, так и в замке Лувесьен. Этот замок, как уже упоминалось, скорее представлял собой небольшой особняк. На первом этаже располагались салон, выходивший на террасу, и столовая, украшенные резьбой по дереву на темы сельской жизни и охоты. В дополнение к уже существовавшему небольшому крылу для размещения прислуги было пристроено еще одно. На втором этаже располагались личные комнаты: выходящая на север – для графини, на юг – для короля.

Принимать гостей в этом «любовном гнездышке» было невозможно, и мадам Дюбарри, с самого начала привязавшаяся к этому жилищу, решает воздвигнуть рядом с замком павильон, чистотой линий напоминавший античные храмы. Павильон по фасаду имел пять окон, по бокам – по три, вход украшали четыре колонны. Фронтон был украшен изображением вакханалии, где дети играли с козликом среди ветвей роз. Строительство, порученное архитектору Клоду-Николя Леду, началось в 1770 году, завершилось в 1772 и обошлось в 350 тысяч ливров. Было воздвигнуто здание в новом духе, возвещающее наступление эры неоклассицизма; по выражению современников, истинное «святилище сладострастия», нечто вроде храма любви, предназначенного не для проживания, а для приемов короля и его гостей. В подвале располагалась вместительная кухня. Пришедший попадал в огромный зал для приемов, в котором стены из серого мрамора перемежались с зеркалами, а над ними парил плафон, расписанный Буше на излюбленный сюжет хозяйки – коронование богини Флоры. На небольших помостах могли размещаться оркестранты. За залом находились три салона: из квадратного открывался великолепный вид на Сену, рядом располагались овальный салон и салон со сводами. Освещение обеспечивалось за счет канделябров изумительной работы «королевского резчика и позолотчика» Гутьера. Были изготовлены три гобелена по рисункам Буше и Вьена. Четвертое место в зале занимало нечто вроде алтаря из белого мрамора, с украшениями из золота и серебра работы того же Гутьера, а на верху располагался знаменитый бюст хозяйки скульптора Пажу. Над входом в зале водрузили гербы Дюбарри и Вобернье, под ними – портрет короля с голубой орденской лентой, ниже шла надпись: «Даровано мадам Дюбарри в 1770 году».

Сохранилась акварель художника Моро-младшего, на котором изображен торжественный обед в этом павильоне, с королем и фавориткой в белом платье и жемчугах, восседающими во главе стола. Присутствуют все приближенные вельможи, маршал де Ришелье, д’Эгийон, Мопо, виконт Адольф Дюбарри и целый цветник прекрасных дам; снуют лакеи в алых ливреях, а Замор в костюме из розового шелка играет с левреткой Мирза в усыпанном бриллиантами ошейнике. На столе сверкают знаменитые золотые канделябры и золотая посуда работы Рётье Делатура, перемежающаяся тарелками сервиза из зеленого севрского фарфора с гирляндами цветов[54].

Салоны были богато отделаны и вмещали множество произведений искусства, панно, картины, статуи, уникальную мебель. В парке было установлено много статуй, храм любви, сфинкс, нимфы. К сожалению, парк во французском стиле был разрушен в 1781 году, когда пошла мода на живописные, близкие к природе английские сады. Рядом с особняком были выстроены оранжерея и часовня, в которой отправлял службы приходящий францисканский монах.

Планы графини Дюбарри по дальнейшему развитию Лувесьена были грандиозны. Фаворитка планировала возвести там настоящий дворец, причем павильон Леду должен был стать лишь его частью, примерно одной шестой по площади. Лелеяла она замысел и по строительству дворца в Париже, но там дело не продвинулось далее определения места участка. Для мадам Дюбарри также были отделаны апартаменты в королевском замке Фонтенбло, убранство которых впоследствии было уничтожено Марией-Антуанеттой; Наполеон же превратил их в личные комнаты.

Щедрая покровительница искусств

По традиции официальная фаворитка короля была просто обязана играть роль покровительницы искусств, и графиня Дюбарри выступала в ней не по принуждению, а с большим удовольствием. Ее вкус начал формироваться еще в детстве на уроках рисования в монастырской школе, продолжился в модном магазине Лабия и шлифовался ее легкомысленными спутниками жизни, начиная с Прощелыги (напомним, что он увлекался коллекционированием холстов старых мастеров) и кончая наиболее выдающимися личностями из нескончаемой вереницы ее поклонников, вроде герцога де Ришелье и принца де Линя. Да, они были первостатейными распутниками, но умели обставить свой блуд с истинно французским вкусом и фантазией. Эти царедворцы создали новую культуру будуаров и альковов, легкомысленности и развлечения, бесконечной погони за наслаждением, мир испорченный, но изящный, никогда не забывающий о соблюдении приличий. Мадам Дюбарри впитала их уроки, и влечение к красоте стало неотъемлемой чертой ее характера. Она не только непременно посещала выставки Салона (в это время всех прочих посетителей оттуда весьма бесцеремонно выпроваживали), но и была частой гостьей в мастерских тружеников искусства. Фаворитка часто получала подношения в виде картин и статуй, а также охотно покупала их сама. Например, она была одной из самых активных покупательниц на распродаже коллекции финансиста Людовика ХIV, богатейшего Крозà в 1771 году (в скобках нелишне упомянуть, что тогда посол России во Франции сделал там несколько ценных приобретений для императрицы Екатерины II, которые легли в основу будущей коллекции Эрмитажа). Наиболее ценным приобретением графини стал портрет английского короля Карла I кисти Ван Дейка. В течение шести лет она проявила себя истинной меценаткой, покровительством которой больше всего пользовались художник Друэ и скульптор Пажу.

Безупречный вкус подвел мадам Дюбарри только один раз. Речь идет об известной истории четырех полотен, заказанных Фрагонару на тему четырех возрастов любви для павильона в Лувесьене. Художник же написал серию на тему «Прогресс любви», состоящую из картин «Погоня за любовью», «Свидание», «Любовные письма» и «Увенчанный любовник». Однако фаворитке не понравилось возвращение живописца к «порочному» стилю Буше, и она отказалась от полотен, тем не менее выплатив художнику компенсацию в сумме 18 000 ливров. Фрагонар перевез эти произведения в родной город Грасс, разместив их на втором этаже дома своего племянника, где и поселился. Картины провисели там до 1895 года, когда их купили[55], а в превращенном в музей доме выставлены копии. Взамен картин Фрагонара для одного из салонов в павильоне фаворитка заказала четыре картины Вьену, который написал их на тему «Прогресс любви в сердце молодых девушек». К сожалению, это была сухая академическая работа, которой явно недоставало колдовского очарования кисти Фрагонара.

Следует отметить особое пристрастие графини к скульптуре, что опять-таки подтверждает ее утонченный вкус, ибо этот жанр искусства предназначен для избранных. Во-первых, она приобретала старые скульптуры, которые ей присылал из Италии Шарль де Вайи, который тогда занимался украшением интерьера дворца Спинола в Генуе. Она также давала заказы самым известным скульпторам того времени, Каффьери, Вассе, Фальконе, Лемуану и Буазо, хотя ее любимцем оставался Огюстен Пажу (1730–1809). Каждый год, начиная с 1770, она заказывала ему свой бюст в мраморе, что поэтапно привело к созданию в 1773 году шедевра скульптора и, пожалуй, лучшего изображения графини во всем блеске ее красоты. Бюст был выставлен в Салоне 1773 года, а Пажу велено изготовить гипсовую копию для фабрики с целью воспроизведения в бронзе. Таким образом, позднее эти изображения украсили гостиные многих европейских столиц.

Естественно, графиня оказала большое влияние на моду. Она любила легкие утренние платья с большим декольте, преимущественно белого цвета, а также светлые ткани либо с рисунком в полоску, либо цветочным узором на бледно-зеленом фоне – излюбленное сочетание оттенков для фаворитки. Мадам Дюбарри испытывала подлинную страсть к дорогим кружевам и всем видам пышных отделок из газа, шелка и лент, что принесло ей прозвище «Аньес-помпон». Она ввела в моду более свободные платья, известные под названием «польские».

Историки иногда задаются вопросом: можно ли говорить о стиле Дюбарри, как мы говорим о стиле Помпадур? Маркиза, чрезвычайно заботившаяся оставить по себе след в вечности, действительно заняла в истории свое место крестной матери особого стиля. С легкой руки писателей братьев Гонкуров за ней закрепился титул «королевы рококо». Много нового в украшение быта той эпохи внесла и мадам Дюбарри, царствование которой пришлось на переходный период. Она подхватила тенденцию античности, возникшую в искусстве в пятидесятых и шестидесятых годах восемнадцатого века и связанную с раскопками древних городов Помпей и Геркуланума. Графиня внесла свой вклад в сочетание строгости прямых линий с изяществом стиля Людовика ХV. В интерьерах ее покоев в Версале, замке Фонтенбло и Малом Трианоне хорошо просматривается ее приверженность к красоте прямых линий и приближению к природной естественности.

Так что говорить о зарождении стиля Дюбарри историки считают возможным, хотя он не успел закрепиться, поскольку маркиза де Помпадур находилась у власти почти два десятилетия, а графиня Дюбарри – всего-навсего 5 лет.

Свадьбы в клане Дюбарри

Сколь великое могущество приобрела фаворитка, можно судить по тем бракам, которые заключили в 1773 году члены клана Дюбарри, племянник Жанны Адольф и младший брат Прощелыги Эли-Николя.

Первый проект женитьбы Адольфа с треском провалился. Точно так же, как мадам Помпадур замыслила выдать свою дочь Александрину д’Этиоль за графа де Люка, побочного сына Людовика ХV от одной из сестер Нельé, графиня Дюбарри лелеяла мысль женить своего племянника, к которому была искренне привязана, на мадмуазель де Сент-Андре, дочери короля и Морфизы, красотки из «Оленьего парка».

Это было прелестное создание, вобравшее в себя все лучшее от отца и матери. Молодой блестящий гвардейский лейтенант впервые встретился с кандидаткой в невесты в помещении для посетителей монастыря, где та воспитывалась. Бедной невинной девушке 24-летний офицер показался прекрасным принцем, и она по уши влюбилась в него. Однако этому браку воспротивился Людовик ХV и вынудил дочь выйти замуж за маркиза Латур дю Пин-Лашарс, одного из бывших любовников мадам Дюбарри. На следующий год молодая женщина скончалась.

Принц де Субиз предложил молодому Дюбарри жениться на своей дальней родственнице, совершенной бесприданнице, но дивно красивой Элен де Турнон. 17-летняя девушка обладала столь ослепительной внешностью, что привлекла внимание короля. Злые языки даже утверждали, что Людовик воспользовался правом первой ночи, но историки считают эти утверждения безосновательными.

Мадам Дюбарри отписала в дар племяннику 200 000 ливров. Она также занялась приданым новобрачной, сделала ей роскошные подарки и выбрала подвенечное платье, «белое с серебром, украшенное серебряными кружевами и цветами, бантами и колье из серебра». Прощелыга обязался дать в приданое сыну графство Иль-Журден и лес Буконн на основе собственности без права пользования. В брачном контракте он назвал себя «высокий и могущественный сеньор, Жан-Батист, граф Дюбарри-Сере, видам де Шаалон, граф де Иль-Журден, сеньор де Беллегарда, Бретца, Гарбе, Лассера, Сейжунда, Тиля, части Мобека, Грея и других мест, правитель Левиньяка».

Все эти претензии на знатность приобретали вполне законную силу, поскольку после подписей новобрачных, Прощелыги и мадам Дюбарри в контракте следовали росчерки Людовика ХV, дофина, будущего Людовика ХVI, Марии-Антуанетты, Станислава-Ксавье, графа Прованского, будущего Людовика XVIII, и его супруги, Карла-Филиппа, графа д’Артуа, будущего Карла Х, Дочерей Франции Марии-Аделаиды, Виктуар, Луизы и Софи, что являло собой неслыханную честь для представителей мелкопоместного небогатого дворянства. Подобный контракт явно демонстрировал триумф графини.

Венчание состоялось 19 июля в интимной обстановке в часовне Версаля, а 1 августа новоиспеченная виконтесса Дюбарри была представлена ко двору в Компьене. Крестной матерью являлась сама мадам Дюбарри. Ни от кого не ускользнул похотливый взгляд, который король бросил на новобрачную, поскольку на высказанное им замечание мадам Дюбарри не без остроумия ответила: «Если моя племянница станет любовницей короля, по меньшей мере это место останется в семье». Во время этой церемонии, помимо невестки, королю был представлен и сам Прощелыга, уверявший, что монарх «выказал ему знаки своей доброты». На самом деле он получил тридцать тысяч ливров для оплаты своих карточных долгов.

Невзирая на все эти сказочные привилегии, обильным дождем посыпавшиеся на молодую женщину, она смертельно возненавидела свою новую родню. Аристократы, которые теперь могли только втихомолку перемывать фаворитке кости за ее спиной, в штыки встретили новобрачную и вовсю вымещали зло на ней, обливая бедняжку презрением.

Графиня Дюбарри также способствовала женитьбе своего младшего деверя, «честного человека» Эли-Николя на мадмуазель Фюмель, принадлежавшей к знатной семье из Гиени. Помимо раскидистого генеалогического древа во владении семейства находились виноградники, с которых получали вино знаменитых марок «От-Брион» и «Шато-Марго». Невеста не блистала красотой, но была единственной дочерью и отличалась благоразумием. Для тридцатилетнего Эли-Николя Дюбарри, плотного, невысокого, неуклюжего, у которого не было за душой ничего, кроме жалованья лейтенанта полка королевы, это был исключительно выгодный брак, суливший шестьдесят тысяч ливров ежегодной ренты. Король добавил к этому еще дар в пятьсот тысяч ливров и управление Шато-Тромпетт. Мадам Дюбарри решила ограничиться подарками.

Сверх того король пожаловал новобрачному титул маркиза. Представление при дворе прошло без сучка и задоринки; маркиз Дюбарри был назначен командиром швейцарской гвардии внука короля, графа д’Артуа, а его жена – фрейлиной графини д’Артуа.

Апофеоз триумфа

Свадьба самого графа д’Артуа была отпразднована 20 ноября 1773 года. Королевское бракосочетание считалось чисто семейным делом, на банкете присутствовали только августейшее семейство и принцы. По свидетельству современника, «напротив короля сидела мадам Дюбарри, сиявшая как солнце в платье из золотой ткани и с драгоценностями стоимостью пять миллионов ливров. Людовик ХV отбросил всякую сдержанность: похоже, король и фаворитка были полностью погружены друг в друга, обменивались влюбленными взглядами, улыбались друг другу и делали понятные лишь им одним знаки. Его величество время от времени строил комические гримаски, будто хотел своим поведением показать, что графиня Дюбарри, невзирая на курсирующие слухи, все еще остается его фавориткой». Кстати, может возникнуть вопрос, каким образом официальной любовнице короля удавалось украсить себя драгоценностями на такую невероятную сумму, ведь она не являлась собственницей знаменитых крупных алмазов, таких как «Регент», весом в 136 каратов, «Санси» (54 карата), сказочного синего чудо-бриллианта, весившего в ту пору 67 каратов, находившихся во владении королевской семьи. Мадам Дюбарри в полной мере пользовалась прихотями тогдашней придворной моды, украшая бриллиантами все аксессуары своих туалетов, какие только возможно. В ее парадный бриллиантовый гарнитур входили так называемый планшет (накладка в форме перевернутого острием вниз треугольника, закрывавшая весь перед корсажа; у Дюбарри она была полностью расшита бриллиантами), эполеты – наплечные украшения, аграфы для рукавов, «талья» – пояс из четырех частей и «трускё»[56], шнуры, приподнимавшие шлейф тяжеленной юбки и образовывавшие на ней красивую драпировку. Естественно, вдобавок к этому великолепию надевались еще и серьги, колье, браслеты, кольца и тому подобное.

Так звезда фавора клана Дюбарри достигла апогея. Действительно, мотовство Жанны в последние месяцы ее царствования превзошло все мыслимые границы. Она тратила до полумиллиона ливров в месяц, тогда как по цивильному листу ей отпускалось триста тысяч. Во время карнавала 1773 года графиня устроила в помещении виллы на Парижской улице один из своих самых феерических праздников. Более ста актеров, певцов и танцоров из трех театров Парижа приняли участие в четырех спектаклях, поставленных интендантом увеселений короля на тему любви. Сие великолепное представление было сыграно всего лишь для трех десятков гостей. Присутствовал тесный круг наиболее близких друзей, включая герцогов де Ришелье, д’Эгийон, Адольфа Дюбарри с молодой супругой и нескольких пожилых герцогинь, которым уже не к чему было задумываться о будущем, а потому они не считали зазорным пресмыкаться перед фавориткой. Представление вылилось в восхваление «божества, которое приносит счастье в Люсьен» (прозрачный намек на Лувесьен). После балета, в котором блистал несравненный танцовщик Вестрис, друзья приготовили графине сюрприз: ее пригласили в большой салон, где было установлено огромное яйцо страуса. Когда она подошла ближе, из него выпорхнул прелестный купидон.

Графиня считала своим долгом осыпать тех, кого она считала близкими друзьями, дорогими подарками. Каждый год в Версале перед Рождеством устраивалась выставка изделий королевской фарфоровой мануфактуры в Севре – и самые дорогостоящие вещи резервировались для фаворитки. Верная своей роли меценатки, она подарила любимой актрисе мадмуазель Рокур платье стоимостью в шесть тысяч ливров. Скрашивало ли это ей скуку проживания в Версале по сравнению с кипучей жизнью Парижа? В последнее время ее посещения столицы были ограничены, ибо имели место случаи нападения недовольных горожан на ее карету. «Королевскую шлюху» ненавидели ровно так же, как и маркизу де Помпадур. Не возникало ли у фаворитки соблазна разнообразить свое существование кратковременной интрижкой? Она была окружена блестящими мужчинами, испытывавшими сильнейшее влечение к этой обольстительной женщине, но вряд ли какой-нибудь из них осмелился бы пойти на риск возбудить ревность короля. Рядом с ее покоями располагались апартаменты ротмистра королевской гвардии герцога Луи Эркюль Тимолеона де Коссе-Бриссак. Этот несметно богатый, известный своими любовными похождениями и привлекательный мужчина, на девять лет старше Жанны, тайно обожал ее, всеми силами подавляя свои чувства. Но, какой бы недалекой и легкомысленной ни была графиня, у нее хватило ума не рисковать своим исключительным положением.

Всемогуществу графини не суждено было продлиться долгое время. Жанна пребывала в постоянном страхе, ибо король явно старел, его регулярно навещали мысли о грядущей смерти, особенно после того, как буквально на его глазах скоропостижно скончались трое приближенных придворных. Король явно слабел, располнел, его приходилось поддерживать, когда он садился верхом на лошадь или в карету. Его желудок с трудом переваривал тяжелую пищу версальской кухни, зачастую у него пропадало всякое желание ужинать. Кое у кого из приближенных сановников даже возникла шальная мысль подсунуть королю любовницу более зрелого возраста, чтобы он не растрачивал без оглядки последние силы. Эта идея появилась на свет не без участия герцога де Шуазёля, который и в изгнании не оставлял надежды вернуть себе былую власть. Он даже подобрал кандидатуру такой дамы, своей близкой приятельницы, очень красивой голландки мадам Ньеверкерке. Муж этой соблазнительной особы промотал все состояние семьи, и де Шуазёль в свое время обеспечил его супругу значительной пенсией. С падением герцога пенсия также была утрачена. Однако у красавицы вдруг откуда-то появились средства, с помощью которых она смогла уплатить наиболее неотложные долги мужа во Франции, угрожавшие ему тюремным заключением, и устроить его отъезд в Индию. Согласно замыслу заговорщиков будто бы предполагалось отправить графиню Дюбарри летом на воды в Спа, и в ее отсутствие уложить в постель короля голландку, возрастом несколько постарше Жанны.

Сам Людовик как-то меланхолично признался одному из своих докторов: «Я старею, и пришла пора придержать лошадей». На это врач в присутствии графини Дюбарри возразил: «Ваше величество, речь идет не о том, чтобы придержать, а распрячь[57] их».

Придворные и иностранные послы пресмыкались перед Жанной, ставшей более надменной и благосклонной к изъявлениям лести. Раньше графиня не особенно обращала внимание на многочисленные памфлеты и зачастую от всей души хохотала над скабрезными песенками, которые повсюду распевали о ней. Но теперь она стала больше заботиться о своей репутации. Известный литератор-шантажист Тевено де Моранд, проживавший в Лондоне, состряпал непристойную книжонку под названием «Секретные мемуары городской женщины: приключения графини Дюбарри от колыбели до ее почетного ложа». Автор потребовал от графини либо единовременной выплаты пяти тысяч луидоров, либо пенсии в размере четырех тысяч ливров в год, право на которую после его смерти должно было быть передано его жене и сыну. В противном случае это гнусное чтиво, изображавшее начало карьеры Дюбарри в парижском борделе в самых ее омерзительных подробностях, разойдется по всему континенту. В отчаянии она обратилась к д’Эгийону и министру внутренних дел с просьбой предотвратить распространение этой клеветнической стряпни. Однако правительство Великобритании не имело оснований для судебного преследования подданного французского короля.

Тогда министр Сартин в марте 1774 года отправил с тайной миссией в Лондон своего друга, драматурга Бомарше, естественно, под вымышленной фамилией. После длительных переговоров Бомарше удалось урезать запрошенную автором сумму наполовину. Напечатанные экземпляры были сожжены в присутствии Бомарше. Когда же писака возвратился во Францию, дабы востребовать свое вознаграждение, король уже упокоился в усыпальнице предков Сен-Дени, а Сартин не испытывал желания просить требуемую сумму у Людовика ХVI от имени мадам Дюбарри, которая в качестве государственной преступницы была заключена в монастыре Понт-о-Дам.

Последние месяцы

Год 1774 начался для фаворитки как будто бы удачно. В качестве подарков мадам Дюбарри рассылает ближайшим родственникам и друзьям свой портрет в виде Флоры кисти Друэ. 1 января она в сопровождении двух фрейлин, герцогини д’Эгийон и герцогини Мазарин, отправляется пожелать счастливого нового года королю и членам его семьи. Все визиты проходят в учтивой обстановке без инцидентов. Затем она принимает посетителей в своих апартаментах. Среди них находится пятнадцатилетний шведский офицер граф Аксель Ферзен, который был настолько ослеплен графиней, что даже не обратил потом внимания на дофину. Позднее, когда Мария-Антуанетта взойдет на престол, Ферзен станет ее любовником.

Однако вскоре начинают появляться дурные предзнаменования. Фаворитка много занималась составлением своей библиотеки с помощью эрудита аббата Рив, архивариуса герцога Орлеанского. Для библиотеки она получила экземпляр «Льежского альманаха», который содержал ужасающее предсказание на новый год: «Выдающаяся дама, из наиболее облеченных милостью, сыграет свою последнюю роль в следующем апреле». Суеверная графиня перепугалась и приказала выкупить все поступившие в продажу экземпляры, как будто это могло изменить ее судьбу.

7 апреля 1774 года Бовэ, епископ Сене, в своей проповеди метал громы и молнии, обличая мерзости мира, погрязшего в пороках. Он упомянул царя Соломона, «захваченного сластолюбием, утомленного от того, что исчерпал для своих угасших чувств все виды удовольствий, которые окружают трон», и кончил тем, что «стал искать новые виды оных в гнусных отбросах публичного распутства». Это был прямой намек на Людовика ХV и мадам Дюбарри. Епископ Бовэ был тяжелым орудием партии благочестивых особ при дворе, которая выступала против фаворитки. Проповедник зашел настолько далеко, что провозгласил с кафедры вещие слова: «Еще сорок дней, и Ниневия[58] будет разрушена!» Это пророчество неприятно поразило короля. Некоторые придворные восприняли его в буквальном смысле и начали самым неприкрытым образом дерзить фаворитке, чья незавидная судьба казалась предрешенной.

Пасха миновала, но король не исповедался. Перед отъездом двора в другой дворец он решил провести несколько дней с любимой женщиной в Малом Трианоне, где была возможность обойтись без присутствия слуг, потому что пищу там подавали на механических подъемных столах. Пришла весна, парк пестрел разноцветьем многочисленных тюльпанов и нарциссов, начинали распускаться бутоны роз.

Трудно сказать, где подхватил инфекцию немолодой король. Согласно легенде, он и фаворитка проезжали мимо похоронной процессии, и король выразил пожелание взглянуть на покойницу, пригожую молодую девушку. Потом выяснилось, что она скончалась от оспы. Вообще-то оспа тогда была чрезвычайно распространена, а прививки только начинали практиковать. Людовик ХV считал, что переболел этой хворью в легкой форме в детстве, и не опасался подхватить ее вновь.

Первые дни в Трианоне король и фаворитка провели в идиллическом уединении. Утром 27 апреля король почувствовал себя неважно, но после обеда недомогание вроде бы отпустило его и он настоял на том, чтобы поехать в экипаже понаблюдать за охотой. Вскоре он возвратился, одолеваемый приступами то озноба, то жара. Графиня попыталась успокоить и утешить его, ибо знала, какие черные мысли одолевают короля при малейшем признаке заболевания. Однако ночью ему стало настолько плохо, что пришлось вызвать доктора. Медик не поставил диагноз, но не скрыл своего беспокойства. Был призван первый хирург, который осмотрел высокородного пациента и также не высказал ничего определенного. Во всяком случае, он счел неподобающим оставлять его в Трианоне в обществе любовницы и камердинера и промолвил:

– Сир, болеть надлежит в Версале.

Короля срочно перевезли в Версаль, но оказалось, что его постель не подготовлена, и ему пришлось ждать в комнате Мадам Аделаиды. Как только больного уложили, графиня Дюбарри не отходила от его ложа. Из Парижа вызвали докторов, причем фаворитка потребовала привлечь Бордё, самое известное светило того времени. Консилиум решил, что два кровопускания и несколько клизм облегчат положение больного, но никакого диагноза так и не поставили.

В ночь с 28 на 29 апреля королю стало еще хуже. Пришлось удалить из спальни членов королевской семьи и набившихся туда любопытствующих. Три аптекаря, пять медиков и шесть хирургов принялись ломать голову над природой заболевания. Вопрос стоял о третьем кровопускании, но против него воспротивился король. Как правило, при третьем кровопускании вызывали священника: речь шла об исповеди, причащении, последнем миропомазании, обо всем, что предполагало изгнание любовницы.

Король настоял на своем, и, чтобы избежать третьего кровопускания, было решено отобрать больше крови во время второго. В результате у Людовика ХV возникла ужасная жажда. В десять часов вечера королю поднесли стакан с водой и приблизили к лицу светильник; на внезапно осветившемся лице медики увидели первые признаки оспы. Им стало ясно, что король с его изношенным организмом не перенесет этого заболевания. Но они ни слова не сказали больному. Дофина с супругой отправили в другую резиденцию – Мария-Антуанетта получила одну из первых прививок от оспы еще при дворе своей матери, но ее муж-наследник короны не должен был подвергаться риску заражения.

«Кто только мог, бежали из дворца… В этот момент … в графине Дюбарри, капризной жестокосердной фаворитке проснулась Жанна Бекю, простая девушка, не лишенная чувства благодарности. Жанна одна не покидала короля. Старый развратник, король блестящей мишурной Франции, быстро приближавшейся к революции, умер на руках проститутки, его прихотью получившей огромную власть».

Жанна тем временем предавалась горю в своих апартаментах, проливая безутешные слезы. Придворные обвиняли ее в том, что она попустительски отнеслась к здоровью короля. Дочери Людовика подчеркнуто игнорировали фаворитку. Начались бдения у постели больного. Днем вокруг нее собирались дочери, ночью их место занимала Жанна. Придворные валом повалили из Версаля. Дюбарри стойко проводила все ночи у постели любимого человека. Для женщины, весь смысл существования которой заключался в сохранении ее красоты, это был героический поступок.

На пятый день заболевания король почувствовал себя настолько хорошо, что занялся будущими выборами во Французскую академию. Когда он задавал вопросы о своем заболевании, ему говорили, что у него «прыщевидное рожистое воспаление».

В ночь на 3 мая на руках короля появилась сыпь. Он понял, что болен оспой. В едином порыве жалости графиня взяла его руки, поднесла к своим губам и поцеловала их. Главный раздатчик милостыни кардинал де Ларош-Эймон известил короля, что пришел час исповедаться.

Вечером 4 мая король понял, что умирает. В его больной памяти встали картины тридцатилетней давности. Когда он находился при смерти в Меце, епископ Суассонский потребовал удаления герцогини де Шатору, дабы иметь возможность соборовать короля, и несчастную женщину, в которую Людовик тогда был страстно влюблен, с позором изгнали. По свидетельству современницы, он велел призвать мадам Дюбарри и сказал ей: «Мадам, отныне я принадлежу Богу и моему народу. Вы должны уехать. Герцог д’Эгийон позаботится о том, чтобы вы ни в чем не испытывали нужды».

Фаворитка безмолвно повиновалась словам своего августейшего любовника, без сцен, без криков, она только молча лила слезы. Уже несколько дней графиня пребывала в растерянности и время от времени повторяла: «Я вижу, что неугодна всем, мне остается только уехать». Графиня в последний раз погладила своими руками нарывы на руках Людовика и покинула комнату. Перед отъездом из Версаля несчастная женщина написала письмо дочерям короля, умоляя о защите, и они пообещали ей свое покровительство. Герцогиня д’Эгийон увезла графиню в своей карете в замок Рюей. Новость о болезни короля распространилась по стране с быстротой молнии, и Прощелыга, не мешкая, укрылся за границей. Есть свидетельства тому, что он приезжал к Жанне и предлагал ей бежать вместе, но та отказалась.

После ее отъезда из Версаля вечером король приказал своему камердинеру Лаборду:

– Пойдите найдите мадам Дюбарри.

– Государь, она уехала.

– Куда?

– В Рюей, государь.

– Уже!..

По его щекам покатились две слезы.

7 мая король исповедовался и получил отпущение грехов. Его мучительное угасание длилось еще двое суток. Свеча, которая, согласно обычаю, горела на одном из окон Версаля, погасла 10 мая в три часа пополудни.

9 мая 1774 года в «Книге приказов короля» была сделана следующая запись:

Господин граф Дюбарри

Препровожден в Венсенский замок

Госпожа графиня Дюбарри

Препровождена в аббатство Понт-о-Дам

9 мая Людовик еще был жив и до последней минуты пребывал в ясном уме, невзирая на ужасающие изменения, которые произошли с внешностью бывшего красавца. Эта запись подтверждает тот факт, что кардинал де Ларош-Эймон настоял на заключении фаворитки и Прощелыги, а король выполнил это требование. Герцог де Врийер в тот же день подписал оба ордера. Сыну и невестке Прощелыги был направлен запрет появляться при дворе. Такой же запрет был послан и младшему брату Прощелыги, Эли-Николя и его супруге, но он оказался чисто формальным. С июля 1774 года «маркизу Дюбарри» разрешили изменить фамилию, и он принял фамилию и герб аббата д’Аржикура, дяди его жены. С тех пор эта ветвь семейства Дюбарри, продолженная женским потомством, владеет архивом семьи Дюбарри.

Царствование мадам Дюбарри кончилось. Вечером 12 мая обезображенные, издававшие ужасный смрад останки Людовика ХV без каких бы то ни было торжеств захоронили в королевской усыпальнице, аббатстве Сен-Дени. Королевская семья пребывала в замке Шуази, подальше от зараженного смертоносной инфекцией Версаля. Дочерей короля отправили в карантин – впоследствии они переболели легкой формой оспы. Из штата слуг, имевших несчастье находиться поблизости от умирающего, скончались семнадцать человек. Населению королевства было приказано сорок дней молиться об упокоении души усопшего, но вряд ли кто-то из его подданных тяжко горевал об утрате своего «Возлюбленного» монарха.

Опала

«Жанна Дюбарри недолго, но искренне оплакивала его смерть. Без обиняков ей приказали уехать. Два года Дюбарри… не появлялась в столице».

Поздним вечером 12 мая карета мадам Дюбарри, в сопровождении конной полицейской стражи, покинула замок Рюей и отправилась в сторону аббатства Понт-о-Дам. Пассажирка принадлежала к разряду государственных преступников, ибо имела доступ к тому, что называлось Secret du roi – сведениям, представлявшим собой государственную тайну. Ей было разрешено взять с собой всего лишь одну служанку и столько вещей, сколько могла вместить в себя карета. Всю дорогу женщина горько плакала. К месту назначения графиня прибыла лишь рано утром.

Аббатство Понт-о-Дам, заведение чрезвычайно суровых правил, внушало страх уже одним своим видом. Для женщин это было то же самое, что Бастилия для мужчин. Аббатство было основано еще в 1226 году, и к описываемому времени часть зданий превратилась в руины. На всем лежала печать упадка и средневековой безжалостной скудости. Во время Революции монастырь был разрушен, поэтому точно представить себе его облик не представляется возможным. В нем обитало с полсотни женщин, из которых двадцать были послушницами. Настоятельницей состояла чрезвычайно высокородная, чрезвычайно влиятельная и чрезвычайно преподобная дама, мадам Габриэль де Ларош-Фонтений.

Аббатиса лично приняла новую заключенную в приемной, окруженная приближенными к ней монашками, облаченными в апостольники и одеяния из белой шерсти, черные накидки и наплечники. В соответствии с полученным уведомлением она оказала новоприбывшей ледяной прием. Окружавшие настоятельницу женщины едва осмеливались поднять глаза на это исчадие ада. Однако они были чрезвычайно удивлены, когда порог переступила убитая горем молодая красавица в черной одежде (напомним, что мадам Дюбарри в ту пору исполнился всего тридцать один год), с заплаканным лицом. По длинным мрачным коридорам и дворикам, куда никогда не проникал луч солнца, ее препроводили в келью, расположенную в одном из самых унылых и отдаленных уголков монастыря. Келья была подобна тюремной камере, совершенно лишенной каких бы то ни было атрибутов уюта. От каменных стен веяло ледяным холодом. По влажным камням стекали капли воды. Какой контраст с позолотой и изяществом покоев Версаля и Лувесьена!

– О! Как здесь печально, и куда же меня отправили! – прошептала молодая женщина, упав на жесткое ложе.

В заточении, которому была подвергнута мадам Дюбарри, искупление грехов играло побочную роль. Основной целью было изолировать эту женщину как носительницу государственной тайны (король часто беседовал в ее присутствии с высокопоставленными царедворцами) от общения с людьми. Поэтому ей не разрешалось отправлять письма на волю – но получать послания она могла, – а также были запрещены какие бы то ни было посещения, включая ее собственную мать. Забегая вперед, скажем, что графиня, которая была осведомлена о многих тайнах французского двора, никогда ни единым словом, ни единым намеком не обмолвилась на этот счет. Она, к великому сожалению историков, почти не упоминала и о своей частной жизни с королем. Вышедшие из печати в ХIХ веке мемуары графини Дюбарри являются ловко сработанной подделкой.

Четверть века спустя ей было суждено пережить то же самое ощущение, которое испытала шестилетняя Жанна, отправленная из нарядных и комфортабельных апартаментов актрисы Франчески в суровую обитель Св. Ора. Полученная там закалка и искренняя вера помогли ей справиться со столь тяжким ударом судьбы и на этот раз. Она приложила все усилия к тому, чтобы своей доброжелательностью, смирением и покорностью своей участи завоевать дружбу монашек. Ей это вполне удалось. В тот же самый день, одетая в глубокий траур графиня Дюбарри присутствовала в монастыре на торжественной службе, которую в ту пору отправляли во всех церквях Франции по усопшему Людовику ХV. Ее поведение было безупречным, монашки мало-помалу прониклись сочувствием к узнице, а суровая аббатиса постепенно смягчила свое отношение к этой великой грешнице.

В первые девять дней после смерти короля правительство еще не было переназначено, и немногие друзья графини постарались сделать то, что было в их силах, дабы облегчить ее удел. Заключенные в монастыре Понт-о-Дам оставались там иной раз на долгие годы. Шон было позволено проследить за вывозом обстановки из малых апартаментов в Версале и выбрать некоторые вещи для отправки в монастырь: удобную кровать, пару мягких стульев, обюссоновский ковер, расписную ширму, защищавшую от сквозняков. Все прочее, включая отделанную фарфоровыми вставками мебель из ценных сортов дерева, часы и люстры из горного хрусталя, многочисленные картины Греза и Друэ, Верне и Фрагонара были отправлены либо в Лувесьен, либо в версальскую виллу на Парижской улице. Управляющий графини Монвалье тщательно составил опись всего и подробные перечни для адвокатов заключенной, которых уже в первые дни после кончины монарха принялись осаждать кредиторы фаворитки.

Мебель и еще одна служанка – вот и все, что мог сделать для мадам Дюбарри герцог д’Эгийон до того, как его сместил с занимаемого поста новый король. Ни Людовик ХVI, ни Мария-Антуанетта, явно довольные тем, что отделались от ненавистной фаворитки, не собирались смягчать ее участь. Самая молодая в Европе королева не скрывала чисто женской радости от изгнания соперницы: теперь никто не будет затмевать ее своей красотой и роскошью туалетов и драгоценностей, раздражать толпами поклонников, прославляющих очарование, вкус и любезное обхождение фаворитки. Месяц спустя после смерти старого короля Мария-Антуанетта написала своей матери: «Сия особа заключена в монастырь, и все те, кто носит сие скандальное имя, прогнаны от двора». Императрица Мария-Терезия сочла, что такое отношение лишено христианского милосердия: «Я ожидаю, что больше не будет стоять вопрос о несчастной Дюбарри, к которой я никогда не испытывала ничего кроме того, что требовало ваше уважение к вашему отцу и государю. Я ожидаю впредь услышать ее имя лишь при сообщении, что король отнесся к ней великодушно, заточив ее вместе с мужем вдали от двора, смягчив ее участь настолько, насколько того требует человечность».

Мария-Антуанетта последовала этому призыву лишь намного позднее, и первые дни пребывания мадам Дюбарри в монастыре были весьма тяжкими.

Но она не впала в отчаяние, а с христианским смирением подчинилась выпавшим ей испытаниям. Графиня вскоре завоевала расположение монахинь тем, что стала частью их общины. Узница принимала участие в пении псалмов, общих молитвах и разделяла с монахинями скудную пищу в их трапезной. Она отказалась от своей легкой шепелявости, как теперь выяснилось, в сущности своей наигранной, и выражалась ясным и незамысловатым слогом. По утрам мадам Дюбарри собирала цветы в саду для украшения церкви или овощи для монахинь в огороде. Когда шел дождь, графиня выполняла работу в кладовых монастыря. Она не уклонялась от участия в прогулках и бесед с монахинями, которым было поручено наставлять ее на путь истинный. Аббатиса де Ларош-Фонтений, всегда столь суровая, вскоре прониклась сочувствием к этой женщине, взяла ее под свое покровительство, и между женщинами завязалась дружба, продлившаяся почти два десятка лет. Хотя графиня Дюбарри не имела права покидать аббатство, ей довольно быстро позволили гулять в большом парке по аллее, которую по сей день называют ее именем; в конце ее она частенько сиживала у фонтана, где имела обыкновение читать, предаваться размышлениям или плакать.

Узница завязала дружбу с маленьким мальчиком из хора и часто разговаривала с ним, гладя своей прекрасной рукой его белокурую головку. Странно, но пребывание в суровой обители укрепило ее здоровье. Постепенно исчезли последствия страшного нервного потрясения, пришло душевное спокойствие, и укрепилась стойкость, позволившая достойно вынести постигшие ее несчастья.

Хотя Жанна имела право получать письма, их приходило немного. Первым осмелился написать ей библиотекарь из Лувесьена, тщедушный молодой человек по имени Десфонтене, нанятый ею на службу для каталогизации и сохранения этих великолепных книг, переплетенных в сафьян и украшенных объединенным гербом графини и рода Дюбарри.

«Госпожа графиня!

Я засвидетельствовал почтение госпоже вашей матери, каковую нашел в большой печали и каковая просила вас извещать ее о вашем состоянии как можно чаще. Она изъявляла сильнейшее желание отправиться в Понт-о-Дам… Тотчас после того, как мадам примет решение с господином д’Отейем о нашем пребывания в Рюейе, я отправлюсь в Лувесьен навести порядок среди книг, которые погибнут, если их оставить запертыми там, как сейчас… После этого я ожидаю новых распоряжений от мадам по заданиям, которые она захочет возложить на меня. Я отправлюсь туда, куда меня призовет ее воля, и сочту себя чрезвычайно счастливым повсюду, где смогу быть полезным… Я достаточно поработал в различных качествах, чтобы справиться со всем, что потребуется вам, и сознание, что я могу быть полезен вам, делает меня способным на все.

Имею честь, с самым глубоким уважением, госпожа графиня, оставаться вашим нижайшим и покорнейшим слугой: Десфонтене».

Под натиском кредиторов графини, ее нотариусу, мэтру Лепот д’Отей, было разрешено посетить узницу, дабы обсудить с ней проблемы уплаты хотя бы наиболее неотложных долгов. Король не оставил никаких распоряжений относительно своей фаворитки, и она должна была теперь улаживать все дела за счет собственных средств. Единственным выходом была продажа ее драгоценностей.

В сентябре, после нескольких недель торга, придворный ювелир Обер купил парадный бриллиантовый гарнитур, о котором речь шла выше, за 450 тысяч ливров и убор из бриллиантов и рубинов за 150 тысяч. Общая сумма оказалась для него настолько неподъемной, что золотых дел мастер обязался выплачивать ее месячными взносами по 50 тысяч. Это позволило постепенно успокоить наиболее назойливых кредиторов. Графиня теперь обрела возможность делать дары монастырю и помогла отремонтировать кое-какие строения и фонтан, у которого так любила проводить время.

Однако этих денег было недостаточно для покрытия всей задолженности, и графиня вновь обратилась к герцогу де Врийер с просьбой разрешить ей покинуть аббатство, дабы навести порядок в своих делах. Министр ответил любезным, но уклончивым письмом.

В конце 1774 года аббатиса Понт-о-Дам поддержала прошение, в котором графиня вновь излагала доводы в пользу своего освобождения. Министр Морепа передал его королю, но получил в ответ сухое «нет». Лишь весной 1775 года условия содержания графини были несколько смягчены: ей разрешили принимать нескольких посетителей: мать, немногих верных друзей, таких как герцогиня д’Эгийон, влюбленный в Жанну герцог де Бриссак и принц де Линь, а также совершать прогулки за стенами монастыря. Именно ее старый друг принц отважился взять на себя миссию лично передать прошение графини об освобождении королю. Людовик ХVI заметил ему:

– Хорошенькое же поручение возложили на вас!

– Государь, это оттого, что никто другой не осмелился взять его на себя!

– Посмотрим, – неопределенно промолвил король.

При дворе уже постепенно начало складываться мнение, что бывшая фаворитка заслуживает снисхождения; похоже, его стала разделять в некоторой степени и сама Мария-Антуанетта. Мадам Аделаида, к которой обратился министр де Врийер, заявила: «Я ни во что не вмешиваюсь, но, если король заговорит об этом, я скажу, что он поступит милостиво, освободив ее». Графиня проявила покорность и сдержанность, а ее наказание подпадало под разряд достаточно тяжких.

В мае 1775 года мадам Дюбарри получила разрешение свободно передвигаться по территории королевства, но ей запретили приближаться менее чем на 10 лье к королевскому двору и столице. Это было уже не заключение, но еще и не полная свобода.

Для своего проживания графиня приобрела за двести тысяч ливров замок Сен-Врен. Вполне возможно, что это изящное трехэтажное строение с башенками, крепостным рвом и подъемным мостом уже было знакомо ей, поскольку оно некогда принадлежало жене генерального откупщика мадам де Лагард, у которой она служила на заре своей юности карьеры вначале камеристкой, а затем компаньонкой. Молва приписывала Жанне романы с обоими сыновьями этой дамы. Затем замок перешел в руки одного из секретарей короля, некого Жака Соважа. За мебель надлежало доплатить еще пятнадцать тысяч ливров. Денег на покупку замка у освобожденной узницы не было, ей дал их взаймы герцог д’Эгийон.

Замок Сен-Врен был расположен в зеленой долине, окруженной холмами, некоторые из которых покрыты лесом. Строение окружал парк с множеством ручьев и прудов. В полулье от него находилась деревня. Все это сулило идиллическую жизнь на лоне природы, которую ввели в моду писатель Руссо и живописец Грез. Графиня вернула в услужение себе свой персонал и наняла священника для отправления месс в часовне. Из Тулузы приехали ее золовки, Шон и Пиши. Шон явилась в сопровождении любовника средних лет, некого мсье Фога, который привез с собой друга, отставного майора шевалье Шарлеманя Флёрио де Лангля. Ему исполнилось 59 лет, он был нехорош собою, но представительной внешности, неглуп, баловался литературными опытами и имел в прошлом немало любовных приключений, успехи в которых стоит отнести скорее за счет ума, нежели красоты. Считалось, что он помогает графине улаживать ее расстроенные финансовые дела, никаких указаний на более близкие отношения не существует, за исключением истории с проигрышем в карты. Как-то графиня проиграла ему полтора миллиона ливров, но они незаметно для окружающих не стали вставать из-за стола до тех пор, пока Жанна не отыгралась.

Мадам Дюбарри быстро приобрела популярность в округе, ибо в чрезвычайно холодную зиму 1775/76 года открыла кухню для бедняков и раздавала хлеб и дрова. Особым покровительством пользовались роженицы, которым она посылала бульон и вино для укрепления здоровья, а также белье для матерей и младенцев. Графиня также охотно выступала в роли крестной матери для новорожденных детей своих слуг. В хорошую погоду в парке замка устраивались праздники с танцами.

В сентябре 1775 года графиня поселила неподалеку от себя свою мать, приобретя для нее небольшое поместье Мезон-Руж с «замком, конюшнями, часовней, голубятней, оранжереей, садом и парком, а также лугами, виноградниками и возделываемой землей». Покупка обошлась в пятьдесят три тысячи ливров плюс восемь тысяч за мебель. Средства на покупку вновь ссудил ей герцог д’Эгийон.

Кроме финансовых проблем хватало и других. Много неприятностей доставлял графине индиец Замор. Из забавного арапчонка, веселившего своими проказами короля, он вырос в безобразного шестнадцатилетнего юношу, сумевшего вызвать к себе ненависть поголовно у всех слуг. Он не признавал никаких указаний и заносчиво напоминал всем о подписанной покойным королем грамоте, назначавшей его управляющим Лувесьена. Адвокаты и слуги советовали графине уволить Замора, даже если выплата ему некоторой пенсии обошлась бы дороже его содержания в замке. Но у сердобольной Жанны недоставало духа выбросить на улицу туземца, у которого не было ни одной родной души во всем королевстве. Юноша приобрел столь отталкивающую внешность, что графиня не могла переносить его присутствие в комнате подле себя. Надутый и одинокий, он слонялся по замку, переругиваясь со слугами и накапливая злобу на весь мир.

Для оплаты своих покупок и урегулирования наиболее неотложных долгов графиня была вынуждена продать свой особняк в Версале на Парижской улице. Покупателем стал ни кто иной как брат короля граф Прованский. Для того чтобы сделка могла быть оформлена, ей позволили осенью 1776 года провести несколько дней в Лувесьене в период отъезда двора в Фонтенбло. Это еще более усилило ее тоску по любимому жилищу, после возвращения в Сен-Врен этот замок показался ей заброшенным, унылым и слишком деревенским.

Денег от продажи версальского особняка все-таки было недостаточно, ибо граф Прованский не проявил особой щедрости в отношении бывшей фаворитки. Другой брат короля, граф д’Артуа, даже пытался вынудить мадам Дюбарри продать ему по дешевке некоторые картины, в частности, серию «Четыре времени суток» Верне. Она сначала отказалась, и близкие к графу придворные пытались убедить его, что мадам Дюбарри может испытывать чрезвычайную привязанность к этим картинам. На эти доводы д’Артуа ответил, что, при настоятельной необходимости продать часть имущества графине должно быть безразлично, чем приходится жертвовать. Это свидетельствует о том, что, попав в опалу, отставная фаворитка была вынуждена подчиняться капризам королевской семьи. Ей пришлось продать графу д’Артуа эти картины за девятнадцать тысяч ливров и пойти на дальнейшие жертвы: она рассталась с частью своего столового серебра, несколькими бриллиантовыми гарнитурами, столиком работы мастера Карлена с фарфоровыми вставками, большим портретом английского короля Карла I работы Ван Дейка, а также вторым комодом работы Карлена, заказанным для галереи в Версале.

Родня графини также столкнулась с финансовыми трудностями. Прощелыга вскоре оказался за границей на мели, к тому же он попытался обеспечить своего сына, который после изгнания от двора остался буквально без гроша. Жан-Батист решил продать графу Прованскому свое графство Иль-Журден за девятьсот тысяч ливров. Однако брат короля ловко надул Прощелыгу: он не стал выплачивать ему эту сумму целиком, а оформил ее как ежегодную пожизненную ренту от парижской ратуши в сумме двадцать четыре тысячи ливров. Это было достаточно на прожитие, но недостаточно, чтобы содержать еще и Адольфа с молодой красавицей-женой, уже вкусившей от жизни при дворе. Далее Прощелыга обратился за разрешением вернуться в Париж для поправки здоровья и приведения в порядок своих дел. Таковое было дано на том основании, что «сие будет лучше, нежели непристойный спектакль, который Жан-Батист станет представлять, разъезжая по иностранным государствам, то под одним именем, то под другим, играя в карты по крупной и ведя привычный для него образ жизни». В Париже его появление было принято с неодобрением, и Прощелыга уехал в Тулузу. Там он ухитрился жениться на барышне из весьма почтенного семейства Рабоди[59] и стал проявлять большую заботу о поддержании должного облика своего имени. Что же касается мужа графини, когда Жанна подверглась опале, Гийом был изгнан из Тулузы и возвратился на свои земли в Рокелоре, оставив неоплаченных долгов на 200 000 ливров.

Замок Сен-Врен так и не стал домом для графини, хотя она довольно часто появлялась на деревенских праздниках, крестинах, балах или свадьбах. Наиболее примечательным событием стало рождение в семье ее шеф-повара Траншана тройни. Один младенец умер, но мадам Дюбарри стала крестной матерью оставшихся в живых двоих детей.

Чрезвычайно неприятное происшествие заставило графиню возненавидеть замок Сен-Врен. Как-то в воскресенье, когда она находилась в комнате одна, в замок забрели трое подвыпивших бродяг. Слуги отсутствовали, и незваные гости с угрозами потребовали у графини ее драгоценности. Однако у перепуганной насмерть женщины хватило духа дать им отпор. Пьяные пришельцы ретировались, но графиня не на шутку струхнула.

Морепа, ставший первым министром после смерти Людовика ХV, – невзирая на то, что Мария-Антуанетта пыталась заставить мужа вернуть своего старого друга герцога де Шуазёля, – счел, что мадам Дюбарри достойна предоставления ей полной свободы. Ему удалось убедить Людовика ХVI, что ее поведение, соблюдение молчания и покорность повелению короля заслуживают помилования. Король был вынужден признать, что бедная женщина не несет никакой вины за появление бульварных книжонок клеветнического характера, которые не переставали всплывать в Париже, типа сочинения Пиданса де Маробера «Истории о графине Дюбарри», напечатанного в Лондоне. Его содержание оказалось столь непристойным, что министр королевского двора отдал распоряжение скупать все экземпляры вредоносного издания; естественно, это никоим образом не помешало их оживленной продаже из-под полы.

Милость Людовика ХVI простерлась настолько далеко, что он сохранил за графиней пожизненную ренту от парижской ратуши в размере ста пяти тысяч ливров в год, поступления от торговых рядов в Нанте (напомним, что они давали ежегодный доход в сорок тысяч ливров), а также право пользоваться поместьем Лувесьен и собранием произведений искусства в нем. Помимо этого ей оставили все личное имущество и драгоценности. Считалось, что их у нее набралось на сумму около двух миллионов ливров.

Это помилование вызвало возмущение герцога де Шуазёля, который промотал все свои средства и теперь маялся в изгнании в весьма стесненных обстоятельствах. Отставной вельможа отлично помнил, как умерла маркиза де Помпадур, вся погрязшая в долгах. Однако у мадам Дюбарри достало благоразумия в первые месяцы свободы не афишировать свое богатство, дабы не возбуждать зависти версальского двора.

Наконец, в октябре 1776 года, графине была предоставлена полная свобода передвижения. Теперь она могла беспрепятственно удалиться в свой обожаемый Лувесьен. Жанна немедленно поспешила отделаться от замка Сен-Врен, не без прибыли перепродав его.

Опала низложенной фаворитки продлилась два года и пять месяцев.

Лувесьен

Тихая заводь

«Два года Дюбарри, в момент смерти короля достигшая тридцати одного года, не появлялась в столице. Впоследствии вновь очутившись в Париже, жадная, распутная и бездушная графиня ведет прежний бессмысленный образ жизни, сумасбродствуя и меняя любовников».

Проведя некоторое время в Париже у любимого племянника Адольфа, мадам Дюбарри поселилась в своем обожаемом Лувесьене, который был отдан ей в пожизненное пользование королем Людовиком ХVI. Именно здесь ей было суждено провести, пожалуй, наиболее счастливые годы своей жизни, ощутить радость бытия совершенно свободной женщины, живущей в полном ладу с самой собой и окружающим ее миром.

Поселение Лувесьен в ту пору представляло собой нечто вроде курортного местечка. Помимо коренных жителей там имели виллы несколько представителей аристократии и богатой буржуазии, которые могли на лоне природы отдохнуть как от шума городского, так и от напряженной жизни двора. Что касается замка графини, по внешнему виду более смахивавшего на непритязательный особняк, благодаря заботам друзей и верных слуг во время ее опалы он никак не пострадал. Туда свезли почти все имущество графини, и обстановка в нем весьма напоминала бы антикварную лавку, не будь она столь знаменательно отмечена печатью высокого вкуса хозяйки. Тут все, даже более чем в Версале, дышало чувственностью погони за наслаждениями, столь характерной для ХVIII века: произведения искусства на любовные сюжеты, обнаженная натура, амуры и грации, страстные объятия, дерзкие похищения и беснующиеся вакханки. «Обстановка была восхитительной, как по роскоши, так и по вкусу», – писал граф де Шеверни. Неуместно выглядел лишь черный попугай, которого в Версале обучили выкрикивать всякий раз, когда графиня появлялась в комнате: «Вот и прекрасная дама!»

Хозяйка предприняла несколько переделок в интерьере замка, в частности, были заново отделаны шесть комнат третьего этажа, где она проводила все больше и больше времени, любуясь великолепным видом на окрестности. Графиня заказала мебель из красного дерева, по новой моде, характеризовавшейся тенденцией к большей простоте в духе классицизма. Мадам Дюбарри продолжала приобретать также и произведения искусства. В 1790 году она сделала заказ Юберу Роберу на выполнение скульптуры «Приношение Венере» и в тот же год Луи-Филиппу Муши – на мраморную группу, аллегорически изображающую «Красоту, покоряющую любовь». Графиня постоянно расширяла парк, вплоть до 1788 года, приказала установить там фонари для освещения. Были приведены в порядок и хозяйственные постройки: оранжерея с пятью десятками апельсиновых, гранатовых и лавровишневых деревьев, теплица, где выращивались ананасы, конюшня и каретные с двумя берлинами и двумя кабриолетами.

Графиня наслаждалась жизнью в сельской местности, которую ввел в моду писатель Руссо, столь популярный у молодого поколения дворян. Она проявляла редкую щедрость в отношении обитателей поселения, устраивая роскошные праздники, когда крестьяне веселились в ее парке. Бывшая фаворитка выказывала особую доброту к молодым семьям, пополняя приданое бедных невест и выступая в роли крестной матери новорожденных.

Мадам Дюбарри без особого шума принимала у себя немногих близких друзей, и вскоре было получено яркое подтверждение тому, что общество все еще проявляет живой интерес к этой личности из царствования, канувшего в прошлое. Именитые особы наносили визит в Лувесьен, дабы полюбоваться прославленным павильоном, любовным гнездышком покойного короля, и повидать знаменитую женщину, осененную лучами легендарной неистребимой последней страсти Людовика ХV.

В мае 1777 года австрийский император Иосиф II, сын и соправитель императрицы Марии-Терезии, посетил Версаль с частным визитом. Дело в том, что самая молодая королева Франции, которой столь восхищались подданные при ее восхождении на престол, чрезвычайно быстро утратила популярность. Мария-Антуанетта уже семь лет была замужем, но еще не подарила Франции наследника короны. Эта молодая женщина проводила жизнь в нескончаемых развлечениях и проматывала безумные деньги на туалеты, драгоценности и свои прихоти. Император Иосиф собирался приватно побеседовать с зятем, Людовиком ХVI, дабы уговорить его сделать несложную операцию по устранению небольшого физического недостатка, не позволявшего супругам вести нормальную сексуальную жизнь. Он также должен был раскрыть сестре глаза на то, какими опасностями чревато ее легкомысленное поведение. Далее император намеревался путем личного общения содействовать укреплению государственного союза между французской и австрийской династиями.

Поскольку визит носил глубоко частный характер, Иосиф Габсбург путешествовал под именем графа Фалькенштейна. Во время пребывания в Версале император пожелал осмотреть гидравлическую установку Марли и при этом поинтересовался, можно ли увидеть знаменитый павильон архитектора Леду.

Графиня, одетая в простое платье из светлой полосатой тафты и большую шляпу, украшенную голубыми лентами, в это время совершала обычную утреннюю прогулку в парке Лувесьена. Она приветствовала графа Фалькенштейна в той своей простой и обворожительной манере, которая немедленно покоряла любого мужчину. Конечно, после двухлетнего пребывания в монастыре графиня уже не выглядела молодой женщиной (Иосиф впоследствии признался одному из своих близких друзей, что был разочарован внешностью Дюбарри: «Я полагал, что лицом она более пригожа», но современники отнесли это за счет того, что не обладавший изысканным вкусом император был не в состоянии оценить обаяние и утонченность облика графини). Тем не менее эта женщина не переставала пленять своей манерой обхождения, тонкостью восприятия красоты окружавшей ее природы и вещей. Хозяйка замка показала нечаянному гостю павильон с потолком, расписанным Буше, а также картинную галерею в замке со всеми ее сокровищами, картинами кисти Греза и Фрагонара, Верне и Друэ. Она разговаривала совершенно непринужденно, в манере женщины, долгое время прожившей при дворе. При упоминании графиней имени покойного короля на глаза ее невольно навернулись слезы. Когда пара проследовала через цветущий парк к утопавшей в цветах террасе, Иосиф учтиво предложил даме свою руку. Мадам Дюбарри не стала притворяться, что ей неведомо его инкогнито, и запротестовала:

– Ваше величество, я недостойна такой чести.

Не особенно щедрый на комплименты император Иосиф, которого безуспешно осаждали на предмет получения оных версальские дамы, возразил:

– Не трудитесь протестовать, мадам, ибо красота всегда являет собой королеву.

Это посещение вызвало глубокое раздражение как у Марии-Антуанетты, так и императрицы Марии-Терезии, которая написала в письме послу Австрии во Франции: «Я бы предпочла, чтобы мой сын держался подальше от этой презренной женщины». Еще больший гнев у императрицы вызвало то, что на обратном пути, проезжая через Турень, сын не навестил пребывавшего в изгнании герцога де Шуазёля, творца союза Франции с Австрией, причем бывший министр приготовил Иосифу пышный прием.

Житейские потрясения

В конце 1778 года судьба нанесла графине жестокий удар – погиб ее любимый племянник Адольф. К сожалению, молодой человек унаследовал от Прощелыги неодолимую тягу к игре и, будучи отлученным от королевского двора, предавался ей со всей страстью сначала в Париже, а затем на курорте Спа, куда отправился вместе со своей красавицей женой. Там он познакомился с неким ирландским графом Райсом, авантюристом и бывшим наемником, некогда воевавшим в армии австрийского императора. Подобно Адольфу Дюбарри тот равным образом был неисправимым игроком. На почве этой общей страсти они сдружились, и Райс предложил отправиться попытать счастья в Англию, в курортный город Бат. Супруги Дюбарри сняли роскошные апартаменты в гостинице «Королевский полумесяц». Прекрасная виконтесса Дюбарри и ее пятнадцатилетняя сестра блистали на местных балах, а в салоне гостиницы ее супруг и граф Райс заправляли незаконной игрой в фараон.

Похоже на то, что виконтесса, всегда плохо ладившая со своим мужем, стала любовницей Райса. По-видимому, об этом узнал обманутый муж, и ранним утром 18 ноября 1778 года на холме Клэвертон состоялась дуэль. Противники были настолько обуреваемы ненавистью, что секундантам не удалось заставить их соблюдать обязательные предписания кодекса чести. Каждый из дуэлянтов был вооружен двумя пистолетами и шпагой. Дюбарри выстрелил первым, пуля пробила сопернику ляжку и задела бедренную кость. Превозмогая боль, Райс сделал два выстрела и смертельно поразил Адольфа в грудь. Труп пролежал на месте дуэли весь день, что возбудило чрезвычайное любопытство праздных отдыхающих, тогда как Райса доставили в больницу. На другой день жена убитого похоронила его и отбыла во Францию. Шпагу Дюбарри передали в мэрию Бата, где ее эфес продолжительное время использовали в качестве печати. На следующий год графа Райса судили за убийство; он отказался назвать истинную причину дуэли, взял всю вину на себя и был оправдан.

Графиня Дюбарри была до глубины души потрясена этим событием, не скрывала своего горя и получила множество писем соболезнования. Самым прискорбным было то, что виконтесса Элен Дюбарри изображала из себя безутешную вдову, но на самом деле была заинтересована только в деньгах. За несколько дней до смерти мужа она заставила Адольфа перевести на ее имя дар в двести тысяч ливров, который мадам Дюбарри сделала племяннику перед свадьбой. По своем прибытии во Францию овдовевшая виконтесса устремила все свои усилия на то, чтобы получить полагающееся ей наследство. Для начала молодая женщина попыталась наложить арест на суммы, которые граф Прованский был должен графине Дюбарри за покупку недвижимости на Парижской улице в Версале. Она также потребовала от своего свекра выплаты денег за причитавшуюся ей часть в графстве Иль-Журден. Далее вдова подала королю прошение на получение разрешения вернуть ей девичью фамилию графини де Турнон. Таковое право было дано ей милостью короля Людовика ХVI, и по окончании срока глубокого траура Элен вновь появилась под этим именем при дворе.

Тут уже настала очередь возвратившегося из изгнания Прощелыги оспорить право бывшей невестки на изменение фамилии, что он и сделал, будучи теперь чрезвычайно озабоченным поддержанием престижа своей фамилии. Ему удалось добиться поддержки своего иска в суде. Но в 1782 году Элен вышла замуж за своего двоюродного брата, Жан-Батиста де Турнон, маркиза де Клевейрон, и законно восстановила свою фамилию, под которой продолжала претендовать на часть состояния бывшей тетушки. Надо сказать, что этому новому замужеству не суждено было продлиться долго: через три года вдова Адольфа Дюбарри скончалась, вскоре вслед за ней в мир иной последовал и ее супруг. Уже много лет спустя, когда встал вопрос о дележе наследства мадам Дюбарри, и графиня де Турнон, и ее муж числились в списке претендентов (естественно, через их наследников).

Верный спутник

Но, невзирая на подобные удары судьбы, потерю немногих, но верных друзей, Жанна в период «после Версаля» и опалы впервые познала жизнь свободной женщины, богатой, не стесненной условностями этикета, не преследуемой травлей наемных клеветников – и глубоко любимой. Герцог де Бриссак, ранее скрывавший свое чувство к фаворитке короля, верным слугой которого он был, теперь мог открыто объясниться предмету своей страсти. Кстати, современники в один голос твердят об исключительной верности графини Дюбарри королю, чего нельзя сказать о любовнице Карла VII Агнессе Сорель или предмете всепоглощающей страсти Генриха IV Габриэль д’Эстре, в открытую изменявшим своим царственным возлюбленным. Даже наиболее яркая из фавориток Короля-Солнца, маркиза де Монтеспан, позволяла себе увлечения «на одну ночь». Вскоре после своего возвращения в Лувесьен графиня становится любовницей Бриссака, и этот красивый роман будет длиться до самого дня его ужасной гибели во время Революции.

Луи Эркюль Тимолеон де Коссе, герцог де Бриссак, родившийся в 1734 году, был высоким блондином с приятным лицом, отмеченным печатью благородства и доброты. В возрасте 26 лет он женился на Диане, дочери герцога де Ниверне, от которой имел сына, умершего в младенческом возрасте, и дочь, в замужестве герцогиню де Мортемар. Жена герцога была бесцветной особой слабого здоровья, и супруги давно жили раздельно, причем герцог имел репутацию покорителя женских сердец. Обычно историки цитируют в связи с этим свидетельство одного из современников. В 1780 году в возрасте 82 лет скончался маршал де Бриссак, отец Луи-Эркюля, от которого сын унаследовал герцогский титул. Свидетель в записи в своем дневнике от 18 ноября 1780 года, описывает поведение новоиспеченного герцога, шествовавшего в похоронной процессии, направлявшейся в церковь Сен-Сюльпис:

«Многие особы были правомерно возмущены, наблюдая, как господин герцог де Коссе (сын покойного маршала), участвовавший в шествии, напудренный до белизны аки снег, с непокрытой головой, без шляпы и траурной повязки, с неуместным позерством глазел на особ прекрасного пола, попадавшихся на пути, вместо того, чтобы придать себе степенность и скромность, требуемые церемонией, каковая для него должна была быть отмечена двойной скорбью».

Кстати, именно по протекции графини Дюбарри Диана де Бриссак была назначена в штат дофины Марии-Антуанетты, но отплатила благодетельнице черной неблагодарностью, приняв по наущению дофины участие в оскорбительной выходке придворных дам против фаворитки. В 1772 году во время пребывания двора в Фонтенбло Жанна приняла приглашение на ужин в честь герцога де Лаврийера. Герцогиня де Бриссак тотчас известила о своем отказе от участия в ужине, что вызвало глубокую обиду у графини и закономерное возмущение короля. Нескончаемые интриги придворной жизни быстро утомили супругу де Бриссака. Герцогиня предпочла вести кочевой образ жизни, поправляя здоровье на курортах юга Франции и изредка наезжая в Париж.

Когда опала графини Дюбарри пришла к концу, герцог пользовался неограниченным фавором короля Людовика ХVI. Он был генерал-полковником так называемой «Швейцарской сотни», на самом же деле элитного гвардейского пехотного полка численностью в 1200 человек; в 1775 году герцога назначили губернатором Парижа, подобно некоторым его предкам по мужской линии. Де Бриссак также являлся одним из самых богатых людей королевства, коллекционером произведений искусства, владельцем огромной библиотеки, умным и образованным человеком, не чуждым передовым взглядам эпохи Просвещения. Все, чем он обладал, было поставлено на службу любимой женщине.

Историки расходятся во мнении, когда именно окончательно пересеклись и стали следовать в одной колее жизненные пути графини и герцога де Бриссака. Все-таки они более или менее относят это примерно к 1780 году, причем опять-таки практически едины в том мнении, что большую роль в скреплении этого союза сыграл короткий, но бурный прилив страсти, который мадам Дюбарри в 1779 году испытала к соседу по имению, англичанину Генри Сеймуру. Заметим, что с обретением свободы мадам Дюбарри перестала быть «рабой любви», теперь она стала вольна сама выбирать предмет своих увлечений.

Всепоглощающая страсть

Генри Сеймур принадлежал к одной из старейших аристократических династий Англии, являясь племянником восьмого герцога Сомерсета, предок которого прибыл в Англию еще в ХI веке в свите Вильгельма Завоевателя. Кроме того, он приходился сводным братом чрезвычайно богатой графине Сэндвич. Сеймур был не лишен дарований, которые пытался пустить в ход, проведя длительное время в парламенте Великобритании, но сделать политическую карьеру ему так и не удалось. Возможно, препятствием к этому стали его высокомерие и вспыльчивый темперамент. На момент встречи с графиней ему исполнилось пятьдесят лет, и он представлял собой привлекательного мужчину в самом расцвете сил. На родине Сеймур сумел рассориться со всей своей родней и набрать большое количество долгов. После смерти первой супруги (от этого брака у него остались дочери Кэролайн и Джорджиана) он решил уехать из Англии и в 1775 году женился на вдове, графине Анне-Луизе де Понту (1741–1821), из старинного нормандского дворянского рода. В угоду своей жене Сеймур приобрел небольшой, уютный и отлично меблированный замок Прюне, который граничил с поместьем графини Дюбарри. Новая семья вела полупатриархальный образ жизни на лоне природы, год назад у супружеской четы родился сын. Облик парка при замке был спроектирован лично новым владельцем, желавшим «предоставить день свободы природе, слишком стесненной в своих цепях, вновь призвать нимф сельской местности в их старинные обители, парки и сады». По воскресеньям в парке Прюне местные крестьяне веселились в плясках под деревенский оркестр.

Неизвестно, при каких конкретных обстоятельствах Сеймур познакомился с графиней Дюбарри. Сначала это были редкие визиты, затем отношения стали более близкими, визиты – более частыми, а переписка – более интимной. Отношения между соседями прослеживались историками именно по тринадцати письмам графини Дюбарри, всплывшими на аукционе в 1837 году; к сожалению, письма ее соседа не сохранились, поэтому исследователям пришлось руководствоваться в основном собственными предположениями. Вот как выглядело первое из писем, которые пощадили исторические катаклизмы:

«Сударь, меня глубоко растрогала причина, которая лишила меня возможности видеть вас моим гостем, и мне совершенно искренне жаль барышню, вашу дочь, страдающую от болезни. Я полагаю, что ваше сердце испытывает ту же боль, что и она, и разделяю ваши переживания. Могу лишь призвать вас мужаться, поскольку доктор успокоил вас по поводу отсутствия опасности. Если бы то участие, которое я принимаю в ней, могло бы принести вам какое-то облегчение, вы бы испытывали меньшую тревогу. Я восхищена, что маленькая собачка смогла на мгновение отвлечь барышню, вашу дочь.

Примите, сударь, мои уверения в чувствах, которые я испытываю по отношению к вам…»

Но вскоре поводы для встреч становятся более дружескими и также более проникнутыми нежными чувствами. По-видимому, свою роль сыграло то, что поначалу англичанин проявлял по отношению к этой прославленной красавице чисто соседскую вежливость и не выказывал никаких поползновений приволокнуться за ней. Это наверняка должно было уязвить самолюбие женщины, обладать которой стремились самые титулованные, богатые, красивые и выдающиеся мужчины королевства. Графиня привыкла к неписаным правилам культивировавшейся в ту пору притворной игры галантного века, исход которой был предрешен заранее, но обе стороны с увлечением разыгрывали осаду «неприступной» крепости, отчаянное «сопротивление» и неизбежное «падение». Все искусство заключалось в том, чтобы обставить эту потешную битву как можно более изысканно.

Сеймур вел себя совершенно по-иному, вовсе не в духе этой будуарной, разыгрываемой по нотам, спрыснутой духами из Грасса чувственной любви, символом которой стала сама мадам Дюбарри. Казалось, англичанину были неведомы правила галантных волокит, он оказался крепким орешком, и вскоре отставную фаворитку всецело захватила та неудержимая страсть, которую она в очередной раз внушила мужчине. Жанна жадно внимает речам Сеймура. Она ощущает в себе разлившуюся любовную негу, подъем чувств, тайное наслаждение своей победой. Хозяйка Лувесьена дарит соседу жетон для игры в лото времен Людовика ХIV, ибо ей известно, что Сеймур является «великим поклонником того века, столь богатого на чудеса».

«Дамы Лувесьена [60] с огромным удовольствием преподносят его вам в подарок. Они расстаются с ним, поскольку хорошо знают, что мсье Сеймур прочувствует значимость сей жертвы и будет убежден, что сии дамы хотели бы найти более существенные благоприятные случаи, чтобы засвидетельствовать ему свою дружбу…»

Для Жанны этот благоприятный случай уже недалек. Мадам Дюбарри не представляла собой ту крепость, которую было трудно взять приступом. Она быстро уступает ухаживаниям своего соседа.

«Мне надо сказать вам тысячу вещей, поведать тысячу мыслей. Я никогда не ощущала столь глубоко, как в тот миг, сколь необходимы вы стали для меня. Какое счастье, если бы я могла вечно находиться подле вас».

Вероятно, ее привлекло именно необычное поведение англичанина, совершенно лишенное того лоска внешней учтивости, присущего всем ее высокопоставленным любовникам, канувшим в прошлые времена. Возможно, для мадам Дюбарри были внове эти резкие смены настроения Сеймура, внезапный переход от умиленного любования природными красотами к вспышкам страсти и необъяснимого раздражения от всего окружающего. Несомненно, свою роль сыграла здесь и мода на все английское, пышным цветом распустившаяся в то время во Франции. Английская мужская одежда неброских расцветок (только при дворе продолжали носить шитые золотом одеяния), культ спорта, породистые лошади, неброские но чрезвычайно удобные экипажи вместо громоздких карет и мужчины, чью невозмутимость, казалось, нельзя было поколебать ничем, – англомания в высшем свете стала настоящим поветрием. Не стоит сбрасывать со счетов и модное увлечение песнями мифического шотландского барда Оссиана[61], по которым сходила в ту пору с ума вся Европа. Нет никакого сомнения в том, что с этими нашумевшими творениями были знакомы как Сеймур, так и графиня. Роковая любовь на фоне природы, характеры героев первобытной мощи и бурлящая от необузданных страстей кровь, меланхолические обращения к звездам и стихиям – такая романтика привносила совершенно иную окраску в неожиданное увлечение женщины, привыкшей к утонченному кокетству и флирту в духе изнеженного века рококо. Любовники соединились, они не могут разлучаться надолго и коротают неизбежные расставания, берясь за перо и изливая обуревавшие их чувства на бумагу:

«Между нынешним днем и субботой лежит целая вечность. Для моего сердца сии два дня тянутся слишком долго. Я ожидаю вас с нетерпением души, которая полностью принадлежит вам и тоскует по тому, чтобы доказать вам, сколь дороги вы для меня…

Уверенность в вашем расположении, мой нежный друг, составляет счастье моей жизни. Поверьте, что сердце мое находит сии два дня чрезмерно длинными, и, буде в моей власти сократить их, сие не составило бы для меня труда. Я ожидаю вас в субботу со всем нетерпением души, всецело принадлежащей вам, и ожидаю, что вы не желаете ничего иного. Прощайте, я ваша. – Сего четверга в два часа».

Герцог де Бриссак тотчас же безо всякого удовольствия заметил появление этого англичанина в окружении Жанны и превращение его в близкого друга графини. Он был слишком утонченным человеком, чтобы проявлять ревность с самого начала. Но герцог сразу же ощутил, насколько его любовница восприимчива к ухаживаниям Сеймура. Бриссак следил за развитием этого романа. Но что мог он сделать, чтобы помешать ему?

Бриссак не принадлежал к числу людей, которые могли делить свою любовницу с кем-то еще. Но и Сеймур был сделан из такого же теста. И графиня, страдающая, тоскующая, несчастная, оказывается между новым поклонником, которого любит со всем неистовством заново обретенной страсти, и старым другом, чье внимание и привязанность не намерена терять. Сеймур проявляет недовольство, потому что Жанна провела вечер с де Бриссаком. Она пытается успокоить его:

«Мое сердце безраздельно принадлежит вам, и, если я не выполнила моего обещания, в этом виноваты лишь мои пальцы. Я испытываю чрезвычайное смятение с тех пор, как вы покинули меня, и уверяю вас, что не находила в себе силы ни для чего иного, кроме мыслей о вас… Прощайте, мой нежный друг. Повторяю вам, что я вас люблю и считаю себя счастливой. Я обнимаю вас тысячу раз, и я вся ваша. Приезжайте пораньше!..»

Графиня просит Сеймура приехать пораньше, чтобы избежать риска встречи с Бриссаком. В некоторые дни герцог не покидает свою любовницу. Мадам Дюбарри даже не может улучить времени, дабы должным образом написать своему любовнику письмо. Сеймур выражает свое недовольство. Она отвечает ему:

«Вы получите от меня всего одно слово, которое могло бы прозвучать упреком, если бы мое сердце было в состоянии сделать вам таковой. Я настолько устала от четырех писем, которые я только что написала, что у меня хватает силы только на то, чтобы сказать вам, что я вас люблю… Завтра я расскажу вам то, что помешало сообщить вам новости обо мне, но поверьте, что бы вы там ни говорили на сей счет, вы являетесь единственным другом моего сердца. Прощайте, у меня нет сил сказать вам большего. Сей пятницы в два часа».

Последующее письмо исполнено еще большей нежности:

«Мой Бог, мой нежный друг, сколь же печальны дни, что приходят за теми, когда я имею счастье проводить с вами. И с какой радостью я вижу прибытие момента, который должен приблизить вас ко мне».

Во избежание возможных помех их встречам Сеймур и графиня в один прекрасный день назначают свидание в Париже. Заподозрил ли герцог что-то? В тот день де Бриссак всю первую часть дня провел в Лувесьене, и графине не удалось уехать.

«Я не поеду сегодня в Париж, поскольку особа, которую я должна была отправиться повидать, прибыла во вторник, как только вы покинули мой дом. Сей визит поставил меня в затруднительное положение, поскольку я полагаю, что его предметом были вы. Прощайте, я ожидаю вас со всей нетерпимостью сердца, всецело вашего и которое, невзирая на несправедливости, полностью ощущает, что не может быть ничьим другим. Я думаю о вас, говорю вам и повторяю сие, и у меня нет никакого сожаления кроме того, что лишена возможности твердить вам сие каждое мгновение. – Из Лувесьена в полдень».

По-видимому, именно в этот день герцог де Бриссак со всей учтивостью и деликатностью своего характера поставил свою любовницу перед выбором: «Или он, или я». Жанна, надо полагать, рыдала, уверяла в своей привязанности. Выбор труден, она явно увлечена англичанином, но слишком многое говорит не в его пользу. Частые и необъяснимые перемены в настроении Сеймура, жена и дети от двух браков, вероятность того, что он в любой момент может принять решение уехать на родину и без сожаления покинуть уже не первой молодости любовницу. Англичанин ни разу не выказал ей доказательства постоянства, напротив, непредсказуемая переменчивость его нрава временами пугала графиню.

«Сколь вы жестоки и несправедливы! Почему вы должны терзать сердце, которое принадлежит и не будет принадлежать никому иному, кроме вас? Ваше письмо разрывает мне душу. Лишь ваша целительная дружба может излечить мое больное сердце – возвращайтесь ко мне, мой возлюбленный, ибо без вас мне невозможно жить».

Она привыкла к тому, чтобы мужчины добивались ее благосклонности, но подобное пренебрежительное отношение для общепризнанной красавицы оказалось внове: теперь ей приходится буквально домогаться любовных свиданий. Однако эта страсть полностью захватила Жанну, она не может отделаться от нее и жалобно стенает:

«Мне так плохо, я полагаю, что не могу жить без вас».

По-видимому, постепенно мадам Дюбарри начинает с горечью осознавать, что ее чувства никоим образом не трогают этого непостижимого человека. Что сулит ей продолжение этой мучительной связи в будущем? Не грозит ли оно крушением ее уютного мирка в Лувесьене? Жанну все чаще посещают мысли, что герцог де Бриссак – это забота, надежность, наконец, среда, в которой она привыкла жить. Наверное, под воздействием этих размышлений графиня Дюбарри пишет предмету своей страсти последнее из дошедших до наших дней писем:

«Нет пользы говорить вам о моей нежности и волнениях, они вам известны. Но то, что вам неведомо, так это мои муки… Вы не снизошли до того, чтобы разуверить меня в том недуге, каковой поразил мою душу; итак, я полагаю, что мое спокойствие и мое счастье мало трогают вас. Мой ум ясен; мое сердце страдает. Но, при большом тщании и мужестве мне удастся укротить его. Сей труд тяжек и мучителен, но он необходим. Сие есть последняя жертва, на которую мне остается пойти. Мое сердце уже принесло все остальные. Теперь сие надлежит сделать моему разуму. Прощайте, верьте, что вы единственный владеете моим сердцем. – Сей среды в полночь».

Вполне возможно, что были и другие письма, причем они оставались без ответа. Для графини было чрезвычайно мучительно то, что Сеймур продолжал проживать по соседству, ей были более или менее известны события его жизни. В 1780 году он, как было принято выражаться в то время, разъехался со своей женой. До графини дошли и сведения об его увлечении хорошенькой мадам де Канийяк, которая спровоцировала дуэль между двумя принцами крови, братом короля графом д’Артуа и герцогом Бурбонским. Возможно, мадам Дюбарри даже предпринимала еще какие-то шаги для восстановления былых отношений. Во всяком случае, Сеймур возвратил графине двухстороннюю миниатюру, которую по его заказу изготовил художник Лемуан. С одной стороны располагается писаная на слоновой кости копия известного портрета мадам Дюбарри в шляпе, украшенной перьями страуса. С другой – портрет Сеймура, внизу которого от руки нацарапано по-английски: «Оставьте меня в покое».

Сеймур прожил в замке Прюне еще лет десять, иногда соседи встречались, проезжая каждый своим путем по дороге, и молча церемонно раскланивались. В 1792 году, с началом революционного террора, Сеймур вместе с сыном бежал в Англию, а его поместье было конфисковано.

Осенняя любовь

Герцог де Бриссак прекрасно понимал душевное состояние графини и деликатно протянул ей руку помощи. Он увез ее в Нормандию, где его присутствия требовали как служебные, так и имущественные заботы, связанные с принадлежавшими ему там землями. Они посетили гарнизон в Байё, которым командовал деверь графини, Эли-Николя Дюбарри, теперь известный как маркиз д’Аржикур. Состоялись учения с последующим парадом (драгуны принца Конде только что вернулись после участия в американской войне за независимость), по их окончании был дан грандиозный бал, на котором присутствовала вся самая титулованная знать Нормандии. Были устроены еще несколько празднеств, королевой которых безраздельно стала мадам Дюбарри, окруженная прежним поклонением и восторгом.

В герцоге де Бриссак графиня нашла любовника, который оберегал ее и окружал той роскошью, которая была необходима ей для осознания полного благоденствия. Графиня ездила в карете, запряженной шестеркой лошадей, имела собственную ложу в театре, где появлялась всегда под густой вуалью, веселилась на общественных балах. Тогда как Сеймур вынуждал ее скрывать их отношения и не признавал за ней права ревновать его к жене, де Бриссак с гордостью и в открытую демонстрировал в обществе свое положение любовника графини. Герцог чувствовал себя в Лувесьене как дома, он особенно любил проводить время на втором этаже знаменитого павильона, наслаждаясь видом на Сену. Надо сказать, что хотя эту связь не одобряли ни король Людовик ХVI, ни королева Мария-Антуанетта, общество принимало ее как нечто вполне естественное. Во время поездок в Париж графиня останавливалась в доме герцога. Это было прекрасно известно вечно отсутствовавшей в Париже законной жене Бриссака, и единственным ее требованием стало то, чтобы во время ее редких возвращений в столицу ей не приходилось бы разделять в особняке одну лестницу с мадам Дюбарри.

Что касается дочери герцога, в замужестве герцогини де Мортемар, она поддерживала с графиней вполне дружеские связи, о чем можно судить по их переписке. Например, в одном из своих посланий она просит графиню сообщить ей новости о своем отце:

«Мадам де Мортемар имеет честь направить наилучшие приветствия мадам графине Дюбарри и просит ее не взыскать [62] и сообщить новости о мсье ее отце: она бы еще раньше написала в Лувесьен, если бы не испытывала боязни показаться докучливой, и просит принять уверения в ее привязанности. Числа 11, утром».

По-видимому, графиня незамедлительно поспешила выполнить просьбу герцогини де Мортемар. Та не пожелала отставать от нее и уже через двое суток отправила в Лувесьен следующую записку:

«Соблаговолите принять, мадам, всю мою благодарность за вашу доброту и мои сожаления по поводу того, что я вынуждена отказаться от надежды повидать вас перед своим отъездом. Я чрезвычайно огорчена при мысли о том, что столь долго не видела отца и не получила разрешения заключить его в свои объятия за пределами Парижа перед отъездом. Придется подчиниться этому, поскольку это единственный выход, который нам остается. Умоляю вас, мадам, примите заверение в чувствах, которые я испытываю по отношению к вам…»

В обществе тех дней эта связь была признана и принята, а пресловутая графиня Дюбарри превратилась в уважаемую особу. Те дамы, которые устраивали ей обструкции при дворе, теперь навещали ее в Лувесьене и поражались тому, как искренне и обаятельно держалась бывшая фаворитка. Ее приглашал к себе министр королевского двора и друг Марии-Антуанетты, барон де Бретёй. Она состояла в переписке с принцем де Бово и его супругой, кузеном и кузиной герцога де Шуазёля, которые раньше и не помышляли добиваться благосклонности этой презренной выскочки, а теперь приглашали ее в свой замок в Иль-де-Франс. Во время одного из этих посещений мадам Дюбарри спросила хозяйку:

– Почему когда-то в Версале все так ненавидели меня?

На это принцесса возразила:

– Никто не испытывал к вам ненависти, однако каждая хотела оказаться на вашем месте.

Надо сказать, что даже герцог де Шуазёль в своем изгнании не потерял интереса к той, которая стала причиной его падения. Во время одного из посещений принца де Бово, тот признался ему:

– Известно ли вам, что я часто навещаю мадам Дюбарри? Мы беседуем о вас. Она всегда сожалеет, что не смогла поладить с вами.

– Далее принц предложил нанести ей визит. Герцог согласился, пожелав сохранить свое инкогнито. Графиню предупредили, что принц навестит ее в обществе лорда Норта, внешностью схожего с Шуазёлем.

Они не виделись тринадцать лет. Графиня с первого взгляда признала в английском лорде своего злейшего врага. Она, как ни в чем не бывало, называя его «милорд», показала ему свой знаменитый павильон, а затем, приведя приезжих в гостиную, без дальнейших околичностей заявила герцогу:

– А теперь, господин герцог, давайте оставим шутки. Я польщена честью, которую вы оказали мне своим посещением. Сядем и побеседуем. Вы так добры, что не затаили злобы против меня, – не без лукавства промолвила она.

– Я никогда и не испытывал ее, – ответил Шуазёль, конечно же, немало покривив душой при этих словах.

Многие приезжали осмотреть прославленный павильон замка Лувесьен, но, похоже, это просто был предлог, чтобы увидеть его знаменитую хозяйку. Практически все посетившие бывшую фаворитку отмечали ее непринужденность в общении, обходительность, внимание к гостям, изысканные манеры, величественную осанку и долго сохранявшуюся красоту. Буквально все авторы мемуаров в один голос твердят, что по ее исполненному достоинством поведению «никак нельзя было предположить, кем она была ранее».

В 1782 году в Лувесьен заехал маркиз де Беллеваль, который некогда пробился к фаворитке с просьбой заступиться за дезертировавшего из части солдата, приговоренного к смерти. Мадам Дюбарри добилась помилования несчастного парня, а ротмистру де Беллевалю в качестве награды было предоставлено право поцеловать руку этой пленительной женщины. Офицер изумился тому, насколько мало изменилась графиня и насколько жив оказался в ее памяти этот эпизод из версальской жизни – она тотчас же узнала его, приветствовав словами: «Ах, мой кавалерист!» Однако этот визит пробудил в ней отнюдь не приятное воспоминание, но тоску о былом, безвозвратно канувшем в Лету. На глаза бывшей фаворитки навернулись слезы, и при прощании она протянула маркизу руку, произнеся дрогнувшим голосом: «Прощайте». Прошлого было уже не вернуть.

Тем не менее склонность делать добро при любой возможности, которая оказывалась в ее распоряжении, никогда не покидала графиню. Весной 1778 года во Францию после двадцативосьмилетнего добровольного изгнания возвратился одряхлевший, больной Вольтер. Дом великого старца осаждали толпы парижан, но лишь немногие удостоились чести быть допущенным к нему. Естественно, не получила отказа и графиня Дюбарри, давно состоявшая в переписке с ним. Когда она выходила из дома, взгляд ее упал на молодого человека, прижимавшего к груди рукопись. Незначительный адвокат Бриссо[63] не надеялся на встречу с философом, но его воодушевила улыбка незнакомой красавицы, и он осмелился пролепетать свою просьбу замолвить за него словечко у Вольтера. Добрая душа, графиня не смогла отказать молодому человеку, вернулась в дом и получила разрешение на его визит. Бриссо впоследствии часто вспоминал этот случай и был един с Мирабо в том мнении, что «единственный проступок Дюбарри заключался в том, что боги одарили ее красотой».

В замке Лувесьен графиня вела чрезвычайно простой образ жизни. Каждое утро она принимала почти холодную ванну и подолгу гуляла. Обычно на ней была простая сорочка и утреннее платье из столь обожаемой ею белой легкой ткани, батиста или перкаля. Зимой она просто надевала сверху длинную шубу. Жизнь на свежем воздухе укрепила ее здоровье и благотворно воздействовала на нервную систему, приведя ее в состояние полного равновесия. Граф де Шеверни писал о создавшемся у него и его друзей впечатлении, что она была довольна пребыванием в своем скромном положении, проявляя беспримерную простоту и чистосердечность. Это не означает, что графиня совершенно отказалась от своей привычки мотать деньги. На балах в Опере и празднествах в особняке Бриссака она появлялась в роскошных туалетах и ослепительном великолепии своих драгоценностей. Например, в 1782 году она заказала у самой модной портнихи Парижа, мадмуазель Розы Бертен, бальное платье, расшитое золотыми колосьями, голубыми камнями и мелким жемчугом. Туалет обошелся в две тысячи ливров. Она тратила бешеные деньги на содержание Лувесьена и целой армии прислуги (хотя, безусловно, не столь многочисленной, как в Версале), бессовестно обкрадывавшей ее. Огромные средства уходили на благотворительность и подарки родне.

Радости и горести большой семьи

По-видимому, де Бриссаку не особенно понравилось постоянное присутствие в Лувесьене золовки Жанны, Шон, и та вскоре уехала в родную Тулузу. Но место родных по линии Дюбарри теперь заняли представители многочисленной семьи Бекю. Красивая внешность помогла им сделать некоторую карьеру в роли домоправителей и лакеев в аристократических домах, и их потомки постепенно приобретали статус членов приличного общества. Дядя Жанны Шарль служил в штате польского короля в изгнании и тестя Людовика ХV Станислава Лещинского, и ему удалось удачно выдать замуж двух дочерей-красавиц, одну за офицера гвардейского корпуса графа д’Артуа Грайе, вторую – за правительственного чиновника Нёвилля. Оба семейства обзавелись детишками и неделями гостили в Лувесьене, который со своим парком и разгуливавшими по нему белой ланью и редкими животными являл собой поистине сказочное местечко. Когда же в замке появилась молоденькая Бетси, это дало повод для самой неприкрытой зависти. Напомним, что предполагаемая дочь, а официально племянница Жанны Мари-Жозефин, получила воспитание в аристократическом монастыре, где проживала вместе с матерью графини Дюбарри, которая приняла благородную фамилию де Монтрабе. И Жанна, и ее мать питали большие надежды в отношении этой милой девушки. В 1781 году в часовне Лувесьена в рамках чисто семейного события состоялось бракосочетание Марии-Жозефин, дочери Николя Бекю де Кантиньи, с Полем де Буазессоном, майором драгунского полка принца де Конде и наследника титула маркиза своего отца, происходившего из отличной семьи из Лангедока. Для дочери лакея это была неслыханно выгодная партия. Свидетелями, подписавшими брачный контракт после графини Дюбарри, были маршал Пьер де Тулуз-Лотрек, граф де Ламорльер и прочие офицеры. В приданое племяннице, ставшей маркизой, графиня даровала сто шестьдесят тысяч ливров. Зависть семей Грайе и Нёвиль только усилилась после того, как графиня и герцог де Бриссак стали крестными родителями двоих детей, родившихся от этого брака.

В 1788 году Жанне пришлось перенести несколько тяжелых утрат.

8 августа в возрасте девяноста четырех лет скончался маршал де Ришелье. Этот греховодник был женат трижды, в правления различных королей. В последний раз он вступил в брак со вдовой на сорок лет моложе его и даже собирался обзавестись наследником, чему, увы, помешал несчастный случай, постигший его супругу во время беременности. Герцог в прошлом был не только любовником Жанны, но и человеком, преподававшим ей уроки поведения в высшем обществе и способствовавшим ее воцарению в Версале, по-отечески поддерживавшим ее. Через три недели после его кончины ушел в мир иной и его племянник, герцог д’Эгийон, также всегда готовый протянуть руку помощи и не прервавший дружеских связей с графиней даже в тяжелую годину постигших ее несчастий.

20 октября 1788 году угасла мать Жанны и в завещании назначила своей единственной наследницей любимую племянницу, теперь маркизу де Буазессон. Это, конечно же, только подогрело вражду между родственниками. Графиня попыталась уладить закипевшие страсти и подарила семье Грайе дом на участке Лувесьена. Далее она уговорила их принять в семью своего осиротевшего отчима Николя Рансона, которому учредила пожизненную пенсию в две тысячи ливров. Это было сделано «с целью дать ему доказательства испытываемых ее чувств по поводу добрых поступков, которые он не прекращал в отношении дамы Анны Бекю, своей супруги…, а также вышеуказанной дамы Дюбарри в различных обстоятельствах, когда ей представлялся случай воздать должное сердечным качествам указанного господина де Монтрабе, а также его совершенной порядочности». И это при том, что, по-видимому, с его ведома Жанна в свое время была продана за мебель в его квартире своднику Жану-Батисту Дюбарри! Поистине, доброта графини не знала границ.

Отзвуки былых времен

Даже при дворе отношение к ней постепенно смягчилось, в особенности когда генеральным контролером финансов стал Шарль-Александр Калонн, друг герцога д’Эгийона. Он обменял ежегодную пенсию графини, назначенную ей еще в 1769 году Людовиком ХV, на единовременную выплату в 1 250 000 ливров. Это помогло Жанне расплатиться с наиболее неотложными долгами, причем вся операция была проделана столь скрытно, что о ней не удалось пронюхать вездесущим клеветникам-памфлетистам. Естественно, выплата была произведена за счет пустой государственной казны.

Примерно в 1784 году обстоятельства сложились таким образом, что Жанна оказалась в состоянии оказать услугу барону де Бретёй, министру двора, близкому к королевской семье. Королева пожелала приобрести замок Сен-Клу, принадлежавший герцогу Орлеанскому. Тот заломил за него невероятную сумму в 10 миллионов ливров. Барон попросил графиню оказать воздействие на продавца через мадам Монтессон, морганатическую супругу герцога, с которой Жанна была дружна. Тот внял доводам разума, снизил цену не то на два, не то на три миллиона, и сделка была совершена к удовольствию Марии-Антуанетты, мечтавшей заполучить замок в собственность, каковая затея впоследствии лишь удлинила список преступлений, вмененных ей судом Трибунала республики.

В 1785 году графиню вызвали в суд давать показания по так называемому «Делу о колье», которое сильно подорвало репутацию королевской семьи. Собственно говоря, мадам Дюбарри имела к нему лишь косвенное отношение. В 1782 году графине нанесла визит незнакомая ей дама, желавшая получить протекцию для передачи королю своего прошения, требовавшего возвращения принадлежавших ее семье наследственных земель, обращенных в собственность короны. Можно представить себе удивление графини от того, что к ней обращаются за ходатайством перед королем, у которого она в опале. Просительница была потомком побочного сына Генриха II Валуа, рожденного от связи с дамой из семьи Сен-Реми. В девицах она гордо называла себя Мария-Антуанетта Французская де Сен-Реми де Валуа, замуж же вышла за обедневшего графа де Ламота. Супруги перебивались тем, что содержали подпольный салон карточной игры, где привлекательная хозяйка выступала в качестве приманки для посетителей. Мадам Дюбарри, почувствовала, что от нежданной гостьи за три версты несет авантюристкой, взяла у нее прошение и впоследствии бросила его в огонь.

Через некоторое время разразился скандал с колье. Кричащей роскоши ювелирное изделие из 647 бриллиантов чистейшей воды общим весом в две с половиной тысячи карат и стоимостью два миллиона ливров предназначалось парижскими ювелирами Бассанжем и Бёмером для мадам Дюбарри. Работа над колье завершилась уже после смерти Людовика ХV, так что купить его опальная фаворитка была уже не в состоянии. Колье предложили португальской королеве Марии, но она сочла неблагоразумным покупать столь пышное украшение в ту пору, когда ее страна все еще не могла оправиться от последствий ужасного землетрясения 1755 года, разрушившего не только Лиссабон, но и множество прибрежных городов. От колье не отказалась бы Мария-Антуанетта, но против покупки выступил ее супруг, ибо казна была пуста. Графиня де Ламот, выдававшая себя в обществе за доверенное лицо королевы, прослышала про эту историю, и у нее возник замысел грандиозного обмана. Ей удалось провести кардинала де Рогана, бывшего посла в Вене, у которого сложились чрезвычайно плохие отношения с королевой, но он не терял надежды вернуть ее благосклонность. Подделав почерк королевы, Ламот убедила прелата купить ожерелье якобы для Марии-Антуанетты. Ухитрившись заполучить колье в руки будто бы для передачи королеве, Ламот отправила мужа в Лондон продавать бриллианты. Когда вся эта история, жертвой которой стал кардинал, выплыла на свет Божий, король решил придать ей огласку. Последовавшее судебное разбирательство нанесло еще больший вред и без того уже подпорченному реноме Марии-Антуанетты.

12 декабря 1785 года графиня Дюбарри была вызвана для дачи свидетельских показаний в Бастилию, где заседал суд. Дело в том, что мадам де Ламот хвасталась своими прекрасными отношениями с хозяйкой Лувесьена – правда, авантюристка равным образом кичилась дружескими связями чуть ли не со всем королевским двором.

Перед началом заседания состоялась обычная процедура подтверждения личности свидетеля, дающего показания. На вопрос об ее имени, мадам Дюбарри ответила:

– Мое имя не имеет ничего общего с делом. Вы не могли забыть его; я уже давно известна.

– Ваш возраст?

– На самом деле сей вопрос невежлив: у красивой женщины никогда не спрашивают ее возраст.

– Ну, хорошо, если мадам отказывается, поставим пятьдесят лет.

– Почему не шестьдесят? Это придало бы допросу настоящий интерес.

Графиня Дюбарри заявила, что действительно встречалась с подсудимой всего лишь один раз, когда та приехала в Лувесьен «упросить ее оказать любезность и поддержку, дабы передать королю прошение, в котором она умоляет его величество вернуть земли, принадлежавшие некогда ее семье и перешедшие в собственность короны».

Однако графиня запомнила, как визитерша тогда подписалась «Мария-Антуанетта Французская», это свидетельствовало о том, что это была обычная подпись мадам де Ламот, а не грубая попытка подделать подпись королевы, сделанная в момент преступления для обмана кардинала де Рогана. Возможно, сама того не осознавая, мадам Дюбарри дала показания в пользу обвиняемой, за что та весьма своеобразно отблагодарила ее в своих мемуарах, изданных в Лондоне в 1789 году после ее побега из тюрьмы Сальпетриер:

«Я не могу удержаться от искушения высказать свое слово по поводу той роли, которую сыграла вдовствующая королева, непорочная присной памяти Дюбарри. Показания этой женщины утверждали, что я навестила ее, чтобы молить о протекции! И что я оставила ей прошение, подписанное „Мария-Антуанетта Французская“. Факты таковы, что я навестила ее всего-навсего из любопытства, в хорошем экипаже, запряженном четверкой лошадей. Встретившись со мной лицом к лицу, она предпочла принять со мной высокомерный и бесстыдный тон. Я поспешила поставить ее на место и дала ей почувствовать расстояние между ее происхождением и моим!..»

И это при том, что практически все мемуаристы свидетельствуют о простоте, учтивости и обаятельности обхождения мадам Дюбарри!

Портреты кисти Виже-Лебрён

Как уже упоминалось, графиня вела спокойную, размеренную жизнь. Встречавшиеся с ней в ту пору люди отмечают какое-то особое умиротворение, разлитое в ее лице и характерное для манеры ее поведения. Герцог де Бриссак заказал три портрета своей любимой женщины самой известной художнице того времени Элизабет Виже-Лебрён, «королеве художников и художнице королей». Только с Марии-Антуанетты ее кистью написано три десятка изображений. Именно Виже-Лебрён в 1781 году создала любимый портрет мадам Дюбарри в соломенной шляпе с пером. В ту пору графине было около сорока лет, но выглядела она великолепно. На холсте изображена не просто красивая женщина, но личность, пребывающая в ладу и с самой собой, и с окружающим ее миром. Нежные переливы мягких тонов привносят в портрет нечто лиричное и загадочное. Виже-Лебрён (в чем преуспели лишь немногие портретисты фаворитки) удалось запечатлеть столь трудный для передачи на полотне знаменитый «взгляд с поволокой» голубых глаз графини.

К сожалению, последующий портрет, написанный в 1782 году, можно без малейшего сомнения отнести к разряду неудачных. Это типичное парадное изображение модной светской красавицы, которые десятками выходили из-под кисти прославившейся к тому времени художницы. Вычурная прическа, стесняющий движения туалет, столь отличный от излюбленных графиней Дюбарри свободных одеяний, слишком нарумяненное лицо – все это говорит не в пользу стареющей прелестницы (не забудем, что в ту пору сорокалетняя женщина обычно уже была бабушкой и не могла претендовать на положение покорительницы сердец).

По-видимому, для верного де Бриссака красота Жанны оставалась неувядающей, и в 1789 году Виже-Лебрён вновь поселяется в особняке своей заказчицы, дабы та могла позировать ей для третьего портрета, не покидая родных стен.

В то лето проживание в Лувесьене не очень нравилось прославленной портретистке. Замок располагался в восхитительном месте, но шум гидравлической установки Марли, снабжавшей водой Версаль, которого, казалось, не замечала хозяйка, весьма раздражал и не давал спокойно спать Виже-Лебрён[64]. Ее также несколько разочаровала сдержанность, с которой графиня говорила о своем прошлом. Художница была в восторге от павильона Леду, где дамы пили кофе, наслаждаясь прекрасным видом на Сену. Каждый предмет в этом павильоне, вплоть до дверных ручек был произведением искусства. Иногда графиня вздыхала и тихо произносила:

– Его величество оказывал мне честь ужинать здесь, – и тотчас же переводила разговор на другую тему.

Или, проведя рукой по обитому парчой канапе, она задумчиво роняла:

– Его величество изволил приходить сюда и отдыхать после целого дня на охоте.

Теперь же на этом канапе имел обыкновение предаваться отдыху герцог де Бриссак. Художница сочла свою хозяйку очаровательной, искренне дружелюбной и щедрой, но не особенно умной. К тому же легкая шепелявость, которая невольно возвращалась к ней в обществе мужчин и восхищала ее любовника, казалась ей неуместной у женщины в таком возрасте. Виже-Лебрён не успела полностью написать портрет, выполнила лишь голову и наметила торс, поскольку, будучи напуганной взятием Бастилии в Париже, срочно покинула Лувесьен и эмигрировала за границу. Она завершила работу над холстом по памяти лишь через пятнадцать лет, по возвращении из эмиграции. На портрете мадам Дюбарри, как всегда, одета по последней моде, на ней простое зеленое платье из легкой ткани с поясом под грудью, предвестник туалетов времен Директории; последний крик моды представляет собой и белый чепец с огромным бантом на голове. Фигура отяжелела, изумительный цвет лица остался в прошлом, проявившаяся на щеках сетка мельчайших кровеносных сосудиков придала им чрезмерный румянец, кожа потеряла чистоту и отмечена мелкими оспинками, глаза с влекущим колдовским взглядом глядят из щелочек в отекших веках. Она сидит на лоне природы под деревом рядом с цветущим розовым кустом и держит в руке розу, – но все равно, это портрет счастливой и утонченной женщины.

Во время пребывания в Лувесьене портретистка стала свидетельницей посещения весьма необычных гостей. Мадам Дюбарри приняла посланцев Типу Сахиба, султана Майсура в далекой Индии. Султан искал у французского короля поддержки в борьбе против англичан. Поскольку новости до таких забытых Богом уголков доходили медленно, там все еще верили, что мадам Дюбарри обладает огромным влиянием при дворе. Они принесли ей в дар тканые золотом ткани. К сожалению, Людовик ХVI, отягощенный многими проблемами, не был заинтересован в завоевании далекой Индии и отказал посланникам. По возвращении в отечество с дурными новостями все они были казнены. А мадам Дюбарри подарила один кусок этой ткани мадам Виже-Лебрён. Многие годы спустя он пришелся художнице весьма кстати. Во времена Консульства ее пригласили на правительственный прием, но у нее не было соответствующего туалета. В ту пору в связи с египетским походом Наполеона все восточное было в большой моде, и Виже-Лебрён блистала на приеме, задрапировав золотую ткань на себе подобно сари.

Художница прекрасно понимала, что герцога де Бриссака и графиню связывает нечто большее, чем простая дружба. Эта связь длилась уже более десяти лет, но и ныне вызывает искреннее восхищение красота отношений этих двух немолодых людей, испытавших в своей жизни немало увлечений, но обретших, в конце концов, истинный блаженный приют своим чувствам. Вот отрывок из конца письма герцога мадам Дюбарри от 11 ноября 1789 года из Парижа:

«Я собираюсь лечь в постель, дорогое сердце, чтобы завтра быть менее простуженным, нежели сегодня, и иметь возможность составить вам лучшую компанию, чем вышло у меня из-за столь сильной простуды; сия простуда имеет причиной настроение и происходит от застоя вследствие слишком долгого пребывания в Париже, к которому я менее всего привычен. Сия простуда либо убьет меня, либо приведет меня в уныние, если мое проживание здесь не прекратится. Я льщу себя надеждой на сие и не говорю вам об этом в страхе, как бы поспешность радости не отсрочила ее.

Прощайте, нежный друг, я вас люблю и целую вас тысячу раз со всей нежностью наших сердец; я хотел сказать – моего сердца, но я не сотру то, что начертало мое перо, желая думать, что наши сердца есть ни что иное, как навсегда одно целое. … Прощайте, нежный друг, прощайте, дорогое сердце. Я вас люблю и целую вас».

Кто мог бы подумать, что это письмо написано в дни волнений, сотрясавших французское общество? Для этих двух пожилых людей их чувства занимали в жизни место первостепенной важности, чего они не скрывали и что стало всеобщим достоянием. В 1789 году была напечатана небольшая поэма анонимного автора в двадцать песней под названием «Органт». В ней под весьма прозрачными намеками поэт порицал любовь мадам Дюбарри к Людовику ХV и герцогу де Бриссаку. Фаворитка была выведена под именем Аделинды, герцог – Сорнита. Автор даже весьма язвительно прошелся на предмет «слишком долгого дня и затянувшегося заката их наслаждений». Никто не стал бы воскрешать эти вирши из тьмы давно поглотившего их времени, если бы не имя их творца, теперь уже известное историкам. Это – Луи-Антуан Сен-Жюст (1767–1794), один из самых видных деятелей Французской революции, сподвижник М. Робеспьера, игравший одну из главных ролей в политике якобинской диктатуры. Этот молодой человек, ходивший пешком под стол во времена триумфа графини в Версале, тем не менее, счел нужным напомнить французам о ее былых грехах. Так что можно себе представить, как относились к ее личности прочие люди, в руки которых перешла власть в годы Террора. Она все забыла и простила, ее – не забыли и не простили, невзирая на все творимые ею добрые дела. Действительно, графиня много занималась благотворительностью, помогая обитателям деревенского поселения Лувесьен. Та же Виже-Лебрён вспоминает, как они вдвоем ходили навещать местных бедняков, и как была возмущена графиня, «посетив роженицу, у которой не было ни белья, ни еды, хотя слуги из замка должны были доставить все это больной женщине по указанию хозяйки. Мадам Дюбарри тотчас же возвратилась в замок и заставила прислугу немедленно снабдить бедняжку всем необходимым». Однако ее благие деяния были каплей в море бед французского народа.

Королевство накануне бури

Что представляла собой Франция перед Революцией? Королевство – самая населенная страна Европы, в ней проживало 28,5 миллионов человек, примерно 90 % из них – крестьяне, которые жили в ужасающих условиях. Тяжкий труд на полях позволял им всего-навсего обеспечить себе полуголодное существование и уплачивать королю и землевладельцам налоги, которые, кстати, почти не обязаны были платить ни знать, ни священнослужители. Они жили в домишках, построенных либо из камня, либо из самана, чаще всего представлявших собой одну комнату с очагом. Еда состояла в основном из супов и хлеба, которого взрослый человек потреблял около килограмма в день. Бедность была чудовищная, люди даже вступали в брак в возрасте не ранее 25–27 лет из чисто финансовых соображений[65] (хотя у женщин брачный возраст был определен в 12 лет). Средняя продолжительность жизни составляла около 27 лет, ибо она напрямую зависела от погодных условий, непосредственно влиявших на урожай, и эпидемий. Например, в 1788 году лето выдалось исключительно засушливым, затем сильный град уничтожил большую часть урожая, за которым последовала самая холодная зима на памяти жителей.

И герцог, и графиня оказывали помощь жителям своих поместий, но все это не могло коренным образом облегчить страдания бедняков. В королевстве делались попытки принять какие-то решения, были созваны Генеральные штаты из представителей трех сословий, но волнения в стране только усиливались. Надо сказать, что герцог де Бриссак был человеком просвещенным, разделял идеи Руссо и д’Аламбера и не возражал бы принять участие в попытках реформирования управления страной, пребывавшей в исключительно тяжелом финансовом положении. Его чрезвычайно огорчило то, что его не включили ни в число нотаблей, ни депутатов Генеральных штатов, призванных спасти королевство. Разочарованный в том, что отечеству не понадобились его услуги, предложенные им с самыми благими намерениями, он отправился на лето в свой родовой замок Бриссак в Анжу. Невзирая на то, что либеральные настроения герцога были широко известны, по пути туда он был арестован, заключен в тюрьму, а в столицу направлен курьер с заданием выяснить, «подлежит ли он временному освобождению или его следует препроводить в Париж». Трудно сказать, при каких конкретно обстоятельствах, но де Бриссак был освобожден и провел лето в замке, ведя, по обычаю, обширную переписку с графиней. По их письмам трудно представить себе то бурное время, ибо некоторые из них полностью посвящены парижским новостям, к примеру, открытию Салона. Францию сотрясают судьбоносные события, но в то же самое время известный художник Вьен вполне в духе придворного искусства выставляет аллегорическую картину «Любовь ускользает от рабства». На полотне прелестный амур выпархивает из клетки, которую открыла восхитительная женщина. Кстати, мадам Дюбарри посетила выставку после очередного визита к сестрам своего бывшего узилища, монастыря Понт-о-Дам, за что де Бриссак подтрунивал над ней.

Мадам Дюбарри, невзирая на то, что по рекомендации своего спутника прочла и произведения Руссо, и кое-что из д’Аламбера, была истовой монархисткой и до конца своих дней хранила верность королевской власти.

– Если бы его величество Людовик ХV был жив, этого не случилось бы, – говаривала она, слушая рассказы о беспорядках, происходивших в королевстве.

Впервые графиня произнесла эти слова после событий 14 июля 1789 года в Париже, когда была разрушена Бастилия и вместе со всей охраной убит де Лонэ, комендант этой тюрьмы, которого она знала лично. Головы погибших были выставлены на пиках на улицах столицы.

Графиня доказала свою позицию не только словами, но и делом. Когда 6 октября разъяренная толпа ворвалась в Версаль, погибли два гвардейца и получили ранения двое других, которым удалось бежать. Эти молодые люди, шевалье Лефебр де Люкерк и Марьон де Баргон-Монтёй, нашли приют в Лувесьене, где графиня Дюбарри лично ухаживала за ними, врачуя их раны. Королева Мария-Антуанетта узнала об этом благородном поступке бывшей соперницы и возложила на одного из своих надежных друзей миссию отправиться в Лувесьен и выразить графине высочайшую благодарность. Графиня ответила запиской, приведенной в труде историка Лафона д’Осонна:

«Мадам!

Эти юные раненые сожалеют лишь об одном, что не погибли вместе со своими друзьями за столь совершенную королевскую особу, столь достойную почитания, каковую, несомненно, являет собой ваше величество… Лувесьен ваш, мадам. Разве не ваша благожелательность и доброта возвратили мне его? … Покойный король, по какому-то предчувствию, вынудил меня принять тысячу драгоценных вещиц до того, как удалил меня от себя. Я имела честь предложить вам это сокровище во время оно; я вновь предлагаю вам его, мадам… Позвольте мне, умоляю вас, мадам, чтобы я вернула кесарю то, что принадлежит кесарю.

Вернейшая слуга и подданная вашего величества,

Графиня Дюбарри».

Это письмо (в достоверности содержания которого, впрочем, у историков имеются сомнения, ибо подлинник не сохранился, а стиль изложения не соответствует обычному слогу графини, но, с другой стороны, и ход событий изменился необычным образом) ознаменовало собой конец вражды между королевой и бывшей фавориткой.

Обеим было суждено обрести последний земной приют в общей могиле.

Первые невзгоды

«Так было до 1789 года, потрясшего Францию. Революция, о которой никогда не слышала Жанна Дюбарри, была наиболее жестоким ударом в ее жизни; она потеряла земли и дворцы, но, сохранив золото, успела эмигрировать в 1792 году в Англию».

После тех бурных дней в октябре, когда королевская семья была вынуждена переехать в Париж во дворец Тюильри, под надзор Национального собрания и коммуны Парижа, во Франции на некоторое время становится спокойнее. Но жизнь мадам Дюбарри изменяется. Герцог де Бриссак в качестве губернатора Парижа и главного хлебодара[66] вынужден пребывать подле короля в Тюильри. Поэтому теперь ей приходится чаще отлучаться из Лувесьена, оставаясь на ночь в парижском особняке Бриссака. Она сделала свой образ жизни несколько более скромным, отказалась от приемов и визитов. Многие из наиболее дальновидных аристократов предпочитают эмигрировать. К их числу принадлежала и художница Виже-Лебрён, которой в качестве личной портретистки Марии-Антуанетты грозила расправа от рук уличной толпы. Перепуганная женщина предпочла вместе с дочерью бежать в Италию, откуда прислала мадам Дюбарри из Неаполя восторженное письмо с описанием «восхитительного пребывания». Но та и слышать не хотела об эмиграции, графиня была слишком сильно привязана к Франции, к дорогому Лувесьену и герцогу де Бриссаку. Как это ни странно, Жанна не считала себя аристократкой. Ее чрезвычайно огорчало то, что она лишилась общества своей любимой кузины Бетси: маркиз де Буазессон уехал воевать в армии принца Конде и перевез жену и детей в Мец, впоследствии вся семья эмигрировала.

Ухудшается и финансовое положение графини до такой степени, что Жанна решается продать кое-что из своих драгоценностей. Но, наученная горьким опытом, графиня не хочет давать пищу для бульварных писак и устраивает при посредничестве своих голландских друзей, банкиров Ванденивер, продажу принадлежавших ей бриллиантов в Амстердаме через фирму «Стопс и компания». Сохранилась расписка банкиров от 21 ноября 1789 года, в которой перечислены 10 крупных бриллиантов, подвеска, перстень с чрезвычайно большим камнем и пара серег с тремя подвесками, также украшенными бриллиантами внушительного размера. Последующее письмо от банкиров Ванденивер сообщает, что от продажи выручено сто тридцать три тысячи ливров. Это кажется незначительной суммой ввиду того, что одна лишь пара серег была оценена в восемьдесят тысяч ливров. Из этого историки делают вывод, что, по-видимому, банкиры предварительно дали графине какой-то кредит под продажу драгоценностей. Банкирский дом Вандениверов вел дела со многими эмигрантами по всей Европе, что впоследствии было поставлено им в вину при Терроре. Отягощающим обстоятельством для мадам Дюбарри сочли также и то, что в 1790 году она обратилась в муниципалитет Версаля с прошением уменьшить ей сумму налога. В связи с революционными брожениями арендаторы земли в поместье Лувесьен перестали вносить деньги за аренду, и, невзирая на щедрую помощь де Бриссака, графиня уже не могла оплачивать счета от знаменитой портнихи Розы Бертен и прочие крупные расходы по хозяйству. Она по-прежнему содержала немалый штат прислуги, любила хороший стол и слыла хлебосольной хозяйкой[67]. Поскольку бывшая фаворитка имела репутацию одной из богатейших женщин Франции, ее просьбу сочли издевательством.

Мадам Дюбарри спрятала кое-что из наиболее дорогих вещей в тайниках своего поместья, но личные украшения держала в ящичках комода, отделанного фарфоровыми вставками и стоявшего в ее спальне. Теперь и над Лувесьеном постепенно начали сгущаться тучи. Образовалось несколько небольших обществ санкюлотов, угрожавших расправиться с аристократами. Хотя Жанна сделала много добра жителям деревни, ее имя все равно было тесно связано со старым режимом, с опозорившим себя двором. В некогда благодатной сельской местности ныне стало неспокойно. Постепенно революционная зараза начала просачиваться и в замок Лувесьена. Большую роль сыграл в этом Замор, которому было уже под тридцать. Он повадился частенько наведываться в Париж, где стал завсегдатаем многочисленных кафе близ Пале-Рояля, рассадников всех революционных идей. Ему повсюду мерещились заговорщики-роялисты и английские шпионы, которые не могли простить Франции ее роли в потери Великобританией американской колонии и земель в Африке. Замор любил прихвастнуть рассказами о тех днях былого великолепия, когда король назначил его комендантом Лувесьена и хранителем всех сокровищ замка. Не иначе как со злобой поминал он в этих разговорах свою хозяйку, которая забыла все это и обращалась с ним как с простым слугой. Кое-что из этих речей темнокожий смутьян не стеснялся произносить и в поселении Лувесьен среди его обитателей, которые от мадам Дюбарри ничего кроме добра не видели. В замке графини осталось лишь несколько старых, верных ей слуг, так что были полные основания опасаться нападений злоумышленников. Трудно сказать, действовала ли графиня по совету де Бриссака или ее надоумил кто-то другой, но она решила обзавестись охранником, который делал бы по ночам обход границ ее земельного участка. В казарме Рюей было расквартировано подразделение швейцарских гвардейцев под командованием капитана д’Аффри. С тех пор, как королевская семья была вынуждена переехать в Тюильри, делать им было особо нечего. По просьбе графини в ее распоряжение отрядили солдата по имени Жозеф Баду, которому вменили в обязанность каждые полчаса, в период с полуночи до пяти часов утра, совершать обход парка Лувесьена и его окрестностей, в особенности, садов, где содержались редкие животные мадам Дюбарри.

10 января 1791 года графиня в сопровождении своей камеристки и нескольких слуг уехала в Париж, дабы принять участие в празднестве, которое герцог де Бриссак устроил в своем доме по случаю праздника Богоявления[68], правда, с некоторым запозданием, но, как в Анжу, так и в других провинциях Франции, существует обычай выбирать «короля» в течение всего января. Графиня предупредила, что вернется в замок лишь поздно вечером. Однако погода была настолько промозглой и неприятной, что Бриссак уговорил любимую женщину переночевать в его особняке. Проснувшись наутро, она узнала, что в ее отсутствие в замке произошло крупное ограбление.

Кража со взломом

В истории с ограблением замка Лувесьен много неясного. Безусловно, оно не могло было быть совершено без соучастия лица, хорошо осведомленного о сокровищах графини и их местонахождении. Солдата-швейцарца кто-то уговорил выпить в деревне. Он давал весьма сбивчивые показания, но его поначалу даже не удосужились надлежащим образом допросить. Управляющий графини Дени Морен признал, что освободил садовника от обязанности спать в прихожей спальни графини, как то было оговорено ранее. Сам Морен ночевал в собственном домике на территории поместья. Ночь была мрачной и туманной – идеальная обстановка для совершения преступления. Преступники привязали к лестнице садовника еще одну, найденную в поле, приставили ее к стене особняка и разбили стекло в окне спальни. Через образовавшееся отверстие они открыли оконную задвижку и проникли в комнату. Там с помощью металлического ломика были вскрыты комод с фарфоровыми вставками и секретер, откуда извлекли драгоценности. Из комнаты исчезли два золотых канделябра в виде факелов с серебряными горлицами на подставках из ляпис-лазури, портрет молодого Людовика XV в золотом медальоне, настольные часы, инкрустированные бриллиантами. Лишь после совместной работы графини с ее ювелиром Руэном появился список украденных драгоценностей, который весьма впечатляет:

• «Пара серег-жирандолей с очень крупными бриллиантами;

• пара серег с бриллиантами весом примерно сто гран;

• два браслета с восемьюдесятью бриллиантами, каждый весом от пятнадцати до шестнадцати гран, в центре браслета изумруд, увенчанный обычным вензелем из двух букв „L“, а на другом – из букв „D“ и „B“;

• две булавки весом тридцать гран каждая;

• перстень весом двадцать шесть гран, украшенный бриллиантами;

• небольшой сапфир с гравировкой, изображающей амура, прогоняющего мотыльков, по бокам – два малых бриллианта;

• лента из бриллиантов, скомпонованная из восьми бантов; камни, которые расположены в середине, весом от восьми до десяти гран, а остальные – от пяти до шести гран;

• колье из восьмидесяти камней в оправе, весом от пятнадцати до двадцати гран каждый;

• пара пряжек для туфель из сорока четырех камней, каждый бриллиант весом от пяти до шести гран;

• крест под названием „Жанетт“, состоящий из шестнадцати камней;

• роза из бриллиантов, чрезвычайно хорошей оправы, в середине которой бриллиант весом от двадцати до тридцати гран;

• семнадцать бриллиантов без оправы весом от двадцати пяти до тридцати гран;

• нитка из двухсот жемчужин, образующая ожерелье типа „склаваж“ с бриллиантом в двадцать два грана в центре и застежкой из бриллиантов;

• пара запястий из шести нитей жемчужин весом от четырех до шести гран каждая; на каждой нити бриллиант весом от восьми до десяти гран;

• еще два разрозненных браслета, в каждом по четыре бриллианта;

• сто четыре жемчужины, нанизанные на одну нить, образующую колье, весом каждая восемь, девять или десять гран;

• синяя сумочка из нитей, украшенная двумя застежками из бриллиантов и изумрудов, среди которых один квадратный бриллиант весом шестьдесят гран в середине и такие же изумруды;

• пара серег из перламутра с двумя бриллиантами на концах;

• пара мужских запонок, одна с синим бриллиантом и желтым, другая с изумрудом и рубином, окруженными небольшими бриллиантами весом от трех до четырех гран;

• бриллиант розового цвета, вмонтированный в запонку для воротника, весом двадцать четыре грана;

• шкатулка для перстней, содержавшая от двадцати до двадцати пяти колец с гравированными камнями, из них один бриллиант красно-коричневого цвета, изумруд в форме сердца, выгравированный портрет Людовика Четырнадцатого в старости;

• прекрасный письменный набор старого лака, отделанный золотом и выполненный в виде несессера, все принадлежности из золота;

• два сувенира, один из красного лака в виде фигурки, оправленной в золото, и другой – из золотой эмали;

• великолепная пара серег-жирандолей из очень больших бриллиантов, окруженных малыми;

• перстень с цилиндрической оправой весом тридцать гран».

Общая стоимость украденного оценивалась примерно в полтора миллиона ливров.

В полном смятении мадам Дюбарри приняла неразумное решение придать этому событию как можно более широкую огласку и назначить вознаграждение в сумме двух тысяч луидоров (сорок тысяч франков золотом) в надежде возвратить украденные драгоценности.

Объявление было напечатано на бумаге форматом в одну восьмую листа в количестве нескольких сотен экземпляров и разослано по Франции и за границей в полицейские участки и ювелирам. Затеянное местными властями расследование продвигалось черепашьим шагом. Досужие обыватели высказывали самые нелепые предположения, вплоть до того, что мадам Дюбарри сама инсценировала кражу своих украшений. Однако 15 февраля она получила из Англии письмо, извещавшее ее, что драгоценности найдены, а воры схвачены. Украшения были помещены на хранение в банк «Рэнсон, Морланд и Хэммерсли», а похитители заключены в тюрьму лондонского Сити.

События разворачивались следующим образом.

8 февраля к лондонскому торговцу бриллиантами Лайону де Саймонсу явились два незнакомца, предложившие за смехотворную цену два бриллианта. Торговцу уже попалось на глаза объявление о краже у мадам Дюбарри. Однако он решил не возбуждать подозрение своих посетителей, а спросил, нет ли у них на продажу других ценностей. Когда те ответили утвердительно, де Саймонс предложил им прийти на следующий день, а сам известил мирового судью Сити, сэра Натаниэла Паркера Форта.

На следующий день продавцы заявились уже впятером и выложили драгоценности, точно соответствовавшие описанию украденных у мадам Дюбарри. Этого было достаточно, чтобы упечь всю компанию в тюрьму. В шайке состояли французы Жан-Батист Леве, Жозеф Амон, Якоб Моше, Жозеф Абрахам и англичанин Джозеф Харрис. В результате обыска в их жилище обнаружили еще ряд драгоценностей, которые также были помещены на хранение в банк «Рэнсон, Морланд и Хэммерсли». Было возбуждено уголовное дело, и графине надлежало приехать в Лондон, дабы опознать драгоценности и подтвердить их принадлежность ей.

Как только мадам Дюбарри получила письмо, подписанное Натаниэлом Фортом, она немедленно решила ехать в Англию. Герцог де Бриссак, чувствовавший за собой некоторую вину в том, что в ночь кражи уговорил ее остаться в Париже, взял на себя все дорожные расходы и отрядил для сопровождения своего адъютанта, шевалье д’Эскура. Графиня в установленном порядке запросила муниципалитет Лувесьена о выдаче ей загранпаспорта, без каких бы то ни было осложнений получила его и отправилась в путь в сопровождении ювелира Руэна и четырех слуг.

Лондонский посредник

В Булони графиню ожидал сам мистер Форт.

Натаниэл Паркер Форт принадлежал к той категории людей, которые подпадают под разряд «темные личности». Форт был выходцем из семьи с ирландскими корнями, среди его предков числился сподвижник казненного короля Карла I; в молодости он изучал право на родине, но в двадцатилетнем возрасте убыл в континентальную Европу, где после некоторых скитаний по Испании и Франции осел в Париже. Там англичанин занялся торговлей лошадьми и экипажами и очень скоро приобрел известность в кругах аристократов, увлекавшихся охотой и лошадиными скачками. Форт был несравненным наездником и знатоком всех тонкостей верховой езды. Когда в 1776 году в Булонском лесу состоялись первые скачки, устроенные по английскому образу и подобию, победителями стали лорд Форбс и Форт.

Во главе когорты любителей английских лошадей и скачек стоял младший брат короля, граф д’Артуа, являвший собой самого настоящего англомана. Его поместье в Ренси представляло собой натуральный английский оазис на французской земле: слуги, лесники, кучера и конюхи были выписаны с берегов туманного Альбиона, даже псарь со сворой гончих собак прибыл оттуда же. Не отставал от графа и его кузен герцог Шартрский (после смерти отца унаследовавший титул герцога Орлеанского), один из богатейших людей королевства. Форту, неглупому, остроумному и утонченному, удалось втереться в доверие к этим сиятельным особам, что пришлось весьма кстати английскому послу лорду Стормонту. Его задачей было разузнать, в какой степени Франция тайно оказывает помощь боровшимся за независимость колониям в Америке. Форту удалось настолько очаровать даже ключевых сотрудников министерства иностранных дел, что по ходатайству министра графа де Морепа ему был присвоен ранг чрезвычайного посланника при версальском дворе, причем назначение было подписано министром лордом Нортом и двумя госсекретарями. Правда, оплачивались услуги Форта весьма скромно, на расходы ему положили всего-навсего одну тысячу фунтов в год, к тому же еще и в собственном отечестве к нему относились с нескрываемым подозрением.

Его это ни капельки не смущало, параллельно он зарабатывал хорошие комиссионные на торговле всем, чем угодно. Обстоятельства тому благоприятствовали как никогда ранее, ибо в Лондоне издавна не угасала мода на все французское, а во Франции начало укореняться поветрие на все английское – в частности, напоминаем, украшенную драгоценными камнями и золотом мужскую верхнюю одежду носили лишь при версальском дворе, а самым последним криком моды стали темных расцветок фраки и сюртуки. Вообще, не режущая глаз элегантность английских денди начала помаленьку вытеснять фальшивый блеск аристократии, пребывающей в фазе ее заката. Так, французы охотно раскупали английские гравюры на меди, а на Британских островах Форт без труда сбыл девятьсот бутылок шампанского, произведенного в имении своего друга, маркиза де Силлери.

Во Франции с началом революционных событий этот человек заслуженно получил репутацию английского шпиона. Посол Франции в Лондоне маркиз де Лалюцерн прямо извещал свое правительство, что Форт занимается «подстрекательством революционных волнений». Кроме того, он создал в королевстве целую сеть тайных агентов. Сам же Форт предпочел переселиться в Лондон, где проживал с семьей в престижном квартале, стал мировым судьей графства Миддлсекс и был членом правления недавно созданного страхового общества «Вестминстер сосайети». Тем не менее под личиной благопристойного гражданина в нем уживались дух ирландского авантюриста, железная воля и холодный расчет. Он никогда не упускал случая прибрать к рукам то, что плохо лежит, и отнюдь не исключением в его деятельности являются истории об испарившихся в неизвестном направлении деньгах, собранных из последних средств обнищавших французских дворян на организацию побега Людовика ХVI в Нормандию, пропаже чрезвычайно ценной мебели из особняка герцога Орлеанского в Лондоне, перешедшего его наследникам, и тому подобное.

Графине Дюбарри Форт уже был известен. Предположительно, она познакомилась с ним во время ее романа с Генри Сеймуром, который также был заядлым любителем лошадиных скачек. В то время мадам Дюбарри еще испытывала значительные денежные затруднения и подумывала о том, чтобы продать кое-какие свои драгоценности за границей, дабы не возбуждать особого шума. Форта ей представили как человека с большими связями как в деловых, так и аристократических кругах Англии и Франции. Графиня передала Форту список предназначенных для продажи драгоценностей с точными характеристиками величины и веса отдельных камней. Однако лондонские ювелиры решили, что графиня запрашивает слишком высокие цены, и сделка не состоялась.

В письме Форт напомнил мадам Дюбарри об их знакомстве в прошлом и предложил свои услуги по урегулированию дела, исход которого в ее пользу он считал решенным. Такая готовность со стороны Форта возложить на себя подобные обязанности выглядела несколько подозрительной, ибо этот человек мог преследовать самые различные цели: от желания подзаработать на получении компенсации, обещанной графиней, до официального оправдания возможности многократных поездок во Францию по делу о похищенных драгоценностях. Он уже обращался в посольство Франции в Лондоне с просьбой оказать графине помощь, но по вполне понятным причинам посол, маркиз де Лалюцерн, отказал ему. В сложной политической обстановке дипломаты были слишком заняты, чтобы возиться с судебными хитросплетениями дела о похищенных побрякушках любовницы покойного короля. Естественно, графиня оказалась рада, что ее проводником в незнакомом мире английского правосудия взялся стать человек, прекрасно разбиравшийся в тонкостях чужеземного судопроизводства.

Дело о грабеже

Эти тонкости грозили затянуть процесс возврата украденных драгоценностей на неопределенное время. И графиня, и ювелир опознали драгоценности, однако они не могли быть возвращены хозяйке до окончания судебного процесса. Англичанин Джозеф Харрис чистосердечно признался во всем. Закоперщиком дела был мелкий мошенник Жан-Батист Леве, который постоянно вынюхивал, не подвернется ли какое-нибудь выгодное дельце. По признанию Харриса, у него был осведомитель в замке, он даже что-то смутно упомянул про некого солдата-швейцарца. Леве привлек к делу еще троих; после ограбления кое-что из вещей покрупнее было разломано на куски и продано в Париже скупщику краденого, некому Филиппу Жозефу. Драгоценности же воры не решились сбывать в Париже и отправились с этой целью за Ла-Манш. Но Леве и остальные трое французов клятвенно заверяли, что купили указанные ценности у какого-то маклера. Все это кончилось тем, что всю пятерку обвинили в краже со взломом, а мадам Дюбарри была признана истицей.

В Лондоне графиню ждал прекрасный прием. Она остановилась в гостинице, которую содержал бывший шеф-повар герцога Орлеанского. Заведение, вполне естественно, славилось отличной кухней, и было первой перекладной станцией, на которой останавливались французские эмигранты – правда, не все могли позволить себе эти цены и, как правило, через несколько дней съезжали оттуда. Мадам Дюбарри принял сам мэр Лондона и даже устроил банкет в ее честь. Но оставаться далее не имело смысла, надо было возвращаться во Францию и ждать начала судебного процесса, назначенного на весну. Мадам Дюбарри использовала все свободное время для встреч со старыми друзьями в лице эмигрантов, в частности, с женой бывшего генерального контролера финансов Калонна. Сам Калонн колесил по Европе, пытаясь уговорить царствующих монархов оказать помощь Людовику ХVI – бедняга потратил на тщетные попытки восстановить королевскую власть во Франции не только все свое состояние, но и средства жены, чрезвычайно богатой вдовы. Все перемещения графини в Англии подробно фиксировались французским шпионом Блашем, чьей задачей было следить за деятельностью французских эмигрантов в Лондоне. Впоследствии его донесения составили солидную основу для обвинения графини в сношениях с эмигрантами.

Оставаться далее в Лондоне не имело смысла, и 1 марта графиня в сопровождении Форта убыла в Дувр, а 4 марта уже возвратилась в Париж. В качестве благодарности англичанину за помощь мадам Дюбарри герцог де Бриссак пригласил его погостить в свой столичный особняк, о чем, естественно, стало известно революционным властям. Они сочли, что история с драгоценностями мадам Дюбарри служила этому английскому шпиону лишь предлогом для его злонамеренной деятельности в сфере оказания помощи французским эмигрантам.

Для дворян и священнослужителей положение во Франции становилось день ото дня все более угрожающим. Однако, воодушевленная перспективой возврата своих ценностей, мадам Дюбарри не могла отказаться от прежних привычек. Хотя старые друзья навещали ее все реже, она была не в состоянии противостоять искушению приобретать понравившиеся ей вещи. Через неделю после возвращения из Англии графиня купила в магазине на улице Сент-Оноре большую верховую статую короля Генриха IV из бронзы, стоимостью более тысячи ливров, – счет за нее так и остался неоплаченным ею.

По возвращении в Лувесьен графиня немедленно передала начальнику местной полиции копию заверенного протокола признания обвиняемого Харриса. Согласно этому документу, в Париже находилось несколько сообщников воров, угодивших в лондонскую тюрьму. Несомненно, следовало арестовать прежде всего торговца-еврея Филиппа Жозефа, выступавшего в качестве укрывателя краденого. Через другого еврея, торговца Моше Абрахама, выяснили, что Филипп Жозеф был связан с Харрисом и Якобом Моше. Их видели вместе на другой день после кражи. Но полиция, руководствуясь какими-то неведомыми соображениями, отнюдь не спешила действовать и провела обыск в жилище укрывателя краденого лишь 10 мая. Подозреваемого, естественно, давно и след простыл. Он якобы еще три месяца назад уехал в Бельгию, преследуя некого злостного должника. Дома оставались лишь его жена Сипора, немецкая еврейка, не понимавшая ни слова по-французски, и служанка Готон, немедленно прикинувшаяся дурочкой. Однако при обыске в дымоходе обнаружили жестяную коробку с двадцатью четырьмя тысячами ливров в ассигнациях, что как-то не вязалось с обликом жалкой лавчонки хозяина. Сипора сначала объяснила наличие этой суммы выигрышем в лотерею, затем – большой выгодой, заработанной ее мужем на перепродаже различных товаров. И женщину, и служанку отправили в тюрьму.

Естественно, речь шла о мелкой сошке, к тому же ни полиция, ни следствие не проявляли особого рвения в раскрытии преступления о краже бриллиантов бывшей фаворитки короля. В ту пору все, что напоминало о павшем режиме, дурно пахло. Но мадам Дюбарри и не стремилась каким-то образом воздействовать на следствие. Ее ум был занят лишь одним – вернуть украденное. Она возложила задачу следить за результатами этого расследования от ее имени на секретаря герцога де Бриссака, господина Рикарда, и подала прошение на получение нового паспорта, на сей раз на три недели, непосредственно на имя министра иностранных дел графа де Монморен-Сент-Эран. Прошение было немедленно удовлетворено по всем правилам.

Сочтя, что процесс в Лондоне по возвращению драгоценностей обойдется дорого, мадам Дюбарри попросила банкиров Ванденивер выдать ей аккредитивы на лондонский банк «Саймон энд Хэнки». Этот запрос насторожил полицию, поскольку Ванденивер находился в сношениях с эмигрантами и возникло подозрение, что графиня переводит эти деньги им. Возможно, это предположение было безосновательным, поскольку средства женщины были слишком ограниченными, чтобы отважиться на подобный шаг. С другой стороны, банкиры открыли ей неограниченный кредит. Кроме этого в высшей степени необдуманного шага, ее доброе сердце не могло отказать в такой, с виду, безобидной услуге, как передача писем лондонским эмигрантам. Впоследствии на процессе против графини начальник королевских строений г-н д’Анживье дал показания перед революционным трибуналом, что поручил ей доставить ответное письмо в Лондон, адресованное мадам де Калонн. Эта аристократка вследствие подрывной деятельности ее мужа за границей пользовалась у революционно настроенных особ наиболее скверной репутацией среди всех эмигрантов. Подозрение также вызвало то, что Форт снял для трехнедельного пребывания графини целый особняк.

Гвоздь лондонского сезона

Однако уже с самого начала этой поездки возникли осложнения. Пересечение Ла-Манша из-за ужасающей бури задержалось на 12 часов, и по прибытии 8 апреля в Лондон путешественница чувствовала себя настолько отвратительно, что была вынуждена провести несколько суток в постели. На заседании суда в Олд-Бейли выяснилось, что процесс над французскими подданными, совершившими правонарушение во Франции, не может быть проведен в Англии, – на сей счет никакого соглашения между двумя королевствами не существовало. Выглядит странным, что этого якобы не знал Форт. За исключением англичанина Харриса, все прочие были освобождены из-под стражи. Их главарь Леве, который настаивал на честном приобретении драгоценностей, тут же возбудил иск против Форта и Саймонса за незаконное задержание. Откуда у бедного француза взялись деньги на столь дорогостоящую затею, так и осталось покрытым мраком неизвестности.

Невзирая на все эти неудачи, ничто не мешало графине вести активную светскую жизнь. Она стала гвоздем сезона, ее принимали в лучших домах Лондона, ей пришлось даже отказываться от некоторых предложений, как это видно из ее письма жене мэра столицы, в котором мадам Дюбарри отговаривается под предлогом сильных болей в горле. В вихре развлечений в Лондоне незаметно пролетел целый месяц. 21 мая графиня возвратилась в Лувесьен, но уже через два дня туда прибыл курьер из Лондона, извещавший о необходимости ее присутствия на процессе по причине рассмотрения апелляции. Она немедленно отправилась в путь. Предвидя, что пребывание будет длительным, мадам Дюбарри обустроила арендованный для нее дом, купив лошадей для выезда и наняв штат прислуги.

Течение судебного процесса продолжало усложняться, так что бриллианты все еще оставались под арестом в банке. Жанна привыкла жить в мире, где все можно было урегулировать при наличии соответствующих связей. Она обратилась к бывшим друзьям времен «старого режима». Лорд Марч, некогда постоянный посетитель карточных вечеров салона Жана-Батиста Дюбарри на улице Жюсьен, теперь стал влиятельным герцогом Куинсберри. Через него она была представлена принцу Уэльскому, будущему королю Георгу IV, проявлявшему большой интерес к знакомству со знаменитой мадам Дюбарри.

Надо сказать, что она выглядела для своего возраста вполне неплохо. Во время пребывания в Лондоне с мадам Дюбарри написал миниатюрный портрет один из лучших английских художников того времени в этом жанре Косуэй. На нем графиня имеет все тот же беззаботный вид женщины, привыкшей к поклонению мужчин и никогда не получавшей отказа на свои желания. Она причесана по последней моде, одета в белое платье, на шее – нитка крупного розового жемчуга, который вновь начинает входить в моду после почти векового триумфа бриллиантовых украшений.

Однако никто в Англии не изъявил желания помочь графине в продвижении ее процесса, который становился слишком дорогостоящим и, похоже, безнадежно затягивался. Ни мэр Лондона, ни даже лорд-канцлер и пальцем не пошевелили, чтобы хоть как-то посодействовать ей. Показательно в этом отношении письмо лорда Хоксберри, написанное ей 24 июня:

«Милорд Хоксберри шлет свои наилучшие приветствия мадам Дюбарри. Он получил ее письмо от 14 числа лишь вчера. Он был бы чрезвычайно рад быть ей хоть сколько-нибудь полезен в сей стране. Некоторое время назад состоялся разговор с лордом-канцлером по вашему делу, и милорд канцлер сказал ему, что он уже разговаривал со своим адвокатом на сей предмет, однако законы сей страны не позволяют никакому судье, даже канцлеру, вмешиваться в ведение процесса. – 24 июня 1791 года».

Коротая время своего вынужденного пребывания в Лондоне, графиня бескорыстно открывает свой дом для эмигрантов. Те люди, которые презирали ее в бытность мадам Дюбарри звездой версальского двора, теперь беззастенчиво едят ее хлеб, кое-кто ночует в арендованном ею доме на Бриттон-стрит. Агент Блаш прилежно доносит в Париж, кто именно посещает дом графини. Мадам Дюбарри не могла также удержаться от соблазна сделать кое-какие покупки: редкие растения для оранжереи Лувесьена, роскошное издание трудов своего любимого Шекспира, портрет принца Уэльского. Она отдает приказ своему управляющему прислать в Лондон служанку из Лувесьена, которая должна привезти с собой «пару графинов эссенции из цветков апельсина и вишни и несколько банок с прошлогодним конфитюром, если таковые еще остались». Здесь речь явно идет о подарках для английских друзей.

Судебное заседание состоялось лишь в начале августа. От пяти подозреваемых в краже потребовали предоставить доказательства, что украденные предметы являются их собственностью. Естественно, они сделать этого не могли, драгоценности так остались в банке, а процесс отложили до следующего заседания.

Мадам Дюбарри не оставалось ничего другого, кроме возвращения во Францию. У нее еще тлеет слабая надежда ускорить процесс, который ведет французское следствие. Она забирает копию решения суда и 25 августа возвращается во Францию в сопровождении все того же Форта. 27 августа она оказывается в своем дорогом Лувесьене, где герцог де Бриссак, Форт и несколько друзей обсуждают план кампании по спасению драгоценностей. В эти последние дни лета парк прекрасен, как никогда, и для достижения большего совершенства графиня заказывает скульптору Муше мраморную группу «Красота, покоряющая любовь». Скульптор незамедлительно принимается за работу, но ему не было суждено получить гонорар за нее.

Присутствие Форта во Франции официально требовалось для того, чтобы он появился в суде и предъявил документы о ходе процесса в Англии. Чем тот занимался все прочее время – известно лишь ему одному, хотя историки утверждают, что он создал в королевстве густую сеть английских агентов, разжигавших смуту среди недовольного населения. Появляться в его обществе было в высшей степени неразумно. Дело по расследованию кражи не продвинулось ни на шаг. Попытались привлечь к ответу гвардейца-швейцарца. Тот чистосердечно признался, что за три недели до кражи к нему в сельском кафе подсаживался какой-то англичанин, но больше из него ничего выудить не смогли. К тому же оказалось, что судить его во французском суде, как иностранного подданного, также нельзя. Дело ограничилось слушанием в дисциплинарном суде его полка, каковой, в конце концов, 22 июня 1792 года полностью его оправдал. Французский же суд города Версаля оказался не в состоянии принимать какие-либо шаги в отсутствие лиц, совершивших кражу. Дальнейшие судебные действия были отложены «на неопределенное время». Что касается задержанных лиц, жены скупщика краденого Сипоры и служанки Гонтон, суд освободил их за отсутствием состава преступления и даже великодушно возвратил двадцать четыре тысячи ливров ассигнациями, обнаруженные спрятанными в дымоходе.

Гибель герцога де Бриссака

После неудавшегося побега королевской семьи в Варенн, положение монаршей супружеской четы становится все более неустойчивым. Кстати, герцог де Бриссак оставался в полном неведении относительно подготовки побега. Члены заговора не стали привлекать его из опасения, что «он все поведает Дюбарри». Однако после унизительного возвращения беглецов в Париж де Бриссак оказался одним из немногих, кто ожидал их на ступенях дворца Тюильри. После неудавшегося побега король согласился на принятие конституции, по которой ему выделили двадцать пять миллионов ливров на содержание двора. Лишь немногие подобно герцогу де Бриссаку продолжали хранить верность королю. Впавший в апатию король заявил ему:

– Мы решили в настоящее время ничего не предпринимать и тихо выжидать два или три года, если потребуется, пока наш народ не обретет разум и вновь не вернет нас на место. Мы желаем, чтобы наше дворянство вело себя таким же образом.

На это Бриссак живо ответил королю:

– Ваше величество, все это может быть очень хорошо для вас, когда вы располагаете двадцатью пятью миллионами цивильного листа. Однако мы, дворяне, которые больше ничего не имеем, и потеряли и пожертвовали всем, чтобы служить вам, должны теперь принять решение. Либо мы присоединяемся к вашим врагам и свергаем вас, либо мы ввяжемся в войну и падем на поле чести. И вашему величеству хорошо известно, если мне доверяют, что мы примем этот последний выбор.

В этот момент король осознал, что человек, к которому он не питал доверия, как к любовнику мадам Дюбарри, был его самым преданным придворным.

Личная охрана короля – так называемая «швейцарская сотня», корпус примерно в тысячу двести человек, полковником которого состоял де Бриссак, была распущена и заменена конституционной гвардией. Ее командиром король вновь назначил Бриссака, в безграничной верности которого был теперь убежден. Герцог рассматривал это назначение не как честь, а как последнюю услугу, которую может оказать королю. Он прекрасно осознавал риск, который принимает на себя, а на все увещевания друзей неизменно отвечал:

– Я делаю то, к чему меня призывает долг перед предками короля и моими собственными.

Естественно, он лично занялся набором и отбирал тех, в чьей лояльности не мог усомниться. С точки зрения окружающих, все эти люди были сплошь аристократами и контрреволюционерами. Герцог к тому же совершил ту глупость, что допустил вмешательство графини Дюбарри, порекомендовавшей ему сыновей некоторых своих старых друзей. Ее тотчас же стали осаждать просьбами в пользу молодых людей, желавших вступить в конституционную гвардию. Образчиком подобных ходатайств служит письмо к графине от мадам де Бурдик, урожденной баронессы д’Эстан:

«Я хотела бы обеспечить вам возможность проявить вашу склонность делать добро и рекомендую вам достойного человека, лишенного состояния и женатого на очаровательной женщине. Революция заставила его покинуть свой полк. Он прекрасно настроен. Умоляю вас замолвить за него словечко перед герцогом де Бриссаком, дабы успех не отвернулся от него. Я была бы в высшей степени обязана вам…»

Это, однако, не помешало тому, чтобы в гвардию попали люди, зараженные новыми идеями. Они немедленно довели до сведения Законодательного собрания о роялистских настроениях, царивших в полку, и возложили ответственность за это на его командира, утверждая, что «отбор производит Дюбарри».

20 апреля 1792 года Франция объявила войну Австрийской империи. После первых поражений вся ненависть перекинулась на королеву-австриячку и на всю королевскую семью. 29 мая 1792 года на заседании Собрания был заслушан доклад некого гражданина Базира, которой делал вывод, что конституционную гвардию должно распустить, а герцога де Бриссака – арестовать. Справедливости ради следует отметить выступление некоторых депутатов против немедленного принятия указа по этому поводу, считая, что было бы поспешно действовать на основании доклада лишь одного человека. Имелись основания утверждать, что доклад вытекает из ненависти и недовольства нескольких человек, исключенных из гвардии короля. Однако большинство депутатов поддержали мнение Базира. Конституционный епископ Блуа Шабо повысил степень возмущения неопровержимыми примерами монархической настроенности Бриссака:

– Я вопрошаю, не подтверждает ли вину неоспоримую господина де Бриссака его объяснение солдатам того, что на самом деле являет собой рукоятка их сабли. Де Бриссак заявил им: «Она представляет собой то, кем были ваши отцы, приверженцы короля, и означает, что, по их примеру, вы приложите все свои усилия к тому, чтобы восстановить короля в его правах». Я вопрошаю, существует ли более пламенный революционный дух, нежели тот, который пользуется эмблемами для развращения настроения вооруженного подразделения, иначе говоря, возводит контрреволюцию в разряд религии. Я бы мог привести в пример и иные вероломные примеры поведения г-на Бриссака.

Другой депутат, г-н Кинетет, сделал следующий вывод:

– Преступление г-на де Бриссака является неопровержимым. Будучи уполномочен королем организовать гвардию, он вместо создания конституционной гвардии создал военное подразделение бунтовщиков и мятежников.

В час ночи Законодательное собрание поставило вопрос на голосование. Был принят доклад Базира и указ об аресте герцога де Бриссака. Тут же известили спавшего мирным сном короля, которому надлежало через десяток дней подписать этот указ. Тот приказал тотчас предупредить Бриссака, также предававшегося безмятежному сну в своих покоях замка Тюильри. Ему предоставлялась возможность бежать до того, как его успеют арестовать, но он отказался. Герцог был уверен в своей невиновности и использовал это драгоценное время для того, чтобы написать пространное письмо мадам Дюбарри, которое отправил в Лувесьен со своим молодым адъютантом Моссабре. До графини уже дошли вести о том, что Собрание решает судьбу ее любовника. Она срочно написала ему письмо, доставить которое попросила аббата Бельярди, бывшего чиновника министерства иностранных дел.

«Господин герцог, меня охватил смертельный испуг, когда мне доложили о прибытии г-на Моссабре. Он уверил меня в том, что вы в полном здравии, что вами владеет спокойствие чистой совести. Но этого недостаточно для моего беспокойства по отношению к вам. Я далеко от вас, мне неизвестно, что вы собираетесь предпринять. Вы говорите мне, что вам самому это неведомо. Отчего я не нахожусь подле вас? Вы получите от меня утешения моей нежной и верной дружбы. Я знаю, что вам нечего опасаться, если в сем Собрании преобладают разум и добрая воля. Прощайте, у меня нет времени сказать вам более. Аббат вошел в мою комнату. Я незамедлительно отправлю его, ибо не буду спокойна, пока не узнаю, что сталось с вами. Я уверена, что при формировании королевской гвардии вы поступали по всем правилам. Итак, с этой стороны мне нечего бояться. С той поры, как вы находитесь в Тюильри, ваше поведение было столь безупречным, что вам ничто не может быть вменено в вину. Вы совершили столько патриотических действий, что вам не может быть предъявлено никакого порицания. Прощайте. Пишите мне о себе и никогда не сомневайтесь в тех чувствах, которые я испытываю. – Сей среды в одиннадцать часов».

Когда аббат Бельярди доставил это письмо в Тюильри, было уже слишком поздно. Утром 30 мая герцог был арестован. Несколько часов спустя Жанна получила его длинное прощальное письмо, написанное им в последние часы свободы. Герцога отправили в Орлеан, где должен был заседать Верховный суд, созданный согласно закону от 10 мая 1791 года «для разбирательства во всех преступлениях и правонарушениях, обвинения по которым выдвинуты Законодательным собранием».

2 июня Моссабре, имевший свободный доступ к герцогу де Бриссаку, доставил графине короткую записку, извещавшую, что герцог благополучно прибыл к месту своего заключения. Графиня решает немедленно выехать в Орлеан. В момент отъезда она получает письмо от герцогини Мортемар, дочери де Бриссака, с которой находилась в самых дружеских отношениях. Герцогиня эмигрировала вслед за своим мужем и в настоящее время находилась на лечении на водах в Спа. Узнав об аресте отца, она хотела немедленно возвратиться во Францию, но ее отговорили от этого неразумного шага, ибо присутствие жены эмигранта лишь усугубило бы вину арестованного. Тем не менее герцогиня нуждалась во мнении мадам Дюбарри, одновременно она просила держать ее в курсе событий.

Графиня Дюбарри посоветовала дочери де Бриссака не пересекать границу. Той больше не было суждено увидеть своего отца.

В течение первых дней тюремного заключения к герцогу не было никакого доступа, но после получения Верховным судом обвинительного акта ему разрешили посещение лиц, получивших на то соизволение. В июне-июле графиня несколько раз совершала поездки из Лувесьена в Орлеан.

Герцог же абсолютно трезво оценил свое положение. Если в начале заключения у него еще оставались какие-то иллюзии относительно своей судьбы, постепенно он их растерял. Война революционной Франции с могущественными европейскими соседями лишь подливала масла в огонь народного гнева. 10 августа 1792 года толпа захватила Тюильри. Король, королева и все королевское семейство были заключены в тюрьму Тампль. Теперь власть перешла в руки революционных комитетов и распоясавшихся мятежников.

Герцог узнал о событиях в столице 11 августа и понял, что участь его решена. На следующий день он составил свое завещание, назначив единственной душеприказчицей свою дочь, герцогиню де Мортемар. Он завещал свое имение Бриссак в Анжу двум внукам, Огюстену и Шарлю, которые были еще несовершеннолетними, и, таким образом, спас его от революционного расхищения. Де Бриссак особо доверил своей дочери «заботу об особе, которая дорога мне и которую бедствия сих времен могут повергнуть в великую нужду. Моя дочь получит приписку к завещанию, в которой будет указано все то, что я приказываю на сей предмет». В приписке говорилось следующее:

«Я дарую и завещаю мадам Дюбарри, из Лувесьена, помимо и сверх того, что я ей должен, годичную пожизненную ренту в размере двадцати четырех тысяч ливров, свободных от долгов и налогов, или использование в течение ее жизни моей земли в поместьях Ла Рамбодьер и Ла Граффиньер в Пуату, и движимого имущества в них, или сумму в триста тысяч ливров, единовременно выплачиваемую деньгами, все по ее выбору. Я прошу ее принять их в качестве слабого свидетельства моих чувств и моей признательности, коих я еще больше чувствую себя должником, поскольку стал невольной причиной кражи ее бриллиантов. Я прошу мою дочь, чтобы она заставила ее принять сие, моя воля такова, что никакие другие мои распоряжения по завещанию не должны исполняться прежде, чем сии не будут полностью исполнены».

Завещание было подписано 11 августа 1972 года.

В тот же день герцог де Бриссак направляет своей дочери письмо, в котором пытается объяснить свое поведение:

«Взвесив свои поступки, я полагаю, что число хороших превышает число дурных. Для вашей матери, которую я всегда нежно любил, не будет огорчением беседовать с вами обо мне. Она прекрасно знает меня. Она меня жалела, любила, и я ее – также, уверяю тебя, мое дитя… Прощайте, я вас люблю и обнимаю обеих, также и ваших детей. Обнимите также и вашего мужа от моего имени. Я хладнокровно составил свое завещание…»

Но самое свое нежное прощание он оставил для Жанны:

«В субботу, 11 августа, 6 часов вечера.

Нынче утром я получил прелестнейшее письмо и такое, которое с давних времен наиболее услаждает мое сердце. Я благодарю вас за него. Я целую вас тысячу и тысячу раз. Да, вы составляете мою последнюю мысль. Не будем обращать внимания на все подробности. Я испускаю стоны, меня бьет дрожь. Ах! дорогое сердце, почему я не могу оказаться с вами в пустыне! Я могу только оставаться в Орлеане, где влачу такое скверное существование, я целую вас тысячу и тысячу раз. Прощайте, мое сердце, город пока что еще спокоен».

Однако события начинают свершаться с ошеломительной быстротой. В якобинских газетах открыто требуют голову герцога. Начинается преследование близких ему людей. Молодой адъютант Моссабре, выполнявший роль связного между узником в Орлеане и Лувесьеном, получил ранение во время защиты Тюильри 10 августа. Молодой человек нашел убежище у мадам Дюбарри. Отряд пьяных национальных гвардейцев, чьи командиры, несомненно, были предупреждены каким-то доносчиком, 19 августа ворвался в Лувесьен. Они нашли Моссабре, спрятавшегося за кроватью и, невзирая на мольбы Жанны, швырнули его на телегу, отвезли в Париж и сдали в тюрьму Лаббе. Через две недели, 2 сентября, он стал одной из жертв бойни, устроенной санкюлотами. Услышав крики разбушевавшейся черни, молодой человек спрятался в дымоходе; бунтовщики развели огонь в очаге, задохнувшийся от дыма Моссабре упал вниз, и его прикончили выстрелом из пистолета.

Того же 2 сентября Законодательное собрание выпустило указ о переводе заключенных, уже два месяца ожидавших появления перед Верховным судом в Орлеане, в замок Сомюр.

4 сентября комиссары явились за узниками и приказали им сесть в семь повозок для сена. Но на площади перед тюрьмой собралась толпа, и при появлении заключенных раздались яростные крики: «Смерть им! Смерть им!» Распоясавшиеся патриоты хотели тут же прикончить всех пятьдесят трех заключенных, и присланному комиссару Бурдону лишь с трудом удалось успокоить толпу. Но как только бунтующие узнали, что повозки предназначены для транспортировки арестованных в Сомюр, раздались крики: «В Париж, в Париж!» Возбуждение толпы возрастало. Комиссар понял, что национальные гвардейцы не смогут защитить арестованных от расправы, если не пойти на поводу у распоясавшейся толпы, и повозки двинулись в направлении столицы. Этот обоз сопровождали тысяча восемьсот национальных гвардейцев под командованием бандитского вида великана, вооруженного тремя пистолетами, болтавшимися у него на поясе. Это был Клод Фурнье, по кличке Американец, поскольку он долго жил в Санто-Доминго. Похоже, это животное было больше настроено доставить своих подопечных не в тюрьму, а на бойню.

Под пение революционных песен процессия достигла Этампа, где уставшие гвардейцы двое суток набирались новых сил. 8 числа колонна вновь выдвинулась в направлении Парижа. Но там бушевал мятеж. При извещении о грозившем вторжении пруссаков толпы ворвались в тюрьмы, и в течение пяти суток все «подозрительные», заключенные в них, будь то мужчины, женщины, дети, священники, дворяне или простолюдины, были умерщвлены самым зверским образом. Общее число погибших составило около тысячи двухсот человек.

Повезти заключенных в Париж означало послать их на верную смерть. Так что из Парижа навстречу им были отряжены два комиссара с приказом направить пленников в Версаль. Они также довели до сведения Фурнье решение коммуны и уведомили его, что Собрание возлагает на него «ответственность за то, что может случиться с заключенными, которые должны быть преданы законному суду».

Бывший адъютант герцога шевалье д’Эскур, который был в курсе этого продвижения, предупредил графиню о будущем прибытии герцога де Бриссака в Версаль.

Указания начальства шли вразрез с желанием Фурнье-Американца, жаждавшего передать арестованных во власть разбушевавшейся толпы и лично принять участие в уничтожении ненавистных аристократов. Он повиновался полученному приказу, но отправил впереди себя гонца с сообщением о прибытии заключенных. Движение вереницы повозок возобновилось 9 сентября на рассвете. Повсюду при виде шествия сбегался народ, окружавший повозки с криками «Смерть господам!» Колонна добралась до Версаля в полдень. Ее уже ожидала толпа, распаленная ненавистью. Кое-кто даже прибыл из Парижа.

Мэр Версаля Гиасинт Ришо почувствовал, что дело пахнет расправой, и решил направить повозки к бывшему зверинцу короля, где арестованных можно было разместить в пустых клетках. За решетками они было бы защищены от черни. К несчастью, ворота зверинца оказались заперты, и колонна повернула обратно. Толпа вела себя все более угрожающе и разнузданно. Фурнье и его подчиненные и пальцем не пошевельнули, когда началась бойня.

Герцог де Бриссак сидел в третьей повозке. Постороннему наблюдателю в глаза сразу же бросался его голубой мундир с золотыми пуговицами, высокие сапоги для верховой езды и парик с завитыми буклями. Герцог выделялся своей военной выправкой и не собирался допустить, чтобы его забили подобно безответной овце. Будучи еще крепким мужчиной, де Бриссак вырвал дубинку из рук одного нападавшего и начал яростно отбиваться от мятежников. Невзирая на то, что они нанесли ему несколько ударов по лицу пикой и выкололи глаза, герцог все равно продолжал сражаться. В конце концов, удар сабли прикончил его. Убийцы набросились на труп, зверски растерзали его, вырвали сердце и внутренности, которые потом с криками до конца дня таскали по улицам Версаля.

В Лувесьене мадам Дюбарри в тревоге ожидала возвращения из Версаля посланного туда слуги. Наконец, когда ночная тьма уже опустилась на замок, она услышала пение «Ça ira», своего рода революционного гимна, и выбежала в парк. По дороге, ведущей к замку, двигалась толпа людей, слегка освещенная отблесками нескольких факелов. Предводитель этой бесформенной бурлящей массы нес что-то на своей пике. Бесновавшиеся, исторгавшие дикие вопли, распаленные жаждой крови люди ворвались в парк и с проклятиями швырнули свою ужасную ношу к ногам графини. Это была изувеченная до неузнаваемости голова герцога де Бриссака, вся покрытая запекшейся кровью[69].

Путь на эшафот

Одна

Одна!

Первые дни после гибели герцога это слово не переставало звучать в ушах графини и днем, и ночью. После того, как горничные вывели ее из состояния глубокого обморока, в который она упала при вторжении толпы, мадам Дюбарри провела несколько дней как во сне, в котором вокруг нее безмолвно перемещались тени. Хозяйка Лувесьена безучастно присутствовала при визите двух адвокатов, приехавших засвидетельствовать смерть герцога на основании опознания принесенной в замок головы.

Одна!

Двенадцатилетнее сожительство стало для нее чем-то вроде супружеского союза, надежного, нерасторжимого, тем более прочного, что оно зижделось не на формальных узах, а на взаимной склонности и разделяемых привычках. Жанна привыкла, что в ее жизни всегда присутствовал кто-то, ограждавший ее от жизненных невзгод. Но теперь, в этой ужасной непривычной действительности, каждодневно грозившей новыми, доселе неизведанными бедами, она действительно оказалась совершенно одинокой. Графиня приказала одеть себя в траурные одежды и отправить в своей часовне все полагающиеся заупокойные службы. Она истово молилась за дарование вечного блаженства человеку, столь любившему ее.

Отчаяние мадам Дюбарри, не привыкшей жить в одиночестве, без опоры на мужское плечо, было огромным. Поначалу у нее совершенно опустились руки, женщина всецело предалась отчаянию, плохо представляя себе, как же ей жить дальше. Однако жестокая действительность, повседневно напоминавшая о себе новыми известиями о не поддававшихся описанию актах насилия, не позволяла ей замкнуться в своем горе. Графиня сама признается в этом в отрывке из письма, написанного вскоре после гибели герцога.

«С того дня, мсье, я пребываю в состоянии горя, которое вам легко будет понять. Что за ужасное преступление, которое повергло меня в бездну злосчастия и погрузило в вечную скорбь! Среди ужасов, окружающих меня, единственно мое здоровье служит мне опорой. От горя не умирают. Я глубоко тронута, мсье, вашим участием. Оно смягчило бы мою боль, если бы я не ощущала ее каждое мгновение. Нынче я получила известия от вашей супруги. Полагаю, что она вскоре приедет навестить меня. Я с нетерпением ожидаю ее. Настолько утешительно находиться вместе с людьми, которые испытывают те же самые чувства! Я постоянно терзаюсь сожалением, что не могу лицезреть их».

В послании дочери Бриссака, которой графиня не решилась написать немедленно по причине своего чрезвычайно развитого чувства деликатности, мадам Дюбарри выразила свое сочувствие следующим образом:

«Мадам, никто более меня не осознает потерю, каковая только что постигла вас. Льщу себя надеждой, что вы не выражаете неудовольствия по поводу мотива, который помешал мне как можно ранее выразить мое сочувствие, смешав мои слезы с вашими. Опасение увеличить вашу праведную скорбь не мешает мне говорить о ней. Мое горе достигло наивысшей точки. Судьба, которая должна была стать столь славной, столь прекрасной! Что за конец! Боже милостивый! Последний наказ вашего безмерно несчастного отца, мадам, был таков, чтобы я любила вас как свою сестру. Сей наказ слишком созвучен голосу моего сердца, чтобы я не исполнила его. Примите мои заверения в сем и никогда не испытывайте сомнения в чувствах, которые привязывают меня к вам на весь остаток моей жизни».

Естественно, написать такое письмо было довольно нелегко, поэтому графиня решила первоначально составить черновик. К этому черновику был прикреплен ответ герцогини де Мортемар.

«Мадам, я получила ваше письмо от 21 сентября нынче утром. Мне следует поблагодарить вас, ибо оно немного уменьшило тяжесть, сжимающую мое сердце, и заставило меня проронить несколько слезинок. Я раз двадцать бралась за перо, дабы поведать вам о своей скорби, дабы сказать вам, что сердце мое порвано в клочки, разбито, что с того рокового дня, когда он покинул Париж, я страдала, я страдаю более, чем в силах выразить. Но я сочла разумным отложить написание известия вам до того времени, когда смогу привести в порядок чувства своего сердца, сердца, которое хотело бы излиться в ваше, столь полно разделяющее мои страдания.

Последний завет того, которого я люблю и по которому всегда буду скорбеть, согласен с желанием моего сердца: я буду любить вас как сестру, и моя привязанность к вам оборвется лишь с моей жизнью. Малейшее из его желаний суть священное повеление для меня; я хотела бы иметь возможность исполнить все те, которые у него были в последние моменты, и я не пожалею ничего, чтобы выполнить их.

Прошу извинения за свои каракули. У меня ужасные головные боли, которые туманят мое зрение.

Прошу вас, мадам, примите уверения в искренней дружбе, в которой я клянусь вам навсегда. – 30 сентября».

Когда графиня получила это письмо, она вновь собиралась покинуть Лувесьен. Это никак не было связано с ее желанием изменить обстановку и уехать из места, навсегда связанного со счастливыми днями, прожитыми здесь, но теперь населенного тенями ушедших из жизни людей. Необходимость выручать застрявшие в банке драгоценности требовала ее присутствия в Лондоне. Английский ювелир Саймон затребовал с нее по суду две тысячи луидоров, объявленные в качестве вознаграждения за обнаружение драгоценностей, Форт также завел речь об издержках и значительной оплате за свои услуги. Но теперь это путешествие было связано с большим риском. 31 октября 1791 года Законодательное собрание приняло указ против эмиграции, приравнивавший ее к преступлению заговора, наказуемого смертной казнью и конфискацией имущества. Отныне каждое путешествие за границу подпадало под подозрение. Королевские чиновники в муниципалитетах были заменены новыми, исполненными революционного рвения и бдительности, презрения и ненависти к «бывшим» и аристократам.

Выездные мытарства

По-видимому, графиня Дюбарри осознала всю опасность, грозившую ей, и решила обставить свою поездку в полном соответствии с законом. Она не удовольствовалась паспортом, выданным муниципалитетом Лувесьена, который и на самом деле был недостаточен. К счастью, графиня была знакома с министром иностранных дел Лебрёном. Он начинал свою карьеру еще при канцлере Мопо, друге фаворитки, который, по-видимому, благоволил молодому чиновнику.

Итак, она обратилась напрямую к Лебрёну, по указанию которого паспорта были выданы и предусмотрительно завизированы в муниципалитете Лувесьена. Он даже извинился из-за задержки, вызванной этой последней формальностью:

«Париж, 21 сентября 1792 года

Год IV Свободы и Равенства

Имею честь сообщить вам, мадам, что ваши паспорта только что возвратились из муниципалитета, завизированные и в полном соответствии с правилами. Прошу вас направить доверенное лицо, чтобы забрать их. Я полагаю, что было необходимо предпринять сию предосторожность во избежание того, чтобы они не попали в чужие руки. У меня вызывает чрезвычайную досаду задержка, причиненная вам, но вы должны быть убеждены, что это происходит не по моей вине.

Министр иностранных дел Лебрён».

Но полученный документ давал мадам Дюбарри лишь право покинуть коммуну без какого бы то ни было упоминания о поездке в Лондон. Графиня опасалась, как бы вследствие этого по доносу какого-нибудь санкюлота муниципалитет не навесил на нее ярлык эмигрантки. Она вновь взялась за перо и сочинила следующее письмо Лебрёну.

«Мсье, я получила письмо, которое вы оказали мне честь написать, и мои паспорта. Я глубоко тронута заботой, которую вы проявили, обеспечив их визирование. Но, поскольку ни в вашем письме, ни в моем паспорте не упомянута моя поездка в Лондон, где моего присутствия требует мой несчастный процесс, я боюсь столкнуться с трудностями в сем путешествии. К тому же, мой муниципалитет, не видя разрешения для моего путешествия в чужеземную страну, может счесть меня эмигранткой и опечатать мое имущество. Однако, мсье, я смелю надеяться, что ваша любезность и желание быть полезным, которое вы засвидетельствовали мне, пробудят у вас желание прояснить мне вышеизложенное. Я верю, что одно слово, начертанное вашей рукой, могло бы устранить все трудности и помочь мне избежать всех неприятностей, с каковыми я могла бы столкнуться.

Прошу вас, мсье, быть уверенным в признательности, с которой я имею часть быть вашей чрезвычайно смиренной и покорной слугой. Дюбарри. Лувесьен, 2 октября».

На это Лебрён ответил ей:

«Поскольку остается несомненным, мадам, что вы едете в Англию для участия в судебном процессе против похитителей ваших драгоценностей, я не думаю, что ваш муниципалитет может счесть вас эмигранткой, а также не может отнестись к вам таким образом, чтобы опечатать принадлежащее вам имущество в ваше отсутствие. Но, во избежание любого рода недопонимания и для придания вам уверенности относительно ваших опасений такого сорта, вы поступите лучше, если лично явитесь возобновить ваше прошение в регистрационной книге муниципалитета Лувесьена и затребовать копию сего прошения, которую будете иметь при себе, что может пригодиться вам в таком случае.

Министр иностранных дел Лебрён».

Мадам Дюбарри поспешила последовать этому совету. Она подала свое прошение в муниципалитет Лувесьена. Эти славные люди знали ее и не стали задавать лишних вопросов. Графиня помимо того напомнила им, что всегда следовала законам и никогда не отказывалась делать патриотические взносы по требованию благонадежных граждан. И она с чистой совестью пустилась в путь, вооруженная паспортами сроком действия на шесть недель. Мадам Дюбарри рассчитывала вернуться до истечения этого срока или же продлить их. Ее сопровождали герцогиня де Бранка и племянник шевалье д’Эскурра, шевалье де Бонди. Под видом горничной графиня вывозит вдовую герцогиню д’Эгийон – необдуманная затея, которая была вскоре раскрыта полицией и впоследствии вменена ей в вину. Она покинула Лувесьен 12 октября, ровно через месяц после убийства герцога де Бриссака. На сей раз путешествие пришлось совершать в набитой до отказа, душной почтовой карете, с бесконечными остановками для опросов различными бдительными чиновниками революционных ведомств.

Благодетельница изгнанных и униженных

В Лондоне Натаниэл Форт снял для графини на углу Брутон-стрит и Беркли-сквер большой особняк, где вскоре поселилась и приехавшая в Англию дочь де Бриссака, герцогиня де Мортемар. Со свойственными ей добротой и бескорыстием мадам Дюбарри открыла свой дом для эмигрантов, наводнивших Лондон. Теперь это уже была не та эмиграция, с которой она столкнулась в прошлый раз. Тогда «бывшие» рассчитывали лишь на короткое, не лишенное приятности пребывание в Лондоне, пока на другом берегу Ла-Манша не улягутся страсти и можно будет спокойно вернуться в родные пенаты. Еще в начале лета они возлагали большие надежды на то, что герцог Брауншвейгский и прусская армия в августе войдут в Париж, а король будет восстановлен на троне. Увы! После победы неопытной республиканской армии над пруссаками при Вальми на скорое возвращение рассчитывать не приходилось, да и возвращаться-то было некуда – имущество многих эмигрантов подверглось конфискации, и не имевшие привычки задумываться о будущем дворяне остались буквально без гроша. Наиболее трезвомыслящие уже пополнили ряды учителей танцев и музыки, женщины переквалифицировались в горничные и модистки. Все это обнищавшее, изголодавшееся общество некогда блестящих аристократов хлынуло на ужины и карточные вечера в доме графини Дюбарри. Правда, играли теперь уже по маленькой, но основной целью присутствовавших было как следует набить пустой желудок за обильным столом и обменяться последними новостями и слухами. Самым притягательным свойством этого островка в недружелюбном промозглом Лондоне стала его совершенно невероятная атмосфера: воскресший дух версальского двора времен Людовика ХV, когда все казалось таким безоблачным и незыблемым. Парадоксальным образом, отблеск скандальной славы простолюдинки, возвысившейся до положения всесильной фаворитки, теперь как ничто другое пробуждал щемящее чувство ностальгии самых родовитых аристократов по безвозвратно ушедшим временам.

Графиня в своих траурных одеяниях вызывала большое сочувствие и как косвенная жертва революции, и как женщина, чья доброта и преданность монархии не знали границ. Ее парижские банкиры Вандениверы перевели ей под обеспечение хранившихся в банке бриллиантов огромные суммы. В конце 1792 года она получила двести тысяч ливров, которые передала кардиналу де Ларошфуко на покупку провизии для тысяч голодавших священников, бежавших в Англию. Вторая сумма в том же объеме была оформлена как заем герцогу Луи-Антуану де Роган-Шабо под залог его недвижимости в Бретани. Огромная сумма этого займа и тот факт, что герцог вскоре принял участие в мятеже роялистов в Вандее, позднее послужил основанием для обвинения судом графини в контрреволюционной деятельности.

Сохранился любопытный документ, который ранее был совершенно нетипичен для легкомысленной графини: запись понесенных ею расходов в Лондоне за два месяца, сделанная ее собственной рукой.

«1792 – Расходы с ноября

Выдано мадам Каз 130 гиней

Карета 66 -

Вино 2,5 -

Мельяку 46 -

Фрондевилю 12 -

Круза 42 -

Субизу 46 -

Полине 46 -

Матрас, одеяла 6 – »

и так далее.

Мельяк, Фрондевиль, Круза, Субиз (граф де Роган-Субиз, с семьей которого Жанна была связана), Полина (дочь де Бриссака) – все это эмигранты, которым, как мы видим, она оказывала помощь и наличными деньгами.

Невзирая на все свои заботы, графиня не упускала случая лишний раз появиться в английском высшем обществе, не утратившем интереса к ней. Герцог Куинсберри, знакомый с ней еще со времен вечеров в салоне Жана-Батиста Дюбарри на улице Жюсьен, зашел в своих симпатиях настолько далеко, что устроил ей прием в Виндзорском замке у короля Георга III. Мадам Дюбарри также была принята премьер-министром Уильямом Питтом. Графиня весьма регулярно бывала на ужинах у миссис Мэри-Энн Фицгерберт, которую обычно называют любовницей наследника престола, будущего Георга IV, на самом же деле она была его морганатической супругой.

История этой женщины весьма любопытна. Мария-Энн родилась в 1756 году в небогатом многочисленном семействе Смайт католического вероисповедания; в возрасте шести лет девочка была отдана на обучение в католический монастырь во Франции. По окончании этого заведения хорошенькая и безупречного воспитания барышня, но бесприданница, в канун своей двадцатой весны сочеталась браком с чрезвычайно состоятельным мистером Уэлдом, на 16 лет старше ее, и, таким образом, вроде бы, обеспечила себе надежное будущее. Увы! Не прошло и трех месяцев со дня свадьбы, как муж разбился насмерть, упав с лошади, и как оказалось, не успев упомянуть новобрачную в завещании. Все состояние отошло к племяннику. Три года Мэри-Энн перебивалась буквально с хлеба на воду, поскольку ни родная семья, ни новые родственники и палец о палец не ударили, чтобы оказать бедняжке финансовую помощь. Через три года ей все-таки удалось вторично выйти замуж за богатого землевладельца Фицгерберта, на 10 лет старше молодой вдовы. Как будто по велению какого-то зловещего рока семейная жизнь и по сей раз продлилась недолго: родившийся ребенок умер, а в 1781 году за ним последовал и его отец, благодарение Богу, успевший завещать Марии-Энн дом в престижном лондонском районе Мейфэр и тысячу фунтов годового дохода. Она оказалось свободна и независима – завидное положение для женщины восемнадцатого века! Миссис Фицгерберт была красива, умна и вскоре стала предметом пылкого увлечения принца Уэльского, известного денди и гуляки. Георг буквально преследовал молодую женщину, умоляя ее уступить его домогательствам, но добродетельная католичка, которая к тому же была на 6 лет старше принца, проявила невиданную стойкость – она была согласна лишь на союз, освященный благословением церкви. По всем английским законам того времени наследный принц-протестант не мог жениться на женщине незнатного происхождения, к тому же еще и иного вероисповедания, он никогда не получил бы на то согласия Государственного совета и родителей. Дело кончилось тайным браком, причем обряд был совершен в доме невесты в обстановке чрезвычайной секретности. Сама же связь принца с миссис Фицгерберт вскоре стала всеобщим достоянием.

По воспоминаниям современников, у миссис Фицгерберт был такой же влекущий и обещающий неземные наслаждения взгляд, как и у мадам Дюбарри. О чем разговаривали две эти женщины, принадлежавшие к одному вероисповеданию и получившие схожее воспитание, свидетельств не сохранилось. Однако, невзирая на то, что морганатическая жена принца была на 13 лет моложе мадам Дюбарри, надо сказать, что и та выглядела для своего возраста вполне неплохо. Сохранилось одно из последних описаний этой женщины, приведенное в мемуарах маркиза де Буийе. Он часто встречался с ней на ужинах у миссис Фицгерберт. «В то время ей было около сорока семи лет, поздновато для знакомства с женщиной, чьи заслуги, состояние и славу составляла единственно ее красота. Хотя свежесть и первоначальный блеск ее привлекательности давно принадлежали прошлому, в ней еще сохранилось достаточно свойств, чтобы оказать то воздействие, которое они должны были производить когда-то. Сохранились ее глаза, исполненные самого нежного выражения, ее светло-русые волосы, красивый рот, округлый овал ее лица, возрастной румянец коего не портил ее очарования; эту благородную и изящную фигуру, которая, невзирая на некоторую полноту, еще сохранила гибкость и грацию; наконец, эти чувственные формы ее облика, которые ее туалеты, в особенности утренние, скрывали лишь с трудом. В ее обхождении не было ничего неделикатного, не говоря уже о вульгарном; хотя графиня не блистала особым острословием, она умела представить себя более остроумной, нежели можно было ожидать от нее, к тому же ее доброта, равным образом как ее простота, заставляли не обращать на сие особого внимания… Я был как поражен, так и тронут тем фактом, что женщина, с которой король и королева после их восшествия на трон обращались равным образом недружелюбно, неустанно думала об их несчастьях и проливала слезы о них столь же искренне, сколь и часто».

Это описание относится примерно к январю 1793 года. Тогда всю эмиграцию обуял страх, ибо судебный процесс против Людовика ХVI грозил завершиться смертным приговором. Новость о казни короля достигла Лондон вечером 21 января, и все театры были закрыты в знак траура. В память о казненном короле были отправлены многочисленные заупокойные службы. Мадам Дюбарри присутствовала в траурном покрывале на службе в часовне посольства Испании, что впоследствии также вменили ей в вину. После казни короля Англия присоединилась к союзникам и объявила войну якобинской Франции. Это вообще поставило эмигрантов на их родине вне закона, и посланцы революционных комитетов начали настоящую охоту на аристократов.

В феврале состоялось судебное заседание по апелляции, поданной против притязания ювелира Саймона на получение вознаграждения за обнаружение украденных драгоценностей. Мадам Дюбарри отказалась выплачивать его, и суд принял соломоново решение: обязать истицу выплатить половину суммы.

Графиня яростно сражалась за снятие запрета с драгоценностей, депонированных в лондонском банке. Для нового подтверждения принадлежности драгоценностей ей, мадам Дюбарри вызвала в Лондон ювелира Руэна. Он приехал, невзирая на все опасности этого путешествия, и повторно опознал драгоценности. Лондонский суд решил назначить заседание по этому делу на апрель 1793 года.

Но в середине февраля графиня получила письмо от своего управляющего Морена, извещавшее ее, что все ее имущество опечатано. Ее сочли эмигранткой. Графине было необходимо срочно возвратиться на родину, дабы доказать, что она отсутствовала по делам, связанным с кражей драгоценностей. Выданный ей во Франции паспорт имел срок действия шесть недель, который давно истек. Графиня бросилась оформлять себе новые документы.

Она без труда добилась аудиенции у премьер-министра Питта, чтобы получить у него разрешение на выезд из Англии. Питт тщетно пытался отговорить ее от возвращения. Графиня настаивала на своем.

– Ну, хорошо, мадам, – сдался, наконец, премьер-министр. – Но вас ожидает судьба Регула[70]…

1 марта графине доставили паспорт для выезда во Францию через Дувр. Надо сказать, что столь длительное пребывание в Лондоне способствовало появлению большой прорехи в ее финансах. Здесь уже описывалась ее щедрая помощь эмигрантам, верная своим привычкам, она не удержалась от посещения модных лавок, где приобрела себе искусно сшитое черное шелковое платье с отделкой и два так называемых платья для завтрака из белой и серой камчатной ткани. Перед отъездом из Англии графиня была вынуждена взять деньги взаймы у Форта, все еще представлявшего ее интересы в суде.

Форт был прожженным дельцом и своей выгоды никогда не упускал. Он изъявил готовность дать ей взаймы 24 000 фунтов под долговую расписку и обеспечение бриллиантами, хранившимися в банке. В расписке мадам Дюбарри указала, что занимает деньги для уплаты неотложных долгов во Франции, в противном случае она не может возвратиться в Париж. Условия кредита были чрезвычайно благоприятны для Форта, ибо графиня изъявила готовность принять средства во французских государственных бумагах. За пределами Франции эти ценные бумаги практически не стоили ни гроша, Форт же в результате своих таинственных многочисленных поездок во Францию накопил их у себя чрезвычайно много. Друзья умоляли ее отказаться от этой поездки на родину, но она неизменно отвечала, что «должна оплатить долг чести». Что подразумевала под этими словами мадам Дюбарри, так и осталось неизвестным. Она отправлялась в страну, где в Конвенте взяли верх якобинцы, непримиримые республиканцы, а приход к власти Робеспьера уготовил объятой страхом стране царствие террора.

Через четыре дня графиня покинула Лондон и без помех прибыла в Кале. Там она встретилась с герцогиней де Мортемар, проживавшей в городе под вымышленным именем Мортимер (ей было необходимо улаживать дела по наследству отца). Поскольку срок действия паспорта графини давным-давно истек, она отправляется в муниципалитет Кале истребовать себе новый. Обстановка в городе тревожная, повсюду шатается пьяная солдатня, город настолько переполнен людьми, что графиня вынуждена делить комнату со своей горничной. Ей приходится терпеть многочисленные допросы враждебно настроенных чиновников, но совесть у нее совершенно чиста, и она без промедления получает новый документ, в котором ее возраст указан как 40 лет. 18 марта мадам Дюбарри отправляется в Лувесьен.

Возвращение на родину

«Непреодолимая жадность гонит ее, однако, во Францию, где оставались хорошо запрятанные кое-какие драгоценности. Нежданная никем, уже забываемая, Дюбарри вернулась в свой парижский дом, где ее угрюмо встретили садовник и слуги. Приезд графини – заклятого врага революции, открыто помогавшей монархистам деньгами, – показался слугам подозрительным. Пороки Дюбарри были слишком на виду, чтобы она внушала им хоть каплю симпатии и жалости.

Садовник графини сообщил о ее возвращении Замору – негру, выросшему в кружевных корзинках вместе с любимой собачкой. Негр Замор задолго до революции, по ночам, когда в соседних залах происходили оргии, прятался в постоянно пустой библиотеке графини и жадно читал. Графиня Дюбарри никогда не тратила времени на книги, но Замору читать не запрещала».

Революция внесла коренные изменения в жизнь практически любого француза, не обошла она своими потрясениями и тихую безмятежную заводь, каковую являл собой Лувесьен. Еще в 1791 году завсегдатаем местного кафе стал некий американский гражданин по имени Джордж Грив. Он был англичанином, родившимся в Ньюкастле, в Англии. В 1780 году Грив уехал в Америку и встречался там с Вашингтоном, в 1783 году перебрался во Францию и осел в Париже. Он прекрасно освоил французский язык и стал завсегдатаем наиболее радикально настроенных клубов. Грив любил прихвастнуть, что является другом Бенджамина Франклина и Марата, сам называл себя «мятежником и анархистом первого сорта». Он явно обладал ораторским даром и даже издал во Франции несколько мелких памфлетов, но, надо полагать, особой славы на этом поприще не стяжал – в стране испокон веков столько людей прекрасно владели пером, что иностранцу тягаться с ними не имело смысла.

По-видимому, душа Грива жаждала славы, обрести которую можно было лишь в связи с каким-то громким делом, которое составило бы ему репутацию истинного патриота и борца за дело революции. Неизвестно, что навело его на мысль добиваться осуждения мадам Дюбарри – жажда известности или какая-то психологическая извращенность, любовь-ненависть, которую он испытывал к этой знаменитой и все еще привлекательной женщине, но Грив поклялся уничтожить «королевскую шлюху» и положил на это все свои силы, действуя обдуманно и методично. Похоже, англичанин сам предложил свои услуги Конвенту, вполне возможно, что такое задание доверили ему тамошние радикалы. Английская исследовательница Дж. Хэзлип склонна принять мнение одного из лучших знатоков эпохи Французской революции Г. Ленотра[71]. Помимо массы хорошо обоснованных на документальном материале исторических работ он написал монументальный 6-томный труд «Старые дома и старые бумаги» (1900–1929), в котором высказывает предположение, что Грив мог стоять за организацией кражи драгоценностей мадам Дюбарри, но весь этот хорошо удавшийся замысел был разрушен Фортом, опознавшим драгоценности. Отсюда и его бешеная ненависть к Форту, этому «дурной славы английскому шпиону и агенту Питта» и решимость отправить графиню на гильотину.

В кафе Лувесьена Грив познакомился с негром Замором, а также бывшим помощником повара Саланавом, которого управляющий Морен уволил за несколько краж вверенного ему фарфора. Оба, в особенности Замор, имели свои основания ненавидеть графиню. Грив называл туземца «врагом деспотизма» и «неиспорченным дитя природы, поклонником книг Руссо, которого не смогла развратить Мессалина[72] низкого происхождения, бывшая наложница тирана Людовика ХV». Замора чрезвычайно обижало отношение окружения графини к нему как к «ученой обезьянке», и он тщательно следил за тем, кто посещает графиню и о чем ведутся разговоры, а также куда по ночам графиня с управляющим прячут вещи из особняка.

В январе 1793 года, пока графиня проживала в Лондоне, Грив уже поселился в местной гостинице «Старая волчица» и на постоянной основе занимался тем, что настраивал местное население против благодетельницы из замка. Грив создает в Лувесьене так называемое «Народное общество», которое возглавляет лично, а руководителями «Республиканского клуба» поселения становятся Замор и Саланав. К этой троице присоединяется и итальянский мошенник Ротондо, пожелавший выудить рыбку в сей мутной водичке. Его привлекли рассказы Замора о несметных сокровищах графини, спрятанных в саду замка. Поскольку пребывание графини за границей затягивается, – паспорта выдавались уже только на шесть недель, – троица берет на себя смелость утверждать в управлении департамента Сены-и-Уазы, что графиня отсутствует во Франции с 1791 года, а потому обоснованно может считаться эмигранткой. 17 февраля 1793 года прокурор выпускает распоряжение опечатать имущество мадам Дюбарри, дабы «обеспечить как ее права, так и права нации». Управляющий Морен получает акт, которым его назначают хранителем печатей, наложенных на имущество.

Возвратившаяся в свой замок графиня 27 марта пишет письмо руководителям управления департаментом:

«Граждане руководители!

Гражданка де Вобернье Дюбарри чрезвычайно удивлена тем, что после всех обещаний, данных ею вам по причинам, которые вынудили ее отправиться в Англию, вы обращались с ней как с эмигранткой. Перед своим отъездом она известила вас о прошении, которое подала в свой муниципалитет. Вы зарегистрировали его в своей канцелярии. Вам известно, что сие является четвертым путешествием, которое она вынуждена совершить, все по тому же самому поводу.

Она ожидает, что вы снимите печати, наложенные на ее имущество. Поскольку закон не запрещает выезжать из королевства тем, чьи особые и неотложные дела призывают их в заграничные страны. Всей Франции известна кража, совершенная в ночь с 10 на 11 января 1791 года; известно, что грабители были арестованы в Лондоне; что у нее идет процесс, последнее решение по которому было вынесено лишь 27 февраля, каковой факт подтверждается прилагаемым свидетельством».

Руководители не спешат дать ответ на этот запрос. Мадам Дюбарри 29 марта посылает в Версаль Морена, но он возвращается оттуда без каких бы то ни было результатов. Графиня может вернуться в свое жилище, но печати с ее имущества не снимают. Она обращается к своей старой подруге, принцессе де Роган-Рошфор, проживавшей в Версале, с просьбой о помощи. Той удается замолвить за нее словечко вице-президенту Управления департаментом, гражданину Лаваллери, любезному и справедливому человеку, бывшему адвокату парламента, к тому же весьма неравнодушному к женским чарам. 17 мая он направляет мадам Дюбарри письмо следующего содержания:

«Гражданка!

Я прикажу как можно быстрее подать себе на рассмотрение ваше прошение, успеху которого, как мне кажется, не будут противостоять никакие трудности с учетом известности причин вашего отсутствия, если вы потрудитесь приложить к вашей записке оправдательные документы, такие как ваши паспорта или же их заверенные копии, справки о проживании и т. п. … Будьте уверены, если и существуют случаи, когда я желаю придать значение своей работе, вы имеете право создать их. Принадлежность к вашему полу дает вам право уповать на обретение спокойствия. … Тысяча извинений, гражданка, республиканец и незнакомый вам человек не должен употреблять деловой язык. Примите уверения в моем уважении и всей заинтересованности, которую вы имеете право внушать. Лаваллери, Версаль, 17 мая, год II Республики».

Это любезное письмо, не имевшее ничего общего с суровостью слога закоренелых республиканцев, по-видимому, помешало графине трезво оценить тучи, собиравшиеся над ее головой.

Она спокойно ведет переписку с Лондоном, где ее присутствие вновь становится необходимым. Как пишет ее лондонский банкир, «во всех странах судебные процессы стоят дорого, но в оной они поистине разорительны. Не проходит ни дня, чтобы ваше доверенное лицо не потребовало бы у меня денег. Все распоряжения об оплате, оставленные вами при вашем убытии, выполнены. Так что я прошу вас как можно скорее перевести мне средства». Дело осложняется тем, что после объявления Англией войны денежные средства напрямую переводить нельзя, в лучшем случае через Швейцарию.

Мадам Дюбарри очень хотела бы перевести эти средства. Но для этого, в первую очередь, надо получить вид на жительство. Благодаря Лаваллери и снисходительности мирового судьи Лувесьена ей это удается. Но тут ее враги в Лувесьене получают подкрепление в лице шпиона Блаша, следовавшего за ней в Лондоне буквально по пятам. Он доносит на Лаваллери в Комитет общественной безопасности, и вице-президенту удается оправдаться лишь с большим трудом.

Примерно в то же самое время Гриву и «Республиканскому комитету» Лувесьена удалось убедить тридцать шесть обитателей поселения подписать петицию в Конвент «с целью пробудить отеческое внимание руководства к опасности, угрожающей отечеству и к существенным мерам, которые надлежит предпринять».

29 июня 1793 года Блаш вносит протест в управление департаментом по поводу выдачи вида на жительство мадам Дюбарри. Он обвиняет ее в том, что она принимала английских шпионов и обвиняет мэра Лувесьена в хранении молчания о проступках гражданки его поселения.

Подозрение в недостаточном патриотизме сулило большие неприятности. Дабы отмести оное, муниципалитет Лувесьена 1 июля 1793 года собрался в полном составе и совершенно незаконно принял решение подвергнуть мадам Дюбарри и весь ее штат аресту. Однако в коммуне не было помещения тюрьмы, а потому власти удовлетворились тем, что поставили замок под наблюдение.

Грив воспользовался этим решением, чтобы 3 июля подать в Конвент жалобу, в которой он обвинял мадам Дюбарри в участии в заговорах с аристократами и в сношениях с эмигрантами.

Турио, председатель Конвента, изучил это обвинение и ответил Гриву: «Факты, изложенные вами против нее, являются тяжкими. Будьте уверены, если они будут доказаны, ее голова упадет на эшафот».

Тем временем мадам Дюбарри протестует в муниципалитете Лувесьена против обвинений, напоминая о всех тех патриотических пожертвованиях, которые она сделала для коммуны.

Конвент приказывает провести расследование «о сознании гражданского долга или явном отсутствии такового у гражданки Дюбарри» и обязывает управление департамента обеспечить проведение данного расследования, в течение которого подозреваемая должна оставаться заключенной в своем доме, охраняемая жандармом за ее счет. Друзья Жанны встрепенулись.

Происходит резкий поворот общественного мнения: 7 июля пятьдесят девять обитателей Лувесьена подписали петицию «подтверждающую услуги, оказанные графиней коммуне, ее постоянную благотворительность по отношению к бедным и несправедливость обвинений двух или трех подозрительных иностранцев, из которых один является иностранцем, проживающим в стране с недавнего времени».

Для придания большего веса этой петиции и благоприятного направления расследованию, учрежденному Конвентом, мадам Дюбарри 12 июля 1793 года пишет Лаваллери, взывая к его преданности и служебному рвению. 9 июля управление округа признало, что путешествие мадам Дюбарри было разрешено; за сим последовало принятие решения по снятию печатей.

9 августа Комитет общественной безопасности на основании отчета управления округом выпустил решение с заключением, что «нельзя сделать мадам Дюбарри никакого обоснованного упрека и что она и ее имущество будут приняты под охрану департамента Сены-и-Уазы и под надзор муниципальных служащих Лувесьена в соответствии с законами, защищающими безопасность лиц и уважение, долженствующее собственности».

Мадам Дюбарри восторжествовала: она сохранила свою собственность и свою свободу. Графиня решила, что ей больше ничто не угрожает. То же самое решил и один из ее врагов, Саланав, который явился к своей бывшей хозяйке просить принять его на работу, но получил отказ.

Историки склонны считать, что в этой безнадежной ситуации силу мадам Дюбарри придавал последний в ее жизни любовный роман. Основанием для этого является одно-единственное письмо без подписи, написанное почерком, владелец которого не установлен. Оно запечатано коричневым воском с четким оттиском пламенного сердца и девиза: «Навеки ваш». Предполагается, что это был друг герцога де Бриссака, возможно, его душеприказчик, имевший доступ в особняк герцога де Бриссака на улице Гренель. Здание еще не было конфисковано, и потому мадам Дюбарри через этого человека могла заполучить из него картины, которыми желала обладать. Письмо датировано 7 сентября 1793 года.

«Я посылаю вам, моя дорогая и нежная подруга, тот портрет [73] , который вы хотели для себя. Это скорбный, мрачный подарок, однако такой, который, я чувствую столь же, как и вы сами, соответствует вашему желанию. В том положении, в котором мы пребываем, с такими значительными поводами для боли и скорби, мы ищем пищу для нашей меланхолии и нуждаемся в ней более всего.

Я послал за тремя вашими портретами, находившимися в его владении; они теперь находятся здесь; я оставил для себя один из двух небольших, оригинал портрета, на котором вы изображены в белой кофточке и шляпе с пером. Второй является копией того, где завершена голова, но одежда намечена лишь эскизно; ни тот, ни другой не вставлены в раму. Большего размера кисти мадам Лебрён восхитителен – пленительное сходство, он буквально говорит и исполнен нескончаемой привлекательности. Однако, право же, я счел бы бестактным выбрать его для себя. Тот, который я оставляю себе, настолько обворожителен, настолько схож и настолько пикантен, что я чрезвычайно доволен им и просто вне себя от счастья обладать им.

Тот, который начат Летелье, всего лишь набросок карандашом, и голова является всего лишь эскизом, который может стать похожим. Я отправил его художнику. Что же касается вашего большого портрета и копии того, который я оставляю, известите меня, дорогой друг, хотите ли вы, чтобы я прислал их вам или же я должен вернуть их туда, где они обретались, в конце концов, для какого назначения вы их хотите употребить. Я не желаю ничего иного, кроме как иметь один, который я бы мог отправить к себе и который никогда не разлучался бы со мной.

Приезжайте же, любимая, провести два дня здесь; приезжайте поужинать ко мне и привозите с собой кого захотите. Доставьте мне несколько мгновений счастья; я могу наслаждаться им лишь подле вас; ответьте мне на все, что я спрашиваю у вас, приезжайте повидать любовника, который обожает вас превыше всего, больше всего до последнего момента своей жизни. Я целую тысячу раз самую обворожительную женщину из тех, что существуют на свете, чье благородное и доброе сердце заслуживает вечной привязанности».

Однако графине недолго оставалось наслаждаться прежним образом жизни.

Взбешенный Грив издал клеветнический памфлет, в котором обвинял обитателей Лувесьена в приверженности мадам Дюбарри, поскольку они подкуплены ею. Памфлет завершался призывом: «Смерть лувесьенской куртизанке, увенчанной виноградными листьями и розами!»

17 сентября был издан «Закон о подозрительных лицах». Он послужил основанием для нового доноса в Комитет общественной безопасности, требовавшего «задержания женщины, которая, невзирая на свое богатство и нравственную распущенность, продолжает жить в роскоши, потому что «предатель Лаваллери», которого она вероломно соблазнила, защищает ее». Комитет 21 сентября утверждает решение, согласно которому:

«Женщина по имени Дюбарри, проживающая в Лувесьене, должна быть препровождена в тюрьму Сент-Пелажи в Париже, дабы содержаться там в качестве меры общей безопасности, как подозреваемая в негражданском поведении и аристократизме.

Ее имущество должно быть опечатано, ее бумаги обысканы; те, которые окажутся подозрительными, должны быть доставлены в Комитет общественной безопасности. Исполнение поручается гражданину Гриву, который, сверх того, должен арестовать и доставить в Париж для тюремного заключения, ради общей безопасности, в тюрьму Лафорс, всех лиц, которые будут находиться в Лувесьене у вышеупомянутой Дюбарри, на момент исполнения настоящего ареста».

На расходы по этому ответственному заданию Гриву было выделено три тысячи ливров. 21 сентября он явился в Лувесьен опечатывать имущество. Мадам Дюбарри бросилась в комнату, чтобы уничтожить компрометировавшие ее документы, но Грив последовал за ней и выхватил их у нее из рук. Мадам Дюбарри попыталась вырвать их, завязалась драка, причем мужчина повалил ее на постель, избивая и осыпая самыми гнусными ругательствами.

После этого он насильно потащил женщину в присланный экипаж, посадил туда и приказал кучеру ехать в Париж. Когда экипаж выезжал со двора, навстречу ему двигался кабриолет шевалье д’Эскура. Грив остановил кабриолет, приказал пожилому человеку покинуть его, сел на его место и посадил рядом мадам Дюбарри. Что произошло по пути в Париж – неизвестно, но догадаться можно. Впоследствии в своей жалобе в Комитет общественной безопасности графиня пожаловалась на обращение Грива с ней, описав его такими словами: «Грив нарушил все виды установленного порядка; даже сам приказ Комитета не обуздал его, он безусловно преступил его. Он начал с того, что пытался овладеть особой истицы. Мое перо отказывается описывать кощунство и омерзительные поступки, совершенные им». Она адресовала это письмо Лаваллери, но в день его написания вице-председатель управлением департамента Сены-и-Уазы исчез, а 3 октября его тело нашли в Сене: несчастный предпочел утопиться, нежели умереть на гильотине.

Весь штат графини был заключен в тюрьму Лафорс, включая даже Замора, который, невзирая на свои республиканские знакомства, некоторое время проходил по разряду «чрезвычайно опасных» лиц. В замке осталась лишь одна горничная Анриетта Руссель, которая в день ареста была больна.

Обитатели Лувесьена, в особенности, женщины, воспользовались отсутствием хозяйки для того, чтобы начать потихоньку растаскивать ее имущество. Часть наложенных печатей была сломана и кое-что украдено. Это взбесило Грива, заявившегося в замок на следующий день. Он тотчас же отдал приказ сменить охрану из национальных гвардейцев и заменить их своими подручными. Он добился смещения членов муниципалитета Лувесьена и назначения представителями народа новых, действовавших по его указке.

В заключении

В тюрьме Сент-Пелажи помимо проституток содержалось весьма изысканное общество: жены видных жирондистов, их героиня мадам Ролан[74], целый букет аристократок и выдающаяся актриса «Комеди франсез» мадмуазель Рокур, которой графиня Дюбарри некогда подарила платье стоимостью шесть тысяч ливров. Женское отделение тюрьмы представляло собой длинные узкие коридоры, с одной стороны которых располагались небольшие камеры, запиравшиеся на ночь. Утром надзиратели открывали их, и заключенные могли собираться в коридорах, на лестницах, в небольшом дворике или влажном вонючем зале. Невзирая на то, что лишь незначительная часть узников получала оправдательные приговоры, некоторые женщины все-таки не теряли присутствия духа и веры в справедливость, которой более не существовало. Мадам Дюбарри настолько была уверена в своей невиновности, что ничуть не сомневалась в своих возможностях найти заступников, готовых защитить ее от коварства Грива. Уже через двое суток после ареста она пишет письмо властям департамента Сены-и-Уазы. В нем заключенная протестует против того, что ее отдали в руки человека, открыто объявившего, что он является ее врагом. Графиня адресовала это письмо Лаваллери; как нам известно, ему уже не суждено было прочитать это послание.

Друзья помогали ей облегчить тяготы заключения. Оставшаяся в замке девушка имела доступ в ее гардеробную и смогла отправить хозяйке в тюрьму затребованные ею вещи: «батистовый чепчик, белые сорочки и те, что с мелкими пестрыми полосками; носовые платки и шейные платки, столько, сколько можно прислать, к тому еще дюжину столовых салфеток, несколько полотенец и простыней». Позднее она пишет: «Я чувствую себя хорошо. У меня есть все, в чем я нуждаюсь, а также приятная товарка, разделяющая со мной камеру. Напиши мне, что нового в доме, конфискованы ли мои вещи и хорошо ли их охраняют. Поговори с жителями деревни и узнай, подали ли они прошение за меня».

30 октября следственные судьи Вуллан и Жаго посещают Сент-Пелажи и подвергают заключенную Дюбарри первому допросу.

Жанна Вобернье Дюбарри кокетливо сообщает свой возраст, сорок два года, – хотя ей уже исполнилось пятьдесят, – и признается, что совершила четыре путешествия в Лондон, что встречалась там с эмигрантами. Она не отрицает заем в 200 тысяч ливров герцогу де Роган-Шабо, но категорически отрицает какие-либо другие пожертвования. Когда ее просят объяснить найденный в ее бумагах перечень расходов в Лондоне в ноябре 1792 года, приведенный выше, графиня оправдывает их назначение. Она объясняет, что наиболее значительные суммы пошли на оплату расходов по ее процессу или же оплату карточных долгов. На самом же деле – но заключенная не раскрывает этого – небольшая сумма денег была употреблена на помощь нуждавшимся эмигрантам.

Не удовлетворенные этими ответами, которые с виду подтверждали ее невиновность, следственные судьи перемещаются в тюрьму Лафорс, куда одновременно с ней был заключен банкир Ванденивер с двумя сыновьями. Те признались, что несколько раз переводили крупные суммы в распоряжение своей клиентки. Они зачастую не могли найти объяснения им. Шевалье д’Эскур, Морен, все родственники (были также арестованы члены семей Нёвилль и Грайе) и слуги не дали никаких существенных показаний для следствия. На помощь им пришел Грив.

Грив и Саланав получили от комитета общественной безопасности разрешение вскрыть печати на Лувесьене и произвести инвентаризацию замка. Грив наложил руку на все бумаги, найденные в ящиках, дотошно изучил их и ловко составил на этом основании одно из самых примечательных дел периода Террора. Собранные свидетельства убедительно, в мельчайших деталях демонстрируют, что подозреваемая нарушала революционные законы, а отсюда вытекает, что она предавала республику. Сохранилась записка Грива, в которой перечислены пятнадцать основных пунктов обвинений, причем все снабжены соответствующими доказательствами:

1. Мадам Дюбарри пользовалась большим расположением короны и даже после своей опалы была связана с врагами революции (в доказательство прилагаются письма Калонна и других придворных).

2. Она не прервала эти связи после революции (многочисленные письма и отчеты агента Блаша).

3. Она вела переписку с эмигрантами (многочисленные письма).

4. Она обеспечивала денежные средства для контрреволюции (передача денег епископу де Леон и Роган-Шабо).

5. Она всегда рассчитывала на контрреволюцию (поскольку сохранила или спрятала серебро и драгоценности вместо того чтобы отдать их республике).

6. Она высказывала контрреволюционные мысли.

7. Она носила траур по тирану в Лондоне, где встречалась только с эмигрантами и врагами Франции (что невозможно было отрицать).

8. Она всегда с отвращением относилась к революции, распространяла контрреволюционный дух, поощряла хулителей революции и защищала роялистов (это подтверждают найденные у мадам Дюбарри газеты, такие как «Дела апостольские» и «Газетт»).

9. Она всегда благоволила к контрреволюционерам и преследовала патриотов (упоминание о гвардейцах, которых она спасла в октябре 1789 года).

10. Она благоволила внешним врагам (была принята в Виндзорском замке, когда Англия была в состоянии войны с Францией).

11. Она растратила казну государства.

12. Она пыталась изъять украденные ею сокровища, увидев пробуждение политической бдительности по поводу скандального факта ее контрреволюционного поведения (в особенности делая попытку продать драгоценности через Ванденивера в начале 1791 года).

13. Таинственная кража послужила ей предлогом для частых путешествий в Лондон и передачи сведений эмигрантам, причем две поездки были использованы для прикрытия, что это не является эмиграцией.

14. В округе ее всегда считали эмигранткой (поскольку паспорт был у нее выдан лишь на шесть недель, тогда как ее последнее пребывание в Лондоне продлилось более четырех месяцев).

15. Она всегда лгала относительно точной величины своего состояния (прилагались соответствующие платежи).

В момент получения общественным обвинителем неумолимым Фукье-Тенвилем этой докладной записки, позволявшей ему основательно подготовить обвинительное заключение, мадам Дюбарри передают из ведения Комитета безопасности в руки судей Революционного трибунала. Решением от 19 ноября 1793 года комитет постановляет, что «обвиняемая в эмиграции и в том, что во время пребывания в Лондоне она оказывала денежную помощь эмигрантам, гражданка Дюбарри предстанет перед Революционным трибуналом». Ее сажают в одиночную камеру, поэтому о последних днях заключения графини известно мало, кроме одного факта, о котором рассказывают авторы мемуаров.

Когда мадам Дюбарри находилась в тюрьме Сент-Пелажи, туда удалось проникнуть переодетому ирландскому священнику, который пытался убедить ее спастись, если она выплатит некоторую сумму на подкуп тюремщиков и дорожные расходы. Графиня спросила, можно ли спасти двух человек вместо одного; священник ответил ей, что его план предусматривает спасение только одного.

– В таком случае, – ответила мадам Дюбарри, – я дам вам поручение на моего банкира о выдаче нужной суммы, но будет лучше, если смерти избежит герцогиня де Мортемар. Она скрывается на чердаке такого-то дома в Кале; вот вам письмо к моему банкиру, поспешите ей на помощь.

Священник взял письмо, получил деньги, поехал в Кале, вызволил из укрытия герцогиню де Мортемар, переодел ее в простолюдинку и пешком отправился с нею в путь, выдавая себя за женатого конституционного священника. Так они добрались до Остенде, откуда смогли отплыть в Лондон.

Историки подозревают, что мадам Дюбарри действовала не совсем бескорыстно, ибо герцогиня де Мортемар была душеприказчицей по завещанию де Бриссака и имела обязательство выплатить графине завещанную сумму в триста тысяч ливров. Сама же мадам Дюбарри была настолько уверена в своей невиновности, что не ощущала угрозы смертного приговора.

3 декабря Фукье-Тенвиль выдает обвинительный акт, подготовленный по большей части на основании записки Грива и требующий срочного перевода обвиняемой и ее соучастников банкиров Вандениверов в тюрьму Консьержери, которую можно было покинуть только в тележке, отвозящей на эшафот. Но графиня не осознавала грозившей ей печальной участи.

Она продолжала писать оправдательные письма. 4 декабря ее перевели в одиночную камеру тюрьмы Консьержери, а 6 декабря она предстала перед Революционным трибуналом.

По легенде, мадам Дюбарри поместили в ту же самую камеру, в которой провела последние дни перед казнью королева Мария-Антуанетта. Однако историки не находят этому никаких подтверждений, тем более что так называемая «вдова Капет» содержалась в комнате со смежным помещением, в котором постоянно дежурили жандармы. Поскольку такой камеры не было, для самой высокопоставленной узницы временно освободили помещение аптеки.

Процесс

«Явные улики подтвердили обвинение в сношениях графини с Бурбонами, и вот Дюбарри перед судом. Страница за страницей Трибунал перелистывал книгу ее сумбурной жизни, в которой ничто не заслуживало снисхождения. Взрывом восторга встретила толпа, окружавшая Трибунал, смертный приговор ненавистной графине».

Процесс начался в 9 часов утра. Председательствовал Дюма, вице-председатель Трибунала, ему помогали трое судей. Был назначен адвокат, Шово-Лагард, который тщетно пытался двумя месяцами ранее защищать королеву. Фукье-Тенвиль скрупулезно отобрал членов коллегии присяжных. Совместно с мадам Дюбарри за соучастие судили банкира Ванденивера, шестидесяти шести лет, и двух его сыновей, Эдме Жана Батиста, двадцати девяти лет, и Антуана-Огюстена, тридцати двух лет.

Зал был битком набит жаждущими воочию увидеть женщину, чье имя не сходило с уст людей уже четверть века. «Вдова» Людовика ХV появилась в белом платье, ее плечи покрывала туго натянутая косынка. Всем своим видом обвиняемая пыталась подчеркнуть свою невиновность перед лицом сурового закона. После обычных формальностей по подтверждению личности подсудимой (мадам Дюбарри упорно определяла свой возраст в сорок два года), были заслушаны показания свидетелей, которые, собственно говоря, и представляют собой самый большой интерес в этом процессе. К сожалению, они не существуют в полном виде, поскольку официальная стенографическая запись процессов в ту пору была запрещена. Тем не менее один из присяжных, Топино-Лебрён, художник, ученик Давида, в нарушение установленного порядка делал заметки в ходе слушаний. Впоследствии художник участвовал в заговоре против Первого консула, был приговорен к смертной казни и казнен.

Среди его конфискованных бумаг были обнаружены и сделанные им записки, переданные в закрытую часть Архива полиции префектуры. Это объемистое досье было сожжено коммунарами в 1871 году, однако еще ранее историком Вателем с него была снята копия. Из нее современникам известно основное содержание показаний.

Грив заявил, что богатые друзья мадам Дюбарри развращали общественное настроение в Лувесьене, что она состояла в заговоре с Бриссаком, что кража драгоценностей была инсценирована и послужила предлогом для поездок в Англию. Он же подчеркнул подозрительность тесных отношений подсудимой с Фортом, которого Грив считал двойным английским агентом, и рассказал о яме в парке, где были спрятаны серебряная и золотая посуда, картины и драгоценности.

Блаш, комиссар общественной безопасности, шпионивший за мадам Дюбарри в Лондоне, утверждал, что она купила там дом для эмигранта генерала де Буийе, что снабжала сведениями Калонна и помогла герцогине д’Эгийон эмигрировать, выдав ее за свою горничную. Соглядатай также обвинил ее в том, что она надела траур, чтобы принять участие в поминальной службе по Людовику ХVI.

Графиня возразила, что в ее гардеробе были только черные платья, поскольку она носила траур по герцогу де Бриссаку, но это не произвело на присутствующих ни малейшего впечатления. Блаш также поставил ей в вину, что графиня уволила Саланава, поскольку тот был хорошим патриотом. Она посылала своего управляющего Морена действовать в муниципалитете Версаля, чтобы легче получить свидетельство о благонадежности.

Шевалье д’Эскур, полностью потерявший самообладание, признался, что был посредником по выдаче займа в 200 тысяч ливров банкирами Ванденивер герцогу де Роган-Шабо. Это подтверждало сочувствие мадам Дюбарри и банкиров миру эмиграции и обеспечивало необходимое основание для смертной казни. Чрезвычайно взволнованный и перепуганный, шевалье путался в показаниях, противоречил сам себе, в результате его показания не содержали ничего благоприятного для женщины, которую он хотел защитить. В результате Фукье-Тенвиль потребовал немедленно возбудить дело против данного свидетеля, пособника обвиняемой. Шевалье д’Эскура заключили в Консьержери и 11 декабря отправили на гильотину.

На этом заседание было закончено и возобновилось 7 декабря.

Первым дал показания Саланав, который стал теперь секретарем Комитета общественной безопасности в Версале. Он упорно старался не встречаться взглядом со своей бывшей хозяйкой, но привел длинный перечень аристократов, с которыми встречалась графиня. Жена Саланава заявила, что мадам Дюбарри незаконно вывезла с собой в Лондон герцогиню де Бранка.

Замор, которого считали основным свидетелем обвинения, тем временем стал секретарем Комитета общественной бдительности Версаля. «Неиспорченное дитя природы» продемонстрировало самую черную неблагодарность по отношению к своей благодетельнице, которая чуть ли не два десятка лет содержала его. Он, впрочем, не мог сообщить ничего серьезного, кроме подозрений по поводу инсценировки кражи драгоценностей, но похвастался, что регулярно выговаривал графине по поводу ее сношений с аристократами.

Выступило еще около дюжины свидетелей, но их показания не представляли собой ничего особенно интересного. Горничная Анриетт Кутюр заявила, что в ночь после убийства герцога де Бриссака обвиняемая сожгла значительное количество бумаг.

Мировой судья кантона Марли Фурнье утверждал, что среди драгоценностей, обнаруженных в ходе обысков в Лувесьене, находились некоторые из тех, что были описаны в перечне украденных, выпущенном после ограбления. Значит, кража была фиктивной. Графиня отчаянно запротестовала:

– Никак нет, это – совсем другие драгоценности.

Вообще, ответы графини составляют основную часть процесса. Она яростно отрицает обвинения, предъявляемые ей. Обвиняемая утверждает, что ей не составляло труда насовсем остаться в Лондоне, куда приехала единственно с целью вести свой процесс против похитителей бриллиантов, но она вернулась в Лувесьен во исполнение своего гражданского долга. Мадам Дюбарри утверждает, что возила с собой ровно столько денег, чтобы оплатить расходы по процессу. Однако это не оказало никакого существенного влияния на ход процесса, ибо решение по нему было предрешено заранее.

Были допрошены банкиры Вандениверы, пояснившие движение средств, выделявшихся ими своей клиентке, они оправдывали свою переписку с ней и другими известными эмигрантами, такими как Калонн. Вандениверы также частично проходили по другому, так называемому «Делу о пиастрах», связанному со значительным экспортом капитала в те времена, когда Калонн был генеральным контролером. Их вина в переводе денежных средств за границу была очевидной, и все трое подпадали под осуждение в государственной измене, но для публики эти финансисты не представляли собой никакого интереса: в данном процессе они играли второстепенную роль соучастников и их судьба также была предрешена.

Стемнело. Общественный обвинитель Фукье-Тенвиль не хотел упустить блестящую возможность произнести разгромную обвинительную речь против столь неординарной особы. Его зычный голос оглушительно отдавался в огромном, плохо освещенном зале:

– Граждане присяжные!

Вы выносили приговор по заговорам супруги последнего тирана французов; в данную минуту вы должны вынести приговор по комплотам куртизанки его гнусного предшественника. Вы видите перед собой эту Лаису[75], прославившуюся распущенностью своих нравов, оглаской и блеском своего блуда, каковую одно лишь распутство заставляло разделять судьбу деспота, принесшего достояние и кровь людей в жертву ее постыдным наслаждениям. Ваше внимание не должно сосредоточиться на скандальности и бесчестии ее возвышения, гнусности и стыде ее бесчестной проституции. Вы должны вынести решение, состояла ли сия Мессалина, рожденная среди народа, обогатившаяся и набившая карманы за счет достояния людей, оплачивавших бесчестие ее нравов, вследствие смерти короля потерявшая то высокое положение, каковое приобрела единственно благодаря своим преступлениям, состояла ли она в заговоре против свободы и верховной власти народа; стала ли она агентом комплотов тиранов против Французской республики после того, как была соучастницей и орудием разврата королей, знати и священников. Судебное разбирательство, граждане присяжные, уже пролило значительный свет на эту крамолу. Вы должны ухватиться за те лучи света, которые показания свидетелей и материальные доказательства пролили на сей обширный заговор, на сей омерзительный комплот, примера которому не найти в анналах истории; и определенно, на ваш суд никогда не представлялось более важное дело, поскольку оно некоторым образом представляет вам главное сосредоточение козней Питта и его подручных против Франции.

Вам надлежит тщательно изучить подробности этого заговора и ту часть, которую там занимала сия куртизанка деспотов и их соучастников.

В течение трех часов Фукье-Тенвиль с мельчайшими подробностями излагал преступления Жанны. Он развил все аргументы, предоставленные в его распоряжение Гривом, стараясь отяготить ее вину. Оратор завершил свою речь следующим образом:

– Таков, граждане присяжные, результат имевшего место судебного расследования. Вам предстоит взвесить его посредством вашей мудрости. Вы видите, что роялисты, федералисты, все эти фракции, с виду разделенные между собой, все имеют тот же самый центр, тот же самый предмет, ту же самую цель. Внешняя война, война в Вандее, волнения на юге, мятеж в департаменте Кальвадос, все они повсеместно подчиняются тем же самым принципам и тем же самым вождям, д’Артуа и Петиону; все действуют по указке Питта. И, если бы покров, скрывающий столько коварства не был бы ранее некоторым образом приподнят, сегодня можно было бы сказать, что он полностью разорван, и заговорщикам не остается ничего иного, кроме стыда и кары за свои гнусные сговоры. Да, французы, мы клянемся в том, что предатели погибнут и выживет единственно свобода. Она устояла, и она устоит перед всеми попытками сплотившихся деспотов, их приспешников, их священников и их омерзительных угодников. Из этого полчища бандитов, сплотившихся против него, народ искоренит всех своих врагов. Стоящая перед вами заговорщица могла под защитой роскоши, приобретенной ею посредством блуда, жить в лоне отечества, которое, казалось бы, предало погребению вместе с тираном, достойной подругой коего она была, память об ее проституции и скандале ее возвышения. Но свобода народа в ее глазах была преступлением; ему надлежало быть рабом, пресмыкаться перед своими господами. Все самое чистое из сути народной должно было быть принесено в жертву для оплаты ее удовольствий. Этот пример, присовокупленный ко столь многим другим, все больше и больше доказывает, что распутство и дурные нравы являют собой величайших врагов свободы и счастья народов. Поразив мечом правосудия сию Мессалину, виновную в заговоре против отечества, вы не только отомстите республике ее преступления, но вы с корнем вырвете общественный порок и вы утвердите царство нравов, каковое является первой основой царства народов.

Защита мадам Дюбарри была поручена адвокату Шово-Лагарду. Ему не удалось спасти от палача голову Марии-Антуанетты, но также и не было суждено достичь успеха в защите бывшей любовницы Людовика ХV, ибо вообще не представлялось возможным поколебать убежденность присяжных, твердо принявших решение заранее.

Речь, произнесенная им в защиту мадам Дюбарри, не сохранилась, однако в архивах имеется листок бумаги, на котором он записал подлежащие особому опровержению пункты из перечня тех, по поводу которых так усердно распинался в своей трехчасовой речи обвинитель Фукье-Тенвиль. Похоже, адвокат пытался доказать, что:

1. Мадам Дюбарри не благоволила врагам республики, не была эмигранткой и не оказывала помощи эмигрантам.

2. Она не носила траур по Людовику ХVI.

3. Она не сожительствовала с Уильямом Питтом.

4. Она не прятала в Лувесьене жалованные грамоты некого эмигранта.

5. Будучи любовницей Людовика ХV, она не растратила государственную казну.

В конце этого перечня имеется приписка, представляющая собой проницательный психологический портрет мадам Дюбарри:

«Вероятно, из всех невинных жертв, представших перед устрашающим Революционным трибуналом, сия была единственной, не проявившей мужества».

Председатель Дюма подвел итог судебного расследования. Коллегия присяжных удалилась для вынесения решения. Она возвратилась в одиннадцать часов вечера. На все вопросы прозвучало неумолимое «да». Обвиняемых ввели, чтобы они выслушали приговор.

«Ввиду достоверности того, что практиковались махинации и поддерживался сговор с врагами государства и их агентами для вовлечения их в совершение враждебных действий, указания им и благоприятствования средствам для их использования и направления против Франции, а именно совершения под вымышленными предлогами различных путешествий за границу для согласования сих враждебных планов со своими врагами, оказания им или их агентам денежной помощи;

• что Жанна Вобернье, женщина Дюбарри, проживающая в Лувесьене, вышеуказанная куртизанка, изобличена в том, что является одним из авторов или соучастников этих махинаций и тайных сношений;

• что Жан-Батист Ванденивер, голландский банкир, проживающий в Париже, Эдме Жан Батист Ванденивер, банкир в Париже, и Антуан-Огюстен Ванденивер, банкир в Париже, изобличены в том, что являются соучастниками этих махинаций и тайных сношений;

• заслушав выводы общественного обвинителя по применению закона:

• приговариваются указанная Жанна Вобернье, женщина Дюбарри, указанные Ж.-Б. Ванденивер, Э.Ж.Б, Ванденивер и А.О. Ванденивер к смертной казни».

Приговор подлежал исполнению в течение последующих суток с конфискацией имущества и опубликованием решения суда в виде расклеенных объявлений.

До зачтения приговора мадам Дюбарри не ожидала вынесения такого сурового решения, ибо чувствовала себя невиновной и неправедно судимой. Она не понимала, что представляла собой один из символов ненавистной королевской власти и, отправляя ее на гильотину, судьи в очередной раз обезглавливали монархию.

Услышав приговор, графиня без чувств упала на скамью. Наверное, здесь можно было бы описать ее ощущения выражением из старинного романа «кровь застыла у нее в жилах». Жандармы отвели осужденную в камеру. Казнь была назначена на следующее утро в одиннадцать часов утра, на площади Революции. Страшно даже представить себе, в каких мучениях Жанна Дюбарри провела эту, последнюю в ее жизни, ночь.

Утром охранники открыли дверь в ее камеру. Ей обрезали ее роскошные волосы, которые, невзирая на седые пряди, все еще, на зависть молодым женщинам, ниспадали пышными локонами ей на плечи, и обрядили в серый балахон приговоренной к смерти. Существует рисунок, якобы представляющий осужденную мадам Дюбарри перед отправлением на казнь, но мне он кажется недостоверным: слишком стройна и изящна изображенная на нем явно не пожилая особа.

Прожившая вторую часть своей жизни в любви и холе, графиня наткнулась на непроницаемую стену людской беспощадности и ненависти, непостижимых для нее. Привыкшая к своей неотразимости для мужчин, она никак не могла взять в толк, чем пробить эту несокрушимую стену, вознесшуюся перед ней. Во время процесса ее попытки пустить в ход испытанные приемы кокетства выглядели настолько неуместно, что мадам Дюбарри быстро осознала это. Оставалось последнее средство: купить этих непонятных людей. Пусть она потеряет остатки своего состояния, но сохранит себе жизнь.

Графиня ухватилась за эту последнюю соломинку. Вполне возможно, что она всю бессонную ночь перебирала в памяти укромные места, где были припрятаны ее сокровища. Впоследствии историки поражались точности, с которой она перечисляла места укрытия своих вещей, их количество и описание. Этим мрачным утром мадам Дюбарри лихорадочно пролепетала тюремщикам, что желает сделать важные заявления.

В течение трех часов судья Франсуа-Жозеф Денизо вел в тюремной канцелярии Консьержери запись спрятанных сокровищ бывшей королевской фаворитки. Она призналась, что закопала в своем парке или передала слугам «золотой несессер», что «в шкатулке в виде корзинки, закопанной напротив ледника, где заперты инструменты садовника в Лувесьене, находятся 1 531 золотой достоинством по 24 ливра, цепочка с бриллиантами, две серьги с девятью или десятью камнями, три кольца с белыми бриллиантами, одно с изумрудом и белыми бриллиантами, два ожерелья из кораллов, одно колье из натурального жемчуга, одно колье из золотых жемчужин, две или три шейных цепи, портрет Людовика ХV в золотой рамке, шкатулка из черепахи, оправленная в золото, с портретом Марии-Антуанетты кисти Соважа» и так далее и тому подобное. Этот перечень состоит из дюжины разделов и включает в себя несколько сотен драгоценных украшений и произведений искусства огромной ценности. Заключенная даже предложила написать письмо в Лондон, чтобы добиться возврата украденных драгоценностей, «если сие угодно Трибуналу». Она надеялась, что ответа придется ждать несколько дней, а это даст ей передышку.

Передышка длилась ровно столько, сколько понадобилось для составления полной описи и ее заверения. Мадам Дюбарри связали руки за спиной и вместе с Вандениверами усадили на телегу палача.

Казнь

Была половина пятого, когда телега покатилась по пустынным темным улицам Парижа. Зимний холод пронизывал до костей. Когда мадам Дюбарри осознала, что раскрытие тайников было бесполезным проявлением трусости, ее покинули последние силы. Привыкшая к роскоши и беззаботности женщина очутилась лицом к лицу с безжалостным карающим мечом правосудия. Она лежала на скамейке в полубессознательном состоянии, и попытки троих Вандениверов подбодрить ее оказались тщетными.

«Рожденная среди бедняков, но забывшая и предавшая их, некогда могущественная фаворитка, умирая, потеряла всю свою надменность. Жалкая и обезумевшая от предсмертного страха, она, своим ревом, однако, не пробудила ни в ком сожаления – так велико было презрение к ней народа».

Когда телега подъехала к месту казни, подручному палача пришлось тащить мадам Дюбарри на эшафот, ибо у нее подкосились ноги. Ей приписывают срывавшиеся с губ слова, превратившиеся во французском языке в крылатое выражение: «Еще минуточку, господин палач, еще минуточку!» Современники уверяют, что ее крики впервые пробудили сочувствие в толпе, привыкшей к надменности поднимавшихся на эшафот аристократов, которые обливали молчаливым презрением собравшуюся на площади падкую до кровавых зрелищ чернь. Когда нож неудачно застрял в ее располневшей шее, женщина испустила дикий вопль, напоминавший крик убиваемого зверя.

Голова бывшей фаворитки упала в корзину. Палач громко прокричал: «Да здравствует революция!» Далее изувеченное тело Жанны Дюбарри вместе с отсеченной головой увезли на тачке и сбросили в общий ров на кладбище Ла-Мадлен, куда почти два месяца назад швырнули останки королевы Марии-Антуанетты. Две соперницы, некогда имевшие репутацию самых красивых и элегантных женщин королевства, обрели свой последний приют в одной могиле.

Через несколько дней были казнены шевалье д’Эскур и управляющий Жанны Дени Морен. Грив позднее хвалился, что отправил на гильотину семнадцать человек.

Но в череде подобных событий времен террора казнь мадам Дюбарри выглядела отнюдь не рядовым событием.

Уже 9 декабря, на другой день после казни, лондонское издание «Джентльменс Мэгэзин» посвятило ей статью под рубрикой «Некрологи на важных особ». Рассказ о ее последнем дне был изложен с большой точностью и без малейшей тени недоброжелательства. Оперативностью лондонских тружеников пера в ту эпоху полного отсутствия телефонов, телеграфа и прочих современных средств коммуникации остается только восхищаться.

Их парижские коллеги, напротив, дали волю своему революционному злорадству и разразились высокопарными тирадами в духе того времени, как эта сделала газета «Революсьон де Пари» (№ 214):

«Революции недоставало казни сей женщины. Пока ее оставляли в живых, можно ли было восхвалять себя за то, что сии нравы возрождались во Франции? Можно ли было оставлять безнаказанной проститутку предпоследнего из наших тиранов, бросившую в заключение и оставившую гнить там столько честных граждан за обладание мужеством открыто говорить, что Дюбарри была публичной девкой и что Людовику ХV достались объедки тех постыдных мест, завсегдатаем которых она была до того, как попала в руки сего султана? Именно к сей женщине, одно лишь имя которой заставляет граждан покрываться краской стыда, усердно устремлялись высшая знать, высшие священнослужители, высшее чиновничество, дабы быть причисленными к ее двору и путем низостей и бесчестных поступков заслужить ее улыбку…

Чего уж там говорить о нравственности Людовика ХV, который вначале делал вид приверженца поведения строгих правил и вменял его в обязанность простодушным людям! Первым актом справедливости, который должен был бы осуществить Людовик ХVI по восшествии на трон, был бы приказ о начале процесса против Дюбарри. Ничего подобного: муж Антуанетты, проявляя уважение к гнусной подружке распутства своего пращура, сохранил ее доходы, ее сокровища, ее дворец в Лувесьене и позволил ей наслаждаться в мире и спокойствии, даже с некоторым уважением, постыдными плодами своего публичного распутства. Пока сия женщина, само имя которой вызывает у нас отвращение, лелеяла надежду купить себе жизнь, возвратив свое имущество народу, она довольно устойчиво сохраняла свое самообладание; но, когда ей зачитали приговор, мужество покинуло ее… На своем последнем пути она не возбуждала и тени чувства жалости; более того, ее физиономия выглядела отталкивающей; ее лицо все еще несло на себе печать порока. Сближение Антуанетты и Дюбарри, которых отвезли в одной и той же тележке, было осознано всеми и доказало, что царство равенства и справедливости, в конце концов, сменило уродства тирании».

В издании «Карающий меч» выражаются подобные же чувства, хотя и более умеренно:

«Народ, всегда исполненный чувства справедливости, всегда беспристрастный в своих суждениях, свидетель, убежденный во всех преступлениях сей омерзительной куртизанки, ничуть не был удивлен малодушием, сопровождавшим последние моменты ее жизни. Она умерла так же, как и жила, и не смогла, как и многие негодяи такого рода, найти в себе силу скрыть свое раскаяние под лживым покровом умения владеть собой».

Появились на свет также несколько брошюрок, пытавшихся равным образом очернить одновременно как мадам Дюбарри, так и Марию-Антуанетту. Выглядит странным, что отношение современников-эмигрантов и впоследствии французов в целом к мадам Дюбарри долгое время носило высокомерно презрительный оттенок. Можно сказать, проявилось вечное пренебрежительное отношение к женщине низкого происхождения, волей судьбы вознесенной в придворные круги общества и не сумевшей подняться на высоту, достойную этого положения. Прочие жертвы гильотины, начиная с королевской четы, поднимались на эшафот с таким видом, будто твердили про себя слова Эро де Сешеля[76]: «Покажем им, что мы умеем умирать!» Разве думала о грозящей ей смерти мадам Дюбарри, сидя у постели короля, покрытого черными язвами? Посещали ли ее мысли о неминуемом тяжком возмездии за ее отважные поступки, когда она укрывала в своем доме священников и раненых офицеров? Был ли ее последний крик воплем отчаяния бесхитростного и доброго существа, неправедно осужденного на казнь тем народом, дочерью которого она являлась?

Естественно, писательница Галина Серебрякова в своей работе исходила из идеологических установок недавней революции в России, активной участницей которой была и она, щеголявшая неотъемлемыми атрибутами воинствующего большевика – кожаной курткой и наганом. Оказавшись в 1928 году в Париже, она в своих архивных изысканиях о мадам Дюбарри не стала углубляться далее наиболее доступных образцов цветистой обличительной революционной риторики того времени. Ныне смешным кажется то, что постоянное порицание в них низкого происхождения Жанны основано, собственно говоря, на потоке грязных и низкопробных выпадов аристократов против куртизанки в бульварных памфлетах, оплаченных герцогом де Шуазёлем.

Но буйство революционных страстей уходило все дальше в прошлое, и со временем презрительное отношение к мадам Дюбарри сменилось трезвым признанием того, что история ее жизни достойна более глубокого изучения и более справедливой оценки. Она была прежде всего истинной женщиной, обольстительной, полностью овладевшей умением возбуждать страсть в мужчинах, знавшей толк в красивых вещах и искусстве, ну, а уж раз ее постигло несчастье стать жертвой политики, от которой графиня всегда подчеркнуто старалась держаться подальше, так это вечное подтверждение той избитой истины, что нельзя жить в обществе и быть свободным от него.

Послесловие

Как того и следовало ожидать, после казни мадам Дюбарри Французская республика наложила руки на ее имущество – видимо, рассказы Замора и Грива о «сказочном дворце королевской шлюхи» распаляли воображение нищих и голодных санкюлотов. Растаскивать добро графини начали еще во время ее тюремного заключения, печати, наложенные на замок, несколько раз взламывались.

Первыми принялись за дело обитатели Лувесьена. Женщина по фамилии Дельян, служившая в замке, спрятала под кучей навоза золотое блюдо, шесть ложек, два больших бокала из того же металла, часы, украшенные бриллиантами, двести луидоров, цепочку с изумрудами и бриллиантами, и кое-что еще. Гриву донесли об этом, и он заставил ее возвратить эти вещи. На другую женщину, при соучастии своей дочери укравшую вторые часы с бриллиантами, донесли соседи, и она сделала попытку покончить с собой.

18 декабря 1793 года в Лувесьен была направлена комиссия для «розысков имущества Дюбарри». Ее труды, продолжавшиеся несколько дней, не пропали даром, ибо улов оказался крупным. В водоемах Марли выловили некоторое количество дорогих предметов, брошенных туда грабителями в надежде извлечь их и прикарманить, когда шум уляжется.

Минуло четыре месяца после казни хозяйки замка, а в контору бюро эмигрантов в Версале все еще доставляли ювелирные украшения и дорогие вещи из Лувесьена. Невзирая на растаскивание, оценка имущества казненной, конфискованного государством, – кружева, картины, серебро, хрусталь, столовое и постельное белье, – составила более миллиона ливров. На самом деле точную оценку произвести трудно, ибо даже через несколько лет после смерти мадам Дюбарри все еще распродавались ее земли и владения. Что же касается похищенных драгоценностей, они так и оставались у лондонских банкиров. В декабре 1794 года по приказу министерства юстиции они были проданы с аукциона, выручка составила около двухсот тысяч ливров, что, по мнению современников, составляло где-то около трети их истинной стоимости.

Поместье Лувесьен было продано и неоднократно переходило из рук в руки. В середине ХIX века сильно уменьшившийся в размерах земельный участок был разделен на две части: на одной располагается сам особняк, на другой – знаменитый павильон архитектора Леду. С тех пор они находятся во владении разных частных лиц, что, прямо скажем, не способствовало должной сохранности этих исторических зданий. В особенности пострадал павильон, где была выполнена совершенно неуместная для этого небольшого шедевра архитектуры внутренняя перепланировка.

На вырученные от продаж средства предъявили свои требования наследники и кредиторы. Маркиз де Буазессон, женатый на кузине Жанны Мари-Жозефин, или Бетси, затребовал и получил сто пятьдесят тысяч ливров. Ювелиры, портные, включая знаменитую Розу Бертен, предъявили неоплаченные счета на более чем девятьсот тысяч ливров. На их погашение ушли все оставшиеся средства, включая деньги, завещанные герцогом де Бриссаком и полученные от возврата займа, выданного герцогу де Роган-Шабо. Наследственные дела еще не были улажены при Консульстве, и по их поводу долго не прекращались жаркие споры. Архив фаворитки отдали деверю Жанны, Элиа-Николя Дюбарри, маркизу д’Аржикур, от которого он перешел в семью его единственной дочери, графини де Нарбонн-Лара.

Что произошло с остальными действующими лицами этой истории?

Всеми забытый Гийом Дюбарри скончался в 1811 году. Его побочный сын Александр выбрал, по примеру отца, жизненную стезю военного и дослужился до генеральского чина.

Прощелыгу в 1794 году, невзирая на преклонный возраст, приговорили к казни на гильотине; его сестры мирно доживали свой век в Тулузе.

Казалось, после переворота 9 термидора правосудие должно было добраться и до преследователей мадам Дюбарри.

Хотя общественный обвинитель Фукье-Тенвиль оказывал помощь в аресте Робеспьера, Сен-Жюста и Кутона, его самого вскоре заключили в тюрьму по доносу и судили. Свою защиту Фукье-Тенвиль строил на том, что повиновался указам Комитета общественной безопасности и Конвента: «Не я должен стоять перед Трибуналом, а вожди, чьи приказы я исполнял. Я лишь действовал в духе законов, принятых Конвентом, облеченным всей властью. Из-за отсутствия его членов в суде я оказываюсь главой (политического) заговора, о котором я никогда не подозревал. Здесь же я сталкиваюсь с клеветой, с людьми, всегда стремящимися возложить ответственность на других».

Суд продолжался 41 день, а 7 мая 1795 года Фукье-Тенвиль был казнен на гильотине вместе с 15 другими членами Трибунала.

Все прочие главные действующие лица трагедии мадам Дюбарри отделались легко. Были попытки привлечь их к ответственности, но они представляли собой слишком мелкие винтики в огромной машине террора, чтобы кто-то горел желанием добиться в их отношении торжества справедливости.

По доносу мирового судьи Лувесьена Грив в январе 1795 года был арестован в Амьене, где он надеялся обрести убежище. Спустя несколько месяцев после ареста его выпустили, и Грив уехал в Брюссель, где посвятил себя занятиям литературой. Современники всегда особо отмечали его безукоризненное владение французским языком. Он скончался в 1809 году.

Точно такая же история приключилась с Блашем и Саланавом, затем они исчезли безо всякого следа.

Хуже всех пришлось Замору. Он был арестован вскоре после Грива, затем освобожден и поселился в Париже, где жил в отчаянной нищете, презираемый всеми за предательство своей хозяйки. Когда он в 1820 году умер, вся наличность, найденная в его каморке с портретами Робеспьера и Марата на стене, составляла 3 франка. Труп «неиспорченного дитя природы» обрел последнее пристанище в общей могиле. По поводу его кончины никто не проронил ни слезинки.

Герцог де Шуазёль, вдохновитель потока грязных книжонок о молодости Жанны, которые часто принимали за исторические свидетельства, мирно скончался в изгнании в 1785 году. Его сестре, которая, собственно, была подстрекательницей неприглядных действий всемогущего брата, повезло меньше, ибо она в 1794 году, подобно многим аристократам, взошла на эшафот. Когда в ходе процесса в Революционном трибунале ей задали вопрос, оказывала ли она помощь эмигрантам, герцогиня Беатрис де Грамон заявила: «Я сперва хотела ответить „нет“, но почитаю недостойным прибегать ко лжи во спасение своей жизни».

Историк Жак де Сен-Виктор, автор одной из многочисленных книг о графине Дюбарри, приводит следующие слова ее друга, архитектора Клода-Николя Леду, сожалевшего о том, что история столь мало интересуется таким типом красивых женщин не слишком строгих правил, предпочитая им амбициозных и жестоких особ. Этот жрец искусства полагал, что, напротив, честный человек обязан воздать им должное после их смерти: «Это означало бы оценить по заслугам то, что они давали нам при жизни».

Мадам Дюбарри обезглавили по приговору суда именно как символ монаршей власти, жестокой, равнодушной к страданиям народа, бездумно тратившей огромные деньги на поддержание роскоши королевского двора. Пожалуй, для людей, не утруждающих себя углубленным изучением роли французских просветителей и философов в формировании политических событий того времени, личность этой женщины стала в первую очередь олицетворением всего французского восемнадцатого века, прятавшего под покровами блеска, элегантности, изысканного остроумия лишь безудержное стремление к плотским утехам и быстро преходящему наслаждению. Такая вот Манон Леско во плоти – прекрасная, ветреная, грешная и, тем не менее, неудержимо влекущая к себе, даже два с лишком века спустя.

Библиография

Bluche, François, “Louis XV”, Perrin, 2003.

Breton, Guy, “Histoires d’amour de l’histoire de France”, vol. I, Editions Omnibus, 1991.

Bordonove, Georges, “Louis XV le Bien-aimé”, Editions Pygmalion, 2013.

Castries, Duc de, “Madame du Barry”, Librairie Hachette, Paris, 1967.

Fregnac, Claude, “Les bijoux de la Renaissance à la Belle Epoque”, Librairie Hachette, 1967.

Goncourt de, Edmond und Jules, “Madame Pompadour”, Piper, München Zürich, 2003.

Haslip, Joan, “Madame Dubarry”, Piper, München Zürich, 2006.

Jurewitz-Freischmidt, Sylvia, “Galantes Versailles”, Piper, München Zürich, 2008.

Lamothe-Langon, baron de, “Mémoires de Madame du Barry sur la ville, la cour et les salons de Paris sous Louis XV, 1829.

Levron, Jacques, “Les courtisans”, Editions du seuil, 1961.

Levron, Jacques, “Le destin de Madame du Barry”, Editions Berger-Levrault, Paris, 1961.

Levron, Jacques, “La vie quotidienne à la cour de Versailles aux XVII et XVIII siècles”, Hachette, 1965.

Martin, Pierre, “Le petit livre de Louis XIV”, Editions Chêne, 2015.

“Parures du pouvoir. Joyaux des cours européennes”, Fonds Mercator, Bruxelles Saint-Victor de, Jacques, “Madame du Barry”, Perrin, Paris, 2013.

Schönthan, Gaby von, “Die Geliebte des Königs. Der Lebensroman der Gräfin Dubarry”, Mosaik, Hamburg, 1963.

Solnon, Jean-François, “Versailles. Vérités et légendes”, Perrin, 2017.

Ziegler, Claudia “Die Favoritin des Königs”, Diana Verlag, München, 2008.

Серебрякова, Галина Иосифовна, «Жанна Дюбарри», собрание сочинений, том V, «Художественная литература», Москва, 1969 год.

Цвейг, Стефан, «Мария-Антуанетта», «Лениздат», Санкт-Петербург, 1993.

Иллюстрации

М. Кантен де Латур «Портрет короля Людовика ХV»

А. Гриму «Портрет маркизы Луизы-Жюли де Майи, урожденной Нелье»

Ж.-М. Натье «Портрет графини Полины-Фелисите де Люк де Вентимий, урожденной Нелье», матери побочного сына Людовика ХV, графа де Люка

Ж.-М. Натье «Портрет Мари-Анны, вдовы маркиза де Турнель, герцогини де Шатору, урожденной Нелье»

Ф. Буше «Портрет маркизы де Помпадур»

Ф. Буше «Отдыхающая девушка (Портрет Луизы О’Мерфи, по прозвищу «Морфиза»)»

Неизвестный художник «Портрет герцога Луи Франсуа Армана де Ришелье»

К. Ван Лоо «Портрет герцога Этьена-Франсуа де Шуазёля»

Ж.-Ф. Готье-Даготи «Портрет дофины Марии-Антуанетты»

О. Пажу «Бюст графини Дюбарри»

Ж.-Ф. Готье-Даготи «Мадам Дюбарри пьет свой утренний кофе»»

Э. Виже-Лебрён «Портрет графини Дюбарри»

Павильон в Лувесьене, общий вид

Ж.-М. Моро-младший «Праздник, устроенный в Лувесьене 2 сентября 1771 года» (овальный салон музыкального павильона)

Уголок гостиной в покоях графини Дюбарри в Версале

К. Ван Лоо «Портрет герцога Луи Эркюля Тимолеона де Бриссака в мундире полковника швейцарской гвардии»

Примечания

1

Леонид Серебряков (1888–1937) – видный деятель большевистской партии, занимал многочисленные посты в политуправлении Красной армии и правительственных органах, последний пост – зам. наркома путей сообщения. Репрессирован, впоследствии реабилитирован.

(обратно)

2

Григорий Сокольников (1888–1939) – видный государственный деятель СССР, занимал должности наркома финансов, полпреда СССР в Великобритании, зам. наркома иностранных дел, наркома лесной промышленности. Репрессирован, впоследствии реабилитирован.

(обратно)

3

Лотарингия, ныне часть Франции, тогда еще была независимым герцогством.

(обратно)

4

По-французски означает «ангел». Поскольку, по-видимому, в такой дыре как Вокулёр все тайное немедленно становилось явным, малышку чуть ли не с самого рождения стали называть «Ланж» (l’Ange), впоследствии Жанна часто называла себя «мадмуазель Ланж».

(обратно)

5

Принц де Линь, Шарль-Жозеф (1735–1814), маршал Франции, – военный, дипломат и литератор, один из лучших мемуаристов восемнадцатого века и неисправимый повеса.

(обратно)

6

В 1767 году по приговору суда Шатле эта дама была заключена в монастырь «за безнравственное поведение и распутство».

(обратно)

7

Появившиеся на европейской одежде в ХIII веке пуговицы в ХVIII познали эпоху своего расцвета и служили не только для украшения, но и как знак социального статуса.

(обратно)

8

Репутация Парижа как города галантных приключений прочно утвердилась за ним за границей. Недаром отличавшийся горячим темпераментом поэт А.С. Пушкин писал в письме к П.А. Вяземскому 27 мая 1826 года: «Мы живем в печальном веке, но когда воображаю Лондон, чугунные дороги, паровые корабли, английские журналы или парижские театры и б(ордели) – то мое глухое Михайловское наводит на меня тоску и бешенство».

(обратно)

9

мóлодец из Гаскони, бесстыжий враль и забияка-дуэлянт (франц.).

(обратно)

10

Дюбарри был далеко не одинок в присвоении титула, на который не имел права. Историки раскопали, что муж маркизы де Севинье, прославленной мастерицы эпистолярного искусства XVII века, не имел права носить титул маркиза; то же самое можно сказать и о «маркизе» Франсуа де Богарне, свекре Жозефины Богарне, во втором браке жены императора Наполеона I.

(обратно)

11

Жюстокор – длинный мужской кафтан, сшитый по фигуре, без воротника, с короткими рукавами, украшенный большим количеством пуговиц и позумента; право носить туфли на красных каблуках тогда имели лишь придворные.

(обратно)

12

В битве при Фонтенуа, состоявшейся 11 мая 1745 года, французское войско под командованием маршала Мориса Саксонского разбило англо-голландские вооруженные силы под командованием герцога Камберлендского. Эта победа создала предпосылки для завоевания Нидерландов французами.

(обратно)

13

Очень большая роскошь по тем временам, ибо на улицах Парижа, покрытых ужасающей грязью, тротуары появились лишь в 1782 году.

(обратно)

14

Богиня вечной молодости.

(обратно)

15

Интересное сравнение: гонорар именно в пятьдесят луидоров заплатила маркиза де Помпадур писателю и философу Жан-Жаку Руссо после исполнения в королевском дворце Фонтенбло его музыкальной пасторали «Деревенский колдун», в которой сама выступила в мужской роли. Руссо был автором и музыки, и текста.

(обратно)

16

Данная мануфактура была основана в 1740 году в Венсене для конкуренции с предприятием в Шантийи, но в 1756 году переведена в Севр для удобства осуществления контроля за нею.

(обратно)

17

В настоящее время от парка сохранилась лишь незначительная часть размером 900 га, не дающая представления о былом великолепии.

(обратно)

18

Хотя гигиена в Версале была весьма рудиментарной, все же является преувеличением легенда о том, что во дворце совершенно отсутствовал туалет и придворные справляли все виды нужды в углах помещений и переходах. Существовали особые комнаты, оснащенные соответствующими сосудами, к которым был приставлен штат прислуги. Во время многочасовых проповедей особо модных священников дамы пользовались специальными узкими вытянутыми фарфоровыми емкостями цвета лазурита, типа молочников, которые подсовывали под юбки. Эти емкости назывались «вазы Бурдалу» по имени блестящего иезуита времен Людовика XIV, «проповедника королей и короля проповедников». Поскольку двор регулярно выезжал на неделю-две в другие королевские замки, в течение его отсутствия производилась тщательная генеральная уборка и необходимый ремонт.

(обратно)

19

Брандебур – петлица на мундире, обшитая галуном или шнуром.

(обратно)

20

Моттвиль, Франсуаза Берто де, (1621–1689) – придворная дама Анны Австрийской, написала «Мемуары с целью использования для истории Анны Австрийской с 1615 по 1666 г».

(обратно)

21

В частности, Людовик ХIV заставил его жениться на своей внебрачной дочери от мадам Монтеспан, красавице мадмуазель Блуа.

(обратно)

22

Тут стоит упомянуть, что его прадед отличался отменным аппетитом: обычно он съедал за обедом четыре глубоких тарелки супа, целого фазана, куропатку, несколько толстых ломтей ветчины, баранину с подливкой, несколько сваренных вкрутую яиц, большое блюдо салата, тарелку кондитерской выпечки и фрукты.

(обратно)

23

Сестры Нельé приходились правнучками Гортензии Манчини (1646–1699), в замужестве герцогини де Мазарен, племянницы знаменитого кардинала Мазарини, которую считали одной из самых красивых, пленительных и распутных женщин того времени. Помимо множества скандальных романов, она побывала также любовницей английского короля Карла II и князя Монакского. Матерью сестер была маркиза Арманда-Фелиси де Майи-Нелье (1691–1729), которая состояла в любовницах герцога де Ришелье. Не желая делить его склонность с соперницей, виконтессой де Полиньяк, она стрелялась с ней на дуэли и была ранена в плечо.

(обратно)

24

Герцог де Ришелье не в последнюю очередь впал в немилость еще и потому, что нашел способ отказать маркизе в ее честолюбивом устремлении устроить в будущем брак сына этого вельможи, герцога де Фронсака, с дочерью Помпадур Александриной. (Фаворитка мечтала выдать ее замуж за побочного сына короля от мадам де Вентимиль, графа де Люка, но Людовик ХV также не соизволил дать своего согласия на этот союз.) Вскоре дочь маркизы скоропостижно скончалась в возрасте 10 лет.

(обратно)

25

Франсуа-Мишель де Летелье, маркиз де Лувуа (1639–1691) – крупный французский государственный деятель, помимо всего прочего вместе с отцом занимался реорганизацией армии.

(обратно)

26

Однако полностью сохранить инкогнито королю так и не удалось. Как-то, переодевшись для очередного визита в «Олений парк», Людовик забыл снять голубую орденскую ленту. В другой раз чрезвычайно шустрая девица обшарила его карманы и украла два письма, из которых узнала истинное имя посетителя. Когда 5 января 1759 года на короля было совершено покушение, с ней случился истерический припадок; проявлявшую признаки безумия девушку отправили в больницу для умалишенных.

(обратно)

27

Следует напомнить о сложности придворной женской одежды того времени, включавшей в себя зашнурованный корсет, три юбки, множество завязок и застежек, которые как снять, так и надеть можно было лишь с помощью горничной.

(обратно)

28

Шпагу в нарядных ножнах можно было взять напрокат тут же, у ворот Версаля, которые никогда не запирались. Когда в 1789 году в связи с народными волнениями створки решили закрыть, их петли оказались заржавевшими настолько, что потребовалось несколько часов и немало крепких лакеев, чтобы справиться с этой задачей.

(обратно)

29

Шпанские мушки – жесткокрылые жуки из семейства жуков-нарывников. Из сушеных жуков изготавливался порошок, оказывавший сильное возбуждающее действие, который входил и в состав «пастилок Ришелье». Прием этого вещества даже в небольших количествах был чрезвычайно пагубен для почек, печени и желудочно-кишечного тракта.

(обратно)

30

Во французском языке существует пословица «Le geai pare des plumes du paon», буквально «сойка в павлиньих перьях», т. е., эквивалентно русской поговорке «ворона в павлиньих перьях».

(обратно)

31

Мармонтель, Жан-Франсуа (1723–1799) – французский писатель. При покровительстве Вольтера получил известность в философских салонах своими трагедиями, а также «Нравоучительными рассказами», был автором нескольких романов.

(обратно)

32

В данном случае слово «Мадам» пишется с большой буквы, поскольку является титулом дочери короля Франции.

(обратно)

33

Существовали еще: Мадам Тереза, но она умерла во время пребывания на обучении в монастыре, Мадам Анриетта скончалась в 1752 году.

(обратно)

34

Из восьми дочерей замуж (за испанского инфанта) вышла лишь Мадам Елизавета.

(обратно)

35

Фамильный пакт был подписан в ходе Семилетней войны и оформил политический и династический союз Франции и Испании, в которых правили 2 ветви династии Бурбонов (после смерти бездетного испанского короля Карла II в 1700 году королем под именем Филиппа V стал внук Людовика ХIV герцог Анжуйский, что явилось причиной длительной войны за испанское наследство). Стороны Пакта гарантировали друг другу военную помощь в случае нападения на одну из них.

(обратно)

36

Фамилия итальянских герцогов Бари, конечно же, произошла от их феодальных владений с центром в городе Бари (известном нам в настоящее время как город с собором, где покоятся мощи столь почитаемого в России святого Николая Угодника) и определенно не имеет ничего общего с фамилией ирландского семейства Барри.

(обратно)

37

Фарамон – легендарный первый король франков и предок Меровингов, будто бы правивший в 420–428 гг.

(обратно)

38

Легро, автору труда «Искусство прически французских дам», не удалось продолжить свою блистательную карьеру, ибо он, еще не будучи в преклонных годах, погиб в давке во время фейерверка в Париже 30 мая 1770 года по случаю свадьбы внука короля, дофина, и австрийской эрцгерцогини Марии-Антуанетты.

(обратно)

39

Игра слов: идиоматическое разговорное выражение «мне не везет» буквально переводится как «я сжарилась», «я погорела».

(обратно)

40

Cotillon – нижняя юбка (франц.). Поскольку любовницы оказывали сильное влияние на Людовика ХV, считалось, что «Котийон-I» была герцогиня де Шатору, «Котийон-II» – маркиза де Помпадур, «Котийон-III» – графиня Дюбарри. Борзописцы герцога де Шуазёля даже состряпали одноактный водевильчик под названием «Котийон-III».

(обратно)

41

Выходка герцога де Лорагэ была основана на созвучии французских слов: фамилии фаворитки Barry со словом baril – бочка, но во французском языке бочка обозначается еще и словом tonneau. К тому же была чрезвычайно распространена карикатура на мадам Дюбарри, где она изображалась стоящей в полном придворном туалете в бочке с нечистотами.

(обратно)

42

Принц был женат на Мари-Терез де Савойя-Кариньян, которая впоследствии стала близкой подругой королевы Марии-Антуанетты и поплатилась за это ужасной смертью: в 1792 году разъяренная толпа буквально разорвала ее в клочья, а отрубленную голову поднесли на пике к окну томившейся в заключении королевы.

(обратно)

43

Если на лицо накладывались искусственные мушки, то, согласно их языку, знаки, расположенные подобно родинкам мадам Дюбарри, заключали в себе следующий тайный смысл: 1) скрытница; 2) страстная; 3) нерешительная и 4) умеющая хранить тайну.

(обратно)

44

Зачастую это крылатое выражение приобретало буквальный смысл, ибо проблема обеспечить себя постоянной возможностью столоваться в Версальском дворце была сопряжена с большими трудностями.

(обратно)

45

Придворный банкир, совершавший поездку через Швейцарию, по просьбе мадам Дюбарри нанес Вольтеру визит в замок Ферней.

(обратно)

46

Императрица родила 11 дочерей и 5 сыновей.

(обратно)

47

Это слегка пренебрежительное в наши дни прозвище имело чрезвычайно оскорбительный оттенок во Франции ХVIII века. Напоминаем, в то время в высшем свете были в моде лишь блондинки с голубыми глазами, брюнеткам вообще не на что было рассчитывать, а иметь рыжие волосы считалось постыдным. Вполне возможно, что мадам Дюбарри несколько покривила душой, будучи уязвлена презрением дофины, вполне возможно, что в ту пору чрезвычайной юности жены наследника престола ее волосы действительно имели рыжеватый оттенок, но Мария-Антуанетта была самой настоящей блондинкой.

(обратно)

48

Никто из подданных не имел права делать подарки королю или членам его семьи.

(обратно)

49

Мопо, Рене-Николя (1714–1792) – французский государственный деятель, занимал высшие посты в судебном ведомстве, а также пост первого председателя парламента Парижа. На посту канцлера внес значительный вклад в смещение де Шуазёля, после падения которого образовал вместе с герцогом д’Эгийоном и аббатом Терре, главным контролером финансов, авторитарный правящий триумвират.

(обратно)

50

Эта мода была немедленно перенята в России (кто не знает истории самого знаменитого из них, арапа Петра Великого!) и, как это ни странно, сохранилась при дворе и в XIX веке. Эта прислуга именовалась «арабы Высочайшего двора» (обратите внимание на написание слова). Жалованье этой категории слуг составляло от 600 до 800 рублей в год, тогда как жалованье, например, полковника равнялось 730 рублям.

(обратно)

51

Свою уникальную коллекцию резных камней маркиза завещала королю.

(обратно)

52

Пиччини, Никколо (1728–1800) – итальянский композитор, способствовавший превращению итальянской комической оперы в чувствительную музыкальную комедию сродни мещанской драме. Мировую известность ему принесла опера «Добрая дочка» по роману Ричардсона «Памела, или Награжденная добродетель». В 1776 году композитор переехал в Париж, где разгорелась нешуточная борьба между партиями «пиччинистов» и «глюкистов», неотъемлемая черта культурной жизни того времени. Ныне творчество Пиччини прочно забыто.

(обратно)

53

Впоследствии любимая модистка королевы Марии-Антуанетты, получившая прозвище «Министр моды».

(обратно)

54

Во время этого обеда произошел весьма неприятный инцидент. Архитектор Леду не предусмотрел вентилятор на кухне, и четверо поваров задохнулись в перегретом полуподвальном помещении.

(обратно)

55

Подлинники были куплены через агента миллионером Пирпонтом Морганом; в настоящее время находятся в музее Фрика в Нью-Йорке.

(обратно)

56

от французского «trousse-queue».

(обратно)

57

Игра слов: dételer по-французски означает 1) распрячь лошадей, 2) утихомириться, уйти на покой.

(обратно)

58

Ниневия – древнейший и крупнейший город Ассирии, в 612 году до н. э. была разрушена союзными войсками вавилонян и мидян.

(обратно)

59

Добродетельная жена Жан-Батиста Дюбарри, мать Адольфа, в свое время удалилась в монастырь замаливать грехи вступившего на путь порока мужа, где и скончалась.

(обратно)

60

Имеется в виду также золовка графини Дюбарри Шон, часто проживавшая у нее.

(обратно)

61

В период с 1762 по 1765 год сельский учитель из Шотландии Джеймс Макферсон (1736–1796) выпустил в свет две поэмы «Фингал» и «Темора», а также несколько стихотворных отрывков, якобы переведенных с гэльского языка и объединенных под общим названием «Поэмы Оссиана». Это была талантливая литературная мистификация, на которую, однако, клюнули как читатели, так и литераторы. «Песни Оссиана» быстро перевели на основные европейские языки, они были в большой моде и положили начало течению романтизма. «Песнями» увлекались Наполеон, Гете, Шатобриан, Ламартин, Байрон, Жуковский, Пушкин.

(обратно)

62

Быть снисходительной (устаревший оборот).

(обратно)

63

Бриссо, Жак-Пьер (1754–1793) – французский политик, депутат Законодательного собрания, один из вождей жирондистов, вместе с которыми и был казнен.

(обратно)

64

Невзирая на это, после своего возвращения во Францию из эмиграции, уже в девятнадцатом веке, художница купила себе дом в Лувесьене, где жила до его оккупации прусской армией в 1814 году, и именно там была похоронена согласно ее завещанию.

(обратно)

65

Обычно ждали смерти родителей, чтобы унаследовать кое-какое имущество, а также не хотели слишком большого количества детей, чтобы впоследствии не дробить и без того ничтожную собственность. Тем не менее среднее число рожденных детей на женщину составляло 15 человек, правда, детская смертность была чрезвычайно высока, и средняя семья состояла из 6 человек.

(обратно)

66

Одна из высших должностей королевского министерства двора, которую занимали лишь придворные наиболее знатного происхождения.

(обратно)

67

Во французской кухне именем графини названо несколько блюд, приготовленных на основе цветной капусты.

(обратно)

68

Обычно отмечается 6 января. По старинному обычаю между гостями делится пирог, в котором запечен сюрприз; тот, кому он достанется, становится королем празднества.

(обратно)

69

В 90-х годах прошлого века, когда очередной владелец проводил в Лувесьене реставрацию, затронувшую и парк, там в розарии был обнаружен захороненный череп, о чем сообщалось во французском журнале «Historia».

(обратно)

70

Регул Марк Атилий – римский полководец и политический деятель, взятый в плен карфагенянами во время 1-й Пунической войны и отпущенный под честное слово в Рим вести переговоры о мире. Он убедил сенат в необходимости заключения мира, но, соблюдая данное им слово, возвратился в Карфаген, где был приговорен к смерти в 248 году до н. э.

(обратно)

71

Г. Ленотр – псевдоним, вообще-то историка звали Луи Леон Теодор Гослен (1855–1935), он был потомком Андре Ленотра, создавшего знаменитые парки Версаля. Г. Ленотр положил начало популярной манере изложения исторических трудов и придавал большое значение работе с документами и местом, где совершались исторические события. Гослен также уделял большое внимание изучению второстепенных действующих лиц истории, считая, что «они лучше передают дух времени».

(обратно)

72

Мессалина – Валерия Мессалина (25–48 гг. н. э.) третья жена императора Клавдия, прославившаяся своим распутством; она занималась проституцией ночью на улицах Рима, требуя плату с клиентов.

(обратно)

73

Портрет герцога де Бриссака.

(обратно)

74

Ролан де Лаплатьер, Жанна-Мари, или Манон, (1754-93) – жена политического деятеля Жана-Мари Ролана де Лаплатьера (1734–1793), министра внутренних дел (1792). Была вдохновительницей жирондистов, посещавших ее салон, негласно управляла министерством своего мужа. Арестованная 1 июня 1793 года, сама защищала себя в суде перед Трибуналом. В заключении написала «Мемуары для моей дочери». Была казнена 8 ноября 1793 года; ее муж, преследуемый за попытки спасти короля, при известии об ее казни покончил жизнь самоубийством.

(обратно)

75

Лаиса – ставшее нарицательным имя знаменитой греческой куртизанки, родившейся на Сицилии примерно в 420 году до н. э. и ставшей любовницей видного политического и военного деятеля древних Афин Алкивиада. Была убита людьми, завидовавшими ее красоте.

(обратно)

76

Мари-Жан Эро де Сешель (1759-94) – французский адвокат, политический деятель времен Французской революции, депутат Законодательного собрания и Конвента, один из авторов «Декларации о правах человека и гражданина»; был казнен на гильотине.

(обратно)

Оглавление

Вместо предисловия

Путь в Версаль

  Ангел во плоти

  В людях

  Парижские тайны

  Неукротимый гасконец

  Пуп королевства

  Детские и юношеские годы Людовика ХV

  Превратности королевской любви

  Нимфы «Оленьего парка» и поиски истинной любви

  Королевское ложе

  Простолюдинка во дворянстве

  «Сия мерзавка доставит нам кучу хлопот»

Версаль

  Представление ко двору

  Жизнь при дворе

  Высокомерная австриячка

  Гнездышко фаворитки

  Презрение дофины

  Беспокойная родня

  Повседневная жизнь фаворитки

  Щедрая покровительница искусств

  Свадьбы в клане Дюбарри

  Апофеоз триумфа

  Последние месяцы

  Опала

Лувесьен

  Тихая заводь

  Житейские потрясения

  Верный спутник

  Всепоглощающая страсть

  Осенняя любовь

  Радости и горести большой семьи

  Отзвуки былых времен

  Портреты кисти Виже-Лебрён

  Королевство накануне бури

  Первые невзгоды

  Кража со взломом

  Лондонский посредник

  Дело о грабеже

  Гвоздь лондонского сезона

  Гибель герцога де Бриссака

Путь на эшафот

  Одна

  Выездные мытарства

  Благодетельница изгнанных и униженных

  Возвращение на родину

  В заключении

  Процесс

  Казнь

Послесловие

Библиография

Иллюстрации Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg