«Г.В. Плеханов (Опыт характеристики социально-политических воззрений)»

Г.В. Плеханов (Опыт характеристики социально-политических воззрений) (fb2) - Г.В. Плеханов (Опыт характеристики социально-политических воззрений) 3183K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Вагаршак Арутюнович Ваганян

От издателя электронной версии (О цитатах)

Книга содержит большое количество цитат.

В печатном оригинале используемая литература указана в подстрочных примечаниях. В настоящем издании они приводятся в основном тексте в квадратных скобках: […].

При этом содержательные комментарии, как и в печатном оригинале, приводятся в подстрочных примечаниях.

В печатном тексте присутствуют неатрибутированные цитаты (закавыченный текст). В электронном издании они по возможности сопровождаются указаниями на источник.

Цитаты, как правило, оформлялись как цитаты, что неизбежно привело к разделению на абзацы, отличному от печатного издания.

•

Предлагаемая читателю книга вышла в 1924 г., когда еще не было завершено издание Сочинений Г.В. Плеханова, а сочинениям Ленина, Маркса и Энгельса предстояло несколько изданий. Поэтому в ней указаны источники цитат, являющиеся библиографической редкостью, как и сама книга. В настоящей публикации такие ссылки заменены на более доступные (в том числе и в электронном виде) издания.

Ссылки на источники цитат приведены в сокращении.

Классики марксизма-ленинизма

К. Маркс и Ф. Энгельс (МЭ):

– Сочинения, 2-е изд. (тома 1 – 50).

Г.В. Плеханов (П):

– Сочинения (тома I – XXIV);

– Философско-литературное наследие Г.В. Плеханова (тома 1 – 3);

– Год на Родине (ПГР, тома 1 – 2). Париж, 1921;

– О войне. Статьи. Пг., 1917 (не подтвержденные ссылки на это издание отмечены ???);

– Об атеизме и религии в истории общества и культуры. М., 1977.

В.И. Ленин (Л):

– Полное собрание сочинений, 5-е изд. (тома 1 – 55);

– Ленинский сборник (тома I – XL);

– Собрание сочинений, 1-е изд. (Л1, тома 1 – 20; по этому изданию цитируются партийные документы, опубликованные в качестве приложений).

Другие авторы

П.Б. Аксельрод (А):

– Из архива П.Б. Аксельрода. Берлин, 1924;

– Пережитое и передуманное. Кн. 1. Берлин, 1923 (репринт М., РГБ, 2004).

О.В. Аптекман:

– Из истории революционного народничества: «Земля и Воля» 70-х годов. [1907?].

Эд. Бернштейн:

– Спорные вопросы социализма. Берлин 1923.

В.В. Воровский (В):

– Сочинения, том 1. М., 1933.

Б.И. Горев:

– Из партийного прошлого. (Воспоминания 1895 – 1905 гг.). Госиздат, Ленинград 1924.

К. Грюнберг:

– Интернационал и мировая война. Материалы, собранные К. Грюнбергом. Пг., Госиздат, 1919.

Л.Г. Дейч:

– Г.В. Плеханов. Материалы для биографии. Вып. 1. От народничества к марксизму. М., 1922. (По этому изданию цитируются письма Г.В. Плеханова к П.Л. Лаврову.)

Н.К. Крупская:

– О Ленине. Сборник статей и выступлений. Издание четвертое, дополненное. М., 1979.

Л. Мартов (М):

– Борьба с «осадным положением» в Российской социал-демократической рабочей партии (Ответ на письмо Н. Ленина) [С прил. писем Н. Ленина, Г. Плеханова и Ф. Дана]. Женева, 1904;

– Записки социал-демократа. М., 2004;

– История Российской Социал-Демократии. Период 1898 – 1907 гг. Изд. 3. Пг., М., 1923.

Н. Морозов:

– Возникновение «Народной Воли». – Былое, XII, 1906 г.

Л.Д. Троцкий:

– Война и революция: Крушение второго интернационала и подготовка третьего, т. 2. Пг., 1922.

Н. Череванин (Ф.А. Липкин):

– Лондонский съезд РСДРП 1907 г. СПб., 1907.

Н. Шахов:

– Борьба за съезд. Собрание документов. Женева, 1904.

Материалы партийных съездов

II – Второй съезд РСДРП. Протоколы. М., 1959.

IV – Четвертый (объединительный) съезд РСДРП. Протоколы. М., 1959.

V – Пятый съезд РСДРП. Протоколы. М., 1935.

Ссылки на выступления Г.В. Плеханова и В.И. Ленина на съездах даются по их собраниям сочинений.

Другие сборники

ГрОТ – Группа «Освобождение Труда». Из архивов Г.В. Плеханова, В.И. Засулич и Л.Г. Дейча, сборник 1.

Литература НВ – Литература партии «Народной Воли». М., 1907.

Письма – Письма П.Б. Аксельрода и Ю.О. Мартова. Берлин, 1924.

Периодические издания

Голос – «Голос Социал-Демократа» №№ 31, 32 и 33 за 1914 гг. – Вожди русской социал-демократии о войне.

ПЗМ – «Под Знаменем Марксизма».

Научная литература

XIX – Марксистская философия в XIX веке. Кн. 2. М., 1979.

•

Орфография текста всей книги приближена к современной.

В.А. Ваганян. Г.В. ПЛЕХАНОВ (Опыт характеристики социально-политических воззрений)

Предисловие

Выпуская мою работу, я ни в коей мере не считаю ее свободной от ошибок. Недочеты и недостатки моей книги мне известны, быть может лучше, чем моим будущим критикам. Некоторые из этих недочетов явились неизбежным результатом принятого мною смешанного плана, который наряду с большими удобствами, давая возможность попеременно прослеживать судьбу отдельных идей и развитие взглядов в целом, имеет то неудобство, что неизбежно требует вспомогательных глав, органически трудно связуемых с текстом (в нашей работе гл. гл. III и IX). Насколько мне удалось при всех затруднениях справиться с моей задачей – судить не мне, – пусть судят об этом читатель и критика.

Я не сомневаюсь в том, что и читатель и критика будут в своих оценках справедливы.

Говорят всякая справедливость – сурова. Пусть будет так. У справедливой критики я пощады не прошу.

— — —

Многие товарищи оказывали мне поддержку и помощь в моей работе. Особенно я должен отметить помощь товарищей: Д.Б. Рязанова, Л.Б. Каменева и Члена Совета Института Ленина – А.Я. Аросева.

Всем приношу искреннюю благодарность.

В. Ваганян.

Введение

1.

Я не намерен писать биографию Плеханова, и считаю также лишним останавливаться на социально-политических условиях развития России, подготовлявших и вызывавших то революционное движение, которому всецело отдался Плеханов еще совершенно молодым и в котором он проделал свое теоретическое развитие.

В русской марксистской литературе имеется немало превосходных работ, которые занимаются специально последним вопросом:

Суммарное изложение результатов исследований историков сведется лишь к более или менее удачной перегруппировке материалов, что ни с какой стороны не представляется мне необходимым для дальнейших изысканий.

Биографический же очерк является нужным, важным лишь в одном случае, – если он дает достаточный материал для ряда выводов, представляющих научный интерес. В данном случае, по отношению к Г.В. Плеханову было бы крайне интересно решить вопрос о том, почему Плеханов, который, несомненно, по своему происхождению был чужд трудящимся, принадлежал к дворянству и имел все возможности стать отнюдь не последним в лагере господствующих, – перешел на точку зрения трудящихся и стал на самые передовые позиции борьбы с эксплуататорами? Плеханов – не первый и не последний из числа представителей господствующего класса, перешедший на сторону и под влияние угнетенных, – возразят нам. – Совершенно правильно, Плеханов отнюдь не является исключением, но, ведь, из того, что таких «перебежчиков» много, отнюдь не следует, что вопрос этот – решенный. Наоборот, как раз то, что Плехановых немало было в истории, придает этой проблеме общесоциологический интерес; решается же она тем труднее, что единая причина вряд ли установима, и для каждого такого общественного деятеля дело исследователей его личной биографии собрать достаточный материал, могущий осветить причины перехода его на точку зрения другого класса.

Сам Плеханов очень интересовался этим же вопросом в применении к общественным деятелям, которыми он занимался и деятельность которых он изучал. Так, он, останавливаясь на биографии Герцена, задается вопросом:

«Почему люди, имеющие возможность пользоваться известной привилегией, восстают иногда против ее существования? Как объясняется это несомненное явление? И не опровергает ли оно собой той материалистической теории, согласно которой стремления всякого данного общественного класса (или сословия) определяются, в последнем счете, его интересами?» [П: XXIII, 272].

На самом деле, как подобные факты примирить с материализмом? Маркс и Энгельс констатировали, как известно, в «Коммунистическом Манифесте», исторический факт, что, когда борьба классов близится к развязке, господствующий класс охватывает процесс разложения, в результате чего некоторые элементы господствующего класса переходят на сторону угнетенного, – ведущего освободительную борьбу, – класса. Такое явление не только не противоречит материализму, оно лучше всего объясняется им, если только пользуются им умеючи и не односторонне.

«Стремления различных общественных классов, – справедливо говорит Плеханов, – определяются их положением, т.е., значит, их интересами. Но так как классовые положения, а следовательно, и классовые интересы различны, то различны и обусловленные ими стремления. Когда человек, принадлежащий к господствующему классу, переходит на сторону класса угнетенного, тогда он доказывает этим не то, что он освободился от всякого вообще классового влияния, а только то, что он вышел из-под влияния одного класса и попал под влияние другого» [П: XXIII, 273].

Если это так, а это несомненно так, то для каждого данного единичного (ибо массовые переходы имеют и общую, по большей части, ясно видимую, большую причину) перехода научный интерес представляет вопрос о том, каковы те причины, которые вывели данное лицо из-под влияния одного (господствующего!) класса и подчинили (подвели) под влияние другого (угнетенного!)?

«В чем же заключается задача всякой серьезной биографии такого общественного деятеля, который, принадлежа по своему происхождению к угнетателям, перешел на сторону угнетенных? В том, чтобы обнаружить обстоятельства, вырвавшие из-под влияния угнетателей и возбудившие в нем сочувствие к угнетенным. Признаюсь, я дорого дал бы за такую биографию, например, аристократического аббата Сийеса, которая выяснила бы мне, какими именно путями проникло до него влияние третьего сословия, впоследствии заставившее его написать знаменитые слова: „Что такое третье сословие? – Ничто! Чем оно должно быть? – Всем“. К сожалению, до сих пор биографы довольно невнимательно изучали такие обстоятельства» [П: XXIII, 273].

Мы имеем теперь гораздо больше оснований жалеть, чем Плеханов о Сийесе. Плеханова от знаменитого аббата отделяло больше, чем столетие, – нас же от Плеханова – всего несколько лет, и, несмотря на это, вернее – поэтому, наше положение почти одинаковое!

Я не сомневаюсь в том, что мы еще получим достаточное количество материалов для ответа на этот интересный вопрос, но теперь мы вынуждены отказаться от соблазнительной мысли осветить этот интереснейший вопрос в биографии Плеханова. Не только недостаток материалов, но и их крайняя субъективность и полуанекдотический характер имеющихся не внушают никакого доверия к себе.

На самом деле, источниками для суждения сейчас должны были бы служить рассказы близких, некоторые ранние воспоминания, факты, сообщенные Арзаевым, собранные Френчером разговоры, некоторые записи сестер и т.д. Но разве можно сделать какие-нибудь научно-ценные выводы на основании анекдотов «о хромом котенке» или рассказов семидесятилетних крестьян о событиях, имеющих полувековую давность? Разве можно придавать серьезное значение всему тому, что рассказывается в «памятных» статьях? Они, как суздальские богородицы, – все на один манер. И если читатель прочтет все, что было написано о Плеханове после его смерти (задача, невыполнимая по своей нудности), то он несомненно убедится в несвоевременности попыток решить подобную научную задачу, в невозможности ее решения на основании имеющихся «материалов».

Она станет разрешимой лишь в том случае, когда будет собрано достаточное количество объективного и беспристрастного материала не только о нем самом, но и о его родителях (особенно о матери, которая, несомненно, имела на Плеханова исключительно большое влияние), об отношении отца к матери, – очень нередко на детей неизгладимый след оставляет бесправное положение матери, плохое отношение к ней, угнетение ее и гонения на нее, – далее чрезвычайно важен подробный материал о братьях, их воззрениях, их отношении к Георгию, наконец, о кадетской обстановке, его учителях и товарищах.

Ранние годы жизни Г.В. Плеханова слишком мало освещены, имеющиеся материалы слишком ненадежны, чтобы на их основании можно было сделать какое-либо научное заключение, поэтому мы и ограничимся отметкой некоторых общеизвестных дат из его жизни до момента вступления его в организацию «Земля и Воля».

1856 г. 26 ноября. – Г.В. родился в селе Гудаловке, Липецкого уезда, Тамбовской губернии.

1866 г. Лето. – Удачно сдал экзамен и был принят во второй класс Воронежской военной гимназии.

1873 г. – Успешно окончив гимназию, поступил в Константиновское военное училище в Петербурге.

1874 г. – Выдержал конкурсный экзамен по математике и физике и был зачислен студентом в Горный Институт.

1875 г. X – XII. – Г.В. Плеханов вступил в ряды революционеров-народников.

1876 г. – Весной, совместно с Натансоном, Аптекманом, Михайловым, Лизогубом и др., сорганизовал «Северную группу Революционных Народников» или «Земля и Воля».

1876 г. 6 декабря. – Демонстрация на Казанской площади. Плеханов произносит речь на этой демонстрации.

2.

Но насколько трудно и бесцельно заниматься его ранней биографией, определением причин, приведших Плеханова в лагерь борцов за социализм, настолько легко и важно установить основные вехи развития той задачи, решение которой составляет величайшую заслугу Плеханова перед историей русской общественной мысли.

Эту задачу поставила жизнь перед нашим великим критиком В.Г. Белинским; заключалась же она в вопросе о том, как, опираясь на закономерное развитие самой общественной жизни, развить идею отрицания, – отрицания абстрактного, утопического идеала – выражаясь языком той эпохи.

Почему такая задача встала перед Белинским?

Почему именно разночинная интеллигенция, – лучшим и наиболее ярким представителем которой был Белинский, должна была встать перед этой задачей, понять и осмыслить ее, поставить ее? И почему она, наконец, не смогла ее решить?

Искания законосообразности в ходе развития истории – были явлением не только русским: как раз в эпоху, предшествовавшую появлению у нас разночинной интеллигенции, вопросом этим задавались идеологи западноевропейской буржуазии.

Но она была победоносной буржуазией. И проблемы развития, идея законосообразности, искание более или менее постоянно действующих причин для объяснения общественных явлений были выдвинуты в ее интересах, или лучше сказать в интересах и в оправдание ее борьбы с остатками аристократии, в интересах утверждения буржуазных порядков и отношений.

В Западной Европе эти искания были прямым и непосредственным отражением общественного развития, оно и выдвинуло основную задачу, решение которой составляет величайшую заслугу Гегеля. Только гегелево понимание истории, как необходимого, а тем самым законосообразного, процесса устраняло «пессимистический взгляд на нее, как на царство слепой случайности» [П: X, 215]; но тогда повсюду, где совершался хотя бы в небольших размерах процесс подготовки почвы для новых общественных движений, молодые умы должны были с увлечением броситься на изучение Гегеля и его освобождающей философии. Понять свободу, как результат необходимости, не значило ли сделать много шагов навстречу этой свободе?

Но в том-то и все дело, что

«Всякий порядок идей развивается стройно лишь у себя дома, т.е. только там, где он является отражением местного общественного развития. Перенесенный на чужую почву, т.е. в такую страну, общественные отношения которой не имеют с ним ничего общего, он может только прозябать в головах некоторых отдельных лиц или групп, но уже делается неспособным к самостоятельному развитию.

Так именно и было с европейскими идеями, попавшими в Россию. Если они цепенели в нашем мозгу, как бесплодные призраки, то не потому, что в нашей крови было что-нибудь враждебное „совершенствованию“, а потому, что они не встречали у нас благоприятных для их развития общественных условий. Сегодня у нас распространялось и делалось модным такое-то учение по той причине, что где-нибудь на Западе, положим во Франции, оно выдвинуто было на первый план развитием общественной жизни. Завтра оно сменялось другим учением, пришедшим, положим, из Германии, где оно тоже отражало собой борьбу и движение общественных сил. Рассматривая эти смены с исторической точки зрения, можно, конечно, и для них найти достаточную причину во внутренней логике постепенно европеизирующейся русской жизни. Но о формальной логике, о связи и последовательности идей, тут говорить невозможно. Мы были поверхностными дилетантами, одобрявшими, а потом покидавшими данное учение, не только не исчерпав его во всей его глубине, но даже и не поняв хорошенько, что оно собственно значит» [П: X, 156 – 157].

Когда в тридцатых и сороковых годах наши разночинцы увлекались Гегелем, они в огромной своей части оказывались именно в положении людей, о которых говорит Плеханов.

Самый гениальный из них – В.Г. Белинский – был не в состоянии надлежащим образом понять учение великого философа и сделать из него те выводы, которые делали западноевропейские гегельянцы: оставаясь в области литературных вопросов на высоте тогдашней европейской науки, – в области общественной Белинский быстро сошел на путь утопизма.

Но вопрос был поставлен, и это составляет великую заслугу Белинского.

«Он был именно нашим Моисеем, который если не избавил, то всеми силами старался избавить себя и своих ближних по духу от египетского ига абстрактного идеала. Это – колоссальная, неоцененная заслуга» [П: X, 252].

Это и делает его первым из предшественников Плеханова.

Есть какое-то чрезвычайное сходство между этими двумя корифеями русской общественной мысли, внутреннее родство, которое выразилось, между прочим, и в том, что Г.В. Плеханов до конца своей жизни горячо любил В.Г. Белинского и был восторженным его поклонником.

Странным образом и значение их для русской общественной мысли взаимно дополняется: В.Г. Белинский – «самая тонкая философская организация» [см. П: X, 252] – со свойственной ему гениальной проницательностью познал потребность приложить диалектику к решению общественных вопросов, но неразвитые общественные отношения не дали ему этого сделать, и он с точки зрения диалектики сошел на путь просветительства. Белинский оказался родоначальником одновременно научного и просветительского взгляда на развитие общества и задачи передовых людей.

Г.В. Плеханов ознаменовал собой конец просветительства и удачное решение той самой дилеммы, над которой так мучился Белинский. Научное мировоззрение, провозвестником которого в России был Г.В. Плеханов, было самым радикальным и глубоким решением вопроса о том, как применить диалектику к действительности; это было подлинное научное воззрение, соединившее в себе диалектику гегелевой эпохи и материализм фейербахианства, изгнавшее из нее элементы утопизма и просветительства и превратившее ее из абстракции в программу конкретной деятельности, в программу борьбы. То, что не далось Белинскому – правильно развить «идею отрицания», – превосходно было выполнено Плехановым.

Повторяю, между Плехановым и Белинским – теснейшее и глубочайшее внутреннее родство, которое дало возможность Плеханову с такой исключительной ясностью постичь и объяснить всю сложную драму души В.Г. Белинского.

Но что надлежит понимать под просветительством, родоначальником коего был В.Г. Белинский?

Нам тем более точно и ясно необходимо определение его, что ряд товарищей толкует это понятие слишком расширительно, пытаясь подвести под него такого, ничего общего не имеющего с просветительством, человека, как Г.В. Плеханов.

Что такое просветитель? Иные товарищи находят, что это – преимущественно пропагандист. Это не совсем верно, или, скорее, это совсем неверно, оно не дает ответа на поставленный вопрос. Пропагандируют одинаково как просветители, так и непросветители – не это характерно. Характерно для просветителя то, что в пропаганде (если ограничиться только этой стороной вопроса) он не искал средств к организации и приведению в движение масс, а считал ее лишь средством уяснения истины от лжи и заблуждения, не более. Не нужно приводить много примеров, чтобы доказать читателю, что Плеханов менее всего был повинен в этом грехе. Взгляд на пропаганду Плеханова отличался исключительно диалектическим и действенным характером.

Повторяю, не в этом дело. Важнейшая особенность, что отличает, выделяет, определяет просветителя, это то, что им всем свойственно:

«Усиленная борьба со старыми понятиями во имя новых идей, считающихся вечными истинами, независимыми от каких бы то ни было „случайных“ исторических условий. Разум просветителя есть не более, как рассудок новатора, закрывающего глаза на исторический ход развития человечества и объявляющего свою природу человеческой природой вообще, а свою философию – единой истинной философией для всех времен и народов» [П: X, 207].

Неисторичность – это один из важнейших недостатков просветителя. Цивилизованное человечество пережило не одну эпоху просветительства, но во все эпохи эта черта просветительства проявлялась особенно ярко. Возьмем для примера просветителей XVIII столетия во Франции:

«Историческая задача просветителей заключалась в оценке данных исторически унаследованных общественных отношений, учреждений и понятий с точки зрения новых идей, порожденных новыми общественными нуждами и отношениями. Тогда надо было как можно скорее и безошибочнее отделить овец от козлищ, „истину“ от „заблуждения“. При этом совершенно неважно было знать, откуда явилось, как возникло и развивалось в истории данное „заблуждение“; важно было доказать, что оно есть не более как „заблуждение“.

А заблуждением считалось все, что противоречило новым идеям, точно так же, как истиной – вечной, неизменной истиной – признавалось все, что соответствовало им» [П: X, 207].

Такова точка зрения просветителя; другая из ее наиболее ярких черт – отвлеченность.

«Наши просветители, – справедливо говорит Плеханов, – подобно французским просветителям XVIII века, боролись оружием „разума“ и „здравого смысла“, т.е., иначе сказать, опирались на совершенно отвлеченные соображения. Отвлеченная точка зрения составляет отличительную черту всех известных нам просветительных периодов» [П: X, 290].

В другом месте Плеханов пишет:

«Просветители, – как мы это видим в каждом известном нам периоде „просвещения“, – в своей критике современных им отношений исходили обыкновенно из тех или других отвлеченных принципов» [П: V, 327].

Не менее характерная особенность просветительства, рассудочность:

«Рассудочность – отличительная черта просветителя» [П: V, 179].

Далее Плеханов настойчиво подчеркивает в просветительстве его недиалектичность:

«В своих спорах с защитниками чистого искусства Белинский покидает точку зрения диалектики и становится на просветительную точку зрения» [П: Об атеизме, 165].

Недиалектичность эту он находит много раз у Белинского во вторую эпоху его деятельности:

«По мере того, как внимание Белинского переходило от теории к практике, вопросы западноевропейской жизни все более и более вытеснялись из его поля зрения вопросами „расейской действительности“. А мы уже видели, что при анализе этой последней ему изменял (благодаря страшной неразвитости наших общественных отношений) диалектический метод, и он переходил на точку зрения субъективного исторического идеализма, т.е. именно на точку зрения просветителя».

В другом месте, говоря о том же Белинском, что он не мог решить той огромной теоретической задачи, которую он себе поставил, – применение диалектики к действительности, и, с другой стороны, не мог жить с николаевской действительностью в мире, – пишет:

«Ему пришлось обосновывать свою „идею отрицания“ другим и уже совсем не диалектическим путем: он стал выводить ее из отвлеченного понятия о человеческой личности, которую он считал нужным освободить „от гнусных оков неразумной действительности, мнения черни и предания варварских времен“. Но поскольку он искал опоры в этом отвлеченном понятии, постольку он из диалектика превращался в „просветителя“» [П: V, 327].

Таким образом читателю, я думаю, нетрудно будет согласиться со мной, что Г.В. Плеханов совершенно ясно и без всяких колебаний считает наиболее характерными для просветителя чертами их рассудочность, недиалектичность, отвлеченность мышления, совершенно неприкрытый идеализм в вопросах общественных и истории и как результат всего этого – утопизм в политических идеалах и представлениях. Таков просветитель, – тот самый просветитель, который в шестидесятых годах был в России властителем дум; лучшими и крупнейшими представителями русского просветительства являются Н.Г. Чернышевский, Н.А. Добролюбов и др.; крайним крылом – настоящим enfant terrible – нашего просветительства был Д.И. Писарев, но и этот гениальный юноша, приводивший в ужас многих и многих либеральных людей и умеренных «подданных благословенного царя», не без большого основания считал себя учеником школы Белинского.

Просветительство так неразрывно связано с этой эпохой и с этим кругом идей, понятий и представлений, что безнаказанно это понятие применить к другим эпохам и другим деятелям с подчас диаметрально противоположными во многом воззрениями нельзя.

Но многие не желают считаться с этим установившимся вполне в марксистской литературе понятием.

Напрасно. Всякое отступление от этого вполне точного, понятного и определенного по смыслу термина к ничего не выражающим общим положениям лишь путает без нужды вопрос, затрудняет дело исследователя, сугубо затрудняет читателю понимание вопроса.

Плеханов особенно настойчиво и часто выдвигает это понимание потому, что оно, во-первых, хорошо характеризует мировоззрение целой полосы в истории и ее мыслителей, во-вторых, чрезвычайно выпукло и наглядно показывает отличие марксова мировоззрения от до него господствовавших. Но что, по-моему, не менее важно, это то, что в просветительстве Плеханов видел нечто, противоположное ему.

Такое понимание имеет и другое очень большое удобство: оно показывает, что внес в русскую общественную мысль Плеханов: его появление было отрицанием просветительства, он был антитезой просветительства.

Объявить, что Плеханов был просветителем, хотя бы лучшим из числа их, это значит не понимать того основного, что внес Плеханов в русскую общественную мысль.

Это ни в коей мере не должно быть понятно в том смысле, будто я предрешаю вопрос о том, как много и как часто он ошибался в том или в другом частном вопросе: если бы даже и были правы противники излагаемого мною взгляда на просветительство, что Плеханов при решении ряда вопросов не обнаружил должной доли диалектичности, что при решении некоторых проблем он выказал себя рационалистом, то и тогда он ни в какой мере не был бы просветителем: он был представителем (и последовательным представителем) мировоззрения, которое выступило как прямое отрицание просветительства как в международном рабочем движении, так в особенности у нас.

3.

Но если родоначальником просветительства в России был Белинский, то величайшим представителем его был Н.Г. Чернышевский; разумеется, он с не меньшим, чем Белинский, правом может быть назван предшественником Плеханова, оказавшим на него исключительно большое влияние.

Если пытаться проследить судьбу тех идей, которые Белинский мучительно, но безрезультатно пытался разрешить, то следует отметить, что они вновь, и на этот раз более успешно, были выдвинуты уже в 60-х годах и никем иным, как Н.Г. Чернышевским.

Общественные отношения значительно изменились, подземная работа «крота истории» поставила Россию перед необходимостью перехода к новым экономическим порядкам – к буржуазно-товарному строю, что создало в передовых слоях разночинной интеллигенции, несомненно, отражавшей интересы этого грядущего нового общественного порядка, прекрасную почву для восприятия передовых идей западноевропейской мысли.

Для преодоления идеологической косности, предрассудков, чтобы устранить все, что освящало прошлое, чтобы выработать в интеллигенции навыки к точному и конкретному, к практике, – нужен был материализм. Поэтому фейербахианство, которое в сороковых годах не было должным образом оценено, в 60-х стало господствующим среди передовой интеллигенции.

Белинский, который к концу жизни пришел к фейербахианству, был бы одинок, в качестве материалиста, как, несомненно, одинок был он и в своем «социализме», а Чернышевский именно благодаря своему утопическому социализму и фейербахианскому материализму был спустя несколько лет после Белинского властителем дум.

Величайшая заслуга Чернышевского, как предшественника Плеханова, заключается именно в последовательном фейербахианстве, в систематической проповеди материализма.

Но и у Н.Г. Чернышевского общественный идеал не поднялся до уровня науки. В его лице он сделал огромный шаг вперед, но это не была наука. Чернышевский был самый типичный просветитель, что было обусловлено недостаточным развитием общественных отношений, слабой классовой дифференциацией общества, тем «сплошным бытом», который долгое время еще после того держал революционную мысль в оковах антинаучных утопий.

Плеханов относился к Чернышевскому с благоговейным уважением.

Лучшая работа о Чернышевском написана им, но он не мог не видеть вместе с тем в нем просветителя, поэтому его оценка Чернышевского и является ответом на вопрос о том, почему и в какой мере последний явился необходимым звеном в развитии общественного идеала, в чем он был предшественником «русского» марксизма.

«Я защищаю все его философские взгляды, за исключением его взгляда на диалектику, – говорит Плеханов, определяя свое отношение к Н.Г. Чернышевскому, – я считаю в высшей степени важными и замечательными некоторые тезисы из его диссертации об „Эстетическом отношении искусства к действительности“, но я отвергаю ту точку зрения, с которой он смотрит почти всегда, – читатель увидит, однако, что я нахожу и тут блестящие исключения, – на историю и на политическую экономию. Иначе и быть не может. В философии Чернышевский явился верным последователем Фейербаха, материалистическое учение которого было очень близко к учению французских „просветителей“ оттенка Дидро (последней манеры). В эстетике он продолжал оставаться материалистом, хотя ему и не удалось поставить эстетику на материалистическую основу, вследствие указанных в моей книге важных пробелов в фейербаховом материализме. Что же касается общественной жизни и ее истории, то он, – опять-таки совершенно подобно всем великим деятелям „просветительных“ эпох, – смотрел на них, как идеалист, что опять объясняется у меня некоторыми недостатками материалистического учения Фейербаха» [П: V, 130].

Было бы ошибкой видеть в этом в какой-либо мере отказ от «наследства» – вопрос, который в 90-е годы занимал сильнейшим образом революционную мысль. Это только означало, что вопрос был введен в определенные рамки, и было дано ему решение, соответствующее реальным отношениям вещей и идей в действительности.

«Сторонник учения Маркса и теперь не может не согласиться с верным последователем Фейербаха – Чернышевским в том, что касается взгляда на отношение субъекта к объекту, но в то же время не может не видеть слабых сторон его миросозерцания там, где речь заходит о жизни общества. Это, кажется, ясно. Я не отвергаю наследства Чернышевского, но я и не могу довольствоваться им: я дополняю его теми драгоценными приобретениями, которые удалось сделать человеку, шедшему по одной дороге с Чернышевским, но ушедшему дальше его, благодаря более благоприятным обстоятельствам своего развития» [П: V, 130 (курсив мой. – В.В.)].

Сам Чернышевский великолепно понимал, что важны не столько добытые результаты, сколько «пытливость мысли, деятельность сил» [см. П: V, 131], а последняя приносит благотворные плоды только будучи направлена в надлежащую сторону. Пытливость мысли Чернышевского была направлена

«именно в том направлении, по какому только и могла идти передовая философская мысль XIX века. От Гегеля мысль эта перешла к Фейербаху, от Фейербаха к Марксу. Чернышевский лично пережил две первые фазы этого движения. Пережить третью помешали ему неблагоприятные внешние условия. Но это нимало не мешает современным марксистам чувствовать себя несравненно более близкими к нему, нежели к тем мнимым продолжателям его дела, которые, под предлогом стремления вперед, пошли назад и провозгласили принципы нашего пресловутого „субъективизма“» [П: V, 131 (курсив мой. – В.В.)].

Слова Плеханова – глубоко справедливые слова; в этом смысле как раз в 90-х годах марксисты утверждали, что они являются лучшими хранителями «наследия 60-х годов». Но при этом не следует забывать одного, очень важного, обстоятельства.

Если субъективисты представляли собой несравненный и большой шаг назад в смысле теории, в смысле приближения к научной постановке и решения вопроса об общественном идеале, то народники-практики были безусловными последователями Чернышевского и представляли огромный шаг вперед по отношению к просветителям.

Этот огромный шаг заключался прежде всего в том, что именно практическое народничество сделало первые шаги к тому, чтобы абстрактные, отвлеченные теоретические представления просветителей об общественном идеале реализовать на практике, в действительности.

Но о практическом народничестве нам придется подробно говорить ниже, поскольку не только современником, но и активнейшим участником и одним из основателей и идеологов его был Плеханов в начале своей революционной деятельности. Отметим только, что как ни велико было значение попыток практического народничества – они продолжали носить характер отвлеченной, книжной революции.

Потому общественный идеал казался столь далеким и неосуществимым, книжным и нежизненным, что не было кому его реализовать, и в свою очередь появление класса, составлявшего достаточную и реальную силу, могущую воплотить этот общественный идеал в действительность, неизбежно должно было придать общественному идеалу форму непосредственной борьбы этого наиболее передового класса за его осуществление.

Отсюда то «самое главное», что у Белинского и Чернышевского воплощалось в теоретических исканиях, то («самое главное») у теоретиков этого нового класса и прежде всего у Плеханова, должно было являться в разработке принципов программы, тактики и организации партии пролетариата, а в следующем этапе развития этого класса – у Ленина – в осуществлении этой борьбы на деле.

Отсюда совершенно ясно, почему характер исследования о Плеханове неизбежно должен быть иной, чем исследований самого Плеханова о двух важнейших своих предшественниках.

Именно потому, что мы ставим себе задачу исследовать вопрос о том, как был Плехановым решен тот «проклятый вопрос», который перешел к марксизму от наших просветителей, – наша работа не должна заключать в себе разбор его теоретических воззрений.

Когда он во вторую половину 90-х годов принялся писать свои статьи о Белинском, он имел в виду борьбу с Дон-Кихотами народничества, которые еще продолжали болеть болезнью абстрактных идеалов.

«У нас до сих пор еще не кончилась борьба людей, старающихся обосновать свое отрицание на конкретной почве, с представителями и защитниками абстрактных идеалов, этими Дон-Кихотами наших дней» [П: X, 349],

– Дон-Кихоты были побеждены, марксисты с особенной убедительностью обосновали идею отрицания; – на этот предмет хорошо поработала сама действительность.

Но уже с тех пор, когда победа марксизма над «Дон-Кихотами абстрактных идеалов» стала ясной, с этих пор общественный идеал потерял последнюю возможность быть чистой теорией и абстракцией и воплотился в конкретной программе борьбы.

Таким образом, если для исследования общественного идеала сороковых годов надлежало изучать литературно-критические воззрения Белинского и его философские искания, если для шестидесятых годов нужно было критически рассмотреть экономические доктрины и материалистические построения Чернышевского, то для эпохи победы марксизма изучение общественного идеала неизбежно должно сводиться в первую очередь к изучению социально-политических воззрений Плеханова.

Этим я и занимаюсь в моей работе.

ГЛАВА I. ОТ НАРОДНИЧЕСТВА К МАРКСИЗМУ

Мы не сшивали своих взглядов из кусочков чужих теорий, а последовательно вывели их из своего революционного опыта.

Г.В. Плеханов [XXIV, 113].

1.

Г.В. Плеханов вступил в революционную организацию «Земля и Воля» в самом конце 1875 года.

Каковы были его воззрения в эту раннюю эпоху его революционной деятельности?

Для ответа на этот вопрос у нас не имеется объективного материала, каковым могли бы служить его литературные работы, если бы они сохранились, либо его речь на демонстрации на Казанской площади. Его листовки до сих пор еще не найдены, а его речь агентами полиции была передана чрезвычайно лаконически. Но зато воспоминания рисуют его последовательным бакунистом-народником.

О том, что Плеханов в первую эпоху своего народничества был действительно последовательным бакунистом, свидетельствует его отношение к немецким социал-демократам в первую свою поездку за границу (1877 г.). Зунделевич показывает, что молодой Плеханов относился

«крайне отрицательно, насмешливо к „немцам“, высмеивая их пристрастие к императору, в чем будто бы повинны были даже лидеры рабочих – Бебель и Либкнехт» [Дейч, 30],

– это очень похоже на правду. Для бакуниста, российского народника, немецкая социал-демократия должна была казаться партией «умеренности и аккуратности». Сам Бакунин, как известно, относился крайне враждебно к немцам.

В России горсточка людей – грандиозные планы социальной революции, всенародного бунта, в то время как в Германии целая партия – и столь умеренные планы, будничная работа по организации масс, борьба за политические права.

Сам Плеханов в своем «Русском рабочем» себя причисляет к «бунтарям-народникам», именно говоря об этой ранней эпохе своей деятельности [П: III, 129].

Таким ортодоксальным народником Плеханов оставался вплоть до 1878 года.

Его первые известные нам корреспонденции из Каменской станицы носят на себе все следы этого еще мало затронутого критикой девственного бакунизма.

«Вся русская история представляет не что иное, как непрерывную борьбу государственности с автономными стремлениями общины и личности» [П: I, 29],

– этой подлинно анархически-бакунистской философией русской истории начинается его первая известная нам корреспонденция, которая была написана, очевидно, осенью 1878 г. (она была напечатана в «Земле и Воле» № 2, 15 декабря).

Если корреспонденция сама по содержанию дает очень немного для определения воззрений автора, то повод, по которому написана она, очень много говорит сам за себя.

Летом 1878 г. на Дону казаки заволновались по поводу введения там земства.

Землевольцы поспешили туда с целью использовать эти волнения для агитации и бунта. Плеханов был одним из первых отправлен туда. Познакомившись на месте с положением дел, он вызвал на помощь себе А. Михайлова, а тем временем с товарищами написал «Воззвание к славному войску донскому»; он взял его в Петербург отпечатать, но уже вернуться не смог обратно – организация сильно ослабла вследствие провала, погубившего многих из испытанных и ответственных членов «Земли и Воли».

Корреспонденция из Каменской станицы была как бы публичным отчетом об одном из его народнических революционных «дел».

Но это была корреспонденция, и по ней немыслимо узнать полностью лицо автора. Корреспонденция обнаруживает лишь внешнюю сторону воззрений автора в этой первой резонерской фразе.

Первой по времени статьей, в которой Плеханов пробует свои силы в качестве теоретика народничества, является его статья «Об чем спор» [П: X, 399 – 407], помещенная в «Неделе» Гайдебурова (декабрь 1878 г., № 52).

Вокруг «Недели» в это время было сгруппировано значительное количество передовых литераторов, среди которых не последнее место занимал Каблиц (Юзов); последний и привлек Плеханова, тогда уже нелегального землевольца, к участию в легальном еженедельнике. О том, что в это время Плеханов был близок к Каблицу, указывают многие. А. Фаресов в своих воспоминаниях рассказывает об их совместной работе весной 1878 г. в «Начале» – органе русских революционеров [«Заря России» № 4 за 1918 г.], а Русанов в «Былом» утверждает, что знаменитая в свое время статья Каблица, – «Ум и чувство, как факторы прогресса» [«Неделя» № 6, февраль – март 1878 г.] – была написана при участии Плеханова[1]; можно и должно относиться с большой осторожностью к заявлению Русанова, тем более, что впоследствии Плеханов прямо говорит об этой статье Каблица и не только не упоминает о своей причастности к ней, но и говорит о ней с некоторой иронией; но что несомненно, это то, что Плеханов в 1878 г. был хорошо и близко знаком с Каблицом и через него и при его содействии напечатал свою первую теоретическую статью боевого народнического характера в легальной «Неделе» [П: X, 399 – 407][2].

Именно потому, что это его первая теоретическая статья, остановимся на ней несколько подробнее.

Статья направлена против легальных народников, которых революционные народники-землевольцы обвиняли в ревизионизме, в непоследовательности и неопределенности.

Уже к этому времени народнические бытописатели, как Энгельгардт, Эртель, как Г.И. Успенский, – которые, подобно огромному большинству передовой интеллигенции своей эпохи, проводили много времени в народе, познакомившись с так называемыми народными воззрениями, не могли не прийти к довольно тревожным пессимистическим выводам. В крестьянстве медленно, но неуклонно происходило расслоение, появлялся мироед-кулак, показывались заметные следы разложения общины – все бытовые факты, подмеченные и описанные ими, приводили их к выводам пессимистическим; пессимизм их был обусловлен, конечно, тем, что они не могли видеть в тогдашней русской действительности иной силы, которая могла бы решить давнишний вопрос, ставший перед русской интеллигенцией: «что делать?».

В противовес легальным народникам-пессимистам, революционные народники были пламенные энтузиасты, безоговорочно верили в прирожденный коллективистический инстинкт народа и жестоко обрушивались на легальных.

Статья Плеханова, несомненно, является не только документом литературной полемики, но и отголоском устных яростных споров этих двух лагерей. Он пишет:

«Этот старинный спор ни на йоту не потерял своего значения и в наше время. И он ведется как в литературе, так и в частных кружках» [П: X, 401].

Плеханов дает очень интересную формулировку ответа обеих фракций на «проклятый» вопрос: «что делать?»:

«Одни говорят, что в характере нашего народа есть много прекрасных, многообещающих черт, что без всяких указаний науки он выработал такое отношение, положим, к земле, главному орудию производства в России, какое только теперь начинает „сниться нашим философам“, что он отстаивал излюбленную им форму землевладения чуть не целое тысячелетие и, слабый и уступчивый в многом, в вопросе о типе своего экономического устройства проявлял удивительную стойкость и упорство. Когда приходилось невтерпеж, он „ударялся в бега“, скрывался „за рубежом“, населяя пустынные окраины, но и там он

Знал одной лишь думы власть.

Эта дума была о его праве на землю, „куда топор, коса и соха ходит“, о праве свободного, общинно-автономного устройства.

Так было и в истории.

Современные явления, вроде штунды, которая возникла положительно у нас на глазах; вроде указанных у г. Ефименко толков о „черном переделе“; вроде возникающих время от времени слухов о переходе крестьян в казаки; вроде съемки земли целыми крестьянскими обществами на началах круговой поруки, которая при таком ее применении есть только самый справедливый вид взаимного страхования – все эти явления доказывают, что мачеха-история не вытравила у русского народа начал общественности» [П: X, 401 – 402],

– те самые начала, которые гарантируют ему светлое будущее, если устранить все, что является тормозом.

Такова точка зрения революционного народничества, но не так думает часть легальных народников и «многие голоса из публики». Они смотрят на народ,

«как на малолетнего ребенка, которого нельзя оставить без помочей, в его характере много задатков, которые обусловливают собою существование современных экономических зол; мало освободить его от этих последних, нужно прежде просветить его, чтобы этим застраховать от их возвращения; нужно пустить в ход хорошую педагогическую систему для переработки народного характера, потому что, – как говорит г. Иванов[3], – „западноевропейских язв у русского так же много (или почти так же), как и в его подлиннике“» [П: X, 402].

Так стоит, по мнению Плеханова, спор. Против пессимистического народничества Успенского мы имеем оптимистический энтузиазм подпольщика, против идеологии «критически-мыслящего» человека – строго-выдержанный бакунизм.

Самый последовательный бакунизм, с его смесью материализма и идеализма в объяснении общественных явлений: с одной стороны, он считает

«экономические отношения данного общества самым лучшим реагентом для узнания степени развития социальных чувств в этом обществе» [П: X, 404]

и отсюда делает тот, несомненно, материалистический вывод, что

«альтруистических чувств, привычки к общественности и „социализации труда“, – которыми только и держится всякое общество, – русскому народу не занимать стать у его западноевропейских соседей, у которых испарилось всякое воспоминание об общине» [П: X, 404],

что, следовательно, характер и чувства народа обусловлены его экономикой, – а с другой стороны утверждает, что

«без высокого уровня социальных чувств народу нельзя было бы выработать таких справедливых земельных отношений, того обычного права, в основе которого лежит трудовое начало и по которому судятся и рядятся наши крестьяне, – были бы немыслимы такие явления русской жизни, как раскол» [П: X, 403],

– выходит, будто справедливые земельные отношения – продукт «социальных чувств». Бакунизм с его абсолютным неумением оценить городского рабочего по достоинству:

«Известно, что промышленные рабочие в Петербурге, как и везде, разделяются на заводских и фабричных. Последние всегда живут артелями, между тем как первые селятся в одиночку. И как бы вы ни доказывали заводскому рабочему экономические преимущества артельной жизни, он, может быть и согласится с вами, но все-таки ответит вам роковым: „с нашим народом не уживешься“. А между тем фабричные, гораздо ниже заводских стоящие в умственном отношении, уживаются с своим народом. Какая же разница между этими „народами“?.

Разница та, что заводские рабочие – преимущественно горожане, с малолетства воспитанные в привычках городского индивидуализма, а фабричные – крестьяне-общинники малоземельных центральных губерний. В общине заключается разгадка этой, непонятной на первый взгляд, разницы между двумя классами промышленных рабочих» [П: X, 405].

Тут путаница понятий полная. Он считает привычку фабричных рабочих жить артельно за прогрессивное явление и объясняет это влиянием общинного владения землею и не находит иного объяснения для «странного индивидуализма» заводских рабочих – несомненно самых развитых и передовых, – как развращающее влияние города с его индивидуалистическим укладом. Ссылка на влияние города делает честь его материализму, но нужно было быть последовательнейшим бакунистом, чтобы при всем том дать предпочтение «фабричному классу рабочих», т.е. самому отсталому отряду пролетариата.

Он с большим удовлетворением противопоставляет Успенскому Златовратского, ему импонируют «научные исследования» Соколовского, Ефименко, покойного Щапова, которые убеждают его в том, что русский народ все привык делать «скопом»; что артельный, общинный дух, несмотря на многовековую борьбу с совершенно противоположными принципами, все еще «насквозь пронизывает» русского мужика; что «мир всякого жалеет», – как говорили г-ну Трирогову крестьяне Саратовской губернии; что особенности экономического строя, выразившиеся в существовании поземельной общины и промышленных артелей, обусловливают собою и особенности юридических понятий нашего крестьянина (по словам г-жи Ефименко, трудовое начало служит «основою» обычного крестьянского права). Эта привычка к «скопу», к артели, выразившаяся в пословицах: «на миру и смерть красна», «мир – велик человек» и т.д., создает тот довольно высокий уровень альтруистических чувств, который заставляет крестьянина гуманнее относиться к преступникам, – там, где борьба с преступником не заостряется до того, что становится вопросом жизни и смерти. На обыкновенном – сознаемся, несколько туманном – языке это называется большею чуткостью непосредственного чувства в крестьянине.

Этого непосредственного чувства Успенский в народе не нашел, он называл его «скользким и неуловимым, как налим», что приводит в большое негодование Плеханова. В качестве утешительного для народничества факта, в противовес утверждениям Успенского, Плеханов выдвигает наблюдения Златовратского, который вынес противоположные впечатления из деревни той же местности – Поволжья. Не в объективной действительности, – не в деревне нужно искать причину пессимизма Успенского, а в его субъективных настроениях. Ответ на старый вопрос «что делать?» остается тем же самым, тот же старый. Что делать? Идти в народ, организовывать бунты, помогать народу отстоять свой исконный коллективизм, вот тот «старый ответ», который он противопоставляет новым словам легальных народников.

Таков Плеханов – народник, ортодоксальный бакунист, в конце осени 1878 г. Статья эта была написана почти одновременно с корреспонденциями, поэтому мы не рискуем ошибиться, если скажем, что Плеханов до зимы 1878 г. был последовательным народником, причем совершенно ясно, из только что приведенных отрывков, в его народничестве много таких противоречий, которые при первом же прикосновении критической мысли должны были привести его к пересмотру и проверке бакунизма. И спустя всего несколько месяцев он под влиянием рабочих волнений и научных занятий приступил к этому.

2.

Первый вслед за тем очередной номер «Земли и Воли» (№ 13 от 15 января 1879 г.) открывается передовой статьей Плеханова, которая сразу дает нам очень богатый материал для суждения о его воззрениях.

Внимательно прочтя эту ответственную статью, нетрудно убедиться, что Плехановское народничество значительно отличается от нормального тогдашнего народничества.

Что уже в эту относительно раннюю эпоху с народничеством Плеханова стряслась беда, которая выразилась в том, что, пытаясь развить народнические положения, Плеханов нащупывал такое направление, которое ни в коей мере не могло его приблизить или оставить столь же верным духу воззрения своего учителя, как он был до того, ясно уже из самой постановки вопроса.

На самом деле. Как мы уже говорили выше, Плеханов был народник-бакунист, естественно перенял его анархизм и утопическую веру в русскую общину, самобытно прирожденный социализм русского мужика вместе с тем глубоким уважением к материалистическому объяснению истории, которое заставляло его учителя Бакунина, человека, жестоко ненавидевшего творца этой теории и как «авторитариста», и как немца, признать в Марксе глубокого ученого. Это, несомненно, так. Но в то время, как его товарищи-народники, также бакунисты, сочли «глухим углом» материалистическое понимание истории, не находили нужды искать в этом направлении путей развития и обращали все свое внимание на политическую (или было бы точнее сказать – аполитическую) сторону построения Бакунина, – Плеханов уже в эпоху своей первой передовой в «Земле и Воле» (№ 3) направляет свой взгляд на этот «глухой угол», в эту совершенно непривычную для народника почву экономического материализма. При этом отметим, что оно было прямо направлено вразрез с тенденцией тогдашнего бакунизма, которое на русской почве превратилось в «своего рода анархическое славянофильство», – по справедливому выражению Плеханова.

В чем основная мысль статьи «Закон экономического развития общества и задачи социализма в России» [П: I, 56 – 74]?

Возражая либералам, которые пытались использовать против революционеров учение Маркса, Плеханов пытается при помощи ряда умозаключений и толкований доказать, что даже на основании учения Маркса в России иной программы, чем та, что имеет «Земля и Воля», нельзя себе представить.

Маркс учит, что

«общество не может перескочить через естественные фазы своего развития, когда оно напало на след естественного закона своего развития [МЭ: 23, 10]» [П: I, 59 (курсив его. – В.В.)];

само собою разумеется, что доказать, что какая-нибудь страна не «напала на след естественного закона», означает доказать, что этот закон Маркса для такой страны недействителен. Сама Западная Европа напала на этот роковой след после падения «западноевропейской общины», на смену которой пришла феодальная аристократия, породившая уже буржуазно-индивидуалистический принцип.

«Ход развития социализма на Западе был бы совершенно иной, если бы община не пала там преждевременно» [П: I, 61].

Он совершенно прав, когда говорит, что по учению Маркса нет абстрактных законов развития человеческого общества, а мысль, что

«те или другие формы общественных отношений устанавливаются не „общественным договором“, а экономической необходимостью» [П: I, 64],

прямо мысль марксиста; однако над Плехановым еще довлеют старые представления об общине, он думает, что

«принцип общественного землевладения не носит в себе неизгладимого противоречия, каким страдает, положим, индивидуализм, поэтому он не носит в себе самом элементы своей гибели» [П: I, 61],

но эта мысль важна не по существу, а по самой постановке дилеммы. Искать причину гибели общественных форм в противоречиях, вложенных в них самих, это уже означало приближаться на много, если не к правильному решению, то к правильной постановке вопроса. Ведь, его народничество сейчас уже висит на волоске. Доказать (а это уже было дело количества знаний, сведений об общине), что в общине существуют такие же противоречия (или аналогичные), как и в индивидуалистическом обществе, либо доказать, что существуют некие иные противоречия – скажем, между старой формой землепользования и новой городской промышленностью, – дальнейшее развитие которых не может не привести к разрушению общины, – означало фактически подорвать самую надежную основу народничества.

Вторая его статья, посвященная тому же вопросу, представляет сугубый интерес, ибо она показывает, с каким поразительным успехом и исключительной интенсивностью Плеханов разбирался в этом «кривом колене» бакунизма.

Конец 1878 года и начало 1879 года – время самых широких, до того еще не виданных, волнений среди фабричного населения, волнений, которые целиком поглотили внимание Плеханова и некоторых его товарищей землевольцев.

Плеханов еще и ранее очень много занимался с рабочими, но эту зиму он целиком провел в Петербурге, вел систематическую агитацию среди рабочих, организовывал стачки, принимал участие в демонстрациях, писал требования рабочих к хозяевам – словом, с головой ушел в эту работу.

Подробно об этом читатель может найти в брошюре Плеханова «Русский рабочий в революционном движении» [П: III, 121 – 205], для нас же важен самый факт деятельности его среди петербургских рабочих.

Что дала эта деятельность ему теоретически-нового?

Она поставила вверх дном его прежние представления о роли города в предстоящей революции. Именно под влиянием широких волнений рабочих, он был вынужден прийти к вопросу, самая постановка которого и то, как он поставлен, обнаруживали в авторе чрезвычайно чуткого политического деятеля, а в мировоззрении его обнажают те самые элементы, которые приведут и не могут не привести к его отрицанию:

«волнения фабричного населения, постоянно усиливающиеся и составляющие теперь злобу дня, заставляют нас раньше, чем мы рассчитывали, коснуться той роли, которая должна принадлежать нашим городским рабочим в этой организации» [П: I, 67],

а коснуться этого опасного для народничества вопроса нельзя было, не подвергая критике, не преодолевая установившийся взгляд на эту роль. В деятельности народников

«городской рабочий занимал второстепенное место… ему посвящалась, можно сказать, только сверхштатная часть сил» [П: I, 67],

теперь же,

«вопреки априорным теоретическим решениям революционных деятелей» [П: I, 67],

революционная партия должна отвести городскому рабочему «подобающее ему место», вести систематическую среди них пропаганду, создавать организации рабочих, вести массовую агитацию на почве повседневной нужды,

«принять участие в этой жизни, в этой борьбе, обобщить решения и направить ее частные проявления в одно общее русло» [П: I, 69].

Но, ведь, одним из тех теоретиков, которые априорно решили вопрос о городском рабочем, был он; всего шесть месяцев до этой статьи он не менее других теоретиков пламенно рвался в деревню, а несколько ранее, летом 1878 г., он ездил на Дон разжечь пожар крестьянской революции против государственности и видел основную задачу революции в спасительном бунте, напоминающем бунты Разина, Пугачева и Булавина…

Зима 1878 – 1879 годов должна быть отмечена в идейной биографии Плеханова, как самая плодотворная эпоха в его молодости. Не следует принимать дословно, будто ему действительно удалось отвести надлежащее место городскому рабочему в революции: он все еще думает, что рабочая революция крупных городов будет подмогою революции крестьянской, он думает, что социальную революцию совершат крестьяне, а рабочие будут лишь союзниками их [П: I, 70], он отводит еще рабочему классу роль «воровских прелестников» Стеньки Разина, которые должны были по деревням и селам подготовлять почву, приближающую революцию.

Однако за этой народнической фразеологией просмотреть мятежные духовные и теоретические искания, направленные именно в сторону проблем экономического материализма, – значит совершить величайший грех и обнаружить величайшее непонимание Плеханова.

Два положения, которые он завоевал себе под сильнейшим влиянием и непосредственно из опыта руководства рабочими волнениями, гласили: единственная гарантия успешности социальной революции и крестьянского бунта – революция городских рабочих, и, во-вторых,

«личности гибнут, но революционная энергия единиц переходит сначала только в оппозиционную, а затем мало-помалу в революционную энергию масс» [П: I, 73 – 74].

Второе положение об отношении единицы (личности) к массе чрезвычайно занимает его в этой статье. Почему? Несомненно потому, что он не менее других сознавал, как глубоко противоречит материалистический взгляд на историю с нормальным тогда среди народников учением о роли личности в истории, взгляд, сложившийся под сильным влиянием П. Лаврова.

«История создается народом, а не единицами» [П: I, 72],

утверждает Плеханов, прямо возражая лавристам, а народ, массу можно привлечь к делу, к революции только агитацией. Все сознательные революционеры в данной местности могут быть уничтожены, но это не значит, что их дело пропало даром:

«личности погибли, но масса знает, за что они погибли, борьба дала ей опыт, которого она не имела раньше, борьба рассеяла ее иллюзии, она осветила настоящим светом смысл существующих общественных отношений. Такие уроки не пропадают даром» [П: I, 73].

Вспомните вышеприведенные слова об энергии единиц, которая переходит в энергию масс. Каких масс? Чтобы решить этот вопрос в материалистическом и подлинно революционном духе, Плеханову надлежало решить другой вопрос – вопрос о природе русского крестьянства, так тесно связанного с проблемой поземельной общины.

Или община, – народ, носит в самом себе, в потенции социальную революцию, – и тогда все должно служить делу агитации и организации его; или Россия уже вступила на западноевропейский путь развития, «напала на след естественного закона своего развития», – и тогда в нашем отечестве вступают в силу и те законы, которые Маркс установил для Западной Европы, для индивидуалистического общества.

Вот перед какой дилеммой стоял Плеханов весной 1879 года, т.е. в тот самый момент, когда возникло движение дезорганизаторское, народовольческое.

Или бакунизм, т.е. самобытный российский социализм, или марксизм, т.е. по пути Запада, западный социализм, – всякое третье стремление искать некиих новых, самобытных путей для Плеханова было уже невозможно.

И не потому он оказался один фактически, как мы увидим ниже, что он был консерватор, а потому, что он был теоретически впереди всех своих товарищей по «Земле и Воле». Но прежде, чем приступить к вопросу о расколе «Земли и Воли», попытаемся установить, насколько самостоятельна была эта его эволюция, каков был путь его теоретического роста.

3.

Накануне Воронежского съезда таким образом у Плеханова наметилось ясное развитие от утопизма Бакунина к научному социализму, и, что примечательнее всего, среди своих товарищей-землевольцев Плеханов был единственный, проделавший это развитие. Я имею в виду «Землю и Волю» в том составе, какой был представлен на Воронежском съезде. Не только бывшие народовольцы, но и будущие его товарищи чернопередельцы были совершенно девственны и рассматривали столкновение, предшествовавшее съезду, и раскол, как борьбу старого с новым; потому-то так легко на Воронежском съезде новому удалось одержать победу над, якобы, старым, – фактически же это была победа привычного утопизма над намечающимся научным решением дилеммы, стоящей перед революцией и революционерами. Но об этом ниже, а пока сам собою напрашивается вопрос: а каковы те причины, которые заставляли Плеханова сосредоточивать внимание свое именно на этом «кривом колене» бакунизма?

Самого Плеханова этот вопрос интересовал с несколько иной стороны: он в ряде своих статей ставит очень интересный вопрос о том, почему русский марксизм вышел из бакунизма, а не был порожден лавризмом, казалось бы, стоящим ближе к учению автора «Капитала»; впрочем, этот вопрос по существу ничем не отличается от предыдущего, и решение его есть одновременно и решение первого.

«В теоретическом отношении лавризм мог бы быть для русских революционеров только школой эклектизма на идеалистической подкладке, а такая школа вообще плохо подготовляет к восприятию уроков жизни и уже ни в каком случае не может служить подготовкой к пониманию марксизма. Те из наших революционеров, которые основательно прошли эту школу и сроднились с употреблявшимся в ней методом мышления, навсегда лишились способности понять учение Маркса (курсив мой. – В.В.). Как ни резко и как ни сильно расходился с автором „Капитала“ Бакунин, он все-таки был гораздо ближе к нему, чем автор „Исторических писем“, и потому его влияние все-таки более подготовляло русских революционеров к пониманию учения Маркса, чем влияние Лаврова» [П: XXIV, 89 – 90].

Этот чрезвычайно любопытный отрывок гораздо правильнее, чем в других местах и по другим поводам, решает вопрос о влиянии Бакунина и об отношении марксизма к Лаврову. Именно «все-таки более подготовляло», а не абсолютное утверждение, превращающее бакунизм в подготовительную ступень к марксизму[4].

Разумеется, бакунизм был не из последних благоприятствующих причин, и его благоприятствование исходило не столько из его научных достоинств, сколько из того, что сама система Бакунина содержала в себе жесточайшие противоречия и двойственность. Плеханов говорит, что из сочинений Бакунина он

«и вынес великое уважение к материалистическому объяснению истории» [П: I, 19];

вопреки мнению тов. Рязанова, нам кажется, что Плеханов прав. Он мог, и, несомненно, из Бакунина он первоначально и черпал свою философию истории, особенно русской; материалистическое объяснение истории у Плеханова никак не было сложнее того, что было дано бакунизмом, по крайней мере, в раннюю пору, когда Плеханов еще только начал свои искания. Но, ведь, те самые сочинения Бакунина, из которых он вынес «великое уважение» к материалистическому пониманию истории, должны были вселить в него и чрезвычайно отрицательное отношение, почти ненависть к Марксу, главе и теоретику авториторизма, с истинно немецкой ограниченностью, – как говорили бакунисты, – работавшего над укреплением государственности и вносившего диктаторские начала в организацию работников всего мира. Все остальные народники не только не избавились от этой жестокой ненависти к Марксу, но и переняли ненависть Бакунина к немцам вообще, к немецкой социал-демократии в частности.

Я уже выше говорил, что Плеханов не избег этой ненависти к немцам и питал большие симпатии к Дюрингу (тоже своеобразное свойство народнического утопизма), который еще долго оставался авторитетом для народников. В той же самой первой статье «Законы экономического развития», где мы уже ощущаем новое веяние и влияние, он еще стоит на точке зрения позитивизма (очень примитивного и путаного) и еще считает в числе блестящей плеяды «Родбертуса, Энгельса, К. Маркса и Дюринга» [П: I, 57].

Следовательно, одним влиянием Бакунина решить вопрос нельзя. Дело не в том, откуда у него было заложено «великое уважение» к материалистическому объяснению истории, а в том, под влиянием каких причин это «великое уважение», во-первых, развивалось (ибо у значительной части народников оно так и осталось уважением, не приняв никаких теоретических форм), а, во-вторых, развивалось именно в направлении к наиболее строгому научному материализму – марксизму.

Тут мы имеем возможность установить влияние целого ряда причин, с нашей точки зрения одинаково важных и имеющих одинаково большое значение при объяснении этого развития.

Практический опыт и руководство революционной работой, характер этой работы имели для него очень большое значение. Богатейший опыт как самого Плеханова, так и его товарищей полностью был использован лишь за границей, значительно позже; однако непосредственное, повседневное влияние опыта, практики было исключительно велико, об этом мы узнали от него же самого – из его второй статьи «Законы экономического развития», об этом же свидетельствует он в своем предисловии к «Туну» [П: XXIV, 81 – 124], как и в своем «Русском рабочем» [П: III, 121 – 205].

С самых первых шагов своей революционной деятельности он знакомится и входит в круг социалистов-рабочих, всю зиму 1877 – 1878 [П: I, 163] и следующую 1878 – 1879 [П: I, 164 – 165] он проводит в Петербурге, руководя рабочими кружками, а в случаях стачек и волнений руководя стачками. Перед его глазами на протяжении нескольких лет рабочее движение вырастает и в глубь, и размером, выдвигается целый ряд самых неотложных задач, решать которые, оставаясь догматиком-народником, становилось изо дня в день труднее, а временами и совершенно невозможно. Тесные товарищеские отношения с членами Северно-русского рабочего союза, которые явились живым примером – предтечей будущей организации «работников», еще усиливало и особенно оттеняло смысл личного опыта Плеханова.

«К началу 1879 года рабочее движение переросло народническое учение на целую голову» [П: III, 182],

– пишет совершенно справедливо Плеханов; находясь в этом рабочем движении и посильно руководя им, естественно, Плеханов, такой чуткий и проницательный человек, не мог не расти вместе с ним – и к началу 1879 года, т.е. перед Воронежским съездом, Плеханов был, подобно рабочему движению, по своим теоретическим запросам на целую голову выше своих товарищей-народников, как и будущих народовольцев, которые со всей остротой ощущали практическую безвыходность народнического движения, но которые не были в силах найти выхода из этого теоретического тупика.

Именно потому, что так высоки были теоретические запросы Плеханова, так многообразны и сложны были практикой выдвинутые перед ним вопросы, он с особым вниманием и с интересом следил за литературной деятельностью Н. Зибера, стремясь найти в его статьях ответы на «проклятые вопросы», стоящие перед ним. Н. Зибер в это время старался, насколько это позволяли цензурные условия, популяризировать экономическое, отчасти и социологическое учение Маркса и Энгельса, ввести западноевропейский элемент в русскую общественную науку.

Роль Зибера в этом смысле очень большая. С шестидесятых годов российское западничество развивалось в направлении апологии самобытности и своеобразия путей социализма в России, и уже ко времени организации «Земли и Воли» мы имеем фактически вместо былого западничества – славянофильствующий бакунизм. Прямыми и последовательными западниками выступали лишь открытые идеологи нарождающегося русского промышленного капитала – русские либералы. Само собою разумеется, их западничество имело иные социальные корни, чем западничество русских просветителей, но и непосредственные ученики последних далеко отклонились от пути своих учителей. Начиная от российских бланкистов (Ткачев) и кончая российскими самобытниками все они ушли далеко в сторону от подлинного западничества. Одним из чрезвычайно немногих, который пытался, подобно старым просветителям, поднять западничество на уровень европейской науки того времени, был Н. Зибер. Его отличие от наших великих просветителей было в том, что он, в противовес своим предшественникам, не был по натуре человеком дела, революционного действия.

Каждый из наших просветителей, беря западноевропейскую науку, примерял на России: что нового вносит она в решение задач российской революции? как выглядывают российские революционные задачи при новом свете? как влияет новая наука на решение старых задач, старых вопросов, причем эти старые задачи сами вечно становились новыми по неотвратимым законам диалектики и лишь для самих просветителей оставаясь старыми.

Не то делал Зибер; он популяризировал наипередовое учение тогдашней Европы, переводил, разными ухищрениями проводя цензуру, целые главы лучших трудов Энгельса, спорил с Чичериным и с иными критиками Маркса и Лассаля, но все это он делал как верный страж науки, а не как революционер. Говоря проще, он не пытался, да и вряд ли было бы ему под силу, пересмотреть господствовавшую тогда революционную идеологию – народничество – при свете новой науки. Но и то, что он сделал, было большое дело.

Не один Зибер интересовался Марксом и марксизмом. Время от времени русские либералы в борьбе с народничеством пытались опираться на Маркса, и тогда народникам приходилось брать Маркса под защиту. В своей первой программной статье Плеханов это и делает: он пытается защитить Маркса от либералов и примирить его учение с народничеством. При этом чрезвычайно важно то обстоятельство, что в этой своей статье он цитирует Зибера – не называя его – и отзывается о нем, как об одном «из талантливейших учеников и популяризаторов Маркса» [П: I, 57]. Важно это потому, что показывает, как Плеханов регулярно следил за Зибером, читал его статьи и считался с его мнением. Совершенно прав тов. Рязанов, когда пишет:

«Когда Плеханов в этой своей первой теоретической статье говорит об „общественной кооперации“, о ее различных формах, о „капиталистической продукции“, мы узнаем терминологию тогдашних статей Зибера» [П: I, 12 (Предисловие к тому)],

но тов. Рязанов ошибается, когда то обстоятельство, что в этой первой статье чрезвычайно выпукло проявляется это его увлечение материалистическим объяснением истории, которое обнаруживается уже в самой постановке вопроса, приписывает влиянию Зибера. Бакунинская закваска автора в этой статье так ярко выражена, самый материализм носит на себе такую отчетливую печать бакунизма, что ни ошибкам, ни колебаниям места не может быть; что стоит одна фраза:

«Главные усилия… должны быть направлены на устранение развращающего влияния современного государства. А оно может быть устранено только окончательным разрушением государства и предоставлением нашему освобожденному крестьянству возможности устраиваться „на всей своей воле“» [П: I, 65]

– это махровый бакунизм. В этой, как и во второй, статье чрезвычайно примечательно не это, а то, что какие-то причины непрерывно держат его интерес в направлении проблем материалистического понимания истории. В числе этих причин большое место занимает, конечно, Зибер. Таким образом значение Зибера в эту раннюю пору развития Плеханова заключалось в том, что он помогал Плеханову замечать противоречия бакунинского исторического материализма и держал внимание и интерес его непрерывно в направлении исканий в этом «глухом колене» бакунизма, как я выше назвал.

Гораздо большее влияние на Плеханова Зибер имел впоследствии: в эпоху его второго отъезда за границу, во время его работ над «Родбертусом» [Дейч], и далее, когда он был лично с ним знаком и вел подолгу беседы на теоретические темы [П: VII, 297].

Так, подталкиваемый практикой, Плеханов теоретически преодолевал народничество, все более и более приближаясь к марксизму.

Его теоретическое развитие было прервано весною 1879 года, когда практический вопрос дня, – вопрос о борьбе с властью путем террора, путем дезорганизации – как тогда говорили, – превратился в теоретическую дилемму – политика или социализм.

В этом деле роль Плеханова чрезвычайно интересна и с теоретической, и с фактической стороны, и мы остановимся на ней несколько подробнее.

4.

Обыкновенно принято изображать дело так, будто разногласия между членами «Земли и Воли» выявились на знаменитом совещании петербургской группы по вопросу о предложении Гольденберга и Соловьева убить Александра II. На самом деле это верно лишь отчасти. Несомненно, разногласия накапливались еще до того. Плеханов свидетельствует, что А.Д. Михайлов, уже после Ростова, осенью 1878 г., вернувшись в Петербург, высказывал мысли о необходимости оставить агитацию в народе, для чего сил у организации не хватит, и перейти к мести правительству [П: XXIV, 98]. Но эти мысли не принимали ясные формы, высказывались лишь как частные мнения, и даже и на этом знаменитом и чрезвычайно бурном собрании вопрос стоял не на той принципиальной основе, не в форме дилеммы, как это случилось очень скоро вслед за тем.

«Но каким бурным это заседание совета ни было, о разделе (организации) и речи в это время еще не заходило», – свидетельствует М.Р. Попов [«Земля и Воля накануне Воронежского съезда», – Былое, VIII, 1906 г , стр. 21.], а о разделе не было речи потому, что еще не были ясны, еще не наметились для большинства, в чем разногласия, «теоретические взгляды большинства членов „Земли и Воли“ немногим разнились» [Ibid., стр. 22.].

Аптекман с М.Р. Поповым не совсем согласен; он думает, что Попов преуменьшил значение этого совета:

«А между тем это историческое заседание было чревато важными и роковыми для нас последствиями. Оно было для нас зловещим признаком надвигающегося на нас полного крушения» [Аптекман, 184]

– но, ведь, зловещий признак – это еще далеко не самое крушение. Нам кажется прав в своей осторожности М.Р. Попов: заседание совета было чрезвычайно бурное, но принципиальное разногласие еще не достаточно созрело. Еще более ошибается Н. Морозов, когда пишет, что на этом собрании «неизбежность распадения общества „Земли и Воли“ сделалась очевидной почти для каждого из нас», – так он мог сказать по отношению к себе и узкому кругу своих единомышленников, которые, как мы увидим ниже, не только не стремились предупредить раскол, но и энергично добивались этого и готовились к нему. Отдельные члены организации уже к весне 1879 г. явно приняли террористическую тактику; особенно выделялись в их числе А.Д. Михайлов [П: I, 167], Морозов [Морозов] и др.

Не то было в редакции центрального органа группы – «Земля и Воля». К этому времени – весна 1879 г. – редакция состояла из следующих лиц: Н. Морозов, Д. Клеменц, Л. Тихомиров и Г. Плеханов. Клеменц был арестован до того, как Тихомиров и Плеханов были назначены в редакцию. Новая редакция была составлена чрезвычайно неудачно, – она с самого же начала таила в себе непримиримое противоречие. Разногласия прежде всего наметились между Плехановым и Морозовым; последний к этому времени пришел к убеждению необходимости действовать «методом Вильгельма Телля и Ш. Кордэ» – т.е. террором. Плеханов, естественно, не мог мириться с новым методом. В то время, как он под влиянием волнений широких рабочих масс стремился решить одну из труднейших проблем революционной практики – вопрос о рабочих и их роли в движении, его соредактор мечтал о Теллях и Кордэ, о терроре, о «неопартизанстве», как он говорил. Неизбежны были постоянные трения. В качестве компромисса Морозову воспретили развивать свое новое воззрение на страницах «Земли и Воли», но зато разрешили издавать отдельно «Листок Земли и Воли». Такой компромисс не только не удовлетворял редакцию, а еще более обострил положение, поскольку Морозов тем самым был поставлен в более привилегированное положение по отношению к остальным членам редакции. Плеханов весной приготовил свою третью передовую статью для «Земли и Воли», № 5, и, после того как на редакционном собрании она была одобрена, выехал из Петербурга (по постановлению Центральной группы все свободные землевольцы должны были выехать из Петербурга, ибо ожидали сильных репрессий после покушения Соловьева).

После его отъезда Тихомиров, который до того занимал компромиссную позицию, очевидно под давлением террористов (Аптекман указывает прямо на А.Д. Михайлова) снял статью Плеханова и поместил свою, где развивал идею аграрного террора. Это было нечто половинчатое; основной смысл статьи заключался в том, что старые методы агитации и пропаганды ни в какой мере не решают основной проблемы. Для практичного мужика всего важнее вопрос о том,

«как приняться за дело, чтобы завоевать себе свою землю, свою излюбленную волю, за которую он столько раз бесстрашно клал свою голову».

Работа в народе не должна сводиться к пропаганде и выработке идеалов будущего общества, ибо эти идеалы в народе живы и имеют «солидный фундамент». Нет,

«нам нужны не идеалы, нам нужно в самом скорейшем времени, пока еще не поздно, разбить эту ужасную государственную машину и поставить на ее место общественный строй, хотя бы не идеальный, но все же обеспечивающий народу возможность дальнейшего развития».

А для этого необходимо, чтобы деятельность революционеров приняла «характер чисто боевой», нужно организовать «крестьянские банды», которые должны расправляться с врагами народа;

«организуя вооруженные банды, мы фактически осуществляем революцию, противопоставляем силе – силу и даем народу лучший образчик способа действий. Составляя необходимую опору для современной революционной работы, банды вместе с тем образовали бы первые кадры революционной армии» [Револ. журналистика 70 г., – Русская истор. библ., № 7, под редакц. Базилевского (Богучарского), стр. 236 – 239.].

Так писал Тихомиров в передовой статье в № 5 «Земли и Воли». Будущие чернопередельцы встретили эту передовицу враждебно, – это было фактически подготовкой к приему точки зрения Морозова. Передовица была тем одиозной, что до выхода № 5 «Земли и Воли» (он вышел 16 апреля 1879 г.) вышел № 2 – 3 «Листка Земли и Воли», после которого стала совершенно не мыслимой совместная деятельность в редакции Плеханова с Морозовым.

Передовая статья «Листка Земли и Воли», написанная Н. Морозовым, была подлинным дифирамбом политическому убийству. Он писал:

«Политическое убийство – это прежде всего акт мести. Только отомстив за погубленных товарищей, революционная организация может прямо взглянуть в глаза своим врагам; только тогда она становится цельной, нераздельной силой, только тогда она поднимается на ту нравственную высоту, которая необходима деятелю для того, чтобы увлечь за собою массы. Политическое убийство – это единственное средство самозащиты при настоящих условиях и один из лучших агитационных приемов… Политическое убийство – это осуществление революции в настоящем».

Статья заканчивалась:

«Вот почему мы признаем политическое убийство за одно из главных средств борьбы с деспотизмом» [Ibid., стр. 282.].

Это был прямой вызов народникам-деревенщикам. Она послужила непосредственной причиной того, что в дальнейшем крайне обострились отношения двух фракций.

Какую же точку зрения развивал тогда в споре с народовольцами Плеханов? Вот как, много лет спустя, сам он резюмирует свои аргументы:

«Так называемая дезорганизаторская деятельность… дезорганизует не правительство, которому она, напротив, указывает на незамеченные им раньше недостатки его организации, побуждая его этим к их устранению, а нас самих» [П: XXIV, 144];

«даже полная удача самого главного „дезорганизаторского“ плана (убийство Александра II. – В.В.) приведет к перемене лица, а не политической системы, так как „дезорганизация“ ровно ничего не изменяет в соотношении общественных сил» [П: XXIV, 144 – 145].

Он даже письменно в особой записке изложил все эти свои соображения Воронежскому съезду. Он утверждал далее, что терроризм имеет свою внутреннюю логику, что он поглотит все силы партии; чрезвычайно любопытно, что Плеханов с самого начала борьбы выдвинул идею, очень характерную для его тогдашних настроений:

«он, в противовес политическому террору, предложил городской экономический террор, причем указал и на конкретный случай из тогдашних рабочих стачек, в котором было совершенно уместно применение террора» [Аптекман, 175].

Идея стачечного террора (как выражается Аптекман – экономического) чрезвычайно симптоматична именно потому, что она показывает, как неверно утверждение, будто Плеханов был противником вообще террора. Индивидуальный террор, направленный против отдельных лиц, имеет оправдание лишь в исключительных случаях, но, когда его пытаются возвести в систему, он становится крайне вредным для массового движения явлением. Что он понимал под «экономическим» – мы предпочли бы термин: стачечный – террором?

Отголоском этих споров, несомненно, явился конец второй статьи «Законы развития». Статья заканчивается рассуждением о том, что в отличие от Запада у нас неизбежно рабочие организации должны быть тайными, руководящим принципом которых должно служить правило английских рабочих союзов до 1824 г. – «страшная тайна и величайшее насилие в средствах» –

«и ни один мыслящий человек не упрекнет рабочую организацию за неразборчивость в средствах, когда она увидит себя вынужденной на насилие отвечать насилием, когда на террор правительства, закрепощающего рабочего фабриканту, карающего как уголовное преступление, всякую попытку рабочих к улучшению своего положения, правительства, не останавливающегося перед поголовной экзекуцией детей, принимающих участие в стачке, – когда на белый террор такого правительства оно ответит, наконец, красным…» [П: I, 74].

Эти замечательно энергичные слова не должны оставить ни тени сомнения насчет того, против какого терроризма ополчался Плеханов. Они же, с моей точки зрения, указывают, что сама по себе дилемма – социализм или политика – чрезвычайно раннего происхождения, хотя и поздно осмысленного.

Разногласия между двумя группами начались именно как разногласия о целесообразности политического террора; перед революционерами встал вопрос об отношении социализма к политической борьбе несколько позже; но самая постановка вопроса в спорах внутри редакции и в узком кругу руководителей еще зимой 1879 года указывала на то, что вопрос этот уже назрел.

Когда же он был осознан народниками и окончательно формулирован? В эпоху «Земли и Воли» этой дилеммы, естественно, и не могло быть, ибо вся организация стояла на точке зрения Бакунина, относилась чрезвычайно отрицательно к политике и, следовательно, одну часть дилеммы просто отрицала. Если не принять в расчет южных бунтарей, развитие взглядов которых шло по несколько иным путям, то можно без особого риска ошибиться сказать, что вплоть до Воронежского съезда землевольцы как террористы, так и деревенщики одинаково избегали теоретически оформить и осмыслить новую позицию, новое течение.

Террористы с самого начала назывались политиками, при этом пытались свою политику связать со старым народничеством. В задачу деревенщиков входило разоблачить противоречия нового течения со старой программой. Такая дискуссия не только не способствовала выяснению вопроса, но, наоборот, осложняла дело, перенося спор на менее принципиальные, частные вопросы, отвлекая постоянно дискуссию от основного и существенного пункта спора в сторону пререканий по вопросу о том, кто лучше хранит старые традиции.

Только на Воронежском съезде ясно, отчетливо и прямо был поставлен вопрос, и этому обстоятельству сильно способствовало, во-первых, то, что на съезд прибыли южные бунтари, и, во-вторых, то, что политики были крепко организованной фракцией и имели руководителем такого бесстрашного и последовательного человека, как Желябов.

Еще весною было выяснено совершенно точно, что необходимо созвать съезд членов «Земли и Воли» для решения возникшего разногласия. К предстоящему съезду политики развили чрезвычайно энергичную фракционную работу. Н. Морозов рассказывает, что уже на следующий день после бурного заседания по вопросу о покушении Соловьева, он на фракционном совещании террористов

«стоял за то, что, если разрыв неизбежен, то самое лучшее окончить его как можно скорее» [Морозов, 7].

Они даже, боясь исключения из организации и полагая, что большинство будет на стороне деревенщиков, решили «сорганизоваться ранее съезда». До какой степени успешно вели они фракционную работу, видно из того, что до Воронежского съезда они в Липецке устроили свой особый съезд террористов-политиков и явились в Воронеж уже с готовыми решениями.

Мы это говорим не в качестве упрека, не в качестве укора; наоборот, в самом факте столь живой фракционной настойчивости мы склонны видеть силу этого течения[5]. Для нас этот факт имеет лишь то значение, что показывает, что новое воззрение кристаллизовалось, в Липецке, где были приняты декларации об основных принципах программы и устава, – с жестокой централизацией, со всеми присущими заговорщической организации пунктами. Уже эта маленькая декларация провозгласила «метод Телля» средством для достижения свободы слова, печати, союзов, собраний [Морозов, 11]. О том, что для деревенщиков эта формула явного и открытого признания политической борьбы была неожиданностью, свидетельствуют почти все участники Воронежского съезда.

«При обсуждении вопроса о терроре, – рассказывает Аптекман, – особенно резко протестовал Плеханов:

– Чего добиваетесь вы, – обратился он прямо с вопросом к террористам, – на что вы рассчитываете?

– Мы получим конституцию, – неожиданно в пылу спора выпалил Михайлов, – мы дезорганизуем правительство и принудим его к этому.

Произошло полное замешательство. Плеханов горячо возражал, что дезорганизаторская деятельность наша только приведет к усилению правительственной организации, что в окончательном результате борьбы победа окажется на стороне правительства, что единственная перемена, которую можно с достоверностью предвидеть, это – вставка трех палочек вместо двух при имени Александр; что дальше стремиться народнику-революционеру к конституции почти равносильно измене народному делу. Желябов поставил вопрос ребром и решил его без обиняков: надо, де, совсем отказаться от классовой борьбы, выдвигая в этой борьбе на первый план политический ее элемент» [Аптекман, 192].

Это любопытный отрывок; он прежде всего показывает, как неискушенно сера была «деревенская» часть съезда, которая пришла в «полное замешательство» от мысли Михайлова, не представляющей ничего нового против того, что было высказано на Липецком съезде; и затем она показывает, что будущие народовольцы не прочь были пожертвовать и классовой борьбой во имя политических завоеваний[6].

Тут только надлежит нам исправить одну неточность в рассказе Аптекмана. По его передаче выходит, будто Желябов свои соображения о классовой борьбе высказал во время диалога между Михайловым и Плехановым. Это неверно. Желябов свою речь произнес в отсутствие Плеханова, быть может, даже на следующем заседании. Сам Плеханов об этом пишет следующее:

«Желябов получил право явиться на Воронежский съезд только после того, как принят был в число членов общества „Земля и Воля“. А это произошло, когда я уже перестал бывать на заседаниях съезда вследствие того, что он в огромном большинстве своем слишком мягко отнесся к террористической или, как тогда выражались, дезорганизаторской тактике Н. Морозова, Л. Тихомирова и А.Д. Михайлова. Поэтому лично я не слыхал речей, произнесенных на съезде Желябовым» [П: XXIV, 138].

Но это не меняет сути дела; было совершенно несомненно, что «Земля и Воля» расщепилась на две половинки – на народников-социалистов и на террористов-политиков, причем на самом съезде уже было ясно, что политика, – как террористы ни крепились и ни обставляли себя разными резолюциями и как ни старались всемерно ограничивать их «деревенщики», – все равно после съезда станет доминирующей, всепоглощающей.

По свидетельству Морозова, Плеханов оставил съезд с первого же заседания. Вышеприведенный отрывок из самого Плеханова показывает, что его уход был после того, как съезд отнесся слишком мягко к Морозову и его товарищам. Оба рассказа приблизительно сходятся. Во всяком случае при обсуждении остальных вопросов (кроме инцидента в редакции) Плеханов участия не принимал.

Но, оставив съезд, он не оставил Воронеж, и его единомышленники-«деревенщики» по окончании каждого заседания вводили его в курс обсуждавшихся вопросов. Съезд кончился в двадцатых числах июля.

«Я уехал из Воронежа в Киев, – говорит Плеханов, – увозя с собой безотрадное убеждение в том, что народничество, казавшееся мне тогда единственным возможным в России видом социализма, погибает, главным образом, благодаря нелогичности самих народников» [П: XIII, 24].

Несколько времени спустя в Киев прибыл Р.М. Попов, который выехал тогда по совету Стефановича, уверившего его, что можно продолжать работу среди чигиринских крестьян, не прибегая к помощи подложных манифестов.

От него Плеханов узнал, что в Петербург приехали из-за границы В. Засулич, Л. Дейч и Л. Стефанович, которых дезорганизаторы считали своими, и что они,

«напротив, отстаивают старый агитационный способ действий» [П: XIII, 24].

Плеханов тут же выехал в Петербург, где действительно застал приехавших из-за границы товарищей, у которых настроение было целиком за «деревенщиков». Это сильно подбодрило Плеханова, который, выйдя из организации «Земля и Воля», находился в крайне угнетенном состоянии. В Петербурге же он увидел, что хотя общество из съезда вышло формально единым, но фактически продолжает жить в постоянных разногласиях; теперь уже бывшие деревенщики, которые на Воронежском съезде еще думали резолюциями ограничить террористов, убедились на практике, что внутренняя логика терроризма такова, что вся организация не может не быть поглощенной одними заботами о терроре; народники убедились что при интенсивной деятельности террористов никакой иной работы вести будет невозможно – отсюда и та быстрота, с которой за осень 1879 года накопилось значительное число недовольных. Как только Плеханов приехал в Петербург, все «деревенщики», недовольные новой тактикой, примкнули к нему.

Тем временем у террористов происходила работа, которая все более отдаляла их от «деревенщиков», они стали относиться к последним очень сдержанно, а к их социалистической пропаганде «не сочувственно», ибо считали, что всякий разговор о социализме отпугнет либералов, ослабит приток новых молодых сил в ряды революционеров. Такое положение долго не могло длиться: фракции заседали отдельно друг от друга за городом, происходили частые столкновения, постоянные дискуссии, жестокие пререкания, – естественно было стремление обеих сторон разделиться. В конце осени (Морозов указывает точно – в октябре, но это мало вероятно: № 1 «Народной Воли» вышел 4 октября) «Земля и Воля» разбилась на две части – на партию «Народная Воля» и группу «Черный Передел».

Плеханов взял на себя редактирование журнала группы, восстановил связи с рабочими, пытался связаться с Северно-русским рабочим союзом и, к своему удивлению, нашел в Халтурине решительный поворот к террору, – что его сильно встревожило. К тому же скоро выяснилось, что «Народная Воля» среди рабочих пользуется большой симпатией, и наиболее сознательные из них идут в террор. Среди учащейся молодежи «Черный Передел» не встретил той поддержки, на которую рассчитывал; никто не увлекался идеей «хождения в народ», да и с самим народом-крестьянством связи не было.

«Это трагическое положение нашей организации выяснилось уже в ноябре – декабре, т.е. после пары месяцев, прошедших со времени ее возникновения» [Дейч, 54].

К тому же жестокие преследования правительства, почти повальные обыски, массовые аресты, которые были ответом на систематический террор народовольцев, – все это делало лишним и небезопасным их пребывание в Петербурге. По требованию друзей «легальных» и нелегальных в начале 1880 г. Плеханов, Засулич и Дейч уехали за границу.

Прежде чем перейти к литературному отражению этих теоретических споров и к тем научным приобретениям, которые сделал Плеханов в этой борьбе, я только два слова скажу о причинах, которые привели к неудаче «Черный Передел», а до того выдвинули самую идею необходимости политической борьбы. Были в мемуарной литературе и у историков попытки объяснить дело так, будто неудача проистекала из сурового преследования революционеров полицией.

«Революционное народничество погибало, но погибало не под ударами полиции, будто бы загородившей революционной интеллигенции все пути к народу, а в силу неблагоприятного для него настроения тогдашних революционеров» [П: XXIV, 99 – 100],

а настроение это было таково, что «хождение в народ быстро теряло свою привлекательность».

«Произошло это потому, что деятельность в народе не оправдала тех радужных, можно сказать, почти ребяческих, надежд, какие возлагались на нее революционерами. Отправляясь в народ, революционеры воображали, что социальную революцию сделать очень легко, и что она очень скоро совершится: иные надеялись, что года через два – три. Но известно, что подобная легкомысленная „вера“ представляет собою нечто до крайности хрупкое и разбивается при первом столкновении с жизнью. Разбилась она и у наших тогдашних революционеров. „Народ“ перестал привлекать их к себе, потому что „хождение в народ“ перестало казаться им важнейшим и скорейшим средством повалить существующий порядок» [П: XXIV, 97].

И не только новые кадры не шли в народ, но после Воронежского съезда работавшие уже в народе «деревенщики» возвращались в города, чтобы познакомиться с причинами замедления притока новых сил, и неизменно убеждались, конечно, сколь безнадежно ожидание нового широкого движения в народ. Одни считали бесплодной при современных условиях работу в деревне, другие ограничивались платонической любовью к «вековым устоям» народной жизни.

Выше я уже отметил, что борьба между Плехановым и будущей «Народной Волей», а впоследствии и с самой ею, была, по существу говоря, борьбой намечающегося научного социализма с привычным утопизмом.

Прежде всего надлежит отметить, что фракция народовольцев сама была неоднородная. В ней намечалось несколько течений, которых объединяла общая программа политической мести самодержавию и борьбы за политические свободы. Грубо подразделяя их, мы получим идеологов южного бунтарства, из среды которого вышел и чью точку зрения особенно ярко и талантливо выражал А. Желябов и северяне, возглавляемые Тихомировым.

В то время как первые, борясь за политические права, готовы были забыть совершенно всякие тревожащие идеи о социализме, о классовой борьбе и т.д. (вспомните только, что говорил Желябов!); другие – северяне – представляли собою воплощение всех утопических надежд и чаяний старого народничества, помнили еще о народе, хотели еще верить в его силу и лишь готовились путем заговора захватить власть, чтобы созвать Учредительное Собрание и помочь народу осуществить свои «исконные права и власть». Южане были подлинные радикалы (в европейском смысле слова) и были новым явлением в русской революционной практике; северяне же, воплотившие, как было сказано, в себе все наиболее утопическое в бакунистском народничестве, соединив в своем воззрении Бакунина с Ткачевым, придававшие чрезмерно большое значение личному героизму и отваге – представляли собою не что иное, как результат обратного (по отношению к Плеханову) развития. Если Плеханов направил все свое внимание, весь свой огромный талант на решение противоречий, мешавших народничеству стать на научную почву, то северные народники делали движение как раз в сторону противоположную.

В этом именно смысле мы и говорим, что столкновение двух фракций в «Земле и Воле» было не столкновением старого (отживающего) с новым, а борьбой нарождающейся научной тенденции с привычным утопизмом.

Вернемся, однако, к нашей первоначальной теме – проследим дальнейшее теоретическое развитие Плеханова.

5.

В результате острой идейной борьбы перед Плехановым встал еще один кардинальный вопрос революционной теории и практики – вопрос об отношении социализма к политической борьбе. Все дальнейшие его литературные и теоретические изыскания группировались вокруг этого неразрешимого для людей, стоящих на точке зрения народничества, вопроса; он не мог выйти из круга этих проблем до самого момента окончательного перехода на точку зрения современного научного социализма – марксизма.

Еще до своего отъезда за границу, в конце осени, вероятно после того, как раскол освободил обе группы от внутренней фракционной, в значительной мере бесплодной, дискуссии, Плеханов попытался вплотную подойти к тому вопросу, который более всего для него, как для народника, должен был казаться кардинальным, и решить его в соответствии с данными современной науки.

Вопрос об общине для него, как мы увидели выше, стоял очень остро. Его народничество действительно висело на волоске после того, как он согласился с Марксом в том, что общество не может перескочить через естественные фазы «своего развития, когда оно напало на след естественного закона своего развития». Приняв это положение, он мог оставаться народником, верить в русский социализм, если бы оказалось, что община не есть форма, подчиненная этому закону развития, и что нет таких противоречий в общине, которые при развитии привели бы к отрицанию самой общинной формы землевладения.

Так именно он и ставит вопрос в статье «Поземельная община и ее вероятное будущее», первоначально помещенной в «Русском Богатстве» за январь – февраль 1880 года. Он считает, что

«практически важно решить: составляет ли поземельная община такую форму отношения людей к земле, которая самою историей осуждена на вымирание, или, напротив, повсеместное почти исчезновение земельного коллективизма обусловливается причинами, лежащими вне общины, а потому, несмотря на их несомненное участие во всех известных доселе случаях разрушения общины, могущими нейтрализоваться счастливою для общины комбинацией исторических влияний. Какова, в самом деле, должна быть эта комбинация?» [П: I, 76].

Так он ставит вопрос, который имел для него огромное значение. В качестве русского общественного деятеля его интересовал, разумеется, вопрос о судьбе русской общины; не исказили ли эти внешние влияния самую русскую общину до такой степени, что ее разрушение неизбежно.

«Тогда русскому общественному деятелю остается, конечно, предоставить мертвым хоронить своих мертвецов…» [П: I, 76]

А тогда было бы схоронено и все народничество с его русским социализмом. Так ставил себе вопрос Плеханов, его статья по существу преследует цель спасти для него самого народничество, которое он считал за «единственно возможный в России социализм».

С этой целью он подвергает разбору новую книгу М. Ковалевского «Общинное землевладение в колониях и влияние поземельной политики на его разложение» и «Сборник статистических сведений по Московской губернии», составленный Орловым, в котором заключалось обстоятельное описание существующих в губернии «форм крестьянского землевладения». Как известно, М. Ковалевский в этой своей работе пришел к выводам, совсем не приятным народникам; разбирая судьбу поземельной общины в британской Индии, в Америке – Мексике и Перу, в Африке – Алжире и других странах, о которых имеются исторические данные, Ковалевский приходит к выводу, что поземельная община разлагается по причинам внутренним, «самопроизвольным», среди которых не последнее место надлежит отвести «борьбе интересов»; он не отрицал значение внешних принудительных влияний, но отводил им достаточно подчиненное место.

Критикуя и по-своему толкуя факты, приводимые М. Ковалевским, Плеханов одновременно приводил свои соображения об общине, на которых мы и остановимся несколько.

Аграрная история данной страны начинается с момента установления в ней оседлой жизни.

«Какие перемены в экономических, а вследствие этого (курсив мой. – В.В.) и правовых отношениях вызывает оседлое земледелие внутри племени?» [П: I, 86]

М. Ковалевский из примера Индии выводит такую общую схему, что первоначальной формой общественного устройства земледельческих народов является родовая община, которая через сельскую, семейную разлагается и уступает место личной собственности. Плеханов оспаривает это, находя, что это лишь эмпирический закон. Нужно не ограничиваться констатированием факта возникновения частной собственности, а понять причину; признать этот процесс самопроизвольным – это далеко не означает решить вопрос о причинах. Почему важно доискаться причины означенного явления? Потому, что

«Относительно любой из причин, действующих как в обществе, так и во всех других сферах явлений природы, возможно предположение, что влияние ее может нейтрализоваться вследствие других причин… а между тем, называя процесс „индивидуализации имущественных отношений“ самопроизвольным, автор (М. Ковалевский) как бы исключает для вызывающей этот процесс и даже не указанной им причины, возможность сказанного предположения» [П: I, 87].

Говоря проще, знать причины необходимо, чтобы решить вопрос о том, может ли народническая деятельность в России предупредить разложение общины в России.

Что же является причиной возникновения в первобытном обществе частной собственности на движимость?

«Нам кажется, – пишет Плеханов, – что причина возникновения в первобытном обществе частной собственности на движимость заключается в свойствах первобытных орудий и обусловливаемой ими организации труда» [П: I, 87 – 88]

– если это так, то т.н. самопроизвольный процесс есть не что иное, как общественное явление, обусловливаемое

«не более (!), как техникой производства в данном обществе, т.е. его прогрессивный или регрессивный метаморфоз»

тогда зависит от той же самой экономической необходимости, которая была причиной возникновения «архаического коммунизма» [П: I, 88]. Ну, и что же, спросит современный читатель у Плеханова-народника, который так превосходно усвоил материалистическое объяснение истории, разве от того, что происхождение частной собственности на движимость и происхождение первобытного коммунизма подчинены одному и тому же закону экономической необходимости, народническая вера в русскую общину становится более обоснованной? Он и не думает утверждать этого, ему это утверждение нужно для других целей – как мы увидим, а пока он, свой материализм очень последовательно развивая, приходит к совершенно правильному утверждению, что при данном (свойственном первобытному хозяйству), далеко не постоянном, состоянии орудий человеческого труда, процесс индивидуализации имущественных отношений является неизбежным [П: I, 91]. Если эти причины можно с некоторыми ограничениями назвать самопроизвольными, то никак к числу их нельзя отнести факты изменения, внесенные в общину завоеваниями. Всякое завоевание, «в какой бы момент истории данного общества оно ни совершилось» [П: I, 94], есть искусственная причина разложения общины. Но не только одни завоевания, – к числу внешних, искусственных причин надлежит отнести и «влияние усиливающейся государственной организации на формы поземельного владения в данной стране», и обложение налогами в пользу привилегированных классов, захват служилыми чиновниками отдельных участков общинных земель [П: I, 96].

«Ни одна из них (причин разложения коллективизма, перечисленных выше) не имеет, по нашему мнению, связи с внутренней организацией общины, а потому вызываемое их совокупным действием разрушение коллективизма не может быть приписано экономической необходимости» [П: I, 99].

К числу все тех же внешних причин следует отнести и разрушительное действие развивающейся промышленности, точно так же, как и образование ремесленного и торгового люда вокруг общины никак не может считаться причиной, внутренне присущей общине.

Итак, земельный коллективизм разрушается под влиянием внешних причин, а не только по причинам, в нем самом заложенным.

«Мы не можем считать разрушение общины неизбежным историческим явлением. При известной комбинации отрицательных влияний, это разрушение, действительно, неизбежно. Именно такие комбинации и обусловили собою разрушение общины почти во всех известных нам культурных странах. Но из этого еще не следует, что невозможна другая комбинация условий, при которых община, напротив, стала бы расти и развиваться» [П: I, 103].

Читатель помнит, вероятно, что Плеханов искал объяснения происхождения частной собственности на движимость в орудиях труда. Таким образом под влиянием этих двух сил – самопроизвольной – свойство первобытных орудий, – и «внешних», искусственных – совершается разложение общины; нейтрализовать эти вредные влияния можно и должно «созидательно-положительным отношением к ней крестьянской массы и интеллигенции страны», если оно не будет, конечно, платоническим [П: I, 106], т.е. вредное влияние может и должно нейтрализовать революционное народничество, которое сумеет поддержать общину

«до того времени, когда явится необходимость и возможность интенсивной культуры земли, а значит, и употребления таких орудий и способов труда, которые потребуют общинной эксплуатации общинного поля» [П: I, 106].

«Свойства орудий труда, состояние земледельческой техники – это единственные самопроизвольные причины неустойчивости первобытного коллективизма, станут с тех пор могучими стимулами его роста и развития. Коллективизм труда и владения его орудиями сделается экономически необходимым, а потому и неизбежным, и будущее поземельной общины получит твердую реальную основу» П: I, 106 – 107].

Мы не без умысла так долго остановились на этой статье, в ней Плеханову удалось освободиться от одного из самых заскорузлых народнических предрассудков.

Конечно, это еще не марксизм, хотя я считаю, что тов. Д. Рязанов глубоко прав, когда в предисловии вплотную сближает ответ Плеханова на вопрос об общине с ответом Маркса и Энгельса, данным им в предисловии к русскому изданию «Коммунистического Манифеста».

Но и при этом все же Плеханов еще далек от марксизма. Однако всякий читающий его статью чувствует, что от былого ортодоксального народничества осталось очень мало. На самом деле, разве не яркое доказательство его далекого ухода от народничества мысли, вроде того, что

«в России община исчезнет – если только исчезнет – по-видимому, уже в борьбе с капитализмом» [П: I, 106].

Оговорка «если только исчезнет» лишь усиливает значение и смысл этого положения. Для России вопрос, следовательно, не в самой общине, а в том, разовьется ли у нас капитализм, имеются ли у нас условия его развития? Решение этих вопросов не представляло для него особо больших затруднений, ибо он жил в Петербурге, руководил стачками, видел сам этот растущий капитализм.

Нужно было только время, чтобы подвести итоги, учесть смысл и значение своего огромного опыта.

Это время он получил за границей.

6.

Первый номер «Народной Воли» – социально-революционного обозрения, издаваемого партией Народной Воли – вышел 4 октября 1879 года.

В нем помещено объявление группы «Черный Передел» об издании газеты того же названия. Объявление это так объясняет необходимость издания газеты:

«С тех пор, как приостановилось издание „Земли и Воли“, положение дел социально-революционной партии в России усложнилось весьма значительно. Усилившийся до небывалых размеров правительственный гнет, естественно, должен был вызвать новую дифференциацию в деятельности революционеров и даже, до некоторой степени, во взглядах их на практические задачи партии. Как бы ни казались незначительными различия между взглядами революционных фракций, каждая из них должна обеспечить себе возможность излагать свои взгляды и обсуждать потребности партии в печати. Наше издание будет выразителем мнений одной из таких фракций. Мы думаем, что его направление достаточно определится, если мы заявим полную солидарность со взглядами, выраженными в передовых статьях №№ 1 – 5 „Земли и Воли“. Дальнейшее развитие этих взглядов, определение задач партии в народе и предостережение ее от излишнего увлечения задачами чисто политического характера, могущего отвлечь партию от единственного возможного для нее пути – агитации на почве требований народа, выражаемых лозунгов „Земля и Воля“, – будет составлять нашу задачу».

Уже из этого объявления видно, что будущий орган, хотя бы на первых порах, в силу закона фракционной борьбы особенно будет выдвигать то, что составляло специфически народнического в передовых статьях «Земли и Воли», но одновременно из этого же объявления совершенно ясно, что процесс критического пересмотра народничества, начатый еще в третьем номере «Земли и Воли» Плехановым, неизбежно продолжится, поскольку и раньше в эпоху «Земли и Воли» критика и пересмотр Плехановым отдельных положений народничества проистекали не под влиянием внешних причин, не случайно, а вполне закономерно, как попытки преодолеть противоречия бакунинской идеологии народничества.

Совершенно напрасно только Плеханов в своем объявлении выражал солидарность с передовой статьей Тихомирова из № 5 «Земли и Воли»; тенденции этой статьи прямо противоположны его тенденциям и представляют собою яркий образец того конденсированного утопизма, который мы противопоставили выше научным тенденциям Плехановского народничества. Но это было сделано по соображениям дипломатическим, а дипломатия в таком деле совсем не так бесполезна, как это кажется О.В. Аптекману.

«Плеханов – большой ум, но заурядный дипломат» [«Черный Передел», стр. 14.],

– мы с этим не согласны. Объявление составлено чрезвычайно сдержанно, с большим дипломатическим беспристрастием, обходятся наиболее острые углы и одиозные имена и издания («Листок З. и В.») и при всем этом точно устанавливаются границы расхождения, – это ли не обнаруживает в нем незаурядного дипломата? Одно несомненно, и с этой точки зрения О.В. Аптекман совершенно прав, фракционная дипломатия, которая многим отличается от обыкновенной дипломатии, и которою так богато были наделены его тогдашние противники (Морозов и Тихомиров в особенности), была ему чужда.

№ 1 «Черного Передела» вышел в январе за границей. Попытки издать его в России окончились неудачей, вследствие провала типографии. Как уже мы выше отметили, было совершенно естественно, что, отделавшись от фракции террористов, народники должны были с особенной щепетильностью восстановить старую землевольческую идеологию со всем ее бакунизмом, анархистским отрицанием политики, верою в российский социализм и т.д., и т.д. И несомненно, если бы безотносительно сравнивать передовые статьи первых двух номеров «Черного Передела» с передовыми статьями «Земли и Воли», то первые представляют собою огромный шаг назад в смысле теоретическом по отношению ко вторым.

На самом деле, перед нами статья «Черный Передел» и две передовицы из №№ 1 и 2 «Черного Передела» [П: I, 109 – 131]. О чем они говорят? Все о тех же самобытных задачах русского социализма, о работе в народе, о бунтах Разина, Пугачева и т.д.

«Разрушение государственной организации должно составлять нашу первую задачу» [П: I, 116].

«Свободное общинное самоустройство и самоуправление; предоставление всем членам общины сначала права свободного занятия земли „куда топор, коса и соха ходит“, потом с увеличением народонаселения, равных земельных участков с единственной обязанностью участвовать в „общественных разметах и разрубах“; труд, как единственный источник права собственности на движимость; равное для всех право на участие в обсуждении общественных вопросов и свободное, реальными потребностями народа определяемое, соединение общин в более крупные единицы – „земли“: вот те начала, те принципы общежития, которые так ревниво оберегал народ» [П: I, 111 – 112] и т.д. в том же духе.

И когда среди этих дифирамбов народным идеалам исследователь встречает чрезвычайно трезвые формулировки в материалистическом духе или термины и выражения, которые приближают Плеханова к марксизму, он должен быть очень осторожен с выводами, ибо каждое такое положение вслед за тем «обезвреживается» бакунистским толкованием его.

«Так как экономические отношения в обществе признаются нами основанием всех остальных, коренной причиной не только всех явлений политической жизни, но и умственного и нравственного склада его членов» [П: I, 114],

– это совершенно правильно формулированный материализм сделан большой посылкой для того, чтобы вывести вслед за тем чисто бакунистскую мысль –

«то радикализм прежде всего должен стать, по нашему мнению, радикализмом экономическим» [П: I, 114];

отсюда следует то положение Бакунина, что политическая борьба – наивреднейшее для радикализма занятие, особенно в России; те положения, которые на Западе создают радикализм, т.е. анархизм, в России, логикой вещей, обращают передовых людей в «революционеров-народников» [П: I, 115].

После всего сказанного было бы смешно видеть марксизм в передовых статьях «Черного Передела», и в нашу задачу отнюдь не входит преувеличивать то наследство, которое русский марксизм получил от российского народничества.

Но лежащий перед нами сборник всех вышедших номеров «Черного Передела» показывает нам одно любопытное обстоятельство: уже с третьего номера – начало 1881 года – пути Плеханова с «Черным Переделом» расходятся. Во всяком случае чернопередельцы, работавшие в России, еще целый год с лишним продолжали работать как народники, в то время как уже с осени 1880 г., как мы увидим ниже, Плеханов ушел от народничества бесповоротно. Даже более того, уже во время печатания № 2 «Черного Передела» от былого защитника ортодоксального народника мало осталось непримиримого. Я имею в виду отзыв о «Черном Переделе» Маркса и объяснения Плеханова на этот счет. В письме к Зорге, как известно, Маркс очень едко высмеивал «Черный Передел»:

«Чтобы вести пропаганду в России, – писал Маркс, – уезжают в Женеву! Что за quid pro quo!» [МЭ: 34, 380]

Такое неприязненное отношение Маркса к чернопередельцам объяснялось очень просто: он считал русских эмигрантов, сгруппировавшихся вокруг этого журнала, за бакунистов; его особенно рассердило то обстоятельство, что журнал перепечатал статью анархиста И. Моста с ярыми нападками на германскую социал-демократию. Сверх того, в корреспонденции о Цюрихском конгрессе германской социал-демократии, говоря об исключении из партии «видных деятелей соц.-дем. – Моста и Гасельмана», автор недвусмысленно намекал, что исключение было незаконное, а обвинения неверны («не подтверждая, однако же, такой аттестации – недобросовестность – в своем отчете фактами»). Если припомнить отношение Маркса к анархистам, а, в частности, к бакунистам, то отзыв его будет совершенно понятен. Но, ведь, одним из редакторов был Плеханов?

«Хотя я и был одним из редакторов „Черного Передела“, – пишет Плеханов, – но статья Моста появилась в нем без моего ведома, так как я был в отсутствии. Мне было неприятно, что она появилась, потому что я тогда все больше и больше удалялся от анархизма, все больше и больше приближаясь к социал-демократии. Но ошибка была непоправима».

Если сравнить рассказ Плеханова с тоном и характером передовой статьи к № 2 «Черного Передела», то не будет рискованно сделать заключение, что она написана в значительной мере под непосредственным влиянием психологии противодействия растущему внутреннему протесту против народничества. Вел он в это время интенсивные занятия, назревало в нем научное мировоззрение, а, ведь, известно, что до определенного предела лучшим признаком роста нового воззрения служит то обстоятельство, что старое с особой силой и с исключительным упорством выставляется на первый план. Но даже и при этом в его воззрении слышатся новые нотки, новые не только с теоретической, но и с практической стороны. Он уже не смешивает в одну кучку под словом социализм всякое бесформенное соображение: он различает социализм (городских рабочих?) от крестьянского социализма:

«это не значит, чтобы в целях наших лежал какой-нибудь особенный, крестьянский социализм» [П: I, 131],

– говорит он. Если социальная революция разразится и предупредит «значительные изменения» [П: I, 131] в экономическом строе России, то главный вопрос будущей революции будет аграрный.

«Но пока мы делаем свое дело, русская промышленность также не стоит на одном месте… центр тяжести экономических вопросов передвигается по направлению к промышленным центрам» [П: I, 131].

Нужно укрепиться и в городе, и в деревне, нужно сообразоваться с органическим «процессом развития экономики» [П: I, 131]; мы можем совершенно не бояться хода экономических изменений и предоставить их естественному течению, если на своем знамени напишем: «рабочий, бери фабрику, крестьянин – землю» [П: I, 131].

Повторяю, это рассуждение очень характерно; содержа в себе много правильного и являясь ярким доказательством совершающейся в нем критической работы, оно все-таки приводит Плеханова к лозунгу, который звучит достаточно анархически, напоминая более Кропоткина, чем Маркса, – к лозунгу, который красуется в знаменитой анархической песне.

Это был последний номер «Черного Передела», который редактировал Плеханов. В дальнейшем, как было сказано выше, пути их расходятся. Издание «Черного Передела» переносится в Россию, где чернопередельцы значительно сближаются с «Народной Волей».

Еще весной Плеханов, по делу о намерении французской полиции выдать царскому правительству Л. Гартмана, поехал делегатом от женевской колонии (вместе с Н. Жуковским) протестовать против этого неслыханно позорного намерения республиканской полиции. Тут в Париже он познакомился с П.Л. Лавровым, наблюдал демонстрацию рабочих, присутствовал на грандиозных митингах, устроенных в честь прибывших по амнистии эмигрантов-коммунаров; – все это произвело на него чрезвычайно сильное впечатление. Осенью он с семьей переселился в Париж, где провел весь следующий год. Он занимался там в Национальной библиотеке, посещал регулярно собрания парижских социалистов, а зимой к тому же познакомился с молодым еще марксистом, но уже испытанным и темпераментным революционером – Ж. Гедом, а затем и с П. Лафаргом. Их помощь и влияние в его критической работе были исключительны.

Справедливо было бы считать именно эту зиму решающей для его мировоззрения: в Париже, зимой 1880 – 1881 годов, Плеханов окончательно преодолел в себе бакунизм, хотя понадобилось еще целых два года с лишним, чтобы он мог овладеть в совершенстве новым методом и применить этот новый метод к решению тех грандиозных, еще не разрешенных вопросов, которые были выдвинуты жизнью перед русской революционной мыслью.

Насколько успешно шла эта работа по пересмотру старых народнических взглядов по преодолению бакунизма в течение этой зимы, показывает его письмо в редакцию «Черного Передела», написанное еще в январе и помещенное в № 3 журнала, и его переписка с Лавровым.

По вопросу о политической борьбе и отношении к ней чернопередельцев от бывших издателей Плеханов предупреждает своих товарищей, работающих в России:

«Предостерегая партию от излишнего увлечения вопросами чисто политического свойства, „Черный Передел“, думаем мы, лишился бы значительной доли практического значения, оставаясь вполне безучастным к политическому вопросу, столь жгучему теперь в России» [П: I, 133 – 134][7].

Плеханов приехал за границу с одним вопросом в голове: а что же такое социализм?

В своем письме в редакцию «Черного Передела» он дает ответ на этот вопрос, который показывает, что он вполне удачно разрешил этот «проклятый вопрос»:

«Социализм есть теоретическое выражение, с точки зрения интересов трудящихся масс, антагонизма и борьбы классов в существующем обществе» [П: I, 134],

– формулировка, мало уступающая обычной, тогда несколько расплывчатой формуле, точно так же, как практические задачи революционной деятельности, которые, по его мнению,

«заключаются в организации рабочего сословия и указании ему путей и способов его освобождения» [П: I, 134].

Тов. Рязанов совершенно прав, когда утверждает:

«Это уже социально-демократическая программа, по своей определенности почти ничем не уступающая тогдашней немецкой программе» [П: I, 14 (Предисловие к тому)].

Конечно, из этого можно сделать вывод, что тогдашняя немецкая программа была очень несовершенна, для этого не требуется особого остроумия и проницательности, но, ведь, вопрос не в этом, а в том, что Плеханов приближался к марксизму, к социал-демократии неустанно: статья во втором номере «Черного Передела» была написана в августе, а письмо в редакцию – в начале января, а какая огромная разница!

«Вне организации сил, вне возбуждения сознания и самодеятельности народа, самая геройская революционная борьба принесет пользу только высшим классам, т.е. именно тому слою современного общества, против которого мы должны вооружать трудящиеся и обездоленные массы.

Освобождение народа должно быть делом самого народа» [П: I, 134].

Эта убийственная критика идеологии народовольцев, заметьте, была написана, когда «Народная Воля» была в полном цвете, вела подготовительную работу к убийству Александра II и пользовалась безраздельным господством над умами.

Конечно, первый параграф устава Интернационала тут затуманен, затушеван: совершенно определенное конкретное действующее лицо – рабочий класс заменен мало говорящим народом, неопределенным, бесформенным, однако совершенно неоспоримая заслуга всей группы «Черного Передела» перед революцией заключается в том, что он унаследовал от «Земли и Воли» уверенность в силу масс, могучую веру в неизбежность революционной вспышки народных низов, непоколебимое убеждение, что только сам народ в состоянии освободить себя; это-то и облегчило Плеханову понимание основного положения социал-демократического пролетарского движения[8].

«Поэтому задача „Черного Передела“ может считаться оконченной лишь тогда, когда вся русская социалистическая партия признает главной целью своих усилий создание социально-революционной организации в народной среде, причем требование политической свободы войдет, как составная часть, в общую сумму ближайших требований, предъявляемых этой организацией правительству и высшим классам. Другую часть этих требований составляет насущные экономические реформы, вроде изменения податной системы, введения правительственной инспекции на фабриках, сокращения рабочего дня, ограничение женского и детского труда и т.д., и т.д.» [П: I, 135 – 136],

– это ли не настоящая социал-демократическая программа? В сущности, первой программой социал-демократии в России надлежит считать именно это письмо Плеханова, где основные принципы намечены совершенно правильно, где впервые выставляется определенный минимум-программа европейского типа и где впервые Плеханов выступает как подлинный «социал-демократ».

Выше мы уже говорили, что российские чернопередельцы скоро начали сближаться с народовольцами и тем самым, следовательно, развивались в противоположном направлении. Достаточно будет привести один пример, чтобы убедиться в этом. Как известно, народовольцы считали еврейские погромы, разразившиеся в 1881 г. весной, за прелюдию широкой революционной вспышки и поэтому относились к ним с некоторыми даже ожиданиями.

«Черный Передел», издававшийся в России, в № 4 своем оценивает эти погромы точь-в-точь в том же духе. Корреспондент «С юга» Протопенко так прямо и оценивает:

«Я лично считаю еврейский разгром прелюдией к более серьезному и целесообразному народному брожению» [«Черный Передел», № 4, стр. 304.].

Как отнесся к этому же факту Плеханов? В письме к Лаврову он пишет:

«Как Вам понравилось избиение „жидов“ чуть ли не по всей матушке России? Все эти сцены положительно переносят воображение в Средние века» [Дейч, 87].

Мы могли бы и далее произвести работу по сравнению №№ 4 и 5 «Черного Передела» с тем, что писал Плеханов, но нужды в этом особой нет. Самым ярким доказательством того, что «Черный Передел» в России подпадал под влияние народовольчества, и является то, что он рассосался в «Народной Воле», и группа «Черный Передел» быстро свелась в России на-нет, после прекращения органа.

В нашу задачу не входит разбор и исследование судьбы чернопередельцев. При детальном разборе и исследовании, вероятно, выяснилось бы, что и среди «практиков» в России немалая часть ушла в рабочую гущу и проделала, следовательно, на практике путь от народничества к марксизму.

Нас сейчас, интересует один лишь Плеханов, чье развитие от народнического бакунизма к научному социализму Маркса в начале 1881 г. пережило кризис.

Зима 1881 года является началом марксизма Плеханова.

Именно с 1881 г., после своего письма в редакцию «Черного Передела», он начинает переоценивать все народническое наследие с точки зрения марксизма, и вся его литературная и научная работа в ближайшие два года была направлена на изживание остатков былого народничества.

С 1881 г. Плеханов выступает, как марксист.

ГЛАВА II. ПЛЕХАНОВ И ГРУППА «ОСВОБОЖДЕНИЕ ТРУДА»

1.

Почти одновременно со своим письмом-программой Плехановым была задумана и большая статья «Новое направление в политической экономии»[П: I, 168 – 215]. По крайней мере, уже весной 1881 года он пишет Лаврову:

«Что касается до моей работы, то она еще не кончена. Каким образом это случилось? Такова моя несчастная привычка к каждой статье готовиться, как будто я собираюсь писать диссертацию. Но теперь это несчастное собирание материалов кончено, и я снова сажусь за ее продолжение» [Дейч, 86].

Мысль о разборе новых теорий и возникла как попытка проверить свое новое воззрение на критической работе.

Что показала эта проверка? Она показала, что, по меньшей мере, в области теории Плеханов уже твердо стоял тогда обеими ногами на надежной почве марксизма.

Самый беглый обзор достаточен для доказательства этого.

«Всякий, кто следит за современной литературой в области экономической науки» [П: I, 168], не может не заметить, по мнению Плеханова, как вырастает новое направление, оппозиционное классическому.

«Чем же вызывается это критическое отношение к догматам школы, считавшейся некогда непогрешимой?» [П: I, 169].

Ответ на этот вопрос обнаруживает в нем прекрасное знание истории и отнюдь не плохого марксиста-материалиста. Основное сочинение Рикардо, представляющее наивысшее развитие классической политической экономии, вышло в 1817 г., когда

«капиталистический способ производства тогда еще только завоевывал себе господствующее положение в сфере западноевропейских экономических отношений; буржуазия спорила еще за власть и преобладание с поземельной аристократией; наконец, промышленные кризисы не сделались еще в то время периодически возвращающимся бедствием цивилизованных наций» [П: I, 169 – 170].

Но, ведь, еще Вико утверждал, что «все науки родились из общественных потребностей и нужд народов» и что «ход идей соответствует ходу вещей»: если применить этот принцип при изучении экономической науки, а он более чем где-либо применим в общественных науках, то разное отношение к доктринам классической школы в начале XIX в. и в 80-х годах того же века надлежит приписать исключительно изменению экономии:

«„Общественные потребности“ и нужды западноевропейских народов были совсем иные в начале XIX века, чем в настоящее время, – пишет Плеханов. – Перед современниками Рикардо не стоял еще грозным призраком рабочий вопрос; они не знали еще, до каких противоречий может дойти капиталистический способ производства. Они видели капитализм лишь с его положительной стороны, с точки зрения увеличения национального богатства» [П: I, 170].

Они знали о существовании рабочего вопроса, но они им не интересовались.

«Истинный смысл и значение капитализма оставались „lettre close“ для экономистов-классиков. Интересы рабочих они продолжали связывать с возрастанием „народного богатства“ и в этом возрастании видели единственное средство уврачевания общественных бедствий» [П: I, 171].

Не следует это толковать таким образом, будто «классики» умышленно закрывали глаза на рабочий вопрос.

«В то время к такому умышленному закрытию глаз на явления жизни еще не было поводов. Протест рабочих выражался в такой грубой, примитивной форме; он направлялся против таких необходимых и очевидно полезных для производства технических усовершенствований; наконец, сознание особенностей своего положения, как класса, было еще так слабо развито в умах самих рабочих, что ни самой буржуазии, ни ученым ее представителям не могло внушить серьезных опасений констатирование указанного выше противоречия капитализма» [П: I , 172].

Но, ведь, это не могло так долго длиться. Развитие экономической жизни привело к тому, что

«на историческую арену стали пробиваться новые общественные группы; незаметные прежде, противоречия капитализма обнаруживались все с большей и большей ясностью, а вместе с этим и в науке стали обнаруживаться новые течения, более или менее сильно отклоняющиеся от направления Рикардо – Смитовской школы. Короче сказать, изменялся „ход вещей“, – изменялся и „ход идей“, и правильное понимание первого должно дать нам ключ к уразумению последнего» [П: I, 172 – 173].

Правильная постановка вопроса наполовину гарантирует и правильное его решение, а читатель не может отказать Плеханову того, что он, действительно, вопрос поставил чрезвычайно правильно и проблемы наметил метко.

Но для правильного понимания хода идей в данном конкретном случае надлежало понять, каков был «ход вещей» в Германии, и почему новое направление пышно расцвело именно там. Этому вопросу немало уделяет места Плеханов в своей первой статье, о которой идет речь. Мы не собираемся разбирать по существу его критику, – заметим только, что не только классики, но и последующие экономические школы нашли в этой замечательной статье блестящую оценку. Лист, Бастиа, «историко-реалисты», Луйо Брентано получают суровую отповедь и меткие характеристики. Среди прекрасных критических замечаний, по экономике разбросано немало замечаний, дающих довольно ясное понятие о том, как он далеко пошел по пути марксизма к этому времени.

«Каждая составная часть общества стремится устроиться по-своему, каждый класс отстаивает или стремится завоевать наивыгоднейшие для него условия существования. И нужно сознаться, что „орган высшего права“ – государство – находилось бы в большом затруднении, какой из рекомендуемых ему видов „справедливости“ должно осуществить оно в данное время, если бы только оно действительно существовало как нечто стоящее вне экономической иерархии классов и совершенно независимое от их интересов и стремлений. Но в том-то и дело, что в каждый данный момент исторического развития организация государства определялась отношением сил составных его частей. Если бы взаимное отношение этих сил оставалось неизменным, то и воплотившиеся в формах государственной организации идеи „права“ и „справедливости“ также не изменялись бы в своем содержании. Но история никогда не стоит на одном месте. Медленно и незаметно, но неуклонно и „неукоснительно“ совершаются изменения в фактических отношениях сил различных общественных классов, пока, наконец, эти изменения не достигнут известной степени интенсивности. Но раз необходимая степень этих изменений достигнута, – и только когда она достигнута – государственная организация в свою очередь подвергается переустройству, становится воплощением новых идей и принципов. История третьего сословия может служить наглядным доказательством всего вышесказанного» [П: I,194 – 195], – пишет он.

Нельзя не пожалеть, что статья эта первоначально появилась в легальном органе – стремление скрыть свои мысли так, чтобы они стали невидимыми для цензора и понятными читателем, делало то, что мы имеем перед собой последовательно-революционный взгляд, выраженный эзоповским языком.

Обусловленность государства «развитием сил составных его частей», – т.е. борьбой классов и ее развитием, которая, достигнув известной степени интенсивности, приводит к переустройству государственной организации, как это было у третьего сословия – разве это не речь совершенно оформившегося «марксида». По крайней мере, по вопросам теории его воззрения к этому времени вполне установились.

За эзоповским языком легальной журналистики слышится речь революционера-марксиста.

Крупных статей после этого в течение 1881 года Г.В. Плеханов не писал, и у нас нет ничего, кроме его переписки с Лавровым и его воспоминаний в разных статьях, писанных впоследствии для характеристики эволюции и роста его воззрений.

Нет у нас также достаточных объективных данных для суждения о его отношении в эту пору его раннего марксизма к вопросам революционного движения в России, но несомненно, что и тут основной перелом произошел именно в начале 1881 г., во всяком случае письмо его в редакцию «Черный Передел» и изложенная там minimum-программа много говорит об этом начавшемся повороте к марксизму. К числу важнейших доказательств нужно признать и то, что уже к середине 1881 года Плеханов кардинально изменил свое отношение к федерализму и выступал горячим защитником идеи централизма[9]. Это тем более характерный и важный симптом, что федерализм для бакунизма отнюдь не является случайным явлением. В общей системе Бакунина идея федералистического устроения будущей России непосредственно вытекала из его анархических воззрений на государство и утопического экономического построения – учения об общине, как первичной ячейке социализма. Отрицание федерализма если не означает полного и окончательного разрыва с бакунизмом в русских делах, то, несомненно, указывает на то чрезвычайно знаменательное, на наш взгляд, явление, что к этой эпохе относится начало переоценки практической программы «русского социализма».

Однако вернемся к эволюции его теоретических взглядов. Статья его «Новое направление» имела большой успех. Такой строгий ценитель, как Н.К. Михайловский, не только принял статью, но и постарался закрепить за «Отечественными Записками» молодого ценного сотрудника. Он заказал ему вторую статью, которую Плеханов и принялся подготовлять.

«По своей несчастной привычке» он готовил материал к другой статье и вел жестокую войну с нуждой, которая отнимала у него неимоверно много времени.

Когда от редакции «Отечественных Записок» он получил заказ на новую статью, он был рад вдвойне и литературной удаче, и перспективе некоторого улучшения материального положения.

«Вчера я получил из редакции „Отечественных Записок“ 500 франков. Михайловский пишет мне, что статья моя уже набрана и будет помещена в ноябрьской книжке. Он предлагает мне написать следующую статью не о Гумпловиче, а о Родбертусе. Хотя, – говорит он, – Зибер и писал о нем в „Юридическом Вестнике“, но изложение его очень тяжелое, и притом „Юридический Вестник“ очень мало распространен. Я с удовольствием беру эту тему, хотя сочинения Родбертуса очень трудно достать» [Дейч, 89].

Поздней осенью 1881 г. Плеханов приступил к своей статье о Родбертусе, на которой нам следует остановиться несколько подробнее.

2.

Значение этой статьи огромное, и прежде всего она должна занять в литературе международного марксизма почетное место, как первая попытка дать надлежащую оценку Родбертусу.

Представляется чрезвычайно интересным разбор экономических воззрений Плеханова, при этом одной из центральных проблем был бы вопрос о том, насколько оценка Родбертуса Плехановым предвосхитила ту, которую впоследствии дали Каутский и Энгельс, – нас интересует в настоящем очерке эволюция и рост марксизма у Плеханова, поэтому и в «Экономической теории К. Родбертуса» [П: I, 216 – 364] мы будем искать теперь материал для нашей непосредственной цели.

В «Новом направлении» он констатировал рост «историко-реалистической» реакции против классической политической экономии и совершенно резонно искал причину этого явления в тех изменениях, которые произошли в соотношении классовых сил в современном обществе, в появлении на арену нового решающего фактора – рабочего класса и нового экономического явления – рабочего вопроса.

Таков же метод исследования и в «Родбертусе».

Теперь он обращает внимание своих читателей на то обстоятельство, что те же самые причины вызывают и другое аналогичное явление.

Вражда, замалчивание, которым немецкие экономисты встретили Родбертуса в начале его научной деятельности, – к семидесятым годам превратились в любовь и почитание. С ним вошли в сношение и старались привлечь его к своему «социально-политическому» союзу так называемые катедер-социалисты; о нем заговорили, как о «самом оригинальном представителе экономического социализма», как о писателе, «стоящем выше Лассаля, Маркса и Энгельса» [П: I, 217]. Откуда такой поворот в настроениях буржуазных экономистов? Естественно, ничто беспричинно не совершается, а причиной такого внезапного «просветления» не могло быть внутреннее достоинство теории Родбертуса: ничто в нем не изменилось за эти годы; изменение претерпело другое явление: изменились классовые отношения.

Борьба классов вступила в новую полосу, кардинально отличную от того, что было всего одно-два десятилетия до того. Различные перипетии этой борьбы отразились на литературной судьбе Родбертуса и обусловливали то или другое отношение к нему его ученых современников из среды «охранителей» [П: I, 218]; до того, как появляется современное рабочее движение, до теоретического завершения учения Маркса буржуазия видела в Родбертусе представителя классической политической экономии и ненавидела его наравне с другими классиками – Марксом, Энгельсом и др. Но автор «Капитала» не только был последователем великих экономистов с колоссальным знанием, но и был великим революционером; он возглавлял движение современных рабочих и теоретически, и практически. Буржуазия вспомнила про Родбертуса, человека со смирным нравом и консерватора, лишь тогда, когда экономическое учение Маркса вкупе с его политическими воззрениями стали вдохновлять пролетариат к борьбе, сознательно направлять эту борьбу в русло классовое – против буржуазии, против капитализма, когда буржуазии понадобилось противоядие против Маркса:

«Родбертус являлся меньшим из двух почти неизбежных в настоящее время на Западе зол. И несомненно, что именно этому стечению обстоятельств обязан он тем вниманием, которое стали оказывать ему теперь катедер-социалисты» [П: I, 219].

Иного критерия теперь у буржуазии не осталось. Все авторы в ее глазах делятся на тех, кто признает за рабочим классом право борьбы за свое освобождение, и тех, кто этого права за ним не признает.

«Решающее значение имеют в их глазах практические стремления авторов этих теорий и прежде всего, разумеется, вопрос о политической самостоятельности рабочего класса. Писатель, выступающий против организации рабочих в особую политическую партию, наверно, приобретает симпатии буржуазных экономистов, какими бы теоретическими соображениями он при этом ни руководствовался» [П: I, 220].

Я прошу обратить внимание на последние слова. Они написаны в начале 1882 года! В них уже совершенно очевидно и ясно высказана мысль, оформление и защита которой является одной из великих заслуг группы «Освобождение Труда». Мысль о необходимости и неизбежности организации рабочего класса в особую классовую политическую партию – то, что для западноевропейского рабочего тогда было очевидным и практически осуществляемым, то для России было новым словом, то русскому пролетариату надлежало завоевать. Читателю не трудно видеть, что эта мысль завоевывалась одной из первых. Но вернемся к статье.

Говоря все это, Плеханов ничуть не желает умалять значение Родбертуса-экономиста. Отзывы и противопоставления врагов

«не уменьшают заслуг самого Родбертуса и не мешают ему занимать одно из самых видных мест среди экономических писателей XIX века. Ставить его „выше Маркса и Энгельса“, конечно, невозможно… Факты не позволяют, следовательно, утверждать, что автор „Капитала“ заимствовал основные свои положения у Родбертуса. Они показывают, что Родбертус, Маркс и Энгельс одновременно выступили на литературное поприще, и что первый из названных писателей, с одной стороны, Энгельс и Маркс – с другой, уже с начала сороковых годов держались самостоятельных, имевших, правда, много общего, но во многом и расходившихся, теорий» [П: I, 220].

Эту мысль Плеханов в дальнейшем доказывает или, было бы вернее сказать, – пытается доказать, ибо окончательно вопрос об отношении Родбертуса к Марксу был решен Энгельсом, который выступил вооруженный фактами и цитатами.

Вопросом о том, как он справился с критикой учения Родбертуса, мы займемся ниже, но что очевидно – это то, что самая постановка вопроса обнаруживает в авторе прекрасную марксистскую подготовку, а вся статья, скажем забегая вперед, весьма солидные познания Маркса и превосходное умение владеть методом Маркса – что всего важнее. Было бы опрометчиво утверждать, что его марксизм этой эпохи был без изъянов. Наоборот, уже не говоря о том, что он только еще собирался отделаться от бакунизма в русских вопросах – и в западных делах у него было еще много изъянцев и недовершенных частностей. Впереди он имел еще много вопросов решать. В двух первых статьях это заметно значительно.

Чрезвычайно характерное обстоятельство, которое бросается в глаза очень легко – в первой статье особенно, но не без того и во второй – это то, что он еще плохо разбирает разногласия между Марксом и Энгельсом, с одной стороны, и Лассалем, – с другой. Феерические речи и героический образ великого трибуна сильно мешали ему видеть те теоретические разногласия, которые существовали между ним и великими учителями пролетариата, не давали ему возможности видеть то, что отделяло их.

Впрочем, такое преклонение перед Лассалем у него сохранилось значительное время. В 1887 г. появилась его брошюра «Ф. Лассаль», которая носит на себе все следы такого преклонения. Отметим еще, что «Родбертус» значительно смелее «Нового направления». Здесь уже твердое марксистское словоупотребление, последовательное проведение терминологии, ясно выражено желание не скрывать свое приверженство новому учению; в то время как в «Новом направлении» Плеханов нарочито избегает частого употребления имен Маркса и Энгельса и лишь в случаях самых необходимых прибегает к этому, – в «Родбертусе» все свои изыскания и возражения делает «от Маркса», не боясь ни упреков в «слепой вере», ни презрительных покачиваний головой со стороны какого-либо российского катедер-социалиста.

Над своим «Родбертусом» Плеханов работал зимой 1881 – 1882 годов. Выше я уже привел его извещение Лаврова о заказе статьи редакцией «Отечественных Записок». Рано зимой он пишет Лаврову:

«Недавно получил письмо от Михайловского, в котором он торопит меня со статьей» [Дейч, 91].

К концу этой зимы он пишет:

«Целые дни сижу я за своей статьей, встаю со стула совершенно усталый, а время отдыха я как-то не умею еще экономизировать, и оно пропадает даром, хотя и мог воспользоваться им для переписки со своими знакомыми» [Дейч, 94].

Такую большую спешку можно объяснить, как это и видно из вышеприведенного отрывка, исключительно соображениями практическими – нужны были деньги, это было время его наибольшей нужды, что нашло частое, может показаться даже слишком частое, отражение в его переписке с Лавровым.

В том самом письме, писанном ранней весною 1881 г., где он говорил о своей «несчастной привычке», – он пишет Лаврову, что его очень тревожит вопрос, куда он пошлет свою статью («Новое направление»), ибо в редакции петербургского «Слова»

«все какие-то перевороты и междоусобия, а вследствие этого, как и всегда бывает в таких случаях, экономический кризис. Я же, со своей стороны, находясь в состоянии хронического финансового кризиса, (курсив мой. – В.В.), очень рассчитываю на немедленное получение денег за статью» [Дейч, 86].

В октябре того же года, получив известие о том, что статья принята в «Отечественных Записках», Лавров пишет ему письмо с поздравлением, на что Плеханов отвечает письмом от 31/X, где, между прочим, говорит:

«Благодаря Вашей поддержке, я, быть может, получу возможность работать и развиваться, не имея в перспективе голодной смерти или задолжания без надежды уплаты» [Дейч, 88 (курсив мой. – В.В.)].

Получив от Михайловского гонорар в 500 фр., он озабочен их распределением между кредиторами:

«Получивши 500 фр., я должен уплатить свои долги, которых на мне больше, чем на русском государственном казначействе. Уплачивая же долги, я должен иметь в виду степень потребности в деньгах со стороны моих кредиторов, так как всех зараз уплатить мне невозможно (курсив мой. – В.В.).

Напишите мне, пожалуйста, Петр Лаврович, нужны ли Вам теперь деньги? Если да, я сейчас же Вам постараюсь выслать, если же нет, – уплачу другим. Да будьте, пожалуйста, без церемонии в этом отношении. Ведь я и без того слишком уже много злоупотреблял Вашей добротой. Кроме того, пришлите мне, пожалуйста, адрес Геринг» [Дейч, 90].

В начале следующего 1882 г., сообщая Лаврову о ходе своих литературных работ, Плеханов пишет:

«Здесь, в Кларане, я останусь еще на довольно продолжительное время. Опять застрял, опять могу сказать словами псалмопевца: „Окружили мя тельцы мнози и тучны“, т.е. мои кредиторы (курсив мой. – В.В.), опять надежда одна на „Отечественные Записки“» [Дейч, 94].

6/II он вновь пишет Лаврову:

«Многоуважаемый Петр Лаврович. Извините, что пишу на carte postale – не имею покупательной силы в данную минуту (курсив мой. – В.В.). Ваш совет „не забывать о деле“ пришел как нельзя более кстати, так как, торопясь окончить статью о Родбертусе, я отложил бы еще на некоторое время окончание перевода „Манифеста“. Для меня скорое окончание этой статьи было вопросом хлеба и средством поставить себя в такие отношения к своим близким, чтобы обо мне не спрашивала „между прочим Геринг“» [Дейч, 92 (курсив мой. – В.В.)].

И так все время, вплоть до конца 80-ых годов. Его письма к близким людям этой эпохи пестрят подобного рода жалобами[10].

Статья о Родбертусе вклинилась в его работу над переводом «Манифеста». Приступил он к переводу «Коммунистического Манифеста» ранней зимой 1881 – 1882 гг., но заказ на нее он получил уже к концу 1881 г.; в самом же начале организации Русской Социально-Революционной Библиотеки была намечена к переводу эта брошюра и поручена Плеханову; примерно к февралю он пишет Лаврову:

«Перевод „Манифеста“ я все еще не окончил. Дайте мне немножко управиться со статьей, и я очень скоро представлю Вам рукопись „Манифеста“. Я прошу Вас и все Собрание редакции Русской Социально-Революционной Библиотеки не выходить окончательно из терпения и повременить с „Манифестом“. Мне не хотелось бы передавать его в другие руки» [Дейч, 94].

6 февраля он пишет Лаврову, что

«ввиду того, что из-за меня остановилось дело, я оставляю на несколько дней Родбертуса и окончу перевод. Членам редакции Русской Социально-Революционной Библиотеки прошу Вас сообщить, что я не исполнил обещания относительно доставки перевода через полторы недели потому, что Родбертус отнял времени больше, чем я думал. Впрочем, если Собрание желает передать мой неоконченный перевод кому-нибудь другому, – пусть меня известят. Сознаю, что с таким неисправным товарищем, как я, вести дело неприятно» [Дейч, 92].

Перевод не передали другому, он окончил его, и в марте был отправлен в набор. Вероятно, к весне относится и предисловие его к своему переводу, знаменитое в том отношении, что оно не ограничивалось формальными моментами, а представляло собою подлинный манифест молодого марксизма.

В нем уже даны элементы того, что через полтора года приняло форму гениального памфлета.

Оправдывая издание «Коммунистического Манифеста» именно к этому времени, когда

«вопрос о значении и задачах политической деятельности нашей партии становится жгучим практическим вопросом» [П: I, 150],

он далее продолжает:

«Взаимная зависимость и связь политических и экономических интересов трудящихся указаны в „Манифесте“ с полною ясностью. Авторы его сочувствуют „всякому революционному движению против существующих общественных и политических отношений“. Но, отстаивая ближайшие непосредственные цели всякого революционного движения, они в то же время не упускают из виду его „будущности“. Поэтому „Манифест“ может предостеречь русских социалистов от двух одинаково печальных крайностей: отрицательного отношения к политической деятельности, с одной стороны, и забвения будущих интересов партии – с другой. Люди, склонные к первой из упомянутых крайностей, убедятся в том, что „всякая классовая борьба есть борьба политическая“ и что отказываться от активной борьбы с современным русским абсолютизмом значит косвенным образом его поддерживать (курсив мой. – В.В.). С другой стороны, „Манифест“ показывает, что успех борьбы каждого класса вообще, а рабочего в особенности, зависит от объединения этого класса и ясного сознания им своих экономических интересов. От организации рабочего класса и непрестанного выяснения ему враждебной противоположности его интересов с интересами господствующих классов зависит будущность нашего движения, которую, разумеется, невозможно приносить в жертву интересам данной минуты» [П: I, 150 – 151].

Проблема организации самостоятельной политической партии пролетариата, следовательно, далеко не была плодом измышления нескольких людей, в один прекрасный момент почувствовавших, что они потерпели неудачу в своих объединительных стремлениях; наоборот, потребность эта назревала параллельно с ростом марксизма.

Я это особенно подчеркиваю, ибо до сих пор историки нашей партии склонны были рассматривать возникновение и рост заграничного русского марксизма независимо и оторванно от потребностей практического движения пролетариата. Мемуаристы изображают (точнее: склонны изображать) дело так, будто группа «Освобождение Труда» явилась, как результат интриг. Так же понимали дело народовольцы в ту эпоху, как это прекрасно видно из писем Тихомирова к Лаврову, которые Л. Дейч опубликовал в своем сборнике[11]. Если бы даже видимая сторона дела была и такая – и тогда это не означало бы ничего иного, как то, что всякое новое, выдвинутое жизнью, явление встречает упорное сопротивление уже существующей обстановки и после ряда безуспешных попыток примирить себя с существующим, втиснуть себя в действующие формы, вынуждено порвать с ними и создать себе новую, отвечающую своему новому содержанию, форму; участникам всей этой борьбы и проводникам новых идей вся борьба не может представляться иначе, как «склока», как «интриги». Дело историка найти подлинные социологические корни нового явления. В данном случае борьба Плеханова за право пролетариата организоваться в классовую партию – было ответом на непосредственный голос практической борьбы пролетариата.

Уже в начале 1882 года, по мнению Плеханова, было достаточно элементов к тому, чтобы заложить основание такой организации рабочего класса.

«Рабочие наших промышленных центров, в свою очередь, начинают „мыслить и стремиться к своему освобождению“. Несмотря на все преследования правительства, тайные социалистические организации рабочих не только не разрушаются, но принимают все более широкие размеры. Вместе с этим расширяется социалистическая пропаганда, растет спрос на популярные брошюры, излагающие основные положения социализма. Было бы очень желательно, чтобы имеющая возникнуть русская рабочая литература поставила себе задачей популяризацию учений Маркса и Энгельса, минуя окольные пути более или менее искаженного прудонизма» [П: I, 151].

Это пожелание тем более было своевременно, что народническая интеллигенция искала тем временем себе нового авторитета в лице Дюринга, а российские народники проповедовали нечто, имеющее много сходств с «искаженным прудонизмом».

При этом тут же он пускается на маленькую хитрость, которую не понимать было трудно, ибо она была очень наивной хитростью:

«Правда, у нас до сих пор еще довольно сильно распространено убеждение в том, что задачи русских социалистов существенно отличаются от задач их западноевропейских товарищей. Но, не говоря уже о том, что окончательная цель должна быть одинакова для социалистов всех стран, рациональное отношение наших социалистов к особенностям русского экономического строя возможно лишь при правильном понимании западноевропейского общественного развития. Сочинения же Маркса и Энгельса представляют собой незаменимый источник для изучения общественных отношений Запада» [П: I, 151].

Чтобы была понятна читателю вся наивность этой хитрости, напомню, что разговоры о том, что народникам всего лучше защитить свое народничество на основе учения Маркса, тогда были общими среди эмигрантов, и, в частности, сам Плеханов делал много попыток убеждать в этом своих противников. Плеханов рассказывает об этом в своей статье «Почему и как мы разошлись с редакцией „Вестника Народной Воли“» [П: XIII, 23 – 33] интересный эпизод, который происходил как раз той же весной 1882 г.; Плеханов рассказывает, что у них

«возникла надежда прийти к соглашению с „народовольцами“ на почве новой для нас тогда и все более увлекавшей нас теории научного социализма. Мы не упускали случая обратить внимание „народовольцев“ на ее преимущества, и хотя они, как и все наши российские „люди дела“, были довольно беззаботны насчет теорий, но самая их беззаботность позволяла нам ожидать, что они без большого труда отстанут от дурной привычки, усвоенной редакцией их газеты „Народная Воля“, превозносить Дюринга за счет Маркса.

– Скажите, почему вы хвалите Дюринга и порицаете Маркса? – спросил я весной 1882 г. одного из самых видных членов Исполнительного Комитета. – Неужели вы не видите, что Маркс гораздо основательнее Дюринга? – „Мы, собственно говоря, ничего не имеем против Маркса, – возразил мой собеседник, – но мы думаем, что наша программа больше подходит к учению Дюринга. А вы как полагаете?“ – Я ответил, что, по моему мнению, им выгоднее держаться за Маркса: „В этом случае вы сделаете только одну ошибку, именно при переходе от Марксова учения к своей программе; а держась за Дюринга, вы будете ошибаться на каждом шагу, потому что он сам целиком состоит из ошибок“» [П: XIII, 28].

Куда как утешительный для народовольцев аргумент!

Само собой разумеется, что увещевания ни к чему не привели, но за это вряд ли кто станет винить Плеханова.

Став окончательно на точку зрения научного социализма, совершенно естественно, первым импульсом он пытался повлиять на идейное лицо единственной тогда революционной организации, но столь же естественно было и вполне понятно то, что его постигла тут жестокая неудача на этом неблагодарном поприще.

Теоретическое развитие Плеханова на этом не остановилось. Он неустанно думал над актуальными проблемами революции в России: вопрос о государстве и его роли, федерализме и централизме, социализме и его отношении к политической борьбе, об общине и судьбах капитализма в России, – словом, став на точку зрения научного социализма, Плеханов переоценивал все ценности, как теоретические, так и практические, которыми гордился российский самобытный социализм.

Но прежде несколько слов о том, как шли и развивались организационные и тактические взаимоотношения, если будет позволено так обозначить, между «Черным Переделом» и «Народной Волей». Это развитие тоже имело свои перипетии и оказало немалое влияние на то, что от момента возникновения марксизма (1881 г., начало) до времени его организационного оформления (IX 1883 г.) прошло так много времени.

3.

Плеханов зимой 1881 года был, несомненно, марксист.

Но почему тогда же он не приступил к организации группы или ячейки своих единомышленников? Каковы были те причины, которые мешали ему в этом?

Их было много. Но главной причиной была та чрезвычайно напряженная борьба народовольцев с правительством, которая привела к первому марта; геройские яркие образы Перовской, Желябова и др. – создали такую всеобщую атмосферу восхищения и симпатии к «Народной Воле», что всякий разговор о сколько-нибудь резкой и открытой борьбе против нее казался безнадежным и, пожалуй, ненужным, вредным. Вредным потому, что «Народная Воля» была единственно деятельная революционная организация.

Больше того, исключительный героизм террористов, которые, по крайней мере, боролись самоотверженно, сильно действовал и на чернопередельцев – товарищей Плеханова, сближая их с народовольцами.

Сближало их еще и другое обстоятельство.

«Мысль о том, что Россия не минет фазы капитализма и что, вследствие этого, промышленному пролетариату суждено стать главной силой революционного движения, становилась для нас все более вероятной, а потому мы тем яснее начинали сознавать, что нам необходима политическая свобода. А это сознание, в свою очередь, располагало нас к сближению с „народовольцами“» [П: XIII, 27].

Располагало товарищей Плеханова – чернопередельцев – и иное соображение.

«Мы же, женевцы, ведя переписку с русскими товарищами, имели более верное и ясное представление о положении революционного дела в России. Мы, например, знали, что народническое направление все более и более теряет почву под ногами, и что немногие уцелевшие там единомышленники наши не прочь присоединиться к партии „Народная Воля“ как в революционных кругах, так и среди передовой части общества» [Дейч, 106].

Это обстоятельство, естественно, не могло не оказать сильного влияния на «народников»: основной пункт расхождения – вопрос о политической борьбе – потерял свою остроту, в теоретическом же отношении народники от народовольцев отличались не бог весть как на много. Им ничто не мешало вести переговоры о слиянии:

«Мы, женевские сторонники „Черного Передела“, решили начать переговоры с „народовольцами“ о нашем к ним присоединении. После длившейся некоторое время переписки с ним об этом, Як. Стефанович летом 1881 года отправился в Россию для продолжения этих переговоров как с остатками „Черного Передела“, так и с партией „Народная Воля“. Вскоре он сообщил нам о состоявшемся его, сообща с немногими „чернопередельцами“, присоединении к „народовольцам“, что, понятно, для нас не было неожиданностью. Вслед за тем он стал засыпать нас письмами со всевозможными предложениями об оказании того или иного содействия террористической партии, к которой он примкнул. И мы, конечно, охотно исполняли его поручения» [Дейч, 106].

Но так стремительно действовали лишь товарищи Плеханова, сам же он относился много спокойнее к этой горячке, охватившей его еще не оформившихся друзей. Он ясно видел много такого, чего друзья его не замечали и замечать не могли.

«Мы совсем не были убеждены в том, что они (т.е. народовольцы. – В.В.) победят; напротив, мы хорошо видели, что за ними нет ни одной серьезной общественной силы, и потому их поражение временами казалось нам неизбежным. В этом случае я с полной уверенностью могу говорить опять-таки только лично о себе. Но что касается меня, то я в письмах к своим друзьям и на собраниях русской колонии в Париже, – где я жил в то время, – не раз высказывал свое убеждение в том, что, „покончив“ с Александром II, партия „Народной Воли“ нанесла смертельный удар самой себе, и что на первое марта 1881 г. мы должны смотреть, как на начало конца „народовольства“» [П: XIII, 27].

Такой диагноз Плеханова вскоре подтвердился почти целиком; когда приехали в Швейцарию Л. Тихомиров с женой, они оценивали положение дел точно так же. Но тогда совершенно непонятно, почему же чернопередельцы продолжали вести с народовольцами разговор о присоединении?

«Мы сочли себя нравственно обязанными поддержать наших бывших товарищей, которых мы привыкли ценить на общем деле, которые были наголову разбиты ненавистным нам врагом и с которыми мы уже с 1881 года не переставали поддерживать дружеские сношения, помогая им всем, чем только мы могли тогда помочь. Кроме того, партия „Народной Воли“ пала не в один день, и в довольно продолжительном процессе ее падения бывали моменты подъема, в которые совсем уже стыдно было бы сидеть сложа руки (курсив мой. – В.В.), не поддерживая того движения, которое при всех своих недостатках было хорошо уже тем, что являлось единственным в то время энергичным протестом против самодержавия» [П: XIII, 27 – 28].

И постольку и надлежало поддерживать народовольцев, по мнению Плеханова, поскольку они одни являлись борцами против самодержавия. Но не так думали его друзья и товарищи, которые, как мы видели выше, зашли слишком далеко на этом пути «примирения».

«Настроение моих женевских товарищей не особенно радует меня. Оно может быть формулировано словами – „соединимся во что бы то ни стало, хотя и поторгуемся, сколько возможно“. История хватает за шиворот и толкает на путь политической борьбы даже тех, кто еще недавно был принципиальным противником последней» [Дейч, 88].

Если этот отрывок что и говорит, то прежде всего то, что мы были правы, утверждая, что Плеханов долгое время был среди своих товарищей чернопередельцев одинок, как марксист. На самом деле, что означает фраза «история хватает за шиворот и толкает на путь политической борьбы даже тех, кто еще недавно был принципиальным противником последней», если не то, что эти самые «мои женевские товарищи» еще только вчера отделались от народнического противопоставления социализма политике. Но затем его пугало в этой поспешности принципиальная шаткость членов его группы. Мы сейчас задним числом говорим о том, что «Черный Передел» развился в марксизм, и, значит, в его учении был ряд элементов, дальнейшее развитие которых привело его членов к научному социализму. Но разве из приведенного материала не ясно, что один лишь человек оказался в состоянии до конца продумать и развить эти элементы, заложенные в народническом бакунизме? Все другие члены группы имели пред собой уже продуманную цельную систему и в этом смысле являлись как бы учениками его (выражение, которое хотя и плохо, но все-таки передает взаимоотношение членов группы). Им не приходилось каждому самостоятельно продумывать эти противоречия, да к тому же и с помощью своего теоретического вождя еще не освоились и не утвердились в новом понимании явлений. Плеханов таким образом не без основания смотрит с большой тревогой на настроение своих товарищей; в отличие от своих друзей он знает, как на много оттолкнет назад нарождающийся марксизм подобное соединение без оговорок: «соединение во что бы то ни стало» могло привести к тому, что они – его товарищи – окончательно могли уйти в лагерь народничества не только организационно, но и принципиально. Примеров таких он имел перед собой не мало. Потому-то он так осторожен в вопросе о сближении. Л.Г. Дейч свидетельствует:

«Г.В. стоял совершенно в стороне от всего этого (речь идет о переговорах о слиянии с Н.В. – В.В.). Но, прожив год в Париже, он осенью 1881 г. переселился с семьей в Швейцарию, в Кларан. Хотя и живя в Париже, он из наших писем знал, в общих чертах, о происшедшем у нас изменении отношения к „Народной Воле“, но лишь из личных бесед после его приезда в Женеву он убедился, насколько далеко зашла у нас склонность присоединиться к единственно действовавшей тогда в России революционной партии» [Дейч, 106].

Не будучи таким ярым сторонником сближения, как его женевские товарищи, он и не избегал сотрудничества с народовольцами.

«Как бы там ни было, а наши взаимные отношения все более и более упрочивались. Еще в 1881 г. я послал в редакцию „Народной Воли“ рецензию на брошюру Драгоманова „Le tyrannicide en Russie“, вышедшую вскоре после смерти Александра II. Редакция не напечатала этой рецензии, не желая, – как писала она мне, – „поднимать полемику“, но благодарила за сочувственное отношение к памяти деятелей 1 марта и приглашала к дальнейшему сотрудничеству» [П: XIII, 28].

Конечно, очень плохо, что они не напечатали рецензии Плеханова, это ни в какой мере не могло способствовать упрочению сотрудничества, но зато Исполнительный Комитет выдвинул его кандидатуру в редакцию «Вестника Народной Воли».

«Вскоре после этого у Исполнительного Комитета явилась мысль издавать за границей научно-революционный журнал. Редактирование этого журнала Комитет поручил покойным С.М. Кравчинскому и П.Л. Лаврову, причем советовал им пригласить меня в качестве третьего редактора. С.М. Кравчинский и П.Л. Лавров тотчас же последовали этому совету, и таким образом я стал соредактором „народовольческого“ издания» [П: XIII, 28].

Об этом несколько подробнее свидетельствует Дейч:

«Когда я написал об этом [согласии Плеханова сотрудничать в народовольческих журналах] Стефановичу, то вслед за этим от Исполнительного Комитета партии „Народная Воля“ мною получено было сообщение о состоявшемся у него решении основать в Женеве журнал, редакторами которого намечены были Кравчинский, Лавров и Плеханов» [Дейч, 107].

Впрочем, это назначение и привело к окончательному выяснению положения и к разрыву между этими двумя организациями.

Согласился он на предложение Исполнительного Комитета лишь как дисциплинированный член организации.

«Я думаю, что партия имеет право указать своему члену тот образ деятельности, который она находит наиболее для него подходящим. Человек, имеющий понятие о дисциплине, не может поступить по своему личному усмотрению в том случае, когда усмотрение это идет в разрез с мнением его товарищей. Это – большая посылка. Я человек, причисляющий себя к социально-революционной партии, желающий подчиняться всем требованиям дисциплины, – посылка меньшая. Вывод отсюда ясен. Я отдаю вопрос о соредакторстве в „Вестнике Народной Воли“ на решение своих товарищей» [Дейч, 92].

Но он имел многое возразить против, и возражения эти имеют столь большое значение для оценки позиции Плеханова в деле сближения с народовольцами, что я позволю себе процитировать все относящееся к этому вопросу место из его письма к Лаврову:

«Прежде всего, вещь, которую я говорил Вам конфиденциально, несогласия наши с народовольцами, вовсе уже не так незначительны, как это может показаться из письма к ним[12]. Письмо это написано по разным соображениям, более или менее дипломатического свойства. Вы знаете мой образ мыслей, могу Вас уверить, что он не переменился с того времени, как я оставил Париж. Если мы не оттеняем, не указываем на свои разногласия в письме, то это объясняется тем, что мы надеялись и надеемся мирным путем повернуть „народовольчество“ на надлежащую дорогу (повторяю, я говорю это только Вам). Но всякая надежда неразрывно связана с бóльшим или меньшим количеством неудачи. В случае неудачи с нашей стороны, нам придется снова стать в оппозицию: удобно ли это будет для меня, как редактора „Вестника Народной Воли“? Затем, между мной и Серг. Мих.[13] существует, как мне кажется, немаловажная разница в воззрениях: он что-то вроде прудониста, я – не понимаю Прудона; характеры наши тоже не совсем сходны: он человек, относящийся в высшей степени терпимо ко всем оттенкам социалистической мысли, я готов создать из „Капитала“ прокрустово ложе для всех сотрудников „Вестника Народной Воли“ (курсив мой. – В.В.).

Говоря вообще, это очень нехорошо с моей стороны, но, воля Ваша, орган только выиграл бы от такой определенности в программе. Я очень жалею теперь, что я согласился участвовать в „Черном Переделе“, как „органе социалистов-федералистов“. Я связан теперь в своей полемике с Драгомановым, с которым рано или поздно нам придется воевать не на жизнь, а на смерть.

Боюсь, чтобы „Вестник Народной Воли“ не связал меня еще больше, если он будет проповедовать федерализм. Я теперь решительный противник федерализма: по-моему, лучше якобинство, чем эта мелкобуржуазная реакция. Вот все, что я хотел сказать, решайте теперь Вы» [Дейч, 93 – 94].

Цитата получилась пространная, но в ней чрезвычайно много интересного и для нас очень значительного.

Мы выше отметили уже, что он боялся слишком поспешного сближения своих товарищей, – он боялся, что они растеряют то малое от марксизма, что имели, и окончательно подпадут под влияние народовольцев (пример Стефановича!). Сам же он, сближаясь, ставил себе как раз обратную задачу, он надеялся (как он конфиденциально сообщает своему корреспонденту) «мирным путем повернуть „народовольчество“ на надлежащую дорогу», – эту надлежащую дорогу хорошо знал Лавров, у которого Плеханов был всего несколько месяцев до того; он полагал повлиять на идеологию народовольцев и повернуть его по марксистскому руслу. Это, разумеется, было утопично, но опять-таки чрезвычайно важная утопия, отличающаяся бóльшими достоинствами, чем иная «реалистическая политика».

Приблизительно так же и рисует картину этого временного сближения между народниками и народовольцами и П.Б. Аксельрод:

«Мы же, за границей – за исключением опять-таки Плеханова – слишком оптимистично относились к психологической способности и готовности народовольцев пойти нам навстречу и в то же время чересчур пессимистически оценивали значение деятельности наших единомышленников в России среди интеллигенции и передовых рабочих. Мы считали чернопередельческую фракцию уже обреченной на смерть и своей, пользуясь большевистской терминологией, „соглашательской политикой“ (по отношению к народовольцам) сами нанесли ей смертельный удар. Один из противников растворения чернопередельцев в партии „Народной Воли“ с горечью писал мне поэтому, со смертного одра, что мы „предали“ свое собственное детище. И объективно этот упрек, посланный нам умирающим товарищем, не был лишен основания. Очень может быть, что при нашей настойчивой моральной и идейной поддержке чернопередельцы в России, параллельно с нами, эволюционировали бы в направлении к социал-демократии и таким образом облегчили бы и значительно сократили бы „муки родов“ нового революционного движения на русской почве» [А: Пережитое, 387 – 388].

Вслед за назначением редакции дело встало на долгое время. Вероятно, был и ряд организационных причин, которые на значительное время отложили работы по изданию журнала (недостаток денег, организация типографии и т.д.). Но очень большую роль в этом деле сыграло то, что со стороны Плеханова были значительные колебания.

«Этому изданию еще не скоро пришлось выйти из состояния проекта: дело затягивалось по многим причинам и пошло несколько быстрее только после приезда за границу в 1882 году г. Тихомирова, бывшего членом Исполнительного Комитета и редакции „Народной Воли“. Да и г. Тихомирову, заменившему С.М. Кравчинского в редакции предполагавшегося издания, удалось кое-как справиться с препятствиями только к лету 1883 г., когда мы общими силами взялись за составление первой книжки нашего журнала, получившего название „Вестника Народной Воли“» [П: XIII, 28 – 29].

Это название коробило Плеханова.

«Обращаюсь уже к Вам одному по поводу названия журнала. С Вас. Игн.[14] я уже говорил, и взгляды его на этот счет мне известны. Нельзя ли придумать что-нибудь другое вместо „Вестника Народной Воли“? Это название слишком уже отдает чем-то официальным, точно „Правительственный Вестник“, „Русский Инвалид“ и тому подобное. В большей части социалистических изданий название служит отчасти указанием их воззрений, как бы девизом, например, „Egalité“, „Emancipation“, „Volksstaat“ и т.д. Зачем же нам брать название, ровно ничего принципиального не выражающее. „Лишний повод к насмешкам со стороны врагов“, – по прекрасному выражению Аксельрода. Все, с кем только я ни говорил по этому поводу, держатся того же мнения без всяких подсказываний с моей стороны. Я очень прошу Вас обратить внимание на это обстоятельство, – право, название вещь очень важная, влияющая даже на литературную энергию сотрудников» [Дейч, 96].

Но Тихомирова и других членов народовольческого центра убедить в обратном было трудно. Им это название более нравилось, ибо оно подчеркивало официальное отношение органа к Исполнительному Комитету «Народной Воли». Одним заглавием дело не ограничилось. Социал-демократу Плеханову работать в официальном органе народовольцев было делом чрезвычайно стеснительным; когда Плеханов сообщил Тихомирову об этом своем затруднении, последний успокоил его чрезвычайно оригинально: обещал ни более, ни менее, как сделаться самому социал-демократом. Когда опубликуют переписку Тихомирова с другими членами Исполнительного Комитета «Народной Воли» (если она сохранилась) и с Лавровым (которая, несомненно, сохранилась), мы будем иметь, вероятно, больше материала для суждения, ибо тот устный договор, который заключили Плеханов и Тихомиров, носит в себе много странного. Пусть читатель посудит сам:

«Мы с г. Тихомировым решили, что наш будущий журнал со временем объявит себя социал-демократическим, но сделает это лишь после того, как ему удастся рассеять анархические предрассудки нашей читающей публики» [П: XIII, 31].

Чем руководствовался Тихомиров, дав такое обещание?

«Я до сих пор не понимаю, чем именно руководствовался г. Тихомиров, делая мне эту огромную и совершенно неожиданную уступку: вероятно, тут на него повлияли одновременно и его „дипломатия“, и его равнодушие к теории, и его разочарование в народовольческой программе, и его желание привлечь нас к своей партии» [П: XIII, 31].

Но, как бы там ни было, договор был заключен. Плеханов засел за статью об А.П. Щапове. Мы ниже разберем эту статью, в ней ясно высказаны социал-демократические положения, но

«мне хотелось высказаться еще яснее, и я написал для первой же книжки „Вестника Народной Воли“ статью „Социализм и политическая борьба“, в которой пошел еще дальше и критиковал самое „партию Народной Воли“. Моя критика отличалась значительной резкостью» [П: XIII, 32].

При чтении статьи Тихомиров морщился и предлагал смягчить, как свидетельствует сам Плеханов[15].

Пока шла подготовка номера «Вестника Народной Воли», разыгрался инцидент, который сразу определил отношение к народовольцам бывших чернопередельцев. После разгрома народовольцев в России, они собрались в Швейцарии и вели с чернопередельцами совместную работу. Товарищи Плеханова пришли к окончательному заключению вступить всей группой в «Н.В.» и вокруг этого вели переговоры с Исполнительным Комитетом Народной Воли в лице Ошаниной и Тихомирова. Они выразили согласие принять группу целиком в организацию. Однако в последний день они радикально изменили тактику. На собрании с группой «Черный Передел» они, ссылаясь на «молодых товарищей из России», которые, мол,

«очень недовольны его сближением с нами, так как опасаются, что благодаря ему в движении возьмет верх нежелательное для них влияние бывших „чернопередельцев“» [П: XIII, 32],

Тихомиров отрекся от своего данного обещания.

«Вместе с тем он сказал нам, что по уставу партии мы можем быть приняты только по одиночке и по выбору, а не целой группой. Прежде он находил возможным принять нас именно как группу. Когда мы напомнили ему об этом, на него напала сильная зевота, и никакого толку мы от него не добились» [П: XIII, 32 – 33].

После этого инцидента Плеханову ничего не оставалось иного, как заявить о своем выходе из редакции.

«Прежде всего имейте в виду, что не мне и не моим товарищам принадлежит активная роль в том неприятном для нас усложнении, которое препятствует нам назвать себя товарищами народовольцев, – пишет он П. Лаврову. – С самого начала наших переговоров мы не представляли себе, что соединение может произойти иначе, как в виде слияния двух групп, сближенных временем и ходом событий. В этом духе мы вели переговоры с Мариной Никаноровной в Кларане, в этом духе говорил я с В.И.[16].

Теперь оказывается, что нас не поняли. Это, разумеется, очень печально, но не от нас зависит придать нашим переговорам более отрадный оборот. Разбиться на атомы, чтобы быть ассимилированными организацией Н.В., мы не считали и не считаем возможным» [Дейч, 99 – 100].

Несомненно, Тихомиров желал разбить организацию Ч.П. «на атомы», когда он выставил требование индивидуального вхождения членов группы Ч.П. в «Народную Волю». Желавшие оказать решающее идейное давление на Н.В., естественно, были правы, категорически отказавшись принять эти условия.

Но тогда каково становилось положение марксиста-редактора народовольческого журнала? Плеханову следовало уйти, и он ушел из редакции. Об этом же рассказывает П.Б. Аксельрод:

«В письме от 15 июня 1883 г. Дейч сообщил мне, что Тихомиров и Ошанина не соглашаются на наше вступление в организацию народовольцев „группой“. А между тем мы все время вели с ними переговоры как коллектив, и о нашем присоединении к ним порознь, отдельными индивидуумами, и речи не было. Именно в нашем объединении с „Народной Волей“ в качестве группы мы видели серьезный шанс на то, чтобы „мирным путем повернуть“ ее на ту дорогу, на которую мы уже стали. Но когда Засулич, Дейч и Плеханов предложили Тихомирову оформить наше соглашение с народовольцами, т.е. напечатать заявление об основаниях, на которых это соглашение состоялось, то он ответил, что по конституции организации народовольцев присоединение к ней целой группы не допускается, и что присоединиться к партии мы можем, только распавшись как группа, поодиночке» [А: Пережитое, 431 – 432].

П.Б. Аксельрод приводит отрывки из письма Л. Дейча к нему той эпохи, которые дают ясное представление о настроении Плеханова (Жоржа).

«Тогда, – писал мне Дейч, – мы категорически заявили им, что в таком случае никто из нас не присоединится к ним, что из-за существующего у них устава мы не станем распадаться» [А: Пережитое, 432].

«Нужно тебе заметить, – писал он дальше, – что, несмотря на внешнюю, кажущуюся солидарность (с народовольцами), как они, так и мы сознаем, что по существу сильно отличаемся друг от друга, и мы с Жоржем думаем, что никогда народовольцы не сделаются сознательными социалистами, марксистами, а останутся бланкистами, энергичными и предприимчивыми революционерами-заговорщиками» [А: Пережитое, 432].

Оценка чрезвычайно энергичная оказалась по существу совершенно правильной.

«Поведение их, – писал Дейч Аксельроду, – возмущает своей неискренностью, нетовариществом по отношению к нам, которые в последние два года всеми силами стремились содействовать, поступали, как народовольцы, не будучи ими по праву. Между тем ни в одном вопросе, ни даже в мелочах, мы не видим с их стороны никакой уступчивости… Ввиду неопределенности, сбивчивости теоретических воззрений народовольцев, их шаткости в социализме и их бланкизма, мы могли бы присоединиться к ним только всей группой, когда имели бы шансы своей солидарностью влиять на них, если бы они оставили свои нечаевские приемы в отношении с близкими» [А: Пережитое, 433 – 434].

Конечно, «нечаевские приемы» – сказано сильно, но что дело расстроилось не без участия «незримой руки», это стало совершенно ясно несколько позже, хотя бы из инцидента с письмом Стефановича Дейчу, перехваченного Тихомировым и Ошаниной. Письмо прошло через руки провокатора Дегаева и попало не адресату, а в руки заграничных представителей Исполнительного Комитета, которые и вскрыли его. Не следует преувеличивать значение Дегаева в этом инциденте. Его роль, вероятно, сводилась к тому, что он способствовал победе уже существующих в организации тенденций, а тенденции эти существовали и были направлены против марксизма и «марксидов»[17].

Не увенчалась успехом и попытка сотрудничания в «Вестнике Народной Воли». Тихомиров не захотел пустить «Социализм и политическая борьба» без примечания, а Плеханов не мог оставить его примечание без ответа:

«Долинский[18] писал уже Вам относительно того примечания к моей статье, которое я не считаю возможным оставить без возражения» [Дейч, 101],

– пишет он Лаврову. А Долинский писал Лаврову следующее:

«По моему мнению, статья недурна, и хотя я не нахожу, чтобы автор, как обещает, вывел политическую деятельность именно из научного социализма, т.е. из марксовой теории, тем не менее статья интересна и полезна… была бы, если бы не историческая ее часть» [ГрОТ, 245].

В исторической части неприемлемой кажется Тихомирову оценка, данная Плехановым народовольчеству («наиболее беспринципное направление»); возражает он и против того, чтобы в первом номере была помещена статья, направленная против захвата власти:

«Между тем Плеханов категорически заявляет, что никаких изменений в статье он делать не станет и не позволяет. Если же редакция сделает примечания, то Плеханов требует для себя права сделать со своей стороны примечание к примечанию редакции. При таких условиях я вообще против принятия статьи. Прошу Вас и Марину Никаноровну сообщить мне ваше мнение. Затем очень желал бы знать мнение Русанова о статье. Если вы, т.е. с М.Н., согласитесь принять (говорю о М.Н. п.ч. дело выходит чисто партийное уже) с примечаниями, то я, м.б., еще изменю свое мнение» [ГрОТ, 245].

Как Мария Никаноровна, так и Лавров согласились с Тихомировым. Таким образом новая редакция «Вестника Народной Воли» не согласилась на возражения, и Плеханов взял свою статью обратно.

Так произошел окончательный разрыв с народовольцами.

4.

Народовольцы прекрасно знали, какую силу они потеряли в лице Плеханова. Если это мог отрицать Шишко, то только потому, что ему не были, очевидно, известны письма Тихомирова к Лаврову, а еще того вероятнее – по фракционной близорукости.

Тихомиров пишет П. Лаврову:

«Итак, уважаемый Петр Лаврович, это дело конченное. Хорошо или дурно, но мы остаемся вдвоем, и теперь нужно скинуть с журнальных счетов одного очень ценного работника (как здесь, так и ниже курсив мой. – В.В.). Мое мнение, что Евгений (Л. Дейч. – В.В.) будет стараться вооружить его, как и всех своих, против нас, так что в будущем я предвижу только ухудшение отношений, хотя в данный момент мы с Плехановым не поссорились, а только честно и благородно разошлись» [ГрОТ, 246].

Действительно, нигде нет ни прямых, ни косвенных указаний на то, чтобы Плеханов поссорился с Тихомировым. Однако, что отношения их резко ухудшились, почти совершенно прервались после инцидента с письмом Стефановича, – это несомненно, и непонятно, как мог Тихомиров обещать Лаврову сохранись «нам хоть крохи его сотрудничества». Он пишет:

«Из моего письма вы теперь знаете, как стоит дело с Жоржем… Будет ли он сотрудничать, – я не знаю. Он обещал, но из этого еще ничего не следует, потому что, повторяю, мое мнение (верьте или нет – но я пришел к нему годовым наблюдением), – что тут суть в Евгении, а не в нем…»

«…Распространяться о том, как я старался привлечь Жоржа и как ценю его (если он без евгеневской лигатуры) – считаю излишним: вы бы это должны были видеть очень хорошо. Точно так же вы можете быть уверены, что, насколько зависит от меня, я постараюсь сохранить нам даже крохи его сотрудничества…» [ГрОТ, 246][19].

Читателю не трудно понять, что Тихомиров все это пишет для наивного во фракционных склоках П. Лаврова, что все это он делает, ибо знает, как высоко ценит талант Плеханова Лавров, но и Тихомиров чувствует в нем силу. И не мудрено было. Кто иной, а Тихомиров не мог относиться без уважения к литературным способностям Жоржа, с которым он уже один раз работал в редакции «Земли и Воли». Передовицы Плеханова много ослабляли влияние статей Тихомирова, и это он помнил.

Но уже два дня спустя он пишет в совершенно ином тоне.

«Мы положительно компрометируем себя такой чрезмерной (!) уступчивостью, и я, право, не предвижу, где ей будет конец».

По мнению Тихомирова, сотрудничество членов новой группы сомнительно:

«По-моему – нестоящее дело. От такого сотрудничества журнал только страдает, а не улучшается. Вести его становится труднее, а не легче. Что касается до того, что без них вести невозможно, то я этого не понимаю. Трудно, мало людей – это правда. Но ведь они – при таком настроении не плюс, а минус: разве имена… Но имена уже вовсе же не такие, чтобы окупить все остальные неудобства» [ГрОТ, 246].

Последняя фраза подчеркнута мною. Она показывает, во-первых, что Лавров очень дорожил именем Плеханова, во-вторых, что Тихомиров окончательно убедился в невозможности склонить Плеханова к сотрудничеству. Он в этом убедился особенно после того, как узнал от Плеханова письменно, а от Дейча устно, что они готовятся организовать группу. Как превосходный фракционный дипломат, Тихомиров знал очень хорошо, что тем самым все возможности склонить их к уступкам исчерпаны. Само собой разумеется, советуя отказываться от них, Тихомиров надеялся на их провал. Но ближайшее же будущее показало, как жестоко ошибся в своих расчетах Тихомиров.

Разрыв произошел в конце августа, а уже в двадцатых числах сентября (25-го) появилось объявление об издании «Библиотеки Современного Социализма», где имеется извещение об организации группы «Освобождение Труда».

«Изменяя ныне свою программу в смысле борьбы с абсолютизмом и организации русского рабочего класса в особую партию с определенной социально-политической программой, бывшие члены группы „Черного Передела“ образуют нынче новую группу – „Освобождение Труда“ и окончательно разрывают со старыми анархическими тенденциями» [П: II, 22].

Интересен вопрос о том, почему группа присвоила себе столь туманное название. Об этом П.Б. Аксельрод рассказывает:

«Нас, бывших чернопередельцев, собралось в Женеве в конце 1883 г. четыре человека: Дейч, Засулич, Плеханов и я. Порвав окончательно с Тихомировым и Ошаниной, мы собрались, чтобы обсудить и решить вопрос об организации самостоятельной группы для литературной и устной пропаганды научного социализма и социал-демократических учений, с целью проложить путь для эволюции революционного движения в России в социал-демократическом направлении…

Теперь едва ли кто может представить себе, как глубоко сидели и как всеобщи были тогда предрассудки против социал-демократии в русской революционной среде! Однако, Плеханов все-таки предлагал нам назвать новую (по направлению) группу социал-демократической. Но Дейч и Засулич были против его предложения, ссылаясь на эти предрассудки и на то, что, заявив себя открыто социал-демократами, мы с первого же шага на новом пути вооружим против себя общественное мнение всех революционных элементов» [А: Пережитое, 437 – 438].

«В конце концов мы согласились принять, предложенное опять-таки Плехановым, название „Группы Освобождение Труда“» [А: Пережитое, 439].

Это свидетельство чрезвычайно интересно. Оно показывает, до какой степени серо было еще большинство членов Группы «Освобождение Труда»: между Плехановым, пришедшим к марксизму и социал-демократии в 1881 г., и его товарищами лежало, по крайней мере, 3 года времени.

Спустя несколько дней он пишет Лаврову, извещая его о выходе объявления:

«Напишите мне Ваше мнение об объявлении и о факте нашего выступления. Вспомните при этом, что нам ничего другого не оставалось делать» [Дейч, 102].

Действительно ничего иного не оставалось делать.

Чтобы закончить эту главу и перейти к нашей основной теме, напомню еще два позднейших отголоска этой полосы «сближения с Народной Волей».

В примечании к «Объявлению» он пишет:

«Ввиду неоднократно повторяющихся слухов о состоявшемся будто бы соединении старой группы „Черн. Пер.“ и „Нар. Вол.“ мы считаем нужным сказать здесь несколько слов по этому поводу. В последние два года действительно велись между обеими группами переговоры о соединении. Но, хотя два-три члена нашей группы даже вполне примкнули к „Нар. Воле“, полное слияние не могло, к сожалению, состояться. Как читатель может увидеть из брошюры „Социализм и политическая борьба“, это слияние затрудняется нашим разногласием с „Нар. Вол.“ по вопросу о, так называемом, „захвате власти“, а также некоторых практических приемах тактики революционной деятельности, вытекающей из этого пункта программы. Обе группы, однако, имеют теперь так много общего, что могут действовать в огромном большинстве случаев рядом, пополняя и поддерживая друг друга» [П: II, 22][20].

Мы ниже увидим, что дипломатические соображения заставляли его так нарочито преуменьшать существующие разногласия, как и соображения тактические или даже деликатности (Лавров так любил единство революционных сил!). По последним же соображениям в письме от весны 1884 г. он пишет Лаврову, выражая благодарность за помощь своим арестованным товарищам:

«Я вижу в этом факте залог будущего объединения нашей революционной партии, – объединения, которого я желал и до сих пор не перестал желать всей душой. Буду надеяться, что скоро нам нечего будет забывать в случае каких-нибудь несчастий, что все наши недоразумения и несогласия исчезнут перед непобедимой логикой жизни» [Дейч, 103].

Я говорю, это сказано из чувства деликатности, ибо такое единство, которого желал Плеханов, явно было утопично. Для марксиста Плеханова «непобедимая логика жизни» утверждала марксизм, а единство и согласие в марксизме для его противников было исключено заранее. Да и к тому же всякий разговор об объединении в 1884 г. после «Социализма и политической борьбы», после яростных публичных выступлений, разоблачающих утопизм народничества и самобытный российский социализм – был разговором всуе. В это время речь должна была быть о том, кто сложит оружие, ибо борьба уже была начата.

Возникает вопрос, который представляет большой интерес: почему предметом своих нападений Плеханов избрал именно народовольчество? Вопрос, повторяю, интересный, но легко решимый – это была одна единственная активная революционная сила, господствовавшая тогда над сознанием передовой молодежи, теория, без преодоления которой вряд ли мыслима была бы плодотворная работа.

Лично пройдя школу народничества, он знал хорошо, какая она помеха на пути перехода передовых людей с точки зрения утопии на точку зрения научного социализма.

Тот новый класс, который оформливался и готовился занять положение доминирующей силы в стране, не смог иначе действовать, как предварительно заставив признать себя.

Этого рабочий класс добивался двумя путями: стихийными своими волнениями, спорадическими попытками организоваться в особую классовую политическую единицу на практике и борьбой с народническим утопизмом – в теории.

Борьба Плеханова с народничеством была не чем иным, как отражением в теории практического стремления рабочего класса завоевать себе подобающее место в ряде классов и сословий молодой капиталистической России.

Отсюда и то, на первый взгляд странное, явление, что самым острым вопросом в этой борьбе был вопрос о праве пролетариата организоваться в классовую партию. И не только у нас в России – в международном рабочем движении проблема необходимости и неизбежности организации партии пролетариата выдвигалась не раз и каждый раз именно в моменты, подобные нашим 80-м годам – в эпохи появления рабочего класса на историческую арену, как решающей силы. Стоит только упомянуть немецкое рабочее движение, для которого этот вопрос играл не менее важную роль, чем у нас; нетрудно на «Коммунистическом Манифесте» видеть следы этой борьбы.

Россия отличается от других стран лишь тем, что в ней этот вопрос встал значительно ранее, чем у других народов. За четверть века до буржуазной революции в России и гораздо ранее, чем буржуазия пришла к сознанию организации своей собственной партии, пролетариат народил свои революционные классовые организации «Южно-Русский Союз» Заславского, «Северно-Русский Рабочий Союз» Халтурина и вступил в теоретический бой в защиту своего права на революцию и гегемонию в ней.

Сознательным выразителем этого в значительной степени бессознательного процесса явился Плеханов.

В первых своих марксистских работах Плеханов старательнейшим образом избегает столкновения с народниками и народовольцами. Безусловно, он вел агитацию среди своих близких товарищей, и неустанно с 1881 года пропагандировал идеи научного социализма, но нам неизвестны выступления его, прямо направленные против народничества, ни в печати, ни публично вплоть до 1883 года. Ни один из мемуаристов не упоминает о его выступлениях против народовольцев, хотя признанным оратором он был уже тогда и пользовался среди эмиграции большим уважением. Да и, кроме того, особенной робостью Плеханов никогда не отличался. Не выступал он с нападением на своих теоретических врагов по двум вполне основательным причинам: во-первых, у него была, очевидно, острая потребность подвергнуть доскональному критическому пересмотру свои воззрения, потребность в марксистском самоутверждении, если можно так выразиться, потому-то он искал такие академические темы для своих первых статей, как диспут с катедер-социалистами, экономическое учение Родбертуса, а, во-вторых, сознание, что «Народная Воля» худо ли, хорошо ли, а единственная организация, ведущая борьбу с самодержавием (см. вышеприведенную цитату из его статьи «Почему мы разошлись»).

В 1883 же году наметился упадок народовольчества, признаки его бессилия; в таком случае каждый лишний год господства такой теории над умами передовых людей страны есть величайшее зло, задерживающее рост развития революции, – долг всякого революционера вести с ней жестокую борьбу.

«Мы уверены, что пришла уже пора критической оценки всех элементов нашего народничества» [П: II, 20],

– пишет он в своей заметке о книге Аристова. Плеханов и начал критическую оценку всех элементов народничества в своей брошюре «Социализм и политическая борьба».

5.

Выводы, к которым мы пришли выше, бесспорны, они являются непосредственными выводами из фактов, и, кажется, трудно бы спорить против них, но несогласных много, и среди них П.Б. Аксельрод, к мнению которого нельзя не прислушиваться.

Однако очень нетрудно доказать, что П.Б. Аксельрод неправ; для этого следует только внимательно разобрать приводимые им факты и материалы.

На самом деле, П.Б. Аксельрод пишет:

«Эволюцию Плеханова от народничества к марксизму и к социал-демократии легко проследить по его литературным произведениям в промежуток времени с 1880 – 1881 гг. до 1883 года. Как совершался этот процесс специально у Дейча и Засулич, я могу только догадываться, но в точности, конкретно, не знаю, потому что видались мы тогда довольно редко, на короткие моменты, большей частью для какого-нибудь практического дела, а из Цюриха, посредством переписки, я не мог – или, по крайней мере, мне трудно было – следить за их идейной эволюцией. Но мне кажется, что по существу мы все до начала или почти до середины 1882 года (курсив мой. – В.В.) не совсем ясно сознавали, что мы становимся социал-демократами. Подвигаясь вперед в эту сторону, мы вместе с тем еще не изжили наше идейное прошлое и связаны были с ним некоторыми нитями. У меня это противоречие отразилось, между прочим, в том, что на русское революционное движение я продолжал некоторое время смотреть почти глазами революционного утописта русской разновидности, в то время как ход рабочего движения на Западе я с самого начала освещал в „Вольном Слове“ под углом зрения социал-демократии» [А: Пережитое, 403 – 404].

Мы все – тут употреблено совершенно напрасно; в том-то и дело, что в числе всех не было Плеханова.

О том, что он становится социал-демократом, Плеханов знал уже в 1881 году и знал отчетливо. Об этом свидетельствует он сам («Почему мы разошлись»), и это засвидетельствовано его статьями.

Момент перехода Плеханова на точку зрения марксизма, т.н. критический период в его развитии, – это 1881 г., начало. И напрасны попытки П.Б. Аксельрода изобразить дело так, будто все члены группы проделали единовременную эволюцию.

Время же с 1881 года до 1883 года для Плеханова является годами борьбы за других своих товарищей; в 1882 году он пишет Лаврову:

«Вы знаете мой образ мыслей, могу Вас уверить, что он не переменился с того времени, как я оставил Париж» [Дейч, 93 (курсив мой. – В.В.)].

Это в том самом письме, где он готов «создать» из «Капитала» Прокрустово ложе для всех сотрудников «Вестника Народной Воли»!

А Париж он оставил в 1881 году. О том, что он марксист, Лавров знал хорошо, он даже обращается к нему с просьбой припомнить, где Маркс употребляет выражение «исторические категории». Правда, Плеханов ему отвечает незнанием:

«К величайшему моему сожалению и досаде, я не могу припомнить, где употребляет Маркс выражение „исторические категории“. Я пересматривал сегодня у Гумпловича главу о Марксе, но и он передает это выражение последнего, не цитируя страницы. Мне кажется, что в первый раз употреблено это выражение в „Misère de la philosophie“, хотя где именно и не могу сказать» [Дейч, 87];

но тут важен не ответ, а то, что Лавров знал о том, что он занимается Марксом с большим успехом; и слова Плеханова: «вы знаете мой образ мыслей» не просто оборот речи, а означает, что, еще будучи у Лаврова, он выказал себя достаточно последовательным «марксистом».

Следовательно, вряд ли справедливы слова Аксельрода по отношению к Плеханову, слова, которые в то же время, несомненно, передают подлинное настроение других чернопередельцев.

П.Б. Аксельрод приводит и другие аргументы и доказательства:

«В конце октября 1881 г., т.е. недели три спустя после Хурской конференции, Плеханов, по возвращении из Парижа в Швейцарию, писал Лаврову: „Настроение моих женевских товарищей не особенно радует меня. Оно может быть формулировано словами – „соединимся во что бы то ни стало, хотя и поторгуемся, сколько возможно“. История хватает за шиворот и толкает на путь политической борьбы даже тех, кто еще недавно был принципиальным противником последней“. Плеханов, стало быть, в таком существенном вопросе, как вопрос об отношении русских социалистов к борьбе с абсолютизмом, оставался еще, если не совсем, то в значительной мере на почве старого народничества (курсив мой. – В.В.). А между тем, теоретически он, конечно, уже в то время ближе всех нас стоял к марксизму» [А: Пережитое, 403].

Это прямое недоразумение. Вся цитата гласит:

«Как вам понравилось известие об успехах организации и пропаганды в среде городских рабочих, главным образом, в Питере? (курсив мой. – В.В.). Настроение моих женевских товарищей не особенно радует меня. Оно может быть формулировано…» и т.д. [Дейч, 88].

Центр тяжести всей цитаты в чрезвычайно знаменательной первой фразе, а она говорит целиком против П.Б. Аксельрода. На самом деле внимание Плеханова приковывает к себе уже совершенно нового порядка явление и с совершенно новой стороны – «организация и пропаганда в среде городских рабочих». Помилуйте, где же тут «старое народничество»? Им и не пахнет! Павел Борисович делает ошибку, обусловленную тем, что он жил уже тогда вдали от Плеханова (в Цюрихе) и вряд ли был регулярно в курсе того, что делалось в Женеве, и уж наверняка был лишен возможности проследить успехи Плеханова в марксизме, а в этом тихом мещанском городе Плеханов пережил чрезвычайно бурный теоретический кризис и настойчиво работал над революционизированием сознания своих товарищей по «Черному Переделу».

«Я припоминаю, что уже летом 1880 г., когда я приезжал в Женеву для переговоров об организационных и программных реформах в чернопередельческой фракции, я впервые увидел у него на столе раскрытую книгу Энгельса „Herrn Е. Dührings Umwälzung der Wissenschaft“. Само собой разумеется, что для такого человека, как Плеханов, чтение этой книги не могло остаться бесследным» [А: Пережитое, 422].

Именно «само собой разумеется»! Но тогда вызывает недоумение та настойчивость, с которой П.Б. Аксельрод продолжает утверждать, что даже после появления статьи «Новое направление политической экономии» (I, 1881 г.) Плеханов не был марксистом:

«И все-таки в нелегальных статьях Плеханова на этот период заметны были еще следы народнических тенденций» [А: Пережитое, 422].

«Насколько я помню, только в предисловии к русскому переводу „Коммунистического Манифеста“, появившемуся летом 1882 г., Плеханов выступил в печати как вполне последовательный марксист – не только в теории, но и на практике» [А: Пережитое, 423].

После «Нового направления в политической экономии» Плеханов нелегальных статей не писал вплоть до предисловия к своему переводу «Коммунистического Манифеста», где, даже по мнению П.Б. Аксельрода, Плеханов выступил как «вполне последовательный марксист». Значит и это не аргумент.

Мы остановились на воспоминаниях П.Б. Аксельрода, ибо в них особенно ясно выявлено то не точное, вернее сказать, путаное представление, которое существует относительно этой ранней эпохи зарождения марксизма.

Правильная же картина выглядит совершенно иначе.

Из всего «Черного Передела» ранее всего пришел к марксизму Г.В. Плеханов. Начало 1881 года, время формулировки программного письма в редакцию «Черного Передела» и работы над статьей «Новое направление», есть та самая грань, где и начинается сознательно марксистское развитие Плеханова.

Иначе шло развитие всех остальных членов группы. Аксельрод, например, еще весной 1882 г. сотрудничал в «Вольном Слове», репутация которого была далеко не марксистская.

Весной 1882 г. Плеханов писал Лаврову:

«Получаете ли Вы „Вольное Слово“? Здесь все считают его органом Игнатьева. Меня ужасно печалит сотрудничество там Павла. Правы или неправы обвинители „Вольного Слова“, – это другой вопрос, но раз публика относится к нему подозрительно, то и на Павла падает некоторая тень. Здесь, в Кларане, все осуждают его» [Дейч, 95].

Аксельрод знал об этих слухах, однако не придавал им значения, пока Драгоманов не разразился резко-полемической статьей против «Народной Воли».

«Статья эта в чрезвычайной степени возмутила В.И. Засулич, Плеханова и Дейча и сделала для меня крайне затруднительным, чтобы не сказать психологически невозможным, дальнейшее участие в „Вольном Слове“» [А: Пережитое, 413 – 414],

– рассказывает Аксельрод, но даже и после этого Аксельрод колебался и не решался послать заявление о выходе из числа сотрудников. Понадобилось особое давление, чтобы он решился на этот шаг.

Женевская часть «Ч.П.» не только настояла на уходе Аксельрода из «Вольного Слова», но и написала открытое письмо Драгоманову (датированное 20/V 1882 г.)[21], чрезвычайно резкое, под которым стоит в числе других и подпись Аксельрода. Один этот инцидент с «В.С.» был бы совершенно достаточен к тому, чтобы с несомненностью установить, что Аксельроду к этому времени Маркс мало чем помог, и он еще спокойно пребывал утопистом, что он и не отрицает. Еще более подтверждает наше положение то, что выяснилось из переписки Дейча той эпохи: Аксельродовское построение борьбы с еврейскими погромами и то, что он был одержим сионистской идеей колонизации Палестины с целью вывести туда всех евреев и тем решить еврейскую проблему – все это никак не выдает в нем хорошего марксиста; а ведь это относится к весне 1882 года!! [См. ГрОТ, 150 – 156].

И по рассказам Л.Г. Дейча не трудно убедиться в правильности защищаемого мною положения.

На самом деле Л.Г. Дейч пишет:

«С описываемой мною весны 1882 г., мы с В.И. Засулич, живя вблизи Плеханова, под его влиянием, особенно усердно стали заниматься изучением научного социализма, причем обращались к нему за разъяснением непонятных мест, которые он очень охотно делал» [Л. Дейч, «О сближении и разрыве с народовольцами». – «Пролетарская Революция» № 20.].

Правда, уже летом 1882 г. у Л.Г. возникла идея организации группы, независимой от Исполнительного Комитета и ставящей себе задачу пропаганды марксизма, но несомненно одно, что марксизм, который желал пропагандировать Л. Дейч, не был тем марксизмом, который к этой эпохе проповедовал Плеханов. Еще весной 1882 г. он ведет жестокие дискуссии с Жоржем (Плехановым) о федерализме, защищая против него точку зрения бакунистов.

«У нас здесь с Жоржем, – пишет он Аксельроду, – совсем разные взгляды насчет федерализма и централизма. Мы проспорили два дня чуть не на ножах. Жорж, по обыкновению, страшно горячился, доказывал, что нужно стоять „за единую и нераздельную Россию“… и хотел даже совсем не подписываться с нами, раз мы высказываемся прямо за федерализм, или написать особое письмо совсем в своем духе – чего мы не хотели».

Следует обратить сугубое внимание на последние слова. Тогда и для Дейча не было секретом, что Плеханов совсем не держится той слащавой кашицы из смеси двух воззрений, которая господствовала в головах остальных членов будущей группы. Насчет «единой и т.д.», разумеется, передана мысль чрезвычайно коряво. Гораздо лучше об этой своей борьбе с федерализмом, от которого – особенно в интерпретации Драгоманова – пахло на сотню верст национализмом и мелкобуржуазным областничеством – он сам говорит очень отчетливо в письмах к Лаврову. У Дейча в эту раннюю эпоху было столько же марксизма, сколько у Аксельрода, или лучше сказать – научного социализма так же было мало, как и у других его товарищей. Недаром по вопросу о централизме и федерализме Аксельрод готов был солидаризоваться не с Плехановым, а с Дейчем.

Дейч и не представлял себе те грандиозные перспективы создания политической партии рабочего класса, которые к этому времени были совершенно ясны и очевидны для Плеханова[22].

Л.Г. Дейч еще летом 1883 г. пишет Аксельроду:

«Таким образом, как видишь, мы решили быть самостоятельной, солидарной группой, связанной общностью воззрений, товарищескими приемами в отношениях друг к другу и общим делом. Беда только, что мы никак не можем придумать удачного названия для нашей группы; Жорж предлагает: „русские социал-демократы“, но мы все находим это название невыгодным, больше с практической точки зрения, так как, при существующих у публики предрассудках, это название на первых же порах оттолкнет от нас очень многих; кроме того – это чересчур подражательно, неоригинально, претенциозно и как бы навязывает нам те же вполне приемы деятельности, которые немцы практикуют, а это и невозможно пока у нас, вследствие политических условий России и ее особенностей и, вообще, вовсе нежелательно, чтобы потерялся сильно революционный дух русского движения. Но никакие другие названия, которые мы придумывали, не подходящи, и Жорж все высмеивает» [ГрОТ, 169 – 170][23].

Я полагаю, Жорж (Г.В. Плеханов) был глубоко прав, высмеивая всякие названия, выдумываемые с целью подчеркнуть свое различие от с.-д. германской и свою сугубую солидарность с «русским движением». Кто же были эти «мы», которые вели борьбу с «Жоржем»? Л.Г. Дейч и В.И. Засулич. Сделаться социал-демократом, по мнению Л. Дейча, значит потерять сильный революционный дух русского движения, т.е. народовольчества. Мысль чрезвычайно знаменательная; ведь письмо написано в то самое время, когда Плеханов писал свой гениальный памфлет, а как еще незрел политический разум автора письма! От него еще очень сильно разит неизжитым утопизмом и народническими предрассудками!

ГЛАВА III. ГРУППА «ОСВОБОЖДЕНИЕ ТРУДА»

1.

Писать историю группы «Освобождение Труда» не входит в мою задачу.

Но два десятилетия существования ее так тесно связаны с личностью и деятельностью Г.В. Плеханова, что не пытаться хотя бы в основных чертах проследить судьбу и деятельность этой знаменитой организации означает лишить себя возможности иметь правильное представление о деятельности Плеханова.

Прежде всего, чтó представляла собой группа? Была ли она центральным руководящим ядром существующей или будущей партии, или это была коллегия единомышленников, имеющая целью пропаганду определенных воззрений.

Важно себе уяснить этот вопрос, ибо многие из дальнейших столкновений молодых с группой обусловлены в значительной мере ошибочным решением этого вопроса.

Если бы группа «Освобождение Труда» смотрела на себя, как на руководящий центр, то историку не стоило бы особого труда доказать, что члены группы действовали крайне вяло, что они допустили ряд совершенно непростительных организационных ошибок и т.д., – упреки, которые сыпались на группу со стороны ранних историков партии. Но в том-то и все дело, что группа превосходно сознавала и невозможность, и неосуществимость подобных заданий. Она на эту роль не претендовала.

Если бы группа хотела превратиться в организацию «для действия» – она должна была бы непрерывно набирать новых членов из числа распропагандированных, направлять их в Россию, создавать организации и объединять их вокруг себя. С этой точки зрения были бы совершенно правы те «молодые», которые постоянно жаловались на совершенно невозможные условия работы с группой «Освобождение Труда»: организация не увеличивалась, новых отделов не открывала, группа никого не собирала на конференции и смотрела очень подозрительно на новообращенных, особенно Плеханов, на которого особенно часто и особенно настойчиво жаловались.

Но и это не верно; группа себе не ставила и этих задач.

Она хотела быть и была группой крепко спаянных, идейно солидарных революционеров, которые ставили себе задачу пропаганды научного социализма. Они хотели подготовить вокруг себя последователей, на которых и должна была лежать забота организационного строительства партии. С другой стороны, они хорошо знали, что в России из рабочей среды идет попутное течение, которому необходимо последовательно классовое воззрение, – группа и разрабатывала самую основу мировоззрения этого пока еще непоследовательного и колеблющегося, но чисто-пролетарского почвенного движения. Мое утверждение отнюдь не следует толковать в том смысле, будто Плеханову и его товарищам не хотелось вести организационную работу. Они, как бывшие народники, вероятно, очень тяготились необходимостью ограничиться пропагандистской работой. Но это было неизбежно на более или менее долгое время, и члены группы были бы неисправимыми утопистами, ежели бы не сообразовали свои задачи со своими силами и возможностями.

Те неоднократные конфликты, которые происходили между группой и молодежью, были почти всегда вызваны тем, что «молодые» не понимали этого своеобразия положения группы «Освобождение Труда».

Но прежде чем перейти к рассмотрению этих конфликтов, следует заметить, что очень многими историками считается как бы за некоторое умаление значения деятельности группы «Освобождение Труда» признание того факта, что параллельно с возникновением и развитием марксизма в его столь чистом и последовательном виде, независимо от него, шло развитие марксизма с разных сторон в самой стране. В.И. Невский совершенно прав, отмечая в своей «Истории» неоднократно такое «самопроизвольное» возникновение внутри страны таких очагов марксизма, как совершенно прав он и тогда, когда находит, что в этом факте нет ничего, что умаляло бы хотя сколько-нибудь роль и значение группы.

Сравнивая концепции этих самобытных кружков с первой же брошюрой группы «Освобождение Труда», нетрудно видеть всю неизбежность того, что подобные самозарождения должны были прекратиться в момент проникновения в рабочую среду литературы группы.

На что указывали беспрерывно возникающие в разных концах России более или менее пропитанные марксизмом концепции? На тот совершенно несомненный факт, что идеология группы «Освобождение Труда» не была идеологией группы затерявшихся где-то в эмиграции интеллигентов, а что она соответствовала реально существующим общественным отношениям и отвечала потребностям, по крайней мере, передового отряда рабочего класса.

Но тем самым и объясняется, почему проникновение литературы группы «Освобождение Труда» в рабочую массу, в передовые интеллигентские круги должно было раз навсегда устранить независимо возникающий марксизм, потому что она (литература группы), как, лучше всего выражавшая точку зрения пролетариата, как последовательнее и всестороннее всего освещавшая и все противоречия современности, как лучше всего раскрывающая перспективы борьбы пролетариата, сама становилась программой действующих групп, центром собирания сил, формирования организаций, давала лучшие аргументы в борьбе с противниками.

Но литературу нужно было издавать, изданное – распространять в России. А это была трудная задача и требовала огромных сил и средств.

С самого же начала в группе было проведено естественным путем разделение труда, целесообразность которого особенно остро почувствовалась тогда, когда вмешательством германской полиции оно было нарушено самым грубым образом.

И Л.Г. Дейч и П.Б. Аксельрод дают одну и ту же картину распределения функций между членами группы:

«Я и отчасти Финстер являлись среди членов нашей группы практиками, организаторами, подобно тому, как Плеханов да отчасти Аксельрод были ее теоретиками, редакторами. Насколько это было тогда возможно, я стремился создать в России рабочую организацию, для чего „после некоторой подготовки почвы“ намеревался отправиться туда, о чем заранее сообщил моим друзьям. Признавая целесообразность этого плана, Георгий Валентинович высказывал лишь опасение, чтобы я не провалился, почему советовал не торопиться с отъездом» [ГрОТ, 48][24],

– рассказывает Л.Г. Дейч. То же самое свидетельствует П.Б. Аксельрод во второй части своих воспоминаний:

«На плечах Л. Дейча лежали все материальные и административные заботы, связанные с существованием группы. С неистощимой энергией он завязывал знакомства, которые могли в каком бы то ни было отношении оказаться полезными для нас, изыскивал финансовые источники, возился с типографией, вел переписку с различными городами, где была русская революционно настроенная молодежь, заведовал распространением наших изданий, – вообще вел всю административную работу группы. Через него шла также вся деловая переписка между мной и женевскими товарищами» [А: Из архива, 85 – 86].

Разделение труда было крайне целесообразное: Л.Г. Дейч прекрасно справлялся со своей задачей и даже мечтал приступить к организации рабочих ячеек в России; со своей стороны теоретики не менее успешно справлялись со своей.

Плеханов не ограничивался только писанием брошюр и статей – он предпринял первое лекционное турне по швейцарским колониям, которое повсюду проходило с большим успехом. В январе 1884 г. Дейч пишет Аксельроду:

«Жорж прочел здесь три реферата (в продолжение 4-х дней) о „Земле и Воле“, которые произвели полный фурор, публика в восторге, повсюду только о нем и разговора. Словом, в моральном и идейном отношении наша группа начинает завоевывать почву и в Женеве. На рефераты приходил и Драгоманов, не преминувший задавать ехидные вопросы, на которые Жорж отвечал очень сдержанно, спокойно и мирно, чем вполне заставлял Драгоманова конфузиться. Впрочем, подробности узнаешь от Жоржа, который в конце этой или на следующей неделе поедет к вам, раз только будут деньги» [ГрОТ, 192 – 193].

Плеханов действительно несколько позже побывал с лекциями в других городах Швейцарии (Берн, Цюрих), о чем свидетельствуют в своих воспоминаниях и Дейч[25], и Ингерман[26]. В течение ближайшего года возникли кружки, сочувствующие группе «Освобождение Труда» в Цюрихе, в Берне. Нельзя сказать, чтобы отношение эмиграции к вновь образовавшейся группе и ее деятельности было особенно сочувственное. Разумеется, отдельные выступления могли пройти более или менее удачно, с большим или меньшим успехом, но как общее правило следует признать, что в эмиграции существовало крайне враждебное к группе отношение. До какой степени это было так, можно судить по тому что Л.И. Аксельрод, приехав в Цюрих в 1889 году, застала там следующую еще картину:

«Возникшая в 1883 г. группа „Освобождение Труда“, успевшая в продолжение шестилетнего энергичного своего существования сделать чрезвычайно много для развития и выяснения своих идей, не пользовалась популярностью. Наоборот, общее отношение к этой новой революционной организации, к ее программе и тактике было отрицательное до последней степени» [ПЗМ 1922, № 5 – 6, 78].

Именно таково было отношение к группе с первых же дней ее возникновения, причем более или менее «мирная» вражда со временем и в процессе борьбы принимала воинственный оттенок, что и отмечает не без некоторого юмора Л.И. Аксельрод в своих воспоминаниях.

Ингерман также свидетельствует о существовавшей тогда атмосфере недоверия и вражды к группе среди народничествующей интеллигенции.

Как шла транспортировка литературы? Нужно полагать, крайне неинтенсивно, во всяком случае, Л.Г. Дейч, который тогда и ведал делом распространения изданий группы, рассказывает об очень малом. В марте 1884 года, он сам был вынужден взять на себя переправу литературы через швейцарско-германскую границу, где 9 марта его арестовали, засадили в фрейбургскую тюрьму, а затем передали царскому правительству, как уголовного преступника. Какой был это тяжелый удар для группы, можно судить по вышеприведенным словам Аксельрода.

Самое главное несчастие было, разумеется, в том, что с арестом Дейча у группы уходил единственный человек, который мог быть ее представителем и хозяином практических предприятий ее. С его уходом на много задержалась переправка литературы, значительно ухудшилось материальные положение. Заменивший его Гринфест мало помог делу, ибо к нему не было того доверия, как к Дейчу.

Успела ли группа все-таки переправить что-либо в Россию? Имели ли ее идеи отклик внутри России? Имели, разумеется, на что особенно указывают два документа, чрезвычайно интересные в том смысле, что они содержат непосредственные ссылки на извещение об издании Библиотеки Современного Социализма. Я говорю о «Письме», которое упоминает в своей «Истории РКП» товарищ В.И. Невский. В этом «Письме» не только имеются упоминания об «Извещении», но и ссылки на статью Плеханова «Социализм и политическая борьба».

Но кроме этого письма нам пришлось читать брошюру-листовку некоего народника Алексеева «Несколько слов о прошлом русского социализма и задачах интеллигенции» (Петербург, ноябрь 1883 г., типография группы народников, стр. 28), где имеется упоминание об «Извещении».

Обе брошюры (Письмо и статья Алексеева) написаны в конце 1883 г. Следовательно, в это время брошюры эти читались и обсуждались в рабочих и интеллигентских народнических ячейках. Это знаменательно, мимо этого факта нельзя пройти. Совершенно несомненно, что издания этой группы проникли в Россию в гораздо большем количестве, чем удавалось транспортировать непосредственно самой группе. Попадали нередко брошюры группы в Россию и через народников, которые не могли не читать и обсуждать эту последнюю революционную новинку. Во всяком случае, не единичное было явление среди действующих революционных кружков эти брошюры: их знали, их читали, вокруг них велись жестокие споры уже в конце 1883 г. в нелегальных кружках.

2.

Были ли они известны тем кружкам рабочих и тем уже наполовину отошедшим от народничества к марксизму ячейкам интеллигенции, которые к тому времени уже народились? Несомненно.

Я полагаю, не было бы ошибкой думать, что и Благоеву были знакомы эти издания; хотя у меня нет основания оспаривать установившееся воззрение, что Благоевская эволюция к учению Маркса началась независимо от литературы группы «Освобождение Труда», тем не менее не будет большой ошибкой предполагать, что Благоев и его товарищи наверняка знали ее и лишь на основе предварительного знакомства с литературой обратились к группе с письмом.

Деятельность «партии русских социал-демократов» (благоевцев), созданной в течение зимы 1883/1884 года представляет чрезвычайный интерес для историка партии. Она впервые пыталась собрать социал-демократически мыслящих рабочих и интеллигентов в одну организацию, она же впервые (я в обоих случаях не говорю о Халтурине и предшествовавших кружках рабочих, ибо вряд ли его можно считать социал-демократом, марксистом же особенно). Нас занимает вопрос о связях этой интересной организации с группой «Освобождение Труда».

Осенью 1884 года она попыталась связаться с группой через редакцию «Вестника Народной Воли», послав ей вместе с письмом также и проект своей программы для передачи группе. Группа «Освобождение Труда» этого письма не получала до февраля 1885 г., когда руководители «партии» послали группе второе письмо. Об этом письме Гринфест рассказывает Аксельроду:

«Сегодня мы получили на адрес типографии письмо от одного петербургского кружка, который желает войти с нами в сношение. Письмо это адресовано к Рольнику, и пишущие просят его узнать у Группы „Освобождение Труда“, получила ли она предыдущее их письмо с их программой, которое они некоторое время тому назад послали в группу через редакцию „Вестника Народной Воли“, так как последняя обещалась доставить это группе; если редакция „Вестника“ не дала этого нам, то они просят нас вытребовать это от редакции, если же не поможет, то они просят прислать адрес; тогда они пришлют в другой раз. Об их благонадежности, пишут они, можно узнать в редакции „Вестника“. Они пишут, что сношения с нашей группой для них необходимы. В сегодняшнем письме они пишут адрес для переписки и шифр. Подписываются они „петербургские социал-демократы“.

Это письмо послано ими через человека, который ехал за границу с тем, чтобы человек этот бросил письмо в почтовый ящик где-нибудь за границей. Мы получили это письмо из Парижа. Сегодня Вера Засулич написала Лаврову и требовала письмо и программу.

Вы, конечно, не меньше нашего будете радоваться этому; наконец, русские стали нас искать» [А: Из архива, 107].

Наконец русские стали их искать – это действительно должно было много обрадовать Плеханова и его товарищей. С большим запозданием группа получила проект программы благоевцев. Этот проект для Плеханова представлял тем больший интерес, что его проект (1884 г.) был уже готов, и он его печатал для рассылки по организациям.

Благоевская «программа» ни в какой мере не могла выдержать сравнения с проектом Плеханова. Проект группы тоже нельзя было считать совершенным – в нем были некоторые существенные уступки «духу времени», – однако принципиальная часть программы была строго выдержанная, марксистская. Благоевцы же, составляя свою программу, находились под большим влиянием Лассаля, что было отмечено группой. Группа не могла простить проекту благоевцев и тот душок лавризма, который был очень силен в нем.

Подвергнув подробной критике, группа советовала не печатать проект и не распространять его. Вероятно, одновременно благоевцам был послан проект Плеханова и обещание сотрудничать в готовившейся газете «Рабочий», первый номер которого помечен январем 1885 г.

Проект группы был принят благоевцами, и Плеханов написал свою замечательную статью – письмо к петербургским рабочим («Современные задачи русских социалистов»), где с такой удивительной простотой намечает основные задачи, стоящие перед рабочими кружками в стране. Письмо Плеханова (вместе со статьей Аксельрода «Выборы в германский рейхстаг и соц.-дем. партия») появилось в № 2 «Рабочего» (июль 1885 г.). Третьего номера журнала выпустить благоевцам не удалось, ибо вскоре же произошел провал типографии, после чего организация просуществовала еще некоторое время, постоянно теряя своих членов, пока в 1887 г. она не была совершенно ликвидирована. Переписка «партии» с группой продолжалась в течение 1885 и 1886 гг. Благоевцы очень много способствовали тому, что в конце 80-х годов в Петербурге ходило крылатое выражение «плехановство», которое приводило в ярость народников и было синонимом ортодоксального марксизма. Это выражение держалось очень долго, вплоть до начала 90-х годов. Во всяком случае, еще т. М. Ольминский застал его в Петербурге в группах.

Как читались произведения Плеханова, читатель может составить себе ясное представление, прочитав блестящий очерк М. Горького «Мои университеты», где удивительно художественно описано, как в провинции читали «Наши разногласия» в конце 80-х годов.

Из этого же рассказа совершенно несомненно следует, что один из виднейших марксистов конца 80-х ходов, Федосеев, был знаком с «Нашими разногласиями», а, следовательно, в своей эволюции к марксизму немалым обязан был литературе группы «Освобождение Труда», и что знаменательнее всего знакомился он с книгой не в Петербурге, а в провинции.

Это очень важно отметить, ибо не только петербургские кружки придерживались программы группы (а о таких кружках упоминают и Н.Д. Богданов, и М. Ольминский), но и ряд провинциальных, что особенно ценно. Теперь можно считать уже доказанным неправильность утверждения Плеханова, будто их проекты восьмидесятых годов не были приняты местными организациями. Практическое значение этих проектов было исключительно великое: они давали возникающим группам и кружкам возможность идейно самоопределиться. Там они давали не только общее направление критики народнических программ, но и более или менее ортодоксальный и выдержанный минимум практических требований, в чем марксисты особенно нуждались. Сделать из теоретических посылок практические выводы было делом не столь легким, и мы видим, как повсюду в провинции возникающие кружки выдвигают требования, на которых лежит неизгладимая печать народнического утопизма. Роль проектов и сводилась к очистке в этой области воззрений местных групп и кружков от чужеродных примесей, вместе с брошюрами Плеханова эту задачу проекты выполнили блестяще – все, что можно требовать от проектов.

3.

Тем временем в эмиграции вокруг группы собрался тесный круг единомышленников, для которых задача марксистов в России рисовалась совсем не в том виде, как группе. В то время как группа занята была мыслью о дальнейшей разработке марксизма, об углубленном изучении трудов Маркса и пропаганды его, молодежь искала себе дела, практического применения своим силам. В частности Плеханова занимали вопросы философии и мировоззрения, он занимался Гегелем, Фейербахом, что крайне раздражало молодежь, которая требовала от него, чтобы он бросил занятия столь отдаленными вещами и приступил к писанию брошюр для рабочих. Д.Б. Рязанов рассказывает об этой ранней оппозиции против группы следующее:

«Первый конфликт относится уже к зиме 1887 – 1888 гг. Во главе „оппозиции“ стояли Соловейчик и Слепцова. „Молодые“ товарищи требовали для себя известных прав как в области организационной, так и в области литературно-издательской. Насколько мне известно из рассказов, „молодые“ требовали, чтобы литературе для рабочих отводилось и больше средств, и больше места. Среди изданий группы „Освобождение Труда“ организация первого русского „социал-демократического союза“, несомненно, являлась уступкой требованиям „молодых“. Сам Соловейчик уехал в Россию, где очень скоро был арестован. После трехлетнего заключения в „Крестах“, тяжело отразившегося на его психике, он был освобожден и кончил жизнь самоубийством. К первой оппозиции принадлежал и Парвус, приехавший в Швейцарию еще осенью 1887 года и принявший после очень деятельное участие в дискуссии 1888 года» [ПЗМ 1923, № 11 – 12, 7].

Такое расхождение было неизбежно, поскольку группа и ее молодые последователи по-разному подходили к задачам изданий, предпринимаемых группой. Эта оппозиция особых последствий не вызвала, однако показала группе, что без конца оставаться кружком пропагандистов нельзя, что, по-видимому, не избежать устройства более широкой организации, ставящей себе цели не только углубление и пропаганду марксизма, но и популяризацию его, и организацию, собирание сил.

После долгих дискуссий был организован осенью 1888 г. «Русский социал-демократический союз», в состав которого входила группа в полном составе и ряд молодых представителей местных организаций. Однако это не означало растворение группы в новом союзе, наоборот, после этого группа, по-видимому, еще острее почувствовала необходимость самостоятельного существования и тесного сплочения.

Ренегатство Тихомирова много способствовало тому, что в кругах как народовольцев, так и марксистов появилась тяга к совместным действиям. Когда появилось предисловие Тихомирова ко второму изданию своего труда «La Russie sociale et politique», где он отказывался от террора и решительно высказывался против революционных методов борьбы, – народовольцы пришли в негодование и выпустили брошюру («распеканция» – как обзывает ее Плеханов) «По поводу одного предисловия».

В первый момент к этому ответу «группы народовольцев» отнеслись чрезвычайно неодобрительно, и прежде всего марксисты[27]. Не только письма Засулич, но и статья Плеханова в первом сборнике «С.-Д.» крайне характерна именно таким неодобрительным отношением к народовольцам, которые не понимают, что логика их учения неизбежно должна привести их к восхвалению мероприятий Киселевых. Но такая ошибка недолго продолжалась, ибо вскоре появилась брошюра Тихомирова «Почему я перестал быть революционером», из которой несомненно явствовало, что это не было последовательным додумыванием своих воззрений до конца, а самое неприкрытое ренегатство[28]. Тот исключительный моральный распад, который царил в эмиграции, угрожал несомненно всем добрым традициям, самому движению, молодому кадру. Конец восьмидесятых годов – самый мрачный период разложения внутри страны – не мог не вызвать такого же разложения вне ее, в рядах революционеров. Со стороны революционеров было совершенно естественно стремление теснее сомкнуть ряды. Такое течение было в рядах молодежи, такую линию заняла группа «Освобождение Труда». Аксельрод обращается в августе 1888 года к Лаврову с предложением создать единый фронт, с каковой целью он предлагает Лаврову вступить в редакцию «Библиотеки Современного Социализма»[29].

Но Лавров был неисправим, и надежды на совместные действия были очень небольшие. Причиной отказа своего участия он выставил нетерпимость ко всем социалистическим организациям, обнаруженную группой.

«Я не пойду ни в какую комбинацию, где, рядом с социалистами, становятся либералы-несоциалисты; ни в какую комбинацию, которая предлагает социалистам из утилитарных целей спрятать свое социалистическое знамя; но и ни в какую социалистическую комбинацию, которая оскорбляет и раздражает других социалистов-революционеров, а тем менее в ту, которая выступает с большею резкостью против товарищей других оттенков, чем против людей лагеря, враждебного социализму вообще» [А: Из архива, 37].

Разумеется, вряд ли мыслимо было его совместное участие с Плехановым в единой редакции. Когда Аксельрод еще раз, через год, обратился к нему с письмом от редакции «С.-Д.», приглашая писать о Чернышевском, то это свидетельствовало скорее о крайнем миролюбии окружающих группу сочувствующих, чем о каком-либо новом основании для новых переговоров. Лавров статьи не послал.

Но еще ранее того, как группе удалось поставить свой орган («Социал-Демократ»), образовался в Женеве кружок Раппопорта, стоящий на точке зрения группы по многим теоретическим вопросам, предпринявший издание журнала «Социалист», в котором члены группы были приглашены участвовать.

4.

Группа Раппопорта была интересным явлением, как промежуточная организация, ушедшая от народовольческой теории, но еще сильно увлеченная народовольческими приемами борьбы. Раппопорт пишет Аксельроду:

«Дело в том, что одна практическая группа соц.-рев., в которую входят как лица, действующие теперь в России, так и некоторые из заграничных революционеров (последние в самом непродолжительном времени также будут работать в России), взяла на себя инициативу создания социалистического органа. Группа эта, в лице своих членов входя в различные революционные русские кружки, пользуется самыми широкими связями со всем, что есть в настоящее время живого (в революционном смысле этого слова) в России. Являясь в некотором роде сосредоточением всех групп (особенно центральных), – группа эта выражает собою мнения всех их. Орган пока будет только официозным, через некоторое время он сделается официальным органом действующей в России соц.-рев. партии» [А: Из архива, 111].

Вряд ли можно эту саморекомендацию принять всерьез. Такие промежуточные организации тогда действительно были, но не они были «всем тем живым» в революционных кругах, которые действовали в России. Но Плеханов, а вслед за ним и его товарищи приняли охотно предложение Раппопорта, увлеченные заботой привлечь на свою сторону всю ту промежуточную революционную интеллигенцию, которая от народничества отошла, а к марксизму не пристала, по крайней мере целиком. Г.В. Плеханов писал о ней Аксельроду:

«Программа этой организации… почти целиком списана с нашей. В ней есть несколько наивностей, несколько неловкостей, но общий дух ее несомненно наш» [А: Из архива, 112].

Поэтому-то Плеханову не трудно было дать свое согласие на участие.

«Я имел уже возможность обратиться к Г.В. Плеханову, который вполне согласился принимать участие в издании своими литературными произведениями. Для № 1, который предположен к выходу не позже 20 – 25 апреля, он обещал уже статью. Программа органа такова, что товарищ Ваш заявил мне, что на ней мы всегда можем сойтись. Вообще же г-н Плеханов обещал всячески поддерживать это предприятие. Подробнее обо всем этом мы поговорим при личном свидании. Я обращаюсь к Вам, уважаемый Павел Борисович, с таким же предложением – участвовать в издании своими произведениями. И так как я уверен, что мы с Вами сойдемся, что с программою Вы наверное согласитесь, то я бы предложил Вам приготовить статью для первого же №» [А: Из архива, 111].

В свою очередь Плеханов также пишет Аксельроду о необходимости принять участие в журнале. Уговаривая Аксельрода, он пишет:

«если бы „молодые народовольцы“, которые теперь будут называть себя социалистами-революционерами, только напечатали ту программу, которую мне показывал Раппопорт, то и это уже было бы огромным шагом вперед в смысле идейного развития нашего движения» [А: Из архива, 110].

Приводим еще одно ценное свидетельство. В. Засулич пишет об этой поре Кравчинскому следующие строки:

«Жорж с Павлом пишут в новом журнале „Социалист“, под редакцией если не самого Полена, то его двойника: Раппопорт – очень похож. Программу, как сами увидите, взяли у нас, перефразировали лишь маленько и изложили дюжим языком. Но они предполагают, что сами дошли до нее; а соединяться намерения не имеют. Они называются „наследники Народовольцев“, а пригласили в сотрудники. Редактор благосклонен, но строг, делает Жоржу внушения – даже насчет слога. Тот напустил на себя безграничную кротость – поправляет, объясняет. Да и нельзя не быть кротким между массой националистических журналов („Свободная Россия“, „Самоуправление“, „Свобода“, „Борьба“, и старое „Общее Дело“). „Социалист“ будет единственным, и если бы не писать у них, Петр Лавров его бы тотчас же задавил, и Рус[ские][30] и друг. повернули бы. Он, Лавров, и то старается, ужасную написал статью для 1-го №. Гегеля легче понять, о чем он говорит, чем его» [ГрОТ, 210].

В первом номере появилась как статья Плеханова («Политические задачи русских социалистов»), так и Аксельрода. Могло с первого взгляда казаться, что то, что не удалось Аксельроду, то, с успехом выполнил молодой Раппопорт: в одном и том же номере наряду со статьями «Освободителей» появились также и статьи Лаврова, Русанова и др. народовольцев.

Но это было объединение, которое тем и было вредно, что не имело под собой принципиальной договоренности. Аксельрод пытался объединить на основе «научного социализма», группа же Раппопорта после первого же номера испугалась слишком марксистского уклона журнала. Во всяком случае, когда во время первого Парижского конгресса Плеханов пытался сговориться с Раппопортом, тот вел себя столь уклончиво, что вызвал крайнее раздражение со стороны Плеханова. Последний, возмущенный «маккиавелизмом» сторонников Раппопорта и его самого, отказался от дальнейшего сотрудничества в «Социалисте».

Это Парижское совещание также было организовано по инициативе Аксельрода. Говоря о своем желании попасть в Париж на конгресс, Аксельрод пишет Кравчинскому:

«Мечтал и я попасть в Париж, надеялся там и с тобою встретиться, но не сбыться этому из-за финансовых соображений. Вот разве брошенный мной в обращение проект о конференции русских, группирующихся около „Социалиста“, приведен будет в исполнение. Тогда уж придется сделать отчаянное усилие – и поехать в Париж, а то от нас очутится там один только Жорж против полутора или больше десятков противников и полупротивников» [А: Из архива, 79 (курсив мой. – В.В.)].

Совещание было неожиданным по своим результатам; Раппопорт вел себя так, что Плеханову и Аксельроду нетрудно было заметить, под чьим влиянием находились Раппопорт и его товарищи: побыв в Париже среди старых народовольцев, он поддался их сильному влиянию.

Никакого дальнейшего разговора не только об объединении, но и об сотрудничестве в едином органе, не могло быть. Впрочем, далее первого номера «Социалист» так и не пошел. Группа еще несколько времени занималась изданием брошюр, пока не прекратила свое существование с арестом Раппопорта в 1890 г. на русско-румынской границе, когда он попытался пробраться в Россию для восстановления связей.

5.

В 1889 году французские гедисты и бланкисты вместе с германскими социал-демократами организовали комитет для созыва международного съезда социалистов. В этот комитет был выдвинут со стороны гедистов П. Лафарг, составлявший список организаций, которые надлежало приглашать на конгресс.

Он, по-видимому, и заботился о том, чтобы были созваны действительно представители групп, а не единичные видные социалисты. Но в вопросе о русском представителе выбор Лафарга может вызвать большие недоразумения в наши дни. Несмотря на то, что он сам лично хорошо знал Плеханова, обращения были посланы только Лаврову и Степняку; Лавров – понятно, он представлял собой народовольчество, но Степняк – трудно объяснимая кандидатура. Как бы там ни было, а Степняк, узнав, что необходимо делегату представлять организацию, указал Лафаргу на Плеханова, как на представителя группы «Освобождение Труда», сам же – не представлявший никого – был вынужден уклониться.

Степняк пишет В.И. Засулич:

«Лафарг пишет, что Лаврова они приглашали, но он отказался. Я не понимаю, почему; вероятно, потому, что после падения „Вестника Народной Воли“ он не считает себя представителем какой-либо определенной группы, действующей в России. Впрочем, может и по другому чему: кто их там разберет. Я писал Лафаргу, объясняя, почему я лично не могу соваться в этот конгресс, что ваша группа единственная из мне известных, которая удовлетворяет требованиям. Вы издаете на русском языке орган научного социализма и состоите в органической связи с группами рабочих, разделяющих ваши взгляды и даже посылающих вам деньги, собранные из их взносов (о 15 рублях мы слышали! Может, теперь и больше стало?), хотя вы формально и не выбраны ввиду специально русских условий, которые нужно принять во внимание, но вы в такой же степени можете считать себя представителями русских рабочих, как Лафарг и иные. Это я писал Лафаргу, и думаю, что вы с этим согласитесь. Если нет препятствий со стороны здоровья Жоржа – что самое существенное, – то следовало бы, мне кажется, сделать все возможное, чтобы не упустить такого хорошего случая. Напишите, что об этом думаете вы и ваши» [ГрОТ, 235].

Действительно, вскоре[31] группа получила официальное приглашение от Лафарга. В.И. Засулич рассказывает об этом в ответе Кравчинскому:

«Спасибо за рекомендацию нас Лафаргу. Мы действительно на днях получили от него письмо, и все совещались, что ответить, так как представителями рабочих явиться формально мы не можем. Ваше письмо вывело нас из затруднения. Я так и отвечаю Лафаргу, что, мол, от Степняка вы уже знаете о нашем положении. Если в июле здоровье Жоржа будет, как теперь, то с этой стороны препятствий не будет. Скорее со стороны денег. Чтобы на свои, об этом и думать нечего» [ГрОТ, 209].

Отсрочив по болезни посылку письма, В.И. через некоторое время делает приписку:

«Пока я валяла письмо, более или менее выяснилось, что денег на поездку Жоржа на конгресс не будет. Начинается у нас финансовый кризис. Воют кредиторы в Женеве. Сегодня получила отчаянное послание от мальчиков (очень милых), сидящих у нас на типографском хозяйстве в Женеве» [ГрОТ, 210].

О том же крайнем материальном затруднении пишет Аксельрод Кравчинскому:

«О поездке Жоржа [Плеханова] в Париж для представительства на съезде я уже возмечтал недели 3 тому назад до получения приглашения Лафарга. С этой целью я попросил кое-кого делать сбор, – но Цюрих страшно истощен сборами в пользу лиц, бывших замешанными и изгнанными по делу о бомбах. Может, удастся сколотить несколько десятков франков, но на эти деньги, конечно, не поедешь в Париж. А ты бы написал об этом Раппопорту – твое мнение, как беспристрастного, могло бы на него и Ко произвести некоторое впечатление. Ведь эти господа – олухи, с позволения сказать: ни теорией, ни литературным или ораторским талантом их не проймешь. Кто-то из парижан имеет быть представителем – вероятно, на конгрессе поссибилистов. Растолкуй ты, пожалуйста, Раппопорту, что, раз его компания выступает с органом, стоящим на нашей точке зрения, их прямая обязанность помочь делу отправки на конгресс наиболее даровитого представителя социал-демократического направления среди русских» [А: Из архива, 79].

Но общими усилиями удалось преодолеть финансовую нужду и без помощи «богатых родственников» из «Социалиста», и Плеханов вместе с Аксельродом поехали на конгресс.

После конгресса, в котором Плеханов принял самое живое участие, он пишет Степняку:

«Я теперь в Париже страшно устал; сегодня кончился конгресс. Несколько дней я хочу остаться в Париже для осмотра выставки. Вас хотелось бы мне видеть всем сердцем, а Энгельса всей головой, но я не думаю, что дело поездки удастся, потому что нет денег. Если бы, паче чаяния, у вас оказалась сумма, способная покрыть расходы, высылайте ее; я скажу большое спасибо и приеду немедленно» [ГрОТ, 147].

Степняк, по-видимому, оказал ему помощь, ибо Плеханов через несколько дней действительно поехал в Лондон и познакомился с Энгельсом.

«В 1889 г. я, побывав на Международной выставке в Париже, отправился в Лондон, чтобы лично познакомиться с Энгельсом. Я имел удовольствие, в продолжение почти целой недели, вести с ним продолжительные разговоры на разные практические и теоретические темы» [П: XI, 21 – 22 (ст. «Бернштейн и материализм»)].

Тут же он указывает, что с ним был и Аксельрод, который был свидетелем его разговоров о Спинозе с Энгельсом.

Вернувшись из Лондона, Плеханов осенью заболел и долго был в крайней нужде, о чем свидетельствуют письма В.И. Засулич.

Группе удалось с большим трудом выпустить сборник «Социал-Демократ» еще в августе 1888 г. Но более или менее регулярно выходящее обозрение организовать не удавалось за совершенным отсутствием средств. Только к началу 1890 г. группа смогла приступить к изданию литературно-политического обозрения «Социал-Демократ».

В течение 1890 года они выпустили три книги (в феврале, августе и декабре), но с великими трудностями и при крайней материальной нужде, которая настолько была сильна, что за 1891 год не было издано ни одной книги. Более того, по-видимому, материальные условия и болезнь Плеханова мешали тому, чтобы делегаты группы участвовали на втором Брюссельском конгрессе Интернационала, и группа, как известно, вынуждена была ограничиться посылкой доклада за подписями Плеханова и Засулич. Доклад представлял собой безжалостную, хотя и осторожную критику воззрений народовольцев и бакунизма.

Это особенно важное обстоятельство, ибо оно намного испортило отношение, которое не было особенно близким, но которое все-таки не носило характера вражды между Плехановым и старыми народовольцами во главе с Лавровым.

Доклад был написан летом, в нем о голоде не говорится ничего. Всего несколько недель после конгресса было достаточно, чтобы выяснилась вся ужасающая картина общественного бедствия, охватившего страну. Все течения так или иначе реагировали на весть о голоде, не могла отделаться молчанием также и группа «Освобождение Труда», которая представляла собой пролетарское движение.

По инициативе Аксельрода была созвана группа, которая приняла предложение его о создании «Лиги борьбы с голодом», объединяющая все революционные партии в борьбе на почве голода за конституцию, за Земский Собор.

Группа решила обратиться с соответствующими письмами в Париж и Лондон и поручила Плеханову написать брошюру «Всероссийское разорение» [П: III, 310 – 354][32].

«Вернувшись из Морне домой, не дожидаясь ответа из Лондона и Парижа, П. Аксельрод организовал в Цюрихе межпартийный кружок, который должен был положить начало предположенному объединению „снизу“ и этим оказать воздействие на „верхи“. Со стороны народовольцев в „Общество борьбы с голодом“ вошла группа молодежи, преемственно связанная с группой „Литературного Социалистического Фонда“ 1887 г. Но преобладающее влияние в Обществе получили социал-демократы, – преимущественно, из местной учащейся молодежи. Секретарем и непосредственным руководителем Общества был Як. Кальмансон. Деятельность Комитета началась с обращения к П. Лаврову» [А: Из архива, 117].

В обращении «Общество» просило Лаврова не только о сочувствии, но и о том, чтобы он написал специальную брошюру о голоде.

Ответ Лаврова крайне характерен. Он дает некоторое понятие о том, каковы были взаимоотношения между этими двумя течениями и каковы расхождения.

«Я неизбежно стою не только на точке зрения требования „конституции“, а самым определенным образом на точке зрения социализма. Если до Вас дошли какие-либо сведения о тех рефератах, которые я читал в нынешнем году в Париже, и о тех письмах, которые я писал на Брюссельские конгрессы, то Вы могли видеть, что именно теперь, когда столько русских социалистов готовы спрятать красное знамя в карман (! В.В.), я считаю необходимым подчеркнуть, что наши политические требования вытекают из наших социалистических убеждений» [А: Из архива, 119].

Чрезвычайный интерес этого отрывка заключается в том, что социалисты, готовые спрятать красное знамя в карман, были, по мнению Лаврова, никто иные, как… члены группы «Освобождение Труда». Чтобы иметь возможность сравнить точку зрения группы, мы приведем два отрывка из письма Аксельрода от имени группы, адресованного «Обществу»:

«Со стороны революционеров-социалистов было бы непростительной ошибкой, вернее, преступлением перед собственным знаменем, если бы они не воспользовались кризисом, переживаемым теперь Россией, в интересах возбуждения конституционно-демократической агитации – в обществе и народных массах» [А: Из архива, 122].

«Успех этой агитации, – пишет Аксельрод, – будет, конечно, в значительной мере зависеть от степени энергии и целесообразности способов деятельности революционных групп в среде нашей интеллигенции и рабочих» [А: Из архива, 122].

Но что означает «демократически-конституционная агитация»?

«Мы употребили выражение „демократически-конституционная агитация“ потому, что оно без обиняков, вполне определенно и конкретно обозначает совокупность главных практических задач, выпадающих на долю русских революционеров в настоящий момент. Известно, что задачи эти являются, с точки зрения социальной демократии, органической, составной частью социализма, а деятельность социалистов в сфере их решения – одним из важнейших фазисов в процессе подготовления социалистической революции. Поэтому, ни на йоту не поступаясь своими принципами, не делая ни малейшего насилия над своей социалистической совестью, мы можем со всей доступной нам энергией способствовать распространению в обществе и народе сознания необходимости конституционных порядков в России. И разумеется, чем активнее, последовательнее и самостоятельнее – что не исключает союзных отношений к другим оппозиционным группам – социалистические элементы примут участие в борьбе против самодержавия, тем плодотворнее будут результаты ее для народных масс» [А: Из архива, 122 – 123].

Это целая программа, и вряд ли можно ее считать плохой программой. Но ее осуществление требовало наличия политической организации, способной ее реализовать – такой организации в стране не было; надежды же на «Общество» были тщетные: от общества с подобным составом вряд ли можно было ждать какого-либо целесообразного действия. План, предложенный Плехановым в своей брошюре, был аналогичный, и он-то и вызвал недовольство как среди народовольцев, так и среди молодых марксистов. К концу осени, к началу зимы Плеханов побыл некоторое время в Париже, где пытался уговорить народовольцев к совместному действию.

Но Лавров – от их имени, конечно – потребовал, чтобы Плеханов публично отказался от своего доклада Брюссельскому конгрессу, без чего он не соглашался даже войти в Центральный Комитет Общества, который намечали сами члены в составе Плеханова, Лаврова и Кравчинского. Последний же отказался формально под тем предлогом, что он далек и временем не располагает, а на самом деле он превосходно понимал, какую цель преследовали члены группы «Освобождение Труда» – ему еще менее, чем Лаврову, улыбалась перспектива объединения на почве «научного социализма» с марксистами, хотя он лучше Лаврова отнесся к брошюре Плеханова. Он писал В.И. Засулич:

«Жоржева брошюра полагает конец всяким разногласиям, потому что под его заключительными требованиями мы все подписываемся обеими руками» [ГрОТ, 237].

Это была последняя попытка «собирания сил», после которой Плехановский скептицизм насчет объединительной горячки, охватившей Аксельрода и других, вступил в свои права и поэтому установилась у группы более твердая и непримиримая линия.

6.

Выше мы уже отметили, что решение вопроса о голоде вызвало не только возражения со стороны народовольцев, но и со стороны некоторых молодых марксистов.

Письма «О задачах борьбы с голодом в России» значительно смягчили разногласия внутри марксистского лагеря, но еще ни в коем случае не устранили. Наоборот, только после голода с особой силой встал вопрос о пропагандистской литературе, который в свое время был ликвидирован созданием Союза. Главою новой оппозиции стал Иогихес-Тышко.

Об этой оппозиции на наш взгляд установилось очень неправильное представление, особенно стараниями польских товарищей. По их мнению, протест Тышко был протестом против всеподавляющего авторитета Плеханова. Это обстоятельство, быть может, и играло немалую роль, как непосредственная побудительная причина отхода Тышко от русского движения, последовавшего значительно позже. Причину оппозиции следует искать в другом – в вопросе об издательстве. Еще менее было влияние его личного характера на отношения его к польским партиям, а ведь это обстоятельство играло исключительно большую роль в конфликте между Тышко и Плехановым – не меньшую, чем даже вопрос о характере издательской деятельности группы.

Личный характер ничего не объясняет и в его столкновении с Р. Люксембург на Цюрихском конгрессе.

Те, кто обвиняют Плеханова во всех семи смертных грехах за его поведение в Цюрихе, пытаются объяснять и понимать точно такое же поведение Либкнехта и Энгельса.

Плеханову гораздо труднее было, как русскому, отрешиться от старого воззрения на решение польской проблемы, чем кому-либо другому, а ведь грех Плеханова в польском вопросе сводился к тому, что он продолжал придерживаться старых воззрений.

Разумеется, Плеханов не обязан был защищать националистический ППС в угоду ли Энгельса, который мог и не знать подлинной природы этой буржуазной партии, или не каким-либо иным соображениям, однако нужно было время, чтобы выявилась вся националистическая природа ППС; такого времени потребовалось очень немного, но до этого времени нельзя было требовать от Плеханова иного отношения к польскому движению, чем это было установлено во всем Интернационале.

Рязанов справедливо пишет:

«Опираясь на старое требование Маркса и Энгельса, – необходимость восстановления старой Польши, – Польская Социалистическая Партия, в которую вошли в очень небольшом количестве представители старого „Пролетариата“ и в очень большом количестве польские буржуазные националисты, прикрывавшиеся социалистической фразеологией, заняла сейчас же позицию, крайне вредную для интересов русского рабочего движения. В то время, как польские социал-демократы отстаивали с самого начала необходимость тесной солидарной борьбы польского и русского пролетариата против царизма, польские социалисты употребляли все усилия, чтобы дискредитировать или свести совсем на-нет успехи молодого русского рабочего движения. Эта тактика через несколько лет вынудила и Плеханова порвать с лидерами ППС» [ПЗМ 1923, № 11 – 12, 10 – 11].

После такой крайне шовинистической нелояльности, обнаруженной ППС, Плеханов смело занял отрицательную позицию, но именно теперь, когда никто не мог его обвинить в великодержавном национализме и всякий его оправдал бы, как человека, защищавшего интересы международной солидарности рабочих.

Но столкновение с польскими революционными социал-демократами произошло ранее того намного. Цюрихский конгресс собрался тогда, когда еще ППС пользовалась большим кредитом в молодом Втором Интернационале. Столкновение на Цюрихском конгрессе по вопросу о допущении Р. Люксембург оказало решающее влияние на обострение отношений. Однако историю оппозиции Тышко мы имеем в изложении самого Плеханова, крайне субъективном, но несомненно более близком к истине, чем то, что дают воспоминания.

В чрезвычайно запальчивом тоне характеризуя главу оппозиции – Тышко (а тем самым характеризуя неправильно, ибо, как известно, возбуждение – плохой друг истины), Плеханов рассказывает Энгельсу, что, познакомившись с группой, тот неоднократно советовался относительно своей будущей деятельности, на что члены группы предложили ему уехать в Россию на организационную работу но, получив предложение,

«Тышко неожиданно заявил, что он получил от одного из своих друзей 15 тысяч рублей „для дела“ и что он считает себя обязанным остаться за границей, чтобы сделать хорошее употребление из этих денег (!). Я до сих пор не знаю, откуда взялись эти деньги; я думаю, что он имел их уже во время переговоров с нами (говорят, что мать его очень богата). Как бы то ни было, г-н Иогихес предложил нам новые условия: 1) он остается за границей; 2) он употребляет проценты с капитала для нужд движения; 3) во всяком предприятии он один имеет столько голосов, сколько мы все: все наши сношения с нашими товарищами в России он отныне будет вести один, мы должны ему передать все наши адреса, все наши знакомства… Наши взаимные отношения стали очень холодными. Он дал, однако, немного денег для наших изданий, но в то же самое время он вел глухую кампанию против нас везде, где он только мог. Он искал случаев составлять нам оппозицию» [ПЗМ 1923, № 11– 12, 17].

Такой случай появился скоро: это был голод.

«Мы говорили во всех наших брошюрах и во всех письмах, посылаемых в Россию, что наши товарищи должны воспользоваться положением для конституционной агитации. Г-н Иогихес третировал нас, как изменников социализма: „для истинного социализма конституционная агитация не имеет смысла“. Отсюда вы видите глубину его идей. Но он еще не боролся с нами открыто; он только угрожал нам, что перейдет на сторону Лаврова. Это нас очень мало трогало, тем более, что у Иогихеса, по нашему мнению, было достаточно ума, чтобы понять, что Лавров остается все более и более одиноким, изолированным. И в самом деле Иогихес не совершил этой ошибки» [ПЗМ, 1923, № 11– 12, 17 – 18].

Действительно, некоторая общность постановки вопроса между Тышко (и другими молодыми марксистами) и Лавровым была, но Тышко было прекрасно известно, что означало бы подобное превращение. Он привлек на свою сторону Б. Кричевского и стал издавать «С.-Д. Библ.». Это было уже почти накануне Цюрихского конгресса.

«Иогихес, который, как я уже говорил, беспрестанно интриговал и среди поляков, и среди нас, основал за две недели до конгресса социалистический польский журнал „Рабочее Дело“; во время конгресса появился только один номер его. Но не важно. Он послал некую Люксембург в качестве делегатки журнала. Делегатка Иогихеса в компании с другим „товарищем“ представила лживый и иезуитский отчет о движении в Польше. Вся польская делегация с негодованием отвергла ее. Она обратилась ко мне, указывая, что, ввиду того, что она родилась в русской Польше и что ее друзья работают там, она не хочет быть с поляками, а хочет быть с русскими. Несмотря на протесты польской делегации, Бюро допустило м-ль Люксембург. Поляки апеллировали к конгрессу. Голосование происходило по национальностям; конгресс аннулировал решение Бюро. Я голосовал с польской делегацией, против допущения м-ль Люксембург. Я не мог поступить иначе, потому что, поддерживая предложение об аннулировании польской делегации (т.е. предлагая делегатам русской Польши войти в русскую делегацию, делегатам Австрии в австрийскую и т.д.), я требовал бы нового раздела Польши, другими словами – я сделал бы колоссальнейшую глупость. Г-н Иогихес воспользовался этим вторым случаем, чтобы назвать меня – на этот раз открыто – предателем социализма и союзником буржуазных патриотов (эти буржуа: это – Мендельсон и его друзья). Г-н Кричевский поднял еще больший шум, и раскол совершился. Впрочем, гражданка Элеонора Маркс-Эвелинг знает перипетии этой борьбы членов конгресса против и за прекрасную м-ль Люксембург (на конгрессе она фигурировала под другим именем)» [ПЗМ 1923, № 11 – 12, 18].

Как и следовало ожидать, после конгресса борьба должна была и приняла еще более ожесточенные формы. После того, как мы имеем это письмо Плеханова, которое дает ключ к пониманию природы оппозиции «молодых» – все старые предположительные решения этого вопроса следует отбросить. Ясно: из сравнения этого письма с тем, что мы говорим выше о позиции Лаврова, неизбежно вытекает, что «молодые» повторяли аргументы Лаврова; они были смущены обвинениями, которые выдвигали «старые народовольцы» против группы «Освобождение Труда»; им также казалось, что Плеханов «сворачивает красное знамя».

Вряд ли Тышко угрожал уходом к Лаврову, но что он неоднократно, по-видимому, укорял Плеханова Лавровым, это нам кажется неоспоримым. Но тогда нам кажется совершенно излишним доказывать, что «оппозиция» была политически крайне незрела и что Плеханов имел большое основание быть крайне раздраженным. Впрочем, вся эта борьба длилась недолго.

Плеханов порвал всякие связи с ППС, а Тышко нашел применение своим богатым силам в русской Польше, и таким образом вторая оппозиция ликвидировалась, чтобы дать место новой, уже принципиальной оппозиции экономистов.

7.

Но до этого несколько слов о прорыве цензурного фронта, о появлении марксизма и самой группы в лице Плеханова на страницах легальной журналистики. Ленин справедливо говорит об этой полосе истории марксизма в России:

«Это было вообще чрезвычайно оригинальное явление, в самую возможность которого не мог бы даже поверить никто в 80-х или в начале 90-х годов. В стране самодержавной, с полным порабощением печати, в эпоху отчаянной политической реакции, преследовавшей самомалейшие ростки политического недовольства и протеста, – внезапно пробивает себе дорогу в подцензурную литературу теория революционного марксизма, излагаемая эзоповским, но для всех „интересующихся“ понятным языком. Правительство привыкло считать опасной только теорию (революционного) народовольчества, не замечая, как водится, ее внутренней эволюции, радуясь всякой направленной против нее критике. Пока правительство спохватилось, пока тяжеловесная армия цензоров и жандармов разыскала нового врага и обрушилась на него, – до тех пор прошло немало (на наш русский счет) времени. А в это время выходили одна за другой марксистские книги, открывались марксистские журналы и газеты, марксистами становились повально все, марксистам льстили, за марксистами ухаживали, издатели восторгались необычайно ходким сбытом марксистских книг» [Л: 6, 15 – 16].

Своеобразие явления, называемого легализацией марксизма, почти неожиданного раскрытия цензурных ворот, отмечено у Ленина превосходно.

Вопрос о «легализации» марксизма был старым вопросом для русской публицистики. Еще Зибер в конце 70-х годов пытался разными ухищрениями проповедовать учение Маркса, с некоторых кафедр профессора пытались развивать экономические воззрения Маркса, но все это было катедер-марксизмом, чрезвычайно далеким от повседневной борьбы и уж никак не последовательного типа. В 80-х годах и речи быть не могло о каком-либо марксизме, и вдруг в послеголодные годы русские марксисты замечают некоторые цензурные лазейки, образовавшиеся по причинам, о которых выше говорил Ленин.

Слишком усилившееся народничество, захватившее почти безраздельно господство над всеми передовыми изданиями пугало правительство. Всякую критику народничества поэтому оно расценивало, как противоядие. Оно только не соображало, что есть противоядие, которое возвращает к жизни. Так оно и случилось в данном случае – марксизм не только возвратил жизнь революционному движению, но и сделал его непобедимым.

Марксисты энергично воспользовались наметившимися возможностями. Струве издал в 1894 году свою книгу «Критические заметки», направленную против народничества. Тем временем петербургским марксистам стало известно, что Плеханов пишет книгу против народников. Осенью Потресов поехал за границу с целью убедить Плеханова издать свою книгу в России легально. В письме, адресованном Д.Б. Рязанову, Потресов рассказывает об этой своей поездке подробные сведения:

«В начале сентября (ст. ст.) 1894 г. я отправился из Петербурга за границу, чтобы убедить Плеханова начать пользоваться, наконец, орудием легальной печати, благо к этому времени уже успела выйти книжка П. Струве „Критические заметки“ (в конце августа 1894 г.), и имя Маркса как-никак перестало быть запретным для цензуры и на него уже можно было ссылаться не только для того, чтобы поносить „марксистов“. Я знал Плеханова по своим встречам с ним в 1892[33] и 1893 гг. и прямо, нигде не останавливаясь в пути, направился теперь к нему, надеясь застать его в его обычном местопребывании, во французской деревушке близ Женевы. В Женеве я узнал, однако, от жены его Розалии Марковны, что Плеханов выслан из французской Савойи (что было одно из косвенных последствий франко-русского альянса) и, не имея права жительства в Женеве, уехал в Лондон, где и пишет большую работу. Получив его лондонский адрес, я двинулся к нему и, найдя его, был чрезвычайно обрадован тем, что не встретил никакого сопротивления своему предложению: печатать то, что он пишет, не в Женеве нелегально, а легально в Петербурге. Плеханов очень скоро освоился с этой мыслью и даже увлекся ею и предстоящей ему задачей пролезть сквозь „цензурное ухо“. Часть книги была готова, другую он написал при Потресове. В первой половине октября я вернулся в Петербург и тотчас же сдал рукопись в типографию Скороходова. Последние главы Бельтова были досланы Плехановым мне по моему петербургскому адресу. Замечу кстати, что ни малейшего цензурирования текста с моей стороны не было и пошло в печать буквально то, что было дано Плехановым. Книга поступила в продажу 29 декабря и была распродана меньше, чем в три недели» [П: VII, 6 – 7 (Предисловие к тому)].

Какая баснословная удача выпала на долю книги Г.В. Плеханова – общеизвестно. Название книги – столь неуклюжее – стало исключительно популярным, а самое главное – быстро стало известно в революционных кругах имя автора, чем для революционной молодежи книга Бельтова приобретала значение не только блестящей теоретической работы, но и революционного манифеста, доказательством приближения момента выхода из состояния кружковщины, выхода движения на широкую дорогу партии.

Появление книги Плеханова было настоящим блестящим победоносным триумфом марксизма.

Мартов рассказывает об этом следующее:

«В начале 1895 г. мы, как и все русские марксисты, были радостно взволнованы появлением плехановского „Монистического взгляда на историю“. Это было настоящим сюрпризом для нас. В один прекрасный день я получил под бандеролью экземпляр „Развития монистического взгляда“ Н. Бельтова. Я стал перелистывать книгу, которая захватила меня с первых страниц. Прочитав первую главу, я не сомневался. Автором книги мог быть только Плеханов. Ближайшие дни мы все были заняты чтением и обсуждением книги. Вернув нас в мир теоретических интересов, от которых нас отрывала повседневная практическая работа, и освежив нас умственно, она в то же время дала сильный толчок работе нашей мысли в направлении политических задач. Чувствовалось, как марксизм, выходя, как теоретическое учение, так уверенно и победоносно на арену легальной общественной жизни, не может, как политическая партия, долго замыкаться в рамках кружковщины» [П: VII, 8 (Предисловие к тому; Ю. Мартов, Записки социал-демократа, стр. 243)].

В воспоминаниях П.Н. Лепешинского можно найти прекрасное описание того, какое впечатление производила книга на народовольческую молодежь. В ответ на книгу Бельтова посыпался град возражений со стороны народников.

Если книга Струве поставила вопрос о судьбах капитализма, то книга Бельтова фактически открыла дискуссию вокруг вопросов социологических и философских, она поставила на очередь вопросы мировоззрения – в этом было огромное освобождающее значение «Монистического взгляда». За этими двумя книгами последовали статьи В. Ильина (Ленина), самого Плеханова, Потресова и др. Началась эпоха господства марксизма. Параллельно с указанными книгами, сожженным цензурой сборником «Материалы к характеристике нашего хозяйственного развития» и «Обоснованием народничества» марксисты приступили к изданию периодических органов. Первая подобная попытка была сделана в Самаре («Самарский Вестник» – 1896 – 1897), а затем и в столице, где один за другим следовали «Научное Обозрение» (перешедшее к марксистам с 1897 г.), «Новое Слово» (март 1897 – декабрь 1897 г.), «Начало» (1899 – всего четыре книги).

Но это уже было начало нового столетия, когда легальный марксизм уже изжил себя и должен был уступить место революционной социал-демократии.

8.

Переходя к экономизму и борьбе с ним группы «Освобождение Труда», нам следует отметить, что об одном из будущих вождей экономизма Плеханов еще в эпоху «второй» оппозиции высказал крайне суровое, но по существу вполне оправдавшееся суждение:

«Кричевский принадлежит к тому типу талмудистов новейшего социализма, которые умеют схватить его букву, но не дух. Он представляет нечто вроде „истинного“ социалиста, возмущающегося против всего, что хотя бы сколько-нибудь противоречит формулам, запечатлевшимся в его памяти» [ПЗМ 1923, № 11 – 12, 16].

Эту характеристику и то обстоятельство, что с одним из будущих вождей экономизма он сражался с начала девяностых годов, следует подчеркнуть, ибо оно, по-нашему, указывает на то, что жестоко ошибаются те, кто думают видеть в экономизме отражение движения полукрестьянских масс в эпоху подъема стихийно-экономической борьбы. Не так просто обстояло дело. Как увидим, экономизм с самого же начала носил в себе зародыш европейского оппортунизма, который давал себе чувствовать в Кричевском еще в эпоху второй оппозиции.

В то время как Тышко ушел в польское движение и тем самым избавился от постоянной борьбы с группой «Освобождение Труда», борьбы, которая не могла под конец не привести к оппортунизму, поскольку к тому располагало пренебрежение к вопросам теории, – Кричевский остался в русском движении, возглавляя группу, оппозиционную Плеханову, и постепенно собирая вокруг себя всю недовольную и оппортунистическую публику, которая имелась в эмиграции и прибывала из России. А число таких недовольных и оппортунистов увеличивалось с ростом уклона крупных российских организаций на путь экономизма. Когда в 1898 г. в ноябре Союз русских социал-демократов созвал съезд, – первый съезд более или менее реформированного союза, – то оказалось, что группа «Освобождение Труда» на съезде в меньшинстве. О чем шел спор? Старые, наполовину личные столкновения уступили место уже принципиальным разногласиям.

Какие были основания для принципиального расхождения? На этот вопрос подробный ответ мы дадим ниже, при рассмотрении вопроса об экономизме; социальные корни экономизма, как оппортунистического течения в рабочем движении, глубокие, и разумеется не в заграничной групповой склоке следует искать их. Но ведь и самая «склока» не была явлением случайным. Она более или менее искаженно отражала известный, уже народившийся, процесс в самой действительности. Более того, группа «Освобождение Труда» прекрасно знала о существовании экономизма в стране еще в 1896 году, т.е. значительно ранее того, как заграничная «оппозиция» подхватила его; группа не без тревоги смотрела на возникновение этого нового явления, чреватого большими несчастиями для молодого движения. Отвечая «старому народовольцу» («Новый поход»), Плеханов не скрывает эту свою тревогу. «Старый народоволец» ставит в укор Плеханову «две брошюры молодых марксистов», которые говорят об агитации, которые, по его мнению, показывают, что молодежь

«уже отказывается присутствовать в качестве зрителя при „капиталистической эволюции“, уже находит недостаточными те способы „развития классового самосознания“…, которые ей рекомендуют учителя» [П: IX, 315].

Намек был ясный, разрыв между учителями и молодым поколением, выросшим в стране – явление, разумеется, чрезвычайно опасное. Вразумляя «старому народовольцу», что учителя не только не были против «агитации», но и сами предвидели необходимость перехода к ней при наличии определенных условий, Плеханов пишет, что такие условия в России наступили, рабочее движение выросло, стало необходимо вести социально-демократическую агитацию:

«О ней заговорили в социал-демократических кружках, о ней стали писать брошюры, причем и тут некоторые ударились в крайность и стали чуть не с нетерпением говорить о пропаганде. Все это совершенно понятно и неизбежно. Все это составляет, несомненно, „знамение времени“» [П: IX, 317 (курсив мой. – В.В.)].

Тогда еще из тех двух брошюр вряд ли можно было сделать много выводов о характере предстоявшей экономической «реакции», но и то, что я выше привел, показывает, что группа «Освобождение Труда» гораздо ранее оппозиции заметила новое явление и увидела возможность неправильных уклонов. Но тут же он выражает еще надежду, что вследствие того, что агитатор и агитируемые непрерывно будут сталкиваться с полицейским государством – результатом перехода от пропаганды к агитации может быть лишь ничем не заменимая школа политического воспитания. Такова была точка зрения Плеханова в 1896 г.

Не так думала оппозиция. Она опиралась как раз на те крайности, которые с тревогой отмечал Плеханов.

Опираясь на доводы, почерпнутые из бернштейнианских источников, большинство заграничной оппозиции, вдохновляемое фактически Кричевским, защищало «экономические» тенденции тех местных комитетов, которые к тому времени открыто высказали свою точку зрения. Группа же – со своим требованием усилить политический элемент в деятельности партии, требованием публичных выступлений с лозунгом долой самодержавие – осталась в меньшинстве; при таких условиях продолжать редактировать издания Союза – означало взять на себя ответственность за издания экономического направления, поэтому группа отказалась от дальнейшего редактирования изданий союза.

До того Кричевский не был членом Союза, хотя принимал немалое участие в организации оппозиции.

На этом съезде приняли его и Теплова в Союз, превратили «Листок Работника» в «Рабочее Дело» и избрали редакцию в составе Кричевского, Иваньшина и Теплова.

Атмосфера в организации после съезда стала исключительно напряженная. Группа искала случая выступить с уничтожающей критикой, а союзники усиленно наговаривали на членов группы, называя их мелочными людьми, обвиняли их в дрязгах и личных интригах. Но вплоть до 1900 г. такого яркого материала, которого они искали, достать невозможно было, а опираться на статьи «Рабочего Дела», которое держалось двусмысленной недоговоренности, было трудно.

Группу вывело из очень затруднительного положения «Credo» Кусковой с «протестом» Ленина и письма Г. (Капельзон). Получив эти материалы, Плеханов составил «Vademecum для редакции Рабочего Дела», который снабдил блестящим предисловием, где разбирал документы и доказывал с исключительной убедительностью не только наличие оппортунизма у авторов документов (что не признавала редакция «Рабочего Дела»), но и немалую причастность самой редакции к этому греху.

«Vademecum» не предвещал ни в какой мере наступление мира, а ответная брошюра редакции: «Ответ редакции „Рабочего Дела“ на письмо П. Аксельрода и Vademecum Плеханова» – прямо указала на то, что ближайший же съезд Союза не может не вызвать раскол. О самом съезде имеется подробный рассказ Ю.М. Стеклова, в общем правильно передающий картину того, чтó произошло на этом удивительном «съезде», закончившемся рукопашной между правой и левой (или одним из левых) его частей. Плеханов ушел с этого съезда, в подавляющем большинстве состоявшего из экономистов (Кричевский, Акимов, Иваньшин, Теплов, Тахтарев, Якубова, Лохов, Бухгольц и др.) и организовал «Революционную организацию Социал-Демократ». Это было в апреле 1900 г.

Плеханов был спокоен, ибо знал хорошо, что в недалеком будущем приедут его несомненные сторонники, авторы протеста против Credo – Ленин, Мартов, а также Потресов. То, что он эту группу распознал по ее литературным манифестам, делает ему великую честь, разумеется.

Но экономисты непрестанно интриговали, письмами и через посылаемых людей распространяли самые дикие слухи среди местных товарищей насчет характера дискуссии, ведомой группой, насчет Плеханова, в частности насчет его «Vademecum’a».

Когда Ленин приехал в Россию, он был, по-видимому, засыпан такими сплетнями. Побыв некоторое время за границей и познакомившись с литературой, он писал Н.К. Крупской:

«Совершенно неверное представление о Vademecum’е господствует в России под влиянием россказней сторонников „Рабочего Дела“. Послушать их, – это сплошной натиск на личности и т.п., сплошное генеральство и раздувание пустяков из-за оплевывания личностей, сплошное употребление „недопустимых“ приемов» [Л: 46, 34].

Далее Ленин констатирует принципиальный характер полемики группы с Союзом и характеризует борьбу Плеханова как «вопль против стыда и позора» [Л: 46, 35].

«Если принципиальный раскол соединялся с такой „дракой“ (на апрельском (1900) съезде заграничного „Союза русских социал-демократов“ дело доходило буквально до драки, до истерик и проч. и проч., чтó и вызвало уход Плеханова) – если это вышло так, то вина в этом падает на молодых. Именно с точки зрения экономизма вели молодые систематическую, упорную и нечестную борьбу против группы „Освобождение Труда“ в течение 1898 года, – „нечестную“ потому, что они не выставили открыто своего знамени, что они огульно взваливали все на „Россию“ (замалчивая анти-„экономическую“ социал-демократию России), что они пользовались своими связями и своими практическими ресурсами для того, чтобы отругать группу „Освобождение Труда“, для того, чтобы ее нежелание пропускать „позорные“ идеи и позорное недомыслие объявлять нежеланием пропускать всякие „молодые силы“ вообще. Эта борьба против группы „Освобождение Труда“, это отрицание ее велось втихомолку, под сурдинкой, „частным“ образом, посредством „частных“ писем и „частных“ разговоров – говоря просто и прямо: посредством интриг» [Л: 46, 35].

«Но тут на помощь к лицам „экономического“ направления пришли люди, которых соединяла с этими экономистами страшная вражда к группе „Освобождение Труда“» [Л: 46, 36].

Это прекрасно сказано. Именно «нечестными» средствами вели борьбу экономисты, и именно эти люди со «страшной враждой» к группе руководили борьбой против ортодоксии.

Но Ленин и Потресов приехали в Швейцарию в 1900 г. в конце лета и тем самым вопрос об экономистах отходил сам собой для Плеханова в сторону.

Ленин и Потресов приехали с намерением предпринять совместно со «стариками» издание журнала, а если возможно и газеты. С целью договориться об условиях работы была устроена конференция группы с приехавшими.

Однако было бы очень большой наивностью полагать, что в этой до предела напряженной атмосфере можно было спокойно и доверчиво говорить.

С самого же начала встречи с Лениным Плеханов был крайне мнителен и подозревал новую группу если не в симпатиях к экономизму, то в иных не менее с его точки зрения смертных оппортунистических грехах. Он нервничал еще до того, как приехал Ленин, во время предварительных переговоров с Потресовым. Обстоятельства и подробности переговоров на «съезде» изложены тов. Лениным самим в заметке «О том, как чуть не потухла Искра».

Необходимо остановиться на этом съезде больше, чем мы делали до сего с другими моментами истории группы «Освобождение Труда», вследствие особенного интереса его; на этом съезде складывались основы революционной тактики в России. Несмотря на чрезвычайный субъективизм упомянутых записей В.И. Ленина, они до того хорошо отражают борьбу на этом съезде, что мы можем теперь ясно восстановить ее общую картину.

Ленин приехал в Цюрих к Аксельроду, который его принял «с распростертыми объятиями». Это и понятно. Для Аксельрода Ленин был не только автор ряда блестящих легальных статей и книг – он был автор брошюры «Задачи русских социал-демократов» и протеста против «Credo», – обстоятельство, которое имело огромное значение в этой атмосфере страстной борьбы.

В.И. Ленин приехал в Цюрих с уже сложенным мнением о группе «Освобождение Труда» и не особенно добрым мнением о миролюбии Плеханова. Во всяком случае, он уже в разговоре с Аксельродом делает замечание, что «заметно было, что он тянет сторону Г.В.», и это он видел в том, что Аксельрод настаивал на устройстве типографии в Женеве. На это следует обратить внимание, ибо оно показывает, что наговоры экономистов в России уже заранее создали у работников в России, даже таких как Ленин, крайне невыгодное представление о членах группы и особенно о Плеханове и о его «диктаторстве». Естественно, когда Аксельрод говорил о Женеве, Ленин считал это за проявление желания подчинить все этой опасной диктатуре.

«Вообще же Павел Борисович очень „льстил“ (извиняюсь за выражение), говорил, что для них все связано с нашим предприятием, что это для них возрождение, что „мы“ теперь получим возможность и против крайностей Георгия Валентиновича спорить – это последнее я особенно заметил, да и вся последующая „гистория“ показала, что это особенно замечательные слова были» [Л: 4, 334].

Тот факт, что Ленин принимает слова Аксельрода за лесть, показывает, как он неверно себе представлял подлинное положение дел за границей. Для него группа была безусловно права в споре с оппортунизмом, а члены группы и особенно Плеханов казались ему столь сильны и авторитетны, что их предприятие не могло быть никак рассматриваемо единственным спасительным исходом для позиции группы.

А ведь фактически дело так именно и обстояло: Аксельрод ничуть не преувеличивал.

При создавшихся в эмиграции условиях группа исчерпала все возможности борьбы с экономистами и в случае неудачи с предприятием Ленина ей ничего не оставалось бы делать, как передать всю практику экономистам, а самим заняться высокой теорией; они остались бы оторванной группой литераторов – не более, в то время как Ленин с его «предприятием» для них был могучей поддержкой «практики», людей дела, они воплощали живое движение, действующую партию.

И, несмотря на это, съезд прошел крайне нервно. Причиной тому не только предубеждение Ленина, не только неискренность Потресова (что совершенно ясно из рассказа Ленина) – причиной тому была та исключительная подозрительность, которая выработалась у Плеханова в процессе непрерывной склочной борьбы с экономистами. В.И. Ленин рассказывает:

«Приезжаю в Женеву. Арсеньев (А.Н. Потресов) предупреждает, что надо быть очень осторожным с Георгием Валентиновичем, который страшно возбужден расколом и подозрителен. Беседы с этим последним действительно сразу показали, что он действительно подозрителен, мнителен и rechthaberisch до nec plus ultra. Я старался соблюдать осторожность, обходя „больные“ пункты, но это постоянное держание себя настороже не могло, конечно, не отражаться крайне тяжело на настроении. От времени до времени бывали и маленькие „трения“ ввиду пылких реплик Георгия Валентиновича на всякое замечаньице, способное хоть немного охладить или утишить разожженные (расколом) страсти» [Л: 4, 334 – 337].

Особенно эти «замечаньица»! Плеханов не мог выносить не только прямых примиренческих половинчатостей, но и простых упоминаний о возможной мягкости по отношению к экономистам, в то время как Ленин и Потресов были настроены более мирно, во всяком случае не столь резко. Объяснить это очень не трудно. Плеханов вел борьбу уже четвертый год, ему был совершенно ясен оппортунизм экономистов, и чем меньше были шансы на возможность скорой организации партии революционной социал-демократии, способной отвергнуть решительно экономический оппортунизм, тем решительней и непримиримей были его отношения ко всяким, хотя и малым, хотя бы кажущимся уклонениям от ортодоксии, незначительным послаблениям ревизионистам всяких толков. Это было неизбежно, это было разумно и необходимо.

Мы не хотим оправдать тон разговоров Плеханова: он был недопустимо запальчив, мы хотим только подчеркнуть законность занятой им позиции: она была безупречна.

Как представлял себе задачу и характер «предприятия» – т.е. того периодического издания, которое было предположено к изданию – Ленин и как отнесся к его предположениям Плеханов, рассказывает нам сам Ленин:

«У нас был проект редакционного заявления („От редакции“), в коем говорилось о задачах и программе изданий: написано оно было в „оппортунистическом“ (с точки зрения Георгия Валентиновича) духе: допускалась полемика между сотрудниками, тон был скромный, делалась оговорка насчет возможности мирного окончания спора с „экономистами“ и т.п. Подчеркивалась в заявлении и наша принадлежность к партии, и желание работать над ее объединением. Георгий Валентинович прочел это заявление, когда меня еще не было, вместе с Арсеньевым и Верой Ивановной Засулич, прочел и ничего не возразил по существу. Он выразил только желание исправить слог, приподнять его, оставив весь ход мысли. Для этой цели А.Н. и оставил у него заявление. Когда я приехал, Георгий Валентинович не сказал мне об этом ни слова, а через несколько дней, когда я был у него, передал мне заявление обратно – вот мол, при свидетелях, в целости передаю, не потерял. Я спрашиваю, почему он не произвел в нем намеченных изменений. Он отговаривается: это-де можно и потом, это недолго, сейчас не стоит. Я взял заявление, исправил его сам (это был черновик, еще в России набросанный) и второй раз (при Вере Ивановне) прочитал его Георгию Валентиновичу, причем уже я прямо попросил его взять эту вещь и исправить ее. Он опять отговорился, свалив эту работу на сидевшую рядом Веру Ивановну (чтó было совсем странно, ибо Веру Ивановну об этом мы не просили, да и не смогла бы она исправить, „приподнимая“ тон и придавая заявлению характер манифеста)» [Л: 4, 338].

Отношение, само собой разумеется, не похвальное, – однако совершенно ясно, что Плеханов был крайне недоволен заявлением за его уступчивость, за его примиренчество, о чем далее сам Ленин говорит.

Все конфликты, которые в таком изобилии следовали один за другим на этом «съезде», явились следствием одного обстоятельства – чрезвычайной нетерпимости Плеханова по отношению не только к своим врагам, но даже и таким друзьям, как Каутский. В.И. Ленин рассказывает:

«Я не помню уже точно, о чем говорили в этот день, но вечером, когда мы шли все вместе, разгорелся новый конфликт. Георгий Валентинович говорил, что надо заказать одному лицу (Л.И. Аксельрод) статью на философскую тему, и вот Г.В. говорит: я ему посоветую начать статью замечанием против Каутского – хорош де гусь, который уже „критиком“ сделался, пропускает в „Neue Zeit“ философские статьи „критиков“ и не дает полного простора „марксистам“ (сиречь Плеханову). Услышав о проекте и такой резкой выходке против Каутского (приглашенного уже в сотрудники журнала), Арсеньев возмутился и горячо восстал против этого, находя это неуместным. Г.В. надулся и озлобился, я присоединился к Арсеньеву, Павел Борисович и Вера Ивановна молчали. Через полчасика Г.В. уехал (мы шли его провожать на пароход), причем последнее время он сидел молча, чернее тучи. Когда он ушел, у нас всех сразу стало как-то легче на душе и пошла беседа „по-хорошему“» [Л: 4, 340 – 341].

Положение Плеханова было крайне тяжелое, поэтому он и «озлобился». Он надеялся, наконец, в этом предприятии развернуть как следует полемику с ревизионизмом, а выяснилось постепенно из разговоров (крайне неровных), что и тут он вынужден будет считаться с целым рядом помех. В Потресове говорил глубокий провинциал, который думал видеть в каждом европейском авторитете недосягаемое, но Плеханов знал уже всю «каучуковую» природу Каутского и ближайший конгресс в Париже, где Каутский держал себя так неотчетливо, показал, что на страницах органа революционной социал-демократии сделать товарищеское напоминание было бы очень полезно и кстати.

Но переговоры не клеились, потому что обе группы по разному представляли себе дело и при этом вместо того, чтобы прямо, по деловому выложить свои планы, они шли на долгие окольные разговоры, которые ни к чему, кроме разлада, привести не могли.

Ленин приехал за границу с безусловно рациональным планом «предприятия».

«Почему нас так возмутила идея полного господства Плеханова (независимо от формы его господства)? Раньше мы всегда думали так: редакторами будем мы, а они – ближайшими участниками. Я предлагал так формально и ставить с самого начала (еще в России). Арсеньев предлагал не ставить формально, а действовать лучше „по хорошему“ (чтó сойдет де на то же), – я соглашался. Но оба мы были согласны, что редакторами должны быть мы как потому, что „старики“ крайне нетерпимы, так и потому, что они не смогут аккуратно вести черную и тяжелую редакторскую работу: только эти соображения для нас и решали дело, идейное же их руководство мы вполне охотно признавали. Разговоры мои в Женеве с ближайшими товарищами и сторонниками Плеханова из молодых (члены группы „Социал-демократ“, старинные сторонники Плеханова, работники, не рабочие, а работники, простые, деловые люди, всецело преданные Плеханову), разговоры эти вполне укрепили меня (и Арсеньева) в мысли, что именно так мы должны ставить дело: эти сторонники сами заявили нам, без обиняков, что редакция желательна в Германии, ибо это сделает нас независимее от Г.В., что если старики будут держать в руках фактическую редакторскую работу, это будет равносильно страшным проволочкам, а то и провалу дела. И Арсеньев по тем же соображениям стоял безусловно за Германию» [Л: 4, 342 – 343].

Так об этом открыто и нужно было говорить. А вместо этого начинается «ухаживание» за стариками, которое не могло не создать такое впечатления у Плеханова, будто у молодых только благие пожелания и энергия, а идейные вожжи должны быть в крепких руках.

Какую бурю должно было вызвать в «молодых» такое поведение Плеханова – легко себе представить. Несколько страниц в статье Ленина, посвященных этому состоянию, являются настоящей исповедью человека, разочаровавшегося в предмете любви.

Когда на последний день «съезда» молодые заявили о невозможности ведения дела в такой атмосфере «ультиматумов», разыгралась маленькая сцена, с нашей точки зрения, неправильно истолкованная Лениным.

Придя к Плеханову, Потресов говорит сухо, сдержанно и кратко,

«что мы отчаялись в возможности вести дело при таких отношениях, какие определились вчера, что решили уехать в Россию посоветоваться с тамошними товарищами, ибо на себя уже не берем решения, что от журнала приходится пока отказаться. Плеханов очень спокоен, сдержан, очевидно вполне и безусловно владеет собой, ни следа нервности Павла Борисовича или Веры Ивановны (бывал и не в таких передрягах! думаем мы, со злостью глядя на него!). Он допрашивает, в чем же собственно дело? „Мы находимся в атмосфере ультиматумов“, – говорит Арсеньев и развивает несколько эту мысль. „Что же вы боялись, что ли, что я после первого номера стачку вам устрою перед вторым?“ – спрашивает Плеханов, наседая на нас. Он думал, что мы этого не решимся сказать. Но я тоже холодно и спокойно отвечаю: „отличается ли это от того, чтó сказал А.Н.? Ведь, он это самое и сказал“. Плеханова, видимо, немного коробит. Он не ожидал такого тона, такой сухости и прямоты обвинений. – „Ну, решили ехать, так что ж тут толковать, – говорит он, – мне тут нечего сказать, мое положение очень странное: у вас все впечатления да впечатления, больше ничего: получились у вас такие впечатления, что я дурной человек. Ну, что ж я могу с этим поделать?“ – Наша вина может быть в том, – говорю я, желая отвести беседу от этой „невозможной“ темы, – что мы чересчур размахнулись, не разведав брода. – „Нет, уж если говорить откровенно, – отвечает Плеханов, – ваша вина в том, что вы (может быть в том сказалась и нервность Арсеньева) придали чрезмерное значение таким впечатлениям, которым придавать значение вовсе не следовало“. Мы молчим, и затем говорим, что вот-де брошюрами можно пока ограничиться. Плеханов сердится: „я о брошюрах не думал и не думаю. На меня не рассчитывайте. Если вы уезжаете, то я ведь сидеть сложа руки не стану и могу вступить до вашего возвращения в иное предприятие“» [Л: 4, 347 – 348].

Этот разговор вызывает у Ленина возмущение, он видит в этом угрозу со стороны Плеханова с целью примирить их со своим господством. Это неверное толкование и является, несомненно, результатом крайне нервной атмосферы, в которой даже невинные слова приобретают особый смысл.

Разве Плеханов был не прав? Если все предприятие должно сводиться к издательству брошюр, то чем же это лучше того, что было до этого? Он спокойно мог продолжать, следовательно, старую лямку, пока не станет возможным предпринять что-либо более актуальное и действенное, чем издательство брошюр. Между этим его заявлением и последовавшим затем Ленин напрасно ищет противоречий.

«И вот, увидав, что угроза не действует, Плеханов пробует другой маневр. Как же не назвать в самом деле маневром, когда он стал через несколько минут, тут же, говорить о том, что разрыв с нами равносилен для него полному отказу от политической деятельности, что он отказывается от нее и уйдет в научную, чисто научную литературу, ибо если-де он уж с нами не может работать, то, значит, ни с кем не может… Не действует запугивание, так, может быть, поможет лесть!.. Но после запугивания это могло произвести только отталкивающее впечатление… Разговор был короткий, дело не клеилось; Плеханов перевел, видя это, беседу на жестокость русских в Китае, но говорил почти что он один, и мы вскоре разошлись» [Л: 4, 349].

Предубежденный предыдущими конфликтами, Ленин был несправедлив к Плеханову. Не лесть, а горькая правда звучала в словах его.

На самом деле, что ему оставалось после неудачи с «Искрой» делать, как не политическое бездействие? как не занятия по социологии и философии?

Конференция так и окончилась бы неудачей, если бы Потресову не пришло на ум порешить вопрос компромиссом. Последняя беседа с Плехановым передана Лениным подробно, и по записям В.И. видно, что в этих разговорах были заложены зерна будущих трений внутри редакции.

«Приезжаем в Женеву и ведем последнюю беседу с Плехановым. Он берет такой тон, будто вышло лишь печальное недоразумение на почве нервности: участливо спрашивает Арсеньева о его здоровье и почти обнимает его – тот чуть не отскакивает. Плеханов соглашается на сборник: мы говорим, что по вопросу об организации редакторского дела возможны три комбинации (1. мы – редакторы, он – сотрудник; 2. мы все – соредакторы; 3. он – редактор, мы – сотрудники), что мы обсудим в России все эти три комбинации, выработаем проект и привезем сюда. Плеханов заявляет, что он решительно отказывается от третьей комбинации, решительно настаивает на исключении этой комбинации, на первые же обе комбинации соглашается. Так и порешили: пока, впредь до представления нами проекта нового редакторского режима, оставляем старый порядок (соредакторы все шесть, причем 2 голоса у Плеханова)» [Л: 4, 350].

Далее разговор ведется исключительно Лениным и обсуждают вопрос о том, где же скрыта причина разногласий.

«Я говорю о необходимости допускать полемику, о необходимости между нами голосований – Плеханов допускает последнее, но говорит: по частным вопросам, конечно, голосование, по основным – невозможно. Я возражаю, что именно разграничение основных и частных вопросов будет не всегда легко, что именно (по вопросу) об этом разграничении необходимо будет голосовать между соредакторами. Плеханов упирается, говорит, что это уже дело совести, что различие между основными и частными вопросами дело ясное, что тут голосовать нечего. Так на этом споре – допустимо ли голосование между соредакторами по вопросу об разграничении основных и частных вопросов – мы и застряли, не двигаясь ни шагу дальше. Плеханов проявил всю свою ловкость, весь блеск своих примеров, сравнений, шуток и цитат, невольно заставляющих смеяться, но этот вопрос так-таки и замял, не сказав прямо: нет. У меня получилось убеждение, что он именно не мог уступить здесь, по этому пункту, не мог отказаться от своего „индивидуализма“ и от своих „ультиматумов“, ибо он по подобным вопросам не стал бы голосовать, а стал бы именно ставить ультиматумы» [Л: 4, 351].

Ленин не ошибся. Именно это было больное место Плеханова, что делало тяжелым коллективную работу. Было величайшим достижением для конференции и то, что она приняла компромиссное решение Потресова: гораздо проще было по каждому отдельному случаю сговориться, чем установить по всем вопросам какой-либо единый уговор. Одно было твердо для Ленина, что для удачи дела была абсолютно необходима самостоятельность «предприятия», убеждение, которое в нем должно было укрепиться особенно после разговоров с заграничными сторонниками Плеханова.

Ленин говорит, что в разговоре с ним эти молодые плехановцы

«всецело высказывались за то, что старики решительно неспособны на редакторскую работу. Беседовал и о „3-х комбинациях“ и прямо спросил его: какая, по его мнению, всех лучше? Он прямо и не колеблясь ответил: 1-ая (мы – редакторы, они – сотрудники), но-де, вероятно, журнал будет Плеханова, газета – ваша. По мере того, как мы отходили дальше от происшедшей истории, мы стали относиться к ней спокойнее и приходить к убеждению, что дело бросать совсем не резон, что бояться нам взяться за редакторство (сборника) пока нечего, а взяться необходимо именно нам, ибо иначе нет абсолютно никакой возможности заставить правильно работать машину и не дать делу погибнуть от дезорганизаторских „качеств“ Плеханова» [Л: 4, 352].

Он спустя три дня после этого (5/IX) из Нюренберга пишет Х-у:

«Мы представляем из себя самостоятельную литературную группу. Мы хотим остаться самостоятельными. Мы не считаем возможным вести дело без таких сил, как Плеханов и группа „Освобождение Труда“, но отсюда никто не вправе заключить, что мы теряем хоть частицу нашей самостоятельности» [Л: 46, 42].

В декабре появилось извещение об издании «Искры», а в конце года – и первый номер ее.

Так зажглась та искра, которая должна была раздуться в могучее пламя.

Вернемся, однако, к нашему рассказу. По существу, с момента выхода «Искры» роль группы «Освобождение Труда» свелась к минимуму.

Ее роль, как хранительницы ортодоксии, все более становилась излишней, но распустить ее, объявить ее несуществующей не решались, ибо сама группа «Искры» еще не чувствовала в себе достаточной силы и нуждалась в огромном авторитете группы.

«Искра» с самого же начала взяла боевой тон против экономистов, против союза и его органа «Рабочее Дело». Определенный, ярко ортодоксальный характер газеты не мог не сделать ее центром ожесточенных споров. Ближайшие же месяцы привели к образованию вокруг нее немалого круга сторонников, которые искали участия в жизни партии, в организационном строительстве; одни технические поручения их не удовлетворяли. Уже в апреле у Ленина возникла мысль организовать Лигу, которая позволила бы использовать силы примыкающей периферии для партийной организационной работы и тем дала бы возможность вылиться существовавшему недовольству в партийную форму. Члены группы «Освобождение Труда» очень боялись нового объединения эмигрантов, которое могло быть только гнездом склоки и оппортунизма[34]. Поэтому переговоры затягивались.

В процессе обсуждения этого проекта, в мае, группа «Борьба» сделала попытку объединить заграничные организации. Мартов пишет Аксельроду:

«С другом беседовали о планах „Лиги“, выработали примерный устав, который пошлем вам. Но только что мы кончили обсуждение этого дела, потребовавшего немало времени, как были огорошены письменным предложением парижской группы „Борьба“ (Невзоров и К-о), предлагающей себя в посредники для попытки „объединения“ с Союзом. Грозясь каким-то „самостоятельным предприятием“, от которого они откажутся лишь в случае объединения, они предлагают согласиться на конференцию из „С.-Д.“, „Союза“ и нас. Мы ответили, что ничего не имеем против конференции, но оговариваемся, что намерены продолжать полемику с „Рабочим Делом“» [Письма, 30].

Друг – это Плеханов, который тогда приехал в Мюнхен на несколько дней по редакционным делам.

Конференция, предварительно созванная в июне 1901 г., состояла из представителей почти всех действующих эмигрантских организаций.

Состав ее Мартов определяет приблизительно следующий: Ю. Стеклов представлял группу «Борьба», Кричевский – рабочедельцев, а Мартов – искровцев. Присутствовали еще – как предполагает тов. Ю. Стеклов – второй делегат от «Союза русских социал-демократов» Акимов, представитель «Бунда» Коссовский, представитель «Революционной организации Социал-Демократ» Кольцов и второй делегат от группы «Борьба» Е. Смирнов. На конференции был принят единогласно проект общей платформы, за исключением пункта о терроре, выдвинутого экономистами[35] и было постановлено созвать осенью съезд с целью объединения социал-демократических сил.

«Объединительный» съезд был созван летом 1901 г. Перед тем рабочедельцы имели свой собственный съезд. На этом съезде экономисты выработали ряд поправок к проекту объединительной платформы, которые не могли быть приняты и были явно сделаны с целью сорвать съезд.

Съезд был созван в августе[36]. Объединение не состоялось. Рабочедельды уже в это время сильно теряли кредит, а «Искра» становилась центром собирания социал-демократических сил в России и за границей.

После неудачи объединения гораздо успешней пошло дело организации «Лиги», и к концу 1901 г. Лига уже была организована.

Дальше, вплоть до II съезда, группа «Освобождение Труда» как организация не появлялась на сцене, не играла никакой роли; в деле собирания сил партии центром была «Искра».

На второй съезд группа послала своими делегатами Г.В. Плеханова и Л.Г. Дейча.

После принятия съездом постановления о роспуске всяких групп – автоматически распустилась и группа «Освобождение Труда», просуществовав ровно двадцать лет, в течение которых она крепко держала знамя ортодоксии и тем заслужила себе почетную ненависть врагов и оставила неизгладимую память по себе в истории революционной социал-демократии.

ГЛАВА IV. СОЦИАЛИЗМ И ПОЛИТИЧЕСКАЯ БОРЬБА. ОБЩИЕ ЗАМЕЧАНИЯ

а. Общие замечания

1.

После двух с половиной лет настойчивой критической работы Плеханов, наконец, летом 1883 года взялся подвести итог своим теоретическим исканиям и опыту, с одной стороны, а с другой – приложить научный социализм к решению насущных проблем российского движения.

Брошюра «Социализм и политическая борьба» и была такой попыткой: она была написана для первого номера «Вестника Народной Воли». Но по причинам, о которых я говорил уже, статья не вошла в «Вестник» и была по решению группы «Освобождение Труда» издана особой брошюрой, примерно в конце сентября того же года.

Брошюра положила начало литературной пропаганде группы «Освобождение Труда» и была посвящена критике существовавшей тогда среди русских революционеров теоретической путаницы.

Время выступления группы «Освобождение Труда» было избрано чрезвычайно подходящее: именно в начале 80-х годов выяснилось, что дальнейшая судьба революционного движения в России много зависит от того, как будут решены основные вопросы тактики, правильное разрешение которых настойчиво требовало пересмотра принципов тактики и программы революционной партии.

«Социализм и политическая борьба» и через год вслед затем последовавшая книга «Наши разногласия» были посвящены решению этих назревших вопросов революционного движения.

Прежде, чем перейти к рассмотрению вопроса о том, как и насколько удачно была решена проблема группой «Освобождение Труда», в двух словах напомним читателям, как отнесся официально представлявший тогда революционное движение России орган Исполнительный Комитет Народной Воли – «Вестник» – к этой чрезвычайно яркой и сильной критике.

Когда вышла брошюра «Социализм и политическая борьба», П.Л. Лавров в № 2 «Вестника» посвятил ей библиографическую заметку, критическую часть которой мы приведем здесь почти полностью, ввиду ее чрезвычайного интереса:

«Брошюра Г.В. Плеханова заключает в себе две составные части, к которым, по моему мнению, нам приходится отнестись различно. Значительная доля ее посвящена полемике против прежней и настоящей деятельности „Народной Воли“, заграничным органом которой имеет в виду быть наш журнал. Не особенно трудно было бы доказать г. Плеханову, что его нападения могут быть встречены весьма вескими возражениями (тем более, что, – может быть, вследствие поспешности, – он цитирует неточно), а его собственная программа действия заключает в себе, может быть, гораздо бóльшие недостатки и непрактичности, чем те, в которых он обвиняет партию „Народной Воли“. Но орган партии „Народной Воли“ посвящен борьбе против политических и социальных врагов русского народа; эта борьба так сложна, что требует от нас всего нашего времени и всех наших трудов. Нам, по моему мнению, нет ни досуга, ни охоты посвящать долю нашего издания на полемику против фракций русского революционного социализма, считающих, что для них полемика с „Народной Волей“ более современна, чем борьба с русским правительством и с другими эксплуататорами русского народа. Мы надеемся, что само время окончит в нашу пользу эти споры. Разъяснять пункты программы „Народной Воли“ для всех – наша обязанность, и мы будем исполнять ее, устраняя в том числе и те недоразумения, которые вызвали полемику „Освободителей Труда“, но я не считаю полезным для нас, как русских социалистов-революционеров, подчеркивать это не особенно значительное разногласие новыми ударами, направленными на фракцию, большинство членов которой может быть не сегодня – завтра в рядах „Народной Воли“. Сам г. Плеханов, как он указал в предисловии к своей брошюре, совершил уже достаточно значительную эволюцию в своих политико-социальных убеждениях, чтобы мы имели основание надеяться с его стороны на новые шаги в этом же направлении. Тогда, может быть, он сознает и еще одну сторону практической задачи всякой группы общественной армии, действующей против общего, еще опасного врага: именно, что расстраивать организацию этой армии, – даже если в ней видишь или предполагаешь некоторые недостатки, – дозволительно только или врагам дела этой армии, к которым г. Плеханова я, конечно, не причисляю, или группе, которая сама своей деятельностью, своей силой и своей организацией способна стать общественной армией в данную историческую минуту. Для „Освободителей Труда“ эта роль еще находится, по-видимому, в далеком, – да, пожалуй, и несколько сомнительном, – будущем».

Читатель видит, что Плеханов в своем письме к Лаврову, помещенном в качестве предисловия к «Нашим разногласиям», передает почти дословно рецензию.

Надежда на то, что время решит спор между ними в пользу Лаврова, оказалась тщетной, народовольцы оказались жестоко обмануты судьбой, и совсем напрасно Лавров так великодушно отказывается уделить место на страницах своего журнала спору с новым направлением революционного социализма. Вскоре и для народовольцев выяснилось, что критика нового направления била не в бровь, а в глаз народовольчеству.

Еще более способно поражать современного читателя то самое правило, которое преподает Лавров Плеханову, – «что расстраивать организацию армии, – даже если в ней видишь или предполагаешь некоторые недостатки, – дозволительно только или врагам дела этой армии, к которым г. Плеханова я, конечно, не причисляю, или группе, которая сама своей деятельностью, своей силой и своей организацией способна стать общественной армией в данную историческую минуту. Для „Освободителей Труда“ эта роль еще находится, по-видимому, в далеком, – да, пожалуй, и несколько сомнительном, – будущем». Не хотел бы я, чтобы поняли меня так, будто я нахожу это правило неверным, наоборот, оно очень верно, – но тем хуже для Лаврова, который не видел в новой группе потенциально заложенную «общественную армию». Совсем не так долго пришлось ждать П.Л. Лаврову, чтобы убедиться в том, что для «Освободителей Труда» эта роль была очень не далекой перспективой. Направляя это правило против «Освободителей», Лавров не видел, что одно дело – судьба самой группы, которая могла в любое время распасться от случайных причин, и другое дело – судьба воззрений ее, которая имела тем больше оснований ждать себе победного будущего, что она имела огромный опыт Запада перед собой.

Отвечая Лаврову, Плеханов пишет:

«Ни для кого не тайна, что наше революционное движение находится теперь в критическом положении. Террористическая тактика „Народной Воли“ поставила перед нашей (! В.В.) партией целый ряд в высшей степени жизненных и важных вопросов. Но, к сожалению, они до сих пор остаются неразрешенными. Находившийся у нас в обращении запас бакунистских и прудонистских теорий оказался недостаточным даже для правильной постановки этих вопросов» [П: II, 101].

Не помогла делу и «Народная Воля», в программе которой все исходные точки остались неизменны,

«и только практические выводы оказались диаметрально противоположными прежним. Отрекшись от политического воздержания, бакунизм описал дугу в 180 градусов и возродился в виде русской разновидности бланкизма, основывающей свои революционные надежды на экономической отсталости России.

Этот бланкизм пытается теперь создать свою особую теорию, и в последнее время нашел довольно полное выражение в статье г. Тихомирова „Чего нам ждать от революции?“. В этой статье употреблен в дело весь арсенал, каким только располагают русские бланкисты для защиты своей программы. Г. Тихомирову нельзя отказать в умении владеть оружием: он ловко группирует говорящие в его пользу факты, осторожно обходит явления противоположного характера и не без успеха апеллирует к чувствам читателя там, где не надеется подействовать на его логику. Оружие его подновлено, подчищено, подточено. Но присмотритесь к нему внимательнее, и вы увидите, что оружие это есть не что иное, как старомодная шпага бакунизма, ткачевизма, украшенная новым клеймом: реакционных теорий мастер В.В. в Петербурге» [П: II, 102].

Непосредственно этой статьей Л. Тихомирова и была вызвана книга «Наши разногласия»; в ней он систематически и последовательно подверг суровому разбору все мировоззрение, все экономические и политические доктрины, заблуждения и противоречия народовольчества, научно обосновал те выводы, к которым он пришел за год до того в своей знаменитой брошюре, подводя таким образом итог наметившимся «нашим разногласиям».

Заметка, которую посвятил Л. Т(ихомиров) этой книжке, великолепна своей лаконичностью. Вот она полностью:

«Объемистая книжка Г. Плеханова (346 страниц), составляющая третий выпуск „Библиотеки Современного Социализма“, посвящена, главным образом, нападкам на „Вестник Народной Воли“, его редакторов и сотрудников. Разбирать полемику г. Плеханова и оценивать его приемы литературной борьбы мы не станем: вкратце этого сделать нельзя по самому составу и характеру книжки, говорить же много едва ли стоит, так как тут говорить пришлось бы больше о г-не Плеханове, чем о затрагиваемых им вопросах (курсив мой. – В.В.). При том же мы надеемся, что читателям и самим нетрудно будет разобрать, насколько прав наш порицатель. Наконец, мы вообще приняли за правило: избегать резкой личной полемики и в данном случае не видим необходимости изменить ему. В общей сложности – ограничимся простой отметкой выхода книжки. Что касается вопросов, затрагиваемых г-м Плехановым попутно, их посильная разработка будет составлять и впредь, как составляла до сих пор, предмет наших постоянных стараний» [«Вестник Народной Воли» № 5].

Нетрудно заметить по приведенному отзыву, сколь растерян «вождь» народовольцев. Можно себе представить, сколько листов он изорвал прежде, чем остановился на этой совершенно беспомощной формулировке ответа на критику, которая не щадила. Каждая строчка заметки способна внушить недоумение. Непонятно, почему большой статьи он не посвящает работу книги, почему критика воззрения была понята как личная полемика?

И затем, почему это больше пришлось бы говорить «о самом г-не Плеханове»? Всего за год до того, в момент расхождения Плеханова с редакцией «Вестника», тот же Тихомиров расточал похвалы по его адресу и ничего худого сказать не мог о нем даже в частной корреспонденции, – что же он сказал бы публично по поводу книги, в которой меньше всего личного? Разумеется, это просто неприличный прием, которым он хотел прикрыть свою беспомощность и досаду.

Народовольцы так и не собрались дать бой «Освободителям Труда» и ушли со сцены, не ответив надлежащим образом на эти два ярких, острых и достаточно безжалостных критических нападения на них, после которых в кругах, не беспечных насчет науки, о народовольческой теории говорили уже не без некоторой иронии.

Займемся ближе теми проблемами, которые были выдвинуты «новым направлением».

Самый жгучий и важный вопрос революционного движения начала восьмидесятых годов – отношение социализма к политической борьбе – сам состоял из ряда проблем, постановку и разрешение коих ниже мы постараемся проследить постепенно в трудах Г.В. Плеханова.

Но пока несколько слов о той сумме идей и представлений, о которой Плеханов пишет в вышеприведенном отрывке Лаврову и против которой и было направлено острие критики не только этих двух блестящих трудов его, но и многих статей на протяжении 80-х и 90-х годов.

2.

Первое поколение русских революционеров – семидесятники – в теоретическом отношении не представляли большой определенности, наоборот, в их сознании мирно уживались часто самые противоположные воззрения: либеральный маниловский социализм с западноевропейским анархизмом, фурьеризм – через петрашевцев, сен-симонизм, прудонизм совершенно свободно укладывались с материализмом Фейербаха (унаследованным от Чернышевского) и с чрезвычайным почитанием Лассаля, чье имя к тому времени приобрело особую популярность и славу; Дюринга и Конта читали так же много и охотно, как некоторое время спустя… Маркса и Энгельса, и почитали не менее.

На фоне этого сплошного эклектизма в России выделялись два крайних направления – лавристы и бакунисты.

«Первые склонялись к немецкой социал-демократии, вторые представляли собою русское издание анархической фракции Интернационала» [П: II, 32].

Так на самом деле и было: анархические симпатии и связи народнической и народовольческой интеллигенции общеизвестны. Общеизвестны сношения ветеранов эмиграции, вроде Н. Жуковского, с анархическими организациями Швейцарии. Аксельрод рассказывает, что

«враждебное отношение анархистов по отношению к социал-демократии, еще усилившееся, как я уже сказал, после Бернского конгресса, всецело разделялось, конечно, и русской эмиграцией, идейно примыкавшей к анархическому Интернационалу» [А: Пережитое, 182].

Это настроение достаточно ярко отразилось в социально-революционном обозрении «Община». «Община» – очень интересное явление. Орган так называемого революционного народничества, она соединяла на своих страницах чайковцев и бакунистов и выходила в тот переходный момент, когда «Земля и Воля» готова была расколоться на две половины. Первый номер ее вышел незадолго до выстрела В. Засулич. Статья-программа представляет собой подлинный манифест анархизма, – обстоятельство, которое ими отнюдь не скрывалось:

«Удовлетворительное решение (социально-революционной) задачи может быть осуществлено лишь свободным союзом автономных общин, гарантирующим полную свободу лица в группе и группы (общины) в союзе равноправных групп (общин). Мы смотрим на вольную федерацию общин, как на первый шаг, с которого должна начаться новая фаза общественного развития» [А: Пережитое, 202].

От всей программы веет бакунизмом самого ортодоксального толка; редакция не только этого не скрывает, – он прямо заявляет:

«Мы считаем себя последователями федералистического Интернационала и распространителями его идей на русском языке» [А: Пережитое, 202].

Но и значительно позже влияние анархизма было велико. Читатель, вероятно, припоминает отношение «Черного Передела» к столкновению И. Моста с социал-демократией.

Маркс относился очень неодобрительно к «Черному Переделу» за его излишнее пристрастие к анархизму, но, ведь, и противник «Черного Передела» – «Народная Воля», к которой Маркс относится с такой симпатией, придерживалась анархических взглядов, хотя и признавала политическую борьбу.

Да это было очень понятно. Как террористы, так и народники вышли из одной и той же анархической фракции, как те, так и другие принципиально стояли на почве анархической теории, и после того как «эмпирически, под влиянием преследований правительства» (как говорит корреспондент «Народной Воли» о Хурском конгрессе), «Народная Воля» перешла к террору, «доктрина» осталась та же самая.

Какова же эта доктрина?

«С анархической точки зрения политический вопрос является пробным камнем всякой рабочей программы. Анархисты не только отрицают всякие сделки с современным государством, но и исключают из своих представлений о „будущем обществе“ все, что напоминает так или иначе государственную идею. „Автономная личность в автономной общине“, – таков был и есть девиз всех последовательных сторонников этого направления» [П: II, 32].

На самом деле, если мы попытаемся бегло в нескольких словах припомнить главные пункты учения анархистов, которое легло в основу догмы народничества, то убедимся в полной правоте приведенного утверждения Плеханова. Анархист отрицает государство, и не какую-либо конкретную форму его, а государство, как таковое. Ему совершенно недоступно поэтому понимание необходимости борьбы за такой политический строй, который всего лучше и более способствовал бы развитию классового самосознания передового класса и способствовал бы благоприятному исходу его борьбы за свое освобождение.

А что такое политическая борьба, как не борьба за определенный политический строй? Понятно, почему анархисты должны были отрицать политику и борьбу за политические свободы.

Анархизм, по самому существу своему, отрицал политическую борьбу, и надлежало быть исключительно непоследовательным человеком, чтобы из анархизма (любой его школы) прийти к признанию политической борьбы.

Не повинен в этом ни один из последовательных анархистов, не повинен и Бакунин.

Так же, как и его учителя, Бакунин не признавал государства, считал необходимым условием освобождения человечества уничтожение государства, немедленное его разрушение и тем самым, конечно, считал политическую борьбу «политиканством», развращающим народ, и яснее, категоричнее и смелее, чем его учителя, отвергал ее.

Остановимся несколько подробнее на учении Бакунина.

3.

Бакунин не мог мириться с коммунизмом не менее, чем с государством. Если для «полнейшей свободы всех» необходимо разрушение государства, чиновников и церкви, то тем более необходимо бороться против тех, кто желает вместо современного классового государства создать коммунизм. Вспомнить только его страстную филиппику против коммунизма в его ответе на речь Шарэ на конгрессе «Лиги мира и свободы».

В противовес злостным «коммунистам», Бакунин отвергал всякую политическую деятельность рабочего класса, причем он это делает, в некотором смысле, интересно, а именно пытается вывести свою анархическую доктрину из материалистических положений Маркса. Политическое, моральное рабство рабочего класса обусловлено его экономическим рабством, поэтому, – говорит Маркс в уставе Международного Товарищества Рабочих, – экономическое освобождение рабочего класса – та великая цель, которой должно быть подчинено политическое движение, как средство. Бакунин на основании той же посылки делает иной вывод, а именно:

«всякое политическое движение, которое не имеет своей целью непосредственное, прямое, бесповоротное и полное экономическое освобождение рабочих, и которое не начертало на своем знамени различным, но совершенно ясным образом принцип экономического равенства, или, что то же самое, принцип полного возвращения капитала труду, т.е. просто социальной ликвидации, – всякое подобное политическое движение должно быть исключено из интернациональных движений».

Итак, ближайшая задача – полная и всесторонняя «социальная ликвидация», а не политические права, депутатские полномочия, которые лишь развращают рабочих, обуржуазивают их, делая их прислужниками, капитала.

«На пангерманском знамени написано: удержание и усиление государства во что бы то ни стало. На социально-революционном же, на нашем знамени, напротив, огненными, кровавыми буквами начертано: разрушение всех государств, уничтожение буржуазной цивилизации, вольная организация снизу вверх посредством вольных союзов, – организация разнузданной чернорабочей черни всего освобожденного человечества, создание нового общечеловеческого мира».

Хотя это сказано несколько грозно, но читатель видит программу Бакунина в вопросе о политической борьбе, и нам вряд ли необходимо сделать к ней какие-либо разъяснения.

Но уничтожение всех государств, разрушение буржуазной цивилизации и т.д. относятся, ведь, к Западной Европе, где первобытно-коммунистический народный быт разложен капитализмом.

А в новой для Европы стране, в России, дело обстоит иначе. Бакунин был один из основоположников того учения, которое утверждало, что именно в России еще сохранилась потенция «социальной ликвидации», которую душит государство и которую нужно высвободить из его лап. В России еще сохранилась община, которая, не будь государства, несомненно, развернулась бы в подлинно коллективистический строй. Народ сам это прекрасно понимает, – народные бунты есть не что иное, как протест отчаяния, глубокий и страстный протест против чуждого общине внешней силы – государства. И если народ не может победить, то потому, что он разрознен, общины замкнуты, не чувствуют надобности в связи, поэтому и бунты получаются спорадические. Насущное дело революционной молодежи идти в народ, и установить всеми возможными средствами живую бунтарскую связь между разъединенными общинами. Задача для революционеров была ясная и определенная – «объединить народные протесты, придать им стройный организованный вид». И в течение семидесятых годов наши революционеры пытались разрешить ее всеми силами. «Хождение в народ» было ответом революционной молодежи на страстный призыв Бакунина.

Но, как и следовало быть, объективное развитие страны протекало во все ускоряющемся темпе невзирая ни на какие социологические построения утопистов, противоречие между политической формой, всеми «имущественными отношениями» и «материальными производительными силами общества» приняли совершенно ясные очертания; естественно, что и деятельность бакунизма становится полезной лишь постольку, поскольку помогал разрешению этого противоречия.

Воодушевленный анархическими идеалами Бакунина, бунтарь шел в народ

«с тем, чтобы поднимать его против всякого вообще государства во имя свободной федерации свободных общин. Но на деле выходило, что агитация, поскольку она возможна была в деревне, сводилась к протесту против нынешнего полицейско-сословного государства. Проклинавший „политику“ бунтарь на деле оказывался, прежде всего, политическим агитатором, хотя в деревне „народные идеалы“ ставили даже и для такой агитации очень тесные пределы: в большинстве случаев крестьяне упорно связывали с верой в царя все свои надежды на лучшее будущее» [П: IX, 17].

Это было, кстати, одно из тех основных противоречий, которое привело к пересмотру бакунистской программы «Земли и Воли». Противоречий в бакунистской системе очень много.

«Бакунизм, – справедливо утверждает Плеханов, – не система, это ряд противоречий» [П: II, 319].

В своих недрах это учение таило элементы своего собственного разложения.

Старое бакунистское утверждение, что освобождение народа должно произойти руками самого народа, в результате всенародного бунта, отошло мало-помалу на задний план, и вопрос о том,

«продолжать ли революционные – „бунтарские“ – попытки в народе, или, махнув рукой на народ, ограничить революционное дело единоборством интеллигенции с правительством» [П: IX, 19],

на Воронежском съезде был, как известно, решен в пользу новых методов борьбы.

На смену ортодоксального бакунизма «Земли и Воли» пришло новое учение, представлявшее собою смесь якобинства с бакунизмом, Бакунина и Ткачева. И если сама по себе смесь социалистических теорий «латинских стран» с русскими крестьянскими «идеалами», народного банка Прудона – с сельской общиной, Фурье – со Стенькой Разиным (как определяет Плеханов бакунизм) не представляла образец стройной теории, то, после того как на русской почве ко всему этому еще присоединился славянофильствующий Герцен и бланкист Ткачев, – получилась исключительно противоречивая «самобытная» теория, – та самая, что господствовала над умами революционной молодежи к моменту выступления Плеханова.

В этой «самобытной» доктрине более или менее свежей струей явился бланкизм Ткачева.

4.

Отношение Ткачева к политической борьбе определяется его отношением к государству. В противовес Бакунину, он придавал исключительно большое значение государству.

Бакунисты не хуже других знали, какую грандиозную силу представляло собою государство, но в то время, как они требовали уничтожения государства и тем самым устранения той посторонней силы, которая мешала естественному развитию общества и его устроению, Ткачев считал роль государства для социального переустройства огромной и проповедывал необходимость захвата его для осуществления революционных задач:

«Для нас, революционеров, не желающих более сносить несчастий народа, не могущих долее терпеть своего позорного рабского состояния, для нас, не затуманенных метафизическими бреднями и глубоко убежденных, что русская революция, как и всякая другая революция, не может обойтись без вешания и расстрела жандармов, прокуроров, министров, купцов, попов, – словом, не может обойтись без „насильственного переворота“, – для нас, материалистов-революционеров, весь вопрос сводится к приобретению силы власти, которая теперь направлена против нас».

«Нужно захватить власть и превратить консервативное государство в государство революционное».

Когда же это надлежит сделать? Какие требуются условия для успешного захвата власти?

Самое подходящее время именно семидесятые годы, пока государство в России еще недостаточно окрепло, пока «огонь экономического прогресса» не подточил окончательно основы народной жизни. Развитие буржуазных отношений каждым своим успешным шагом прибавляет новых врагов к числу имеющихся, – нужно спешить с захватом власти.

«Теперь или очень не скоро, быть может, никогда!»

Могут возразить ткачевцу, что народные массы не готовы к тому, – но такой аргумент может лишь вызвать презрительную усмешку: народные массы никогда не могли и не смогут осуществить сами в жизни идеи сознательной революции.

«Великую задачу нашей революции могут осуществить только люди, понимающие ее и искренне стремящиеся к ее разрешению, т.е. люди умственно и нравственно развитые, т.е. меньшинство»;

и единственно доступное меньшинству средство борьбы – это заговор, а не централистическая революционная деятельность, ставящая себе непосредственные задачи, вроде бакунистской организации бунтов.

Такая теория на первый взгляд может показаться антибакунистской. Однако во многом, если не во всем, Ткачев исходил из идей Бакунина. На самом деле его боязнь развития капитализма была основана на мысли о существовании в русском народе элементов социализма.

«У нас нет городского пролетариата, – это, конечно, верно; но зато у нас совсем нет буржуазии. Между страдающим народом и угнетающим его деспотизмом государства у нас нет никакого среднего сословия; наши рабочие должны будут бороться лишь с политической силой, – сила капитала находится у нас еще в зародыше».

«Наш народ невежествен, – это также факт. Но зато он в огромном большинстве случаев проникнут принципами общинного владения; он, если можно так выразиться, коммунист по инстинкту, по традиции».

«Отсюда ясно, что, несмотря на свое невежество, народ наш стоит гораздо ближе к социализму, чем народы Запада, хотя они и образованнее его».

От этого рассуждения Ткачева на версту несет настоящим бакунизмом.

Или мысль, например, подобно следующей:

«Наш народ привык к рабству и повинению, – этого также нельзя оспаривать. Но вы не должны заключать отсюда (пишет он Энгельсу), что он доволен своим положением. Он протестует, непрерывно протестует против него. В какой бы форме ни проявлялись эти протесты, в форме ли религиозных сект, называемых расколом, в отказе ли от уплаты податей, или в форме восстаний и открытого сопротивления власти, – во всяком случае, он протестует, и по временам очень энергично».

Это ли не почти дословное повторение мысли Бакунина о том, что «русский народ может похвастаться чрезмерной нищетой, а также рабством примерным»?

«Страданиям его нет числа, – писал Бакунин, – и переносит он их не терпеливо, а с глубоким и страстным отчаянием, выразившемся уже два раза исторически, двумя страшными взрывами, бунтом Стеньки Разина и пугачевским бунтом, и не перестающим поныне проявляться в беспрерывном ряде частных крестьянских бунтов».

Одновременно много черт, отличающих Бакунина от его смелого и последовательного «ученика», и прежде всего, конечно, то, что в Бакунине еще осталось нечто от Гегеля, в то время, как Ткачев чрезвычайно упрощен и мыслит прямолинейно и дубовато. Он не признает никакой диалектики, и раз усвоенную мысль он развивает последовательно до конца, т.е. до абсурда.

Кроме этого, их отличает и нечто другое; как я сказал, в отличие от Бакунина, Ткачев признавал политическую борьбу и придавал ей огромное значение; оно было обусловлено различным их отношением к государству, хотя, как читатель мог убедиться из приведенных нескольких цитат, он не смог и не в силах был свести концы с концами – связать политическую борьбу с социализмом. Старое противопоставление политики социализму осталось в полной силе.

5.

Народовольцы, против которых была направлена вся борьба молодого марксизма, представляли собой смесь старого бакунизма с ткачевским якобинством.

В первом же номере «Народной Воли» передовая заявляла:

«Нам кажется, что одним из важнейших чисто практических вопросов настоящего времени является вопрос о государственных отношениях. Анархические тенденции долго отвлекали и до сих пор отвлекают внимание наше от этого важного вопроса» [Литература НВ, 6][37].

Для первого раза это заявление было чрезвычайно знаменательное. Отказ от анархизма, разумеется, был большим шагом вперед. Но было ли это действительно отказом? Борьба за народовольчество, которая теперь становится в порядок дня, имеет совершенно определенный смысл:

«Правительство объявляет нам войну, хотим мы этого или не хотим, – оно нас будет бить. Мы, конечно, можем не защищаться, но от этого, кажется, никто еще никогда не выигрывал. Наш прямой расчет – перейти в наступление и сбросить с своего пути это докучливое (! В.В.) препятствие».

«…Необходимо обуздать правительственный произвол, уничтожить это нахальное вмешательство в народную жизнь и создать такой государственный строй, при котором деятельность в народе не была бы наполнением бездонных бочек Данаид» [Литература НВ, 7].

С этой стороны, у народовольцев, действительно, исчезли анархические тенденции, они твердо стали на путь политической борьбы. Возражая ходячим предрассудкам против политической борьбы, передовик «Народной Воли» пишет:

«Мы думаем совершенно наоборот. Именно, устранившись от политической деятельности, мы загребаем жар для других, именно, устранившись от политической борьбы, мы подготовляем победу для враждебных народу элементов, потому что при такой системе действий просто дарим им власть, которую обязаны были бы отстоять для народа. Но предрассудки рушатся под давлением фактов, и живая партия действия не может долго оставаться во власти книжной теории» [Литература НВ, 8].

Совершенно правильно. Книжная теория оказалась вдребезги раскритикованной жизнью, что ни в коей мере не означает, что сама Народная Воля не находится под гипнозом той же самой книжной теории.

Передовая статья № 2 «Народной Воли» представляет собою удивительный образец того, как на народовольцев постепенно начало оказывать сильное влияние настроение Ткачева:

«История создала у нас на Руси две главные самостоятельные силы: народ и государственную организацию. Другие социальные группы и поныне у нас имеют самое второстепенное значение» [Литература НВ, 39].

«Самостоятельное значение нашего государства составляет факт чрезвычайно важный, потому что, сообразуясь с этим, деятельность социально-революционной партии в России должна принять совершенно особый характер» [Литература НВ, 41].

Какой же именно характер? К чему должна сводиться задача социально-революционной партии?

«Ниспровержение существующих ныне государственных форм и подчинение государственной власти народу, – так определяем мы главнейшую задачу социально-революционной партии в настоящее время, задачу, к которой невольно приводят нас современные русские условия» [Литература НВ, 39].

А условия эти таковы: классовое отношение, соотношение сил отдельных классов и сословий таково, что

«для того, чтобы сделать что-нибудь для народа, приходится, прежде всего, освободить его из-под власти этого правительства, сломить самое правительство, отнять у него его господскую власть над мужиком» [Литература НВ, 41 – 42].

Для чего? Какова цель и задача такой политической деятельности? У нее одна задача –

«произвести политический переворот в пользу именно его (народа. – В.В.). Передача государственной власти в руки народа в настоящее время могла бы дать всей нашей истории совершенно новое направление и развитие в духе народного общинно-федеративного мировоззрения» [Литература НВ, 42].

От всего изложенного так сильно отдавало якобинством Ткачева, что бакунинское «общинно-федеративное мировоззрение народа» кажется свежей струей. Но при внимательном рассмотрении оказывается, что свежести в ней никак не больше, чем в ткачевском якобинизме. Революционное правительство переворота созовет Учредительное Собрание, которое будет состоять на 90% от крестьян,

«и если предположить, что наша партия действует с достаточной ловкостью, – от партии» [Литература НВ, 42].

Что может дать такое Учредительное Собрание, состоящее из членов партии Народной Воли?

«В высшей степени вероятно, что оно дало бы нам полный переворот всех наших экономических и государственных отношений; мы знаем, как устраивался наш народ всюду, где был свободен от давления государства; мы знаем принципы, которые развивал в своей жизни народ на Дону, на Яике, на Кубани, на Тереке, в сибирских раскольничьих поселениях, везде, где устраивался свободно, сообразуясь только с собственными наклонностями; мы знаем вечный лозунг народных движений. Право народа на землю, местная автономия, федерация (курсив мой. – В.В.) – вот постоянные принципы народного мировоззрения. И нет в России такой силы, кроме государства, которая имела бы возможность с успехом становиться поперек дороги этим принципам. Устраните государство, и народ устроится, может быть, лучше, чем мы можем надеяться» [Литература НВ, 42].

Такова экономическая программа Народной Воли, таков тот социализм, та «экономическая революция», которую собиралась осуществить после захвата власти партия Народной Воли.

И не без последовательности народовольцы делали из этой экономической посылки тот вывод, что «экономическую революцию» можно сделать лишь на протяжении восьмидесятых годов, именно в это переходное время буржуазия составляла незначительную силу. Государство, потеряв веру в дворянство, всемерно благоприятствовало развитию буржуазии, оно,

«как самая усердная акушерка, хлопочет о благополучных родах этого уродливого детища народа» [Литература НВ, 43],

и не без успеха, прибавляет при этом «Н.В.» с сокрушением, и, таким образом, политический переворот в очень недалеком времени все равно неизбежно

«совершится, но совершится в том смысле, что власть перейдет в руки буржуазии. Наша роль при этом выйдет самая жалкая»…

«мы всем своим существованием, всей своей деятельностью, ведением и неведением, подкапывали государство, расшатывали и ослабляли его, – и все это собственно затем, чтобы буржуазия могла легче его одолеть и сесть на его место» [Литература НВ, 84].

Этого печального будущего можно избегнуть, лишь проделав «экономическую революцию», т.е. захватив политическую власть с целью осуществить исконные идеалы народа. Как не трудно видеть, желание народовольцев освободиться от анархических лоскутков осталось лишь пожеланием – тень Бакунина преследовала народовольцев безжалостно.

Уже в № 3 «Народной Воли» была опубликована программа Исполнительного Комитета Народной Воли, в которой попутно излагалась идеология партии Народной Воли почти в тех же словах, что и в вышеизложенных статьях. Программа отличается большей прямотой и смелостью, большей точностью выражений, что ни в коей мере не следует толковать в том смысле, будто в ней меньше противоречий; наоборот, именно вследствие того, что в программе все вещи названы своим именем и даны точные формулировки их, противоречия особенно выпукло сказались.

Программа констатирует существование в русской жизни двух противоположных явлений: рабство народа, отсутствие у него прав, его темнота, а с другой стороны – безграничное деспотическое самодержавие, поддерживаемое насилием и произволом. А между тем, в самом народе, по мнению программы, живы еще права «народа на землю, общинное и местное самоуправление, зачатки федеративного устройства, свобода совести и слова». Эти принципы получили бы совершенно новое направление, если бы устранить единственное к тому препятствие – гнет государства. Для его устранения программа ставит своей ближайшей задачей произвести политический переворот и передать власть Учредительному Собранию, где Исполнительный Комитет и оставляет себе право защитить перед народными представителями свои демократические требования. Самое интересное в программе – ближайшие мероприятия и намерения партии; они сводятся к агитации и пропаганде, террору, организации тайных централизованных обществ, «приобретению влиятельного положения и связей в администрации, войске, обществе и народе» [Литература НВ, 85] и, наконец, организации и совершению переворота.

Чрезвычайно важно, как Исполнительный Комитет собирается организовать переворот:

«Ввиду придавленности народа, ввиду того, что правительство частыми усмирениями может очень надолго сдерживать общее революционное движение, партия должна взять на себя почин самого переворота, а не дожидаться того момента, когда народ будет в состоянии обойтись без нее. Что касается способов совершения переворота»…

и далее следует отметка редакции:

«эта часть 5-го пункта не подлежит опубликованию» [Литература НВ, 85].

Неопубликованная часть пятого параграфа, несомненно, заключала в себе план либо порядок и форму заговора, – об этом свидетельствует следующий абзац, где мы читаем:

«Каким бы путем ни произошел переворот, – как результат самостоятельной революции или при помощи заговора, – обязанность партии – способствовать немедленному созыву Учредительного Собрания и передаче ему власти временного правительства, созданного революцией или заговором» [Литература НВ, 86].

Ткачева очень нетрудно узнать во всей программе, но нетрудно разглядеть и старые полинявшие контуры бакунизма.

Читатель, надеюсь, убедился, что идеология народовольчества в его новом отражении не лучше и не яснее старого. Прав Плеханов:

«Теоретический состав этого учения сложен до крайности. Западноевропейский социализм утопического периода любезно лобызается в нем с славянофильской реакцией против этого социализма; увлечение передовыми движениями Запада мирно уживается с отрицанием тех исторических сил, которые привели к расцвету западноевропейской цивилизации; теоретическая боязнь „ошибок Запада“ ведет к политическому повторению его ошибок; стремление к новому отражается в виде идеализации всякого старого, – словом, богатство и разнообразие составных элементов народничества поистине поразительно. Но богатство и разнообразие составных элементов еще не ручается за доброкачественность состава. При столкновении с практической жизнью, этим пробным камнем всех программ и учений, русское народничество довольно скоро захромало на все ноги. Прежде всего стали прихрамывать „вера в народ“, игравшая некогда такую большую роль в народническом миросозерцании. Передовая, самая энергичная часть народников, под влиянием революционного движения западноевропейского пролетариата, старалась вызвать в России крестьянскую революцию».

Но, убедившись, что «современный русский крестьянин не то, что крестьянин эпохи крупных народных движений», народовольцам пришлось окончательно проститься «с мыслью о крестьянской революции»… Тогда явилась мысль «о захвате власти»…

«Изменяя в этом духе свою программу, народники становились народовольцами, не переставая, однако, быть народниками, сохраняя все основные черты своего миросозерцания. Однако и захват власти скоро оказался совершенно фантастическим делом, и революционеры-народники остались решительно уже без всякой, сколько-нибудь цельной и последовательной, программы».

Таково было положение в лагере революции, когда Плеханов начал свою борьбу.

Такова та сумма идей, против которой объявил борьбу Плеханов, так обстояло дело с вопросом об отношении политической борьбы к социализму, когда Плеханов, вооруженный Марксовым методом, принялся за его решение.

б. Условия успешного ведения борьбы за социализм; формы организации политической борьбы пролетариата

1.

Критика Плеханова была тем безжалостней, что она первоначально носила характер товарищеской критики – его суровые и логические речи при этом приобретают еще бóльшую убедительность, а его критические замечания становятся особенно разящими.

Вся та сумма идей, которую мы изложили, как выше было отмечено, вошла в учение народовольчества в самом диком и своеобразном сочетании; бакунистское учение о самобытном российском коммунизме, о своеобразии путей развития России – мирно уживалось с ткачевским заговором меньшинства.

Заговор с целью захвата власти все более и более становился центром внимания народовольцев. Тактика заговора, по учению того же Ткачева, представляет собой то последнее средство, которое способно спасти русский самобытный коммунизм от уничтожения огнем экономического прогресса.

«Каждый день приносит нам новых врагов, – говорил П.Н. Ткачев, – создает новые враждебные нам общественные факторы. Огонь подбирается и к нашим государственным формам. Теперь они мертвы, безжизненны. Экономический прогресс пробудит в них жизнь, вдохнет в них новый дух, даст им силу и крепость, которых пока еще в них нет» [цит. по: П: II, 37].

Следовательно, малейшая неосторожность заговорщиков, малейшая неудача, которая отклонит удар заговорщика от намеченной цели, – и судьба коммунизма в России померкнет, упрочится либеральное правительство, с которым будет труднее бороться, чем с самодержавием, современным «абсолютно-нелепым» и «нелепо-абсолютным» строем; огонь экономического прогресса сожжет последние остатки коммунизма в народе.

«Под его влиянием разовьется обмен, упрочится капитализм, уничтожится самый принцип общины, – словом, река времен унесет тот камень, с которого рукой подать до коммунистического неба» [П: II, 37].

Такая исключительно узкая и пессимистическая была у народовольцев философия русской истории, а

«такая узкая и безнадежная философия русской истории должна была логически вести к тому поразительному выводу, что экономическая отсталость России является надежнейшим союзником революции, а застой должен красоваться в качестве первого и единственного параграфа нашей „программы-минимум“» [П: II, 37].

Это чрезвычайно метко сказано. Вспомните вышеприведенные изречения Бакунина и Ткачева. Слушать их, так действительно получается, что каждый новый рабочий, каждая вновь открытая фабрика еще более уменьшают шансы социальной революции в России.

«Можно ли назвать революционным такой взгляд на взаимное отношение различных общественных сил в России? Мы думаем, что нет. Чтобы сделаться революционерами по существу, а не по названию, русские анархисты, народники и бланкисты должны были прежде всего революционизировать свои собственные головы, а для этого им нужно было научиться понимать ход исторического развития и стать во главе его, а не упрашивать старуху-историю потоптаться на одном месте, пока они проложат для нее новые, более прямые и торные пути» [П: II, 37 – 38].

А, ведь, революционизировать свои собственные головы – это не легкая вещь. Тяжелым грузом легло на сознание народовольцев, как и на Ткачева, экономическое учение народников. Одно учение о социалистических инстинктах русского народа чего стоит! Говорили об общине массу красивых слов,

«но ни автор „Государственности и анархии“, ни редактор „Набата“ нимало не задумывались, по-видимому, над вопросом о том, потому ли существует община, что народ наш „проникнут принципами общинного землевладения“, или потому он „проникнут“ этими „принципами“, т.е. имеет привычку к общине, что живет в условиях коллективного владения землей?» [П: II, 149]

Это – не праздный вопрос, это – тот самый главный вопрос, который и надлежало решить всякому серьезному политическому деятелю. Красивые декларации и красноречивые филиппики в защиту общины, очага подлинного социализма, не могут нисколько ослабить силу фактов, а факты такие, что

«всегда и везде, как только начиналось образование больших государств, земледельческие общины с их патриархальным бытом служили самой прочной основой деспотизма» [П: III, 21 (курсив мой. – В.В.)],

и только разложение общины создает силу, способную покончить с деспотизмом. Не будущее, а именно прошлое олицетворяет собой русская крестьянская община, – это народникам не было понятно до самого конца 90-ых годов.

А Плеханов в 1883 году предвидел развал и распад общины и уже в 1890 году в своем «Внутреннем обозрении» писал, подводя итог:

«Общины не спасли бы теперь никакие реакционные помпадуры и никакие народники, даже в том случае, если бы меры, принимаемые для ее спасения, и не обращались логикой вещей в новые причины ее погибели. Община погибнет потому, что существование ее не имеет теперь никакого экономического смысла. Она является теперь, в руках кулаков и в руках государства, лишь орудием эксплуатации народа. Но и в этом качестве она оказывается очень устарелой, поэтому за нее не будут крепко держаться ни кулаки, ни государство» [П: III, 223 – 224].

Община должна была таким образом умереть, ибо она перестала выполнять даже ту консервативную функцию, которая ей была свойственна еще в 80-х годах. Народникам такая проницательность не была доступна. Находясь во власти фраз, они не замечали действительности, а жизнь развивалась, не спрашивая их. Как ни хотела Народная Воля высвободиться из-под влияния книжных теорий, все-таки, до конца дней своих, она оставалась во власти их.

Из области рассуждений о народных идеалах центр тяжести следовало перенести на хозяйство и его изучение, если они действительно хотели стать на твердую почву действительности, при этом им надлежало оценить условия, разлагающие общину, определить «силу и значение индивидуалистического принципа в хозяйстве современной сельской общины в России» [П: II, 149], затем следовало бы определить ход, ускорение и величину последней, далее перейти к изучению тех сил, которым надлежит с его точки зрения предупредить разложение общины, причем

«возник бы очень важный… вопрос о том, явится ли эта сила продуктом внутренней жизни общины, или результатом исторического развития внешних условий?» [П: II, 149]

Лишь в том случае, если бы второе предположение оправдалось, надлежало спросить себя: для переустройства экономической жизни данного класса достаточны ли внешние силы?

«Покончивши с этим вопросом, пришлось бы немедленно считаться с другим, а именно – где должно искать точку приложения этой силы: в сфере ли условий жизни или в области привычек мысли нашего крестьянства? В заключение им нужно было бы доказать, что сила сторонников социализма увеличивается с большей быстротой, чем совершается рост индивидуализма в русской экономической жизни» [П: II, 149].

При подобном обсуждении вопроса статика общественных явлений была бы заменена их динамикой, какими они становятся; процесс русской жизни, а не ее картина, – вот что должно было стать предметом исследований политического деятеля-народовольца.

Революционный опыт отвел народовольческую практику далеко в сторону от народнической, однако народовольцы, как мы говорили выше, считали себя в теории ортодоксальными народниками, и это не могло не создавать жесточайших противоречий в их программе. Если из старой народнической теории о самобытных путях русского социализма народники выводили теорию отрицания политической борьбы, то из того же учения народовольцы-террористы выводили, что

«самобытность русского общественного развития именно в том и заключается, что экономические вопросы решались и должны решаться у нас путем государственного вмешательства» [П: II, 41].

Сгладить вопиющие противоречия программы Народной Воли можно было, лишь выдумывая себе все новые и новые фикции. Что такое, как не фикция, знаменитое утверждение народовольцев о том, что в будущем Учредительном Собрании при всеобщем избирательном праве 90% депутатов будут сторонники социальной революции? Эти фикции поддерживали энергию борцов, будили критическую мысль, но разве они могли выдержать малейшее прикосновение логики? Не выдержит и другой, самый большой фантастический элемент, называемый «захватом власти временным революционным правительством», ибо, ведь, подобная постановка вопроса совершенно несомненно изолирует революционеров от общества, которых «красный призрак» пугает, но тогда

«настолько ли велики эти силы, чтобы не рискованно было отталкивать от себя такого союзника? Могут ли наши революционеры действительно захватить в свои руки власть и удержать ее хоть на короткое время, или все толки об этом представляют собой не что иное, как выкраивание шкуры зверя, не только еще не убитого, но, по обстоятельствам дела, и не подлежащего убиению? Вот вопрос, который становится в последнее время злобой дня революционной России» [П: II, 76].

Речь идет не о самом захвате власти, – принципиально против этого акта революционной партии нельзя иметь ничего, но для этого необходим целый ряд условий, которых не имеется в России 80-х годов.

«Мы должны сознаться, что отнюдь не верим в близкую возможность социалистического правительства в России» [П: II, 78],

– говоря это, Плеханов ясно указывает, до какого предела может идти сегодня реалистическая революционная политика, не зараженная фантазиями. Таким образом другой, не менее важной, фикцией является вера в единовременность политической и экономической революций, понимая под этим организацию общества на основе социалистического хозяйствования. Но

«социалистическая организация производства предполагает такой характер экономических отношений, который делал бы эту организацию логическим выводом из всего предыдущего развития страны» [П: II, 79].

Такова ли логика развития России, – отсталой, с полукрепостническими отношениями в деревне, с еще не изжитыми остатками феодальных зависимостей? Россия, промышленно абсолютно не развитая, не имеет в самой ограниченной мере тех основ, из коих вытекал бы социализм. И именно потому, что нет соответствующей посылки, революционное правительство должно было бы на старой основе строить новое социалистическое хозяйство.

«И на этой-то – узкой и шаткой – основе здание социалистической организации будет строиться руками правительства, в которое войдут: во-первых, городские рабочие, пока еще мало подготовленные к такой трудной деятельности; во-вторых, представители нашей революционной молодежи, всегда остававшейся чуждой практической жизни, и, в-третьих, „офицерство“, в экономических познаниях которого весьма позволительно усомниться. Мы не хотим делать весьма вероятного предположения относительно того, что, рядом со всеми этими элементами, во временное правительство проникнут и либералы, которые будут не сочувствовать, а мешать социально-революционной „постановке партионных задач“. Мы предлагаем читателю взвесить лишь выше перечисленные обстоятельства и затем спросить себя: много ли вероятности успеха имеет „экономический переворот“, начавшийся при этих обстоятельствах? Точно ли выгодно для дела социалистической революции существующее ныне „соотношение политических и экономических факторов на русской почве“?» [П: II, 79 – 80].

Несомненно, нет. Эта фикция есть прямой показатель и результат влияния анархических учений и идеалов, доведенных программой Исполнительного Комитета до конца, до завершения.

Не менее фантастическим должен показаться и самый захват власти, который при той ситуации, о которой достаточно говорилось выше, мог вылиться лишь во временную авантюру.

Но, критикуя народовольцев, Плеханов параллельно выдвигал свое понимание вопроса, и мы попытаемся в не полемической, догматической форме изложить его воззрения на этот вопрос.

2.

Если заговор с целью захвата власти революционной партией представляет собой наименее выгодную форму борьбы за экономическую революцию, то что же является кратчайшим и выгоднейшим путем?

– Классовая борьба, – отвечает Плеханов.

Господствующий класс во всякой стране всегда стремится приспособить общественную организацию к интересам и защите своего господства. До тех пор, пока господствующий класс – носитель прогрессивных общественных идеалов, общественные организации его будут удовлетворять требованиям социального развития. Но в жизни общества возникают новые прогрессивные элементы; эти новые производительные силы сталкиваются с общественными институтами, и класс, который вчера еще представлял собой прогрессивное явление, сегодня заклятый враг всякого прогресса.

«Политическая власть сделается в его руках самым могучим орудием реакции» [П: II, 56].

Таким образом представители угнетенного класса должны выбить из рук господствующего класса это страшное орудие.

«Сама логика вещей выдвинет их на путь политической борьбы и захвата государственной власти, хотя они и задаются целью экономического переворота» [П: II, 56 – 57].

Самая борьба протекает с огромным напряжением и через многие частичные победы и завоевания, пока,

«пройдя суровую школу борьбы за отдельные клочки неприятельской территории, угнетенный класс приобретает настойчивость, смелость и развитие, необходимые для решительной битвы. Но, раз приобретя эти качества, он может смотреть на своих противников, как на класс, окончательно осужденный историей; он может уже не сомневаться в своей победе. Так называемая революция есть только последний акт в длинной драме революционной классовой борьбы, которая становится сознательной лишь постольку, поскольку она делается борьбой политической» [П: II, 58 – 59].

Таким образом вне политической борьбы, которая есть та же классовая борьба, нет иных путей к экономической революции.

«Экономическое освобождение рабочего класса может быть достигнуто путем политической борьбы, и только путем политической борьбы» [П: III, 89].

Само по себе противопоставление социализма политической борьбе – нелепость, ибо

«социализм – это та же политика, но только политика рабочего класса, стремящегося к своему экономическому освобождению. Политика рабочего класса немедленно становится социализмом, когда рабочий класс сознательно задается такой целью и сообразно с нею организуется в особую партию. Поэтому понимающий человек может и должен противополагать не социализм политике и не политику социализму, а политику рабочего класса – политике буржуазии, политику эксплуатируемых – политике эксплуататоров (курсив мой. – В.В.). Такое противоположение имеет глубокий смысл, так как оно основывается на борьбе интересов в современном обществе» [П: III, 89].

«Там, где интересы общественных классов до такой степени противоположны и враждебны, как враждебны и противоположны интересы рабочих и предпринимателей, уступки могут быть вынуждены только силой, политическая же борьба представляет собой наиболее производительную затрату сил всякого данного класса, не исключая и класса рабочих» [П: III, 90 (курсив мой. – В.В.)].

Уже к концу 80-х годов, по вопросу об отношении к политической борьбе, между социалистами не было принципиальных разногласий. Социал-демократ (т.е. Плеханов) в разговоре с конституционалистом так характеризует положение дел к 1889 году:

«Я должен заметить вам, что не понимаю вашего противоположения социализма политической агитации. Социализм немыслим без такой агитации. Посмотрите на западноевропейские рабочие партии, – разве они равнодушны к политической свободе? Напротив, политическая свобода имеет в рабочих самых искренних и самых надежных защитников. Так же относятся к политической свободе и русские социалисты. Было, правда, время, когда они считали ее буржуазной выдумкой, способной лишь сбить рабочих с толку и завести их на ложный путь. Но это отошло в область предания. В настоящее время мы все понимаем огромное значение политической свободы для успехов социалистического движения и готовы добиваться ее всеми зависящими от нас средствами. Между нами много всяких разногласий и несогласий, но ищите хоть с диогеновским фонарем, – и вы все-таки не найдете в нашей среде такого чудака, который вздумал бы говорить против политической свободы» [П: III, 13].

Но что даст рабочему классу политическая борьба? Не только экономические завоевания, –

«самым главным и незаменимым результатом этой борьбы является его политическое воспитание» [П: III, 90];

принимая деятельное участие в борьбе классов, рабочий только и может стать на уровень понимания действительных задач своего класса, только побеждая и терпя поражения в борьбе с эксплуататорами, – рабочий постигнет искусство делать революцию, увидит подлинные пути своего освобождения.

Но политическую борьбу, как и всякую борьбу, можно вести, только будучи организованным. Ни один класс не побеждал еще, не оформившись в особую организацию, тем более рабочий класс, чья борьба отличается от всех известных исторических классовых битв своим упорным и длительным характером, своими трудностями, усугубляемая правовым и экономическим положением пролетариата.

Никакая политическая борьба немыслима там, где борцы не имеют организованного авангарда – политической партии, – это то, что Плеханов завоевал для российского рабочего движения всего ранее. Уже в статье о Родбертусе, как я уже отметил, у него имеется недвусмысленное на этот счет указание; отметил выше я также и его мнение по этому вопросу, высказанное в письме к П.Л. Лаврову.

Почти одновременно было написано предисловие к русскому переводу «Коммунистического манифеста», где мы находим следующие знаменательные слова:

«Манифест показывает, что успех борьбы каждого класса вообще, а рабочего в особенности, зависит от объединения этого класса и ясного сознания им своих экономических интересов. От организации рабочего класса и непрестанного выяснения ему враждебной противоположности его интересов с интересами господствующих классов (курсив мой. – В.В.) зависит будущность нашего движения, которую, разумеется, невозможно приносить в жертву интересам данной минуты» [П: I, 151].

Разумеется, это сказано несколько туманно, что объясняется тем, что писал он свое предисловие в эпоху своего сближения с П. Лавровым, но ясное понимание необходимости организации классовой политической партии налицо в этом предисловии.

А уже спустя с малым полтора года в брошюре «Социализм и политическая борьба» мы находим знаменитые слова:

«Мы думаем, что единственной не фантастической целью русских социалистов может быть теперь только завоевание свободных политических учреждений, с одной стороны, и выработка элементов для образования будущей рабочей социалистической партии России – с другой» [П: II, 83].

Каковы задачи этой партии?

«Она должна стать руководительницей рабочего класса в предстоящем освободительном движении, выяснить ему его политические и экономические интересы, равно как и взаимную связь этих интересов, должна подготовить его к самостоятельной роли в общественной жизни России. Она должна всеми силами стремиться к тому, чтобы в первый же период конституционной жизни России наш рабочий класс мог выступить в качестве особой партии с определенной социально-политической программой. Подробная выработка этой программы, конечно, должна быть предоставлена самим рабочим, но интеллигенция должна выяснить им главнейшие ее пункты, как, например, радикальный пересмотр современных аграрных отношений, податной системы и фабричного законодательства, государственная помощь производительным ассоциациям и т.п. Все это может быть достигнуто лишь путем усиленной работы в среде, по крайней мере, наиболее передовых слоев нашего рабочего класса, путем устной и печатной пропаганды и организации рабочих и социалистических кружков» [П: II, 84 – 85].

Это – целая программа-минимум, с некоторыми важными изъянами – «государственная помощь производительным ассоциациям», например, страдающая слишком большим оптимизмом о сроке завоевания конституции. Но что бесспорно в этом отрывке – это постановка вопроса: нужно немедленно начать подготовку элементов будущей партии – организационно, тактически, программно. Как представляет себе Плеханов начало этой огромной работы? С чего следует начать практикам-революционерам на месте, среди рабочих масс?

По его мнению, существует масса мелких ячеек и кружков, которые образовались после разгрома землевольческих и северно-русских рабочих ячеек, – нужно их сплотить в одно внушительное целое.

«Само собой понятно, что тайные рабочие общества не составляют еще рабочей партии. В этом смысле совершенно правы те люди, которые говорят, что наша программа рассчитана более на будущее, чем на настоящее» [П: II, 343].

Но на этом основании не только нельзя ослабить силу и интенсивность работы, но, наоборот, их нужно удесятерить, чтобы добиться полной умственной и политической эмансипации русского рабочего класса.

«Способствуя образованию рабочей партии, наши революционеры будут делать самое плодотворное, самое важное дело, какое только можно указать „передовому человеку“ современной России. Одна лишь рабочая партия способна разрешить все те противоречия, которые осуждают теперь нашу интеллигенцию на теоретическое и практическое бессилие» [П: II, 347].

«Возможно более скорое образование рабочей партии есть единственное средство разрешения всех экономических и политических противоречий современной России. На этой дороге нас ждут успех и победа; все же другие пути ведут лишь к поражению и бессилию» [П: II, 349].

Очень много сомнений вызывала эта программа практического дела, выставленная Плехановым. Когда конституционалист в «Разговоре» возражает социалисту (Плеханову):

«Но, ведь, повторяю вам, при современных условиях вся такая деятельность поневоле сведется к самым ничтожным размерам, к вербовке отдельных личностей и много-много к организации небольших рабочих кружков. Рабочие массы останутся не затронутыми пропагандой, а, между тем, все наши доводы в ее пользу предполагают именно влияние на массу» [П: III, 25],

то он этим выражает общее мнение. Плеханов отвечает ему:

«Я не говорю, что теперь можно было бы устраивать открытые рабочие собрания в Москве или Петербурге. Пропаганда велась бы, конечно, в тайных кружках, а следовательно, влияла бы лишь на небольшие группы лиц. Но через посредство этих лиц ее влияние необходимо распространялось бы на массы. Тогда пропаганда становилась бы уже агитацией. Что такая агитация возможна, – это доказывается, между прочим, историей наших стачек. Возьмем хоть знаменитую стачку на фабрике Морозова. Несколько отдельных лиц, – Волков, Моисеенко и другие, – стали во главе целых тысяч рабочих, руководя ими во всех столкновениях с полицией и фабричной администрацией. Владимирского губернатора в особенности обижало то обстоятельство, что, между тем как рабочие не обращали никакого внимания на его слова, они безусловно повиновались своим вожакам. Вот вам и влияние на массу! Чтобы оно не осталось мимолетным, – Волкову и Моисеенко нужно было лишь обобщить требования рабочих, выяснить им общий характер их отношений к хозяевам и правительству. А раз зашла речь об отношениях к этому последнему, то вот вам уже и повод для политической агитации» [П: III, 25].

Да и всякая умело проведенная стачка есть не что иное, как политическая агитация.

«Преследуемые полицией, рабочие не могут остаться глухи к тому, что вы стали бы говорить им о свободе сходок, собраний, союзов, о неприкосновенности лица и жилища. Тот, кто хоть немного знает русских рабочих, знает также, до какой степени глубоко врезывается в их умы всякая общая мысль, всякое общее положение, наглядно освещенное и подкрепленное такими выдающимися событиями, как стачки и вообще столкновения с хозяевами и полицией. Рабочие уже не забывают их и при случае сами повторяют, нередко в очень наивной, но, тем не менее, весьма убедительной для их собратьев форме» [П: III, 26].

Такая практика лучше всего подготовляла элементы для будущей политической партии пролетариата.

Написанная в 1884 году программа была попыткой дать некую общую, приемлемую для всех существующих кружков, объединяющую формулу ближайших и конечных целей. Несмотря на то, что она страдала почти всеми теми недостатками, которые мы отметили выше в программе-минимум брошюры «Социализм и политическая борьба», тем не менее, она очень ценна, как первая марксистская программа России. Огромное значение проекта программы не исчерпывается однако этим. В деле упрочения мысли о необходимости самостоятельной классовой партии пролетариата проект сыграл исключительно большую роль.

В 1889 году Плеханов, обращаясь к рабочим, пишет:

«Самая первая, самая настоящая, но в то же время самая очевидная и самая бесспорная из всех ближайших задач русских социалистов заключается в поддержании своего существования, как особой, социалистической партии, рядом с другими, либеральными партиями, образующимися или имеющими образоваться для борьбы с абсолютизмом. Слиться с такими партиями для русских социалистов значило бы совершить политическое самоубийство, потому что, в случае слияния не либералы примут их программу, а им придется принять программу либералов, т.е. на долгое время оставить даже всякие попытки о социализме. Но, с другой стороны, поддержать свое существование, как особой партии, русские социалисты могут только при одном необходимом условии: именно, при условии возбуждения сознательно политического движения в среде рабочего класса. Вне этого класса социалистическое движение немыслимо. Движение, ограниченное тесными пределами интеллигенции, ни в каком случае не может быть названо социалистическим. Оно способно служить только преддверием и предвестием настоящего социалистического движения, т.е. движения рабочих» [П: III, 94].

О самобытном характере русского социализма говорили те социалисты, о которых Плеханов пишет, что они

«знают, что городская революция означала бы победу городского рабочего населения, и они боятся этой победы так же, как боялось и боится ее парижское „общество“. Но какие же социалисты могут бояться победы рабочего класса? Ясно, что только мелкобуржуазные социалисты, принципиальные враги освободительного движения пролетариата. Вот вам и пресловутый „русский социализм“!» [П: III, 17].

Если эти социалисты еще могли говорить о самобытном характере русского движения, то русский рабочий класс

«прямо не в состоянии будет найти иной роли, чем та, которую этот класс имел на Западе, совершенно так же, как не могли бы наши современные художники не быть реалистами, если бы даже и захотели этого. Русский рабочий класс – это тот класс, которому суждена наиболее европейская роль в русской политической жизни, поэтому и партия, представляющая его интересы, необходимо будет наиболее западнической из всех русских партий» [П: III, 238].

Но самое интересное суждение он высказывает в своих брошюрах о голоде, к которым, в другой связи, нам еще придется вернуться.

Исходя из того основного принципа, что единственный путь, ведущий социалистов к их великой цели, – есть путь «содействия росту классового самосознания пролетариата»:

«Кто содействует росту этого сознания, тот социалист. Кто мешает ему, тот враг социализма. А кто занимается делом, не имеющим к нему непосредственного отношения, тот не имеет непосредственного отношения и к социализму» [П: III, 400],

он приступает к определению задач русских социалистов.

«Нам, русским социалистам, надо найти такой способ действий, держась которого, мы, во-первых, ни на минуту не переставали бы способствовать росту классового сознания пролетариата, т.е. быть социалистами, а, во-вторых, скорее победили бы царизм, – т.е., следовательно, и голод, чем при всяком другом способе действий» [П: III, 400].

«Но существует ли такой способ действий? Не только существует, но я с уверенностью говорю, что никакой другой способ не приведет так скоро к победе над абсолютизмом, как именно тот, который соединяет в себе, связывает в одно неразрывное целое борьбу за политическую свободу с содействием росту классового сознания пролетариата» [П: III, 400].

Буржуазия у нас тот класс, которого интересы неминуемо толкнут на борьбу с самодержавием, но в своей борьбе с абсолютизмом буржуазия не может обойтись без помощи народа.

«Всегда и везде, когда и где буржуазия вступала в борьбу со „старым порядком“, она опиралась на народ, и более всего, разумеется, на рабочий класс, как на более образованный и подвижной слой трудящегося населения» [П: III, 401].

«Никакими софизмами нельзя вычеркнуть из истории тот факт, что решающая роль в борьбе западноевропейских стран за свое политическое освобождение принадлежала народу и только народу» [П: III, 402].

Но всегда и везде буржуазия употребляла все усилия к тому, чтобы использовать народ в своих интересах. С этой целью она всемерно старалась содействовать росту политического сознания рабочего класса, направляя его против абсолютизма, причем она это делала

«с большой осторожностью, постоянно заботясь о том, чтобы политически сознательный пролетариат не дорос как-нибудь, невзначай, до классового самосознания, т.е. до сознания враждебной противоположности своих интересов с ее интересами» [П: III, 403].

Социалисты не могут оставаться равнодушными и смотреть, как либеральная буржуазия действует; они должны идти к рабочему классу не только с проповедью необходимости политических свобод, но и с социализмом, содействуя росту классового сознания пролетариата.

Как это сделать?

Это сделать нетрудно, – во всяком случае, менее трудностей к тому, чем кажется, ибо

«русский пролетариат обнаруживает самые недвусмысленные признаки политического пробуждения. Политически он уже перерос буржуазию. Он раньше ее пришел к мысли о политической свободе» [П: III, 404 – 405 (курсив мой. – В.В.)].

Рабочий класс, в среду которого проникла мысль о политической свободе, это уже сознательный рабочий класс. Но пока он говорит только о политической свободе, его политическое сознание находится еще в неразвитом состоянии, оно еще не стало классовым его сознанием. На эту высшую ступень политического развития рабочий класс поднимается только тогда, когда научается понимать свои особые классовые интересы, свое отношение к буржуазии, причины своего подчинения эксплуататорам. Тогда политическая свобода перестает играть в его глазах роль панацеи, способной излечить общественный организм ото всех возможных болезней. Тогда он ставит перед собой задачу своего экономического освобождения, великую цель,

«которой всякое политическое движение должно быть подчинено, как средство» [П: III, 405].

Та же самая мысль гораздо более отчетливо выражена в статье «Иностранное обозрение» за 1890 г., где разбираются решения конгресса испанской рабочей партии. Говоря о роли классовой партии, он пишет:

«Пока борьба рабочего класса с буржуазией ведется исключительно на экономической почве, она имеет узкий характер, и цели ее не выходят за пределы существующего общественного порядка. Сплочение пролетариата в особую политическую партию есть существенный и безошибочный признак того, что пролетариат начинает понимать свою революционную задачу. Политическая борьба есть борьба за власть, за преобладание, за господство. Но, добившись господства, пролетариат не оставит камня на камне в существующем экономическом порядке. Вот почему выступление пролетариата на путь политической борьбы всегда означает также, что он начинает ставить себе более широкие экономические задачи. В этой борьбе пролетариат естественно и вполне заслуженно третирует буржуазные партии, как враждебную и реакционную силу» [П: IV, 71].

То, что было справедливо для испанцев, то с еще бóльшим основанием могло и должно было быть правильным и для нашего движения. Более отчетливо и более резко вряд ли мыслимо было выразить тесную неразрывную связь и обусловленность целей пролетарского движения формою его организации; роль партии пролетариата и предстоящая ей гигантская задача Плехановым намечена с гениальной ясностию. Но если вернуться к вопросу о решении вышепоставленной задачи – а выше была поставлена задача о том, как достичь того, чтобы пролетариат научился понимать «свои особые классовые интересы», – то для той эпохи могло быть лишь одно единственное разумное решение: этого достичь можно лишь упорной пропагандой, которая вырабатывает революционеров, и агитацией, задача и значение которой гигантские.

«Благодаря ей, устанавливается и укрепляется необходимая связь между „героями“ и „толпой“, между массой и ее вожаками. И тем натянутее становится положение дел, чем более шатается старое общественное здание; чем быстрее приближается революция, тем важнее становится агитация. Ей принадлежит главная роль в драме, называемой общественным переворотом.

Отсюда следует, что, если русские социалисты хотят сыграть деятельную роль в предстоящей русской революции, они должны уметь быть агитаторами» [П: III, 414].

Но и агитационная деятельность имеет свои организационные предпосылки.

«Необходимым условием этой деятельности является сплочение уже готовых революционных сил. Кружковой пропагандой могут заниматься люди, ничем не связанные между собой, даже не подозревающие существование один другого. Конечно, отсутствие организации всегда отзывается и на пропаганде, но оно не делает ее невозможной. В эпохи же сильного общественного возбуждения, когда политическая атмосфера насыщена электричеством, и когда то здесь, то там, по самым различным, самым непредвиденным поводам, происходят все более и более частые вспышки, свидетельствующие о приближении революционной бури, короче, когда надо агитировать или оставаться за флагом, – в такие эпохи только организованные революционные силы могут иметь серьезное влияние на ход событий. Отдельная личность становится тогда бессильной, революционное дело оказывается по плечу только единицам высшего порядка: революционным организациям» [П: III, 415 – 416].

Роль революционных организаций, – этих единиц высшего порядка, несомненно, великая, и естественно, кто не беспечен насчет победы, кто не хочет ограничиться только фразами, должен глубоко задуматься над этим сложным вопросом организации революционных сил пролетариата.

3.

Но какова должна быть форма организации этой рабочей партии? Если ее принципы выяснились уже в 1883 году, то ее организационные формы намечались лишь к 1893 году, т.е. к началу широкого развития рабочего движения в России.

В этом году Плеханов писал:

«В России вообще, а не только между социал-демократами, пока еще нет сильной революционной организации. Остается говорить лишь о наших пожеланиях на этот счет. А пожелания наши сводятся к созданию подвижной боевой организации, вроде общества „Земля и Воля“ или „Партии Народной Воли“, – организации, являющейся всюду, где можно нанести удар правительству, поддерживающей всякое революционное движение против существующего порядка вещей, и в то же время ни на минуту не упускающей из виду будущности нашего движения. Скоро ли нам удастся осуществить такой идеал? Не знаем. Но то несомненно, что мы тем скорее придем к его осуществлению, чем скорее и полнее усвоят наши революционеры принципы научного социализма» [П: IX, 34].

Это – замечательный отрывок, он показывает, как рано сложились организационные принципы нашей партии. Но он сугубо замечателен тем, что подводит итог всей предыдущей работе над решением организационных проблем. Только придерживаясь принципов научного социализма можно решить труднейшие проблемы организации революционных сил.

Я отметил выше, что уже к концу 80-х гг. в социалистическом лагере вопрос о политической борьбе считался бесспорно решенным. Но это ни в коей мере не означало, что он вновь не возникнет. Он был решен в той постановке, какую выдвигало народничество, но на протяжении 90-х гг. стремительное развитие капитализма, исключительно быстрый рост рабочего движения вновь выдвинули старый вопрос об отношении социализма к политической борьбе с не меньшей остротой, чем то было у истоков российской социал-демократии. Так называемое экономическое направление – самый наивный вид оппортунизма, свойственный начальному фазису классовой борьбы пролетариата, с самого же начала появилось именно как результат нового понимания этой проблемы. Известно, что экономисты стояли на той точке зрения, что так как «рабочая масса» отзывается только на вопросы, которые выдвигает перед ней жизнь, т.е. на допросы экономические, то и следует временно отложить в сторону широкие политические требования и вести свою агитацию исключительно на почве ее ближайших требований.

Как видит читатель, тут нет и помину старого самобытного российского социализма и противопоставления его Западу, но тут имеется смешение «класса» с «партией». Заставив авангард отстать до уровня самых отсталых слоев рабочего класса, экономическое направление не только закрыло себе пути к правильному решению политических задач, но и к правильной их постановке. Экономисты не понимают,

«что иное дело – весь рабочий класс, а иное дело – социал-демократическая партия, представляющая собой лишь передовой – и вначале очень малочисленный – отряд рабочего класса. Если рабочий класс данной страны, взятый в его целом (т.е., точнее, в большинстве своих членов), еще не созрел для перехода к политической борьбе, то из этого вовсе не следует, что „момент“ такой борьбы еще не настал для партии, задавшейся целью политического воспитания этого класса. Для партии момент политической борьбы наступает каждый раз, когда она встречает повод для политической агитации, а у нас в России поводы для такой агитации встречаются никак не реже, чем поводы для агитации на экономической почве» [П: XII, 81 – 82].

На самом деле в самодержавной политической России всякий экономический конфликт неизбежно выльется в политический, коль скоро весь правительственный аппарат будет защищать капиталистов против рабочих, борющихся с ними хотя бы только на экономической почве; с какого бы конца рабочие ни нападали на предпринимателей, их нападение неизбежно будет направлено и против правительства. Весь вопрос заключается в том, будет ли это нападение сознательное или нет.

Рабочий авангард – социал-демократия – должна своей агитацией добиться этой сознательности, причем

«в разных слоях рабочего класса политическая агитация непременно должна принимать различный вид. Но необходимое разнообразие ее приемов не может и не должно изменить ее содержание, заключающееся в выяснении враждебности и непримиримой противоположности интересов рабочих с интересами царизма» [П: XII, 85].

Каждый наш успех в этом деле будет новым поражением царизма. Смысл политической борьбы, ее цель – в этом, а не в чем ином.

Еще до 900-х гг. с политической борьбой связаны понятия заговоров, убийств, террора и т.д. Но

«заговоры, кинжалы, взрывчатые вещества, баррикады и манифестации, – все это не более, как приемы политической борьбы, очень полезные и даже вполне неизбежные при известных обстоятельствах, но вовсе не исключающие возможности, пользы и даже полной неизбежности других приемов при других обстоятельствах. Сущность политической, как и всякой другой, борьбы заключается в том, что каждая из борющихся сторон старается разрушить или хотя бы только ослабить силы, поддерживающие существование другой. Тот или иной прием хорош лишь постольку, поскольку он служит для достижения этой цели» [П: XII, 86].

С этой единственно революционной точки зрения понятно, что всякий успех в деле приведения сознания рабочего класса в соответствие с его бытием и его задачами всего вернее разрушает здание абсолютизма, а тем самым является и самым страшным оружием против него.

Но на этом основании никак не следует обвинять Плеханова в том, будто он является сторонником исключительно борьбы живым и печатным словом.

«Я безусловно настаиваю только на необходимости политической борьбы, а вопрос об ее приемах всегда был и останется для меня вопросом целесообразности. Приемы эти определяются общим состоянием страны, соотношением существующих в ней общественных сил и, – главное – степенью политического развития рабочих. Чем дальше уйдет это развитие, тем разнообразнее будут становиться приемы нашей политической борьбы с правительством. Теперь мы боремся преимущественно посредством живого и печатного слова. Но именно потому, что эти приемы борьбы в высшей степени целесообразны; именно потому, что они хорошо влияют на политическое развитие рабочих, у нас становится возможным употребление в дело нового, могучего приема – демонстрации. События, имевшие место в Харькове весной нынешнего года, может быть, знаменуют собою начало новой эпохи в истории нашей борьбы. В течение этой эпохи еще более разовьется политическое сознание рабочего класса, т.е., следовательно, еще более возрастут наши силы, и тогда… Но зачем забегать вперед: довлеет дневи злоба его» [П: XII, 89 – 90].

С другой стороны, и утверждение экономического направления, будто политическая борьба должна вестись пролетариатом, как классом, достигшим известной высоты развития, – неверное утверждение, чреватое явными оппортунистическими выводами.

«Я же думаю, что политическая борьба должна быть немедленно начата нашей партией, которая представляет собой передовой отряд пролетариата, – его наиболее сознательный и революционный слой, – и что политическая борьба нашей партии явится одним из самых могучих факторов дальнейшего развития рабочего класса» [П: XII, 90].

Понадобилось очень мало времени для того, чтобы сама жизнь показала всю правоту позиции Плеханова.

Спустя несколько месяцев после этой статьи повторились и далее, не прекращаясь, ширились демонстрации, и всеобщая политическая активность пролетариата заставила даже экономистов заговорить о политической борьбе, и Плеханов не без законной гордости пишет:

«Давно ли люди, мнившие себя опытными „практиками“, старались убедить „теоретиков“ в том, что „толковать рабочей массе в России об уничтожении капитализма, о социализме, наконец, об уничтожении самодержавия – вообще нелепость“, и резко порицали группу „Освобождение Труда“ за то, что она, будто бы, хотела „взять самодержавие на уру“» [П: XII, 188].

Но если приемы политической борьбы определяются состоянием страны, то каковы должны быть они в России начала 900-х гг.? Кто должен вести ее, что может революционное движение выставить против самодержавия? В статье своей «Что же дальше?» Плеханов пишет:

«Самодержавию царя соответствует самодержавие его министров, а самодержавие его министров естественно дополняется самодержавием прочей чиновной братии. И ни одна из этих эманаций „излюбленного монарха“ не думает отрекаться от принадлежащей ей частицы абсолютизма. Если наше общество хочет самодеятельности, то ему надо вырвать ее: выпросить ее невозможно» [П: XII, 152].

Совершенно правильно; но тогда встает вопрос о той силе, которая должна вырвать у царизма политические права, ибо совершенно бесспорно, что

«политические отношения определяются отношением сил» [П: XII, 152].

Вопрос политического освобождения России есть, таким образом, несомненно вопрос силы. Если это так, – а это несомненно так, – то ясно, что тот,

«кто не содействует, тем или другим способом, росту силы, способной положить конец существующему у нас порядку вещей, тот ровно ничего не делает для освобождения своей родины. А кто, по той или другой причине, хотя бы, например, по причине неумения или нетерпения, препятствует росту этой силы, тот совершает тяжкий, хотя, может быть, и невольный грех против свободы» [П: XII, 153].

Но где искать эту силу?

«Наша сила есть сила трудящейся и эксплуатируемой массы и прежде всего – пролетариата. Как я уже сказал, общество может приобрести силу и политическое значение лишь в той мере, в какой оно будет содействовать росту и торжеству революционной энергии рабочего класса. Революционная же энергия рабочего класса достигнет наибольшего напряжения лишь тогда, когда он ясно увидит нашу конечную цель: социальную революцию, полное уничтожение эксплуатации трудящихся. Вот почему наше превращение в ручных будто-бы-марксистов было бы очень невыгодно для нас даже с точки зрения нашей ближайшей политической цели, не говорю уже об огромнейшей невыгоде его с точки зрения будущности русского рабочего движения. И вот почему о таком превращении не может быть и речи. Мы будем поддерживать всякое движение, направленное против существующего порядка вещей. Но мы ни на минуту не перестанем вырабатывать в умах рабочих ясное представление о нашей конечной цели. Мы хотим, чтобы борьба с царизмом служила для пролетариата школой, всесторонне развивающей его классовое самосознание» [П: XII, 164].

Всякую борьбу с успехом может вести лишь организованная сила, поэтому

«создание крепкой, стройной, единой и нераздельной организации русских социал-демократов составляет теперь самую насущную изо всех стоящих перед нами ближайших практических задач. Отсутствие такой организации уже нанесло нам очень много вреда. Оно помешало нам всесторонне использовать волнения текущего года в интересах нашего движения» [П: XII, 165].

Жизнь опередила социал-демократию, она выдвинула задачи, выполнение которых требует значительно больше организованности, чем это представляла социал-демократия. Иные при этом говорят:

«Нашей партии очень трудно организоваться потому, что она, постоянно находясь под неприятельским огнем, постоянно несет тяжелые потери. И это, конечно, верно. Но, с другой стороны, неприятельский огонь страшен для нее потому, что она не организована. Тут заколдованный круг, из которого можно выйти лишь энергичным усилием воли. Пусть наша партия организуется. Организация, как хороший земляной окоп, прикроет ее от неприятельского огня и низведет ее потери до возможного минимума.

А эти потери теперь в самом деле огромны, и притом их вредное влияние быстро растет по мере того, как умножаются и усложняются ее практические задачи» [П: XII, 166].

Она поможет легко перенести преследования, быстро поправит неудачи. Кружковщина и разъединенность слишком большая роскошь для партии. Медлить и ждать, когда естественным ходом вещей возникнет и окрепнет организация, – нельзя:

«Ей безусловно необходима организация, объединяющая в одно дисциплинированное целое все ее силы, вносящая единство в ее деятельность и подчиняющая работу многочисленных кружков, рассыпавшихся по широкому лицу нашей земли, руководству всероссийского центра. Только при этом условии она будет в состоянии сделаться тем, чем она обязана сделаться: руководительницей великого освободительного движения в России» [П: XII, 167].

Нужда в централизованной партии с единым всероссийским центром, строго дисциплинированной, была особенно подчеркнута растущим массовым движением начала 900-х годов. Оно же показало, какое грандиозное значение имеет подполье. Возражая террористам, Плеханов пишет:

«Есть гораздо более сильное средство возбуждения массы (чем террор. – В.В.). Средство это – ее собственная, непосредственная борьба с властью путем всевозможных видов нелегального массового движения. Это движение совершенно незаменимо по своему воспитательному значению; каждый его успех приближает нас к победе. А, между тем, террор грозит сильно задержать его, отдалив организованных революционеров от неорганизованной, но уже созревшей для активной борьбы и рвущейся на активную борьбу массы» [П: XII, 176].

Совершенно понятно, почему он в годы жестокой реакции, после первой революции, стал певцом подполья, – он оценил роль подполья еще в те ранние годы. Подполье, подобно знаменитому кроту, рыло хорошо уже тогда.

Отрывок, который я привел, должен доказать всякому беспристрастному читателю, что у Г.В. Плеханова проблема отношения социализма к политической борьбе получила наипоследовательно революционное решение. Тогдашние «ужасно революционные» социалисты-революционеры упрекали Плеханова в нереволюционности, в частности Чернов особенно смеялся над тем ответом который дал в конце своей статьи Плеханов на вопрос «Что же дальше?».

«Дальше, – отвечал Плеханов, – продолжение начатой освободительной борьбы, в интересах которой мы должны:

1) Организоваться.

2) Принять все зависящие от нас меры для выяснения оппозиционным элементам общества истинного характера преследуемой нами ближайшей политической задачи.

3) Продолжать политическую агитацию в трудящейся массе» и т.д. [П: XII, 177 – 178]

Но Чернов смеялся потому, что ему не было ясно, что есть революционная тактика. Для него политическая борьба неизбежно связывалась с террористическими актами. Энергии и движению масс он противопоставлял энергию и героизм лиц. Идеолог мелкой буржуазии, естественно, не понимал силы и значения организации для победы революции. Но революция приближалась, и масса сметала лиц, чтобы самой действовать вольно и беспрепятственно.

Демонстрации, стачки, всеобщая забастовка на Юге были этапами, головокружительно быстро приведшими Россию к первой революции.

Политическая борьба стала фактом, против ее законности никто уже не спорил. Нужно было подвести итог и создать некий кодекс своих теоретических и тактических воззрений: это и сделал II съезд нашей партии. Комментируя проект программы, Плеханов в 1903 г., с большим внутренним удовлетворением, мог констатировать:

«Теперь уже никто из наших товарищей не сомневается в необходимости крепкой организации того типа, который существовал в России во второй половине 70-х и в начале 80-х гг. (организации общества „Земля и Воля“ и „Партия Народной Воли“) и который оказал тогдашним русским революционерам такие огромные неоценимые услуги» [П: XII, 206].

Действительно, ко II съезду против этих принципов спора в партии не было; энергичная и настойчивая двадцатилетняя пропаганда Плеханова сделала свое дело, хотя, как выяснилось, на самом втором съезде не вся партия оказалась в силе последовательно усвоить себе этот единственно революционный взгляд на организационные задачи нашей партии.

4.

Принято считать, что в числе лиц, изменивших изложенному выше взгляду, был и сам Плеханов; некоторые историки нашей партии эту версию упорно поддерживают. Во всяком случае, его поведение после второго съезда, разрыв с Лениным и кооптация меньшевиков располагали многих к таким выводам.

Особенно усердствовали на этот счет меньшевики. Они и пустили рассказ, будто Плеханов и на втором съезде, по вопросу об уставе, держался двойственной линии и колебался между Лениным и Мартовым.

Но то, что выгодно меньшевикам, то уж, наверняка, недоброкачественно с точки зрения того же самого Плеханова.

Вопросом о его позиции после II съезда мы займемся особо; теперь же, в двух словах, постараемся рассеять меньшевистскую басню о том, будто Плеханов на втором съезде, да и после него, выступал против или колебался между Лениным (который, ведь, и защищал его принципы) и Мартовым.

Борьба, разыгравшаяся вокруг первого параграфа устава на II съезде, была борьбой за фактическое осуществление тех организационных принципов, которые защищал Плеханов.

Кого следует считать членом РСДРП, – означало по тем условиям: что есть сама социал-демократическая партия? Будет ли это строго ограниченная, с ясными пределами организованная партия? или круг лиц, который не знает, где кончается боевое ядро, и где начинается сочувствующая периферия, – бесформенное и не поддающееся дисциплине общество единомыслящих.

Защищая так называемую строгую, «узкую» формулировку первого параграфа, и Ленин, и вслед за ним Плеханов защищали идею необходимости в России централизованной, строго дисциплинированной, боевой партии, что, естественно, не могло быть по вкусу ни бундовцам, ни экономистам, ни некоторой части искровцев, которая чувствовала тягу к оппортунизму.

Было бы странно, ежели бы этот вопрос, столь важный и большой, не вызвал страстной борьбы на съезде. По крайней мере, в истории международного рабочего движения еще не бывало случая, чтобы рабочая классовая партия при своем образовании и оформлении не прошла этой стадии жестоких дискуссий и разногласий по этому основному организационному вопросу. Борьба между лассальянцами и эйзенахцами, между гедистами и жоресистами в иной форме, при иных обстоятельствах, по иным непосредственным поводам – фактически были разрешением этой, на первый взгляд, простой, а на самом деле кардинальной проблемы.

И хотя Ленину и Плеханову не удалось провести первый параграф в своей формулировке, однако все остальные параграфы были приняты централистские, чем значительно, если не совсем, был парализован первый параграф Мартова.

Рассказывая об этом, Мартов говорит, что к идее централизма склонялись те «искровцы», для которых

«основной определяющей идеей стало создание организации, способной, по мановению руки властного центра, к широким боевым действиям против самодержавия. К тому же склонялись и те „искровцы“, которые в долгой и упорной борьбе с оппортунистическими течениями прониклись недоверием к массе средних партийных работников и искали в доведенной до крайних пределов централизации верного средства сохранять за политикой партии „ортодоксально“ марксистский характер, вопреки всем возможным колебаниям широкой партийной среды. Выразителем первой тенденции явился на съезде В.И. Ленин, второй – Г.В. Плеханов, которые в возникших на съезде дебатах стали на сторону самой крайней централизации» [М: История, 72 – 73].

Это верно. Не верно только, будто Плеханов только потому и склонился к централизму, что боялся ревизионизма и оппортунизма. Конечно, не без того, по изложенные выше его организационные воззрения, на наш взгляд, не оставляют сомнения в том, что Плехановым руководил и здоровый организационный реализм, благодаря которому он еще в 1893 г. предпочитал организационные формы «Земли и Воли» и «Народной Воли».

Нетрудно доказать это и более объективным материалом. В своей речи по § I устава на II съезде Плеханов говорил:

«Я не имел предвзятого взгляда на обсуждаемый пункт устава. Еще сегодня утром, слушая сторонников противоположных мнений, я находил, что „то сей, то оный на бок гнется“. Но чем больше говорилось об этом предмете, и чем внимательнее вдумывался я в речи ораторов, тем прочнее складывалось во мне убеждение в том, что правда на стороне Ленина. Весь вопрос сводится к тому, какие элементы могут быть включены в нашу партию. По проекту Ленина, членом партии может считаться лишь человек, вошедший в ту или иную организацию. Противники этого проекта утверждают, что этим создаются какие-то излишние трудности. Но в чем заключаются эти трудности? Говорилось о лицах, которые не захотят или не смогут вступить в одну из наших организаций. Но почему не смогут? Как человек, сам участвовавший в русских революционных организациях, я скажу, что не допускаю существования объективных условий, составляющих непреодолимое препятствие для такого вступления. А что касается тех господ, которые не захотят, то их нам и не надо. Здесь сказали, что иной профессор, сочувствующий нашим взглядам, может найти для себя унизительным вступление в ту или иную местную организацию. По этому поводу мне вспоминается Энгельс, говоривший, что, когда имеешь дело с профессором, надо заранее приготовиться к самому худшему. (Смех.) В самом деле, пример крайне неудачен. Если какой-нибудь профессор египтологии, на том основании, что он помнит наизусть имена всех фараонов и знает все требования, которые предъявлялись египтянами быку Апису, сочтет, что вступление в нашу организацию ниже его достоинства, то нам не нужно этого профессора. Говорить же о контроле партии над людьми, стоящими вне организации, значит играть словами. Фактически такой контроль неосуществим» [П: XII, 426 – 427].

Ссылаются обыкновенно на начало только что приведенной цитаты в доказательство его колебаний. Но совершенно ясно, что тут шел разговор не о колебаниях принципиальных, – Плеханов действительно не принимал участия непосредственно в выработке устава, и, естественно, он должен был ознакомиться с уже существующими проектами. Как человек «без предвзятых мнений», он составлял себе мнение о существующих проектах, или, говоря иначе, он рассказывает в своей речи о том, как он устанавливал сходство и противоречия двух этих проектов, с высказанными им принципами; если это считать за «колебания», то, разумеется, Плеханов колебался. Но тогда мыслима одна лишь непоколебимость – слепота!

Далее, отвечая Аксельроду, который сослался в своей речи на 70-е годы, когда, по его мнению, числились членами землевольческой организации люди, не входившие ни в одну из организаций, Плеханов, говорит:

«Тогда существовал хорошо организованный и прекрасно дисциплинированный центр, существовали вокруг него созданные им организации разных разрядов, а что было вне этих организаций, было хаосом, анархией. Составные элементы этого хаоса называли себя членами партии, но дело не выигрывало, а теряло от этого. Нам нужно не подражать анархии семидесятых годов, а избегать ее» [П: XII, 427].

Сторонники точки зрения Мартова аргументировали тем, что быть членом партии имеет большое нравственное значение, что Плеханов, естественно, не согласился считать за аргумент в пользу Мартова.

«Если где и полезно вспомнить пример семидесятых годов, то именно в этом случае. Когда Желябов заявил на суде, что он не член Исполнительного Комитета, а только его агент четвертой степени доверия, то это не умаляло, а увеличивало обаяние знаменитого Комитета. То же будет и теперь. Если тот или другой скажет, что он сочувствовал нашей партии, но не принадлежал к ней, потому что, к сожалению, не мог удовлетворить всем ее требованиям, то ее авторитет только возрастет» [П: XII, 427].

Трудно представить себе, что часть съезда, и не малая, не понимала столь простые доводы. Еще менее было понятно другое возражение, по которому принятие проекта Ленина помешает рабочим вступить в нашу партию:

«Не понимаю я также, почему думают, что проект Ленина, будучи принят, закрыл бы двери нашей партии множеству рабочих. Рабочие, желающие вступить в партию, не побоятся войти в организацию. Им не страшна дисциплина. Побоятся войти в нее многие интеллигенты, насквозь пропитанные буржуазным индивидуализмом. Но это-то и хорошо. Эти буржуазные индивидуалисты являются обыкновенно также представителями всякого рода оппортунизма. Нам надо отдалять их от себя. Проект Ленина может служить оплотом против их вторжений в партию, и уже по одному этому за него должны голосовать все противники оппортунизма» [П: XII, 427].

Это не в бровь, а в глаз будущим меньшевикам. Из этой речи совершенно ясно, что вопрос о борьбе с оппортунизмом посредством жестокого устава – один из аргументов для Плеханова, хотя и не последний.

Несколько времени спустя собрался II съезд Лиги революционной социал-демократии, где Плеханов вместе с Лениным защищал точку зрения все того же строгого централизма.

Совершенно несомненно, по-моему, что всякие россказни насчет колебания не имеют под собой никакой реальной почвы. Его речи и его поведение на обоих съездах так соответствуют его прежней позиции и высказанным им принципам, что и особо долго доказывать не следует вымышленность и недостоверность этого убеждения.

Внимательный читатель может убедиться, просматривая его статьи после разрыва с большевиками, что он ни разу не делал попытки пересмотра своих принципов. Наоборот, спустя много лет, в эпоху борьбы с ликвидаторством, Плеханов неоднократно прямо отстаивал старую свою позицию II съезда. Приведу лишь один отрывок в доказательство этого.

В своей статье «Об улыбке авгура», представляющей собою ответ Ф. Дану на его обвинения, примерно, такого же содержания, о котором я говорил выше, Плеханов пишет:

«Я отстаивал с Лениным ту его редакцию (§ 1 устава), которая гласила, что членом партии является всякий, принадлежащий к ее организации. Мне до сих пор кажется, что иного определения и быть не может… поскольку не нарушаются права логики (курсив мой. – В.В.). Они находили эту редакцию слишком „узкой“» [П: XIX, 380].

Это очень категорично и не требует особых разъяснений. В эпоху 1904 – 1908 гг. не всегда он последовательно придерживался ее, очень часто сам нарушал дисциплину, но объяснения всему этому периоду его деятельности следует искать в других причинах. Мы займемся ими особо.

Подведем итог.

В вопросе об отношении социализма к политической борьбе и, в частности, о формах организации политической борьбы учение Плеханова представляло собой наиболее революционные и передовые воззрения во всем Втором Интернационале. До сих пор считают, что в вопросе об отношении социализма к политической борьбе заслуга Плеханова в том, что он установил правильное отношение между ними. Это верно, но это не вся правда, если бы его работа ограничилась этим, то за ним была бы лишь заслуга перенесения западноевропейского опыта на русскую почву. Но в том-то и все дело, что его заслуга им не ограничивается. Не только в том его великая заслуга, что он в 80-х годах установил правильное отношение между социализмом и политической борьбой, но и в том, что он, последовательно работая над организацией политической борьбы – выработал стройную организационную систему централизованной, строго дисциплинированной классовой партии, которая одна и могла и смогла вести успешно борьбу с самодержавием, быть гегемоном в буржуазной революции и продолжить далее борьбу за конечные цели. Но из статьи совершенно ясно, что этим ни в какой мере не исчерпывается учение Плеханова о социализме и политической борьбе; мы рассмотрели лишь условия успешного ведения политической борьбы, но труднейшими проблемами были также и вопросы о путях и целях ее.

в. Гегемония пролетариата в буржуазной революции

1.

Я уже говорил, что в решении вопроса об отношении социализма к политической борьбе заслуга Плеханова далеко не ограничивается тем, что он перенес на русскую почву опыт западноевропейского рабочего движения.

Его решение этого сложного вопроса имеет очень много своеобразного, обусловленного особенностями развития России.

В чем эти особенности?

В том чрезвычайно важном обстоятельстве, что

«социалистическое движение началось у нас уже в то время, когда капитализм был еще в зародыше. Эта особенность русского исторического развития не придумана славянофилами и славянофильствующими революционерами. Она составляет бесспорный, всем известный факт, который принесет огромную пользу делу нашего рабочего класса, если только русские социалисты не растратят своей умственной и нравственной энергии на постройку воздушных замков в стиле удельно-вечевой эпохи» [П: II, 271].

Вся мудрость революционной тактики заключалась в том, чтобы учесть это безусловно важное обстоятельство и максимально использовать его для целей социализма. Но еще более важна была задача определить, как это своеобразие русской истории должно было влиять на видоизменение событий ближайшего будущего, как оно должно было влиять на отношения классовых сил в этих событиях.

Самый заманчивый метод – перенесение на русскую почву шаблона западных народов. На самом деле, все крупные западные народы пережили свои буржуазные революции, причем не одну, а по нескольку, и неизменно каждый раз взаимоотношения классов в этих революциях складывались таким образом, что третье сословие руками народа вытаскивало себе каштаны из огня, народ делал революцию под руководством мелкобуржуазной и буржуазной интеллигенции и непременно оказывался при этом в проигрыше. Если приложить этот шаблон к России, то события должны были бы развернуться таким образом, что рабочий класс вступил бы в революцию под руководством буржуазии и мелкобуржуазной интеллигенции.

Что России придется пережить буржуазную революцию – в этом сомневаться было невозможно после того, как вопрос о судьбах капитализма был разрешен в смысле грядущего в самом недалеком будущем торжества его. Более того – было несомненно, что вся надежда народников и народовольцев на то, будто момент политической революции будет одновременно и началом социалистического переустройства – была фантастичной, ни на чем не основанной надеждой.

«Связывать в одно два таких существенно различных дела, как низвержение абсолютизма и социалистическая революция, вести революционную борьбу с расчетом на то, что эти моменты общественного развития совпадут в истории нашего отечества – значит отдалять наступление и того и другого» [П: II, 86].

Это ни в коей мере не означает, что моменты эти друг от друга отдалены столь на много, что ни думать, ни заботиться о конечной цели – о социальной эмансипации рабочего класса – не следует, – наоборот, от революционеров зависит очень многое в деле сближения этих двух моментов.

«Современное положение буржуазных обществ и влияние международных отношений на социальное развитие каждой цивилизованной страны дают право надеяться, что социальное освобождение русского рабочего класса последует очень скоро за падением абсолютизма. Если немецкая буржуазия „пришла слишком поздно“, то русская запоздала еще более, и господство ее не может быть продолжительным. Нужно только, чтобы русские революционеры, в свою очередь, не „слишком поздно“ начали дело подготовки рабочего класса, дело, теперь уже ставшее вполне современным и насущным» [П: II, 86].

Буржуазная революция в России неизбежна, и она не может протекать по западному шаблону, во-первых, вследствие вышеизложенного своеобразия русской истории, а во-вторых, потому, что опыт Запада многому научил и еще научит русский рабочий класс, так рано оформившийся в класс для себя.

Таково то своеобразное положение, которое делает также чрезвычайно своеобразным задачи социализма в России. Определить эти своеобразные задачи было тем важней, что их выдвинуло само рабочее движение.

Прежде всего и естественно, возникает вопрос о характере грядущей революции и участии в ней рабочего класса. Какую роль отводит рабочему классу такая оригинальная ситуация?

Роль революционного авангарда, прежде всего. Говоря о задачах рабочей социалистической партии, Плеханов пишет в «Социализме и политической борьбе», что она должна

«выставить требование демократической конституции, которая, вместе с „правами человека“, обеспечила бы рабочим „права гражданина“ и дала бы им, путем всеобщего избирательного права, возможность активного участия в политической жизни страны» [П: II, 83].

Такая политическая программа вызовет сочувствие всех сторонников демократии, все русское общество взялось бы агитировать за такую программу, оно перестало бы смотреть на революционеров, как на людей с незрелой мыслью.

«Этот невыгодный для революционеров взгляд уступил бы место уважению общества не только к их героизму, но и к их политической зрелости. Постепенно это сочувствие перешло бы в активную поддержку или, что вероятнее, в самостоятельное общественное движение, и тогда пробил бы, наконец, час падения абсолютизма. Социалистическая партия играла бы в этом освободительном движении весьма почетную и выгодную роль. Ее славное прошлое, ее самоотвержение и энергия придали бы вес ее требованиям, и она имела бы, по крайней мере, шансы завоевать таким образом народу возможность политического развития и воспитания, а себе – право открытого обращения к нему со своей проповедью и открытой организации в особую партию» [П: II, 83 – 84].

Концепция получается совершенно ясная: социалистическая рабочая организация, это – тот авангард, на котором лежит тяжелая, но почетная обязанность организации общества, инициативы в борьбе и при умелом и тактическом ведении дела также и руководство им. Но никто не может гарантировать рабочему классу, что он, беря на себя инициативу борьбы, руководя ею, не окажется в подсчете с одними потерями без прав, без завоеваний.

«Без силы нет и права. Всякая конституция – по прекрасному выражению Лассаля – соответствует или стремится прийти в соответствие с „реальными, фактическими отношениями сил, существующими в стране“. Поэтому наша социалистическая интеллигенция должна позаботиться о том, чтобы еще и в до-конституционный период изменить эти фактические отношения русских общественных сил в пользу рабочего класса. В противном случае, падение абсолютизма далеко не оправдает надежд, возлагаемых на него русскими социалистами или даже демократами. Требования народа и в конституционной России могут быть оставлены совсем без внимания или удовлетворены лишь настолько, насколько это необходимо для усиления его податной способности, ныне почти совершенно истощенной хищническим характером государственного хозяйства. Сама социалистическая партия, завоевавши у либеральной буржуазии свободу слова и действия, может очутиться в „исключительном“ положении, подобном положению современной немецкой социал-демократии. В политике на благодарность вчерашних союзников и нынешних врагов может рассчитывать лишь тот, кому невозможно рассчитывать на что-либо более серьезное» [П: II, 84].

Это говорит опыт западных революций. Из практики рабочего движения западных народов можно привести немало примеров подобного трагического финала. Участие в борьбе еще плохая гарантия; но нужно добиться такого положения, при котором рабочий класс не только был бы простым участником революционной борьбы третьего сословия, одной из его составных частей, но чтобы сама борьба протекала под фактическим руководством пролетариата. Это и будет лучшей гарантией того, что ни общество не будет обмануто в своих ожиданиях, ни рабочий класс в осуществлении своих задач, которая сводится к созданию таких условий, которые благоприятствовали бы его борьбе за окончательную экономическую эмансипацию.

Но как это сделать? Какими средствами рабочий класс сумеет еще до конституционного периода изменить фактические отношения общественных сил в свою пользу? Т.е., говоря проще, как рабочий класс может в доконституционную эпоху готовиться стать руководителем революции?

Средствами, верность которых уже достаточно была испытана в Западной Европе рабочим классом: организацией в самостоятельную политическую партию, сплоченностью и ясностью своего политического сознания. Я сказал: средства эти испытаны в Западной Европе.

Но есть существеннейшее различие: Западноевропейский пролетариат стал прибегать к этим средствам лишь после своих буржуазных революций и верность этих средств он испытал не в революцию, а в повседневной борьбе и в подготовке рабочего класса к пролетарским революциям, в то время как в России пролетариат имеет полную реальную возможность все эти средства употреблять на дело подготовки рабочего класса к буржуазной революции в нашей стране. Впрочем, и это различие обусловлено тем своеобразием экономики и классовых отношений России, о котором было сказано выше.

Спора быть не может, все приведенное нами трактует вопрос чрезвычайно обще и глубоко теоретически. В «Социализме и политической борьбе» еще не все (далеко не все!) ясно автору, однако не видеть, что вопрос о гегемонии пролетариата перед Плехановым встал уже в 1883 году и что он пытается не случайно, а логически, совершенно последовательно и связанно с общим ходом мысли дать на него ответ, – не заметить этого можно лишь при явном нежелании видеть факты.

И когда Лавров, возражая Плеханову, говорит о сомнительном будущем группы «Освобождение Труда», Плеханов совершенно резонно указывает ему, что народовольческая программа стала тормозом революционному развитию и что альтернатива, которая стоит перед революцией в России, выражается в суровой и неумолимой формуле: либо она поставит свое дело на карту заговора, либо выдвинет новую силу, которая возьмет в свои руки дело организации и руководства революционным движением.

Такой новой силой должно быть рабочее движение:

«Для социалистов было бы очень невыгодно, если бы руководство борьбой перешло в руки наших либералов. Это сразу лишило бы их всего прежнего влияния и на долгие годы отсрочило бы создание социалистической партии в передовых слоях народа. Вот почему мы и указываем нашей социалистической молодежи на марксизм, эту алгебру революции, как я назвал его в своей брошюре, эту „программу“, научающую своих приверженцев пользоваться каждым шагом общественного развития в интересах революционного воспитания рабочего класса. И я уверен, что рано или поздно наша молодежь и наши рабочие кружки усвоят эту единственно революционную программу» [П: II, 104],

усвоят для того, чтобы руководство революционной борьбой не передать либералам.

Проблема так именно и стояла: кому будет принадлежать руководство борьбой и грядущей революцией? Из предыдущего очерка мы узнали, как следует организовывать и сплачивать силы рабочего класса и тем изменить в свою пользу фактическое соотношение сил в русском обществе. Мы ниже увидим, как себе представлял Плеханов руководство революционной борьбой. Его основной элемент оставался – все та же забота о работе над политическим сознанием рабочего класса. Народовольцы думали, что рабочие важны для революции, но они были очень далеки от того, чтобы смотреть на них, как на исключительных представителей революции.

«Не так будет рассуждать социал-демократ, убежденный в том, что не рабочие нужны для революции, а революция нужна для рабочих (курсив мой. – В.В.). Для него пропаганда в рабочей среде будет главной целью его усилий, и он не откажется от нее, не испытавши всех средств, которые находятся в его распоряжении, не сделавши всех усилий, на которые он способен. И чем более будет проникаться истинно социалистическими взглядами наша революционная интеллигенция, тем возможнее и легче будет казаться ей деятельность между рабочими по той простой причине, что тем сильнее будет стремиться она к такого рода деятельности» [П: II, 342].

Само собой разумеется, работа в рабочей среде трудная, но далеко не безнадежная: опыт «Северно-Русского Рабочего Союза» и «Земли и Воли» – блестящие тому доказательства. Работа эта медленная, но без нее не сделать ни шагу к свободе, ибо совершенно бесспорно, что

«всякий, желающий поскорее добиться свободы, должен стараться заинтересовать рабочий класс в борьбе с абсолютизмом» [П: II, 343 – 344].

Только посредством этого мы можем избавиться от невыносимого ига абсолютизма. Но западноевропейская история дает немало примеров того, как рабочий класс

«очень часто боролся против абсолютизма под знаменем и под верховным руководством буржуазии. Отсюда явилась умственная и нравственная зависимость его от вожаков либерализма, вера в исключительную святость либеральных девизов, убеждение в неприкосновенности буржуазного порядка. В Германии понадобилась вся энергия и все красноречие Лассаля, чтобы только подорвать духовную связь рабочих с прогрессистами. Наше „общество“ лишено такого влияния на рабочий класс, и социалистам нет ни нужды, ни выгоды создавать его заново. Они должны указать рабочим их собственное, рабочее знамя, дать им вожаков из их собственной, рабочей среды, короче, должны позаботиться о том, чтобы не буржуазное „общество“, а тайные рабочие организации приобрели господствующее влияние на умы рабочих. Этим в значительной степени ускорится образование и рост русской рабочей социалистической партии, которая сумеет завоевать себе почетное место среди других партий, после того, как она еще в пеленках способствовала падению абсолютизма и торжеству политической свободы» [П: II, 346].

Так, рабочие, проникнувшись идеей и принципами современного социализма, сами уже

«сумеют пройти между Сциллой и Харибдой, между политической реакцией государственного социализма и экономическим шарлатанством либеральной буржуазии» [П: II, 346].

По самой природе обсуждаемых вопросов «Наши разногласия» не могли долго заниматься вопросом, нас интересующим, но один основной вопрос в этой книге был несомненно отчетливо и безоговорочно решен: вопрос об отношении пролетариата к предстоящей революции. На утверждение Тихомирова, что рабочий класс очень важен для революции, Плеханов набрасывает следующую блестящую ответную программу:

«И пусть не говорят нам, что современные русские бланкисты не отрицают значения подготовительной деятельности в среде рабочего класса. Никакое сомнение невозможно на этот счет после того, как „Календарь Народной Воли“ объявил, что городское рабочее население имеет „особенно важное значение для революции“ (стр. 130). Но есть ли на свете хоть одна партия, которая не признавала бы, что рабочий класс может оказать ей важную помощь в достижении ее целей? Современная политика железного канцлера ясно показывает, что такого сознания не лишено даже прусское юнкерство. Теперь все обращаются к рабочим, но не все говорят с ними одинаковым голосом, не все отводят им одинаковую роль в своих политических программах. Это различие заметно даже на социалистах. Для демократа Якоби основание одного рабочего союза имело более важное культурно-историческое значение, чем битва при Садовой. Бланкист, конечно, вполне согласится с этим мнением. Но согласится – единственно потому, что не битвы, а революционные заговоры являются в его глазах главными двигателями прогресса. Если же вы предложите ему выбирать между рабочим союзом и „кающимся дворянином“ в лице какого-нибудь начальника дивизии, то он едва ли задумается предпочесть второго первому. Да оно и понятно. Как ни важны „для революции“ рабочие, но высокопоставленные заговорщики еще того важнее, без них нельзя ступить шагу, и часто весь исход заговора может зависеть от поведения того или другого „превосходительства“. С точки зрения социал-демократа истинно революционное движение настоящего времени возможно только в среде рабочего класса; с точки зрения бланкиста революция только частью опирается на рабочих, имеющих для нее „важное“, но не главное значение. Первый полагает, что революция имеет „особенно важное значение“ для рабочих; по мнению второго, рабочие имеют, как мы знаем, особенно важное значение для революции. Социал-демократ хочет, чтобы рабочий сам сделал свою революцию; бланкист требует, чтобы рабочий поддержал революцию, начатую и руководимую за него и от его имени другими, положим, хоть гг. офицерами, если вообразить нечто вроде заговора декабристов. Сообразно с этим, изменяется и характер деятельности и распределение сил. Один обращается, главным образом, к рабочей среде, другие имеет с ней дело только между прочим и когда этому не мешают многочисленные, сложные, непредвидимые и все более и более возрастающие нужды начатого вне ее заговора. Это – различие огромной практической важности; именно им-то и объясняется враждебное отношение социал-демократов к заговорщицким фантазиям бланкистов» [П: II, 300 – 301].

Это – целая программа, имеющая гигантское значение для прочного обоснования идеи гегемонии пролетариата. На самом деле какой смысл имело бы учение о гегемонии пролетариата, если положение, выставленное народниками, стало бы исходным для суждения социалистов? Оно свелось бы к простым словоизлияниям; гегемония класса, который ставит своей целью быть помощником другому классу в деле осуществления задач последнего – гегемонии реально означает отрицание гегемонии, это означает – самому быть водимым, а не руководителем.

Своей отповедью Тихомирову Плеханов сильно укрепил положение о необходимости в ближайшей революции гегемонии пролетариата.

Но, повторяю, при всем том «Наши разногласия» по своему характеру лишь отчасти касаются интересующего нас вопроса.

О том, что самый характер и предмет книги не давали ему возможности заняться им, свидетельствует и то, что в программе 1884 г., т.е. того же года, что и «Наши разногласия», по этому вопросу Плеханов пишет значительно более отчетливо и ясно:

«Одним из важнейших следствий этого отсталого состояния производства было и есть до сих пор неразвитое состояние среднего класса, который неспособен у нас взять на себя инициативу борьбы с абсолютизмом.

Социалистической интеллигенции пришлось. поэтому, стать во главе современного освободительного движения, прямой задачей которого должно быть создание свободных политических учреждений в нашем отечестве, причем социалисты, с своей стороны, должны стараться доставить рабочему классу возможность активного и плодотворного участия в будущей политической жизни России» [П: II, 359 – 360].

Но самым интересным в этом отношении являются его «Современные задачи русских рабочих», где он делает сразу огромный шаг вперед в этом вопросе и пишет, объясняя, почему он обращается именно к рабочим: называя социал-демократию

«партией рабочей по преимуществу, я хочу только сказать, что наша революционная интеллигенция должна идти с рабочими, а наше крестьянство должно идти за ними. При такой постановке вопроса, наша социал-демократическая партия может сохранить свой рабочий характер, вовсе не впадая во вредную исключительность» [П: II, 363].

Повторяю, это чрезвычайно знаменательно именно потому, что здесь сделана попытка дать в краткой и ясной формуле отношение между рабочим авангардом – руководителем и руководимыми классами и группами. Плеханов предупреждает рабочих, что придет время, когда сами

«высшие классы будут просить вашей помощи в борьбе с царем, когда они сами будут толкать вас на борьбу за свободу. Но, пользуясь этим выгодным для вас обстоятельством, вы все-таки должны начать эту борьбу на свой собственный страх и для достижения своих собственных целей. Не забывайте, что в политике нет благодарности, и если вы не будете думать сами о себе, то другие будут думать о вас лишь до тех пор, пока им нужно будет пользоваться вашей силой. Но как только дело дойдет до выгод, принесенных борьбою, то высшие классы будут помнить только о себе, да разве еще о том, чтобы держать вас в узде и в повиновении. Но если вы будете сильны и сплочены, если вы сознательно пойдете к своей цели, то вы сумеете отстоять свои права и недаром затратите свои силы» [П: II, 370 – 371].

Особую классовую политику за особые классовые цели – вот что должен преследовать рабочий класс в будущей революции; эти особые классовые интересы пролетариата совпадут с интересами крестьянства, которое именно поэтому и пойдет за рабочим классом. Но руководство пролетариатом революционной борьбой должно выражаться в том, что он введет в революцию ясную классовую линию, поворачивая события в направлении своих интересов.

От этих его заявлений до его речи на Парижском международном конгрессе, последовавшем через четыре года, был лишь один шаг.

2.

Но прежде всего два слова о программе 1888 г. В ней Плеханов делает значительный шаг вперед по сравнению с программой 1884 г.

Если в первом проекте еще видны заметные следы уступок народовольству и народническим предрассудкам, то во втором проекте нужды особой в этих уступках не было; и хотя изменения ситуации не избавили второй проект окончательно от ошибок – кое-какие ошибки с первого проекта сохранились, тем не менее в проекте 1888 г. вопрос о роли рабочего класса в грядущей рабочей революции освещен значительно яснее.

«Разложение общины создает у нас новый класс промышленного пролетариата. Более восприимчивый, подвижной и развитой, класс этот легче отзывается на призыв революционеров, чем отсталое земледельческое население. Между тем, как идеал общинника лежит назади, в тех условиях патриархального хозяйства, необходимым политическим дополнением которых было царское самодержавие, участь промышленного рабочего может быть улучшена лишь благодаря развитию новейших, более свободных форм общежития. В лице этого класса народ наш впервые попадает в экономические условия, общие всем цивилизованным народам, а потому только через посредство этого класса он может принять участие в передовых стремлениях цивилизованного человечества. На этом основании русские социал-демократы считают первой и главнейшей своей обязанностью образование революционной рабочей партии. Рост и развитие такой партии встретит, однако, в современном абсолютизме очень сильное препятствие» [П: II, 402].

Если сравнивать приведенный отрывок с тем, что он говорил в своей статье «Современные задачи русских рабочих», то мы вынуждены будем признать больше ясности в утверждениях 1885 года, однако не следует забывать, что программа, поневоле чрезмерно сжатая, и должна была быть в своих утверждениях более осторожной, чем статья. Точно так же, как в другой своей статье, относящейся к тому же году, что и второй проект программы, Плеханов лишь вскользь, хотя и настойчиво, говорит о гегемонии рабочего класса в ближайшей революции.

Ведя беседу с либералом о том, «как добиваться конституции», социалист (Плеханов) весь центр тяжести переносит на вопрос о том, как должны вести себя по отношению к движению рабочего класса либералы и что должны сделать они для приближения революции; говоря об этом, нельзя было не указать либералу, какова будет роль рабочего класса в этой революции:

«вообразим себе, что петербургское „общество“, проникшись революционным духом, строит баррикады, между тем как рабочий класс остается в стороне от этого движения. Одной полиции, одних дворников было бы достаточно для того, чтобы перевязать представителей „общества“ и рассадить их по участкам. Отсюда неизбежно следует такой вывод: для того, чтобы добиться конституции, мы должны вовлечь рабочий класс в борьбу против абсолютизма, возбудить в нем симпатии к свободным политическим учреждениям. Другого пути у нас нет и быть не может» [П: III, 16].

Без рабочего класса и разговор о конституции приобретает комический характер, ибо не будет силы, которая сумеет защитить Земский Собор, скажем, от расправы будочника Мымрецова. Такой силой, единственно реальной силой, является рабочий класс.

«Политическая свобода будет завоевана рабочим классом, или ее совсем не будет» [П: III, 16].

Через год после этого «разговора» в Париже собрался первый международный конгресс социалистов.

Вот как формулировал перед представителями международного пролетариата Плеханов перспективы революционного движения в России:

«Пролетариат, образующийся вследствие разложения сельской общины, нанесет смертельный удар самодержавию. Если оно, несмотря на героические усилия русских революционеров, до сих пор не побеждено в России, то это объясняется изолированностью революционеров от народной массы. Силы и самоотвержение наших революционных идеологов могут быть достаточны для борьбы против царей, как личностей, но их слишком мало для победы над царизмом, как политической системой. Задача нашей революционной интеллигенции сводится, поэтому, по мнению русских социал-демократов, к следующему: она должна усвоить взгляды современного научного социализма, распространить их в рабочей среде и с помощью рабочих приступом взять твердыню самодержавия. Революционное движение в России может восторжествовать только как революционное движение рабочих. Другого выхода у нас нет и быть не может!» [П: IV, 54]

Это было смело, но читатель видит, что только западноевропейским товарищам могло показаться все это новинкой, для русских же, которые вели к тому времени яростные дискуссии по этим вопросам, у которых уже совершенно ясно наметился взгляд, высказанный так ярко и удачно Плехановым на конгрессе, все это было совершенно привычной мыслью. Русские революционеры имели до того не одну возможность по трудам того же Плеханова прийти к этому выводу.

Революция восторжествует в России как рабочая революция, но что она даст принципиально нового, что вносит нового появление рабочего класса на сцене в русскую историю? Многое, и прежде всего то, что с его появлением всякие разговоры о якобы самобытных путях должны быть совершенно отброшены:

«В нашем отечестве образование этого класса имеет еще большее значение. С его появлением изменяется самый характер русской культуры, исчезает наш старый, азиатский экономический быт, уступая место иному, европейскому. Рабочему классу суждено завершить у нас великое дело Петра: довести до конца процесс европеизации России. Но рабочий класс придаст совершенно новый характер этому делу, от которого зависит самое существование России, как цивилизованной страны. Начатое когда-то сверху, железной волей самого деспотичного из русских деспотов, оно будет закончено снизу, путем освободительного движения самого революционного изо всех классов, какие только знала история. Герцен замечает в своем „Дневнике“, что в России, собственно говоря, нет народа, а есть только коленопреклоненная толпа и палач. В лице рабочего класса в России создается теперь народ в европейском смысле этого слова. В его лице трудящееся население нашего отечества впервые встанет во весь рост и позовет к ответу своих палачей. Тогда пробьет час русского самодержавия» [П: III, 78].

Задача тем более трудная, что рабочий класс, выбиваясь снизу собственными силами, должен был преодолеть не только сопротивление всех вековых общественных самобытных устоев, но и косность интеллигенции. Интеллигенция должна была понять, что именно «сила рабочего класса» и есть та сила, которая призвана спасти революцию от бессилия.

«Поймет или нет, но события ждать ее не станут. Отсутствие союзников из „интеллигенции“ не помешает нашему рабочему классу сознать свои интересы, понять свои задачи, выдвинуть вожаков из своей собственной среды, создать свою собственную, рабочую интеллигенцию. Такая интеллигенция не изменит его делу, не оставит его на произвол судьбы.

Нужно, однако, еще раз заметить, что в своей борьбе с самодержавием рабочий класс будет, по всей вероятности, не один, хотя, разумеется, только он один способен придать ей решительный оборот» [П: III, 79].

За рабочим классом пойдут и буржуазия, и «общество», и торгово-промышленный мир, но силу руководящую и последовательную составит рабочий класс, только он способен доводить демократизацию страны до конца, завоевать политические права и свободу навсегда.

Когда Плеханов писал приведенные строки, иным казались они до смешного несоответствующими действительному положению дел в рабочем классе. Однако вскоре после того высказанное им теоретическое положение получило подтверждение на практике. Празднование в России 1 мая в самый глухой 1891 год и речи четырех рабочих особенно ярко иллюстрировали правильность того положения, что ранее, чем в России какой-либо класс пришел в сознание, рабочий класс организовался и выступил на политическую авансцену со своей собственной классовой точкой зрения.

В предисловии к этим четырем речам Плеханов пишет:

«У нас привыкли толковать о русской самобытности, распространяться на ту тему, что Россия не Запад. Привычка эта вкоренилась так сильно, что даже мы, западники до конца ногтей, поклонники всего человеческого и ненавистники всего „самобытного“, не можем не заплатить ей дань. Да, Россия не Запад! Да, русская жизнь имеет свои неоспоримые особенности! Но в чем заключаются они, эти особенности? Не удаляясь вглубь времен, мы можем сказать, что теперь они сводятся к следующему. Политическое сознание в русском рабочем классе пробудилось раньше, чем в русской буржуазии. Наша буржуазия требует пока только субсидий, гарантий, покровительственного тарифа и вывозных пошлин; русские рабочие требуют политических прав. Это значит, что рабочие опередили буржуазию, и что все действительно передовые люди должны стать под знамя рабочих» [П: III, 208].

Это неоспоримый факт. Действительно все передовое, что не хочет коснеть в болоте самобытности, неминуемо должно было стать под знамя пролетариата, поскольку рабочий класс – носитель самых передовых тенденций, а его партия не могла не быть самой западнической из всех до нее существовавших, как Плеханов говорит во «Внутреннем обозрении»:

«Рабочий же класс прямо не в состоянии будет найти иной роли, чем та, которую этот класс имел на Западе… Русский рабочий класс, – это тот класс, которому суждена наиболее европейская роль в русской политической жизни, поэтому и партия, представляющая его интересы, необходимо будет более западническою изо всех русских партий» [П: III, 238].

Под руководством своей западнической партии, методами западного политического движения, т.е. классовой борьбой, пролетариату России удастся осуществить свою задачу – завоевание политических свобод и политических прав, низвержение самодержавия. Именно подмеченное западническое существо пролетариата и его движения и делает его гегемоном грядущей революции. На самом деле, Россия стала на путь экономического развития Запада, – вся жизнь, весь хозяйственный уклад в своем развитии следовал по пути Запада, а интеллигенция, либеральная буржуазия и мелкая буржуазия продолжала старую болтовню о самобытных путях развития; один только рабочий класс силою вещей, самим своим положением, вначале стихийно, а затем и организованно и сознательно, выдвигал и отражал, понимал совершенно отчетливо потребность и требования развивающегося вперед к крупной промышленности нового хозяйственного уклада.

Только один рабочий класс был революционным до конца. Из имеющегося материала и опыта собственного движения и своей борьбы русский рабочий класс мог вывести непоколебимое убеждение в этом; Плеханов, обозревая роль русского рабочего в революционном движении, писал:

«Пролетариат – это тот динамит, с помощью которого история взорвет русское самодержавие» [П: III, 205].

Слова прямо пророческие.

Все своеобразие проистекало не от своеобразия хозяйственных форм, не от своеобразия «путей России», а от того чрезвычайно интересного обстоятельства, что задачу, которую по самому существу своему должна была бы выдвинуть, поставить на очередь передовая буржуазия, ставил и готовился разрешить рабочий класс.

По существу говоря, ни в одной революции буржуазия сама одна не в силах бывала разрешить основательно, последовательно и до конца задачи своей собственной революции. Всегда во всех до того совершавшихся революциях основной решающей силой бывал народ, причем чем ближе к концу XIX в., тем все более и более расплывчатый народ вытеснял собою рабочий класс.

Но в перспективе назревающей русской революции в развитии этой общей всем европейским революциям особенности имелась еще и та, что не только ее основной силой, но и ее дирижером должен был быть рабочий класс. Это нужно было рабочему классу России понять, это необходимо было доказать ему, к этому нужно было подготовить его; а подготовить пролетариат к этой основной его задаче можно было не иначе, как способствуя развитию его классового самосознания, ибо всю сложность предстоящей задачи мог понять лишь политически сознательный рабочий класс.

Отсюда совершенно ясно, что вопрос о подготовке, практической организации сил к грядущей революции сводился к вопросу о росте классового сознания пролетариата. Все, кто способствует этому росту, – тем самым работают на революцию; те же, кто препятствуют ему своею деятельностью, являются злейшими врагами революции, – программа действий, которая своей ясностью не оставляет никаких сомнений.

Но когда Плеханов развивал ее в своих двух брошюрах по поводу голода – «Всероссийское разорение» и «О задачах социалистов», – то не только в лагере врагов, но и в лагере единомышленников возникло много недоразумений и послышалось много возражений. Однако все возражения являлись результатом непонимания основных задач момента, были продиктованы скорее неумением приложить революционную теорию к разрешению революционных задач, чем ошибками Плеханова.

На самом деле, основываясь на заключительных словах «Всероссийского разорения», некоторые социал-демократы обвиняли Плеханова в том, будто он забывал за политическими задачами страны классовые задачи пролетариата. Это было, разумеется, ошибкой, и Плеханов в своей второй брошюре дал надлежащую отповедь обвинителям.

Не в том дело, на что особенно напирали противники: тот, кто выдвигает основной задачей социалистов непрестанную работу над ростом классового сознания пролетариата, тот тем самым ни минуты не упускает из виду великие цели пролетариата и его движения.

«Мы знаем, товарищи, путь, ведущий социалистов к их великой цели. Он определяется немногими словами: содействие росту классового сознания пролетариата. Кто содействует росту этого сознания, тот социалист. Кто мешает ему, тот враг социализма. А кто занимается делом, не имеющим к нему непосредственного отношения, тот не имеет непосредственного отношения и к социализму. Помня это, мы без всякого труда решим наши специально-русские задачи» [П: III, 400].

Дело политического воспитания рабочего класса не может быть оставлено на буржуазии:

«Если в период борьбы с самодержавием буржуазия будет единственной политической воспитательницей пролетариата, то он не достигнет той степени сознательности и того революционного настроения, какие свойственны были бы ему в том случае, если бы за его политическое воспитание взялись социалисты.

Другими словами: содействовать росту классового сознания пролетариата – значит ковать оружие, наиболее опасное для существующего строя. Очень плохой совет дают нам люди, убеждающие нас „на время оставить социализм“. Не доктринерство, а самый зрелый расчет и самый верный революционный инстинкт заставляют нас твердо и неизменно держаться социализма» [П: III, 403].

Совершенно ясно таким образом, как жестоко ошибались те, кто обвиняли Плеханова в том, будто он за политическими задачами дня не видел великих целей пролетариата.

«Рабочий класс, в среду которого проникла мысль о политической свободе, это уже сознательный рабочий класс. Но пока он говорит только о политической свободе, его политическое сознание находится еще в неразвитом состоянии, оно еще не стало классовым его сознанием.

На эту высшую ступень политического развития рабочий класс поднимается только тогда, когда научается понимать свои особые классовые интересы, свое отношение к буржуазии, причины своего подчинения эксплуататорам.

Тогда политическая свобода перестает играть в его глазах роль панацеи, способной излечить общественный организм от всех возможных болезней. Тогда он ставит перед собой задачу своего экономического освобождения, великую цель, „которой всякое политическое движение должно быть подчинено, как средство“» [П: III, 405].

Он совершенно справедливо чувствует себя более чем оскорбленным упреками «некоторых молодых товарищей из России».

«Когда в статье „Всероссийское разорение“ я писал, что все честные русские люди, т.е. все те, которые не продали царю своей совести и которые не хотят, по выражению поэта, в роковое время позорить гражданина сан, должны агитировать в пользу созвания Земского Собора, мысль об отказе от классовой борьбы была от меня дальше, чем когда бы то ни было. И если, как мне пишут из России, некоторые молодые товарищи с неприятным для них удивлением увидели в названной статье именно эту мысль, то мне остается только пожалеть, что предлагаемые письма не пришли раньше» [П: III, 409].

Тот факт, что Плеханов – последовательный марксист, уже делает невозможным то обвинение, которое выдвигают «некоторые молодые».

«Подобно немецким коммунистам сороковых годов, мы будем поддерживать всякое революционное движение, направленное против существующего порядка. Но ни одно из них, какие бы размеры оно ни приняло, не заставит нас спрятать свое собственное знамя. И лишь в той мере будем мы желательными и сильными союзниками других, более или менее революционных партий, в какой сумеем распространить среди русского пролетариата наши социал-демократические идеи» [П: III, 409],

и не только демократические элементы общества, но и

«бедные крестьяне (а таких большинство) непременно пойдут за социал-демократами, если только те не пожелают оттолкнуть их, что, конечно, невозможно» [П: III, 410].

Социал-демократия, авангард рабочего класса во главе гигантской революции, объединяющая все демократические элементы и крестьянскую бедноту, – такова перспектива великих грядущих революционных событий.

Так постепенно кристаллизовалась в работах Плеханова идея гегемонии пролетариата в буржуазной революции, хотя самый этот, ставший впоследствии чрезвычайно ходким, термин еще не был в ходу, не был распространен в революционном обиходе.

3.

Мы так долго останавливались на трудах Плеханова 80-х годов потому, что многие историки марксизма и социал-демократии в России, – преимущественно меньшевики, – склонны были, а т. А. Мартынов даже написал целую большую статью в доказательство этого, доказывать, что идея гегемонии пролетариата возникла в социал-демократии России не ранее 90-х годов, автором этой мысли – утверждал тов. А. Мартынов – был не Плеханов, а П. Аксельрод.

Читатель, надеюсь, убедился в совершенной вздорности подобного утверждения: идея гегемонии пролетариата проходит красной нитью через всю литературу группы «Освобождение Труда», начиная с первой ею изданной брошюры Г.В. Плеханова «Социализм и политическая борьба».

Идея гегемонии пролетариата означала не что иное, как то утверждение, что пролетариат в России, силою объективного хода экономического развития, должен и выступит в качестве руководителя революционной борьбой против абсолютизма, и что всякий, кто за общественный прогресс в России, не может не способствовать тому, чтобы рабочий класс подготовился к этой роли руководителя. Когда он станет готовым к этой роли? Когда он придет к ясному классовому сознанию. Следовательно, полезность деятельности лиц и групп с точки зрения общественного развития России измеряется тем, насколько их деятельность способствует развитию классового сознания пролетариата.

Только фракционная ослепленность меньшевистских историков не позволяла видеть, что все эти мысли неустанно повторялись Плехановым на всем протяжении 80-х годов.

Не Аксельрод, а именно Плеханов являлся творцом идеи гегемонии пролетариата, – идеи, которая вытекала с неизбежностью из приложения Марксова метода к решению российских задач, вытекала из оценки революционных перспектив в России.

Но если в 80-х и в начале 90-х годов проблема ставилась и разрешалась исключительно теоретически, то уже непосредственно после голода рабочее движение так усилилось и выросло, что к концу 90-х годов проблема революции стала вопросом ближайшей практической деятельности. Отсюда и понятно, почему все вопросы, связанные с революционной практикой, именно в эту эпоху особенно ясно вырисовались и особенно отчетливо формулировались. В числе других проблем революционной практики и вопрос о гегемонии пролетариата остро выпятился в эпоху борьбы с экономизмом, ранним и наиболее примитивным видом оппортунизма в России.

Потому с особенной силой выдвигались революционные моменты и заострялись боевые лозунги, что появилось течение, притупляющее революционное острие движения.

В своей первой статье в «Искре» – «На пороге XX века», где Плеханов с такой пророческой проницательностью предвидит в будущем образование социал-демократической «горы» и «жиронды», обсуждая задачи российского рабочего движения и перспективы его развития, заканчивает статью словами:

«Россия может и должна многому научиться у западноевропейских социалистов. Самый главный и ничем не заменимый урок, даваемый нам всей историей западноевропейского социализма, заключается в том, что в каждой данной стране ближайшие задачи и тактика рабочей партии определяются действительными общественными отношениями этой страны. Забывать об этих отношениях, руководствуясь общими положениями социализма, значит покидать почву действительности. Нам, русским социал-демократам, необходимо помнить, что XX век ставит перед нами такую политическую задачу, которая с большей или меньшей полнотой уже решена на Западе; у нас во всей красе цветет то самодержавие, о котором западноевропейские люди знают только понаслышке. Разрушение самодержавия безусловно необходимо для успешного и правильного развития нашей партии. Если между западноевропейскими социалистами и их великой целью стоит эгоизм имущих классов, то между зарождающейся партией и западноевропейской социалистической семьей стоит, подобно китайской стене, самодержавный царь с его полицейским государством. Но нет такой стены, которую не могла бы разрушить человеческая энергия. Русская социал-демократическая партия возьмет на себя инициативу борьбы с абсолютизмом (курсив мой. – В.В.), и она нанесет ему смертельный удар, опираясь на более или менее энергичную, прямую или косвенную, поддержку всех тех элементов, на которые давит теперь тяжелое, неуклюжее здание неограниченной монархии.

Политическая свобода будет первым крупным культурным завоеванием России XX века» [П: XII, 65 – 66].

Даже Мартынов не собрался с духом отказать в яркой и смелой постановке вопроса о гегемонии пролетариата Плехановым на страницах «Искры». Мы приведем еще более блестящее тому доказательство; прежде всего остановимся на его основной статье, направленной против экономизма – «Еще раз социализм и политическая борьба».

На том основании, что Плеханов непрерывно подчеркивал необходимость использовать и поддерживать всякие революционные и оппозиционные движения, направленные против царизма, его обвиняли (не кто иной, как экономисты!) в том, будто он проповедует сближение пролетариата с буржуазией в ущерб интересам классовой борьбы. Ничего не стоило Плеханову доказать, что именно экономисты, а не кто-либо иной, являются теми, кто проповедует забвение классовой борьбы. Точка зрения социал-демократов совершенно иная.

«Наша партия, не имеющая решительно никакой склонности к самоубийству, возьмет на себя почин борьбы с абсолютизмом, а следовательно, и гегемонию в этой борьбе; чем более многочисленны и разносторонни станут ее приемы, тем яснее сделается для всех искренних врагов существующего политического порядка, – для всех тех, в душе которых любовь к политической свободе не перевешивается стремлением к эксплуатации рабочих, – что они должны поддержать нашу партию в интересах своего собственного дела. Мало-помалу они привыкнут смотреть на ее победы и на ее поражения, как на свои собственные победы и поражения. И наша партия сделается, таким образом, освободительницей par excellence, центром, к которому будут тяготеть все демократические симпатии и из которого будут исходить все наиболее крупные революционные протесты. Тогда в ее распоряжении окажутся такие силы и такие материальные средства, о каких безумно было бы и мечтать при нынешних условиях. Но ни одна единица этих сил и ни одна копейка из этих средств не будет затрачена на подчинение пролетариата какому-нибудь чуждому влиянию и на достижение каких-нибудь вредных для него целей. Напротив, все эти силы и все эти средства будут служить достижению его собственных целей и упрочивать его собственное влияние на другие общественные элементы, потому что направлять и распределять их будет его собственный передовой отряд: социал-демократическая партия» [П: XII, 101 – 102].

В сущности говоря, решительнее и яснее нельзя было и формулировать идею гегемонии, которая приобрела в этой борьбе и свое название. В приведенном отрывке не только дана точная формула идеи – в ней заключается широко намеченная картина самого процесса руководства, в чем и как оно должно проявляться.

В дальнейшем «Искре» было уже не до теорий, она уже практически пыталась разрешить проблему, поскольку рабочий класс, как могучая революционная сила, вышел на мостовую. Демонстрации рабочих и план использования их, организации сопротивления полицейским, план поддержки студенческих волнений, план использования аграрных волнений – все это было лишь попыткой блестящей и чрезвычайно плодотворной приложить теорию к потребностям практической политики, чем занималась вся «Искра» и, прежде всего, Плеханов.

Возражая против проповеди мести правительству путем террора, Плеханов писал:

«Умерщвление – не убийство! Но оно не есть также и путь к победе. Карая отдельных слуг царя, оно не разрушает царизма. Мы очень ценим самоотвержение лиц, подобных Балмашову и Карповичу. Но мы стремимся к низвержению целой системы. Мы стоим на классовой точке зрения. А с этой точки зрения самым верным и совершенно незаменимым средством борьбы с царизмом была и остается агитация в рабочем классе для развития его политического самосознания и организация его сил для дальнейшей, все более и более упорной, все глубже и глубже проникающей, все более и более плодотворной и победоносной агитации.

Только на фундаменте политического самосознания русского пролетариата может быть воздвигнуто здание русской политической свободы! Русское революционное движение восторжествует, как движение рабочей массы, или совсем не восторжествует!» [П: XII, 204].

Говоря о всеобщей стачке на юге, он опять вспоминает террористов и противопоставляет им социал-демократическую тактику:

«В прежнее время, когда наше революционное движение было движением небольшого слоя разночинцев и когда все его силы исчерпывались небольшими партизанскими отрядами, гибель каждого отдельного борца обыкновенно зажигала в сердцах его немногочисленных товарищей жажду мести. Теперь, когда в движение вошли широкие слои пролетариата, гибнут уже не отдельные лица; теперь кровь льется ручьями, и теперь жажда мести горит в тысячах и тысячах рабочих сердец. Но сообразно с ростом нашего движения растет и цель, которую ставят себе мыслители. Гибель отдельных представителей власти не имеет для них значения. Их жажда мести может быть удовлетворена только крушением всей, так позорно давящей нашу страну, политической системы. А к этой цели ведет только один путь: политическое воспитание рабочей массы. Над этим воспитанием и трудится российская социал-демократия. Это – свойственный ей род терроризма, и этот терроризм несравненно страшнее и опаснее для правительства, чем терроризм „первой манеры“» [П: XII, 434 – 435].

Такая месть и такой террор действительно оказались страшнее самодержавию, чем террор эсэров – индивидуальный террор. В другом месте, по поводу белого террора самодержавия, Плеханов говорит:

«Ответом на белый террор правительства должно быть усиление революционной агитации в массе. На этом пути нам придется испытать жесточайшее преследование. Много крови прольется на нем, много товарищей вырвет из наших рядов Молох в полицейском мундире. Но мы не покинем его, так как он один ведет к победе. Держась его, мы можем быть уверены, что силы нашей революционной армии будут постоянно увеличиваться, что на место павших борцов будут становиться новые, все более и более многочисленные рекруты свободы, и что мы отомстим царизму, победив его и не оставив в его безобразном здании камня на камне» [П: XII, 450].

По поводу крестьянских волнений Плеханов писал:

«Царская власть, вообще, может в настоящее время только мешать развитию русской народной жизни. Поэтому развитие русской народной жизни делает положение царской власти все более и более шатким. Гражданская свобода может быть принесена русскому крестьянину только политическим освобождением России. Поэтому русский крестьянин вынужден будет принять участие в политическом освобождении России, если только захочет добиться гражданской свободы. А в нем пробуждается уже сильное стремление к ней. Новые условия его быта вызывают в нем новые потребности и разбивают его старые предрассудки. Крестьянские волнения прошлого года – только „пролог пролога“ великой драмы, которая готовится к постановке на русской исторической сцене и которая озаглавлена двумя словами: „падение царизма“» [П: XII, 350].

При этом, если припомнить его слова о том, что инициатива и руководство борьбой за падение самодержавия принадлежат рабочему классу, то станет совершенно понятно подлинно революционная суть приведенного отрывка: многомиллионное крестьянство, возглавляемое сознательным пролетариатом, – это такая сила, одно появление коей на исторической сцене приведет к развязке «великой драмы».

Я не буду умножать выписки, их можно было бы подобрать много. Я только хочу повторить то, что я говорил выше: уже с 1902 года социал-демократия очутилась перед таким высоким подъемом рабочего движения, что вопрос о гегемонии пролетариата из теории стал вопросом практики, и понадобилось непосредственное приложение теории к практике. «Искра» сделала в этом смысле все, что мыслимо.

И нельзя не отметить, что приложение показало, как верна была сама идея гегемонии пролетариата, насколько она плодотворна при ее последовательном использовании, а самое главное, как она неизбежно вытекала из объективного хода вещей – практика осуществляла гегемонию ранее того, как идея дошла до массы – лучшее доказательство ее безусловной правильности.

Вопрос о гегемонии пролетариата был одним из жгучих вопросов первой революции, но о том, как Плеханов понимал и применял эту идею в эпоху 1905 – 1907 гг., мы поговорим особо. Им же очень много занимались в полемике с ликвидаторством. Причем в эпоху борьбы с этим новым типом оппортунизма Плеханов вместе с нашей партией защищал идею гегемонии от ликвидаторов, которые не прочь были в числе прочих идей ликвидировать и эту.

Сам Плеханов, говоря о гегемонии пролетариата в своих возражениях А. Мартынову, замечает, что и большевики неправильно поняли его идею, и что, якобы, попытка большевиков «конкретизировать» идею была попыткой бланкистской. Разумеется, это утверждение носит совершенно ясные следы тогдашних фракционных отношений. Два направления социал-демократии пытались конкретизировать одну и ту же идею, высказанную в эпоху, когда не было разногласий между ними, – только внимательный разбор попыток, т.е. тактик, этих двух направлений в революции дает возможность судить о том, кому лучше удалось или, еще яснее, кто действительно реализовал идею гегемонии пролетариата, а чья деятельность коренным образом мешала конкретизации ее.

Мы этим займемся ниже, скажем лишь, забегая вперед, что самый беглый обзор тактики большевиков и самого Плеханова в революции 1905 года покажет, что Плеханов жестоко ошибался в своем утверждении. В 1905 году единственно подлинными и последовательными защитниками идеи гегемонии пролетариата в революции были большевики.

г. Пролетариат и либеральная буржуазия

1.

Но если гегемония пролетариата в буржуазной революции таким образом с самого же начала возникновения марксизма в России была провозглашена, как нечто неизбежное и объективно обусловленное, то тем самым принципиально намечалось и направление в правильном решении вопроса об отношении к тем классам общества, которые были непосредственно заинтересованы в будущей революции, вели более или менее последовательную борьбу за нее, и которыми должен был руководить пролетариат в борьбе против самодержавия. Такими группами и классами были либеральная буржуазия, мелкобуржуазная интеллигенция и крестьянство.

Вопрос об отношении пролетариата к более или менее оппозиционно настроенным классам и группам принадлежит к числу тех проблем «Социализма и политической борьбы», которые всего более занимали Плеханова, над разрешением которых он много трудился. До самой первой революции – с начала своей социал-демократической деятельности – Плеханов не выпускал из сферы обсуждения эти вопросы, которые становились все актуальней по мере роста рабочего движения: заслуга его в решении этих вопросов исключительно великая.

В «Социализме и политической борьбе» Плеханов, подвергая суровой критике программу Исполнительного Комитета Народной Воли, касается и вопроса об отношении к либералам. Критикуя требования «радикального экономического переворота», он спрашивает:

«Разве экономический переворот входит в интересы русского либерализма? Разве наше либеральное общество сочувствует аграрной революции, которой, по словам „Народной Воли“, будут добиваться крестьянские депутаты? Западноевропейская история говорит нам весьма убедительно, что там, где „красный призрак“ принимал хоть сколько-нибудь грозные формы, „либералы“ готовы были искать защиты в объятиях самой бесцеремонной военной диктатуры. Думал ли террористический орган, что наши русские либералы составят исключение из этого общего правила? Если так, то на чем основывал он свое убеждение?» [П: II, 75].

Эти вопросы были тем более законными, что народовольцы расчеты свои строили не только на одних рабочих и крестьянах, но и на «обществе». Рассчитывать, что представители «общества», т.е. средняя буржуазия и интеллигенция, поддержат захват власти с целью коренного экономического переворота – значило, по меньшей мере, увлекаться фантазиями.

«Как ни забито, как ни задавлено русское общество, но оно вовсе не лишено инстинкта самосохранения и ни в коем случае не пойдет добровольно навстречу „красному призраку“; указывать ему на такую „постановку“ задач партии – значит лишать себя его поддержки и рассчитывать лишь на свои собственные силы» [П: II, 76].

Совершенно правильно. А собственных сил народовольчества без «общества» было ни в коем случае не достаточно для подобных радикальных переворотов: несколько отрядов революционной интеллигенции, отдельные кружки городских рабочих и единичные крестьяне были бы слишком узким основанием для захвата власти, упрочения и экономического переустройства страны.

«Мы думаем, что единственно не фантастической целью русских социалистов может быть теперь только завоевание свободных политических учреждений, с одной стороны, и выработка элементов для образования будущей рабочей социалистической партии России – с другой. Они должны выставить требование демократической конституции, которая вместе с „правами человека“ обеспечила бы рабочим „права гражданина“ и дала бы им путем всеобщего избирательного права возможность активного участия в политической жизни страны. Не пугая никого далеким пока „красным призраком“, такая политическая программа вызывала бы к нашей революционной партии сочувствие всех, не принадлежащих к систематическим противникам демократии; вместе с социалистами под ней могли бы подписаться очень многие представители нашего либерализма. И между тем как захват власти той или другой тайной революционной организацией всегда останется лишь делом этой организации и лиц, посвященных в ее планы, агитация в пользу названной программы была бы делом всего русского общества, в котором она усиливала бы сознательное стремление к политическому освобождению. Тогда интересы либералов действительно „заставили“ бы их „вместе с социалистами действовать против правительства“, потому что либералы перестали бы встречать в революционных изданиях уверения в том, что ниспровержение абсолютизма будет сигналом социальной революции в России. Вместе с тем, другая, менее пугливая и более трезвая, часть либерального общества перестала бы видеть в революционерах непрактичных юношей, задающихся несбыточными и фантастическими планами» [П: II, 83].

Эта программа была на целую голову выше всех до того существовавших программ. Говоря так, я не хочу сказать, будто в самой этой программе все безупречно: – несколько спустя Плеханов свои мысли будет выражать более точно, и в отношении к русскому т.н. «обществу» он займет более определенную позицию. Но не следует забывать, что на лбу «программы» 1884 г. красуется печать эпохи; при всей своей недоговоренности она была единственно мыслимая революционно-целесообразная программа.

Если либеральная буржуазия, так называемое общество, действительно настроена оппозиционно против самодержавия, то почему же незаметно это?

Ни в одной стране «общество» не вступало в борьбу с «главным врагом» до тех пор, пока не чувствовало за собой поддержку рабочего класса, «народа», без такой поддержки оно было трусливо, ибо оно было бессильно.

«Наше „общество“ не может еще рассчитывать на такую поддержку рабочих; оно не знает даже, на кого направит свое оружие рабочий-инсургент: на защитников абсолютной монархии или на сторонников политической свободы? Отсюда его робость и нерешительность, отсюда овладевшее им теперь тяжелое и безнадежное уныние. Но измените положение дел, обеспечьте нашему „обществу“ поддержку одних только городских предместий, – и вы увидите, что оно знает, чего хочет, и умеет говорить с властью языком, достойным гражданина. Припомним петербургские стачки 1878 – 1879 годов. Слух об этих стачках интересовал далеко не одних социалистов. Они стали событием дня, ими интересовался чуть ли не весь интеллигентный и мыслящий Петербург. Вообразите теперь, что в стачках выразился не только антагонизм интересов нанимателей и рабочих данной фабрики, но также и начинающийся политический разлад петербургского рабочего класса с абсолютной монархией. Обращение полиции со стачечниками дало немало поводов к проявлению такого разлада. Представьте же себе, что рабочие Новой Бумагопрядильни требовали не только повышения заработной платы для себя, но также известных политических прав для всех русских граждан. Буржуазия увидела бы тогда, что ей нужно серьезнее, чем прежде, считаться с требованиями рабочих. Кроме того, все те ее либеральные слои, экономическим интересам которых успех стачечников не грозил бы прямым и непосредственным образом, почувствовали бы, что их политические требования приобрели, наконец, твердую почву, и что поддержка рабочего класса делает гораздо более вероятным счастливый исход борьбы с абсолютизмом. Политическое движение рабочих вдохнуло бы новую уверенность в сердца всех сторонников политической свободы» [П: II, 344 – 345].

Политические требования «общества» реализуются только тогда, когда рабочий класс поддержит их, отсюда совершенно ясно – России нужна не террористическая борьба, а серьезная деятельность в рабочей среде, организация сил рабочего класса, агитация и пропаганда в его среде принципа «современной социальной демократии».

Если представители «общества» не в состоянии в силу своего положения вести эту агитацию и пропаганду, то революционная интеллигенция может взять на себя эту задачу, может и должна взять ее, ибо это вернейший путь к осуществлению политической свободы.

В своей очень популярной статье, писанной для рабочих, «Современные задачи русских социалистов», Плеханов, объясняя им тактику использования и поддержки либерального движения, объясняет, исходя из того положения, что

«между вашими врагами, которые так часто соединяются против вас, между правительством и высшими классами нет единодушия» [П: II, 370],

царь хочет оставить себе полную деспотическую власть самодержца, представители буржуазии требуют конституционного правления.

«Вот этот-то раздор в лагере ваших врагов, вот эта-то необходимость ограничения царской власти и облегчат вам завоевание политических прав и политической свободы. Придет время, когда сами высшие классы будут просить вашей помощи в борьбе с царем, когда они сами будут толкать вас на борьбу за свободу. Но, пользуясь этим выгодным для вас обстоятельством, вы все-таки должны начать эту борьбу на свой собственный страх и для достижения своих собственных целей» [П: II, 370 – 371].

В политике, – говорил он не один раз, – нет благодарности, в политической борьбе расчеты свои строит на благородных чувствах другого класса только тот, кто сам слаб и немощен, рабочий же класс, который составляет самую внушительную силу революции, должен сам заботиться о своих правах, своих завоеваниях.

Все это нашло себе отражение в программе 1888 года; крестьянство не сочувствует революционному движению,

«необходимым следствием этого является бессилие и робость тех образованных слоев высших классов, материальным и умственным интересам которых противоречит современная политическая система. Возвышая голос во имя народа, они с удивлением видят, что он равнодушен к их призывам. Отсюда – неустойчивость политических воззрений, а временами уныние и полное разочарование нашей интеллигенции» [П: II, 402].

Но положение не безнадежно, ибо в результате разложения общины и развития капитализма появляется в России рабочий класс, которому и суждено быть проводником передовых стремлений цивилизованного человечества в России, – общество таким образом находит себе твердую опору в проведении своих передовых стремлений.

До сих пор Плеханов лишь мимоходом, между прочими задачами, останавливался и на вопросе об отношении к либералам; самая задача, которую ставила себе к решению группа «Освобождение Труда» – заставить революционную интеллигенцию обратиться к марксизму за разрешением противоречий, в которых запуталось революционное движение России, требовала того, чтобы неустанно, рискуя неоднократно повторять свои доводы и мысли, развивались общие положения марксизма. Но уже конец 80-х годов значительно изменил положение. Марксизм уже имел известную аудиторию, заставил себя слушать; противники распространения учения Маркса в лагере революционеров уже не представляли силы ни в теоретическом, ни в практическом отношении; тогда-то как раз у аудитории марксистской возникла естественная потребность решения и конкретных вопросов тактики. Одним из существенных вопросов тактики в эту переходную эпоху был обсуждаемый вопрос, которому Плеханов стал уделять гораздо больше внимания, чем до того. Основной работой, выясняющей подробно и всесторонне его взгляд на вопрос об отношении пролетариата к либералам, является его разговор с конституционалистом по вопросу о том, «как добиваться конституции».

2.

Разговор начинает конституционалист постановкой действительно интересного вопроса. Если социалисты также стремятся к политической свободе, что и представители общества, то не целесообразнее ли было бы им отбросить совершенно на время борьбы за политическую свободу вопрос о социализме?

«Теперь у нас на очереди не социальный, а политический вопрос. Повалите абсолютизм, добейтесь политической свободы, а потом уже и говорите о социализме. Тогда это будет вполне своевременно, а потому и не напрасно; теперь же вы только даром тратите дорогие силы» [П: III, 12].

При этом К. разъясняет Социалисту, т.-е, Плеханову, что следует делать для того, чтобы добиться конституции: советует перестать быть сектантом, отщепенцем, отложить в сторону социализм и приступить к «политической агитации».

Социалист совершенно законно удивляется такому противопоставлению социализма политической агитации.

«Социализм немыслим без такой агитации» [П: III, 13],

– говорит он и далее, разъясняя конституционалисту, что мешает социалистам столковаться с либералами, он доказывает, что в числе многих препятствий самое главное – отношение либералов к социализму.

«Вы не враг социализма, но вы думаете, что те, которые толкуют о нем в настоящее время, начинают дело с конца. Вы советуете нам на время забыть о нем и, так сказать, прикомандироваться к либералам. Мы смотрим на дело совсем иначе, мы думаем, что, если бы наши либералы действительно хотели бороться за политическую свободу, то они, в конце концов, не могли бы придумать ничего лучшего, как пристать к социалистам» [П: II, 13].

Разумеется, либералы никогда не пристанут к социалистам, но, быть может, социалисты могут временно бросить социализм? Если бы такой поступок хоть немного приблизил момент завоевания политической свободы, разумеется, не было бы места колебаниям; но в том-то и дело, что,

«превратившись в либералов, социалисты только замедлили бы дело политического освобождения России» [П: III, 15],

и это по той чрезвычайно простой причине, что этим актом только ослабили бы силу революции; в истории много тому примеров:

«общество бессильно без поддержки народа или, по крайней мере, наиболее развитой, наиболее революционной части народа, т.е. рабочих» [П: III, 16],

а советуя отбросить на время социалистическую пропаганду среди рабочих, естественно, либералы лишь ослабляют тот отряд, без поддержки которого они бессильны.

«В борьбе с правительством высшие классы, из которых состоит „общество“, никогда и нигде не играли роли „регулярной армии“. Это чистая фантазия. Сами по себе они всегда были штабом без армии, как выражается Энгельс, говоря о немецкой буржуазии. Чтобы создать армию, нужна народная масса, нужны силы рабочих. Порукой в этом может служить вся западноевропейская история новейшего времени. А вот этой-то настоящей, а не фантастической армии и не видит за собой „пока что“ наше общество. Поэтому оно и „нерешительно“, зная, что правительство может раздавить его в каждую данную минуту. Поэтому оно „сонно“ и „недеятельно“. Вот этому горю и должны помочь наши революционеры. А раз они возьмутся помогать ему, им уж нельзя будет даже „на время“ забыть, что они социалисты» [П: IV, 277].

Сознание, что они социалисты, не только не ослабляет таким образом, а усиливает борьбу, которая не может не быть сопряженной с насилиями.

Надежды на добровольную уступку царского правительства, на внешние силы, – надежды пустые в лучшем случае, а, быть может, и чисто реакционные.

«Борьба за политическую свободу должна быть первым фазисом рабочего движения в России» [П: III, 28].

Но параллельно с этим имеет большой смысл и значение борьба либерального общества.

«Я вовсе не считаю бесполезной борьбу высших и средних классов против правительства, я первый приветствовал бы начало такой борьбы, потому что я понимаю все ее возможное значение. Но я говорю, что это возможное значение не станет действительным до тех пор, пока рядом с движением в обществе не начнется движение в рабочей среде, и я приглашаю нашу революционную молодежь содействовать этому последнему движению. Я говорю ей, что только в рабочей среде она найдет плодотворную почву для своей деятельности, что, пробуждая сознание рабочего класса, она будет способствовать не только освобождению этого класса, но и всех других прогрессивных классов в России» [П: III, 30].

Возражают, что ведь революционеры в огромном большинстве в России не так решают вопрос. Но это происходит от очень простого обстоятельства.

Революционеры чураются социал-демократического решения вопроса потому, что они далеки от рабочих.

«Пусть только идут наши революционеры к рабочим, сама жизнь сделает их социал-демократами» [П: III, 30],

сама жизнь заставит их прийти к социал-демократическому решению проблемы.

Итак, не отказ от классовых позиций и классовой точки зрения, а использование и поддержка всякого революционного движения, направленного против самодержавия, – таков был вывод из спора Плеханова с конституционалистом.

Падение самодержавия готовят

«не одни только революционеры. Сами по себе революционеры были бы не страшны для правительства. Непоправимая беда монархии заключается в том, что даже ее самые верные подданные своей экономической деятельностью непрерывно и неустанно приближают ее гибель. А ввиду этого и революционеры могут стать грозной общественной силой. Успех их дела обеспечивается всем складом и всем ходом нашей современной общественной жизни» [П: III, 235].

Сила революционеров в том, что ослабляет самодержавие, – это совершенно ясно.

«Вопрос лишь в том, сумеют ли революционеры согласовать свои усилия с направлением общественного развития. Говоря вообще, всякий протест против самодержавия согласуется с этим направлением. Но не всякий в одинаковой степени подрывает современный политический порядок. Производительный и полезный труд может быть более или менее производителен, более или менее полезен, смотря по приемам и орудиям трудящегося. Между русскими революционерами теперь единства меньше, чем когда бы то ни было: одни предпочитают один способ борьбы, другие – другой, третьи – третий, и т.д., до бесконечности, сказали бы мы, если бы число русских революционеров не было пока еще очень ограничено. Такое разделение очень печально, так как оно ослабляет силы революционеров. Но оно в то же время и неизбежно» [П: III, 235],

неизбежно было в эпоху перехода на новые теоретические рельсы.

«Все такого рода пересмотры вызывают множество споров и разногласий. Этим-то и объясняется современное отсутствие единства между русскими революционерами» [П: III, 235 – 236].

Но программные споры между революционерами не могут продолжаться вечно.

«Уже теперь, при всем разнообразии революционных взглядов, ясно, что только два направления могут у нас рассчитывать на будущее: либеральное и социал-демократическое. Все остальные „программы“ представляют собою лишь эклектическую смесь этих двух направлений и потому осуждены на исчезновение. Постепенно взгляды наших революционеров настолько выяснятся, что их перестанут удовлетворять программы-ублюдки, и тогда одни из них совершенно махнут рукой на социализм и впрягутся в либеральную колесницу, другие же совершенно усвоят себе социалистические взгляды, т.е. сделаются социал-демократами» [П: III, 236].

Мысль, высказанная здесь, чрезвычайно интересная, но страдает она большим оптимизмом, – понадобилось не менее 20 лет, в течение которых Россия два раза пережила буржуазную революцию и совершила октябрьский переворот, для того, чтобы эклектические программы исчезли окончательно. Мелкая буржуазия оказалась гораздо более устойчивой, чем себе представляли в ту эпоху, – и этот факт не мог не ввести основательное изменение в перспективы и расчеты Плеханова. Гораздо скорее либералы пережили свою оппозиционность, чем исчезла со сцены самая эклектическая из всех программ и самая межеумочная из всех партий – партия социалистов-революционеров.

Но кого же тащит за собой либеральная колесница?

«Из каких элементов состоит наше „общество“? Частью из чиновничества, частью из дворянства, частью из буржуазии. Чего можно ожидать от каждого из этих слоев? От чиновников в лучшем случае лишь „попустительства“, от буржуазии – „легальной“ оппозиции против полицейского и бюрократического произвола, от дворянства… но читатель и сам знает, что от дворянства можно ожидать теперь, главным образом, лишь выпрашивания денежных подачек у правительства. На такой тройке далеко не уедешь. Правда, к трем перечисленным и сильно перемешанным между собой слоям нужно прибавить еще слой идеологов-разночинцев, людей „либеральных профессий“, по самым условиям своей жизни враждебных самодержавию. Слой этот очень невелик, но на Западе он сыграл важную историческую роль, увлекая за собой народ в борьбу за политическую свободу. У нас ему не суждено сыграть, по-видимому, такой роли, потому что он не имеет никакого влияния на народ. Опираясь на народ и преимущественно на рабочее население крупных центров, либеральные члены общества приобрели бы огромную силу, без поддержки же рабочего населения они – все равно, что несколько нулей без единицы впереди: ничтожество, полнейшее ничто. И наши либералы даже и не задумываются о необходимости выйти из своего ничтожества, у них нет даже помышления о распространении своих политических взглядов в народе. Можно ли рассчитывать на таких людей? Помилуйте, да ведь они и сами никогда на себя не рассчитывали!» [П: III, 236 – 237]

Может вызвать недоумение кажущееся противоречие: либералы без рабочих полнейшее ничто, а революция при оппозиции либералов становится грозной силой. Но тут никакого противоречия нет, мысль эта равносильна тому утверждению, что только под руководством рабочего класса русское общество способно свергнуть самодержавие, – утверждение, которое не только не отрицает гигантского значения для успешной борьбы рабочего класса, вообще оппозиционное настроение «общества», но его предполагает, и, в свою очередь, это же нисколько не противоречит тому, что оппозиция без боевой активной силы рабочего класса не представляет абсолютно никакой опасности для существования царской власти, для самодержавия, есть «ничто», как говорит Плеханов.

Этот чрезвычайно энергичный отрывок является теперь, когда мы имеем за собой уже длинный путь проделанной борьбы, почти пророчеством. Буржуазия на Западе действительно была в силе сыграть важную историческую роль, в России же, даже при наличии поддержки могучего революционным энтузиазмом рабочего класса, она не смогла выйти из состояния трусливого шатания в начале борьбы и постоянного предательства в процессе самой борьбы.

В России буржуазия тоже сыграла «важную историческую роль», но только отрицательную, в гораздо большей мере и степени, чем положительную. Если ее сравнить с буржуазией западных стран, то не трудно будет установить, что свою историческую миссию западная буржуазия худо ли, хорошо ли выполняла, постоянно прячась за спиной народа, – русская же буржуазия и на это не оказалась способной. Русская буржуазия воистину показала себя нулем для революционной борьбы. Даже имея перед собой такую внушительную единицу, как рабочий класс, она на практике, на деле, мало увеличила силу единицы. Меньше, чем то можно было ожидать на основании теоретических выкладок.

Однако ретроспективно нельзя судить о тактических положениях. Всякая тактика обусловливается обстоятельством места и времени, и совершенно понятно, почему в наших суждениях мы обязаны оставаться на исторической почве. А судя с исторической точки зрения мы должны подчеркнуть, что значение оппозиционной атмосферы было исключительно важно тогда.

Но даже и с точки зрения наших современных понятий тактика поддержки и использования либеральной оппозиции была безупречной тактикой. До того, пока эти нули способны увеличивать мощь единицы, до того и нули для единицы имеют огромное значение. Но, ведь, не всегда нули с единицей увеличивают силу и значение ее. Если продолжить ту же аналогию, то нули за единицей нечто диаметрально противоположное нулям перед ней. Одно и то же явление способно усилить, но при известных лишь условиях, – при других условиях оно же может стать тормозом развития. Такова диалектика развития.

О либералах вопрос так именно и стоял: использовать их, пока они представляют силу, направленную против самодержавия. Задача политического деятеля таким образом сводилась к тому, чтобы учесть момент, когда наступит переломный предел оппозиции против самодержавия. Мы увидим ниже, что определить этот момент оказалось не столь легким делом, как может показаться с первого взгляда, и в числе тех, кто не смогли определить этот предел, был сам Плеханов.

Но вернемся к началу 40-х годов.

В библиографической заметке, в том же номере «Социал-Демократа», где было помещено выше цитированное «Внутреннее обозрение», мы читаем:

«Экономически русская промышленная и торговая буржуазия давно уже заняла видную роль в обществе. Ей недоставало политического сознания и развития. С божьей помощью сторонники „патриархальной монархии“ дадут ей его своими реакционными попытками решения социального вопроса. Энергично поведя поход против „западного обскурантизма“, они толкнут наших буржуа на путь западничества, сделают привлекательными для них западноевропейские либеральные идеи и этим сослужат огромную службу делу русского прогресса. Пусть же работают прилежнее единомышленники „русского дворянина“, пусть их реакционные дурачества все сильнее и сильнее возбуждают против современного правительства общественное мнение России. Это очень на руку нашему брату, революционеру» [П: IV, 293].

В следующем, третьем номере «Социал-Демократа» опять-таки в заметке о книге Доверина-Чернова Плеханов пишет:

«Если наша торгово-промышленная буржуазия до сих пор еще не стала в оппозиционное отношение к правительству, то причина этого явления кроется именно в его заботливом отношении к ее нуждам. Между тем, как наши либералы предаются отвлеченным рассуждениям о преимуществах „правового порядка“ (вернее было бы сказать – предавались, так как теперь наши либералы, превратившись в консерваторов, уже не дерзают распространяться о правовом государстве), царизм привлекает к себе буржуазию всем направлением своей экономической политики. Конечно, не будучи у власти, наши либералы (читай: консерваторы) не могли бы, если бы даже и захотели, подкупить буржуазию какими бы то ни было материальными подачками. Но не в подачках и дело. Самодержавие, одной рукой поддерживающее и охраняющее интересы нашей промышленности, другой рукой и в то же самое время не перестает вредить ее интересам. Русский капитализм уже дошел до той стадии развития, на которой столкновения его с нашей современной политической системой по необходимости будут становиться все более и более серьезными. Опираясь на это обстоятельство, наша оппозиционная печать, – если бы только у нас была печать, достойная этого названия, – могла бы теперь же начать целый поход против самодержавия» [П: IV, 302 – 303].

«Ставши на эту реальную почву, критикуя полицейское государство с точки зрения тех самых экономических нужд, которые оно старается удовлетворить, наша оппозиция впервые стала бы серьезной общественной силой. До тех же пор, пока она будет довольствоваться тем абстрактным либерализмом, который никак не умеет поставить свою программу в связь с важнейшими экономическими интересами страны (по крайней мере, в такую связь, которая была бы очевидной не только для теоретиков, но и для людей практического дела), она по-прежнему не увидит в своих рядах никого, кроме „интеллигенции“. И по-прежнему реакционеры будут цинично смеяться над ее полнейшим бессилием» [П: IV, 303].

Отрывки эти интересны во многих отношениях. Во-первых, проводимое старательное выделение либералов и буржуазии в две различные группы по политическим идеалам и по сознательности, затем – и это особенно важно – отметка о фактическом консерватизме громкой либеральной фразеологии, которая «никак не может поставить свою программу в теснейшую связь с важнейшими экономическими интересами страны».

3.

Как он мыслил себе задачу непосредственно практического приложения принципов к революционной повседневной деятельности?

Обсуждая «всероссийское разорение» от голода и говоря о том, что должно делать русское общество для ликвидации последствий его, Плеханов находит, что необходим ряд таких финансово-экономических мероприятий, которые самодержавие, разумеется, не проведет:

«Эти реформы могут быть предприняты лишь по почину всей русской земли и осуществлены лишь при ее деятельном участии. Осуществите их – и вы похороните русский царизм. Но никакое правительство никогда еще не поднимало на себя руки. Поэтому, ничего не ожидая от царизма, надо действовать вопреки ему. Все честные русские люди, которые, не принадлежа к миру дельцов, кулаков и русских чиновников, не ищут своей личной пользы в бедствиях народа, должны немедленно начать агитацию в пользу созвания Земского Собора, долженствующего сыграть роль Учредительного Собрания, т.е. положить основы нового общественного порядка в России.

Разумеется, в деле подобной агитации непременно должны обнаружиться и фракционные различия, существующие в среде людей революционного или оппозиционного образа мыслей. Но эти различия ничему не помешают. Пусть каждая партия и каждая фракция делает дело, подсказываемое ей ее программой. Результатом разнородных усилий явится новый общественно-политический строй, который, во всяком случае, будет большим приобретением для всех партий, кроме достаточно уже опозорившейся партии кнута и палки.

То, что мы предлагаем здесь, есть не утопия, измышленная изгнанником, оторванным от родной почвы, а насущное, неизбежное дело. Вы можете, если хотите, осмеять наше предложение сегодня. Но ваша апатия не разрешит страшного вопроса. Если не теперь, то через год, если не через год, то через несколько лет, вам придется считаться с этим вопросом. И тогда, как и теперь, перед вами будет лежать только один путь действий: борьба с царизмом. И чем раньше вступите вы на него, тем больше выиграет вся Россия. Полное экономическое разорение нашей страны может быть предупреждено лишь полным политическим ее освобождением!» [П: III, 353 – 354]

Эта программа была принята не достаточно дружелюбно, как я уже сказал выше. Отвечая недовольным «молодым» из России, Плеханов делает ряд чрезвычайно интересных замечаний и высказывает несколько очень важных для нашей задачи мыслей, на которых мы не можем не останавливать внимание читателей.

«Буржуазия может быть верна „престолу“ лишь до тех пор, пока „престол“ остерегается протягивать руку к ее сердцу, т.е. к ее кошельку, и избегает введения подоходного налога. Как только царизм, проявивший до сих пор истинно отеческую заботливость об интересах „всероссийского купечества“, окажется не в состоянии играть роль насоса, который, выкачивая содержимое народного кармана, переливал его в карман буржуазии, эта последняя сейчас увидит, что ей не остается ничего другого, как с честью похоронить своего „обожаемого“ родителя. И она не замедлит исполнить эту священную обязанность» [П: III, 382].

Но буржуазия не единственная сила в России.

«Там, где есть буржуазия, есть и пролетариат» [П: III, 382].

«Пролетариат в сравнительно очень короткое время расшатал все „основы“ западноевропейского общества. В России же его развитие и политическое воспитание идет несравненно скорее, чем шло на Западе. В России пролетариат растет, мужает и крепнет буквально не по дням, а по часам, как сказочный богатырь. В какие-нибудь десять-двенадцать лет он изменился до неузнаваемости» [П: III, 383].

Общественное развитие России привело к образованию тех общественных классов, которым суждено быть могильщиком самодержавия.

«Один из этих новых на Руси общественных классов, – и наиболее революционный из них: пролетариат, – уже теперь, в лице своих лучших представителей, хорошо сознает свои политические задачи. Другой – отсталый (курсив мой. – В.В.), буржуазия – должен будет сознать свои под страхом разорения. Это уже огромный шаг вперед, это надежное ручательство за лучшее будущее, это полное отрицание азиатского застоя, составлявшего когда-то отличительную черту России» [П: III, 384 – 385].

«Старый экономический строй России рассыпается, как карточный домик, как гнилушка, истлевшая и обратившаяся в пыль. И теперь все мы, враги существующего порядка, чувствуем, наконец, твердую почву под ногами. Теперь пришло наше время» [П: III, 385].

Совершенно правильно, теперь пришло «наше время», но оно накладывает тяжелые обязанности на «нас», ибо задачи, которые выпали на «нашу» долю – грандиозны: предстоящая России революция – борьба за свержение самодержавия – требует от «нас» гигантских подготовительных, организационных и агитационных работ, выполнить которые по плечу только рабочему классу; за короткий срок он проделал уже огромный шаг в деле подготовки революции, выдвинул из своей среды сознательно авангард, задачи которого в более точной форме надлежало определить; более точной потому, что в наличии уже совершенно достаточно объективных условий для конкретного и точного определения задач наиболее сознательного передового отряда.

Какую роль должен взять на себя социалистический авангард пролетариата в предстоящей подготовке революции и в ней самой? Вопрос поставлен не для того, чтобы ответить на него какой-либо общей, ничего не говорящей фразой о пользе политической свободы для социализма, – теперь уже нужны точные, деловые, конкретные указания.

О том, каков был ответ в вопросах партийно-организационных – я уже говорил выше, но и по занимающему нас сейчас вопросу он дал более точные ответы.

«Молодые» упрекали его в том, что он приносит в жертву политической борьбе социализм. Мы уже выше убедились, как неоснователен был подобный упрек. Однако вопрос, сам по себе не безынтересный, имеет огромное тактическое значение и от него нельзя было отделаться простым опровержением.

Каково будет «наше» отношение к политической борьбе?

«Подобно немецким коммунистам сороковых годов, мы будем поддерживать всякое революционное движение, направленное против существующего порядка. Но ни одно из них, какие бы размеры оно ни приняло, не заставит нас спрятать свое собственное знамя. И лишь в той мере будем мы желательными и сильными союзниками других, более или менее революционных партий, в какой сумеем распространить среди русского пролетариата наши социал-демократические идеи» [П: III, 409].

Агитация за политическую свободу должна идти неразрывно с развитием классового сознания пролетариата, забота о нем должна быть одной из самых важных забот социалиста.

«Наша политическая агитация принесет для нас плоды только в том случае, если она будет содействовать росту классового сознания русского пролетариата.

Классовое сознание пролетариата – это тот щит, от которого отлетят, как горох от стены, все стрелы враждебных нам партий» [П: III, 417].

Такая последовательная классовая позиция могла казаться несвоевременной и крайней, однако, как совершенно справедливо говорит Плеханов,

«мы социалисты, а в глазах социалистов умеренность вовсе не заслуга» [П: III, 417 (курсив мой. – В.В.)].

Могли возразить также, что слишком откровенные речи могут напугать либералов.

«На это я отвечу вот что: с нашей стороны нелепо было бы умышленно запугивать их; но если они испугаются нас как-нибудь невзначай, помимо нашей воли, то нам остается только пожалеть об их совершенно уж „несвоевременной“ пугливости. Во всяком случае, мы считаем самым вредным родом запугивания – запугивание социалистов призраком запуганного либерала. Вред, приносимый таким запугиванием, несравненно больше той пользы, которую могло бы принести убеждение гг. либералов в нашей умеренности и аккуратности» [П: III, 417].

Мы не можем пройти мимо только что приведенного отрывка. Читатель, вероятно, помнит вышеприведенную цитату, где он упрекает народовольцев, которые своим «красным призраком» пугают либералов и отпугивают от революции; мы там же указали, что на том отрывке – печать 1883 года.

Тот отрывок, без только что приведенного, мог вызвать недоумение и, пожалуй, упрек в умеренности, нереволюционности, боязни пугать либералов и т.д., хотя и там по общему смыслу совершенно несомненно, что речь идет об умышленном запугивании, однако дополненная только что приведенная мысль эта приобретает глубокий смысл и значение. Действительно, самый вредный вид запугивания – «запугивание социалистов призраком запуганного либерала».

Эта истина не раз впоследствии была доказана экспериментально. Пугать фантастическими рассказами о непосредственной экономической революции не умно. Но на этом основании пугаться иметь свои последовательно продуманные воззрения – преступно с точки зрения интересов революции.

Гвоздь не в запуганном либерале, дело в трусости общества, в его вялости и нерешительности. Откуда оно взялось?

«Общество трусливо, потому что силы его слишком ничтожны перед силами правительства. На силы же учащейся молодежи и революционной „интеллигенции“ оно тем менее может возлагать какие-нибудь политические надежды, что и молодежь и „интеллигенция“, не будучи в состоянии справиться с правительством, беспрестанно просят у него помощи. Несомненно, бывают обстоятельства, когда даже безнадежная борьба нравственно обязательна для всякого честного человека. Несомненно также, что в современной России обстоятельства сложились именно таким образом. Но все, что ни сказали бы мы „обществу“ по этому поводу, остается гласом вопиющего в пустыне. Общество будет трусливо, оно не выйдет из своего политического бездействия до тех пор, пока противники существующего порядка вещей не выставят силы, способной померяться с силой правительства» [П: IV, 316].

Это – его излюбленная мысль. Где же оно может найти эту силу, не раз уже было указано Плехановым: единственная сила, которая в состоянии вывести общество от бессилия – это рабочий класс.

«Только рабочий класс способен нанести смертельный удар царизму. Буржуазия, как русская, так и западноевропейская, в лучшем случае, не пойдет в борьбе против него дальше бессильной оппозиции» [П: IV, 97].

Только рабочий класс. И если находятся в изобилии филистеры, которые с самодовольством указывают на то, будто рабочий класс России «глуп и неразвит», то лучшим ответом на их клевету были непосредственно вслед за голодом 1891 г. последовавшие выступления:

«Голод 1891 года застал трудящуюся Россию в самом беспомощном экономическом положении. Но, к счастью для нее, в политическом отношении она уже не беспомощна. Русский рабочий бедняк, но он не дурак. И в этом обстоятельстве заключается надежнейший залог успеха для революционеров» [П: IV, 124].

Недаром в 90-м году Плеханов, советуя русским социал-демократам вести агитацию за празднование 1-го мая, писал:

«Оно будет больше, чем всякое другое действие, способствовать развитию классового сознания в русском пролетариате. А когда разовьется это сознание, когда русские рабочие возвысят голос в защиту своих интересов, когда они хоть отчасти проникнутся теми стремлениями, которые одушевляют теперь их западных братьев, тогда недолго просуществует и русское самодержавие. Метла рабочего движения навсегда сметет его с лица русской земли» [П: IV, 140].

Непосредственно вслед за голодом (и даже в год самого голода) началось у нас празднование 1-го мая, много способствовавшее росту революционного авангарда пролетариата.

Приблизительно к этой же эпохе относится другой, для нас чрезвычайно важный документ: я говорю о докладе Брюссельскому Конгрессу 1891 года.

Этот доклад является итоговым отчетом. В нем Плеханов подводит баланс своей политической и тактической деятельности 80-х годов, и с этой точки зрения доклад представляет исключительный интерес.

Что говорит он по интересующему нас вопросу?

«Наши либералы далеко не находятся у власти: человек с либеральными взглядами является человеком подозрительным в глазах нашего правительства.

В качестве партии, оппозиционной нашему современному режиму, либералы, очевидно, являются прогрессивной силой в нашей стране» [П: IX, 345].

Но они не борются с правительством активно, ограничиваясь лишь мирной оппозицией.

«Либеральные идеи до сих пор очень слабо захватили нашу промышленную буржуазию.

В большинстве случаев наши либералы, так же, как и революционеры старого бакунинского закала, принадлежали к так называемой „интеллигенции“. Для многих людей из этого социального слоя либерализм часто является только одной из фаз эволюции.

Тот же самый человек, который был „социалистом“ на университетской скамье, становится „либералом“ по получении диплома, когда удалось устроиться и составить себе положение» [П: IX, 345 – 346].

Выше я уже отметил, что Плеханов отделяет понятие либералы от понятия буржуазия, мы здесь имеем ясную и точную формулировку его мысли. Либерал – это, прежде всего, остепенившийся интеллигент-радикал, отсюда и его различие от западного своего прообраза.

«Западные либералы говорят, что рабочий может много выиграть, живя в мире с капиталом.

Русские либералы ничего не говорят по этому поводу по той причине, что они отрицают самое существование пролетариата в России» [П: IX, 346].

Они не прочь пококетничать с народом, но под словом «народ» они разумеют, подобно своим народническим теориям, крестьянство. Этим русское либеральное движение обрекает себя на бездействие и бессилие, ибо известно,

«что везде, где либеральные партии имели влияние на политическую жизнь своей страны, они обязаны были этим влиянием поддержке народа и, в особенности, пролетариата. Без этой ценной поддержки они теряют всю свою силу, потому что вдали от народа либеральная партия – только штаб без армии, а штабы сами по себе не могут никому внушать страха» [П: IX, 346].

Царизм не без основания спокоен по части либералов: он подкупает буржуазию и тем задерживает ее переход в либеральный лагерь,

«сторонники которого рекрутируются, главным образом, среди буржуазных идеологов „либеральных профессий“» [П: IX, 349].

Не они, а рабочий класс в состоянии ниспровергнуть самодержавие.

«С промышленным пролетариатом в первый раз в нашей истории появляется революционная сила, способная ниспровергнуть царизм и ввести нашу страну в великую семью цивилизованных народов. И мы можем без всякого преувеличения сказать, что вся дальнейшая эволюция России зависит от умственного развития русского пролетариата» [П: IX, 350].

Не трудно заметить, что Плеханов в кратких словах резюмирует для делегатов конгресса те свои мысли, которые он развивал в течение всех 80-х годов.

Тем не менее, мы сочли важным остановиться на докладе, ибо он дает ясную формулировку того, что понимает Плеханов под либералами и какую зависимость он устанавливает между ними и буржуазией. Это важно именно потому, что, когда в дальнейшем на сцене появятся подлинные идеологи буржуазии, тогдашние либералы потеряют свое самостоятельное значение и своим именем будут украшать совершенно новое содержание. Либерал 80-х годов многим отличался от либерала 900-х гг.

С ростом рабочего движения неизбежно должен был уже практически возникнуть ряд вопросов вокруг отношения к буржуазным партиям.

Допустим ли компромисс с ними? Анархисты, которые в начале 90-х годов особенно шумели, выдвигали безоговорочно отрицательный ответ на этот вопрос.

Разумеется, вопрос этот не был столь остр для русских организаций, как для германской партии, но все же ответ Плеханова на этот вопрос, написанный для немцев, и для нас представляет интерес, он позволяет нам выяснить развитие взгляда Плеханова на этот вопрос.

«Много говорят о том, что социалисты не должны вступать ни в какие компромиссы с буржуазией. Те, что говорят это, совершенно правы. Но что называть компромиссом с буржуазией? Когда пролетариат борется вместе и одновременно с либеральной буржуазией против феодализма, не может ли тогда показаться, что пролетариат вступил в сделку с буржуазией? Совсем нет, так как всякий компромисс с буржуазией есть политический договор, который в той или иной форме должен задержать развитие классового самосознания рабочих. Поскольку тактика социалистической партии в какой-нибудь стране способствует прояснению этого самосознания, смешно говорить о компромиссах, каковы бы ни были временные отношения социалистов к другим политическим партиям» [П: IV, 256].

Это почти то же, что было сказано им в письмах его о голоде, но более ясно и более точно. Вопрос о компромиссе есть вопрос революционной целесообразности. Это несомненно. Но анархисты недаром метафизики, этого им не понять.

4.

Конец 90-х годов почти целиком ушел на теоретическую борьбу с народниками, с бернштейнианцами, неокантианцами, с легальным марксизмом.

Плеханов занимался разработкой целого ряда теоретических проблем, пытался использовать «легальные возможности» для пропаганды марксизма в России.

На практике шла та же подготовка, то же накопление сил для будущего революционного взрыва. Вторая половина 90-х годов была временем созревания тех возможностей, которые давно уже наметились в рабочем классе, и о которых неустанно говорил Плеханов. Его пропаганда в этом деле играла исключительно важную роль. Вся подрастающая революционная молодежь на его трудах училась научному социализму, он своей пропагандой готовил основной кадр нарождающейся партии, его бодрые, смелые и строго выдержанные полемические статьи имели и другое значение для подрастающего поколения, особенно в странах с запоздалым рабочим движением – они давали блестящий материал для самоутверждения революционной идеологии, для ее оправдания и особенно для оправдания ее мировой борьбы – классовой борьбы, насильственной революции и т.д.

Но пока шла теоретическая борьба, назрели практические разногласия; в 1898 году появились симптомы того, что вновь на очередь дня станут вопросы, казалось бы, давно решенные. На этот раз, как результат практики, как потребность самого рабочего движения, встали почти все те вопросы, над разрешением которых так долго трудился Плеханов. В том числе и вопрос об отношении к либеральной буржуазии.

Выдвинутые при новой обстановке старые вопросы тем не менее не становились новыми; то обстоятельство, что в начале XX столетия старые вопросы были вновь выдвинуты, несмотря на их решение, могло натолкнуть на мысль, будто старое решение было неудовлетворительное. Но это не так. Не вследствие ошибок и недооценок в решении, а самой жизнью и самим потоком стихийного движения рабочего класса снизу выдвинуты были они вновь на очередь. То, что было теоретически выведено из разрозненных данных практики рабочего движения нашей страны и опыта западноевропейских партий, то к началу столетия нуждалось в проверке и испытании, то, что было теоретически предположено, то практика реализовала и в процессе реализации стремилась осмыслить и теоретически оформить.

И читатель не забыл, надеюсь, что до сих пор рассмотренные положения Плеханова блестяще оправдывались при проверке, как столь же блестяще оправдало движение начала столетия учение Плеханова об отношении к либералам.

Одним из ярких доказательств роста пролетариата было возникновение у нас экономизма.

Это было совершенно неизбежным последствием непрерывного роста революционного движения. Были совершенно неизбежны попытки препятствовать возникновению самостоятельности политической партии пролетариата, известные слои рабочего класса, его наиболее привилегированная часть должна была вместе с радикальствующими интеллигентами, примкнувшими к рабочему движению, выдвинуть идею этапов в борьбе пролетариата за свое освобождение и для данного этапа идею необходимости совместной с либералами и радикалами борьбы с самодержавием; но

«при отсутствии самостоятельной политической рабочей партии такое „участие“ по необходимости превратилось бы в простое слияние с радикальной или либеральной буржуазией» [П: XII, 36].

Эта точка зрения не чужда была и западноевропейской буржуазии, всюду такие попытки были.

«Но стремление навязать рабочим этот символ веры означает лишь желание буржуазии эксплуатировать рабочих в политике» [П: XII, 36].

Таким образом экономисты играли у нас роль подголосков либерализма, «передатчиков» буржуазного влияния на рабочий класс. Подлинный же представитель рабочего класса рассуждает иначе.

«Русский рабочий класс страдает не только от капитализма, но и от недостаточного развития капитализма. Самым тяжелым для пролетариев последствием неразвитости нашей экономики является их политическое бесправие, делающее из них рабов первой встречной кокарды и чрезвычайно затрудняющее их борьбу с капиталистами. Завоевание политических прав, разрушение абсолютизма составляет поэтому необходимое условие правильного развития этой борьбы. Русский социал-демократ обязан выяснять рабочему не только ту враждебную противоположность, которая разделяет его интересы от интересов предпринимателей, но также и ту, которая существует между его интересами, с одной стороны, и интересами самодержавия – с другой. Но интересы самодержавия враждебны интересам не одних только рабочих. Поэтому в борьбе с самодержавием заинтересованы не одни только рабочие. Русская социал-демократия сделала бы непростительную ошибку, если бы она упустила из виду это важное обстоятельство и не сумела воспользоваться им в интересах освободительного движения пролетариата. Она не может игнорировать те слои русского населения, в которых живет дух оппозиции. Маркс и Энгельс высказали в „Манифесте Коммунистической Партии“ ту мысль, что коммунисты обязаны поддерживать всякое революционное движение, направленное против существующего порядка. Эта мысль сохранила все свое великое значение и для нашего времени. Она должна руководить нами в наших отношениях к „обществу“. Мы не только не имеем права игнорировать существующее в его среде оппозиционные течения, но обязаны старательно и постоянно выставлять на вид сторонникам этих течений те наши политические стремления, которые делают из нас самых решительных и самых непримиримых врагов абсолютизма. Нам нечего бояться сближения с оппозиционными слоями нашего общества; нам надо позаботиться только о том, чтобы они не подчиняли нас своему влиянию и руководству. А такое подчинение сделалось бы возможным, – и даже неминуемым, – только в том случае, если бы восторжествовало экономическое направление» [П: XII, 99 – 100].

Но экономизм не восторжествовал и был разбит в борьбе, тем самым первая попытка проведения буржуазного влияния на рабочее движение была не из удачных.

Разговор о ненужности особой политической партии при этом, разумеется, сводился к походу против социализма в интересах политической борьбы, к забвению классовой борьбы и сближению пролетариата с буржуазией.

Нужно при этом отметить, что такую тактику Плеханов принимал лишь до тех пор, пока борьба шла против самодержавия и в его лице против остатков феодализма, для запада же, где имеется уже пройденным этот этап, он в этом вопросе примыкал к точке зрения крайних левых.

«По вопросу о союзе с буржуазными партиями конгрессу предложено было Гедом решение, принятое за несколько дней до того на конгрессе французской рабочей партии в Иври и гласящее, что союзы этого рода (не забывайте, товарищи, что речь идет о Западе, где уже существует конституционный порядок) всегда опасны для социалистической партии и потому их надо довести до минимума, заключая их только в исключительных случаях и только на время. Это решение было принято конгрессом единогласно. Разумеется, очень можно усомниться в том, что оно вполне точно выражало взгляд сторонников „нового метода“. Но они не возражали против него, вероятно, успокаивая себя тою мыслью, что дело не в самом решении, а в его истолковании» [П: XII, 107 – 108].

«Но хотя решение, принятое в Париже относительно союза с буржуазными партиями, и может быть ложно истолковано теми, которые найдут свою выгоду в ложном его истолковании, все-таки не подлежит сомнению, что, принимая это решение, Парижский, конгресс сделал все от него зависящее для того, чтобы ясно и точно ответить на стоявший перед ним вопрос» [П: XII, 108].

Использовать либеральную буржуазию можно лишь постольку, поскольку она оппозиционна, а ее оппозиция в силу ее положения неизбежно ограничивается борьбой с остатками феодализма. Ликвидация самодержавия выдвигает на сцену двух смертельных противников, – буржуазию и пролетариат, – между которыми, разумеется, не может быть никакого разговора о длительном союзе. Это логически неизбежно вытекает из общей позиции Плеханова.

Но вернемся к русским делам. Что упорно не понимали экономисты вслед за либералами, это то, что в политической борьбе нужна сила, которой не может являться либеральная и радикальная интеллигенция. В этом – основной вопрос!

«Мы должны быть смирны, потому что мы бессильны. Это по-своему совершенно логично. Кто требует, тот должен быть готов, в случае отказа, вступить в борьбу. Для борьбы нужна сила. Исход борьбы зависит от соотношения сил. Кто заранее сознает себя бессильным, тот не требует ничего; он только просит и надеется. Все это вполне верно и все это значит, что свободомыслящая часть русских обывателей добьется своих благих пожеланий только в том случае, если будет обладать силой. Вопрос нашей политической эмансипации есть вопрос силы.

Из этого само собой вытекает такой вывод.

Кто не содействует, тем или другим способом, росту силы, способной положить конец существующему у нас порядку вещей, тот ровно ничего не делает для освобождения своей родины, а кто по той или другой причине, хотя бы, например, по причине неумения или нетерпения, препятствует росту этой силы, тот совершает тяжкий, хотя, может быть, и невольный грех против свободы» [П: XII, 153].

Отсутствием этой силы и следует объяснить то, что русское общество до сего времени выдвигает на борьбу с царизмом лишь отдельных благородных лиц из своей среды, а не поднимается как один человек.

«Постыдная апатичность нашего общества легко объясняется тем, что оно не могло рассчитывать на деятельную поддержку со стороны народа» [П: XII, 154].

«В обществе явится бодрость и надежда на лучшее будущее, когда оно увидит, что в народной массе или хоть в некоторой, наиболее развитой ее части, начинается движение, способное поколебать непоколебимую прежде основу „власти роковой“» [П: XII, 155 – 156].

Такое движение уже не ожидание, не возможность, а реальный факт – это революционное движение рабочего класса. Массовые забастовки, стихийно прокатившиеся по России, поддержка рабочими студенческих волнений – лучшее указание либералам, где та сила, которая выведет общество из состояния бессилия.

«Теперь ясно, что студенчество и общество могут быть сильны не „заботливой благожелательностью“ царя, составляющей надежную „опору“ только для разбойников пешей и конной полиции, а поддержкой со стороны рабочего класса. Теперь борьба с царизмом утрачивает свой, некогда безнадежный, характер. Теперь сама жизнь внятно отвечает на вопрос, где можно найти силу, необходимую для борьбы за политическую свободу» [П: XII, 158 – 159].

Таковая сила уже выступила на сцену, и обществу остается лишь поддержать эту силу.

«Поддержка со стороны общества ускорит рост и приблизит торжество революционной силы народа» [П: XII, 161].

Ближайшая задача революции – низвержение самодержавия – есть задача, осуществление которой в интересах не только рабочего класса, но и общества; ясно, в каких пределах интересы авангарда рабочего класса в этом пункте совпадают с интересами свободомыслящей части общества.

«Полное и всестороннее совпадение наших интересов с интересами передовых элементов общества, а следовательно, и полное и всестороннее сочувствие этих элементов социал-демократии возможно было бы только в том случае, если бы мы, подобно нашим легальным будто бы марксистам, отказались от мысли о будущей диктатуре революционного пролетариата и ограничились проповедью „социальной реформы“, не идущей дальше смягчения некоторых грубых и устранения некоторых отсталых форм эксплуатации человека человеком. Уподобившись таким будто бы марксистам, мы действительно могли бы рассчитывать на симпатии решительно всего общества, за исключением только Разуваевых разных сословий, да небольшой горсти народников старой и новой формации. Сочувствие к нам всех остальных общественных слоев и течений несомненно было бы сильнее, а главное – цельнее. Но тогда мы превратились бы в смягченных и облагороженных буржуа dernière mode и перестали бы быть партией революционного пролетариата. А это обстоятельство значительно подорвало бы нашу силу, силу всего освободительного движения, идущего из среды народа» [П: XII, 163 – 164].

Подорвало бы, ибо пролетариат, который составляет подлинную реальную силу революции, черпает свою революционную энергию, достигает наибольшей силы тогда,

«когда он ясно увидит нашу конечную цель: социальную революцию, полное уничтожение эксплуатации трудящихся. Вот почему наше превращение в ручных будто бы марксистов было бы очень невыгодно для нас даже с точки зрения нашей ближайшей политической цели, не говоря уже об огромнейшей невыгоде его с точки зрения будущности русского рабочего движения. И вот почему о таком превращении не может быть и речи. Мы будем поддерживать всякое движение, направленное против существующего порядка вещей. Но мы ни на минуту не перестанем вырабатывать в умах рабочих ясное представление о нашей конечной цели. Мы хотим, чтобы борьба с царизмом служила для пролетариата школой, всесторонне развивающей его классовое самосознание» [П: XII, 164].

Если сравнивать в самых общих чертах взгляды Плеханова 900-х годов с той программой, которую развивал он в 80-х годах, то читатель, надеюсь, убедится, что все более и более конкретизируя, уточняя формулировку, по существу Плеханов оставался верен тем же самым своим утверждениям, которые были им высказаны в начале его социал-демократической деятельности.

При желании можно было бы из «Искры» привести много отрывков, показывающих, как он последовательно и умело применял свои революционные положения к решению повседневных политических задач, но, полагаю, в этом нет нужды, – весь приведенный до сего материал совершенно достаточен для суждения о том, как Плеханов разрешал вопрос, занимающий нас, и как с течением времени это решение все более и более уточнялось и конкретизировалось.

5.

Наша программа формулировала ответ на этот вопрос следующими словами:

«Стремясь к достижению своих ближайших политических и экономических целей, Российская Социал-Демократическая Рабочая Партия поддерживает всякое оппозиционное и революционное движение, направленное против существующего в России общественного и политического порядка, решительно отвергая в то же время все реформаторские проекты, которые связаны с каким бы то ни было расширением или упрочением полицейско-чиновничьей опеки над трудящимися классами» [П: XII, 529].

Внося таким образом в программу один из главных пунктов «Коммунистического Манифеста» почти целиком, Плеханов имел все основания не ждать никаких возражений, однако вышло не так: на съезде Плеханов столкнулся по этому вопросу с экономистами.

Разъясняя, почему он включил в свой проект программы этот пункт, Плеханов говорит:

«Выражение, о котором шла речь, почти буквально взято из „Манифеста Коммунистической Партии“. И мы считали полезным повторить его в нашей программе. Мы считали это полезным потому, что хотели оттенить различие своих взглядов от взглядов народников и социалистов-утопистов. Народники и социалисты-утописты высказывались против политической борьбы буржуазии, будучи убеждены, что торжество политической свободы упрочит экономическое господство буржуазии. Мы готовы поддерживать это движение потому, что оно облегчает нашу собственную борьбу с существующим политическим порядком. Но, поддерживая его, мы, согласно тому, что говорится в том же Коммунистическом Манифесте, ни на минуту не перестаем развивать в умах рабочих сознание враждебной противоположности их интересов с интересами буржуазии. И вот почему наша поддержка его не заключает в себе ничего опасного для нас» [П: XII, 422 – 423].

Отвечая Мартынову, он разъясняет ему, как он понимает этот пункт программы:

«Я не понимаю, о чем, собственно, мы спорим. Тов. Мартынов говорит, что мы должны поддерживать только демократические движения. Ну, а как быть с либеральными движениями? Выступать против них? Этого мы не можем, не уподобляясь тем немецким „истинным социалистам“, над которыми так едко смеется Маркс в „Манифесте Коммунистической Партии“. Тов. Мартынов говорит, что мы не должны поддерживать либералов, и поясняет это. Мы должны критиковать их, разоблачать их половинчатость. Это верно. Но это мы должны делать также и по отношению к так называемым социалистам-революционерам. Мы должны разоблачать их узость, их ограниченность; мы должны показать пролетариату, что истинно революционно теперь только социал-демократическое движение. Но, разоблачая узость и ограниченность всех других движений, кроме социал-демократического, мы обязаны разъяснять пролетариату, что, по сравнению с абсолютизмом даже конституция, не дающая всеобщего избирательного права, есть шаг вперед, и что, поэтому, он не должен предпочитать существующий порядок такой конституции. Повторяю, поддерживать движение, направленное против существующего порядка, не значит говорить пролетариату, что оно достаточно широко, и этого отнюдь не говорит наша программа» [П: XII, 423].

Текст речи передан очень сжато и, нужно полагать, не совсем гладко, но при всем том по речи нетрудно составить себе представление о том, какие выдвигались возражения экономистами против этого пункта проекта.

Поставленному в затруднительное положение Мартынову ничего не оставалось, как говорить общие места насчет обязанностей всякого социалиста разоблачать такие оппозиционные слои, которые стоят «между революцией и реакцией». Отвечая ему, Плеханов сказал:

«Первым словом пропаганды, разъясняющей пролетариату необходимость существования нашей партии, должна быть критика всех других, не социал-демократических, революционных и оппозиционных партий. Отказаться от такой критики значило бы для нас подписать смертный приговор. Если бы теперь встали из гроба монтаньяры 1793 года, то мы и их должны были бы критиковать с точки зрения наших принципов. Но это не значит, что мы не должны были бы их поддерживать в их борьбе с существующим порядком» [П: XII, 424 (курсив мой. – В.В.)].

Это азбучно и вряд ли нужно было занять внимание съезда рассуждением вокруг общих мест; противопоставить себя буржуазным партиям, разумеется, надо – и в этом утверждении Мартынова не было много новизны, но весь спор в том – как это сделать.

«Социалисты-утописты, например, так называвшиеся „истинные“ немецкие социалисты, противопоставляли себя буржуазным партиям, доказывая пролетариату, что ему не нужна буржуазная политическая свобода. Говорить так значило противопоставлять себя либеральной буржуазии, поддерживая не ее, а полицейское государство. И точно таким же образом противопоставляли себя либеральной буржуазии наши народники и субъективисты. Мы противопоставляем себя ей иначе. Мы поддерживаем ее, доказывая пролетариату, что ему не бесполезна, а недостаточна, та политическая свобода, которую дает ему либеральная буржуазия, и что, поэтому, он сам должен ополчаться ради завоевания нужных ему прав» [П: XII, 424].

Пример, который приводит Плеханов в этой же своей речи о буржуа и квартальном, которые сражаются чрезвычайно выпукло, разъясняют его мысль.

«Вообразите квартального, олицетворяющего полицейское государство, рядом с ним вообразите буржуа, вступающего в борьбу с квартальным и желающего отвоевать у него некоторые права для себя, но не для рабочего класса, и, наконец, представьте себе пролетария, который смотрит на борьбу буржуа с квартальным и спрашивает себя: „что же мне делать?“. Социалисты-утописты отвечали: „не вмешивайся в эту борьбу, это семейная ссора твоих врагов, – кто бы из них ни победил, ты ничего не выиграешь или даже много потеряешь“. Мы, стоящие на точке зрения современного научного социализма, скажем пролетариату: исход этой борьбы не безразличен для тебя, каждый удар, получаемый квартальным от буржуа, есть шаг вперед по пути прогресса, и потому он принесет тебе пользу. Но, борясь с квартальным, буржуа думает не о тебе, а о себе, к тому же он не справится с квартальным, поэтому ты должен сам вмешаться в борьбу, вооружившись, по французскому выражению, до зубов, для того, чтобы не только повалить квартального, но и быть в состоянии дать отпор буржуа, когда тот захочет лишить тебя плодов победы» [П: XII, 424 – 425].

По совершенно непонятной на первый взгляд иронии судьбы другой оппортунист – Либер – также упрекал Плеханова и всю нашу партийную прессу в том, будто она недостаточно бьет промежуточные образования и не охотно их разоблачает. Плеханов справедливо возмущается этим упреком:

«И уже, во всяком случае, не редакцию „Искры“ и „Зари“, составившую проект программы, можно подозревать в стремлении замалчивать различия, существующие между нами и другими партиями. В чем обвиняли нас так часто и в печати, и в письмах, и на собраниях? В том, что мы слишком падки на полемику. Но почему же мы были так падки на нее? Потому, что мы дали себе слово бить, по выражению Лассаля, умственной дубиной всякого, кто станет между пролетариатом и ясным пролетарским самосознанием. Ввиду этого нет оснований бояться нашей будто бы склонности к компромиссам. От первого до последнего слова наш проект программы является истинно-революционным в духе Маркса и Энгельса, и вот почему вы можете принять его с совершенно спокойной совестью» [П: XII, 425].

Но, несколько пристальнее изучив аргументацию правого фланга съезда, нетрудно видеть, где скрыт корень их кажущегося радикализма в иных пунктах: – они рассуждали, как те самые утописты, о которых выше говорил Плеханов.

Но экономизм был прижат к стене и едва подавал признаки жизни, а после съезда и совсем перестал существовать как особое направление.

6.

Мы уже выше отметили, что либералы конца 80-х годов рекрутировались из числа остепенившихся радикальствующих интеллигентов с течением времени, по мере левения буржуазии, по мере назревания ее классового самосознания, они должны были уступить свое место иному элементу с ярко выраженным классовым лицом и идеологией; на смену ничего не говорящего народолюбия либералов 80-х годов пришло антипролетарское буржуазное движение, возглавляемое «Освобождением» Петра Струве.

И это было в порядке вещей. Вышедший из рядов народничества трусливый и сентиментальный либерал той эпохи, когда рабочий класс еще только был в процессе собирания своих революционных сил, а под словом народ неизменно понималось крестьянство – был чрезвычайно обескуражен, когда после голода на историческую авансцену выдвинулась такая буйная стихийная сила, как рабочий класс, переворачивавший вверх дном не одно до того установившееся понятие и систему. Старый доморощенный либеральный интеллигент продолжал не понимать сути дела, не видеть противоречия между тем, что есть, и тем, что он себе представляет, в то время как мелкая буржуазия и молодой капитализм выдвигали на его смену нового человека.

До определенного момента буржуазии был выгоден такой опустошительный поход рабочего класса на пережитки старины: поэтому и его «новые люди» присоединились к этому походу. Но шел он с ним лишь до определенного момента, – до того момента, как не выяснилось, что рабочий класс, его авангард, не только разрушает старые понятия и представления, но и создает свою новую классовую, прямо направленную против капитализма систему, в которой насильственная революция занимает подобающее себе место повивальной бабки нового общества.

Либеральная интеллигенция новой формации, которая вооружалась марксизмом для борьбы с пережитком старых идеологий, мешающей во многих отношениях развитию буржуазных порядков, совершенно естественно отошла в лагерь врагов рабочего класса, когда убедилась в невозможности помешать образованию классовой партии пролетариата, когда увидела в этом походе на народничество прямую угрозу капитализму, господству буржуазии.

Наиболее опасным врагом рабочего класса представлялись именно они, – кто еще вчера был в числе друзей, а ныне развивал антипролетарскую, антиреволюционную идеологию, противопоставляя революции – эволюцию, насильственным переворотам – мирные реформы.

Все это Плеханову было хорошо известно задолго до того, как он выступил публично против Струве, и решение о необходимости провести точное размежевание с новым либерализмом созрело в нем еще в конце 90-х годов, о чем свидетельствует В.И. Ленин.

В записях «О том, как чуть не потухла Искра» он рассказывает, что одним из основных принципиальных вопросов, по которым наметились расхождения между ним и Плехановым, был вопрос о том, пригласить или нет Струве и Туган-Барановского в качестве сотрудников предпринимаемого журнала:

«Мы стоим за условное приглашение… Г.В. [Плеханов] очень холодно и сухо заявляет о своем полном несогласии и демонстративно молчит в течение всех наших довольно долгих разговоров с П.Б. [Аксельродом] и В.И. [Засулич], которые не прочь и согласиться с нами. Все утро это проходит под какой-то крайне тяжелой атмосферой: дело безусловно принимало такой вид, что Г.В. [Плеханов] ставит ультиматум – или он, или приглашать этих „прохвостов“. Видя это, мы оба с Арс. [Потресовым] решили уступить и с самого начала вечернего заседания заявили, что „по настоянию Г.В. [Плеханова]“ отказываемся» [Л: 4, 339 – 340].

Особенно бросается в глаза то, что Аксельрод и Засулич не прочь были, очевидно, согласиться с Лениным и Потресовым. Кто был прав? Нет никакого сомнения, что разговор был отнюдь не о теоретических разногласиях. Ленин выступал против Струве еще с середины 90-х годов. Другое место показывает истинную природу разногласия:

«Наши заявления, что мы обязаны быть елико возможно снисходительны к Струве, ибо мы сами не без вины в его эволюции: мы сами, и Г.В. Плеханов в том числе, не восстали тогда, когда надо было восстать (1895, 1897). Г.В. Плеханов абсолютно не хотел признать своей, хотя бы малейшей, вины, отделываясь явно негодными аргументами, отстраняющими, а не разъясняющими вопрос» [Л: 4, 337].

Ленин и Потресов полагали, по-видимому, еще использовать Струве и Туган-Барановского, привлекая в журнал, создавая более или менее приемлемые условия работы, Плеханов считал это немыслимым. Но это было обусловлено еще и тем, что Плеханов вообще не мыслил журнал иначе, как жестоко «направленческим», если при этом вспомнить, что он не мог простить Каутскому то, что последний помещал в «Neue Zeit» статьи Бернштейна, станет ясно, как непримирим должен был быть Плеханов в отношении к Струве.

Я полагаю, был прав именно Плеханов и уступка Ленина – Потресова (которую последний обещал никогда не простить Плеханову!) была необходимой уступкой. О том, что это так, рассказывает сам Ленин, который вскоре вслед затем имел «конференцию» со Струве; в записях от 29/XII–1900 г. мы имеем следующую картину:

«По первоначальной передаче дела Арсеньевым [Потресовым] я понимал так, что Близнец [Струве] идет к нам и хочет делать шаги с своей стороны – оказалось как раз наоборот. Произошла эта странная ошибка оттого, вероятно, что Арсеньеву [Потресову] очень уже хотелось того, чем „манил“ Близнец [Струве], именно политического материала, корреспонденций etc., а „чего хочется, тому верится“, и Арсеньев [Потресов] верил в возможность того, чем манил Близнец [Струве], хотел верить в искренность Близнеца [Струве], в возможность приличного modus vivendi с ним» [Л: 4, 386].

Итак, Ленин и Потресов полагали, что Струве «идет к нам», а что оказалось на деле? На деле Струве оказался человеком уже «осознавшим» себя, чувствующим представителем определенного политического течения, который хотел равноправного участия в журнале. С точки зрения Струве единственно приличным modus vivendi оказалось именно такое равноправие, что, разумеется, ни в какой мере не входило в расчеты Ленина.

Такой исход переговоров нужно было предвидеть, он был заложен в характере того критического похода, который предпринял Струве против Маркса. Но Ленину нужен был еще предметный урок, и он его получил.

«И именно это собрание окончательно и бесповоротно опровергло такую веру. Близнец [Струве] показал себя с совершенно новой стороны, показал себя „политиком“ чистой воды, политиком в худшем смысле слова, политиканом, пройдохой, торгашом и нахалом. Он приехал с полной уверенностью в нашем бессилии – так формулировал сам Арсеньев [Потресов] результаты переговоров, и это формулирование было совершенно верно. Близнец [Струве] явился с верой в наше бессилие, явился предлагать нам условия сдачи, и он проделал это в отменно-умелой форме, не сказав ни одного резкого словечка, но обнаружив тем не менее, какая грубая, торгашеская натура дюжинного либерала кроется под этой изящной, цивилизованной оболочкой самоновейшего „критика“» [Л: 4, 386 – 387].

Так-то. На опыте, чрезвычайно быстро один за другим изживались остатки провинциализма у будущего великого вождя Коммунистического Интернационала. Еще некоторое время велись переговоры с этим «изящным» торгашом молодого либерализма, но все это естественно должно было кончиться неудачей. Плеханов оказался глубоко прав в своей непримиримости[38].

Письма Плеханова внесут не мало коррективов в наше представление о влиянии Плеханова на кристаллизацию линии «Искры» по отношению к либералам. По крайней мере, два отрывка из этих писем, опубликованных в печати, чрезвычайно показательны. 26/VII 1901 г. он пишет Ленину, касаясь мимоходом П. Струве:

«Не щадите наших политических врагов; они не пощадят нас. По ком-нибудь из нас придется панихиду петь, как говорит купец Калашников: наша борьба есть борьба на смерть; давите голову змеи, пока можете давить ее» [П: 1, 125].

Если к этой красивой и образной цитате прибавить тот крайне энергичный отрывок из письма к Засулич, который приведен тут же:

«Чем более я думаю об Иуде (речь идет о П. Струве. – В.В.), тем более убеждаюсь, что он – точно Иуда, без малейшей примеси чего-нибудь другого» [П: 1, 189],

– то станет ясно, как много дадут его письма для восполнения нашего представления о его борьбе с «критиками» из либерального лагеря.

Но у нас имеется исключительной силы документ, который дает публицистическое выражение этой борьбе. Я говорю о «Критике наших критиков», – серии статей, посвященных П. Струве.

То, что блестяще подметил Плеханов в своей статье против П. Струве, в последнем – свойственно всем легальным марксистам.

«Г. П. Струве стоит „за социальную реформу“. Мы уже знаем, что эта пресловутая реформа не идет дальше штопанья буржуазной общественной „ткани“. В том виде, какой придается ей в теории г. П. Струве, она не только не угрожает господству буржуазии, но, напротив, обещает поддерживать его, содействуя упрочению „социального мира“. И если наша крупная буржуазия до сих пор и слышать не хочет об этой „реформе“, то это не мешает нашему „нео-марксизму“ быть лучшим и самым передовым выражением общих специально-политических интересов буржуазного класса, как целого. Теоретики нашей мелкой буржуазии видят дальше и судят лучше, чем дельцы – вожаки крупной. Поэтому ясно, что именно теоретикам нашей мелкой буржуазии будет принадлежать руководящая роль в освободительном движении нашего „среднего“ класса. Мы нисколько не удивимся, если тот или другой из наших критиков дойдет в этом смысле до степеней весьма „известных“ и станет, например, во главе наших либералов» [П: XI, 271].

Именно так. Делец – плохой теоретик, и тут всегда дельцу на подмогу идет мелкобуржуазный интеллигент, либерал нового типа, который гораздо лучше, чем делец, выражает общие специально политические интересы буржуазного класса, как целого; а дошли они, действительно, до степеней весьма «известных».

Это обязывало партию быть сугубо начеку и разъяснять рабочему классу характер нового явления; нужно было, пользуясь всяким подходящим обстоятельством, показать передовому рабочему, чтó скрыто за этой проповедью мирных средств, какая классовая подоплека у этого нового реформизма.

Резолюция второго съезда, предложенная Плехановым, и отмечает как раз это:

«Принимая в соображение: а) что социал-демократия должна поддерживать буржуазию, поскольку она является революционной или только оппозиционной в своей борьбе с царизмом; б) что поэтому социал-демократия должна приветствовать пробуждение политического сознания русской буржуазии; но что, с другой стороны, она обязана разоблачать перед пролетариатом ограниченность и недостаточность освободительного движения буржуазии всюду, где бы ни проявилась эта ограниченность и недостаточность, – второй очередной съезд РСДРП настоятельно рекомендует всем товарищам в своей пропаганде обращать внимание рабочих на антиреволюционность и противопролетарский характер того направления, которое выразилось в органе г. П. Струве „Освобождение“» [П: XII, 532 – 533].

Когда съезд перешел к обсуждению приведенной резолюции, выяснилось, что дело не так просто, как могло казаться с первого взгляда, что разногласия не только в формулах, но и в понимании вопроса. Мартов, выступая в защиту резолюции Старовера[39] и возражая против резолюции Плеханова, сказал:

«Я высказываюсь за резолюцию Старовера и против резолюции Плеханова и Ленина. Первая ставит вопрос на деловую почву, в то же время оттеняя наш принципиальный антагонизм с либералами. Вторая, дав правильную формулировку нашего принципиального отношения к буржуазии, кончает мизерным выводом: надо разоблачать одного литератора. Не будет ли это идти „на муху с обухом“? Съезд представителей русского пролетариата сводит свое отношение к либеральной буржуазии на отношение к одному писателю!» [II: 402]

Чрезвычайно интересен ответ на это Плеханова:

«Наша резолюция имеет в виду не „Освобождение“, а определенное либеральное течение, органом которого служит „Освобождение“, – другого же течения нет. Отношение рабочих к этому направлению должно быть ясно и определенно. В резолюции Старовера как раз нет общего принципа, и обращается главным образом внимание на возможное соглашение, как будто такое соглашение стоит на очереди, чего еще нет» [П: XII, 425 (курсив мой – В.В.)].

Выступавший затем Старовер доказывал, что теперь важно установить, что объединяет, «на каких условиях возможно соглашение», ибо «оно (соглашение. – В.В.) на очереди», и в качестве примера сослался на студенческое движение и на возможность земского демократического движения.

На это Ленин совершенно резонно ответил ему:

«Резолюция Старовера будет понята неправильно: студенческое движение и „Освобождение“ – две вещи различные. Одинаковое отношение к ним будет вредно. Имя Струве слишком известно, и рабочие знают его. Тов. Старовер думает, что надо дать определенную директиву; по-моему, нам нужно определенное принципиальное и тактическое отношение» [Л: 7, 311].

Но съезд был усталый (это было уже 37-е заседание!), все вопросы комкались, был скомкан и этот крайне интересный принципиальный вопрос, два решения которого намечали ту самую новую межу, по которой должен был пройти вскоре же принципиальный раскол – спор о тактике партии в земской кампании был принципиально продолжением этого смятого спора. Плеханов был во главе левых, Плеханов придавал глубоко принципиальное значение этому разногласию; а не прошло и одного года, как он сам пытался собственноручно свести к минимуму разногласие, а обе резолюции рассматривать как взаимно дополняющие.

То, что мы хотели доказать, читатель, вероятно, вывел сам из всего того материала, который мы привели выше. Начиная с первых шагов своей социал-демократической, революционно-марксистской деятельности, Плеханов в числе других вопросов дал подлинно революционное решение и по занимаемому нас вопросу; постановления II съезда и формула нашей программы – прямой и непосредственный вывод из всего того, что Плеханов писал по этому вопросу.

Непрерывно на протяжении двадцатилетней революционной борьбы Плеханов уточнял и заострял свою основную мысль, представлявшую собой приложение к русским условиям мыслей Маркса.

Выработанное таким образом воззрение Плеханова целиком вошло в сокровищницу коммунистической мысли.

д. Пролетариат и мелкобуржуазная демократия (крестьянство и интеллигенция)

Но если либеральная буржуазия занимала такое большое место в политических расчетах Плеханова, то крестьянство, наоборот, было им недооценено, во всяком случае из всех общественных классов, которыми рабочему классу надлежало руководить, и над которыми рабочий класс должен был быть гегемоном, крестьянство занимало в его расчетах незаслуженно малое место.

Объясняется это рядом причин. Во-первых, это было реакцией против непомерного увлечения крестьянством народников и либералов, во-вторых, – и это очень важно отметить, – крайне медленный процесс разложения сельской общины, с одной стороны, и оптимистические предположения о сроке русской революции – с другой, давали мало оснований надеяться, что крестьянство к моменту революции будет достаточно политически зрело, и затем западноевропейский пример, где крестьянство нередко выступало как реакционная сила, – все эти причины в совокупности мешали Плеханову с надлежащей объективностью оценивать роль крестьянства в предстоящей революции.

Однако было бы большой ошибкой на этом основании утверждать, что Коммунистическая Партия в огромном наследстве, которое она получила от Плеханова, не имела ничего по вопросу о крестьянстве.

И по вопросу о крестьянстве мы от Плеханова получили много чрезвычайно ценных мыслей и суждений, которые в последующем ходе революции вошли целиком в наше большевистское построение, послужили основой нашего большевистского учения. Во всяком случае теоретически Плеханов защищал тот ортодоксально-марксистский взгляд, который лег в основу учения Ленина о крестьянстве.

Уже с первых шагов марксизма в России враги его бросали ему упрек в том, будто он не придавал никакого значения крестьянству: метафизику, каковыми были и народники и либералы, очень не трудно было из утверждений Маркса сделать ряд выводов, нелепость которых для марксиста не подлежит сомнению. Так, например, из утверждения марксистов, что община разлагается, выбрасывая при этом из деревень пролетаризованную бедноту, служащую резервом для промышленности, постоянный резерв – из которого рекрутируется рабочий класс, – враги марксизма делали вывод, будто марксисты учат, что социалисты в среде крестьянства не встретят поддержки до момента, когда крестьянин не превратится в безземельного крестьянина.

Нелепость подобного «вывода» очевидна, ошибка заключается в том, что смешивается в одну кучу неизбежный процесс пролетаризации части крестьянства с сословно-классовыми интересами крестьянства, которые действуют параллельно с процессом экономической дифференциации крестьянства под влиянием возникновения и развития в стране капитализма; осознание своих сословно-классовых интересов хозяйственно-устойчивыми крестьянами-собственниками, противоречие их с существующими порядками и остатками феодализма, не явились непосредственно и прямо следствием процесса развала общины… Отвечая на подобные умозаключения, Плеханов справедливо отмечает:

«Мы думаем, что – в общем – русское крестьянство отнеслось бы с большой симпатией ко всякой мере, имеющей в виду так называемую „национализацию земли“. При возможности сколько-нибудь свободной агитации в его среде оно отнеслось бы с сочувствием и к социалистам, которые не замедлили бы, разумеется, внести требование такого рода мер в свою программу. Но мы не преувеличиваем сил наших социалистов и не игнорируем тех препятствий, того сопротивления среды, с которыми им неизбежно придется считаться в своей деятельности. Поэтому, и только поэтому, мы думаем, что им следует, на первое время, сосредоточить главное свое внимание на промышленных центрах. Современное сельское население, живущее при отсталых социальных условиях, не только менее промышленных рабочих способно к сознательной политической инициативе, но и менее их восприимчиво к движению, начатому нашей революционной интеллигенцией. Ему труднее усвоить социалистические учения, потому что условия его жизни слишком непохожи на условия, породившие эти учения. К тому же, крестьянство переживает теперь тяжелый, критический период. Прежние „старо-дедовские устои“ его хозяйства рушатся, „сама несчастная община дискредитируется в его глазах“…; новые же формы труда и жизни еще только складываются, и этот сознательный процесс обнаруживает наибольшую интенсивность именно в промышленных центрах. Как вода, размывая и разрушая одну часть почвы, образует в других местах новые осадки и отложения, так процесс русского социального развития образует новые общественные формации, разрушая вековые формы отношения крестьян к земле и друг к другу. Эти новые общественные формации носят в себе зародыши нового общественного движения, которое одно только и может положить конец эксплуатации трудящегося населения России» [П: II, 87].

Таким новым общественным движением является рабочее движение, которое не может остаться безучастным к судьбам движения крестьянства; социалистическая партия пролетариата, добившись политической свободы,

«должна будет начать систематическую пропаганду социализма в среде крестьянства» [П: II, 88].

И если обнаружится, что среди крестьянства имеются возможности сильного самостоятельного движения, то рабочая партия была бы безнадежно доктринерской, если не изменила бы в соответствии с этим распределение своих сил:

«Едва ли нужно прибавлять, что наши социалисты должны были бы изменить распределение своих сил в народе, если бы в среде крестьянства обнаружилось сильное самостоятельное движение» [П: II, 88].

Нам кажется совершенно несомненным, что вышеприведенная первая попытка дать систематизированный ответ на вопрос об отношении к крестьянству способна удовлетворить самого требовательного марксиста.

На самом деле, стоит только не упускать из виду экономическое состояние страны и классовые отношения 80-х годов, этот действительно критический период для русского крестьянства, чтобы совершенно оправдать, во-первых, чрезвычайно сдержанный характер ответа, а, во-вторых, особенно настойчивое перенесение центра тяжести всей деятельности в рабочую среду. Действительно, единственный класс, который мог особенно быстро прийти к политической зрелости, был рабочий класс, в то время как крестьянство в эту эпоху представляло собой еще совершенно не определившуюся, не дифференцированную, очень косную массу, которая не изжила даже своего сословного лица. Строить свои революционные расчеты на нем было бы чрезмерной близорукостью, ближайшую задачу революции может выполнить лишь рабочий класс, гегемон грядущей революции – ему максимум внимания и труда должны посвятить истинные революционеры.

Повторяю, самый требовательный марксист наших дней не может обвинить Плеханова ни в чем.

«Наши разногласия» лишь подвели подробный экономический фундамент под вышеприведенное утверждение.

Когда хотят подчеркнуть недостаточную последовательность Плеханова в 80-х годах, обычно указывают на его отношение к общине и роль ее в грядущей социалистической революции.

«Всем известно, что современная сельская община должна уступить место коммунизму, или окончательно разложиться. В то же время экономическая организация общины не имеет тех пружин, которые толкали бы ее на путь коммунистического развития. Облегчая переход нашего крестьянства к коммунизму, община не может, однако, сообщить ему необходимой для такого перехода инициативы. Напротив, развитие товарного производства все более и более подрывает старый общинный принцип. И нет у нашей народнической интеллигенции возможности одним решительным движением устранить это коренное противоречие. На ее глазах некоторая часть сельских общин падает, разрушается, становится „бичом и тормозом“ беднейшей части общинников. Как ни печально для нее это явление, но она решительно не в силах помочь ему в настоящее время. Между „народом“ и народолюбцами нет решительно никакой связи. Разлагающаяся община остается сама по себе, ее интеллигентные печальники – сами по себе, и ни та, ни другие не в состоянии положить конец этому печальному положению дел. Как же выйти из этого противоречия? Неужели нашей интеллигенции приходится махнуть рукой на всякую попытку практической деятельности и утешаться „утопиями“ во вкусе Г. Успенского? Ничуть не бывало. Наши народники могут спасти, по крайней мере, некоторую часть сельских общин, если только они пожелают апеллировать к диалектике нашего общественного развития. Но и такая апелляция возможна только при посредстве рабочей социалистической партии» [П: II, 347].

Спора быть не может о том, что община разлагается, и при своем распадении она выделяет силу (особенно в промышленных губерниях), которой революционеры не могут пренебречь. Сила эта пролетариат.

«Через них и с их помощью социалистическая пропаганда проникнет, наконец, во все закоулки деревенской России. Кроме того, своевременно сплоченные и организованные в одну рабочую партию, они могут послужить главным оплотом социалистической агитации в пользу экономических реформ, предохраняющих общину от повсеместного разложения. А когда придет час окончательной победы рабочей партии над высшими сословиями, то опять-таки она, и только она, возьмет на себя инициативу социалистической организации национального производства. Под ее влиянием – а при случае и давлением – сохранившиеся сельские общины, действительно, начнут переходить в высшую коммунистическую форму. Тогда выгоды, представляемые общинным землевладением, станут действительными, а не только возможными, и народнические мечты о самобытном развитии нашего крестьянства осуществятся по отношению, по крайней мере, к некоторой ее части.

Таким образом силы, освобождающиеся при разложении общины в некоторых местностях России, могут предохранить ее от полного разложения в других местностях. Нужно только уметь правильно и своевременно утилизировать и направить эти силы, т.е. как можно скорее организовать их в социал-демократическую партию» [П: II, 348].

Несомненно, все это – компромисс, который трудно мирился с тем блестящим анализом экономических тенденций, господствовавших в России, которую дал он сам в той же самой своей книге «Наши разногласия».

Противоречия не скрыть и тем, что Плеханов значительно ослабляет силу своего утверждения оговорками и ограничениями.

Откуда эта невязка? Некоторые историки утверждают, что, на самом деле, Плеханов в эту пору еще не изжил остатков своего былого народничества.

Это не верно. Если бы это было так, тогда противоречивые и непоследовательные суждения заметны были бы на всем протяжении обоих его блестящих трудов. Однако ни один историк этого не утверждал и утверждать не в силах будет. Всему его строгому марксистскому построению противоречат лишь его два утверждения: об общине и о терроре.

Не ясно ли из этого, что правы не историки, а сам Плеханов, который дает, на наш взгляд, более правдоподобное объяснение обсуждаемому факту?

Нельзя было не считаться с установившимися предрассудками революционной интеллигенции, нельзя было не уступать в пунктах, где такая уступка не могла искривить общую линию ортодоксального марксизма. И Плеханов уступил в двух пунктах наиболее одиозных, но и наибезвредных для принципов, защищаемых им.

Разумеется, ожидаемого эффекта уступка не дала, но это произошло не по вине Плеханова[40]. Уже к концу 80-х годов была изжита всякая иллюзия на счет того, что можно привлечь в лагерь революционного марксизма народническую интеллигенцию путем уступок. Правда, оптимистическая компромиссная формула «Наших разногласий» еще сохранена в программе 1888 года. Перечисляя требования, выдвигаемые социал-демократией, Плеханов резюмирует:

«Эти требования настолько же благоприятны интересам крестьянства, как и интересам промышленных рабочих; поэтому, добиваясь их осуществления, рабочая партия проложит себе широкий путь для сближения с земледельческим населением. Выброшенный из деревни в качестве обедневшего члена общины, пролетарий вернется в нее социал-демократическим агитатором. Его появление в этой роли изменит безнадежную теперь судьбу общины. Ее разложение неотвратимо лишь до тех пор, пока само это разложение не создаст новой народной силы, могущей положить конец царству капитализма. Такой силой явится рабочая партия и увлеченная ею беднейшая часть крестьянства» [П: II, 404].

Но уже в разговоре с конституционалистом он говорит либералу:

«Возражая против нас, все вы ссылаетесь на русского мужика; мужик является в вашем представлении несокрушимой плотиной, о которую должны разбиться все волны западноевропейского рабочего движения. Допустим на минуту, что вы правы, что эта плотина действительно так прочна, как вы воображаете. Тогда наше дело становится безнадежным, но вместе с этим, и притом гораздо в большей степени, обнаруживается безнадежность и вашего дела. Если русский крестьянин не способен увлечься социал-демократической программой, то еще меньше способен он проникнуться сознанием прелестей политической свободы. Всегда и везде, как только начиналось образование больших государств, земледельческие общины с их патриархальным бытом служили самой прочной основой деспотизма. Только с разложением этого патриархального быта и с развитием городского населения являлись силы, способные положить предел неограниченной власти монарха. Россия не составляет исключения из этого общего правила» [П: III, 21].

Однако только с голода можно считать более или менее выяснившимся его взгляд на крестьянство. Голод имел много последствий и обнаружил очень много такого, что творилось в глубине народной жизни.

В числе многих подобных скрытых процессов в годы голода ясно стало видно классовое расслоение, которое прошло по деревне и продолжало протекать с возрастающей интенсивностью. При политических расчетах и планах в дальнейшем нельзя было упускать из виду этот факт.

Как повлияло это обстоятельство на построение Плеханова?

В письмах о голоде он пишет:

«Крестьяне… Но тут я должен заметить, что крестьянство не класс, а сословие. В этом сословии есть теперь и богачи („тысячники“), и бедняки (деревенская „голь“, „кочевые народы“), и эксплуататоры, и их жертвы, – словом, люди, принадлежащие к различным общественным классам. Разумеется, сельская буржуазия не станет сочувствовать социал-демократам, но сельский пролетариат всегда был и будет естественным союзником городского. Точно так же и бедные крестьяне (а таких большинство) непременно пойдут за социал-демократами, если только те не пожелают оттолкнуть их, что, конечно, невозможно» [П: III, 410].

Как он практически представляет работу социал-демократии в крестьянской среде, показывают следующие очень интересные строки. Предполагая, что Земский Собор уже собран, и что буржуазия вынуждена решать аграрную проблему, он пишет:

«Положим, что поднимается речь об уменьшении выкупных платежей. Что делают социал-демократы? Непримиримые и неутомимые революционеры, они ведут беспрерывную агитацию; они громят одних, будят других; они обличают скаредность буржуазии; они „идут в народ“ и убеждают крестьян, что их обманывают, их грабят буржуазные депутаты, не решающиеся совсем отменить выкупные платежи. А к чему приведет такая агитация? Крестьянин скажет, что социал-демократы совершенно правы, и если он уже раньше не голосовал за их кандидата, он подаст за него голос в следующий раз. Впрочем, может случиться, что он и не станет дожидаться следующих выборов; может случиться, что народ, как говорили во время Великой Революции, очистит Земский Собор новым революционным взмахом своей руки. Но и в таком случае он будет действовать под руководством социал-демократов. – Или представим себе, что Собор рассуждает о подоходном налоге. Представители буржуазии видят, что необходимо облегчить давящее крестьянина податное бремя; социал-демократы опять бьют тревогу. Они требуют прогрессивного налога, от которого совершенно была бы избавлена небогатая часть населения. Что возразит бедный крестьянин против их требований? Помилуйте, какие тут возражения? Он скажет, что они совершенно разумны, и он перейдет на сторону социал-демократов, если не сделал этого раньше. Положим, наконец, что на Соборе заговорили об увеличении крестьянских наделов. Буржуазные представители надеются все уладить незначительными прирезками. Но социал-демократы и тут не оставляют их в покое. Они добиваются полной экспроприации крупных землевладельцев и обращения земли в национальную собственность. Неужели крестьяне хоть одним словом осудят их поведение?» [П: III, 410 – 411].

Полную отмену выкупных операций, снятие налогов с маломощных крестьян, полная экспроприация крупных землевладельцев и превращение земли в собственность народа – действительно, это программа, которой крестьянская беднота не может не увлечься. Классовая точка зрения в крестьянском вопросе – одна из самых верных гарантий от ошибок при решении очень запутанной аграрной проблемы. Известно, что величайшей заслугой нашей партии является то, что она взяла на себя руководство в решении крестьянского вопроса. Беспристрастный читатель должен будет согласиться, что в общем, не конкретизированном виде это Плеханов предвидел в начале 90-х годов. «Под руководством коммунистов (у Плеханова социал-демократов, но это однозначаще) очистить Земский Собор» – это очень живо напоминает начало нашей революции.

В тех же письмах Плеханов разъясняет лозунг, который он дал во «Всероссийском разорении», о восстановлении крестьянского хозяйства. Лозунг этот смутил многих из «молодых» последователей Плеханова: «восстановить крестьянское хозяйство? не значит ли это мешать развитию капитализма?» – размышляли они. Нет, отвечает Плеханов.

«Что понимаем мы под восстановлением вконец расстроенного крестьянского хозяйства? Восстановить крестьянское хозяйство значит, как я уже говорил выше, дать русскому земледельцу возможность сеять хлеб, а не голод» [П: III, 418 – 419].

Но на какой основе произойдет это восстановление? Трудно предсказать, – быть может, появление новой аграрной буржуазии облегчит это, а, может быть, и другое.

«В разгаре революционного движения у крестьян может явиться желание придать делу другой оборот: обеспечить себе настоящую, а не на бумаге только фигурирующую поземельную собственность. И мы непременно будем поддерживать крестьян в таком их намерении. Мы постараемся повести их дальше, вплоть до экспроприации крупных землевладельцев. А что из этого выйдет? Выйдет могучее революционное движение, отстраниться от которого значило бы изменить принципам социализма. Ну, а если крестьяне, отняв земли у крупных землевладельцев, переделят их между общинами? „И в том не вижу я беды“» [П: III, 419].

Действительно, в том мало беды; если в процессе буржуазной революции крестьяне приступят к фактическому переделу земли между общинами, какая же тут беда? Он задержит развитие капитализма в сельском хозяйстве? Нисколько! Это будет только способствовать росту революционного движения в деревне. Аналогия напрашивается сама: в октябрьские дни, когда мы объявили эсэровский закон о земле, нас ругали меньшевики. Разве трудно догадаться, что Ленин в октябре рассуждал как раз по формуле Плеханова?

«А что из этого выйдет? Выйдет могучее революционное движение» [П: III, 419].

И вышло! Но это утверждение противоречит формуле «Наших разногласий», – заметит читатель. Противоречит лишь формально, но не по существу, и это формальное противоречие проистекает из тех уступок, о которых я говорил выше. Если отбросить то, что явилось уступкой революционной интеллигенции, то суждение получится, нисколько не противоречащее тому, что было изложено.

«По вопросу об общине русские социалисты-утописты рассуждали так: община хорошее дело; ее надо поддержать; следовательно, мы ее поддержим. Могли быть и другие утописты, которые сказали бы: община тормозит наше общественное развитие; ее надо устранить; следовательно, мы устраним общину. Социал-демократы раз навсегда распростились с утопиями; они сказали себе и другим: ход общественного развития определяется не симпатиями той или другой группы людей к тому или другому общественному учреждению, а соотношением общественных сил, от которого, в последнем счете, зависит самая прочность вышеуказанных симпатий. Не от нас зависит изменить ход экономической истории России. Но мы можем понять его и, сильные своим пониманием, явиться сознательными революционными деятелями. Народники плачут о том, что община разлагается. Они не видят того, что разложение общины создает новую общественную революционную силу, которая приведет нас к политической свободе и к социализму. Сила эта – пролетариат, с которым мы должны, прежде всего, сблизиться. Вот и все» [П: III, 419].

Этим разъяснением, заметим попутно, разбивается последнее сомнение насчет подлинных причин, вызвавших то место в «Наших разногласиях», которое я выше привел. Историки не могут не признать своей ошибки.

То, что так ясно отобразил голод, внесло много ясности и в построение Плеханова. Пока интеллигенция спорила о русском социализме, о самобытной России, об исконных началах народной жизни, в глубине России совершался медленно процесс, который основательно изменил экономическое лицо страны, отстранил тот хозяйственный строй, который породил идеологию самобытности, выдвинув вместо него совершенно иной. Этот процесс естественно оказал очень большое влияние на тактику социал-демократии по вопросу об отношении к крестьянству.

Всего года два спустя после голода Плеханов писал польским товарищам:

«Пока мы „углублялись в историческое сознание русского народа“, окончательно исчезла та экономическая почва, на которой оно выросло. Дело тут не в том, что народ беднел все более и более, как ни важно само по себе это явление. Дело в том, что количественные изменения в положении земледельца, беспрерывно накопляясь, привели к глубокому качественному его изменению. Теперь русский земледелец совсем не тот идеализованный крестьянин, с которым собирались иметь дело революционеры-народники 70-х годов. Совершенно выбитый из своего старого, веками завещанного крестьянского обихода, он поневоле приходит в движение и поневоле начинает расшатывать здание абсолютизма, прочно покоившееся на его широкой спине в течение целых столетий. Вот почему было бы величайшей нелепостью, невероятнейшим позорнейшим доктринерством думать, что русские социал-демократы не должны воздействовать на крестьянство. Совершенно наоборот. Мы обязаны воздействовать на крестьянство, мы обязаны употребить все усилия, чтобы внести в его среду революционное сознание, заботясь только о том, чтобы крестьянство перестало воздействовать на нас, т.е. чтобы воспоминание об его „историческом сознании“ не поддерживало „интеллигентской“ склонности к утопиям. В этом смысле мы и говорим, что, воздействуя на крестьянство, интеллигенция должна твердо держаться точки зрения пролетариата. А кому ясен этот смысл наших слов, тот понимает, что „много“ или „мало“ у нас „рабочих“, но правильная оценка современных наших общественных отношений может быть дана только современным научным социализмом, и что дело не в числе рабочих, существующих в данное время, а в общем направлении нашего экономического развития» [П: IX, 27 – 28].

Так медленно, шаг за шагом, накапливались элементы будущей тактики большевизма. Я нарочно привел большие отрывки, чтобы убедить читателя, что установившийся взгляд, будто Плеханов просто обходил молчанием проблему отношения пролетариата к крестьянству, не верен и нуждается в коренном пересмотре.

Из этого однако делать вывод, будто между Плехановым и Лениным не было разногласий – было бы крайне поспешно и неверно. Первые разногласия между ними возникли как раз по этому крайне важному вопросу.

Когда организация «Искра» в начале столетия приступила к выработке программы партии, пункты, где формулировались отношения пролетариата к мелкому производителю, как раз и вызвали более всего споров и борьбы между Лениным и Плехановым. Но эта борьба протекала внутри организации, для внешнего же мира вся «Искра» выступала как единая организация, и в ее борьбе Плеханову и в этом вопросе принадлежит отнюдь не последнее место.

В эпоху «Искры» нужно было бы лишь с возможно большей энергией проводить в жизнь программу, экспериментально наметившуюся к концу XIX века, ее конкретизировать. Несколько примеров будет достаточно, надеюсь, чтобы доказать, что «Искра» это и делала, пользуясь всеми удобными случаями и фактами.

Вразумляя экономистов, сколь необходима политика, и рассказывая им, как следует вести политическую агитацию, Плеханов указывает в числе других мер также и усиленное распространение летучек и воззваний.

«Замечу кстати, что в листках и воззваниях нам следует обращаться при этом не только к рабочим, но также и к крестьянам, которых этот процесс касается всего ближе. Я уже сказал, что многие промышленные рабочие имеют в деревне отцов и братьев. Но ведь кроме промышленных рабочих есть еще и сельскохозяйственные. Такими являются те из крестьян, которые по незначительности своего земельного надела живут продажей своей рабочей силы. Эти крестьяне – те же пролетарии, и горе нам, если мы позабудем об этом. Правда, промышленные рабочие восприимчивее сельскохозяйственных, и потому первые наши усилия естественно направляются на промышленные центры. Но чем большим успехом увенчаются эти наши усилия, т.е. чем более возрастет наше влияние на промышленных рабочих, тем возможнее и необходимее станет для нас революционное воздействие на деревню. Зная это, мы уже теперь должны прокладывать себе дорогу в нее всякий раз, когда к этому представляется удобный повод. А между такими поводами едва ли не первое место принадлежит хроническим голодовкам и сопровождающим их стеснительным распоряжениям нашего попечительного начальства» [П: XII, 95 – 96].

Проект программы

«в целях же устранения остатков крепостного порядка, тяжелым гнетом лежащих на крестьянах, и в интересах свободного развития классовой борьбы в деревне» [П: XII, 528]

предлагает, как известно: 1) отмену выкупных и оброчных платежей, 2) отмену законов, стесняющих крестьянам распоряжение землей, 3) возвращение выкупных сумм, 4) возвращение отрезков и 5) объявление недействительными кабальных сделок.

Я перечислил это не с тем, чтобы заняться генезисом приведенных требований, меня здесь не занимает история аграрной программы, – я это привел для того, чтобы был ясен тот отрывок из его комментария к программе, который разъясняет требования аграрной части программы. Указывая на то место, которое занимает мелкий производитель в обществе, на консервативный характер его стремлений, Плеханов пишет:

«В качестве партии, более всех других заинтересованной в торжестве демократических принципов политического устройства, социал-демократия, с своей стороны, выставляет ряд требований, осуществление которых значительно облегчило бы положение мелкого крестьянства, – как и всей вообще трудящейся массы, – ни мало не задерживая при этом быстрого хода современного экономического развития. Эти требования и теперь местами обеспечивают нашей партии сочувствие и поддержку некоторой части крестьянства. Но этим сочувствием они в большинстве случаев дарят ее именно, как партию демократическую, а не как социальную демократию, не как партию социальной революции. Чтобы научиться ценить ее, как социально-революционную партию, они должны предварительно убедиться в том, что социальная революция представляет для них, как и для рабочего класса, единственный действительный выход из нынешнего тяжелого положения. Но убедиться в этом именно и значит – перейти на точку зрения пролетариата. Распространять это убеждение между всеми вообще мелкими производителями (и мелкими лавочниками) составляет бесспорную обязанность международной социал-демократии. На эту бесспорную обязанность указывает и наш проект, когда говорит, что социальная демократия, организуя пролетариат, руководя всеми проявлениями его борьбы и выясняя ему историческое значение и необходимость социальной революции, „вместе с тем обнаруживает перед всей остальной трудящейся массой безнадежность ее положения в капиталистическом обществе и необходимость социальной революции в интересах ее собственного освобождения от ига капитала“» [П: XII, 232 – 233].

Приведенным местом его «Комментарий» к программе остались крайне недовольны как эсэры, так и критики из лагеря оппортунизма в лице пэпээсовцев. Они нападали на Плеханова за его «догматически-отвлеченную» постановку вопроса и противопоставляли этой части его «Комментарий» статью В.И. Ленина, помещенную в этом же номере «Зари». Противопоставление – смешное. Разногласия между Лениным и Плехановым по вопросу об отрезках были не малые. Судя по переписке Мартова и Аксельрода эти разногласия приняли очень острые формы в связи именно с этой статьей В.И. Ленина, но они были совершенно не в той плоскости, где усмотрели их публицисты PPS. Последние давали предпочтение Ленину за его реализм перед Плехановым, который им казался «окостеневшим догматиком». Но как раз менее всего в вопросе об отношении к крестьянству Ленин думал нарушить тот общий принцип, который защищал Плеханов. Борьба шла по совершенно иной линии, о чем мы будем иметь случай говорить.

Во время обсуждения съездом программы много упреков было адресовано Плеханову и искровцам за недостаточную последовательность и решительность программы в аграрной части. Возражая им, Плеханов говорит:

«Тов. Мартынов говорит, что отрезки не везде имеют одинаковое значение, так как местами помещики налегали особенно на выкупные платежи. Но здесь мы подкованы на обе ноги, потому что мы требуем возвращения и отрезков, и выкупных платежей. Поскольку же кабальные отношения вытекают из современного положения вещей, способ борьбы с ними указывается другой частью программы. Нам говорят, наконец, что наши требования мизерны. Это напоминает возражения, делаемые нам анархистами, которые говорят нам, что слишком мизерны требования, подобные, например, требованию сократить рабочий день. По их мнению, надо начать с социализации средств производства. Но это, конечно, только смешно. Когда нас упрекают в том, что мы будто бы против обращения земли в общественную собственность, то забывают, что наша конечная цель именно и заключается в передаче всех средств производства в общественную собственность, но на пути к этой конечной цели мы добиваемся ряда частных реформ. Требование возвращения отрезков принадлежит к числу частных требований. Но оно имеет одну особенность. Оно имеет целью модернизацию нашего общества. Только такие требования и заключает в себе наша аграрная программа. Когда речь идет о новейшем буржуазном обществе, мы стоим на точке зрения Каутского и не считаем нужным вырабатывать особую аграрную программу. Мы далеки от оппортунизма à la David» [П: XII, 420 – 421].

Возражая Махову, он говорит:

«По мнению тов. Махова, возвращение выкупных платежей не только нежелательная, но и демагогическая мера. Чтобы успокоить его, напомню ему требование, выставленное в 1848 году Марксом в „Neue Rheinische Zeitung“ – требование о возвращении силезских миллиардов. Таким образом в ответ на упрек в оппортунизме скажу только, что этот упрек относится и к Марксу. Но и в самой аргументации Махова нет и намека, что эта мера – демагогическая. Пусть даже крестьяне разделят между собой полученные деньги. Я не вижу ничего худого в том, что сотни миллионов пойдут на улучшение крестьянского хозяйства. Такое улучшение, конечно, только увеличит дифференциацию между крестьянами, но не мы будем этого бояться. Что касается Либера, то должен сказать, что вторая часть его речи не похожа на первую. Сначала он говорил нам об общих требованиях по отношению к крестьянам, а затем уже упрекал в отсутствии требований по отношению к сельскохозяйственному пролетариату, т.е. требовал конкретизации. Мы, конечно, не думаем, что в нашей программе нет пробелов, но тов. Либер этих пробелов не указал.

Перехожу к вопросу о знаменитом черном переделе. Нам говорят: выставляя требование о возвращении отрезков, вы должны помнить, что крестьяне пойдут дальше этого требования. Нас это нисколько не пугает. В самом деле: выясним себе значение черного передела. Интересно мнение Энгельгардта по этому поводу: „В деревне, – говорит он, – черный передел энергичнее всего пропагандируется именно богатыми кулаками, которые надеются, что отобранная у помещиков земля будет делиться „по деньгам“, т.е. перейдет к богачам“. И действительно такое движение в пользу передела было бы движением в пользу буржуазии. Мы, конечно, не обязаны активно выставлять программу для буржуазии, но если в борьбе против остатков крепостных отношений крестьянство пошло по этому пути, то не мы стали бы задерживать это прогрессивное движение. Наша роль состояла бы только в том, что, в отличие от наших противников, социалистов-революционеров, которые видят в нем начало социализации, мы направили бы все силы, чтобы не оставить у пролетариата никаких иллюзий насчет результатов этого движения, разоблачить буржуазный характер его. Признавая возможность такого движения, мы должны себе сказать, что не мы, революционные социал-демократы, остановим этот процесс, крикнув ему, как некогда крикнул Архимед римским воинам: „Остановись! Ты испортишь нашу схему“» [П: XII, 421 – 422].

Такова общая позиция Плеханова в вопросе об отношении пролетариата к крестьянскому движению. В «Искре» уже с самого начала аграрно-крестьянский вопрос лучше всего и всего пристальнее изучал В.И. Ленин. И когда крестьянские волнения стали во всей России играть роль революционируюшего фактора, Ленин выступал в роли руководящего и направляющего политику партии в этом вопросе.

Более того, аграрная часть программы формулирована под исключительным влиянием Ленина, так что историк нашей партии заслугу решения аграрной политики социал-демократии в огромной степени отнесет за счет В.И. Ленина, особенно если иметь в виду ту огромную работу, которую он впоследствии проделал в этой области. Однако из вышеприведенного совершенно ясно, что Ленин унаследовал от Плеханова основные элементы своей грядущей аграрной политики. Это ни в коей мере не умаляет значения проделанной В.И. Лениным работы. Наоборот, устанавливая генезис определенных идей Ленина, мы лишь еще сильнее и отчетливее выявим то, что подлинно принадлежит ему.

— — —

На вопросе об отношении пролетариата к мелкобуржуазной интеллигенции, как его понимает Плеханов, остановлюсь лишь вскользь. В дальнейшем история показала, что самостоятельного значения она не имела, внушительной силы, как единая группа, она не составляла, – в силу своего промежуточного классового положения она в разные этапы борьбы переходила то в одну, то в другую сторону, не усиливая, впрочем, ни ту, ни другую сторону настолько, чтобы приобрести значение самостоятельной общественной силы.

Это не трудно было предвидеть марксисту, и Плеханов, еще задолго до того, как практически интеллигенция показала себя половинчатой и нерешительной, предвидел грядущую судьбу этой мелкобуржуазной группы.

В эпоху народничества взгляд на интеллигенцию был чрезвычайно оптимистичен. Тогда

«интеллигенция играла в наших революционных расчетах роль благодетельного провидения русского народа, провидения, от воли которого зависит повернуть историческое колесо в ту или иную сторону. Как бы кто из революционеров ни объяснял современное порабощение русского народа – недостатком ли в нем понимания, отсутствием ли сплоченности и революционной энергии, или, наконец, полной неспособностью его к политической инициативе, – каждый думал, однако, что вмешательство интеллигенции устранит указываемую им причину народного порабощения» [П: II, 132].

Интеллигенции было отведено так много места в расчетах всех революционных фракций 70-х годов. Но это нисколько не означало, что революционерам той эпохи – в большинстве своем из интеллигенции – было ясно подлинное классовое лицо интеллигенции.

Наоборот, именно потому они так чрезмерно переоценивали роль ее, что, во-первых, были идеалистами и, во-вторых, не знали классовую природу интеллигенции; не знали и не могли поэтому объяснить свое бессилие, причину безрезультатности своей борьбы.

«Русская „интеллигенция“ сама есть плод, хотя, правда, совершенно нечаянный, петровского переворота, т.е. начавшегося с тех пор обучения молодежи в „школах и академиях“. Устроенные более или менее по-европейски, школы эти прививали обучавшемуся в них юношеству многие европейские понятия, которым на каждом шагу противоречили русские порядки и прежде всего практика самодержавия. Понятно, поэтому, что часть русских образованных людей, не удовлетворяясь величественной перспективой табели о рангах, становится в оппозиционное отношение к правительству. Так образовался у нас слой, обыкновенно называемый интеллигенцией. Пока этот слой существовал на социальной основе, восходившей чуть ли не к одиннадцатому столетию, до тех пор он мог „бунтовать“ и увлекаться какими ему угодно утопиями, но не мог ровно ничего изменить в окружающей его действительности. В общем ходе русской жизни этот слой был слоем „лишних людей“, он весь представлял собой какую-то „умную ненужность“, как выразился Герцен о некоторых из принадлежащих к нему разновидностей. С разрушением старой экономической основы русских общественных отношений, с появлением у нас рабочего класса, дело изменяется. Идя в рабочую среду, неся науку к работникам, пробуждая классовое сознание пролетариев, наши революционеры из „интеллигенции“ могут стать могучим фактором общественного развития, – они, которые нередко в полном отчаянии опускали руки, напрасно меняя программу за программой, как безнадежный больной напрасно бросается от одного медицинского снадобья к другому. Именно в среде пролетариата русские революционеры найдут себе ту „народную“ поддержку, которой у них не было до последнего времени» [П: III, 78 – 79].

Что может сделать интеллигенцию могучим фактором?

«Русская интеллигенция никогда не имела ни экономической, ни материальной силы. Она всегда была бедна и малочисленна, но у нее было свое могучее оружие, которое мы назовем оружием идеи. Бедная и малочисленная наша интеллигенция, как главная представительница умственного труда, являлась весьма значительной общественной силой, пока ее идеи хоть немного соответствовали общественному состоянию России. Но если в идеях заключался источник ее силы, то те же идеи могли явиться и причиной ее слабости» [П: III, 247].

«Материальной и экономической силы у нее, как мы уже сказали, не было никогда, а в настоящее время она утратила и силу идеи. Вот почему она играет теперь самую жалкую роль, умея лишь взывать к состраданию русского самодержца. Это состояние интеллигенции отражается и в литературе. Упадок современной русской литературы означает прежде всего идейную беспомощность современной интеллигенции» [П: III, 247 – 248].

Такое плачевное состояние русской интеллигенции является результатом того, что интеллигенция не шла далее мелкобуржуазного социализма, а его идеи не развивались далее общих положений о благе народа.

Такая неопределенность идеологии была обусловлена классовым или скорее межклассовым положением интеллигенции:

«Интеллигенция нигде и никогда не составляла общественного класса, это противоречит самому понятию о таком классе. Интеллигенция могла бы, в крайнем случае, составить лишь касту, в качестве ученого сословия» [П: IV, 269].

Ее беда в том именно и заключается, что она сама склонна считать себя за особый общественный класс.

«Наша так называемая интеллигенция и без того уже слишком склонна считать себя „самостоятельной общественной силой“, которой нужно только придумать хорошенькую программку или, – как выражается „Свобода“, – „комплекс принципов“, чтобы переделать по-своему все общественные соотношения. Но именно потому наша „интеллигенция“ и не приобрела до сих пор всего возможного для нее влияния на общественную жизнь. Пора уже перестать играть словами. То, что в известных кругах называется у нас интеллигенцией, составляет лишь небольшой общественный слой (слой неслужащих образованных „разночинцев“), который не может иметь самостоятельного созидающего исторического значения. Ввиду особенностей его положения, этому слою всего естественнее было бы примкнуть к рабочему классу (это класс в настоящем смысле этого слова), в среде которого нашего образованного разночинца ожидает в высшей степени плодотворная роль. Но этого, разумеется, не будет до тех пор, пока „в комплекс принципов“ наших образованных разночинцев будет входить убеждение в том, что они составляют „особый класс“, хотя и „не принадлежащий к числу древних политических формаций“» [П: IV, 270].

Такая точка зрения – единственно правильная – не только гарантировала Плеханова от переоценки роли интеллигенции, но дала ему возможность правильно определить задачи интеллигенции и перспективы ее деятельности.

Либо с рабочим классом – и тогда могучая революционная сила, тогда из «лишних людей» интеллигенция становится необходимостью, либо в буржуазно-либеральный лагерь, – но середина самостоятельного существования, как класса, как общественной силы, для интеллигенции невозможна.

Процесс размежевания, расслоения в лагере интеллигенции шел очень долго, но шел именно в том направлении, в котором указывала российская социал-демократия.

Не думаю, чтобы была нужда в большом количестве цитат для доказательства выше высказанного положения. На всем протяжении своей политической и литературной деятельности Плеханов исходил из приведенного положения. Для нас было важно лишь установить, что интеллигенция в политическом построении Плеханова не играла самостоятельной роли.

Самый же вопрос об интеллигенции и ее судьбах – вопрос, требующий особого рассмотрения и выходит за пределы поставленной нами задачи.

— — —

Закончим наше изложение взгляда Плеханова на отношение социализма к политической борьбе.

Мы проследили возникновение и развитие отдельных элементов этого основного политического вопроса и следует признать, что по разобранным нами вопросам Плеханов является в российской социал-демократии (нетрудно было бы доказать, что и во всем II Интернационале) представителем самого последовательного революционного воззрения, во-первых, а самое главное, что Плеханов в этом вопросе является прямым и непосредственным подготовителем российского большевизма, – все элементы его учения о социализме и политической борьбе вошли неприкосновенно в идеологию нашей партии и составляли основу нашей тактики, начиная со II съезда.

ГЛАВА V. КОНЕЧНЫЕ ЦЕЛИ ДВИЖЕНИЯ ПРОЛЕТАРИАТА

а. Борьба с народничеством и вопрос о конечных целях

В предыдущих главах мы проследили развитие воззрений Плеханова на решение вопроса об отношении социализма к политической борьбе; на всем протяжении своей революционной деятельности он рассматривал политическую борьбу только как средство, никак не цель движения рабочего класса, средство для достижения, для осуществления социализма.

Совершенно естественно, подобный взгляд обязывал продумывать до конца не только вопрос о природе социализма, к реализации которого пролетариат должен концентрировать все силы свои, но и вопрос о том, каковы необходимые условия завоевания социализма, пути, по которым пролетариат придет к коммунизму.

И скорее второй, чем первый вопрос особенно интересовал и должен был привлечь внимание революционера; на самом деле, вопрос о сущности социализма есть вопрос, с одной стороны, о том, каков будет тот общественный порядок, за который борется рабочий класс, а с другой стороны, это есть вопрос о том, что в современном капиталистическом обществе делает неизбежным наступление социализма. Размалевывать картинки будущего общества – занятие, достойное утописта – стало совершенно лишним и даже вредным занятием для последователя научного социализма. И замечательно, что спорами о сущности социализма чаще всего занимались представители мелкобуржуазного социализма. Марксисты же обсуждали этого разряда вопросы лишь в меру необходимости и лишь в границах научно-достоверных и фактически-доказуемых.

Совершенно иначе обстоит дело со вторым вопросом – о путях и средствах завоевания социализма. Этот вопрос с самого же начала возникновения научного социализма стал наиактуальнейшим вопросом рабочего движения. Вокруг него шла жесточайшая борьба в Первом Интернационале между автономистами-анархистами и государственниками-марксистами, а во II Интернационале между оппортунистами и революционным крылом.

В тот момент, когда Плеханов пришел к марксизму, вопрос этот не мог стоять иначе, как чисто теоретически. Для западноевропейского социализма 80-е годы являются началом того периода успехов у урн и погони за парламентскими победами, который продолжался очень долго, на протяжении всей эпохи т.н. мирного развития, и на этой почве создал идеологию притупления классовых противоречий, возможности эволюции или врастания в социализм и т.д., то, что в дальнейшем оформилось в целую систему под пером Бернштейна.

Было бы жестокой ошибкой предполагать, что ревизионизм Бернштейна – начало оппортунистического извращения учения Маркса. Задолго до Бернштейна – с самых восьмидесятых годов – наметились те разногласия, которые в средине девяностых годов так выпукло и «талантливо» сформулировал Бернштейн.

Постепенно изо дня в день, борясь и отвоевывая отдельные участки у неприятеля, пролетарская армия естественно выработала в своих рядах многих закаленных борцов, но из тех же рядов выходили соглашатели, которых осознать себя не давало лишь давление закона или среды: например, исключительный закон против социалистов в Германии; в странах, где таких препятствий не было, как во Франции, рабочее движение с самого начала подъема после поражения 1871 года распалось на революционное и оппортунистическое направления, которые боролись друг с другом с чрезвычайным ожесточением.

Было много условий, способствовавших тому, что Плеханов с самого же начала своего перехода на точку зрения научного социализма примкнул именно к его революционному крылу. Но ко всем остальным причинам следует прибавить и то, что объективно в общественных условиях России того времени не было абсолютно никаких данных для веры в мирное решение «социальных проблем», как тогда говорили.

Он был народником-бакунистом. Мы уже выше имели случай говорить о значении этого факта для его эволюции. Но мы теперь не можем не вспомнить это обстоятельство, ибо оно играло решающую роль и еще в одном направлении. Его бакунистское прошлое долгое время обнаруживалось не только в том, что он вел жестокую войну с анархизмом, но и в том исключительном интересе, который он уделял проблеме государства, его значению в переходную эпоху, вопросу о насилии в революции и т.д., а его народническая революционная практика не давала ему уповать на мирный исход ставшего неизбежным социального преобразования.

1.

Восстание Плеханова против народничества было ничем иным, как восстанием его против бакунизма. Хотя российская интерпретация несколько видоизменила бакунизм, превратив его в специфическое «бунтарство», однако теоретические основы его остались незатронутыми. Народники верили в прирожденный социализм русского мужика, который-де извращается под влиянием внешних «наносных» общественных условий. Устраните эти внешние условия, – говорили народники, – и тем самым вы дадите полную возможность русскому народу взяться за организацию «автономных общин» на совершенно коммунистических началах.

Среди этих внешних общественных условий самым лютым и самым вредным является, разумеется, государство, тенденции которого диаметрально противоположны коммунистическим стремлениям и потенциям русской деревенской общины.

Поэтому бунтари

«считали своей обязанностью устранить те общественные условия, которые мешали, по их мнению, нормальному развитию народной жизни» [П: II, 34],

а так как самым большим из этих условий было государство, то вслед за Бакуниным бунтари считали своей задачей в первую голову борьбу с государством; не с определенным самодержавным государством, а с государством вообще, борьба, удачный исход которой только и открывал возможность, по мнению народников, реализации социализма, победы коммунистических тенденций русской общины.

Русскому анархо-бунтарю и в голову не приходило, разумеется, при этом, что, ведь,

«современное русское общинное земледелие отнюдь не исключает товарного производства» [П: II, 34],

очень метко отмечает Плеханов. Он не имеет ни малейшего понятия о той «внутренней, неизбежной диалектике» [П: II, 34], которая превращает товарное производство на известной стадии его развития в «капиталистическое». Его не тревожила мысль о том, что тенденции товарного производства могут привести именно в результате особо интенсивной деятельности автономных лиц и коммун, освобожденных от всяких мешающих «общественных условий», к отрицанию всякого, даже того минимального, в значительной мере первобытного, «коммунизма», который имеется в наличии. Ему, разумеется, и в голову не приходила мысль

«спросить себя, достаточно ли разъединенных усилий „автономных“ лиц, коммун и корпораций для борьбы с этой тенденцией товарного производства, грозящей снабдить в один прекрасный день некоторую часть „прирожденных“ коммунистов „благоприобретенными“ капиталами и превратить их в эксплуататоров остальной массы населения» [П: II, 34 – 35].

Все горе анархистов заключается в том, что они имеют чрезвычайно превратное представление о коммунизме и социализме, о котором они так много говорят. Им тем труднее оценивать должным образом значение государства для осуществления задач социалистической революции, что они не знают и не понимают условий этой революции.

Плеханов глубоко прав:

«Анархист отрицает созидающую роль государства в социалистической революции именно потому, что не понимает задач и условий этой революции» [П: I, 35].

Но, если так безнадежна была логика анархизма, а тем самым и народничества, то горе порожденной им «Народной Воли» заключалось совсем в другом.

«Народная Воля», подводя итог всему предшествовавшему революционному развитию, подвергла существеннейшему пересмотру старые анархические взгляды бакунистов. На опыте, практически бунтарь-землеволец, ведя свою работу по разрушению государства вообще, идеи государственности, не мог не убедиться, что, по существу говоря, его борьба направлена не против всякого государства, а именно против российского самодержавия, против абсолютизма. Воюя против «идеи государственности», они фактически вели войну с бюрократической идеей и боролись-то не за осуществление коммунизма, а за устранение угнетающего народ произвола, за человеческие права, за право гражданина. Землевольцы вели политическую борьбу, отрицая ее, они боролись за правовое государство, отрицая государство. Неизбежно должно было такое несоответствие между теорией и практикой привести к пересмотру теории. Это и сделала «Народная Воля».

Плеханов совершенно справедливо говорит, что народовольцам,

«взрывая Зимний дворец, нужно было, вместе с тем, взорвать и наши старые анархические и народнические традиции» [П: II, 41].

Но такой последовательности они не обнаружили и их пересмотр остановился незавершенным, незаконченным. Пересмотрев вопрос о политической борьбе, о государстве, они остались на почве старой теории о самобытных путях развития России, что создало новые противоречия между практикой народовольцев и их теорией, противоречия, которые были тем опасней, что они основаны были на доведенных до крайнего предела народнических предрассудках.

Критику теории народовольцев мы уже разобрали выше; остановимся лишь на их учении о роли государства при переходе к социализму и критике его Плехановым.

Говоря о народовольческой теории, нам уже пришлось упомянуть о том, как они представляли себе пути и условия осуществления социализма. В сущности, следовало бы во исправление обычно установленного представления сказать, что народовольчество по своим политическим идеалам было резко дуалистично, причем эта двойственность в народовольческой литературе нашло бессознательное отражение: демократический радикализм до момента захвата власти, диктатура демократической интеллигенции после захвата власти. При этом трудно было не заметить противоречие, которое было заложено в самом их учении. От старого бакунизма «Земли и Воли» у народовольцев осталась лишь уверенность, что стоит только устранить все «общественные условия», которые мешают развернуться «автономистической» потенции общины, как воцарится прирожденный общинный коммунизм. Во всем остальном это было новое учение (по части завоевания государственной власти) с огромной примесью буржуазного радикализма.

Такова степень прогресса народовольчества по сравнению со старым бакунизмом. Суть этой эволюции заключалась в очень простом факте – разуверившись в крестьянской революции, народовольцы перешли на точку зрения захвата власти путем заговора для того, чтобы вызвать эту революцию, которая, по их продолжавшим оставаться по преданию неприкосновенными верованиям, не происходит только по причинам внешним.

Как конкретно представляли себе народовольцы самый заговор?

«Партия должна иметь силы создать сама себе благоприятный момент действия, начать дело и довести его до конца.

Искусно выполненная система террористических предприятий, одновременно уничтожающих 10-15 человек – столпов современного правительства, приведет правительство в панику, лишит его единства действий и в то же время возбудит народные массы, т.е. создаст удобный момент для нападения. Пользуясь этим моментом, заранее собранные боевые силы начинают восстание и пытаются овладеть главнейшими правительственными учреждениями.

Такое нападение легко может увенчаться успехом, если партия обеспечит себе возможность двинуть на помощь первым застрельщикам сколько-нибудь значительные массы рабочих и пр. Для успеха точно так же необходимо подготовить себе положение в провинциях, достаточно прочное для того, чтобы или поднять их при первом известии о повороте, или хоть удержать в нейтралитете. Точно так же следует заранее обезопасить восстание от помощи правительству со стороны европейских держав и т.д. и т.д. Вообще подготовительная работа партии должна выполнить все, что необходимо для успеха восстания, начатого партией, и даже без всяких экстраординарных благоприятных условий, т.е. при таком приблизительном положении, в каком находится Россия в настоящее время» [Инструкция «Народной воли» «Подготовительная работа партии»].

Именно революционеров, придерживающихся тактики, подобно только что приведенной, Энгельс поразительно метко характеризовал, как алхимиков революции.

«Они были алхимиками революции и отличались такою же путаницей понятий и такой же ограниченностью взглядов, какие были свойственны алхимикам старого времени» [МЭ: 7, 288].

Они, подобно всем заговорщикам, не искали в объективном ходе общественного развития основания своим планам. Они по крайней «ограниченности» и простоте своей не соображали, что даже заговор в том смысле, как изображали они, совсем не из простых средств борьбы, что для его удачи требуется много предварительных условий.

Всякий заговор осуществим лишь при условии, что заговорщики рассчитывают встретить поддержку в определенных общественных кругах; сама по себе организация заговорщиков никогда реальной силы не представляла и представить не могла, ибо какую реальную силу могла собрать вокруг себя группа самоотверженных подпольщиков-конспираторов?

На кого же рассчитывали сами народовольцы и на кого могли рассчитывать?

На крестьянство надежды у них было мало – и не без основания; они не рассчитывали опираться на рабочий класс, хотя и считали его очень важным, наряду с войском, «для революции», и далее, в число сил, на которую заговорщики могли бы опираться, программа причисляет офицерство («гораздо удобней воздействие на офицерство: более развитое, более свободное, оно более доступно влиянию» [Инструкция НВ]), общество и передовую Европу, на сочувствие которой они много рассчитывали («Партия должна знакомить Европу со всем пагубным значением русского абсолютизма для самой европейской цивилизации, с истинными целями партии, со значением нашего революционного движения, как выражения всенародного протеста» [Инструкция НВ]).

Самые беглые размышления совершенно достаточны, чтобы видеть, что создать программу, которая могла бы объединить эти разнородные группы в единый революционный лагерь, дело далеко не из легких и, пожалуй, вряд ли осуществимо.

На самом деле, единственное требование, которое объединит их, было бы требование политических свобод. Уже самые элементарные конституционные права были бы совершенно достаточны, чтобы расколоть эту «основу» тактики заговора; если заговорщики пойдут за минималистами, т.е. подпадут под влияние либеральной буржуазии – они уйдут от революции, что народовольцы не желали, наоборот, они выставляли «экономический переворот» как цель, к осуществлению которой должно стремиться правительство заговора; обратно, они не имели никакого реального основания надеяться, что русское «общество» поддержит их коммунистическую программу.

Совершенно естественно, почему «Народная Воля» после первого марта вынуждена была писать:

«Да, событие 1 марта воочию доказало полную несостоятельность культурных классов. Они не пошевельнули пальцем, когда растерявшаяся, дезорганизованная власть, при дружном натиске, пошла бы на какие угодно уступки; когда достаточно было незначительного усилия, чтобы стряхнуть осмеянный опозоренный режим. Монархический деспотизм как будто изверился в свою силу; на его истрепанном знамени только и можно разобрать теперь: трусость, лицемерие и ложь. Питомцы ресторанов, во всеоружии разврата и невежества, являются защитниками колеблющихся основ и объявляют войну гнилому западу и мужицкому кабаку. Меры и личности правительства возбуждают смех или негодование. Казалось бы, одно чувство гадливости должно заставить раздавить гатчинское государство» [Литература НВ, 246].

Чрезвычайно метко и сильно сказано, но что из сказанного следует? Мы не можем не отметить, что не столько результаты, сколько надежды народовольцев способны внушить удивление.

Никогда еще никакое «общество» не поддерживало партию «экономического переворота» в ее борьбе за эту свою конечную цель, если она бывала принципиальна и последовательна; Плеханов резонно прибавлял к этому: а так как никакая партия не может быть теперь последовательной сторонницей «экономического переворота», не выражая точку зрения и интересы пролетариата, то совершенно понятно, что верным критерием для суждений о степени и пределах поддержки обществом революционеров может быть только рабочий класс и его интересы.

Но если бы удался заговор, то совершенно естественно, что заговорщикам пришлось бы с неизбежностью объявить диктатуру для поддержания в своих руках власти – с этой стороны народовольцы были правы вполне, но при этом самый характер заговора предопределяет и характер диктатуры. Так как это был бы изолированный заговор группы, то и диктатура в результате подобного заговора не могла бы быть иной, как диктатурой группы революционеров, опекающих передовой класс общества – пролетариат, такая диктатура могла улыбаться народовольцам только потому, что они потеряли последнюю веру в творческую силу масс, они ей не доверяли, но идеолог пролетариата мог ли относиться иначе к подобным планам, как резко отрицательно? Народовольцы имели все основания перестать верить в традиционный «революционный дух» народа, в возможность широкой революционной самостоятельной борьбы многомиллионной забитой крестьянской Руси; но они не смогли видеть в пролетариате силы, которую им не доставало, и тем самым они противопоставляли себя рабочему классу, тем самым делая свое учение о «захвате власти» сугубо утопичным и безнадежно антипролетарским.

Резко отрицательное отношение Плеханова к учению о заговорщическом захвате власти было, таким образом, совершенно законно.

Но из этого ни в коей мере не следует, что Плеханов принципиально был против захвата власти. Быть против заговорщичества – не значит быть принципиальным противником захвата власти.

«По нашему мнению, – пишет Плеханов, – он представляет собой последний и притом совершенно неизбежный вывод из той политической борьбы, которую, на известной ступени общественного развития, должен начать всякий класс, стремящийся к своему освобождению. Достигший политического господства, революционный класс только тогда и сохранит за собой это господство, только тогда и будет в сравнительной безопасности от ударов реакции, когда он направит против нее могучее орудие государственной власти. Den Teufel halte, wer ihn hält! – говорит Фауст» [П: II, 76 – 77].

Отличительная черта этого захвата власти заключается в том, что она приводит не к господству заговорщических групп, а к диктатуре целого класса.

«Но диктатура класса, как небо от земли, далека от диктатуры группы революционеров-разночинцев, – справедливо говорит Плеханов. – Это в особенности можно сказать о диктатуре рабочего класса, задачей которого является, в настоящее время, не только разрушение политического господства непроизводительных классов общества, но и устранение существующей ныне анархии производства, сознательная организация всех функций социально-экономической жизни. Одно понимание этой задачи предполагает развитой рабочий класс, обладающий политическим опытом и воспитанием, освободившийся от буржуазных предрассудков и умеющий самостоятельно обсуждать свое положение. Решение же ее предполагает, кроме всего сказанного, еще и распространение социалистических идей в среде пролетариата, сознание им своей силы и уверенность в победе. Но такой пролетариат и не позволит захватить власть даже самым искренним благожелателям. Не позволит по той простой причине, что он проходил школу своего политического воспитания с твердым намерением окончить когда-нибудь эту школу и выступить самостоятельным деятелем на арену исторической жизни, а не переходить вечно от одного опекуна к другому; не позволит потому, что такая опека была бы излишней, так как он и сам мог бы тогда решить задачу социалистической революции; не позволит, наконец, потому, что такая опека была бы вредной, так как сознательного участия производителей в деле организации производства не заменит никакая конспираторская сноровка, никакая отвага и самоотвержение заговорщиков» [П: II, 77].

Этого не могли понимать народовольцы, им совершенно не была доступна мысль о том, что одному только рабочему классу в современном обществе под силу решать социальный вопрос. Для них самый захват был нужен для того, чтобы уничтожить преграды к установлению анархического общества в то время, как перед пролетариатом, захватившим власть, встанут совершенно иные задачи.

«Понявший условия своего освобождения и созревший для него пролетариат возьмет государственную власть в свои собственные руки, с тем, чтобы, покончивши с своими врагами (курсив мой. – В.В.), устроить общественную жизнь на началах не анархии, конечно, которая принесла бы ему новые бедствия, но пан-архии, которая дала бы возможность непосредственного участия в обсуждении и решении общественных дел всем взрослым членам общества. До тех же пор, пока рабочий класс не развился еще до решения своей великой исторической задачи, обязанность его сторонников заключается в ускорении процесса его развития, в устранении препятствий, мешающих росту его силы и сознания, а не в придумывании социальных экспериментов и вивисекций, исход которых всегда более чем сомнителен» [П: II, 77 – 78].

Прекрасные слова! В этом отрывке, однако, читатель чувствует, что для Плеханова вопрос стоит в значительной мере теоретически. С какой чрезвычайной легкостью произносит он слова: «покончивши со своими врагами», он не имеет еще реального представления о том, какая это трудная задача «покончить со своими врагами», какая трудная и какая долгая! Быть может, в этом повинна господствовавшая тогда народническая вера в возможность легкой победы, всего же вероятнее, что здесь сказался общий теоретический подход к вопросу. Но в этом отрывке нас занимает особенно его идея о пан-архии, о всеобщем господстве. Ни в коем случае не следует это понимать в том смысле, будто Плеханов мыслил социалистический строй в формах государственных. Говоря о панархии в противоположность анархии, Плеханов выдвигает идею организованности против идеи дезорганизации, которую носит в себе анархизм во всех его проявлениях. Как прекрасно известно, и по мнению Маркса и по мнению Ленина, социалистическое общество будет отличаться своей максимальной организованностью, и разбить государственную машину, а затем довести ее до «отмирания» в системе Маркса отнюдь не означает установление анархического «безначалия». Говоря иначе, панархия есть высшее проявление демократии – это есть своего рода демократия в бесклассовом обществе, как ни противоестественно подобное сочетание слов. С другой стороны, совершенно ясно в его представлении о будущем обществе влияние идеи прямого народного законодательства, которую он выдвигает в первых своих произведениях и ошибочность которой он сам впоследствии признал.

Если невероятен захват власти заговорщической организацией революционеров, то где же резон для построения такой системы классового захвата и диктатуры и не является ли это результатом утопических желаний революционеров, возведенное в степень исторической необходимости?

Где искать прямых доказательств и твердых научных оснований для подобного построения?

В истории, – отвечает Плеханов.

«Чему учит нас, в этом случае, история? Она показывает нам, что всегда и везде, где процесс экономического развития вызывал расчленение общества на классы, – противоречие интересов этих классов неизбежно приводило их к борьбе за политическое господство» [П: II, 51],

подобная борьба шла на протяжении всей истории, она шла между разными слоями господствующих классов, как и между всем господствующим классом в целом и народом; воины и жрецы, патриции и плебеи, аристократия и демос.

«Всегда и везде политическая власть была рычагом, с помощью которого добивавшийся господства класс совершал общественный переворот, необходимый для его благосостояния и дальнейшего развития» [П: II, 51].

Стоит только припомнить пример очень недавней борьбы третьего сословия с дворянством.

«То с оружием в руках, то путем мирных договоров, то во имя республиканской независимости своих городов, то во имя усиления королевской власти – нарождающаяся буржуазия вела в течение целых столетий беспрерывную упорную борьбу с феодализмом, и уже задолго до французской революции могла с гордостью указывать врагам на свои успехи» [П: II, 51].

Завоевывая шаг за шагом свои права, буржуазия, наконец, создала себе возможность завоевания господства в современном обществе:

«Ставя себе совершенно определенные, хотя со временем и изменяющиеся, социально-экономические цели, почерпая средства для своей дальнейшей борьбы из приобретенных уже выгод своего материального положения, буржуазия не упустила ни одного случая дать правовое выражение достигнутым ею ступеням экономического прогресса и, наоборот, с таким же искусством пользовалась каждым своим политическим приобретением для новых завоеваний в области экономической жизни» [П: II, 52].

Конечно, государство есть надстройка над экономикой, но и оно в силу диалектики событий и исторического развития в известные моменты из следствия становится в свою очередь причиной.

«История есть величайший диалектик, и если в ходе ее движения разум превращается, по выражению Мефистофеля, в бессмыслицу, а благодеяние становится источником страданий, – то не менее часто в историческом процессе следствие становится причиной, а причина оказывается следствием. Вырастая из экономических отношений современного ему общества, политическое могущество буржуазии, в свою очередь, служило и служит незаменимым фактором дальнейшего развития этих отношений» [П: II, 52 – 53].

Таково было течение борьбы, которую вела буржуазия, оно же указывает направление борьбы пролетариата.

«Вопреки Прудону, пролетариат продолжает смотреть на „политическую революцию“, как на самое могущественное средство движения экономического переворота» [П: II, 55].

На самом деле,

«если, несмотря на полное несходство в других отношениях, все классы, ведущие сознательную борьбу со своими противниками, начинают на известной стадии своего развития стремиться обеспечить себе политическое влияние, а затем и господство, – то ясно, что политический строй общества представляет собою далеко не безразличное условие для их развития. А если мы видим, кроме того, что ни один класс, добившийся политического господства, не имеет причин раскаиваться в своем интересе к „политике“; если, напротив, каждый из них достигал высшей, кульминационной точки своего развития лишь после того, как он приобретал политическое господство, то мы должны признать, что политическая борьба представляет собою такое средство социального переустройства, годность которого доказана историей» [П: II, 55].

Политическая борьба, конечная победа которой может выразиться лишь в захвате власти пролетариатом, в диктатуре его. Такова была та система, которую выдвинул Плеханов против народовольцев.

2.

Откуда у русских революционеров получилось то полуфантастическое, полуутопическое представление о грядущей революции и об «экономическом перевороте»?

Причины, породившие подобные явления, надо искать в чрезвычайной отсталости общественных отношений нашей страны. Патриархальное море со слабыми еще признаками капитализма – наша страна не могла не дать богатейшей пищи для самых рискованных теорий и построений, которые никогда бы не возникли, будь у нас классовые отношения более ясными.

Когда, возражая народовольцам, Плеханов доказывал им, что перенятая ими у народников вера в прирожденный коммунизм русского мужика – ни на чем не основанная вера и что, следовательно, взятие власти кучкой заговорщиков ни в коем случае не будет означать освобождения народа и победы «автономного начала» над «государственностью», вождь народовольцев Тихомиров писал ему в ответ целый трактат в доказательство того, что русский народ «превосходно знает, какова должна быть верховная власть». По его словам, русский народ представлял себе верховную власть «представительством общенародным». Если до сих пор народ еще не сбросил самодержавие, то только потому, что истинная природа абсолютизма еще не была ясна.

«Против государства классового, если только этот характер его делается сколько-нибудь заметным, единодушно станут миллионы народа».

Он утверждает, что, разочаровавшись в самодержавии царей,

«народ наш может стать лишь сторонником своего собственного самодержавия».

Но если даже это и было верно – хотя всю утопическую фантастичность и нелепость подобных построений прекрасно доказал Плеханов, – то разве это само по себе гарантировало бы «экономический переворот»?

«Политическое самодержавие народа вовсе не гарантирует его от экономического порабощения и не исключает возможности развития в стране капитализма. Цюрихский кантон есть один из самых демократических и в то же время один из самых буржуазных кантонов Швейцарии. Демократическая конституция становится средством социальной эмансипации народа только в том случае, когда естественный ход развития экономических отношений делает невозможным продолжение господства высших классов. Так, например, в передовых странах производство все более и более принимает коллективный характер, между тем как индивидуальное присвоение его продуктов предпринимателями вызывает целый ряд болезненных потрясений во всем общественно-экономическом организме. Народ начинает понимать причину этих потрясений, и потому, наверное, воспользуется, рано или поздно, политической властью для своего экономического освобождения» [П: II, 287].

Это и есть единственно научная постановка вопроса, которая народовольцам была органически непонятна.

Если с этой же научной точки зрения перейти к стране не передовой, а полукапиталистической, мелкобуржуазной, какою и была по существу Россия, то и там задачи «самодержавного народа» определить не трудно. Перед ним прежде всего стал бы ряд экономических задач, разрешения которых требовали интересы огромного большинства народа, понадобилось бы самым энергичным образом приступить к обеспечению интересов мелкого производителя.

«Но, идя по этой дороге, не минуешь ни капитализма, ни господства крупной буржуазии, так как сама объективная логика товарного производства заботится о превращении мелких индивидуальных производителей в наемных рабочих, с одной стороны, и буржуа-предпринимателей, с другой. Когда совершится такое превращение, рабочий класс, разумеется, воспользуется всеми политическими средствами для смертельной борьбы с буржуазией. Но тогда взаимные отношения общественных классов станут резко определенными, место „народа“ займет рабочий класс, и народное самодержавие превратится в диктатуру пролетариата» [П: II, 287].

Совершенно ясно, что «самодержавие народа» в стране, которая вся еще ноет под гнетом первобытно-крепостнических отношений, не может отнюдь быть началом социалистического преобразования. Странна была точка зрения народовольцев на социалистическую революцию, предстоящую на Западе. Рассуждая по аналогии с нашим общинником-крестьянином, они представляли себе самым важным обстоятельством то, что осознано вполне

«европейским пролетарием его право на фабрику проприетера» [П: II, 290],

они не могли понимать, что

«социалистическая революция подготовляется и облегчается не тем или другим способом владения, а развитием производительных сил и организацией производства. В придании этой организации общественного характера и заключается исторически подготовительное значение капитализма» [П: II, 290].

Впрочем, совершенно понятно, почему у народовольцев получался такой именно взгляд – они ведь и в России считали за исходное не земледелие, а землевладение.

Из всего вышеприведенного рассуждения народовольцев уже само собой вытекает вывод, который был сделан Тихомировым:

«Ближайшая и первая задача победоносного временного правительства состоит в том, чтобы явиться на помощь народной революции. Захваченная государственная власть должна быть употреблена для того, чтобы повсюду революционизировать народные массы и организовать их власть, а это такая задача, при выполнении которой революционеры стоят на твердой почве. Тут временное правительство даже ничего не творит, а только разрешает силы, существующие в народе и даже находящиеся в состоянии сильнейшего напряжения… Временное правительство не имеет тут нужды ни приневоливать народную массу, ни учить ее. Оно только помогает ей с чисто внешней стороны» [цит. по П: II, 302].

Повторяю, этот вывод неизбежно вытекал из всех посылок народовольцев. Но этот вывод основан на зыбком песке утопизма и фантастических допущений. Для всякого, кто не безнадежно еще погряз в народнически-бакунистском самообмане, ясно, что

«социалистическая революция предполагает целый ряд мер для социалистической организации производства. И уже по одному этому „чисто внешняя“ помощь революционного правительства никоим образом не может быть признана достаточной для удачного исхода такой революции» [П: II, 303],

справедливо отмечает Плеханов. Но, кроме того, есть еще

«два условия, без „наличности“ которых за нее невозможно и браться. Первое из этих условий имеет объективный характер и заключается в экономических отношениях страны. Другое условие – чисто субъективное и относится к самим производителям: недостаточно одной объективной, экономической возможности перехода к социализму; нужно, чтобы, рабочий класс понял и сознал эту возможность» [П: II, 303].

В наши дни нужно ли доказывать всю разительную справедливость этих слов? Насколько велико значение второго, субъективного момента в социалистической революции, показывает особенно ярко пример Германии, где, несмотря на несомненно зрелые объективные условия, революция затягивается и проходит с великими жертвами и мучениями, вследствие отсутствия у широких масс рабочего класса сознания возможности и неизбежности социалистической революции.

Некоторым итогом этой дискуссии с народовольцами явились пункты о государстве в первом проекте программы группы «Освобождение Труда».

«Не вдаваясь в утопические фантазии относительно общественной и международной организации будущего, можно теперь уже предсказать уничтожение важнейшего из органов хронической борьбы внутри общества – именно государства, как политической организации, противостоящей обществу, и охраняющей, главным образом, интересы его господствующей части. Точно так же и теперь уже можно предвидеть международный характер предстоящей экономической революции. Современное развитие международного обмена продуктов делает необходимым участие в этой революции всех цивилизованных обществ» [П: II, 358],

– пишет Плеханов. Как видно читателю, идея «отмирания», «уничтожения» государства в социалистическом обществе Плехановым выражена в такой ясной и недвусмысленной форме, что всякий упрек сам собой отпадает.

Не менее ясно и определенно говорит программа и о путях и средствах совершения социалистической революции.

«В настоящее время рабочий класс передовых стран все более и более выясняет себе необходимость указанного социально-политического переворота и организуется в особую партию труда, враждебную всем партиям эксплуататоров.

Совершаясь на началах „Международной Ассоциации Рабочих“, организация эта имеет, однако, прежде всего в виду завоевание рабочими политического господства внутри каждого из соответствующих государств. „Пролетариат каждой страны, естественно, должен прежде всего покончить с своей собственной буржуазией“» [П: II, 359].

Разъясняя современные задачи русских рабочих, Плеханов пишет петербургским рабочим, что они выиграют от политической свободы, от Законодательного Собрания.

«Конечно, нельзя ожидать серьезных реформ от Собрания, в котором большинство будет состоять из представителей высших классов. Но, во-первых, вы все-таки получите таким образом несравненно больше, чем получили бы вы, сидя сложа руки. А, во-вторых, – упорство высших классов также пойдет вам на пользу, хотя и в другом отношении. Оно возбудит неудовольствие народа, оно толкнет в ваши революционные ряды тех, которые, по своей слабости и нерешительности, надеялись на мирный исход, на милосердие царя, на благоразумие высших классов. Оно послужит новым, самым убедительным доводом в пользу ваших идей, в подтверждение той истине, что полное освобождение трудящегося класса возможно будет лишь тогда, когда класс этот захватит всю государственную власть в свои руки и провозгласит республику социальную и демократическую» [П: II, 371 – 372].

Эту же самую идею второй проект 1888 года передает следующими словами:

«Но так как освобождение рабочих должно быть делом самих рабочих, так как интересы труда в общем диаметрально противоположны интересам эксплуататоров и так как поэтому высшие классы всегда будут препятствовать указанному переустройству общественных отношений, – то неизбежным предварительным его условием является захват рабочим классом политической власти в каждой из соответствующих стран. Только это временное господство рабочего класса может парализовать усилия контрреволюционеров и положить конец существованию классов и их борьбе» [П: II, 401].

3.

Мы выше привели формулировку вопроса о диктатуре пролетариата в обоих проектах программ группы «Освобождение Труда».

По отношению к проекту 1884 года, второй проект выражает идею неизбежности диктатуры гораздо более ясно и отчетливо.

Но и некоторую туманность проекта 1884 года следует отнести влиянию программы германской социал-демократии, ибо, как мог убедиться читатель, по вопросу о диктатуре у Плеханова не было никаких колебаний с самого же начала.

Для того, чтобы оценить, какая действительная последовательность и мужество были обнаружены Плехановым, следует припомнить судьбу вопроса о диктатуре пролетариата хотя бы в программе германской социал-демократии.

Как известно, Готская программа 1875 года, явившаяся программой компромисса между лассальянцами и эйзенахцами (марксистами), ни в коей мере не могла считаться образцом последовательности и, как блестяще доказал Маркс, также и революционности.

В ней ни единым словом не говорилось о диктатуре пролетариата, в то время как в программе

«куча довольно путаных чисто демократических требований» [МЭ: 19, 4 – 5],

как говорит Энгельс. Критикуя Готскую программу, Маркс прямо указал германским социал-демократам, что

«между капиталистическим и коммунистическим обществом лежит период революционного преобразования одного в другое. Ему соответствует и политический переходный период, в котором государство не может быть ничем иным, как революционной диктатурой пролетариата» [МЭ: 19, 27].

Несмотря на эти, очень недвусмысленные указания, авторы Эрфуртской программы (Каутский и др.) не сочли возможным выразиться с должной категоричностью по этому вопросу. Энгельс опубликовал «Замечания» Маркса к Готской программе как раз в начале 1891 г., желая дать материал для обсуждения, и вот как программа ортодоксально-марксистская, принятая на Эрфуртском партейтаге, говорит об интересующем нас вопросе:

«Борьба рабочего класса против капиталистической эксплуатации есть по необходимости политическая борьба. Рабочий класс не может вести свою экономическую борьбу и не может развить свою экономическую организацию без политических прав. Он не может осуществить перехода средств производства в общественную собственность, не овладев политической властью. Сделать эту борьбу рабочего класса сознательной и единой и выяснить ей необходимую цель – такова задача социал-демократической партии».

Ни в коей мере нельзя считать это ясной и определенной формулой, во всяком случае замечание Маркса осталось в этом пункте не использованным. Почему же это так случилось? По весьма простой причине. Уже тогда в германской социал-демократии наметилось оппортунистическое крыло, которое оказывало сильное давление на партию, а затем – очень большое влияние на формулировку программы оказали тактические соображения.

До какой степени новая формула была неопределенна и в какой мере влияли на нее оппортунисты, показывает ответ Грилленбергера буржуазному депутату Беннигсену, когда последний цитировал 28/II-1891 г. вышеприведенное место из «Замечаний» Маркса к Готской программе. Грилленбергер признал, что Маркс действительно хотел видеть «диктатуру пролетариата» включенной в партийную программу.

«Но господин Беннигсен забыл прибавить, что социал-демократическая партия этого предложения не приняла. Потому-то именно Маркс и был недоволен, что немецкая социал-демократия так определила свои программные нормы, как считала это правильным для германских условий, и что поэтому ни о какой революционной диктатуре пролетариата у нас никогда и речи не было» [см. XIX, 174].

Не правда ли, сказано очень смело и даже более чем смело? Это было сказано за полгода до самого партейтага, а не вызвало особых возражений и никто не задумался над вопросом о том, что член партии имеет возможность отказываться от революционных методов борьбы на самом законном основании.

Правда, Бебель на том же самом Эрфуртском партейтаге сказал:

«Да, я глубоко убежден, осуществление наших конечных целей так близко, что очень немногим из присутствующих в этом зале не суждено дожить до этого дня».

И, обращаясь к оппортунистам, он прибавил:

«Берегитесь, чтобы с вами не произошло то, что случилось с неразумными девами в Евангелии – когда пришел жених, то у них не оказалось масла в светильниках».

Тем не менее программа все-таки осталась на этот счет достаточно недосказанной и нерешительной, давая много возможностей оппортунистам искажать революционно-пролетарское учение Маркса.

О том, какова должна была быть программа рабочего класса по мнению Маркса, давала ясное представление программа французской гедистской партии, которую отредактировал сам Маркс в 1880 году.

Вернемся к Плеханову. Влияние на него программы гедистов совершенно несомненно. Но и при всем том заслуга его огромная. Он с самого же начала во II Интернационале встал в ряды тех одиноких революционеров, которые считали своим долгом держаться последовательно революционной точки зрения, несмотря на ренегатство и вой оппортунистов.

4.

Последний раз ему пришлось спорить с Тихомировым уже не народовольцем, а кающимся верноподданным «батюшки-царя», всемерно стремящегося умолить прошлые грехи свои тем, что писал и выдумывал «новые аргументы против революции, против насильственных переворотов», против «рек крови». Возражая Тихомирову, Плеханов писал:

«Вопреки мнению нашего автора о насильственных переворотах и политических катастрофах, мы с уверенностью скажем, что в настоящее время история подготовляет в передовых странах чрезвычайно важный переворот, относительно которого есть все основания думать, что он совершится насильственно. Он будет состоять в изменении способа распределения продуктов» [П: III, 53].

Экономическая эволюция создала жестокое противоречие между средством производства и способом присвоения, которое непрерывно растет, и это противоречие бьет более всего рабочего.

«Чтобы устранить вредное для них противоречие между способом производства продуктов, с одной стороны, и способом их распределения – с другой, – рабочие должны будут овладеть политической властью, которая фактически находится теперь в руках буржуазии» [П: III, 53].

Таков неумолимый социологический закон. Экономическая эволюция неизбежно приведет к политическом катастрофам, которые, в свою очередь, вызывают фундаментальные изменения в области экономии общества.

О том же социологическом законе в политически-тактическом аспекте он поучает Бурцева (того самого!).

«Не только у нас в России, но везде и всюду, следовательно, даже там, где уже имеются „органы самоуправления“, социалисты обращаются со своими требованиями не к правительству, а к рабочему классу, которому они стараются объяснить „цели партии“. Конечно, для осуществления этих целей социалисты должны иметь не только политические права, но еще и нечто гораздо большее: именно политическую власть, без которой они всегда были бы только оппозиционной, а не господствующей партией. Для переустройства общественных отношений „в духе социалистических идеалов“ необходимо господство социалистов. В этом смысле можно и должно говорить, что перед социалистами стоят, прежде всего, политические задачи» [П: III, 104].

Этого Бурцев не понимал, и – неудивительно. Мудрено было Бурцеву понимать столь головоломную науку, как марксизм.

Но это мимоходом. Обратимся к одной из его интереснейших популярных статей; я говорю о «Политических задачах русских социалистов», помещенной в № 1 «Социалиста», который появился в Женеве (1889 г., VI).

Популярно и в блестящей форме объясняя задачи, стоящие перед социалистами, он пишет:

«Вообще не нужно обманываться насчет цели участия рабочих в политической жизни современных обществ. Как только пролетариат выступает на путь политической борьбы за свои интересы, он, подобно всем другим классам, начинает стремиться к полному политическому господству. Неотвратимый ход экономического развития заботится о том, чтобы обеспечить ему победу. „Все прочие классы приходят в упадок и уничтожаются с развитием крупной промышленности, пролетариат же именно ею создается“ [МЭ: 4, 434]. Правда, рабочий класс воспользуется своим господством для того, чтобы положить конец разделению общества на классы, а следовательно, и своему собственному классовому господству» [П: III, 90 – 91].

Но как раз для такой коренной и всесторонней ликвидации классов нужно классовое господство самого угнетенного класса – пролетариата. За то, что это будет так, а не иначе, говорит не какое-либо отвлеченное соображение, а неотвратимая экономическая необходимость.

«Без уничтожения классов немыслимо экономическое освобождение пролетариата. Но это уже более отдаленная цель, к которой пролетариат не мог прийти без политического господства. Следовательно, политическое господство должно быть непосредственной целью его политической борьбы с буржуазией. Эта ближайшая цель также не может быть достигнута одним смелым скачком, одним удачным политическим действием. Ее достижение предполагает более или менее продолжительный процесс развития рабочего класса. Но важно то, что социал-демократы приурочивают к ней все другие части своей программы и что в сравнении с нею все они являются второстепенными и подчиненными» [П: III, 91].

Именно так. Социал-демократия должна все остальные части своей программы приурочить к этой «непосредственной цели». Борьба за политические права, как необходимое условие дальнейшего развития рабочего класса и успешной борьбы за политическое господство, которое является необходимым условием его экономического освобождения. Этим, главным образом, и отличаются социал-демократы от социалистов-бакунистов.

«В интересах будущности рабочего движения русские социалисты, усвоившие точку зрения социальной демократии, не смогут, подобно анархистам, относиться к государству с голым отрицанием. Конечно, современная государственная власть по существу своему враждебна интересам рабочих. Но, взявши государственную власть в свои руки, революционный пролетариат сумеет сделать ее самым действительным оружием своего экономического освобождения» [П: III, 93].

Так неустанно из года в год Плеханов внедрял в сознание русских марксистов необходимость захвата власти, неизбежность насильственного переворота и диктатуры пролетариата в переходную от капитализма к социализму эпоху.

Установив надлежащую связь и зависимость между социализмом и политикой, он последовательно продумал до конца вопрос о целях политической борьбы, о политических задачах социализма.

Критикуя программу «федералистического социализма» «Самоуправления», Плеханов писал:

«Нам, непосвященным в тонкости федералистического социализма, всегда казалось, что социализм во всех „областях“ должен стремиться не к „увеличению значения трудящихся классов“, а к полному уничтожению классов. Что же касается экспроприации политической власти из рук в руки и т.п., то мы всегда думали, что пока есть „привилегированное меньшинство“, то политические задачи социализма „сводятся“ к захвату власти рабочим классом, к диктатуре пролетариата» [П: IV, 272].

В данную эпоху своей марксистской деятельности Плеханов свою пропаганду как литературную, так и устную неизменно заканчивал этой завершающей все его построение идеей диктатуры пролетариата, конкретное содержание которой ему удалось ясно продумать позже.

5.

Но прежде чем перейти к рассмотрению того, как у Плеханова развертывалась в дальнейшем борьба за конечные цели, мы не можем не отметить один, крайне важный этап в его борьбе с народничеством, который на первый взгляд имеет очень отдаленное отношение к обсуждаемому вопросу. Я говорю о его легальной борьбе с легальным народничеством по вопросам социологии и философии.

Действительно, в своих легальных работах против народничества середины 90-х годов Плеханов мало, или почти совершенно, не касается вопросов и конечных целей движения пролетариата.

Но было бы глубочайшей ошибкой на этом основании не оценивать либо преуменьшать значение таких работ, как «Монистический взгляд» в деле установления правильного взгляда на конечные цели.

В чем значение теоретических изысканий эпохи борьбы с народничеством и субъективизмом?

В том, что они собрали общественное мнение передовой русской интеллигенции, сосредоточив ее внимание на рабочем движении – ответит читатель и не без большого основания.

Но этого мало, им отнюдь не ограничивается значение таких трудов, как «Монистический взгляд» и ряда блестящих статей Плеханова-Бельтова.

Для того, чтобы судить о степени влияния и о значении этой борьбы, наряду с воспоминаниями Л. Мартова стоит только вспомнить еще и свидетельство Б.И. Горева о том, какое имело влияние это поразительное произведение на молодое поколение марксистов того времени [См. Горев, 10].

Вся историческая обстановка толкала передовую интеллигенцию в лагерь рабочего класса, ей недоставало только аргументов для самооправдания. Такой аргумент в блестящей форме дал Плеханов. Кроме того, вся концепция марксизма была далека от российской действительности; русская интеллигенция ощущала колоссальную потребность иметь не только применение марксизма к российской действительности, но и критику воззрений, господствовавших до того и выражавших общественные отношения, уже ушедшие в область истории, – таким воззрением был процветавший в 80-ые годы субъективизм. Наконец, тому же интеллигенту не давали покоя этические моменты: вопрос о долге перед народом, то, что в свое время носило очень выразительное название одного из «проклятых вопросов», нуждался в решении. Блестящий труд Бельтова потому и завоевал себе столь почетную историческую известность, потому и стал знаменем, вокруг которого собиралось все, что было живого и передового в русской интеллигенции, что он отвечал на эти вопросы. Чистые теоретические суждения автора «Монистического взгляда» имели, таким образом, гигантское практическое значение.

Когда он прослеживал развитие т.н. общественного идеала, воззрения на законы развития общества и природы и с фактами в руках доказывал, что народники-субъективисты повторяют чужие зады – он давал исключительной силы доказательство законности и прогрессивности борьбы с этим «пережитком старины» за новые передовые идеи; когда Бельтов показал едким критическим сравнением с утопистами, что общественные идеалы народников вовсе не впереди, а позади, что, следовательно, он требует для своей реализации не более и не менее как поворота истории назад – передовая интеллигенция сочла доказанным свое право более не умиляться маниловскими идеалами по старинному обычаю; когда он напомнил народникам, что еще в 40-х годах К. Гейнцен бросал Марксу тот упрек, которым особенно щеголяли субъективисты – будто «ученики» готовы идти на службу к «Колупаевым и Разуваевым», и доказал им, что из учения Маркса следует

«не служение буржуазии, а развитие самосознания тех самых производителей, которые должны со временем стать господами своих продуктов» [П: VII, 257]

– он рассеял один из самых тяжелых предрассудков, угнетавший сознание молодого передового поколения; когда Бельтов со свойственным ему одному остроумием сравнивал эклектическую кашицу субъективизма, называемого учением о роли «критически мыслящей личности» с мировоззрением не лучшего качества Бруно Бауэра, и установил их почти полное сходство – русский интеллигент не только аплодировал, но и находил сам себе место в огромном историческом потоке, переставая считать себя центром мироздания и привыкая искать приложения своим скромным силам в действительности и ставить себе задачи по плечу; когда он с изяществом тонкого знатока учил материалистической диалектике, тому, что на все явления природы и истории следует смотреть с точки зрения их развития, их возникновения и исчезновения, что

«каждое явление действием тех самых сил, которые обуславливают его существование, рано или поздно, но неизбежно превращаются в свою собственную противоположность» [П: VII, 119]

– он вселял в передового интеллигента спокойную уверенность в неизбежность падения царства эксплуатации и угнетения. Он придавал необходимую стойкость и твердость размякшей интеллигенции тем, что вселял веру в объективную обусловленность ее стремления свергнуть самодержавие.

Но если «идеалы» так безжалостно попраны и осмеяны, где же искать оправдания борьбе за лучшее будущее, за уничтожение эксплуатации, за социализм?

В законах развития общества, в действительности, в ясном понимании той необходимости, которой подчинена в своем развитии общественная жизнь людей.

«Развитие общественной среды подчиняется своим собственным законам. – Это значит, что ее свойства так же мало зависят от воли и от сознания людей, как и свойства географической среды. Производительное воздействие человека на природу порождает новый род зависимости человека, новый вид его рабства: экономическую необходимость. И чем более растет его власть над природой, чем более развиваются его производительные силы, тем более упрочивается это новое рабство: с развитием производительных сил усложняются взаимные отношения людей в общественном производительном процессе; ход этого процесса совершенно ускользает из-под их контроля, производитель оказывается рабом своего собственного произведения (пример: капиталистическая анархия производства)» [П: VII, 243].

Но рабство это не беспредельное и не вечное. Внутренняя логика общественных отношений приводит к тому, что человек сознает причины своего «порабощения экономической необходимостью». Такое сознание есть победа разума над слепым законом.

«Сознав, что причина его порабощения его собственным продуктом лежит в анархии производства, производитель („общественный человек“) организует это производство и тем самым подчиняет его своей воле. Тогда оканчивается царство необходимости, и воцаряется свобода, которая сама оказывается необходимостью. Пролог человеческой истории сыгран, начинается история» [П: VII, 243].

Марксизм таким образом и есть та теория, которая в силе преодолеть фаталистический характер метафизического материализма. Народники лишь по глубокому непониманию могли упрекнуть эту теорию в проповеди квиетизма.

«Действие (законосообразная деятельность людей в общественно-производительном процессе) объясняет материалисту-диалектику историческое развитие разума общественного человека. К действию же сводится вся его практическая философия. Диалектический материализм есть философия действия» [П: VII, 245].

Какое же действие без героизма, без идеала, какой героизм без героев?

Но «идеал» субъективиста, не связанного, не обусловленного действительностью, есть лишь провозглашение «торжества слепой необходимости». Диалектический материалист указывает, где следует искать основу своему идеалу – в процессе развития действительности и в этом деле слово не за героями.

«Пока существуют „герои“, воображающие, что им достаточно просветить свои собственные головы, чтобы повести толпу всюду, куда им угодно, чтобы лепить из нее, как из глины, все, что им вздумается, – царство разума остается красивой фразой, благородной мечтой. Оно начинает приближаться к нам семимильными шагами лишь тогда, когда сама „толпа“ станет героем исторического действия и когда в ней, в этой серой „толпе“, разовьется соответствующее этому самосознание. Развивайте человеческое сознание, – сказали мы. Развивайте самосознание производителей, – прибавляем мы теперь. Субъективная философия кажется нам вредной именно потому, что она мешает интеллигенции содействовать развитию этого самосознания, противопоставляя толпу героям, воображая, что толпа есть не более, как совокупность нулей, значение которых зависит лишь от идеалов становящегося во главе героя» [П: VII, 246 (курсив мой. – В.В.)].

Диалектический материализм дает то правильное понятие и представление о роли личности в истории и о роли сознательной массы пролетариата, которое сделает борьбу за социализм делом исторически оправданным.

«Современный диалектический материализм стремится к устранению классов; он и появился тогда, когда это устранение сделалось исторической необходимостью. Поэтому он обращается к производителям, которые должны сделаться героями ближайшего исторического периода. Поэтому, в первый раз с тех пор, как наш мир существует и земля обращается вокруг солнца, происходит сближение науки с работниками: наука спешит на помощь трудящейся массе; трудящаяся масса опирается на выводы науки в своем сознательном движении» [П: VII, 247 (курсив мой. – В.В.)].

Итак, вместо абстрактных идеалов – наука, вместо «критически мыслящих» героев – пролетариат, осознавший свои классовые интересы, вот что сделает борьбу за социализм верной и победоносной.

Повторяю, значение «Монистического взгляда» Плеханова заключается в том, что он дал исчерпывающий ответ на тревожные вопросы растущего нового поколения революционеров, целиком оправдал в его глазах этот крутой поворот общественного идеала, способствовал его марксистскому и материалистическому самоутверждению, подвел теоретический фундамент под практику растущего рабочего движения. Только такая блестяще выполненная предварительная работа могла создать благоприятную почву для удачной борьбы с опортунизмом, в сравнительно короткий срок превратившийся из европейской в русскую болезнь.

Более того, только эта последовательно марксистская теоретическая работа, столь агрессивная по отношению ко всему ненаучному и эклектическому, в огромной степени она и сделала то, что в России оппортунизм так быстро локализовался, в такой короткий срок был разоблачен и побежден.

На наш взгляд эта же предварительная теоретическая борьба определила, и не могла не определить, то различие, которое вскоре проявилось в отношении к ревизионизму между Плехановым и Каутским.

Великое значение этого бессмертного труда заключается еще в одном – «Монистический взгляд» есть самое законченное выражение русской школы марксизма, которая заслужила к себе почетную ненависть оппортунистов всех стран за свою особую непримиримость и последовательность.

б. Борьба с ревизионизмом

1.

Ранее всего ревизионизм оформился и создал свою «теорию» в рядах германской социал-демократии, самой большой партии II Интернационала.

Выше я привел то место из Эрфуртской программы германской социал-демократии, которое трактует вопрос о переходном периоде.

Как самая программа, так и специально вопрос о социализме и «конечной цели» движения пролетариата не могли не стать центральным пунктом дискуссии и борьбы; с каждым годом усиливающаяся социал-демократия вселяла ужас в сознание буржуазно-филистерской Германии и ее либерально и радикально «социалистическое» крыло на протяжении всего десятилетия после отмены закона о социалистах вело жесточайшую борьбу против программ социал-демократии, против «социал-демократической картины будущего».

Вследствие такого характера похода на социал-демократию – вопрос о будущем обществе неизбежно превратился в вопрос о судьбах мелкого производства, вопрос об экономической политике социализма, о судьбе крестьянства; речь шла о завоевании избирателей из мелких собственников – отсюда и возникало совершенно естественное стремление противников социал-демократии дискредитировать ее в глазах того мелкого люда, который постепенно переходил на сторону пролетариата, убеждаясь на деле в общей с рабочим классом противоположности своих интересов с интересами собственников.

Но этим же не в малой степени объясняется и то, что даже наиболее революционные и ортодоксальные социал-демократы при обсуждении подобных вопросов высказывались чрезвычайно осторожно и крайне обще, что делало возможным самые невероятные толкования их слов.

Кроме этого, и параллельно с этим, в самой социал-демократии шел другой процесс, зачатки которого мы выше уже отметили в восьмидесятых годах – процесс влияния на нее идей мелкобуржуазных и буржуазных, процесс подчинения части социал-демократии чуждым и враждебным пролетариату идеологиям.

Длительное время он сказывался в том практицизме, который охватывал огромную часть руководящей головки средних и ответственных работников профсоюзов, парламентской фракции, литераторов, сопровождаемым нескрываемым презрением к общим вопросам, к теории.

Борьба приняла особенно жестокие формы с момента выступления Фольмара, против которого с таким невероятно резким напряжением боролись так называемы «молодые».

«Серьезные люди создают себе идеал, но в то же время они знают, как длинен путь, ведущий к нему, и как многочисленны препятствия, которые предстоит победить; они отдают себе отчет в том, что строй, связанный с прошлым тысячами нитей, не может сразу уступить место новому порядку вещей, но что всякая эволюция совершается мало-помалу и что нужно желать и добиваться всего, но завоевывать его только по частям»,

говорит Фольмар в своей речи в Мюнхене. Декларация этих «серьезных людей» была явным вызовом ортодоксальному марксизму.

«Мы должны, не теряя из виду общих целей, относящихся к неопределенному будущему, переходить к более непосредственному, и от абсолютного к положительному; мы должны, наряду с постоянной программой, установить программы действия для ближайшего времени и сосредоточить наши усилия на частных требованиях, отвечающих самым настоятельным потребностям каждой данной минуты и имеющих наиболее шансов на успех».

Таким заявлением, полным «трезвого практицизма», начал свою карьеру оппортунизм. «Молодые» выступили с жестокой критикой «формализма в партии», причем подвергли самым резким нападкам политику парламентских реформ, политику крохоборства, которую партия вела до того и продолжала вести.

На Эрфуртском партейтаге Бебель, с одной стороны, возражал против «молодых», указывая им, как необходима борьба повседневная за улучшение положения рабочего класса, с другой стороны, обрушился на Фольмара.

«Сущность содержания речи Фольмара, – сказал он, – можно резюмировать, как я писал в „Neue Zeit“, такой формулой: В особенности, всегда будем двигаться вперед медленно. Фольмар, конечно, настаивает на необходимости идти вперед, но он с тревогой в голосе убеждает нас считаться с действительностью и идти вперед медленно».

Он хочет заменить борьбу за цели социал-демократии борьбой за реформы, что привело бы партию к вырождению.

«До сих пор мы боролись за все, чего могли добиться от современного государства; но чего бы мы ни добились – это было лишь ничтожной уступкой, по существу решительно ничего не меняющей в современном положении вещей. Мы должны не упускать из виду целого, и каждая новая уступка имеет для нас лишь то значение и ту цель, что делает более благоприятными для нас условия борьбы, в которых мы находимся, а нас самих – более способными оказывать сопротивление».

Мы не объявляем войну с противником, ибо он еще сильнее нас, но мы сделаем все, что усиливает нашу позицию и приближает момент объявления войны.

«Осведомить массы относительно чувств наших противников, – такова основная цель нашей парламентской деятельности, а не то, чтобы знать, добьемся ли мы удовлетворения в таком-то пункте, или не добьемся. Мы всегда вносили свои предложения, становясь на эту точку зрения».

«Точка зрения, на которой мы стояли, была всегда такова: самое важное не то, чтобы достигнуть того или другого, – для нас существенно выставить такие требования, которых никакая другая партия выставить не может».

Он жестоко восстал против слов Фольмара, приведенных нами выше.

«Глубоко печально, что среди нас находится лидер, который постоянно говорит партии: „Дети, путь, который предстоит нам, бесконечно длинен и усеян бесчисленными препятствиями; не идите слишком быстро, и таким образом постепенно, хотя и очень медленно, мы дойдем до своей цели“. Это ошибочная и по существу своему вредная тактика, благодаря которой всякое воодушевление остывает и при помощи которой с признанием важности мелких уступок распространяются понятия, несовместимые с сущностью нашей партии и ее задачами».

Обозревая рабочее движение за 1891 г., Плеханов не мог пройти мимо Эрфуртского партейтага и той острой борьбы, которую партия вынуждена была вести как против нарождающагося оппортунизма, так и против т.н. «левых» уклонений к анархической тактике отрицания парламентской деятельности. Он пишет:

«Блестящая победа, одержанная партией на последних выборах в рейхстаг, и вызванное ею падение Бисмарка с его исключительным законом в огромной степени увеличили силу и значение немецкой социал-демократии. Вследствие этого некоторые из ее приверженцев стали требовать перемены ее тактики. В ее среде зародилось два новых направления: одно – направление Фольмара и его мюнхенских сторонников – в своей умеренности и аккуратности грозило превзойти даже французских поссибилистов; другое – направление так называемой оппозиции – было сначала чем-то вроде социал-демократического бунтарства. Оба эти направления произошли в сущности из одного и того же источника: из преувеличенного представления о силах партии. Фольмар думал, что эти силы дают возможность заключить выгодное перемирие с господствующими классами. А чтобы расположить эти классы к уступчивости, он готов был если не совсем отречься от конечной цели партии – социалистической организации производства, – то, по крайней мере, признать и объявить ее делом очень отдаленного будущего, таким делом, ради которого социальная демократия не должна отказываться от выгодных сделок с врагами: лучше синица в руках, чем журавль в небе, – рассуждал мюнхенский агитатор. Оппозиция думала иначе: ей казалось, что сила партии теперь уже достаточно велика для того, чтобы социал-демократы могли вести пролетариат к восстанию. Приверженцы каждого из этих новых направлений были сравнительно очень малочисленны. Но раз они явились, с ними необходимо было считаться. Эрфуртский конгресс должен был решить поднявшиеся споры.

Явившись на конгресс, Фольмар скоро увидел, что о торжестве его направления не может быть и речи. Как человек сдержанный и рассудительный, он, не вдаваясь в бесполезные препирательства, заботился лишь о том, чтобы обеспечить себе не слишком постыдное отступление. Выражая полную готовность подчиниться мнению большинства, он просил конгресс не принимать решений, унижающих его, Фольмара, как политического деятеля. Таким образом, с этой стороны, спор прекратился довольно скоро, хотя не знаем, на долго ли» [П: IV, 115].

Опыт ближайших лет показал, что спор «прекратился» очень не надолго. Накануне Бреславского партейтага (1892 г.) вновь всплыл Фольмар, все с тем же «фольмаризмом», хотя и в другой области. От отмеченной выше позиции до ревизии революционного учения о государстве, его роли в переходную эпоху, о насильственной революции, для Фольмара был лишь один шаг. Его и сделал он в 1892 г. в своей статье о «Государственном социализме». Но в этой статье и в дальнейших прениях в Бреславском партейтаге ему удалось свести дело к вопросу о том, насколько полезно социал-демократии огосударствление отдельных отраслей производства, и принципиальный вопрос остался в тени.

Длительная эпоха мирного развития, отсутствие в ближайшей перспективе революционных возможностей, повседневная практическая деятельность выработали в партии новое поколение, которое иначе не мыслило себе социализм, как естественное продолжение того состояния, которое установилось. Сроки бесконечно удлинялись, конечная цель отдалялась на чрезвычайно далекое будущее, – все это уже достаточно оформилось и нуждалось лишь в теоретическом выражении.

С 1896 г. на страницах «Neue Zeit» Бернштейн и взялся за такое теоретическое обоснование оппортунизма.

Глубоко ошибаются те, кто думает, что именно эта дата является временем грехопадения Бернштейна, бывшего ближайшим другом Энгельса и долгое время остававшегося ортодоксальным, или скорее числившегося им.

Еще в 1885 г. он писал в дополнительной главе к «комментариям» Ж. Геда и П. Лафарга к программе французской партии следующие очень знаменательные слова:

«Нужно только отучиться от грез о совершенном царстве будущего, нужно твердо держаться того представления, что понадобится долгий период развития, прежде чем принцип социализма проложит себе дорогу во всех областях социальной жизни» (курсив мой. – В.В.).

«Спекулятивно, в собственном воображении, отдельные лица во все времена умели подняться выше известных переходных стадий. Но практика всегда разрушала расчеты таких фантастов» (курсив мой. – В.В.).

«Смутные грезы – смертельный враг всякого конкретного мышления. Между тем, именно в последнем нуждается рабочий класс. Без конкретного мышления нет познания фактически существующих отношений, а без такого познания нет планомерного установления цели, целесообразного действования, главного условия освобождения рабочего класса» [Бернштейн].

Если это и не вполне реформизм, то показатель очень характерного настроения у «ортодокса» Бернштейна, друга Энгельса.

Что же говорил он в своих этих, ставших после того геростратовски знаменитых, статьях о «проблемах социализма»?

Мы не можем здесь сколько-нибудь долго останавливаться на его социологических и философских «пересмотрах», не можем сколько-нибудь внимательно прослеживать и его ревизии Марксовой экономической системы. Кроме того, что это займет у нас очень много времени, – это отдалит нас чрезвычайно от обсуждаемого нами предмета, да и ни с какой стороны не лежит по пути нашего исследования.

Припомним только те выводы, к которым он приходит.

Бернштейн ополчался против того, что настоящее противопоставлялось будущему, которое последует после захвата власти пролетариатом.

«Не веря в чудеса, в то же время ожидают чудес. Проводят резкую черту: здесь, мол, капиталистическое общество, а там – социалистическое»,

– говорит он, предполагают переход одного в другое в виде какого-то внезапного скачка, катастрофы. Однако все экономическое развитие от «Коммунистического Манифеста» с совершенной очевидностью доказало несостоятельность теории «катастроф».

«Если под существованием социализма понимать организацию общества, управляемого во всех деталях на строго коммунистических началах, то я без колебаний заявляю, что такое общество мне кажется очень отдаленным. Напротив, я убежден, что уже теперешнее поколение увидит многое из социализма осуществленным, если не в патентованной форме, то, по крайней мере, в форме реальной. Постоянное расширение круга общественных обязанностей, т.е. расширение соответственных прав и обязанностей личностей в отношении к обществу и общества к личностям; расширение права контроля над экономическою жизнью со стороны общества, организованного в нацию или государство; развитие непосредственного демократического управления в коммуне, округе и провинции и расширение области ведения этих общественных группировок, – все это для меня обозначает эволюцию к социализму или, если угодно, осуществление социализма по частям, – писал он в 1898 г. в своей статье „Теория катастроф“. – Сознаюсь откровенно, я вижу чрезвычайно мало смысла и мало интереса в том, что обыкновенно понимают под „конечной целью социализма“. Эта цель, какова бы она ни была, для меня есть ничто, а движение – все».

Это и была та самая формула, которую искала мучительно ревизионистская часть партии – она стала ходячей формулой как в устах сторонников – оппортунистов, так и противников – революционно-ортодоксального крыла.

Но если это есть марксизм и социализм, то совершенно неизбежно всякий разговор о захвате власти и диктатуре пролетариата должен был показаться бланкизмом. Бернштейн в своих «Предпосылках» так прямо и пишет:

«Партия еще питает эту надежду, но напрасно: она окажется обманчивой. Партия должна, наконец, порвать с теорией безграничной созидательной силы революционной политической власти, с теорией проявления этой силы в форме революционной экспроприации, ибо это и есть бланкизм»,

– торжественно заявляет он.

Наивные марксисты предполагают, что они намного отошли от теории старых буржуазных революционеров, на самом деле от их теории захвата власти несет седой древностью эпохи буржуазных революций.

«Видя огромные изменения, происшедшие в условиях военной стратегии, стали признавать, что шансы на успех восстаний сознательного меньшинства чрезвычайно слабы, а потому на участие масс, понимающих характер предстоящего коренного общественного преобразования, стали указывать, как на необходимые условия для осуществления этого преобразования. Но, ведь, это относится лишь к внешним средствам и к воле людей, к идеологии. Здесь по-прежнему не принимаются во внимание материальные основы социалистической революции; старая формула: „присвоение средств производства и обмена“ остается без изменений, и ни одним словом не указывается, изменилось ли что-нибудь при этом или изменилось ли что-нибудь в экономических условиях перехода средств производства в собственность государства, благодаря великому революционному акту. Пересмотр коснулся лишь вопроса, как завоевать политическую власть; что же касается до возможности экономической утилизации политической власти, то в этом вопросе по-прежнему остаются при старой формуле, выработанной еще в 1793 и 1796 гг.».

Так с течением времени «фольмаризм» превратился в бернштейнианство, спор о текущих тактических разногласиях стал вопросом о пересмотре основ марксизма.

В 1898 г. на Штутгартском партейтаге вопрос о бернштейнианстве вызвал ожесточенные споры. Через год – на Ганноверском конгрессе Бебель выступил с громадной речью теоретического характера против Бернштейна; теоретические дебаты прошли с чрезвычайным ожесточением. Бебель по интересующему нас вопросу сказал:

«Но больше всего я осуждаю то, что Бернштейн стремился форменным образом напугать нас победой, добиваясь, чтобы она нам опротивела. Никто не верит, что, проснувшись в одно прекрасное утро, мы очутились в социалистической республике. Но совершенно нелепая тактика – по возможности отодвигая цель в бесконечную даль – отнимать все, что в высшей степени необходимо для борьбы: самоотвержение, воодушевление, мужество, – и всеми силами противодействовать вере в возможность победы, выдумывая искусственные трудности».

Резолюция, предложенная им, прошла огромным большинством голосов, в ней партейтаг заявлял:

«Партия не видит никакого основания изменять ни свою программу, ни тактику, ни имя, т.е. сделаться из социал-демократической партии, какова она теперь, партией демократических и социалистических реформ, и она категорически отвергает всякую попытку скрыть или изменить свои отношения к современному социальному и политическому строю и к буржуазным партиям».

В 1901 г. на Любекском конгрессе, обсудив поведение Бернштейна, постановили:

«Конгресс признает без оговорок необходимость самокритики для умственного развития нашей партии. Но совершенно исключительный способ, которым товарищ Бернштейн пользовался этой критикой в последние годы, оставляя в стороне критику буржуазного общества и его защитников, поставил его в двусмысленное положение и вызвал неодобрение большого числа наших товарищей».

Наконец, в 1903 г. Дрезденский съезд опять, бурно обсудив оппортунистические попытки пересмотров тактики и программы социал-демократии, высказал решительное осуждение тем, кто проповедовал «приспособление к существующему порядку вещей». Перед Дрезденом вновь страсти разгорелись с особой силой. Р. Люксембург, Парвус и др. левые жестоко бичевали тех, кто уповал на «курятник» буржуазного парламентаризма, как на средство достичь победы социализма.

Год спустя оппортунизмом занялся Международный конгресс в Амстердаме, но об этом несколько ниже.

Такова в общих чертах история того течения в социализме, или вернее история борьбы ортодоксии с тем течением в социализме, которое дало толчок к постановке и разработке вновь вопроса о «конечных целях пролетариата» не только в германской, но и во всем II Интернационале, в том числе и особенно в России, ибо бернштейнианство быстро перебросилось в русское движение и нашло там весьма благоприятную почву для своего процветания.

2.

Ранее всего статьи Бернштейна встретили резкий отпор со стороны Р. Люксембург и Парвуса, – это их большая историческая заслуга перед пролетариатом.

Но нас здесь занимает не их критика. Мы хотим проследить критику ревизионизма Плехановым, поскольку она вращалась вокруг вопроса о конечных целях пролетарского движения.

Выступил же с критикой Плеханов один из первых весной 1898 г., т.е. после того, как Бернштейн и его последователи перешли от тактических вопросов к вопросам теории марксизма, в частности к пересмотру материализма под крикливым и чрезвычайно многообещающим лозунгом «назад к Канту».

Тогда Плеханов выступил со своей знаменитой статьей «Бернштейн и материализм» и затем рядом статей против Шмидта.

Совершенно естественно получилось на первых порах борьбы с ревизионизмом разделение труда между ортодоксами, и Плеханову досталась защита материализма и диалектики от неокантианской реакции гг. Бернштейнов, К. Шмидта и др.

Но скоро одна речь К. Каутского на Штутгартском партейтаге вызвала запрос – открытое письмо «За что нам его благодарить?» Плеханова, где он переходит к критике всего построения Бернштейна, и уже в дальнейшем он направляет свои стрелы против всего ревизионизма во всем объеме.

Штутгартский партейтаг кончился очень внушительной победой радикального крыла партии и ортодоксальной теории. Однако тут же выяснилось и другое обстоятельство, что руководители и вожди германской социал-демократии склонны были рассматривать всю борьбу ревизионизма против теории Маркса, как внутрипартийную критику, как дело чисто германское, обусловленное чисто немецкими условиями и легко изживаемое.

Слова Каутского, произнесенные им на съезде:

«Бернштейн не обескуражил нас, но заставил нас размышлять, будем ему за это благодарны» [цит. по П: XI, 23]

и вызвали открытое письмо Плеханова. Чтобы не создавалось превратного впечатления, мы должны отметить, что подобного взгляда держался не только Каутский. На съезде, кроме воинствующей «левой», у всех ораторов было именно такое «срединное» настроение.

Но речь Каутского была особенно неприятна наиболее революционным элементам, ибо он уже выдвигался в первые ряды, как один из наиболее последовательных и радикальных вождей партии, и в своей критике Бернштейнова построения на страницах «Neue Zeit», вызываемый на печатное выступление левыми, и до, и после Штутгарта был уничтожающе резок.

На самом деле, если отбросить в сторону дипломатию и подойти к вопросу беспристрастно, было ли за что благодарить Бернштейна? Единственно мыслимая заслуга Бернштейна заключалась в том, по мнению Каутского, что он поднял эти вопросы и дал возможность партии вновь обсуждать все эти сложившиеся теоретические проблемы. Но почему же это является заслугой Бернштейна? Очень не трудно было Плеханову доказать, что неокантианская реакция имела своих буржуазных адептов, гораздо более талантливых и знающих, чем Бернштейн и Шмидт. Таким образом благодарности заслуживают скорее они. Но и политические его идеи были основаны на таких экономических предпосылках, которые задолго до него с гораздо большим знанием «дела» были провозглашены буржуазными учеными типа Шульце-Геверниц и др.

И теория «притупления общественных противоречий», и все его аргументы против «теории катастроф» были теми основными пунктами, вокруг которых буржуазные ученые и вели войну против Маркса и марксизма. Даже его призыв не застрять на догмах и идти дальше Маркса имел своих предшественников в лагере классовых врагов пролетариата.

«Марксова теория не есть вечная истина в последней инстанции. Это верно. Но она является высшей социальной истиной нашего времени, и мы имеем столь же мало оснований выменивать эту теорию на мелкую монету „экономических гармоний“ новоявленных Бастиа и Сэев, как и приветствовать сделанные в том же направлении попытки, как серьезную критику, и дарить им свое одобрение» [П: XI, 28].

Жестоко обрушившись на ту мысль Бернштейна, что, будто, «по Марксу» социальная революция должна явиться последствием «острого хозяйственного кризиса», Плеханов спрашивает Каутского:

«Разве и Вы того мнения, что такая „катастрофа“ может быть только результатом огромного и притом всеобщего хозяйственного кризиса? Думаю, едва ли. Я думаю, что для Вас грядущая победа пролетариата не связана непременно с острым и всеобщим хозяйственным кризисом. Вы никогда так схематически не представляли себе дела. И, насколько я могу вспомнить, никто другой не понимал дела в таком виде. Правда, революционному движению 1848 г. предшествовал кризис 1847 г. Но из этого отнюдь не следует, что без кризиса „катастрофа“ не мыслима» [П: XI, 32].

На самом деле, было ли у Бернштейна основание так именно толковать Марксово учение о социальной революции? Никакого основания, разумеется, разве только неспособность понимать слова и смысл системы Маркса. Бернштейн рассуждал: так как международные средства сообщения достигли исключительно широких размеров, то и кризисы, столь острые, как бывали, немыслимы. Но если невозможны «острые хозяйственные кризисы», то невозможна и социальная революция, что и нужно было ему доказать.

«Но ведь никто не отрицает возможности повторения той ужасной „trade depression“ – промышленной депрессии, которую мы только что проделали. Разве такие депрессии не доказывают самым наглядным и поразительным образом, что производительные силы современного общества переросли его производственные отношения? И разве рабочему классу, действительно, так трудно уразуметь смысл этого явления? Что периоды промышленной депрессии, порождая безработицу, нужду и лишения, способствуют чрезвычайному обострению классовой борьбы, это очень наглядно показывает нам Америка» [П: XI, 32 – 33].

Нужно было очень мало времени, чтобы практика разбила всякие иллюзии ревизионизма насчет «мирного врастания в социализм». XX век с самого начала ознаменовался явными признаками очень недалекой грозы и, уже во всяком случае, ничто не предвещало особо мирного хода событий. Эта перспектива близких сражений делала особенно опасным Бернштейна и его поход против «конечных целей» движения рабочего класса. Когда Плеханов писал, заканчивая свое «Открытое письмо»:

«Вновь начиная полемику с Бернштейном, мы должны помнить упомянутые мною слова Либкнехта: будь Бернштейн прав, мы могли бы похоронить нашу программу и все наше прошлое. Мы должны настаивать на этом и откровенно объяснить нашим читателям, что сейчас речь идет вот о чем: кому кем быть похороненным: социал-демократии Бернштейном, или Бернштейну социал-демократией?» [П: XI, 35],

то за очень малым исключением все германские социал-демократы оценивали это, как совершенно ни на чем не основанное преувеличение. Вся последующая история показала, что Плеханов был очень большой оптимист, когда не «сомневался в исходе этого спора»: победителем из этого единоборства в 1914 г. вышел Бернштейн. Но непосредственно на ближайшее десятилетие действительно не было партейтага, где бы ни стоял в той или иной связи вопрос о ревизионизме, и неизменно всегда победителем – в резолюциях! – выходили ортодоксы. А на деле, исподволь, оппортунизм через все поры проникал в организм самой ортодоксальной и самой большой, заслуженной марксистской партии.

Тут же в своем открытом письме Плеханов обещает заняться критикой социологического построения Бернштейна.

«В статье, которую я теперь пишу для „Neue Zeit“, я покажу, как плохо он себе усвоил материалистическое понимание истории» [П: XI, 31].

Статью эту для «Neue Zeit» он не написал, ибо свои русские дела – борьба с экономизмом – нагрянули к этому времени и заняли все его внимание. Статья появилась значительно позже в «Заре» под заглавием «Cant против Канта», приуроченная к выходу русского перевода книги Бернштейна.

Когда вышла книга «Зари», где была помещена эта статья – № 2-3, конец 1901 года – Бернштейн уже не нуждался в том, чтобы его разоблачали. Он был уже человек с международной «известностью», его учение нашло себе адептов в кругах более или менее радикально настроенной буржуазной интеллигенции почти во всех странах, где рабочее движение собиралось под знамя марксизма, в том числе и в России.

Именно этим последним обстоятельством следует объяснить то, что борьба против Бернштейна в русской социал-демократии шла с особенною остротою. Если в германской социал-демократии Бернштейн вышел из рядов самой партии и долгое время – в сущности до конца – это был спор в рядах партии, внутри ее, то в России Бернштейн стал знаменем для той части буржуазной интеллигенции, которая до середины 90-х годов вела борьбу против народничества, идейным оружием марксизма. Пример поразительно быстрой эволюции этой группы российской интеллигенции показал с разительною ясностью, какова природа ревизии, предпринятой Бернштейном. Именно она дала в руки «легальных марксистов» оружие борьбы против марксовой теории катастроф, против ортодоксии, против пролетарской классовой политики.

Борьба, которая не могла не вылиться в жестокий поход против революционных традиций и последовательного марксистского «догматизма», которым, по уже не раз выше отмеченным причинам, была заражена российская социал-демократия. Я имею в виду группу «Освобождение Труда», разумеется, как основное ядро и хранительницу марксистской ортодоксии на всем протяжении истории социал-демократии в России, против которой вели свою борьбу все оппортунисты в России, начиная от компании Струве и кончая авторами Credo, до II съезда ее.

3.

Но прежде чем касаться упомянутой чрезвычайно интересной статьи Плеханова, вернемся несколько назад. Под влиянием борьбы с бернштейнианством радикальное крыло социал-демократии должно было остановить свое внимание на вопросах, которые с особой охотой оппортунисты всех партий подвергали нападкам, – вопросах, связанных с завоеванием политической власти.

Неотложную необходимость пересмотра вопроса чувствовали обе стороны: радикалы, – надеясь обуздать оппортунистов принятием более определенной резолюции, и оппортунисты, – полагая развязать себе руки каким-либо двусмысленным постановлением авторитетного конгресса. Вопрос тем более обострился, что во французской партии жоресистов шли дебаты о том, насколько совместимо с социализмом участие в буржуазном министерстве, причем вожди давали совершенно недвусмысленно положительные ответы. И так как этот вопрос был основным вопросом для всех главных партий Интернационала, естественно следовало его поставить на обсуждение Всемирного Конгресса.

Еще до того, как этот вопрос был выдвинут к Международному Парижскому Конгрессу, имело место одно вмешательство Плеханова во французские дела, не первое, но, пожалуй, самое характерное из всех.

Дело шло о споре между Ж. Гедом и Ж. Жоресом по поводу дела Дрейфуса. Гед считал, что Жорес нарушил основы тактики социализма, изменил точке зрения классовой борьбы, вмешавшись в эту борьбу двух фракций буржуазии.

Французские оппортунисты, потеряв и израсходовав последние аргументы, обратились к видным представителям международного социализма с анкетой.

Из русских социалистов на анкету ответили Г. Плеханов, Б. Кричевский, П. Лавров и К. Шидловский. Читая ответы вождей II Интернационала, поражаешься прежде всего их отменной мягкости, туманности их формул, невероятной путаности ответов, которые даются на эту иезуитскую анкету «Petite Republique». Даже А. Бебель, старый ветеран, К. Каутский, даже Р. Люксембург в своих ответах удовлетворили жоресистов, к великому гневу и неудовольствию гедистов. Не хочу обвинить Бебеля, Каутского, Люксембург в ревизионизме, хочу подчеркнуть, что «каучуковая манера» прививалась вождям международного пролетариата уже с той эпохи; из немцев почти единственный – В. Либкнехт вспомнил боевую удаль и отрицательно отозвался о жоресистах и их поведении в дрейфусиаде, а из русских Плеханов дал прямо блестящий ответ на вопросы органа французского оппортунизма.

«Мне кажется, – пишет он, – что социалистический пролетариат не только имеет права, но и обязан вмешиваться в конфликты между различными буржуазными фракциями всякий раз, как сочтет это полезным для интересов революционного движения. Но это вмешательство могло бы быть полезно для интересов революционного движения и могло бы иметь место лишь в тех случаях, когда оно придавало бы больше энергии и силы борьбе между буржуазией, т.е. собственниками орудий производства, – с одной стороны, и пролетариатом, т.е. классом, эксплуатируемым собственниками этих орудий, – с другой.

Для того, чтобы борьбу между буржуазией и пролетариатом делать более активной и энергичной, необходимо, чтобы пролетариат все более проникался сознанием противоположности между его интересами и интересами его эксплуататоров. Революционное сознание пролетариата – вот тот страшный динамит социалистов, который взорвет на воздух современное общество. Все, что проясняет это сознание, должно быть признаваемо революционным средством и, следовательно, одобряемо социалистами.

Все же, что уменьшает ясность этого сознания, – антиреволюционно и, следовательно, должно быть нами осуждено и отвергнуто. Таков тот великий принцип, который должен лежать в основе всей нашей тактики» [П: XXIV, 338 – 339, в другом переводе].

Это частный тактический вопрос, но в его разрешении, как в капле воды, отразилась самая глубина вопроса. Жоресизм был самым последовательным видом оппортунизма, старого, с собственными традициями, со своей практикой и своей специфической тактикой. Спор между Жоресом и Гедом был не только спором между сторонником и противником гуманности, – это был спор о судьбах революционного метода, – это был спор между ортодоксией и оппортунизмом на самом скользком вопросе, и тут последовательность и выдержка были особенно ценны и характерны. Недаром в резко отрицательном суждении о жоресизме сошлись Плеханов со старым солдатом революции В. Либкнехтом.

Плеханов рассказывает, что

«в мае этого [1899] года, на международной социалистической конференции в Брюсселе решено было, по моему предложению, занести вопрос о завоевании власти пролетариатом в число вопросов, подлежащих рассмотрению на предстоящем конгрессе» [П: XII, 106].

О причинах, побудивших его выдвинуть этот вопрос, а немцев поддержать его предложение, он тут же говорит:

«Последние годы ознаменовались появлением в этой литературе нового „критического“ направления, представители которого утверждали, что движение – все, а конечная цель – ничто, и настоятельно советовали социальной демократии покинуть всякую мысль о революционном способе действий и превратиться в мирную партию социальной реформы. В своем логическом развитии это „новое“ учение неизбежно должно было повести к пересмотру понятия о политических задачах рабочего класса и к попыткам устранения из него всех тех элементов, которые оказались бы несоответствующими „новому курсу“.

Предлагая Брюссельской международной конференции поставить на очередь вопрос о завоевании политической власти пролетариатом, я хотел заставить „критиков“ высказать свою мысль до конца и тем самым обнаружить ее истинное содержание. То же намерение имели, если я не ошибаюсь, и поддержавшие мое предложение делегаты некоторых других стран, с Либкнехтом во главе» [П: XII, 106 – 107].

Таковы были ожидания радикалов от предстоящего Парижского конгресса. Какие политические задачи должен поставить перед собой пролетариат, борющийся за свое экономическое освобождение? Так прямо и недвусмысленно был поставлен вопрос.

Каков был ответ?

Конгресс «не привел к решительному объяснению между так называемыми догматиками (которых под сердитую руку называют также фанатиками и сектантами) и так называющими себя критиками. Даже более. На конгрессе было сделано много усилий для того, чтобы обойти те разногласия, существование которых в нашей среде теперь ни для кого не тайна. И я с сожалением должен сказать, что эти усилия увенчались довольно значительным успехом» [П: XII, 107].

Конгресс, особенно немцы, боялись открытых столкновений между реформистами и радикалами. И резолюция, внесенная по этому вопросу Каутским (Плеханов очень метко назвал ее «каучуковой»), ставит себе задачу скорее примирить враждующие стороны, чем выявить подлинный характер оппортунизма. Особенно поражает первая часть резолюции.

«В современном демократическом государстве завоевание политической власти пролетариатом не может быть достигнуто просто путем какого-нибудь насильственного действия (eines blossen Handstreichs), но может явиться лишь результатом длинной и трудной работы в области политической и экономической организации пролетариата, а также результатом его физического и нравственного возрождения и постепенного проникновения избранных им представителей в муниципальные советы и законодательные собрания» [цит. по П: XII, 108].

Об этой первой части резолюции Плеханов совершенно справедливо пишет:

«Мысль, выраженная здесь, совершенно справедлива. Но зачем понадобилось конгрессу высказывать эту мысль? Разве на конгрессе были люди, отрицавшие ее справедливость? Нет, таких людей на конгрессе не было. Или, может быть, в социалистической литературе цивилизованных стран стали выступать „критики“, доказывающие, что для завоевания политической власти пролетариатом достаточно одного удалого „coup de main“? Нет, о таких критиках тоже ничего не было слышно, а было, наоборот, очень много слышно о критиках, оспаривавших правильность того неоспоримого положения Маркса, что сила всегда была повивальной бабкой старого общества, беременного новым. Марксист, взявшийся выработать проект решения, должен был прежде всего выразить свое отрицательное отношение к этим критикам, и только уже после этого перейти к указанию тех, – лишь постепенно возникающих, – экономических, социальных и политических условий, при которых сила рабочего класса может сыграть свою роль повивальной бабки в капиталистическом обществе. Ему надо было держаться наступательного образа действий. Каутский поступил не так. Он вспомнил, что „критики“ упрекают нас в „бланкизме“, и, желая оборониться от критиков, он пригласил конгресс высказаться против людей, думающих, что одного акта насилия достаточно для завоевания пролетариатом политической власти» [П: XII, 109 – 110].

Действительно, абзац был крайне неуместен, но не следует при этом забывать, что Каутский сам в эту эпоху в самой германской социал-демократии занимал положение, которое трудно не называть «буфером» и, как всегда бывает с подобного рода политиками, он гораздо больше напирал на левых, чем на оппортунистов. Припомните только, как на Ганноверском партейтаге досталось наряду с ревизионистами и левым!

Мы не будем останавливаться на том, как неудачно Плеханов попытался исправить резолюцию Каутского: – когда даже наиболее ортодоксальная партия в конгрессе занимает нерешительную позицию – участь революционных резолюций следует считать предрешенной; Плеханов вынужден был подать свой голос за резолюцию Геда (которая относилась безусловно отрицательно к участию в буржуазном министерстве), не будучи во всем согласен с Гедом.

«Я не мог безусловно одобрить это решение, так как оно совершенно запрещает участие социалиста в буржуазном министерстве, а я думал и думаю, – подобно Каутскому, – что в некоторых исключительных случаях такое участие может быть необходимо для защиты насущных интересов рабочего класса. Все дело только в том, чтобы социалист, вступивший в буржуазное министерство, своим дальнейшим поведением и своими речами содействовал не затемнению классового самосознания рабочих, – как это делает Мильеран, – а его углублению и развитию. Возможно ли это? Я думаю, что – да. И я уверен, что даже сам Мильеран, – несмотря на всю двусмысленность его социализма на розовой воде, – мог бы хорошо повлиять на французский рабочий класс, в смысле развития его самосознания, если бы, убедившись в невозможности обуздать охранительное рвение своих товарищей по министерству, он вышел в отставку, скажем, после шалонских событий, и надлежащим образом, смело и откровенно, разъяснил свой поступок рабочим в особом воззвании к ним. А человек, лучше Мильерана усвоивший себе классовую точку зрения и имеющий более революционный темперамент, сделал бы еще более. Вот почему я считал неправильным решение, предложенное Гедом. Но по существу неправильное решение казалось мне все-таки более близким к истине, чем решение Каутского с моим добавлением, обезображенным Жоресом. Поэтому я решил голосовать за решение Геда» [П: XII, 115 – 116].

Удобная во всех отношениях резолюция Каутского прошла и спустя очень немного времени подверглась весьма одобрительному разбору Мильерана, тогда еще «социалиста» и вступившего за год до того в министерство Вальдека-Руссо.

«Во французском переводе этого проекта вместо слов: не может быть достигнуто „просто путем какого-нибудь насильственного действия“ оказались слова: „не может быть достигнуто путем какого-нибудь насильственного действия“, и благодаря этому устранению одного, очень „простого“ словечка, акушерская роль силы была объявлена совершенно излишней в применении к „современному демократическому обществу“. Я не знаю, по чьей вине (или по чьей инициативе) произошло это искажение немецкого подлинника, но что оно было как нельзя на руку сторонникам „нового метода“» [П: XII, 110 – 111]

– это не подлежало сомнению. Мильеран, именно основываясь на резолюции Каутского с этой очень маленькой разницей, 7 октября 1900 г. доказывал вредоносность классовой борьбы и осудил «насилие как способ социального преобразования».

Так «примиренцы» сыграли на руку оппортунизму и буржуазии в их лице.

Таким образом первая попытка Плеханова провести через конгресс II Интернационала ясное революционное решение вопроса о «конечных целях» и о захвате власти нужно считать потерпевшей решительную неудачу.

Парижский конгресс оставил у него тяжелое чувство – закулисная борьба, дипломатия и примиренческое политиканство внушали ему невеселые мысли.

«С тех пор, как я оставил точку зрения полуанархического народничества семидесятых годов, я, comme de raison, всегда стоял за „политику“. Но если бы вы знали, товарищи, сколько политиканства принесла с собой „новая метода“ как на международный конгресс, так и на непосредственно за ним следовавший национальный конгресс французских социалистов! Я и до сих пор не могу отделаться от тяжелого, поистине мучительного впечатления, произведенного на меня этим политиканством. А, ведь, мы видели только цветики „новой методы“, ягодки еще впереди. Нечего сказать, отрадная перспектива!» [П: XII, 116]

Перспектива, действительно, безотрадная. С тем большей настойчивостью он должен был взяться за пропаганду своих идей и за разоблачение оппортунизма в статьях, что иных средств под руками у него не имелось. Если ко всему российскому опыту прибавить еще и этот горький опыт международного конгресса – будет совершенно ясно, отчего его «Cant против Канта» получилась столь страстная и решительная.

4.

Бернштейн начал свой поход против Маркса, не только под знаком реализма и трезвой политики, но в защиту гуманности. «Ужасы насильственной революции» ему казались чем-то посторонним, привлеченным к системе Маркса в угоду диалектике. Чтобы успокоить нервы чувствительного буржуа, он после того, как ниспроверг «теорию катастроф», приступил к сокрушению диалектики и восхвалению демократии.

«Демократия, – говорит он, – является в принципе уничтожением классового господства, если не фактическим уничтожением самих классов» [цит. по П: XI, 55].

Отвечая ему, Плеханов пишет:

«Что демократия уничтожает классовое господство, это есть не более, как выдумка г. Бернштейна. Она оставляет его существовать в той области, к какой собственно и относится понятие о классе, т.е. к области экономической. Она уничтожает только политические привилегии высших классов. И именно потому, что она не уничтожает экономического господства одного класса над другим, – буржуазии над пролетариатом, – она не устраняет также ни взаимной борьбы пролетариата с буржуазией, ни необходимости для пролетариата бороться всеми средствами, какие только могут в данное время оказаться целесообразными» [П: 55 – 56].

Демократия не устраняет классовой борьбы, она никак не гарантирует от «насильственных революций», но значит ли это, что радикалы столь кровожадны, что ничего иного, как кровавых революций, не желают? Нет, далеко не означает.

«„Ужасы насильственной революции“, взятые сами по себе, ничего желательного в себе не заключают. Но всякий, не ослепленный антиреволюционными тенденциями человек, должен также признать, что демократическая конституция совсем не обеспечивает от такого обострения классовой борьбы, которое может сделать неизбежными революционный взрыв и революционную диктатуру. И напрасно г. Бернштейн пугает революционеров тем соображением, что классовая диктатура явилась бы признаком более низкой культуры. Великий общественный вопрос нашего времени, вопрос об уничтожении экономической эксплуатации человека человеком, может быть решен, – как решались великие общественные вопросы прежнего времени, – только силой. Правда, сила еще не значит насилие: насилие есть лишь одна из форм проявления силы. Но выбор той формы, в которой пролетариату придется проявлять свою революционную силу, зависит не от его доброй воли, а от обстоятельств. Та форма лучше, которая вернее и скорее ведет к победе над неприятелем. И если бы „насильственная революция“ оказалась в данной стране и при данных обстоятельствах наиболее целесообразным способом действий, то жалким доктринером, – если не изменником, – оказался бы тот, кто выставил бы против нее принципиальные соображения, вроде тех, которые мы встречаем у Бернштейна: „низкая культура“, „политический атавизм“ и т.п.» [П: XI, 56].

Жалким доктринером и изменником – это сказано прекрасно! На самом деле, как и кто выбирает средство борьбы в революциях? Вся совокупность обстоятельств, соотношение классовых сил. Разумеется, было бы очень хорошо, если бы революции делались по взаимному соглашению. Но борьба, о которой идет речь, будет борьбой класса, который желает опрокинуть все общественное здание, фундаментом которого он является и совершенно естественно в его задачу входит в первую голову преодолеть сопротивление врагов – сделать это можно только силой, а самая лучшая форма проявления силы – диктатура класса.

Это до очевидности ясно, и если Бернштейн не понимал, то только потому, что он объективно выполнял дело буржуазии, которой и было выгодно как раз затемнение классового сознания пролетариата. От этой теоретической борьбы до отрицания классовой борьбы рукой подать. И Бернштейн не остановился на этих туманных теоретических шатаниях, он прямо поставил вопрос и дал очень недвусмысленный ответ:

«Имеет ли, например, смысл повторять фразу о диктатуре пролетариата в такое время, когда во всевозможных учреждениях представители социал-демократии практически становятся на почву парламентской борьбы, пропорционального представительства и народного законодательства, противоречащих диктатуре? Она в настоящее время настолько пережита, что иначе нельзя согласить ее с действительностью, как путем отнятия у слова „диктатура“ его истинного значения и придания ему какого-нибудь смягченного смысла» [цит. по П: XI, 317].

Это, повторяю, была совершенно точная и ясная постановка вопроса со стороны ревизионистов. Диктатура, если ее не превратить в нечто, что совершенно не похоже на диктатуру, потеряла всякий смысл и представляет пережиток, и несомненно пережиток старых буржуазных революций.

Но что такое диктатура?

«Диктатура всякого данного класса означает, – как это прекрасно знал еще Минье, – господство этого класса, позволяющее ему распоряжаться организованной силой общества для защиты своих интересов и для прямого или косвенного подавления всех тех общественных движений, которые нарушают эти интересы» [П: XI, 318].

Такова была диктатура буржуазии в эпоху Великой Французской революции, которая отнюдь не прекратилась с революцией, а продолжается до XX в. с некоторыми перерывами.

Задача пролетариата ясная – всемерно устранить условия возможности этой диктатуры буржуазии.

«Парламентская и всякая другая легальная политическая деятельность представителей социал-демократии содействует осуществлению этой важной задачи и потому заслуживает всякого уважения и одобрения. Но она хороша тем, что устраняет духовные „условия возможности“ диктатуры буржуазии и создает духовные „условия возможности“ будущей диктатуры пролетариата. Она не противоречит диктатуре пролетариата; она подготовляет ее. Называть фразой указание рабочим на необходимость диктатуры их класса может только тот, кто утратил всякое представление об „окончательной цели“ (Endziel) и думает лишь о „движении“ (Bewegung)… в сторону буржуазного социализма» [П: XI, 318].

Оппортунисты считают диктатуру за атавизм. Те самые политические деятели, для которых «движение – все, а конечная цель – ничто», считают классовую диктатуру за несовершенное явление, остаток низкой культуры…

«Диктатура данного класса, как мы сказали, – господство этого класса, позволяющее ему распоряжаться организованной силой общества для защиты своих интересов и для подавления всех общественных движений, прямо или косвенно угрожающих этим интересам. Спрашивается, можно ли назвать политическим атавизмом стремление к такому господству того или другого класса современного общества? Нет, нельзя. В этом обществе существуют классы. Там, где существуют классы, неизбежна классовая борьба. Там, где есть классовая борьба, необходимо и естественно стремление каждого из борющихся классов к полной победе над своим противником и к полному над ним господству» [П: XI, 319].

А как мыслимо это без наиболее целесообразной организации своих сил?

Буржуазия это прекрасно понимала, когда она была угнетенным классом; она стала отрицать классовую борьбу и осуждать завоевательные стремления рабочего класса лишь под влиянием инстинкта самосохранения.

«Классовая диктатура представлялась ей совсем в другом свете, когда она еще вела свою многовековую тяжбу с аристократией и была твердо убеждена в том, что ее корабля не потопит никакая буря. Рабочему классу не может и не должна импонировать та будто бы нравственность и та якобы справедливость, к которым взывают буржуа времен упадка.

И это тем более, что диктатура пролетариата положит конец существованию классов, а, следовательно, их борьбе со всеми вызываемыми ею и теперь неизбежными страданиями» [П: XI, 319].

Буржуазия времени ее молодости хорошо знала, что иначе как силой нельзя добиться признания своих прав.

«Это было как нельзя более справедливо в наше время борьбы пролетариата с буржуазией. Если мы вздумали уверять рабочих, что в буржуазном обществе сила уже не имеет того значения, какое она имела при старом „порядке“, то мы сказали бы им явную и вопиющую неправду, которая – как и всякая неправда – только удлинила бы и увеличила бы „мучения родов“» [П: XI, 320].

Но что такое сила?

«Значение каждого данного класса всегда определяется его силой, но для признания его значения далеко не всегда нужно насилие» [П: XI, 320].

Сила – это еще не есть насилие, хотя всегда обладатель силы прибегнет к насилию, если этого потребуют обстоятельства, и не может не прибегнуть к ней.

«Никакая цель не может измениться оттого, что люди стремятся достигнуть ее с наименьшими усилиями. Но когда люди твердо решили во что бы то ни стало достигнуть данной цели, выбор средств зависит уже не от них самих, а от обстоятельств. И именно потому, что социал-демократия не в состоянии предвидеть все те обстоятельства, при которых рабочему классу придется завоевывать свое господство, она не может принципиально отказываться от насильственного способа действий. Она должна помнить старое, испытанное правило: если хочешь мира, готовься к войне» [П: XI, 321].

Оппортунисты особенно охотно останавливались на знаменитом совете Энгельса избегать насильственных действий. Плеханов склонен видеть в этих советах Энгельса влияние специальных немецких условий того времени. Примечательно и заслуживает внимания чрезвычайно интересная сторона этой интерпретации Энгельса: та, которая толкует мнение Энгельса, что

«современное вооружение войска делает безнадежным всякие попытки уличных восстаний» [П: XI, 321].

Это положение Энгельса следует понимать в том смысле, говорит Плеханов, что

«социалисты восторжествуют тогда, когда революционные идеи проникнут в армию и когда „легионы“ нашего времени заразятся социалистическим духом, а до тех пор социалистической партии следует избегать открытых столкновений с войсками» [П: XI, 324].

Такое толкование было много основательнее голословных толкований ревизионистов.

«Но возможно ли проникновение социалистических идей в армию? Не только возможно, а прямо неизбежно. Современная организация военного дела требует всеобщей воинской повинности, а всеобщая воинская повинность несет в армию те идеи, которые распространяются в народе. Чем шире будут распространяться в массах социалистические идеи, тем более будут расти шансы успехов инсургентов: ведь мы уже знаем от Энгельса, что исход уличной борьбы всегда определяется настроением войска.

Нет никакого сомнения в том, что не скоро „легионы“ поддадутся нашему влиянию. Но то, что отсрочено, еще не потеряно, как говорят французы. Рано или поздно социалистические идеи все-таки проникнут в войско, и тогда мы посмотрим, что останется от воинственного настроения реакционеров и не перестанут ли они вызывать нас на улицу» [П: XI, 324].

В превосходной интерпретации Плехановым знаменитого места из предисловия Энгельса трудно найти какой-либо изъян. Но это только одно решение вопроса. Энгельс отнюдь не был противником другого его решения, а самое главное – Энгельс не думал своему утверждению придать характер общего закона. Плеханов, став жертвой исковерканного текста Энгельса, был склонен вначале соглашаться с тем положением, будто восстание

«такой способ действия, который при современной технике военного дела сулит социалистам не победу, а жестокое поражение, и не перестанет сулить его до тех пор, пока сама армия не проникнется социалистическим духом» [П: XI, 325].

Но не заметить внутреннего непримиримого противоречия между этим универсализованным положением Энгельса и революционным методом, сторонником и блестящим представителем которого он был, – мудрено. Плеханов превосходно видел это противоречие. Но объяснить его он мог лишь после того, как Лафарг опубликовал письмо Энгельса; противоречие было вызвано тем, что практические деятели партии не осмелились дать подлинное предисловие учителя. Плеханов еще раз возвращается к этому вопросу, для того, чтобы сказать свое настоящее слово. Возражая Масарику, который желал видеть в нем «полное отречение от революции», Плеханов пишет:

«Выходит, будто Энгельс, подобно г. Тихомирову, „перестал быть революционером“. В предисловии к новому изданию „Манифеста Коммунистической Партии“ мы старались показать, что Энгельс, объявляя нецелесообразным революционный способ действий, имел в виду собственно только современную Германию и вовсе не придавал своим доводам и выводам того общего значения, какое приписали им „критики“. Не знаем, насколько убедительны были наши рассуждения; но что они были верны, это показали недавно опубликованные в парижском „Socialist’е“ письма Энгельса к Лафаргу. После опубликования этих писем все разглагольствования о том, что сам Энгельс под конец своей жизни „поумнел“ и „перестал быть революционером“, лишаются всякого смысла, и остается лишь вопрос о том, зачем Энгельс, умевший так ярко и ясно выражать свои мысли, выразился на этот раз довольно темно и сбивчиво? А на этот вопрос возможен только один ответ: Энгельс уступил настояниям „практических политиков“ своей партии. Приняв в соображение ту путаницу понятий, которую вызвала уступчивость Энгельса, приходится признать, что она была неуместна, и что вообще не следует приносить интересы теории в жертву практическим интересам минуты. Это прежде всего очень непрактично» [П: XI, 378][41].

Он не ошибся, разумеется, предполагая влияние практиков на Энгельса. Мы знаем, как эти практики реагировали на отступничество Бернштейна. Прекрасно сознавая всю пагубность и классовую природу ревизионизма, они вели с ним двойную игру, ни разу не поднявшись до степени настоящей революционной непримиримости.

Эти вожди практической борьбы, разумеется, не могли не влиять на Энгельса в самом отрицательном смысле.

Каковы бы ни были практические интересы минуты – всего практичнее для рабочего класса сохранить чистоту своих воззрений и своей теории.

5.

Когда, наконец, Дрезденский съезд германской социал-демократии, после ожесточенных диспутов, вынес резкую резолюцию о ревизионизме, то Плеханов в «Искре» с большим удовлетворением отметил эту победу «Красного съезда».

«Дрезденский съезд по всей справедливости может быть назван красным съездом. Важнейшее из его решений относится к так называемому в Германии ревизионизму, – бернштейнианству тож, – и представляет собою смертный приговор этому направлению. За этот приговор всемирная социал-демократия должна быть глубоко благодарна Дрезденскому съезду: он оздоровит социал-демократическую атмосферу в Германии и уже одним этим окажет в высшей степени благотворное влияние на ход международного социалистического движения. Враждебная ревизионизму резолюция красного съезда является хорошим предзнаменованием для международного социалистического конгресса будущего года» [П: XII, 451].

Он имел в виду Амстердамский конгресс, который должен был быть созван в 1904 г. Та совершенно невероятная в летописях германской социал-демократии резкость, с какой велась дискуссия на партейтаге, вызвала очень много нареканий со стороны сторонников «приличных дискуссий». С обеих сторон ожесточение достигло исключительных размеров. Выступления же ревизионистов против Меринга Плеханов не может иначе квалифицировать, как «отвратительными».

«А что касается направленных против ревизионизма страстных речей Бебеля и некоторых его ближайших единомышленников, то на всякого здорового человека они могли произвести только самое отрадное, самое ободряющее впечатление. Удивительно не то, что левое крыло германской социал-демократии позволило себе решительно и страстно напасть на ревизионистов, а то, что оно до сих пор считало нужным церемониться с ними» [П: XII, 452].

Действительно, германская социал-демократия очень долго церемонилась с ревизионистами. Но на Дрезденском съезде эта церемония далеко не была окончена. Это было лишь очень недвусмысленное предупреждение, но, увы, оно оказалось самым большим, на что хватило силы у вождей германской социал-демократии.

«Торжество ревизионизма означало бы гибель социал-демократии, как партии революционного пролетариата, и решение, принятое Дрезденским съездом по вопросу о тактике, является, как мы сказали выше, смертным приговором бернштейнианству» [П: XII, 452].

«И если пока еще никто из германских социал-демократов не заговаривает о похоронах г. Бернштейна, т.е. об исключении его из партии, то это объясняется, по всей вероятности, тем, что сбитый со всех своих теоретических позиций, покинутый почти всеми своими сторонниками и постоянно все сильнее и сильнее компрометирующий самого себя свойственною ему беспредельной бестактностью, этот комичный рыцарь печального образа кажется им несравненно более жалким, чем опасным. Для нас нет ни малейшего сомнения в том, что они очень ошибаются. Г. Бернштейн до сих пор вовсе не так безопасен для их партии, как они думают. Он еще немало повредит ей» [П: XII, 453].

Так и случилось, и мы имеем очень большое основание, по моему мнению, удивляться ясному взгляду Плеханова.

Дрезденский съезд не решил вопроса о расколе с оппортунизмом – он тем самым не решил и основного вопроса, но перед Амстердамским международным конгрессом такая решительная победа радикального крыла имела огромное моральное значение.

Недаром в Амстердаме резолюция радикалов ходила под названием «Дрезденской».

Подробно останавливаться на работе конгресса и освещении ее Плехановым здесь не будем. Нас интересует все тот же вопрос о конечных целях и борьба с оппортунизмом, по которым на конгрессе и были главные бои. Вся международная социал-демократическая пресса была в восторге от конгресса. Не были особенно рады лишь некоторые дальновидные революционеры вроде Де-Лиона и Плеханова.

«Конечно, мы, марксисты, представители революционного социализма, одержали в Амстердаме решительную победу над международными оппортунистами, и мы не можем не радоваться этой победе. Но о чем спорили мы там с нашими противниками? Не более и не менее, как о том, быть или не быть революционному социализму» [П: XVI, 309].

Но разве не характерно то, что на социалистическом конгрессе была группа, и не малая, защищавшая эту «постыдную тактику».

«Я назову великолепным (prächtiger – выражение Каутского) только тот съезд, который будет свободен от таких больших недостатков. Когда и где состоится такой, действительно, великолепный, международный съезд? Не знаю. Скажу больше: я не уверен даже и в том, что он состоится когда-нибудь. Очень возможно, даже – увы! – очень вероятно, что современный социализм вплоть до самой революции, т.е. до завоевания власти пролетариатом, не излечится от оппортунистической язвы. Но именно потому у нас и нет оснований для оптимизма. Наш неприятель потерпел поражение. Это очень хорошо. Но напрасно говорит „The Social Democrat“, что теперь пришел конец международному оппортунизму. К сожалению, это еще не так. Наш неприятель хотя и поражен, но еще не уничтожен» [П: XVI, 309 – 310].

Он был прав, он был слишком прав! Пока французские, итальянские и др. ревизионисты и оппортунисты не были разбиты – какая могла быть победа? Наоборот, именно этот конгресс поставил вопрос о том, возможно ли единство с оппортунистами в одной партии.

«Я думаю, что нет, и в этом случае со мной согласны итальянские „реформисты“, давно уже высказавшие твердую уверенность в том, что реформизм (наиболее употребительное в Италии название оппортунизма) и революционный социализм составляют, в сущности две отдельных партии. А что на Амстердамском съезде было, к сожалению, немало оппортунистов, в этом вряд ли кто усомнится. Правда, не многие из них выступали открыто, но это не мешало им иметь значительное влияние на ход прений: их сравнительной многочисленностью на съезде и объясняется тот, на первый взгляд, странный и непонятный факт, что социалистические представители пролетариата могли целых три дня и как нельзя более серьезно спорить о том, должен или не должен этот класс продавать буржуазии свое право первородства за чечевичную похлебку» [П: XVI, 310].

Несколько странно, не правда ли, Плеханов уже меньшевик, жестоко нападающий на Ленина, взявший под свою защиту «организационный оппортунизм» Мартова и др., в международных вопросах продолжает еще отстаивать ярко-революционные принципы. Но это понять очень нетрудно, если не забыть, что он не считал Мартова ревизионистом, он не видел оппортунистического содержания меньшевизма. Он до первой революции все не мог мириться с тем, что Ленин сравнивал меньшевиков с бернштейнианцами. После, когда нам придется подробнее разбирать эту сторону деятельности Плеханова, нам нетрудно будет убедиться, что эта жестокая ошибка имела свои основания и причины.

В Амстердаме вопрос стоял приблизительно так же, как и в Париже. Припоминая резолюцию Каутского, он пишет:

«Если рассматривать эту резолюцию с чисто теоретической точки зрения, то ее с некоторыми оговорками можно, пожалуй, признать правильной. Подобно тому, как в литературе все роды хороши, кроме скучного, так и в политике все тактические приемы позволительны, кроме нецелесообразных. А участие социалиста в буржуазном министерстве не может быть раз навсегда объявлено несообразным с нашей целью. Цель эта, как известно, заключается в замене капиталистических отношений производства социалистическими. Этот переворот может быть совершен только социалистическим, т.е., – иначе сказать, – только сознательным пролетариатом. Поэтому все, что развивает классовое сознание пролетариата, – сообразно с нашей целью, а все, что затемняет его, – противоречит ей. С этой точки зрения необходимо рассматривать и вопрос о вступлении социалиста в буржуазное министерство» [П: XVI, 323].

Если имеются в наличии условия, при которых вступление в министерство можно использовать в целях движения вперед сознания пролетариата, то вступление в буржуазное министерство дело революционно-целесообразное и, следовательно, приемлемое. С этой, единственно революционной, точки зрения целесообразности подойдя к вопросу, марксисты не могут не дорожить также и такими явлениями, как, скажем, республика. Отвечая Жоресу на его упрек в том, что Бебель и Гед равнодушны к республике, Плеханов пишет:

«Маркс давно и вполне правильно сказал, что республика есть наиболее благоприятная для пролетариата форма правления, потому что в ней достигает наибольшего развития борьба этого класса с буржуазией. И этого, конечно, не позабыли ни Гед, ни Бебель. Но если, при наличности капиталистических производственных отношений, республика является одним из самых важных политических условий освобождения рабочего класса, то ясно, что буржуазная республика не может быть в глазах социалиста целью: она – только средство для достижения цели: социальной революции. И именно потому, что буржуазная республика есть средство, а не цель, социалисты обязаны критиковать ее для того, чтобы развивать революционное самосознание рабочих. А Жорес поступает как раз наоборот: он превращает буржуазную республику из средства в цель и приходит в забавное негодование, когда сторонники революционного социализма восстают против такого превращения» [П: XVI, 333 – 334].

Этим Жорес покидает точку зрения пролетариата и становится на точку зрения революций прошлых веков, революций буржуазных. И не только Жорес: последний лишь формулировал отношение оппортунистов всех социал-демократических партий.

Как ни боролась оппортунистическая оппозиция, конгресс принял несколько смягченную дрезденскую резолюцию.

Но самое ценное для нас в этих статьях его рассуждения о всеобщей стачке. Анархисты придавали всеобщей стачке значение средства совершать социалистическую революцию. Возражая им, Плеханов пишет:

«Стачка есть один из способов классовой борьбы на основе нынешнего порядка вещей. Это очевидно. Революция же, к которой стремится сознательный пролетариат, должна устранить этот порядок: заменить капиталистические отношения производства социалистическими, при которых рабочая сила уже не будет товаром. Каким же образом эта замена может явиться результатом такого способа борьбы, который предполагает существование и продолжение существования буржуазного порядка?» [П: XVI, 344].

Разве для совершения революции достаточен отказ от работы? Как мыслимо строительство новой жизни, обращение средств производства в общественную собственность, борьба с сопротивлением господствующих классов одной стачкой?

«Чтобы „экспроприировать экспроприаторов“, пролетариату необходимо сломить сопротивление господствующих классов, т.е. разбить их политическую силу и организовать такую защиту нового экономического порядка, какая была бы способна подавить всякие попытки капиталистической контрреволюции. Стало быть, „экономическая, революционная, насильственная“ всеобщая стачка может привести к своей цели, т.е. к социальной революции только тогда, когда она будет сопровождаться целым рядом политических действий. А из этого следует, что стремиться придать „стачке-революции“ исключительно экономический характер – значит не понимать ее задачи и способствовать ее крушению. Анархическое представление о ней, будучи усвоено пролетариатом, привело бы его к жесточайшей неудаче. Оно вредно для пролетариата, и поэтому он будет тем меньше расположен к его усвоению, чем больше разовьется его самосознание» [П: XVI, 344 – 345].

Всеобщая или, вернее, массовая стачка

«позволит пролетариату избежать столкновений с войсками, а в то же время она внесет такое расстройство в ряды неприятеля, что он принужден будет отступить, если не положить оружия» [П: XVI, 348].

Именно в этом смысле амстердамская резолюция говорит, что всеобщая стачка

«может послужить крайним средством для того, чтобы добиться крупных общественных перемен или отразить реакционные покушения на права рабочих» [цит. по П: XVI, 348].

Но если с этой точки зрения подойти к вопросу, то массовая стачка представится в совершенно ином свете, она будет не чем иным, как

«суррогатом вооруженного сопротивления власти» [П: XVI, 348].

Чем более будет обостряться борьба рабочего класса, тем менее будет шансов на мирное решение социального вопроса и, очень может быть, – тем больше укрепится вера во всеобщую стачку, как средство соц. революции. Однако

«никогда еще никакое дело не торжествовало вследствие бездействия своих сторонников, и никогда „скрещенные руки“ не разрушат здания капитализма. Слушая рассуждения о том, что пролетариат должен отказаться от надежды победить своих врагов в открытом бою, я вспоминаю, как у Щедрина помпадур Бородавкин воевал с обывателями Стрелецкой слободы… План сторонников „стачки скрещенных рук“ несколько напоминает образ действия щедринских стрельцов. Он не дурен, но ведь у Щедрина стрельцам все-таки пришлось вылезать на божий свет, когда кто-то из оловянных солдатиков Бородавкина догадался ломать избы. Не спрячутся и рабочие от буржуазных усмирителей, когда те решатся дать им кровавый урок. Да и стыдно им было бы прятаться. Самая мирная массовая стачка легко может повести к массовому столкновению с войском. Эту возможность необходимо учитывать при соображениях о массовой стачке. Оружие критики не может заменить критики посредством оружия [МЭ: 1, 422]. Напрасно ссылаются на усовершенствования современной военной техники. Сами собой не стреляют даже наиболее усовершенствованные ружья и пушки; чтобы употребить их в дело, нужны солдаты, а солдаты современных капиталистических стран не оловянные солдатики. Они в значительной – и все более и более возрастающей, – степени выходят из среды пролетариата, и их головы тоже не застрахованы от влияния социал-демократических идей. В этом все дело. Вооруженные восстания и прежде оканчивались успешно только тогда, когда революционерам удавалось „деморализовать“ войска» [П: XVI, 349 – 350].

Это и есть та главная сторона вопроса, на которую надлежит обратить сугубое внимание. На практике первой русской революции было совершенно убедительно продемонстрировано, какое имеет громадное значение массовая стачка, как суррогат восстания.

Это решение было дано уже на пороге нашей первой революции, в дни, когда шаги миллионов уже слышны были наблюдателю. Это было последнее боевое выступление против международного оппортунизма, если не считать его «Патриотизм и социализм», посвященный жестокой критике нападений Жореса и других социал-патриотов на лозунг «пролетарии не имеют отечества».

Вслед за этим наступила целая длительная эпоха, когда внутренние вопросы российской социал-демократии поглотили все его внимание и силы.

Итог борьбы с оппортунизмом был подведен именно в буйную эпоху 1905 – 1907 годов. С одной стороны, на опыте нашей первой революции подвергался испытанию старый метод Маркса, по мнению оппортунистов, уже устаревший для современности, и тем эмпирически опытным путем была доказана его пригодность; с другой, стороны, ее поражение привело к чрезвычайному усилению в рядах крупнейших социал-демократических партий Запада оппортунизма.

Русско-японская война и наша революция осветили текущее состояние капитализма, чреватое скорыми катастрофическими столкновениями; они поставили вопрос о завоевании политической власти, как реальную задачу не столь отдаленного будущего, как это представлялось идеологам и вождям II Интернационала; в нашей революции Интернационал имел наглядный пример того, как пролетариат восставший предпочитает прибегнуть к мерам, наиболее целесообразным в войне, для борьбы с буржуазией; ее поражение не могло не усилить скептицизм в рядах революционеров, особенно у наиболее обеспеченной рабочей аристократии, а вслед за ней и огромная часть II Интернационала должна была отвернуться от революционных методов борьбы, должна была по сути дела скатиться на позицию ревизионистов по самому жгучему и боевому вопросу движения – по вопросу о насильственной революции. Если наша революция дала много радикальной части Интернационала, то она же показала очень многое его оппортунистической части.

До какой степени справедливы были пессимистические выводы Плеханова о борьбе с оппортунизмом во втором Интернационале – видно теперь после войны, в эпоху революции. Действительно, до своей гибели он не мог решительно отделаться от оппортунизма. Но его пророческие слова оправдались и в другом смысле. С 1914 г. весь II Интернационал, оставшись без революционного крыла, стал интернациональным объединением оппортунистов, и теперь совершенно очевидно, что до социалистической революции «жиронда» рабочего движения воистину будет тянуть за фалды рабочий класс. Но он жестоко ошибся, думая, что пролетариат потерпит до момента решительных сражений существование в своих рядах «жиронды». III Интернационал, объединяющий «гору» рабочего движения всего капиталистического и колониального мира, по самому принципу своего построения не будет вмещать в себе принципиально и классово разнородные идеологии.

в. Борьба с т.н. «легальным марксизмом»

1.

Вернемся вновь к началу столетия и попытаемся посмотреть, как отразилось на русской почве бернштейнианство и развернулась борьба Плеханова с «критиком» марксизма в России.

В начале 90-х годов, особенно после голода, совершенно бесспорно обнаружился характер экономической эволюции России. Накануне еще можно было вести длиннейшие дискуссии по вопросу о том, есть ли вообще в России капитализм, мыслим ли он? Еще не успели опомниться от одурманивающих полуславянофильских речей о самобытных путях России, как с удивлением после голода люди стали замечать, что не только мыслим, но и есть в России свой капитализм, слабосильный, но достаточно одаренный всеми чертами западноевропейского своего прототипа. Что же так сразу открыло глаза русской интеллигенции?

Это делалось не сразу, тому было много причин. Незаметно, изо дня в день развитие капитализма в стране обрабатывало общественное сознание, а к началу 90-х годов наш российский «чумазый» капитализм начал проявлять себя по «западноевропейскому» образцу. Борьба вокруг таможенного тарифа 1891 г. была лишь одним из ярких проявлений такого сродства, однако сколько хлопот она доставила идеологам «самобытности»!

А последовавший подъем массового рабочего движения сделал вопрос о борьбе со старыми народническими предрассудками очередным и боевым вопросом дня. Марксизм, до того уже с десяток лет ведший теоретическую борьбу с народническими предрассудками, вступил в борьбу с легальными представителями народничества, непосредственно предшествуя и составляя начало последовавшего затем подъема массового рабочего движения 1896 г.

Так как это были первые боевые столкновения – демаркационные линии были проведены начерно и лагерь марксизма объединял много разнородных элементов. Этому способствовало и то обстоятельство, что вследствие цензурных условий борьба шла вокруг принципов и теоретических положений, далеких от практики, находящихся вне сфер непосредственной классовой борьбы.

Наряду с Плехановым и Лениным боролась против народников и более или менее значительная группа интеллигентов, из которых особенно выявлялись Струве, Туган-Барановский, Булгаков и др.

«Это были буржуазные демократы, для которых разрыв с народничеством означал переход от мещанского (или крестьянского) социализма не к пролетарскому социализму, как для нас, а к буржуазному либерализму»[Л: 16, 96],

как совершенно справедливо отмечает В.И. Ленин. Но до поры до времени они были союзниками марксизма, вели с ним вместе борьбу на страницах легальных органов. Название «легальные марксисты» хорошо характеризовало эту группу будущих либералов. О том, что они совсем не по-марксовски понимали марксизм, было тогда же доказано В.И. Лениным. Но боязливое «своеобразие» понимания Маркса вскоре перешло в прямой критический поход против марксизма и его основ. Закон развития Маркса нужен был им только до тех пор и постольку, поскольку он давал оружие для оправдания торжества капитализма в России. Но он становился положительно вредным и опасным, поскольку он шел дальше этого и предвидел грядущую неизбежную катастрофу и гибель капиталистического строя, насильственное свержение буржуазии и диктатуру пролетариата. Такая перспектива тем яснее выдвигалась, чем очевиднее становилась победа капитализма в России и сопровождавший его бурный рост рабочего движения в промышленных центрах. До 1896 года еще можно было уповать на возможные соображения о том, что марксова фантастическая «схема» не имеет основания для реализации, но после грандиозных петербургских стачек этого сказать уже никак нельзя было. Отсюда и непосредственный толчок к постановке и обсуждению вопросов, связанных с «конечными целями»; постановка на очередь этого вопроса была тем законней, что «талантливый Бернштейн» начал свой пересмотр именно в эту самую пору.

Долгое время Плеханов не обращал внимания на Струве и на иных легальных марксистов. Даже позже в эпоху «Искры» на неоднократные предложения Ленина ответить Струве – он отвечал отказом, ссылаясь на то, что он ничего нового по сравнению с тем, что говорили до того разного толка ревизионисты, не говорит.

Но взяться за ответ все-таки пришлось, ибо критические упражнения Струве стали совершенно неприкрытым походом против идей революции, против диктатуры пролетариата. В этих блестящих статьях, уничтожающе критикующих «наших критиков», дано много чрезвычайно ценных теоретических страниц. Нас интересуют здесь лишь выводы, к которым пришел Плеханов, по вопросу о «конечных целях».

Струве шел по проторенной дорожке Бернштейна. И он пытался доказать, что ход общественного развития идет посредством притупления противоречий и он, подобно своему «талантливому» предшественнику, находил основной изъян системы Маркса в его диалектике развития. Отчего его так беспокоит ведущее вперед противоречие?

На этот вопрос Струве отвечает:

«Я уже оттенил то обстоятельство, что если социальное развитие совершается по формуле восстания противоположностей, то „общественный переворот“ необходимо должен представляться в виде политического переворота. Но это представление, лежащее в основе знаменитого учения о диктатуре пролетариата, падает вместе с диалектическим ходом развития» [цит. по П: XI, 166].

В этом гвоздь всего вопроса. Его тревожат политическая революция и «знаменитое учение» о диктатуре пролетариата.

«Настоятельная психологическая потребность подорвать теоретическую основу знаменитого учения о диктатуре пролетариата и о „политической революции“, необходимой для социального освобождения этого класса, вынудила критика П. Струве, на заре двадцатого столетия, обосновать свои возражения против „ортодоксального“ марксизма на более чем недостаточных посылках» [П: XI, 166],

– говорит справедливо Плеханов. На самом деле, какие основания у современного исследователя утверждать, что противоречия притупляются? Никаких, кроме субъективного желания. Доказать это и было задачей статьи Плеханова. И поскольку Струве привлек всю систему Маркса к суду и к ревизии для того, чтобы доказать несостоятельность идеи неизбежности революции, – «насильственного переворота», – постольку Плеханов шаг за шагом опровергал все хитросплетения Струве как из области экономики, так и из области социологии.

Такие аргументы, как то, что с развитием капитализма противоречия между рабочим классом и буржуазией притупляются, опровергнуть было не труднее, чем другой, который Струве считал положительно неотразимым. Если противоречия, – гласил последний аргумент, – обостряются и накопление богатства в одном классе общества сопровождается накоплением нищеты, физического и нравственного вырождения – в другом, то как может произойти коренное переустройство общества? Если это – величайший из всех переворотов, то как его может совершить выродившийся рабочий класс?

Они не понимали простого обстоятельства, что марксисты не рассчитывают на вырождающиеся элементы, они знают, что одновременно капитализм

«будит мысль тех пролетариев, которые не попадают в разряд этих пассивных продуктов, и образуют из них все более и более растущую армию социальной революции. Указывая на рост нищеты и т.д., Маркс указывал также и на „возмущение рабочего класса, который постоянно растет и постоянно обучается, объединяется и организуется самим механизмом капиталистического процесса производства“ [МЭ: 23, 772]» [П: XI, 238].

Стоит только посмотреть на передовые страны.

«Ухудшение общественного положения пролетариата вовсе не равносильно созданию условий, затрудняющих развитие его классового самосознания. Конечно, только анархисты à la Бакунин могли воображать, что бедность уже сама по себе есть лучший из всех возможных социалистических агитаторов. Но ведь и зажиточность сама по себе далеко не всегда является „внушителем“ революционного духа. Все зависит от обстоятельств времени и места» [П: XI, 238].

Но они не понимают не только это. Для них непонятны также и экономические условия, необходимые для политической победы пролетариата.

Ревизионисты утверждают, что

«политическая сила данного класса определяется его экономической и социальной силой. Поэтому рост политической силы пролетариата необходимо предполагает рост его экономической силы, и, наоборот, ослабление этой последней необходимо ведет за собой ослабление политического значения пролетариата» [П: XI, 239].

Такой консервативный бакунизм очень близок к тому, что говорит сам Струве. По его мнению,

«для победы пролетариата необходима „организационная сила“, которая может быть приобретена лишь постепенно, на почве экономической организации и экономических учреждений» [П: XI, 239].

В этом утверждении не все неверно, однако тут оно выражено так, что верное трудно отделить от неверного. Разумеется, пролетариат не мыслит себе переворот без «организационной силы».

«Но почему г. П. Струве думает, что эта сила может быть приобретена только на почве „экономической организации“, т.е. – если мы правильно его поняли – на почве кооперативных товариществ и тому подобных „экономических учреждений“? Если бы организационная сила пролетариата могла развиваться лишь в той мере, в какой развиваются его „экономические учреждения“, то она никогда не развилась бы до степени, необходимой и достаточной для создания новых отношений производства, потому что в капиталистическом обществе названные учреждения рабочих всегда будут совершенно ничтожны в сравнении с „учреждениями“, находящимися в руках буржуазии» [П: XI, 239].

Справедлива не менее и мысль о том, что эта сила приобретается постепенно,

«но почему эта справедливая мысль должна исключать понятие социальной революции? Ведь французская буржуазия тоже лишь постепенно приобрела свою организационную силу, а между тем сделала же она свою социальную революцию» [П: XI, 240].

Но этими предварительными соображениями о постепенном накоплении организационных сил не исчерпывается поход Струве против социальной революции, наоборот, они лишь открывают критическое шествие его.

Главный же аргумент его заключается в оспаривании состоятельности самого понятия – социальная революция, – которое представляет собой лишь описание явлений с помощью логических категорий, ибо не только природа, но и интеллект не терпит скачков.

Но тогда

«как же быть с теми социальными революциями, которые уже совершались в истории? Считать ли их несовершившимися или признать, что они не были революциями в том смысле, какой придают этому слову правоверные марксисты»? [П: XI, 241]

Правда, до сих пор совершавшиеся революции были буржуазными, а предстоящая будет, по мнению марксистов, пролетарской, но суть не в этом.

«Если понятие – социальная революция – несостоятельно потому, что природа скачков не делает, а интеллект их не терпит, то,очевидно, что эти решительные доводы должны в одинаковой мере относиться как к революции буржуазии, так и к революции пролетариата. А если революция буржуазии давно уже совершилась, несмотря на то, что скачки „невозможны“, а изменения „непрерывны“, то у нас есть все основания думать, что в свое время совершится и революция пролетариата, если только, разумеется, она не встретит на своем пути других препятствий, более серьезных, чем те, на которые указывает нам г. П. Струве в своих „гносеологических“ рассуждениях» [П: XI, 242].

То, что диалектика не объясняет явлений, а лишь описывает их, это еще не есть основание для похода на революцию, нужно доказать, что она ошибочно описывает, а это доказать трудно.

Поход на скачки, подтверждаемые «гносеологическими» изысканиями, опросом Канта и новейших буржуазных ученых, имеет единственной своей целью найти средство обеспечить капитализм от революции. Но как это сделать – вопрос гораздо более трудный, чем это представляется критикам.

Скачки – это то, что на всем протяжении истории борьбы буржуазии с марксизмом особенно не пришлось по вкусу «критикам». Начиная хотя бы с Тихомирова – если взять русских «критиков» справа – и кончая Струве, всех особо тревожил именно этот скачок. Причина совершенно понятная. Доказать, что природа не делает скачков, а интеллект их не терпит, это означает ни более ни менее как доказать то, что социальная революция – миф и выдумка и должна уступить свое место социальной эволюции. Почему последнее выгоднее первого для буржуазии? Тоже по весьма простой причине, ибо она гарантировала бы буржуазии ее господство на вечные времена.

Все это до элементарности просто, и попытки «критиков» скрывать смысл приведенного утверждения были тщетными, – обнаруживать истинную природу их критики было очень не трудно. Плеханов совершенно прав, когда говорит, что их собственный интеллект не терпит скачков, по той простой причине, что они терпеть не могут диктатуры пролетариата.

На самом деле, если не такова причина в этом походе на скачки, то чем же объяснить нежелание считаться с бесконечной вереницей фактов, представляющих явное доказательство ежедневно подтверждаемых скачков, как в мире простых вещей, так и сложных явлений? Да и теоретически, так сказать, логически неизбежность скачков очевидна.

Нам теперь повторять блестящие аргументы Плеханова представляется тем менее нужным, что последовавшие вслед за этим два «скачка» в самой русской жизни, – знаменитый «скачек» 1905 – 1907 гг. и война 1914 – 1918 гг., – делают совершенно бесцельным спор по существу.

Важны нам для характеристики творчества Плеханова выводы, к которым он пришел, ведя борьбу с легальными марксистами.

«Тезису, гласящему, что скачков не бывает, а есть только непрерывность, с полным правом можно противопоставить антитезис, по смыслу которого в действительности изменение всегда совершается скачками, но только ряд мелких и быстро следующих один за другим скачков сливается для нас в один „непрерывный“ процесс.

Правильная теория познания, конечно, должна примирить этот тезис и этот антитезис в одном синтезе. Мы не можем рассматривать здесь, как можно примирить их в области „простых вещей“. Это завело бы нас слишком далеко. Здесь для нас достаточно знать и помнить, что в „сложных вещах“, с которыми нам так часто приходится иметь дело при изучении природы и истории, скачки предполагают непрерывное изменение, а непрерывное изменение неизбежно приводит к скачкам. Это – два необходимых момента одного и того же процесса. Устраните мысленно один из них, и весь процесс станет невозможным и немыслимым» [П: XI, 247 – 248].

Но, упрекают «критики», всякое утверждение, что общественный переворот есть резкое разграничение двух общественных формаций – капиталистической и социалистической – лишено разумных теоретических оснований, – таких резких граней не бывает. Однако подобное возражение менее всего охраняет любезные сердцу критиков капиталистические порядки.

«Общественная эволюция совсем не исключает социальных революций, которые являются его моментами. Новое общество развивается „в недрах старого“, но, когда наступает время „родов“, тогда медленный ход развития обрывается и тогда „старый порядок“ перестает заключать новый в своих „недрах“ по той простой причине, что он исчезает вместе со своими „недрами“. Это и есть то, что мы называем социальной революцией. Если г. П. Струве хочет иметь наглядное представление о социальной революции, то мы еще раз отсылаем его к великому социальному перевороту, положившему во Франции конец существованию того самого „ancien régime“, внутри которого так долго развивалось третье сословие. Г. Струве думает, что капиталистическому порядку не суждено умереть такою быстрою и такою насильственною смертью. Мы не препятствуем ему думать, как угодно. Но мы попросим его привести в защиту своего мнения что-нибудь более убедительное, нежели его нескладные и неладные соображения о „непрерывности“» [П: XI, 249 – 250].

Этот нескладный довод «критиков», как и многие другие, имеет не только логический и теоретический интерес. Для критика теория лишь хорошее прикрытие, его основная задача

«побороть или хотя бы только ослабить известную практическую тенденцию: революционную тенденцию передового пролетариата. Их „критика“ служит им оружием в „духовной борьбе“ с этой тенденцией, и их аргументы имеют в их глазах цену лишь постольку, поскольку они помогают выставлять в неблагоприятном освещении ненавистное им понятие: социальная революция. Эта практическая цель оправдывает все теоретические средства. И если один „критик“ выдвигает против правоверных марксистов такое обвинение, которое совершенно несовместимо с обвинением, в то же самое время выдвигаемым против них другим „критиком“, то тут нет противоречия, а есть только разнообразие в единстве. Оба „критика“ вполне согласны между собой в том, что надобно разрушить Карфаген, т.е. понятие: социальная революция. И это обстоятельство делает их единомышленниками, создает взаимное сочувствие между ними» [П: XI, 252 – 253].

Истинная задача двух «критик», с разных сторон, по-разному, нередко с противоположными аргументами обрушивающихся на марксизм – критики Бернштейна и критики Струве – в этом именно и заключается.

Вы, консерваторы, защитники отживающих форм общественной жизни, – упрекают «критиков», – а они на дыбы: помилуйте, какой же тут консерватизм, – вопят они, – ежели мы устанавливаем идею «социальной эволюции»?

В том-то и дело, что социальная «эволюция» есть признак развития лишь до определенного момента, когда эта эволюция может и должна обрываться «скачком» – революцией во имя дальнейшей эволюции уже на новой основе. Кто в такие моменты продолжает настаивать на эволюции, тот, несомненно, является консерватором, врагом подлинного развития.

В общественном развитии теперь это особенно ясно.

«Решительное отстаивание социальной реформы как нельзя лучше уживается в настоящее время с консервативным инстинктом буржуазии» [П: XI, 253],

ибо буржуазные порядки в своей «эволюции» дошли уже до момента, когда дальнейшая возможность развития общества требует устранения капитализма. В такой момент буржуазии особенно выгодна проповедь таких идей, которые говорят о возможности социализма в капиталистическом обществе, ибо что может быть невиннее такого «социализма», который не покушается на существенные ограничения прав капиталистической собственности? И не спроста именно в конце 90-х и в начале 900-х годов почти во всех университетах буржуазных стран и в Германии, в особенности, стали с кафедр проповедовать подобный «буржуазный социализм».

Утописты капитализма еще надеялись на то, что разговорами и проповедями, через посредство своих идеологов, они могут предотвратить победу социализма пролетарского. А какая принципиальная разница была между «социализмом на капиталистической основе» катедер-социалистов и «социальной реформой» неомарксистов, типа Струве, Бернштейна и др.?

Никакой.

«Это – вариация на одну и ту же тему, – как справедливо отмечает Плеханов.

В своей известной книге г. Бердяев прекрасно выражает то представление о постепенном реформировании капиталистического общества, которое свойственно гг. „критикам“ à la П. Струве. „Поправки, создаваемые самим капиталистическим развитием, – говорит он, – до тех пор будут штопать дыры существующего общества, пока вся общественная ткань не сделается сплошь новой“. Лучше выразиться невозможно. Беда только в том, что удачно выразить данное представление еще не значит устранить из него элементы ошибки. Возникновение новой „общественной ткани“, как следствие усиленного штопанья старой, есть единственный, признаваемый гг. „критиками“ случай перехода количества в качество. Но это сомнительный случай. Если я штопаю чулки, то они останутся чулками и не превратятся в перчатки даже в том крайнем случае, когда вся их „ткань“ подвергнется сплошному обновлению. То же и со штопаньем дыр капиталистического общества. Капиталистический способ производства утвердился благодаря устранению феодально-цехового строя, а не благодаря его заштопыванью. И совершенно непонятно, каким образом и почему штопанье капиталистической „ткани“ может и должно привести (хотя бы путем самого медленного изменения) к устранению капиталистических отношений производства и к замене их социалистическими. Употребляемое г. Бердяевым образное выражение лишь с большей яркостью оттенило несостоятельность защищаемой гг. „критиками“ теории эволюции. Мы уже видели, что она может объяснять только изменение уже существующих „вещей“, а не возникновение новых. Теперь мы с ясностью видим, что она способна служить теоретическим руководством только для тех, чьи „идеалы“ не идут дальше „непрерывного“ штопанья дыр капиталистического общества. Тем же, которые стремятся к созданию нового общественного порядка, она, как говорится, совсем ни к чему. Это именно теория буржуазной социальной реформы, выставленная против теории, приводящей к совершенно иным выводам, „идеалам“ и, – это самое главное, – практическим задачам» [П: XI, 256 – 257].

Бердяев по простоте душевной разболтал лишь тайну «критиков». Их вера в то, что можно путем непрерывного штопания старого создать нечто новое – есть такая вера в чудо, которая может быть оправдана только тем, что в глубине души никакого нового они и не ждут и не верят в возможность его реализации, считают его утопией.

«Мы говорим о своей конечной цели не потому, что мы считаем ее „нас возвышающим обманом“, а потому, что мы твердо убеждены в неизбежности ее осуществления. Заведомо несбыточный идеал для нас не идеал, а просто безнравственные пустяки. Наш идеал, идеал революционной социал-демократии, – это действительность будущего. За его осуществление ручается нам весь ход современного общественного развития, и вот почему наша уверенность в его будущем осуществлении имеет в наших глазах так же мало родственного с „религией“, как и общая нам с „критиками“ уверенность в том, что „севшее“ сегодня не поленится „взойти“ завтра. Это – вопрос более или менее безошибочного знания, а вовсе не более или менее твердой религиозной веры» [П: XI, 258 – 259].

Но критик не согласен с Плехановым, да и не только с ним. Представление о конечной цели – утопия, это лишь предмет веры, ибо, говоря о ней, марксист покидает почву реализма.

Говоря это, разумеется, каждый из критиков считает реалистом себя и наиболее реалистическим свое «учение», а

«утопическими естественно оказываются все те задачи, для решения которых необходимо устранить капиталистические отношения производства» [П: XI, 261],

то учение, которое не ограничивается в постановке и решении задач пределами сегодняшних, наличных уже средств.

Критик охотно устанавливает критерием для суждения о реализме данного учения его отношения к настоящему и его представление о будущем. Утопист тот, кто наряду с текущими, выдвинутыми потребностями рабочих масс вопросами ставит к решению еще и такие вопросы, которые не могут быть разрешены, и при этом, разумеется, ни один критик не упускал случая сослаться на знаменитое предисловие Маркса к «Zur Kritik».

Но, как и всегда и во всех случаях, они обнаруживают при этом лишь глубокое непонимание Маркса. Образное объяснение Плеханова роли передового отряда особенно хорошо показывает, где пункт их грехопадения.

«Процесс возникновения материальных условий, необходимых для решения данной общественной задачи, не может быть подмечен одновременно всем тем „человечеством“, которому со временем придется решать эту задачу. Это „человечество“ состоит из слоев и из отдельных лиц, отличающихся неодинаковой степенью развития (слои) или даже неодинаковыми природными дарованиями (отдельные лица). То, что уже понято одними, как историческая необходимость, часто еще даже и не подозревается другими. В группе людей, идущих по одной дороге, почти всегда найдутся дальнозоркие, видящие предметы на большом расстоянии, и близорукие, различающие эти самые предметы только вблизи. Значит ли это, что дальнозорких надо отнести к „утопистам“, а „реалистами“ можно признать только близоруких? Кажется, что это не значит. Кажется, что дальнозоркие лучше других различают направление общего пути, и что поэтому их суждение о нем ближе к действительности, чем суждение близоруких. Иные захотят, может быть, упрекнуть дальнозорких в том, что они слишком рано поднимают разговор о тех предметах, мимо которых придется со временем проходить всей кампании. Но, во-первых, слишком рано говорить о реальном предмете еще не значит покинуть реальную почву. А кроме того, как судить о том, время или не время поднимать тот или иной разговор? Представьте себе, что чем раньше дальнозоркие люди заговорят, положим, о том доме, который стоит на пути и в котором путников ожидает необходимый им отдых, тем скорее они к нему приблизятся, потому что тем более они станут торопиться. В таком случае дальнозоркие не могут заговорить слишком рано, если только путники хоть немножко дорожат своим временем.

А, ведь, роль дальнозорких в этом случае очень походила бы на ту роль, которую играют социал-демократы в общем движении рабочего класса» [П: XI, 263 – 264].

Это не было понятно не только критикам типа Струве, но и нашим оппортунистам из рядов «экономистов», о чем мы будем иметь случай говорить ниже.

Понять это обстоятельство, означало бы понять и то, что, следовательно, борьба за конечную цель для тех, кто сумел себе выяснить ход развития общества, не только не утопична, но и единственно реалистическая политическая линия.

«Революционная социал-демократия на практике представляет собою самую решительную, всегда вперед стремящуюся часть пролетариата всех цивилизованных стран. Она относится к остальной части пролетариата почти так, как дальнозоркие относятся в нашем примере к близоруким (с той разницей, что между тем как дальнозоркие на близком расстоянии видят хуже близоруких, революционная социал-демократия даже и ближайшие интересы рабочих понимает обыкновенно лучше, чем люди, не признающие „конечной цели“)» [П: XI, 264].

Тут и не пахнет утопией. Тот факт, что социал-демократия ставит себе борьбу за конечную цель, уже совершенно ясно говорит за то, что материальные условия, необходимые для его осуществления, уже находятся в процессе своего созревания. Что они уже возникли и что с катастрофической быстротой приближалась эпоха реализации конечных целей пролетариата – вскоре стало ясно даже «близоруким» – наиболее отсталой части пролетариата и даже некоторым, правда, очень немногочисленным, – представителям передовой буржуазии, достаточно дальнозорким и не ослепленным, чтобы видеть.

Социал-демократия может исполнить роль «дальнозорких» только потому, что она видит исход развития существующим экономическим порядкам.

«Будучи выяснен, этот исход неизбежно становится нашей „конечной целью“ при первой же нашей попытке положительного участия в историческом движении» [П: XI, 267].

Конечная цель может стать утопией только при одном условии, если окончательный исход признан невозможным.

«Невозможность окончательного исхода лишает „конечную цель“ реальной основы. Но что же означает собою это признание невозможности окончательного исхода? Оно означает убеждение в том, что процесс развития капитализма будет продолжаться постоянно, т.е., другими словами, что капитализм будет существовать всегда, или, по крайней мере, так необозримо долго, что незачем и задумываться об его устранении» [П: XI, 267].

«Раз у человека возникло такое убеждение, ему и в самом деле не остается ничего другого, как положить „конечную цель“ на божницу благочестивых утопий и признать штопанье дыр единственной общественной деятельностью, имеющей под собой реальную почву. Но ведь это значит, что „конечная цель“ делается для социалиста утопией только тогда, когда он перестает быть социалистом» [П: XI, 268].

Тогда, разумеется, «конечная цель» не только утопия, но вредный «догматизм» и опасная «ересь» и что угодно «критикам» разного толка.

«Историческая миссия наших „критиков“ заключается в „пересмотре“ Маркса для устранения из его теории всего ее социально-революционного содержания. Маркс, имя которого с увлечением повторяется теперь пролетариями всех цивилизованных стран; Маркс, который призывал рабочий класс к насильственному низвержению нынешнего общественного порядка; Маркс, который, по прекрасному выражению Либкнехта, был революционером и по чувству и по логике, этот Маркс очень несимпатичен нашей образованной мелкой буржуазии, идеологами которой являются гг. „критики“. Ее отталкивают его крайние выводы; ее пугает его революционная страсть. Но „по нынешним временам“ трудно обойтись и совсем без Маркса: его критическое оружие необходимо в борьбе с охранителями всех реакционных цветов и с утопистами разных народнических оттенков. Поэтому надо очистить теорию Маркса от ее плевел; надо противопоставить Марксу – революционеру Маркса – реформатора, Маркса – „реалиста“. „Маркс против Маркса“! И вот закипает работа „критики“» [П: XI, 269].

Русские «критики» имели и свою специфическую задачу. Если западноевропейский критик Бернштейн нуждался в Марксе, благословляющем отказ от революционных методов борьбы, оправдывающим их возведение практических повседневных завоеваний в принцип, в своего рода «конечную цель», замены революционных методов – реформизмом, то для российских критиков, представлявших молодую буржуазию России, нужно было сверх того и нечто другое.

«Они „пересмотрели“ теорию Маркса с точки зрения „реализма“, и в результате их „пересмотра“ получилась такая доктрина, которая, давая „положительное объяснение“ капитализму, в то же время отказывается объяснить его „неизбежное падение“, анализировать его с его „преходящей стороны“. С этой стороны „пересмотренный“ нашими „критиками“ Маркс анализирует только старые, до-капиталистические способы производства и вырастающие на их основе политические формы. Таким образом, наш „неомарксизм“ является самым надежным оружием русской буржуазии в борьбе ее за духовное господство в нашей стране» [П: XI, 270 – 271].

Совершенно правильно отмеченная Плехановым специфическая потребность русской буржуазии и выдвинула это неестественное сочетание обездушенного «марксизма» с западноевропейскими буржуазными учениями в головах «легальных» критиков.

Как правильными оказались слова Плеханова, которыми он заканчивает свою критику Струве:

«г. Струве стоит за „социальную реформу“. Мы уже знаем, что эта пресловутая реформа не идет дальше штопанья буржуазной общественной „ткани“. В том виде, какой придается ей в теории г. П. Струве, она не только не угрожает господству буржуазии, но, напротив, обещает поддерживать его, содействуя упрочению „социального мира“. И если наша крупная буржуазия до сих пор и слышать не хочет об этой „реформе“, то это не мешает нашему „неомарксизму“ быть лучшим и самым передовым выражением общих специально-политических интересов буржуазного класса, как целого. Теоретики нашей мелкой буржуазии видят дальше и судят лучше, чем дельцы – вожаки крупной. Поэтому ясно, что именно теоретикам нашей мелкой буржуазии будет принадлежать руководящая роль в освободительном движении нашего „среднего класса“. Мы нисколько не удивимся, если тот или другой из наших критиков дойдет в этом смысле до степеней весьма „известных“ и станет, например, во главе наших либералов» [П: XI, 271].

Они, действительно, дошли до степеней «известных» во всех отношениях, они гораздо ранее, чем сама буржуазия, «европеизировали» свои взгляды и именно в качестве усвоившего науку, умудренного опытом Запада наша мелкобуржуазная интеллигенция стала во главе движения буржуазии.

На этом и закончим изложение борьбы Плеханова с легальным марксизмом, в защиту «конечных целей» пролетарского движения. Обещанная им четвертая статья, в которой он думал разобрать,

«как понимали основатели научного социализма те „скачки“, которые называются социальными революциями, и как они представляли себе будущую социальную революцию пролетариата» [П: XI, 272],

не появилась. Подробно об этом он говорит в своем предисловии ко II изданию «Коммунистического Манифеста», о котором мы уже выше говорили.

г. Борьба Г.В. Плеханова с экономизмом и вопрос о конечных целях

1.

Выше мне пришлось неоднократно коснуться экономизма, а в третьей главе бегло рассказать историю возникновения т.н. экономической оппозиции против газеты «Освобождение Труда». По сути дела можно было бы, удовлетворившись этими, правда, отдельными, но для наших целей вполне достаточными данными, перейти к обсуждению занимающего нас вопроса. Но я полагаю не лишним предварительно сказать несколько слов по поводу тех упреков, которые адресуются группе «Освобождение Труда» некоторыми нашими историками.

Упреки эти недостаточно обоснованы, но, невзирая на то, продолжают переходить из книги в книгу и могут вскоре приобрести прочность предрассудка.

Некоторые наши историки упрекают группу «Освобождение Труда» в том, что она выступила против экономизма очень поздно. Я думаю, подобный упрек – результат прямого недоразумения.

Нужно только в общих чертах вспомнить историю возникновения экономизма, чтобы согласиться с этим.

Не без большого основания началом, так сказать, первым литературным выражением нового «направления» считают брошюры «Поворотный пункт в истории еврейского рабочего движения» и «Об агитации», еще ранее вышедшая в Вильне. Эти две брошюры по-видимому и имеет в виду «Старый народоволец», посылая свой упрек Плеханову, и последний выразил тревогу о возможных оппортунистических выводах именно из посылок этих брошюр. Могут сказать, что все это было сказано недостаточно резко и решительно: однако нужно помнить, что оба эти документа никак не могут быть отнесены целиком к «экономической» литературе. В них, особенно в брошюре «Об агитации», было много верных и ценных указаний, так что естественно было приписать их уклонения в сторону от политики лишь неудачным выражениям по существу правильных мыслей.

Впрочем, я отнюдь не хочу этим сказать, что недочеты и уклоны брошюры «Об агитации» не были замечены членами группы: Аксельрод в своем послесловии к изданию 1896 г. достаточно ясно отмечает это; я хочу отметить лишь то обстоятельство, что брошюра эта не была достаточным основанием для начала боевых действий. Наоборот, выдвинутый в ней лозунг о необходимости перейти от узкой кружковой пропаганды к широкой агитации – на деле проводился многими комитетами, стоящими на точке зрения социал-демократии, был, таким образом, лозунгом отнюдь не исключительно «экономическим».

Первым подлинно тревожным признаком нарождения нового «направления» была «Рабочая Мысль», которая с первых же номеров стала на путь открытого «экономизма».

Крайне интересно, что и самый термин «экономизм» родился именно в ту пору, когда «молодые» завоевывали без труда (замещая арестованных «стариков») организации Союза борьбы, т.е. не ранее, чем в 1897 г.

До какой степени эта «последовательная» газета была ярко «экономическая», показывает то обстоятельство, что заграничные экономисты вынуждены бывали не раз открещиваться от нее.

Но даже и это обстоятельство не следует переоценивать. «Рабочая Мысль» была органом частной группы, она отражала мнения и точку зрения отдельной организации; совершенно естественно, и значение ее в первое время было ничтожное. Опасным стало экономическое направление, когда после провалов стариков вся Петербургская организация перешла в руки «молодых» и «Рабочая Мысль» стала фактически, а после и юридически их органом. А это было никак не ранее 1898 года.

Другой упрек, который бросается группе «Освобождение Труда» – это то, что она была оторвана от живой российской партии, – это верно, и особой мудрости не надобно для понимания того, что явилось причиной такому положению. Но то, что группа была эмигрантской, т.е. не могла посредственно принимать участие живой практической деятельности партии, это только создало то промедление темпа, о котором мы выше говорили. Разумеется, если бы Плеханов был в России и мог наблюдать текущую работу ячеек и отдельных организаций – процесс возникновения «экономического» течения был бы ему виден и быть может (вернее – наверное) он намного ранее 1898 года открыл бы борьбу против экономизма, как, вероятно, он начал бы борьбу с нео-народничеством и либерализмом уже со второй половины 90-х годов. Он бы, вероятно, имел возможность гораздо ранее того, как новое течение оформилось, разоблачить оппортунистические тенденции его.

Однако промедление было лишь промедлением темпа, отнюдь не запозданием критики. Это не пустая дискуссия; вопрос о том, насколько запоздала критика экономизма, есть вопрос о том, насколько она была действенна, а это не пустой вопрос.

Начиная с 1895 из России приезжало к группе немало людей. Они приезжали с новыми деловыми тенденциями, скептически настроенные против политики, с огромными претензиями на стариков по поводу их нежелания, якобы, считаться с действительными запросами движения, упрекали их в оторванности от местной жизни.

Больше того, молодые, приезжавшие из России, предъявляли неоднократные требования к группе «Освобождение Труда» дать им представительство в редакции изданий «Союза русских социал-демократов».

Отказ группы истолковывали как нежелание оторвавшихся от живой действительности людей дать простор подрастающему поколению партии в то время, как дело обстояло совершенно не так.

Старикам задолго до публичного выступления «молодых» было известно, к чему идет дело. Они очень недвусмысленно говорили об этом при каждом удобном случае. И нельзя сказать, как это делают наши неосторожные историки, что их слова не оказывали влияния на местные кружки.

В 1897 г. Плеханов пишет письмо в редакцию «Рабочей Газеты», в котором говорит местным товарищам:

«Нечего греха таить: в настоящее время у нас в России нередко одна социал-демократическая группа довольно равнодушно смотрит на то, что делают другие группы, своим делом часто считается у нас только дело своей группы, а дела других групп трактуются почти как чужие, или, во всяком случае, как такие, которые можно предоставить их собственной участи, если только этого потребует хотя бы незначительный местный интерес.

Преобладание узкого группового духа составляет один из величайших недостатков современного нашего социал-демократического движения» [П: XII, 473].

Для человека, подобно Плеханову, не ограничивавшего себя пределами и интересами кружка, само собой разумеется, должно было быть крайне приятно появление газеты, намеревающейся обсуждать вопросы обще-русского движения. Весь дальнейший успех социал-демократии в России зависит от того, как скоро создастся там «стройно организованное целое». Но это не единственное условие успеха.

«Вторым и не менее важным условием его дальнейших успехов является выработка и распространение в наших рядах правильных взглядов на политические задачи нашей партии в России. Если я не ошибаюсь, в настоящее время наши русские товарищи не всегда помнят ту чрезвычайно важную мысль Маркса, что всякая классовая борьба есть борьба политическая. Забыть об этом, хотя бы только на минуту, можно лишь тогда, когда местные групповые дела и практические задачи текущего дня сосредоточивают на себе все внимание деятелей. Я уверен, (орган), посвященный обсуждению общерусских интересов, будет способствовать устранению также и этой слабой стороны нашей социал-демократии. Я уверен, кроме того, что, когда Вы объясните Вашим читателям, в чем состоят истинные, „настоящие“ – а не случайные, местные – политические взгляды русских социал-демократов, тогда под Ваше знамя окончательно встанут все те, которые и теперь уже разделяют Ваше стремление, но удерживаются от полного слияния с Вами ошибочным представлением о политических стремлениях русских социал-демократов.

Это очень важный вопрос, дорогие товарищи! Его можно назвать вопросом из вопросов нашего революционного движения. Разъясняйте его, возвращайтесь к нему, спорьте о нем на страницах Вашего органа. Может быть, скоро мне придется попросить у вас гостеприимства для статьи по этому поводу. Но теперь я распространяться о нем не могу, а только порекомендую вам послесловие Аксельрода к женевскому изданию известной брошюры об агитации, оно проливает на него много света» [П: XII, 474].

Нетрудно заметить, что как ни далек был Плеханов от непосредственной деятельности в массах, тем не менее от него не только не ускользнули намечающиеся явления, связанные с экономическими уклонениями – он превосходно видел усиливающееся чисто политическое движение нео-народничества, которое он совершенно резонно считает обратной стороной особого пристрастия с.-д. к экономической борьбе. Вряд ли нужно доказывать, что именно под влиянием этого письма Плеханова «Рабочая Газета» стала целиком на точку зрения т.н. политиков.

Но если правда то, что письмо Плеханова оказало большое влияние на выяснение позиции группы «Рабочей Газеты», – ортодоксальных социал-демократов, – то как же можно утверждать, будто влияние группы «Освобождение Труда» на борьбу между экономистами и политиками было ничтожное? И этот взгляд – основанный исключительно на малом знакомстве с фактами – следует решительно отвергнуть.

Ровно год спустя состоялся первый съезд реорганизованного Союза. Группа отказывается от редактирования изданий Союза, т.е. фактически уходит из Союза, предоставив экономистам вести все дело, открыв все двери перед «молодыми подрастающими силами партии». Имела ли группа право сделать это? Она была обязана сложить ответственность за издания Союза с своих плеч, ибо ее пребывание в единой организации с явно оппортунистическими элементами не только дискредитировало ее, но делало совершенно невозможной борьбу с этим новым видом ревизионизма.

Для того, чтобы судить, до какой степени этот раскол был своевременен и как необходим был уход группы из Союза, следует припомнить, что громадное большинство эмигрантских организаций были против группы и за Союз. Это отнюдь не означало, что все они были заражены экономизмом, но им казалось справедливым домогание молодых равного себе положения. Совершенно естественно было уйти, с целью отстранить последний довод, казавшийся кое-кому деловым.

Таким образом уход группы был целесообразный и революционный акт, и нам упреки наших историков в этом пункте еще менее понятны, чем в первых двух рассмотренных случаях.

Уход группы из Союза экономисты пытались использовать в своих целях, – обвиняли их в бегстве, говорили о личной обиде, о генеральстве вождей и т.д. Как интенсивно шли эти толки среди «молодых» можно судить по тому, что зимой 1888/89 г. об этих обвинениях и о борьбе знала уже ссылка, хотя в одностороннем освещении, очевидно.

В ответ на недоумение Мартова по поводу брошюры Аксельрода, Ленин писал Мартову:

«Но что касается мягких упреков П.Б. нашим молодым практикам, он (Ленин) советовал мне не спешить солидаризироваться с последними и не брать их под свою защиту, ибо у него есть сведения, что в Петербурге и за границей некоторые молодые деятели точно начинают интерпретировать задачи партии странным образом. Не сообщая более конкретных подробностей, В.И. писал лишь, что в ряде номеров петербургского органа „Рабочая Мысль“ заметна склонность замалчивать задачи политической борьбы и что за границей против Плеханова и всей „Группы Освобождение Труда“ ведется систематический поход молодыми эмигрантами (в числе их К.М. Тахтаревым), который ему кажется подозрительным» [М: Записки, 257 // см. Л: 4, 442 (курсив мой. – В.В.)].

Все непосредственные связи были в руках Союза и всех «молодых», которые эмигрировали прямо с мест. Естественно было, что они и писали во все организации письма, неправильно информирующие места о положении дел. Всем «старикам» должны были казаться чрезвычайно странными все те обвинения, которые экономисты предъявили группе. Ленин не без большого основания недоверчиво отозвался о Тахтареве, – это был действительно один из самых последовательных «экономистов» «молодых».

Группа «Освобождение Труда», не чувствуя за собой сколько-нибудь прочной поддержки практиков и не имея перед собой связного изложения воззрений противника, была в чрезвычайно затруднительном положении, и при всем том она не ограничивалась намеками и ничего не говорящими упреками по адресу экономистов, а вела с ними непримиримую борьбу.

«Революционная организация C.-Д. пыталась опираться на те группы и организации, – как сказано в первомайской листовке 1900 г., – которые имеют мужество решительно отвернуться от ложных друзей с.-д. и не затемняют положение дел в нынешней социал-демократии России широковещательными фразами на ту тему, что все обстоит благополучно».

Правильная ли тактика? Несомненно, правильная. Только таким путем группа «Освобождение Труда» могла сохранить свое непримиримо ортодоксальное лицо, свои революционные воззрения и только так можно было вырвать российскую организацию из-под влияния оппортунистических идей.

Группе эту задачу выполнять долго не удавалось в должной мере, но это потому, что долго не налаживались связи со «стариками», частью ушедшими в каторгу, частью заключенными в тюрьмы.

Дело значительно изменилось, когда Плеханов получил солидную поддержку от Ленина, практику которого он знал, и который, по-видимому, в 1895 году еще оставил по себе прекрасное воспоминание.

У П.Н. Лепешинского в его «На повороте» имеется описание всех обстоятельств появления в Минусинской ссылке «Credo» и составления ответа на него. Немедленно по составлении как «Credo», так и ответ был переслан в Туруханск Мартову. Колония Туруханска не только сама присоединилась к протесту, но и связалась с Вятской ссылкой, которая также одобрила точку зрения Ленина.

Мартов совершенно прав, когда, оценивая эту «перекличку», пишет:

«Это взаимное „перекликание“ различных мест ссылки, в которых тогда находились сотни борцов, собиравшихся вернуться к активной работе, сыграло большую роль в ускорении процесса мобилизации социал-демократических сил, со всей силой развернувшегося в ближайшие годы и позволившего создать впоследствии „искровскую“ организацию. Резкое выступление В. Ильина и его „колонии“ в следующем году только опубликованное Г.В. Плехановым в его книжке „Vademecum для редакции „Рабочего Дела““, способствовало уяснению рядовыми работниками тех кардинальных проблем движения, смутное предчувствие которых вызывало в течение предыдущих двух лет разноголосицу и путаницу воззрений как среди „отдыхавших“ в ссылке, так и среди занятых активной работой социал-демократов» [М: Записки, 262 – 263].

Какова же должна была быть радость Плеханова и других членов группы, когда они получили этот замечательный документ.

Именно, подкрепленный полученным одобрением старых заслуженных практиков и имея перед собой столь яркий документ, как Credo, Плеханов мог приступить к составлению своего «Путеводителя для редакции Рабочего Дела». Но читатель может думать, что претенциозное имя сборнику документов было дано по каким-либо литературным соображениям.

Это неверно. «Vademecum» действительно должен был доказать самим экономистам, что они – экономисты, ибо они (т.е. те из них, которые составляли окружение «Рабочего Дела») этому не верили и отрицали свою причастность к ревизионизму.

Они очень настойчиво отмежевывались от Кусковой и Прокопович, от мыслей, высказанных в «Credo». Но ведь оттого, что они связи своих идей с воззрением авторов «Credo» не сознавали, это еще далеко не означает, что их не было.

Наоборот, они были чрезвычайно родственными явлениями, и Плеханову доказать это не стоило большого труда.

2.

В чем сущность «экономического» направления? Чего хотела «экономическая» оппозиция и откуда она взялась? Постараемся в нескольких словах ответить на эти вопросы.

Многие историки склонны видеть в экономизме отражение идеологии того стачечного экономического движения, которое прокатилось по промышленной России в последние годы перед новым столетием! Если это и верно, то только в определенном, очень ограниченном смысле.

Массовые экономические стачки, разумеется, имели чрезвычайно большое значение: экономизм перекинулся из Западного края в промышленные районы и принял широкое распространение в сравнительно короткий срок только потому, что стачки и экономическое движение пролетариата создали крайне благоприятные условия для этого.

Но при всем том это две вещи разные и смешивать их, либо принять их за причину и следствие никак нельзя, не греша против истории. Стихийный стачечный «экономизм» является начальной формой рабочего движения, его пережило рабочее движение всех стран. До момента возникновения и оформления сознательного авангарда движение рабочего класса неизбежно «экономично», т.е. ставит себе конкретные экономические задачи и является естественным врагом всяких далеких «конечных целей», которых оно не сознает, которых оно не видит и о которых, следовательно, у него отсутствует всякое суждение.

Такой «экономизм» не только не опасен, сам по себе он является лучшим и верным показателем того, что рабочий класс, охваченный им, находится на пути к превращению в «класс для себя». Он стал у нас чрезвычайно опасным потому, что его начали возглавлять оппортунисты, которые появились на совершенно иной почве; оппортунизм – это болезнь не начинающегося, а уже развитого рабочего движения. Своеобразие нашего экономизма в том и заключается, что у нас два процесса, протекших в других странах раздельно и на довольно внушительном расстоянии, на некоторое время совпали.

Общеизвестен исторический факт, что экономизм, как оппортунистическое течение, вышло из среды западных организаций, основной кадр которых составляли ремесленники.

Исторически установленным следует считать другой факт, что среда, из которой вербовались экономисты, была отнюдь не тот полукрестьянский, малосознательный рабочий молодняк, который пришел на фабрику еще вчера – этот молодняк вскоре пробудился к политической жизни и не только не пошел по экономическому пути, а, совсем наоборот, наполнил ряды чистых политиков террористов нео-народников, из которых образовалась партия социалистов-революционеров. Правое крыло социал-демократии, наоборот, вербовалось из числа развитых, политически совершенно сознательных представителей рабочих передовиков. Именно поэтому они импонировали «старикам» и именно поэтому им удалось после провала старого состава подполья занять быстро их место. Это крайне важно отметить, ибо этот факт еще больше показывает, что экономизм, как оппортунизм, корни свои имеет там же, где вырос ревизионизм западный, – в среде ремесленной и передовиков-рабочих, т.е. тех привилегированных слоев пролетариата и тех групп мелкобуржуазной демократии, которые ближе всего стоят к буржуазии и непосредственно подпадают под ее идеологическое влияние.

Е. Кускова и С. Прокопович – самые последовательные выразители этого вида экономизма – в таких словах формулируют основные положения «нового» направления. «Основной закон», который можно вывести при изучении рабочего движения, – линия наименьшего сопротивления; было время, когда такой линией на Западе была «политическая деятельность» – это было в эпоху создания «Коммунистического Манифеста». «Но когда в политической деятельности была исчерпана вся энергия», когда на арену выступила неорганизованная «черная масса», – тогда стал неизбежным «кризис марксизма». Внимательное наблюдение за ходом развития рабочего движения от 1848 г. до бернштейниады привело автора «Credo» к тому заключению, что подготовляется коренное изменение, которое понемногу и совершается:

«Изменение это произойдет не только в сторону более энергичного ведения экономической борьбы, упрочения экономических организаций, но главное, и это самое существенное, в сторону изменения отношения партии к остальным оппозиционным партиям. Марксизм нетерпимый, марксизм отрицающий, марксизм примитивный (пользующийся слишком схематичным представлением классового деления общества) уступит место марксизму демократическому, и общественное положение партии в недрах современного общества должно резко измениться. Партия признает общество, ее узко-корпоративные, в большинстве случаев, сектантские задачи расширяются до задач общественных, и ее стремление к захвату власти преобразуется в стремление к изменению, к реформированию современного общества в демократическом направлении, приспособительно к современному положению вещей, с целью наиболее удачной, наиболее полной зашиты прав (всяческих) трудящихся классов» [цит. по П: XII, 477 – 478];

такая чрезвычайно отчетливая формулировка автора «Credo» применима к экономистам с большой оговоркой – не все шли так далеко, однако у всех основная тенденция была аналогична, и «Credo» был общею всему экономизму идеальной формулировкой воззрений. Основное положение его, что

«линия наименьшего сопротивления у нас никогда не будет направлена в сторону политической деятельности» [цит. по П: XII, 478],

– экономизмом принималось за неоспоримое положение, вследствие чего нельзя было миновать и утверждения автора «Credo», что разговоры о самостоятельной рабочей политической партии есть не что иное, как продукт переноса «чужих задач, чужих результатов на нашу почву».

Не менее радикально и решительно расправлялся с марксизмом и тактикой группы «Освобождение Труда» другой из отмеченных нами авторов; в своем письме к П. Аксельроду он пишет, что его точка зрения

«далека как от Шульце-Делича, так и от некоторых положений Коммунистического Манифеста» [цит. по П: XII, 493 – 494 (курсив мой. – В.В.)].

К числу «некоторых» положений принадлежит вопрос о социальной революции:

«После Бельгии мне стало стыдно теперь говорить о социальной революции» [цит. по П: XII, 488].

К тому же разряду «некоторых» вопросов принадлежит вопрос о том, должен ли рабочий класс бороться за свержение самодержавия:

«Он говорит, что теперь пропагандировать рабочим свержение самодержавия, т.е. „просто-напросто революцию“ (курсив мой. – В.В.), это значит подвергать их величайшей опасности» [П: XII, 11].

А что же делать рабочему классу в России?

«Остается, ничего не ожидая, ни на кого не возлагая надежд, самим рабочим, при существующей форме правления, теперь, немедленно, неустанно и шаг за шагом добиваться политических прав» [цит. по П: XII, 489].

Нужно ли еще умножить число цитат, чтобы стало ясно, какие принципы развивала оппозиция? В статье, направленной против группы «Освобождение Труда» и ее программы, имеется еще одна формулировка, не лишенная интереса:

«…до сих пор в России не было политической агитации, и мы полагаем, что для нее пока еще нет в России места» [цит. по П: XII, 510].

Итак, экономическое направление выступило противником сознательного руководства авангардом пролетариата, его движением, против организованной политической агитации и за борьбу на основах повседневных экономических требований и запросов рабочего класса, против сознательной революции, диктатуры пролетариата, против того, что у западных критиков носило название «конечных целей». Вначале оппозиция восхваляла стихийность против сознательности, против планомерного руководства в процессе развития. Эта оппозиция «молодых» скрестилась с настоящим оппортунизмом западного типа Прокоповича и Кусковой, воззрения которых ничем по существу не отличаются от воззрения ревизионистов бернштейнианцев.

Мы уже выше отметили, что «Рабочее Дело» упорно отказывалось от экономизма и ревизионизма и доказывало, что не только оно само не придерживается экономизма, но что такого направления в русском рабочем движении не существует. Плеханову предстояло доказать редакции «Рабочего Дела», что, во-первых, экономическое направление – несомненный реальный факт и, во-вторых, что само «Рабочее Дело» грешит весьма и весьма этим грехом. И он обстоятельным разбором документов показал всю мелкобуржуазную природу оппозиции, антимарксистский характер ее идеологии. А доказать это – значило доказать невозможность пребывания в рядах одной партии, по меньшей мере с наиболее последовательными из них.

Группа «Освобождение Труда» пыталась поставить вопрос об их исключении из партии. –

«Когда пишущий эти строки (Плеханов) поднял вопрос об исключении из партии г. NN, как человека, совершенно отрицающего точку зрения социальной демократии… мое предложение вызвало горячий протест со стороны наших „молодых“, объявивших, что они считают и будут считать его своим товарищем» [П: XII, 21].

NN остался в «Союзе русских социал-демократов», и статья, которую он написал против группы «Освобождение Труда», прямо свидетельствует, что у него все осталось на том же месте, – NN оказался неисправимым оппортунистом. Мы уже привели выше несколько ярких примеров из нее. Вот еще один перл:

«политическая агитация может быть начата лишь тогда, когда сами рабочие самопроизвольно (без революционной бациллы – интеллигенции) начнут борьбу с самодержавием» [цит. по П: XII, 512].

Г.В. Плеханов совершенно справедливо указывает этим ярым сторонникам «агитации на экономической почве», что еще задолго до них народовольцы-бунтари прекрасно усвоили себе ту простую мысль, что «агитация должна опираться на ближайшие экономические нужды рабочего класса», эта правильная, но старая мысль, однако, очень далека от той, что проповедуют сторонники «экономического направления», и группа «Освобождение Труда»

«восстает не против агитации на экономической почве, а против тех агитаторов, которые не умеют воспользоваться экономическими столкновениями рабочих с предпринимателями для развития политического сознания производителей» [П: XII, 33 (курсив его. – В.В.)].

Это не в бровь, а в глаз экономизму. Спор идет не о том, нужна ли агитация на экономической почве, а о том, нужно ли использовать столкновение рабочих с капиталистами для пробуждения политического сознания рабочего класса? Западноевропейское рабочее движение, вопреки уверениям г. NN и ММ, тоже имело аналогичный бунт против политики, но там так же, как и на русской почве, он был выведен на свежую воду революционной социал-демократией.

После опубликования такого верного путеводителя, как «Vademecum», редакция «Рабочего Дела», разумеется, не могла утверждать ни то, что она не ведает о существовании экономизма, ни то, что у самой у ней неприкрытые симпатии к этому «направлению».

Рядом своих блестящих статей в «Заре» и «Искре» Г.В. Плеханов искусно обнаружил в «новом» оппортунизме несомненную буржуазную сердцевину и антипролетарские тенденции.

Сделать это – было равносильно добить его. После первого номера «Зари» полемика между ней и «Искрой», с одной стороны, и «Рабочим Делом», с другой, приняла крайне обостренный характер, но экономизм от этого ни на йоту не выиграл. Единственно, что он сделал, – это понял всю опасность открытого разговора и перешел на почву «педагогии», как выразился Б. Кричевский.

«Тот не социал-демократ, кто не признает необходимости политической борьбы рабочего класса» [«Рабочее Дело» № 7, стр. 2.],

– писал Б. Кричевский, – но и на почве такого признания возможны разногласия, и разногласия, существующие между группой «Освобождение Труда» и «Союзом русских социал-демократов», он думает, объясняются разным подходом к вопросу. По мнению экономистов, нужна

«известная постепенность в агитационной деятельности наших организаций, сообразующейся с уровнем данного слоя рабочих».

Эта постепенность является лишь

«необходимым педагогическим приемом, в интересах прочного вовлечения массы в движение и развития ее классового сознания» [«Рабочее Дело» № 7, стр. 10.].

Это сказано очень осторожно, но разногласия ни в коей мере нельзя было считать изжитыми и исключенными, – наоборот, чем далее, тем все явственней становилось оппортунистическое существо экономизма, даже или скорее, особенно после того, как были со сцены устранены ММ и NN, лицемерным нападением на которых «Рабочее Дело» скрывало свое истинное оппортунистическое лицо. В № 8 «Рабочего Дела» В. Ив-н (Иваньшин) обсуждает «организационные задачи русского рабочего движения», ухитряясь ни разу не останавливаться на политической стороне организационной работы партии рабочего класса.

Номер 10 «Рабочего Дела» посвящен вопросу о разногласиях между «Искрой» – «Зарей» и экономистами. И Б. Кричевский («Принципы, тактика и борьба») и А. Мартынов («Обличительная литература и пролетарская борьба») заняты этим.

Плеханов ответил на это едко и очень остро статьей «О тактике вообще, о тактике николаевского генерала Реада в частности и о тактике Б. Кричевского в особенности» («Искра», № 10, от 1 ноября 1901 г.), в которой против точки зрения «дилетантов социализма» на отношение программы и тактики выдвигает свое понимание этого сложного тонкого вопроса, на котором не один социалист спотыкался. Но об этом ниже.

Настойчивость, с которой «Рабочее Дело» продолжало прежнюю проповедь оппортунизма под разными прикрасами и с различными изменениями, приспосабливая его к российской действительности, – ни в какой мере не могла способствовать ни слиянию, ни сближению двух направлений социал-демократии. Да и вряд ли тому была особая нужда: под давлением растущего движения пролетариата старый спор терял смысл – он приобретал новое обличие и тем самым требовал нового межевания, жизнь готовила молодой социал-демократии новые разногласия на той же старой почве.

Уже в январе 1902 года Плеханов имел возможность в передовице «Искры» № 14 писать:

«Давно ли люди, мнившие себя опытными „практиками“, старались убедить „теоретиков“ в том, что „толковать рабочей массе в России об уничтожении капитализма, о социализме, наконец, об уничтожении самодержавия – вообще нелепость“, и резко порицали группу „Освобождение Труда“ за то, что она будто бы хотела „взять самодержавие на ура“. Теперь голоса таких „критиков“ окончательно смолкли, теперь даже неисправимые „экономисты“ стараются придать своим речам политический оттенок» [П: XII, 188].

Он был прав. Ко II съезду партии «экономисты», составлявшие большинство в «Союзе русских социал-демократов», стали незначительной группой, не связанной с широкой местной работой; во всяком случае на II съезде «экономическая» точка зрения была представлена совершенно незначительным количеством мандатов.

Весьма интересно то обстоятельство, что, несмотря на полную победу точки зрения Плеханова – Ленина («Искры») в борьбе с экономистами, на II съезде он в начале еще не чувствует себя свободным от боязни, что между ними – «теоретиками» и «товарищами из России» – «практиками» возможны разногласия по вопросам партийного строительства. Вот один пример: говоря по поводу заявления т. Егорова (экономист), протестовавшего против действия председателя, который не остановил Павловича (Красиков), Плеханов, между прочим, замечает:

«Нет, съезд есть самая высшая партийная инстанция, и тов. Павлович, доложив съезду этот инцидент, ни в коем случае не нарушил партийной дисциплины» [П: XII, 412 – 413].

Последовавшие на это утверждение «шумные аплодисменты» убеждают его в полной солидарности между ним и съездом в толковании партийной дисциплины, и он продолжает:

«Говоря о дисциплине, я не знал, как смотрят на нее теперь товарищи, работающие в России. И вот я вижу, что большинство товарищей разделяют мое мнение» [П: XII, 413].

На дальнейшем протяжении съезда он почувствовал, что «товарищи из России» в значительной части согласны с ними, «теоретиками», не только по вопросу о дисциплине. На съезде экономисты занимали крайнее правое крыло его, и когда съезд постановил ликвидировать «Союз», – они ушли со съезда.

3.

Несколько позже, в дискуссии с большевиками, когда последние указывали на близкое родство меньшинства с экономистами, Плеханов был вынужден вернуться к экономистам.

Вопрос о его последующей, после-съездовской оценке экономизма я здесь не затрагиваю, ибо он составляет предмет следующей главы. Меня в этой статье об экономизме («Нечто об „экономизме“ и об „экономистах“») интересует его взгляд на социальную природу экономизма. Он пишет:

«Всякий, кто дал себе труд внимательно вдуматься в его (экономизма. – В.В.) теорию, понимает, что она угрожала самому существованию социал-демократии в России. Люди, выработавшие ее и занимавшиеся ее распространением в нашей среде, были идеологами мелкой буржуазии, по самой природе своей неспособными стать на точку зрения пролетариата, и именно по этой „достаточной причине“ старавшимися сузить учение Маркса, – за которое они ухватились, как за самое стройное социологическое учение своего времени, – до пределов своей собственной мещанской ограниченности. Как всегда бывает, как всегда будет и как всегда должно быть в случаях подобных экспериментов над знаменитым автором „Капитала“, теоретики „экономизма“ оперировали с помощью некоторых весьма существенных теоретических ошибок. Важнейшими из таких ошибок являлись, как известно, два взгляда: во-первых, взгляд на отношение экономии к праву в процессе исторического развития человеческих обществ; во-вторых, – и в тесной связи с только что указанным, – взгляд на роль великих исторических партий в деле развития самосознания тех классов, интересы которых они представляют. Оба эти взгляда имели важное практическое значение» [П: XIII, 14 – 15].

Какое же? Практическое значение этих воззрений заключалось в том, что усвоивший их пролетариат лишился бы совершенно способности вести борьбу за окончательную реализацию своих «конечных целей». Из класса революционера он превратился бы в плетущегося в хвосте у либеральной буржуазии благонравного раба.

«Сообразно с природой того общественного класса, который они представляли в области идеологии, теоретики „экономизма“ были, сами того не подозревая, теоретиками „социального мира“, от которого пролетариат не может ровно ничего выиграть, но, напротив, рискует потерять даже то, чего он уже добился социальной войной» [П: XIII, 15].

«Не будучи в состоянии понять отношение экономии к праву вообще, а следовательно, и к общественному праву, теоретики „экономизма“ нередко выступали проповедниками таких политических идей, усвоение которых пролетариатом очень значительно ослабило бы его энергию даже в борьбе с существующим у нас политическим порядком» [П: XIII, 15].

Одна проповедь такой теории – смертный грех перед пролетариатом, и за одно это следовало вести с носителями таких воззрений жестокую войну. Но экономизм имел еще другие грехи, которые даже с точки зрения мелкой буржуазии нельзя было оправдать.

«Они, идеологи мелкой буржуазии, так сильно заинтересованной в торжестве политической свободы, выступали иногда союзниками царизма. Правда, они делали это невольно и бессознательно. Но это не уменьшало вредного влияния их учения, и это еще раз показывает, до какой степени была, в свое время, для нас обязательна война с „экономизмом“» [П: XIII, 15 – 16].

Давая такую совершенно справедливую характеристику экономизма, Плеханов отнюдь не забывает о существовании двух родов экономизма.

«Между „экономистами“-практиками, с одной стороны, и „экономистами“-теоретиками – с другой, лежала, по существу их стремлений, целая пропасть» [П: XIII, 20].

И пропасть, обусловленная тем, что теоретики-экономисты проповедовали буржуазные теории, в то время, как экономисты-практики отстаивали интересы пролетариата на деле; разумеется, было простым «недоразумением» (понимая это слово не в узком смысле), что последние ухватились за оппортунистические «теории» экономистов-теоретиков, – недоразумение, опять-таки выясненное и ликвидированное практикой борьбы пролетариата.

Но, говоря о мелкобуржуазном характере экономизма, еще не значило решить вопрос о социальных корнях этого явления. Что такое та мелкая буржуазия, идеологией которой явился экономизм? Есть ли «экономическое направление» проявление «мелкобуржуазности рабочих масс» или оно представляет собою идеологию определенных групп пролетариата и некоторых слоев мелкой буржуазии?

Вульгарность и пошлости говорят те, кто, по аналогии с современностью, видят эту «мелкую буржуазию» в крестьянстве – непосредственно или в виде пролетаризированного крестьянства промышленных центров. Это шарлатанство и спекуляция на таких методах, научная ценность которых в высокой мере сомнительна.

Пролетаризованное крестьянство крупных промышленных центров, – именно в силу своего специфического положения собственников, недавно лишенных собственности, – выдвигало идеологию не оппортунистическую (которая, ведь, отличается пристрастием к буржуазному порядку), а полуанархическую. Не зашита капиталистических порядков и буржуазного общества, а ненависть ко всему тому, что разрушило его хозяйство – таков непосредственный мотив, подсознательно толкающий его на путь борьбы с капитализмом в то время, как оппортунизм является идеологией мелкобуржуазных слоев, лежащих между пролетариатом и буржуазией.

Оппортунизм является выражением интересов и воззрений таких групп и слоев мелкой буржуазии, которые более или менее выгадывают от буржуазных порядков, от победы капитализма. Таким образом полуанархизм нео-народничества был таким же мелкобуржуазным явлением, как и экономизм, оппортунизм европейского склада, – их отличительная черта только в том и заключается, что основой первой явилась полукрестьянская масса, а второе является идеологией ремесленной, интеллигенции и аристократии промышленного пролетариата. Говоря это, я, разумеется, заранее исключаю тот вид экономизма, который я выше характеризовал как «стихийный экономизм», а Плеханов называет экономизмом практиков, – это явление другого порядка.

Таким образом не в отрицании мелкобуржуазного характера экономизма вопрос – никто этого не отрицает, а в том, что этот мелкобуржуазный характер его он получил не от полупролетарских масс, которые служили звеном между пролетариатом и крестьянством, а от тех групп и слоев, которые составляли средостение между пролетариатом и буржуазией.

4.

Один из основных грехов экономизма – его поход против конечных целей. Г. ММ (г-ин С. Прокопович – во всех отношениях ныне «знаменитый») писал Аксельроду, после поездки в Бельгию, крайне характерные слова:

«Там воочию можно было наблюдать (например, в вопросе о национальной кассе) антагонизм мелких ремесленников с крупными мануфактурными рабочими, а тем более интеллигенции, мечтающей о захвате власти и социальной революции – с рабочими, защищающими свои реальные интересы. После Бельгии мне стало стыдно теперь говорить о социальной революции» [цит. по П: XII, 488].

В этой удивительной тираде все самобытно, все по-российски, неизбежно напутано, немного в возвышенном стиле, а существо тирады – есть лишь перепев западного ревизионизма. Почему это Бельгия должна была внушить такое раскаяние г. ММ? – Причина этому – тот антагонизм между ремесленниками и рабочими и последними, защищающими свои «реальные интересы», с интеллигентами, мечтающими о революциях, которых он увидел там. Совершенно непонятно, почему все это должно было внушать стыд за «социальную революцию»? Антагонизм между ремеслом и фабрикой изживается по очень простому закону, который также работает по направлению социальной революции.

«И откуда автор письма взял антагонизм между людьми, „мечтающими“ о „социальной революции“, и рабочими, защищающими свои классовые интересы? О какой революции говорит он? О той, которая передала бы власть в руки пролетариата и тем положила бы конец господству капиталистов. Но разве же такая революция противоречит „реальным интересам“ рабочих? Нам кажется, что вовсе не противоречит. Конечно, в Бельгии, как и повсюду, еще не мало рабочих, плохо усвоивших идею рабочей („социальной“ по терминологии автора письма) революции. Но от непонимания до антагонизма еще очень далеко. И если многим рабочим еще чужда идея рабочей революции, то надо выяснить ее им, а не „стыдиться“ говорить им о ней. Но автор письма „после Бельгии“ пришел к тому убеждению, что „реальные интересы“ исключают „мечты“ вообще и мечту о рабочей революции в частности. Это убеждение лежит в основе его письма, и оно же легло в основу „Credo“» [П: XII, 11].

А настроение это очень знакомо нам теперь, после того, как мы выше более или менее познакомились с походом старших современников «талантливых учителей» гг. ММ и NN.

«Будущий строй зависит не только от класса рабочих, но и от комбинации всех условий производства, и в активную программную деятельность рабочего класса входить не может: это величина неизвестная, вероятно, даже и самому богу» [цит. по П: XII, 12 – 13],

– пишет глубокомысленный автор письма. Но разве автор забыл, что такое есть конечная цель?

«„Будущий строй“ есть цель и, как таковая, разумеется, не входит в деятельность (активную, пассивную и т.д.), которая служит средством для достижения цели» [П: XII, 13].

Значение «будущего строя» для рабочего движения гигантское и теперь, как и в дни утопистов, – но с тем принципиальным различием, что утописты рисовали себе картинки «будущего общества» с подробным изображением жизни в нем, а для современных социалистов

«„Будущий строй“ фигурирует в их программах лишь как указание на необходимость и на неизбежность устранения (а не только смягчения) капиталистической эксплуатации и перехода всех средств производства и обращения продуктов в общественную собственность. В этом смысле „будущий строй“ является главной целью социалистической деятельности, и сказать, что он не должен входить в социалистическую программу, значит или совсем не понимать ее смысла, или окончательно отказаться от социализма» [П: XII, 12].

Автор письма этого не понимает, ибо он не понимает самых основ материалистической точки зрения, не в силах установить надлежащей связи между бытием и сознанием, надлежащей зависимости идеологической надстройки от общественного бытия. Знание этих основ, разумеется, спасло бы автора письма от многих ошибок и дало бы возможность установить правильное отношение между социал-демократической партией и рабочим классом, между «интеллигенцией, мечтающей о социальной революции», и «рабочими, защищающими свои реальные интересы». А роль ее для материалиста ясная:

«Она должна понять экономическое и (обусловленное им) социально-политическое положение данной страны, которыми определяются экономические интересы и политические задачи рабочего класса. Уяснив эти интересы и эти задачи самой себе, она должна немедленно перейти к уяснению их рабочему классу. Она должна стараться ускорить тот процесс, благодаря которому содержание сознания приспособляется к формам бытия. Занимаясь этим важным и благородным делом, она не только может, но и должна говорить и о социальной революции, и о захвате власти рабочим классом, так как и та, и другой, – и революция, и захват, – представляют собой необходимое предварительное условие окончательного освобождения рабочего класса от ига капитализма» [П: XII, 15].

Это так просто, для марксиста так очевидно, что не мало удивлений достойно то, что в рядах социал-демократов было много людей, внимательно читавших, а кое-кто и следовавших автору письма.

Но в том-то и все дело, что марксизма-то у авторов «Credo» и письма было мало. Их марксизм был «фальсифицированным марксизмом». Они не понимали, что социалистом быть и воздерживаться от обсуждения вопроса об уничтожении капитализма, о конечных целях – дело совершенно неосуществимое. Автор «Credo» был совершенно, несомненно, ревизионист. Гораздо менее ясно экономические тенденции были выражены в брошюре «Об агитации», в которой было высказано немало здравых суждений.

Но наряду с верными положениями в этой брошюре, как я выше говорил уже, были и такие рассуждения, которые лили воду на мельницу экономистов. Так, например, в вопросе о классе и партии авторы «Об агитации» разбирались не яснее, чем авторы «Credo».

Их теория «фазисов» могла явиться лишь, как результат чрезвычайно схематического и упрощенного представления об отношении авангарда к основным кадрам класса. Если применить теорию трех фазисов рабочего движения хотя бы к России, то получается явная путаница.

«В каком же „фазисе“ движения находится вся русская рабочая масса? По-моему, она находится в нескольких „фазисах“ сразу. А если это так, то нелегко определить наступление того, искомого нашим автором, „момента“, когда экономическая борьба должна будет перейти в политическую. По-видимому, он для разных слоев рабочего класса наступит в разные „моменты“. Как же нам быть? По словам автора, агитатор всегда должен идти на один шаг впереди массы. Пусть будет так. Но впереди какого именно слоя пойдем мы, как партия? Какой именно слой опередим мы на один шаг? Если – самых передовых, то момент перехода к политической борьбе, вероятно, уже наступил. Если – самых отсталых, то он, вероятно, никогда не наступит, потому что даже в самых передовых странах до сих пор существуют и будут существовать вплоть до окончательной победы социализма такие рабочие, которые слепы и глухи по отношению к вопросам жизни» [П: XII, 80 – 81].

Такая путаница получается от очень простого смешения всего рабочего класса с его передовым отрядом – социал-демократической партией.

«Автор брошюры „Об агитации“ склоняется, по-видимому, к той мысли, что политическая борьба с царизмом начинается только тогда, когда борющиеся предъявляют правительству определенные политические требования, т.е. где заходит речь о той или другой законодательной реформе; а мне эта мысль кажется ошибкой, сильно затрудняющей нам исполнение нашей политической задачи; в моих глазах первой реформой, которую мы должны иметь в виду, является реформа политического сознания рабочего класса, и я полагаю, что, начав дело этой реформы, мы тем самым начнем политическую борьбу с правительством, великую революционную борьбу за влияние на умы рабочих, которая естественным и логическим ходом своим приведет и к известным требованиям со стороны пролетариата, и к известным уступкам со стороны правительства. Автор брошюры „Об агитации“ смешивает понятие „класс“ с понятием „партия“ и, сосредоточив свое внимание на предполагаемом ходе развития нашего рабочего движения, он забывает о политической инициативе нашей партии; а я считаю, что указанное смешение служит главным источником всех тех заблуждений, которые вызвали в последние годы так много споров и разногласий в нашей партии, и что устранение этого смешения необходимо для того, чтобы мы могли определить политическую обязанность социал-демократической партии по отношению к рабочему классу.

В самом деле, автор брошюры „Об агитации“ не сторонник „экономического“ направления. Но мы уже видели, что на некоторые его доводы, с полным основанием, могут опираться „чистые экономисты“. И поскольку он смешивает класс с партией, он бессознательно и невольно вносит каплю своего меду в тот улей, в котором работают теперь авторы известного „Credo“ и их единомышленники» [П: XII, 90 – 91].

Для авторов брошюры «Об агитации» Плеханов находит более мягкие слова, чем для авторов «Credo», ибо он знал, что авторы брошюры – Мартов и др. – ортодоксальные марксисты и не собираются пересматривать учение Маркса. Для Плеханова в эту пору именно так и стоял вопрос. Кто критикует Маркса, ополчается против «конечных целей» пролетариата – тот враг; сугубый же враг тот, кто принижает рабочее движение, победа которого будет «величайшим торжеством нравственного идеализма», до движения с «узкими, грубыми, желудочными целями».

«Освободительное движение рабочего класса совершается в пользу огромного большинства, и его торжество навсегда положит конец эксплуатации одних людей другими» [П: XII, 64],

– напоминает он им.

«Но между борющимся пролетариатом и его великой целью стоит свирепый и близорукий эгоизм высших классов, которые чувствуют себя прекрасно при теперешнем общественном порядке и в лучшем случае могли бы добровольно согласиться лишь на некоторые частные его переделки. Благодаря этому свирепому и близорукому эгоизму, немало крови рабочих пролилось в XIX веке и, вероятно, немало прольется ее и в XX. И против этого эгоизма пролетариат имеет лишь одно средство: объединение своих сил ради завоевания политической власти. Когда рабочий класс тем или иным путем добьется политического господства, тогда консервативное упорство эксплуататоров разобьется о революционную энергию эксплуатируемых, и тогда будут устранены указанные нами противоречия, унаследованные XX веком от XIX; царство капитализма будет окончено; начнется эпоха социализма» [П: XII, 64].

XX век осуществит лучшие и радикальнейшие стремления прошлого, XIX века. Однако уверенность в неизбежности победы ничуть не должна забывать, что задача предстоит далеко не из легких.

«Наоборот, мы хорошо знаем, как тяжел путь, лежащий перед нами. Нас ожидает на нем много частных поражений и тяжелых разочарований. Немало в течение этого пути разойдется между собой людей, казалось бы, тесно связанных единством одинаковых стремлений. Уже теперь в великом социалистическом движении обнаруживается два различных направления, и, может быть, революционная борьба XX века приведет к тому, что можно будет mutatis mutandis назвать разрывом социал-демократической „Горы“ с социал-демократической „Жирондой“» [П: XII, 64 – 65].

Говоря о социал-демократической Жиронде, Плеханов произносил почти пророческие слова. Не подозревал он (да и не только он один) при этом, что он сам в решительную минуту не будет в рядах «Горы».

Но, каковы бы ни были судьбы лиц, судьба движения решена, победа, несомненно, будет за пролетариатом.

«За него ручается как общий ход социального развития в цивилизованном мире, так и – в особенности – развитие той производительной силы, которую Маркс назвал самой важной из всех: самого рабочего класса. Социалистический идеал все глубже и глубже проникает в среду пролетариата, развивая его мысль и удесятеряя его нравственные силы. Людям, борющимся во имя этого идеала, буржуазия уже в настоящее время может противопоставить лишь голое насилие, да бессознательность некоторой – правда, пока еще очень значительной – части трудящихся. Но бессознательность уступит место сознанию, передовые рабочие подтолкнут отсталых, и тогда… тогда буржуазии останется разве уже „непротивление злу насилием“, потому что на стороне революционеров будет тогда также и физическая сила» [П: XII, 65].

Итогом всей борьбы Плеханова за «конечные цели», за этот четверть-вековой период явилась программа нашей партии и комментарии его к ней. Но прежде, чем перейти к вопросу о том, как наша программа (автором которой является Плеханов) решает вопрос о конечных целях движения пролетариата, нам следует остановиться на одном вопросе, имеющем большой интерес.

Роль политической партии в борьбе за «конечные цели» выше была выяснена. Но возникновение и рост целого ряда разновидностей оппортунистических и ревизионистских течений внутри партии пролетариата, естественно, выдвинули один вопрос, крайне важный, от решения которого зависело очень многое. Каков предел допустимых разногласий внутри партии пролетариата?

Этот вопрос был настойчиво обсуждаем особенно в эпоху борьбы с экономизмом и поэтому после разбора критики их похода на марксизм будет уместно рассмотреть вкратце и этот вопрос: как его решал Плеханов?

д. В каких пределах допустимы разногласия внутри партии?

Вопрос этот по существу не столько связан по содержанию с вопросом о конечных целях, сколько – о партии. Однако мы его рассматриваем здесь, ибо он возник и был решен именно и почти исключительно в продолжение этой жестокой войны с ревизионизмом.

Нам уже пришлось отметить, что за исключением Германии, где рабочий класс имел одну мощную партию, во всех остальных странах социалистическое движение пролетариата было раздроблено на целый ряд малых и больших политических течений и образований, которые больше вели борьбу друг с другом, чем со своими непосредственными классовыми врагами.

Впрочем, последняя фраза нуждается в уточнении. Борьба отдельных социалистических групп и образований указывала, с одной стороны, на очень неразвитое состояние рабочего движения в стране, а с другой – имела ту безусловно положительную черту, что стимулировала отделение революционного крыла от оппортунистического справа и анархического «слева» и дала возможность нам кратчайшим путем прийти к выделению того отряда, который должен был вести классовую борьбу и выработать в ней революционные методы борьбы.

Но на известной ступени своего развития в рабочем классе неизбежно возникают так называемые примиренческие тенденции, ставящие себе целью объединить силы рабочего класса. Появление подобного течения знаменует собой почти всегда подъем рабочего движения, оно является самым верным признаком предстоящих боев. Но за примиренчеством может быть и очень часто скрывается сознательное или бессознательное стремление ослабить революционный порыв рабочего класса. Это бывает очень не редко, почти во всех случаях, когда примиренчество выдвигает лозунг «собирания социалистических сил во что бы то ни стало», когда сторонники единства становятся на точку зрения интересов момента и упускают из виду интересы движения в целом; при этом, как опять-таки всегда случается, интересы момента страдают гораздо более, ибо единство элементов социалистического движения, расходящимися между собой в оценке конечных целей движения, лишь ослабляет силу революционного крыла, а слабость революционного крыла есть слабость всего рабочего класса.

Следовательно, далеко не всякое единство представляет благо для рабочего класса. Бывают такие моменты, когда раскол и отделение некоторых элементов из рядов партии – есть лучшее средство усилить мощь партии пролетариата.

Эти вопросы особенно остро встали в конце 90-х гг. и в начале настоящего столетия.

С одной стороны, ревизионизм Бернштейна выдвинул вопрос о том, как мыслимо существование в рядах одной партии принципиально расходящихся групп, с другой стороны, тенденции к объединению между французскими социалистическими партиями (гедистов и жоресистов) поставили другой не менее важный вопрос о том, всегда ли выгодно объединяться?

В решении этого вопроса о двух сторонах Плеханов занимал крайне левую позицию.

В 1898 г. он писал в своей статье – письме Каутскому свои знаменитые слова о том,

«что сейчас речь идет вот о чем: кому кем быть похороненным: социал-демократии Бернштейном, или Бернштейну социал-демократией» [П: XI, 35].

Это был прямой вызов тому официально-благодушному отношению к дискуссии с ревизионистами, которую обнаруживали вожди германской социал-демократии, – вызов, который впоследствии так оправдался. При этом он очень ехидно пишет:

«Я отнюдь не хочу вмешиваться во внутренние дела германской социал-демократии и решать, следовало ли Вам (т.е. Каутскому. – В.В.) принимать статьи Бернштейна в „Neue Zeit“ или нет» [П: XI, 34].

Разумеется, не следовало Каутскому на страницах «Neue Zeit» позволить кому бы то ни было начать поход против Маркса. Но все-таки не в этом ведь основная опасность, что некто Бернштейн написал плохую статью в журнале Каутского. Мало ли плохих статей появлялись на страницах очень хорошего журнала «Neue Zeit»? Опасность заключается в том, что за этой плохой статьей много не пишущих никаких статей последователей. Бернштейн – небольшая опасность; бернштейниада – вот что представляет опасность совершенно исключительную. Ее основная тенденция – ввести в социал-демократию мелкобуржуазное демократическое учение о социальной реформе. И тут совершенно законно встает вопрос: может ли партия социальной революции терпеть в своих рядах целое реформистское течение?

«Во взглядах г. Бернштейна остались теперь лишь слабые следы социализма. В действительности он гораздо ближе к мелкобуржуазным сторонникам „социальной реформы“, чем к революционной социал-демократии. А между тем, он остается „товарищем“, и его не просят удалиться из партии. Это отчасти объясняется очень распространенным теперь между социал-демократами всех стран ложным взглядом на свободу мнений. Говорят: „как же исключить человека из партии за его взгляды? Это значило бы преследовать его за ересь“. Люди, рассуждающие таким образом, забывают, что свобода мнений необходимо должна дополняться свободой взаимного сближения и расхождения, и что эта последняя свобода не существует там, где тот или другой предрассудок заставляет идти вместе таких людей, которым лучше разойтись ввиду различия их взглядов. Но этим неправильным рассуждением только отчасти объясняется тот факт, что г. Бернштейн не исключен из немецкой социал-демократической партии. Главная же причина заключается в том, что его новые взгляды разделяются довольно значительным числом других социал-демократов. По причинам, о которых мы не можем распространяться в этой статье, оппортунизм приобрел много сторонников в рядах социал-демократии разных стран. И в этом распространении оппортунизма заключается самая главная из всех опасностей, угрожающих ей в настоящее время. Социал-демократы, оставшиеся верными революционному духу своей программы, – и они, к счастью, почти везде еще составляют большинство, – сделают непоправимую ошибку, если не примут своевременно решительных мер для борьбы с этой опасностью. Г. Бернштейн, взятый сам по себе, не только не страшен, но прямо смешон, отличаясь уморительным сходством с философствующим Санчо-Пансой. Но „бернштейниада“ очень страшна, как признак возможного упадка» [П: XI, 63 – 64].

Этот ход мыслей крайне характерен для Плеханова эпохи «Искры», а самое главное – это и есть то, что делало организацию «Искры» в глазах русских примиренцев и оппортунистов «узкой», «догматичной» и т.д., и т.д. И в борьбе с русскими ревизионистами Плеханов не на словах, а на деле проводил эту политику и это понимание «свободы мнений» внутри организации.

Когда к концу 1899 года окончательно выяснились тенденции экономистов, их оппортунизм, и большинство Союза русских социал-демократов встало на точку зрения экономизма – группа «Освобождение Труда» вышла из Союза и организовала Русскую революционную организацию Соц.-Дем.

Но такая «нетерпимость» не была понятна западным социалистическим вождям, – по крайней мере, многие из них принадлежали к числу «примиренцев во что бы то ни стало». Уже тогда самый оппортунистичный из всех вождей II Интернационала Э. Вандервельде на Парижском конгрессе призывал к единству «социалистов 1901 г.», ссылаясь на пример революционеров 1793 г.

«Мне, – пишет Плеханов, – они (эти слова) тогда же показались странными» [П: XII, 103].

Аргумент, действительно, очень неубедительный.

«В самом деле, 1793 г. ознаменовался жесточайшей борьбой Горы с Жирондой. Если эта борьба не помешала французским революционерам дать хороший отпор общему врагу, то это значит, что объединение революционеров не составляет необходимого условия их успеха. А если принять во внимание еще и то, что победа монтаньяров над жирондистами удесятерила силу сопротивления революционной фракции, а примирение этих двух партий, наверное, очень ослабило бы ее, то выходит, что в революционном деле добрая ссора иногда бывает лучше худого мира, и что объединение революционных сил полезно не всегда, а только при известных условиях, – вывод прямо противоположный тому, к которому хотелось прийти Вандервельде» [П: XII, 103 – 104].

Действительно, прямо противоположный.

Если припомнить, что эта статья написана после «На пороге XX в.», где предсказывается возможность образования «горы» и «жиронды» в рабочем движении, то выше цитированные размышления его, вызванные речью Вандервельде, становятся особенно ценными.

«Кто проповедует объединение, тот не должен ограничиваться общими соображениями об его преимуществах, а должен внимательно исследовать те конкретные условия, при которых приходится действовать борющимся сторонам. Когда выяснятся эти условия, тогда само собой обнаружится то, что является препятствием для объединения, и тогда его сторонникам и проповедникам останется только устранить это препятствие, чтобы положить прочное начало прочного мира» [П: XII, 104].

В противном случае эти общие разговоры, вроде спора о пользе единства, останутся лишь пустой болтовней. А выяснить эти конкретные условия единства, это значит прежде всего определить, в каких пределах мыслимы и терпимы разногласия в партии, которая представляет собой свободный союз единомышленников. В каких пределах единомыслие терпит разногласия? – вот другой вопрос, который представляет не меньший практический интерес, ибо ошибочное его решение ставит на карту судьбу «добровольного союза единомышленников» – т.е. партии.

Сторонники широкого толкования вопроса чаще всего ссылаются на то, что революционная партия пролетариата не может не быть последовательной сторонницей свободы мнения в своих рядах. Это верно. Но что же означает быть сторонницей свободы мнения? Что такое свобода критики?

«Если бы социал-демократия с презрением выбросила из своих рядов г. Бернштейна тотчас же после выхода в свет его вышеназванной книги, то этот факт, – последствия которого, наверное, были бы для нее очень полезны, – нисколько не помешал бы ей оставаться вернейшей защитницей свободы мысли и слова. Свобода мысли и слова обеспечиваются вовсе не тем, что люди противоположных мнений мирно уживаются в рядах одной и той же партии, а тем, что законы страны дают всем партиям право думать все, что они хотят, и говорить все, что они думают. Выбросив из своих рядов г. Бернштейна или какого-нибудь другого ревизиониста, договорившегося до буржуазных теорий, немецкая социальная демократия отнюдь не посягнула бы этим на непререкаемое право этого господина критиковать какие ему угодно воззрения. Она только воспользовалась бы своим собственным правом принимать в свою среду только людей, признающих ее собственные взгляды. Когда говорят, что социал-демократия должна обеспечить своим членам полную свободу мнений, то забывают, что политическая партия совсем не академия наук. „Философствовать значит не действовать; действовать значит не философствовать“ (Thun ist nicht philisophieren, philisophieren ist nicht thun), – справедливо замечает где-то Фихте. Пока я философствую, я не действую, а пока я не действую, люди дела не имеют никакого права спрашивать у меня отчета в том результате, к которому привела меня работа моей философской мысли. Но когда я начинаю действовать, я перестаю философствовать, и тогда те люди дела, с которыми мне хотелось бы сойтись, не только имеют полное право, но обязаны спросить меня, к какому именно выводу я пришел, и не противоречит ли мой вывод их практическим задачам. Свобода мнений в партии может и должна быть ограничена именно потому, что партия есть союз, свободно составляющийся из единомышленников: как только единомыслие исчезает, расхождение становится неизбежным. Навязывать партии, во имя свободы мнений, таких членов, которые не разделяют ее взглядов, значит стеснять ее свободу выбора и мешать успеху ее действий» [П: XII, 454 – 455].

При этом не следует забывать, что единомыслие обязательно в существенных для партии вопросах.

«Но ни в теории всемирной социал-демократии, ни в ее практике не было, нет и не может быть вопросов, имеющих для нее более существенное значение, чем те, о которых так горячо спорят ортодоксы с ревизионистами. От их решения в ту или другую сторону зависит вся ее будущность» [П: XII, 455].

Поэтому-то в данном конкретном случае, по вопросу о ревизионистах, Плеханов был чрезвычайно резко и непримиримо настроен.

«Международные любители „товарищеских приемов в полемике“ никак не могут понять, что „ортодоксы“, в сущности совсем не товарищи ревизионистам и должны вести смертельную борьбу с ними, если только не желают изменить своему собственному делу. Между этими двумя направлениями лежит глубокая и непереходимая пропасть» [П: XII, 453].

На самом деле, что может быть принципиальнее расхождения ортодоксов и ревизионистов?

«Дрезденский съезд беспощадно и решительно осудил „всякое стремление затушевать существующие и все растущие классовые противоречия“. Г. Бернштейн очень усердно, хотя и безуспешно, затушевывал эти противоречия с помощью тех статистических софизмов и тех теоретических паралогизмов, которые в таком изобилии запасены были новейшими апологетами капитализма.

Дрезденский съезд самым категорическим образом высказался против „политики приспособления к существующему порядку вещей“, противопоставив ей „старую тактику партии, увенчавшуюся такими крупными победами и основывающуюся на классовой борьбе“; г. Бернштейн был самым усердным пропагандистом и самым настойчивым защитником „политики приспособления“.

Дрезденский съезд объявил, что социал-демократия должна оставаться партией социальной революции; г. Бернштейн настойчиво приглашал ее превратиться в партию социальной реформы» [П: XII, 453 – 454].

И несмотря на такое разномыслие, оба течения остаются в пределах одной партии. Могло ли это пройти бесследно для партии? Разумеется, нет, – тем более, что много людей

«по своему происхождению и воспитанию склонны скорее бояться революционных стремлений пролетариата, чем поддерживать их» [П: XII, 459],

занимают в партии влиятельное положение. Но чтобы держаться теоретических рамок, вернемся к выяснению вопроса о том, каковы те существенные вопросы, по которым единомыслие обязательно.

Часто говорят, что к числу таких основных вопросов относятся принципы партии, и что в вопросах тактики разногласия терпимы. Но и это отнюдь не решение вопроса. Ибо что такое тактика партии?

«Слово тактика заимствовано политическими деятелями от теоретиков военного искусства. Военное искусство состоит, как известно, в приспособлении средств, которыми располагает полководец, к цели, которую он преследует. Что касается тактики в собственном смысле слова, то под нею понимают искусство располагать войска для битвы и руководить ими во время самой битвы. Это понятие значительно ýже того, которое связывается со словом тактика в политике. Политические деятели часто называют тактикой то, что теоретик военного дела назвал бы стратегией. Но, как бы там ни было, всякий без труда согласится, что иное дело цель, преследуемая политической партией или военным начальником, а иное дело приспособление к этой цели средств, находящихся в распоряжении этой партии или этого полководца. Ясное представление о цели еще вовсе не ручается за умелое пользование средствами. И кто, отправляясь на войну, воображает, что ему достаточно знать, зачем она ведется, тот рискует испытать тяжелые поражения» [П: XII, 126].

Из этого совершенно ясно, что люди, которые согласны по вопросам принципа, могут расходиться в тактических вопросах. Но следует ли отсюда, что всякие тактические разногласия терпимы в пределах одной партии? Оппортунисты и дилетанты социализма утверждают, что следует именно так понимать. Однако

«они говорят так, естественно, потому, что – в своем качестве дилетантов – они невнимательно относятся к предмету. Им представляется, что тактические вопросы отделены от принципиальных непроходимою пропастью. На самом же деле такой пропасти не существует, и вот почему тактические разногласия, перейдя известный предел, превращаются в разногласия принципиальные» [П: XII, 127].

На самом деле, если обратиться к самому больному тогда вопросу о борьбе жоресистов с гедистами, то, ведь, Жорес утверждал, что его разъединят с Ж. Гедом лишь вопросы тактики.

«И в известном смысле он, пожалуй, прав. Если под принципом понимать общие положения социализма, – например, то положение, что капиталисты эксплуатируют рабочих; что эксплуатация должна быть устранена; что для ее устранения необходима социализация средств производства и т.п., – то можно почти с уверенностью сказать, что Жорес искренно разделяет эти принципы. И тем не менее всякий видит теперь, что Геду и Вальяну невозможно идти вместе с Жоресом. Тактические разногласия, существующие между этими старыми борцами и красноречивым другом его превосходительства барона фон Милльерана, несомненно, достигли теперь таких размеров, что стали принципиальными» [П: XII, 127].

Решить вопрос следует, имея в виду, что и тактика революционной партии имеет в своей основе определенные принципы, на которые опирается партия, борющаяся за конечные цели пролетариата.

«Люди, не согласные между собой в этих последних, не могут идти вместе, как бы ни было велико их единомыслие в том, что касается общих положений социализма» [П: XII, 127].

Как мыслимо, например, пребывание в одной партии с социалистом, который приемлет «конечную цель», но не может мириться, скажем, с классовой борьбой?

«Единомыслие по вопросу о конечной цели не может считаться условием, достаточным для объединения практических борцов под знаменем одной партии» [П: XII, 128].

При оценке с этой точки зрения надлежит твердо помнить, что

«классовая борьба пролетариата с буржуазией предполагает развитие классового самосознания рабочих. Поэтому нельзя считать истинными сторонниками классовой борьбы таких людей, которые навязывают рабочей партии тактику, не только не развивающую это самосознание, но прямо затемняющую его» [П: XII, 128].

Тут важно не то, что они желают, не их субъективные побудительные мотивы, а объективный результат их деятельности, их тактики.

«Для того, чтобы две социалистические группы (или организации, или фракции, или партии) могли объединиться с пользой для дела, необходимо, стало быть, – кроме единодушия по отношению к конечной цели, – чтобы ни одна из них не придерживалась такой тактики, которая могла бы показаться другой группе (или организации, или и т.д.) вредной для развития классового самосознания рабочих. Это предел, который не может и не должен быть перейден. Как только тактические разногласия между двумя группами перешли за него, они приобретают принципиальное значение и тогда разрыв становится неизбежным: препятствовать ему значит вредить делу» [П: XII, 128].

Так решал Плеханов два отмеченных выше жгучих вопроса международного рабочего движения.

Читателю не трудно заметить, что с 1904 года роковым образом Плеханов сам стал разыгрывать роль «примирителя» между двумя «группами», тактические разногласия которых с первого же момента своего возникновения перешли на почву принципиальных основ тактики. Его непримиримую революционную тактику после раскола в нашей партии продолжал уже В.И. Ленин и наша партия, «жестокая нетерпимость» которой ко всякого рода оппортунистическим образованиям в своих рядах известна даже врагам ее.

Но тут необходимо нам отметить, что последующая борьба двух направлений в РСДРП показала, что, кроме отмеченного выше, в процессе борьбы пролетариата выяснился третий вид оппортунизма – «организационный оппортунизм». С этим видом оппортунизма, нетерпимого в партии, Плеханов вплоть до ликвидаторства не боролся, считая его просто несуществующим, – это одно из самых интересных черт в грехопадении Плеханова эпохи первой революции.

е. Программа II съезда и вопрос о конечных целях

Как ни важны были оба «проекта» программы группы «Освобождение Труда» (1884 г. и 1888 г.), как ни велика была роль этих проектов в деле собирания и идейного формирования социал-демократических организаций – превратить их в программу партии было невозможно уже с середины 90-х годов, с момента начала подъема рабочего движения.

Внешним выражением такой неудовлетворительности проектов, того, что жизнь выдвинула такие конкретные задачи, на которые проекты не давали ответа, служило то, что В.И. Ленин, придерживавшийся принципов проектов, вынужден был в 1896 г. работать над своим новым проектом [Л: 2, 81 – 110].

С ожесточением дискуссии между экономистами и ортодоксами вопрос о программе неминуемо должен был выдвинуться; все ортодоксы стояли на той же точке зрения, что и В.И. Ленин, а именно, полагали, что

«полемика только в том случае принесет пользу, если она выяснит, в чем собственно состоят разногласия, насколько они глубоки, есть ли это разногласия по существу или разногласия в частных вопросах, мешают ли эти разногласия совместной работе в рядах одной партии или нет. Только внесение в полемику вопроса о программе может дать ответ на все эти, настоятельно требующие ответа, вопросы; – только определенное заявление обеими полемизирующими сторонами своих программных взглядов. Выработка общей программы партии, конечно, отнюдь не должна положить конец всякой полемике, – но она твердо установит те основные воззрения на характер, цели и задачи нашего движения, которые должны служить знаменем борющейся партии, остающейся сплоченной и единой, несмотря на частные разногласия в среде ее членов по частным вопросам» [Л: 4, 215].

На этом основании В.И. Ленин, возвратившись из ссылки в 1900 г., занялся вновь подробным подготовительным критическим рассмотрением всех до того существовавших программных заявлений и проектов, набросал свои замечания о том, как следует писать программу, что было известно в партийных кругах под названием «новый проект 1900 г.» [Л: 4, 211 – 239].

Однако проекты В.И. Ленина не вышли из кабинетов и не стали предметом широкого обсуждения. За спешными организационными работами и повседневной борьбой вопрос о программе временно отодвинулся на второй план, хотя он не только не заглох, но с еще большей настойчивостью встал после появления «Искры».

Сторонники «Искры», как выше я отметил, больше всего чувствовали необходимость программы – точно и ясно формулированных принципов теории и тактики – для того, чтобы скорее и основательнее можно было провести межевание с оппортунистическим крылом партии. Но лишь в середине 1901 г. в связи с созываемой «объединительной» конференцией в кругу «искряков» был вновь поднят этот вопрос и практически поставлен к решению.

Согласно постановлению июньской конференции, осенью должен был быть созван съезд заграничных социал-демократических организаций с целью объединиться в единую партию. Мартов, извещая Аксельрода о том, что съезд отложен, пишет:

«Мы будем очень рады, если вы возьметесь за программу. Алексеев (член „Союза“, очень сочувствующий нам и делающий все, чтобы вызвать раскол в Союзе) пишет, что для того, чтобы победить, нам необходимо явиться с принятым уже проектом программы. Теперь один вы могли бы этим заняться, чем бы очень нас обязали» [Письма, 52].

В переписке Мартова и Аксельрода – это первый случай упоминания о программе. Нужно полагать, что Ленин и до этого возбуждал вопрос о необходимости создать свою программу, тем более, что Аксельрод несколько позже в своем письме Мартову пишет, что «Петров, т.е. Ленин, зимой высказал предположение», чтобы Аксельрод взялся за программу.

Быть может, переписка Плеханова покажет нам, как относились «искряки» к тому, чтобы Плеханов писал проект. По-видимому, до того не раз обращались к нему и, получив отказ за перегруженностью работой, обращались к Аксельроду со словами: «Теперь одни вы могли бы» и т.д.

На предложение Мартова Аксельрод отвечает, что он за отсрочку конференции (с экономистами), чтобы иметь возможность выработать свой проект программы. Для этого он предполагал встретиться с Плехановым, но,

«в конце концов, приступить к составлению проекта или наброска программы я мог бы и на свой риск и страх, тем более, что брат (Г.В. Плеханов) все равно слишком поглощен своими литературными работами, чтобы в настоящую минуту отвлекаться в сторону. Так как вследствие чрезмерного обременения текущими работами ни Вы, ни брат не можете взяться за выработку программы, то от моей попытки пойти навстречу Вашему желанию дело ничуть не пострадает, если бы даже работа в этом направлении и не подвигалась с желательной быстротой. Принимаясь за выполнение Вашего поручения в сознании, что в настоящий момент все равно некому другому за него взяться, я и работать буду с меньшим страхом и тревогой» [Письма, 54].

Но всего менее Аксельрод был приспособлен писать программу как вследствие того, что он был совершенно оторван от «людей», так и потому, что он был болен.

В августе Аксельрод вновь возвращается к вопросу о программе и пишет:

«Во избежание недоразумения еще раз возвращаюсь к программе. Я не только из сознания долга, но и с интересом готов приступить к составлению ее. Но если припомнит Петров (В.И. Ленин. – В.В.) – то зимою, когда он высказывал предположение, чтобы я взялся за это, главным мотивом с моей стороны против являлось опасение, как бы работа не затянулась у меня слишком долго, между тем, как он мечтал о том, чтобы проект чуть не в 2 – 3 недели был готов к печати. Это опасение и теперь у меня есть. Но я считаю себя вправе все-таки приступить к делу потому, что этим никому и ничему не помешаю, так как все равно все, кроме меня, по уши заняты, каждый на своем посту, и никто не имеет возможности отвлечься в сторону. Если я ошибаюсь, если положение в эти дни несколько изменилось и составление проекта уже кому-нибудь поручено, то, пожалуйста, сообщите мне. А где недоконченный набросок (вроде вступления) Петрова, который он читал брату и мне? Он был бы теперь кстати» [Письма, 55].

Очевидно, Аксельрод спрашивал тот самый проект 1900 года, о котором я говорил выше. Проект этот еще зимой был передан Плеханову, когда шли переговоры с последним о составлении нового проекта программы.

Но Аксельроду писать проекта не удалось. «Объединительный съезд» прошел неудачно и без всяких программ, но на этом съезде выяснилось даже для «нефракционных», что разногласия отнюдь не ограничивались тактическими вопросами и что по ряду программных вопросов экономисты стоят на явно оппортунистической позиции. Это обстоятельство еще более способствовало тому, что вновь и еще настоятельнее был выдвинут вопрос о программе.

Осенью состоялось совещание с экономистами, и непосредственно вслед за тем Плеханов взялся написать проект программы. В ноябре – декабре он его написал и послал Мюнхенской редакции, куда он намеревался выехать в январе 1902 г. для обсуждения проекта. Как раз в декабре в Брюсселе было назначено заседание Международного Социалистического Бюро, куда должен был поехать Плеханов, представлявший там с.-д. России. На обратном пути – в январе – Плеханова задержали в Мюнхене для обсуждения проекта.

Заманчиво рассматривать вопрос о программе в целом. Но поскольку основным боевым вопросом тогдашней эпохи был вопрос о конечных целях, поскольку решение этого вопроса в международном масштабе было показателем степени выдержанной революционной последовательности, – мы ограничимся прослеживанием судьбы лишь этого вопроса. Разумеется, в перипетии борьбы за программу можно проследить зарождение некоторых разногласий, ставших впоследствии особенно важными, но тогда они играли второстепенную роль. В то время главным боевым вопросом был вопрос о формулировке конечной цели.

Первоначальный проект Плеханова чрезвычайно расширенно и ясно формулирует вопрос о конечных целях. После общего теоретического анализа, в котором констатировалось общее развитие обострения противоречия, Плеханов предлагает следующие пункты:

«…VI. Но в то же самое время, как растут и развиваются эти неизбежные противоречия капитализма, растет также и недовольство рабочего класса существующим порядком вещей, обостряется его борьба с классом капиталистов, и в его среде все шире и все быстрее распространяется сознание того, что только своими собственными усилиями может он свергнуть лежащее на его плечах иго экономической зависимости и что для свержения этого ига необходима социальная революция, т.е. уничтожение капиталистических производственных отношений, переход средств производства и обращения продуктов в общественную собственность.

VII. Эта революция пролетариата будет освобождением всего угнетенного и страдающего теперь человечества, так как она положит конец всем видам притеснения и эксплуатации человека человеком.

VIII. Чтобы заменить капиталистическое производство товаров социалистической организацией производства продуктов для удовлетворения нужд общества и для обеспечения благосостояния всех его членов, чтобы совершить свою революцию, пролетариат должен иметь в своих руках политическую власть, которая сделает его господином положения и позволит ему беспощадно раздавить все те препятствия (курсив мой. – В.В.), которые встретятся ему на пути к его великой цели. В этом смысле диктатура пролетариата составляет необходимое политическое условие социальной революции.

IX. Но развитие международного обмена и всемирного рынка установило такую тесную связь между всеми народами цивилизованного мира, что эта великая цель может быть достигнута лишь путем соединенных усилий пролетариев всех стран. Поэтому современное рабочее движение должно было стать, и давно уже стало, международным.

X. Русская социал-демократия смотрит на себя, как на один из отрядов всемирной армии пролетариата, как на часть международной социал-демократии.

XI. Она преследует ту же конечную цель, какую ставят себе социал-демократы всех других стран. Она обнаруживает перед рабочими непримиримую противоположность их интересов с интересами капиталистов, выясняет им историческое значение, характер и условия той социальной революции, которую предстоит совершить пролетариату, и организует их силы для непрерывной борьбы с их эксплуататорами» [Л: II, 17 – 18 // см. Л: 6, 198 – 200].

и, далее, следует различение конкретных задач нашей партии – в разрешении ближайших целей – по сравнению с с.-д. других стран.

Чем следует объяснить тот факт, что вопросам о «конечных целях» уделено так много места? Из всех западноевропейских с.-д. программ ни в одной не уделено такое внимание этому крайне важному, но сравнительно далекому вопросу, разве только программа гедистов во Франции по энергичности выражений могла сравниться с этим проектом Плеханова, но даже она не уделяет столько места этому вопросу, казавшемуся западным социалистам слишком далеким.

Объяснить было очень нетрудно. Самая поздняя программа социал-демократии была именно наша, которая не могла пройти мимо той жестокой борьбы, которую вели ортодоксы с ревизионизмом. Отзвуком этой страстной борьбы явились не только приведенные параграфы, – вся теоретическая часть программы носит на себе следы борьбы с оппортунизмом, вся она составлена так, чтобы выделить и подчеркнуть те пункты, на которые нападали ревизионисты; с другой стороны, Плеханов пытался смягчить некоторые слишком определенные указания и формулы марксистов с целью не дать оппортунистам повода для нападок, особенно эта последняя тенденция сильно сказалась на экономической части программы. Стоит лишь припомнить место о кризисах:

«сбыт товаров по необходимости отстает от их производства, а это периодически причиняет более или менее (знаменитое выражение! – В.В.) острые промышленные кризисы, сопровождаемые более или менее продолжительными периодами промышленного застоя, еще более уменьшающими число и экономическое значение мелких производителей» [Л: II, 17 // см. Л: 6, 197 – 198]

и т.д. Это знаменитое «более или менее» много раз фигурировало в дальнейших дискуссиях.

Как раз это обстоятельство и послужило камнем преткновения при обсуждении в Мюнхене проекта Плеханова.

И Ленин, и Мартов находили проект абстрактным, слишком отвлеченно-теоретическим и, что важнее всего, они обвиняли Плеханова в том, что он уделяет слишком много внимания полемике с Бернштейном.

Ряд их возражений поддерживался молчаливо Аксельродом и В.И. Засулич. Чрезвычайно интересны эти возражения В.И. Ленина. Разумеется, абстрактный характер программы, ее слишком отвлеченные теоретические рассуждения вместо определенных ясных формул – много должны были мешать пропаганде на местах. На это нельзя было не обратить серьезного внимания, как нельзя было упустить и то, что в некоторых пунктах проект сбивался на описательное изложение, походя скорее на комментарии к программе, чем на настоящую программу; но возражение подобно последнему о слишком большом месте, уделенном полемике с оппортунизмом, показывало, до какой степени Ленин и Мартов находились под сильнейшим влиянием Каутского.

Заседание редакции (без Потресова) «Искры», где и обсуждался проект, состоялось в 20-х числах января.

О том, в каком направлении шла критика В.И. Ленина, показывают его «Замечания» к проекту Плеханова [Л: 6, 195 – 202].

Мы не останавливаемся здесь на замечаниях к первым экономическим параграфам, ибо в другой связи выше мы вскользь рассмотрели эти разногласия, в которых может быть недостаточно выпукло, но достаточно резко обнаружилось расхождение по вопросу об отношении к крестьянству. По интересующим нас пунктам имеется одно чрезвычайно примечательное замечание. К параграфу VIII Ленин делает следующую отметку к основной посылке:

«„для удовлетворения нужд общества“ ((неясно)) „и обеспечения благосостояния всех его членов“.

Этого мало: (сравни Эрфуртскую программу: „высшее благосостояние и всестороннее гармоническое усовершенствование“)» [Л: 6, 199].

Ленин требует более ярких и более сильных выражений для характеристики социалистического общества и производства, в противовес чему его коробят ясные и слишком определенные слова Плеханова насчет того, каковы будут средства завоевания этих средств.

«„Господин положения“, „беспощадно раздавить“, „диктатура“??? (Довольно с нас социальной революции)» [Л: 6, 200],

– замечает далее Ленин по поводу второй части параграфа.

Со всех точек зрения приведенные замечания чрезвычайно характерны и еще раз и особенно убедительно показывают, что Ленин находился под сильным влиянием немецких теоретиков, в частности Каутского, чья программа и служит все время образцом для сравнения. Именно немецкая манера была к тому времени избегать говорить слишком определенно о диктатуре и о переходной эпохе борьбы за конечные цели, как раз Каутский к началу столетия вел свою «каучуковую» тактику, которая и диктовала ему необходимость стирать наиболее острые углы, чтобы не дразнить бернштейнианцев, чтобы не создавать повода к резкой внутрипартийной борьбе.

Во всей редакции «Искры» Плеханов резче всего был против «каучуковой» политики Каутского[42], против того, что последний печатает в органе партии ревизионистские статьи Бернштейна. На это обстоятельство мы имеем прямое указание самого Ленина. На втором Конгрессе Коминтерна, возражая Криспину на его ссылку на Эрфуртскую программу, Ленин сказал:

«В Эрфуртской программе ничего не сказано о диктатуре пролетариата; и история доказала, что это не случайность. Когда в 1902 – 1903 годах мы вырабатывали первую программу нашей партии, то перед нами все время был пример Эрфуртской программы, причем Плеханов… особенно подчеркивал именно то обстоятельство, что если в Эрфуртской программе нет речи о диктатуре пролетариата, то это теоретически неправильно, а практически является трусливой уступкой оппортунистам» [Л: 41, 248 – 249].

Эрфуртская программа Каутского была, таким образом, «примиренческой» программой, и совершенно естественно, почему Плеханов был не только противником такого примиренчества, но и противником того, чтобы хоть в какой-либо мере сгладить острые углы, «антидемократические» моменты в своем проекте.

Поэтому не Каутскому, а Геду он больше был склонен дать предпочтение, не методу замалчивания разногласия между ортодоксией и ревизионизмом вождей немецкой социал-демократии, а резкой и определенной тактике решительного межевания с оппортунизмом, которое проводили гедисты в своей борьбе с жоресистами; и нет никакого сомнения в том, что как Лафарг, так и Гед имели на Плеханова огромное влияние – по крайней мере, в вопросах о диктатуре и методах борьбы за конечные цели.

Проект Плеханова в силу такого расхождения, естественно, должен был встретить большую оппозицию.

Уже вопрос о том, начать ли программу с характеристики русских дел, или с анализа законов развития капиталистического способа производства, вызвал разделение голосов поровну (3 на 3). Выяснилось, что многие пункты подвергаются слишком резким нападкам и могут быть не приняты при голосовании по пунктам, поэтому, когда было внесено предложение о голосовании проекта по пунктам, Плеханов взял свой проект обратно и отказался от дальнейшего участия в обсуждении вопроса.

Тогда В.И. Ленин принялся за составление проекта. Сохранились три наброска, сделанных В.И. Лениным на протяжении февраля, из которых и вырос проект программы, известной в кругу искровцев под названием «проекта Фрея».

Интересующий нас вопрос о конечных целях в этом проекте был формулирован следующими словами:

«VII. Освобождение рабочего класса может быть делом только самого рабочего класса. Все остальные классы современного общества стоят за сохранение основ существующего экономического строя [и мелкий производитель, гибнущий под гнетом капитализма, становится действительно революционным лишь постольку, поскольку он сознает безвыходность своего положения и переходит на точку зрения пролетариата][43]. Для действительного освобождения рабочего класса необходима подготовляемая всем развитием капитализма социальная революция, т.е. уничтожение частной собственности на средства производства, переход их в общественную собственность и замена капиталистического производства товаров социалистической организацией производства продуктов за счет всего общества, для обеспечения полного благосостояния и свободного всестороннего развития и всех его членов.

VIII. Эта революция пролетариата совершенно уничтожит деление общества на классы, а следовательно, и всякое социальное и политическое неравенство, вытекающее из этого деления.

IX. Чтобы совершить эту социальную революцию, пролетариат должен завоевать политическую власть, которая сделает его господином положения и позволит ему устранить все препятствия, стоящие на пути к его великой цели. В этом смысле диктатура пролетариата составляет необходимое политическое условие социальной революции.

X. Русская социал-демократия ставит своей задачей – обнаруживать перед рабочими непримиримую противоположность их интересов интересам капиталистов, – выяснять пролетариату историческое значение, характер и условия той социальной революции, которую предстоит ему совершить, – организовывать революционную классовую партию, способную руководить всеми проявлениями борьбы пролетариата.

XI. Но развитие международного обмена и производства на всемирный рынок создало такую тесную связь между всеми народами цивилизованного мира, что современное рабочее движение должно было стать и давно уже стало международным. И русская социал-демократия смотрит на себя как на один из отрядов всемирном армии, пролетариата, как на часть международной социал-демократии» [Л: 6, 204 – 205].

Сравнивая эти параграфы с проектом Плеханова, нетрудно заметить, что В.И. Ленин действительно вытравил из них все то, что могло хоть сколько-нибудь показаться несдержанным и резким.

Получив в десятых числах февраля проект Ленина, Плеханов пишет мюнхенской части редакции «Искры»:

«Проект программы только что получил. Скажу пока одно: общая часть, по-моему, совсем не годится. Но я напишу о ней потом. Теперь спешу отправить письмо.

Еще раз перечитал первую часть программы. Неужели Павел Аксельрод и Вера Засулич за него?» [Л: II, 55].

Вместе с тем Плеханов пишет свой второй проект программы, значительно изменив и переработав некоторые параграфы, сообразно с замечаниями членов редакции. В то время как первый проект начинает с анализа капиталистических отношений – второй начинает с установления международного характера социал-демократического движения, который является результатом развития международного обмена.

«2. Русские социал-демократы смотрят на свою партию, как на один из отрядов всемирной армии пролетариата, как на часть международной социал-демократии.

3. Они преследуют ту же конечную цель, как и социал-демократы всех других стран.

4. Эта конечная цель определяется характером и ходом развития буржуазного общества» [Л: II, 57],

после этого проект приступает к законам развития буржуазного общества.

Всего замечательней в этом проекте то, что в нем вопрос о конечных целях значительно сжат, формулировкам придан более сдержанный тон и особо боевые полемические места сняты или смягчены; более того, желая идти на уступку мюнхенской части редакции, Плеханов из формулы о конечных целях выпустил слова «диктатура пролетариата»! Соответствующее место во втором проекте гласит:

«11. Международная социал-демократия стоит во главе освободительного движения трудящейся и эксплуатируемой массы. Она организует ее боевые силы, разоблачает перед ней непримиримую противоположность интересов эксплуататоров интересам эксплуатируемых и выясняет ее историческое значение и необходимые условия той социальной революции, которую предстоит совершить пролетариату, поддерживаемому другими слоями населения, страдающего от капиталистической эксплуатации.

12. Конечная цель всех усилий международной социал-демократии состоит в устранении капиталистических отношений производства, т.е. в экспроприации эксплуататоров, для передачи средств производства и обращения продуктов в общественную собственность и в планомерной организации общественного производительного процесса для удовлетворения нужд как целого общества, так и отдельных его членов.

13. Осуществление этой конечной цели будет освобождением всего угнетенного человечества, так как оно положит конец всем видам эксплуатации одной части общества другою.

14. Для осуществления этой конечной цели пролетариат, поддерживаемый другими слоями населения, эксплуатируемого высшими классами, должен иметь в своих руках политическую власть, которая сделает его господином положения и позволит ему побороть все препятствия, загораживающие путь социальной революции.

15. Поэтому политическое воспитание пролетариата занимает одно из самых важных мест в программе международной социал-демократии.

16. Но, несмотря на единство их общей конечной цели, обусловленное господством одинакового способа производства во всем цивилизованном мире, социал-демократы разных стран ставят перед собой неодинаковые ближайшие задачи, как потому, что этот способ производства не везде развит в одинаковой степени, так и потому, что его развитие в разных странах совершается в различной социально-политической обстановке» [Л: II, 59 – 60].

Читателю нетрудно, сравнивая приведенные параграфы с соответствующим отделом Эрфуртской программы, заметить, что Плеханов свой проект подвел под программу немецких социал-демократов. Это было сделано как уступка критике мюнхенской части редакции. Но сохранившиеся замечания Ленина показывают, что, уступая, Плеханов шел навстречу Ленину в вопросе о конечных целях больше, чем тот требовал в то время, как по вопросу, особенно интересовавшему Ленина – по вопросу об отношении к «мелкому производителю» формула была сохранена по существу старая.

Второй проект был подвергнут подробному разбору Лениным, который обстоятельно критиковал каждый пункт проекта Плеханова. Мы вместе с Лениным не можем не удивляться тому, что место резко и ясно формулированной «диктатуры пролетариата» заняла какая-то расплывчатая формула: но объяснение этому обстоятельству найти очень не трудно. Сам Плеханов пишет В.И. Засулич:

«Против прибавки, касающейся диктатуры пролетариата, я ничего не имею. Фрей (Ленин) нашел в бытность мою в Мюнхене, что в моем первом проекте о ней говорилось слишком „крикливо“. Я заменил выражение диктатура пролетариата выражением власть пролетариата: это одно и то же, ибо в политике кто имеет власть, тот и диктатор. Но выходит, что теперь у меня сказано недостаточно „крикливо“. Прибавьте „крику“»! [Проект соглашения, составленный В.И. Засулич. См. Письма, 59].

Таким образом смягчение явилось результатом уступок Плеханова Ленину.

Проекты Плеханова и Ленина имели ряд расхождений более или менее принципиального характера, но не настолько, чтобы нельзя было согласовать их на одной общей редакции. В.И. Засулич принадлежит инициатива предложения разрешить дело путем комиссионного обсуждения вопроса. По-видимому, эту мысль В.И. Засулич выдвинула в начале марта, ибо в своем письме Белостокскому совещанию комитетов РСДРП В.И. Ленин пишет, что из двух вариантов «мы составляем теперь один общий проект», а 19 марта Плеханов отвечает – очевидно, на запрос Засулич – согласием, чтобы оба проекта согласовали в комиссии.

Но одновременно Плеханов выдвигает идею – передать оба проекта на обсуждение членов Лиги. Аксельрод категорически высказывается против этого:

«Перенести обсуждение программы, – писал он Дейчу, – на почву широких дебатов прямо-таки стыдно»,

он взамен этого предлагал созыв нового пленума редакции.

«Я не могу представить себе невозможности прийти к соглашению путем личных переговоров» [Письма, 59].

Почти тогда же в письме Ленину Аксельрод пишет:

«В письме к Плеханову я решительнейшим образом высказался против перенесения программного спора редакции в печать и даже на суд всей Лиги. Вернее, о печати у меня даже и речи не было, а только о дебатах и голосовании Лиги, раньше, чем проект не будет окончательно принят всей редакцией en bloc [целиком]. Если успею, сегодня же ему об этом подробнее напишу. Помните, я высказал Вам опасение, что без новой конференции дело, пожалуй, не обойдется. Мне кажется, чтобы предупредить зловредную перспективу перенесения программного спора внутри редакции в публику, самое разумное было бы предложить Плеханову приехать к Вам или кому-нибудь из Вас (если нельзя в большем числе) съехаться с ним в Цюрихе. Я не могу представить себе невозможности прийти к соглашению путем личных переговоров. Это было бы прямо стыдно. Говорить в случае неудачи об „авангарде“ и т.п. миссиях нашей фракции прямо-таки нельзя было бы… При личном свидании и цель „проекта комиссии“ сама собою была бы достигнута» [Л: II, 99 – 100].

Высказываясь таким образом решительно против гласной дискуссии по программе, он стоял за то, чтобы в основу комиссионного обсуждения был положен проект Плеханова. 22 марта В.И. Ленин спрашивает у Аксельрода:

«Велика Дмитриевна [Засулич] посылала вам программу Г.В. [Плеханова] и наш проект „комиссионного улажения“ дела посредством арбитражной комиссии sui generis [своего рода]. Проект этот, кажется, проваливается по нежеланию Г.В. [Плеханова], но в точности я этого не знаю еще. Мне бы интересно знать, какое впечатление произвел на Вас новый проект Г.В. [Плеханова] и к которому из двух проектов Вы теперь склоняетесь?» [Л: 46, 172 // Л: II, 97]

В ответ на этот запрос Аксельрод 25 марта отвечает:

«Мое мнение таково, что новый проект Плеханова гораздо лучше первого и легче Вашего поддается частичным редакционным переделкам. В черновом виде я в письме к сестре [Засулич] набросал проект этих поправок» [Л: II, 99].

Все члены редакции не советовали Ленину посылать «Замечания» его Плеханову, вследствие их крайней резкости. 27 марта он советуется с Аксельродом по этому поводу и высказывает свои отрицательные соображения насчет созыва нового съезда редакции.

«Я пришлю вам на днях свои замечания на проект Г.В. [Плеханова] (теперь они у больного друга) (т.е. у Потресова. – В.В.); я их показывал здешним друзьям и они отсоветовали посылать их Г.В. [Плеханову] ввиду возникавших предположений „арбитражной или согласительной“ комиссии. Но Вам-то лично послать их было бы мне очень приятно, чтобы Вы увидели мои Bedenken [соображения], изложенные там систематически. Относительно же съезда я не думаю, чтобы он мог теперь привести дело к благоприятному окончанию. Не знаю, как решит вся коллегия (ее сегодня же ознакомим с Вашим планом), но я-то сильно боюсь, что при отсутствии подготовленного уже третьего проекта, при отсутствии нового состава голосующих, при отсутствии твердого соглашения о том, как именно и между кем голосовать и какое значение придавать голосованиям, наш Цюрихский съезд опять ничем не кончится. А насчет важности выпуска программы Вы тысячу раз правы» [Л: 46, 174 // Л: II, 102 – 103].

Несмотря на такое отрицательное отношение Ленина, большинством голосов комиссия была собрана и был выработан согласительный проект, в основу которого был положен проект Плеханова.

Первый вариант согласительного проекта вызвал ряд замечаний Плеханова. Мюнхенская комиссия сообразно с ним изменила свой первый проект; второй проект комиссии после определения социальной революции и ее целей так определяет средства и методы борьбы переходной эпохи:

«10. Чтобы совершить свою социальную революцию, пролетариат должен завоевать политическую власть (классовая диктатура), которая сделает его господином положения и позволит побороть все препятствия. Организуясь для этой цели в самостоятельную политическую партию, противостоящую всем буржуазным партиям, пролетариат призывает в свои ряды все другие слои страждущего от капиталистической эксплуатации населения, рассчитывая на их поддержку, поскольку они сознают безнадежность своего положения в современном обществе и становятся на точку зрения пролетариата» [Л: II, 116 // см. Л: 6, 248 – 249].

Как совершенно справедливо отмечает В.И. Ленин, пролетариату призывать «в свои ряды все другие слои страждущих» от капитализма людей «совершенно невозможно». Да и по вопросу о диктатуре над комиссией, по-видимому, висела такая же нерешительность и боязнь критики, и она избрала невинную хитрость – поместила «диктатуру класса» вне текста в скобках. Обсуждение этого проекта уже протекало в середине апреля, когда Ленин был в Лондоне. Второй проект комиссии включал в себе немало неясностей и расплывчатых формул, много неточностей, и В.И. Ленин написал два «замечания» к нему.

Но к этому времени в Цюрихе собралась комиссия, которая подвергла вторичному обсуждению проекты. Аксельрод рассказывает в письме к Ленину, что Плеханов оказывал живейшую помощь в деле очистки комиссионного проекта.

Таким образом получился третий вариант комиссионного проекта, к которому Плеханов сделал лишь ряд стилистических исправлений. Огромную часть этих поправок комиссия приняла, и получился тот проект, который был опубликован в «Искре».

Часть программы, трактующая о конечных целях, в конце концов, приняла следующую форму:

«Заменив частную собственность на средства производства и обращения общественною и введя планомерную организацию общественно-производительного процесса для обеспечения благосостояния и всестороннего развития всех членов общества, социальная революция пролетариата уничтожит деление общества на классы и тем освободит все угнетенное человечество, так как положит конец всем видам эксплуатации одной части общества другою.

Необходимое условие этой социальной революции составляет диктатура пролетариата, т.е. завоевание пролетариатом такой политической власти, которая позволит ему подавить всякое сопротивление эксплуататоров.

Ставя себе задачу сделать пролетариат способным выполнить свою великую историческую миссию, международная социал-демократия организует его в самостоятельную политическую партию, противостоящую всем буржуазным партиям, руководит всеми проявлениями его классовой борьбы, разоблачает перед ним непримиримую противоположность интересов эксплуататоров интересам эксплуатируемых и выясняет ему историческое значение и необходимые условия предстоящей социальной революции. Вместе с тем, она обнаруживает перед всей остальной трудящейся и эксплуатируемой массой безнадежность ее положения в капиталистическом обществе и необходимость социальной революции в интересах ее собственного освобождения от гнета капитала. Партия рабочего класса, социал-демократия, зовет в свои ряды все слои трудящегося и эксплуатируемого населения, поскольку они переходят на точку зрения пролетариата» [П: XII, 525 // Л: II, 154 – 155].

Далее следует абзац о разнице ближайших задач социал-демократических партий разных стран. Программа, принятая II съездом, в этой своей части ничем не отличается от только что приведенной формулировки.

Как всякое коллективное произведение, наша программа была результатом компромисса. В занимаемом нас вопросе Плеханов представлял левое, наиболее резкое, так сказать, якобинское крыло, в то время как все остальные члены редакции занимали позицию европейской ортодоксии, представляемой Каутским. Мы потому так долго и задерживались над историей этого вопроса, что полагали чрезвычайно важным это его положение не только для характеристики личности, но и для правильного понимания мировоззрения его.

Но то, что Плеханов не смог сделать в программе, – он сделал в комментарии к ней, которую поместил в «Заре».

Он жестоко обрушился на оппортунистов за их утверждение, будто противоречия в современном обществе притупляются, за их поход против конечных целей пролетарской борьбы. Хотя социальная революция неизбежна, но «необходимое политическое условие» этой революции составляет диктатуру пролетариата, против которой настойчиво борется ревизионизм. Доводы критиков против диктатуры смущают не одного ортодокса, поэтому Плеханов в своих комментариях подробно останавливается на разъяснении и обосновании категорически выраженного мнения проекта по этому вопросу.

Проект говорит о диктатуре пролетариата, как о политической власти, которая сделает его господином положения и даст возможность ему подавить всякое сопротивление эксплуататоров. Нужна ли пролетариату такая власть? Не может ли он совершить социальную революцию без нее? Не противоречит ли это идее демократии? – вот вопросы, на которые должен был дать ответ Плеханов.

«Когда буржуазия боролась с аристократией, стремясь заменить феодальные производственные отношения капиталистическими, теоретики много раз очень горячо и очень красноречиво высказали то убеждение, что только сила может дать ей победу, и что в обществе, опирающемся на насилие, нет другого верховного владыки, кроме силы. Руководимая этим убеждением, она не остановилась перед самыми „крайними“ средствами, если только они были целесообразны. Она сознательно искала политического господства, понимая, что без него не могут осуществиться ее социальные стремления» [П: XII, 226].

Когда же, наконец, буржуазия добилась власти, она воспользовалась ею для того, чтобы окончательно разбить сопротивление аристократии и на будущее обеспечила себя от нее; далее она

«позаботилась о том, чтобы обезопасить свой общественный порядок от всяких посягательств со стороны пролетариата. В своем стремлении к этой последней цели она, как это известно всем и каждому, тоже не остановилась перед крайними средствами и не колеблясь апеллировала, если это казалось ей нужным, к верховному владыке всякого общества, разделенного на классы, т.е. к силе. Одним словом, она понимала, что ее диктатура составляет необходимое политическое условие ее социального освобождения и ее господства» [П: XII, 226 – 227].

Почему же она теперь не может понять то, что ей когда-то было так понятно? Именно теперь, когда ее господство клонится к упадку, а созданный ею общественный порядок колеблется под революционным напором пролетариата, она объявляет догматизмом всякий разговор о диктатуре. Когда буржуазия была революционной, она защищала идею борьбы классов, пользу и целесообразность диктатуры, теперь она боится всего, что напоминает ей о революциях, и поэтому ее идеологи так вкрадчиво говорят о социальном мире.

«Но „что враг советует, то верно худо“. Если против мысли о диктатуре пролетариата восстают защитники нынешнего общественного порядка и находящиеся под их влиянием мелкобуржуазные „критики“ Маркса, то это происходит именно потому, что эта диктатура представляет собою необходимое политическое условие социальной революции» [П: XII, 227].

Ссылаются на рост демократии, но – разве демократия решает вопрос о борьбе классов?

«Ссылки на то, что передовые капиталистические страны все более и более приближаются к демократическому режиму, совсем неубедительны. Такой режим еще не устраняет классов, а следовательно, и классовой борьбы, а следовательно, и необходимости для угнетенного класса добиться политического господства, чтобы устранить социальную причину своего угнетения. Кто хотя отчасти разделяет то мнение, что современные демократические конституции делают излишней диктатуру рабочего класса, тот сознательно или бессознательно склоняется к той мысли, что „социальный вопрос“ может быть „решен“ без нарушения существенных интересов эксплуататоров, т.е. что дело обойдется без социальной революции. Но такой мысли, разумеется, не может разделять никто из тех, которые причисляют себя к революционной социал-демократии. И вот почему все сторонники этой социал-демократии обязаны разъяснять пролетариату, что ему надо стремиться к диктатуре, если он хочет устранить капиталистические производственные отношения и заменить их социалистическими. В программу политического воспитания рабочих непременно должно войти усвоение ими идеи будущего политического господства их класса, каким бы путем ни привела их к нему история: насильственным или мирным» [П: XII, 227 – 228].

Если бы даже господство в стране досталось в руки пролетариата мирно… Но где же это мыслим мирный приход к власти революционной социал-демократии? Пример английской рабочей партии и приход Макдональда к власти показывает, что мирное «завоевание» власти наперед исключает возможность применения диктатуры. С другой стороны, этот же факт экспериментально доказывает, что если рабочий класс хочет вести свою классовую политику, а не стать игрушкой в руках буржуазии – он должен отрешиться от всяких иллюзий насчет возможности мирного прихода к власти при торжественных демократических выборах. Нет другого пути к социализму, как путь насильственного переворота и диктатуры пролетариата.

На втором съезде была создана специальная программная комиссия, которая предварительно обсуждала и рассматривала все возражения к проекту.

По-видимому, главными противниками проекта выступали экономисты и бундовцы. Пытался ли В.И. Ленин на съездовской комиссии бороться за свою формулу – нам неизвестно, ибо подробных записей о деятельности этой комиссии не имеется. О работах в этой комиссии, председателем коей был Г.В. Плеханов, Л.Д. Троцкий рассказывает следующее:

«Представители группы „Рабочего Дела“ Мартынов и Акимов, представители „Бунда“, Либер и др. кое-кто из провинциальных делегатов пытались внести поправки, в большинстве неправильные теоретически и мало продуманные, к проекту программы партии, выработанному, главным образом, Плехановым. В комиссионных прениях Плеханов был неподражаем и… беспощаден. По каждому поднимавшемуся вопросу и даже вопросику он без всякого усилия мобилизовал свою выдающуюся эрудицию и заставлял слушателей и самих оппонентов убеждаться в том, что вопрос только начинается там, где авторы поправки думали закончить его. С ясной, научно отшлифованной концепцией программы в голове, уверенный в себе, в своих знаниях, в своей силе, с веселым ироническим огоньком в глазах, с колючими и тоже веселыми усами, с чуть-чуть театральными, но живыми и выразительными жестами, Плеханов, сидевший председателем, освещал собою всю многочисленную секцию, как живой фейерверк учености и остроумия. Отблеск его вспыхивал обожанием на всех лицах и даже на лицах оппонентов, где восторг боролся со смущением» [ПЗМ 1922, № 5 – 6, 8 – 9].

Съезд кончился по вопросу о программе победой ортодоксии, и в частности в части, касающейся конечных целей, программа осталась неизмененной.

Наша программа вызвала бешеные нападки не только социалистов-революционеров, которые критиковали больше всего с точки зрения эклектиков, которым ортодоксальный характер нашей программы должен был показаться крайним доктринерством; с критикой проекта выступил Бернштейн, который пытался доказывать, что наш проект много уступает ревизионизму; особенно много он останавливался на тех пунктах, где Плеханов старался путем смягчения и уточнением некоторых формул вырвать у ревизионистов возможность ссылаться на «прогресс жизни и науки». Однако Бернштейн хорошо знал, что наша программа была победой ортодоксии и параграфы о конечных целях, вероятно, ему не доставили много удовольствия.

ж. Судьбы демократии в переходную эпоху

На первый взгляд частный небольшой вопрос о судьбах демократии – в решении Плеханова превращается в поучительный пример диалектического и революционного подхода к решению проблем, связанных с конечной целью.

Вопрос неизбежно сам собой должен был выдвинуться в связи с борьбой пролетариата за демократию. Что такое политическая свобода и нужна ли она пролетариату? Этот вопрос был решен марксизмом в безусловно положительном смысле. Для дальнейших завоеваний пролетариата политические свободы – демократия – должна была играть роль наиблагоприятствующей среды.

Таким образом демократия не только не является самодовлеющей целью борьбы пролетариата, она является одной из лучших, но все-таки средств для завоевания социализма. Подобное решение должно было жестоко оскорбить чувство не только автономистов-анархистов, но и тех, кто в длительной борьбе за демократию стал ее обоготворять, тех «чистых политиков», для которых демократия превращалась в какую-то обетованную землю.

Самые лучшие из таких «чистых политиков» походили на рыцарей печального образа. «Самый благородный из всех их» – Степняк-Кравчинский – писал в начале 90-х годов:

«Нас оскорбляет мысль, что мы можем смотреть на свободу, лишь как на орудие для чего-то другого, как будто чувства и потребности свободных людей чужды нам, как будто за обязанностями к народу мы не понимаем обязанностей к самим себе, к человеческому достоинству».

Тогда же, отвечая ему, Плеханов писал:

«Специалист, воображающий, что оскорбляет науку, молодой человек, запасающийся знаниями с целью служения делу свободы, ошибается не больше „чистого политика“, специалиста политической свободы, который полагает, что унижают ее люди, стремящиеся сделать ее, политическую свободу, орудием полного всестороннего освобождения пролетариата» [П: III, 406 – 407].

Ошибается каждый из них по-своему, но оба эти типа схожи тем, что превращают свою богиню (специалист – «чистую науку», а политик – демократию) в бесплодную девственницу.

«Но политическая свобода еще менее науки может остаться „Христовой невестой“. Она не может не служить житейским нуждам человечества. Кто имеет известные политические права, тот не пользуется ими только по неразумию. Покончив с самодержавием, русская буржуазия естественно будет пользоваться добытыми ею политическими правами всякий раз, когда найдет полезным пользоваться ими. И она будет пользоваться ими не только в том отрицательном смысле, который имеют обыкновенно в виду „чистые политики“. Она не только будет говорить и писать свободно, „не предвидя от сего никаких последствий“, „от редакции не зависящих“, она сделает свои политические права орудием своего экономического благосостояния. Она и заговорит-то о политических правах только тогда, когда поймет важность их как „средства“. А рабочие должны вести себя иначе? Они должны спокойно смотреть, как обделывают свои делишки гг. предприниматели, в руках которых сама свобода превращается в орудие эксплуатации? Или, может быть, рабочим тоже позволительно пользоваться своими правами? А если позволительно, то плохо ли делают люди, старающиеся научить их этому заранее? Ведь между „чистым политиком“ и социалистом разница только в том и заключается, что первый говорит пролетарию (когда находит нужным говорить с ним): „старайся разбить сковывающие тебя цепи рабства, старайся приобрести политические права“, а второй прибавляет: „и умей пользоваться ими, умей, опираясь на них, дать отпор буржуазии“. Вот и все. Где же тут обида политической свободе? И может ли от этого оскорбиться ее честь и помрачиться ее красота?» [П: III, 407].

Не может, конечно, и «чистые политики» самой постановкой вопроса обнаруживали изрядную степень политической наивности, самую нескрытую метафизику в суждениях.

Но что означает дать совет рабочим уметь пользоваться политическими правами? Это тем более важный вопрос, что по этому вопросу в рядах социал-демократии ясного суждения не высказывалось в эту эпоху борьбы с ревизионизмом. Быть может, именно для того, чтобы не давать повод вновь упрекнуть в слепом следовании примерам давно минувшим буржуазным революциям, а быть может, и не желая давать новый повод и новый материал для дискуссий, на прямые вопросы радикальных – центр партии давал уклончивые ответы и избегал открытой постановки вопроса.

Ни практики ни теоретики не пожелали взять на себя инициативу последовательного и открытого решения вопроса, каждый из них удовлетворялся более или менее туманными формулами, допускающими не одно, а несколько толкований. Один лишь П. Лафарг по этому вопросу высказывался охотно и всякий раз высказывался с чрезвычайной последовательностью и бесстрашной прямотой. Совершенно несомненно в этом вопросе, как и в ряде других, на Плеханова П. Лафарг оказал огромное влияние.

Будет ли пролетариат дорожить демократией в дни своей диктатуры? Будет. Но он будет еще более дорожить своей диктатурой, которая является ведь единственной гарантией успеха революции. Могут ли столкнуться диктатура пролетариата с демократией? Не только могут, но это почти неизбежно. Тогда как же быть с демократией?

«Каждый данный демократический принцип должен быть рассматриваем не сам по себе в своей отвлеченности, а в его отношении к тому принципу, который может быть назван основным принципом демократии, именно к принципу, что salus populi suprema lex. В переводе на язык революционера это значит, что успех революции – высший закон. И если бы ради успеха революции потребовалось временно ограничить действие того или другого демократического принципа, то перед таким ограничением преступно было бы останавливаться. Как личное свое мнение, я скажу, что даже на принцип всеобщего избирательного права надо смотреть с точки зрения указанного мною основного принципа демократии. Гипотетически мыслим случай, когда мы, социал-демократы, высказались бы против всеобщего избирательного права. Буржуазия итальянских республик лишала когда-то политических прав лиц, принадлежащих к дворянству. Революционный пролетариат мог бы ограничить политические права высших классов, подобно тому, как высшие классы ограничивали когда-то его политические права. О пригодности такой меры можно было бы судить лишь с точки зрения правила: salus revolutiae suprema lex. И на эту же точку зрения мы должны были бы стать и в вопросе о продолжительности парламентов. Если бы в порыве революционного энтузиазма народ выбрал очень хороший парламент – своего рода chambre introuvable, – то нам следовало бы стараться сделать его долгим парламентом; а если бы выборы оказались неудачными, то нам нужно было бы стараться разогнать его не через два года, а если можно, то через две недели» [П: XII, 418 – 419].

Речь эта, как известно, не понравилась части II съезда, где она была произнесена, в подтверждение выступления Посадского. Протокол регистрирует:

«Рукоплескания, на некоторых скамьях шиканье, голоса: „Вы не должны шикать!“. Плеханов: „Почему же нет? Я очень прошу товарищей не стесняться!“. Егоров встает и говорит: „Раз такие речи вызывают рукоплескания, то я обязан шикать“» [П: XII, 419].

Егоров – экономист. Но не только экономистам было не по себе от этой речи, – даже люди, считавшие себя последовательными марксистами, член группы «Искра» Мартов был шокирован этой последовательностью.

Докладывая на II съезде Лиги революционной социал-демократии о II съезде партии, он, дойдя до этого выступления Плеханова, сказал:

«Эти слова вызвали негодование части делегатов, которого легко можно было бы избежать, если бы тов. Плеханов добавил, что, разумеется, нельзя себе представить такого трагического положения дел, при котором пролетариату для упрочения своей победы приходилось бы попирать такие политические права, как свободу печати» [П: XIII, 365].

На это Плеханов с места ехидно отблагодарил Мартова за его запоздалые советы, выкрикнув с места «Merci!» [П: XIII, 365].

Я не думаю, чтобы была большая необходимость в разборе тех бесчисленных возражений, которые последовали как со стороны буржуазных ученых (Б. Кистяковский и др.), так и со стороны т.н. социалистов (особенно усердствовал на этот счет В. Чернов). Наша революция является таким исключительно богатым и очевидным доказательством правильности речи Плеханова, что можно говорить теперь лишь о том, насколько критиковавшие ее буржуазные и мелкобуржуазные ученые и публицисты ошибались, а это не интересно.

Когда Октябрьская революция разразилась и партии пролетариата пришлось в силу необходимости одно за другой ограничивать демократические права, завоеванные в февральские дни, горе-социалисты и просто буржуазные газетчики припомнили Плеханову эту его речь. А после разгона нашей партией Учредительного Собрания бесславный председатель его – В. Чернов – прямо обвинил Плеханова в том, что большевики лишь реализовали то, что Плеханов наметил и чему он учил их. Ответ Плеханова представляет безусловно огромный интерес.

«Должны ли мы, революционеры, в своей практической деятельности держаться каких-нибудь безусловных принципов?» [ПГР: 2, 257]

– спрашивает он в статье «Буки Аз – Ба» и отвечает тут же:

«Я всегда говорил и писал, что у нас должен быть только один безусловный принцип: благо народа – высший закон. И я не раз пояснял, что в переводе на революционный язык принцип этот может быть выражен еще так:

Высший закон – это успех революции» [ПГР: 2, 257].

– Не трудно заметить, что это та же алгебраическая формула, которую он выдвинул на II съезде. Основа этой формулы – диалектика Гегеля.

«Научный социализм (подобно Гегелю) тоже не знает ничего абсолютного, ничего безусловного, кроме беспристрастной смерти или вечного возрождения» [ПГР: 2, 260].

Все зависит от обстоятельств времени и места – это верно по отношению ко всем общественным явлениям, это сугубо верно по отношению к «правилам политической тактики или вообще политики». Сторонник научного социализма и на вопросы политической тактики смотрит с точки зрения обстоятельств времени и места:

«Он и на них отказывается смотреть как на безусловные. Он считает наилучшим те из них, которые вернее других ведут к цели; и он отбрасывает, как негодную ветошь, тактические и политические правила, ставшие нецелесообразными. Нецелесообразность – вот единственный критерий его в вопросах политики и тактики» [ПГР: 2, 260 – 261].

Все утописты вопят при этом о безнравственности подобной точки зрения. Но почему она безнравственна? Потому, что она в основу своих суждений кладет благо народа? или благо революции, которая и есть благо народа? «Не человек для субботы, а суббота для человека». Эти слова применительно к обсуждаемому вопросу будут гласить:

«не революция для торжества тех или других тактических правил, а тактические правила для торжества революции. Кто хорошо поймет это положение, кто станет руководствоваться им во всех своих тактических соображениях, тот – и только тот – покажет себя истинным революционером. Его силы могут быть малы, они могут быть очень велики, но и в том и в другом случае он найдет для них наиболее производительное приложение» [ПГР: 2, 261].

В противном случае революционер будет наказан в меру своей непоследовательности. Все это блестящие рассуждения Плеханова кануна смерти имеют величайшую ценность. Но как он применил эти совершенно верные мысли к крайне актуальному тогда вопросу – о разгоне Учредительного Собрания?..

«Учредительные Собрания имеют разный характер, – пишет он. – Если бы парижский пролетариат, быстро оправившись от жестокого поражения, нанесенного ему Кавеньяком, к великой радости французского Учредительного Собрания 1848 – 1849 гг., положил насильственный конец деятельности этого органа реакции, то я не знаю, кто из нас решился бы осудить такое действие. Французское Учредительное Собрание названных годов было враждебно пролетариату» [ПГР: 2, 265].

Это верно, и как раз эта аналогия и показывает, как необходим был для русского пролетариата разгон этого еще не сорганизовавшегося гнезда контрреволюции. Но Плеханов с этим не согласен:

«А то Собрание, которое разогнали на этих днях „народные комиссары“, обеими ногами стояло на почве интересов трудящегося населения России» [ПГР: 2, 265].

– Это было бы верно, если бы Советы, которые и противостояли Учредительному Собранию, не были подлинными народными органами власти. С возникновением и оформлением сверху до низу Советов, объективно роль Учредительного Собрания стала контрреволюционной, чего Плеханов не понимал Но это не интересно для нас в данной главе. Важно установить, что до последних дней своих Плеханов был диалектиком, прекрасно сознающим великое значение того принципа целесообразности, которое он проповедовал еще на II съезде. Сам он как раз после II съезда менее всего удачно подставлял арифметические цифры на место знаков в алгебраической формуле, им так блестяще защищаемой. Но это была не его вина и уже отнюдь не вина формулы, а его беда, вызванная отсутствием конкретного опыта и знания арифметики общественных сил той страны, по отношению к которой он хотел применить свою верную формулу.

з. Роль насилия в борьбе за конечные цели и террор

Вопрос о демократии, как я выше указал, был в предшествующую эпоху решен исключительно метафизически, но, несмотря на это, он не стал вопросом большой дискуссии, и лишь случайно и вскользь подвергался обсуждению и то лишь принципиально. Не то было с вопросом о насилии в борьбе за социализм и о терроре. Существование в революционном движении направления, ставящего все на насилии, таким образом подменявшее – не только в теории! – силу насилием (анархисты разных фракций), а еще того более возникшее у нас террористическое движение естественно должно было держать этот вопрос в центре внимания Плеханова. Вопрос сам по себе не большой и представляет собою один из образцов (блестящих, как увидим ниже) применения диалектической формулы целесообразности к действительности, но тем не менее на нем придется останавливаться несколько подробнее: по этому вопросу всего более несуразностей приписывается Плеханову.

1.

Террор, как система, очень недавнего происхождения в России.

Он оформился и был теоретически обоснован буквально на глазах Г.В. Плеханова и при его энергичнейшем участии, хотя и отрицательном. В одной из предыдущих глав я уже проследил как зарождение терроризма, так и начало борьбы Плеханова с этой новой системой. Там же я отметил, что было бы большой ошибкой в противовес террористам назвать народников противниками террора. Известно, что «Земля и Воля» отнюдь не избегала террора. Народники были противниками террора, как системы, считали чрезвычайно вредными попытки положить в основу деятельности революционной организации, сделать основным средством борьбы террор.

Последующая история показала, что правы были народники, но в ту переломную эпоху трудно было иметь беспристрастное суждение и временами колебались даже народники в своей твердости, особенно в первые моменты, в начале деятельности террористов, когда кучка отважных революционеров вела тяжелую, сверхчеловеческую борьбу с самодержавным правительством.

Было время после первого марта, когда шли совсем не шуточные переговоры о вхождении «Черного Передела» в «Народную Волю», которые окончились неудачей, нужно полагать, вследствие непримиримости народников, которые видели в Плеханове уже совершенно оформившегося «марксида» и резонно полагали, что вхождение «Черного Передела» с ним во главе в «Народную Волю» не может не оказать сильного влияния на программу и тактику – на идеологию терроризма. В своем «Почему мы разошлись?» Плеханов допускает участие Дегаева в неудаче этой попытки объединения социалистических революционных сил; допуская частичное влияние посторонних факторов, мы полагаем, что правы те, кто полагают главную причину неудачи в том, что члены Исполнительного Комитета видели в Плеханове, который отнюдь не скрывал своих симпатий по адресу социал-демократии, представителя определенных тенденций, враждебных народовольчеству.

Во всяком случае, попытки объединить обе революционные организации потерпели крах, и в сентябре 1883 года появилось «Объявление об издании Библиотеки Современного Социализма» с извещением об организации группы «Освобождение Труда».

Как ни странно, но этот факт не оказал особенного влияния на отношение двух групп, и первоначально тон их полемики был значительно мягок: со стороны группы «Освобождение Труда» был ряд попыток смягчить наиболее спорные пункты, стереть наиболее острые углы разногласий, имея в виду привлечь этим народовольческую интеллигенцию в новую организацию, на точку зрения научного социализма.

Следы такого компромисса легко заметить на первой блестящей брошюре, изданной группой «Освобождение Труда», – «Социализм и политическая борьба».

Нужда в таком бережном отношении к предрассудкам передовой интеллигенции была чрезвычайно большая; хотя «Народная Воля» после первого марта быстро клонилась к упадку, однако предрассудки в головах народовольцев сидели очень крепко, особенно по некоторым вопросам. Было, разумеется, много наивности в стремлении группы «Освобождение Труда» сделать «Народную Волю» марксистской. Плеханов был глубоко наивен, когда писал:

«Мы думаем, что партия „Народной Воли“ обязана стать марксистской, если только хочет оставаться верной своим революционным традициям и желает вывести русское движение из того застоя, в котором оно находится в настоящее время» [П: II, 105].

Само собой разумеется, было бы очень хорошо, если бы она действительно могла стать на точку зрения марксизма. Но в том-то и дело, и это не трудно было тогда же заметить, что народовольчество органически, хотя бы в силу его эклектизма, не способно было стать на точку зрения такого по существу догматически последовательного учения как марксизм. Была совершенно исключена возможность перехода людей, сшивавших свою теорию из лоскутков дюрингианства, бакунизма, бланкизма, отчасти лавризма, на точку зрения научного социализма.

Чем же тогда объяснить такое обращение Плеханова к «Народной Воле»? – Соображением все той же дипломатии, конечно.

Но народовольцы не были склонны к дипломатии и политике примирения: в ответ на эту миролюбивую брошюру они устами Л. Тихомирова жестоко обрушились на группу: утописту-бланкисту мудрено было понять Плеханова.

Плеханов принялся за «Наши разногласия», совершенно убежденный в бесплодности всякой дипломатии с руководителями «Народной Воли». Но если он совершенно махнул рукой на вождей и руководителей «Народной Воли», то его еще долго не покидала надежда вербовать в той среде, где более всего симпатией пользовались народовольцы – среди учащейся и демократической интеллигенции – последователей научного социализма. Жестоко критикуя Тихомирова и в его лице идеологов и вождей народовольства, он бережно пытается объяснить рядовым «террористам» и «народникам» отношение марксизма к террору, к крестьянству, к общине. Нас сейчас интересует вопрос о терроре.

Каково будет отношение рабочей партии к террору?

«Мы нисколько не отрицаем важной роли террористической борьбы в современном освободительном движении. Она естественно выросла из наших социально-политических условий. И так же естественно должна способствовать изменению их в лучшую сторону. Но взятый сам по себе, так называемый, террор только разрушает силы правительства, очень мало способствуя сознательной организации сил его противников. Террористическая борьба не расширяет сферы нашего революционного движения; напротив, она сводит его к героическим действиям небольших партизанских кучек. После нескольких блестящих успехов наша революционная партия видимо ослабела от сильного напряжения и не может уже оправиться без притока свежих сил из новых слоев населения. Мы рекомендуем ей обратиться к рабочему классу, как самому революционному из всех классов современного общества» [П: II, 349].

Приведенная цитата замечательна во многих отношениях. В ней сдержанно, но почти целиком, высказано то самое, что в свое время выдвигал он против терроризма в былые годы своего народничества. На самом деле, сравнивая его взгляд начала его чернопередельчества с тем, что он здесь говорит, внимательный читатель не откажет нам в праве утверждать, что его взгляд на террор принципиально мало изменился с того времени; новым является то, что вместо крестьянства, работу среди которого он противопоставлял терроризму, теперь он выдвигает рабочий класс, «самый революционный из всех классов современного общества», к которому он и предлагает обратиться современными террористам. Но он тогда считал, что терроризм помешает успешной деятельности среди крестьян, в то время как теперь он утверждает, что, обращаясь к рабочим, террористы сделают свою борьбу

«более широкой, более разносторонней, а потому и более успешной» [П: II, 349].

Как это понять? Быть может, Плеханов советует организовать «рабочую партию» с тем, чтобы она взяла на себя руководство также и террором?

Наоборот, и это, пожалуй, самое примечательное в его аргументации, оно показывает, что, уступая народовольческим предрассудкам, Плеханов не шел далее того предела, когда эти уступки могли бы хоть на йоту замедлить рост классового сознания рабочего класса:

«Мы хотим обратить самое торжество революции на пользу рабочего населения нашей страны, а потому считаем необходимым содействовать его умственному развитию, его сплочению и организации. Мы вовсе не хотим, чтобы тайные рабочие организации превратились в тайные питомники для разведения террористов из рабочей среды» [П: II, 349 – 350 (курсив мой. – В.В.)].

Тогда как же надлежит понимать его утверждение, что, обращаясь к рабочему классу, террористы делают свою борьбу «более успешной»? На этот вопрос он дает ответ тут же:

«Есть другие слои населения, которые с гораздо большим удобством могут взять на себя террористическую борьбу с правительством. Но, помимо рабочих, нет другого такого слоя, который в решительную минуту мог бы повалить и добить раненое террористами политическое чудовище. Пропаганда в рабочей среде не устранит необходимости террористической борьбы, но зато она создаст ей новые, небывалые до сих пор шансы» [П: II, 350].

Это прекрасно сказано, но в этих прекрасных словах содержится внутреннее противоречие, которое происходило именно оттого, что, по соображениям дипломатии, он свои мысли не договаривает: ведь, если интеллигенция, на которую он и намекает, говоря «есть другие слои населения», – способна лишь ранить, а не повалить зверя; если повалить одного раненого зверя может лишь рабочий класс, – то прямо из этого вытекает то заключение, что не следует тратить порох на террор, пока пролетариат еще не готов к выполнению своей миссии, что надлежит сейчас все силы приложить к тому, чтобы организовать рабочий класс, сделав его способным «повалить зверя», и лишь тогда и ранить зверя, когда будет уверенность, что есть возможность повалить его. Что касается до заключительного предложения приведенной цитаты, которое дало повод многим критикам утверждать, что группа «Освобождение Труда» сочувствовала терроризму, то, полагаю, читатель согласится со мной, что оно прямо противоречит точке зрения Плеханова и является несомненно самой крупной уступкой народовольческой интеллигенции, уступкой, которая, однако, ничуть не затемняла основного взгляда Плеханова. Как на курьез, укажу, что на знаменитом Кенигсбергском процессе прокурор цитировал это место из книги Плеханова, чтобы доказать, что социал-демократия признает террор и поддерживает его. Прокурор, разумеется, этим обнаружил отнюдь не свои богатые знания.

Но это лишь мимоходом.

Чтобы понять подлинный смысл этой уступки, нужно вспомнить пункт о терроре в «Проекте программы группы „Освобождение Труда“ 1884 г.». Он гласит:

«Группа „Освобождение Труда“ в то же время признает необходимость террористической борьбы против абсолютного правительства и расходится с партией „Народной Воли“ лишь (! В.В.) по вопросам о так называемом захвате власти революционной партией и о задачах непосредственной деятельности социалистов в среде рабочего класса» [П: II, 361 – 362].

Эта диверсия проекта еще более утверждает нас в том, что это была одна из попыток изолировать верхи «Народной Воли». Именно потому, что среди народовольческой интеллигенции терроризм имел такую безраздельную власть, борьба с бланкизмом могла рассчитывать на успех, лишь признавая и этот его предрассудок.

«Проект программы» и «Наши разногласия» относятся к одному и тому же приблизительно времени. «Наши разногласия» были написаны против тихомировской: «Чего нам ждать от революции», которая означала, что бланкизм одержал верх в «Народной Воле», окончательно уничтожая всякую надежду на теоретическое сближение ее с марксизмом. В такие моменты, когда партийные верхи заканчивают свой теоретический «рост», – партийная масса очень часто далеко отстает, особенно народовольческая «масса»; в эпоху 80-х гг. Группа «Освобождение Труда» пыталась использовать этот разброд в народовольческом лагере, она уступала по пункту наиболее застаревшего предрассудка, надеясь натолкнуть передовую интеллигентную молодежь на путь научного социализма.

Когда второй раз «Проект» был подвергнут пересмотру (1888 г.), ситуация была уже совершенно иная. «Народная Воля» окончательно потеряла власть над умами, самый свирепый «якобинец» Тихомиров готовился принести повинную голову царскому правительству и, несмотря на то, что в эту эпоху тяжелого безвременья борьба за интеллигенцию еще продолжалась, группе «Освобождение Труда» уже не было никакой нужды вести дипломатию, она могла формулировать свою точку зрения в выражениях, наиболее соответствующих ее теоретической позиции, что она и сделала. Во втором проекте Плеханов так формулирует отношение группы к террору:

«Главным средством политической борьбы рабочих кружков против абсолютизма русские социал-демократы считают агитацию в среде рабочего класса и дальнейшее распространение в нем социалистических идей и революционных организаций. Тесно связанные между собой в одно целое, организации эти, не довольствуясь частными столкновениями с правительством, не замедлят перейти в удобный момент к общему, решительному на него нападению, причем не остановятся и перед так называемыми террористическими действиями, если это окажется нужным в интересах борьбы» [П: II, 402 – 403].

Террор таким образом занимает подобающее ему место одного из средств борьбы, которое может быть применено, если этого потребует революционная целесообразность.

Но террор – одна из сложнейших тактических проблем. Он имеет не одно лицо, не одну форму. Определить свое отношение к террору – это прежде всего означает определить свое отношение по крайней мере к двум его видам: индивидуальному и массовому. На жаргоне той эпохи это звучало иначе: тогдашние революционеры, произнеся эти слова, неизменно припоминали два классических примера, характеризующих оба упомянутых вида террора: «1 марта» и «93 год».

Чем настойчивее эпигоны народовольцев выдвигали тактику «людей 1 марта», тем она становилась менее приемлемой, ибо сами они по своим принципам, по идеологии своей ушли далеко от людей 1 марта. С течением времени, примерно к концу 80-х гг., как мы уже выше отметили, народовольчество разложилось и мало-помалу приближалось к нормальному мелкобуржуазному радикал-либерализму. Мы уже в первой главе отметили в воззрениях Желябова близость к радикализму. Эта близость стала сущностью народовольчества 80-х гг. Орган эпигонского народовольчества «Самоуправление», например, прямо отрицал «путь народной революции», как и путь дворцовых или городских революций:

«такой способ действия, не говоря уже об его трудности, может привести к нежелательному результату: мы не хотим менять одну деспотию на другую» [П: IV, 272];

вместо этих путей одинаково негодных «Самоуправление» рекомендует:

«путь легальной агитации в печати, в земствах и т.д., организацию легальных общественных протестов и легального давления на правительство» [П: IV, 273];

но так как наверняка одним «легальным» путем ничего не достигнешь, то «Самоуправление» рекомендует включить в число путей борьбы с абсолютизмом также и «пути людей 1 марта».

«Ну, а что, если правительство не испугается наших „фактов“ и в ответ на наш терроризм упорно будет продолжать свой собственный „террор“? Как в сем разе поступить надлежит? – спрашивает Плеханов. „Самоуправление“ не отвечает на этот вопрос. Оно уверено, что чему не помогут легальные протесты, поможет „путь людей 1-го марта“, и – делу конец. А вот нам все кажется, что не мешало бы „затратить свои силы на городскую революцию“ и путем людей 93-го года прийти туда, куда мы не дойдем, следуя лишь по пути людей 1-го марта. Против русского деспотизма динамит недурное средство, но гильотина – еще лучше. Оно, конечно, такой программы нельзя принять „социалистам-революционерам“, уверенным в том, что „городская революция“ „ведет к замене одной деспотии другой“. Но, ведь, и то сказать, страшен сон, да милостив бог. Ведь вон на Западе „городские революции“ не всегда же вели к деспотизму» [П: IV, 274].

Путь людей 93 года, предпочтение гильотины динамиту хорошо выясняет его отношение к вопросу о роли и месте насилия, о ее формах, в эпоху борьбы за конечные цели движения пролетариата; в этом вопросе Плеханов в отличие от социалистов-утопистов и либералов разных толков грядущую революцию мыслит в формах, близких по методам к 93 году.

Всего два года спустя он вновь возвращается к этому вопросу, чтобы с исчерпывающей полнотой осветить свою точку зрения на этот вопрос.

Празднуя столетие Великой французской революции, буржуазия охотно вспоминала 89 год и столь же охотно проклинала 93, с благодарностью отзывалась о жирондистах, – называя их защитниками свободы и законности, и поносила монтаньяров за их террор и диктатуру. Плеханов напоминает буржуазии, при каких чрезвычайно суровых условиях монтаньяры были вынуждены прибегнуть к насилию!

«У правительства, взявшего на себя борьбу с бесчисленными внешними и внутренними врагами, не было ни денег, ни достаточного войска – ничего, кроме безграничной энергии, горячей поддержки со стороны революционных элементов страны и громадной смелости принимать все меры для спасения родины, как бы произвольны, беззаконны и суровы они ни были. Призвавши к оружию всю молодежь Франции и не имея ни малейшей возможности вооружить и содержать свои армии на ничтожные средства, которые давали налоги, монтаньяры прибегли к реквизициям, конфискациям, насильственным займам, принудительному курсу ассигнаций, словом, заставили запуганные ими имущие классы содействовать спасению страны денежными пожертвованиями рядом с народом, отдававшим для этого спасения свою кровь» [П: IV, 60].

К этим внешним причинам присоединялись внутренние причины, борьба между городской беднотой за собственность и буржуазией, которая этой собственности лишаться не хотела.

«Борьба между тогдашним пролетариатом и имущим классом по роковой, неотвратимой необходимости должна была принять террористический характер. Только террором и мог отстаивать пролетариат свое господство в своем тогдашнем положении, полном самых неразрешимых экономических противоречий. Если бы пролетариат обладал тогда большею развитостью, если бы в тогдашней экономической жизни существовали условия, необходимые для обеспечения его благосостояния, то ему не было бы никакой надобности прибегать к террористическим мерам» [П: IV, 62 – 63].

Неоднократно буржуазия прибегала к террору, который отличался от террора монтаньяров тем, что он бывал несравнимо жестче.

«С июньскими инсургентами она справлялась гораздо свирепее, чем с лионскими ткачами, восставшими в 1831 году, а с „коммунарами“ 1871 г. – еще свирепее, чем с июньскими инсургентами. Террор, практикованный буржуазией над пролетариатом, далеко, бесконечно далеко оставляет за собою все (страшно преувеличенные реакционерами) ужасы якобинского террора. Робеспьер является просто ангелом в сравнении с Тьером, а Марат – чудом доброты и кротости в сравнении с буржуазными строчилами времен знаменитых майских расправ» [П: IV, 63 – 64].

Буржуазии всех цивилизованных стран еще предстоит пережить «великий бунт» рабочего класса, который, вероятно, не будет отличаться жестокостью: возвращаясь к вопросу о якобинском терроре конца прошлого века, мы скажем в утешение буржуазным писателям, содрогающимся при одном воспоминании о нем, следующую, как нам кажется, бесспорную истину.

«Предстоящий теперь в цивилизованных странах „великий бунт“ рабочего сословия наверное не будет отличаться жестокостью. Торжество рабочего дела до такой степени обеспечено теперь самой историей, что ему не будет надобности в терроре. Конечно, буржуазные реакционеры хорошо сделают, если постараются не попадаться в железные объятия победоносного пролетариата. Они поступят благоразумно, если не будут подражать монархическим заговорщикам первой революции. À la guerre, comme à la guerre, справедливо говорит пословица и в разгаре борьбы заговорщикам может прийтись плохо (курсив мой. – В.В.). Но, повторяем, успех пролетариата обеспечен самой историей» [П: IV, 64].

Он был чрезмерным оптимистом, думая, что задача социалистического переустройства – из тех задач, которые можно осуществить, не встречая бешеного сопротивления буржуазии. Но это был оптимизм, вызванный переоценкой объективного момента в революции и, с другой стороны, недооценкой силы сопротивления господствующей системы. Наша революция показывает, что напрасно пролетариат доверится возможности легкой победы над буржуазией, наоборот, очевидно «великий бунт» во всех цивилизованных странах будет сопровождаться не менее упорным и упрямым сопротивлением буржуазии, чем то, которое оказало дворянство, феодалы – буржуазии в конце XVIII в. Нет никаких оснований полагать, что в какой-либо стране буржуазия будет менее свирепа, чем у нас, и, вероятно, не менее, чем нам, рабочему классу других стран придется вести временами очень жестокую борьбу с сопротивляющейся буржуазией, но «à la guerre, comme à la guerre!» – справедливо говорит он. Грядущей революции не миновать методов 93 года, но ответственность за применение их падает на голову тех, кто и не хочет видеть неизбежное.

Наряду с этим, почти единовременно, как бы для того, чтобы с особой силой выявилось все величие массового террора эпохи революций, все бессилие единичного террористического акта, – он во внутреннем обозрении ко II книге «Социал-Демократа» пишет об индивидуальном терроре, описывая поражение народовольцев:

«Мужество этих людей, их преданность делу свободы очевидны для всякого. Но что могут сделать, или, выразимся точнее, на что могут надеяться эти мужественные люди? Они представляют собою лишь слабые, рассеянные остатки когда-то грозного ополчения. Их гибель с поразительным равнодушием переносится тем обществом, которое они напрасно стараются возбудить своими взрывами. И каждый новый террористический „факт“ приносит лишь новое доказательство того, что героизм отдельных и притом очень немногих личностей недостаточен для борьбы с целой политической системой. Мужество людей, вроде Ульянова и его товарищей, напоминает нам мужество древних стоиков: вы видите, что, при данных взглядах на вещи, при данных обстоятельствах и при данной высоте своего нравственного развития, эти люди не могли действовать иначе. Но вы видите в то же время, что их безвременная гибель способна была лишь оттенить бессилие и дряхлость окружающего их общества, что их мужество есть мужество отчаяния. Террористические попытки способны, пожалуй, вызвать некоторые укоры совести в некоторых присмиревших „интеллигентах“, не успевших еще возвести в догмат пассивное подчинение передового меньшинства реакционному правительству. Но вдохнуть новые силы в этих интеллигентов они не в состоянии» [П: III, 257 – 258].

Величие якобинского террора в том, что это было выражением воли восставших масс, слабость же нашего терроризма – в его изолированности от масс. Мужество отдельных террористов уже потеряло и то значение, которое имели они лет восемь до этого, а потеряло оно его потому, что общество, интеллигенция из этого страшного десятилетия вышла опустошенной, лишенной духовного содержания. Интеллигенция была деморализована, политическая мысль сильно ослабела. Старая интеллигенция обанкротилась раньше, чем новая народилась. А кого увлечет еще «идеология мести» кроме интеллигенции? Рабочий класс?

Но эта новая сила появилась на общественной арене, как сила, которая должна была перестроить все прежние представления, все прежние методы борьбы. Пролетариат пришел со своим новым миром и своей идеологией, новыми методами и своей тактикой.

Вопрос о терроре быстро сошел со сцены и на длительное время уступил свое место целому ряду животрепещущих вопросов, чтобы вновь вспыхнуть с особой силой в 900-х годах, когда появилась партия мелкобуржуазной интеллигенции, социально-революционная, возродившая в значительно измененном виде старое народничество – его идеологию и во многом его тактику.

2.

Социал-демократия в России вступила в XX столетие с полным сознанием тех величайших трудностей, которые предстоит ей пережить. Однако это сознание нисколько не мешало ей видеть и свою силу, которая росла к началу нашего столетия с баснословной быстротой. По целому ряду объективных причин, рассмотрение которых не входит в нашу задачу, рабочее движение в России росло и развивалось чрезвычайно энергично. Социал-демократия силою вещей становилась единственно революционной партией страны, поскольку она являлась возглавляющей движение и борьбу рабочего класса, роль которого в России была значительно отлична от той, которую рабочий класс играл на Западе. В нашей стране, полуфеодальной, полукапиталистической, пролетариат ранее всех других классов осознал себя. Мы имели социал-демократию и идеологию социалистической революции ранее того, как у нас «общество», буржуазия и интеллигенция, осознало задачи буржуазной революции.

Не только мелкая буржуазия, но и буржуазный либерализм выступил на сцену, перекрашенный в социалистический цвет. И если буржуазный либерализм скоро выцвел и обнаружил свою подлинную природу, то мелкобуржуазный социализм, этот особый вид буржуазного радикализма, длительное время соперничал с социализмом пролетарским и представлял большую опасность для дела революции.

Всеобщий революционный подъем начала века вызвал к жизни народничество, которое, обновившись, и стало идеологией «межеумочной» мелкой буржуазии.

Искровцы, в частности Плеханов, занятые борьбой с экономизмом, не придавали особого значения нарождающемуся народничеству. Г. Сандомирский рассказывает, что Плеханов на приглашение прийти возражать Чернову, отвечал:

«Я партии социалистов-революционеров не признаю, такой партии в России нет».

Правда, вообще говоря, г. Г. Сандомирский очень ненадежный свидетель, но передаваемое им очень похоже на правду, отношение Плеханова к социалистам-революционерам действительно было такое – он их не признавал. Но это было до приезда за границу практиков и до того, как социалисты-революционеры при общем сочувствии интеллигенции и общества начали проповедь, а затем «факты» – террора. Тогда. «Искра» была вынуждена начать жестокую борьбу с эсэрами по всей линии, а особенно по вопросу о терроре. Особенно настаивал на этом Ленин В.И., который и устно при встречах, и письмами убеждал Г.В. Плеханова обрушиться на социалистов-революционеров И Плеханов, действительно, начал жестокую борьбу против них.

Как раз 1901 и 1902 года ознаменовались целым рядом демонстраций и террористическими актами Карповича, убившего Боголепова, и Балмашова, убившего Сипягина. «Искра» сразу же стала на сторону демонстрации и выступила против террора. Такое категорическое предпочтение демонстрации и массовых выступлений нервировали нетерпеливых из среды революционеров. Но демонстрации обходятся очень дорого, уносят много жертв – так аргументировали они, и эти доводы смущали даже некоторых социал-демократов. Для Плеханова доводы «нетерпеливых» не были новы, он их прекрасно учитывал; жертвы, конечно, будут, но их можно свести к минимуму целым рядом мер: увеличивая число демонстрантов, организовывая отпор полиции.

«Она (полиция) еще нигде не встретила отпора. А отпор психологически необходим, потому что если его еще долго не будет, то демонстрации станут утрачивать свое воспитательное влияние на массу и приобретать в ее глазах значение опыта, доказывающего полную невозможность открытого сопротивления власти. И тогда неизбежно, естественно, возникнут такие формы борьбы, которые отдалят революционеров от рабочей массы и чрезвычайно сильно затруднят им решение их важнейшей задачи, о которой они не должны забывать нигде и никогда, – задачи систематического и неуклонного содействия всестороннему развитию классового самосознания пролетариата» [П: XII, 189].

И это, действительно, так случилось очень скоро, некоторые социал-демократы склонились к террористической борьбе из-за мести. Сопротивляться, разумеется, нужно; но целесообразно – лишь организованное сопротивление. Как же организовать его? Опыт покажет и выработает соответствующие методы. Однако, не дожидаясь опыта, нужно вести ряд подготовительных работ, в том числе подготовить группы, которые хорошо усвоили тактику уличной борьбы; он цитирует брошюру об «уличных беспорядках», по поводу которой он делает следующее очень интересное замечание:

«Он (автор брошюры) советует в самом начале борьбы народа с войском как можно скорее „изъять из обращения“ гражданское, полицейское и военное начальство. Этот совет сам по себе очень недурен. Революционная социал-демократия, вероятно, и сделает рекомендуемый автором смелый шаг в то время, когда она, крепко организовав свои силы и приобретя решительное влияние на народную массу, а следовательно, и на весь ход общественных событий, окажется в состоянии взять на себя почин вооруженного восстания для нанесения последнего, смертельного удара издыхающему царизму. Это будет счастливое время» [П: XII, 191].

А пока что, в настоящее время,

«в числе задач одно из самых первых мест занимает, по нашему мнению, организация такого сопротивления предержащим властям, которое, не будучи – пока еще преждевременным – открытым восстанием, вместе с тем обеспечило бы участникам демонстрации возможность давать хорошую сдачу полицейско-казацкой орде» [П: XII, 191].

Теперь, конечно, он ставит демонстрантам скромные задачи защиты себя от полиции, но перспектива вооруженного восстания, которая рисуется ему, как завершение предпринятых демонстраций и организации сопротивления, поразительно интересно и чрезвычайно характерно для Плеханова – революционера эпохи «Искры». Приведенные слова невольно требуют сравнения с его первым во всех отношениях замечательным «стачечным террором»: каждое из двух предложений – интереснейшие попытки сочетать конкретно массовое действие с террором. Впрочем, об этом лишь мимоходом: подробно развивать я не имею возможности здесь. Сама идея стачечного террора была крайне проста и отнюдь не фантастична, как ни в какой мере не была утопией возможность организации обороны демонстрации, которая при росте и развертывании революционного движения не могла не стать начальным фазисом, исходной формой вооруженного восстания; таким образом основная мысль статьи о демонстрациях была совершенно ясна, и схема чрезвычайно проста. И все-таки, несмотря на свою простоту и ясность, она вызвала протесты и возражения, которые особенно усилились после его статьи «Смерть Сипягина».

В этой передовой Плеханов, выражая официальную точку зрения «Искры», оправдывает Карповича и Балмашова, перекладывая всю ответственность за убийство на господствующую политическую систему России, но одновременно не скрывает от себя, какими опасностями угрожает революционному движению возрождение терроризма. Даже люди, казалось бы, не связанные с терроризмом, под влиянием свирепых репрессий и усиления реакции поговаривали о целесообразности террористических действий.

«Опыт 70-х годов показал, что от таких разговоров недалеко и до мысли о „систематическом терроре“. Но тут-то и заключается серьезная опасность для нашего освободительного движения. Если бы это движение стало террористическим, то оно тем самым подорвало бы свою собственную силу» [П: XII, 201].

то понятно, это особенно понятно для пролетариата, которому терроризм принесет несравненно больше вреда, чем какому бы то ни было иному общественному классу, ибо

«состав рабочей армии таков, что для него самым удобным и самым действительным приемом борьбы являются демонстрации и вообще всякого рода массовые уличные движения. Терроризм же доступен для нее лишь при самых редких и исключительных обстоятельствах. При наших нынешних условиях он привел бы к тому, что из нее выделились бы и слились бы с террористами-интеллигентами отдельные личности и группы личностей, вся же остальная масса стала бы гораздо менее активной, вследствие чего только замедлилось бы – если бы не прекратилось совершенно – дело политического воспитания нашего пролетариата и надолго отсрочилось бы падение абсолютизма» [П: XII, 201 – 202].

Терроризм абсолютно вреден не только поэтому: он сугубо вреден тем, что он неизбежно приводит к отрыву партии от масс пролетариата.

«Но такое возбуждение не выдерживает и отдаленного сравнения с возбуждением, вызываемым в рабочих личным непосредственным участием их в массовых уличных движениях. В этом последнем случае возбуждение располагает к самодеятельности, между тем как сочувствие к террористам не только не исключает пассивного отношения к общественной жизни, но даже поддерживает и укрепляет его, приучая население смотреть на революционную партию, как на благодетельную, но постороннюю ему силу, которая сама все делает, сама поразит всех врагов свободы и сама обеспечит торжество революции. Терроризм изолирует революционную партию и тем осуждает ее на поражение» [П: XII, 202],

а изолированная партия рабочего класса погибнет бесславно, ибо

«в наше время тайна политического успеха заключается в искусстве вызывать движение массы. Когда идея политической свободы овладеет у нас всей рабочей массой, – как овладела она уже некоторыми ее слоями, – тогда и у нас будут происходить демонстрации, подобные гельсингфорсской» [П: XII, 203 – 204].

Сегодня эти строки поражают нас своей ясностью и революционной мудростью, но в те дни, как ни ясна была позиция «Искры», она вызывала жестокие нападения со стороны эсэров, а отчасти и со стороны групп, сочувствующих «Искре». Возмущал их и призыв «Искры» к демонстрантам – сопротивляться. Месть за избиение и репрессии, – говорили они, – не дело отдельных отрядов; это дело всей организации, которая должна взять на себя дело мести. Мстить же организации могут, лишь применяя террор – самый действительный, по их мнению, способ и средство мести. И так думали не только социалисты-революционеры – такие упреки посылали «Искре» даже бундовцы («Arbeiterstimme», № 28) – все они обвиняли искровцев в том, что они проповедуют, когда следует действовать, когда нельзя ждать. Понятно, почему Плеханов так резко вел полемику и с таким удовольствием цитировал слова Лаврова, направленные против Ткачева:

«Вы не можете ждать? Слабонервные трусы, вы должны терпеть, пока не сумели вооружиться, не сумели внушить доверие народу. Вы не хотите ждать! Вы не хотите? Право? Так из-за вашего революционного зуда, из-за вашей барской революционной фантазии вы бросите на карту будущность народа? Года через два народ мог бы победить; но вот, видите ли, русской революционной молодежи невтерпеж. Надо сейчас, сию минуту… Нет, если бы самые скептические мнения о вас были верны, я все-таки не верю в существование революционной партии, которая не хочет, не может ждать минуты, когда победа будет возможна, когда победа будет вероятна. Только за народ, только с народом имеете вы право идти в бой» [П: XII, 265 – 266].

Вскоре ростовские стачки показали, до какой степени были правы искровцы – Плеханов – в своих ожиданиях массовых демонстраций. На улицу вышла рабочая масса и естественно в споре со всеми сторонниками немедленной мести позиция «Искры» чрезмерно укрепилась.

Но параллельно с дискуссией на страницах печати шли жестокие схватки и на собраниях, где часто террор бывал одним из главных вопросов спора. У нас имеется два свидетельства об одном и том же (по-видимому) сражении, где Плеханов развивал чрезвычайно интересные соображения о терроре Великой Французской революции. Г. Сандомирский так описывает выступление Плеханова на этом собрании:

«Однажды, полемизируя с анархистами о терроре, Плеханов заявил буквально следующее: Мы вовсе не зарекаемся навсегда от террора. Когда власть очутится в наших руках, мы первым же долгом поставим на Казанской площади виселицу, и Николаю II придется познакомиться с ней… (курсив мой. – В.В.). Эти слова, встреченные аплодисментами со стороны единомышленников, вызвали бурю негодования со стороны противников и крики: – Позор! Якобинцы! Вешатели!».

Очевидно, описывая то же собрание, В. Поссе пишет о самом собрании подробнее:

«Говорит он (Г.В. Плеханов) с продуманной жестикуляцией, говорит красно, точнее пестро: так и сыплются остроты, цитаты, в том числе из Крылова, ссылки на героев Гоголя и Щедрина… Несмотря на это, или именно потому, слушать его было жутко, ибо легкая, шутливая форма особенно ярко оттеняла зловещую жестокость содержания. Нападая на террор социалистов-революционеров, он восхвалял террор Великой Французской революции, террор Робеспьера (курсив мой. – В.В.). Каждый социал-демократ, – говорил Плеханов, – должен быть террористом à la Робеспьер. Мы не станем подобно социалистам-революционерам стрелять теперь в царя и его прислужников, но после победы мы воздвигнем для них гильотину на Казанской площади…

Не успел Плеханов закончить этой фразы, как среди жуткой тишины переполненной залы раздался отчетливый возглас:

– Какая гадость!

Сказано это было громко, но спокойно, убежденно и потому внушительно.

Плеханов побледнел, вернее: посерел и на минуту смешался. Окружавшая Плеханова толпа молодых поклонников и поклонниц поддержала своего учителя неистовыми аплодисментами, а по адресу протестанта понеслись негодующие крики: „Вон, вон его!“.

– Это наверное кто-нибудь из русского консульства, – говорил В.Д. Бонч-Бруевич, в то время ярый поклонник Плеханова.

Но протестантом оказался не служащий русского консульства, а довольно известный революционер Надеждин, старавшийся теорию социал-демократов соединить с практикой социалистов-революционеров.

Обещание Плеханова поставить на Казанской площади гильотину мне очень памятно, так как оно порвало последнюю нить, соединявшую меня с руководителями тогдашней социал-демократии».

Я не думаю, чтобы все, что рассказано В. Поссе, было верно. Вряд ли Плеханова могло бросить в столь ощутительное смущение восклицание одного лица (как пишет Поссе) или группы анархистов (как вспоминает Сандомирский). Плеханов знал, перед какой аудиторией он говорит, и не мог не ждать отпора со стороны анархистов, но не в этом вопрос. Важно самое существо заявления, и тут, несомненно, Поссе не изменила память. Стоит только вспомнить приведенную выше мною цитату о динамите и гильотине, о предпочтении «пути людей 93 года» перед «путем людей 1 марта», чтобы сказать, что это его мысль, что так он думал издавна, и что в этой мысли громадная революционная заслуга Плеханова. Мысль эта могла казаться столь неожиданной только В. Поссе и могла возмущать лишь таких «гуманных» анархистов, как Г. Сандомирский. Я надеюсь, мне удалось доказать, что этот доклад с приведенными сильными, энергичными формулировками не является не только принципиально новым, но прямо дословно воспроизводит его взгляд на террор, который он не переставал развивать, начиная, по крайней мере, с 1884 года.

3.

В 1903 году революционная волна поднялась так высоко, волнения, стачки, демонстрации так участились, что вопрос о революции становился вопросом дня.

Со своей стороны правительство в ответ на развитие и рост революционного движения усилило репрессии, доведя их до размеров совершенно исключительных. Белый террор в стране свирепствовал с исключительной беспощадностью.

Такое жестокое давление правительства должно было и вызвало взрыв негодования и гнева у сознательной интеллигентской молодежи и среди передовых рабочих. Создалась атмосфера, очень благоприятствующая быстрому росту террористического настроения.

Страстно обсуждался вопрос о том, каков должен быть ответ на белый террор. Ответ эсэров был ясен и, казалось бы, прост:

«на белый террор правительства нужно ответить красным террором»,

– но этот ответ лишь на первый взгляд казался ясным, на самом деле был очень сложен. Впрочем, сложным он казался лишь передовым рабочим, ибо социалисты-революционеры решали его очень просто.

Каков же был ответ социал-демократов?

«Если белый террор является естественным ответом царского правительства на возрастание массового движения рабочих, то новый и усиленный рост массового движения рабочих является необходимым ответом революционной социал-демократии на белый террор царского правительства.

Употребляя слова в их истинном значении, мы прибавим к этому, что теперь настоящий – красный – террорист не тот, кто, вступив в ту или другую „боевую организацию“, совершает покушение на жизнь того или другого помпадура, а тот, кто содействует единственному истинному революционному движению наших дней – массовому движению пролетариата. В самом деле, что такое террор? Это – система действий, имеющих целью устрашить политического врага, распространить ужас в его рядах. Но изо всех неприятных царскому правительству явлений современной русской общественной жизни ни одно не имеет такого опасного значения для него, и ни одно не внушает ему такого ужаса, как именно рост революционного сознания в народной массе. Ведь это правительство потому и старается испугать нас высшей мерой наказания, что наша агитационная деятельность доводит его до высшей степени страха. Ведь оно поэтому и грозит нам, что боится грозной силы массового революционного движения. Вследствие этого революционная агитация в массе и должна быть признана теперь самой страшной для правительства и единственной в самом деле опасной для него разновидностью терроризма» [П: XII, 448].

И опять-таки Плеханов не может и тут не противопоставлять индивидуальный террор социалистов-революционеров массовому террору Французской революции, который и нужно подготовлять широкой агитацией и организацией масс:

«История не знает более страшного терроризма, чем терроризм Великой Французской революции, который выдвинул на историческую сцену настоящих титанов и „божьей грозой“ пронесся над Францией, беспощадно разрушая все остатки „старого режима“. Но чем был этот терроризм? Когда он начался? Откуда черпал он свою гигантскую силу? В чем состояла тактика его сторонников? По справедливому замечанию Малуэ, он начался 14 июля 1789 года взятием Бастилии. Его сила была силой революционного движения народа. Главной отличительной чертой тактики его сторонников было стремление во что бы то ни стало поддерживать и усиливать революционную самодеятельность масс. Этот терроризм вызван был не „разочарованием“ в силе массового движения, а, наоборот, непоколебимой верой в эту силу. Его представители были руководителями французского народа в его героическом единоборстве с соединенными силами европейской реакции. История этого терроризма чрезвычайно поучительна для русского революционера. Но она поучительна именно потому, что непрестанно твердит нам о необходимости подготовлять нашу российскую народную массу ко взятию наших всероссийских бастилий» [П: XII, 449 – 450].

Только агитация в массе дает революции ту силу, которая поможет ей

«не оставить в его (царизма) безобразном здании камня на камне» [П: XII, 450].

Я думаю, взгляды Плеханова на террор столь выяснены, что я мог бы на этом покончить, если бы не еще два чрезвычайно интересных эпизода, относящихся уже к первой половине революции.

Я имею в виду статью Плеханова о терроре в «Vorwärts’е» с особым мнением редакции ЦО германской социал-демократии и то, что изменилось в его позиции по отношению к террору в дни революции 1905 года.

Статью в «Vorwärts’е» он написал после окончания Кенигсбергского процесса, где прокурор использовал так некстати цитату из «Наших разногласий». Г.В. Плеханов восстанавливает там взгляд социал-демократии на террор и развивает уже знакомые нам воззрения в более систематическом виде:

«Наш современный политический порядок ставит влиянию сознательных социалистов на народную массу чрезвычайно много препятствий. Для преодоления этих препятствий необходима трата очень больших материальных средств и моральных усилий. Жизнь выработала у нас целый слой так называемых профессиональных революционеров, т.е. людей, которые посвящают революционной деятельности всю свою жизнь и все свои силы. Эти профессиональные революционеры представляют главный и трудно заменимый фермент революционного брожения в массе. И если бы они занялись „террором“ вместо того, чтобы вести пропаганду и агитацию в рабочей массе, то распространение революционных идей в этой массе, наверное, оттого не прекратилось бы, но шло бы, несомненно, слабее и медленнее.

Поэтому мы осуждаем особенно строго именно террористическую деятельность профессиональных революционеров» [П: XIII, 143 – 144, в другом переводе],

– говорит он; к террору прибегают люди, разочаровавшиеся в массовой работе, ему сочувствуют люди, стоящие далеко от рабочего движения, которым импонируют геройство и самопожертвование террористов.

«Эти люди не знают, что при русских политических условиях деятельность пропагандиста или агитатора требует гораздо больше самоотверженности, чем самое смелее покушение. Это забывают иногда даже западноевропейские социалисты, которые, не одобряя террора, как орудия борьбы, говорят, однако, по временам о наших террористах, как о героях par excellence. Этим они немало вредят нашему делу, делу пролетариата, делу воспитания массы для решительной и радикальной борьбы с царизмом» [П: XIII, 145, в другом переводе].

Повторяю, мысли этой статьи, – как нетрудно судить читателю, – его привычные мысли; мы думаем обратить внимание читателей на примечание редакции «Vorwärts’а», которое сильно окрылило социалистов-революционеров. В примечании говорится о солидарности с точкой зрения Плеханова в целом, но

«нам кажется, – гласит примечание, – что не потерянная надежда на пролетарское рабочее движение порождает в настоящее время покушения, но приобретенное на опыте убеждение, что рабочее движение, если не прибегнет к этому средству, не будет иметь при царском абсолютизме возможности действительного развития. Нам кажется, что людей, решающихся на такое дело, движет рядом с возмущением, отчаянием против совершенных царскими сыщиками злодеяний, также и надежда, что так, наконец, должен быть и так только и может быть очищен путь для настоящего рабочего движения. Нельзя также не признать, что при настоящем положении вещей в России такой акт, если сам по себе, конечно, не обеспечивает надолго избавления, то, однако, в данный момент облегчает страшный гнет, лежащий у всех на душе, и потерявшим надежду вселяет новую надежду, обесчещенным – чувство восстановленной чести».

Примечание это было продиктовано тем настроением, которое вызвало у западноевропейских социалистов убийство фон Плеве. Огромное значение имело при суждении, разумеется, и незнание сил рабочего класса России, неверие в его мощь и революционную сознательность. Ближайшие же месяцы показали, как правы были русские социал-демократы и насколько недооценивали силы русского пролетариата западноевропейские социал-демократы. Однако примечание это свою долю вреда успело принести. В течение двух месяцев с лишним «Революционная Россия» вела на его основе нападение на социал-демократию.

Но в России разразилась революция, было не до теоретических споров. И вот тут-то и сказался весь якобинский темперамент Плеханова.

Припомнил он свои советы демонстрантам дезорганизовать ряды противников путем «изъятия» начальников, как гражданских, так и военных.

«Тогда еще рано было привлекать внимание читателей к этому шагу, и мы говорили о нем только предположительно. Теперь настала пора говорить о нем, и мы заявляем категорически: дезорганизация правительственной власти, – каких бы „изъятий“ она ни потребовала, – представляет собой, ввиду современной военной техники, совершенно необходимое условие удачного вооруженного восстания. Поэтому революционеры должны уметь дезорганизовать правительственную власть в нужную для них минуту» [П: XIII, 195].

Но как это сделать, минуя метод террора? Можно было предполагать, что Плеханов, так много боровшийся против террора, в самый критический момент также будет советовать «изъять из оборота начальников»… путем агитации. Так и изображали дело социалисты-революционеры, которые имели зуб против Плеханова. Но, на самом деле, Плеханов был бы плохим революционером, если бы не смог в нужный и решительный момент правильно применить свой же собственный метод, по которому лучшим способом борьбы является тот, который дает максимальную пользу при данных конкретных условиях, – пользу для пролетариата, конечно.

«Но дезорганизация неприятеля, очевидно, предполагает ряд таких действий, которые называются у нас террористическими. Стало быть, берясь за оружие, мы изменим свое отношение к террору по той простой причине, что тогда коренным образом изменится и его значение, как приема революционной борьбы. Если бы мы вздумали практиковать его в обыкновенное время, то мы совершенно отклонились бы от своей прямой и самой важной задачи: от агитации в массе. Поэтому мы обыкновенно отвергали его, как нецелесообразный прием борьбы. А в момент восстания он облегчит успешный исход нашей революционной массовой агитации; поэтому, готовясь к восстанию, нам надо будет отвести ему надлежащее, – хотя, как видит читатель, и строго подчиненное, – место в нашем плане военных действий.

В 70-х годах первые проповедники „терроризма“ смотрели на него именно как на дезорганизацию правительственной власти. Они так и называли его дезорганизаторской деятельностью. В течение долгого, очень долгого времени „террор“ дезорганизовал не правительство, а самих революционеров. Во время восстания он дезорганизует врагов революции. И не найдется ни одного социал-демократа, который, откажется прибегнуть к нему в такое время. Кто борется, тот хочет победить; кто хочет победить, тот должен соблюсти те условия, от которых зависит победа.

Это признание чрезвычайно важной роли „дезорганизаторской деятельности“ открывает социал-демократической партии путь для соглашения с разными террористическими группами, уже существующими или могущими возникнуть в ближайшем будущем. Тут опять мы говорим, конечно, не о программном, а о чисто практическом соглашении: ты сделаешь то, между тем как я сделаю вот это; ты захватишь неприятельский обоз, между тем как я нападу на него с такого-то фланга и т.д.» [П: XIII, 195 – 196].

Он жестоко ошибался, – не все социал-демократы понимали столь простые вещи. Его же софракционеры чинили ему препятствия и эти превосходные якобинские советы встретили отклик лишь у большевиков.

Мартов свидетельствует, что в 1905 году

«был момент, когда даже Плеханов, давнишний противник террористических методов, поставил в Совете партии вопрос о соглашении с социалистами-революционерами на предмет террористических актов, вполне целесообразных в данных политических условиях. Соглашение было сорвано лишь вследствие ультиматума Аксельрода и Мартова, заявивших, что они выйдут в таком случае из состава Совета и будут апеллировать к партии. Среди большевистских элементов партии симпатии к террору также возросли, но в общем и целом партия устояла на своей прежней позиции отрицания террора».

Это очень ценное свидетельство Мартова. В нем Плеханов рисуется к тому же, как превосходный диалектик, умеющий руководствоваться не только в теории, но и в вопросах практики интересами революции. Под давлением меньшевиков вопрос был снят с очереди, но он не остался без влияния на его публицистические статьи и выступления.

Отголосков этого можно найти в печатных произведениях 1905 года немало. В «Дневнике» № 3, например, он пишет:

«Газеты на днях сообщали, что в Петербурге одним из предводителей черной сотни выступил какой-то статский советник, сопутствуемый какими-то прилично одетыми господами в цилиндрах. До всей этой прилично и неприлично одетой сволочи нам, разумеется, нет никакого дела. По отношению к ним мы можем признать только один прием: террор» [П: XIII, 350 – 351].

Заметные следы его сохранились в предисловии к 1-му тому собрания его сочинений.

Мы не думаем останавливаться на политической позиции Г.В. Плеханова в первой революции, – это выходит за пределы настоящей главы; однако, умеренность и тактический оппортунизм его этой эпохи ничуть не умалят значения того взгляда на террор, который развивал Плеханов до 1904 года. Свое настоящее завершение и подлинное революционное развитие этот взгляд нашел в тактической системе российского большевизма, а затем и российского коммунизма. В этом смысле В. Чернов и буржуазные писаки, которые в 1917 г., после Октября, бросали Плеханову обвинение в том, что наши воззрения на террор суть развитие его учения, были правы.

Правы были они тогда, когда называли Плеханова якобинцем. В нем было очень много якобинского. Л.Б. Каменев передает слова В.И. Ленина

«В Плеханове живет подлинный якобинец»

– такую высокую похвалу В.И. Ленин воздавал редко кому. Изложенное выше не оставляет ни тени сомнения насчет того, что Плеханов действительно заслужил такое почетное название.

ГЛАВА VI. ОБ УЛЫБКЕ АВГУРА (От второго съезда до первой революции)

1.

Быть может, во всей политической биографии Плеханова нет периода более интересного, чем этот маленький промежуток времени от второго съезда до начала первой революции.

Он многознаменателен тем, что именно в эту пору стало совершенно очевидно, что пути партии и Плеханова расходятся, и это стало ясно не только для членов партии и непосредственных участников в борьбе на съезде и вне его, – он сам не мог не видеть этого.

На втором съезде по основному боевому вопросу – организационному – Плеханов поддерживает Ленина.

Непосредственно вслед за вторым съездом партии центральные учреждения сделали попытку собрать и сколотить партию. Как ни резки были разногласия на съезде, надежда на подчинение меньшинства воле съезда еще не была окончательно потеряна. Представители большинства съезда были столь еще уверены в возможности мирного исхода, что делали представителям оппозиции ряд уступок. Ленин и Плеханов были готовы принять старый состав редакции, при условии предоставления большинству одного места в Совете от редакции. Это предложение Глебова – члена ЦК – показалось оппозиции недостаточным.

Тем временем как Плеханов, так и Ленин предлагают всем ушедшим оппозиционерам в порядке частных переговоров и товарищеских увещеваний сотрудничать в «Искре». Мартов рассказывает:

«С Лен[иным] я виделся раз. Он просил меня передать всем предложение о сотрудничестве. Я сказал, что [формальный] ответ дам, когда мы вместе обсудим это формальное предложение, а пока отказался. Он много говорил о том, что, отказываясь сотрудничать, мы „наказываем партию“, что никто не ждал, что мы станем бойкотировать газету» [Письма, 87].

Но до этого ли было оппозиционерам, которые готовились к долгой кампании?

«Жду Ал[ександра] Ник[олаевича] и Веру Ив[ановну], чтобы выработать план кампании» [Письма, 87],

пишет Мартов и излагает план действий оппозиции, который сводится к тому, чтобы требовать не только ввода всей старой редакции, но и кооптации не менее 2 членов оппозиции в ЦК.

«Это условие прямо необходимо, ибо наших практиков в противном случае ждет самая постыдная травля» [Письма, 88],

– оппозиция готовится с самого же начала таким образом к жестокой войне и с этой целью хочет захватить не только ЦО, но и обеспечить себе возможность ведения «практической работы» на местах. Когда эта тенденция оппозиции стала ясной, Ленин и Плеханов взяли более твердый курс – они выдвинули требование безусловного подчинения оппозиции воле большинства съезда. Мартов пишет от 13 сентября:

«Общая позиция наших „победителей“ теперь такова: никаких уступок и полное подчинение. Прежние обещания восстановления стар[ой] ред[ак]ции взяты назад, отчасти потому, что „примирители“ своей двусмысленностью подали надежду, что нас можно будет развратить атмосферой „примирительства“ и откупиться меньшим; с другой, потому, что пришли из России вести об агитации наших друзей и сильно раздражили „победителей“»…

«Лен[ин] и Плех[анов] угрожают нам тем, что никаких литерат[урных] предприятий нам „не разрешат“, а против нашего „бойкота“ выступят с буллой об отлучении. Наше настроение от всех этих буффонад не понижается: все говорит за то, что серьезные социал-демократы будут с нами, и что, борясь решительно, мы своего добьемся. Теперь, с приездом Старовера, мы сообща (нас тут 16 человек) обсудим практические шаги на первое время, пошлем человек 6 в Россию и будем бомбардировать ЦК предложениями об утверждении нашей литерат[урной] группы» [Письма, 91 – 92].

Впрочем, Мартов здесь явно преувеличивает под впечатлением идущих отовсюду сплетен, ибо, придерживаясь принципиально «твердой» линии, сторонники большинства вели непрерывные переговоры, и не кто иные, как Ленин и Плеханов, предлагали оппозиции принять участие в обсуждении вопросов о выяснении подлинных разногласий.

Но оппозиция вела жесточайшую агитацию за бойкот центральных учреждений, что по весьма справедливому утверждению Ленина не могло не привести к расколу.

К двадцатым числам сентября приехал за границу другой член ЦК – Ленгник, который и возобновил вновь официальные переговоры со старой редакций. Ленгник устраивал ряд совещаний с меньшинством, в которых наивный член ЦК занимался весьма непроизводительным делом. По словам тов. Ленина,

«он опровергал наивные россказни и взывал к партийному долгу меньшевиков».

Это было совершенно безнадежным делом, ибо даже самые мирно настроенные оппозиционеры к этому времени уже не могли исходить из интересов партии, а, рассуждая и вставляя требования, имели в виду интересы группы.

«Во всех наших действиях, планах и переговорах мы обязательно и безусловно должны помнить интересы, стремления и настроение оппозиции, объявившей себя солидарной с нами» [Письма, 93 (курсив мой. – В.В.)],

– пишет Аксельрод Потресову и Мартову 24 сентября. Оппозиция уже имеет свой нелегальный центр-бюро в составе: Аксельрода, Дана, Мартова, Потресова и Троцкого, имеет своего секретаря, готовится выпускать свой орган, а самое главное имеет свою собственную фракционную дисциплину, в силу которой ни один из членов оппозиции не выступает иначе как «посоветовавшись» и от имени «оппозиции». При таких условиях, разумеется, всякие примиренческие речи не могли не показаться смешными, а всякие уступки в целях «изживания» разногласий – утопией.

«Наконец, 4 октября тов. Плеханов объявляет, что сделает последнюю попытку покончить с этой нелепостью. Собирается собрание всех шести членов старой редакции в присутствии нового члена ЦК. Битых три часа доказывает тов. Плеханов неразумность требования „кооптировать“ четырех из „меньшинства“ на двух из „большинства“. Он предлагает кооптировать двоих, чтобы, с одной стороны, устранить всякие опасения, что мы хотим кого-то „заезжать“, задавить, осадить, казнить и похоронить, а с другой стороны, чтобы охранять права и позицию партийного „большинства“. Кооптация двух тоже отвергается» [Л: 8, 340 – 341].

Для всякого, кто умел видеть вещи так, как они есть на самом деле, было совершенно очевидно, что дальнейшие разговоры о примирении ни к чему не приведут, – поэтому 6 ноября Плеханов и Ленин обратились ко всем старым сотрудникам «Искры», оказавшимся в оппозиции, с предложением сотрудничать.

«Редакция ЦО заявляет, что она считает Ваше отстранение от сотрудничества ничем с ее стороны не вызванным. Какое-либо личное раздражение не должно, конечно, служить препятствием к работе в Центральном Органе партии. Если же Ваше отстранение вызвано тем или иным расхождением во взглядах между Вами и нами, то мы считали бы чрезвычайно полезным в интересах партии обстоятельное изложение таких разногласий. Более того. Мы считали бы чрезвычайно желательным, чтобы характер и глубина этих разногласий были как можно скорее выяснены перед всей партией на страницах редактируемых нами изданий» [Л: 8, 341].

На это последовали отказы со стороны меньшевиков, которые требовали опубликования своего отказа на страницах «Искры». По настоянию Плеханова они не были опубликованы. Я не могу не остановить внимание читателей на одном указании в письме т. Троцкого Аксельроду по поводу этого обращения редакции ЦО. Он пишет:

«Недурно также указание на то, что нам будет дана свобода мнений и совести, – это после указаний Плеханова, что дебаты по спорным вопросам можно будет открыть не ранее, как через год, когда „партия окрепнет“» [Письма, 90].

Это интересно во многих отношениях. Режим «осадного положения», который протрубили меньшевики в эту пору, особенно охотно приписывался Ленину. Из этого отрывка совершенно несомненно, что между Лениным и Плехановым не было никаких разногласий в понимании партийной дисциплины и организационных вопросов.

Но, скажет читатель, заметно противоречие между этим заявлением и попытками Ленина и Плеханова привлечь к сотрудничеству с обещанием дать возможность выявить свою точку зрения.

Тут нет никаких противоречий. Тогда, когда Плеханов говорил это – как на съезде, так и непосредственно после него, – была еще надежда на то, что наша партия ясно сознает, чтó есть дисциплина пролетарской партии. Но времени понадобилось немного для выяснения того, что такого сознания и помина нет, что воспитанные на кружковой узкой деятельности люди не умели подняться выше групповых интересов, что длительное пребывание в атмосфере постоянной «свободы от партийной дисциплины» выработало у нас целую категорию лиц, которые не имели никакого представления о том, что есть партия и ее дисциплина. Поэтому нельзя было не считаться с этим, нельзя было не попытаться соединить все партийные элементы вокруг ЦО. Противоречия тут нет. Между заявлением на съезде и последними попытками ЦО отношение такое же, как между идеалом и его компромиссным осуществлением.

Лишенная опорных организаций оппозиция приступила к борьбе за местные комитеты, с одной стороны, и за захват Лиги революционной социал-демократии, с другой. Рассылались на места люди, писались пространные письма, используя для этих целей весь аппарат старой «Искры» и все ее связи.

2.

Было совершенно естественно со стороны ЦК точно установить права и обязанности Лиги, которая после съезда партии и после выбора центральных учреждений стала организацией с весьма неясными задачами. Но «оппозиция» успела захватить в свои руки Лигу и когда заправилы Лиги узнали о намерении ЦК выработать устав ее – всполошились.

«10 октября ЦК обращается с циркуляром к Лиге, заявляя о вырабатываемом им уставе и приглашая членов Лиги к содействию. Съезд Лиги в то время был отклонен администрацией ее (двумя голосами против одного). Ответы сторонников меньшинства на этот циркуляр сразу показали, что пресловутая лояльность и признание решений съезда были лишь фразой, что на деле меньшинство решило безусловно не подчиниться центральным учреждениям партии, отвечая на их призывы к объединенной работе отписками, полными софизмов и анархических фраз. На пресловутое открытое письмо члена администрации, Дейча, мы ответили вместе с Плехановым и другими сторонниками большинства решительным выражением „протеста“ против тех грубых нарушений партийной дисциплины, при помощи которых должностное лицо Лиги позволяет себе тормозить организационную деятельность партийного учреждения и призывает к такому же нарушению дисциплины и устава других товарищей» [Л: 8, 345 – 346].

Почувствовав, до какой степени ненадежна их позиция, меньшевистские руководители Лиги поспешили предупредить ЦК, созвав съезд Лиги.

«Внезапно, „как гром из ясного неба“, на головы членов Лиги обрушился циркуляр ЦК, из которого они, ожидавшие со дня на день очередного съезда своей организации, узнали, что ЦК „приступил к выработке“ нового устава для Лиги. Члены Лиги (большинство) ответили, что устав своей организации они намерены сами себе выработать, а администрация созвала съезд Лиги» [М: Борьба, 39 (курсив мой. – В.В.)].

Такая странная амбиция способна была взорвать хоть какой миролюбивый ЦК! Однако даже такой анархический акт, как желание самим выработать себе свой устав, не вызвал решительных действий со стороны партийных центров; наоборот, в ответ на это ЦК отказался представить свой проект и тем самым как бы признал право этой, ничем от других не отличающейся, организации писать себе уставы по собственному желанию.

И ЦК и ЦО в лице Ленина и Плеханова пришли на съезд Лиги с благим желанием непосредственным участием повлиять на ход решений. Борьба приняла исключительно острые формы, – гораздо более острые, чем на съезде.

Уже с выбора президиума стало очевидно, что большинство съезда Лиги не на стороне «большинства» второго съезда партии. Для получения большинства меньшевики прибегли к самым непозволительным мерам, в том числе – перевесом двух голосов лишили права голоса всех тех, кто был в России, что вызвало, понятно, возмущение Плеханова и всей «твердой» части съезда. Вторая схватка произошла по вопросу о том, докладывать ли одному Ленину, как делегату Лиги, или дать содоклад Мартову. После бурной борьбы Мартову съезд предоставил слово, как «корреспонденту».

В то время, как доклад Ленина касался изложения происшедшей на съезде борьбы, Мартов доклад свой построил на весьма зыбком основании, – передаче сплетен и ряда прямых клеветнических выходок по адресу как Ленина, так и Плеханова. Это привело к уходу «твердых» со съезда до окончания обсуждения второго пункта порядка дня.

«Тов. Плеханов заявил протест против „сцены“, – это была, действительно, настоящая „сцена“! – и удалился со съезда, не желая излагать приготовленных им уже возражений по существу доклада. Ушли со съезда и почти все остальные сторонники большинства, подав письменный протест против „недостойного поведения“ тов. Мартова» [Л: 8, 347].

Решающим моментом съезда Лиги стало обсуждение все того же вопроса об уставе, – на этот раз об уставе Лиги.

Меньшинство защищало анархический лозунг, – мы сами себе составим устав, уснащало защиту его крепкими словами, от которых Плеханов приходит в негодование и взывает к «достоинству съезда», но это было напрасно: съезд не желал стать выше обычных эмигрантских личных перебранок, – это еще более обостряло и без того резко-нервное настроение съезда. А нервничать было из-за чего, ибо принцип, провозглашенный меньшинством, не мог не привести все к тому же кустарничеству; организационный оппортунизм острее всего, резче всего сказался именно в этой попытке толковать § 6 устава съезда партии в анархическом смысле.

Возражая меньшевикам, Плеханов говорит:

«Как понимаем мы автономию организации и кто может определить пределы этой автономии? § 8 партийного устава говорит следующее: „Все организации, входящие в состав партии, ведают автономно все дела, относящиеся специально и исключительно к той области партийной деятельности, для заведования которой они созданы“. Всякий комитет, вырабатывающий себе устав, должен выяснить, как понимает он этот пункт. Может быть, я не понял докладчика, но мне показалось так: если все организации ведают свои дела автономно, то мы автономны в выработке устава. Такое рассуждение неправильно. § 6 говорит, что комитеты создаются высшими инстанциями; значит, они не могут быть автономны в создании своей организации, в выработке своего устава. Если бы это было так, то они были бы автономны по отношению к целому, к партии. Это уже не бундистская точка зрения; а прямо анархическая. В самом деле, анархисты рассуждают так: права индивидуумов неограниченны; они могут прийти в столкновение; каждый индивидуум сам определяет пределы своих прав. Пределы автономии должны быть определены не самой группой, а тем целым, частью которого она является. Наглядным примером нарушения этого принципа может служить „Бунд“. Значит, пределы автономии определяет или съезд, или та высшая инстанция, которую создал съезд. Власть центрального учреждения должна основываться на нравственном и умственном авторитете. С этим я, конечно, согласен. Всякий представитель организации должен позаботиться, чтобы учреждение имело нравственный авторитет. Но из этого не следует, что если нужен авторитет, то не нужно власти. Если бы тов. Ленин, которого называют представителем помпадурского централизма, смотрел так, он был бы не более, как анархист. Представлять авторитету идей авторитет власти, – это анархическая форма, которой не должно быть здесь места. Мне говорят, будто этот параграф нужно понимать так, что ЦК организует комитеты там, где их нет. Будто бы это так? А как же понимать параграф об объединении и направлении их деятельности? Это что? Теперь, когда началось царство единства… (Громкий смех…) Вам это смешно? Нас этот смех не удивляет. Мы отвечаем на него презрительным пожиманием плеч. ЦК имеет право и обязанность, если не организовать наново там, где уже что-нибудь есть, то реорганизовать эти учреждения таким образом, чтобы их деятельность не вредила деятельности целого» [П: XIII, 367 – 368].

Может показаться странным современному читателю, что такие элементарные вещи нужно было доказывать и с боем отстаивать, – однако более половины съезда ушло на борьбу именно вокруг этого вопроса о пределах и природе автономии местных организаций и о праве ЦК реорганизовать данный комитет. В процессе этой дискуссии отдельные положения чрезвычайно выпукло обрисовались. На вопрос Дейча:

«если не утвердят устава, будет ли Лига считаться существующей» [П: XIII, 368],

Плеханов отвечает вопросом:

«Можно или нет продолжать существовать, если устав не получит утверждения? („Можно. Конечно, можно!“) На основании какого же устава? На основании того устава, который ЦК находит несоответствующим интересам партии? Если бы я так поступал, я бы поступал не как член партии» [П: XIII, 368].

Этот диалог вполне уяснил суть вопроса тут же для многих членов фракции твердых, особенно для Плеханова. Он, защищая предложение Конягина, говорит:

«Несомненно, резолюция т. Конягина („Устав Лиги вступает в силу лишь с момента утверждения его ЦК“) представляет большие неудобства, и я при других обстоятельствах был бы против нее. Но я был бы против нее только потому, что она представляет из себя аксиому, и что странно ставить на голосование аксиому. Но в настоящее время понятия так спутались, что многие аксиомы подвергаются сомнению. Поэтому я нахожу, что резолюцию т. Конягина принять необходимо. Резолюция же т. Мартова, насколько я понял, гласит так: „Мы должны выработать устав и готовы представить его на рассмотрение ЦК“. Если смысл этого предложения таков, что мы выработаем устав и будем держаться его даже в том случае, если он будет забракован, то я – категорически против такого предложения, и целый лексикон щедринских слов не мог бы убедить меня в противоположном. Нельзя иначе поступить, как голосовать за предложение тов. Конягина» [П: XIII, 368 – 369].

Я не могу не привести еще одну речь Плеханова, так блестяще защищавшую точку зрения тов. Ленина. Он говорит:

«Во внутренних делах мы автономны, это так. А во внешних? Кто определяет пределы, рамки автономности каждой организации? („Съезд! § 13!“) § 13 надо истолковывать. Дать право интерпретировать закон – значит дать право отменять его. Кто будет интерпретировать этот закон? Относительно определения своих внешних отношений мы не можем не быть автономными. Это – точка зрения „Бунда“, которая с треском провалилась, а вы становитесь на нее. Вот почему резолюция тов. Конягина должна быть принята» [П: XIII, 369].

Но резолюция Конягина вместе со всеми поправками, в том числе и Плеханова, была отвергнута. Меньшинство перешло на обсуждение вопроса о приеме новых членов Лиги (§ 1 устава Лиги). Немедленно встал вопрос: имеет ли право ЦК вводить новых кандидатов? Меньшевики жестоко возражали против поправки Конягина по этому вопросу.

Выступая в защиту поправки, Плеханов мотивировал следующими словами необходимость предоставления ЦК этих прав:

«§ 6 партийного устава ясно говорит: „ЦК организует комитеты… распределяет силы…“. Если ЦК организует комитеты, то он их и реорганизует, а как он может их реорганизовать, если он не может вводить новых членов? То же самое относится и к распределению новых сил. Далее § 9 говорит: „Все постановления ЦК обязательны для всех партийных организаций“. И так как все постановления… („Все постановления? И незаконные также?“) обязательны для всех партийных организаций, то я нисколько не сомневаюсь, что если ЦК постановит ввести в нашу организацию новых членов, то мы и обязаны их принять» [П: XIII, 370].

Но съезд отклонил и эту поправку. Тогда член ЦК, присутствовавший на съезде, – т. Ленгник, – признал съезд незаконным и ушел, вместе с ним ушли и все «твердые» с Лениным и Плехановым во главе. Представитель ЦК, Ленгник переносит вопрос о Лиге в Совет партии, который выносит постановление, признающее действия Ленгника правильными. Оно же предлагает члену ЦК реорганизовать Лигу путем введения туда новых членов.

Такое постановление не могло не вызвать жесточайшего обострения отношений. Угроза раскола стала вновь с совершенной реальностью.

3.

Приблизительно к этому времени относится разговор Плеханова с Даном, который бежал из ссылки и приехал в Женеву как раз в дни начала раскола. О своем разговоре с Даном Плеханов рассказывает, что он происходил в его квартире, в присутствии Ленина[44].

«Вы тогда только что бежали из ссылки и, приехав в Женеву, застали здесь начало раскола между большевиками и меньшевиками, так много навредившего с тех пор нашей партии. Я был тогда не на стороне меньшевиков, потому что считал их поведение на II съезде, – на котором раскол и получил свое начало, – ошибочным. Но я считал разногласие незначительным и употреблял все усилия для восстановления мира в среде еще так недавно единодушных сторонников „Искры“. Когда Вы пришли ко мне по приезде в Женеву, я сейчас же дал Вам понять, что готов очень многое сделать в интересах мира. Вы согласились взять на себя роль посредника и, в качестве такового, явились ко мне на квартиру для переговоров со мной и с Лениным. Во время нашей беседы я, обсуждая требования, предъявленные меньшевиками, выразил ту мысль, что они противоречат духу некоторых постановлений съезда. В ответ на это Вы спросили меня, неужели я могу говорить об этих постановлениях без улыбки авгура? Вопрос этот так неприятно поразил меня, что я прекратил переговоры с Вами и даже оставил без ответа ваше письмо, посвященное тому же вопросу о мире. Повторяю, при нашем разговоре присутствовал т. Ленин» [П: XIX, 368 – 369 (курсив мой. – В.В.); статья написана в виде письма к Ф. Дану].

Вся меньшевистская часть партии именно с этой «улыбкой авгура» говорила не только о съезде, но и о партии, и Дану не в первый раз удается выпалить очень удачную фразу, особенно хорошо характеризующую его и его единомышленников.

Только такой баснословный цинизм меньшинства и привел к тому, что после съезда Лиги вопрос о расколе стал вопросом наиболее актуальным. Всем стало совершенно ясно, что над партией повисла непосредственная опасность раскола. В.И. Ленин рассказывает:

«Атмосфера раскола после съезда Лиги надвинулась так грозно, что Плеханов решил кооптировать старую редакцию. Я предвидел, что оппозиция не удовлетворится этим, и считал невозможным переделывать решение партийного съезда в угоду кружку. Но еще менее считал я позволительным становиться поперек дороги возможному миру в партии, и поэтому вышел из редакции после № 51 „Искры“, заявив при этом, что от сотрудничества не отказываюсь и не настаиваю даже на опубликовании о моем выходе, если установится добрый мир в партии» [Л: 8, 102].

Плеханов этот рассказ Ленина оспаривает:

«Он говорит: „Атмосфера раскола после съезда Лиги надвинулась так грозно, что Плеханов решил кооптировать старую редакцию“. Это не точно. По уставу Плеханов не имел никакого права „решить“ это: кооптация могла быть только единогласной. Я просто „решил“, что неуступчивость партийных центров наносит огромный ущерб партии и что поэтому надо своевременно сделать уступки. А так как я был убежден, что тов. Ленин не согласится с этим, то я „решил“ выйти в отставку, о чем и довел до сведения тов. Ленина. Он позабыл или нашел неудобным вспоминать об этом» [П: XIII, 43].

Оспаривал он и второе утверждение Ленина.

«Когда я сказал тов. Ленину, что я хочу выйти из редакции, не считая возможным поддерживать своим участием в ней политику неуступчивости, ведущую партию к гибели, тов. Ленин возразил: „нет, уж лучше я выйду, потому что, если выйдете вы, то всякий скажет: очевидно, Ленин неправ, если с ним разошелся даже Плеханов“. На другой день тов. Ленин подписал свою отставку» [П: XIII, 43].

Теперь трудно сообразить, почему понадобилось Плеханову приведенное «исправление», по существу дела оно не только не уличает в чем-либо Ленина, – оно только показывает, что Плеханов рассказал не все, не более. Вот как Мартов передает Аксельроду суть дела:

«Плеханов пришел к нам с „белым флагом“! После эпизода с Советом на следующий день, – т.е. в день вашего отъезда, – Плеханов пригласил Веру Ивановну и Александра Николаевича и заявил, что „coup d’etat не удался“ и что он решил немедленно сделать все уступки, лишь бы избежать открытого раскола. Он предлагает нам: кооптацию всех в редакцию без всяких условий, кооптацию нескольких в ЦК, два места в Совете, узаконение Лиги. Тогда он ставит Ленину ультиматум, и если Ленин не соглашается, он уходит» [Письма (последний курсив мой. – В.В.)].

Совершенно несомненно: Плеханов решил кооптировать. Но что же означало его желание уходить? Смысл этого жеста был очень прост; альтернатива стояла перед Плехановым крайне сложная: либо с Лениным – и тогда раскол, либо принять условия оппозиции – и тогда… Плеханов по крайней «непрактичности» своей не замечал, что и тогда не миновать раскола, ибо Ленин не лицо, Ленин целое направление, революционная непримиримость коего ему хорошо была известна.

Тут впервые, с особой очевидностью обнаружил Плеханов, как на много он отстал от практической жизни партии, живой, настоящей партии, а не ее отдаленного отражения в женевских кафе. Мимо него оба крыла социал-демократии в течение двух месяцев от съезда успели оформиться: он все думал, что речь идет о споре между Лениным и им, с одной стороны, и добрых полдюжины – с другой. Если бы это было верно, то, конечно, он был бы прав: в интересах партии можно жертвовать одним человеком, если даже один этот – В.И. Ленин. Но он жестоко просчитался, ибо, повторяю, за время, пока он был озабочен примирением и переговорами с Даном и др., жизнь намного подвинулась вперед в смысле дифференциации общественных сил не только в лагере либеральной буржуазии, но и в рядах социалистов: гора и жиронда родились. Таким образом, подняв белый флаг – в целях устранения войны – на одном из фортов собственной позиции и не озаботившись выступлением единовременно и единым фронтом со своими товарищами – Плеханов только ослабил позицию большинства и тем самым лишь усилил борьбу, ибо меньшинство начало войну за остальные позиции с еще бóльшим остервенением.

Получив, таким образом, официальное приглашение, оппозиция изложила свои «воззрения» на условия примирения в следующих, выразительных словах, посланных Плеханову Потресовым 3 ноября:

«Многоуважаемый Г.В.!

Мы принимаем ваше предложение выработать условия для устранения возникшего в партии конфликта. Вот наши условия:

1. Переговоры ведутся между нынешней редакцией ЦО и ЦК, с одной стороны, и представителями оппозиции, сложившейся в результате решений съезда партии – с другой.

2. Восстанавливается старая редакция „Искры“.

3. В состав ЦК вводится определенное количество членов оппозиции; точнее это количество определяется при переговорах. С момента начала переговоров всякая кооптация в ЦК приостанавливается.

4. В Совете два места предоставляется членам оппозиции.

5. Съезд Лиги и его решения признаются законными. В администрацию Лиги кооптируется член ее меньшинства.

P.S. Мы ставим эти условия, как единственно обеспечивающие партии возможность избежать развития возникающих между ними разногласий в хронический конфликт, грозящий самому существованию партии» [П: XIX, 378].

Исключительный цинизм этого документа заключается, конечно, в том, что авторы его, подобно Дану, смотрели на партию, на центральные ее учреждения, на съезд, словом, на все, что должно было быть для «организованного представителя авангарда пролетариата» святыней, с улыбкой авгура.

Письмо Старовера передается через нарочного ЦК в Россию. Плеханов продолжает вести с Мартовым и К-о переговоры. Мартов пишет в уже цитированном письме от 4 ноября:

«Сегодня Плеханов дал ответ: ЦК не решился дать ответ, не списавшись с сочленами. Пока и Ленин не дал ответа, но Плеханов предложил послать редакции формальный запрос – дают ли они на кооптацию, независимо от того, что ответит ЦК? Мы и послали такое письмо. Вероятно, Ленин не даст окончательного ответа, прячась за спину ЦК, и побудит последний отказать. Тогда, – по словам Плеханова, – Ленин, вероятно, согласится на кооптацию и уйдет под сень ЦК, а Плеханов предлагает нам вести (вместе с ним!) в „Искре“ войну против ЦК».

И далее прибавляет:

«Как бы то ни было, Ленин разбит. „Робеспьер пал“, – говорит Плеханов, – и Плеханова теперь ругательски ругают его вчерашние адъютанты. Плеханов очень удручен».

Для оппозиционного склочника, каким выказывает себя Мартов во всем этом томе переписки, разумеется, не было понятно, почему Плеханов удручен, и он готов это приписать мелким вопросам, вроде вопроса об устранении некоего г-на Ру[45] из редакции.

Однако тут была глубокая трагедия в положении Плеханова, и его удрученность этим и была обусловлена. Он понимал всю циничную антипартийность поведения оппозиции, и, с другой стороны, боялся раскола.

А оппозиция тем временем готовит за пазухой камень на всякий случай.

«Мы пока что продолжаем готовить „Крамолу“ (моя статья уже набирается), чтобы, если Ленин не уступит и редакцию, тотчас же выступить. Если ваше первое письмо поступит к № 1, будет очень хорошо» [Письма, 97],

– пишет Мартов от 9 ноября и попутно сообщает:

«Плеханов, по-видимому, достаточно тверд в своем решении» [Письма, 98].

Спустя неделю Мартов пишет вновь:

«Ленин прислал Плеханову официальное заявление, что, ввиду требования Плеханова о кооптации нас, он, Ленин, выходит из редакции. Мы с Плехановым сегодня обсуждали вопрос: как быть? Дело в том, что ленинцы усиленно возбуждают „народ“ против Плеханова, обвиняя его в том, что он, вопреки „воле съезда“, хочет ввести в редакцию „мартовцев“. Этим должна быть создана подходящая „обстановочка“ для последующей борьбы ЦК, руководимого Лениным, с „Искрой“. На уступки со стороны ЦК Плеханов потерял надежду. Дабы помешать расчету Ленина, мы выработали такой план: как только приезжает сюда член ЦК (его ожидают на днях), Плеханов заявляет в ЦК, что, ввиду отказа Ленина, и при данных трудных обстоятельствах, он, Плеханов, не берет на себя единоличную ответственность кооптировать 4 членов, что он считает безусловно необходимым, а потому спрашивает мнение ЦК. Одно из двух: либо ЦК – если желает, чтобы „Искра“ выходила, должен будет ответить, что признает в данных обстоятельствах необходимой кооптацию, и тогда с Плеханова снимается ответственность, и Ленин теряет одно орудие в борьбе с нами. Либо же ЦК уклоняется или прямо заявит, что кооптация таких-то нежелательна, и тогда нам остается такой исход: Плеханов объявляет в „Искре“ о своих переговорах с ЦК и апеллирует к комитетам, чтобы в течение 2-месячного срока они прислали свой ответ на такой же вопрос: до получения ответа мы входим в редакцию, и выходим из нее, если ответ будет отрицательный, и в таком случае odium нашего внеофициального положения „начальство“ возьмет на себя. О последнем исходе мы еще с Плехановым не столковались (мы думали, что, если ЦК ответит отрицательно, то Плеханов уйдет, и тогда, по уставу, Совет должен назначить новую редакцию), но, судя по всему, и Плеханову понравится этот выход. Напишите, как ваше и Троцкого мнение по этому поводу»? [Письма, 99]

Такая длинная выписка не оправдала бы терпение читателя, если бы в этих досужих «планах» того времени, вырабатываемых за спиной Плеханова в лагере, и формально (на половину), и по существу ему враждебном, не отражалась вся напряженная атмосфера вокруг Плеханова, то окружение, которое в процессе переговоров обволакивало его.

Уже по этому отрывку ясно, что меньшинство вело хитрую и тонкую игру с Плехановым. Они старались выработать такие «планы», которые бы усыпили бдительность Плеханова и вполне удовлетворили их требованиям, «интересам, стремлениям и настроениям» их группы. А наивный Плеханов тем временем, думая, что он готовит почву для единства, ставит Ленина в такие условия, когда тот не мог не подписать свое отречение.

Ленин, действительно, в этот день окончательно подписал свое заявление об уходе из редакции, которое гласило:

«Не разделяя мнения члена Совета партии и члена редакции ЦО, Г.В. Плеханова, о том, что в настоящий момент уступка мартовцам и кооптация шестерки полезна в интересах единства партии, я слагаю с себя должность члена Совета партии и члена редакции ЦО.

P.S. Во всяком случае, я отнюдь не отказываюсь от посильной поддержки своей работой новых центральных учреждений партии» [Л: 8, 64].

Как ни хорохорилась оппозиция, как ни гремела о том, что «Ленин разбит», однако этот отказ застиг ее врасплох. Не менее сомнений вызвало оно и у Плеханова. Во всяком случае, вплоть до 26 ноября он не рисковал решить вопрос о кооптации. 25 ноября ЦК прислал в ответ на письмо Старовера от 3 ноября ультиматум. Последнее слово ЦК не понравилось оппозиции. Но прежде, чем ответить ЦК, они вновь обратились того же числа к Плеханову с письмом, где писали:

«Мы еще раз напоминаем Вам, что мы считали бы желательным восстановление старой редакции с предоставлением членам меньшинства ее, в лице вашем и Ленина, полной свободы в изложении своих взглядов. Мы надеемся, что восстановление того органа, в котором мы столько времени работали вместе, совершится рано или поздно, и что Ваши благожелательные попытки достигнуть объединения завершатся успехом. От имени четырех членов бывшей редакции – Старовер» [П: XIX, 382].

Воистину великодушный был народ оппозиция! Они предлагают большинству добровольно превратиться в меньшинство, чтобы пользоваться беспредельной милостью нынешнего меньшинства. Спустя 9 лет Плеханов это прекрасно подметил сам. Но неужели тогда он не приметил такого простого обстоятельства? Несомненно, приметил. Однако такова логика примиренчества – всегда перевешивать направо.

В ответ на это письмо последовала кооптация 26 ноября старой редакции, и вот оппозиция пишет ЦК ответ на ультиматум, в котором сказывается вся зазнавшаяся грубость мелкобуржуазной оппортунистической оппозиции. Они прямо издеваются над ЦК:

«Сообщенное нам тов. Старовером заявление, являющееся ответом на его письма, повергает нас в немалое изумление» [М: Борьба, 51].

В ответ на согласие ЦК кооптировать их в редакцию, «ответ» гремит:

«По этому пункту мы ничего не можем ответить ЦК, так как, с одной стороны, не можем вступить в редакцию помимо приглашения нынешнего редактора „Искры“, а, с другой стороны, ЦК уставом партии не предоставлено раздавать места в ЦО» [М: Борьба, 51].

Все беззастенчивое лицемерие этого заявления особенно хорошо видно, если его сравнить с письмом Мартова, приведенным выше. Пока не пригласили их – они строят планы, как склонить ЦК на согласие, а когда им удалось без ЦК добиться кооптации – независимая мина, беспардонные издевательства. На предложение ЦК одно место в Совете предоставить оппозиции – следует ответ:

«Такое предложение Ц.К-та представлялось бы нам совершенно излишним, так как достаточной гарантией нормального и достойного отправления Советом своей функции при настоящих условиях мы считаем совершенное сегодня тов. Плехановым пополнение редакции ЦО 4-мя бывшими редакторами „Искры“» [М: Борьба, 51].

и т.д. в таком же духе.

Я не без умысла много останавливался на разборе документов и писем, исходивших из лагеря меньшевиков. Они, по-моему, с исключительной очевидностью доказывают, что Плеханов попал в плен к чуждому ему направлению. Чуждому не только по своим организационным понятиям и представлениям, но на первых порах и по более принципиальным вопросам.

4.

Он сам несколько лет спустя возвратился к этому инциденту, и крайне интересно припомнить, как он понимал и толковал свой поступок. Интересно это припомнить теперь, при рассмотрении обсуждаемого нами начала борьбы, так как оценка, данная им, по-нашему мнению, превосходная, хотя и несколько запоздалая.

Комментируя письмо Старовера от 3/ХI, он пишет:

«Старовер говорил в ней не только за себя, но также за Л. Мартова, В. Засулич и П.Б. Аксельрода. Из них Л. Мартов был на II съезде выбран одним из трех редакторов „Искры“, тогда же признанной центральным органом партии, а остальные три лица входили в состав старой редакции того же названия. Л. Мартов объявил, что не войдет в новую редакцию, пока в нее не будут приняты эти лица. Второй пункт ультиматума, заключающегося в письме Старовера, сводился, стало быть, к требованию принять Старовера, Засулич и П. Аксельрода в редакцию ЦО. И это требование объявлялось в том же письме одним из условий, „единственно обеспечивающих партии возможность избежать развития возникших между нами разногласий в хронический конфликт, грозящий самому существованию партии“. Кто же возводил его в ранг такого важного, можно сказать, рокового условия? Те же Старовер, Засулич и Аксельрод, поддержанные Мартовым. Это значит, что Старовер, Засулич и Аксельрод говорили: „или пусть нас выберут в редакцию ЦО, или мы будем поддерживать конфликт, грозящий самому существованию партии“. Излишне доказывать, что такое поведение, вероятно, не заслуживающее похвалы даже и с анархической точки зрения, было достойно всякого порицания с точки зрения социал-демократии. Вот почему я и находился тогда, как сказано выше, в таком настроении, которое выражается словами: хоть плачь!» [П: XIX, 379]

Да, но и при всем этом Плеханов не счел для себя возможным порвать всякие связи с подобными членами партии, а повел разговоры дальше и наткнулся на разговор об «улыбке авгура». Грешили также Аксельрод и Засулич.

«Мне было до последней степени тяжело сознавать, что даже эти заслуженные товарищи, поседевшие под революционным знаменем, способны на такое тяжелое нарушение партийной дисциплины. Лица, с которыми я был близок тогда, могут, надеюсь, засвидетельствовать, как сильно страдал я от этого сознания. Я говорил себе: „если эти заслуженные ветераны способны так страшно грешить против партийной дисциплины, то чего же надо ожидать от неопытных новобранцев? Какую будущность готовят нашей молодой партии такие анархистские склонности?“ Повторяю, мне было совсем не до улыбок» [П: XIX, 379 (курсив мой. – В.В.)].

Мы выше уже видели, по свидетельству Мартова, что Плеханов был «очень удручен», друзья между собой об этом говорили откровенно, и поэтому для них не было ни в какой мере тайной и то, отчего он удручен.

«С этими товарищами, ломившимися теперь в редакцию „Искры“, я не только работал вместе до нашего II съезда. Я был совершенно солидарен с ними, – или, если угодно, они были совершенно солидарны со мной, – на этом съезде по всем вопросам программы. Мы разошлись лишь во время споров о первом § партийного устава. Я отстаивал с Лениным ту его редакцию, которая гласила, что членом партии является всякий, принадлежащий к ее организации. Мне до сих пор кажется, что иного определения и быть не может… поскольку не нарушаются права логики» [П: XIX, 379 – 380 (курсив мой. – В.В.)].

Но, в конце концов, боровшиеся искровцы были единодушны в вопросах тактики.

«Это убеждало меня в том, что для серьезного конфликта нет никакого основания, и что, стало быть, надо как можно скорее уладить хотя и возникший, но неосновательный конфликт. Так как съезд предоставил мне и Ленину право пополнения редакции новыми членами (кооптация), то я предложил немедленно же кооптировать двоих их четырех товарищей, которые, как выше сказано, ломились в редакцию „Искры“. Ленин готов был принять это предложение, но наша „оппозиция“ отклонила его: она находила, что 4 больше 2, и что для нее удобнее будет, если она войдет в редакцию в своем полном числе» [П: XIX, 380 (курсив мой. – В.В.)].

Принять их арифметику, означало бы изменить состав центральных организаций так, как не ожидал съезд. Естественно, что

«Ленин и слышать не хотел о принятии всех четырех оппозиционных кандидатов» [П: XIX, 380 (курсив мой. – В.В.)].

Но вопрос об улаживании конфликта стоял на очереди, и он, не ожидая уступчивости ни со стороны Ленина, ни его противников, наметил себе новый план передать оппозиции сформировать свой собственный кабинет. Это, конечно, было очень радикально, но на это не могли согласиться ни члены ЦК, ни Ленин.

«Состоявшийся в ноябре 1903 г. съезд Заграничной Лиги Русской Революционной Социал-Демократии довел дело до того, что мы стояли перед открытым расколом. Приходилось из двух зол выбирать меньшее. Я нашел, что меньшим злом будет исполнение требований нашей оппозиции. Ленин и тут не согласился со мной. Результатом нашего разногласия был его выход из редакции „Искры“. Этим выходом он затруднил мое положение в том смысле, что заставил меня безраздельно нести ответственность за уступки „мартовцам“» [П: XIX, 382].

После колебаний и переговоров

«я, наконец, решил поставить твердокаменных перед совершившимся фактом, т.е. произвести кооптацию всех четырех членов литературной оппозиции. Чтобы поскорее покончить с тяжелой для всех и вредной неопределенностью, я поспешил довести о своем решении до сведения оппозиции, несмотря на то, что все обстоятельства дела выяснились для меня довольно поздно вечером» [П: XIX, 383].

Вопрос о кооптации был решен, 26 ноября была произведена эта «бескровная» революция. Плеханов очутился в объятиях новых друзей.

«Мое положение в среде кооптированных редакторов „Искры“ было не сладко» [П: XIX, 386],

– откровенно признается Плеханов. И оно, действительно, было не сладко.

5.

Но вернемся несколько назад. Ленин фактически ушел из редакции 1 ноября, хотя заявление датировано 18 числом. № 52 «Искры» уже вышел без участия Ленина, под единоличной редакцией Плеханова. В этом номере помещена передовая статья «Чего не делать», являющаяся в некотором роде программной статьей, намечающей или, по крайней мере, нащупывающей некую новую линию. Она имеет очень большое значение для понимания эволюции взглядов Плеханова, и нам следует остановиться на ней.

Следует при этом помнить, что появлению этого номера предшествовали опять переговоры. Избранная на съезде редакция в составе Плеханова и Ленина, оставшись на съезде без Мартова, решила временно отложить печатание материалов и извещения о съезде, полагая уладить конфликт. Но, как мы видели выше, конфликт не только не уладился, но разрастался изо дня в день.

После ухода Ленина из редакции 1 ноября Плеханов медлил с выпуском номера, причем написанную им передовую он показал представителю ЦК, который отметил, что печатание этой статьи будет нарушением принятого уговора временно избегать перенесения в печать борьбы и «дрязг». Но Плеханов, очевидно, не замечал никакого нарушения уговора в своей статье, ибо, как свидетельствует тов. Ленин, он еще 10 ноября пишет члену ЦК в ответ на его запрос о судьбе № 52 с извещением:

«Напечатать сообщение о съезде значит: 1) или напечатать о том, что Мартов и другие не участвуют в „Искре“; или 2) отказать в этом Мартову, – и тогда он напечатает об этом в особом листке. В обоих случаях это доводит до сведения публики о расколе, а именно этого нам и надо теперь избегнуть» [Л: 8, 178].

Он «не замечал», – но это нисколько не оправдание. При всем том его статья была началом оглашения «дрязг».

Движение пролетариата в России теперь крепнет, и в связи с этим становится особенно ответственной роль, исполняемая его передовым отрядом. Централистская же организация последнего требует, чтобы члены центров партии были людьми с огромной осмотрительностью.

«Они должны быть, поистине, мудры, как змии», ибо «каждая ошибка, сделанная центром, неизбежно будет распространяться по всей окружности» [П: XIII, 3].

Одно из основных зол, которое, нужно избегать, – это прямолинейность, которая особенно опасна в практической области.

«Она тем более опасна здесь, что легко может быть принята за твердость характера, с которой она на самом деле не имеет ровно ничего общего, гораздо легче уживаясь с обыкновенным упрямством, отнюдь еще не обеспечивающим ни ясности политической мысли, ни твердого стремления к раз намеченной цели: известно ведь, что прямолинейные и упрямые люди часто бывают непостоянны» [П: XIII, 4].

Говоря вообще, – это, быть может, и мудрое правило, но не в применении к конкретному случаю, по поводу которого написана статья. Это было прекрасным доказательством совершеннейшей беспомощности Плеханова; он не мог видеть в нежелании Ленина идти на уступки ничего иного, как только упрямство.

Желая доказать ту совершенно правильную мысль, что в политике не должно быть раз навсегда принятых правил,

«кто хочет стать достойным победы, у того должно оставаться неизменным одно только желание во что бы то ни стало прийти к своей цели. Все остальное у него может и должно быть изменчиво, потому что все остальное имеет для него лишь относительную ценность» [П: XIII, 4].

Плеханов приводит следующий пример о ревизионизме и ревизионистах:

«Представьте себе, что наш центр, – который, разумеется, должен состоять из решительных и непримиримых врагов „ревизионизма“, – имеет дело с одной или несколькими группами таких социал-демократов, которые прежде поддавались влиянию „ревизионизма“ и боролись с „ортодоксами“ во имя „свободы критики“, но теперь увидели ту опасность, которая в нем заключается, признали все основные положения „ортодоксального“ социализма, – марксизма тож, – и теперь только вследствие некоторой непоследовательности и, так сказать, инертности мысли защищают те или другие „догмы“, любезные „ревизионистам“. Как должен отнестись наш центр к таким группам? Предать их анафеме? Исключить их из партии? Это было бы, пожалуй, легко и уж, конечно, как нельзя более „прямолинейно“. Но было ли бы это целесообразно? Другими словами: было ли бы это полезно для единства нашей партии и для борьбы с тем же „ревизионизмом“? Мы думаем, что – нет» [П: XIII, 5].

Это невероятное рассуждение Плеханова было поразительно, если припомнить, что оно явилось ответом на аргументы против экономистов, примкнувших к меньшевикам. На самом деле, конкретно, что было плохого, ежели некоторые экономисты пришли к убеждению, что они ошибались и примкнули к социал-демократам? Ничего не было плохого в самом факте превращения отдельных экономистов, речь шла не об этом, а о том, что экономисты прямо утверждали, что Мартов и К-о после съезда осуществляли то, что экономисты выдвигали на съезде против ортодоксов, а это означало не то, что экономисты пришли, а нечто совсем другое: что Мартовы докатились до них.

Не видеть и не понимать этого можно было лишь при исключительных попечениях о «ликвидации конфликта».

Далее, читая назидание нашему центру, Плеханов пишет:

«Наш центр должен обладать большим запасом воинственности: воинственность необходима ему как представителю революционного класса. Но там, где интересы нашей партии требуют мира, он обязан быть миролюбивым, мягким и уступчивым. Руководитель организованного пролетариата, отстаивающий дело первостепенной важности, он не имеет права поддаваться своим воинственным наклонностям, когда они противоречат политическому расчету» [П: XIII, 5 – 6].

Хорошо, очень хорошо, и даже дальше, когда он говорит:

«Резкость хороша только там, где она уместна. Неуместная же резкость достойна скорее Собакевича, чем „ортодоксального“ социал-демократа» [П: XIII, 6],

он говорит сущую истину. Не нужно бы только прикрываться фиговым листком и прямо следовало поставить вопрос – требуют ли интересы нашей партии мира с теми, кто смотрел на всю эту партию по сути дела «с улыбкой авгура»? Разумеется, нет!

Когда Плеханов говорит «единая революционная социал-демократия», – он говорит уже пустяки. Единства не было, и только неисправимый «примиренец» не мог видеть этого.

«В числе тех задач, которые мы должны решить под страхом самого гибельного застоя, нет задачи наиболее важной, чем задача нашего самовоспитания в духе партийной дисциплины. Без дисциплины вообще немыслимо никакое организованное политическое действие. Тем более необходима она при наших российских условиях, лишающих нас всякой законной возможности действовать открыто. Наконец, еще более нужно стремиться к самовоспитанию в духе дисциплины нам, русским революционерам, главный недостаток которых заключается, как известно, в анархическом индивидуализме, чрезвычайно затрудняющем дружную совместную работу. Наш центр обязан очень строго относиться к нарушению дисциплины в наших рядах» [П: XIII, 8].

Казалось бы, в чем же дело. Однако и тут есть но, продиктованное несчастной страстью Плеханова к «примирению» «враждующих братьев». Наша дисциплина не солдатская, она имеет в основе добрую волю революционера.

«Все, что укрепляет эту основу, полезно для нашего революционного воспитания; все, что расшатывает ее, вредно для него. Укрепляется она многими и разнообразными воздействиями. Мы не станем перечислять их: это было бы слишком долго. Скажем только, что в их ряду требование повиновения занимает не первое место. Далеко нет!» [П: XIII, 8]

Камень в огород опять тех же самых «твердых», к числу которых принадлежал сам он. Более того, требование безусловного повиновения было его собственным требованием еще в августе-сентябре.

Трудно будет в дальнейшем разобраться в развитии воззрений Плеханова, если мы недостаточно оценим ту фразу, которой он заканчивает статью:

«Чем менее значительны разногласия, существующие между членами одной и той же партии, тем вреднее для нее расколы, вызываемые такими разногласиями. Когда мы воевали с „экономистами“, всякий неглупый человек мог без труда понять, из-за чего ведется война. А теперь в наших рядах господствует такое единомыслие, что новый раскол не имел бы никакого серьезного основания и показался бы понятным и извинительным разве только глупым людям» [П: XIII, 10].

И раздраженный тон статьи, и неприкрытые намеки на «непримиримых», и излишние подчеркивания миролюбия – были все результатом именно этого неверия Плеханова в существование особо глубоких разногласий.

Но кто и как может определить, насколько глубоки разногласия? Келейные беседы, перманентные совещания, переговоры и беседы через ультиматумы никак не в силе уяснить вопрос. Единственный судья, – это партия, единственный путь уяснения вопроса о разногласиях – гласное обсуждение вопроса.

До опубликования статьи Плеханова вопрос о целесообразности гласного обсуждения, как мы видели, задерживался, но теперь уже ничто не мешало гласному обсуждению вопроса.

Ленин в ответ на эту статью и написал свое знаменитое письмо в редакцию «Искры»:

«Пора, в самом деле, решительно отбросить традиции сектантской кружковщины, и – в партии, опирающейся на массы, – выдвинуть решительный лозунг: побольше света, пусть партия знает все, пусть будет ей доставлен весь, решительно весь материал для оценки всех и всяческих разногласий, возвращений к ревизионизму, отступлений от дисциплины и т.д. Побольше доверия к самостоятельному суждению всей массы партийных работников: они и только они сумеют умерить чрезмерную горячность склонных к расколу группок, сумеют своим медленным, незаметным, но зато упорным воздействием внушить им „добрую волю“ к соблюдению партийной дисциплины, сумеют охладить пыл анархического индивидуализма, сумеют одним фактом своего равнодушия документировать, доказать и показать ничтожное значение разногласий, преувеличиваемых тяготеющими к расколу элементами» [Л: 8, 94].

Плеханов говорил об исключительно ответственном положении наших партийных центров. Ленин справедливо указывает ему, что именно поэтому

«необходимо, чтобы вся партия систематически, исподволь и неуклонно воспитывала себе подходящих людей в центре, чтобы она видела перед собой, как на ладони, всю деятельность каждого кандидата на этот высокий пост, чтобы она ознакомилась даже с их индивидуальными особенностями, с их сильными и слабыми сторонами, с их победами и „поражениями“» [Л: 8, 96].

Только таким образом партия сможет выделить себе достойных руководителей.

Отвечая на это письмо Ленина, Плеханов пишет:

«Свет свету рознь. Партия, опирающаяся на массу, должна защищать великие классовые интересы, и ей нужен такой свет, при котором она выступила бы с наибольшей выпуклостью. А это совсем не тот свет, в котором нуждаются люди, привыкшие вглядываться в мелочи и дрязги кружковой жизни, которые могут казаться важными и достойными освещения лишь до тех пор, пока великие классовые интересы не сделались могучими факторами общественного развития» [П: XIII, 11].

Но кто нуждался в свете в передовице «Чего не делать», – об этом он не говорит; Ленин советует обратиться к массе членов партии, Плеханов отвечает:

«Он как будто забыл, что именно „сектанты“, пропитанные духом „кружковщины“, особенно охотно пристают к массе со своими ничтожными (?! В.В.), хотя и ожесточенными распрями, иногда с полной искренностью приписывая им значение мировых вопросов и наивно воображая, что устные или печатные толки о них могут значительно содействовать ее политическому воспитанию» [П: XIII, 11 – 12].

Это пустая отговорка, Ленин имеет в виду определенные распри, которые надлежит вынести на суд, те самые, о которых сам Плеханов еще вчера думал, что они касаются основных вопросов тактики и нарушают организационные принципы партии. Ленин имеет в виду не ошибки вообще, а определенные ошибки вчерашних вождей, которые не так незначительны, как теперь хочет это изобразить Плеханов, когда пишет:

«Нам думается, что есть такие „частичные“ поражения, которые очень досадны для отдельных руководителей, но которые не заслуживают теперь серьезного внимания партии и которыми с удобством может заняться, – как выражается Щедрин, – лет через тридцать „Русская Старина“. О таких поражениях пусть пока квакают лягушки того или иного Пошехонья» [П: XIII, 12].

Трудно сказать, кому должно быть адресовано это ехидство о поражениях, «очень досадных для отдельных руководителей», но, судя по всему, он хотел бы это адресовать на два фронта.

Плеханову нужно было немного времени совместной работы со своими новыми союзниками, чтобы убедиться, как опасны нередко для партии даже частичные ошибки.

Но борьба имеет свою логику, как ее имеет и всякое разногласие. Начатая этой «перепиской» борьба между Плехановым и Лениным приняла принципиальный характер, в то время как организационные разногласия между Плехановым и обоими флангами шли своим чередом.

Жестокая ошибка смешивать эти два параллельных разногласия.

Исключительный подъем рабочего движения предреволюционной эпохи привел к тому, что принципиально Ленин и Плеханов разошлись в ряде тактических вопросов, но параллельно с этим по вопросам организационным Плеханов никогда не переходил на точку зрения «организационного оппортунизма» своих коллег по новой фракции, и вплоть до эпохи борьбы с ликвидаторством был последовательным сторонником большевистских взглядов на партийное строительство.

Нам поэтому кажется целесообразным проследить перипетии развертывавшейся борьбы за овладения центральными органами меньшинством, а затем уже перейти к рассмотрению развития его тактических воззрений в новую уже эпоху высокого подъема рабочего движения кануна революции и в эпоху самой революции.

6.

Войдя в редакцию и составляя там подавляющее большинство, меньшевики, разумеется, первым делом должны были озаботиться о наибольшем укреплении этого завоевания.

С этой целью они привлекли к тесному сотрудничеству, кроме четырех бывших редакторов, еще Троцкого и Дана, составили себе фактическую редакцию, в которую не включили, разумеется, Плеханова и пригласили официально к сотрудничеству рабочедельцев. Это еще Плеханову не было известно, когда он начал жестокую войну с большинством. Наоборот, он еще продолжает все силы прикладывать к тому, чтобы оставшаяся единственная крепость большинства ЦК перешла на тот же путь примиренчества, что и ЦО.

После кооптации совершенно естественно изменилось и соотношение сил в Совете партии. Против двух представителей ЦК, – в том числе и тов. Ленина, который немедленно же после ухода из ЦО был кооптирован в ЦК, – меньшинство имело двух от ЦО – Мартова и Аксельрода и перешедшего на их сторону и поддерживающего их Плеханова.

Этими тремя голосами против двух голосов большинства Плеханов провел в Совете резолюцию, которая гласила:

«Совет партии, сожалея о распрях, существующих теперь в РСДРП, глубоко убежден, 1) что существование этих распрей обусловливается тем, что ЦК по своему составу представляет лишь одну часть партии и 2) что для их устранения необходимо изменение его состава путем кооптации лиц, принадлежащих к так называемому „меньшинству“ партийного съезда или солидарных с ним» [Воровский, 225].

Несмотря на это, ЦК еще держался крепко, хотя надежды на отстаивание в руках большинства центральных учреждений, которое по самой структуре центральных организаций не имело большой автономии, было мало.

Мы не можем пройти мимо одного очень важного обстоятельства. Мотивы, руководившие Плехановым в этой его исключительно настойчивой борьбе с большинством, сводились к тому, что он относился чрезвычайно скептически к тому, действительно ли большевики представляют большинство в партии? Это очень важное обстоятельство, которое нельзя упустить из виду. Он сомневался и его сомнения укрепились после того, как выяснилось, что огромное большинство эмигрантских кружков против большевиков. В его глазах соотношение сил в эмигрантских кругах отражало подлинное соотношение внутри России. Мы увидим ниже, как жестоко ошибался он, – теперь же в подтверждение этой моей мысли я сошлюсь на письмо Дана и ответ Плеханова, написанные спустя 9 лет, в дни борьбы с ликвидаторством.

На упрек Дана в том, что Плеханов в эпоху кооптационной горячки сам относился очень враждебно к большевикам и отзывался о них крайне резко, Плеханов пишет:

«На II съезде, после ухода бундистов, за мной и Лениным оказалось большинство одного голоса. Это очень немного. И именно потому, что это очень немного, я считал себя нравственно обязанным быть уступчивым по отношению к оппозиции. Я говорил Ленину: „Если мы при данных обстоятельствах ухитримся своей неуступчивостью вызвать раскол в партии, то мы будем заслуживать того, чтобы нас побили бамбуковыми палками по пяткам, как бьют китайских мандаринов, когда возникают бунты во вверенных им провинциях. Положим, за нами было большинство, и только анархически настроенные люди могут отказать в повиновении большинству, хотя бы оно и было лишь большинством одного голоса. Но ведь и мы не должны забывать, что один голос есть только один голос, и что присутствовавшие на съезде делегаты разделились на две почти равные части“. Иногда, раздраженный упорным повторением ссылок на волю большинства, я напоминал им анекдот о французском депутате, завистники которого говорили: „он был выбран большинством одного голоса, да и этот голос принадлежал глухонемому“. Об этом напоминании я сообщил потом и Вам. Что же постыдного в подобных напоминания? Кажется, ничего» [П: XIX, 384].

Нужно ли доказывать, что Плеханов жестоко ошибался? Если бы такое доказательство нужно было, достаточно было бы обратиться к резолюциям местных комитетов, которые в огромном большинстве высказались против меньшевиков и новой редакции ЦО, непосредственно вслед за кооптацией, обратившейся с письмом к местным комитетам [текст см. в Шахов, 14]. Письмо это и до сих пор может почитаться как образец фракционного фарисейства. В нем история раскола передана с такими искусными искажениями, что местным комитетам нужна была исключительная сознательность и последовательность, чтобы дать должный отпор, и, несмотря на то, отпор дали надлежащий. Екатеринославский, Тверской, Астраханский, Сибирского союза, Саратовский, Одесский, Уфимский, Средне-Уральский, Пермский, Бакинский, Сормовский и др. комитеты вынесли большевистские резолюции, с прямым порицанием деятельности меньшинства, и, несмотря на это, Плеханов считал большинство съезда – несерьезным большинством. Почему? Потому, что Плеханов по старой памяти продолжал видеть в наших местных комитетах какие-то кружки.

Пренебрежительное отношение к местным комитетам еще лучше подчеркивает, до какой степени Плеханов был оторван от России.

7.

Раз начав примирительную политику, Плеханов не мог не подвести и некоторую идейную почву под нее. Такое подведение идейной основы он начал своей статьей «Чего не делать», но основные мысли ее он развивал в дальнейшем в ряде крупных статей. Уже в 53 номере новой «Искры» он пишет «Нечто об экономизме и экономистах», где пытается обосновать свою мысль о необходимости терпимо относиться к экономистам, пришедшим в наши ряды.

Беспощадная борьба, которую социал-демократы вели против экономизма, – была очень важна и нужна. Но если теперь, уже спустя несколько лет после того, как экономизм окончательно добит, если теперь обратиться к оценке этого движения, то по новому толкованию Плеханова выходило, что не так уж повинны экономисты в своих ошибках, – ибо ими руководило самое честное побуждение, когда они шли в рабочую среду. Они стремились

«во что бы то ни стало придать нашему социалистическому движению широкий массовый характер. До сих пор социализм был делом интеллигенции; рабочие проникались его идеями лишь в качестве отдельных лиц, в лучших случаях – отдельных кружков, которые тем более отдалялись от массы, чем яснее становилось их социалистическое сознание. Но социализм, отдаляющийся от массы, обречен на полное бессилие и остается возвышенной мечтой, благородным духовным развлечением немногих умственных эпикурейцев. И это бессилие отдалившегося от массы социализма составляет силу царского правительства, опирающегося на бессознательность массы. Чтобы уничтожить эту темную силу и чтобы придать социализму тот характер, который он имеет в передовых странах цивилизованного мира, – т.е. характер могучего фактора развития всей общественной жизни, – необходимо связать его идеалы с житейскими нуждами российского пролетариата, необходимо сделать его идеологическим выражением тяжелой повседневной борьбы этого класса со своими угнетателями. Но так как эта борьба находится еще в зачаточном состоянии; так как она еще не вышла из той стадии, на которой поле зрения борющихся ограничивается их ближайшими экономическими интересами; так как отношение этих интересов к существующему у нас политическому порядку еще совсем не ясно рабочему классу, то выражение должно быть приведено в соответствие с тем, что выражается, и наша социалистическая проповедь должна принять по преимуществу экономический характер» [П: XIII, 17 – 18].

Эта проповедь, сделав свое дело, приведет пролетариат к тому состоянию развития, когда и политическая агитация станет на очередь. Это, разумеется, во многом ошибочное воззрение, но оно смягчается рядом обстоятельств и прежде всего тем, что те, против кого были направлены удары – народовольцы, сами плохо понимали положения марксизма. В поисках теории экономисты-практики попали в плен к авторам Credo и др. злокачественных документов и, таким образом, люди, преданные пролетариату, оказались в плену буржуазной теории. Когда же им стало ясно, особенно после мильеранской истории, антипролетарское содержание исповедуемой им теории, они пришли к ортодоксальному марксизму.

«Многие из них уже и стали таковыми. И вот с этими-то людьми нам необходимо теперь столковаться. Их мы не имеем права называть не только врагами, но даже и противниками: они – наши товарищи, хотя бы они и отличались от нас некоторыми оттенками мысли» [П: XIII, 20].

Оттенки мысли могут привести к спору, а «спор – отец всех вещей».

«Очень может быть, что мы и в настоящее время вынуждены будем спорить с тем или другим из тех товарищей, которые когда-то выступали „экономистами“ на практике. Но наши возможные споры с ними не должны мешать полному товарищескому сближению между нами. Это сближение является теперь одним из очень важных для нас очередных практических вопросов. Число наших непримиримых врагов, – число сознательных врагов революционных стремлений пролетариата, – с каждым днем растет и не может не расти в возрастающей прогрессии. Перестанем же дробить наши силы» [П: XIII, 21].

Быть может, всего труднее достигнуть единодушия в организационных вопросах, но и тут можно найти общий язык.

«Что касается организационных вопросов, то соглашение здесь, пожалуй, покажется нам гораздо более затруднительным, если мы припомним все те споры, которые велись между „экономистами“ и „политиками“ по поводу „демократизма“ в организации. Но и здесь нам надо начать с „ликвидации“ старых споров, старых полемических увлечений и старых односторонностей» [П: XIII, 22].

Эти елейные примиренческие речи не могли не вызвать жестокого отпора со стороны «твердокаменных». Не без основания Мартов в письме к Аксельроду писал, что больше всего от большевиков достается Плеханову. Но не только от большевиков. Крутой поворот в сторону меньшинства не остался незамеченным либералами, которые расценивали это, как поворот к оппортунизму. Люди, наблюдавшие со стороны, ясно видели, к чему клонится меньшинство. Для Плеханова наступила пора «недоразумений»: то грустных, то забавных, и они были обусловлены тем, что его новая позиция никак не мирилась с теми теоретическими положениями, которые он защищал в течение 20 лет. Отвечая Струве, который видел в статье «Чего не делать» «знаменательный поворот», отвечая ему, он писал:

«Я предлагаю „милому ребенку“ попробовать доказать мне, что, например, содержание книги „К вопросу о развитии монистического взгляда на историю“ хотя бы чуть-чуть, хотя бы на одну йоту противоречит тому, что я говорю в статье „Чего не делать“. Гретхен никогда не докажет этого по той причине, что и нельзя доказать это. Статья „Чего не делать“ представляет собой лишь последовательное применение к частному случаю общих теоретических взглядов, излагаемых и защищаемых Бельтовым» [П: XIII, 38].

Это верно. Не верно только то, что Плеханов молчаливо допускает, будто применение, о котором он говорит – удачное.

Тот принцип целесообразности, от которого он исходит, еще не был достаточен для правильного решения вопроса, к этому надлежало еще прибавить достаточное знание действительных соотношений сил и конкретной обстановки. За недостатком этих знаний Плеханов счел за целесообразное именно то, что менее всего было им, и что, вместо того, чтобы привести к укреплению сил рабочего класса, привело к его крайнему ослаблению и дезорганизации.

О том, что это так, он имел прекрасный случай убедиться, получив много резолюций от разных местных комитетов, которые отмечали то же самое – поворот его вправо, к оппортунизму. Отвечая на одну из таких резолюций, он писал:

«Хотя автор этого письма сам выражается, как видит читатель, несколько „небрежно“, но выписанные мною строки все-таки произвели на меня сильнейшее впечатление. Я стал опасаться, что меня скоро заподозрят в сочувствии к гг. Бернштейну, Мильерану и прочим „критикам Маркса“» [П: XIII, 47].

Если не это, то стремление прикрывать ревизионистов, действительно, видели товарищи, писавшие письма, и не без большого основания, как мы видим. На самом деле, Плеханов продолжал защищаться софизмом. Были экономисты – мы против них боролись, они пришли к ортодоксии – имеет ли смысл теперь бороться и не заключать единство с ними?

«Если бы была возможность закончить это междоусобие таким миром, то мы не заслуживали бы названия серьезных людей, если бы не воспользовались ею. Я убежден, что такая возможность в настоящее время существует в полной мере. Я печатно высказал это убеждение и готов еще и еще раз делать это. Если тот или другой товарищ думает, что я ошибаюсь, то пусть он покажет мне это, пусть он возьмет на себя труд доказать мне, что существующие в нашей среде группы бывших „экономистов“ до сих пор еще чужды точке зрения „ортодоксального“ марксизма. Это будет „вопрос факта“, о котором можно спорить даже с очень большим увлечением, но по поводу которого ни один здоровый человек не упадет на землю, не станет видеть окружающие его предметы „немного криво“ и не закричит: „караул, изменяют принципам!“» [П: XIII, 49 – 50].

Говоря о «вопросе факта», Плеханов лишь замазывал себе самому известные ему «факты». Анархические деяния меньшинства, отношение к партии с «улыбкой авгура», децентралистские стремления оппозиции и борьба с дисциплиной, – все это было не чем иным, как воскрешением «экономизма» в искровском лагере меньшевистской частью ортодоксов; таким образом совершенно естественно, почему не было таких групп, которые были бы чужды ортодоксии – сам ЦО в большинстве своем пришел от ортодоксии к экономизму, по крайней мере, по вопросам организационным на первых порах. Так что прикрытие оппортунистов Плехановым заключалось именно в незамечании этого факта. Вместо того, чтобы разоблачить подобные уклонения в сторону оппортунизма, он упорно переносил вопрос на такую плоскость, где споры в громадной степени должны были стать бесполезными: а не укажешь ли мне старого экономиста – ревизиониста? И так как он оных не находил и даже, наоборот, в «личной беседе» со многими убедился в их чистой ортодоксальности, то и начал громить их противников, которые рассуждают формалистски.

«А я говорю, что мы должны уметь подняться выше формализма, что нам нужно теперь держаться не юридической, а политической точки зрения. В этом состоят наши разногласия.

Человек, сумевший возвыситься над формализмом, рассуждает по существу; человек, сумевший подняться до политической точки зрения, справляется не с уставом, или, вернее, не только с уставом, но и с фактическим положением дел, с данным соотношением сил. А каково у нас в партии это положение? На что указывает нам это соотношение?» [П: XIII, 54].

Интересно, на что? В ответ на это он исповедуется:

«Я принадлежал на съезде партии к большинству, которое, – как это видно из только что вышедших протоколов съезда, – и произвело выборы в партийные центры. Но большинство это было совершенно незначительное большинство. До того незначительное, что когда, на одном из последних заседаний, один из наших перешел к меньшинству, то съезд оказался разделенным на две равные части, – обстоятельство, нашедшее свое выражение в формулировке одной из его резолюций. Выходило, что люди, выбранные одной половиной, должны были руководить всеми. Я тогда же почувствовал, что это было ненормально. Но я еще не знал тогда, к каким практическим неудобствам поведет такая ненормальность. Впоследствии я увидел, что неудобства эти страшно велики, и постарался устранить их, насколько это от меня зависело. Я сделал известную товарищам кооптацию. И для меня очевидно, что наш ЦК обязан поступить таким же образом: он должен принять меры к тому, чтобы явиться выражением всей нашей партии, а не одной только ее части. Это, разумеется, не обязательно с точки зрения устава, но этого несомненно требует интерес дела. И пока это требование не будет исполнено теми, „кому ведать надлежит“, до тех пор наш Центральный Комитет останется, так сказать, эксцентричным. И ему нужно сделаться в самом деле центральным» [П: XIII, 54 – 55].

Читатель помнит, что на ближайшем же заседании Совета Плеханов провел в таком же духе резолюцию. Его собственное признание о своих сомнениях насчет большинства знаменательно, но вряд ли много способствует тому, чтобы рассеять как смешное, так и грустное недоразумение. Наоборот, ближайшее же его выступление с фельетоном против большевиков лишь укрепило недоумевающих в их догадке насчет того, куда именно поворачивает Плеханов.

8.

Тем временем в редакции Искры назрел острый конфликт, который крайне характерен и важен для определения позиции Плеханова в борьбе и его положение среди борющихся сторон.

Он сам писал много спустя:

«Производя кооптацию, я хотя и нападал на непримиримость „большевиков“, но в то же время совсем не скрывал от „меньшевиков“ своего взгляда на их поведение: я резко и определенно говорил им, что считаю его непростительным нарушением партийной дисциплины.

Мое положение в среде кооптированных редакторов „Искры“ было не сладко» [П: XIX, 386 (курсив мой. – В.В.)].

Мы уже выше отметили, что меньшевики сорганизовали «негласную» фактическую редакцию и Плеханова очень быстро выбили из седла. Первое столкновение произошло из-за статьи Троцкого в № 64 «Искры». Плеханову статья не понравилась, и он требовал снятия ее, все остальные редактора, за исключением отсутствовавшего Аксельрода, были за напечатание. Запросили Аксельрода и, не дожидаясь его ответа, статью пустили в машину. Сам по себе эпизод был ликвидирован, но в связи с этим немедленно встал принципиальный вопрос, который Мартов передает в письме следующим образом:

«По-видимому, специально в вопросе об эпизоде с этой статьей мое письмо его (Плеханова. – В.В.) успокоило, и он, хотя и говорит, что мы даже формально поступили неправильно, но не склонен из этого делать casus belli. Но с тем большим упорством он ставит вопрос на „принципиальную почву“, которая сводится к следующему: я не могу быть в коллегии, которая систематически пропускает статьи сотрудника, который, по мнению одного члена коллегии, вреден, понижает своими писаниями литературный уровень „Искры“. Или Троцкий перестает быть вообще сотрудником, или Плеханов выходит. Для него „морально“ невозможно работать при сотрудничестве Троцкого. Рядом с этими заявлениями, жалобы на существование „негласной редакции“ и прочие пустяки не имеют значения» [Письма].

Меньшевики не согласны, разумеется.

«На деле aut-aut, которое вытекает из постановки вопроса Плехановым, ввиду того, что Троцкий предлагает устраниться (уехать в Россию), сводится к следующей дилемме: или уходит Плеханов, или мы не препятствуем Троцкому устраниться. Но, поскольку этот вопрос для меня в указанном смысле принципиальный, постольку я считаю себя обязанным препятствовать этому. И на самом деле, вопрос стоит так, как я его поставил: уступив Плеханову на этом пункте, мы теряем морально-принципиальную основу своей позиции, теряем право держать в своих руках партийный орган. Устраняя такого сотрудника, как Троцкий, мы фатально отказываемся от расширения сотрудничества других работников, фразой становится наше предложение и рабочедельцам, и борьбистам, и большинству писать в „Искре“» [Письма, 102 (последний курсив мой. – В.В.)].

И ранее Плеханов вел борьбу с Троцким – ему не нравилась его манера писания, и ранее бывали столкновения на этой почве, но теперь это не из обыкновенных редакционных разногласий. Вся острота постановки вытекала из того, что и Плеханов и Мартов, перенеся вопрос на Троцкого, лишь стремились нейтрализовать самую борьбу, которая шла совершенно не об этих частностях. Речь шла о том, кто будет держать в своих руках партийный орган: одни ли меньшевики, или какая-то коалиционная коллегия, поскольку было для меньшевиков совершенно очевидно, что Плеханов не во всем с ними, что в Плеханове пока еще сидит жестокий централист.

Мартов продолжает:

«Для меня дело представляется hochprinzipiell. Не касаясь того, что Плеханов нас кооптировал, зная, что с нами в „Искру“ идут и Троцкий, и Дан (хотя он теперь это отрицает), не касаясь того, что во всем этом с его стороны много личной, унижающей его и неблагородной ненависти к данному лицу» [Письма, 103]

и т.д. Дальнейшее не важно, интересно то, что Плеханов отрицал, будто он принял в «Искру» вместе четверки – шестерку. Дальше Мартов не удерживается и еще немного приоткрывает завесу.

«Есть основание надеяться, что и усиленное сотрудничество Дана его беспокоит» [Письма, 104];

это – Плеханова. Следовательно, совершенно ясно, что личный вопрос о т. Троцком есть фиговый листок, а смысл всего был в окончательном устранении Плеханова и отвоевании «Искры». Хитрый Мартов, не желая пугнуть старика Аксельрода, так передает свои планы на будущее:

«Я думаю, что, если мы проявим всю твердость в этом принципиальном вопросе, мы – как бы ни были велики временные неудобства – очень много выиграем в конечном счете, показав партии, что у нас есть твердая ligne de conduite и что мы для временных удобств не жертвуем принципами (а уступки Плеханову, повторяю, представили бы такую жертву). Поэтому для меня ответ ясен: отказ Плеханову в его требовании, которое он должен оформить и представить в письменном виде, и принятие соответствующей принципиальной резолюции. Под вопросом у меня стоит только одно: или мы остаемся без Плеханова, или мы заявляем, что все уходим, оставляя его одного в редакции, продолжая понемногу сотрудничать и выступая, когда нельзя в „Искре“, с отдельными брошюрами (не заводить своего органа). Но этот исход, который был бы более „примирительным“, имеет все неудобства, связанные: 1) с потерей ЦО, 2) с потерей Совета, 3) с увяданием „Искры“ и 4) с еще бóльшим падением престижа ее, чем какого можно ожидать от ухода Плеханова, которого репутацию уход по таким мотивам окончательно доканает в глазах более серьезных членов партии. Вероятно, этот исход все признают негодным. Следовательно, допустить уход Плеханова и стараться о почетном отступлении для него, если он захочет его принять, в виде отдачи ему „Зари“ и предложения – раз он перестанет быть редактором ЦО – поднять несколько политическую роль Совета, который тогда станет „идеальным“ в смысле беспристрастия» [Письма, 103 – 104].

Здесь все рассчитано на то, чтобы подкупить Аксельрода, на самом же деле они и не замышляли добровольно выйти из ЦО, и уже никак не заботились о «неувядаемом» процветании его.

Через два дня (4 апреля) Плеханов принес заявление о выходе из редакции, не дожидаясь того, как решат его незаконные «соредакторы». Мартов взывает к помощи Аксельрода:

«Необходим немедленный ваш приезд. Быть может, беседа ваша с Плехановым обеспечит нам наиболее удобную обстановку его выхода» [Письма, 105].

От геройства до трусости несколько минут, достаточных для смены масок. Мартов по существу жестоко трусил ухода Плеханова, ибо он прекрасно сознавал – не так, как Плеханов, – как ничтожны их силы в России, в живой партии, знал, что во всех центральных органах они укрепились только благодаря плехановскому повороту, не имея реальных сил и прав удержаться на этих позициях. Он знал кроме того, какое важное средство вербовать себе сторонников – центральные учреждения.

Аксельрод приехал в Женеву, Троцкого временно устранили из «Искры», и Плеханов взял свой ультиматум обратно.

Первое столкновение было временно изжито, чтобы потом возобновиться с еще большей силой.

9.

Как раз в эту пору упорство Ленина особенно разъярило Плеханова. Оно и понятно. Он почувствовал ясно, что все его попытки «примирения» по существу сводились к пустым словесам, прикрывающим фракционные дела и деяния одной и отнюдь не лучшей части партии.

Мартов в выше цитированном письме говорит о том, что им приходится удерживать Плеханова от очень резких выступлений против Ленина. Это, по-видимому, верно. Весь расчет Плеханова был построен на том, что, изолируя самого непримиримого из всех твердых – Ленина, ему удастся довести дело объединения до конца. С этой целью он пишет вторую свою большую статью против Ленина: «Централизм или бонапартизм», подзаголовок которой еще более обострял статью в направлении твердокаменных. Однако, как ни был остр язык Плеханова, как ни были страстны его речи, статьи его не становились убедительными.

Возвращаясь все к тому же, не дающему покоя, вопросу о том, не прикрывает ли он ревизионистов, Плеханов рассуждает: мы против ревизионистов, ибо они против революционного социализма, но те, кого защищает Плеханов, они не из этого порядка люди.

«Интересы нашего дела, – т.е. того же ортодоксального марксизма, – требуют, чтобы мы не отталкивали от себя ни бывших экономистов, ни нынешнее наше „меньшинство“» [П: XIII, 84].

В самом деле. Разве Мартов, Аксельрод и др. не защищали нашу программу от ревизионистов? И разве мы не единодушны в вопросах тактики?

Расхождение по первому параграфу устава – дело второстепенное.

«Я и теперь продолжаю думать, что ленинская формулировка (§ 1 устава) была удачнее. Но ведь это – частность, на основании которой архи-нелепо было бы делить наших товарищей на козлищ и овец, на непримиримых и умеренных» [П: XIII, 85].

И если товарищи уральцы, которым адресована статья, напомнили ему «Красный съезд в красной стране» – где прямо проповедуется непримиримость по отношению к оппортунистам, так ведь то подлинные оппортунисты.

«По отношению к господину Бернштейну надо быть как можно более неуступчивым, а по отношению к товарищу Мартову надо быть уступчивым как можно более. Неужели все это не просто? Неужели все это не ясно? Неужели все это не понятно само собой?» [П: XIII, 86].

Далеко нет! Если Мартов и боролся против Бернштейна под сенью «Зари» и «Искры» по вопросам программы и если он не расходился с революционным крылом по части тактики, то ведь это еще не все! Плеханов забыл свои собственные речи на съезде Лиги, он забыл, что оппортунизм и анархизм могут проникнуть в организацию и по другому не менее широкому пути – организационному. Да и совсем не окончательно проверено, действительно ли «мы были едины» по вопросам тактики? Резолюция Старовера далеко не указывала на это единство и вещала в грядущем много сюрпризов.

Он жестоко обрушивается на уфимцев за идею, что ЦК имеет, не может не иметь права раскассирования организации. По существу не было ничего нового в этой идее, но Плеханов приходит в негодование и пишет: это право ЦК может использовать в целях подбора съезда.

«Съезд, составленный из креатур ЦК, дружно кричит ему: „ура!“, одобряет все его удачные и неудачные действия и рукоплещет всем его планам и начинаниям. Тогда у нас, действительно, не будет в партии ни большинства, ни меньшинства, потому что тогда у нас осуществится идеал персидского шаха» [П: XIII, 90].

Это, – утверждает Плеханов, – никак не централизм, это бонапартизм.

«Я – централист, но не бонапартист. Я стою за создание сильной централистической организации, но я не хочу, чтобы центр нашей партии съел всю партию, подобно тому, как тощие фараоновы коровы съели жирных. И по моему глубокому убеждению, никто из рассудительных социал-демократов не имеет никакого права быть уступчивым в этом вопросе, потому что этот вопрос касается самого существования нашей партии, как партии сознательного, растущего и развивающегося пролетариата» [П: XIII, 92].

Читатель, вероятно, не забыл ту его речь на съезде Лиги, где он защищал право ЦК включить в данную организацию того или иного члена партии, право на реорганизацию. Любой прекрасно знает, что и это право совершенно достаточно, чтобы поднять крик о бонапартизме, и ведь он сам удостоился лестного прозвища этого. Если централизм – то совершенно несомненное централизованое управление, если управление – то как оно мыслимо без права реорганизации? Ну, а ни один мудрый Соломон не сумеет сказать, как мыслимо существование такой централизованной партии, в которой от съезда до съезда не будет такой организации, которая могла бы представлять всю партию и от ее имени раскассировывать комитеты, ведущие антипартийную политику.

Все эти пустяки, выдуманные Плехановым, были использованы для того, чтобы прикрыть борьбу с централизмом за автономизм, которую на деле вели меньшевики. Для самого же Плеханова статья была одним из этапов борьбы за ЦК для меньшевиков. Закончил он статью обвинениями против ЦК.

«ЦК потому и не желает кооптировать в свою среду товарищей из „меньшинства“, что он опасается их противодействия нынешним его чудовищным и „смеха достойным“ претензиям. Он превосходно знает, что „меньшинство“ затем и хотело бы ввести в его среду своих представителей, чтобы попытаться остановить и образумить его, пока еще не поздно» [П: XIII, 93].

Статья о бонапартизме была понята, как статья, направленная против ЦК, и Плеханов в следующем же номере пишет письмо ЦК («Теперь молчание невозможно»!), Где он просит прямо и точно ответить – солидаризирует ли ЦК во всем с Лениным и его политикой. ЦК молчит и благодаря этому молчанию

«политика Ленина и мной и, насколько я знаю, всеми другими принималась за политику Центрального Комитета. Прервите же Ваше молчание. Скажите нам прямо и решительно: как понимаете Вы централизм, чтó думаете Вы о „бонапартизме“ или, – короче, – одобряете ли Вы политику Ленина?» [П: XIII, 109].

Вопрос был поставлен прямо и своевременно, ибо в рядах ЦК происходили постоянные колебания к концу весны по вопросу о том, не принять ли кооптацию?

После съезда, путем кооптации из большевиков число членов ЦК дошло до 9. Вскоре, однако, он провалился в своем большинстве, и остались лишь три члена его плюс Ленин и Ленгник за границей. Вопрос о примирении стал обсуждаться в ЦК уже более настойчиво.

Примиренцы особенно усилили свою агитацию, и колебания в рядах ЦК увеличились после того, как большевистская часть партии за границей подняла вопрос о созыве нового съезда. При таких условиях, да при исключительно бесплодной борьбе в Совете, когда в партии распря продолжает идти все с большей остротой, созыв нового съезда был необходим.

Попытки провести через Совет решение о созыве съезда потерпели поражение. При этом обнаружилось, что и в самом ЦК были разногласия о съезде. Когда выяснилось, что большинство ЦК против съезда, оба представителя в Совете подали в отставку. Конфликт был временно ликвидирован тем, что выбрали нового делегата т. Глебова с тов. Лениным представлять ЦК в Совете. Тов. Глебов, будучи противником съезда, потребовал отказа Ленина от агитации за съезд, угрожая уходом из ЦК. Ленин не согласился и письмом сделал ряд попыток разъяснить Глебову всю неосновательность его ультиматума. Наступило относительное равновесие, которое, конечно, не могло быть сколько-нибудь долгим.

Примиренческие тенденции сильно захватили членов ЦК, и они в составе 3 членов в июле приняли декларацию, признающую возможным соглашение с меньшинством. Ленин протестовал, но безрезультатно. Декларация признавала фракционное дробление «глубоко противным интересам пролетариата и достоинству партии», выражала убеждение в необходимости и возможности полного примирения враждующих сторон [Л1: 5, 583] и не скупилась насчет похвал по адресу ЦО. Это была полная капитуляция перед меньшевизмом.

В ответ на это было организовано Бюро комитетов большинства для агитации за созыв III съезда партии и для руководства организациями, стоящими на точке зрения большинства.

После этого должно было стать для Плеханова совершенно ясно, что Ленин совсем не намерен связать себя с оппортунистическим крылом партии и вопрос о единстве отходит на задний план. Еще несколько раз делается попытка привлечь Ленина в редакцию ЦО, но это – автоматическое продолжение попытки, ставшей уже лицемерием.

10.

Плеханов надеялся изолировать Ленина завоеванием ЦК. Надежды оказались тщетными. И после такой крутой смены курса ЦК в партии не наступило успокоения.

Вскоре вслед за тем разразилась борьба, в которой Совету пришлось принять исключительно нелепую меру, лишив партийное издательство (Ленин, Бонч-Бруевич) права дать заголовок партии к своим изданиям, и далее инцидент с Амстердамским конгрессом показал, как бесплоден был маневр, как он мало дал пользы.

Да и местные комитеты не замедлили резко осудить действия и декларацию ЦК [Сами резолюции приведены частью в Л1: 5, прил.]. Что всего примечательнее, так это то, что Плеханов и после неудачи с ЦК не убедился в совершенной бесплодности его попытки, и мы хотим сделать предположение, проверка которого мыслима только, когда будет опубликована переписка его самого с ближайшими друзьями и фракционными единомышленниками той эпохи.

Нам кажется совершенно несомненным, что Плеханов так много добивался единства, боясь своего меньшевистского окружения, с которым он не мог никак окончательно слиться.

Только страстное желание создать некую организацию, способную освободить его от обязанности быть в одной из фракций – с обеими у него были разногласия, – закрывало ему глаза на давно уже выяснившуюся невозможность единения путем уступок либо сговоров. По существу, его положение прямо диктовало ему стать за созыв съезда, но это радикальное требование он усвоить не мог вследствие основной ошибки, допущенной с самого начала им.

До какой степени он отвлеченно мыслил, показывает его речь на собрании членов РСДРП 2 сентября 1904 года в Женеве.

Возражая на ссылку о воле большинства, которую, по мнению «твердых» он нарушил, – возражения те же, что мы выше цитировали, – он говорит об упреке в оппортунизме меньшевиков.

«Нужно, чтобы слова имели человеческий смысл. Какой же Мартов оппортунист? Какой оппортунист Аксельрод или Старовер? Когда Каутский услыхал, что их называют оппортунистами, то он расхохотался. Обвинение их в оппортунизме совершенно бессмысленно, а между тем этим обвинением прикрывалась братоубийственная борьба, благодаря которой падали наши политические акции и поднимались акции социалистов-революционеров и „Освобождения“. Эту вредную борьбу необходимо было прекратить, и на это я еще осенью прошлого года указал ЦК, и в том же направлении действовал я, пользуясь своим законным правом кооптации. Такова моя первая интрига» [П: XIII, 376],

– гордо завершает он столь сокрушительный аргумент. Действительно, Каутский и Р. Люксембург возражали большевикам и не одобряли их. Но, упоминая об этом, он только еще ярче показал, что по отношению к русскому движению он был так же далек, как Каутский. Какой, говорит он, оппортунист Старовер? Однако спустя восемь лет сам признался, что через все статьи почтенного Старовера красной нитью проходила черточка, заставившая его и даже Аксельрода протестовать. По его мнению, кто не пишет громовых статей против Маркса, тот не оппортунист. Но ведь Маркса можно и не критикуя исказить, и искажать в таких областях, где менее всего можно было ждать.

Говоря об обвинении «твердокаменных» против ЦК, он сказал:

«„Интрига“ ЦК состоит в том, что он будто бы принял некоторые незаконные меры к умиротворению нашей партии. В принципе я не отрицаю возможности для ЦК, – как и всякой другой коллегии или всякого отдельного лица, – принять незаконную меру: errare humanum est. Но разбирать и исправлять его ошибку надо законным порядком, а „твердокаменные“, – эти, по-видимому, неуклонные сторонники дисциплины, – поступают совсем незаконно, осыпая ЦК бранью и рекомендуя товарищам не повиноваться ему. Вот она дисциплина „твердокаменных“!» [П: XIII, 377]

Не правда ли, интересно? Когда меньшинство не подчинилось большинству и нарушило дисциплину, Плеханов их громил. Сам перешел на сторону нарушителей дисциплины, перетянул в тот лагерь ЦК и, когда большевики сражаются против нарушителей дисциплины, сам же кричит: «Караул! Нарушают дисциплину». Забыл в горячке фракционной борьбы, что по всем законам логики бить нарушителей дисциплины, значит бороться за дисциплину и обнаруживать отменную дисциплинированность.

Третьей своей крупной статьей против Ленина – «Рабочий класс и социал-демократическая интеллигенция» – он закончил фактически один круг, ни в коей мере не удачный и уж отнюдь не плодотворный период его борьбы за единство РСДРП.

Статья представляет собой блестящий очерк, посвященный вопросу, который формулирован в заголовке, но она не только не разбивает Ленина, а изумительно тонко и остроумно дополняет брошюру Ленина («Что делать?»), в которой в силу поставленных перед ней задач ряд теоретических положений слабо разработан.

Плеханов некстати забыл, что лишь год до того на II съезде партии сам возражал Мартынову, который как раз нападал на ту же главу этой брошюры Ленина, которую разбирал сам Плеханов в своем фельетоне. Он сам в оправдание Ленина говорил:

«Он (Акимов. – В.В.) утверждает, что весь наш проект пропитан духом столько раз цитированной здесь фразы Ленина. Но говорить так может только тот, кто не понял ни этой фразы Ленина, ни нашего проекта. В самом деле, какая мысль лежит в основе нашей программы? В ее основе лежит коренная мысль исторической теории Маркса, – та мысль, что развитие производительных сил определяет собой развитие производственных отношений, которые, в свою очередь, определяют собой все развитие общества. Причем тут фраза Ленина? Вообще тов. Акимов удивил меня своей речью. У Наполеона была страстишка разводить своих маршалов с их женами; иные маршалы уступали ему, хотя и любили своих жен. Тов. Акимов в этом отношении похож на Наполеона – он во что бы то ни стало хочет развести меня с Лениным. Но я проявлю больше характера, чем наполеоновские маршалы; я не стану разводиться с Лениным, и надеюсь, что и он не намерен разводиться со мной. (Тов. Ленин, смеясь, качает отрицательно головой.) Перехожу, наконец, к тов. Мартынову. Он говорит: социализм вырабатывается всем пролетариатом, включая сюда и сознательную его часть, т.е., поясняет он, всех тех, которые перешли на его сторону. Если тов. Мартынов хочет сказать это, то я не вижу основания разводиться не только с Лениным, но и с ним. При такой формулировке пролетариат охватывает и знаменитую бациллу, – а тогда не о чем и спорить. Тогда остается только обратиться к тов. Акимову, чтобы он окончательно выяснил нам, в каком падеже следует говорить о пролетариате вообще и о бацилле в частности» [П: XII, 417 – 418].

Эпиграфом статьи стоит весьма мудрое, но не всегда справедливое изречение: «лучше поздно, чем никогда…» [П: XIII, 116]. Нельзя было более убедительно доказать всю неосновательность этой избитой мудрости. Очень нередки случаи, когда гораздо лучше никогда, чем поздно. Высказав свои совершенно серные по существу и дополняющие Ленина теоретические мысли тогда – принес бы еще одну пользу нашему движению, плюс ко всему остальному, а сказав поздно, он эти правильные мысли использовал для защиты экономистов новой формации, т.е. превратил их в мысли неправильные.

Но в своей защите новых экономистов он не смог идти так далеко, как он хотел того [Письма, 113]; как раз к этому времени разногласия его с меньшевиками достигли таких размеров, что совместная работа в одной редакции оказалась немыслимой.

11.

Раздоры шли все по тому же вопросу, о том, кто будет руководить «Искрой», и что из себя она должна представлять. Мартов и другие меньшевики, желая закрепить за своей фракцией не только идейное руководство, но и всю газету, пытались устранить Плеханова от непосредственного участия в делах, но с непременным условием сохранить фирму. С этой целью они пытались еще ранее особо приблизить Троцкого и Дана. Но мы уже видели, как неудачно закончилась эта попытка. Однако меньшевики исподволь притягивали к редакции и других. Вскоре действительно Дан оказался столь приближенным, что стало «неудобно» его не вводить в редакцию.

Вновь разгоралась борьба, все перипетии которой нам неизвестны, да и мало интересны для нашей цели. Отметим только, что борьба приняла столь острые формы, что конфликт захватил почти всю редакцию [Письма, 113]. Плеханова раздражали не только фракционные интриги, но и совершенно неоспоримые признаки подготовки меньшинства к расколу.

Мартов жалуется Аксельроду:

«Сегодня Плеханов передал Рыбаку, как обвинения против нас, целый ряд сплетен, которые ему мог сказать только Дейч: что мы скрываем деньги, полученные из России, и т.п.» [Письма, 113].

Поверить его словам, так на самом деле можно думать, что тут только сплетни, а за шесть месяцев до того он писал Аксельроду:

«Этот молодец (нижегородец Николай) еще привез с собой 2.500 руб. и обещает еще доставать. Ввиду „соединения касс“, состоявшегося в форме образования комиссии с Л.Гр. (Дейчем), стал вопрос: „показывать“ ли эти деньги? Мы решили, что пока дело соглашения так непрочно, показывать нет смысла, лучше давать комиссии деньги понемногу. В этом смысле состоялось соглашение с Николаем, который из России привез впечатление, что ЦК „двуличен“, почему и стоял за то, чтобы ему не слишком „класть палец в рот“. С Николаем установлено так, что об его „капитале“, из которого он теперь же выдал 500 руб. Льву Григорьевичу в комиссию, знают только Блюм, я и Мартын. Имейте это в виду» [Письма, 113].

Это была настоящим образом подготовка к расколу: создали себе орган, создали свой центр, а теперь создают свою «материальную базу», а как только Плеханов заикается об этом, Мартов вопит «сплетня!».

Это крайне раздражало Плеханова, который устраивал постоянные «сцены», чем, по словам Мартова, «отравлял коллективную жизнь» меньшевиков.

Плеханов оказался в полном смысле в плену, когда в Совете от ЦК оказался Аксельрод. Когда были по два от фракции – тогда Плеханов решал, а теперь вместе с редакцией ЦО и ЦК ушел из его рук и Совет. Таким образом собственными руками Плеханов себя сдал в плен.

По вопросу о Троцком он победил, ибо имел силу; по вопросу же о Дане дело обстояло хуже. Мартов угрожал перенести дело в Совет, а это означало заставить Плеханова уйти, ибо Плеханов так ультимативно и ставил вопрос: или он, или Дан. Борьба в редакции затянулась и фактически не прекратилась до его ухода из нее.

А тем временем вопрос о созыве съезда сильно подвинулся вперед.

После того, как ЦК на запрос местных комитетов, возьмет он на себя созыв съезда, не дал прямого ответа, Бюро комитетов большинства взяло на себя эту заботу. В процессе бешеной борьбы выяснилось, что значительно больше половины комитетов стоят за большевиков. Тогда в марте ЦК присоединился к точке зрения необходимости созыва съезда и, таким образом, был избран Организационный Комитет, который и созвал съезд. Тщетная шла переписка между комитетом и Советом о признании съезда. Совет принял против съезда ряд резких и категорических резолюций, деятельно отредактированных Плехановым. Когда некоторые товарищи распространили слух, будто он разошелся с членами Совета по этим резолюциям, он открытым письмом отрицал это. Он признавал съезд незаконным и не хотел поддерживать его. Съезд, несмотря на то, собрался (IV-V/1905 г.) в Лондоне из одних большевиков, представлявших большинство партии, а меньшевики собрались в Женеве на конференцию. Участвовал на ней и Плеханов. В отчете сказано, что он участвовал в двух комиссиях.

Но он не мог мириться с фактом раскола, а меньшевики, как деловые, не только примирились, но сами деятельно продолжали раскольничество, поэтому, когда конференция постановила

«признать потерявшим всякое значение Совет партии, констатировала, что сама она объединяет лишь часть социал-демократов и что „Искра“ не может считаться официальным органом всей партии, а лишь органом ее определенных организаций, и отказалась, подобно „большевистскому“ съезду, назначить „Центральный Комитет“: взамен последнего она создала „Организационный Комитет“, поручив ему вступить в переговоры с большевистской фракцией о восстановлении единства» [М: История, 109].

то

«Этими решениями остался недоволен Г.В. Плеханов, обвинявший конференцию в санкционировании распада партии; в знак протеста он вышел из редакции „Искры“[46] и до середины 1906 г. [т.е. до объединительного съезда] оставался в стороне от „меньшевиков“» [М: История, 109].

Так кончилась первая эпопея Плеханова-объединителя, к таким жалким итогам привела его дружба и поддержка людей, смотрящих на партию с «улыбкой авгура».

Он оказался в стороне от большой дороги партии, а сама партия – ослабленной предыдущими годами борьбы и склоки, разбитой на два лагеря, враждующих меж собой. Большая ли была его личная вина? Полагаю, беспристрастный читатель согласится со мной, что личной вины за ним не было – его воодушевляла мысль создания единой партии. Но такова уже логика «примиренчества» – оно никогда не приводило и не приведет к доброму концу попытки примирить непримиримое.

На протяжении ближайших летних месяцев, когда выяснилось, что между Плехановым (а тем более меньшевиками) и Лениным – существенные тактические расхождения, он (Плеханов) не пытался вновь поднимать вопроса об объединении – он примирился с расколом и пытался лишь ослабить межфракционную борьбу, с этой целью он особенно горячо защищал идею федеративного объединения центральных организаций обеих фракций (ЦК и ОК). В «Дневнике» № 2 он посвятил этому вопросу целую статью («Враждующие между собой братья»), где он отстаивал необходимость федерации.

Объединительные тенденции особенно усилились в России в предоктябрьские и непосредственно последовавшие за тем дни. Это чрезвычайно характерно и понятно. Как раз в моменты очень бурного роста борьбы у рабочих должно было возникнуть это стремление забыть временно распри фракционные для создания «единого фронта» против самодержавия. На местах самочинно комитеты начали федерирование. Таким образом Центральному Комитету и ОК ничего не оставалось, как следовать под давлением масс по этому же пути. В ноябре такой федеративный центр и создался. Условиями федерации были: созвать объединительный съезд и издать «Партийные Известия». Федеративный ЦК существовал до IV объединительного съезда.

ГЛАВА VII. В ЭПОХУ ПЕРВОЙ РЕВОЛЮЦИИ (1904 – 1908 гг.)

а. Плеханов делается меньшевиком

1.

Мне уже пришлось выше отметить, что самой характерной особенностью эволюции социально-политических идей Плеханова в ту эпоху была та раздвоенность, которую можно было заметить уже вскоре после его перехода на сторону меньшинства.

Ленин глубоко прав, когда в своей брошюре «Шаг вперед» пишет:

«Напрасно рассчитывает тов. Плеханов на невнимательного читателя, думая представить дело так, что большинство безусловно восставало против личной уступки насчет кооптации, а не против перехода с левого крыла партии на правое. Вовсе не в том суть, что тов. Плеханов, во избежание раскола, сделал личную уступку (это весьма похвально), а в том, что, вполне признавши необходимость спорить с непоследовательными ревизионистами и анархическими индивидуалистами, он предпочел спорить с большинством, с которым он разошелся из-за меры возможных практических уступок анархизму. Вовсе не в том суть, что тов. Плеханов изменил личный состав редакции, а в том, что он изменил своей позиции спора с ревизионизмом и анархизмом, перестал отстаивать эту позицию в ЦО Партии» [Л: 8, 362].

Этого простого обстоятельства Плеханов никак не мог усвоить еще долгое время, а когда, наконец, усвоил, то стал искать объяснения этому странному факту в якобы бонапартистских тенденциях большинства!

Все теоретические разногласия, относящиеся будто бы к той поре, сплошные безделицы. Факт совершенно несомненный, что первым принципиальным вопросом, из-за которого он разошелся с большинством, был вопрос о том, будет ли кооптация «переходом на правое крыло» или нет. Отсюда в известной мере предопределялось и ближайшее направление дискуссии: ему надлежало доказать, что сторона, куда он переместился – не правая сторона. И как ни нелепа была защита подобного рода положения, Плеханов с блеском, достойным лучшего применения, отстаивал его.

В процессе этой борьбы тщетны оказались все попытки Плеханова найти существенные принципиальные разногласия теоретического характера и, по существу говоря, все его блестящие статьи только и делали, что прикрывали подлинно оппортунистическую практику меньшевиков.

Напротив, в эту эпоху, когда непосредственная политическая борьба велась на страницах ЦО враждебно большевикам и Ленину было невозможно высказаться по вопросам текущей политики, Плеханову приходилось писать по вопросам тактики и теории, и он развивал последовательную линию революционной социал-демократии. Но эта последовательность была уже с трещинкой. На самом деле, на его «Чего не делать» последовал ответ «Освобождения», который видел в его статье признак поворота направо, на путь «реалистической» политики – это было правильно, и Ленин несомненно прав, когда пишет:

«Восторги г. Струве были совершенно естественны: ему не было дела до тех „хороших“ целей (kill with kindness), которые преследовал (но мог и не достигнуть) тов. Плеханов; г. Струве приветствовал и не мог не приветствовать тот поворот в сторону оппортунистического крыла нашей партии, который начался в новой „Искре“, как видят теперь все и каждый. Не одни только русские буржуазные демократы приветствуют каждый, хотя бы самый мелкий и временный, поворот к оппортунизму во всех социал-демократических партиях. В оценке умного врага реже всего бывает сплошное недоразумение: скажи мне, кто тебя хвалит, и я тебе скажу, в чем ты ошибся» [Л: 8, 362].

Плеханов же видит в статье Струве «сплошное недоразумение», явившееся результатом политической наивности. Он напоминает Струве, что если даже согласиться с тем, что в вопросе о ближайших задачах политической борьбы и есть между ними согласие, то и догда это еще не сделало бы их менее непримиримыми врагами, ибо цели обоих противоположны. Цель Струве

«состоит в том, чтобы завоевать политическую свободу, но в то же время помешать пролетариату дойти до полного сознания враждебной противоположности своих интересов с интересами буржуазии» [П: XIII, 38],

в то время как цель революционного социал-демократа Плеханова состоит как раз в обратном – как можно скорее довести пролетариат до этого сознания, ибо он убежден, что

«даже борьба с абсолютизмом будет становиться у нас тем решительнее и тем победоносней, чем скорее и чем больше наш пролетариат проникнется идеями революционной социал-демократии» [П: XIII, 38 – 39].

Тогда совершенно понятно, что с точки зрения цели революционного социал-демократа деятельность Струве – этой либеральной Гретхен –

«представляется и должна представляться мне вредной, поскольку эта деятельность направлена на затемнение классового самосознания пролетариата. Поэтому принцип целесообразности побуждает меня, – пишет Плеханов, – бороться с единомышленниками Гретхен, а не сближаться с ними» [П: XIII, 39].

Отсюда ни в коем случае не следует сделать вывод, будто либеральное движение имеет своей целью только затемнение классовой сознательности пролетариата – поскольку оно направлено против царизма, оно встретит поддержку в рабочем классе, хотя для этого рабочему классу не нужно становиться под одно знамя с либеральной Гретхен.

Несмотря на то, что этот вопрос для нашей партии и в частности Плехановым был совершенно правильно решен еще задолго до выступлений «либеральной Гретхен» – русским социал-демократам долго еще приходилось выслушивать незаслуженные упреки даже от своих единомышленников. Значительно позже, когда РСДРП отказалась от участия на Парижской конференции, многие из западных социал-демократов упрекали нашу партию в том, что она не поддерживает движение, направленное против царизма. Венский «Arbeiter-Zeitung» в статье по доводу конференции бросил упрек РСДРП в том, что она не согласилась участвовать в совещании оппозиционных партий и организаций, находя в этом нежелании доказательство отказа от поддержки «противоказацкого движения». Плеханов справедливо пишет в ответ ей:

«На практике нам до последних лет не приходилось поддерживать „против казаков“ какие бы то ни было другие оппозиционные или революционные направления. Но это произошло не по нашей вине. Это произошло единственно потому, что, когда, – после затишья 80-х и начала 90-х годов, – мы выступили на арену борьбы „с казаками“, на этой арене не было никаких других оппозиционных или революционных элементов. Собственно в России мы, после указанного затишья, выступили первыми застрельщиками в борьбе „с казаками“. Нам первым пришлось испытать на себе всю тяжесть „казацких“ преследований, и нам оставалось лишь сожалеть о том, что нас слишком слабо поддерживали, – тогда еще слишком слабые, – другие элементы, враждебные царизму. Нелегкое бремя борьбы „с казаками“ до сих пор лежит главным образом на спине социал-демократических российских „пролетариев“, как в этом легко может убедиться „Arbeiter-Zeitung“, дав себе небольшой труд ознакомиться со статистикой совершающихся в России арестов и ссылок» [П: XIII, 161].

Именно так. Там, где все бремя борьбы лежало на пролетариате, там можно было и следовало говорить об обязанностях либералов поддерживать пролетариат и упреки следовало адресовать им, а не с.-д.

Западноевропейские социал-демократы просто плохо себе представляли подлинное состояние дел внутри страны и отсюда делали совершенно неверные выводы. Но Струве был бы наивен, если бы не предвидел все эти возражения Плеханова. «Освобождение» было широко осведомлено о фактах, которые приводит Плеханов в ответ «Arbeiter-Zeitung», как прекрасно было известно автору передовой статьи (П. Струве) и то, что еще некоторое время «Искра» будет повторять радикальные фразы и давать правильное освещение вопросам и фактам, но при всем том, или вернее именно поэтому, суть поворота, «победа реалистического понимания над доктринерским утопизмом» – была указана не без ясности. Забавным показалось Плеханову то, что Струве не заметил, что в основе его статьи лежит мысль о необходимости свою тактику сообразовать с «требованиями политической погоды».

«Если все течет, все изменяется; если у политического деятеля, преследующего великую историческую цель и имеющего, как говорят французы, le diable au corps (черта в теле), может и должно оставаться неизменным одно только желание: во что бы то ни стало добиться победы; если все остальное имеет для него лишь относительную ценность, то ясно, что принцип целесообразности является главнейшей заповедью его практического разума. Для такого деятеля во всякое данное время наилучшее средство есть то, которое вернее всех других ведет к цели» [П: XIII, 37].

Это правильно. Но из отзыва Струве он как раз и должен был вывести, что должно быть его новая попытка применить теорию к конкретной обстановке отводит его от цели, коли Струве хвалит, а вывода этого он не сделал. Это было лишнее доказательство тому, что поворот был проделан им надолго, а не временно, как думал В.И. Ленин.

Чем объяснить этот поворот? Я уже выше вскользь говорил об этом: Плеханов отставал невероятно от российской действительности, от рабочего движения внутри страны, он ставил перед рабочим классом задачи, которые были слишком узки и слишком примитивны для столь широкого и могучего движения, как то, что поднималось внутри России И характерно, что дальнейшие расхождения Плеханова с рабочим движением идут неровно, зигзагообразно; то он вырастал до уровня настоящего вождя и передового идеолога его, то оставался на уровне новоискровского оппортунизма, то отступал даже правее того.

Это еще лишний раз показывает, что мы правы. Перемеживающиеся влияния революционного темперамента с трезвым учетом неизвестной ему конкретной обстановки и создали ему эту крайнюю неровность тактической линии.

2.

Такая неровность тактической линии началась уже с первого же порыва предвещающего революцию. Земская кампания, план использования ее – Аксельрода, борьба вокруг этого «плана» между Лениным, «Искрой» и Плехановым – вот исходная точка этих принципиальных чрезвычайно интересных и богатых колебаний.

После жестоких поражений на Дальнем Востоке для либерального «общества» стало совершенно ясно то, что революционеры так давно и так настойчиво повторяли: царский абсолютизм вел Россию к гибели и единственное спасение ее – свержение самодержавия. Уже к концу господства Плеве начались протесты «общества», вылившиеся в дни правления его преемника Святополк-Мирского в широкое движение петиций и банкетов, приведшее к созыву знаменитого съезда земств, «осмелившихся требовать» конституции.

Само по себе это было чрезвычайно значительным явлением, предвещающим катастрофическое приближение революции и, разумеется, рабочий класс не мог относиться безучастно к этому движению.

Вопрос о том, как использовать земское движение, как относиться к нему – стал на ряд месяцев центральным вопросом тактики, пока не разразилась революция в самом начале 1905 г.

Как стоял вопрос? Рабочий класс в стране составляет пока «единственную силу», – как говорил Плеханов выше, – реально борющуюся против «казаков»; обстоятельства, объективный ход вещей толкают либеральную буржуазию на этот путь борьбы с «казаками». Задача рабочего класса, – выводит Аксельрод, – усилить движение земской демократии против царизма и в процессе этой поддержки и выявить себя как самостоятельную политическую силу и организоваться.

Известно, как жестоко обрушился на эту программу Ленин. Ему тем легче было обнаружить оппортунизм Аксельрода, что весь его план исходил из положения, явно противоречащего всей революционной тактике и теории старой «Искры». Как заставить земцев двигаться по пути к революции? Поддерживая их, заключая с ними соглашения, воздействуя на его передовые элементы, вовлеченные в кампанию петиций и банкетов – был ответ Аксельрода. Нет, – отвечал Ленин, –

«именно в настоящий момент центральным фокусом политической деятельности пролетариата должна быть организация внушительного воздействия на правительство, а не на либеральную оппозицию. Именно теперь всего менее уместны соглашения рабочих с земцами о мирном манифестировании, – соглашения, которые неизбежно превратились бы в чисто водевильные подстраивания эффектов, – всего более необходимо сплочение передовых, революционных элементов пролетариата для подготовки решительной борьбы за свободу» [Л: 9, 95].

Именно в этот момент было наиболее подходящим воспитывать в рабочих сознание того, что

«настоящее „освободительное движение в обществе“ неминуемо и неизбежно окажется таким же мыльным пузырем, как предыдущие, если не вмешается сила рабочих масс, способных и готовых на восстание» [Л: 9, 95].

Что могут для этого делать рабочие?

«Дело рабочего класса – расширять и укреплять свою организацию, удесятерять агитацию в массах, пользуясь всяким шатанием правительства, пропагандируя идею восстания, разъясняя необходимость его на примере всех тех половинчатых и заранее осужденных на неуспех „шагов“, о которых так много кричат теперь» [Л: 9, 96].

На земские протесты рабочим, разумеется, необходимо откликаться, но не так, как предлагает Аксельрод, а устраивая собрания, разбрасывая листки, организуя демонстрации.

«Серьезная поддержка рабочими земских ходатайств должна состоять не в соглашении об условиях, на которых земцы могли бы говорить от имени народа, а в нанесении удара врагам народа» [Л: 9, 96 – 97].

Это было принципиальное разногласие, основы которого были еще заложены в двух резолюциях II съезда. Аксельрод лишь логически развивал и конкретизировал резолюцию Потресова, который авансом обещал либеральным и либерально-демократическим течениям «соглашение».

В.И. Ленин выпустил свою критику особой брошюрой [Земская кампания и план «Искры». Женева, изд. «Вперед», 1904 г. // Л: 9, 75 – 98], на которую и ответил Плеханов также отдельным оттиском-статьей [О нашей тактике по отношению к борьбе либеральной буржуазии с царизмом // П: XIII, 169 – 187]. Брошюра Плеханова есть попытка критики построения Ленина. Но самая критика своеобразна: она основана не на защите положений, выставленных Аксельродом, а нападений на отдельные места брошюры Ленина.

Основной тезис, который он защищает, сводится к мысли, что нам нужно радоваться тому, что

«России предстоит пережить буржуазную революцию и стараться придать этой революции возможно более широкий размах, а неизбежному и необходимому участию в ней пролетариата сообщить возможно более сознательный характер» [П: XIII, 170].

Это бесспорно, но как раз об том и идет спор: «как это сделать?».

Аксельрод, по мнению Плеханова, рекомендует свой план – защищает идею деятельного участия рабочего класса в борьбе с абсолютизмом, участие, которое не может не привести на опыте к разочарованию в революционности буржуазной демократии, степень которой и является мерой политической зрелости пролетариата. Но Ленин не только не отрицал, а как раз, наоборот, выставлял, как мы видели выше, требование, чтобы не превратили рабочих в силу, действующую под флагом и в соответствии с видами либералов, а чтобы они выступили сами на непосредственную борьбу с абсолютизмом, от этого не только результаты, но и опыта будет во много раз больше. Возражая Ленину, он пишет далее:

«Мы должны взять на себя задачу организовать всестороннюю политическую борьбу под руководством нашей партии и стараться заставить „все и всякие оппозиционные слои“ помогать нам в борьбе с царизмом; но когда земский „оппозиционный слой“ придет в движение, мы окажемся оппортунистами и чуть не изменниками, если захотим заставить этот элемент содействовать пролетариату в его борьбе с царизмом» [П: XIII, 175].

Как будто тут выходит возражение Ленину. Но откуда это следует? Ничего подобного из брошюры Ленина не выписать при всем желании. Оппортунизм Аксельрода заключается не в том, что он хочет заставить «земцев содействовать», а в том, что он выбирает такой путь «воздействия», который приведет как раз к обратному результату – земцы используют пролетариат в своих (отнюдь не пролетарских!) интересах. Плеханов полагает, что Ленин высказывается против «внушительных демонстраций»:

«Когда мы советуем нашим практикам позаботиться о том, чтобы рядом внушительных демонстраций напомнить „недовольным земцам“ о политической программе пролетариата, против нас будет выдвинуто обвинение в оппортунизме, и Ленин на все голоса закричит: „Караул!“ „Измена!“ Чудеса, да и только!» [П: XIII, 175 – 176].

Чудеса, что и говорить, да только не в том, что поражает Плеханова. На самом деле, чего ради он упорно не хочет точно воспроизводить «план» Аксельрода? Ведь Аксельрод настаивал на том, чтобы «внушительные демонстрации» шли к земским собраниям (да не сразу, чтобы не пугать, а – предупредив!) на поддержку им, а Ленин как раз и выставлял требование, чтобы эти внушительные демонстрации шли напоминать о «политической программе пролетариата».

Плеханов, пародируя Ленина, пишет, что новый Ленин не похож на Ленина старого из «Что делать?»; старый Ленин, по его мнению, защищал марксистские положения, а новый Ленин рассуждает метафизически.

«Я согласен со старым Лениным и сожалею о том, что новый Ленин сжег почти все, чему тот поклонялся, и поклонился почти всему, что тот сжигал» [П: XIII, 176].

Это результат простого обмана зрения: новый Ленин развивал основные положения, высказанные старым Лениным, только новый Плеханов отходит в сторону, и поэтому естественно ему должно было казаться, будто Ленин поклонялся чему-то новому: если путь, проделанный Плехановым, принять за прямую, то тогда все прямые воистину должны казаться зигзагами.

Возражает Плеханов и на те слова Ленина, которые он направил против Аксельрода за его боязнь запугивать либералов.

«Мы вообще не можем руководствоваться в своей деятельности паникой и страхом буржуазии. Ну еще бы! Конечно, нет! Это – аксиома. Но такую же аксиому представляет собой и та мысль, что мы в своей деятельности должны руководствоваться тем соображением, что мы не должны без надобности пугать тех, которые в данное время могут быть полезны нам» [П: XIII, 178].

Без надобности! Революция уже у порога, все общественные слои так или иначе готовятся к ней, а рабочему классу говорят: «осторожней, чтобы не пугнуть какого-нибудь князя Трубецкого» [см. Л: 9, 81 – 82] – это уже нечто большее, чем «без надобности»: еще рабочие только готовятся поднять кулак против царизма, а уж интеллигентские нянюшки цепляются за его руки и кричат: «не создавай паники, ты превращаешь твою кампанию в рычаг для реакции» [см. Л: 9, 80].

Разве Ленин был не прав, когда говорил:

«Пугаясь уличных листков, пугаясь всего, чтó идет дальше цензовой конституции, гг. либералы всегда будут бояться лозунга „демократическая республика“ и призыва к вооруженному всенародному восстанию. Но сознательный пролетариат отвергнет с негодованием самую мысль о том, чтобы мы могли отказаться от этого лозунга и от этого призыва, чтобы мы могли вообще руководиться в своей деятельности паникой и страхами буржуазии» [Л: 9, 82].

Плеханов возмущенно вопрошает Ленина:

«Разве в письме редакции „Искры“ речь идет об отказе от лозунга „демократическая республика“ и от призыва к вооруженному восстанию? Пусть Ленин потрудится указать мне то место письма, в котором он вычитал это. Он не укажет такого места, потому что его нет и быть не могло. Редакция „Искры“ говорила нечто прямо противоположное» [П: XIII, 177].

Почему же нечто противоположное? Последовательность и логика прежде всего! Или мы теперь выставляем свои неурезанные лозунги и готовим свою организацию к вооруженному восстанию – тогда не миновать пугнуть кое-какую часть либеральной буржуазии, либо мы не хотим пугать, пугаемся призраком запуганного либерала, тогда вывод не делать – значит быть очень непоследовательным человеком.

Плеханов напоминает, что тактика запугивания есть тактика анархизма. Правильно, но Ленин и не держался этой тактики, он лишь не хотел не только запугивать «общество», но не позволял, чтобы и его самого запугивали, – только и всего.

«Новый Ленин находит, что именно в настоящий момент преступно переносить центр тяжести с обращения к правительству на обращение к земству. Тут уже я не скажу: „верно!“, потому что тут – или умышленная путаница, достойная самого пушистого лисьего хвоста, или невольное „недоумение“, простительное только зеленому гимназисту, как выразился Энгельс в полемике с Ткачевым. Обращение обращению – рознь. К правительству мы „обращаемся“, стараясь повалить его, а к обществу мы „обращаемся“, стараясь побудить его к более энергичной борьбе с правительством и… и, – как выражался старый Ленин, – продиктовать ему „положительную программу действий“. Ларчик открывается, как видите, совсем просто» [П: XIII, 182].

Не так просто, во всяком случае, для Аксельрода, чей ключ к тому ларчику, который смастерил Плеханов, никак не подходит. Не Ленин, а именно Аксельрод упустил из виду первое «обращение» и перенес центр тяжести и все внимание в своем плане на второе обращение. Ленин же говорил прямо, напоминая Аксельроду, куда следует обратить особую силу удара: на правительство. Первый вид «обращения» – говорил Ленин – в момент, когда мы переживаем начало революции, есть доминирующая забота революционера, из него второй вид обращения сам собой вытекает.

«Товарищи, осуждающие нас, согласны с нами в том, что России предстоит теперь пережить не пролетарскую, а буржуазную революцию. Но, между тем как мы советуем пролетариату, – которому суждено сыграть главную роль в этой буржуазной революции, – своевременно позаботиться о том, чтобы в начинающейся борьбе приняли участие все те буржуазные элементы, которые только могут участвовать в ней, – наши мнимо-радикальные товарищи хотят, чтобы буржуазная революция совершена была силами одного пролетариата» [П: XIII, 182 – 183].

Это не так. Никто не советовал сделать буржуазную революцию в России силами одного пролетариата. Ниже мы будем иметь случай подробно говорить о движущих силах революции и различных решениях этого вопроса.

«Мы, – „оппортунисты“, – хотели бы хоть отчасти свалить тяжесть предстоящей политической борьбы с плеч пролетариата на плечи буржуазии.

Они, – „радикалы“, – хотят, чтобы эта тяжесть целиком легла на спину пролетариата» [П: XIII, 183].

Повторяю, насчет того, чтобы «целиком», мы еще поговорим ниже, но главное все-таки в том (как это Плеханов не понимал?), что русская буржуазия в силу исторического прошлого России не способна была с самого же начала идти дальше «конституции» и что, следовательно, волей-неволей вся забота об окончательной демократизации России целиком должна была лечь на плечи пролетариата и его ближайшего союзника – крестьянства.

Странное впечатление оставляет на читателя эта брошюра. Направленная в защиту Аксельрода и уснащенная вполне достаточной дозой всяких крепких слов по адресу Ленина, она не оставляет у читателя впечатление, очень благоприятное для Аксельрода. Наоборот, Плеханов старательнейшим образом обходит все те пункты, где Аксельрод явно ошибался и на которые особенно жестоко нападал Ленин. Это была очень странная защита Аксельрода. Спустя восемь лет Ленин, перечисляя заслуги и революционные моменты в деятельности Плеханова после II съезда, писал об этой его брошюре, что в ней

«Плеханов защищал аксельродовский план земской кампании таким образом, что обходил молчанием как раз главные ошибки его» [Л: 25, 133, прим.],

т.е., говоря проще, во всех главных пунктах, где Аксельрод ошибался и Ленин критиковал, Плеханов молчанием соглашался с последним.

Это не без основания Ленин считает за заслугу Плеханова. Именно в эти полгода – конец 1904 и начало 1905 года – революционный темперамент Плеханова сказался с особой силой.

3.

Но еще не успели закончить спор о земской кампании и сама земская кампания едва стала выходить на более или менее широкую дорогу либеральных требований, как грянула революция. Всем известное кровавое воскресенье было началом первой русской революции. Уже теперь не могло быть никаких сомнений насчет того, что революция наступила.

Было совершенно очевидно, что великая революция в России уже факт, и сообразно с этим надлежало и решить вопрос о задачах социал-демократической рабочей партии.

Как отозвался Плеханов? Не менее определенным и пламенным призывом к подготовке к вооруженному восстанию.

Статья «Врозь идти, вместе бить» [П: XIII, 188 – 197] представляет замечательный образец того, как высок был революционный темперамент Плеханова, когда он освобождался от «конкретной» России. Рационалистическое построение тактики, соответствующей конкретным условиям, ему все время после 1904 года не удавалось, ибо сами конкретные условия были ему незнакомы.

Но тогда, когда революционные подъемы освобождали его из-под этой угнетавшей его отсталой конкретности, тогда в нем заговаривал «якобинец», и необузданной революционностью он очень близко подходил к Ленину.

Так было прежде всего после 9 января. Правительство в этот день показало всему рабочему классу и передовому «обществу», что оно не остановится ни перед чем,

«не желая идти на уступки и хорошо сознавая в то же время, что его неуступчивость подливает масла в огонь общественного неудовольствия, правительство деятельно готовится к бою и спешит вооружить тех, которые „по долгу службы“ и по личному влечению стоят на его стороне» [П: XIII, 188].

Реакционеры не краснобаи, поэтому они не говорят, а вооружают всех тех, кто может защитить их интересы.

Петербургом не кончился, а начался свирепый разгул жестокостей реакционеров, чувствовавших совершенно реально угрозу быть сметенными революцией. За Петербургом Варшава, за ней Могилев.

«Горе нашей стране, если она не возмутится ввиду всех этих кровавых подвигов царских людоедов! Горе тем сторонникам политической свободы, которые не ополчатся теперь на смертельную борьбу со смертельными врагами всякого поступательного движения» [П: XIII, 189].

На кровавые бесчинства бандитов должен последовать ответ, и этот ответ может быть один:

«Громкий, дружный, единодушный крик, призывающий к вооруженному сопротивлению всех мужественных людей российского государства, всех врагов царского самодержавия. К нашему боевому кличу, знаменующему собой нашу принадлежность к международной социал-демократии: „Пролетарии всех стран, соединяйтесь!“, должен быть прибавлен теперь нами другой боевой клич, выражающий осознание той политической обязанности, которая лежит теперь на нас, как на партии, представляющей интересы самого передового, самого революционного класса современной России: „Враги царизма, вооружайтесь!“ – таков тот клич, который должен выйти из наших рядов и, как энергичный революционный призыв, громко раздаться по всей России» [П: XIII, 189 – 190].

Но могут возразить, вооруженное сопротивление, это – такой акт, который неизбежно в своем логическом развитии приведет к вооруженному восстанию.

«И это будет справедливо. Но не менее справедливо и то, что нас ни на минуту не может смутить подобное замечание. Легенда о том, что наше учение бесповоротно приговаривает нас к „мирным“ способам действия, сочинена была нашими противниками из лагеря народников, никогда не бывших в состоянии понять это учение. Впоследствии, под влиянием нашей полемики, сами народники почти позабыли эту легенду, и теперь ее повторяют иногда в своих речах только либеральные адвокаты, начитавшиеся Бернштейна и не умеющие надлежащим образом поставить защиту своих социал-демократических клиентов. На самом деле социал-демократия в каждое данное время и в каждой данной стране отстаивает те средства борьбы, которые она, по обстоятельствам времени и места, находит наиболее целесообразными. Там, где наиболее целесообразны „мирные“ средства, она отрицает насильственные действия; там, где наиболее целесообразны насильственные действия, она поворачивается спиной к „мирным“ средствам. Что же касается в частности нашей социал-демократии, то российская действительность ни в каком случае не могла развить в ней пристрастие к „законности“» [П: XIII, 190].

Мы не можем не вспомнить его призыв к вооруженному сопротивлению во время нападений на демонстрации, которые он давал в январе 1902 года. Уже тогда вопрос о необходимости этих мер был совершенно ясен всем ортодоксальным социал-демократам.

«Вопрос не в том, неизбежно ли восстание, а в том, близок ли его момент, наступает ли, наконец, то время, когда подготовка к нему явится серьезным делом серьезных революционеров, а не праздной забавой революционных недорослей. Теперь не может быть споров по этому поводу. Движение 9 января было лишь первым, неуверенным, плохо обдуманным и мало сознательным шагом рабочего Геркулеса, стряхивающего с себя политическую дремоту» [П: XIII, 191].

За этим первым шагом не могут не последовать другие, более обдуманные и решительные. Реакционеры это хорошо знают, они не могут не знать, что пролетариат не может пошевелиться без того, чтобы не затрещало безобразное здание царизма, отсюда и суровая кровавая борьба.

«Мы обязаны позаботиться о том, чтобы при таких столкновениях народ был вооружен не церковными хоругвями и не крестами, а чем-нибудь более серьезным и действительным. Вопрос о вооруженном столкновении нашего пролетариата с царским правительством становится на очередь неотвратимой логикой истории. Мы, с своей стороны, можем сделать только одно: постараться разрешить его в пользу пролетариата» [П: XIII, 191].

Но, скажет в ужасе социал-демократический филистер, вы забыли слова Энгельса о том, что народное восстание заранее обречено на неудачу вследствие усовершенствования военной техники.

«И пусть не говорят нам, что нынешняя усовершенствованная военная техника заранее осуждает народное восстание на неудачу. Если бы это стояло даже вне всякого сомнения, то и тогда нам все-таки не следовало бы отказываться от мысли о поддержке такого восстания, потому что пассивное отношение нашего народа к гнусностям, совершаемым его правительством, было бы самым ужасным из всех возможных видов его поражения, сделав его неизлечимым рабом и осудив его на вечную политическую незрелость. А, кроме того, необходимо помнить, что убеждение в невозможности удачного восстания совсем не так основательно, как это кажется на первый взгляд. Ф. Энгельс, высказавший его в своем знаменитом предисловии к книге Маркса о борьбе классов во Франции, считал его правильным только в применении к известному периоду в развитии известных стран Западной Европы. И он сам был очень недоволен теми, которые, ссылаясь на его авторитет, объявили удачные народные восстания невозможными ныне нигде и ни при каких условиях» [П: XIII, 191].

На Западе восстание не имеет шансов на успех еще и потому, что там правительство имеет поддержку в лице «общества», а у нас:

«Наше положение, вместе со свойственными ему огромными и многочисленными невыгодами, имеет, однако, ту очевидную и важную выгоду, что наш пролетариат пока еще совсем не одинок в своей борьбе с правительством» [П: XIII, 192].

Пролетариат у нас может рассчитывать на поддержку других слоев населения.

«Если на Западе изолирован, – до поры до времени – пролетариат, то у нас в изолированном положении оказывается как раз тот враг, с которым мы ведем теперь борьбу не на жизнь, а на смерть, т.е. царское правительство. Это в огромной степени увеличивает шансы восстания» [П: XIII, 192].

Но тогда совершенно ясно, что одна из задач пролетариата сделать все возможное, чтобы общество не перестало нас поддерживать. Следует отметить, что вопрос о сохранении благожелательного отношения общества значительно меньше зависел от пролетариата, чем это казалось Плеханову. Врозь идти, вместе бить – это ни в какой мере нельзя было считать окончательно ясным решением вопроса об отношении к «обществу», за этим теоретическим, общим утверждением как раз и должно было следовать конкретное решение вопроса.

Будто бы противоречия существовали между его постановкой вопроса о вооружении и Ленина, а не между ним и редакцией «Искры».

«Если успешное восстание невозможно теперь у нас без сочувствия к нему со стороны „общества“ и без дезорганизации сил правительства, то даже при соблюдении этих условий оно будет совершенно немыслимым, если явится делом сравнительно небольшой кучки заговорщиков. Вооруженное восстание победит как восстание широкой массы или не победит никогда и ни при каких предварительных условиях. И вот почему, подготовляя вооруженное восстание и зовя к оружию всех врагов царизма, наша партия должна помнить, что – как сказано в передовой статье № 85 „Искры“, – коренным и ничем не заменимым условием успешного восстания является жгучая потребность народной массы напасть на самодержавие с оружием в руках» [П: XIII, 196].

Передовая статья эта со своим нелепейшим лозунгом прямо расходится с Плехановым. Передовица говорит:

«жгучая потребность напасть на самодержавие и вооружиться для этого» [Л: 9, 269].

Вот куда должны мы направить свои усилия –

«на пропаганду в массах самовооружения для целей восстания» [Л: 9, 269].

Помилуйте, какая тут «жгучая потребность», когда плехановское построение целиком и полностью опирается на необходимость вооружаться кое-чем более реальным, чем «потребность». Говоря о заговорщиках, Плеханов кивает в сторону большевиков, но это лишь полемические красоты. На самом же деле разве не ясно, что своей теорией дезорганизации правительства, своим пламенным призывом к вооружению и к вооруженному сопротивлению, своим призывом не гнушаться даже террором в целях дезорганизации сил противника, Плеханов очень близко подошел к Ленину.

В.И. Ленин расценивал эту статью как первый шаг Плеханова к ликвидации своего уклонения в сторону оппортунизма:

«Плеханов, – писал он в заметке „Из новоискровского лагеря“ – в передовице № 87 „Искры“ проводит с успехом, мягко и уступчиво кивая Мартову, тактику kill with kindness (убить посредством мягкости). Расшаркиваясь перед автором передовицы № 85, Плеханов по существу дела целиком опровергает его и проводит именно те взгляды, на которых настаивал всегда „Вперед“. В добрый час! Только посчитайтесь еще родством с Мартыновым, почтеннейший диалектик» [Л: 9, 287],

– звал Ленин и искренно жалел, что «бедному Плеханову» долго еще придется «выпутываться из новоискровского хлама».

Вот почему Ленин как раз в эту пору сделал ряд попыток привлечь на свою сторону Плеханова. Последний спустя несколько лет в «Дневнике» упоминает о том, что в начале 1905 г. Ленин обратился к нему с письмом, где приглашал с ним отстоять против оппортунистов взгляды революционной социал-демократии. Такое письмо действительно было. Ответ нам неизвестен, но последовавший затем № 1 «Дневника» еще более давал материала для такого заключения, что в колебаниях Плеханова наступил перелом.

Говоря о слухах, распространенных в связи с мукденским поражением в «обществе» о созыве совещательного органа при царе, Плеханов пишет:

«Мы во что бы то ни стало должны помешать этой комедии. Нашей стране нужен не кое-как спроворенный собор „государственных холопов“ и „сирот“, годных только на то, чтобы прикрывать именем народа царские грехи и ошибки. Нет, ей нужно Учредительное Собрание, созванное на основе всеобщего, прямого и равного избирательного права, властно провозглашающее волю и способное требовать строго отчета у всех тех, которые виновны в наших бедствиях» [П: XIII, 239].

Только Учредительное Собрание может вывести страну из состояния позора.

«Но царское правительство никогда не согласится на созыв такого собрания. Поэтому необходимо свергнуть царское правительство» [П: XIII, 240].

Долой царское самодержавие, да здравствует самодержавие народа! – таков был тот лозунг, который нужно было реализовать вооруженным восстанием. Повторяю, это был один из моментов наибольшего сближения между Лениным и Плехановым. Сближения были и далее в дни революции, но уже совершенно иного порядка.

Почему же прервалось это сближение, и какие обстоятельства вызвали дальнейшее идейное правение Плеханова? Обсуждение вопросов тактики более или менее близкого будущего, – а известно, что при обсуждении подобного порядка вопросов недостаточен революционный темперамент, если даже он сочетается с тонким диалектическим умом, как у Плеханова, с прекрасным знанием общих социологических основ марксизма, – для этого совершенно необходимо еще и правильное представление о конкретной действительности, полное знание арифметики борющихся сил.

Первым подобным вопросом, вставшим на очередь дня, был вопрос о временном революционном правительстве. На этом вопросе Ленин и дал теоретическое сражение Плеханову. В «Искре» вопрос о временном революционном правительстве поднял Троцкий, чем вызвал особенный переполох в лагере наших российских ревизионистов. Приблизительно к этому времени и воспользовавшись этим, оппортунисты принялись за обсуждение вопроса, и в лице Мартынова дали отрицательный ответ на возможность участия социал-демократов во временном революционном правительстве.

4.

Мы уже выше привели энергичные слова Плеханова о борьбе за Учредительное Собрание. Это было настроение подавляющего большинства социал-демократов. Естественно в связи с этим лозунгом возник ряд вопросов:

«Как именно должно произойти это низвержение теперешнего правительства? Кто должен созвать то Учредительное Собрание, которое теперь готовы выставить, – с признанием всеобщего и т.д. избирательного права – своим лозунгом и освобожденцы (см. № 67 „Освобождения“)? В чем именно должно состоять действительное обеспечение свободных и выражающих интересы всего народа выборов в такое собрание?» [Л: 10, 4].

Чем сильнее становилась революция, тем вопросы эти становились назойливей, и мимо них пройти не было никакой возможности. Весна 1905 года – время наиболее заметного роста революционной волны; во всех революционных партиях этот вопрос стал более или менее отчетливо. Встал он и перед социал-демократией, в рядах которой намечались различные ответы. Парвус-Троцкий дали положительный ответ; со стороны большевиков выступил В.И. Ленин с защитой лозунга временного революционного правительства и, наконец, в дискуссию с Лениным вступил Г.В. Плеханов с резкой критикой защищаемого им лозунга.

Первая статья Ленина «Социал-демократы и временное революционное правительство» была ответом на брошюру Мартынова.

«Не трудно понять, что при самодержавии действительно свободные всенародные выборы в Учредительное Собрание с полным обеспечением действительно всеобщей, равной, прямой и тайной подачи голосов не только невероятны, но прямо невозможны. И если мы не зря выдвигаем практическое требование немедленного низвержения самодержавного правительства, то мы должны же выяснить себе, каким именно другим правительством хотим мы заменить правительство низвергаемое, или иначе сказать: как мы смотрим на отношение социал-демократии к временному революционному правительству» [Л: 10, 4].

Это была совершенно конкретная постановка вопроса. Естественно и ответ на него должен был быть конкретным. Пугаться мартыновских жупелов – «бакунизм», «заговорщик», «бланкист» – значило наперед отказаться от решения вопроса. Социал-демократия не может гнаться и за тем, чтобы быть «революционнее всех».

«За революционность оторванного от классовой почвы демократа, щеголяющего фразой, падкого на ходкие и дешевые (особенно в аграрной области) лозунги, мы и не подумаем угоняться; мы, напротив того, всегда будем относиться к ней критически, разоблачать действительное значение слов, действительное содержание идеализируемых великих событий, уча трезвому учету классов и оттенков внутри классов в самые горячие моменты революции» [Л: 10, 18].

Мы – социал-демократическая партия пролетариата – будем вести свою политику смелой и решительной борьбы за низвержение самодержавия и за установление революционной демократической диктатуры. Она не будет социал-демократической.

«Этого не может быть, если говорить не о случайных, мимолетных эпизодах, а о сколько-нибудь длительной, сколько-нибудь способной оставить след в истории революционной диктатуре. Этого не может быть, потому что сколько-нибудь прочной (конечно, не безусловно, а относительно) может быть лишь революционная диктатура, опирающаяся на громадное большинство народа. Русский же пролетариат составляет сейчас меньшинство населения России. Стать громадным, подавляющим большинством он может лишь при соединении с массой полупролетариев, полухозяйчиков, т.е. с массой мелкобуржуазной городской и сельской бедноты. И такой состав социального базиса возможной и желательной революционно-демократической диктатуры отразится, конечно, на составе революционного правительства, сделает неизбежным участие в нем или даже преобладание в нем самых разношерстных представителей революционной демократии» [Л: 10, 18].

Огромная масса поднимается на борьбу с царизмом и полуфеодальным общественным строем; пролетариат должен идти во главе этой борьбы. Вот этого не понимал Мартынов и его коллеги, поэтому выводы его получались отрицательные. На чем было основано отрицательное решение проблемы оппортунистами? На невероятном смешении всех понятий. Ход рассуждения их был примерно таков:

«Находясь во временном правительстве, говорят нам, социал-демократия будет держать в руках власть; а социал-демократия, как партия пролетариата, не может держать в руках власть, не пытаясь осуществить нашей программы-максимум, т.е. не пытаясь осуществить социалистического переворота. А на таком предприятии она неизбежно в настоящее время потерпит поражение и только осрамит себя, только сыграет на руку реакции. Поэтому-де участие социал-демократии во временном революционном правительстве недопустимо» [Л: 10, 23].

Тут явно спутаны понятия демократического и социалистического переворота. Господствует схема:

«сначала будто бы очередь за либеральной крупной буржуазией – уступочки самодержавия, потом за революционной мелкой буржуазией – демократическая республика, наконец, за пролетариатом – социалистический переворот. Эта картина верна в общем и целом, верна „на долгом“, как говорят французы, на каком-нибудь протяжении столетия (напр., для Франции с 1789 по 1905 год), но составлять себе по этой картине план собственной деятельности в революционную эпоху, – для этого надо быть виртуозом филистерства. Если русское самодержавие не сумеет вывернуться даже теперь, отделавшись куцей конституцией, если оно будет не только поколеблено, а действительно свергнуто, тогда, очевидно, потребуется гигантское напряжение революционной энергии всех передовых классов, чтобы отстоять это завоевание. А это „отстоять“ и есть не что иное, как революционная диктатура пролетариата и крестьянства! Чем больше мы завоюем теперь, чем энергичнее мы будем отстаивать завоеванное, тем меньше сможет отнять впоследствии неизбежная будущая реакция, тем легче будет задача для пролетарских борцов, идущих вслед за нами» [Л: 10, 26 – 27].

Вот против этого хода мыслей и ополчился Плеханов в статье «К вопросу о захвате власти». Но ставя вопрос так, как в заголовке его статьи, Плеханов с самого начала делает вопрос крайне трудно решимым, ибо он слишком узко толкует проблему, в то время как Ленин выдвинул совсем не эту, относительно частную, проблему, а вопрос о временном революционном правительстве.

Быть может, это все равно? Нет, и Плеханов прекрасно знал, что он суживает вопрос в своей статье, однако он считал именно эту часть обсуждаемого вопроса особенно спорной. О том, что в социалистической революции пролетариату не обойтись без захвата власти, без диктатуры, которая должна быть первым актом такой революции, – могут сомневаться и оспаривать только Бернштейны. Но совсем другое дело – буржуазная революция, предстоявшая России.

«В этой буржуазной революции пролетариату тоже суждено сыграть решающую роль, и вследствие этого могут показаться странными взгляды тех людей, которые, всеми силами поддерживая революционные стремления пролетариата, вместе с тем не одобряют тактики, направляемой к захвату им политической власти» [П: XIII, 203 – 204].

Не только могут показаться. «Вперед» прямо называл эту точку зрения новой «Искры» оппортунистической. Кто прав? Плеханов пытался решить этот вопрос, опираясь на «Обращение» Центрального Совета Союза Коммунистов к своим германским членам, написанное Марксом. По мнению Плеханова,

«это архиреволюционное „Обращение“ предлагает как раз ту тактику, которую рекомендует теперь русским товарищам „Искра“ и которую „Вперед“ осуждает, как жалкое измышление жалких филистеров» [П: XIII, 208].

Для вящей убедительности Плеханов ссылается еще на письмо Энгельса к Турати и заканчивает свою статью победоносными словами:

«Итак, участвовать в революционном правительстве вместе с представителями мелкой буржуазии – значит изменять пролетариату. Вот что говорит нам наша справка. И из этого следует, что с точки зрения марксизма не „Искра“, а „Вперед“ проповедует оппортунизм – и притом самый худший, самый вредный оппортунизм»[П: XIII, 211].

Однако если вдуматься хорошенько в его исторические справки да припомнить своеобразие конкретной обстановки, разницу в соотношении сил борющихся классов – станет совершенно ясно, что Плеханов глубоко неправ, и Ленин был прав в своей речи на третьем съезде, заявив:

«Мы очень ценили и ценим Плеханова за все те „обиды“, которые он нанес оппортунистам и которые навлекли на него почетную вражду массы лиц. Но за защиту Мартынова мы его ценить не можем» [Л: 10, 127].

Это действительно было не что иное, как защита Мартынова и его оппортунистической концепции и даже искусственное сужение вопроса было сделано с явной целью защитить позицию новой «Искры».

Выше мы отметили, что люди, утверждающие, будто пролетариату нельзя участвовать во власти в предстоящей буржуазной революции, путают предстоящую демократическую революцию с социалистической. На самом деле, когда большевики утверждали обратное, они только подчеркивали основную мысль социал-демократической тактики предшествовавшей эпохи о гегемонии пролетариата в буржуазной революции. Социал-демократы утверждали всегда, что предстоящая революция усилит буржуазию, но она же создаст для пролетариата благоприятные условия для развития и усиления его борьбы за конечные цели.

В России решающей силой в борьбе против самодержавия выступает революционный народ, т.е., главным образом, пролетариат с мелкобуржуазной демократией. В среде самого народа существуют расхождения и классовая борьба, но против самодержавия их интересы совпадают и поэтому против самодержавия царя он – революционный народ – выставляет требование самодержавия народа. Когда и при каких условиях мыслима победа? Только при революционной диктатуре революционного народа, т.е., главным образом, рабочих и крестьян.

«Весь вопрос о революционной демократической диктатуре имеет смысл при полном ниспровержении самодержавия. Возможно, что у нас повторятся события 1848 – 1850 гг., т.е. самодержавие будет не свергнуто, а ограничено и превратится в конституционную монархию. Тогда ни о какой демократической диктатуре не может быть и речи. Но если самодержавное правительство будет действительно свергнуто, то оно должно быть заменено другим. А этим другим может быть лишь временное революционное правительство. Оно может опираться только на революционный народ, т.е. на пролетариат и крестьянство. Оно может быть только диктатурой, т.е. организацией не „порядка“, а организацией войны. Кто идет штурмом на крепость, тот не может отказаться от продолжения войны и после того, как он завладеет крепостью. Одно из двух: или возьмем крепость, чтобы удержать ее, или не идти на приступ и заявить, что хотим только малое местечко около крепости» [Л: 10, 129].

Так принципиально ставился вопрос со стороны большевиков, а все критические нападки Плеханова показывали не только то, что он не понимал и не знал конкретной России, но и то, что он глубоко скептически относился к силе и сознательности русского пролетариата, о гегемонии которого он говорил на всем протяжении своей революционной деятельности. Впрочем, эти оба недостатка взаимно были обусловлены: скептицизм его вытекал непосредственно из незнания, из книжного представления о российском пролетариате.

Он сравнивал Россию 1905 г. с Германией 1850 года, когда Маркс писал свое «Обращение», со страной, где уже во время революции мелкобуржуазная демократия была организована и крепка, в то время как для рабочего класса и его организации идея самостоятельной политической партии была новой и достаточно дикой идеей. Разумеется, при таких условиях дело обстояло бы очень плохо для рабочих и очень хорошо для тех, на чьей стороне организованность, а следовательно, и сила, да и наконец, ежели бы дело в России обстояло так, как в Германии 1850 г., т.е. стоял бы еще на очереди вопрос об организации самостоятельной политической партии, то не было ли сплошной утопией все его учение о гегемонии пролетариата?

Но в России разве так обстояло дело? Пролетариат имеет партию с более чем 25-летним теоретическим и более чем 10-летним практическим стажем, и мелкобуржуазная демократия политически крайне не организована; пролетариат – гегемон в революции, и вдруг этот гегемон должен ограничить себя и принести все выгоды победы, полученной под его руководством, другому классу. Забыл Плеханов свои же слова в ответ венскому «Arbeiter-Zeitung», как забыл и свое учение о гегемонии пролетариата, о руководстве в революции рабочим классом всеми революционными силами.

Из «мудрой» теории новоискровцев неизбежно вытекал анархический принцип, давно осужденный марксизмом.

На самом деле, если задача пролетариата заключается в руководстве борьбой за то, чтобы к власти пришла мелкобуржуазная демократия, если единственной формой влияния на эту демократию является давление на нее рабочего класса и если единственной формой успешного давления есть массовое давление, то совершенно естественно, что меньшевики считали лучшим путем развития буржуазной революции – путь развития снизу.

Новоискровцы не только это заключение делали, но и упрекали большевиков в том, что они, не довольствуясь этим, думали двинуть революцию и сверху, через временное революционное правительство. Они были правы в своем упреке; только, упрекая большевиков в таком деле, они показывали, как они далеко отошли от марксизма.

Когда Плеханов собрался ответить на эти нападения Ленина, у него конфликт с «Искрой» дошел до наивысшего напряжения, и он вышел из редакции и перестал сотрудничать; второй номер «Дневника» ему удалось выпустить лишь в августе 1905 г., где он и ответил Ленину.

Если отвести все полемическое, то статья построена на той же идее, на которой была построена впоследствии его статья о двух линиях в революции, исходной точкой которой служит знаменитое место из «18 Брюмера».

Великая революция XVIII в. поднималась со ступеньки на ступеньку, поэтому она проделала максимум исторической работы, в то время как февральская революция скакнула на несколько ступенек сразу и пошла по нисходящей, увлекая и партии, которые при этом теряли равновесие. Отсюда вывод, который делает Плеханов:

«Чем был он вызван? Группировкой составных частей тогдашнего буржуазного общества. Эта группировка была неблагоприятна для революции и обусловила собой ее бессилие. Не так ли? Конечно, так. А если так, то не ошибаются ли те люди, которые думают, что подъем на „несколько ступенек сразу“ доказывает силу революционного движения? Не увлекаются ли они предрассудками прошлого? Не являются ли они революционерами „старого поколения“? Очень на это похоже!» [П: XIII, 285]

Ничего не похоже. Ленин не утверждает, что при всяких условиях переход на несколько ступеней сразу есть признак силы; он требует только не делать схему себе из этих слов Маркса и не трубить повсюду, что дело партии пролетариата бороться за соблюдение подобной постепенности. Так как, – рассуждает Плеханов, – представления Маркса и Энгельса

«об условиях и ходе революционных движений основывались, – по свидетельству Энгельса, – на прежнем историческом опыте, особенно на опыте Великой Французской революции» [П: XIII, 285],

то, умозаключает он:

«ясно, что вероятный, – и, разумеется, желательный, – для них ход событий представлялся им тогда именно в виде подъема со ступеньки на ступеньку, а не в виде скачка через несколько ступенек сразу» [П: XIII, 285 – 286].

Откуда это ясно? Дело заключается отнюдь не в том, что желательно, а в том, что будет, что может быть при данном сочетании борющихся сил. Но почему же, по его мнению,

«тот ход движения, который мы наблюдаем в Великой Французской революции, обеспечил максимум полезной исторической работы выступавших одна за другой более или менее прогрессивных партий? Это видно из слов самого Маркса. Пока еще не достигнута была первая „ступенька“, партия, которой предстояло господствовать по ее достижении, направляла главную часть своей силы на борьбу со старым порядком, а не на то, чтобы лягать более передовые партии, на которые она опиралась. Таким образом ее работа приобретала положительное, а не отрицательное значение» [П: XIII, 286].

Все это было бы очень хорошо, если бы не носило оттенок простого схоластического и нежизненного толкования текста.

По практическому же вопросу, интересующему нас сейчас, он дает прямой и недвусмысленный ответ, после разбора Энгельсовой статьи против Бакунина. И, приведя выводы Энгельса, он пишет:

«Я утверждаю, что к нашему спору они имеют только одно отношение: именно, они говорят нам, что участие социалистов, в качестве меньшинства, в буржуазном революционном правительстве не только смешно и бесцельно, но прямо непозволительно, потому что оно дает буржуазии возможность политически эксплуатировать представителей пролетариата. Но меня-то ведь не смутишь этим выводом. Я говорю как раз то же самое. По-моему, вообще участвовать в буржуазном, – или в мелкобуржуазном, это все равно, – правительстве социал-демократы могут только как меньшинство, потому что если они будут большинством, то правительство сделается уже пролетарским, а не буржуазным, а тогда перед ним во весь свой рост встанет вопрос о социалистической революции» [П: XIII, 293 – 294].

Это и называется схоластика самая типичная, нам уже известная. Его смущает вопрос о том,

«каким образом нам удастся в этом случае избежать смешного и печального положения испанских бакунистов, т.е. не подвергнуться майоризации, политической эксплуатации, и не получать пинков со стороны „разношерстных“ мелких буржуа» [П: XIII, 294].

Разумеется, судьба быть майоризованным – печальная судьба, но ведь это только так теоретически рассуждает Плеханов, так пугает, а несколько ранее он хорошо знал, что мелкой буржуазии не будет иного исхода, как примкнуть к одному из основных классов. Либо с рабочим классом – и тогда полная победа над царизмом и решение всех задач мелкобуржуазной демократии, либо за буржуазией – и тогда победа царизма и буржуазии.

Плеханов приводит слова Маркса:

«Мелкий буржуа, подобно историку Раумеру, состоит из – „с одной стороны“ и „с другой стороны“. Таков он в своих экономических интересах, и потому таков в своей политике, в своих религиозных, научных и художественных взглядах. Таков он в своей морали, таков во всем. Он – живое противоречие» [П: XIII, 298 // МЭ: 16, 31].

И дальше прибавляет:

«Но именно потому, что он – живое противоречие, наше отношение к нему не может не быть двойственным. Мы будем поддерживать его в его революционных стремлениях; мы будем противодействовать ему там, где он выставит, в борьбе с крупной буржуазией и с пролетариатом, реакционные требования. А ввиду этого нам сидеть с ним в одном правительстве невозможно» [П: XIII, 298].

Именно поэтому! – Да ведь вся цитата говорит как раз за то, чтобы вопрос был вырешен по Ленину; участвуя во временном революционном правительстве, рабочие кроме того, что воспрепятствуют реакционной экономической политике, поставят себе две задачи:

«1) беспощадную борьбу с контрреволюционным попытками и 2) отстаивание самостоятельных интересов рабочего класса» [Л: 11, 17 – 18].

Это достаточно большие задачи, чтобы представители пролетариата вошли в правительство. Да и самая идея гегемонии становится сплошной нелепостью, если согласиться с Плехановым. На самом деле, каков руководитель (гегемон!), который боится взять на себя гегемонию не только в борьбе, но и после победы?!

Но, быть может, гегемония на самом деле после победы будет означать сдачу своих принципиальных позиций? По крайней мере по Плеханову выходит так:

«Если бы мы, борясь за осуществление нашей программы-минимум, должны были превратиться в мелких буржуа, то ее значение для нас, как социал-демократов, было бы не жизненным, а смертельным. А если мы не превратимся в мелких буржуа, то, даже борясь за эту программу, мы не можем не приходить в частые столкновения с мелкой буржуазией» [П: XIII, 298].

Ну и что же? Частные столкновения с мелкой буржуазией отнюдь еще не означают разрыв с ней. Решающим моментом тут будет вопрос о том, когда наступит тот момент, когда мелкая буржуазия сумеет превратить разногласия по вопросам минимум-программы в повод для разрыва, а такой момент может наступить лишь тогда, когда она (мелкая буржуазия) почувствует себя совершенно гарантированной от реставрации самодержавия. А ведь это и является непосредственной задачей временного рабоче-крестьянского правительства – не только свалить, но и добить самодержавие.

У мелкой буржуазии – реакционные экономические идеалы, – говорит Плеханов, и говорит это, разумеется, совершенно справедливо, но ведь задача временного революционного правительства не в экономической революции: его задача сверху помочь идущей снизу силе окончательно и до конца доделать демократическую революцию, а в этом интересы революционной мелкой буржуазии не расходятся с интересами пролетариата.

«Наш отказ от участия в „демократической“ диктатуре, – от участия, которое на самом деле означало бы лишь подчинение пролетариата мелкобуржуазным диктаторам, – не только не ослабит силы революционного движения, но в огромной степени увеличит ее и именно потому очень умножит шансы республики» [П: XIII, 299 – 300].

Это очень интересно, но совсем не верно: он считает, что участие пролетариата в «правительстве» было бы равносильно повторению московского похода Наполеона. Но, ведь, Наполеон погиб оттого, что он не рассчитал силы и оторвался от «почвы», а пролетариат, идя в правительство, разве забегал бы вперед? И разве много смелости выставить в буржуазной революции требование доведения «до конца» ее?

Он думает, что диктатура революционного народа – мысль народническая, а мы

«стремимся к диктатуре пролетариата. А пока она невозможна, мы требуем, чтобы партия, представляющая интересы этого революционнейшего в России, как и везде, класса, оставалась в оппозиции ко всем буржуазным партиям, ко всем хозяевам, хозяйчикам и полухозяйчикам, лишь поддерживая их в той мере, в какой они становятся революционными» [П: XIII, 300].

И думает это так потому, что полагает, что

«разногласия между нами и мелкими буржуа (ремесла, промышленность и земледелие) неизбежно возникнут гораздо раньше, чем поднимется вопрос о „конечной цели“ социализма, и что, следовательно, нам невозможно делаться составной частью их революционного правительства» [П: XIII, 300].

Тут опять-таки немилосердно запутывается вопрос, и приписываются большевикам мысли, им не свойственные. Это было бы так, ежели пролетариат (его партия) не понимал задач демократической революции. Но, ведь, понимать эти задачи и означает вести политику, рассчитанную на сохранение единства революционного народа до окончательного закрепления демократических завоеваний.

«У нас в России капитализм далеко еще не созрел для своей погибели. Поэтому нас, российских социал-демократов, в мелкобуржуазном правительстве не ожидает ничего, кроме разочарований и… пинков. Товарищи, одобряющие идею такого участия, хотят диктатуры мелкой буржуазии и пролетариата; их усилия могли бы привести только к диктатуре мелкой буржуазии над представителями пролетариата» [П: XIII, 301].

Говорить это мог лишь человек, который заражен непреодолимым скептицизмом насчет силы и значения пролетариата не теоретически, а конкретно, на деле, в конкретный момент середины 1905 года. Еще одно замечание Плеханова, которое бросает яркий свет на характер скептицизма и недоверия Плеханова, на природу его ошибки. По его мнению, идти вместе с мелкой буржуазией означает подчиниться руководству партии мелкой буржуазии.

«Вы должны будете идти вместе с „социалистами-революционерами“, с тем отрядом российской революционной армии, который теперь уже марширует под знаменем хозяйско-пролетарской диктатуры» [П: XIII, 303],

пишет он, а идти с ними не означает ли уничтожить себя, как партию пролетариата?

«Не только согласиться с „социалистами-революционерами“ относительно тех или иных революционных действий, – подобное соглашение вполне допустимо и даже необходимо „по нонешнему времени“, – а именно пойти вместе, в тесном союзе, нога в ногу и плечо с плечом. И тогда „социалисты-революционеры“ с торжеством воскликнут: „Социал-демократия перестала существовать!“. И они не солгут… если только ваше место, место людей, изменивших прямой и очевидной обязанности представителей рабочего класса, место ублюдков бланкизма и жоресизма, не займут другие бойцы, марксисты, оставшиеся верными своему революционному долгу» [П: XIII, 303 – 304].

Повторяю, на мой взгляд этот финал его долгих исканий по вопросу о нашей тактике дает блестящий материал для понимания сути его ошибки.

Что означало идти в союзе с мелкой буржуазией? Означало ли, что социал-демократия дает мелкобуржуазную демократию на съедение социалистам-революционерам и считается с ними, как с партией, представляющей ее? Ничего подобного большевики и не утверждали. Наоборот, вся работа большевиков с самого же начала была направлена к тому, чтобы найти пути для отделения от социалистов-революционеров, реакционная идеология которых уже показала свое вредное влияние до первой революции – революционное движение мелкобуржуазной демократии, а особенно крестьянства. Под чьим руководством (гегемонией!) пойдет революционная борьба мелкой буржуазии и крестьянской демократии: под руководством ли пролетариата (социал-демократов) или под руководством буржуазии (социалистов-революционеров) – так стоял вопрос. Такая постановка вопроса, разумеется, не исключала возможность временных соглашений для совместных действий с эсэрами.

В вопросе о земской кампании мы отметили, что расхождения с Лениным никак не означали полной солидарности с Аксельродом. Тогда он значительно расходился с меньшевиками не только по организационным, но и по вопросам тактики, теперь же, спустя слишком полугодие бурной революционной эпохи, после III съезда, Плеханов значительно сблизился с меньшевиками по вопросам тактики, оставаясь в организационных вопросах с ними несогласным.

«Не думайте, что я пристрастен к сторонникам „Искры“. Нисколько! У них очень много своих недостатков. Их организационные взгляды из рук вон плохи. Но их тактика несравненно лучше тактики „твердокаменных“» [П: XIII, 286].

– Это очень важно, отметить.

5.

Статья о временном революционном правительстве сильно запоздала с выходом вследствие того, что после ухода из «Искры» ему уже было негде писать. Когда появилась она, перед пролетариатом стояли уже совершенно новые сочетания борющихся сил.

Восстание в Лодзи, на броненосце «Потемкин», широкие аграрные волнения, наконец, Булыгинская конституция, которая создала очень благоприятные условия для сплочения всех оппозиционных сил под лозунгом активного бойкота – все это предвещало крупнейшие события. Наконец, бурный, совершенно исключительной силы стихийный рост стачек привел страну к октябрьскому манифесту, который нельзя было не рассматривать, как принципиальную уступку царизма революционному пролетариату.

Но можно ли было рассматривать эту ступень, как предел достижения? Нет, и на этом сходилась вся революционная демократия. Вслед за манифестом прокатившиеся погромы и ответные еще более грандиозные взрывы стачечного движения указывали на рост революции, рост, ближайшим этапом которого могло быть только вооруженное восстание. Послеоктябрьские месяцы протекают под этим непосредственным лозунгом подготовки к вооруженному восстанию.

Нам нужно остановиться на «Дневниках» Плеханова и определить его отношение к этим событиям.

«Дело политической свободы не сегодня-завтра восторжествует на нашей родине; в этом теперь нельзя уже сомневаться; в этом можно быть уверенным, не греша утопическим оптимизмом, и этой отрадной уверенностью мы обязаны героическому пролетариату нашей страны. Те уступки, которые делает теперь правительство так называемому общественному мнению России, представляют собой первую политическую победу российского пролетариата» [П: XIII, 329].

Так начинается его статья, оценивающая октябрьские победы. Гегемония пролетариата, неизбежность руководства пролетариатом борьбой с самодержавием – марксистами признавалось с самых первых его шагов. Таким образом победа октября была и победой марксизма. Но победившему пролетариату предстоят гигантской важности задачи впереди, за решением которых с трепетом следит весь мир.

Как решить? Как вести в дальнейшем борьбу?

«Для борьбы с царизмом наш пролетариат обратился ко всеобщей политической стачке, т.е. как раз к тому средству борьбы, на которое современный западный пролетариат смотрит, как на самое действительное, – при настоящих условиях, – средство своей освободительной борьбы с буржуазией» [П: XIII, 331].

Российские всеобщие стачки и по размеру, и по характеру отличались от всех до того имевших место в Европе, где всеобщие стачки кончались неудачно, или во всяком случае не столь удачно.

«Вот почему всеобщая стачка, которая началась в России по почину московских рабочих, …и принявшая решительно небывалые размеры, эта грандиозная стачка имела значение в высшей степени важного социально-политического опыта» [П: XIII, 331].

Этот опыт показал буржуазии Западной Европы, какая мощная сила пролетариат.

Но зато

«она воочию показала все колоссальное значение пролетариата в современной общественной жизни и она прибавила новый запас гордой самоуверенности в сердцах пролетариев всех стран. В таких гигантских размерах, как у нас, и с таким блестящим успехом, как в России, всеобщая политическая стачка еще нигде не практиковалась. Самоотверженно борясь с царизмом, российский пролетариат в то же время прокладывал путь для социалистической революции всемирного пролетариата. Вот почему консервативная буржуазия видела несчастье в его возрастающем успехе, и вот почему международный пролетариат приветствовал этот возрастающий успех с таким восторженным сочувствием» [П: XIII, 332].

Всеобщая стачка была тем экзаменом, который, блестяще выдержав, пролетариат России ввел в семью цивилизованных народов Россию.

«Я еще не знаю, скоро ли нам удастся созвать социалистический конгресс в Петербурге, но я не сомневаюсь, – и никто не может сомневаться в этом, – что в лице нашего пролетариата наша страна в самом деле вошла в семью цивилизованных народов» [П: XIII, 333].

Но кончилась ли борьба, решена ли задача? Нет, и теперь после манифеста борьба более, чем когда бы то ни было, примет сложную форму, ибо тактика, принятая Витте: – разбить единый оппозиционный антицаристский фронт мелкими уступками, – тактика действительно опасная.

Нужно использовать политическое недовольство буржуазии до конца – говорит Плеханов, – в интересах революции мы должны расстроить расчеты хитрого царедворца. Но как?

Плеханов говорит о тех, кто кричит об измене буржуазии:

«В последнее время, по поводу Государственной Думы, у нас много кричали о какой-то измене буржуазии. Но чему собственно могла изменить буржуазия? Во всяком случае не революции, потому что она никогда не служила революционной идее. Что наша буржуазия не имеет ни малейшего намерения становиться в ряды революционной армии, в этом должны были убедить нас уже теоретические подвиги ее идеологов moderne style, направлявших главные свои умственные усилия на то, чтобы убедить читающую публику в несостоятельности самого понятия: революция» [П: XIII, 334].

Следовательно, буржуазии и не нужно было изменить революции. Весь вопрос заключается в том, будет ли она удовлетворена уступками Витте? А с другой стороны, сумеет ли этот хитрый министр удовлетворить ее, имея за собой придворную реакционную камарилью?

«Чтобы буржуазия заключила мир с Николаем II, необходимо, чтобы наш политический порядок хоть отчасти, хоть наполовину был приведен в соответствие с нашими экономическими отношениями, которые характеризуются господством капитала. Капитал – оппортунист по самому существу своему. Он ни копейки не истратит для торжества идеи; он презирает даже своих собственных идеологов, – и их-то, может быть, более, чем всех других, – но он хорошо понимает свои собственные выгоды, он очень хорошо знает, что царское самодержавие стоит теперь поперек дороги всему экономическому развитию России и тем противоречит самым важным его экономическим интересам. Поэтому он не может не добиваться политических прав, и пока гг. Треповы будут мешать осуществлению плана г. Витте, до тех пор наша буржуазия останется недовольной. Это надо помнить нам в своей тактике. Политическое недовольство нашей буржуазии в высшей степени выгодно для дела российской революции, и мы сделали бы огромную ошибку, если бы не использовали его целиком» [П: XIII, 335].

Так рисуется тактика социал-демократии по отношению к либеральной буржуазии Плеханову.

Но тут противоречия не заметить мудрено.

Плеханов стоит за продолжение революции, за то, что для подъема революции октябрь – лишь ступенька. Но что же означает это утверждение? Что значит следующий шаг для революции? Значит непосредственная борьба за Учредительное Собрание, а так как мы уже выше говорили, что Учредительное Собрание мыслимо, лишь когда удастся свалить самодержавие и организовать временное революционное правительство, то совершенно ясно, какова должна быть непосредственная цель восстания, в неизбежности которого не сомневались даже меньшевики.

Но если с этой точки зрения подойти к вопросу, то вся тактика Плеханова построена на песке, ибо никакая буржуазия за пролетариатом при тех конкретных условиях, в которых развертывалась революция, не пойдет на вооруженное восстание, особенно после тех грандиозных всеобщих стачек, о которых говорил Плеханов выше.

Ленин был глубоко прав.

«Пора [было уже после октября] размежеваться. Направо – самодержавие и либеральная буржуазия, которых сплотило фактически то, что они не хотят передачи Учредительному Собранию всей власти единой, полной и нераздельной. Налево – социалистический пролетариат и революционное крестьянство или, шире, вся революционная буржуазная демократия. Они хотят полноты власти для Учредительного Собрания. Они могут и должны заключить для этой цели боевой союз, не сливаясь, конечно, друг с другом. Им нужны не бумажные проекты, а боевые меры, не организация канцелярской работы, а организация победоносной войны за свободу» [Л: 12, 122].

С этой точки зрения все, о чем заботился Плеханов, если не было оппортунистической сдачей позиции, то было несомненно запоздалым, по крайней мере, на полгода. И когда он, задним числом, пытается обезвредить свою резолюцию, принятую на II съезде партии, разъясняя ее в духе меньшевиков, то читатель чувствует всю сбивчивость и фальшь положения Плеханова.

«Мне могут сказать, что резолюция, предложенная мной второму съезду и принятая им, похожа на резолюцию, принятую так называемым третьим съездом и неодобряемую мной. Внешнее сходство действительно есть, но только внешнее. Моя резолюция не имела общего характера; она не давала общей „директивы“; она направлялась специально против г. П. Струве, который еще недавно фигурировал в качестве марксиста, и буржуазная проповедь которого могла быть принята некоторыми неопытными пролетариями за проповедь умеренного социал-демократического направления. Притом же моя резолюция дополнялась резолюцией Старовера, которую так называемый третий съезд просто-напросто „отменил“» [П: XIII, 344].

Дополнялась! Плеханов забыл свои же слова о резолюции Старовера, но зато мы не забыли. Разве не характерно это его стремление свести всю свою резолюцию к разряду предупредительных решений против зловредного влияния одного лица? Ведь это как раз и говорили меньшевики на втором съезде, возражая Плеханову. Если к тому же читатель не забыл борьбу Плеханова против либерального органа «Освобождение», против Струве, как представителя нарождающегося либерализма в России, то станет ясно, что все тщетные его старания преследуют одну и очень неблагодарную задачу – сгладить из своего политического и революционного наследия все то, что противоречит тактике меньшевизма. Но этого делать было невозможно, тем более, что его революционные положения легли в основу тактики большевиков.

Он утверждает:

«Несмотря на свою антипролетарскую и антиреволюционную точку зрения, либеральная буржуазия может, своей оппозицией правительству, принести пользу революционному пролетариату и что, вследствие этого, мы поступили бы вопреки прямому и очевидному интересу революции, если бы раз навсегда повернулись спиной к этой буржуазии, сказав себе и другим, что от нее решительно нечего ждать теперь для дела свободы» [П: XIII, 345 – 346].

Может принести! Но она теперь не будет поддерживать борьбу пролетариата за Учредительное Собрание, за вооруженное восстание, а может ли, должна ли, имеет ли право пролетариат отказываться от своей задачи на том основании, что он этим «отпугнет» либералов? А что он отпугнет, – прекрасно сознавали не одни большевики.

«Для успеха вооруженного восстания необходимо то, что на языке предержащих властей называется деморализацией войска. А чтобы „деморализовать“ войско, необходимо иметь хоть часть офицеров на своей стороне. А чтобы иметь их на своей стороне, необходимо, чтобы вооруженному восстанию сочувствовало „общество“, к которому принадлежат также и офицеры. Вот почему всякая бестактная, – а следовательно, и ненужная, – выходка, уменьшающая сочувствие общества „крайним партиям“, в то же самое время уменьшает шансы успеха вооруженного восстания» [П: XIII, 347 – 348],

– пишет он. Это верно, разумеется, если рассуждать абстрактно, но конкретно – это было совершенно пустое мудрствование. Никакая «тактичность» не спасла бы буржуазию от ее неизбежного «правения», которое уже было фактом; после октябрьского манифеста она тяготилась положением революционной крамолы и настойчиво хотела стать «оппозицией его величеству», пролетариату нельзя было безнаказанно не считаться с этим, не видеть этого.

На этом же чрезвычайно шатком тактическом «принципе» и было построено его отношение к вопросу о бойкоте Думы.

«Допустим, что тактика бойкота Государственной Думы, еще так недавно вызывавшая между нами такие горячие споры, была на самом деле наилучшей тактикой при данном настроении городов. Но по отношению к деревне это допущение очевидно невозможно. Всякий понимает, что при своей страшной политической неразвитости крестьянство совершенно неспособно было бы понять идею бойкота, и всякий должен понять также, что, при умелом воздействии на ход волостных выборов мы могли бы вызвать целый ряд таких столкновений крестьян с администрацией, которые в короткое время создали бы сознательную оппозицию в деревне. Этого одного было бы достаточно для того, чтобы отказаться от бойкота. А кроме того надо помнить, что выборная агитация в деревне выдвинула бы на сцену аграрный вопрос, обострение которого сразу придало бы революционный оборот всему делу. Если уж дорожить громким словом „бойкот“, то можно сказать, что лучшим средством бойкотировать идею Булыгинской Думы было бы составление крестьянских наказов, говорящих выборщикам, чтобы они выбирали только таких людей, которые согласились бы на передачу земли в руки народа и на созвание Учредительного Собрания, имеющего задачей урегулировать и узаконить эту передачу. От такого „бойкота“ Булыгинская Дума разлетелась бы в щепки, между тем как если бы мы захотели разгонять собрания крестьянских выборщиков, то от этого произошло бы только умножение черных сотен. Наша партия хорошо сделает, если примет во внимание это соображение при неизбежном, – вследствие изменения избирательного закона, – новом обсуждении вопроса о нашем участии в выборной агитации» [П: XIII, 350].

Наша партия вскоре приступила к обсуждению этого вопроса, и решила его, как увидим ниже, совсем в ином духе, чем того советовал Плеханов.

Но пока страна стояла перед неизбежным вооруженным восстанием и Плеханов не мог обойти этот вопрос. Рабочий класс не мог не вооружаться хотя бы для отпора «черносотенным гориллам». Вопрос о вооружении пролетариата стал вопросом практическим. Но

«недостаточно приобрести револьверы или кинжалы, надо еще научиться владеть ими. Революционеры семидесятых годов были большими мастерами в этом отношении, и нашим товарищам еще очень далеко до них. Нам необходимо как можно скорее пополнить этот пробел своего революционного образования. Умение хорошо владеть оружием должно стать в нашей среде предметом законной гордости со стороны тех, которые им обладают, и предметом зависти со стороны тех, которые его еще не достигли. Ввиду неслыханных зверств, совершаемых контрреволюционерами, мы в свою очередь должны быть готовы на все» [П: XIII, 352].

«Мы переживаем такое время, – говорит далее Плеханов, – когда, по известному французскому выражению, ружья, а следовательно, и револьверы, сами стреляют, но именно в такое время самопроизвольная стрельба ружей (и револьверов) может стать прямо гибельной для нашего дела» [П: XIII, 353].

«Что великие исторические вопросы разрешаются в конце концов только огнем и мечом, что пролетариату, не только русскому, но и западноевропейскому, нельзя будет обойтись без „критики посредством оружия“ [МЭ: 1, 422]» [П: XIII, 354],

это было доказано и признано задолго до революции.

«Но вооруженное восстание дело не шуточное, от него зависит вся дальнейшая судьба движения, и потому легкомысленная болтовня о нем составляет настоящее преступление перед революционным пролетариатом» [П: XIII, 354].

Оно требует подготовки и тщательно обдуманного собирания сил пролетариата. А это можно сделать лишь объединением социал-демократических сил в России.

Таковы были взгляды Плеханова на положение дел в России, так решал он вопросы тактики накануне декабрьского вооруженного восстания.

6.

Мы уже отметили выше, что по исключительно единодушному мнению всех оппозиционных и революционных организаций и партий революционная волна после октября не только не спала, но она обнаружила стремительный рост. На самом деле, последние три месяца бурного 1905 г. были наивысшим пунктом подъема первой революции. Друг за другом последовавшие всеобщие стачки, образование Советов Рабочих Депутатов, восстания во флоте, бурные крестьянские бунты, сопровождавшиеся погромами помещичьих усадеб и в довершение всего вооруженное восстание в Москве – все это проистекало на протяжении этих трех знаменитых месяцев.

Не успел еще появиться 3 номер «Дневника» Плеханова, как на голову петербургского пролетариата обрушился целый ряд неудач (срыв стачки – поддержки кронштадтцев, срыв борьбы за 8 ч. рабочий день, аресты Совета Рабочих Депутатов и т.д.), с другой стороны, московские рабочие объявили всеобщую забастовку, превратив ее в восстание.

Но судьба восстания известна, как известно и то, что после неудачи Москвы на некоторое время наступило состояние упадка в рабочей среде, был разгромлен ряд организаций. Так создалась благоприятная почва для критического пересмотра опыта последних трех месяцев. Критиковал его Ленин и Плеханов. Нас интересует оценка событий обоих великих мыслителей, наиболее ярких представителей двух течений внутри РСДРП.

Плеханов находил прежде всего неосмотрительным прибегнуть к такому опасному инструменту, как всеобщая стачка, особенно после такого жестокого опыта, как у голландцев в начале столетия.

«Эти стачки были предприняты без надлежащей осмотрительности. Социально-психологические условия, без которых невозможен был их успех, отсутствовали если не целиком, то в значительной степени. Поэтому их исход не оправдал возлагавшихся на них ожиданий. Я потому говорю: „не оправдал возлагавшихся на них ожиданий“, что даже те из нас, которые считают эти стачки удавшимися, не могут не признать, что они удались не в той мере, в какой удалась первая, октябрьская, забастовка. Я же лично думаю, что эти две стачки потерпели неудачу и потерпели ее именно оттого, что они предприняты были без осмотрительности, так настойчиво рекомендованной пролетариату международным Амстердамским съездом и международной социалистической литературой» [П: XV, 5 (последний курсив мой. В.В)].

Каковы же те условия, которые должны привести стачку к победе? Преодоление враждебного отношения к ней малосознательных слоев пролетариата, привлечение равнодушных к действию, создание условий, при которых стачечники встретят поддержку и сочувствие среди окружающих.

Без этих условий стачка несвоевременна и опасна, ибо она-то и привела

«к вооруженному восстанию в Москве, в Сормове, в Бахмуте и т.д. В этих восстаниях наш пролетариат показал себя сильным, смелым и самоотверженным. И все-таки его сила оказалась недостаточной для победы. Это обстоятельство не трудно было предвидеть. А потому не нужно было и браться за оружие» [П: XV, 12 (последний курсив мой. В.В)].

Жизнь показала несостоятельность тактики социал-демократов, значит нужно изменить ее, а изжить ее – это означает перейти к торможению движения, к введению элемента сознательности в стихийный революционный процесс, – пропагандой принципов социал-демократии.

«Дневник» № 3, содержание которого мы выше привели, ни в коей мере не принадлежит к числу самых блестящих страниц деятельности и творчества Плеханова.

И вопрос отнюдь не в том, что он критикует. Критика критике рознь. Одно дело, критически разбирая опыт столь грандиозного массового движения, как всеобщая стачка и вооруженное восстание последних трех месяцев, наметить себе все то новое, что оно вносит в тактические воззрения пролетарской партии, и совершенно другое дело осуждение, после неудачи, великого порыва рабочего класса.

Могут упрекнуть меня в том, что я предполагаю заранее существующим что-то новое, привнесенное этой волной движения; но упрек будет несправедливый, допущение мое вытекает из того, что единодушно признавалось всеми. Всякое крупное движение, в котором участвуют десятки тысяч рабочих, вносит новое в сокровищницу классового опыта – это несомненно. На самом деле никто не сомневается в том, что после октября революция шла на подъем, что декабрь был наивысшим пунктом этого подъема, что никогда еще такая большая масса не была втянута в борьбу. Разве из этого не следовало само собой, что не только победа, но даже поражение этого грандиозного движения должно было ввести много опыта в пролетарский обиход, должно было особо осветить некоторые не совсем ясные стороны искусства делать революцию, и прежде всего на практике должно было проверить значение всеобщей стачки, как средства, как оружия в революции.

Чтобы стало ясно, как жестоко неправ был Плеханов и как мало извлек он пользы из этой, правда, неудачной, но грандиозной борьбы масс, вспомним в двух словах то, что заметил в этой борьбе Ленин.

В.И. Ленин увидел в декабрьских событиях то великое, что Плеханову, издали, – с трепетом взирающему на то, как борьба выходила из берегов нормальной буржуазной революции, – не было заметно.

«От стачки и демонстраций к единичным баррикадам. От единичных баррикад к массовой постройке баррикад и к уличной борьбе с войском. Через голову организаций массовая пролетарская борьба перешла от стачки к восстанию. В этом величайшее историческое приобретение русской революции, достигнутое декабрем 1905 г., – приобретение, купленное, как и все предыдущие, ценой величайших жертв» [Л: 13, 370 – 371].

Плеханов «критикует» всеобщую стачку; критикует ее как средство непосредственной борьбы и Ленин, но какая грандиозная разница!

«Соединение массовой политической стачки с вооруженным восстанием диктуется опять всем положением вещей. При этом слабые стороны стачки, как самостоятельного средства борьбы, выступают особенно наглядно. Все убедились, что чрезвычайно важным условием успеха политической забастовки является ее внезапность, возможность застигнуть правительство врасплох. Теперь это невозможно. Правительство научилось в декабре бороться со стачкой и подготовилось очень солидно к этой борьбе в настоящий момент. Все указывают на крайнюю важность железных дорог во всеобщей стачке. Остановятся железные дороги – забастовка имеет все шансы стать всеобщей. Не удастся добиться полной остановки железных дорог – и забастовка, почти наверное, не будет всеобщей. А железнодорожникам забастовать особенно трудно: карательные поезда стоят в полной готовности; вооруженные отряды войска рассыпаны по всей линии, по станциям, иногда даже по отдельным поездам. Забастовка может означать при таких условиях, – мало того: неизбежно будет означать в большинстве случаев, – прямое и непосредственное столкновение с вооруженной силой» [Л: 13, 316 – 317].

Стачка – подчиненная форма, она не может не вылиться в вооруженную борьбу, рассчитывать на внезапность – значит рассчитывать на очень шаткие свои преимущества. И если к тому же вспомним, что события в России особенно подчеркнули необходимость в революции решительного наступления, станет совершенно ясно, что стало источником заблуждения Плеханова. Источником ошибки Плеханова была его точка зрения на революцию, ее задачи, на ее движущие силы, словом, ошибка Плеханова не была каким-либо случайным эпизодом – это было совершенно неизбежное следствие из его позиции.

Тут для оценки важна не фраза «не нужно было браться за оружие» – фраза, которую впоследствии Ленин назвал «геростратовской», – в конце концов это крайне неудачная фраза, и ей нельзя никак приписать смысла сознательного враждебного приговора. Но она особенно хорошо подчеркивает ту исключительную растерянность, которую обнаружил Плеханов перед великими событиями.

Чрезвычайно важна его оценка всеобщей стачки, оценка, в которой Плеханов ни в коей мере не обнаруживаем не только последовательности, но и смелости, так сказать общественной мужественности, столь свойственной вождям действующих масс, а не теоретикам по преимуществу, каким был Плеханов.

Между его позицией по вопросу об отношении к либеральной буржуазии, его оценкой декабрьских событий и его позицией по вопросу об отношении к Государственной Думе было полное принципиальное согласие, и одно последовательно вытекало из другого.

Если либеральная буржуазия представляет оппозиционную силу, которую Витте вырывает у революции, а социал-демократы должны – ценою отказа от слишком пролетарских методов борьбы – отстоять, то, естественно, хороша была забастовка октябрьская – ее принимало «общество», и в свою очередь было неосмотрительно объявлять всеобщую стачку после октября, ибо против нее была вся либеральная буржуазия, которую новая всеобщая стачка толкала в объятия Витте, и, наконец, из нее же совершенно естественно вытекает, что если методы борьбы должны быть иные – вместо стачек агитация и пропаганда, а лучший повод агитации – выборы в Государственную Думу, то необходимо участвовать в выборах и вести широкую агитацию.

В № 3 он говорил о необходимости вести выборную агитацию хотя бы среди крестьян, а после декабря он уже пишет:

«Выборная агитация в деревне поставила бы ребром вопрос о земле. А раз был бы поставлен этот вопрос, крестьяне без труда увидели бы, где их друзья и где их враги.

Уже одного этого соображения достаточно для того, чтобы понять несостоятельность идеи бойкота. А кроме него можно было бы привести много других. Место не позволяет мне сделать это; ограничусь кратким формулированием того, что я не раз говорил в личных беседах с товарищами с тех пор, как начались споры о бойкоте Думы.

Не только в деревне, но и в городе участие наше в выборной агитации даст нам возможность довести до максимума влияние наше на широкие слои трудящегося населения.

Поэтому я против бойкота» [П: XV, 15].

Ясно – почему: – декабрь показал, что не только крестьяне, но и рабочие нуждаются в том, чтобы их на таком «благодарном» предмете агитации, как Государственная Дума, поднять до необходимого уровня сознательности.

Разве это не показывает, что он рассуждал исключительно теоретически и был совершенно незнаком с конкретной ситуацией в России, с рабочим классом, с уровнем его развития и с ростом его политического сознания? Разве это не обнаруживает источник и природу его скептицизма?

К вопросу о выборах в Думу он вернулся, вынужден был вернуться несколько раз в следующих номерах своего «Дневника».

На целый год с лишним Государственная Дума стала в центре тактических споров в рядах социал-демократов, поэтому мы остановимся несколько на нем.

7.

Государственная Дума, вырванная у самодержавия октябрьскими всеобщими стачками и вереницей предшествовавших массовых боевых выступлений, вначале почти всеми революционными партиями рассматривалась как недостаточная уступка, и до декабря, пока движение шло в гору, надежды росли и лозунг «Учредительного Собрания» господствовал и воодушевлял. Даже в рядах меньшевиков была очень немалая часть, стоявшая за бойкот Думы и продолжение борьбы за Учредительное Собрание. Но после декабря меньшевики целиком отошли от этой позиции, и социал-демократы опять разделилась на два резко отгороженных лагеря.

Разгорелась жестокая борьба и прежде всего вокруг вопроса о том, что есть поражение декабрьского революционного шквала? Два различных решения этого основного вопроса прекрасно формулированы Лениным.

«Не нужно было браться за оружие, говорят одни, призывая к выяснению рискованности восстания и к перенесению центра тяжести на профессиональное движение. И забастовки 2-я и 3-я и восстание были ошибками. Другие же полагают, что нужно было браться за оружие, ибо иначе движение не могло подняться на высшую ступень, не могло выработать необходимого практического опыта в делах восстания, не могло освободиться от узких сторон одной только мирной стачки, исчерпавшей себя в качестве средства борьбы. Для одних, следовательно, вопрос о восстании практически снимается с очереди, – по крайней мере, впредь до новой ситуации, которая заставила бы нас еще раз пересмотреть тактику. Приспособление к „конституции“ (участие в Думе и усиленная работа в легальном профессиональном движении) вытекает отсюда неизбежно. Для других, наоборот, именно теперь вопрос о восстании ставится на очередь на основании практически приобретенного опыта, доказавшего возможность борьбы с войсками и наметившего непосредственные задачи более упорной и более терпеливой подготовки следующего выступления. Отсюда лозунг: „долой конституционные иллюзии!“ и отведение легальному профессиональному движению скромного, во всяком случае, не „главного“ места» [Л: 12, 177 – 178].

Разногласия по тактике партии в вопросе о выборах в Думу были лишь одной частью общих тактических разногласий. «Долой конституционные иллюзии!» – диктовалось уверенностью в том, что революция не только не потерпела окончательного поражения, а поднялась на высшую ступень своего развития, и задачи партии сводятся к тому, чтобы подготовить, собрать и сорганизовать рабочий класс для следующего и решительного нападения на самодержавие. Я не ставлю здесь вопрос о том, насколько правилен учет борющихся революционных сил. Теперь историкам ретроспективно ничего не стоит доказать, что уже в январе 1906 г. было достаточное количество видимых признаков наступающего перелома. История теперь по-видимому прочно установит тот факт, что декабрь является высочайшим пунктом развития первой русской революции. И с этой точки зрения разумеется, поскольку был ошибочен учет конкретной ситуации, должна была быть ошибочной и тактика, построенная на нем. Но в том-то и дело, что история пишется ретроспективно, в то время как тактика строится на сегодняшнем дне, по горячим следам событий и расчет на завтра нередко оказывается ошибочен. Революционер не обладает «аптекарскими весами». Для наших целей крайне важно не столько история, сколько сохранение субъективной оценки событий того времени, только при таком условии мыслимо сравнение воззрений и тактических лозунгов.

Таким образом если «именно теперь вопрос о восстании ставится на очередь», как говорит Ленин, то участие в выборах в Думу на основе избирательного закона 11 декабря означало бы несомненное и преступное затемнение сути вопроса для широких масс. С одной стороны, проповедовать борьбу за Учредительное Собрание, а с другой – участвовать в выборах в Государственную Думу – означало бы именно такое затемнение вопроса.

«Как бы мы ни смотрели на вещи, как бы мы ни толковали своих взглядов, какие бы мы ни выставляли оговорки, во всяком случае, участие в выборах неизбежно имеет тенденцию порождать мысль о подмене Учредительного Собрания Думой, о созыве Учредительного Собрания через Думу и т.п. Показывать лживость и фиктивность представительства в Думе, требовать созыва революционным путем Учредительного Собрания и в то же время участвовать в Думе – это тактика, способная в революционный момент лишь сбить с толку пролетариат, лишь поддержать наименее сознательные элементы рабочей массы и наименее совестливые, наименее принципиальные элементы из числа вождей этой массы. Мы можем заявить о полной и полнейшей самостоятельности наших социал-демократических кандидатур, чистой и чистейшей партийности нашего участия, но политическая обстановка сильнее всех заявлений. На деле не выйдет, не сможет выйти сообразно этим заявлениям. На деле получится неизбежно, вопреки нашей воле, не социал-демократическая и не партийная рабочая политика при теперешнем участии в теперешней Думе» [Л: 12, 170].

Поэтому именно большевистская конференция в Таммерфорсе приняла резолюцию, в которой, объявляя решительную борьбу «этой, как и всякой иной» подделке народного представительства, одновременно советует

«всем партийным организациям широко использовать избирательные собрания, но не для того, чтобы производить, подчиняясь полицейским ограничениям, какие бы то ни было выборы [в Государственную Думу], но чтобы расширить революционную организацию пролетариата и вести во всех слоях народа агитацию решительной борьбы с самодержавием» [Л: 12, 166].

Мартов утверждает, что Ленин на конференции согласился на бойкот лишь под давлением делегатов с мест. Если это и так, то оно в высшей степени знаменательно и лишний раз доказывает, что В.И. Ленин был одарен совершенно исключительным чутьем действительности. В Таммерфорсе в декабре, когда еще не были точно известны подлинные размеры поражения, он чувствовал это поражение и пытался строить тактику партии на этом еще недостаточно уясненном предчувствии. Во всяком случае спустя много лет Ленин в «Детских болезнях левизны» писал, что в то время как бойкот Булыгииской думы был правилен и обогатил пролетариат превосходным опытом, бойкот Первой Думы был ошибкой:

«Ошибкой, хотя и небольшой, легко поправимой, был уже бойкот большевиками „Думы“ в 1906 г.» [Л: 41, 18].

Но ни это совершенно справедливое мнение Ленина поздних лет, ни его таммерфорсское мнение не говорит нисколько против большевиков. Оно только показывает, до какой степени глубокая вера во временный характер поражения прочна была в сознании членов нашей партии. Только на передовых пунктах были заметны проявления наступающего спада революционной волны, а вся многомиллионная Россия еще поспевала к декабрю. Поэтому партия так решительно была настроена, поэтому делегаты заставили Ленина встать на защиту бойкота. До какой степени сильна была идея бойкота, показывает то обстоятельство, что даже меньшевики не осмелились до самого объединительного съезда практически приступить к нарушению тактики бойкота. Недаром Плеханов откровенно признал, что его точка зрения на Думу была неприемлема даже для его товарищей.

«Моя мысль [об участии в выборах] осталась неразвитой по той простой причине, что я сам считал ее неприемлемой для нашей партии. А неприемлемой для нашей партии она казалась мне потому, что критерий, которого я держусь в своих суждениях о нашей тактике, слишком непохож на тот, к которому прибегает в суждениях этого рода бóльшая часть моих товарищей» [П: XV, 55].

Каков тот критерий, которого придерживается Плеханов, – мы уже знаем: – развитие политического сознания рабочих и крестьян.

«Пусть мне докажут, что бойкот Думы даст новый толчок этому развитию, и я стану самым горячим сторонником бойкота, ни на волос не изменяя при этом себе, так как я останусь верен основному положению того, что я назвал бы, пожалуй, философией марксистской тактики: лучше всех других тот тактический прием, который больше всех других способствует развитию самосознания интересующих нас слоев населения» [П: XV, 55].

Рассуждая вообще, нет ничего плохого в этом принципе: – это – один из самых общих и самых основных тактических принципов партии пролетариата. Но для данного конкретного случая его необходимо было расшифровать. Расшифрованный большевиками, он, этот принцип, принял вид бойкота Думы. Было ли это справедливо? Несомненно. По крайней мере исходя из тех посылок, о которых я выше говорил.

Обратное решение было бы прямым признанием того, что революция кончилась, что она идет на ущерб. Какие имелись в начале 1906 г. данные для этого? Все говорило, наоборот, за то, что на ближайшее время следует ожидать новой волны, которую следует всеми силами и всеми средствами превратить в девятый вал для самодержавия. Ибо не только не были сколько-нибудь решены элементарные, жизненные вопросы пролетариата, – стояли нерешенными еще вопросы, которые подняли всю крестьянскую Русь, не удовлетворена была ни в какой мере даже радикальная буржуазия.

Демократическая революция не только не завершена, она только еще начинает в реальных, конкретных формах осуществляться и может быть реализована лишь Учредительным Собранием, которого и требует почти весь революционный народ.

«Либо мы должны признать демократическую революцию оконченной, снять с очереди вопрос о восстании и стать на „конституционный“ путь. Либо мы признаем демократическую революцию продолжающейся, ставим на первый план задачу завершения ее, развиваем и применяем на деле лозунг восстания, провозглашаем гражданскую войну и клеймим беспощадно всякие конституционные иллюзии» [Л: 12, 219 – 220].

Так стояла альтернатива, и никакого реального основания для решения ее в духе Плеханова не было.

«Если бы это было так, то наше участие в выборах в самом деле было бы совершенно излишне и даже очень вредно. Тогда можно было бы только удивляться тому, что народ, требовавший Учредительного Собрания, принимает участие в выборах в Думу. Но ведь, это не так! П. Орловский принимает свое желание за действительность» [П: XV, 57 – 58],

– возражает Плеханов, и, возражая таким образом, он проявляет не трезвый учет конкретной обстановки, его уверенность в то, что требование Учредительного Собрания не есть требование народа, а представляет собою результат «психологической аберрации», не продиктовано холодным анализом фактов: – этих фактов он не знал. Либо знал крайне недостаточно: вся его тактика была построена на глубочайшем скептицизме, на неверии в силу «народа», на заранее предпосланном допущении, что все равно никакого совместного рабоче-крестьянского нападения на царизм невозможно до тех пор, пока «весь народ» не будет требовать Учредительного Собрания:

«В действительности Учредительное Собрание требовал далеко не весь народ. А нужно, чтобы он весь его требовал (курсив мой. – В.В.). И наша реакционная бюрократия делает все от нее зависящее для того, чтобы заставить народ потребовать Учредительного Собрания. И в народе все больше и больше развивается настроение, из которого может выйти такое требование. Но именно только развивается. Это целый процесс, и мы еще не в конце его, мы даже, пожалуй, еще не в середине» [П: XV, 58].

Это написано не в 1904 году, а в самый буйный момент революции, после декабря! Если народное «настроение развивается», значит революция не окончена, значит молчаливо принимается за бесспорное основное допущение большевиков, что революция развивается. Основой для построения своей тактики он избрал другой критерий, чем Ленин: – степень сознательности «народа». А где резче мог проявиться его скептицизм, как не здесь?

Но мыслимо ли строить свою тактику на принципе: «пока весь народ»? Весь народ требует Учредительного Собрания – это отнюдь не означает, что вся 120-миллионная Россия без различия классов стоит за Учредительное Собрание. Это означает – это должно означать, иначе всякая революция была бы делом безнадежным, – что авангард передовых революционных классов – рабочих и крестьян и даже радикальной мелкой буржуазии – выставляет это требование и борется за него. Является ли это действительно мнением этих классов? – означает иначе: – являются ли эти партии выразителями их интересов и взглядов? Решить этот социологический вопрос можно, но он не должен затемнять истинную природу борьбы и ее задачи.

Это был последний этап его движения к меньшевизму. Он на протяжении слишком двух лет проделал путь от ортодоксально-последовательной точки зрения революционного марксизма к меньшевизму, причем начало 1906 года есть время его окончательного перехода на точку зрения меньшевиков.

Но в № 5 «Дневника» он еще критикует меньшевиков, и не без большого остроумия, а – что главное – не без большого основания.

«Так называвшиеся у нас меньшевики в своих тактических рассуждениях были всегда ближе к истине. Но подойти к истине вплотную им всегда мешали два обстоятельства: во-первых, опасение того, что „большевики“ объявят их „оппортунистами“. Это опасение нередко заставляло их придавать своим правильным решениям вид отвлеченной революционности, опутывавшей их густым туманом фразеологии. Пример: их знаменитое „революционное самоуправление“, ничего никому не выяснившее и многих сбившее с толку. Во-вторых, их esprits forts отличаются большим пристрастием к схематизму. Это пристрастие сильно и неприятно поражало меня на их конференции. Некоторые „меньшевики“ так и говорили там: „В такой-то и такой-то резолюции должна быть дана схема нашего будущего движения“. Нечего и говорить, что в этом пристрастии к схемам нет ни одного атома марксизма. Но не мешает прибавить, что это-то пристрастие и придает их тактике вид какого-то… – скажу, пожалуй, не находя сейчас лучшего выражения, – педантизма. Они решают, например, участвовать в выборах. И это прекрасно. Но в их головах сидит схема, наперед намечающая разные „фазы“ будущего нашего общественного развития. Поэтому они спешат прибавить: будем участвовать в выборах, но только до такого-то момента, а после этого момента мы поступим вот так и вот эдак» [П: XV, 58 – 59].

Зло и не без ехидства отмечено. Действительно, в меньшевиках вмещались эти две души в едином теле. Но, ведь, и то сказать, хорошо было Плеханову быть последовательным до конца, когда он не встречался непосредственно с рабочими и не испытывал на себе их давление, а, ведь, практики-меньшевики здорово ощущали на себе это непрерывное давление, толкающее их на «схематизм», на «педантизм», на «непоследовательность» с целью спасти основное меньшевистское воззрение.

Однако не следует думать, что критика Плеханова от этого становится более правильной по существу: это есть критика меньшевизма справа, он блестяще доказывает лишь, что, будь последовательней, меньшевики должны были бы прийти к позиции Плеханова, но не более. Критику слева дал Ленин. С обоих флангов одинаково бичевали непоследовательных меньшевиков. Но между этими двумя критиками была огромная разница. Ленин жестоко обрушился не только на меньшевиков, но и на эту правую позицию Плеханова, который находил даже меньшевиков слишком смелыми с их требованиями «революционного самоуправления».

«Плеханов клонит к тому, чтобы отозвать меньшевиков от „революционного самоуправления“ назад, к трезвой и деловой работе в Думе. Мы клоним к тому, – и не только клоним, а сознательно и отчетливо зовем к тому, – чтобы от революционного самоуправления сделать шаг вперед, к признанию необходимости цельных, планомерных, наступательно действующих органов восстания, органов революционной власти. Плеханов снимает практически с очереди лозунг восстания (хотя и не решается сказать это прямо и определенно); – вполне естественно, что он отвергает и лозунг революционного самоуправления, которое без восстания и вне обстановки восстания было бы смешной и вредной игрой. Плеханов немножко последовательнее своих единомышленников – меньшевиков» [Л: 12, 275 – 276].

Да и насчет схематизма у него выходит не очень-то ладно. Разумеется, у меньшевиков этого греха было сколько угодно, но и Плеханов был богат на этот счет. Он упрекает меньшевиков за их советы, за их ответы на весьма конкретные вопросы, с ним нельзя не согласиться: ответ ни к чему не годный. Ну, а каков ответ Плеханова? Никакой. – В этом все дело. Слабость Плеханова в этом пункте и скрывалась.

Плеханов находит, что тактический схематизм был лишь излишней привеской.

«Тактический схематизм „меньшевиков“ нисколько не содействовал предвидению событий. Он был только вредным привеском ко взглядам, вполне верным, по большей части, в своей основе» [П: XV, 59].

Нет, дело не так было просто. Схематизм меньшевиков не был отнюдь механическим привеском: это был органический порок. Он думает при этом, что он свободен от этого греха только благодаря своей последовательности. Это ошибка: будь он связан с рабочими массами, для которых вопросы вроде того – куда мы выбираем? зачем нужно выбирать? что будет делать наш делегат в Думе? что он может делать? и т.д. – были насущными вопросами дня, ему не миновать бы этих двух путей: либо схематизм меньшевиков, либо тактика большевиков.

Если ошибка меньшевика заключалась в исключительно оппортунистическом извращении марксизма, схематизации его, сведении его к ничего не говорящим «поскольку – постольку», то корень ошибки Плеханова заключался в крайне неудачной конкретизации тактических принципов, являвшейся результатом совершенной оторванности от российского движения, незнакомства с ним.

Эта особенность была не раз отмечена в большевистской литературе. И при всем том его эволюция в сторону меньшевизма уже близилась к завершению. Он на объединительном Стокгольмском съезде выступил как фракционный меньшевик, с защитой их точки зрения. Таким образом, несмотря на все разногласия с большевиками, Плеханов только весной 1906 г. (как мы увидим ниже) стал официальным меньшевиком. В своем отчете петербургским рабочим тов. Ленин прямо говорит, что Плеханов был

«настоящим идейным вождем меньшевиков на съезде» [Л: 13, 44],

и говорит, разумеется, с большим основанием. Да и сам Плеханов впоследствии упоминал, говоря об объединительном съезде, что с этого момента он официально перешел к меньшевикам.

б. Плеханов-меньшевик

1.

Объединительный съезд собрался при несколько изменившихся политических обстоятельствах. Весна 1906 года ознаменовалась целым рядом крупнейших волнений крестьян, солдат, забастовкой рабочих, а вместе с тем, с другой стороны, полной победой кадетов на выборах в первую Думу. Этот двусторонний процесс и делал чрезвычайно трудным определение общей политической линии. Наметившиеся два решения тактических вопросов все резче расходились с приближением весны и с выяснением размеров победы кадетов.

Почему должно было так расходиться решение вопроса двумя флангами социал-демократии? В силу отмеченного выше противоречия в самой действительности.

Если верно, что революция переживает канун нового подъема (а это не отрицали и меньшевики), то совершенно несомненно, что лозунгом ее должно быть – вооруженное восстание, т.е. ее лозунгом не может не быть применение методов и опыта декабря (соединенное применение мирной стачки с вооруженным восстанием). Из этого рассуждения вытекает неизбежно, что Дума, которая не может обрести силу, кадетская Дума – есть лишь иллюзия, внедряет обманчивые надежды в рядах пролетариата и особенно революционной мелкой буржуазии, ослабляя их таким образом как раз перед новым подъемом. Революционная тактика должна быть направлена как раз на преодоление этой конституционной иллюзии – самой вредной и развращающей особенно в революционные дни – путем разоблачения и бойкота Думы. Кадеты сотнями газет с миллионным тиражом распространяли такую иллюзию и, распространяя, они лишь обнаружили хороший классовый нюх.

А социал-демократы не могли не бороться жестоко с этими иллюзиями, ибо тогда всякое утверждение о том, что революция идет на подъем, должно было стать прямым издевательством над логикой и последовательностью.

Но тот, кто подверг ошибочной критике декабрьский опыт, тот неизбежно дойдет до тактики, которая, будучи субъективно социал-демократической, – объективно будет направлена на защиту партии, господствующей в Думе, т.е. кадетов.

На самом деле, если революция идет на подъем, а предстоящий подъем не должен применить методы декабря, то нужно тогда стараться придать этому новому подъему направление более или менее конституционное и, таким образом, вся вера в то, что революция идет на подъем, сводится к поддержке тактики кадетов.

Меньшевики во главе с Плехановым и держались этой точки зрения в Стокгольме. Зародыши этой оппортунистической теории мы имели уже в № 3 «Дневника» Плеханова.

Но ее наибольшее и наилучшее выражение можно найти лишь в речах на Стокгольмском съезде и после него.

Является ли Дума главной формой движения, стоит ли она на «столбовой дороге» революции? Вот тот вопрос, вокруг которого, по существу говоря, вертелись все дебаты при обсуждении всех четырех[47] крупных вопросов порядка дня съезда.

Ответ большевиков был ясен.

«Вам кажется, что главная форма борьбы – парламентаризм. Смотрите: движение безработных, движение в войсках, крестьянское движение. Главная форма движения не в Думе, она может играть лишь косвенную роль» [Л: 12, 374],

– говорит Ленин в ответ меньшевику Птицыну. Стоит только сравнить эту мысль Ленина с тем, что против него возражает Плеханов, чтобы понять, как глубоки и как принципиальны были разногласия между ними.

«Т. Руденко сказал, что в комиссии он формулировал наш спор словами: „Нам надо решить, стоит ли Дума на столбовой дороге революции“, и что на этот вопрос т. Ленин ответил: нет. Это в самом деле было бы так. И это хорошо характеризует разницу наших взглядов. По-нашему, Дума стоит на столбовой дороге революции. Не следует обходить ее» [П: XV, 78 (курсив мой. – В.В.)].

Разумеется, обходить ее не следовало бы, если бы Дума на самом деле оказалась на главном пути революции.

Но если революция идет на подъем, и признаком этого подъема является как раз внедумское движение рабочих и крестьян, а партия, которая составляет большинство Думы – кадеты, стремится бороться с этим внедумским движением, то разве не очевидно, что Дума, быть может, и лежит по столбовой дороге, но не как содействующий намечающемуся подъему фактор, а как помеха, как препятствие.

Чем она может препятствовать подъему? Иллюзиями мирного конституционного решения основной проблемы революции – вопроса об Учредительном Собрании. До какой степени такие иллюзии имеют силу, показывает то влияние, какое она имела на меньшевиков, которые сами сеяли эту иллюзию. Плеханов говорит:

«Для нас наша резолюция важна, как указание на тот путь, который ведет к усилению и обострению конфликтов, неизбежных в настоящее время между правительством и Думой. Это для нас самое главное; это основная мысль нашего проекта» [П: XV, 77].

Но что дадут эти столкновения и к чему они приведут, к чему они могут привести при наличии царского правительственного аппарата и военного механизма? Правильно, что войска – большой аргумент, но его нужно расшатать, по мнению Плеханова.

«Наша резолюция указывает на один из путей, ведущих к этой цели. Столкновения Думы с правительством заставят зашататься не одного военного. Вот и все. Где же вы открываете здесь антиреволюционную ересь? Наша резолюция не ставит вопроса: или мирная работа в Думе, или революция. Она говорит: Дума, как орудие таковой революционной агитации, которая приведет нас к Учредительному Собранию. – Это для нас не единственное орудие, это и не главное орудие. Но это одно из важнейших орудий, и пренебрегать им – значит делать огромную политическую ошибку» [П: XV, 78].

Дума, как орудие революционной агитации, Дума с кадетским большинством в качестве пути к Учредительному Собранию [см. П: XV, 79 – 81], – нужно было обладать исключительным оптимизмом в оценке силы «бессильной Думы». Бойкотировать Думу, чтобы иметь возможность вести внедумскую борьбу декабрьскими методами, использовать Думу (или вернее выборы в нее) для этой борьбы – такова была позиция революционного крыла социал-демократии.

Из этого различия в оценке текущего момента и создавшейся ситуации вытекало и различие в оценке текущей тактики партии. В то время, как меньшевики, и наиболее последовательный из них – Плеханов, ратовали за Думу, ратуя таким образом объективно за поддержку кадетов, большевики переносили центр тяжести на необходимую подготовку к предстоящему (по убеждению обеих фракций) подъему революции. Необходимо немедленно приступить к непосредственной подготовке рабочего класса к восстанию, – говорили большевики, выдвигая на обсуждение съезда вопрос о вооруженном восстании. Вы заговорщики, – кричали в ответ меньшевики, – вы переносите центр тяжести нашей деятельности к «технике заговора», вы хотите навязать нашей партии обязанность вооружать народ.

«Мы думаем, что такого обязательства партия взять на себя не может, и это мы выражаем в нашей резолюции. По нашему мнению, положение дел таково: только силой народ может вырвать права у тупых сторонников реакции, но эта сила пока еще не достигла надлежащих размеров, ее надо увеличивать путем агитации; поэтому наша резолюция обращает главное внимание на необходимость революционной агитации; с другой стороны, наши противники полагают, что момент для решительного столкновения уже наступил, поэтому в их резолюции главное место отводится технической подготовке к восстанию; в этом и заключается различие наших взглядов. Резолюция так называемых „большевиков“ прямо говорит, что вооруженное восстание является в настоящее время не только необходимым средством борьбы за свободу, но уже фактически достигнутой ступенью движения; я решительно отрицаю это» [П: XV, 84].

Отвечая на ссылку тов. Луначарского на пример пруссаков после Иенского поражения, Плеханов сказал:

«Пруссаки видели, во-первых, что с Наполеоном необходимо бороться, а во-вторых, что для борьбы у них еще нет достаточно силы, и они сосредоточили свое внимание на подготовке масс населения к борьбе с французами; они сократили срок военной службы и организовали военное дело так, что через прусские полки в короткое время прошла значительная часть населения. Вот то же нужно делать и нам; нам надо подготовлять население к нашему военному делу, а этого не сделаешь технической подготовкой; для этого необходима широкая революционная агитация» [П: XV, 85].

Это противопоставление характерно: почему революционную агитацию нельзя было совместить с непосредственной подготовкой и обучением рабочих искусству восстания? Тов. Орловский [Воровский] прекрасно отметил эту слабость Плеханова:

«Тов. Плеханов указал, что мы должны подражать примеру пруссаков после Иенского поражения: поднимать и организовывать массы. Он выразился буквально: „Нужно, чтобы через наши полки прошло возможно более народа“. Совершенно согласен! Чем больше рабочих пройдет через наши полки – партийные организации и, в частности, боевые дружины, – тем лучше. Это совершенно большевистская постановка вопроса, и, если т. Плеханов внесет ее в свою резолюцию, я думаю, мы скоро столкуемся. Если же мы по-прежнему будем толковать о восстании, как о социальном явлении, то предлагаю вовсе не принимать никакой резолюции» [IV: 379].

Его аргумент бил его же и поддерживал только позиции большевиков. Это на мой взгляд лишний раз подчеркивает, какая была реальная непримиримая разница между его старой позицией революционного социал-демократа и его новой, меньшевистской, позицией.

Товарищ Варский справедливо отметил, возражая Плеханову:

«Вся разница состоит в том, что Дума, по мнению т. Плеханова, может сыграть и сыграет роль Конвента Великой Французской революции. Но я думаю, что это иллюзия, что в России нет элементов для создания из Думы Конвента. Значит, если революция будет развиваться дальше, то центр ее будет не в Думе, а в восстании» [IV: 385].

Так только вопрос и мог стоять:

«если верно, что революция развивается, то ее центром может быть только восстание».

Но если для понимания всей позиции Плеханова и его тактического построения было очень важно хорошо выяснить суть и влияние конституционных иллюзий, то для понимания субъективной побудительной причины его правой концепции, приведшей его к поддержке кадетов, была особенно важна его теория «гарантий от реставраций», которую Плеханов развивал в докладе и заключительном слове по аграрному вопросу.

Он рассуждал:

«Чтобы разбить деспотизм, необходимо устранить его экономическую основу. Поэтому я – против национализации теперь; когда мы спорили о ней с социалистами-революционерами, тогда Ленин находил, что мои возражения были правильны. Ленин говорит: „мы обезвредим национализацию“, но, чтобы обезвредить национализацию, необходимо найти гарантию против реставрации; а такой гарантии нет и быть не может. Припомните историю Франции; припомните историю Англии; в каждой из этих стран за широким революционным размахом последовала реставрация. То же может быть и у нас; и наша программа должна быть такова, чтобы в случае своего осуществления довести до минимума вред, который может принести реставрация. Наша программа должна устранить экономическую основу царизма, национализация же земли в революционный период не устраняет этой основы. Поэтому я считаю требование национализации антиреволюционным требованием. Ленин рассуждает так, как будто та республика, к которой он стремится, будучи установлена, сохранится на вечные времена, и в этом-то заключается его ошибка. Он обходит трудность вопроса с помощью оптимистических предположений» [П: XV, 69].

Но разве из того положения, что нет никаких гарантий от реставрации, следует, что в революции передовому классу следует самому сознательно ограничить свои требования? сузить свои задачи?

Как раз наоборот, отсутствие гарантий и диктует выставлять в моменты натиска все, чтобы в моменты отступления осталась хотя бы часть. Ленин пишет Я.М. Свердлову:

«Будем требовать всего в смысле „общедемократического натиска“: при успехе получим все, при неуспехе – часть; но, идя на бой, ограничиваться требованием части нельзя» [Л: 47, 225].

Не так, по-видимому, думал Плеханов.

Не касаясь по существу вопроса о том, насколько резонен его этот аргумент в защиту муниципализации против ленинской национализации, – следует отметить, что приведенный отрывок из речи показывает, что одной из основных забот Плеханова после октября стал вопрос о том, чтобы закрепить додекабрьские завоевания. Это не означало отнюдь, что он был противником больших завоеваний, это следует понять в том смысле, что Плеханов не верил в силу, мощь, достаточную сознательность рабочей революции и считал, – по принципу лучше меньше, да прочней, – что в задачи наиболее сознательной и передовой части пролетариата входит не борьба за дальнейшее расширение революции непосредственно, а попытка закрепить уже пройденную ступень, чтобы облегчить дальнейшую борьбу за расширение революции.

Вся утопичность и ненаучность подобного построения очевидны. Но это очень важно для понимания психологических причин движения Плеханова вправо, особенно стремительно пережитого им после октября-декабря. Отсюда же и нетрудно понять, почему он считал захват власти не только «утопией», но и «вредной утопией». Отсюда и его, на первый взгляд странное, а на самом деле очень интересное и не без остроумия подмеченное, замечание.

«Далее. Заметьте, мы с Лениным, с одной стороны, очень близки, а с другой – далеки друг от друга. Ленин говорит: „Мы должны доводить дело революции до конца“. Так! Но вопрос в том, кто из нас доведет до конца это дело? Я утверждаю, что не он» [П: XV, 74].

А кто же? Не меньшевики ли, у которых не хватало смелости (я говорю об общественной смелости, конечно) делать неизбежные выводы из своей основной посылки о подъеме революции? Плеханова в такой непоследовательности упрекнуть нельзя было, он ставил все точки над i, но поскольку он это делал – он отходил от меньшевиков, да и кроме того сам Плеханов не мало был осведомлен насчет того, что он не представляет то воззрение, которое имеет много шансов на внушительную победу в рядах пролетарской партии.

Непосредственно вслед за съездом Плеханов предпринял обоснование той позиции и той тактической линии, которую избрало большинство съезда в «Письмах о тактике и бестактности».

2.

Объединительный съезд принял предложение меньшевиков о создании социал-демократической фракции в Думе; было сказано, что всюду, где не были еще закончены выборы, следует прекратить бойкот и участвовать в них.

Но не успели съехаться депутаты и не успела сконструироваться Дума, как произошел первый и основной конфликт между Думой и правительством. Выставленные Государственной Думой требования были отклонены Горемыкиным безусловно. По поводу этого резкого конфликта Плеханов обращается к рабочим с открытым письмом, горячо призывающим

«не поддаваться провокации, не увлекаться речами искренних, но неразумных людей» [П: XV, 89],

призывающих к оружию, ибо их агитация сделает рабочих орудием реакции.

«„Революционеры нападают на Государственную Думу, – говорит себе Горемыкин, – это очень хорошо теперь, когда наш отказ исполнить требования Думы приведет к столкновению между нами и ею. Чем ниже падет Дума в глазах народа, тем слабее станет он поддерживать ее, и тем легче будет зажать ей рот, а если понадобится, то и вовсе разогнать ее. А с революционерами я справлюсь потом посредством пулеметов“.

Товарище рабочие!

Вы непременно должны расстроить этот план г. Горемыкина. Не смущайтесь тем, что в Думе господствуют буржуазные партии. Не потому ненавидит Думу г. Горемыкин, что в ней преобладает буржуазия, а потому, что буржуазия, преобладающая в ней, требует свободы для всех (!? В.В.) и земли для крестьянства (! В.В.).

Не против буржуазии направлен отказ г. Горемыкина, а против всего народа. И весь народ должен заставить г. Горемыкина пожалеть об этом отказе; весь народ должен единодушно поддержать Думу» [П: XV, 89 – 90].

Это было горячо, но мало убедительно. В целях спасения революции (которая не может быть иной, как рабочей резолюцией) передать руководство буржуазии, а самому рабочему классу взять на себя скромную задачу поддержки либеральных кадетов – это никак не уживалось с учением о гегемонии пролетариата, во имя которого и в осуществление которого, якобы, Плеханов и выдвигает свою новую теорию.

Да и советы все построены на чрезвычайно шатком основании общих утверждений, которые не могут не быть крайне схематичными и ограниченными. Так, например, кадетская буржуазия совсем не была склонна требовать свободу для всех и землю – для крестьян, далее поддержать Думу рабочий класс мог только внедумским давлением, а оно отнюдь не похоже на то, что требует Плеханов. От такой поддержки не сдобровать прежде всего либеральной, кадетской Думе!

Такая безоговорочная поддержка Думы со стороны Плеханова шла значительно далее того, что принял съезд, но этого нужно было ожидать. Плеханов не мог не додумать до конца мысль, высказанную съездовским большинством, а конечный пункт логики этой мысли именно и была поддержка кадетов.

«Письма о тактике» представляют большой интерес, на них следует задержаться несколько, в них Плеханов пытается теоретически обосновать тактику большинства съезда, т.е. ту самую, которая привела его к безоговорочной поддержке кадетов.

«Говорить о нынешней тактике нашего пролетариата значит говорить об особенных политических задачах, выдвинутых перед ним нынешним политическим моментом» [П: XV, 95],

задача тем более трудная, что принципиальные общие основы тактики партии приобрели для большинства членов партии значение предрассудка.

«Трудность состоит для нас не в том, чтобы сознать противоположность интересов буржуазии и пролетариата. В наших рядах сознание этой противоположности приобрело уже, можно сказать, прочность предрассудка. Трудность состоит в том, чтобы, сознавая эту противоположность и поступая всегда и вполне сообразно этому своему сознанию, определить те приемы нашей деятельности, которые дали бы нам возможность использовать – в интересах освободительного движения пролетариата – нынешнее оппозиционное настроение нашей буржуазии» [П: XV, 95].

Задача трудная, ее успешное решение сделает честь любому вождю партии пролетариата. Но совершенно необходимым предварительным условием успешного решения вопроса являются не только теоретические знания, но и знакомство с действительностью, а следовательно – умение видеть границы, где «оппозиционное» движение и настроение буржуазии перестает действовать в интересах освободительного движения пролетариата. Вместо этого анализа конкретной обстановки и соотношения борющихся классовых сил внутри России Плеханов прибегает, как и полагается в теоретических работах, к помощи цитат Маркса, ссылка на которого тем менее убедительна, что мнения Маркса приводились, не считаясь с теми конкретными условиями, когда и по поводу чего они были высказаны.

Он говорит:

«Маркс прекрасно понимал, что либеральная германская буржуазия боролась с абсолютизмом вовсе не ради интересов пролетариата.

Основатель теории исторического материализма яснее, чем кто-нибудь другой, видел истинную подкладку либеральных стремлений. Но в то же время, и именно в качестве исторического материалиста, он не мог не презирать рассуждения людей, смущавшихся или возмущавшихся тем вполне естественным обстоятельством, что политические представители буржуазного класса преследуют буржуазные цели. Он говорил: „Пролетариат не спрашивает, относятся ли буржуа к народному благу, как к своей главной или как к своей побочной цели, хотят ли они или нет воспользоваться пролетариатом, как пушечным мясом. Пролетариат спрашивает не о том, чего хотят буржуа, а о том, к чему они вынуждены. Он спрашивает, чтó более облегчает ему достижение его собственных целей: современный политический порядок или же господство буржуазии, к которому стремятся либералы“ и т.п.

Этим самым вопрос переносится, – согласно всему духу Марксова учения, – из субъективной области в объективную, из области соображений о нравственных свойствах либеральной буржуазии в область политического расчета.

И нам, сторонникам учения Маркса, давно уже пора бы перенести вопрос в эту последнюю область. Таким перенесением мы спасли бы себя от многих бестактностей и многих промахов» [П: XV, 97 – 98].

Мысли совершенно резонные, но бьющие как раз самого же Плеханова. На самом деле, объективно что вынуждена была делать, скажем, господствовавшая в то время в Думе партия либеральной буржуазии, – кадеты? Они были вынуждены идти на сделку с царизмом, и это невзирая на свои прекрасные слова и декламации насчет свободы, народного представительства, прав народа и т.д. Что означала при этих условиях поддержка кадетов? Разве не ясно должно было быть всякому революционеру, что, как раз с точки зрения политического расчета, этот момент всего менее благоприятствовал тактике оппортунистической поддержки кадетов. Для партии пролетариата тактика поддержки либеральной буржуазии была самой непрактичной. При создавшихся конкретных российских условиях не эта, а как раз другая группа буржуазной демократии – крестьянство – была объективно вынуждена довести борьбу до конца, хотя субъективно она, быть может, менее того сознавала, чем следовало бы. Тут-то как раз и следовало забыть шаблоны, чтобы избежать промахов.

Плеханов изображает точку зрения большевиков словами, которые, будь они правдой, могли бы быть достойны самого строгого осуждения со стороны марксиста.

«Если интересы противоположны, то пролетариат не может идти рядом с буржуазией; а если иногда кажется, что это было бы ему выгодно, то это – вредная иллюзия, буржуазия обманет, буржуазия изменит, буржуазия предаст и т.д. и т.д.

Стало быть, пролетариату нечего и пытаться изолировать реакцию, опираясь на поддержку непролетарских слоев населения. Стало быть, ему нечего и задумываться о том, что „идя врозь, бить вместе“.

Это все оппортунизм» [П: XV, 98].

Но в том-то и дело, что они не соответствуют действительности. Большевики не то говорили и не за это упрекали меньшевиков в оппортунизме, а за то, что они забывали интересы революционной демократии, принеся их в жертву интересам и временным успехам либерализма, за то, что они из боязни крестьянской демократии шли на поддержку кадетов; а ведь это нечто совсем другое! Большевики упрекали меньшевиков в том, что они, сами ослепленные конституционными иллюзиями, сеяли их в рабочей массе и этим способствовали понижению революционной силы и напора известного круга рабочего класса.

Отвечая на последний упрек, Плеханов в своем втором письме пишет:

«С точки зрения социал-демократа конституция может быть плоха не тем, что она существует, – существование конституции необходимо и полезно, – а тем, что она плохо выражает собою фактическое соотношение сил в стране. Когда социал-демократ убедится в том, что данная конституция неудовлетворительна в этом последнем смысле, то он, конечно, постарается убедить в этом также всех тех, чьи интересы он представляет и защищает, т.е. всех рабочих. Но, убеждая в этом рабочих, он будет восставать не против „конституционных иллюзий“ вообще, а против иллюзий по отношению к данной конституции, которая устарела или которая уже с самого появления своего была неверным выражением действительного соотношения сил» [П: XV, 102 – 103].

Само собой разумеется, говоря о конституционных иллюзиях, ни один большевик не понимал это в анархическом смысле отрицания всякой конституции. Плеханову это ясно, и он лишь красоты ради слога придирается к этому. Суть вопроса Плеханову прекрасно известна. Как он отвечает на это обвинение?

«Вы восстаете против нынешней нашей конституции, хотя и выражаетесь так, как будто бы восставали против конституции вообще. (?! В.В.) Я вполне согласен с вами, хотя и не одобряю, как вы видели, ваших неправильных выражений. Да! нынешняя наша конституция из рук вон плоха. Она не выражает собою фактического соотношения сил в нынешней России; она является лишь запоздалой попыткой бюрократии скрыть это истинное положение, изобразить его в неверном виде, отолгаться от истории. На этот счет разногласий между нами быть не может, и если вы захотите отозваться о нашей конституции еще резче, то я спорить и прекословить не буду» [П: XV, 104].

Больше того, он находит, что задача партии прямо вести борьбу с иллюзиями, особенно распространившимися среди трудового крестьянства, которое «предъявляет к Думе широкие требования», ибо верит, будто у ней «широкие права» [П: XV, 104].

«Ясно, стало быть, что народ находится в большом заблуждении насчет истинного положения дел; ясно, стало быть, что у него есть большие иллюзии насчет нынешней нашей конституции.

Эти иллюзии необходимо разрушить; народ должен узнать то, что есть; он должен узнать, что бюрократия до последней степени обрезала права его представителей. Это необходимо для того, чтобы мы могли добиться такой конституции, которая правильно выражала бы соотношение общественных сил в современной России» [П: XV, 105].

Он находит, что до этого момента он согласен с большевиками; я полагаю, что не во всем; во всяком случае не полное согласие, обусловленное тем, что Плеханов не договаривает свою мысль по вопросу о «представительстве».

Есть ли Дума представительство народа? Отнюдь нет, ибо гигантское большинство народа имеет в ней ничтожное представительство, и главные борющиеся силы в стране находятся вне стен ее.

Правительство, имеющее в своих руках весь аппарат принуждения и всю фактическую силу, реальное правительство и не идет в Думу, оно предпочитает действовать внедумскими «учреждениями», и, с другой стороны, рабочий класс не пошел в Думу, не хочет ограничивать себя пределами Думы и предпочитает внедумскую арену для борьбы.

При таких условиях говорить о малом количестве прав, которые все же лучше, чем совсем без прав, можно только в том случае, если все средства внедумской борьбы пролетариата считать исчерпанными, если исходить из того положения, что революция идет на ущерб и «внедумские» методы теряют свое значение главного средства борьбы. Быть может, это и было бы не только последовательно, но и в значительной мере правильно, ибо теперь ясно, что тогда действительно было переоценено значение внедумских методов, революция несомненно шла на убыль, но этого как раз и не собирается утверждать Плеханов. И не только Плеханов. Молчаливо вся «революционная демократия» исходила из того основного допущения, что революция лишь на время замедлилась и что ближайший этап революции – это переход к непосредственной борьбе за Учредительное Собрание. Поэтому становится совершенно непоследовательным его аргумент в пользу мобилизации всех сил революции на защиту Думы. Непоследовательным и крайне неубедительным.

«Для того, чтобы народ убедился в том, что права, отведенные его представителям, ничтожны, необходимо, чтобы он на опыте увидел, как мало могут сделать его представители, снабженные этими ничтожными правами, в своей борьбе со всесильной бюрократией.

Когда он увидит, как мало может сделать для него нынешняя бесправная Государственная Дума, он поймет, что дело не в том, чтобы иметь представителей, а в том, чтобы эти представители были поставлены в такое положение, в котором их воля стала бы законом. Иначе сказать, он отбросит тогда свои иллюзии насчет нынешней нашей конституции и примется добывать себе другую, настоящую конституцию. А это именно то, к чему мы все стремимся; это именно то, „что и требуется доказать“» [П: XV, 105 – 106].

Это ли требуется доказать, мы увидим. Теперь же два слова по существу этого рассуждения. Реальная ситуация в стране такова, что друг другу противостоят две силы, воюющие с переменным успехом, и рядом с ними правительство учиняет третью, призрачную силу, которая объективно тяготеет к поддержке правительства; при таких условиях советовать воюющему пролетариату центр тяжести своего внимания переместить на поддержку этой третьей призрачной силы, тяготеющей к правительству, не означает ли сеять иллюзию и посредством ее мешать борьбе? Означает, несомненно. Кто от этого выиграет? Правительство. Кто проиграет? Тот, кто добровольно ослабит свою внедумскую борьбу, т.е. пролетариат, – борьбу, которая и решает, ведь, все дело.

Это все теория, возражает Плеханов, а никакая теория не способна заменить народу собственный опыт.

«Никакие речи, резолюции, воззвания не могут заменить народу вообще и рабочему классу в частности его собственный политический опыт, приобретаемый им лишь благодаря его собственной политической деятельности» [П: XV, 106 – 107].

Это правильно, но, ведь, опыт опыту рознь. Опыт в Думе есть опыт кадетских сделок с царским самодержавием, а вот опыт октября-декабря был опытом масс, и из него рабочий класс вынес как раз ту самую мудрость, которую проповедовали большевики. Это отнюдь не означает, что большевики пренебрегали первым видом опыта. Когда борьба идет на ущерб, тогда, разумеется, и опыт в Думе – есть опыт, которым пролетариат не может и отнюдь не будет пренебрегать. Но Плеханов строит свою тактику не при убывающей революции: – по общему убеждению пролетариат стоял перед неизбежным вооруженным восстанием, а при таких перспективах революционер не может ни минуты колебаться: вместо опыта компромиссов вождей он выдвинет опыт непосредственной массовой борьбы на улицах.

Эту истину Плеханов прекрасно понимал до своего превращения в правоверного меньшевика, но после он понимать ее перестал и стал даже ругать якобинцами и бланкистами тех, кто это понимание не утерял.

На упрек в таком бичевании своего революционного прошлого он ответил третьим письмом, причем он отводил упрек этот тем, что стремился доказать, будто большевики-то как раз и отступили от тех позиций, которые защищала старая «Искра». Разумеется, очень было остроумно изобразить эту «эволюцию» сравнением с поездом, на котором Ленин делает путь от станции «Марксизм» к станции «Бланкизм», но все-таки даже за этими остроумными ответными репликами основной вопрос скрывать стало невозможно.

Нужно было прямо ответить на другой вопрос, который выдвигали большевики – вопрос о трудовом крестьянстве, о крестьянской демократии.

«„Трудовое“ крестьянство издавна было тем китом, на котором держались утопические упования русских бланкистов. Достаточно напомнить Ткачева и Тихомирова (разумеется, я имею в виду Тихомирова „первой манеры“). Чем больше идеализировали бланкисты „трудовое“ крестьянство, тем крепче держались они за свою заговорщицкую тактику. И чем больше приближается к станции „Бланкизм“ поезд, уносящий Ленина от станции „Марксизм“, тем чаще этот, если можно так выразиться, теоретик начинает говорить о крестьянстве языком социалистов-революционеров. В этом отношении весьма поучительна его брошюра о пересмотре аграрной программы нашей партии. Это очень, очень плохой знак!» [П: XV, 120]

Почему же плохой знак? Крестьянство тоже буржуазия, хотя и мелкая, – говорит Плеханов. –

«И если уж Ленин более или менее неправильным путем пришел к той [правильной] мысли, что при известных исторических условиях пролетариат может иметь политические интересы, общие с мелкой буржуазией, то ему следовало бы спокойнее относиться к мысли тех, которые говорят, что при нынешней нашей политической обстановке противоположность экономических интересов буржуазии и пролетариата не мешает этим двум классам иметь отчасти общие политические интересы» [П: XV, 121].

Этими словами Плеханов выдал себя головой, как человека, рассуждающего издалека о делах российских, а – что еще важней – они показывают, как односторонне он оценивал все то, что делалось в России. Чтобы противопоставить этому общему и абстрактному суждению о двух буржуа, между которыми разница лишь количественная (один мелкий и т.д.), приведу рассуждения Ленина по этому вопросу:

«Большевики утверждали и утверждают, что именно в эпоху буржуазно-демократической революции прочным и серьезным союзником пролетариата (впредь до победы этой революции) может быть только крестьянство. Крестьянство есть тоже „буржуазная демократия“, но совсем иного „цвета“, чем кадеты или октябристы. Перед этой буржуазной демократией, независимо от того, чего она хочет, поставлены историей цели действительно революционные по отношению к „старому порядку“ в России. Эта буржуазная демократия вынуждена бороться против самых основ помещичьей власти и связанной с ней старой государственной власти. Эту буржуазную демократию объективные условия не „вынуждают“ стремиться всеми силами к сохранению старой власти, к завершению революции путем сделки со старой властью. Эта буржуазная демократия является поэтому, по ее тенденциям, – обусловленным тем, что она вынуждена делать, – революционной демократией. И большевики определяли тактику социалистического пролетариата во имя буржуазно-демократической революции так: пролетариат должен вести за собой крестьянство, не сливаясь с ним, вести против старой власти и старого порядка, парализуя неустойчивость и шаткость либеральной буржуазии, колеблющейся между народной свободой и старой властью» [Л: 13, 150 – 151].

Вот какая разница между мелкой и просто буржуазией; этого Плеханов не различал и поэтому делал жестокие ошибки.

Но еще Плеханов только заканчивал печатание своих писем, как роспуск Думы изменил в значительной мере постановку ряда вопросов и привел к большим колебаниям Плеханова влево.

3.

«Дневник» № 6 – одно из очень примечательных выступлений Плеханова за этот период его меньшевизма.

Начать с того, что этот номер «Дневника» прошел при молчании буржуазной прессы. Для того, чтобы понять значение этого многознаменательного факта, следует сказать, что почти все его выступления после первого номера «Дневника», особенно после третьего, встречались кадетами с чрезвычайным одобрением. Профессор Гримм, Изгоев, Милюков («Плеханов и бойкот». – «Речь» 1906 г. № 26 от 20/III), Галич, Бланк, Кускова, Ковалевский, – все эти либералы и полулибералы считали крайне выгодными для себя выступления Плеханова и пользовали их для борьбы с «анархистскими» тенденциями в социал-демократии. П. Милюков даже удосужился заняться специально вопросом о внутрипартийных отношениях социал-демократов. По выходе «Писем о тактике» он счел необходимым «поддержать» Плеханова в его борьбе против большевиков статьей «Г. Плеханов и г-жа Кукшина».

Известно, какую огромную роль играл упрек, брошенный большевиками Плеханову за такую «поддержку» на Стокгольмском съезде. Ответ его вряд ли можно считать сколько-нибудь убедительным. Разумеется, когда большевики упрекали Плеханова, они не имели в виду обвинить его в сознательном желании помочь буржуазии, но тот факт, что такое длительное время враги ему рукоплескали – был лучшим показателем того, что он делал ошибки, вредящие делу рабочего класса.

Но вот вышел № 6 «Дневника» и не только не вызвал похвал, но даже не был, как будто, замечен.

В чем была причина?

В том, что у Плеханова, под влиянием разгона Первой Думы, взял верх революционный темперамент над меньшевистской теорией, и он в этом номере своего «Дневника» выступил с революционными лозунгами, хотя и несколько непоследовательно.

В эти летние месяцы меньшевистский ЦК особенно нервничал; своими оппортунистическими резолюциями и постановлениями он постоянно натыкался на сопротивление местных организаций; менял свои лозунги, но не находил такого, на котором он мог объединить партию. Лозунг «за возобновление сессии Думы», особенно пришедшийся но вкусу кадетам, под влиянием энергичных протестов уступает место новому лозунгу «в защиту Думы против камарильи для созыва Учредительного Собрания»; когда же и он не был переварен партией, его сменил третий «за Думу, как орган власти, который созывает Учредительное Собрание» – и все это на протяжении очень короткого времени.

Не только лозунги, но и средства борьбы рекомендовались ЦК самые различные, и противоречащие друг другу.

При таких условиях и в такой атмосфере оппортунистического разложения и разброда в рядах меньшевиков, «Дневник» Плеханова был чрезвычайно отрадным явлением.

Недаром в 1912 г. Ленин, перечисляя заслуги Плеханова после его грехопадения, не забыл упомянуть и этот № «Дневника».

Плеханов не только не ослабляет лозунг Учредительное Собрание какими бы то ни было приписками, он прямо строит свою тактику на постановке этого революционного лозунга.

Разгон Думы, рассуждает Плеханов, нельзя было не предвидеть. Вопрос был в том, когда царское правительство сочтет для себя выгодным это сделать. Оно сочло таким удобным моментом именно лето 1906 г., и не без большого основания, ибо чем дальше, тем больше его главная опора – войско – разлагается. Но значит ли это, что следует горевать по этому поводу? Нет, ибо в роспуске горя меньше для сторонников свободы, чем это кажется малодушным.

«Наше „общее горе“ вовсе не так велико, как это может показаться на первый взгляд. Ход общественного развития определяется соотношением общественных сил, а что касается этого соотношения, то „роспуск“ Думы изменил его не в сторону реакции, а в сторону революции» [П: XV, 158].

Это лишний опыт для того, чтобы массы, охваченные конституционными иллюзиями, окончательно отрезвились. О чем же горевать?

«Горевать можно разве только о том, что, благодаря „роспуску“ Думы, должна растаять, „яко тает воск от лица огня“, всякая надежда на мирное решение переживаемого Россией кризиса. Но уже с самого начала этого кризиса всякому деятелю, не ослепленному политическим доктринерством, ясно было, что такая надежда принадлежит к числу совершенно неосновательных „мечтаний“» [П: XV, 159].

Особенно интересна его критика знаменитого выборгского воззвания. Отмечая, что этим воззванием депутаты перводумцы лишь подчеркнули, что нет в данный момент путей мирного развития, он продолжает:

«Я считаю неправильной ту точку зрения, на которую стали депутаты в своем воззвании. Рекомендуемый ими отказ от уплаты податей и от исполнения воинской повинности является актом самого несомненного революционного значения. Но если бы сознательная часть нашего народа ограничилась таким отказом, то этим сила его революционного сопротивления правительству была бы доведена до минимума, что, разумеется, вовсе не в интересах освободительного движения. Почему же депутаты не рекомендовали народу ничего другого? Потому ли, что все другое казалось им нецелесообразным? Или потому, что им хотелось сохранить за народным протестом характер законности?

Но это последнее вряд ли удастся. „Законное“ сопротивление властям очень скоро перейдет в „незаконное“. Что же касается целесообразности, то на войне наиболее целесообразно то, что наносит наибольший вред неприятелю, а способ, рекомендуемый народу выборгским манифестом, именно и не принесет неприятелю всего того вреда, который нужно и должно нанести ему в интересах свободы» [П: XV, 159 – 160].

Воззвание не разбирает одного основного вопроса:

«насколько соответствует интересам народа такое представительство, которое может быть распущено прежде, чем ему удастся выполнить народные требования. Достаточно было поставить этот вопрос, чтобы он сам ответил за себя отрицательно. А отрицательный ответ на этот вопрос прямо и привел бы депутатов к тому выводу, что интересы народа требуют созыва Учредительного Собрания, и что если этому созыву будет предшествовать созыв новой Думы, то на участие в этой Думе надо смотреть лишь как на один из этапов на пути к этой цели, как на один из видов революционной работы, подготовляющей политическую почву для названного Собрания. Все остальное содержание манифеста должно было расположиться вокруг этой главной мысли, и все оно должно было логически вытекать из нее» [П: XV, 160].

Тактика «врозь идти и вместе бить» общепринята в революционной среде, но и она имеет много условий для своего успешного осуществления, и самым главным условием является то, чтобы была полная сговоренность в рядах тех, кто хочет «вместе бить».

«Для того, чтобы „вместе бить“ неприятеля своею пропагандой, партии, враждебные нашему старому порядку, должны предварительно сговориться между собой насчет основной идеи этой пропаганды. А после разгона Думы такой идеей может служить только идея Учредительного Собрания, как политического средства удовлетворения экономических и всех прочих нужд народа» [П: XV, 161 – 162].

Это, разумеется, верно, но в том и была проблема, что по отношению к лозунгу Учредительное Собрание интересы наиболее сильных и значительных классов не одинаковы.

Таких классов он выделяет три: пролетариат, но

«так как классовые интересы пролетариата решительно ни в чем не расходятся с общенародными, то ему нет никакой надобности забывать ради общих интересов всего народа об интересах своего класса» [П: XV, 162].

Затем «трудовое крестьянство», к которому он относится более сдержанно, но и при всем том

«его классовый интерес может, при известных условиях, довольно сильно разойтись с общенародным. Но его классовый интерес не только не может пострадать вследствие созыва Учредительного Собрания, но, наоборот, только таким Собранием он и может быть удовлетворен и огражден сколько-нибудь серьезно» [П: XV, 162].

Поэтому и трудовое крестьянство, наверное, отнесется сочувственно к созыву Учредительного Собрания. Наконец, третий класс, представителем которого является кадетская партия. Есть много веских оснований сомневаться, что его интересы совпадут с общественными.

«А вот что касается тех общественных слоев, которые были представлены в Думе кадетской партией, то есть некоторое основание думать, что к мысли о созыве Учредительного Собрания они отнесутся с известным недоверием именно вследствие опасения за свои „классовые“ интересы. Их может смутить вопрос о „справедливом вознаграждении“ за долженствующие отойти к крестьянам частновладельческие земли. Они могут подумать, что в глазах Учредительного Собрания наиболее справедливым вознаграждением за такие земли явится вознаграждение, равное нулю. И надо признать, что подобное опасение не было бы лишено основания (интересно сравнить это с его жалостливыми словами в защиту „бедных помещиков“, которых оказалось нельзя пустить по миру в эпоху второй революции. – В.В.). И именно поэтому общественные слои, представляемые кадетской партией, должны теперь решить вопрос о том, какой интерес им дороже: свой классовый или же общенародный» [П: XV, 162].

Правильно, именно та общественная группа, которую представляла кадетская партия, всего менее была склонна поддержать Учредительное Собрание. Напрасно только Плеханов полагает этот вопрос еще не решенным.

«Отрицательное отношение кадетской партии к пропаганде в народе идеи созыва Учредительного Собрания наглядно показало бы всем, имеющим очи, что кадеты защищают общенародный интерес лишь до известного предела, лишь до тех пор, пока он не придет в столкновение с их классовым интересом, а в случае такого столкновения они принесут первый интерес в жертву второму» [П: XV, 162].

Это звучит наивно, особенно в наши дни. Кадеты уже решили вопрос об отношении к Учредительному Собранию отрицательно, и Плеханов знал это хорошо. Тогда рассуждения его лишь подтверждали большевистское решение проблемы: боевое соглашение пролетариата с партиями революционной демократии (левее кадетов) для завоевания Учредительного Собрания; дальнейшая цепь сама собой нанизывается: логика обязывает.

Завоевать Учредительное Собрание можно, лишь признав то главное и основное средство борьбы, которое было впервые выработано в октябрьские-декабрьские дни. А как можно было признать это, не признавая временного революционного правительства?

Но так далеко «Дневник» не идет, – наоборот, есть много таких частных и принципиальных промахов, которые делают эту брошюру образцом того, как человек с высоко-революционным темпераментом, даже под свежим влиянием роспуска Думы, не мог отвязаться от всех идейных привесков меньшевизма.

Мысли, высказанные им тут, о вооруженном восстании показывают это особенно наглядно.

4.

Но, ведь, революционный темперамент – дело не бог весть какое надежное. Когда прошла первая волна возмущения и выяснились перспективы новых выборов в новую Думу, в Плеханове заговорил меньшевик в наиболее крайнем своем проявлении, в своей наибольшей последовательности.

Это не было отнюдь похвально, но, тем не менее, было совершенно неизбежно, и иначе быть не могло.

Вопрос, который стоял перед социал-демократией между роспуском Первой и созывом Второй Думы, отнюдь не сводился к академическим теоретическим спорам, как в этом упражнялся в первом своем письме («Заметки публициста») Плеханов.

И критика решений кадетского съезда с точки зрения высокой теории (правда, не без изъяна), и длинные рассуждения насчет трудовиков с привлечением всех и вся для доказательства очевидных вещей вроде того, что трудовики – утописты и являются идеологами мелкой буржуазии, – все это, разумеется, никак не могло быть хорошим доказательством учета Плехановым всего многообразия конкретных явлений.

Более того, никакими «Письмами» нельзя было скрыть того несомненного факта, что тактика большинства IV съезда потерпела жестокий крах. Провал оппортунистической тактики прямо ставил перед партией вопрос о том, насколько терпимо такое положение, когда ничтожным большинством меньшевики, забрав в свои руки партийные учреждения, приводят партию к позорнейшим политическим провалам. Но еще менее было основания выносить подобное состояние большевистской фракции, когда в партию влились Бунд, латыши и поляки. Тогда, по признанию меньшевистского «Социал-Демократа», силы стали равными. Но если в партии равные силы, то как же быть с неравными силами в ЦК? Большевики стали требовать нового съезда.

Предстоит основательный пересмотр тактики IV съезда хотя бы с точки зрения приспособления ее к уже значительно изменившимся условиям, – как же это мыслимо делать без созыва съезда?

Не так смотрели меньшевики, которые, чувствуя, за кем будет большинство, не хотели созывать съезд. К числу жестоких противников созыва V съезда принадлежал и Плеханов.

В № 7 своего «Дневника» он пишет:

«Мое мнение об уместности нового съезда скажу в двух словах. Созывать новый съезд теперь значило бы тратить средства партии и ее время самым непроизводительным, – больше того: самым преступным образом. Но Ленин рассуждает не так. Он думает: почему не созвать новый съезд? Я ничего не потеряю, если опять останусь в меньшинстве, и много выиграю, – получу, наконец, столь желанную дирижерскую палочку, – если большинство окажется на моей стороне. Вот он и старается. Интересы пролетариата тут совершенно не при чем, и рабочие должны с негодованием отклонять всякие попытки преждевременного съезда: это – шалости интеллигенции» [П: XV, 188].

Почему преждевременного? Логика покидает Плеханова, как только он начинает защищать ненадежное дело. Ведь, Ленин имел гораздо больше оснований писать о том, что Плеханов и др., борясь против созыва V съезда, боятся его, боятся остаться в меньшинстве, и этот упрек, разумеется, был гораздо ближе к истине.

Вопрос о созыве нового съезда сделался в последние месяцы лета и в начале осени самым боевым вопросом, который протекал тем острее, что его созыв мотивировался необходимостью выработать тактику партии на выборах во Вторую Думу.

Статья Плеханова против созыва съезда вызвала жестокую и справедливую отповедь Ленина. Когда в партии речь идет о том, быть ли ей партией революционного пролетариата, или продолжать делать бесконечную вереницу ошибок под руководством оппортунистического ЦК, соображения вроде того, что съезд обойдется дорого, нельзя было квалифицировать иначе, как самыми резкими словами. В чрезвычайном раздражении Плеханов бросил упрек польским товарищам в том, что они, не зная русских условий, со стороны вмешиваются во внутрипартийную борьбу РСДРП и тем мешают русскому пролетариату самому решить свои дела. Это естественно оскорбило поляков, которые в специальном открытом письме доказывали Плеханову, что для них вопрос о созыве V съезда есть не внутрипартийное дело РСДРП, и связано тесно с вопросом о тактике партии на предстоящих выборах. Чем ближе подходило время выборов, тем резче становились отношения обоих направлений, тем насущней становилась потребность в съезде.

Разногласия шли уже не о бойкоте Думы: после решения Объединительного съезда, – речь могла идти лишь о формах участия в выборах; и вопрос, который особенно страстно обсуждался, был вопросом о том, позволительно ли социал-демократам вступить в избирательные соглашения с непролетарскими партиями, и если да, то когда, в какой стадии выборов и в какой форме.

Объединительный съезд постановил в резолюции по вопросу о Государственной Думе:

«Всюду, где еще предстоят выборы и где РСДРП может выставлять своих кандидатов, не вступая в блоки с другими партиями, она должна стремиться провести своих кандидатов в Думу» [IV: 526].

Сам Плеханов в своем № 6 «Дневника», как выше было приведено, доказывал, что только на требование Учредительного Собрания можно собрать всех подлинных врагов самодержавия, но всего спустя четыре месяца, не дожидаясь решений всероссийской конференции, созываемой в начале ноября, Плеханов пишет свое «Открытое письмо к сознательным рабочим» на страницах буржуазной газеты «Товарищ», где проповедует безусловное соглашение с непролетарскими партиями:

Выборы приближаются, и Столыпин проведет своих людей в Думу, если мы не сумеем провести большинство оппозиционное. Положение сторонников политической свободы значительно ухудшилось вследствие того, что крупная буржуазия и крупные землевладельцы, которые еще недавно относились к правительству с недоверием, теперь поддерживают его, испугавшись революции.

«Правда, с другой стороны, несомненно и то, что реакционная политика правительства все более и более раскрывает глаза даже самым отсталым слоям народной массы. Но народ не организован, а правительство организовано. Поэтому положение правительства гораздо выгоднее, чем положение народа.

Борьба с организованным противником невозможна без организации. Поэтому организация наших сил составляет нашу первую задачу. Но этого мало. На войне необходимо маневрировать. Нам нужно поставить свои силы в такую обстановку, при которой они могли бы нанести противнику наибольший урон. А чтобы мы могли достигнуть этой цели, нам следует помнить, что кроме нашей партии, – партии пролетариата, – в России существуют еще и другие партии, готовые бороться за политическую свободу. Эти партии не идут так далеко вперед, как партия пролетариата, но они все-таки идут вперед, и поскольку они идут вперед, постольку мы должны их поддерживать в своих собственных интересах: поддерживая их, мы увеличиваем действие наших собственных сил. Это надо помнить всегда и везде» [П: XV, 331 – 332].

Это «мудрое» политическое правило, которое преподносит Плеханов «сознательным рабочим», не только не выясняет вопрос о том, с кем можем мы заключать соглашение, но значительно затемняет его сознание и путает его расчеты своей крайней неясностью. Что означают слова: «идти вперед»? Разумеется, кадеты более передовые люди, чем «черносотенные гориллы», однако, чтобы они шли вперед – что для революции, ведь, и означает стоять за дальнейшее движение вперед революции – в это не верил и сам Плеханов летом того же 1906 года.

При своих расчетах Плеханов исходил отнюдь не из того допущения, что революция идет, а, наоборот, из не вполне ясно осознанного допущения, что революция уже кончилась и работа нашей партии должна состоять в том, чтобы тормозить спускающийся поезд с тем, чтобы не докатиться до исходного начала, до господства помещиков.

Но даже и при этом то теоретическое правило, которое он преподносит, ни в коей мере нельзя считать сколько-нибудь соответствующим революционной тактике пролетариата. Он пишет:

«На выборах мы должны действовать с величайшей осмотрительностью. Там, где нельзя сомневаться в том, что нам удастся провести своего собственного кандидата, мы можем и должны действовать независимо от других партий. Там же, где мы не можем быть уверены в победе нашего кандидата, мы обязаны войти в соглашение с другими партиями, желающими бороться с нашим старым порядком. Если мы не войдем в такое соглашение, то произойдет самая вредная путаница: провалится на выборах, скажем, кадет, а пройдет, скажем, „октябрист“ или даже черносотенец. Правительству только того и надо. Оно от всей души будет радоваться нашей ошибке. И мы не только повредим своему делу; мы покроем себя стыдом в глазах всех мыслящих и честных людей в России и за границей» [П: XV, 332].

Тот, по его мнению, кто не последует его плану, тот лишь поможет правительству победить сторонников свободы, т.е. поступит как враг свободы.

И в подтверждение своей чрезвычайно шаткой позиции он пишет свое второе письмо – заметку публициста с критикой тактики большевиков.

«Спор о том, „бойкотировать“ Думу или „не бойкотировать“, сводился к вопросу о том, на что следует решиться ввиду указанной альтернативы: принять ли участие в конституционном движении народной массы или же повернуться к нему спиной, объявив, – как это сделал Ленин весной 1906 года, – что Дума стоит не на большой дороге нашего освободительного движения. Наши идеологи пролетариата, – в своем тогдашнем большинстве, – предпочли повернуться спиной к движению того самого народа, который они хотели уверить в превосходстве своих политических „лозунгов“. Этим они дали печальное доказательство того, что „не понимают своих собственных принципов“. Они верили в чудодейственную силу своих „лозунгов“ и не подозревали, что признание народной массой справедливости этих „лозунгов“ может явиться только „последствием этих ошибок“, т.е. ее собственно политического опыта» [П: XV, 228].

Хуже извратить картину того, что было, и большего непонимания происшедшего нельзя было обнаружить. «Конституционное движение народа» – это звучит прямым сарказмом и над конституцией Виттевской Думы, и над движением народа, который (подлинный настоящий народ, а не кадетская партия) показал на улицах, в деревнях и на фабриках, как он умеет бороться вне Думы.

Но конституционное движение народа имеет для Плеханова подсобное, вспомогательное значение, оно служит ему оправданием для его новых тактических построений. Идеологи пролетариата (т.е. большевики) ошиблись тогда, переоценив свои силы.

«Все те немногочисленные и более или менее непоправимые промахи, которые сделаны были идеологами пролетариата в продолжение 1906 года, объясняются преувеличением своих сил со стороны этих идеологов, стремлением опередить революционный процесс развития. Чтобы избежать в будущем повторения подобных ошибок, необходимо устранить эту общую причину, необходимо проникнуться тем убеждением, что стремление опередить исторический процесс развития не может привести ни к чему, кроме частых и жестоких поражений» [П: XV, 235].

Менее туманно это означало поддержку в новых выборах кадетов. Предстоящие выборы имеют колоссальное значение.

«И, готовясь принять участие в них, идеологи пролетариата должны решительно освободиться от всякого доктринерства» [П: XV, 237].

Смысл этого прорицания еще более прост: идеолог пролетариата, если он не хочет покрыть имя свое позором, должен поддерживать кадетов.

«Не затушевывайте противоречий, обнаруживайте их, – поскольку вы способны на это, – со всем жаром убеждения; но умейте показать, что именно в интересах дальнейшего развития этих прогрессивных по своему существу противоречий необходимо поразить реакцию, не отступая перед нужными для этой цели избирательными соглашениями. Вот только и всего. И сим победиши!» [П: XV, 239].

Для победы над реакцией – избирательные соглашения, а с кадетами – Учредительное Собрание?

Или Плеханов забыл слова Кузьмина-Караваева, этот ужас либерального профессора перед народным «мы сами возьмем»? Он сам ответил в свое время этому кадетскому «знамению времени»:

«История ясно говорит, что прочна только та свобода, которая была взята народами. Но г. Кузьмин-Караваев боится такой свободы. Нечего сказать, хорошо его свободолюбие»[П: XV, 174],

– издевался он, разбирая статью Кузьмина. Все это он не забыл, но примирить со своей новой позицией (или скорее новой сдачей старых позиций) он не мог иначе, как сделав еще несколько шагов вправо.

Таким движением вправо была выдвинутая им идея «полновластной Думы». – Думы, у которой должна была по замыслу Плеханова быть сосредоточена вся полнота власти. Оправдывая свой более чем странный лозунг, он пишет:

«Это – общая формула, в которую каждая партия будет на место алгебраических знаков ставить желательные ей определенные арифметические величины. Кадеты не могут представить себе полновластную Думу так, как должны представлять ее себе социал-демократы. Но и тем, и другим нужна полновластная Дума. Поэтому и те, и другие обязаны бороться за нее» [П: XV, 333].

Но «полновластная Дума» это еще ничего конкретного не говорит. Тем лучше, – отвечает Плеханов.

«Именно потому, что эта общая формула в своем алгебраическом виде совершенно точно выражает самую насущную теперь, – и для „левых“, и для „крайних левых“, – политическую задачу, она даст возможность и тем и другим сохранить всю полноту всех остальных своих политических и социальных требований. Становясь на ее точку зрения, вовсе нет надобности предварительно „урезать“ эти остальные требования. Нет надобности потому, что полновластное народное представительство само есть предварительное условие осуществления всех остальных политических и социальных требований всех передовых партий. Без него ни одно из них не осуществится. Когда оно будет налицо, тогда начнется борьба за подстановку в общую алгебраическую формулу определенных арифметических величин, и тогда левые партии станут в боевой порядок против крайних левых. Но теперь у нас вместо полновластной Думы есть пока только полновластный г. Столыпин. Поэтому теперь и левые, и крайние левые партии обязаны вместе выступать против тех, которые не хотят полновластного, а пожалуй, и вовсе никакого народного представительства. Это ясно, как дважды два – четыре» [П: XV, 133 – 134].

Этот ответ Ленин назвал «сенатским разъяснением».

На самом деле, подобно всем такого сорта разъяснениям, оно приспосабливало решения съезда и конференции к своим оппортунистическим построениям и тактике дня. Полновластная Дума появилась в результате попыток создать не только избирательные соглашения, но и выработать для них единый лозунг. Единый лозунг в избирательной кампании всех оппозиционных правительству партий – таков был смысл этого, вызвавшего много недоумений, письма.

Письмо это тем характерней, что написано оно как раз несколько дней спустя после того, как собралась конференция и вынесла совершенно точное и определенное постановление о самостоятельных избирательных лозунгах. Какое влияние оно оказало на борьбу двух направлений? Оно прежде всего своей чрезвычайной последовательностью обнаружило логику меньшевистской позиции.

Не может быть соглашений на первой стадии избирательной кампании без единой избирательной платформы – вот мысль, которую высказывали непрерывно большевики и которую безусловно подтверждал Плеханов, – подтверждал тем, что сам, будучи безоговорочным сторонником таким соглашений[48], выставил в качестве избирательной платформы полновластную Думу[49]. А что такое общая платформа, как не идейный блок? Идейный блок с кадетами есть не что иное, как самая неприкрытая сдача социал-демократических и пролетарских позиций.

Да и самый лозунг «полновластная Дума» в самом благоприятном для Плеханова случае не означал ничего иного, как то, что он окончательно дезориентировался в конкретной обстановке России.

Выбирать Думу, которая будет полновластна, на основании закона 11 декабря, под наблюдением и при терроре столыпинской полиции, было по меньшей мере фантастикой; но даже, если считать, что это требование в какой-либо мере было бы реализуемым, что дало бы оно рабочему классу? Плеханов находит, что при помощи такой единой платформы удалось бы победить черносотенцев. Но странно как Плеханов не мог понять, что при создавшихся тогда условиях, когда кадеты сражались против левых именно этим аргументом – «борьба с черносотенной опасностью», – прикрывая таким образом свою боязнь «левой опасности», – как он не мог понять, что его «полновластная» играет объективно роль, очень выгодную для кадетов.

Сам Плеханов допускает различное понимание полновластной Думы. Как же можно выставлять для непосредственной агитации лозунг, который будет истолкован по-разному разными «сторонами», договаривающимися для совместной борьбы?

Если исходить из особо часто повторяемых Плехановым положений, что все то хорошо, что способствует развитию классового сознания пролетариата, и плохо то, что его затемняет, то новое измышление Плеханова следует считать самым плохим, ибо оно не может дать ничего, кроме обмана широких трудовых масс.

И затем нужно считать за прямое недоразумение его утверждение, будто кадетам полновластная Дума нужна – она им не нужна; они хотели не полновластной, а «законодательной» Думы.

Письмо было встречено чрезвычайно резко не только со стороны большевиков; не могли, разумеется, согласиться с Плехановым и кадеты. «Речь» писала в ответ на его письмо:

«С точки зрения партии народной свободы, если есть какой-нибудь лозунг, употребления которого надо избегать, как не только двусмысленного, но и крайне опасного, то это именно есть лозунг „полновластной Думы“» [П: XV, 335].

«Речь» находила нефантастическим лишь требование ответственного министерства и читает нотации Плеханову о том, что партия народной свободы никогда не требовала осуществления власти Думой, превращенной во временное правительство.

В Милюкове говорил реалист, человек дела (правда, буржуазно-либерального), и не ему было поддерживать фантастический план единой и столь шаткой платформы, если бы он и согласился, то лишь для обмана народа. Но такое согласие он мог дать не Плеханову, за которым не осмеливались идти даже меньшевики, он мог бы делать любой обмен и не без удовольствия, если бы было за что.

Плеханов даже после этого ответа не понял своей жестокой ошибки. Он пишет:

«Партия народной свободы требует „осуществления власти… думским министерством, опирающимся на доверие большинства народных представителей“. По мнению „Речи“, это очень хорошо; по моему же мнению, это так относится к тому, что мне кажется хорошим, как расстояние от Москвы до Твери относится к расстоянию от Москвы до Петербурга. „Об этом можно спорить“, – как любил говорить когда-то один из моих литературных противников, но „взаимно исключать друг друга“, кажется, нет оснований: ведь, люди моего образа мыслей не могут быть против „думского министерства“; ведь, „думское министерство“ заключается в их политических стремлениях, как часть заключается в целом; неужели „Речь“ этого не понимает?» [П: XV, 336].

«Речь» это прекрасно понимает, но «Речь» знает также нечто другое, что Плеханову небезызвестно.

«„Речи“ вообще не нравится идея народа, известным образом настроенного и обладающего „всей полнотой власти“. Потому-то она и хочет не единовластной, а только полувластной Думы. И ей неприятно входить даже и в самые кратковременные соглашения с людьми, отстаивающими идею народного полновластия; она боится, что такие соглашения, при всей своей кратковременности, могут увеличить силу распространения опасной, – с ее точки зрения, – идеи» [П: XV, 336 – 337].

Выходит по Плеханову, что не то что социал-демократия рискует усилить кадетов, заключая с ними на общей платформе соглашение, а, наоборот, конституционные демократы боятся проиграть, боятся усилить революцию.

Выходит таким образом, что его «полновластная» – революционная: это совершеннейшая ошибка, разумеется. Несомненно, кадеты боялись всяких разговоров о каком бы то ни было полновластьи, ибо они прекрасно знали, что полновластье народного представительства есть завершение революции, а какой кадет хотел ее завершения? Им нужно было приостановить революцию, они хотели уступочек и полусвободы, но отнюдь не полновластного представительства. Они правели с каждым часом, и всякие разговоры о том, чтобы их поддерживать для упрочения каких-либо отвоеванных позиций для следующего шага вперед, были лишь пустыми разговорами и вредной иллюзией.

Что мог означать повторяемый им тем не менее в этой же статье совет поддержать даже эту партию «полусвободы», как не абсолютную растерянность? Ничто не могло доказать ни врагам, ни друзьям, будто Плеханов остался тем, чем был. Поэтому, когда он пытается в ответ кадету Фридману доказывать, что он остался тем же, чем он был, а изменились все другие – впечатление получается именно такой совершеннейшей растерянности.

В чем основной недочет в рассуждениях Плеханова? Прежде всего, разумеется, в том, что он с самого начала принял за синоним буржуазной демократии кадетскую партию. На самом же деле это было непростительной ошибкой.

В буржуазной революции нельзя не поддерживать буржуазных демократов, а раз это так – выводит Плеханов, – значит поддерживай кадетов. Вся ошибка вытекала из первого упомянутого нами допущения. На самом-то деле, ведь, к числу буржуазных демократов принадлежали все, начиная от социалистов-революционеров и правее до кадетов включительно, и дело социал-демократического политического деятеля, как совершенно справедливо и неоднократно подчеркивал Ленин, – заключается в том, чтобы посмотреть и взвесить, какая из этих буржуазно-демократических партий является носительницей подлинной способности к борьбе тех буржуазно мещанских масс, которые представляют они. Подойти с этой точки зрения означает неизбежно осудить позицию Плеханова, ибо было несомненно, что в момент революции кадетская партия не выражала ни настроения, ни интересов боевой части буржуазной демократии (крестьяне и городские мещане, которые тянулись к народническим партиям), ни ее денежной части (которая чувствовала исключительную тягу к октябристам и монархистам): кадеты выражали тот промежуточно-интеллигентский слой, который в революции менее всего представлял силу. Не следует при этом путать вопрос ни с количеством полученных кадетами голосов в Первую Думу, ни с историей реакционных годов, когда более или менее долгое время кадетская партия стала выражать интересы и мнения городского служилого люда и средней буржуазии, – тому был ряд других причин, на которых мы останавливаться не можем подробно. Важно отметить, что ошибка Плеханова, присущая всей тактике меньшевизма в большей или меньшей степени, имела именно эти источники.

Мы не можем тут же не отметить, что самый факт выступления Плеханова на страницах буржуазной газеты был беспримерным нарушением и партийной дисциплины, и тем более установившейся в социалистическом мире традиции.

5.

Все начало 1907 г. заняли выборы во Вторую Думу. Перипетии этой борьбы нас здесь мало интересуют, тем более, что непосредственно в ней Плеханов принимал очень мало участия.

Остановимся несколько на его письмах – «Заметках публициста», – направленных к своему оправданию и к обоснованию своей позиции. Будем только очень кратки, ибо, как ни старается Плеханов придать этим письмам характер теоретического обоснования своей тактики, реально в них теория никак с его практикой не связывается, и его общие теоретические рассуждения кажутся роскошными лоскутками, пришитыми к чужому поблекшему одеянию.

Желая доказать кадетскому публицисту, что именно он является последовательным, а большевики уклонились от старой социал-демократической линии, Плеханов обвиняет их (большевиков) в том, что они поддаются иллюзиям массы и что они плохо знакомы с тем, как и насколько отстала масса в России.

«Марксисты говорят: наши стремления являются сознательным выражением бессознательного процесса развития. И это совершенно верно в той мере, в какой они правильно понимают этот бессознательный процесс. Но чтобы правильно понять его, недостаточно идти „впереди“ всех иллюзий массы. Наоборот! Нужно уметь критиковать эти иллюзии и нужно иметь гражданское мужество не оставлять светильник критики под спудом. Вот в чем первая обязанность вождя. Я полагаю, что Парвус лучше сделал бы, если бы прямо сознался в своей ошибке. Он ошибся не один: ошиблись многие, почти все» [П: XV, 246].

Да иные от ошибок в эпоху революции пострадали основательно, и всего сильнее потрясенным вышел из этого испытания сам Плеханов, ибо кроме этого прекрасного свойства держать высоко «светильник критики» нужно еще кое-что, чтобы не блуждать бесцельно и не дезориентировать ни себя ни ту массу, которую ведет вождь.

Но ошибки ошибкам рознь. Он сам пишет про большевиков:

«Наличные силы движения преувеличивались до такой степени, что всякие напоминания о благоразумии стали казаться признаком „отсталости“. Нечего и говорить, что такое настроение умов было как нельзя более благоприятно для распространения в среде наших идеологов пролетариата взглядов Реада – Ленина, вся тактическая мудрость которого без остатка исчерпывается лаконическим возгласом: „ну-тка, на ура!“. Дело дошло до того, что даже люди, понимавшие несостоятельность этой тактической мудрости, не всегда решались восставать против нее, опасаясь обвинений в оппортунизме» [П: XV, 246].

Это в одном отношении верно – в отношении к самому Плеханову, причем в отрицательном смысле. Действительно, ему с самого начала революции казалось, что силы пролетариата слишком малы, и он на протяжении всех двух слишком лет революции изображал собою того благоразумного, который тащится, ухватившись за фалды пролетариата. Естественно ему должна была показаться безрассудной тактика большевиков.

Впрочем, в своем отношении к русскому рабочему классу и к его роли в революции он был не один, его поддерживали Гед и Лафарг. В сущности говоря, роль Геда в двух случаях чрезвычайно интересна в идейной и политической жизни Плеханова: в эпоху первой революции и в эпоху второй. Но у нас материалов должного количества нет, и мы ограничимся лишь указанием на эту проблему. Теперь же отзыв Геда очень сильно подбадривает его, хотя, с другой стороны, ответ Каутского на его анкету должен был заставить его много задуматься над свой позицией. И, действительно, читая защиту лозунга «полновластная Дума» от нападений как справа, так и слева, читатель не может не чувствовать крайней неуверенности Плеханова в правильности единой алгебраической формулы.

Защищает он свое право выставлять такой алгебраический лозунг очень искусно, однако от этого ничуть обвинение не становится менее веским. Там, где каждый день есть непосредственно новая арифметика – там алгебраические формулы лишь иллюстрируют исключительную оторванность от действительности, от борьбы. Какая же могла быть речь об алгебре в процессе революции?

Когда Дума была избрана, Плеханов неустанно вновь продолжал свою проповедь поддержки кадетов и осторожной тактики.

«Если бы социал-демократические депутаты выставили какое-нибудь требование в „противовес“ требованию ответственного министерства, то они поступили бы „в противовес“ своей прямой обязанности, как представителей народа. Неответственное министерство есть насмешка над народным представительством, и социал-демократические депутаты обязаны протестовать против этой насмешки по меньшей мере так же энергично, как и депутаты, принадлежащие к буржуазным и мелкобуржуазным партиям. Их усилия должны быть направлены не к тому, чтобы найти какой-нибудь противовес этому требованию, а к тому, чтобы поддержать его огромным весом представляемого ими класса» [П: XV, 309].

Но ведь поддержать кадетское ответственное министерство, не выставив свое последовательно классовое требование, и означает обезличить себя и свести себя на положение водимого либерально-мещанской партией кадетов. Нет, отвечает Плеханов, оно не только не задержит рост революционных сил, но его ускорит, а если уже достигнута такая степень роста, что силы революции переросла силы правительства, то ответственное министерство будет лишь стимулом, сигналом к решительному бою.

Самообман – вредная вещь. Не следует думать, что такая степень роста сил имеется в наличии.

«Со стороны социал-демократических депутатов всякий самообман по вопросу о нынешнем соотношении общественных сил был бы преступен, потому что он был бы в то же время обманом пролетариата, обманом всех тех элементов населения, которые, – как это показали последние выборы, – все более и более густыми рядами собираются вокруг пролетарского знамени. Наша революция еще только готовится. Ее силы быстро растут;силы реакции быстро убывают. Роковым образом приближается тот момент, когда революция станет сильнее реакции, когда решительный бой сделается не только возможным, но нравственно обязательным для всех искренних врагов старого порядка. Роковое приближение этого, для всех нас желанного, момента могло бы быть замедлено, – и замедлено на очень долгое время! – только неразумием тех революционеров, которые, подобно нашим „большевикам“, хотели бы принять бой в такое время, когда силы революции еще превышаются силами реакции, и когда такой бой принес бы победу правительству» [П: XV, 310].

Итак, революция растет и во имя ее ускорения необходимо поддержать кадетов; создавая эту новую формулу, Плеханов исходит все из той же черносотенной опасности. Может показаться теперь, будто Плеханов был прав, исходя из опасности победы реакции. Во всяком случае, июнь 1907 г. доказал, что непрерывно шел спуск революции, и тенденция ее к понижению, к прекращению могла быть видна хотя бы из того, что число экзекуций и полевых судов за 1907 г. непрерывно росло, как росло и число погромов в то время, как число успешных стачек и выступлений также непрерывно уменьшалось.

Но такое суждение будет верно лишь исторически и, если угодно, может дать некоторый материал для понимания внутренних мотивов, неосознанных политическим деятелем. Для нас же крайне важно установить, что надежда на возможный подъем революции была всеобщей, и Плеханов, как видно из приведенного выше отрывка, не менее других был уверен в том, что революция копит силы для ближайшего решительного боя.

С этой точки зрения тактика, защищаемая Плехановым, и кажется особенно ошибочной. Ибо, как раз исходя из подобного же оптимистического понимания процесса, кадеты пугали радикальное крыло опасностью «черносотенной победы», желая этим отвлечь его от революционного пути.

Не следует думать, что вышеупомянутая надежда была признаком неумения учитывать конкретную обстановку. Нет, она является особенностью всех искренних и преданных революционеров и вытекает из того несомненно правильного и ценного положения, что истинный революционер должен идти «первым в бой и последним из боя». С этой точки зрения никто не будет винить Плеханова в отсутствии революционной стойкости. Но диссонанс тем острее и ошибка тем чувствительней.

Совсем накануне Лондонского съезда за границей был пущен слух о том, что Вторую Думу собираются распустить. Встревоженный Плеханов задается по этому поводу вопросом: «А что если разгонят, что станет и станет ли что? Станет несомненно», – говорит Плеханов [см. П: XV, 313].

«Потоку освободительного движения можно ставить весьма различные преграды, но остановить его нельзя по той простой причине, что его существование обусловливается наличностью многих, самых насущных, общественных чужд. Пока эти нужды существуют, не прекратится и поток освободительного движения, а эти нужды перестанут существовать только тогда, когда исчезнет то, что пытаются отстоять реакционеры, замышляющие coup d’état» [П: XV, 315].

И это правильно, говоря вообще, как совершенно справедливо и то, что только сила народа может отстоять Думу, правительство только в лице организованного народа встретит ту силу, которая сделает для него невыгодным разгон Думы. Поэтому организация и сознательность – вот что сделает народ опасным для самодержавия.

Он много прав и тогда, когда утверждает, что эта сила в народе появится тогда, когда он перестанет питать иллюзии насчет Думы,

«когда народ сумеет взглянуть на Думу с правильной точки зрения» [П: XV, 316].

Однако метод борьбы против этих иллюзий, предлагаемый им, странен.

«Главная отличительная черта кадетской партии состоит вовсе не в том, что она считает революцию невозможной в настоящую минуту, – в настоящую минуту революция в самом деле невозможна, – а в том, что она вообще стремится избежать революции, почему и отрицает революционную идею полновластного народного представительства. Поэтому единственным, – и единственно действительным, – способом борьбы с „кадетской“ опасностью является тот, который был бы в то же время и самым естественным и действительным способом борьбы с опасностью, грозящей со стороны нашей черносотенной бюрократии: систематическое, непрерывное и неустанное распространение в массе идеи полновластного народного представительства» [П: XV, 317].

Приравнение кадетской опасности черносотенной – чрезвычайно примечательно, но полновластное представительство, которое все-таки ставит себе задачу быть общей платформой, от этого обстоятельства ничуть не выигрывает – оно остается фантастической алгеброй.

6.

В конце апреля собрался V съезд партии в Лондоне.

На этом съезде нам придется остановиться несколько подробнее, ибо в речах на нем Плеханов дошел до кульминации своего меньшевизма.

Первое и основательное столкновение на съезде было по вопросу о том, надлежит ли включить в порядок дня вопрос теоретической оценки общего положения, или съезд должен сосредоточить все свое внимание на вопросах практической деятельности, на конкретных вопросах.

Позиция, которую занимал по этому вопросу Плеханов, предопределялась фракционным решением меньшевиков, но и первая вступительная речь его давала основание думать, что он не только фракционно, но и в полной уверенности и убежденности защищал этот «деловой порядок дня».

На самом деле, во вступительной речи он сказал:

«Что между нами существуют большие разногласия, – это неоспоримо; но мы все-таки должны сделать попытку столковаться, а для того, чтобы столковаться, нам необходимо рассмотреть спорные вопросы спокойно, sine ira et studio. И это облегчается для нас тем обстоятельством, что в нашей партии почти совсем нет ревизионистов» [П: XV, 378].

Это удивительная мысль, которая показывает, до какой степени Плеханов-меньшевик плохо оценивал и недостаточно вникал в те процессы, которые кругом него протекали. Не говоря уже о теоретическом ревизионизме эмпириомонистов разных школ, анархосиндикализма которых он должен был и не мог не заметить, ибо они совершались почти преимущественно в лагере большевиков, в собственной меньшевистской фракции страстно боролась нарождающаяся организационная ревизия – ликвидаторство. Господствующий тон на меньшевистской фракции – упадочность, который не мог не быть ему знакомым, он пропустил мимо незамеченным.

Отсюда совершенно понятна была и его «деловая» тенденция: если нет в наших рядах ревизионистов, то какие же могут быть вновь разговоры об основных вопросах теории и тактики?

Но с точки зрения большевиков вопрос этот не мог стоять так просто, ибо они совершенно справедливо считали меньшевиков за прямых оппортунистов и самого Плеханова за тактического ревизиониста. А когда более или менее долгий период времени (а в эпоху революции два с лишним года – это очень большой промежуток времени) борются два крыла революционной партии, подвести итог и оценивать с точки зрения теории, с точки зрения более длительных задач и конечной цели движения, общий путь – является абсолютно необходимым, хотя бы для того, чтобы сказать, которая из двух борющихся сторон держалась правильной ортодоксальной линии.

Поэтому-то самый факт отказа от постановки теоретического вопроса в порядок дня съезда был проявлением оппортунизма, и Ленин был глубоко прав, когда сказал на съезде:

«А я думаю, что оппортунизм сказывается у нас именно в том, что с обсуждения первого действительно общепартийного съезда хотят снять общие вопросы об основах нашей тактики в буржуазной революции. Не снимать теоретические вопросы должны мы, а поднимать всю нашу партийную практику на высоту теоретического освещения задач рабочей партии» [Л: 15, 314].

Плеханов, возражая, ссылался на то, что он не боится теоретических споров.

«Если бы мы хотели избежать обсуждения руководящих принципов, если бы мы хотели отступить от вас, то нам выгоднее всего было бы отступить в бесплодные пустыни отвлеченных рассуждений. Но мы не хотим затеряться в этих пустынях и потому говорим вам: при обсуждении каждого отдельного вопроса поднимайтесь на всю достижимую для вас теоретическую высоту, но не вдавайтесь в отвлеченности. Ведь именно эти отвлеченности, эти абстрактные споры нас и поссорят, и мы не исполним воли пославших нас, как выразился предыдущий оратор. Именно распри из-за отвлеченностей были бы изменой тем людям, которые послали вас сюда, товарищи-большевики» [П: XV, 378].

Это была отговорка. Теоретическое обсуждение отнюдь не есть отвлеченность, подвести итог предыдущему опыту отнюдь не означает отступать в «бесплодные пустыни отвлеченных рассуждений» [П: XV, 378]. Предлагая вместо оценки прошлого пути заняться вопросом о том, что мы будем делать, если разгонят Думу, Плеханов только подчеркивал, как меньшевики боялись этих общих оценок. Всякая такая общая оценка лучше всего и яснее всего обнаруживала их оппортунизм. Чем конкретнее вопрос, тем легче прикрывать оппортунизм деловыми соображениями и тем успешнее можно оправдать себя ссылкой на отдельные положения и принципы, – поэтому оппортунисты всех времен выдвигали именно эту точку зрения конкретных обсуждений, противопоставляя их теории и общим суждениям. Из всех общих вопросов, выдвинутых большевистской фракцией, съезд принял лишь вопрос об отношении к буржуазным партиям.

Плеханов был болен, а потому на съезде не мог участвовать сколько-нибудь регулярно.

Он выступал лишь по трем вопросам порядка дня: по вопросу об отчете думской фракции, об отношении к буржуазным партиям и о рабочем съезде.

Мы остановимся на первых двух речах, как чрезвычайно характерных для определения его тактических воззрений.

Тышко, говоря против тактики думской фракции, против ее систематического урезывания социал-демократических лозунгов в целях сохранения единства с буржуазной оппозицией, напомнил съезду позицию старой «Искры»:

«Я припомню вам, что вы с большой пользой могли бы еще теперь прочитать в „Искре“ превосходные статьи против жоресистов, вотировавших бюджет своему „ответственному“ республиканскому правительству (Плеханов: „Статьи это мои, но сюда они не имеют отношения“). Самое прямое. Но другие времена – другие песни» [V: 268].

Свои принципиальные возражения Плеханов начал дискуссией с Тышко о жоресизме:

«Я стою теперь на той же самой точке зрения, на которой стоял тогда, когда боролся с жоресизмом. Тому, кто находит это странным; тому, кто думает, что только жоресист мог прийти к моему взгляду на наши задачи по отношению к Думе и к буржуазным партиям, я напомню о вожаке французских марксистов Жюле Геде. На Парижском международном съезде я вместе с ним боролся против жоресизма. И тот же самый Жюль Гед вполне одобряет теперь мои тактические взгляды. Что же? Скажут ли мои противники, что Жюль Гед тоже стал жоресистом?» [П: XV, 381 – 382].

Чрезвычайно интересно, но не с точки зрения аргументации, аргумент очень слаб: если Ж. Гед, человек совершенно незнакомый с конкретными российскими условиями, с соотношением борющихся общественных сил, – высказался за позицию Плеханова, то единственное, что это доказывает, это то, что Плеханов плохо знает Россию, – не более того. Тут интересно отметить, какое огромное значение для Плеханова имеет Гед и его мнение. Впоследствии роль его была почти роковой для Плеханова. Но это лишь мимоходом, основное же то, что хочет доказать Плеханов, будто он остается старым Плехановым – было совершенно не доказано. Нам нет нужды вновь повторять все вышесказанное.

Специальную защиту фракции никак нельзя считать сильной. Все грехи ее он готов простить ей из-за одного того, что Российская социал-демократия удостоилась иметь ее.

В чем упрекали фракцию?

В стремлении стушевать свою социал-демократическую программу ради создания «общенациональной» оппозиции, в том, что она искала единой платформы с буржуазными партиями в Думе, якобы для изолирования реакции, в «укорачивании» социал-демократических лозунгов, в том, что думская фракция строила свои законопроекты на принципе практической проводимости голосами буржуазных партий и уклонялась от общих социалистических выступлений и внесения таких же проектов.

Защита Плехановым фракции от этих обвинений вытекает из его переоценки самого факта представительства.

«Товарищи! На наших глазах совершилось событие огромной исторической важности. В лице социал-демократических депутатов российский пролетариат впервые открыто выступил на сцену парламентской борьбы. Мне трудно описать то радостное волнение, с которым я читал речь т. Церетели» [П: XV, 384].

Это радостное волнение и делало совершенно невозможной сколько-нибудь объективную оценку деятельности фракции. Он говорит, что наша фракция не обязана была изложить нашу программу, ибо

«наша программа была изложена нашими представителями уже в Первой Думе; излагать ее во второй – значило бы вдаваться в ненужное и потому скучное повторение. И такое повторение было тем менее уместно, что следовало прежде всего дать надлежащий отпор представителю старого порядка» [П: XV, 384].

Но это указывает на то, что Плеханов готов в угоду кажущимся практическим внутридумским «успехам» принести в жертву внедумскую агитацию и внедумскую мобилизацию сил. А что такое оппортунизм, как не предпочтение внутрипарламентских успехов внепарламентским задачам?

«Утверждают, далее, что, требуя парламентской анкеты, наша фракция должна была изложить и те тактические соображения, которые побуждают ее выставлять такое требование. Но и это пустяки. Для нас самих, конечно, важно знать, почему именно мы выставляем в Думе то или другое требование. Но нет решительно никакой надобности говорить депутатам других партий: мы требуем этого потому, что таков характер нашей тактики. Депутатам других партий нет до этого „потому что“ ровно никакого дела» [П: XV, 385].

Странный аргумент, который становится понятным, лишь принимая во внимание вышеотмеченное.

Нет дела депутатам других партий, но, ведь, не для них и говорит член думской социал-демократической фракции, а для внедумских пролетарских масс.

Отвечая большевистским ораторам, упрекавшим его за его лозунг «полновластная Дума», он говорит, что этим он дал формулу, под которой буржуазия не могла не видеть «псевдоним: Учредительное Собрание». Но его отвергла буржуазия.

«Почему отвергла либеральная буржуазия мою платформу? Потому что она увидела в ней „псевдоним Учредительного Собрания“, как выразился один из ее публицистов. А как относится либеральная буржуазия к Учредительному Собранию: с презрением или же со страхом? Кажется, что именно со страхом. Стало быть, и мою платформу, требовавшую Учредительного Собрания, хотя бы и под псевдонимом, буржуазия отвергла со страхом, а не с презрением. Если наша буржуазия боится Учредительного Собрания, то тем хуже для нее. Мы обязаны разъяснить народу, почему она его боится. И поскольку мы разъясним ему это, поскольку мы подвинем вперед развитие его сознания, – ровно постольку мы будем действовать в духе стокгольмской резолюции. Но, ведь, это значит, что я, предложивший лозунг: „полновластная Дума“, дал нашим практикам прекрасный повод для воздействия на народ в указанном резолюцией духе. Где же мой оппортунизм?» [П: XV, 388].

Любопытно, как Плеханов не мог понять, где его оппортунизм. Ясный революционный лозунг «Учредительное Собрание» он заменяет «псевдонимом», т.е. таким названием, которое расшифровать требовало гораздо больше политического навыка, чем это имелось у крестьянства и пролетариата, причем псевдоним выбирается такой, который может быть раскрыт каждой из сторон по-своему, и когда ему говорят, что это означает дать оружие в руки врагов для обмана народных масс, он делает удивленные глаза и спрашивает: «где же тут оппортунизм?».

Народу непонятна идея Учредительного Собрания, – говорит он.

«Но и ему, не знающему, чтó такое Учредительное Собрание, легко понять, чтó такое полновластная Дума, и когда он начнет борьбу за такую Думу, он будет созревать и для усвоения идеи Учредительного Собрания, потому что ведь и на самом деле такая Дума, которая имела бы полную власть, обладала бы властью Учредительного Собрания, была бы таковым» [П: XV, 388 – 389].

Легко понять! – особенно после того, как оную «полновластную» будет толковать каждая сторона по-своему. Да и какое тут Учредительное Собрание, ежели на этом лозунге рабочий класс вошел бы в идейную связь с кадетской буржуазией? Он сдал бы тогда все позиции свои буржуазии, руководство революции (гегемонию!) либеральной партии кадетов, а под руководством кадетов народ дошел бы не до Учредительного Собрания, а до сделки с царизмом.

Когда Роза Люксембург назвала Плеханова и др. почтенными окаменелостями, – она была права.

Если не вкладывать в эти слова обидного смысла, то они означали, что Плеханов продолжал мыслить старыми аналогиями в то время, как жизнь намного подвинулась вперед и выдвинула массу новых вопросов, совершенно непохожих на прежде существовавшие отношения и новые комбинации общественных сил.

Такая окаменелость особенно ясно сказалась в речи Плеханова по вопросу об отношении к буржуазным партиям.

«Нам говорят: вы делаете пролетариат орудием буржуазии. Это совсем неверно. Мы делаем буржуазию орудием пролетариата. Прошли те времена, когда пролетариат служил орудием буржуазии, миновали без возврата. Теперь пролетариат является Демиургом нашей революционной действительности. Теперь он – главная сила. И это дает ему особые права, это налагает на него особые обязанности. Гегель говорит в своей „Философии истории“, что народ, являющийся носителем великой исторической идеи, может рассматривать все другие народы, как орудие для осуществления его великой цели; он может топтать их ногами и может употреблять их, как средства. Мы стоим не на национальной, а на классовой точке зрения. Но и мы думаем, что пролетариат, этот носитель великой идеи нашего времени, может топтать ногами все отжившее и пользоваться всем существующим для своей великой цели. Он может и он должен поступать так, ибо он был, есть и будет главным двигателем революции в настоящее время» [П: XV, 394 – 395].

Он утверждает, что буржуазия (мы бы сказали: буржуазная демократия) должна стать орудием в руках пролетариата – как общая мысль, это совершенно правильно, но, ведь, не об этом спор, а о том, как это реализовать? Плеханов находит лучшим средством такого использования поддержку пролетариатом половинчатой буржуазии. Большевики же на этом основании обвиняли его в оппортунизме. Разве они не были правы? И разве Ленин не был прав, когда, отвечая ему, говорил:

«Плеханов говорил: все сколько-нибудь прогрессивные классы должны стать орудием в руках пролетариата. Я не сомневаюсь, что таково желание Плеханова. Но я утверждаю, что на деле из меньшевистской политики выходит совсем не это, а нечто обратное. На деле во всех случаях в течение минувшего года, во время так называемой поддержки кадетов меньшевиками, именно меньшевики были орудием кадетов. Так было и при поддержке требования думского министерства, и во время выборных блоков с конституционными демократами. Опыт показал, что орудием в этих случаях оказывался именно пролетариат, вопреки „желаниям“ Плеханова и других меньшевиков. Я уж и не говорю о „полновластной Думе“, и о голосовании за Головина» [Л: 15, 347].

Для того, чтобы из основной правильной (и давнишней) посылки Плеханова сделать революционный вывод, было необходимо отделаться от старых представлений о прогрессивной буржуазии.

«Необходимо со всей определенностью признать, что либеральная буржуазия стала на контрреволюционный путь, и вести борьбу против нее. Только тогда политика рабочей партии станет самостоятельной и не на словах только революционной политикой. Только тогда мы будем систематически воздействовать и на мелкую буржуазию и на крестьянство, которые колеблются между либерализмом и революционной борьбой» [Л: 15, 347 – 348].

Против либеральной буржуазии с целью вырвать из ее лап крестьянство – таково должно было быть конкретное решение, чтобы не скатиться к оппортунизму.

7.

В чем следует искать причину такого отклонения Плеханова от своей собственной революционной линии эпохи, скажем, старой «Искры»?

Много фактов говорят за то, что основная причина этого явления – его скептицизм по отношению к степени развития, сознательности и подготовленности русского рабочего класса.

Вот один пример. Как в своей речи на съезде, так и в своем предисловии к брошюре «Мы и они», он пишет:

«Наши большевики делают тактическую ошибку, тождественную с логической ошибкой, называемой petitio principii. Они считают уже достигнутой народом ту ступень революционного сознания, на которую его еще надо поднять с помощью его собственного политического опыта» [П: XV, 402].

«Со временем, когда политическое воспитание нашего народа будет закончено, их тактика может, пожалуй, оказаться применимой и плодотворной. Но в этом заключается не оправдание этой тактики, а именно ее осуждение: если она может быть хороша только тогда, когда уже закончится политическое воспитание народа, то ясно, что не она будет способствовать этому воспитанию; а, между тем, в нем-то и состоит важнейшая политическая задача нашего времени» [П: XV, 403].

Это очень характерно, хотя совсем не верно. Это самый неприкрытый скептицизм. А такой скептицизм у него смог возникнуть и укрепиться потому, что он строил свою тактику вдали от России, имея непосредственный опыт участия в рабочем движении 80-х годов.

Но он хочет этот свой скептицизм превратить в основание для построения целой тактической системы.

«Как я уже сказал на съезде и как я повторил это здесь, в основе всей тактики „большевиков“ лежит утопическая уверенность в том, что народ уже достиг той ступени политического развития, которая на самом деле только еще должна быть достигнута в более или менее близком будущем. Иначе сказать, „большевики“ предполагают уже решенною ту политическую задачу, в решении которой и должно обнаружиться наше политическое искусство. До какой степени это верно, читатель мог еще недавно видеть из тех доводов, которые приводились „большевиками“ против, – это не описка; я написал то, что хотел написать, т.е. против, – бойкота Третьей Думы. Теперь бойкот излишен, – говорят они, – так как теперь уже разрушены конституционные иллюзии народа. Я оставляю в стороне вопрос о том, насколько бойкот Первой Думы мог содействовать такому разрушению, и обращаю внимание читателя только на ту психологию, которая обнаруживается в этой аргументации против бойкота. Мы видим тут лишь новое выражение старой, утопической уверенности в том, что задача, подлежащая разрешению, уже решена: „конституционные иллюзии“ уже разрушены и, следовательно, в России опять „все готово“, так как остается лишь подумать о „решительном выступлении“. И такой утопизм обнаруживают в среде „большевиков“ даже противники бойкота, т.е. люди, хотя бы только случайно делающие правильный шаг. О бойкотистах же нечего и говорить: их психология решительно ничем не отличается от психологии „социалистов-революционеров“» [П: XV, 405].

Но по дороге он считает возможным крайне схематизировать и представлять в крайне упрощенном (а тем самым и неверном) виде воззрения большевиков-антибойкотистов, т.е. Ленина. На самом деле, чем мотивировал ненужность и вред бойкота III Думы Ленин? Он писал:

«И с точки зрения соотношения между прямым революционным путем и конституционно-монархическим „зигзагом“, и с точки зрения массового подъема, и с точки зрения специфической задачи борьбы с конституционными иллюзиями современное положение вещей самым резким образом отличается от того, которое было два года тому назад.

Тогда монархически-конституционный поворот истории был не более, как полицейским посулом. Теперь этот поворот – факт. Было бы смешной боязнью правды нежелание прямо признать этот факт. И было бы ошибкой выводить из признания этого факта признание того, что русская революция закончена. Нет. Для этого последнего вывода еще нет данных. Марксист обязан бороться за прямой революционный путь развития, когда такая борьба приписывается объективным положением вещей, но это, повторяем, не значит, чтобы мы не должны были считаться с определившимся уже фактически зигзагообразным поворотом. С этой стороны ход русской революции определился уже вполне» [Л: 16, 20].

Это так ясно, что совершенно непонятно, как мог Плеханов спутать эту совершенно верную марксистскую аргументацию с анархическими полумыслями. Читатель видит, что вся его теория насчет «утопизма» большевиков – плод простого недоразумения в самом благоприятном случае.

Впрочем, есть еще один предрассудок, который сильнейшим образом мешает Плеханову уразуметь и дать надлежащую оценку опыту российской революции – это то схематическое представление о революции, по которому при удачной «восходящей линии» постепенная смена классов в революции должна идти от буржуазии через мелкую буржуазию к пролетариату. Он пишет:

«Если предположить, что уже исчезли все те предрассудки народа, которые мешают ему разорвать сковывающие его цепи рабства; если проникнуться тем убеждением, что совсем уже близко время диктатуры „пролетариата и крестьянства“, то станет ясно, что социальная демократия не может относиться к „партии народной свободы“ иначе, как отрицательно: ведь кадеты, по необходимости, – в силу инстинкта самосохранения представляемых ими классов, – примкнут тогда к „реакционной массе“ и будут всеми силами поддерживать правительство. Стало быть, достаточно допустить, что задача уже решена, чтобы вполне и сознательно одобрить резолюцию, принятую на нашем последнем съезде по вопросу об отношении к буржуазным партиям. Но как должен смотреть на эту резолюцию человек, понимающий, что задача не решена, а только еще ждет от нас своего решения? Если этот человек способен думать логично, то он скажет, что ход развития нашей общественной жизни еще не поставил наших либералов за одну скобку с реакционерами; что между теми и другими еще неизбежна борьба, и что партия пролетариата обязана воспользоваться этой неизбежной борьбой в интересах своего собственного дела. А именно это и говорят „меньшевики“, и именно потому, что они говорят это, они осуждают лондонскую резолюцию об отношении к буржуазным партиям, как несвоевременную и потому несостоятельную» [П: XV, 407 – 408].

Мы эту длинную цитату привели, чтобы читатель мог видеть, как непосредственно была связана конкретная тактика, защищаемая Плехановым, с этой схемой.

Что означает его ироническое допущение, что «совсем уже близко время диктатуры пролетариата и крестьянства»? Оно означает не что иное, как то, что он считает эту диктатуру невозможной в буржуазно-демократической революции. А почему он ее считает невозможной? Оттого, что по его схеме сперва должна прийти к власти буржуазия, затем крестьянско-мещанская демократия, а уж после – пролетариат.

Эта схема, как и всякая схема, страдает диким несоответствием с действительностью.

Вообще говоря, этот порядок правилен и исторически неизбежен, но именно исторически, как закон на долгое время, на целые исторические эпохи. При конкретном же применении к русским условиям неизбежно становился вопрос о том, а кто же тот класс, которому суждено довести до конца буржуазно-демократическую революцию? Буржуазная демократия, руководимая пролетариатом. Что есть буржуазная демократия? Или скорее: какая часть этой демократии пойдет под руководством пролетариата до конца в революции? Крестьянство и мелкий городской люд. Своеобразие нашей истории в том именно и заключалось, – это говорил он сам в былые годы! – что наша буржуазия оказалась правее тех задач, которые выдвигала ее же революция. Иначе какой смысл имело бы учение о гегемонии пролетариата, автором которого является Плеханов?

Революция 1905 г. показала, что есть только одна форма, в которую может и должна вылиться гегемония пролетариата – рабоче-крестьянская диктатура. Этого не понимал Плеханов, ибо он страдал глубоким недоверием к силам рабочего класса, недоверием, которое у него появилось в позднюю эпоху.

Но вернемся к прерванному нами обозрению.

Не успели еще делегаты переехать границу, как II Дума была разогнана и Столыпин опубликовал свой новый избирательный закон, таким образом произведя свой coup d’etat 7/VI.

Положение сразу значительно выяснилось. Было несомненно, что революция зашла в тупик и что ее поражение дело не из маловероятных. При таких условиях вопрос о бойкоте был бы величайшим утопизмом или проявлением анархического антипарламентаризма вообще.

Я уже выше отметил, что Ленин отверг идею бойкота. Хотя в рядах большевиков и образовалась фракция бойкотистов, но общий тон был антибойкотистский.

И все же бойкотисты вели агитацию, и Плеханов вновь на страницах «Товарища» повел жестокую кампанию против бойкота. Отвечая Б. Авилову, он пишет:

«У нас уже давно так повелось, что чем легковернее и легкомысленное рассуждает человек, тем охотнее принимают его за „крайнего“ и самого надежного защитника интересов „трудящегося народа“ вообще и интересов пролетариата в частности. Но лично мне политическое легкомыслие никогда не казалось политической заслугой. Я разошелся с нашими „большевиками“ как раз потому, что всегда считал себя обязанным отличать желательное от существующего. И если г. Б. Авилов насмешливо спрашивает: не слишком ли господа „воспитатели“ недооценивают воспитанность масс? – то я отвечу ему другим вопросом: не слишком ли господа бойкотисты преувеличивают эту воспитанность? А на этот счет опыт прежних лет не оставляет, как мы видели, решительно никакого сомнения: господа бойкотисты до сих пор постоянно преувеличивали ее самым ребяческим образом. В этом заключалась их коренная ошибка, наложившая свою печать на всю их тактику» [П: XV, 343].

Тактика же, которую рекомендует сам Плеханов, сводится к старому совету, что «участие в выборах не только полезно, но прямо необходимо».

Но он не только боролся против бойкотистов, но и решился на страницах буржуазной газеты критиковать партийные документы и постановления, партийную избирательную платформу.

«Я далек от мысли защищать нашу избирательную платформу. Я нахожу, что она неудачно написана. Скажу больше, выражусь яснее. По-моему, она не только написана неудачно, но, – и это, конечно, главное, – плохо продумана. И я отдаю себе полный отчет в том, что, говоря это, я отнюдь не делаю комплимента нашей партии: плохо продуманная и неудачно написанная избирательная платформа, это – такой промах, который доказывает, что у нас в партии не все обстоит благополучно» [П: XV, 346].

Отвечая Кизеветтеру, в той же статье он пишет, что, несмотря на «доктринерскую фразеологию»,

«в надлежащую минуту она [простота и ясность „марксистской истины“] озарит своим ярким светом даже самые закоснелые в тупом доктринерстве умы; даже такие умы делаются более доступными для правильных взглядов, когда уже нельзя ограничиваться фракционными раздорами и „подсиживаниями“, а приходится делать живое дело и брать на себя огромную политическую ответственность. Кто из нас не содрогнется перед мыслью о том, что он может оказать услугу черной сотне? Но если бы такая надежда и не оправдалась, если бы доктрины оказались неисправимыми, то и тогда еще нельзя было бы считать потерянным дело правильной тактики. Верно то, что людей, способных понять вышеуказанную, простую и ясную истину, в нашей среде гораздо больше, нежели неисправимых доктринеров. Их особенно много в среде рабочих, не зараженных фракционным фанатизмом. И эти люди спасут положение вопреки доктринам. На этих людей дух нашего учения будет иметь более сильное влияние, нежели буква той или иной резолюции или вообще того или другого партийного документа. И вот почему я, нимало не скрывая от себя недостатков нашей избирательной платформы, считаю себя вправе назвать неосновательными опасения г. Кизеветтера. Партия российского пролетариата не позабудет своей обязанности. Каковы бы ни были некоторые ее элементы, она не может явиться и, конечно, не явится пособницей черной сотни» [П: XV, 347 – 348].

Речь идет у Плеханова о платформе ЦК, принятой на конференции от 21 – 23/VII-1907 г., которая требовала самостоятельных выступлений социал-демократов, на выборах запрещала соглашения с другими партиями и допускала их лишь при перебаллотировках, и то с партиями «левее кадетов». Во второй же стадии платформа допускала соглашения со всеми оппозиционными партиями вплоть до конституционных демократов. Против платформы и выступил Плеханов.

Это было грубое нарушение партийной дисциплины, совершенно непозволительное особенно в разгар борьбы. Это было не что иное, как призыв через буржуазную газету не подчиниться постановлению ЦК и действовать помимо него, т.е. это был явный акт дезорганизации.

При том же это был не единственный акт. Вычитав из явно тенденциозных источников сведение о якобы состоявшемся постановлении московской организации бойкотировать кооперативы, он пишет статью все в тот же «Товарищ» с целью бороться с большевистским Угрюм-Бурчеевым «Возможно ли это?»; статья ни в какой мере не делает чести ее автору, который считает возможным обратиться к московской партийной организации через буржуазную газету с вопросом:

«Так как ошибка, подобная той, которую „Русь“ приписала московским „большевикам“, повредила бы не одним „большевикам“, а всему рабочему движению, то никто из нас не может отнестись равнодушно к известию об их новой тактической ошибке. Вот почему было бы очень желательно, чтобы московские „большевики“ печатно ответили мне, верно ли это невероятное известие?

Возможно ли это?» [П: XV, 358].

Можно ли было терпеть все это в пределах партии? Нет, разумеется, и ЦК вынужден был реагировать на это выступление Плеханова достаточно резко. С этого начался маленький эпизод, который в истории партии носит название «плехановского инцидента».

Суть этого инцидента заключается в том, что после этой статьи ЦК на заседании от 15/IX принял резкую резолюцию, предложенную Тышко, по которой предполагалось на будущем съезде предать Плеханова партийному суду. Эта резолюция была принята против голосов меньшевиков, которые заявили солидарность с Плехановым. Такое несогласие внутри ЦК побудило большинство принять решение гласно объяснить причины этого инцидента. Но по настоянию большевистской части ЦК (против поляков) особой листовки по этому поводу не было выпущено и ограничились только опубликованием резолюции в «Известиях ЦК». Плеханов в ответ на это написал в «Товарище» статью – запрос меньшевикам: «Слово принадлежит меньшевикам (Открытое письмо моим единомышленникам в партии)».

Резолюция, – говорит Плеханов, –

«объявляет мою статью вредной для партии. Такое мнение очень огорчило бы меня, если бы его высказали люди, собственные произведения и собственная деятельность которых кажутся мне полезными. Но я считаю произведения и деятельность „большевиков“, поскольку в них обнаруживаются отличительные черты „большевизма“, весьма вредными для нашего рабочего движения. Стало быть, нечего и мне огорчаться мнением, высказанным в резолюции. Притом же я всегда открыто высказывал свой взгляд на проказы „большевиков“. С какой же стати буду я огорчаться тем, что и „большевики“ не сочли нужным скрывать свое мнение о моем поступке. Надо быть справедливым» [П: XV, 359].

Но тут ошибка, конечно, принципиальная. Резолюцию приняли не большевики, а ЦК, хотя и большевистскими голосами. Таким образом вновь он перед совершенно чуждой аудиторией демонстрировал свой совершенно недисциплинированный нрав, выставив перед буржуазными читателями «Товарища» ЦК партии как фракционную организацию.

Но, с другой стороны, он был прав, обращаясь к меньшевикам, ибо не только три члена ЦК, но и все другие меньшевики по сути дела были ответственны наравне с Плехановым. По поводу статьи, пишет он:

«„Большевики“ вознегодовали. И, по-своему, они были правы. С их точки зрения, нет никакого противоречия между духом нашего учения и буквой нашей последней платформы. С их точки зрения должно казаться, что платформа проливает на вопрос о нашей избирательной тактике весь тот свет, какой только в состоянии пролить на него политическая мудрость. С их точки зрения и нельзя одобрить никакую другую избирательную тактику, кроме тактики, рекомендуемой платформой. Всякие поправки к этой тактике, – а я, каюсь, намекал именно на необходимость внести в нее некоторые поправки действием, – не могут не представляться с этой точки зрения излишними, вредными, достойными порицания» [П: XV, 360 – 361].

А с точки зрения меньшевиков? – резонно спрашивал он.

«Если вы с „большевиками“ не согласны; если вы наших споров с ними не забыли; если вы думаете, подобно мне, что споры эти далеко еще не окончены; что в нашу избирательную платформу нужно внести известные поправки действием, – вы понимаете, что я говорю о некоторых, необходимых для борьбы с черной сотней избирательных соглашениях, например, о тех, о которых писал Л. Мартов, – тогда ваше молчание не только вредно, оно прямо непостижимо» [П: XV, 361].

Так отвечайте же прямо, – настаивал и нажимал Плеханов.

«Прервите же ваше странное и неуместное молчание. Говорите! Дайте „прямой ответ“ на тот „проклятый вопрос“, который ставится перед вами не моим капризом, а самой жизнью!

Слово принадлежит „меньшевикам“!» [П: XV, 362]

Такой нажим сильно тревожил меньшевиков, и Дан жалуется в письме к Мартову, что Плеханов

«лезет на самую острую фракционную драку как раз в тот момент, когда для такой драки нет уже или нет еще нужных предпосылок».

Во всяком случае вскоре же стало очевидно, что Плеханов в этом инциденте не только не выигрывает, но сильно дискредитирует себя даже в глазах своих единомышленников. Правда, он еще отозвался резко на постановление Петербургского Комитета РСДРП, но это было возражение раздраженного от досады человека.

ПК вынес постановление:

«Петербургский Комитет приветствует решение Центрального Комитета РСДРП призвать к порядку Г.В. Плеханова, превратившегося в постоянного сотрудника буржуазной газеты и решившего в своей последней статье открыто со столбцов этой газеты призвать к нарушению партийной дисциплины в избирательной кампании. Такой образ действия тов. Плеханова, как и все его выступления против партии в буржуазной печати, заслуживают, по мнению Петербургского Комитета, самого сурового порицания со стороны членов партии» [цит. по П: XV, 363].

До какой степени он был раздражен, показывает его ответ на это постановление:

«Разногласия между мной и „большевиками“ так велики, что вся моя деятельность непременно должна казаться им вредной. В свою очередь, я до такой степени отрицательно смотрю на деятельность „большевиков“ – поскольку в ней проявляются отличительные черты „большевизма“, – что если бы они когда-нибудь вздумали меня одобрить, то я, подобно Фокиону, спросил бы их: „Разве я сказал какой-нибудь вздор?“ Но если это так, – а ведь это в самом деле так, – то ясно, что порицание, высказываемое мне Петербургским Комитетом, может только укрепить мою уверенность в моей правоте» [П: XV, 363 – 364].

Это хорошо характеризует степень его раздражения и фракционного задора, – не больше. Дальнейшие же его суждения о дисциплине показывают, что в глубине сознания он соглашался с его критиками, что он поступил как человек, который быть может, того не ведая, мешал своей же партии.

Как бы то ни было, а реакция с головокружительной быстротой осенью 1907 года расправилась с остатками революции, реакционная Дума была избрана, а революция фактически была ликвидирована. Россия стояла накануне мрачного 1908 г.

Через каких-нибудь полгода не осталось ничего большего, как подводить итог всему, что было, и уразуметь опыт и вытекающие из него уроки.

А когда стали подводить итог, то оказалось, что в арсенале меньшевиков от революции осталось только одно «новое» приобретение: лучшая тактика в революции для партии пролетариата – это поддержка кадетов. Итоги, которые Плеханов вкупе с другими своими товарищами, подводили, походили, скорее, на защитительную речь за меньшевистскую тактику. Более того, в своей итоговой статье («Заметки публициста», – «Гол. С.-Д.» № 3) Плеханов делает попытку оправдать ретроспективно все свои отклонения вправо даже от меньшевизма.

Все это, разумеется, ничего нового не прибавило ко всему тому, что было уже сказано на протяжении «первой революции». Эти итоговые статьи («Уроки прошлого» – сб. «Тернии без роз» и «Заметки публициста» – «Голос С.-Д.» № 3) всего отчетливей показали, что весь грандиозный опыт первой революции прошел почти даром для Плеханова. Он укрепился в вопросах тактики на своих ревизионистских позициях 1905 – 1907 годов.

ГЛАВА VIII. БОРЬБА С ЛИКВИДАТОРСТВОМ

1.

Не успели делегаты Лондонского съезда доехать до своих организаций, как Столыпин произвел свой государственный переворот 3 июня.

Революция фактически кончилась.

Страшный террор царского самодержавия ни в коей мере не был и не мог быть смягчен куцей столыпинской Думой. Военно-полевые суды, экзекуционные отряды, погромы черносотенных банд на целый год стали косить ряды революционеров. Оставшиеся в живых частью наполнили собой тюрьмы, частью ушли в подполье, а огромная часть дезертировала из рядов партии. Уход из партии, индифферентизм и апатия, разочарованность, нытье стали особенным излюбленным занятием интеллигентской части партии, но и рабочие во многих местах бросали подполье и уходили в экономические легальные организации. Наступило мрачное безвременье, в полном смысле слова, для подполья, для революционеров, для передовой общественной мысли. Старые революционные идеалы и понятия подвергались жестоким нападкам и вместе с окончательным убеждением в том, что революция кончилась, в известных кругах партии укрепилось и убеждение в необходимости ликвидировать старое подполье и дореволюционные методы партстроительства и партработы.

Об одном из сопровождающих этот кризис явлений – бегстве интеллигенции – ЦО партии «Социал-Демократ» в первом номере дает значительный материал:

«„В последнее время за отсутствием интеллигентных работников окружная организация умерла“, – пишут в корреспонденции с Кулебацкого завода (Владимирская окружная организация Центрального промышленного района). „Наши идейные силы тают как снег“, – пишут с Урала. „Элементы, избегающие вообще нелегальных организаций… и примкнувшие к партии лишь в момент подъема и существовавшей в это время во многих местах фактической свободы, покинули наши партийные организации“» [цит. по Л: 17, 4].

Конечно, этот процесс ухода чуждых партии элементов имел огромное оздоровляющее значение. Но отрицательная сторона явления заключалась в том, что значительное количество рабочих, особенно из меньшевиков, также поддались этому паническому настроению: более или менее передовые и сознательные уходили в легальные организации, менее сознательные просто уходили из рядов партии.

Разумеется, в укреплении и укоренении такого настроения имела огромное значение гибель революции, но само настроение существовало задолго до того. Если мы внимательно присмотримся к тому, что творилось в рядах социал-демократии, преимущественно в лагере меньшевиков, то не трудно будет заметить, что еще в самый разгар революции, до неудачного декабрьского восстания, когда еще не было никакого разговора о возможности неудачного окончания революции, а меньшевики расхрабрились до того, что защищали «почти большевистские лозунги», еще тогда шли разговоры, которые не могли не вызвать тревогу даже в таких людях, как Мартов[50].

Вначале перспектива удачной революции, всенародный подъем должны были высоко поднять авторитет партии, мелкобуржуазное интеллигентское окружение пролетариата, наиболее передовые слои буржуазии должны были чувствовать тягу к умеренному социализму. Но интеллигентская периферия, которая по моде, поддавшись общему порыву, пристала к меньшевистскому крылу партии, должна была отхлынуть от нее в дни поражений, а с другой стороны, должна была подготовить лучшую почву для привития идеи, игнорирующей «задачи организации социал-демократических сил».

В 1906 г. в феврале Мартов пишет из России Аксельроду об опросе петербургских рабочих перед тем, как провести бойкот. Конференция приняла бойкот, и вот, объясняя это явление, Мартов пишет, что такое малое количество голосов, полученных меньшевиками, есть результат апатии и абсентеизма масс.

«По моим наблюдениям, эти, по своей вине не голосовавшие, глав[ным] обр[азом], рабочие, воспитанные меньшевиками и тянувшие к ним: такие особенно неохотно возвращаются после двухмес[ячной] свободы к подпольным кружкам, и нужны были подчас героические усилия, чтобы их заставить собраться. При этом прибавлю, что большинство руководителей-меньшевиков этих героических усилий не прилагало, ибо у них „нет аппетита“ к подпольщине: в этом отношении большевики действовали бойчее» [Письма, 149].

Да, метко сказано. У них не было «аппетита» к подпольщине. Да и откуда взяться было этому аппетиту у людей, облепленных со всех сторон бывшими «освобожденцами»? Мартов, обобщая ликвидаторские тенденции, распространяет ее и на тех рабочих, которые подали голоса за бойкот, т.е. за позицию большевиков. Напрасно высказывавшими за бойкот руководила как раз боевая активность революционного настроения.

Таким образом уже во второй половине 1906 г. самими меньшевиками была обнаружена тенденция у правого крыла партии ликвидировать подполье, и у столь большого количества из них, что вождь и идейный вдохновитель меньшевизма мог говорить о ней в таких выражениях, как о явлении массовом, заметном.

Но и до этого ликвидаторские тенденции сказывались и не в частной переписке, а в печатных произведениях и на заседаниях конференции.

Зачатком такого ликвидаторства была идея рабочего съезда.

Вопрос о созыве рабочего съезда был выдвинут Аксельродом в середине 1905 г. и практиками-меньшевиками на юге осенью того же года, независимо друг от друга.

2.

На осенней 1905 г. меньшевистской конференции юга, по свидетельству Череванина, этот вопрос был поднят неким рабочим, по прозванию «Кузнец». Череванин передает, что

«его руководящими идеями были: у нас нет еще рабочей партии. Нужно собрать рабочий учредительский съезд, чтобы он положил основание социал-демократической рабочей партии» [Череванин, 63].

Этот рабочий на юге вел энергичную кампанию, причем конференция его точку зрения не разделила и отвергла. Но если он, этот южный рабочий, надеялся собрать социал-демократически настроенных рабочих, то тó, что выдвигал Аксельрод в своей брошюре о рабочем съезде, было уже нечто совершенно иное.

Аксельрод не отрицал существующую партию, как рабочий «Кузнец». Перед рабочим съездом, по мнению Аксельрода, встанет много конкретных вопросов первостепенной важности. Но и Аксельроду идея, что именно рабочему съезду, его социал-демократическому элементу, предстоит реорганизовать и реформировать партию, совсем не чужда, наоборот, и он выдвигает если не точно такую, то аналогичную задачу перед рабочим съездом.

Так как, – рассуждает Аксельрод, –

«на свою интеллигентскую социал-демократическую партию мы смотрели, как на переходную организацию и орудие в историческом процессе образования классовой, политической организации рабочих масс»,

и так как теперь политические условия и поднятие сознательности рабочих масс в процессе революции позволяют перестроить партию на иной организационной основе, то ее нужно немедленно строить, для чего необходим созыв рабочего съезда, который весьма многое облегчит.

Идея рабочего съезда висела над меньшевиками, и в каждый нужный момент кто-либо ухватывался за нее: московские меньшевики – самые правые, группа Ларина, Щегло, сам Череванин и др. В сущности говоря, в планах москвичей, сторонников рабочего съезда, было мало социал-демократического, как совершенно справедливо констатировали на Лондонском съезде большевики.

На съезде Аксельрод, говоря о рабочем съезде, мотивировал необходимость его созыва тем, что необходимо создать партию классовую, пролетарскую.

«Я утверждаю, что партия наша является по происхождению своему и до сих пор еще остается революционной организацией не рабочего класса, а мелкобуржуазной интеллигенции (Шум, протесты со стороны большевиков, возгласы: Слушайте!) для революционного воздействия на этот класс. Да, наша партия исторически сложилась, в силу всей совокупности условий своего возникновения и развития, в организацию революционной интеллигенции и до сих пор сохраняет еще этот характер» [V: 529].

Говорят, в нашей партии много рабочих, но они либо новички, либо роли никакой не играют.

«Партия наша должна еще претерпеть радикальные изменения, чтобы она стала в глазах самих рабочих их настоящим отечеством» [V: 529].

Такое радикальное изменение и явится в результате рабочего съезда, именно он создаст партию рабочего класса. Нужно, чтобы рабочий перестал быть объектом воздействия и обработки интеллигенции. Партия не может сама, путем развития, превратиться в рабочую партию, это может произойти лишь на основе и через рабочий съезд.

Читателю не следует, по-моему, – после речи Аксельрода на съезде – доказывать, что идея рабочего съезда была идеей ликвидаторской. О том, что сами меньшевики это прекрасно знали, свидетельствует Череванин.

В дни революции Аксельрод не имел сторонников, разве один-другой смельчак объявили себя открыто сторонником съезда. Но скрыто многие сочувствовали идее Аксельрода, на Лондонском съезде уже почти большинство меньшевистской фракции съезда стояло за рабочий съезд. И за съезд, как средство ликвидации партии.

Череванин говорит, что

«некоторые меньшевики на фракционных собраниях совершенно последовательно договаривались до этого. Один, например, прямо предлагал „проститься с партийной организацией, так как там группируются только нежизнеспособные элементы“. На другом собрании он снова предлагал „ликвидировать партийную организацию и повести открытую работу в профессиональных союзах и других массовых организациях“» [Череванин, 79].

Восстал против этого настоящего ликвидаторства, ничем не маскированного, Плеханов.

«Он решительно восстал против того, чтобы „от позиций, которые мы занимаем внутри партии, отступить на позиции беспартийных организаций“. К сожалению, я незнаком с отношением Плеханова к рабочему съезду» [Череванин, 79].

Это отношение принципиально противоречило тому, что говорил Аксельрод. В то время, как последний не верил в возможность развития нашей партии в массовую рабочую партию, основа воззрения Плеханова составляет как раз уверенность в неизбежности этого развития.

На пленуме съезда положение Плеханова было чрезвычайно затруднительное. С одной стороны на фракции ему стали ясны ликвидаторские выводы некоторых его товарищей по фракции, с другой стороны, выступая и защищая фракционную точку зрения, он вынужден был говорить так, чтобы скрыть это перед большевиками. Отсюда и его защита точки зрения Аксельрода получилась крайне своеобразная. Он возражает большевикам, а читатель чувствует, что он возражает как раз ораторам, выступившим на фракции меньшевиков.

На самом деле он говорит:

«Собираются на съезды и дворяне, собирается торгово-промышленная буржуазия. Почему же не собраться пролетариату? И почему нам не поставить на его обсуждение то, что Лассаль назвал идеей рабочего сословия? Будьте уверены, товарищи, что если встанет перед рабочим съездом эта идея, то он решит ее в социал-демократическом смысле. И это будет огромным шагом вперед, одним из тех шагов, по поводу которых Маркс говорил, что каждый из них важнее целой дюжины программ. Но это-то как будто и пугает вас! Вы видите в рабочем съезде попытку разрушить нашу партию. У нее было много ошибок, но у нее гораздо больше заслуг, и она должна существовать в интересах дальнейшего развития пролетариата» [V: 560 – 561].

Вдумайтесь в подчеркнутые мною слова, к кому как не к своим коллегам по фракции он обращает эту свою тираду? Докладчик (большевик) совершенно справедливо в заключительном слове подчеркивает этот противоликвидаторский характер речи Плеханова:

«Мне приятно было слушать т. Плеханова, который, думая направить удары против нас, направил их на своих же. Когда Плеханов говорил: все-таки социал-демократическая партия есть авангард рабочего класса, боюсь, что его соседи скажут: Carthago delenda est, „а все-таки партия должна быть разрушена“» [V: 574].

Череванин приводит факт, который, по-нашему, чрезвычайно знаменателен; говоря о различном отношении к партии во фракции, он пишет:

«Это различное отношение к партии проявилось не только в общих дебатах, но и при обсуждении отдельных конкретных вопросов и вызывало иногда бурные сцены на фракционных собраниях. Оно характерно сказалось также в речи, с которой один из кавказцев обратился на прощание к Плеханову, как представителю Тифлиса, и в которой он приветствовал его, между прочим, и за борьбу, которую тот вел против „организационного анархизма“ некоторых меньшевиков» [Череванин, 86].

«Организационный анархизм» – это хорошо сказано Плехановым. «Новая метода», чтобы употребить любимое его выражение, угрожала основам организационного строительства партии пролетариата, она разрушала всякую организацию. Этот кавказец был Н.Н. Рамишвили.

Как ни был Плеханов резок с большевиками, – он не мог не заметить уже на Лондонском съезде нашей партии всю разницу между последовательными партийцами и людьми, готовыми ликвидировать партию ради чечевичной похлебки «организационного анархизма».

Фактически с 1907 г. начинается его открытое расхождение с меньшевиками по этому вопросу, перешедшее вскоре в прямую вражду и принципиальную борьбу.

О том, как резко расходилось мнение Плеханова с меньшевиками о рабочем съезде, и о том, что его позиция противоречит коренным образом тенденциям меньшевиков, Плеханов узнал и убедился лишь после Лондонского съезда. Для этого понадобилось много столкновений с ответственными меньшевиками и в частности с Потресовым. И уже ретроспективно, припоминая целый ряд встреч и разговоров, Плеханову нетрудно было установить, что по существу идеология ликвидаторства имеет довольно почтенный возраст.

Уже после Мангеймского съезда германской социал-демократии Плеханову, оказывается, пришлось слышать разговоры о ликвидации партии.

«После Маннгеймского съезда, – рассказывает он, – местная русская колония пригласила меня и г. Потресова высказать наш взгляд на значение рабочего съезда. В течение целого вечера я доказывал, что идея рабочего съезда отнюдь не исключает собою идеи существования нашей партии, как таковой. Когда мы с г. Потресовым вышли на улицу, он, высказывавшийся на собрании мало и неопределенно, упрекнул меня в непоследовательности, которая заключалась, по его словам, в том, что, признавая необходимым рабочий съезд, я в то же время признавал необходимой и нашу партию. Сам же он, отстаивая идею съезда, отрицал идею партии» [П: XIX, 82].

Потресов в ответ ловит его в ошибке: Плеханов указывает, что Мангеймский партейтаг собрался в 1907 г., а на самом деле съезд происходил в 1906 г., и при этом замечает:

«Ошибка для Плеханова не из приятных, ввиду некоторых обстоятельств, о которых я, к сожалению, не могу распространяться».

Намек Потресова Плеханов понимает как указание на его речь при открытии Лондонского съезда, где он сказал:

«что в нашей партии почти совсем нет ревизионистов» [П: XV, 377].

Ехидство такого напоминания заключалось в том, что Плеханов, невзирая на разговор после Мангейма с Потресовым, на съезде не указал на его ревизионизм.

«Это так „тонко“, что сейчас же и рвется. Открывая съезд, я, признаюсь, совершенно забыл о г. Потресове и о моем маннгеймском разговоре с ним в частности, точно так же, как я позабыл на ту минуту о теоретическом ревизионизме гг. Богданова и Луначарского с братией. На этом основании можно, пожалуй, сказать, что моя указанная речь неверно изображала положение дел в нашей партии. Но и это будет неосновательно: я имел в виду элементы партии, более важные, нежели те, которые представляли собою г. Потресов, с одной стороны, и Богданов – с другой. Вообще моя речь en question никакого ручательства за г. Потресова в себе не содержала. Притом же для него с г. Богдановым вполне достаточно словечка: „почти“» [П: XIX, 83].

Объяснения Плеханова никак не можем считать удовлетворительными не потому, что они не разбивают Потресова – последний мог только в качестве соломинки хвататься за подобные аргументы; мы полагаем, что самая постановка вопроса о ревизионистах в партии была неверная. Такие ревизионисты были, и он вскоре их увидел на заседаниях собственной фракции. Да и самый меньшевизм, так сказать, «ортодоксальный меньшевизм»[51], разве не махровый ревизионизм?

«„Ликвидаторская“ тенденция, к сожалению, не новость в среде меньшевиков, – пишет он значительно позже. – Мне пришлось встретиться с нею уже на нашем партийном Лондонском съезде 1907 года. Но тогда она была еще очень слаба. На одном из самых последних заседаний меньшевистской фракции тов. Фридрих высказался как самый несомненный „ликвидатор“. Но он был едва ли не один. (Я не считаю Хрусталева, который, по недоразумению тоже заседал тогда с нами.) Я с жаром возражал ему. Если не ошибаюсь, это мое возражение встречено было сочувственно огромным большинством товарищей; но особенно горячо рукоплескала ему кавказская делегация. Один из ее членов, тов. Петр, тут же на собрании выразил мне благодарность от ее имени, с насмешкой отозвавшись в то же время о тех из наших „вождей“, которые, по его мнению, не твердо стоят на точке зрения партии» [П: XIX, 10].

Говоря так, как он говорил при открытии Лондонского съезда, он только показал, особенно большевистской части съезда, что он еще не распознал природу меньшевизма, в большой мере сходную с характером и тенденциями западноевропейского оппортунизма. Его еще продолжали вводить в заблуждение словесные уверения меньшевиков в преданности марксистским догмам, именно догмам, ибо самый марксизм они извращали жестоко и на каждом шагу в продолжение всей революции.

Петр – это Н.Н. Рамишвили, он, действительно, там выступил большим «патриотом» партии, но Плеханов несколько ослабляет силу ликвидаторской части фракции меньшевиков. Вот что говорит Череванин:

«Полное разочарование в партии, с которым на фракционных собраниях выступали многие сторонники рабочего съезда, встречало среди меньшевиков немало и противников» [Череванин].

Быть может, и это самое вероятное, Плеханов действительно не встретил возражений: на том заседании, где выступал он, Череванин как раз не присутствовал, а всего вероятнее он за сочувствием идее рабочего съезда не замечал ликвидаторов, которые предпочитали не говорить.

Но что немало было во фракции меньшевиков людей с явно ликвидаторскими тенденциями, указывает и то обстоятельство, что Н.Н. Рамишвили так горячо благодарил Плеханова за речь.

От этого знаменательного столкновения прошло всего несколько месяцев, за время которого революция была усмирена. Наступила эпоха гонений и репрессий, которая могла послужить лишь почвой для пышного расцвета дезертирства и ликвидаторства. Лишь малые обломки старой партии продолжают геройскую работу по укреплению организации, восстановлению связей. Ликвидаторы тем временем неминуемо должны были столкнуться с открытыми оппортунистами типа Кусковой – Прокоповича, поскольку в своем рвении они дошли до либерального легализма. Во второй половине 1908 г. корреспондент «Пролетария» уже отмечает этот процесс консолидации ревизионистов, а Мартов «спешит» несколько позже подробно информировать Аксельрода об этом [Письма, 198].

Конец 1908 года – время, когда оформилось ликвидаторство. Уже в октябре 1908 г. «Пролетарий» звал в защиту партии все живые и партийные элементы всех фракций.

Вплоть до выступления Плеханова девятым номером своего «Дневника» дело борьбы с ликвидаторством вели большевики, польские социал-демократы, латыши.

А что делали верные партии элементы меньшевиков?

Долгое время большевики пытались вызвать противников ликвидаторства из лагеря меньшевиков на открытое объяснение.

Неоднократно были прямые запросы на страницах большевистской прессы, – запросы, которые были весьма своевременны и били прямо в точку, ибо как раз осенью 1908 г. происходило основное размежевание меньшевизма, и особенно Плеханова с ликвидаторством. Об этом он сам подробно рассказывает в своей брошюре «О моем секрете». Мы уже видели, что предварительного материала у Плеханова было совершенно достаточно. Но нам кажется целесообразным напомнить еще несколько фактов, которые проливают свет на вопрос о том, как шло дальнейшее накопление разногласий между Плехановым и «ортодоксальными» меньшевиками.

3.

О т.н. «плехановском инциденте» мы уже говорили. То, что меньшевики не выступили в его защиту, конечно, должно было значительно охладить отношения между ними. Но совсем не тут был корень расхождения, и напрасно меньшевики старались после свалить все на эти мелкие личные «обиды» и уколы.

Причины расхождения медленно накапливались с течением времени, особенно в результате совместной работы над изданием газеты, а после – пятитомника.

Разговор о газете был поднят вскоре после Лондонского съезда. На запросы меньшевиков Плеханов в письме, адресованном Потресову, ответил согласием участвовать в предполагаемой газете[52]. В начале января Мартынов и Дан эмигрируют за границу, надеясь издать новую руководящую газету, которую думают назвать «Искрой». Мартов по этому поводу пишет:

«Д[ан] и М[артынов] ехали с твердым намерением возобновить „Искру“. Я к этому намерению отношусь очень скептически и думаю, что дальше отдельн[ых] изданий – брошюр и сборников – мы пока за границей идти не можем» [Письма, 178].

Аксельрод по этому поводу делает ему ряд замечаний, считая совершенно необходимым создание центра, коллектива, который объединит «жизнеспособные элементы нашего движения».

Это свое предложение Аксельрод передал и Плеханову, и он ответил в конце января следующее:

«Я думаю, – писал он, – что, как ни уныл вообще современный момент, он чрезвычайно благоприятен для правильного социал-демократического действия. Неудача побуждает к размышлению, а размышление ведет к дискредитированию большевизма, как оно повело когда-то, – в начале 80-х гг., – к дискредитированию народовольчества. Нужно только действовать, – действовать в двух направлениях: 1. Теоретическое выяснение задач партии в настоящее время. 2. Собирание рассыпавшейся храмины меньшевизма в России. Было бы большой ошибкой ограничивать дело одной литературой. Нужно обратиться к меньшевикам в России, кликнуть клич между ними, и если бы нам удалось собрать хоть небольшую горсть их, мы должны дорожить этой горстью, которая положит начало будущему торжеству социал-демократических принципов над большевистским бакунизмом. По-моему, надо начать теперь, – лучше сказать, повторить при новых, более благоприятных условиях, – то, что мы сделали в 1883 году: создание элементов для будущей партии».

Это письмо показывает, что Плеханов еще в январе 1908 г. не осознал природу ликвидаторства и даже не чувствовал его наступление, если, разумеется, отрывок передан достаточно полно. Он сам пишет так, что с трудом можно провести грань между Аксельродом и им. Однако эта грань существует, и она заключается в том, что Плеханов исходит из наличия партии, и из сознания предстоящей огромной роли подполья, в то время как Аксельроду и Мартову основной посылкой служит отрицание как той, так и другого. То, что он говорит против большевиков в этом письме – целиком обусловлено тем, что он еще продолжает верить в то, будто Аксельрод и Мартов работают над восстановлением партии. Не менее характерен его призыв к старым методам организации партии.

Впоследствии ликвидаторы одним из основных обвинений против «консерваторов» будут выдвигать именно это обстоятельство, что они призывают к возврату к прежним формам строительства партии. Какая же это прежняя форма? Подпольная, прежде всего. И с этой точки зрения чрезвычайно знаменательно это письмо Плеханова. Он еще изображает себя паладином меньшевизма, занят мыслью о том, как и чем легче и лучше поразить «бакунистов-большевиков», а настоящие меньшевики его старательно выделяют, чувствуя разницу точек зрения.

Невзирая на это, непосредственно вслед за этим появился анонс о предстоящем выходе меньшевистской газеты «Голос Социал-Демократа» – и он вошел в ее редакцию: под анонсом стояла и его подпись. Пишет предисловие к брошюре Голубя «Через плотину интеллигентщины», где берет на себя неблагодарную задачу защиты Аксельрода и его позиции по вопросу о рабочем съезде[53].

В феврале месяце он из письма Аксельрода узнает о конференции меньшевиков в Женеве, где Мартов держался позиции, явно ликвидаторский характер которой сохранился даже в передаче. По словам Мартынова, он

«руководился не столько теоретической непримиримостью (по отношению к большевизму), сколько безусловно отрицательным отношением к попыткам воскресить нелегальные формы деятельности» [Письма, 183].

Но так как на конференции победила средняя более или менее прикрытая форма ликвидаторства, то сотрудничество продолжалось.

Меньшевики легальные из России предприняли издание знаменитого пятитомника «Общественное движение в России в начале XX в.», в редакцию которого согласился войти и Плеханов.

А тем временем партийные отношения чрезвычайно усложнились целым рядом «дел об экспроприациях» и вопросом о «партийных деньгах». Борьба меньшевиков против партии, естественно, должна была и приняла определенную форму борьбы против ЦК. Вся деятельность ликвидаторской части была направлена к тому, чтобы расстроить уже намечающуюся и налаживавшуюся работу по собиранию сил и восстановлению организации.

4.

Весной и летом были отредактированы почти все статьи пятитомника, пока очередь не дошла до статьи Потресова.

«Первую половину, – в интересах точности выражусь иначе, скажу: первую часть, – своей статьи г. Потресов сам привез за границу и сам же прочел ее в заседании предполагавшейся редакции „Общественного Движения“, – рассказывает Плеханов. – Выслушав его, я невольно воскликнул: „Вы стоите на точке зрения того, что у нас называлось когда-то легальным марксизмом!“ И я твердо убежден, что я был прав. Читатель согласится с этим, если я скажу, что человек, взявший на себя трудную, но весьма благодарную задачу изобразить „эволюцию общественно-политической жизни и предреволюционную эпоху“, не нашел нужным коснуться развития нашей революционной мысли. Наша революционная литература привлекла к себе его внимание лишь постольку, поскольку в ней принял участие… г. П. Струве. Это невероятно, но это так. В качестве материала, заимствованного г. Потресовым из нелегальных изданий, у него фигурировала только выписка, сделанная им из корреспонденции г. П. Струве, напечатанной в женевском „Работнике“. Весь остальной материал, на который опирался наш изумительный историк, был набран из внутренних обозрений наших легальных журналов. Это опять невероятно, но это опять так» [П: XIX, 75].

Рассказ Плеханова очень хорошо передает первое резкое столкновение с ликвидаторством. Очень важно отметить, что и повод столкновения, и обстановка вполне обеспечивали быстрый переход разногласий на принципиальную почву. Не говоря уже о том, что статья Потресова была скорее манифестом ликвидаторства, чем историей, – вопросы, затронутые в статье, сами по себе сохранили актуальный интерес для Плеханова и для партии.

Резкая критика его не встретила особо дружной поддержки у других редакторов. Однако они заставили Потресова внести ряд коррективов в статью, но и эти исправления не удовлетворили Плеханова, как и Аксельрода.

«Да оно и понятно: они состояли в том, что г. Потресов надергал цитат из сочинений членов группы „Освобождение Труда“, не умея ни понять мысли, заключающейся в этих цитатах, ни расположить их в надлежащей исторической перспективе. Но я еще не считал возможным разорвать на этом основании; я ждал второй части статьи. Пришла она, – и я опять получил то же безотрадное впечатление „легального марксизма“, чуждого самомалейшего понимания революционной постановки вопроса. Не считая возможной какую бы то ни было „конспирацию“ на этот счет, я поспешил сообщить о своем впечатлении Мартову» [П: XIX, 76].

В письме Мартову Плеханов подверг не менее суровой критике вторую часть статьи Потресова. В ней он подробнейшим образом излагал критические замечания Струве и его друзей против Маркса, а когда доходило дело до ответных выступлений марксистов-ортодоксов, ограничивался лаконическими замечаниями, «что Плеханов с цифрами в руках опроверг это». Мог ли Плеханов удовлетвориться подобными лаконическими ссылками на него?

Он не был удовлетворен этими бездоказательными ссылками.

«Я говорил, что надо дать возможность читателю самому судить о том, в самом ли деле… Плеханов удачно возразил своими „цифрами“ названным „критикам“. И я прибавлял, что с этими господами спорил не один Плеханов. Им возражали Л.И. Аксельрод (Ортодокс) и В.И. Засулич. Обо всем этом обязан был, по моему мнению, упомянуть г. Потресов, осмелившийся писать об эволюции нашей общественной мысли» [П: XIX, 77].

Об этом он написал Мартову. Мартов пытался разрешить конфликт, так же как и с первой частью, введя ряд исправлений. Но Плеханову было совершенно достаточно и первой переделки. Он потребовал, чтобы Потресов

«заново написал всю статью и дал именно цельную картину эволюции идей вместо того очерка смены программ и публицистических (легальных! – Г.П.) платформ, которые он нам дает» [П: XIX. 77 – 78],

на что не согласились другие члены редакции. Они выдумывали разные компромиссные решения, но ни одно из них не было приемлемо, разумеется, и Плеханов был прав, отвергнув всякий компромисс.

Они многое испортили бы, не исправив ничего.

Всякий компромисс означал бы примирение с легализмом, так полно выраженным в статье Потресова, – мог ли с этим мириться Плеханов?

«Я не мог смотреть на тяготение Потресова к легализму, как на терпимую в нашей среде тенденцию. Я утверждал, что терпимое отношение к этому легализму было бы с моей стороны политическим самоубийством, отречением от всего того, чему я служил в течение всей моей сознательной жизни. Но я чувствовал в то же время, что ребром поставить вопрос об удалении г. Потресова значило получить отказ. Я увидел себя вынужденным выйти из редакции, и я написал Мартову, что отныне мне с г. Потресовым не по дороге» [П: XIX, 79 – 80].

Прав ли был Плеханов? Несомненно, прав. Теперь уже у него не могло быть ни тени сомнения насчет ликвидаторства, его истинного содержания, его ревизионистской сути и целей его деятельности.

Ибо что означал инцидент с Потресовым и солидарность с ним всей головки «ортодоксальных» меньшевиков?.. То, что все они заражены теми же настроениями, что и Потресов.

А что означал Потресов сам?

«Что же обозначал непреоборимый легализм г. Потресова? Именно то, что он покинул точку зрения революционного марксизма и возвратился в лоно тех „легальных марксистов“, под влиянием которых сложилось все его мировоззрение, и которые, подобно их родоначальнику г. Струве, всегда обнаруживали органическую неспособность усвоить эту точку зрения. Я обращаюсь к марксистам-революционерам, к какой бы фракции нашей партии они ни принадлежали, и спрашиваю их: можем ли мы допустить, чтобы эти легальные кисляи прогуливались под руку с нами? Не будет ли это изменой нашим взглядам?» [П: XIX, 80 – 81]

Безусловно будет. Это была бы совершенно неприкрытая измена партии, ибо Потресов был против партии.

«Заседание редакции, в котором г. Потресов прочел первый, – так сильно поразивший меня, – очерк первой части своей статьи, происходило у меня в кабинете, – рассказывает далее Плеханов. – Г-н Потресов пришел ко мне часа за полтора до заседания и в разговоре со мной высказал, что не видит смысла в существовании нашей партии, как нелегальной организации. Мог ли я не связать в своем уме этого его мнения с тем фактом, признанным самим Л. Мартовым, что „А.Н. не может выйти из роли историка журнальной (т.е. легальной! – Г.П.) публицистики“?» [П: XIX, 81]

Более того, оно было тесно связано со всем тем, что он до того слышал и видел, но что не укладывалось до поры до времени в единую систему и что ясно обрисовалось лишь теперь, когда реальные результаты этого движения он увидел в столкновении, на деле.

Меньшевики-ликвидаторы не хотели верить этой тесной связи между Потресовым-публицистом и ликвидаторством, они утверждали, что Плехановым руководило исключительно чувство личной обиды. Но разве это серьезно искать причины целого общественного явления в личной обиде чьей-либо? Ведь, не Плеханов вызвал ликвидаторство, не он его выдумал. Если Потресов и говорил, что это дело рук Плеханова, то только потому, что он был ликвидатор. На самом же деле как раз самое интересное обстоятельство во всем этом эпизоде между Плехановым и Потресовым заключается в том, что Плеханов угадал в Потресове, по тому, как его статья отражает историю революционной мысли, целое течение в социал-демократии, которое уже возникло и развивало практическую деятельность.

«Как свидетельствует тов. Алексей Московский, едва ли не в то самое время, когда г. Потресов фигурировал передо мной в роли „историка журнальной (легальной!) публицистики“, облыжно выдавая историю этой публицистики за историю нашей общественно-политической мысли, одно лицо, близкое к редакции „Голоса Социал-Демократа“, внушало московским рабочим, что „надо распустить все“. Если я почуял, что с органической неспособностью г. Потресова „выйти из роли историка журнальной (легальной! – Г.П.) публицистики“ дело обстоит не так просто, как уверяли меня Мартов и его друзья, то ведь этим доказывается лишь то, что я обладаю недурным чутьем революционера. Не так ли?» [П: XIX, 81].

Конечно, это является неплохим доказательством хорошего революционного чутья, но трудно не отметить при этом, что, сознательно или бессознательно, он слишком много раз заставлял свое «революционное чутье» за эти полтора года с лишним подчиниться фракционной дисциплине меньшевиков-ликвидаторов, с которыми он расходился, несомненно, разногласие с которыми можно было не заметить только при очень пламенном желании жить в мире.

Впрочем, есть одно указание его, которое дает нам возможность предполагать, что не столько он не замечал самое явление, сколько он упорно не хотел придать ему более или менее широкое значение, а самое главное, он не мог верить и не имел достаточно поводов к тому, чтобы убедиться в том, что и его ближайшие друзья – Аксельрод, Мартов и др. – тоже заражены им.

Вот что он пишет в своей брошюре, отвечая Потресову:

«Мой разгневанный Цицерон говорит с гордым сознанием своего достоинства, что в своих предыдущих работах он „достаточно подробно развертывал свою точку зрения на партийное строительство, на наше организационное наследство“. Я уже сказал, как я смотрю на предыдущие работы г. Потресова. Они всегда неприятно поражали меня печальной слабостью идейного элемента. Что касается его „точки зрения“ на ход развития нашей партии, то я считаю не лишним прибавить здесь следующее. В „Искре“ г. Потресов дописался до того, что я собирался полемизировать с ним и предлагал П.Б. Аксельроду подписать вместе со мной протест против искажения г. Потресовым идей группы „Освобождение Труда“. П.Б. Аксельрод соглашался на это, но события, – дело было в 1905 г., – отвлекли наше внимание в другую сторону. Однако г. Потресов знает, что я не был согласен с ним.

Я не скрыл от него своего несогласия с ним. Он возражал. Его возражение можно формулировать так. Коренная ошибка „Освобождения Труда“ заключалась в том, что она согласилась признать существование нашей партии, как таковой, т.е. – говоря на нынешнем жаргоне, – в том, что она не была ликвидаторской. Подобными разговорами и объясняется то упорство, с которым я, по признанию Мартова, в течение нескольких месяцев обращал внимание своих товарищей по редакции „Голоса“ на „настроение“ г. Потресова. Но, как говорят французы, самые глухие изо всех глухих – это те, которые не хотят слышать» [П: XIX, 91].

Таким образом, несомненно, что он самый факт существования ликвидаторства в рядах меньшевиков знал, но приписывал его отдельным лицам.

Как бы там ни было, а к концу 1908 года он совершенно убедился в ликвидаторстве головки меньшевистской фракции.

«Когда я, убедившись в полной неисправимости г. Потресова, как историка нашей общественной мысли, окончательно решил выйти из редакции сборника „Общественное Движение“, я прекрасно понимал, что его ретроспективное ликвидаторство находилось в самой тесной логической связи с его ликвидаторством настоящего времени, т.е. с его убеждением в ненужности существования нашей партии. Поэтому я написал Мартову, что отныне мне с г. Потресовым не по пути» [П: XIX, 84].

«Ортодоксальные» меньшевики считали для себя возможным вести переговоры с ревизионистами, с либералами, которые ничего общего с марксизмом не имеют и лишь извращают и критикуют Маркса. Для Плеханова такие деяния, разумеется, не могли не быть самыми убийственными аргументами против возможности совместной работы. Он писал Дану, в ответ на его приглашение пересмотреть свой отказ:

«I. Вы говорите о крушении наших легальных литературных предприятий и находите, что оно повредит марксизму. В этом состоит, дорогой Ф.И. [Дан. – В.В.], ваша первая ошибка. Вы принимаете А.Н. [Потресова. – В.В.] за марксиста, а он показал своей статьей, что он так же далек от марксизма, как, напр., N.N.[54], и по той же причине: потому что не умеет ценить значение революционной теории и не хочет потрудиться понять эту теорию. Его статья есть признание исключительной важности легальной литературы, признание, которое в России, при русской цензуре и при несомненных заслугах нашей нелегальной литературы, само уже есть lèse-révolution; мимоходом скажу: оттого-то Потресов и не писал в „Голосе Социал-Демократа“, что он смотрит на подпольную литературу с великолепным презрением легального филистера.

II. По-вашему плохо то, что пятитомник рушится. А я вам скажу, что если в нем будет печататься статья А.Н., то не печалиться надо о его крушении, а радоваться ему: он станет органом распространения бернштейнианства» [П: XIX, 88 – 89].

Меньшевистские «ортодоксы» не послушались этого совета, и пути их разошлись с Плехановым.

Он еще некоторое время вел переговоры, с ним несколько времени еще кокетничали, стремясь оставить его в редакции «Голоса Социал-Демократа». Но, ведь, и тут все тот же вопрос неизбежно должен был стать на очередь, как совместить его участие с участием Потресова? С тенденцией остальных членов редакции?

В мае 1909 года он вышел из редакции «Голоса». В письме он отмечает, что фактически перестал участвовать в «Голосе» с декабря 1908 г.

Мы уже выше привели его свидетельство о том, что ему были давно известны ревизионистские тенденции Потресова. Спрашивается, почему же так долго он терпел?

«Видел я „струвизм“ и в г. Потресове. И тоже до поры до времени льстил себя той надеждой, что г. Потресов разовьется в марксиста и по тому самому перестанет быть „струвистом“. А потом я увидел, что и эта надежда не основательна, и тогда я сказал и себе и другим: баста, я Потресову не товарищ! Эти другие сердятся на меня за это решение, но я опять скажу: я не изменю его, даже если бы против него восстали все обитатели Марса и все жители земли. И факты уже начинают доказывать, что я прав. Одного письма т. Алексея, напечатанного в № 10 „Социал-Демократа“, достаточно, чтобы видеть, как тесно связано было ретроспективное ликвидаторство, обнаружившееся в статьях г. Потресова, с тем ликвидаторством нынешнего дня, которое составляет теперь язву нашей партии и вызывает такое сильное ликование в рядах наших официальных ревизионистов» [П: XIX, 94].

Так решительно были порваны связи с ликвидаторством. Первое публичное его выступление против этого ревизионистско-струвистского течения было в августе 1909 г., когда он возобновил свои «Дневники» номером девятым.

Восстановив, таким образом, ход, эволюцию, его отношения и разногласия с «ортодоксально-меньшевистским» ядром, или, что то же самое, с ликвидаторами, обратимся к разбору его критики ликвидаторства.

5.

Для того, чтобы дать представление об исходной точке его критики, остановимся на № 9 «Дневника» в целом.

Основная статья № 9 «Дневника» посвящена разбору статьи С., помещенной в № 15 «Голоса Социал-Демократа».

Исходя из положения, что наша партийная организация расстроена, он ставит себе вопрос, «как выйти из этого положения»? Решение этого вопроса «консерваторами» С. не кажется разумным. Ему кажется совершенно неосуществимым возврат к старым формам партстроительства. Рабочий класс перерос кружковщину, следовательно, пути нужно искать не там. Где же?

«Нам приходится думать не о старых, уже изведанных путях, – продолжает С., – даже не о починке старого, а о полной перестройке всего партийного здания» [П: XIX, 6].

Но как это сделать? Рабочие сами, по мнению С., указывают путь к решению вопроса своей тягой в легальные организации.

«Когда рабочая жизнь из нашей старой партийной ячейки уходит в открытые и полуоткрытые рабочие организации, – профессиональные союзы, культурно-просветительные общества, кооперативы, кассы взаимопомощи и пр., – куда направляются живые слои рабочего класса, мы говорим: вместе с живыми слоями пролетариата туда должна направить свои силы социал-демократическая партия» [П: XIX, 7].

Итак, вместе с живыми силами в легальные и полулегальные экономические организации.

Разумеется, трудно что-либо иметь против необходимости работать в экономических рабочих организациях.

«Не трудно понять, что российская социал-демократия изменила бы самой себе, если бы вздумала игнорировать все эти профессиональные союзы, культурно-просветительные общества, кооперативы, кассы взаимопомощи и т.д., – отвечает Плеханов. – Я вполне понимаю и очень ценю негодование т. С. против тех наших партийных стародумов, которые пренебрегают указанными организациями, а иногда даже и прямо восстают против них. Это – близорукие люди, не доросшие до понимания великих задач социал-демократии» [П: XIX, 7].

Плеханов напрасно так много уступает С., – таких людей в социал-демократии было более, чем мало.

Но, признавая работу в экономических организациях, разве решают вопрос?

«Новая партийная работа предполагает, как мы видим это из рассуждений самого тов. С., наличность двух условий: во-первых, указанных рабочих организаций; во-вторых, социал-демократической партии, которая должна направить свои силы туда же, „куда направляются живые слои рабочего класса“. Социал-демократическая партия способствует созданию открытых и полуоткрытых организаций. Это очень хорошо. Но способствовать чему-нибудь она будет в состоянии только в том случае, если она сама не перестанет существовать. Стало быть, для того, чтобы решить ту задачу, которую ставит перед ней т. С., партия наша должна прежде всего обеспечить свое существование. А если она должна обеспечить свое существование, то почему же наш автор не согласен с теми товарищами, которые говорят, что „нужно укрепить существующую нелегальную партийную организацию“? Ведь кто хочет существовать, тот, естественно стремится „укрепить“ свое существование. Неужели тов. С. этого не понимает?» [П: XIX, 7 – 8]

Очень хорошо понимает, да только он говорит на несколько ином наречии. Для него социал-демократическая партия это не та, что существовала, боролась, которая после революции ослабла, но еще живет и борется за свое существование, – он понимает под этим словом будущую, несуществующую еще социал-демократию. Между этими двумя социал-демократиями разница огромная.

«Характеризуя эту разницу, я позволю себе заметить, что, по здравому рассуждению, партийной работой может быть названа только такая работа, которая совершается партией. А если данная работа только еще поведет к созданию партии в более или менее отдаленном будущем, то она, при известных обстоятельствах, может быть признана весьма плодотворной, но партийной работой можно будет назвать ее только вопреки самым элементарным требованиям логики. В тот промежуток времени, в течение которого будет совершаться работа, долженствующая привести к созданию партии, мы будем иметь дело не с партией, а с чем-то другим. С чем же именно? Понятно с чем: во-первых, перед нами будут указанные выше рабочие организации: кассы взаимопомощи, кооперативы, культурно-просветительные общества, профессиональные союзы и пр.; а во-вторых, – те люди, которые поставили себе целью направить свои силы в эти организации для того, чтобы создать со временем Российскую Социал-Демократическую Рабочую Партию. Я пока не говорю: нравится мне это или нет. Я только утверждаю, что будет именно так, потому что иначе быть не может по условиям задачи (чтобы выразиться языком математиков). А если иначе быть не может по условиям задачи, то к чему же мы приходим? Ясно, что мы приходим к ликвидации партии. Опять замечу: я пока не говорю, нравится мне или нет то обстоятельство, что мы к этому приходим. Я только утверждаю, что мы неизбежно приходим к этому, следуя логике тех „условий задачи“, которые даны нам не кем иным, как нашим тов. С. Почему же этот товарищ так обижается, когда его подозревают в „ликвидаторстве“?» [П: XIX, 8 – 9]

«По очень простой причине, – такая обидчивость, весьма неуместная, помогает прикрыть свое отступление, свое деяние, свое ликвидаторство. С. защищается ссылками на старые решения и старые споры, но что могут доказать такие ссылки на прошлые разногласия по вопросам тактики или принципа, когда тут стоит вопрос организационный и стоит совершенно своеобразно?»

«Речь идет не о том, следует или не следует идти „в открытые или полуоткрытые рабочие организации“, и не о том, хорошо или дурно стремление „сделать социал-демократию вождем рабочего движения во всех его формах, организовать под знаменем РСДРП широкие рабочие массы“. Речь идет о том, кто должен взяться за эту „новую“ работу: нынешняя наша партия или же люди, по той или иной причине покинувшие ее ряды, повернувшиеся к ней спиной и задавшиеся целью создать со временем новую партию, более соответствующую их идеалу. Вопрос в том, правы ли товарищи, упрекающие этих людей в „ликвидаторстве“, и может ли какая бы то ни было партия терпеть в своей среде „товарищей“, стремящихся к ее ликвидации?» [П: XIX, 9 – 10]

А когда вопрос становится таким образом – ответов может быть лишь два. Действия практиков-ликвидаторов сводятся к таким деяниям, которые в практике социал-демократов назывались очень определенным именем. Проповедь «малых дел», угашающая революционный дух организованных передовых рабочих, – это ли не антипролетарское деяние?

«Вот какое прекрасное влияние на рабочих приобретают, – или, по крайней мере, стремятся приобрести, – „социал-демократы“, повернувшиеся спиной к партии! Такому влиянию могли бы радоваться разве только блаженной памяти „экономисты“. Но нет, я несправедлив к ним. Такое влияние показалось бы нежелательным даже и тем крайним, – и, к слову сказать, весьма не умным, – представителям „экономизма“, которые группировались когда-то вокруг „Рабочей Мысли“. Такое влияние отнюдь не есть социал-демократическое влияние; это влияние – по духу своему совершенно враждебное социал-демократии.

Наши товарищи, покидающие партийные позиции ради социал-демократической работы в широких рабочих организациях, на самом деле распространяют и упрочивают в этих организациях анти-социал-демократическую тенденцию» [П: XIX, 15].

Не на всю социал-демократию С. желает распространить свое «новое» учение о ликвидации, он готов допустить некоторое исключение для Кавказа [см. П: XIX, 11]. Но

«нельзя в одно и то же время высказываться против „ликвидаторства“ на Кавказе (и в некоторых других местностях) и за „ликвидаторство“ в России. Само собою понятно, что ликвидация партии в остальной России не могла бы быть безразличным или даже отрадным явлением для кавказских товарищей, желающих действовать под ее знаменем. Тут нужно выбирать: или „ликвидаторство“, или борьба с ним. Tertium non datur (третьего нет). Говоря это, я имею в виду, разумеется, товарищей, руководящихся не своими личными интересами, а интересами нашего общего дела. Для тех, которые руководствуются своими личными интересами, для тех, которые думают только о своей революционной карьере, – есть ведь и такая карьера! – для них существует, конечно, третий выход. Великие и малые люди этого калибра могут и даже должны в настоящее время лавировать между „ликвидаторскими“ и „анти-ликвидаторскими“ течениями; они должны при настоящих условиях всеми силами отговариваться от прямого ответа на вопрос о том, нужно ли бороться с ликвидаторством; они должны отделываться от такого ответа „иносказаньями и гипотезами пустыми“, потому что ведь еще не известно, какое течение возьмет верх, – „ликвидаторское“ или „анти-ликвидаторское“, – а этим мудрым дипломатам хочется, во всяком случае, быть у праздника: они, во что бы то ни стало, желают быть на стороне победителей. Повторяю, для таких людей есть и третий выход. Но тов. С., вероятно, согласится со мной, если я скажу, что это не настоящие люди, а только „игрушечного дела людишки“. О них толковать не стоит: они – прирожденные оппортунисты; их девиз – „чего изволите?“» [П: XIX, 11 – 12].

Девятый номер «Дневника» вызвал резкий отпор со стороны «Голоса Социал-Демократа», особенно привлекло его внимание, по весьма понятной причине, последнее замечание о революционном карьеризме[55].

Привлекло оно и внимание Ленина. В 47 – 48 номере «Пролетария» он пишет:

«Поживем – увидим, действительно ли согласится с Плехановым „тов. С.“, коллективно-меньшевистский тов. С., или он предпочтет сохранить себе в качестве руководителей некоторых игрушечного дела людишек и прирожденных оппортунистов. Одно мы можем смело заявить уже теперь: из меньшевиков-рабочих, если им полностью изложат свои взгляды Плеханов, Потресов („убежденный ликвидатор“ по отзыву Плеханова, стр. 19 „Дневника“) и „игрушечного дела людишки“ с девизом „чего изволите?“, не найдется, наверное, десяти из сотни за Потресова и за „чего изволите“ вместе. За это можно ручаться. Плехановского выступления достаточно, чтобы меньшевиков-рабочих оттолкнуть и от Потресова, и от „чего изволите“. Наше дело – позаботиться о том, чтобы рабочие-меньшевики, особенно те, которые трудно поддаются пропаганде, исходящей от большевиков, ознакомились полностью с № 9 „Дневника“ Плеханова. Наше дело – позаботиться о том, чтобы рабочие-меньшевики всерьез взялись теперь за выяснение идейных основ расхождения между Плехановым, с одной стороны, Потресовым и „чего изволите“ – с другой» [Л: 19, 62].

С одной стороны, он видит задачу в том, чтобы добиться от рабочих-меньшевиков выяснения сути расхождения Плеханова с ликвидаторами, с другой стороны, он ставит себе задачу толкать далее на основательное межевание самого Плеханова.

«Плеханов изображает раскол внутри меньшевиков из-за ликвидаторства, как раскол по организационному вопросу. Но в то же время он дает материал, показывающий, что дело далеко не ограничивается организационным вопросом. Плеханов проводит пока две межи, из которых ни одна еще не заслуживает названия генеральной. Первая межа решительно отделяет Плеханова от Потресова, вторая решительно отделяет его от „фракционных дипломатов“, игрушечного дела людишек и прирожденных оппортунистов» [Л: 19, 63].

То, что недосказано у Плеханова, договаривает Ленин:

«Совершенно очевидно, что Потресов обрисован Плехановым (признан теперь Плехановым, вернее будет сказать), как мелкобуржуазный демократ-оппортунист. Совершенно очевидно, что, поскольку меньшевизм, представляемый всеми влиятельнейшими литераторами фракции (кроме Плеханова), участвует в этой потресовщине (в „Общественном движении“), постольку меньшевизм признан теперь Плехановым за мелкобуржуазное оппортунистическое течение. Поскольку меньшевизм, как фракция, мирволит Потресову и прикрывает его, меньшевизм признан теперь Плехановым за мелкобуржуазную оппортунистическую фракцию» [Л: 19, 64].

Прямо сам Плеханов этого не говорит еще в № 9 своего «Дневника», но вывод получается такой. Сам Плеханов несколько позже, в следующих номерах «Дневника», говорит об этом уже ясно и открыто.

Чрезвычайно интересно ответное выступление меньшевиков из «Голоса Социал-Демократа». Кроме письма Потресова, на которое Плеханов ответил брошюрой «О моем секрете», где он рассказал вышеприведенные факты насчет хода расхождения и историю столкновения его с Потресовым на почве статьи, меньшевики-ликвидаторы вели кампанию против него на страницах «Голоса Социал-Демократа». В одном номере маленького журнальчика были даны сразу две статьи Мартова: против большевиков – «О ликвидаторстве» и против Плеханова – «Г.В. Плеханов против организационного оппортунизма». № 16 – 17 «Голоса» больше, чем наполовину был посвящен тому, чтобы доказать, что ликвидаторства в нашей партии нет, и что это злой умысел большевиков, причем по адресу Плеханова еще продолжают расточать всякие приветливые слова, – надежда была слишком прозрачная.

Но в переписке Мартова – Аксельрода есть места, прекрасно характеризующие настоящее отношение меньшевиков к Плеханову [Письма, 193]. Они рассматривали его выступление как предательство по отношению к фракции, что по существу не было неверно. Но предавать фракцию, когда фракция предает партию, не значит ли выказать исключительную преданность партии?

6.

К концу года – в начале 1910 г. в № 10 ЦО «Социал-Демократ» появилось письмо, корреспонденция из Москвы, Алексея Московского, направленное против ликвидаторства.

Письмо Алексея Московского произвело большое впечатление. ЦО нашей партии – «Социал-Демократ» – поместил письмо с припиской, которая заканчивается словами:

«Все серьезные социал-демократы без различия фракций – мы убеждены – оценят глубоко верную партийную позицию тов. Ал. Московского» [«Социал-Демократ» – К вопросу о новых фракционных группировках и о строительстве партии.].

Но наш ЦО, говоря это, видел в письме симптом продолжающегося межевания в рядах меньшевиков. Плеханов же в лице Ал. Московского имел себе большую поддержку, ибо Ал. Московский был работник практический, связанный с текущей повседневной работой и его слово было словом веским для эмигранта.

«Я не только слышал о т. А. Московском, но имел удовольствие лично познакомиться с ним на нашем последнем, Лондонском, съезде. Когда я разрывал с ликвидаторами, воскрешающими традиции блаженной памяти „экономизма“, я был твердо уверен в том, что меньшевики-революционеры, подобные т. А. Московскому, одобрят мой шаг. И мне было очень приятно узнать, что т. Алексей держался в Москве той тактики, за которую я высказался в своем „Дневнике“» [П: XIX, 32].

Повторяю, удовлетворение его было законное. Точка зрения Ал. Московского, действительно, очень была похожа на ту, которую развивал Плеханов, да к тому же

«оно показывает, что между нашими „практиками“ есть люди, способные и желающие взять на себя почетный труд восстановления политической организации нашего революционного пролетариата – той политической организации, которая, по условиям нашей современной действительности, может быть только тайной» [П: XIX, 36].

И при этом, картину работы меньшевиков-ликвидаторов автор письма дал столь безотрадную, что вызвал лишь справедливый гнев и возмущение всех истинных партийцев. Особенно возмутило Плеханова то, что «роль коммивояжера ликвидации» принял на себя в 1908 г. один из самых видных меньшевиков, близко стоящих к редакции «Голоса Социал-Демократа».

Кто был этот видный меньшевик? Тов. И[горь], псевдоним тов. Б.И. Горева. По его словам, значительно преувеличено было это приключение с ним. Недавно, вспоминая этот инцидент, он говорил мне, что его слова были переданы за границу неправильно. Но что хотел сказать тов. Горев – это не столь важно, гораздо важнее, что поняли из его речи его слушатели, а об этом рассказывает нам корреспондент Плеханова следующее:

«И. в феврале или марте 1909 г. читал в Москве доклад в заседании меньшевистского коллектива о ликвидации старых партийных учреждений и организаций, считая их существование реакционным явлением, с которым прогрессивная часть должна бороться самым энергичным образом. Доклад этот вызвал бурю негодования и т. N. (был такой работник из рабочих) чуть не наградил цекиста тумаками за неслыханную дерзость, как он сам выражался. Тов. *** писала (вам) об этом подробно…» [цит. по П: XIX, 207].

То же самое рассказывает Датико; такую же картину передает А. Московский в своем письме от мая 1910 г.

Справедливо ли было возмущение Плеханова? Я полагаю, что несомненно оно было справедливое и законное.

На самом деле, каково: член ЦК партии едет в Москву, застает организацию в полной лихорадке дискуссии о том, нужна или нет партия, и не только не выступает самым резким образом против ликвидаторов, а сам выступает оным или во всяком случае говорит так неопределенно, что ликвидаторы принимают его за своего сторонника, а партийцы готовы стульями изгнать его.

Но все эти разногласия организационного порядка; пока что вся эта дискуссия лишь показала, как широко распространилось ликвидаторство, но скоро наметились и те самые принципиальные вопросы, по которым должны были, по мнению В.И. Ленина, пройти новые межи.

Поводом послужила статья Мартынова, которая была направлена против фельетониста «Пролетария» и была озаглавлена «Кто ликвидировал идейное наследство?».

Вопрос тем более уместен, что еще до того Плеханов отметил принципиальные расхождения с Потресовым – по вопросам, казавшим последнему «пустяковыми». Мартынов хотел доказывать Каменеву, что не меньшевики ликвидировали идейное наследство группы «Освобождение Труда» Для доказательства этого рискованного положения ему пришлось переворачивать вверх дном многое в истории РСДРП, в числе вопросов своеобразно модернизованных был вопрос о гегемонии пролетариата. Борьба за восстановление в неискаженном виде учения группы о гегемонии – таков был первый принципиальный вопрос.

Попытаемся теперь систематически изложить разногласия и точку зрения Плеханова и начнем с вопросов организационных.

7.

Есть ли у нас партия?

Ликвидаторы утверждали без колебания, что ее нет.

«Историческое развитие, – торжественно заявлял Левицкий, – ликвидировало старую организацию»;

совершенно понятно было с его стороны, когда он после констатирования этого факта, звал бежать из партии:

«Естественно, что при таком положении вещей перед наиболее чуткими элементами скоро должен был встать и действительно встал вопрос: кто не желает оказаться совершенно оторванным от жизни вообще и от жизни рабочих в особенности, тот необходимо должен уйти и поискать другого, более соответствующего места, где не совсем безнадежно было бы искать ответы на проклятые вопросы… Перефразируя то же самое, можно сказать: кто не желал способствовать закреплению той самой ликвидации (уже без кавычек!), которую совершала неумолимая жизнь, тот должен был бежать оттуда, где скована была всякая инициатива, всякое творчество и всякое искание» [цит. по П: XIX, 302].

Но насколько это было логично звать бежать из партии, которой уже нет – это мы теперь трудно поймем. У ликвидаторов эти два процесса – ликвидация партии и стремление завоевать партию для своих ликвидаторских идей – шли солидарно.

Ликвидируя партию, они не останавливались на полдороге, наиболее смелые из них шли до конца и подобно Стиве Новичу[56] утверждали:

«У конспиративной партии теперь нет политических задач. Ей, нелегально-конспиративной, нечего делать как организации массовой пролетарской секции политического характера, нечего делать в условиях огромного экономического застоя и свирепой политической реакции» [цит. по П: XIX, 188].

Так неразрывно сливались эти два вопроса: отрицание подполья с отрицанием партии.

А отрицать подполье, значит звать уйти из него, что прекрасно понимали «легальные ликвидаторы».

«И бóльший размах, и бóльшая глубина содержания, и более яркая политическая окраска – все это приложится без особых затруднений, лишь только все активные силы безоговорочно порвут с иллюзиями о возможности „восстановить“ отжившее и направятся в „легальное движение“» [цит. по П: XIX, 301 – 302].

Левицкий еще в середине 1910 года вещал:

«Многие думают, что стоит только восстановить „иерархию“ – и все пойдет как по маслу, что достаточно „сочетать“ элементы старого с новым или перевести „иерархию“ через Вержболово… Сторонники этого взгляда не понимают, что реставрация „иерархии“, – если бы она даже и была возможна, – оказалась бы совершенно бесплодной: мертвое стало бы хватать живое и тормозить его развитие вперед, ибо старые формы совершенно не приспособлены для руководства движением, развивающимся в новой обстановке» [цит. по П: XIX, 303].

Бундовец Коссовский под тон ликвидаторам твердил, что он считает

«вредной и безрассудной попытку реставрировать дооктябрьское подполье и вернуть ему былое значение».

Если в эпоху 1908 – 1909 и начала 1910 года ликвидаторство было лишь делом практических деятелей, то читатель видит, что уже с середины приблизительно 1910 года ликвидаторство открывает забрало, используя все печатные (легальные в том числе) и устные возможности для борьбы с нашей партией, для борьбы с подпольем.

Подобно всем оппортунистам и ликвидаторы параллельно с тем кричали, что в нашей партии нет никакого ликвидаторства. И чем бесстыднее была их деятельность, тем громче были крики со стороны «Голоса Социал-Демократа» и легальных органов.

Но справедливо Плеханов писал:

«Чем усерднее пытаются уверить нас в том, что ликвидаторства не существует, тем несомненнее становится его существование. Оно подтверждается с самых различных сторон и иногда самым неожиданным образом. Странность эту надо объяснить, вероятно, тем, что в официальных разъяснениях до сведения читателя доводится только официальная правда, которая, – мы, россияне, очень хорошо знаем это! – нередко представляет собой прямую противоположность истине. Но когда официальная правда противоречит истине, эта последняя не теряет своего значения и нередко очень больно напоминает о себе самим официальным „разъяснителям“. Шила в мешке не утаишь!» [П: XIX, 31 – 32]

И впрямь шило в мешке трудно утаить.

Как можно было утаить столь широко охватившее одну часть партии настроение? Голосовцы вовсе и не хотели утаить его, ибо они сами представляли его, – они делали это в целях борьбы и как средство борьбы. Они тоже говорили о социал-демократии, но они понимали ее по-своему, как новую, которую еще предстоит организовать.

Эта новая партия многим отличается от старой, и прежде всего она не хочет иметь чего-либо общего со старой, с ее кружками, ячейками, подпольной иерархией. Выставляя требование подхода к новой работе, ликвидаторы ломали старые организации, а могли ли социал-демократы мириться с этим, оставаясь самими собой? Разумеется, нет. Социал-демократы, чуждающиеся «ликвидаторства», «оставшиеся верными партийному знамени» – не могли согласиться с «новаторами»:

«тут мы не можем согласиться с вами, не изменяя самим себе. Тут мы скажем вам: для того, чтобы делать „новое дело“, нет надобности создавать новую организацию, покидая кадры старой; нужно только поддержать, укрепить, расширить и видоизменить сообразно новым требованиям нового времени нашу старую партийную организацию… Мы, русские социал-демократы, находимся теперь в таком положении, в котором нам совершенно невозможно отказаться от старых мехов. Ирония этого исключительного положения такова, что те из наших товарищей, которые, отказавшись от употребления старых мехов, берутся за изготовление новых, сами с грустным удивлением констатируют, что новое вино превращается у них в кислятину, годную разве только на приготовление мелкобуржуазного уксуса. Это исключительное положение надо понять, и с ним нельзя не считаться» [П: XIX, 17].

Но, горячатся ликвидаторы, – старые ячейки питались исключительно революционными лозунгами, они не годятся для решения и проведения современных практических вопросов.

«Странный довод! Ведь партийная ячейка – не цель, а средство, – справедливо напоминает Плеханов. – Положим, что прежняя партийная ячейка, в самом деле, вся приурочивалась к той цели, о которой говорит тов. С. Что же мешает приурочивать ее теперь к новой цели? Тов. С. скажет, может быть, что этому мешает самое строение партийных ячеек. Я спорить и прекословить не стану: ведь я уже согласился с ним в том, что наше партийное здание должно перестраиваться сообразно требованиям времени. Но когда тов. С., под предлогом перестройки нашего старого здания, приглашает нас покинуть его и начинает строить нечто другое и совершенно новое, тогда я протестую, напоминая ему как об элементарных требованиях логики, так и о насущных интересах российской социал-демократии» [П: XIX, 17 – 18].

Но до использования ли им, ежели они решили одним ударом покончить с этим, связывающим инициативу, подпольем.

«Что хотят „ликвидировать“ наши „ликвидаторы“? Так называемое подполье. Какое подполье? Революционное. Кто же может, кто должен стремиться к упразднению революционного подполья? К этому должны и могут стремиться очень и очень многие: реакционеры, включительно до пьяных горилл черной сотни, консерваторы, либералы и даже буржуазные демократы. Но здесь бесполезно говорить о них; здесь у нас речь идет только о тех, которые причисляют себя к социал-демократам. А что касается их, то очевидно, что указанное стремление могут и должны иметь только оппортунисты, не в меру соблазнившиеся удобствами „легальной деятельности“. Социал-демократы революционного направления, хотя и знающие цену „легальных возможностей“, но видящие в то же время, как они малы и шатки при нынешнем режиме, хорошо понимают, что без революционного „подполья“ теперь обойтись невозможно» [П: XIX, 157].

С первых же шагов не трудно было заметить кровное родство ликвидаторства с оппортунизмом, связь тем более очевидная, что ликвидаторство есть, особенно по вопросу организационного строительства партии, подчас буквальное воспроизведение экономизма, приспособленного к новой обстановке. А кому не известно то простое обстоятельство, что экономисты были представителями оппортунизма в России?

«Люди, нападающие теперь на революционное „подполье“, очень охотно выдают себя за новаторов, уверяя всех и каждого, что их склонность к упразднению этого „подполья“ является продуктом новых условий, созданных революционным взрывом 1905 – 1906 годов. Но это одна „словесность“. На самом деле о необходимости упразднить „революционное подполье“ много распространялись лет десять-двенадцать тому назад авторы так сильно нашумевшего в то время „Credo“, этого символа веры последовательного и откровенного „экономизма“. К доводам этих авторов нынешние наши упразднители „подполья“ ничего не прибавили, кроме непоследовательности и, пожалуй, неоткровенности. А ведь лица, написавшие „Credo“, были чистокровными оппортунистами и верными последователями Бернштейнов, Жоресов и т.д.» [П: XIX, 157 – 158].

Только ревизионисты могут отрицать подполье и, наоборот, нынешнее отрицание подполья есть не что иное, как воскрешение старого оппортунизма под новой маской. Это было очевидно.

При таких условиях можно ли совмещать признание подполья и защиту ликвидаторов?

«Признающему необходимость „подпольной“ работы, нечего делать между людьми, эту работу „ликвидирующими“ или хотя бы только поддерживающими „ликвидаторов“ по тем или другим кружковым соображениям» [П: XIX, 162].

На самом деле, какого сторонника подполья не покоробит соседство с ликвидатором? Однако и такие непоследовательные были среди голосовцев, которые из соображений фракционной сплоченности и солидарности оставались в рядах ликвидаторов. Правда, иные в целях успешной борьбы с партийцами прикидывались, будто им также дорого подполье, но это не исключает и наличие в их лагере истинных сторонников подполья, сознающих хотя бы из опыта, сколь немыслимо ведение какой-либо работы в столыпинской России без подполья, исключительно легально.

Такой странный «полуликвидатор»

«упразднению революционного подполья совсем не сочувствует, а рассуждает так, как будто бы сочувствовал ему от всего сердца. И потому на каждом шагу противоречит сам себе. И потому на каждом шагу обнаруживает свое печальное неумение связывать свои мысли. Он уверяет нас, – и мы верим, – что он сам „шел“ и „пойдет“ в „подполье“. Он знает, что в наше время революционер „подполья“ не минует. Но он строго запрещает восклицать: „да здравствует подпольный крот!“ Этот возглас грешит, по его твердому убеждению, непростительным в серьезном человеке романтизмом» [П: XIX, 158 – 159].

Но почему и не грешить таким романтизмом, если он является лучшим и ярким показателем подлинного революционного и партийного содержания? если он окрашивает настоящее революционное дело?

«Тов. С. Лидов пойдет в подполье, – он сам обещает поступить так. Для чего? Для „подпольной“ революционной работы. Поскольку он будет заниматься такой работой, постольку он сам, своей собственной персоной, превращается в „подпольного крота“» [П: XIX, 159].

Всякий подлинный революционер должен пожелать такому подпольному кроту удачи и не может не адресовать ему привет «да здравствует подпольный крот»! [см. П: XIX, 159]

«Пока т. С. Лидов будет заниматься своей работой „подпольного крота“, его не перестанет преследовать полиция. Она употребит все усилия для того, чтобы изловить его. И чем скорее она достигнет этой своей цели, т.е. чем скорее она положит конец „подпольной“ деятельности моего старого товарища С. Лидова, тем больше пострадает дело пролетариата, в интересах которого он „пойдет“ в подполье» [П: XIX, 159].

Сочувствие каждого революционера будет – на стороне подпольщика, и его право и его обязанность воскликнуть в его честь «да здравствует подпольный крот!» [см. П: XIX, 159].

Меньшевики в виде особо ехидного прозвища дали Плеханову звание «певца подполья». Но это прозвище могло показаться обидным только подлинным ликвидаторам!

«Революционное подполье всегда было ненавистно реакционному надполью. Это вполне понятно. Ненавидя революционное подполье, реакционеры из надполья повиновались инстинкту самосохранения. Люди более или менее либерального образа мыслей некогда имели обыкновение любезно улыбаться при встречах с героями подполья; однако искренней любви они никогда к ним не питали. Скорее наоборот: они всегда недолюбливали их, испытывая по отношению к ним то чувство, которое Базаров в „Отцах и детях“ Тургенева внушал дядюшке Кирсанову. Когда борьба поколений („отцов и детей“) сменилась у нас более или менее ясно выраженной и более или менее сознательной борьбой классов, …[либералы] перестали скрывать свою нелюбовь к „подпольным“ нравам этих последних. К ним тотчас же присоединились в этом случае всевозможные полу-социалисты, дорожащие легальностью больше всего на свете… Полу-социалисты органически неспособны проникнуться тем революционным настроением, которое необходимо для того, чтобы пойти в подполье и вынести свойственные ему иногда поистине ужасные условия жизни и деятельности. Революционное настроение всегда казалось и кажется им признаком политической неразвитости» [П: XIX, 129].

Они предпочитают дипломатические переговоры с каким-нибудь Треповым, им кажется «это лучшим залогом торжества» политической свободы, нежели «подпольная» деятельность революционеров [см. П: XIX, 129].

«Но вот что странно: в последнее время у нас начинают глумиться над „подпольем“ даже те, которые сами принадлежат или, по крайней мере, еще недавно принадлежали к числу его граждан. Один из органов „беззаглавных“ политиков заметил однажды, что у нас существует теперь „подпольное“ издание, поставившее себе целью доказать, что не нужно никакого „подполья“. Больше того: та мысль, что даже революционеры могут и должны смеяться над революционным „подпольем“, начинает приобретать у нас прочность предрассудка. Выражаясь так, я хочу сказать, что мысль эта распространяет теперь свое влияние даже на таких людей, которые усвоили ее, по-видимому, без всякой критики и никогда не задумывались над ее огромным отрицательным значением» [П: XIX, 129 – 130].

Это действительно убийственно подмечено: подпольные издания, которые борются с подпольем! Замечательно и то, что к хору голосовцев присоединился некий неизвестный хор, который начинал прямое зубоскальство по адресу подпольщиков и подполья, беря свои аргументы из арсенала «Голоса». Стихи о карьеризме, о тупости и неподвижности, об узколобых обитателях подполья, которые ходили по рукам и выходили альманахами, несомненно были состряпаны по лексикону, взятому со страниц ликвидаторских органов.

Возражая этим безымянным стихотворцам, Плеханов справедливо писал о разнице карьеризма в надполье и подполье.

«Если человек старается „проползти ужом“, скажем, к местечку частного пристава, то он, очевидно, руководствуется инстинктом хищничества. А если он „проползает“ к месту редактора „подпольного“ издания, то инстинкт хищничества в нем, очевидно, очень слаб: на этом местечке не разживешься. Чем же руководствуется человек, который, допустим, в самом деле „проползет ужом“ к такому местечку? Ясно, что преимущественно тщеславием. Тщеславие, – нечего и говорить, – огромный недостаток. Но чем же тщеславится в данном случае такой человек? Тем, что он занимает видное место в деле служения революционной идее. Выходит, что и Терситы бывают очень разные: надпольные – стремятся к наживе; подпольные – тщеславятся пользой, приносимой ими великому движению. Терсит, да не тот, – как бывает Федот, да не тот. Маркс, воевавший когда-то с недостатками деятелей германского революционного мира, справедливо замечает, однако, что мир этот все-таки стоит несравненно выше так называемого общества. Об этом забывают у нас многие из тех, которые любят называть себя марксистами» [П: XIX, 131].

«Подпольное» тщеславие отличается основательно от тщеславия «легального надполья».

«Наша мачеха-история издавна загоняет в „подполье“ огромное большинство тех благородных людей, которые не желают, по энергичному выражению Рылеева, „позорить гражданина сан“. И именно потому, что она загоняет в него огромное большинство таких людей, оно издавна играет чрезвычайно благотворную роль в истории умственного развития России. А в последнюю четверть века его благотворное влияние очень явственно сказалось также и в нашей практической жизни» [П: XIX, 132].

Роль подполья в России столь значительна, и в русской культуре его значение так велико, что отрицающие его сегодня и позорящие его вообще по существу выступают против всего того, что было лучшего в русской истории последнего полустолетия.

С 70-х годов прошлого века

«нелегальная печать опережает легальную. Если вы хотите убедиться в этом, то сравните легальное народничество того времени с нелегальным: вы без труда увидите, насколько первое уступало второму в смелости, последовательности и ясности мысли. Когда критика жизни свела к нулю наше нелегальное народничество, тогда наши легальные народники стали путаться в самых жалких и плоских противоречиях» [П: XIX, 132].

В 80-е и 90-е годы марксизм, зародившись только что, ведет

«с народовольцами жаркий спор по вопросу о том, может или не может Россия миновать капитализм. Спор этот ведется в „подпольной“ печати. В легальную печать он проникает лишь 10 лет спустя. Это означает, что легальная печать отстала тогда от нелегальной на целое десятилетие. Другими словами, это показывает, что „подпольный мир“ пролагал тогда дорогу русской общественно-политической мысли. Тому, кто претендует на знание этого мира, непременно должно быть известно это обстоятельство» [П: XIX, 133].

Наконец, в годы, предшествовавшие 1905 – 1906 гг., стремление к легальности было соединено с критикой Маркса и, наоборот, подполье наиболее последовательно отстаивало революционную ортодоксию. Кроме Польши, нет еще другой страны в Европе, где подполью была бы отведена столь великая идейная роль, как в России.

«И мы позабудем об этом, мы станем изображать подполье чем-то вроде новой разновидности темного царства, средой ограниченности и карьеризма, не способной привлечь к себе никого, кроме „крепоньких лбом“ овечек и „ужей“, ползущих к „редакционным“ местам? Нет, это не достойно революционеров! Пусть поступают так критики, имеющие „дар лишь одно худое видеть“» [П: XIX, 133].

Откуда такая ненависть к подполью? У тех, кто нападает на подполье, она порождается бессилием:

«они устали, им хочется отдохнуть, им уже не по силам тяжелое и беспрерывное подвижничество самоотверженных деятелей „подполья“, они спешат превратиться в мирных обывателей, и вот они подрывают корни того дуба, желудями которого они сами некогда питались; и вот они бегут из „подполья“, стараясь уверить себя и других, что их бегство из него есть не измена делу, а лишь постановка его на более широкую основу. Но смеясь над революционным „подпольем“, эти несчастные на самом деле смеются лишь над самими собой» [П: XIX, 134].

Нападающие на подполье не учитывают не только его прошлую роль и значение, они не понимают его настоящее значение.

«Говорят, что область подпольной деятельности до последней степени узка, что в ней негде развернуться, нельзя найти простор для большого политического таланта. И я, разумеется, прекрасно понимаю, что удобнее заниматься социал-демократической агитацией во Франции, Англии, Бельгии и даже Германии и Австрии, нежели в России. Но и тут точно так же, как в вопросе об историческом развитии нашей общественной мысли, необходимо помнить, что те же политические условия, которые до крайности стеснили практическую деятельность российского социал-демократа, придали ей огромное значение, чрезвычайно увеличив ее удельный вес. И тут никогда не следует забывать, что ни в одной стране цивилизованного мира революционное „подполье“ не играло такой колоссальной практической роли (даже в чисто культурной области), какую оно сыграло в России. Опираясь на теорию научного социализма, наше социал-демократическое „подполье“ сумело произнести „магические слова, открывшие перед ним образ будущего“; оно вывело трудящуюся массу из ее вековой спячки; оно разбудило классовое сознание пролетариата, и если, – чтобы употребить здесь пророческое выражение Петра Алексеева, – мускулистая рука рабочего нанесла уже не один страшный удар существующему у нас порядку вещей, то и это нужно в значительной степени записать в актив того же „подполья“. Ведь недаром же рабочие чуть не при каждом своем столкновении с предпринимателями старались войти в сношения с „подпольными“ деятелями. И не даром даже крестьяне, собираясь воевать с помещиками, разыскивали революционных „орателей“ (т.е. ораторов)» [П: XIX, 135].

Да, применяя знаменитое восклицание Гегеля к подполью, русский социал-демократ воистину не может не крикнуть по его адресу: «Крот, ты хорошо роешь!».

«По русской пословице, суженого конем не объедешь. При современных условиях нашей практической деятельности „подполья“ конем не объедет ни один социал-демократ, не желающий увязнуть в трясине самого гнилого оппортунизма.

Да здравствует наш „подпольный крот“! Да растут и крепнут наши „подпольные“ организации! Докажем, что ошибаются господа Гучковы, злорадно возвещающие в Государственной Думе „о том внутреннем разложении, которое охватило наши революционные партии“!» [П: XIX, 136]

Суженого конем не объедешь! Не от воли русских социал-демократов зависит отказ от подполья. Пока господствуют те общественные порядки, которые делают невозможным для рабочего класса легальную борьбу за свои конечные цели, до тех пор подполье должно существовать, до тех пор всякий революционный социал-демократ не может не воскликнуть: «Да здравствует подполье!». Эти пламенные строки и вызывали особенную ненависть и злобу ликвидаторов на Плеханова.

Но какая нужда и смысл ведения работы в эпоху полного развала по восстановлению подпольного аппарата? Несколько позже, в 1911 году, когда стало заметно подниматься общественное настроение и рабочее движение вновь пошло на подъем, ликвидаторы-голосовцы вновь вспомнили, что надлежит поработать над возрождением РСДРП.

Вот тогда-то особенно справедливо прозвучали слова Плеханова:

«Социал-демократ, не последовавший советам Левицких, Ежовых, Маевских и подобных им деятелей, т.е. не бежавший со своего партийного поста и не закрывший глаз на самые насущные и самые законные партийные интересы, естественно должен был стремиться к возрождению своей партии, не дожидаясь „заметного пробуждения среди рабочих интереса к общественно-политической жизни“. Разумеется, ему, – если только он не принадлежит к числу социал-демократических недорослей, – не могло быть чуждо сознание той, весьма простой для взрослого социал-демократа, истины, что названное пробуждение будет сильно способствовать названному возрождению. Но именно потому, что он остался на своем партийном посту; именно потому, что он не потерял веры в великую политическую миссию своей партии, несмотря на ее временное ослабление, именно по этой причине он должен был питать непоколебимое убеждение в том, что ее возрождение является одним из необходимейших условий ускорения процесса пробуждения российского пролетариата» [П: XIX, 305 – 306].

А это убеждение не могло не привести его к работе над возрождением партии. Но так относиться мог лишь революционный социал-демократ, а ликвидатор, не только явный, но и скрытый, успевший дезертировать из подполья.

«Успокоив свое разочарование в недрах той или другой легальной рабочей организации, такой дезертир неизбежно должен был стать равнодушным к дальнейшей судьбе партийной организации. Если он почему-нибудь не присоединился к хору Маевских и не вопил: „бегите из нее, бегите!“, то все-таки разговоры о возрождении партийной организации должны были вызывать на его устах скептическую улыбку» [П: XIX, 306].

Уйдя в легальную организацию и там ожидая благоприятной минуты, он будет «работать» в легальных организациях, и в процессе работы на каждом шагу наталкиваться

«на полицейские препятствия, „властно“ напоминающие о необходимости тайной социал-демократической организации. Поэтому наступает такая минута, когда человек, бежавший из „подполья“, снова убеждается в том, что без „подполья“ ему обойтись невозможно. Тогда он „совещается“ с другими беглецами из партии и вместе с ними решает, что заметное пробуждение среди рабочих интереса к общественно-политической жизни „властно“ диктует необходимость возрождения РСДРП» [П: XIX, 306].

Чем выше поднималось рабочее движение, тем туманнее становились речи ликвидаторов, тем чаще они повторяли о том, что РСДРП должна быть партией рабочего класса. Это вызывало законные недоумения, еще более, чем их прямые ликвидаторские речи.

«В каком смысле РСДРП должна быть партией рабочего класса? В том ли, что ей надо охватить весь рабочий класс? Нет, от этого очень далека даже и немецкая социал-демократия, которую уж, конечно, никто не побоится признать классовой партией, и вообще это вряд ли возможно когда-нибудь и где-нибудь. Может быть, в нашу партию должны войти по крайней мере все экономические организации рабочего класса? Нет, это несбыточно у нас, да и нежелательно» [П: XIX, 310 – 311].

Во всяком случае, это ни в какой мере не гарантия от оппортунизма.

«Классовая партия пролетариата есть не что иное, как организация, охватывающая в целях политической борьбы все сознательные, – т.е. социал-демократические, – элементы этого класса. Может ли такая организация открыто существовать в современной России? Нет!» [П: XIX, 311]

Если это так, а это несомненно так, то совершенно ясно, что

«РСДРП в настоящее время не может не быть „подпольной“» [П: XIX, 311].

Еще в 1910 году эту истину партийцы должны были так страстно доказывать, а спустя менее года Плеханов констатирует:

«Теперь к „подполью“ опять начинают относиться совсем иначе. Господа, держащие нос по ветру, уверяют даже, что никто и никогда не отворачивался от „подполья“. И если „совещание деятелей легальных рабочих организаций“ собирается „возродить“ нашу партию, то отсюда видно, как далеко распространилось теперь понимание необходимости революционного „подполья“» [П: XIX, 311 – 312].

Так с течением времени русская действительность и рабочий класс восстановил в своих правах подполье, даже в сознании ликвидаторов. Но так как они все остались ликвидаторами, то и это сознание принимало у них форму антипартийную, ликвидаторскую.

Иным еще неискушенным меньшевикам казалась дикой идея легальности во что бы то ни стало при режиме Столыпина; они не могли связывать воедино призыв ликвидировать подпольную партию с признанием борьбы за низвержение самодержавия. Одному из таких провинциалов «Голос» прочитал длинное наставление насчет того, что никто не должен ругаться за то, что меньшевики не возьмут на себя благородную задачу свержения абсолютизма. Сомнительно, чтобы «Glorgien» – вопрошавший меньшевик – остался очень доволен наставлением; в Плеханове оно вызвало справедливое возмущение.

«Редакция приглашает русский рабочий класс свалить и Столыпина, и военное положение, и конституцию 3-го июня, и диктатуру поместного дворянства. Короче: она приглашает его сделать революцию. Но наступлению революции должны содействовать сознательные усилия социал-демократов. Эти усилия должны быть организованы. Как? В этом весь вопрос. Одни говорят, что организация социал-демократических усилий прежде всего предполагает существование социал-демократической партии, которая при нынешних наших политических условиях может быть только нелегальной, „подпольной“; другие прежде всего бегут из „подполья“, оправдывая свой побег необходимостью, – которой, надо заметить, никто не отрицает, – использовать легальные возможности, „обеспеченные“ нам конституцией 3-го июня» [П: XIX, 62 – 63].

Это скорее издевательство над подпольем, над партией, чем ее признание. Разговор о том, что рабочий класс устроит «не семь, а семьдесят семь бунтов» за признание «открытого существования рабочего движения» есть лишь пустая «революционная» фраза, которой особенно изощрялись ликвидаторы.

«Бороться за открытое существование рабочего движения вообще и социал-демократической рабочей партии – в частности, значит бороться за политическую свободу. К этой борьбе социал-демократы стали звать пролетариат с тех самых пор, как они появились на русской земле. Особенность Вашего нынешнего положения заключается вовсе не в том, что Вы признаете политическую борьбу. Она заключается в непонимании, – или в преступно-дипломатическом замалчивании, – того, что сознательные элементы пролетариата должны в целях политической борьбы сорганизоваться в социал-демократическую (еще раз: по необходимости „подпольную“) партию, бегство из которой есть измена делу политической борьбы в частности и пролетариата – вообще» [П: XIX, 63 – 64].

«Если наш пролетариат и сделает „семьдесят семь бунтов“, то это произойдет помимо участия „легальных“ Гамлетов, издевающихся над революционным подпольем. Когда пролетарские „бунты“ в самом деле обеспечат населению России политическую свободу; когда русским социал-демократам не будет уже надобности идти в подполье, столь ненавистное легалистам, тогда эти последние, вероятно, примкнут к социал-демократической партии, составив ее правое крыло» [П: XIX, 64].

В этом огромная опасность, это и хуже всего, скажем мы сегодня, этого и должен бояться всякий истинный революционер и защитник пролетарской точки зрения. В начале столетия Плеханов сам стоял на этой точке зрения, но после первой русской революции он вряд ли понял бы это. Он был вождем и руководителем II Интернационала, а это определяло границы его революционной «практики». Но и при всем том мы не можем не согласиться с его превосходными словами:

«Российский социал-демократ должен дойти до крайней степени падения для того, чтобы сделаться легалистом в такое время, когда на всех действиях правительства лежит печать беззакония, беспримерного даже в России, и когда „права“ российских „граждан“, более нежели когда бы то ни было прежде, зависят от безграничного и циничного полицейского произвола. А между тем в нашей среде кажется все более и более растет число „ликвидаторов“, презрительно отворачивающихся от опротивевшего им революционного „подполья“ во имя „легальной“ деятельности. Нет такого угла в России, где бы не копошились, – и иногда с немалым „успехом“, – эти социал-демократические октябристы. Проникли они, по-видимому, и на Кавказ, где господствовало между нашими товарищами совсем другое настроение и где наши товарищи высоко держали революционное знамя» [П: XIX, 287].

Социал-демократический октябризм – это хорошо характеризует ликвидаторство.

8.

Нелегальная партия и легальная деятельность, деятельность в легальных организациях – это, конечно, не из самых лучших комбинаций, вообще говоря, но самая лучшая система использования сил пролетариата при создавшихся тогда условиях. На самом деле желательной формой была бы полная возможность легального существования социал-демократии. Подполье, ведь, не является предметом страсти революционеров, а в некотором роде тем неизбежным злом, без которого при нынешних условиях сама революционная деятельность немыслима. Поэтому совершенно понятно, почему тот, кто против подполья, тот против революционной работы в России, тот скатывается к либерализму.

Но как же революционные социал-демократы решают вопрос о сочетании этих двух форм? Над этим вопросом стоит несколько остановиться.

Ликвидаторы утверждали, что их окрестили так только за то, что они стоят за участие в легальных организациях. Это была, разумеется, вопиющая неправда и мошенничество.

«Ликвидаторами у нас называли тех, которые стремились „ликвидировать“ Российскую Социал-Демократическую Рабочую Партию. Правда, между людьми, имевшими это похвальное намерение, были и такие, которые участвовали в легальном рабочем движении. Но это обстоятельство в данном случае ровно ничего не изменяет: ликвидаторами этих людей называли не за то, что они участвовали в легальном рабочем движении, а именно за то, – и только за то, – что они стремились ликвидировать РСДРП. Им присваивалось это название в той же самой мере, в какой присваивалось оно господам, не принимавшим в легальном рабочем движении ровно никакого участия, но стремившимся к ликвидации нашей партийной организации. Оно и понятно: участие в легальном рабочем движении есть в данном случае признак совершенно безразличный» [П: XIX, 300 – 301(курсив мой. – В.В.)].

Значит ли это, что оно безразлично в том смысле, что революционный социал-демократ не придает особого значения участию в легальных организациях?

Нет, и даже наоборот, как мы сказали выше, только сочетание легальных форм с подпольными сделает деятельность нашей партии продуктивной.

Упрек, будто Плеханов не признает важности легальных рабочих организаций, раздававшийся не только из лагеря ликвидаторов, но и со стороны некоторых примиренцев-большевиков, был прямым недоразумением, которое могло создаться под влиянием того, что Плеханов особенно напирал на роль подполья. Но это объяснялось тем, что в первый момент ликвидаторы всего сильнее ополчились на подполье, но отнюдь не пренебрежением или недооценкой Плехановым легальных возможностей.

Отвечая одному из таких большевиков – тов. Киселеву, Плеханов высказывает ту мысль, что условием расцвета нашей партии является самодеятельность подпольных рабочих ячеек и что интеллигентская помеха такой самодеятельности окончательно убьет партию.

Это совершенно справедливо, но только почему оно адресовано большевикам вообще, а не одним примиренцам – непонятно. Именно большевики с самого же момента бегства интеллигенции из партии выдвинули не только отрицательные последствия бегства, но и положительные результаты его – пролетаризацию ячеек партии. Именно большевики вели непрерывную борьбу за орабочение руководящих аппаратов партии и они же начали эту кампанию в 1908 г. с особой силой.

Плеханов совершенно справедливо говорит:

«Спорные вопросы, раздирающие теперь нашу партию, выдвигаются тем чрезвычайно важным обстоятельством, что она (социал-демократия) возникла и действует при таких политических условиях, которые несравненно более благоприятствуют процветанию разных социалистических сект, чем социал-демократической партии как таковой.

Чем характеризуется сектантство? В… письме своем к Швейцеру Маркс отвечает на этот вопрос кратко, но в то же время удивительно глубоко. По его словам, секта выдвигает на первый план, как вопрос своей чести, „point d’honneur“, не то, что имеется у нее общего с классовым движением, а то, что отличает ее от него. И она, отдельная секта, стремится подчинить себе движение целого класса [см. МЭ: 32, 475]. Это поистине золотые слова, которые должна была бы всегда помнить наша партия в своих сношениях с рабочими организациями, находящимися за ее пределами. К сожалению, эти золотые слова нередко забывались некоторыми руководящими органами нашей партии, а, может быть, были им и вовсе неизвестны» [П: XIX, 177].

Это верно. Но опять-таки эти верные слова ни в коей мере не следует адресовать большевикам, для которых никогда классовое не покрывалось ничем частным, групповым. Именно с точки зрения общеклассовых задач большевики вели жестокую войну с меньшевиками, а не в интересах каких-либо групп, и только исходя из интересов класса большевики добивались организации партии без оппортунистического крыла.

Наоборот, сектантство было особой печатью ликвидаторства, «чувство фракционной чести» очень нередко руководило многими из голосовцев, которые приносили в жертву классовое – фракционной солидарности.

Но вернемся к вопросу. Наше отношение к легальным организациям должно сводиться к тому, чтобы

«не препятствовать многоразличным выступлениям наших легальных рабочих организаций, а лишь способствовать тому, чтобы каждое выступление каждой из них оказалось наиболее плодотворным в смысле развития классового самосознания пролетариата» [П: XIX, 178].

А этого никак нельзя добиться, противопоставляя партию легальным организациям.

«Мы, социал-демократы, представляем теперь собой то, чем были коммунисты лет 60 тому назад. Мы – передовой отряд рабочей армии. Правда, теперь рядом с социал-демократической партией почти нигде нет других рабочих партий. Но если рядом с ней почти нигде нет других рабочих партий, как политических организаций, то одновременно с ней везде существует очень много других рабочих организаций, не задающихся политическими целями: профессиональные союзы, потребительные и другие товарищества, общества самообразования и т.д.

И социал-демократия ни в каком случае не должна играть роль рабочей партии, противостоящей другим рабочим организациям. Это было бы ее смертным приговором, так как означало бы ее превращение в секту» [П: XIX, 180].

И социал-демократия, как ни научна ее точка зрения, может превратиться в секту, если она упустит из виду это важнейшее обстоятельство. Нужно уметь опираться на диалектику общественного развития; передовой отряд, который не видит массу, следующую за ним, не умеет, руководя и направляя ее движение, использовать все ею созданные организации, рискует превратиться в секту.

«Мы, марксисты, так охотно ссылающиеся на объективный ход вещей, должны же научиться верить в объективную логику рабочего движения. „Наша теория – не догма, а изображение эволюционного процесса, и этот процесс обнаруживает явления, следующие одно за другим (различные фазы)“ [МЭ: 36, 497]. Если данное рабочее выступление соответствует лишь первой фазе этого эволюционного процесса, на котором основываются наши надежды, то это еще далеко не дает нам права отказывать ему в нашей сочувственной поддержке. За первой фазой следует вторая, за данным выступлением, соответствующим первой фазе, последует второе, соответствующее второй. Тут есть своя диалектика, на которую нам следует опираться. Мы имеем право ополчиться против данного выступления рабочих только тогда, когда оно вызывает те или другие явления, так или иначе нейтрализующие силу объективной логики „эволюционного процесса“. И не только имеем право: мы обязаны ополчаться против подобных выступлений. А все остальные, все те, которые облегчают действие указанной силы, должны быть поддержаны нами, хотя бы в головах их участников и оставалось еще много неясного и незрелого. Когда рабочие выступления направляются в надлежащую сторону, тогда нельзя сомневаться в том, что их участники скоро „проглотят“ все наши принципы и научатся, как выражается Энгельс, тому, чего они сейчас не в состоянии понять. В этом смысле, – и, разумеемся, только в этом, – Маркс сказал когда-то, что один шаг действительного рабочего движения важнее целой дюжины программ (конечно, хороших) [см. МЭ: 19, 12]. И в этом же смысле, – и опять-таки только в этом, – Энгельс, говоря об американском движении, писал: „Гораздо важнее, чтобы движение расширялось, развивалось гармонически, пускало корни и обняло, по возможности, весь американский пролетариат, чем чтобы оно с самого начала двигалось вперед по теоретически совершенно правильному пути. Учиться на собственных ошибках, „умудряться благодаря потерям“ – вот лучший путь к теоретической ясности понимания“ [см. МЭ: 36, 497]» [П: XIX, 181 – 182].

Я выше отметил, как напрасно Плеханов ополчался на большевиков. Что может быть более большевистского, чем только что приведенный отрывок? Ему самому не следовало только на основании этого совершенно правильного положения сделать жестокую ошибку и защищать идею «рабочего съезда» ликвидаторов, который не «так или иначе», а весьма решительно угрожал «нейтрализовать силу объективной логики эволюционного процесса» попыткой лишить рабочий класс его самого лучшего оружия – партии, не следовало – именно с этой, изложенной так превосходно им самим точки зрения – защищать тех, кто хотел принести в жертву бесформенному движению класса партию, в этом никак нельзя винить большевиков, в этом повинен сам Плеханов.

«Мы убеждены, что необходимо поддерживать „широкое“ рабочее движение, не растворяясь в нем, т.е. не скрывая своих особых взглядов и не уничтожая своей особой организации.

За это ликвидаторы провозглашают нас отсталыми людьми, „ревнителями древлего кружкового благочестия“, „хранителями старых заветов“, „певцами подполья“ и проч., и проч., и проч. Нашим противникам хочется уверить своих читателей в том, что мы отстали от рабочего движения и сделались неспособны понимать его нужды. Это было бы обидно, если бы не было старо. Те упреки, которыми осыпают нас нынешние наши ликвидаторы, представляют собой лишь новое издание упреков, выдвигавшихся против нас „экономистами“» [П: XIX, 190 – 191],

– не без большой и законной гордости говорит Плеханов. Как должна поступать теперь социал-демократия? На этот вопрос был дан ответ в № 9 «Дневника» и этот ответ я выше привел уже, – ограничусь лишь ссылкой на него. Ответ на этот вопрос, как и ответ на первый разобранный мною вопрос о том, есть ли партия и нужно ли подполье – ответ Плеханова был совершенно такой же, какой давали «большевики-ленинцы», и попутные вылазки его по адресу «сектантства твердокаменных» были лишь отрыжками старых дискуссий, либо результатом самой несомненной ошибки и путаницы.

9.

Я уже отметил, что дискуссия организационная вскоре перешла на принципиальную почву. Заканчивая основную статью в № 9 «Дневника», Плеханов писал:

«Мое нынешнее положение несколько напоминает положение французского крестьянина XVIII века, который, говорят, не раз кричал: „Vive le roi sans gabelle!“[57]. Так и я от всей души готов кричать: да здравствует меньшевизм без ликвидаторства, т.е. революционный меньшевизм! Но при всем том, я не забываю, – и не забываю именно потому, что я не заражен фракционным фанатизмом, так легко переходящим во фракционный кретинизм, – что меньшевизм не цель, а средство. Целью было и остается для меня теоретическое и практическое торжество в России марксизма. И если бы меньшевизм перестал, по моему мнению, способствовать этой великой цели, то я, конечно, сумел бы расстаться с ним. Торжество „ликвидаторства“ было бы именно тем поворотом, благодаря которому меньшевизм сделался бы из революционного течения оппортунистическим или даже вообще враждебным социал-демократии. И тогда я не защищал бы его, а боролся бы с ним, как говорится, до последнего издыхания» [П: XIX, 20].

Разумеется, несколько странно звучит сочетание слов «революционный меньшевизм», но не в них суть дела. Он, когда писал свой «Дневник» № 9, еще надеялся, что дело так далеко не зайдет, что ликвидаторство еще не стало господствующим течением среди меньшевиков.

«С ним еще можно бороться. С ним должно бороться. И с ним будут бороться все те меньшевики, которые не желают раскола в нашей партии и питают отвращение к оппортунизму. Эти товарищи поймут, – т.е., лучше сказать, они, конечно, уже понимают, – что, не желая раскола в партии и питая отвращение к оппортунизму, можно идти только по одному пути: по пути укрепления и расширения нашей нелегальной партийной организации и борьбы за идейное влияние в ней» [П: XIX, 20].

Не оппортунизм, не раскол, а борьба за влияние в партии – таков был его лозунг. Обращаясь к тем партийцам-меньшевикам, которые колебались вступать в открытую борьбу с ликвидаторством, он торопил их.

«Надо спешить, пока еще не поздно, пока „ликвидаторство“ не сделалось у нас господствующим течением; мы уже знаем, что это течение по прямой линии направляется в невылазное болото оппортунизма и враждебных социал-демократии мелкобуржуазных стремлений. Caveant consules!» [П: XIX, 20].

Торопить он имел все основания. Уже в ответ на фельетоны «Пролетария» Мартынов готовил свои статьи, подвергающие жестокой фальсификации историю социал-демократической мысли, а с разных сторон начались пересмотры старой социал-демократической идеи гегемонии пролетариата в буржуазной революции.

Мартынов изображал историю марксистской мысли в России так, что ни один знающий ее не мог ее узнать. Он старательнейшим образом очищал марксистские произведения группы «Освобождение Труда» от революционного содержания и особенно тщательно старался доказать, что все классические произведения членов группы «Освобождение Труда» и все их публичные выступления были чисты от идеи гегемонии пролетариата, которая является продуктом позднейшей эпохи.

Почему он это делал? Как я сказал, статья Мартынова была ответом Каменеву, который утверждал, что Потресов, как истый легалист, не заметил в произведениях Плеханова самой основной идеи – идеи гегемонии пролетариата; нам незачем повторять, что Каменев был глубоко прав: мы выше уже проследили развитие этой чрезвычайно плодотворной и одной из революционнейших идей Плеханова. Но почему же Мартынов пытался фальсифицировать историю? Для защиты Потресова.

«Настроение, выразившееся в статье г. Потресова, может быть охарактеризовано одним словом: легализм. Именно в силу этого настроения г. Потресов оказался таким плохим историографом нашей общественной мысли. Оно лишило его всякой способности понять роль революционного „фактора“ в истории этой мысли. Под его влиянием он сделался ретроспективным ликвидатором» [П: XIX, 50 – 51].

Его ретроспективное ликвидаторство не могло не иметь в основе настоящее ликвидаторство. Восстать против Потресова поэтому ни Мартынов, ни его соредактора от «Голоса» не могли, поскольку сами страдали этим грехом. Отсюда и необходимость защищать ретроспективно ликвидаторство Потресова.

«Во всяком положении есть своя логика. Логика вашего (Мартынова. – В.В.) положения есть логика легализма. Логика легализма ведет к отрицанию всех революционных идей. Идея гегемонии пролетариата принадлежит к их числу. Поэтому вы стали ретроспективно ликвидировать эту идею в изданиях группы „Освобождение Труда“, с которой Вам, по выражению Фамусова, хотелось бы „роднею счесться“» [П: XIX, 51].

Подобно бернштейнианцам и их российским последователям – экономистам, Мартынов должен был пересмотреть старое революционное наследие для оправдания своего ликвидаторства. Это понятно, но столь же понятно, что безнаказанно подобные пересмотры не проходят: Мартынов не мог «пересматривать» революционные воззрения Плеханова, не фальсифицируя его; он и приписал ему идею Тихомирова, против которой Плеханов сражался особенно яростно, что «рабочий очень важен для революции», и не только приписал ему чуждое утопическое утверждение, но и объявил это тем «принципиально новым», что внесено было, якобы, Плехановым в революционную мысль.

«Зачем, – спрашивает совершенно резонно Плеханов, – стараетесь Вы перевести нас на теоретическую позицию г. Тихомирова, т.е. заставить нас покинуть точку зрения пролетариата? Затем, чтобы под предлогом отстаивания „идейного наследства“ отбояриться от идеи гегемонии пролетариата? А почему Вы почувствовали потребность отбояриться от нее? Опять-таки потому, что Вы на всех парусах несетесь к населенному бернштейнианцами и прочими оппортунистами берегу легализма. Легалисту нечего делать с идеей гегемонии пролетариата: она только стесняла бы его во всех его практических выступлениях. Вот почему наши бернштейнианцы всегда были против нее. Они предпочитали ей идею гегемонии… „Союза Освобождения“» [П: XIX, 52].

Быть противником гегемонии пролетариата означает быть сторонником гегемонии либеральной буржуазии, – эту простую истину не усвоили меньшевики-ликвидаторы, ее же не могли и не смогут усвоить оппортунисты всех стран.

Из них одни сознают это положение и сознательно идут на ликвидаторство гегемонии пролетариата в пользу буржуазии, другие бессознательно, – но у всех результаты их деятельности одни и те же. Разве Плеханов не был прав, когда на упоминание насчет его «отцовства» ответил Мартынову, который был не менее других грешен в ликвидации гегемонии пролетариата:

«Отец русской социал-демократии не обязан признавать себя отцом всех русских социал-демократов и всех русских социал-демократических течений. Пример: никакой историк не убедил бы меня в том, что я был отцом наших „экономистов“. А так как Вы, т. Мартынов, бывший экономист; так как Вы лишь впоследствии стали склоняться к моему образу мыслей; так как Вы не дошли до него по той весьма достаточной причине, что заразились по пути ликвидаторством, то выходит, что мы с Вами в родстве не состоим. Поэтому Вы, вступая в полемику со мной, не имели никакого основания вспоминать о „наготе отца“. Вы лучше сделали бы, если бы не забывали, что можно уподобиться одному из сыновей Ноя (тому, от которого произошел Фаддей Булгарин) даже и тогда, когда имеешь дело с совершенно посторонним человеком» [П: XIX, 216 – 217].

Возражая на его статью из «Необходимого дополнения к дневникам Г.В. Плеханова», где Мартынов пытается выкрутиться из чрезвычайно затруднительного положения «фальсификатора истории русской марксистской мысли», Плеханов в № 13 своего «Дневника» дает чрезвычайно интересный очерк развития своих взглядов на гегемонию пролетариата. Мы не будем повторяться, потому что нам уже выше пришлось проследить развитие этой идеи у Плеханова, но остановимся на ряде критических замечаний, которые не могут не осветить ярким светом его идею и его взгляды эпохи борьбы против ликвидаторов.

Мартынов утверждал, что идея гегемонии пролетариата стала доминирующей идеей в середине 90-х годов, причем он приписывал авторство Аксельроду; но важно не это обстоятельство, а то, что если это утверждение Мартынова высказано столь категорически, то как же можно говорить о том, что он ликвидировал идею гегемонии пролетариата? Для того, чтобы ответить на это, следует вспомнить, что Мартынов приписал Плеханову народническую мысль Тихомирова о том, что «рабочие важны для революции». Плеханов справедливо указывает, что это само уже делает совершенно бессмысленной идею гегемонии.

«Но я, – как Вы должны были в этом убедиться, – не мог не заметить и того, что после подмены Вами истинных (т.е. социал-демократических) положений группы „Освобождение Труда“ народовольческими (с ее точки зрения совершенно ошибочными) положениями Л. Тихомирова, сама идея гегемонии пролетариата утрачивала в Вашем изложении всякий серьезный смысл. И это совершенно независимо от вопроса о том, кто первый и когда начал излагать названную идею: я или П.Б. Аксельрод, в 80-х или 90-х годах, в начале или в конце того или другого десятилетия. Если то „принципиально новое“ (напоминаю: курсив Ваш, любезнейший товарищ), что было внесено в революционную мысль группой „Освобождение Труда“, – т.е. мною, Аксельродом и другими, – сводилось к тому, что „рабочий класс важен для революции“, и если эта группа „никогда не упускала из виду“ (Ваши слова, тов. Мартынов) этой основной предпосылки, то самая идея гегемонии пролетариата должна была превращаться у нее или в жалкую логическую ошибку, или в жалкое политическое лицемерие. Могла ли она серьезно говорить о гегемонии того класса, который существовал в ее представлении не für sich (не для себя), а für Anderes (для другого), „для революции“? Гегемон, существующий не для себя, не für sich, а für Anderes, есть не гегемон, не руководитель, а, в лучшем случае, союзник, помощник какого-то другого, высшего общественного элемента, для успехов которого он „очень важен“» [П: XIX, 228 – 229].

Такая подмена не могла пройти бесследно. Если бы Мартынов был прав, то, разумеется, гегемония пролетариата потеряла бы всякое революционное содержание и превратилась бы в простую оппортунистическую фразу. Но, как читатель мог убедиться, это не так, Мартынов путает. Из этой теоретической путаницы выйти тем путем, которым ведет рассуждение Мартынов, невозможно, и невозможно прежде всего потому, что он не хотел понимать истинное мнение членов группы «Освобождение Труда», а навязывал им свои желания и делал попытки примирять историю с ее фальсификацией Потресовым и ликвидаторами. Задача не из легких, особенно если иметь перед собой такого неумолимого врага, как Плеханов, который сам имел полную возможность восстановить свои собственные взгляды, попутно убийственно высмеивая Мартынова.

«Маркс и Энгельс пришли к идее социалистической революции. Что это значило? Для них, как для людей, стоявших на точке зрения диалектического материализма, это значило, что объективный ход общественного развития роковым образом ведет к замене капиталистических отношений производства социалистическими и что, стало быть, движение общественной экономики в ту сторону, где ей предстоит эта замена, служит мерой экономического прогресса. Подобно этому, для нас, членов группы „Освобождение Труда“, твердо державшихся диалектического материализма Маркса – Энгельса, идея гегемонии пролетариата была равносильна тому убеждению, что объективный ход экономического развития России роковым образом ведет к выступлению пролетариата в качестве руководителя (гегемона) освободительной борьбы со старым порядком, и что, стало быть, мерой нашего общественного прогресса, приближающего нас к политической свободе, служит подготовка пролетариата к этой роли гегемона (руководителя) в освободительной борьбе. По мнению Маркса и Энгельса, социалистическая революция явится как результат более или менее продолжительного процесса общественного развития. Подобно этому, мы, члены группы „Освобождение Труда“, думали, что гегемония пролетариата явится как результат более или менее продолжительного процесса экономического развития России. Продолжительности процесса, роковым образом ведущего к социалистической революции, Маркс и Энгельс никогда не объявляли равной нулю. Подобно этому, и мы, члены группы „Освобождение Труда“, никогда не считали равной нулю продолжительность того процесса, в результате которого пролетариат явится гегемоном в освободительной борьбе. Повторяю, Маркс и Энгельс стояли на диалектической точке зрения; мы, члены группы „Освобождение Труда“, тоже держались ее. А Вы, т. Мартынов, приступаете к нам с элементарной логикой метафизика, говоря мне: „Если в эпоху издания брошюры „Социализм и политическая борьба“ и книги „Наши разногласия“ вы не были убеждены в том, что пролетариат уже готов к своей роли гегемона, то вам чужда была тогда идея гегемонии пролетариата: Вы доработались до нее только впоследствии“. Мне трудно столковаться с вами» [П: XIX, 233 – 234].

Не только столковаться, но даже понимать друг друга было чрезвычайно трудно, ибо спорящие стороны говорили на разных языках. До какой степени было трудно, видно хотя бы из того, что ликвидаторы отказывались видеть идею гегемонии в речи Плеханова на Международном Парижском конгрессе, которая как раз и «выражала» – по справедливому разъяснению Плеханова – то мое непоколебимое убеждение, что объективный ход экономического развития России роковым образом ведет к выступлению пролетариата в качестве руководителя освободительной борьбы со старым порядком, и что, стало быть, мерой нашего общественного прогресса, приближающего нас к политической свободе, служит подготовка пролетариата к этой роли гегемона в освободительной борьбе. Не больше, но и не меньше. Это было совершенно ясно, и лишь ликвидаторы не поняли ничего или не хотели понять в указанной речи, ибо, как мы показали выше многими цитатами, борьба эта была лейтмотивом всей литературной деятельности Плеханова, начиная с «Социализм и политическая борьба».

«Сколько раз в наших бесчисленных и бесконечных спорах с народовольцами на собраниях в русских заграничных колониях я уже в середине 80-х гг. повторял, пояснял своим оппонентам, как понимаем мы роль пролетариата: дайте нам 500 тысяч сознательных рабочих, и от русского абсолютизма не останется и следа! Неужели Вы думаете, т. Мартынов, что человек, неустанно твердивший это, имел в виду гегемонию либералов? Как бы не так! Гегемония, очевидно, должна была достаться той партии, за которой пошли бы сознательные рабочие батальоны, т.е. партии социал-демократической» [П: XIX, 236].

Пятьсот тысяч! А политические ренегаты, считающие себя учениками Плеханова, так и очутились за баррикадами, когда такие 500 тысяч пришли и начали действовать!

Но уж такова трагедия революционера Плеханова, что его непосредственное окружение всегда относилось к нему, как копна сена к Арарату.

Мартынов, захлебываясь, цитирует против Плеханова то место из «Наших разногласий», где говорится о деле создания у нас рабочей партии на западноевропейский образец, желая изобразить его давнишним легалистом.

«Многие и многие не понимали меня в то время» [П: XIX, 239],

– замечает по этому поводу Плеханов. К числу многих прибавились ликвидаторы.

«В своем качестве ликвидатора Вы не можете придавать большое значение нелегальной партии. Но что касается группы „Освобождение Труда“, то все ее члены были в то время (доброе старое время!) как нельзя более далеки от ликвидаторства и потому полагали, что даже нелегальная социал-демократическая партия может совершить великое историческое дело: встать во главе пролетариата, призываемого историей к руководящей роли в борьбе за политическую свободу. Это не предположение, это не воображение, это, – как выражались славянофилы, – „быль“. И об эту быль в мелкие кусочки разбивается вся Ваша аргументация» [П: XIX, 239].

Да и какие это аргументы, продиктованные самым несомненным оппортунизмом? С одной стороны, признание гегемонии пролетариата, с другой стороны – отрицание, ликвидация средств и путей ее реализации, – это ли не жесточайшая форма оппортунизма?

«Скажите, т. Мартынов, отказываетесь ли Вы теперь от этой идеи? Я полагаю, что нет, т.е. что Вы пока еще не отказываетесь от нее. Но посмотрите сами, может ли претендовать на гегемонию в освободительном движении та партия пролетариата, которая суживает свою политическую программу на формулу: „борьба за свою собственную легализацию“. Эта узкая формула воскрешает „экономизм“, как он выражался даже не в журнале „Рабочее Дело“, – который Вы редактировали с таким успехом, т. Мартынов, – а в газетке „Рабочая Мысль“» [П: XIX, 262].

Но экономисты имели резон, ибо они прямо отрицали гегемонию пролетариата и стояли за руководство либералов. А Мартынов?

«Вы до сих пор держитесь, – по крайней мере, я так полагаю, – за идею гегемонии пролетариата. Но Вы существенно исказили то „принципиально новое“, что лежало в основе всей политической пропаганды группы „Освобождение Труда“ от начала и до конца ее существования. Вместо того, что было новым в действительности, Вы, рассудку вопреки, приписали мне нечто старое, общепризнанное еще в эпоху „народовольства“. И, поступая так, Вы опять сближались с „экономистами“, т.е., вернее, опять возвращались на их точку зрения» [П: XIX, 263].

А трудно ли было Мартынову это сделать? Вернулся ли он полно к «экономизму»?

«Говорят, что первая любовь есть самая сильная. Вы, т. Мартынов, вернулись к своей первой любви – к прекрасной Дульцинее „экономизма“. Теперь, кажется, ясно, что те литературные подвиги, которые Вам предстоит совершить, будут совершены Вами в честь этой дамы Вашего сердца. Конечно, об этой даме можно сказать, как говорит Мефистофель о Марте: „Красотка очень перезрела“. Но надо надеяться, что она помолодеет под благотворным влиянием Вашего горячего чувства» [П: XIX, 265 – 266].

Я этот отрывок привел отнюдь не с злой мыслью напомнить тов. Мартынову эту баталию, в которой безусловная правота на стороне Плеханова. Я полагаю, всякий заметит без труда, что приведенные обратные слова столь же хорошо бьют Мартынова, сколь… самого Плеханова недавнего времени… Стоит только вспомнить, что говорил Ленин после II съезда насчет природы экономизма и экономистов, приставших к партии, и рядом с этим ответы Плеханова, напоминавшие притчу о блудном сыне, чтобы согласиться, что Плеханову понадобилось слишком много времени и излишняя конкретизация тенденции экономизма для того, чтобы он согласился с Лениным.

Вернемся, однако, к вопросу о том, почему ликвидаторов так беспокоит идея гегемонии пролетариата? Отчего они так рьяно взялись за ее ликвидацию?

Внутренняя связь между партией пролетариата, ее политической мощью и идеей гегемонии пролетариата так тесна, что ни один сколько-нибудь последовательный человек (хотя ликвидаторы вообще последовательности никогда не соблюдали) не смог бы ликвидировать одно, не ликвидируя другого. Больше того: если бы даже ликвидаторы и не хотели ликвидировать гегемонию, одним фактом ликвидации подпольной партии они ставили на карту судьбу гегемонии, – так тесна их связь.

«До последнего времени кавказская социал-демократия держалась идеи гегемонии пролетариата в освободительной борьбе. Теперь ликвидаторы, – вернее сказать, наиболее откровенные между ними, – оспаривают эту идею, отрекаются от нее. Она кажется им нецелесообразной. И они правы. Она в самом деле нецелесообразна… с их точки зрения. А с точки зрении революционной социал-демократии дело представляется в совершенно ином свете» [П: XIX, 288].

Почему? Почему они так ополчились против идеи гегемонии, и почему она так нецелесообразна с их точки зрения?

«Не трудно понять, что столь свойственное нашим „ликвидаторам“ презрение к „подполью“ неизбежно должно сопровождаться, – по крайней мере, в головах, не совсем лишенных логики, – отрицанием идеи гегемонии пролетариата» [П: XIX, 288 – 289].

Приведя свидетельство Аркомеда об исключительном влиянии пролетариата на крестьянство на Кавказе, Плеханов пишет:

«Это ясно. Но ясно и то, что такое воздействие должно было быть нелегальным, должно было исходить из революционного подполья: всякий ребенок понимает, что наши „легальные возможности“ совсем не оставляли для него места. Поэтому тот, кому дорого такое воздействие, являющееся одним из важнейших способов осуществления идеи гегемонии пролетариата, по необходимости будет дорожить и революционным „подпольем“. И обратно: тот, кто презрительно фыркает по адресу „подполья“, не только не дорожит идей гегемонии пролетариата, но по необходимости склоняется или к полному ее отрицанию, или хотя бы к такому ее разъяснению, при котором она утрачивает всякий революционный смысл» [П: XIX, 289].

Действительно, легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем ликвидатору переварить идею гегемонии пролетариата. «Социал-демократические октябристы» были бы плохими легалистами, ежели бы они не принесли в жертву чечевичной похлебке столыпинской легальности идею гегемонии.

«Надо обеспечить себе хоть небольшие „легальные возможности“. Надо „бороться за легальность“. А чтобы наша работа не привела к новому поражению, мы должны, – рассуждают „ликвидаторы“, – прежде всего подумать о том, чтобы нас поддержала буржуазия. Но идея гегемонии пролетариата не нравится буржуазии. Что же делать? Salus populi – suprema lex (благо народа – высший закон). Принесем эту идею в жертву народным интересам» [П: XIX, 291].

Этот логический прием Бернштейна повторяют теперь ликвидаторы. Ну, чем не бернштейнианство суждение Ана (Н. Жорданиа), который, ссылаясь на изменившиеся соотношения общественных сил, приходит к заключению, что

«во главе революции (первой. – В.В.) действительно стоял пролетариат, и если (революция) не победила, то потому, что пролетариат не может стоять во главе буржуазной победоносной революции; ибо если она победоносна, она будет не буржуазная, а социальная» [цит. по П: XIX, 292].

Ну, а если бы во главе революции стояла буржуазия? Тогда и той куцей конституции, что имелась в России, не получилось бы. Схема, по которой пролетариату надлежит не руководить в революции, а поддерживать лишь требования буржуазии, – есть самая несомненная сдача марксизма либерализму. На самом деле, если даже принять либеральное положение Жордании, что в буржуазной революции пролетариат не может быть руководителем, а руководство должно быть в руках средней оппозиционной буржуазии (сиречь кадетов), то как же быть с теми гигантскими слоями,

«которых нельзя смешивать ни с пролетариатом, ни со „средней буржуазией“, и которые тоже заинтересованы в успехе освободительной борьбы. За кем пойдут эти слои? За „средней буржуазией“ или за пролетариатом? Само собою понятно, что сознательная буржуазия должна будет стараться повести их за собой, а сознательный пролетариат обязан сделать все, от него зависящее, для того, чтобы подчинить их своему руководящему влиянию. Если это ему удастся, то он опять окажется во главе освободительного движения, т.е. в роли гегемона. Политическая логика – то же, что природа: гони ее в дверь, она влетит в окно» [П: XIX, 293 – 294].

Если пролетариат захочет последовать совету Ана, то он должен будет отказаться прежде всего от борьбы с буржуазией за влияние на промежуточные слои.

«Но подобное самоотречение равносильно политическому самооскоплению. Захочет ли пролетариат подвергнуть себя такой операции?» [П: XIX, 294].

Не только не захочет, но он и показал, что путь, избранный им, есть путь как раз обратный тому, что предлагает ему Ан и вместе с ним и по-иному ликвидаторы. Призрак запуганного буржуа, которым в свое время бернштейнианцы запугивали социал-демократов, теперь вновь очутился в достойных руках ликвидаторов.

«Не подлежит никакому сомнению, что только политические романтики, опьяневшие от революционных фраз, захотели бы пугать ее из любви к искусству. Но пусть вспомнит тов. Ан, когда кадеты, – которых он считает идеологами средней буржуазии, – обнаруживали некоторое поползновение заигрывать с революционерами? Только тогда, когда достигло своей наивысшей точки руководимое пролетариатом освободительное движение. Это можно доказать документально. И если бы теперь опять началось широкое революционное движение, то г. Милюков опять высказался бы за созыв Учредительного Собрания; правда, теперь революционное движение должно было бы стать несравненно более глубоким и широким для того, чтобы наученные опытом кадеты поверили в его непобедимость, но это ничуть не изменяет дела.

Политический младенец – тот социал-демократ, который во имя ложно понятого „принципа“ отказывается использовать для своей великой цели всякое (между прочим, и кадетское) движение против существующего порядка. Но, право же, не много политической зрелости обнаружит и тот, который испугается призрака „запуганного“ г. Милюкова» [П: XIX, 294 – 295].

Читатель не забыл, что Милюков действительно в 1917 г. в течение пятнадцати дней вылинял свою «конституционную» шкуру несколько раз под великим давлением революционного пролетариата, пока благополучно не дошел до Учредительного Собрания. Нередко говорят: пути истории неисповедимы? Неверно; они ужасно монотонны, повторяются в общем и целом не один раз: Милюков ничем не лучше своих собратьев из Франции и Германии, а Жорданиа пошел ничуть не далее Бернштейна в своем пересмотре, в своей новой ревизии.

«Если бы эта тактика [„ликвидаторов“] восторжествовала у нас надолго, то неизбежным следствием этого явилось бы прекращение революционного движения, поскольку ход его зависит от сознательных усилий социал-демократов. А это, в свою очередь, крайне уменьшило бы шансы той „борьбы за легальность“, с планами которой наши социал-демократические октябристы носятся теперь, как с новым евангелием.

К счастью, октябризм социал-демократический так же несостоятелен, как и октябризм буржуазный. Недалеко то время, когда его будут стыдиться многие и многие из его нынешних сторонников и пособников. Вот почему мы, российские революционные социал-демократы, не имеем повода „смотреть на будущность с боязнью“. Мы не знаем, какой именно вид примут события нашей внутренней жизни. Но мы хорошо знаем, что какой бы вид ни приняли они, общее направление их хода будет гораздо благоприятнее для нас, нежели для наших врагов» [П: XIX, 295],

и нежели для ликвидаторов, разумеется, поскольку они являются защитниками наших врагов в нашем собственном лагере.

Но мы не можем закончить рассмотрение вопроса о гегемонии пролетариата, не сказав два слова о межевании, предпринятом Плехановым в нашу сторону. Как ни странно, а и тут он ухитрился найти разногласия с большевиками, хотя, как мог убедиться читатель, его понимание и толкование гегемонии пролетариата местами почти буквально совпадают с большевистскими формулами и ретроспективно подтверждают тактику большевиков в первой революции.

«Не подумайте, – говорит он, обращаясь к Мартынову, – пожалуйста, что, ополчаясь на Вас за Вашу попытку „восстановить теперь действительную историю“, я хочу показать свою солидарность с фельетонистом „Пролетария“. Нет, я с ним совсем не солидарен. И те, которые говорят, что тактика большевиков была лишь „конкретизированием“ идеи гегемонии пролетариата в нашем революционном движении, впервые выдвинутой нами, т.е. группой „Освобождение Труда“, – говорят нечто несообразное» [П: XIX, 54].

Вот как! Это очень интересно, как он докажет «несообразность» этой мысли.

«Тактика большевиков была не осуществлением идеи гегемонии пролетариата, но ее практическим отрицанием» [П: XIX, 54],

непростительным отрицанием, как он говорит. Это уже положительно интригует читателя, и он с нетерпением ждет разоблачений Плеханова. А он-то спокойно продолжает ниже говорить об эсэрстве Ленина и о его бланкизме, т.е. те самые слова, которые, как мы видели выше, говорил он не раз в эпоху первой революции.

«Кто, подобно Ленину, мог серьезно спрашивать себя, на какой месяц должны мы назначить вооруженное восстание, тот по своим тактическим понятиям, конечно, был гораздо ближе к г. Тихомирову и к Ткачеву, нежели к группе „Освобождение Труда“. И не удивительно, что Ленин коренным образом разошелся с этой группой в таком важном вопросе, как вопрос о захвате власти революционерами» [П: XIX, 54].

Действительно, расхождение было коренное, но мы уже имели случай убедиться, что как раз тут-то Плеханов и не был прав, тут как раз он сам на деле, на практике боялся додумывать свою идею гегемонии до конца. Равно пустяком теперь звучит и обвинение большевиков в том, что на них, якобы, лежит немалая доля ответственности за бегство «меньшевистских Гамлетов» из подполья и из партии. Против фракционной борьбы большевиков меньшевики выдвигали не менее, если не более, сильную фракционную сплоченность и «дипломатию», и если они не выдержали поражения революции, то причиной тому отнюдь не большевики. Ликвидаторы, хватающиеся за всякую соломинку, хватались не раз и за этот аргумент, но стоило ли Плеханову повторять этот пустяшный аргумент в оправдание «меньшевистским» Гамлетам и социал-демократическим октябристам?

10.

Вернемся к вопросу о генеральном межевании. В № 9 «Дневника» Плеханов, приветствуя раскол в лагере большевиков – между Лениным и отзовистами, ультиматистами и т.д. – писал:

«Раскол, вообще, неприятная вещь. Но иногда он необходим, и тогда нужно мириться со всеми его неприятными сторонами. Кроме того, бывает так, что одно зло предупреждает другое – большее. Раскол в большевистской фракции может, – не говорю: непременно будет, – способствовать упрочению нашего партийного единства. А это очень полезно. Поэтому я приветствую раскол между большевиками. Да, скажут мне, вы приветствуете его потому, что он ослабляет силы ваших противников-большевиков.

Да, скажут мне, вы приветствуете его, потому что он ослабляет силы ваших противников-большевиков. Отвечаю: нет, я приветствую его, несмотря на то, что он увеличивает силы моих противников-большевиков» [П: XIX, 21].

Это справедливо, но это же ко многому обязывало. Тов. Ленин, по его мнению, сделал очень хорошо, отмежевавшись от своих социал-демократических «минусов» (как он называл Богданова и др.). А тов. Плеханов? Не следует ли и ему задуматься насчет межевания? Следует, и он пишет:

«Как большевикам грозили опасностью различные элементы, которые лучше всего будет обозначить общим термином анархо-социализма, так и меньшевикам угрожают элементы, точнее всего характеризуемые словом: „ликвидаторы“. Большевики отмежевались от анархо-социалистов; нам пора отмежеваться от „ликвидаторов“. Таким образом произойдет „генеральное межевание“, которое облегчит сближение между большевиками и меньшевиками на почве общей партийной работы» [П: XIX, 23].

Так представлялся Плеханову вопрос о межевании.

Но у большевиков была очень ясная линия межевания, а у меньшевиков дело обстояло не так просто. Когда Плеханов писал свои вышеприведенные слова, он еще думал, что межевание произойдет по организационным вопросам, а всего два-три месяца спустя вопросы принципиальные стали не менее остро, и тогда генеральное межевание приняло действительно то направление, о котором говорил Ленин.

С кем и на какой почве производить межевание – таким образом решалось как большевиками, так и Плехановым в одном и том же направлении.

Когда совещание расширенного пленума редакции «Пролетария» приняло резолюцию об отзовизме и ультиматизме и решило раскол в большевистской фракции, Ленин написал свой план межевания. В нем всем отведено свое место, а вывод сделан ясно и решительно.

«Наша партия не может идти вперед без решительной ликвидации ликвидаторства. А к ликвидаторству относится не только прямое ликвидаторство меньшевиков и их оппортунистическая тактика. Сюда относится и меньшевизм наизнанку» [Л: 19, 50],

т.е. отзовисты, ультиматисты, богостроители.

«Сюда относится непонимание партийных задач большевиков, – задач, которые в 1906 – 1907 годах состояли в свержении меньшевистского ЦК, не опиравшегося на большинство партии (не только поляки и латыши, даже бундовцы не поддерживали тогда чисто меньшевистского ЦК), – задач, которые теперь стоят в терпеливом воспитании партийных элементов, в сплочении их, в создании действительно единой и прочной пролетарской партии. Большевики очищали почву для партийности своей непримиримой борьбой против антипартийных элементов в 1903 – 1905 и в 1906 – 1907 годах. Большевики должны теперь построить партию, построить из фракции партию, построить партию при помощи тех позиций, которые завоеваны фракционной борьбой» [Л: 19, 50 – 51].

Нужно ли решительно отмежеваться от ликвидаторства? Нужно, – и на этом сходились и Ленин, и Плеханов.

Но что это означает? Плеханов утверждал, что это не только не ослабит силу отдельных фракций, но и усилит их и, таким образом, создаст в партии здоровую атмосферу борьбы двух фракций за влияние, а Ленин находил, как видит читатель, что решительная ликвидация не может не привести к решительному превращению ортодоксальной фракции большевиков в партию. Это было основное расхождение между Лениным и Плехановым, и именно это, а не бóльшая или меньшая решительность в деле проведения ликвидации ликвидаторов.

Насчет решительности действия Плеханов не уступал Ленину и, поскольку это позволяли ему имеющиеся в его распоряжении ресурсы (а их у Плеханова было не очень много: лишь его «Дневники», острое перо и партийный авторитет), он действовал решительно, было бы вернее сказать: он высказывался за очень решительный образ действия.

Вряд ли нужно долго доказывать, как прав был в этом расхождении Ленин. На самом деле, если меньшевику Плеханову отречься, как он это и сделал, и отмежеваться от ликвидаторства не только организационного, но и теоретического, и если при этом он будет достаточно последователен в ортодоксии, революционен и последователен, то совершенно неизбежно придет к большевизму ленинского направления.

Когда Плеханов не пытался продолжать «ретроспективные» межи, он вполне и всегда сходился с Лениным, – вспомним только вопрос о гегемонии пролетариата.

Я говорил, что в решительности он никак не уступал большевикам. Стоит сравнить его оценку резолюций знаменитого пленума ЦК, созванного в начале 1910 года. Пленум был попыткой разоблачить и заклеймить ликвидаторство с обоих крайних флангов, это было, с другой стороны, первой попыткой собрать воедино истинно партийные силы. Это было последней данью примиренченству, охватившему значительные круги нашей партии.

И именно потому, что заправилы этого пленума были увлечены идеей примирения во что бы то ни стало со всеми «партийно стойкими» элементами, резолюции пленума вышли значительно бесцветными, недоговоренными, нерешительными, рассчитанными скорее на достижение единогласия, чем на выяснение позиций.

Плеханов решительно не мог мириться с подобного рода тенденциями. Он превосходно знал, что есть много таких условий, при которых лучше решительное межевание и раскол, чем прикрашенные резолюции, – т.е. придерживался позиции, во всем сходной с той, которую поддерживал на пленуме т. Ленин. Может показаться несколько странным и смелым наше утверждение. В «историях» обычно рассказывается, что плехановцы и были те, кто в союзе с примиренцами-большевиками провели эти резолюции. Но, во-первых, плехановцы – не Плеханов, а, во-вторых, не следует забывать следующее: Плеханов стоял за примирение и выработку средней линии, но не между теми элементами, которые пытались объединить примиренцы-большевики. Он считал возможным примирение лишь между той частью меньшевиков, которую представлял он, и той частью большевиков, которую представлял Ленин.

Легко заметить, что в эту эпоху и для этого фазиса борьбы для Плеханова большую роль играло то обстоятельство, что Ленин выступил со своим «Эмпириокритицизмом». Но это мимоходом, а теперь мы приведем два отрывка из его «Дневника», № 11, где он критикует резолюцию пленума.

Резолюция в целях примирения в своей теоретической части повторяет много положений, которые общеизвестны, чем ее авторы придали ей пухлость и такую внешность, которая наводит Плеханова на очень невеселые сравнения.

«Своей внешностью наша резолюция напоминает резолюцию, принятую, по настоянию Жореса, на Тулузском съезде французской социалистической партии, а также те резолюции, которые принимались недавно на съездах итальянской партии под влиянием „интегралиста“ Ферри. Эти резолюции, – т.е. тулузская и „интегралистские“ резолюции Ферри, – отличались болезненной пухлостью, потому что страдали недостаточной определенностью содержания. А недостаточная определенность их содержания обусловливалась тем, что авторы их боялись, как выражается Крылов, „раздразнить гусей“. Известно, например, что авторы и сторонники тулузской резолюции (к числу их, к сожалению, принадлежит даже заслуженный Вальян!) довели свой страх перед гусями, можно сказать, до последней крайности: они отказались внести в нее упоминание о резолюции против анархистов, принятой на Лондонском международном съезде 1896 г. Согласитесь, что дальше этого миролюбие в социалистическом лагере идти не может. И, конечно, миролюбие – прекрасное чувство; но продиктованная Жоресом пухлая тулузская резолюция, избегавшая называть вещи их собственными именами, упрочила во французской партии не мир, а лишь путаницу понятий, мешающую ей приобрести надлежащее влияние на французский пролетариат. Я очень боюсь, что такова же будет и судьба пухлой резолюции „о положении дел в партии“, „единогласно принятой“ нашим ЦК» [П: XIX, 106 – 107].

Оно действительно, судьба ее таковой и оказалась, что нетрудно было предвидеть, разбирая по пунктам резолюцию. В них мысли и настоящие названия вещей так искусно маскировались в целях единства, что должны были внушить, разумеется, немалую долю опасения всем истинным сторонникам единства.

«Второй параграф пухлой резолюции говорит, что рабочее движение в России переживает момент крупнейшего исторического перелома, а наша социал-демократическая партия – острый кризис. Это – истина, не принадлежащая к числу избитых мест. Это та истина, которую мы должны признать не потому, что она всегда и везде разумеется само собою, а потому, что мы знакомы с нынешним состоянием рабочего движения и с нынешним положением социал-демократической партии в России. „Перелом“ и „кризис“ в самом деле находятся налицо. Но именно потому, что они находятся налицо, мы, обсуждая „положение дел“, должны мыслить и говорить ясно и определенно, не боясь никаких гусей и не прибегая к дорогой „интегралистам“ и жоресистам дипломатической туманности. Но на это-то, как видно, и не могли решиться наши patres conscripti» [П: XIX, 108 – 109].

Даже то место, которое наша «непримиримая» фракция, во главе с т. Лениным, провела, – квалификацию ликвидаторства как результат буржуазного влияния на пролетариат, – даже это утверждение примиренцы пленума обставили таким количеством лишних слов, что сделали его очень растяжимым и туманным.

«В переводе на простой, – свободный от дипломатической туманности, – язык это значит, что реакция, усилившая влияние буржуазных идеологий на российский пролетариат, породила, с одной стороны, „ликвидаторов“, а с другой – „отзовистов“, „ультиматистов“ и прочих анархо-синдикалистов. Почему же авторы резолюции не предпочли этого простого языка? Почему они не назвали течений, вызванных к жизни нынешней реакцией, теми именами, которые давно уже присвоены им в нашем партийном обиходе?» [П: XIX, 109]

Причина тому все то же нежелание «раздразнить гусей». Они сочли нужным сделать уступки ликвидаторам «с одной стороны» и анархо-синдикалистам – «с другой».

«А почему они сочли нужным сделать эту уступку? Очевидно, по той же причине, по которой делаются вообще всякие уступки: уступают только тем, с которыми находят нужным считаться; а находят нужным считаться только с теми, которые сильны. Выходит, стало быть, что авторы резолюции не захотели назвать двоякое зло, существующее в нашей партии и знаменующее собой усиление буржуазного влияния на наш пролетариат, именно потому, что это двоякое зло сильно. Но мне кажется, что с сильным злом надо было бороться, а не входить в сделку» [П: XIX, 109 – 110].

Природа всех примиренцев всех времен одинакова – они не решительны и боятся собственной тени: от этого всегда примиренцы накреняли неизменно чашу весов в пользу оппортунизма, сами того не ведая.

«Но неужели авторы резолюции не понимают, что нельзя с дипломатической мягкостью относиться к тому (двоякому) злу, которое, по их же собственным словам, свидетельствует о росте буржуазного влияния на пролетариат? Против такого зла нужно громко, прямо и резко кричать на всех крышах» [П: XIX, 110].

А этого сделать примиренцы не могли, они не способны просто понять это.

Они провели параграф, который гласит:

«Неотъемлемым элементом социал-демократической тактики при этих условиях является преодоление обоих уклонений путем расширения и углубления социал-демократической работы во всех областях классовой борьбы пролетариата и разъяснение опасности этих уклонений» [цит. по П: XIX, 101].

Но ее авторы позабыли свою собственную, так торжественно возвещенную мысль о том, что тактика социал-демократии всегда должна быть рассчитана на то, чтобы дать максимум результатов. Может ли дать такой максимум та «тактика», которая, с одной стороны, приглашает бороться с вредными «уклонениями», а с другой – боится назвать эти самые «уклонения» их настоящим именем? Плеханов резонно считает, что подобная тактика даст минимум результатов.

«Некоторые наши товарищи в разговоре со мной доказывали, что в настоящее время борьба с ликвидаторством должна быть доведена до минимума. Этим своеобразным „минималистам“, наверно, очень понравилась пухлая резолюция. Но она ни в каком случае не может понравиться тем, которые признают и понимают, что раз данное явление признано злом, то для всякого последовательного человека обязателен в борьбе с ним не минимум, а максимум усилий» [П: XIX, 111 – 112].

И не только с ликвидаторством справа, но и с ликвидаторством анархо-синдикалистов, с богоискательством и философским ревизионизмом – всюду нужно применять именно этот решительный способ и правило.

Под видом самоновейших идей преподносятся рабочим такие теории, которые с социализмом ничего общего не имеют. Против подобных фальсификаций социализма следует решительно бороться.

«Но для того, чтобы борьба с ними дала „максимум результатов“, мы обязаны не прикрывать их дипломатическим многословием, а, напротив, разоблачать их перед пролетариатом во всей их смешной и жалкой наготе» [П: XIX, 112].

Так в вопросе о ликвидации ликвидаторства Плеханов шел в ногу с большевиками, хотя он ожидал от нее совершенно других результатов, чем ожидал Ленин. Плеханов рассматривал социал-демократию как единую партию, объединяющую все партийные элементы, и совершенно естественно и последовательно он должен был прийти к отрицанию уже существующих фракций, к проповеди ликвидации, в то время как Ленин полагал видеть всю истинно-революционную и ортодоксальную марксистскую часть партии объединенной под знаменем большевизма; Плеханов не видел никакого добра в прошлой фракционной борьбе – Ленин находил, и совершенно резонно, что в этой борьбе у нас сложились элементы будущей революционной пролетарски-ортодоксальной партии.

Плеханов рассматривал обе фракции социал-демократии как равноправные в смысле идеологическом. Ленин исходил из положения, что меньшевизм сам по себе есть измена марксизму, и что единственно марксистской партией в России является большевистская фракция.

Поэтому, когда Плеханов в № 11 своего «Дневника», наравне с такой жестокой критикой половинчатости и нерешительности резолюции ЦК, выставляет лозунг уничтожения фракций, он лишь показал, что последовательности мышления еще не достаточно для устроения партии, – для этого необходимо еще и решительное уменье межеваться по всей линии и вглубь.

«Уничтожение фракций далеко не означает собою примирения между революционным марксизмом, с одной стороны, и оппортунизмом – с другой. Совершенно напротив. Оно в огромной степени углубит эту борьбу» [П: XIX, 119 – 120].

Сперва уничтожим фракцию, чтобы затем стало возможным идейное межевание – это было равносильно ослаблению своей позиции и усилению позиции противников. Только после принципиального межевания почва для уничтожения фракций была бы прочная.

Но II Интернационал таскал за фалды Плеханова. Ни один из вождей II Интернационала в эту эпоху декаданса не понял бы мысль Ленина, что решительное межевание настоятельно требовало не спешить с объединением, не спешить с собиранием сил, не отмежевавшись, не очистившись от всякой оппортунистической скверны.

Когда он говорил о соединении сил «всех ортодоксов», он полагал своих сторонников в таком же количестве, как и сторонников Ленина. Но за Лениным была вся подпольная Россия, а за Плехановым? В этом был гвоздь вопроса. Когда Ленин говорил: наша фракция – это и есть партия, – он констатировал несомненный факт. Вся действительно живая партия шла именно за нашей фракцией, что не замедлило сказаться очень скоро, как только открылась маленькая возможность для развертывания рабочего движения.

Говоря это, я не хочу сказать, что большевики были против собирания сил ортодоксальных партийцев обоих лагерей. Наоборот, внеся полную ясность в вопрос о разногласиях насчет перспектив, я должен отметить, что в это время, как раз было очень сильно течение к сближению, к «блоку» в борьбе с ликвидаторством с обеих сторон. Плеханов писал еще в № 10 своего «Дневника»:

«Чем закончится этот кризис, проникший до самых глубоких слоев нашей партии? Я не решаюсь ответить на этот вопрос: тут есть несколько различных возможностей. Для меня всего желательней был бы переход в действительность той из них, которая состоит в тесном и искреннем сближении, под знаменем научного социализма, всех истинных социал-демократических элементов для дружной работы над организацией, – не забудем этого: по необходимости „подпольной“ в значительной и, можно сказать, руководящей своей части, – сил революционного российского пролетариата. Такое сближение возродило бы нашу партию и сделало бы ее способной с честью выполнить свою ближайшую историческую миссию: руководительство („гегемония“!) всеми живыми общественными силами в их более или менее близком, но неизбежном столкновении с торжествующей теперь реакцией. Думаю, что в лагере „меньшевиков“, – в России и за границей, – найдется немало таких товарищей, которым, как и мне, подобный исход был бы наиболее желателен» [П: XIX, 66 – 67].

Ленин еще ранее того, в ответ на № 9 «Дневника», подчеркнул эту необходимость.

Когда начали упрекать Плеханова за его «блок» с большевиками, он отвечал:

«Его нет, а есть только то, что часть „большевиков“ так же энергично отстаивает нашу партию, как и часть „меньшевиков“. И тех, и других называют теперь партийцами. Было бы до последней степени печально, если бы у нас не оказалось „партийцев“ в ту критическую минуту, когда малодушие и оппортунизм начали угрожать самому существованию нашей партии. И как нельзя более характерно то, что это естественное отрадное сближение большевиков с меньшевиками для защиты партии вызывает так много недоразумений» [П: XIX, 282].

Говорят, что есть тактические разногласия, которые мешают сближению и совместной работе. Но

«из того, что ликвидаторы с такой же энергией осуждаются частью меньшевиков, как и частью большевиков, еще не следует, разумеется, что обе эти части согласны между собой по вопросам тактики. Сказав: „не нужно ликвидаторов“, я еще не сказал, каковы мои тактические взгляды. Но что же из этого?» [П: XIX, 282 – 283]

Разногласия и возможны, и необходимы; важно, чтобы они не привели к обособлению частей партии, к фактическому расколу; а

«против этого зла нет лучшего лекарства, как то взаимное сближение между большевиками и меньшевиками, о котором я говорю, и в котором иные кружковые дипломаты видят чуть не заговор» [П: XIX, 283].

Заговора, конечно, никакого не было, но читатель видит, что основная мысль, мучившая Плеханова, как изжить фракционную обособленность, все-таки никак не решается им более или менее удачно, – он не может мириться, по весьма понятным причинам, с тем, что меньшевики – оппортунисты, что тактические разногласия между ними и большевиками давно перешли те границы, когда они могли быть разногласиями внутри единой партии. Он забыл применить более или менее широко свои же знаменитые слова по поводу Жореса и Геда.

Но если он на этом неизменно останавливался в беспомощном состоянии, то по отношению к оппортунистам, т.е. к тем, оппортунизм коих для него был очевидным, он неумолимо последователен.

«В нашей партии далеко не все обстоит благополучно. Это так. Мы должны устранить недостатки ее организации, исправить ее тактические ошибки. Этого также никто не оспаривает. Но одно дело устранять недостатки и исправлять ошибки, а иное дело – ликвидировать. Кто ликвидирует, тот не исправляет, а уничтожает. А так как мы не можем желать уничтожения своей собственной партии, то мы не можем не бороться с ликвидаторами.

Мир внутри партии прекрасное дело. Но есть пределы и для миролюбия. За этими пределами миролюбие становится вредным для партии и потому достойным осуждения. Если вы хотите жить, то вам нельзя оставаться в мире с человеком, поставившим себе целью убить вас. И точно так же, если вы хотите, чтобы ваша партия продолжала существовать, вы не можете мириться с людьми, желающими ее ликвидировать. Тут надо выбирать одно из двух: или приверженность к партии, или мир с ликвидаторами. Третьего тут быть не может» [П: XIX, 280].

Это совершенно верно. Но Плеханов упорно не понимал, что, по существу говоря, Мартов и Дан были правы, объявляя свое направление «ортодоксальным» меньшевизмом. Последовательный меньшевизм не мог не быть ликвидаторством – одно из другого неизбежно вытекало. А отсюда с неизбежностью вытекало, что этот суровый приговор был по существу приговором и над меньшевизмом.

Трагическое положение Плеханова в этой борьбе было обусловлено тем, что он, борясь с ликвидаторством, вместе с Лениным, неизбежно становился «большевиком», т.е. последовательно продумывая и развивая свои революционные положения, он приходил на большую дорогу партии, а, становясь на точку зрения и позиции большевиков – он сталкивался со своим собственным вчерашним прошлым. И сквозь все его статьи красной нитью проходит именно такая двойственная позиция, которая тяготила его не менее, чем Ленина, в переписке которого не мало, вероятно, сетований и жалоб на неустойчивость и натянутость отношений с Плехановым. Эта двойственность богато отражается в литературе той эпохи. Она же ставила его в положение примиренца.

В 1910 году он принимает участие вместе с большевиками-примиренцами в парижской «Рабочей газете» и мотивирует это тем, что с его точки зрения теперь наступило время, когда нужно думать не о том, что разъединяет, а о том, что объединяет.

«Если я иногда поддерживал большевиков, а иногда, наоборот, меньшевиков, то это происходило по той весьма простой причине, что иногда те, а иногда другие были более правы с моей точки зрения» [П: XIX, 283].

Но это как будто бы простое объяснение, к сожалению, не столь ясно или скорее совсем не ясно. Конечно, именно это им руководило, когда он примыкал то к одному то к другому, но что это объективно означало? Мы будем иметь случай еще вернуться к этому вопросу.

«Читатель может быть уверен, что я сумею оставаться самим собой, умея поддерживать в то же время полезные начинания как меньшевиков, так и большевиков. Впрочем, я уже сказал, что самые эти названия теперь уже устарели в весьма значительной степени.

Теперь, когда все более и более планомерные, все более и более настойчивые усилия ликвидаторов грозят разрушить нашу партию, нам следует больше помнить о том, что соединяет, а не о том, что разделяет друг от друга нас, партийцев» [П: XIX, 284].

Тут же он принимает участие в журнале «Мысль» и в газете «Звезда» – оба органа ортодоксального крыла большевиков[58]. Правда, сотрудничество протекает шероховато; в журнале он воздерживается участвовать уже с 3 номера, ему не нравится слишком резкий и непримиримый тон статей Ленина, он недоволен отношением к ним редакции, но в газете «Звезда» он участвует значительное время, его имя в качестве сотрудника переходит по наследству от «Звезды» к «Невской Звезде» и к «Правде».

Такая натянутость в отношениях и разногласия в понимании задач объединения социал-демократических сил обнаружились перед Всероссийской Конференцией в Праге. Еще в мае месяце ЦК приступил к реальному осуществлению постановления Пленума ЦК о созыве конференции. Но совещание, созванное при заграничном Бюро ЦК, оказалось в большинстве примиренческим и захотело созвать конференцию из всех групп на основе «соглашения на равных правах». Это было явно ликвидаторское или в лучшем случае прикрывающее ликвидаторство совещание. Поэтому представитель большевиков ушел из этого совещания и ЦК назначил новую Организационную Комиссию для созыва Всероссийской Конференции. В июле Организационная Комиссия обратилась к Плеханову, группе «Вперед» и группе «Правда» (Троцкого) с предложением участвовать на предстоящей конференции. Плеханов отказался участвовать.

Мотивы отказа – ярко фракционный состав предстоящей конференции, созываемой ОК.

Были еще несколько попыток привлечь его к делу созыва конференции. Но Плеханов отвечал неизменно отказом. Наконец перед самой конференцией (16 января 1912 г.) на обращение уже самих конферентов он вновь ответил отказом участвовать на «фракционной» конференции.

Такое нерешительное и двусмысленное положение, занятое Плехановым, давало много надежды ликвидаторам. Когда они узнали, что Плеханов отказался участвовать в Пражской Всероссийской Конференции, они попытались заполучить его на свою сторону. Всю полемику по этому поводу он вел на страницах «Дневника». Большевики, по мнению Плеханова, представляли небольшую часть партии, в то время как «другая» сторона, представлявшая «гораздо более значительную часть партии», была теоретически неопределенна, неустойчива, или даже прямо с ликвидаторскими тенденциями, как говорил он в своих письмах. Отсюда и необходимость политики «всем сестрам по серьгам». Политики, которая заранее была обречена на неудачу.

Я отметил это незначительное замечание о «значительно большей части партии», которую представляла якобы «другая сторона», ибо в этом корень слабости позиции Плеханова. Критерием для него все-таки была «за-граница», эмигрантские кружки, среди которых действительно огромная часть была антиленинской. Он не мог перенести центр тяжести суждения в Россию, в то самое подполье, которое быстро росло и которое почти безраздельно находилось под влиянием большевиков.

Последовавшая затем полемика между Плехановым и обеими организациями крайне поучительна. «Листок ЗБ ЦК» открыл полемику критикой письма Плеханова и указанием на все преимущества Совещания перед ОК, созданного путем «внутрипартийного переворота». Плеханову напоминает подобный ответ «зазывание в свою лавочку». Если организация, созданная путем «переворота», неспособна охранять интересы партии, то как же другая организация будет бороться за эти интересы, ежели в ее составе имеются люди, отрицающие партию? Ежели люди, составляющие это Совещание, ни разу не выступали с разоблачением ликвидаторов, если они прямо и открыто не говорят, будут ли они звать на свою конференцию ликвидаторов или считают для себя обязательным, единственно правильное положение: кто объявляет партию несуществующей – сам не существует для партии?

Первая часть основной статьи «Дневника» № 15 эти вопросы как раз и обсуждает. Характеристика «Совещания» получается в результате убийственная.

«Совещание состоит при Заграничном Бюро ЦК, а в этом Бюро принимает деятельное участие тот самый тов. И[горь], который приобрел себе печальную известность тем, что, по свидетельству товарища Алексея Московского, явившись в первопрестольную по партийному делу, советовал „распустить все“, т.е. разрушить всю партийную организацию» [П: XIX, 333].

Разве не в праве партиец относиться с недоверием к способности такого Бюро защищать интересы партии? Более того.

«„Совещание“ создано „при“ деятельном участии того течения в российской социал-демократии, которое считало себя вправе печатно сомневаться в существовании Российской Социал-Демократической Рабочей Партии, а иногда (напомню для примера г. Потресова) и прямо отрицать его» [П: XIX, 333].

Можно простить многое, но нельзя забыть ликвидаторских подвигов течения, опирающегося теперь на «Совещание при ЗБ ЦК». Те, кто собираются «восстанавливать» партию, в свое время не удосуживались выступать против тех, кто готов был упразднить эту самую партию.

«Могут ли они назвать между своими единомышленниками хоть одно лицо, которое в свое время протестовало бы против ликвидаторских подвигов? Они не ответят на этот вопрос, так как, если бы они захотели ответить на него, им пришлось бы сознаться: „нет, не можем“, а это было бы крайне невыгодно для защищаемого ими дела» [П: XIX, 334].

Плеханов прекрасно знает, что всуе упоминаемые «местные и национальные организации», которые поддерживают будто бы «Совещание», в самом лучшем случае поддерживают по той простой причине, что сами они издавна являются оппортунистическими (Бунд) или поддерживают условно (Кавказ, Петербургский район и т.д.). Да и наконец, если речь идет о поддержке мест, то Организационная Комиссия большевиков может выставить (и выставила на страницах «Социал-Демократ») во много раз больше поддерживающих организаций.

Намечающийся подъем революционного движения и рост анти-ликвидаторского настроения партийных масс, разумеется, может толкнуть не одного «кислятину» на более решительный и революционный путь:

«Правда, вы люди гибкие, и если, благодаря новому революционному подъему, наши действующие на местах „организации и группы“ обнаружат сильное недовольство против врагов подпольной деятельности, то вы, пожалуй, сами поспешите взять в свои надежные руки знамя борьбы с „ликвидаторством“ и устремитесь на защиту революционного „подполья“. Зная, как много на свете наивных людей, я допускаю, что подобная изворотливость обеспечит вам сочувствие некоторых искренних революционеров из социал-демократической среды. Но надолго ли? И позволительно ли основывать на таких… недоразумениях возрождение нашей партии?» [П: XIX, 339 – 340]

Разумеется, это была бы совершенно непростительная наивность, которую ни один опытный революционер не может или скорее не должен допустить.

Плеханов и не склонен был идти на подобные наивные уловки ликвидаторов. Но ведь он с самого начала статьи обещал дарить «всем сестрам по серьгам». «Серьги», которые он подносит большевистской «сестре», до такой степени многознаменательны и характерны, что я позволю себе несколько подробнее остановиться на второй части статьи.

Не будем задерживаться на «правилах приличия и мягкосердечия», которыми он начинает свое слово по адресу «ленинцев» – основным вопросом остается все тот же вопрос о том, на каких условиях мыслимо единство и собирание партии? Единственное условие, обеспечивающее действительное единство партии, есть решительное межевание от всех тех элементов, кто, по признанию plenum-а ЦК является «проводником буржуазного влияния на пролетариат». – Такова программа объединения Ленина, принятая II-й Парижской группой.

Плеханов с этим согласен, но не вполне:

«Размежевание с теми, „кто проводит буржуазное влияние на пролетариат“, безусловно необходимо. Но размежевание размежеванию рознь. Одно дело то размежевание в плоскости идей, которое проповедуем давно мы, меньшевики-партийцы, а иное дело – то размежевание в плоскости организации, которое совершено было породившим Техническую Комиссию „Совещанием членов ЦК“, и которое означает не что иное, как раскол. Вообразить, что всякий правоверный социал-демократ обязан стремиться к расколу, значит именно видеть „авантаж“ партии в уничтожении и истреблении той или другой ее части» [П: XIX, 347].

Но что значит эта воистину меньшевистская фраза о размежевании «в плоскости идей»? Такое размежевание уж давно происходило. Не так много лет до того Плеханов прекрасно понимал, что «межевание в области идей» неизбежно переходит в межевание организационное, ежели идейное межевание задевает принципы тактики и программы партии.

Разбирая резолюцию парижских большевиков, он пишет:

«II-я Парижская группа терпеть не может ликвидаторов. Хвалю ее за это. Но как же не видит она, что раскол есть лишь один из способов ликвидации РСДРП? Как не понимает она, что большевистские рассуждения на тему о будто бы существующих в российской социал-демократии „двух партиях“, по своему смыслу, совпадают с заявлением меньшевиков-ликвидаторов о том, что наша партия существует только в „диалектическом“ смысле? Если ликвидаторские попытки заслуживают строжайшего осуждения, – а они в самом деле заслуживают его, – то их надо осуждать, „от кого бы они ни исходили“. И когда II-я Парижская группа, энергично призывая к расколу, равносильному „ликвидации“, гремит против ликвидаторов, я говорю ей то же, что сказал выше ликвидаторам, группирующимся теперь вокруг Заграничного Бюро ЦК:

Чем кумушек считать трудиться,

Не лучше ль на себя, кума, оборотиться?» [П: XIX, 347]

Таким образом выходит по Плеханову, что и тот, кто ликвидирует партию, и тот, кто требует «ликвидации ликвидаторов» – одинаково достойны осуждения? Одинаково вредны партии? Где искать источник такой странной ошибки и непоследовательности Плеханова? В его давно наметившейся эволюции к центризму. Самым блестящим доказательством подобной эволюции может служить его рассуждение о единстве, как международной проблеме:

«И что значит объединение или сближение с проводниками буржуазного влияния на пролетариат? Если от грехов такого сближения или объединения свободен только тот, кто стремится к расколу, то весь сознательный международный пролетариат погряз в грехах по самую шею, так как он еще на своем Амстердамском съезде торжественно заявил, что в каждой стране должна быть только одна социал-демократическая партия, подобно тому, как есть в ней только один пролетариат. Амстердамский международный социалистический съезд отверг, – заметьте это, – тактику Жореса, клонившуюся к политическую сближению пролетариата с буржуазией. Почему отверг? Потому что нашел ее опасной именно в смысле буржуазного влияния на пролетариат. Он отнюдь не хотел такого влияния; он нашел нужным „размежеваться“. Но, производя размежевание, он в то же самое время звал французские социалистические организации к единству. Это значит, что по его мнению, единство совсем не исключалось размежеванием. Что скажет об этом „II Парижская группа“? Ей… остается только обвинить весь сознательный международный пролетариат в беспринципности и в постыдной склонности к мизерно-дипломатическим попыткам сблизиться с проводниками буржуазного влияния» [П: XIX, 348].

II Парижская группа этого не объявила, но не потому, что это не было бы верно – это совершенно точно соответствовало бы основному греху и преступлению центра II Интернационала, – а потому, что тогда не имелось налицо достаточно материалов для суждения о результатах и о природе объединенчества, охватившего вождей международного социализма.

«Но решительно во всех социал-демократических партиях Запада существуют реформисты (ревизионисты тож); неужели же во всех этих партиях должен начаться раскол? Неужели же отвращение западных марксистов от расколов есть признак их любви к мизерной дипломатии?» [П: XIX, 349]

Разумеется! Единственно правильной тактикой для революционной части западных партий была бы тактика решительного раскола с ревизионистами. Для Плеханова, неудержимо идущего вправо, крайне характерна постановка вопроса.

Какой же путь он сам считает целесообразным? Он считает лучшим выходом из положения, если инициативу созыва конференции возьмет на себя какая-либо крупная местная организация, причем права представительства лишаются лишь те группы, которые открыто вышли из партии, или не принадлежат к ней. Ну, а как с ликвидаторами?

«Никто не может закрыть дверь конференции перед такими организациями, которые, принадлежа к партии, сочувствовали ликвидаторам или даже запятнали себя ликвидаторскими действиями. У нас нет граждан второго разряда. Утверждать, что сторонников „Голоса Социал-Демократа“ можно пустить на конференцию только в том случае, если кто-нибудь другой возьмет на себя ответственность за их последующее поведение, может только человек, не привыкший вдумываться в логический смысл своих речей. У „Голоса Социал-Демократа“ есть сторонники за пределами партии. Дверь на конференцию может отворить перед ними только сама конференция. Другими словами, их право доступа на конференцию может явиться только делом будущего. Но у „Голоса Социал-Демократа“ есть сторонники также и в пределах партии. Я очень жалею об этом, но не могу не видеть, что это так. Что касается этих его сторонников, то они уже теперь имеют такое же право быть поставленными на конференции, как и все мы, несогласные с ними, члены партии. Неужели же нужно доказывать эту азбучную истину?» [П: XIX, 355]

Так наказывает себя непоследовательность.

Какая же разница тогда между ним и «Совещанием»? Разница таким образом сводится лишь к признанию или непризнанию отдельных публицистов и групп? Если придерживаться формальных моментов и если основываться на букве устава, то, конечно, все организации, которые входят в партию, имеют право голоса. Но все дело заключается в том, что само по себе это не критерий, или по меньшей мере очень плохой критерий для такого момента, как 1911/12 г., когда стояла задача собирания подлинно партийных сил.

О том, как неудобно провозгласить такой неопределенный критерий для созыва конференции, он вскоре убедился, когда к нему обратились вновь за участием в новых попытках организовать те силы партии, которые остались за бортом Пражской конференции.

После того, как Пражская конференция большевиков с огромным успехом была проведена, все оставшиеся за бортом, «другая сторона», начали злобный поход против решений ее и объявили ей бойкот.

Одновременно начались вновь попытки создать антибольшевистскую конференцию.

В Пражской конференции не принимал участия и Плеханов, но в деле создания противоленинского блока он участия никакого не принимал. Наоборот, новая «инициативная группа» и новый ОК уже на этот раз из меньшевиков разных оттенков, вызвали в нем большое недоверие к себе и резкую критику.

Отвечая на письма Игрека, представителя ОК[59] и «инициативистов», «редакция Дневника» – Плеханов запросил о том, как же думают инициаторы новой конференции быть со старыми учреждениями партии? Игрек отвечает незнанием критерия для различения старых, партийных групп от «инициативных». Плеханов пишет ему ответ, разоблачая псевдоним «инициативные»:

«За той формальной точкой зрения, на которую Вы становитесь в вопросе об инициативных группах, кроется определенное содержание. Содержание это ликвидаторское, ибо созываемая Вами конференция по существу является учредительной. А всякое учредительное собрание предполагает уничтожение, ликвидацию старых учреждений. Против подобной постановки вопроса мы можем только протестовать» [П: XIX, 399],

а протестовать следовало, ибо «другая сторона» становилась на явно анархическую, не партийную точку зрения.

Инициативисты не брались решать сами и предоставляли самим организациям решить вопрос о том, считают ли они сами себя социал-демократическими.

«Только „старые“ партийные организации вправе разбираться в том, какую из новых групп они допустят и какую не допустят на свою конференцию, конференцию этой самой „старой“ РСДРП.

Ваш же принцип – типично анархический. Позволяя каждой группе самостоятельно решать вопрос не только о своем отношении к социал-демократической партии, но и о своей принадлежности к ней, этот принцип открывает доступ в партию самым отъявленным ее врагам и ликвидаторам» [П: XIX, 399].

Неудовлетворенный ответом Игрека, Плеханов не вошел в комиссию по созыву. Неудовольствие было именно принципиального характера. Могут ли создавать партийные органы люди, ликвидировавшие партию? Таким образом, речь шла не о том, как относиться к новым учреждениям,

«а о том, насколько законно будет оно с точки зрения партийного устава. Мы утверждали, что оно вместе со всеми другими учреждениями, которые могла бы создать конференция, будет незаконно, если в его создании примут участие не только члены партии, но и „деятели“, до сих пор по тем или иным обстоятельствам стоявшие за ее пределами. Почему незаконно? Это яснее ясного: по той простой причине, что в создании или переделке того или другого партийного учреждения имеют право принимать участие только представители партии. Конечно, представители партии, – собравшись на съезд или на конференцию, – могут приглашать к участию в своей работе и тех или других деятелей, до тех пор к партии почему-либо не принадлежавших. Бессмысленно было бы пытаться отнять у них такое право» [П: XIX, 403].

Но пока их не пригласила конференция, они не члены партии, они не могут участвовать на конференции.

«Существует наша старая партия или нет? Г-н Потресов во всеуслышание заявил, что не существует. Если он прав, то нам не остается ничего другого, как признать ее „ликвидированной“, – по вине или не по вине известных групп, это все равно, – и приняться за учреждение новой. Для этого нам нужно будет созвать конференцию (или съезд), которая (или который) по необходимости будет иметь учредительный характер. На такую конференцию (или на такой съезд) могут с одинаковым правом явиться как члены старой, „ликвидированной“, партии, так и деятели, к ней не принадлежавшие (инициативные группы или что-нибудь подобное): старое партийное право умерло вместе с старой партией; на него уже невозможно ссылаться; конференции (или съезду) еще только предстоит выработать нормы нового права, новой партии. Это верно. Но это верно только в том случае, если верно заявление г. Потресова, что старая партия перестала существовать» [П: XIX, 403].

Для тех же, кто старую партию не хотел сдать на слом Потресовым, разумеется, такой взгляд был равносилен попытке превратить в систему ликвидаторство. Плеханов решительно возражает, отказывается от участия в этой конференции и требует конференции на «законном» основании.

«Законное основание» большевики понимали в том смысле, что нужно созвать конференцию тех групп и организаций (и только тех), которые не только не отрицают нашу партию и не разрушают ее, но которые работают реально над укреплением партии. Только такая организация и была «законна». Плеханов, говоря: «законное» основание, придавал этому привкус романтической старины, когда социал-демократические элементы эмиграции выражали пролетарское брожение и рост движения пролетариата в стране и когда «законно» означало: в соответствии и согласии со всеми группами и течениями, стоящими на ортодоксальной «почве».

Такое представление естественно постоянно сталкивалось с большевистской «твердокаменностью», для которой давно уже единственным критерием стала живая партия: подпольная и действующая в самой России.

Разногласие и по этому вопросу ни на йоту не должно ослабить гигантское значение его блестящей статьи, разоблачающей инициативную группу меньшевиков. Разоблачение Плеханова значительно укрепило позицию большевиков. «Дневник» № 16 был прямой поддержкой т. Ленина в деле борьбы с антипартийными элементами, не только не признававшими, но объявившими открытую борьбу против Пражской конференции и бойкотировавшими ее решения. ЦО, говоря об отношении нелегальной партии к легальной работе, писал:

«И решения пленума ЦК в январе 1910 года и январская Всероссийская конференция 1912 года вполне подтвердили этот взгляд партии. Полная определенность и устойчивость его характеризуется, пожалуй, всего нагляднее последним „Дневником“ т. Плеханова (№ 16 – апрель 1912). Говорим: всего нагляднее, ибо именно Плеханов занял тогда нейтральную позицию (по вопросу о значении январской конференции)» [Л: 22, 176].

Разоблачив «инициаторов», Плеханов прекрасно понимал, что никакое собирание сил партии не мыслимо без «твердокаменных», и, быть может, подсознательно, смутно чувствовал, что подлинная революционная партия пролетариата может вырасти только на почве январской конференции. Во всяком случае он держался в стороне от всякого рода российских «инициативных групп» [«Социал-Демократ» № 28 – 29.].

Все попытки вовлечь его в знаменитый августовский блок естественно должны были и окончились неудачей.

В мае однако размолвка между Плехановым и большевиками принимает значительные размеры; Плеханов снимает свое имя со списка сотрудников «Правды» и «Невской Звезды», мотивируя – письмом в редакцию обеих газет – это тем, что «плехановцы» в газете поставлены в худшие условия, чем «ленинцы»; поводом послужило, как объяснила редакция газет, то, что она не соглашалась печатать все писания «плехановцев»; для того, чтобы понять, какой огромный резон был у редакции отделить Плеханова от плехановцев, следует только вспомнить то, что мы говорили об окружавших Г.В. Плеханова поклонниках той эпохи. Ни литературно, ни политически они не представляли той ценности, из-за которой следовало бы терпеть какую-либо долю неудобств и, разумеется, редакции законно стремились отделись Плеханова от них. То, что этого им не удалось и Плеханов публично ушел – в этом редакция не была виновата. Но мы должны отметить, что это была лишь видимая, внешняя причина, в основе же этой размолвки лежали разногласия, о которых мы говорили выше. Это состояние размолвки продолжалось до февраля 1913 г.: 6/II в № 30 «Правды» редакция в примечании к статье Дневницкого упоминает о полученном ею письме меньшевиков-партийцев о возобновлении их участия в «Правде».

11.

Прежде чем перейти к последней эпохе борьбы с ликвидаторством уже в легальной печати, я должен остановиться на одном чрезвычайно интересном обстоятельстве – наметившемся идеологическом кризисе в лагере народников и влиянии его на решение Плехановым вопроса о единстве и собирании сил социализма в России.

Почти одновременно с социал-демократией переживало кризис и народничество, но кризис этот носил иной характер. Левое крыло народничества не могло довольствоваться господствовавшим в их среде эклектизмом; оно стремилось подвергнуть ревизии «ортодоксальное народничество» с точки зрения марксизма. Во главе этих ревизионистов стояли Суханов и ряд других молодых публицистов.

Но новое течение явилось не только попыткой ревизии народничества, но ставило себе задачу объединить силы социализма в России на основах более или менее «пересмотренного» марксизма.

Течение это оказалось крайне слабым и пользовалось известным влиянием лишь в кругах интеллигентских, тем не менее уже с конца 1910 года группа имела возможность высказываться на страницах «Современника», а начиная, примерно, с 1912 г. журнал почти целиком перешел в их руки.

Одновременно за границей другая группа вела переговоры об организации за границей органа, ставящего себе задачей пропаганду примирения всех социалистических сил России. Такую газету сколотили, один номер выпустили к июлю 1913 г., но это был и последний номер. Заграничная группа имела мало общего с теми теориями, которыми увлекались российские, – их объединяла мысль «собирания всех социалистических сил».

Как ни странно на первый взгляд, Плеханов – активнейший враг социалистов-революционеров, сокрушитель народничества, враг всякого сорта оппортунизма, на некоторый порядочный срок увлекся также этим течением; с конца 1912 г. он принимал участие в «Современнике» и дал интервью в единственном номере «Юга». О его взглядах на этот вопрос дает ясное представление его ответ корреспонденту «Юга», который спросил в интервью:

«Думаете ли вы, что в числе подготовительных мер должно быть и объединение социалистических партий?» [П: XIX, 557].

Ответ его на вопрос столь характерен, что я не могу не привести из него две выписки.

«Да! Я убежден в этом, – ответил Плеханов. – Я полагаю, что объединение очень нужно, и что недаром нам, представителям России, напоминают о нем представители западных стран в каждом заседании Международного Социалистического Бюро. (Эти мои слова вам, наверное, подтвердит и И.А. Рубанович.)» [П: XIX, 557].

Я особенно обращаю внимание на это невольное признание. Каково должно быть положение представителя России в Исполкоме II Интернационала, где постоянно и непрерывно долбят о необходимости единства особенно в России, от которой в Исполкоме имеются представители двух течений, разницу между которыми очень трудно улавливал западноевропейский социалист? Да к тому же постоянно, почти на каждом конгрессе, идет между ними перепалка. Не было ни одного съезда и заседания Бюро, где бы по какому-либо поводу социал-демократы (почти всегда Плеханов) не выступили против социалистов-революционеров. Когда Плеханов был еще вдали от верхушки Интернационала, был силою вещей занят теоретической войной во всем Интернационале и у себя против оппортунизма, вся практическая работа его была сосредоточена на преодолении ревизии разных толков – и среди них неонароднической, тогда он был самый непримиримый представитель левого фланга Интернационала, и поэтому естественно в этих упреках он не видел ничего странного и легко находил им надлежащее объяснение.

Наша первая революция фундаментально растрясла весь Интернационал, который от теоретических абстракций должен был спуститься до уровня событий дня, открывающих перед социалистами великие перспективы. Первым и непосредственным ответом были смелые и решительные слова, подобно «Пути к власти» Каутского, но они же – эти смелые слова – вызвали на левом крыле Интернационала настроение боевое, активное и решительное. Невероятно быстрое, почти катастрофическое приближение войны, которую нельзя было не чувствовать, толкало левую часть Интернационала, более молодых вождей, на путь прямой революционной борьбы, но оно же и откололо из левых рядов наиболее видных вождей, занявших позицию центризма, а оппортунистов окончательно разоблачило, как явных национал-либералов.

Как этот процесс отразился на Плеханове? Влияние упомянутой общей тенденции проявилось прежде всего в позиции его по вопросу о единстве.

О взглядах его на единство социал-демократии мы достаточно говорили. Его борьба за объединение двух течений в РСДРП с самого же начала была симптомом его перехода на позицию центризма и была явно обречена на неудачу. Но еще более характерны были его новые настроения распространить идею единства и на мелкобуржуазную партию социалистов-революционеров.

На самом деле, чем он мотивировал необходимость единства всех социалистических сил, когда даже социал-демократические силы собрать оказалось немыслимым? Он утверждал, что именно потому, что слишком разъединены социал-демократические силы, объединение всех социалистических сил неизбежно.

«К тому же и пролетариат, как русский, так и западный, не позволит нам долго пребывать в состоянии раздробления. Он принудит нас объединиться. Вы знаете, что аппетит приходит во время еды. Раз мы начнем объединяться, то нам естественно будет спросить себя, что именно препятствует нам объединиться с социалистами-революционерами?» [П: XIX, 558]

Что мешало бы? Вопрос о том, быть или не быть капитализму, – решен. Социалисты-революционеры на опыте убедились в том, что единственная сила в России – пролетариат, а социал-демократы дали надлежащую оценку крестьянству.

«Мои товарищи тоже очень многому научились, особенно начиная с 1902 г., т.е. с того времени, когда крестьянство энергично приступило к самовольному земельному равнению. Они несравненно лучше поняли свою обязанность „поддерживать все поступательные общественные движения, направленные против существующего порядка“. Сама жизнь строит мост для нашего сближения. Нам нужно только не бояться вступить на этот мост. В международном социализме наших дней существуют очень различные оттенки, но, несмотря на существование этих различных оттенков, по природе своей современный социализм один. А так как он один, то в каждой стране должна существовать только одна, единая, социалистическая партия. Я думаю, что скоро мы все согласимся в этом, что, конечно, не помешает нам, по издавна установившемуся обычаю, наговорить друг другу разных крепких слов в процессе соглашения» [П: XIX, 559].

Все это было бы верно, если бы… не было при этом совершено два греха: забыл Плеханов, что социалисты-революционеры – это не те, кто ревизуют народничество с точки зрения марксизма, хотя и «подправленного», а те, кто их объявили вне рядов социалистов-революционеров, и от имени которых Чернов в том же номере «Юга» отвечал, что он относится скептически к возможности объединения, а затем, и это самое главное, он не переставал делать те самые ошибки, которые он сам в начале столетия объявил ошибками, проистекающими от дилетантства. Он забыл свои собственные слова о пределах, терпимых внутри партии тактических и принципиальных разногласий, а также и организационных – как показала его борьба с ликвидаторством. Но он забыл потому, что он вместе со II Интернационалом клонился к сдаче основных позиций непримиримой ортодоксии.

В каждой стране должна быть одна социалистическая партия – это совершенно правильно, но когда так говорил Плеханов в начале столетия, он имел в виду партию пролетарского социализма, а когда он это повторял перед войной – он повторял формулу, ставшую общей во II Интернационале – в смысле единства мелкобуржуазного и пролетарского социализма. Да и только ли в начале столетия?

Не далее, как в 1910 году в своем отчете о Копенгагенском конгрессе, Плеханов писал:

«Копенгагенский съезд еще раз напомнил пролетариату о необходимости единения. В каждой стране есть только один пролетариат и потому должна существовать только одна социалистическая партия. Так постановил Амстердамский съезд в 1904 г. Многие наши иностранные товарищи, – в особенности жоресисты, – думают, что Россия до сих пор не выполнила амстердамского постановления. Однако это не так. Со времени нашего Стокгольмского съезда 1906 г. в России есть только одна партия сознательного пролетариата. В ее среде существуют большие разногласия. Некоторая часть ее, – так называемые ликвидаторы, – по-видимому, не прочь произвести раскол. Если она успеет в этом намерении, то мы будем апеллировать к Интернационалу, и он, конечно, выскажется с таким же редким единодушием против наших раскольников, с каким он только что высказался в Копенгагене против чешских сепаратистов. Но пока ликвидаторы не произвели раскола, мы остаемся объединенными.

Амстердамское постановление насчет единства не касается, конечно, наших отношений к партии „социалистов-революционеров“. Точка зрения этой партии не есть точка зрения пролетариата. Товарищи жоресисты, как видно, этого не знали» [П: XVI, 365 – 366].

Он остерегся сказать, что их точка зрения есть точка зрения мелкой буржуазии, но это и так было ясно. Таким образом, что же изменилось? Ревизия народников новой формации? Но как ни радостно было видеть ревизию народничества с точки зрения марксизма, все-таки нельзя было забыть, что речь могла идти лишь о новых социал-демократах, ушедших из рядов народничества и оставивших мелкобуржуазный социализм, а не о слиянии с другой партией.

Трагическое противоречие, которое разрешилось очень скоро – с объявлением войны, заключалось в том, что весь арсенал старых революционных идей, весь строй революционной тактики и стратегии в эти последние годы перед войной прикрывали не только для чужих, но и от самих вождей их подсознательное и бессознательное подчинение оппортунизму в новой области, но в такой, которая скоро должна была стать подавляющей.

До того, в эпоху мирного более или менее и последовательного развертывания событий, этот процесс мог проявиться лишь в единичных случаях, незаметно, в частных вопросах – нужна была основательная и решительная встряска и крутая смена событий, такая катастрофа, как война, чтобы до основания, до самого дна раскрыть перед рабочим классом скрытый процесс оппортунистического отравления его международного боевого штаба.

12.

В феврале 1913 года Плеханов вновь вернулся в «Правду». Это было вызвано не только неимением других органов печати и невозможностью сорганизовать самому газету – это было ответом на ту беззастенчивую борьбу с подпольем и революционными традициями нашей партии, которую вели в легальной прессе ликвидаторы. К числу многих возможностей для них открылась еще одна, очень удобная трибуна – газета «Луч», которую им удалось соорудить именно для этой цели – борьбы с подпольем. Они вели свою работу, прикрываясь криком о единстве, и особенно обнаглели в своей борьбе, когда в думской фракции произошел раскол между большевиками (шестерка) и меньшевиками (семерка). Ленинцы чинят новый раскол! – вопили ликвидаторы из «Луча»: – они добились ослабления фракции Думы, они вносят в ряды рабочего класса рознь и дробят наши силы, вина за раскол на правдистах! – кричали они.

Именно такое обострение борьбы толкнуло вновь Плеханова на то, чтобы забыть все разногласия и бороться вместе с ленинцами против ликвидаторов.

Дело не в том, – говорит он в статье по поводу раскола думской фракции, – кто повинен в том или ином расколе, дело заключается в том, где следует искать главное препятствие для устранения раскола. А подойдя с этой стороны, Плеханов пришел в выводу, крайне ценному для правдистов и убийственному для «Луча».

«Газета „Луч“ хочет навязать нашим партийным элементам объединение с такими господами, которые в тяжелую для нашей партии годину, в то время, когда она истекала кровью, подвергаясь ударам на время восторжествовавших реакционеров, изменили ей, кричали, что ее не только не надо защищать, но надо бежать из нее без оглядки (так писал г. Маевский), словом, отнеслись к ней несравненно хуже, нежели библейский Хам к своему ослабевшему отцу. Эти почтенные господа были меньшевиками. Это обстоятельство вызвало новый раскол: раскол в рядах меньшевиков. Часть их восстала против Маевских, объявив их поведение совершенно недостойным социал-демократов. Другая часть меньшевиков, из-за фракционных соображений, – главным образом, из ненависти к товарищу Ленину, сочла нужным поддержать господ Маевских. Вот эта-то последняя, одаренная столь широкой „терпимостью“, часть меньшевистской фракции и возмущается теперь теми „нетерпимыми“ товарищами, которые полагают, что интерес партии заключается не в том, чтобы объединять ее с людьми, посягавшими на самое ее существование. Любвеобильный Иисус говорил: все прощается, но грех против духа святого не простится. Каждый преданный член нашей партийной организации должен сказать теперь, несколько видоизменяя только что приведенные слова: все может быть прощено, кроме покушения на жизнь нашей партии. И, чтобы сказать это, вовсе не надо быть большевиком. Мы, меньшевики-партийцы, думаем совершенно так же. И мы уверены, что скоро будет думать так весь сознательный российский пролетариат. Ведь легко же понять, что одно дело – объединение пролетарских сил, а другое дело – объединение (в газете „Луч“) с такими джентльменами, объединение с которыми нравственно невозможно для людей, понимающих, чтó такое верность своему партийному знамени» [П: XIX, 457 – 458].

Для того, чтобы стало возможным действительное объединение, абсолютно необходимо выбросить из рядов партии тех, кто ее ликвидировал в годы реакции,

«для объединения пролетарских сил необходимо, чтобы оставались на своем нынешнем месте, т.е. за пределами партии, те рыцари печального образа, которые, будучи объединены фракционной склокой, волочили в грязи свое партийное знамя» [П: XIX, 458].

Какое значение имели эти блестящие слова для защищающих партийное знамя правдистов, показывает отзыв автора письма из Кракова (В.И. Ленин?) тов. Подвойскому. Он пишет, характеризуя социал-демократические течения за границей:

«Плехановцы. Они примкнули к „Правде“. Статья Плеханова в № 56 имеет большое значение. Плеханов колебался в течение целого года после январской конференции и теперь ходом борьбы вынужден поддерживать 6 рабочих депутатов и выступить против единства с ликвидаторами, „волочившими в грязи партийное знамя“, как выражается Плеханов. Выступление Плеханова облегчает сближение на местах рабочих беков с меками-антиликвидаторами. Это сближение надо поддерживать всеми силами» [«Пролетарская Революция» № 2 (14) за 1923 г., стр. 443 (курсив мой. – В.В.).].

Из этого нетрудно заключить, как было встречено это выступление ликвидаторами. На Плеханова посыпался буквально «град пуль» из страниц «Луча». Самая блестящая серия его статей, направленных против ликвидаторов, так прямо и названа «Под градом пуль».

В первой из этих «беглых заметок» он отвечает Вано, который напомнил Плеханову те времена, когда он вел жестокую борьбу с большевиками, особенно на Лондонском съезде. Но, ведь, и там Плеханов вел борьбу с ликвидаторством, о чем не мог умолчать даже ликвидатор Череванин.

2/3 партии, – говорит Вано, – заодно с ликвидаторами.

«Я держался бы слишком плохого мнения о сознательном пролетариате России, – отвечал Плеханов, – если бы допустил, что две трети его могут быть в настоящее время „заодно с бывшими ликвидаторами“. Но, во всяком случае, я не божусь и ничего не утверждаю голословно, а обращаюсь к сознательному пролетариату и приглашаю его подумать о том, может ли он, не изменяя своей задаче, оправдать поведение господ ликвидаторов? До сих пор я не слыхал сколько-нибудь внушительного ответа в положительном смысле» [П: XIX, 460].

Ликвидаторы утверждают, что они не против политической партии пролетариата, а лишь «отрицали старую организацию этой партии».

«Ликвидаторы отрицали старую организацию нашей партии; они доказывали, что она „уже труп и оживить ее нет никакой возможности“. Именно это я и говорил. Кто утверждает, что партия, к которой он принадлежит, уже умерла („уже труп“), тот сам умер для партии. А те, которые умерли для нее, те не имеют в ней никаких прав. А если они не имеют в ней никаких прав, то можно ли упрекать тех людей, – например, меня грешного и моих ближайших единомышленников, – которые отказываются признавать их своими товарищами? И можно ли кричать о расколе, если те, которые хотят объединить партийные силы, отказываются протянуть руку этим господам, так усердно рывшим могилу своей собственной матери, которая была жива, но сильно ранена и окружена превосходными силами временно восторжествовавшего неприятеля?» [П: XIX, 461]

Да мыслимо ли разрушение партии «вообще»?

«Нельзя разрушить партию вообще. Можно разрушить только данную партию. И когда данную партию разрушает человек, сам к ней принадлежащий, тогда его называют изменником. И если бы целые стада товарищей Вано восстали против такого названия и завопили, что оно слишком резко, то мы все-таки не могли бы ради них переиначить русский язык: смысл слова изменник все-таки остался бы совершенно определенным, и это слово как раз подходило бы для характеристики человека, попытавшегося разрушить свою собственную партию. Изменник есть изменник» [П: XIX, 462].

Говорят, ликвидаторы сами ничего не ликвидировали, а лишь констатировали факт: партия все равно уже не существовала. Но как же тогда быть с 2/3 партии, которая стоит якобы за «Лучом»?

«Я уже признал, что, когда ликвидаторы поднимали свою преступную руку на нашу партию, она находилась в очень тяжелом положении. Но чем тяжелее в данное время положение данной партии, тем энергичнее обязан отстаивать ее существование каждый преданный ее член. Кто поступает иначе, кто сам старается нанести ей удар ножом в спину, тот позорно изменяет своему партийному долгу, и того не оправдают никакие адвокаты – даже несравненно более искусные, нежели совсем не искусный т. Вано» [П: XIX, 462].

Можно ли говорить тогда о единстве с изменниками партийному знамени, с разрушителями партии?

«Тот, кто навязывает нам единение с ними, продолжает стоять на точке зрения фракционной склоки. Он защищает их ради фракционного кумовства. Но соображения фракционного кумовства могут быть убедительны лишь для некоторых отдельных лиц и для некоторых отдельных групп лиц. Они не могут существовать для пролетариата. Пролетариат не захочет поддерживать раскол ради тех, которые копали могилу нашей партии. Он не забудет, что, если наша партия не лежит в сырой земле, если она отстояла свое существование в тяжелую годину, то это произошло вопреки усилиям „бывших“ ликвидаторов. Этого для него вполне достаточно, чтобы знать, с кем идти и от кого сторониться» [П: XIX, 463].

На Плеханова вслед за Вано ополчились одиннадцать передовых рабочих за его статью о расколе. Отвечая им, он писал:

«В моей статье речь шла о том, и только о том, что лучше расстаться с несколькими, более чем сомнительными, „товарищами“, нежели делать раскол» [П: XIX, 465].

Одиннадцать ссылались на Аксельрода и Засулич; но это не аргумент.

«А если бы они сами захотели отождествить себя с этими рыцарями печального образа, то тем хуже для них. Пролетариат вовсе не обязан следовать примеру хороших людей там, где они поступают дурно. Напротив, он обязан напомнить им, что им следует вести себя иначе» [П: XIX, 466].

Как иначе? Им следует вести войну с людьми, изменившими партии.

А пока что –

«когда мы клеймим поведение этих несчастных; когда мы кричим, что им не место в той политической организации, которую они пытались разрушить, повинуясь постыдным внушениям фракционного фанатизма, – нам говорят, что мы идем наперекор партийному единству, нас объявляют раскольниками. Где же справедливость? Где здравый смысл? Неужели так трудно понять, что единство станет возможным и расколы прекратятся у нас только тогда, когда сознательный пролетариат сумеет отодвинуть на надлежащее место тех господ, которые в своем раскольничьем ослеплении доходили до того, что руководствовались правилом: пусть погибнет партия, лишь бы только восторжествовал наш кружок» [П: XIX, 467].

Рабочий, который этого не понимает, не видит – отсталый, а не передовой.

«Товарищи! Помните, что иное дело – брататься с людьми, изменившими партии, а иное дело – объединять живые силы пролетариата» [П: XIX, 467].

Но из всех пяти беглых заметок самые страстные посвящены все тому же А.Н. Потресову, который в «Луче» написал статью «Я обвиняю Плеханова!». «Под суд» – таков подзаголовок статьи, в которой Плеханов жестоко разоблачает Потресова.

«В настоящее время я обвиняю г. Потресова и ему подобных, – т.е. Ежова, Маевского и Левицкого, – вовсе не в том, что они отрицали идею политической партии пролетариата.

В доказательство сошлюсь на факт, который относится к самому последнему времени и который никак не мог остаться неизвестным нашему Золя» [П: XIX, 468].

Ведь, Потресов читал статью первую «Под градом пуль», – как же он мог думать, будто Плеханов инкриминирует ему ту мысль, что «пролетариату не нужно иметь своей партии»?

В свое время его обвиняли в том, что он противопоставлял партии рабочий съезд. Но

«одно дело сказать, что пролетариату вообще не нужно иметь своей партии, а другое дело противопоставить идею рабочего съезда идее данной партии. В первом случае человек совершает, как сказано мной выше, только теоретическую ошибку, во втором он становится в известное практическое отношение к той партии, о которой идет у него речь, т.е. – так как г. Потресов принадлежал к РСДРП, – к своей собственной партийной организации. Это совсем не одно и то же. Теоретические ошибки обнаруживают и, если нужно, осмеивают. За них не судят. Что же касается возможных практических отношений к своей собственной партии, то совершенно ясно, что между ними бывают такие, которые заслуживают самого строгого осуждения» [П: XIX, 469].

Но после того, как Потресов заявил, что наша партия

«уже не подлежит ликвидации, так как ее на самом деле уже нет, как организованного целого» [цит. по П: XIX, 470],

после этого как раз и наступил момент, когда нужны были суровые слова.

«Теперь практическое отношение г. Потресова к партии приняло характер до такой степени недопустимый с партийной точки зрения, что мне пришлось высказаться уже гораздо более определенно и резко, чем по поводу маннгеймского разговора. Поэтому к маннгеймскому разговору я уже более не возвращался, т.е. уже не поднимал вопроса о том, как относится г. Потресов к идее нашей партии. Теперь передо мной было уже совершенно определенное преступление против партийной организации» [П: XIX, 470].

Ибо разве не преступление объявить партию несуществующей, и разве можно считать человека, отрицающего партию, членом этой партии?

«Люди, для которых наша партия не существует, сами не существуют для нашей партии. И когда джентльмены, не существующие для партии, обнаруживают желание играть в ней известную (даже руководящую) роль; когда они величают себя такими же равноправными членами, как и те, которые не переставали служить ей верой и правдой, – тогда мы говорим, что они издеваются и над логикой, и над сознательным, политически развитым пролетариатом России. Тогда мы говорим: вы для партии не более, как непогребенные мертвецы» [П: XIX, 470 – 471][60].

Попытка ликвидаторов прикрыться «иконами» была тем неудачней, что, например, Засулич не могла последовательно защитить ликвидаторов, и из ее защиты выходило немало хлопот: на письмо В.И. Засулич в «Луче» последовала отповедь Плеханова в шестой заметке «Под градом пуль», а на ее вторую статью («Живая Жизнь» 19 декабря 1913 г.) Ленин ответил в «Просвещении» заметкой о том, «как В.И. Засулич убивает ликвидаторство». Оба раза услуги Засулич не принесли много пользы ликвидаторам.

Возражения Плеханова ей были резки, но эту резкость следовало объяснить тем, что он сам очень ценил Засулич и ставил высоко ее мнение.

«В.И. Засулич не понимает того обвинения, которое было выдвинуто мною против ее клиентов. По ее мнению, оно сводится к тому, что они работали вне партийной организации. Но это не так. Выдвинутое мною обвинение шире, как шире те преступные деяния, которые были совершены ее клиентами. Эти господа не только работали вне партийной организации, они старались разрушить ее и даже отрицали самую идею „подполья“, они приглашали наших социал-демократов „безоговорочно порвать“ с преданиями прошлого и направить все свои силы на путь легального движения (В. Ежов). Я спрашиваю В.И. Засулич, одобряет ли она все это?» [П: XIX, 488]

Вопрос стоял прямо: одобрит ли Засулич «социал-демократический октябризм»?

Именно то обстоятельство, что член группы «Освобождение Труда» выступает в такой непрезентабельной роли, толкало его на такие жестокие слова, которые он при других обстоятельствах вряд ли написал бы по адресу Засулич.

«В.И. Засулич усматривает злобный раскольничий фанатизм в том, что я резко осуждаю действия людей, поднявших руку на собственную партийную организацию. Это показывает, как мало развито понятие о партийной дисциплине даже у таких людей, которые, несмотря ни на что, все-таки должны быть отнесены к числу наилучших представителей российской социал-демократии. Пока это понятие останется у наших товарищей в том зачаточном состоянии, в каком мы наблюдаем его у В.И. Засулич, до тех пор расколы будут повторяться у нас с правильностью астрономических явлений. К счастью, плохим пониманием обязанностей, налагаемых дисциплиной на каждого члена партии, страдают, главным образом, „интеллигенты“. Сознательные рабочие могут много сделать для устранения этого, преимущественно „интеллигентского“, недостатка. А так как надо когда-нибудь начать, то я предлагаю им начать теперь же, строго и нелицеприятно высказавшись по делу Потресова, Ежова, Левицкого, Маевского» [П: XIX, 488 – 489].

Это была одна из блестящих страниц в деятельности Плеханова. Чтобы судить о том, как своевременно и ценно было выступление Плеханова по вопросу о единстве и его страстные речи об «изменниках партии», стоит только прочитать раздел «О единстве» в том же письме из Кракова[61]. Его автор неоднократно ссылается на Плеханова.

13.

Нетрудно будет доказать, что по вопросу о единстве в нашей партии наряду с отмеченными выше отклонениями Плеханов развивал мысли, которые блестяще были доказаны в большевистской практике, но они всегда сопровождались многими такими положениями, которые делали его позицию о единстве безнадежной.

«В настоящее время в социал-демократической партии каждой западной страны есть два течения: марксистское и ревизионистское. Кое-где, – например, во Франции, – в большинстве оказываются ревизионисты; кое-где, – например, в Германии, – марксисты. Всегда и всюду между марксистами и ревизионистами происходит немало столкновений. Но до последней степени редко и лишь там, где рабочее движение еще не очень сильно развито, – например, в Голландии и отчасти в Италии, – столкновения эти обостряются до того, что приводят к расколу» [П: XIX, 438].

Почему же на Западе раскол не хроническое явление, как в России? Потому, что там развита дисциплина.

«У нас наоборот. Хотя принципиальные разногласия между фракциями до сих пор не были так велики, как, например, разногласия между марксистами и ревизионистами в Германии, однако течение, оставшееся в меньшинстве, всякий раз считало себя обязанным нарушать дисциплину» [П: XIX, 439].

Само собой разумеется, отмеченный факт действительно очень важен: недисциплинированность, крайне развитой индивидуализм много способствуют расколу.

Но, с другой стороны, разве то, что в западноевропейских рабочих партиях ревизионисты и марксисты продолжают оставаться в одной партии, было такое преимущество? Он забыл то, что сам писал после Дрезденского съезда германской социал-демократии, или скорее не забыл, а, того не подозревая, усвоил точку зрения вождей II Интернационала, которые в этом пункте как раз никогда не грешили особой решительностью. Но, с другой стороны, объясняя социальные корни такого индивидуализма и недисциплинированности социал-демократов в отсталых странах, он писал:

«Прежде на Западе, как и у нас, в социалистических организациях преобладала интеллигенция. Но по мере того, как в них вовлекалась рабочая масса, изменялась и та психология, которая определяет собою внутреннюю жизнь социалистических партий: психология „интеллигентов“ все более и более отступала на задний план перед психологией рабочих. Не сознание определяет собою бытие, а бытие определяет собою сознание. Потому-то психологические причины и не могут считаться наиболее глубокими причинами исторического развития. Они сами являются следствием социальных причин» [П: XIX, 442].

Когда вместо иидивидуалиста-интеллигента решающая роль в партии перейдет к рабочему, который по положению своему высоко дисциплинирован, – тогда и исчезнут психологические причины раскола. Пролетаризация, «орабочение» партии не может не привести к укреплению дисциплины в партии.

«В настоящее время я могу сказать, что так или иначе, а пролетариат уже пришел. Отныне внутренняя жизнь партии все в большей и большей степени будет определяться психологией пролетариата, а не психологией интеллигенции. Это значит, что наша предварительная история очень близка к своему окончанию. Отныне мы имеем право видеть в наших расколах, – как ни жестоко свирепствуют они пока у нас, – лишь плод старого времени, осужденный на исчезновение условиями новой, наступающей эпохи» [П: XIX, 443].

Это блестяще оправдалось в очень скором будущем: конец 1913 г. и начало 1914 г., а позже и вся история нашей партии от 1917 г. – тому исчерпывающее доказательство и подтверждение.

Такая двойственность в вопросе о единстве и еще плюс то «несогласие по ряду вопросов», о котором пишет автор письма из Кракова, создавали условия, при которых Плеханов оказывался постоянно на известном расстоянии от газеты и несколько настороже. Было совершенно естественно с его стороны попытаться создать свой собственный орган в России. Он это и сделал весной 1914 г.[62] Акт издания своей собственной газеты никак нельзя было назвать особенно удачным шагом, приближающим партию нашу к единству. Наоборот, она (новая антиликвидаторская газета) должна была неминуемо ослабить силы революционной части, поскольку «Единство» не хотело быть исключительно антиликвидаторской, но хотело стать трибуной для пропаганды некоей средней и своеобразной линии в вопросе о единстве. Оправдывая выпуск газеты, Плеханов писал в первом своем письме к сознательным рабочим:

«У меня давно была нравственная потребность поговорить с ними (т.е. с сознательными рабочими. – В.В.) о некоторых важнейших вопросах нашего движения. Но я не имел практической возможности сделать это. Великий итальянский поэт-изгнанник XIII века, Данте, заметил однажды, что тяжело подниматься по чужим лестницам. Точно так же и нашему брату-писателю тяжело, а иногда и прямо невозможно, нести свою рукопись в чужой орган, т.е. в такое издание, направление которого не совпадает с его собственным» [П: XIX, 499].

Тут, вообще говоря, много справедливого. Если разногласия столь значительны, что данный орган тебе «чужой», то, разумеется, всегда будут неудобства, которые изжить очень трудно. Но ведь есть определенные условия, при которых мыслимо существование руководящей партийной прессы. К числу таких обязательных условий принадлежит то, что официальный орган партии выражает официальную линию, и всякие уклонения от руководящего мнения большинства должны сознательно обречь себя на неудобства, которые вытекают из этого. Если рассуждать применительно к конкретному вопросу, то получится следующая картина: ликвидаторы с одной стороны и партийцы – с другой борются. В группе партийцев самая большая сила – ленинцы и их газета «Правда». Что было предпочтительнее – иметь собственную газету с ничтожным тиражом или писать в «Правде» с десятком тысяч читателей, но подвергаясь некоторым ограничениям?

Для дела, разумеется, последнее, ибо ведь и ограничения-то касались вопросов, которые существенного значения для принципиальной позиции и для этой определенной задачи не имели.

На кого могла рассчитывать новая газета? На межфракционных? – Их были единицы. На межрайонцев? Их было не больше. Газета не вызывалась необходимостью, и если она все-таки появилась, то только как результат настойчивого желания Плеханова и его «фракции» реализовать свою идею объединения социал-демократических сил.

«Всем сестрам по серьгам», – когда уже не было никаких сомнений насчет того, кто есть подлинная партия и кто выражает волю и мнения передовых рабочих масс, – была самая неуместная из всех мыслимых тактик.

Поэтому, издав «Единство», Плеханов очутился уже под перекрестным огнем обеих сторон.

Он пишет:

«Печальная особенность нынешнего нашего положения, его огромная затруднительность, именно в том и заключается, что невозможно поправить его, перейдя на какую-нибудь одну сторону.

Перейти на одну сторону вовсе не значит взяться за дело объединения наших сил. Перейти на одну сторону – значит работать против объединения с этой, а не с другой стороны. И только!» [П: XIX, 502 – 503]

Но о каких сторонах говорит Плеханов? Ведь, не далее, как месяцев шесть до того, он утверждал что «та сторона» прикрывает «изменников». Какие же еще стороны? Была лишь одна сторона, и он создал еще одну «полу-сторону» и тем самым увеличил под флагом борьбы за единство препятствия для объединения.

«История отвела нашему сознательному пролетариату чрезвычайно почетную роль. Он должен явиться руководителем всех тех слоев населения, которые борются с реакцией и застоем. В нашей среде это отрицается только немногими неврастениками, растерявшими свой политической багаж под влиянием тяжелых переживаний последних лет.

Но кто руководит, тот объединяет. Кто объединяет других, тот должен уметь сплотить воедино свои собственные силы, сделать свой собственный дом недоступным для позорной драки между частями одного и того же целого» [П: XIX, 503].

А так как мы уже выше «убедились», что переход на одну какую-либо сторону не объединяет, а мешает этому, то лозунгом «Единства» и должен был стать: выход из фракции, – лозунг, который был непонятен фракционным дипломатам.

«Они даже не представляют себе, как это можно быть вне фракции. Они не понимают, что чем большее число сознательных представителей пролетариата оказалось бы за пределами фракций, тем более возможным стало бы объединение наших сил. Это потому, что действительное объединение наших сил остается невозможным до тех пор, пока его судьба будет находиться в руках фракционных политиканов» [П: XIX, 507].

Это была самая нерасчетливая тактика. Не мог же Плеханов не видеть, что такой призыв есть одновременно призыв к организации новой фракции «вышедших из фракции», со всеми недостатками, присущими мелким беспочвенным фракциям.

Ленин был прав, когда упрекнул Плеханова в том, что он перешел на позицию «примиренчества».

«С точки зрения фракционеров мои усилия представлялись слабостью, если не капризом. Тов. В. Ильин презрительно отмечает, что я выступал в роли „примиренца“. Но, во-первых, я не знаю, почему достойно презрения старание примирить между собою тех, которые, по самому своему общественному положению и по историческому призванию, обязаны жить в мире, т.е. различные фракции пролетариата. Во-вторых, я старался собственно не примирить между собой эти фракции, а показать их идеологам, до какой степени противоречит междуфракционная „склока“ великим задачам рабочего движения, и до какой степени психология этой „склоки“ коренится в старых навыках интеллигентной кружковщины» [П: XIX, 532].

Но, ведь, как раз это и называется примиренчеством. Почему это ликвидаторы и партийцы «обязаны жить в мире», да еще «по своему общественному положению» и «по историческому призванию»? Историческое призвание пролетариата – отметать все, что мешает ему осуществить свои великие цели. Ликвидаторство было самой опасной помехой, – этого не понимали примиренцы, и за это не кто иной, как сам Плеханов, их бичевал, а теперь тот же Плеханов стал на эту ошибочную в корне точку зрения.

«Я видел, что эти люди остаются младенцами, несмотря на то, что многие из них носят довольно большие бороды. И уже по одному этому я не мог тесно примкнуть ни к одной фракции. Мне оставалось, – чтобы употребить здесь выражение одного французского писателя, – брать мое добро там, где я его находил, т.е. поддерживать в данное время ту фракцию, которая поступает, как следует, оставляя за собой право немедленно ополчиться против нее, когда она понесет вздор. Я всегда следовал этому правилу, которое одно и достойно человека, стоящего на точке зрения целого. Но с точки зрения частей (т.е. фракций) правило это остается совершенно непонятным, а потому непонятным делается и мое поведение. Вот почему тов. В. Ильин с удивлением говорит, что я, – до 1903 г. написавший массу превосходных сочинений (это его слова), – стал обнаруживать смешную непоследовательность после этого года, т.е. тогда, когда началась так называемая война мышей и лягушек, борьба между большевиками и меньшевиками. Хмельному непонятно поведение трезвого. Раскольнику непонятен человек, осуждающий раскол» [П: XIX, 533].

Сказано с великим достоинством, особенно тогда, когда он говорит о точке зрения целого. Но где это целое и что есть целое? В партии, где одна часть «прикрывает изменников», такое целое было бы несчастием для пролетариата, – вот что перестал понимать Плеханов. А перестал он это понимать потому, что чем далее, тем более в нем II Интернационал убивал революционера. Или, лучше сказать, в нем, как в зеркале, отражался процесс самоубийства II Интернационала, который особенно ускоренно шел после Базельского конгресса и который не мог не внушить серьезных опасений революционерам уже накануне войны.

На самом деле, как иначе объяснить эту фарисейскую роль Международного Социалистического Бюро, которое взяло на себя душеспасительное дело объединения всех социал-демократических течений, фракций и групп?

Бюро, в котором сидело значительное количество матерых оппортунистов, подобно Вандервельде, естественно не могло видеть в своем объединении партий, в которых так ярко выражена революционная тенденция. Да и противоречило все это «обычаям» II Интернационала, который за последние 10 лет систематически преследовал и проводил политику «примирения» марксистов и оппортунистов.

Отсюда и постоянные напоминания Социалистического Бюро Плеханову о необходимости объединиться, соблюсти амстердамскую резолюцию[63] и т.д. и т.д.

Для того, чтобы понять, какую цель преследовали оппортунисты из Бюро, и в чью пользу они «объединяли», следует только прочесть письмо Мартова из Петербурга от 2 июня, где описывается пребывание Вандервельде в Петербурге [См. Письма, 97 прим.].

Правда, в моменты наибольшего напряжения борьбы с ликвидаторством и, следовательно, наибольшей революционной последовательности, когда Плеханов отталкивал от себя идеи о возможности примирения (а это бывало, как мы видели, не раз, особенно в моменты, когда ликвидаторы обнаруживали себя особенно цинично и без прикрас), – в такие минуты он прекрасно сознавал международный характер ликвидаторства.

В один из подобных моментов он писал:

«Вообразить, что можно понять наше „ликвидаторство“, ограничивая свое поле зрения исключительно русскими условиями, значит уподобиться тем буржуазным политико-экономам, которые считают северо-американские тресты порождением тех особых условий, в которые поставлена хозяйственная жизнь Северо-Американских Штатов.

На самом деле этими особыми условиями объясняются только видовые признаки капиталистических организаций, получивших в Северной Америке название трестов; родовые же признаки таких организаций, существующих также и во многих капиталистических странах, объясняются общим характером современного капитализма.

То же и с нашим „ликвидаторством“. Его родовые признаки, – общие ему, например, с „ликвидаторством“ итальянских реформистов, – объясняются общей природой современного оппортунизма. Особенные же условия нынешней нашей общественно-политической жизни делают понятными только его видовые признаки, – например, те, которыми оно отличается от итальянского „ликвидаторства“. Видовые признаки у него, без всякого сомнения, есть, но из-за них никак не следует забывать об его родовых признаках. Это тяжкий грех против логики. Людям, склонным совершать его, я советовал бы внимательнее следить за деятельностью итальянских реформистов. Это будет очень для них полезно, так как Италия есть, в некотором роде, отчизна ликвидаторского вдохновения» [П: 2, 62 – 63].

Это сказано превосходно, и аналогия подмечена чрезвычайно удачная.

Но все дело в том, что даже в такие моменты он (и тут следует отметить, что не только он один, но и все революционное крыло Интернационала) не представлял реально круг, охваченный «ликвидаторством». Для него, как и для всего левого крыла Интернационала, суть ликвидаторства в международном масштабе, его истинная природа оставалась прикрытой за старыми ветхими словами «ревизионизм», «бершнтейнианство». Познать истину, – что не только ревизионисты разных старых школ, но и целый слой былых ортодоксов больны оппортунизмом – было чрезвычайно трудно. «Центризм» Каутского, тогда уже обнаруживший себя в споре с Р. Люксембург, никто не хотел считать чем-то родственным ликвидаторству, а, ведь, родство-то было!

Понимал ли Плеханов настоящие ликвидаторские взгляды и симпатии вождей Бюро, начиная с Вандервельде и кончая Каутским?[64]. По наивной его вере в «антиликвидаторские», якобы, симпатии Каутского, можно думать, что он искренно верил в «революционные» намерения Бюро.

Как бы там ни было, но на настойчивые упреки и напоминания Бюро Плеханов отвечал неоднократным ходатайством перед ним о созыве совещания с целью объединения и выработки условий объединения. Были даже несколько попыток созыва совещаний, которые кончались неизменно неудачей.

Бюро предприняло, наконец, такое совещание, которое было созвано в средних числах июля 1914 года. В совещании участвовали: ЦК (большевики), представители августовского блока, представитель Бунда, Г.В. Плеханов, впередовцы, Главное Управление Социал-Демократов Польши и Литвы, левица ППС и латышские социал-демократы.

На совещании очень энергичное участие принимал Плеханов. В основу «соглашения» легла резолюция, писанная Плехановым. Но с самого же начала выяснилось, что ЦК, ленинцы и латыши совсем не склонны партию принести в жертву оппортунистическому примиренчеству. Они отказались принять резолюцию до ее обсуждения местными организациями. Это было равносильно категорическому отказу. Совещание приняло ряд резолюций против ленинцев и постановило выпустить воззвание к рабочим России с призывом бороться против раскольнической политики «группы Ленина».

То есть в итоге получилось из всего объединения нечто совершенно неожиданное для Плеханова. Я не говорю: для Бюро, ибо оппортунисты из Бюро не представляли себе, что реально означает отказ ЦК и «правдистов» от участия в объединении; для них как раз и надо было объединить все оппортунистические силы против революционного крыла. Но каково было Плеханову, превосходно знавшему мощь правдизма в России и так высоко оценивавшему Ленина и его фракцию?

Для него должно было быть совершенно ясно, что он попал в неприятное положение ортодокса, собирающего все оппортунистические течения против ортодоксии: сказка о курице, высидевшей утят.

Чем кончилось бы это объединение, – сказать очень трудно, ибо спустя всего дней пятнадцать разразилась мировая война, которая должна была провести совершенно новые межи.

ГЛАВА IX. ПЛЕХАНОВ ВО II ИНТЕРНАЦИОНАЛЕ

1.

Плеханов принадлежит к числу тех малочисленных вождей Второго Интернационала, которые принимали участие в нем с момента его возникновения и до его гибели.

Но еще задолго до момента формального учреждения II Интернационала, имя Плеханова стало известным благодаря его работам.

Его «Социализм и политическая борьба» и «Наши разногласия» вызвали большой интерес в тогдашних марксистских кругах, особенно среди немецких социал-демократов. На эти блестящие памфлеты обратил особое внимание Ф. Энгельс. Для того, чтобы понять причину такого интереса к работам, которые имели своим предметом специально русские дела, следует вспомнить те условия, при которых протекало в начале 80-х годов развитие марксизма.

Полное пренебрежение к теории среди тех, которые считали себя последователями Маркса, доходило до удивительных размеров. Общеизвестен факт, что появление статей Энгельса против Дюринга на страницах германской партийной газеты вызвало большое недовольство так называемых практиков. Они снисходительно пожимали плечами по поводу страсти Ф. Энгельса заниматься пустяками; строго выдержанных, ортодоксальных марксистов было очень мало, а имевшиеся были очень молоды. Каутский еще только начал свою теоретическую работу, Гед занимался текущей политической борьбой, Лафарг вел ожесточенную борьбу с французским мелкобуржуазным оппортунизмом, но еще не успел приступить к более или менее основательным работам, Либкнехт и Бебель вели парламентскую борьбу и руководили подпольной партией.

Появление Плеханова в качестве непримиримого ортодокса, который к тому же охватывает вопросы всесторонне и глубоко, который в своих работах обнаружил исключительно верное понимание учения Маркса, должно было быть для Энгельса настоящим праздником.

На самом деле историка развития марксизма не может не поразить то обстоятельство, что во всем международном рабочем движении первые настоящие свои победы теория Маркса одержала именно на русской почве. Ибо кроме трудов Маркса и Энгельса – во всей интернациональной марксистской литературе 80-ых годов нет ни одного памятника, который был бы равен этим великолепным памфлетам Плеханова.

Но имя Плеханова по весьма понятным причинам не становилось широко известным. В 80-х годах его знал и ценил лишь очень ограниченный круг вождей рабочего движения Германии, Франции и Швейцарии, да старый Ф. Энгельс, который особенно был заинтересован им. Выступление на международном конгрессе было его первым значительным выступлением перед западными революционерами.

Выше мы уже говорили о том, как Плеханов был приглашен на первый конгресс Второго Интернационала (Париж 1889 г.). Даже на общем фоне чрезвычайно революционных деклараций и речей, которые раздавались с трибуны этого торжественного собрания, слова Плеханова о предстоящих рабочему классу России задачах показались крайне смелыми, чересчур революционными. Тем не менее, западные социалисты были в восторге от речи Плеханова еще и потому, что именно он подчеркнул, что путь, проделанный Западом, есть путь, которого ждет Россия, что то, что выставлялось до сего, как самое верное доказательство зрелости России к революции, – оно-то как раз и указывало на баснословную отсталость России, и что в России, как и во всем цивилизованном мире, есть один революционный динамит, который взорвет капитализм и царство угнетения – это пролетариат. Хотя присутствие марксиста от страны, которую до того считали «самобытной» и которую русские революционеры, начиная с Бакунина, изображали как уже совершенно готовую к «народной революции» и было крайне лестно и очень приятно марксистским партиям, особенно германской социал-демократии, однако конгресс остерегался переоценивать значение выступления представителя группы «Освобождение Труда» и продолжал считать представителем русского революционного движения не Плеханова, а Лаврова, старого ветерана, воплощавшего «славные традиции». Спустя тридцать лет Плеханов в «открытом письме к петроградским рабочим» (1917 г. X) вспоминает, что только узкий круг ортодоксов (Лафарг, Либкнехт и др.) отнеслись восторженно к его речи. Оно и понятно, хотя речь Плеханова была в стиле первого конгресса, вероятно, за нее охотно награждали большим сочувствием и аплодисментами, но при всем том Плеханов был на этом конгрессе лишь представителем интеллигентской группы, – не более. Газетная передача его знаменитой речи занимает буквально несколько строчек.

Плеханов начал в Интернационале на его самом левом крыле далеко не в качестве первоклассного вождя.

Да оно и понятно. Французы его знали, как очень талантливого, подающего большие надежды теоретика, немцы знали не хуже о той борьбе, которую он вел с народничеством, хвалили его памфлеты, вожди высоко ценили его талант и последовательность, но при всем том он был в их глазах представитель маленького интеллигентского кружка, ибо рабочее движение, которое он представлял, не занимало сколько-нибудь видное место в мировом революционном движении.

Недаром, спустя два года, Плеханов пишет в начале доклада Брюссельскому конгрессу:

«Русские социал-демократы не представлены на конгрессе международной социал-демократии в этом году.

Их отсутствие не причинит вам никаких практических затруднений: наш голос не мог бы иметь большого значения в ваших решениях или – лучше сказать – он не имел бы никакого веса» [П: IX, 341],

а заканчивает доклад словами:

«Мы поставили себе обязанность покрыть всю Россию сетью рабочих обществ. До тех пор, пока цель эта не будет достигнута, мы будем воздерживаться от участия в ваших заседаниях. До того момента всякое представительство русской социал-демократии было бы фиктивно.

А мы не желаем фикций.

Мы убеждены, что в скором времени наше воздержание не будет больше иметь оснований. Очень возможно, что на следующем международном конгрессе вы увидите среди вас действительных представителей русских рабочих» [П: IX, 351].

Это была горькая правда, но – правда.

Русская социал-демократия не могла говорить со всеми наравне, а быть на положении «бедной родственницы» – занятие не из достойных.

Значительно изменились отношения к делегации российской социал-демократии начиная с Цюрихского конгресса. Прежде всего Плеханов сам на этом конгрессе впервые выступил с докладом по вопросу, не связанному специально с русским движением – по вопросу о войне, а затем, что особенно важно для нас, выступил как представитель последовательного интернационализма и ортодоксального марксизма.

Тот факт, что на всем протяжении его доклада много раз его прерывали французские жоресисты, голландцы и другие оппортунисты возгласами «да здравствует анархия!», показывает, насколько в докладе Плеханова элемент интернационализма и коммунизма был резко выражен.

На самом деле, с ранних лет Второй Интернационал на своих конгрессах устраивал показательную картину общего примирения и необычайного единодушия; существовавшие разногласия и резкие формулировки не только не выясняли и прямо не ставили на решение, а старательнейшим образом обходили.

В этой атмосфере насыщенной торжественности выступление Плеханова не могло не быть диссонансом. Может быть, и всего вероятнее, что вопрос этот предложили Плеханову, боясь того, что обсуждение его примет резкие формы и другой более известный европейский авторитет усугубит смысл разногласия. За это говорит многое и прежде всего то обстоятельство, что на Брюссельском конгрессе тот же вопрос против того же Ньювенгуйса защищал Либкнехт, причем ему стоило очень много труда не превратить конгресс в место острых столкновений национальных страстей. Выступление другого немца с докладом либо француза было бы шагом нетактичным, и Цюрихский конгресс превосходно иллюстрировал это. Огромное значение имели и другие соображения. Как раз перед Цюрихским конгрессом республиканская Франция окончательно сговорилась с царским самодержавием. Это обстоятельство и послужило внешним побудительным поводом к постановке вновь вопроса о войне на обсуждение конгресса. Тогда же Интернационал справедливо расценивал союз Франции с Россией как прямую угрозу европейскому миру.

Назначение докладчиком русского социал-демократа было настоящей демонстрацией.

О чем шел спор? О том, как бороться с войной до ее возникновения и когда она начнется.

Голландский социал-анархист Домела Ньювенгуйс проповедовал и на двух конгрессах Интернационала пытался проводить свою точку зрения. Резолюцию голландцев, предложенную Д. Ньювенгуйсом, Плеханов излагает конгрессу в следующих словах:

«Конгресс постановляет предложить международной рабочей партии быть готовой в случае объявления правительством войны немедленно ответить всеобщей забастовкой и везде, где рабочие могут иметь влияние на войну, в тех странах на объявление войны ответить отказом от военной службы» [П: IV, 329][65].

Эта чрезвычайно характерная утопически-анархическая тактика борьбы с войной никак не могла быть принята марксистским конгрессом. Возражая Ньювенгуйсу, Виктор Адлер писал:

«В странах, где рабочий класс имеет возможность распоряжаться своим оружием, он не будет устраивать забастовки, а прямо начнет борьбу за власть, гражданскую власть; в тех же странах, где такой возможности нет, резолюция Ньювенгуйса походила бы на угрозу „незаряженным оружием“, а известно, как опасны такие угрозы, особенно когда противник знает, что оружие не заряжено! Но еще больше возражений выдвигалось против этой тактики соображениями практического характера. Принятие такой резолюции поставило бы страны с большими социал-демократическими партиями в совершенно невозможное положение с точки зрения обороны, и таким образом получилось бы не прекращение войны, не борьба с войной, а способствование победе той страны, где менее всего сильна партия пролетариата».

В тех конкретных условиях такая революция поставила бы в наипривилегированные условия самодержавную Россию, где основное солдатское ядро ни с какой стороны не было задето даже краешком культуры, не говоря уже об интернациональной пропаганде.

Второй и, пожалуй, основной аргумент – это совершеннейший утопизм плана военной забастовки. В чем она может выразиться? В отказе дать солдат, в пропаганде ухода из рядов войска. Но ни то, ни другое средство не осуществимо при буржуазно-империалистической, сильной государственной власти.

Дело не в том, чтобы вести какую-либо специфическую борьбу против войны – нужно хорошо понять, что война – это не какое-либо частное явление, которое можно уничтожить ранее того, как капитализм будет уничтожен – война есть неизбежное порождение капитализма и самое действительное средство борьбы с ней – есть борьба за низвержение буржуазии. Такова была точка зрения немецкой социал-демократии, которую защищал Плеханов.

Между прочим, Бебелю, защищавшему эту точку зрения и напоминавшему об опасностях со стороны варварской России, Д. Ньювенгуйс бросил упрек в шовинизме, в проповеди национальной вражды против России. Защищая Бебеля, Плеханов сказал:

«Вы ставите в упрек Бебелю его речь против России. Если бы он нападал на русский народ, он был бы шовинистом, и я, защищая его мнение, был бы предателем своей родины. (Французы кричат: Вы им и являетесь! Да здравствует анархия!). Но дело обстоит не так, как вы это себе представляете. Бебель нападает на официальную Россию, на властителя Севера, голодом морящего свой народ, на поставщика виселиц, и не нам упрекать Бебеля за эти нападки.

В нашей несчастной стране интересы нации диаметрально противоположны интересам правительства. Все, что делается в пользу последнего, является ущербом для нации, и, наоборот, все, что подкапывает правительство, выгодно народу. Вот почему мы можем быть благодарны Бебелю за то, что он еще раз разоблачил вампира всея Руси. Браво, друг, вы хорошо сделали, не теряйте случая сделать это еще раз, обличайте наше правительство как можно чаще, поставьте его к позорному столбу, бейте сильнее… Таким образом вы окажете нам большую услугу.

Что касается нашего народа, – наши немецкие друзья хотят свободы для него, и, быть может, придет то время, когда немецкие социалистические батальоны будут бороться за нашу свободу, как некогда армии Национального Конвента боролись за свободу народов того времени» [П: IV, 163 – 164].

Это время так и не пришло. Социал-демократия Германии погибла ранее того, чем завоевала себе «батальоны». И теперь пролетарской Германии нужна «армия Национального Конвента» для победы над собственным своим детищем – социал-демократической контрреволюцией. Но это спустя двадцать лет. В дни Цюрихского конгресса Плеханов был глубоко прав, тем более, что его оппонент анархист не признавал никакой опасности за нашествием деспотической России на Европу.

На конгрессе победила точка зрения немцев. Что всего примечательнее во всем изложенном, – это то, что из всех выступавших по вопросу о войне один Плеханов вел непоколебимо интернационалистскую линию. Не говоря уже о французах, представителях т.н. большинства (жоресисты), которые не давали Плеханову говорить и, наконец, оборвали его речь враждебными возгласами[66], даже такие маститые вожди германской социал-демократии, как Бебель, – и те выступали как парламентарии – государственные мужи, и на этом сплошном дипломатическом фоне ярко и выгодно выделяется речь Плеханова против официальной деспотической России.

Это не могло не шокировать европейских социал-демократов, уже тогда привыкавших к дипломатическим полусловам, хотя его выступление не могло не поднять его в глазах немецкой делегации.

Только с Лондонского съезда Плеханов становится в первые ряды признанных вождей Интернационала, занимая самое крайнее непримиримое его крыло вместе с Гедом и некоторыми другими.

Лондонский конгресс (1896 г.) был первый, на котором российская делегация присутствовала, как делегация организованного русского пролетариата, а не как представители заграничных групп.

Излишне доказывать, какое огромное значение имело для Интернационала появление на его конгрессах подлинных руководителей действующего и борющегося в России пролетариата. В такой стране, как Россия, до конца XIX столетия продолжавшей быть страной крепко сколоченного деспотизма и остававшейся угрозой мира и демократии, – появление социал-демократического движения было величайшим фактом. Интернационал естественно с великим энтузиазмом отметил в своей резолюции этот факт и принял в свою семью новый важнейший отряд.

Конгресс приветствовал появление представителей от русских рабочих специальной резолюцией, принятой единогласно:

«Конгресс считает нужным указать на чрезвычайно важный и небывалый до сих пор факт присутствия представителей от русских рабочих организаций на международном съезде. Он приветствует пробуждение русского пролетариата к самостоятельной жизни и от имени борющихся рабочих всех стран желает русским братьям мужества и непоколебимой бодрости в их тяжелой борьбе против политической и экономической тирании. В организации русского пролетариата конгресс видит лучшую гарантию против царской власти, являющейся одной из последних опор европейской реакции» [цит. по П: IX, 353].

Но это имело и другое последствие: до сего времени Плеханов был на положении критикующего сектанта, а на этом конгрессе он уже выступает как вождь политической организации, которая, правда, еще не сконденсировалась в единую партию, но имеет уже за собой идейную достаточно победоносную историю и практическое движение, еще только развертывающееся, но носившее в себе все зародыши крупнейшего мирового значения движения. Начиная с Лондона Плеханов вместе с Гедом непрерывно до Амстердама возглавляет левое крыло Интернационала; он – непримиримая оппозиция против оппортунизма и ревизионизма, против Бернштейна, Жореса, против Вандервельде, даже против Каутского, за его примиренчество в отношении к ревизионизму.

И на его работах на Парижском конгрессе и на его оценках деятельности Амстердамского конгресса я выше достаточно долго задерживался, – останавливаться специально не следует вновь.

Плеханов, как мне приходилось неоднократно отмечать, находился под сильнейшим влиянием французского марксизма. Однако не следует преувеличивать это влияние. В частности, в эту пору (оппозиция интернациональному правящему центру) Плеханов неоднократно расходился с Гедом, причем каждый раз не столько в постановках вопроса, сколько в их решениях. Плеханов, все время придерживаясь принципов диалектики, исходил из положения о наибольшей целесообразности данной меры при конкретных обстоятельствах места и времени, в то время, как Гед нередко вдавался в утопические преувеличения, обусловленные тем, что ему и его партии непрерывно приходилось сражаться направо, против Жореса. Самым характерным случаем может быть названо обсуждение вопроса о мильеранизме на Парижском конгрессе, во время которого между Плехановым и Гедом произошло расхождение по этой линии.

На протяжении от 1896 до 1904 года Плеханов не раз выдвигал к обсуждению на Международном Бюро и конгрессах те самые вопросы, которые всего более опошливали ревизионисты. Лучшим тому примером может служить постановка им вопроса о завоевании власти на Международном Бюро 1899 г., а затем и на Парижском конгрессе.

Именно такое постоянное оппозиционное поведение и такие революционные устремления не могли не привести к резкому раздражению оппортунистов и ревизионистов. Больше всего ненавидели они Плеханова. Общеизвестны слова бельгийского оппортуниста Ансееле, который выразил удивление смелости представителей столь незначительных партий, как русская, польская и т.д. Они легко берутся решать вопросы в революционном духе, ибо реализовать эти решения они все равно не смогут; насколько бельгийцы недобросовестно исполняли решение конгресса, насколько они были оппортунисты, было во всем Интернационале известно. Характерна не суть бестактной выходки Ансееле, а то, что он свой упрек адресовал именно Плеханову; бельгийский оппортунист не спроста сказал это – он выразил точку зрения всего оппортунистического крыла Интернационала, которое сильно ненавидело Плеханова и примыкающих оппозиционеров.

Но ненависть Ансееле – почетная ненависть; он ее удостоился своей десятилетней непримиримой борьбой с европейским ревизионизмом.

2.

К числу других вопросов, в которых Плеханов занимал непримиримо революционную позицию, принадлежал вопрос о войне. Если обсуждение этого вопроса в Цюрихе носило чисто теоретический характер, то позиция, занятая им в Японской войне, была прекрасной иллюстрацией интернационализма на деле, на практике.

Точка зрения его, как и всей русской социал-демократии, была ясная: поражение царского правительства в войне с Японией не может не привести к победе народа над самодержавием. Правительство, которое ведет войну не только с Японией, но и со своим народом, не могло рассчитывать на отношение более благоприятное.

Многие склонны недооценивать значение этого факта: интернационалистская позиция была единственно мыслимой позицией для социал-демократов, – говорят они. Это, разумеется, верно, и если бы мы имели только один факт отношения его к японской войне – было бы трудно делать очень смелые предположения[67]. Но мы имеем еще и другой материал, который по своему значению гораздо ценнее, ибо он дает продуманные и ясные ответы на вопросы, волновавшие тогда всю европейскую революционную мысль.

Я имею в виду его ответ на анкету «La vie socialiste» – «Патриотизм и социализм». Это своего рода декларация ортодоксально-революционного крыла Интернационала, которая тем убедительней, что вся она построена на противопоставлении последовательного интернационализма – ревизионизму.

Вопросы, которая задает «La vie socialiste» – крайне интересны:

«1) Что вы думаете о том месте „Манифеста коммунистической партии“, в котором сказано, что рабочие не имеют отечества?

2) К каким действиям, к какой форме пропаганды обязывает социалистов интернационализм ввиду милитаризма, „колониализма“ и их причин и последствий?

3) Какую роль должны играть социалисты в международных сношениях (таможенные тарифы, международное рабочее законодательство и т.д.)?

4) Какова обязанность социалистов в случае войны?» [цит. по П: XIII, 263].

Почему понадобилась анкета и откуда выплыли именно эти, а не другие вопросы? Непосредственным поводом послужило одно заявление Эрве, никогда не отличавшегося ни знанием марксизма, ни устойчивыми принципами.

Но Эрве был только повод, а подлинную причину следует искать все-таки в том, что революционная и ревизионистская части Интернационала уже в 1905 году столкнулись на вопросе о патриотизме, – вопросе, который приобрел особую остроту в связи с русско-японской войной и угрозой новых войн.

Ревизионисты всех оттенков, начиная от Бернштейна и Жореса, твердили издавна, что Маркс 1847 г. и Маркс «зрелых лет» – не одно и то же; они неоднократно выдвигали идею «эволюции воззрений Маркса» на революцию, на методы борьбы за социализм, на законы развития капитализма. Теперь, когда встал вопрос о том, как относиться социалисту к идее отечества, оппортунистическое крыло Интернационала вновь сделало много усилий для того, чтобы ослабить силу положения «Коммунистического Манифеста», гласящего, что «рабочие не имеют отечества».

Жорес назвал его «пессимистической бутадой», а Бернштейн был того мнения, что «интересующаяся» нас «теза» может быть «оправдана» тем, что, когда Маркс и Энгельс писали свой знаменитый Манифест,

«рабочие везде лишены были права голоса, т.е. всякого участия в администрации» [цит. по П: XIII, 264].

«Объяснение» дикое и в нем не много логики. По справедливому мнению Плеханова:

«Если бы они были правы, то выходило бы, что теперь, когда пролетариат передовых капиталистических стран уже имеет бóльшую часть тех политических прав, которых недоставало ему накануне революционного движения 1848 г.; теперь, когда даже русский пролетариат не далек от приобретения прав гражданина, пределы социалистического интернационализма должны быть сужены в пользу патриотизма. Но это значило бы, что интернационализм должен отступать по мере успехов интернационального рабочего движения. Мне кажется, что дело происходит как раз наоборот, что интернационализм все глубже проникает в сердца пролетариев, и что теперь его влияние на них сильнее, чем это было в эпоху появления „Манифеста коммунистической партии“. Мне кажется, что „теза“ Маркса и Энгельса нуждается не в оправдании, а только в правильном истолковании» [П: XIII, 264].

А такого-то правильного истолкования давать не могут оппортунисты, ибо они пытаются похоронить как раз интернационализм, т.е. то, из чего исходит Маркс в «Коммунистическом Манифесте».

Откуда появилось в Манифесте это положение? Оно было ответом на обвинение идеологов буржуазии коммунистов в том, что те хотят «уничтожить отечество».

«Ясно, стало быть, что у авторов Манифеста речь шла об „отечестве“, понимаемом в совершенно определенном смысле, т.е. в том смысле, который придавали этому понятию буржуазные идеологи. Манифест объявил, что такого отечества рабочие не имеют. Это было справедливо в то время; это остается справедливым теперь, когда пролетариат передовых стран пользуется известными, более или менее широкими, более или менее прочными, политическими правами; это останется справедливым и на будущее время, как бы ни были велики те политические завоевания, которые еще предстоит сделать рабочему классу» [П: XIII, 264].

Не следует при этом запутывать вопрос и усложнять его привнесением в него вопроса о народности, который иначе и ставится, и решается. Говоря об «отечестве будущего», оппортунисты тем самым путают эти два вопроса.

«„Отечества“ будущего, как нам изобразил их Жорес, совсем не похожи на то „отечество“, которое имели в виду буржуазные публицисты, нападавшие на коммунистов, и о котором говорили Маркс и Энгельс, возражая этим публицистам. Многочисленные и разноцветные „отечества“ будущего являются в изображении Жореса ничем иным, как народностями. Если бы авторы Коммунистического Манифеста сказали, что рабочие не принадлежат ни к каким народностям, то это было бы не „пессимистической бутадой“, а просто смешной нелепостью. Но они говорили не о народностях, а об отечестве, и вдобавок не о том отечестве, которое будет существовать, по мнению Жореса, в счастливом царстве коммунизма, а о том, которое существует теперь, при гнетущем господстве капиталистического способа производства. А это отечество имеет, как я сказал, черты, делающие его очень мало похожим на те будущие „отечества“, о которых говорил Жорес со свойственным ему красноречием» [П: XIII, 265].

Какие же это черты? Сами оппортунисты не могут не видеть их: «отечество» – это прежде всего есть теперь выражение «национальной исключительности, взаимного недоверия между народами и угнетения одного народа другим» – как говорит Жорес. Разве Маркс был неправ, когда утверждал, что такого отечества пролетариат не имеет? Оппортунисты утверждают, что отрицание отечества есть отказ от культурных приобретений и завоеваний народа. Но это просто неверно; как раз успехи культуры приводят к пониманию узости идеи патриотизма, идеи отечества.

«Иное дело культурные завоевания данного народа, его цивилизация, а иное дело „отечество“. Необходимым условием существования капитализма служит отсутствие средств производства у огромнейшей части населения. Подобно этому, необходимым психологическим условием любви к своему отечеству является то неуважение к правам чужих отечеств, которое сам Жорес называет духом исключительности. И если революционный пролетариат в самом деле должен „освободить все воли“, то уже по одному этому он должен подняться выше идеи отечества» [П: XIII, 267].

Отечество – категория историческая и, как всякое историческое явление, – переходящее по своему существу.

«Как идея племени сменилась идеей отечества, сначала ограниченного пределами городской общины, а потом расширившегося до нынешних национальных пределов, так идея отечества должна отступить перед несравненно более широкой идеей человечества. За это ручается та самая сила, благодаря которой образовалась и видоизменялась патриотическая идея: сила экономического развития» [П: XIII, 267].

Патриотическая идея терпела сильные изменения и бывала сильна всего более в те моменты, когда она оттесняла классовую рознь, что случается не часто. Для осуществления такого «чистого» патриотизма необходимо,

«во-первых, неразвитое состояние борьбы классов, а, во-вторых, отсутствие большого, бросающегося в глаза сходства в положении угнетенных классов двух или нескольких „отечеств“. Где борьба классов принимает острый, революционный характер, расшатывая старые, унаследованные от прежних поколений, понятия, и где, кроме того, угнетенный класс легко может убедиться в том, что его интересы очень сходны с интересами угнетенного класса чужих стран и противоположны интересам господствующего класса его собственной страны, там идея отечества в весьма значительной степени утрачивает свое прежнее обаяние» [П: XIII, 268].

А для того, чтобы она утратила свое обаяние, работает «сила экономического развития».

«Капитализм, который по самому характеру своему должен стремиться выйти за пределы всякого данного „отечества“ и проникнуть в каждую страну, захватываемую международным обменом, служит могучим экономическим фактором, расшатывающим и разлагающим ту самую идею отечества, которая, – в своем новейшем виде, – им же вызвана была некогда к жизни. Отношения между эксплуататорами и эксплуатируемыми, – несмотря на многочисленные и часто очень важные местные различия, – по своему существу одинаковы во всех капиталистических странах. Поэтому сознательный пролетарий всякой данной капиталистической страны чувствует себя несравненно ближе к пролетарию всякой другой капиталистической страны, чем к своему соотечественнику – капиталисту. А так как, по условиям современного мирового хозяйства, социалистическая революция, которая положит конец господству капитала, должна быть международной, то в умах сознательных рабочих идея отечества, – объединяющего в одно солидарное и полное „исключительности“ целое все классы общества, – по необходимости должна уступить место бесконечно более широкой идее солидарности революционного человечества, т.е. „пролетариев всех стран“. И чем шире делается могучая река современного рабочего движения, тем дальше отступает психология патриотизма перед психологией интернационализма» [П: XIII, 268 – 269].

Интернационализм отнюдь не означает отказ от работы на благо родной страны. Наоборот, он совместим с самой неустанной работой в ее пользу.

«Но он совершенно несовместим с готовностью поддерживать родную страну там, где ее интересы приходят в противоречие с интересами революционного человечества, т.е. современного международного движения пролетариата, т.е. прогресса. Интересы этого движения представляют собой ту высшую точку зрения, с которой современный социалист, не желающий изменить своим взглядам, должен оценивать все международные отношения как там, где ими выдвигаются вопросы войны и мира, так и там, где речь заходит о коммерческой политике вообще и о „колониализме“ в частности. Для такого социалиста salus revolutiae suprema lex» [П: XIII, 269 – 270].

Такова та общая алгебраическая формула, из которой и следует исходить при решении конкретных задач и конкретной тактики борьбы. Читатель согласится без труда со мной, что изложенное представляет собой блестящий образец пролетарского интернационализма против оппортунистического социал-патриотизма Жореса и Бернштейна.

Не возбуждает никаких возражений и ответ на четвертый вопрос, который дает такое же суммарное алгебраическое решение вопроса о войне:

«Характер мертвой догмы имеет, например, то мнение, что социалисты должны быть против всякой войны. Еще наш Чернышевский писал, что такие абсолютные приговоры несостоятельны, и утверждал, что Марафонская битва была благодетельнейшим событием в истории человечества. Не менее догматично и то мнение, что мы, социалисты, можем сочувствовать только оборонительным войнам. Такое мнение правильно лишь с точки зрения консервативного suum cuique, а международный пролетариат, последовательно держась своей точки зрения, должен сочувственно отнестись ко всякой войне, – оборонительной или наступательной, это все равно, – которая обещает устранить какое-нибудь важное препятствие с пути социальной революции (курсив мой. – В.В).

Несомненно, однако, что в настоящее время войны между цивилизованными народами во многих отношениях очень сильно вредят освободительному движению рабочего класса. Вот почему сознательные элементы этого класса являются самыми решительными и надежными сторонниками мира» [П: XIII, 270].

По вопросу о методах борьбы с войной и о поведении пролетариата воюющих стран он повторяет свои аргументы в Цюрихе.

Всякую попытку искать корни «патриотизма» Плеханова в какой-то седой древности, на мой взгляд следует бросить. Примечательнее всего то, что до 1905 г. Плеханов не только держался последовательно-интернационалистских воззрений, но был самым левым и ортодоксальным его проповедником во всем Втором Интернационале. Не видеть этого факта, недооценивать его значения нельзя.

3.

Мы уже отметили выше, что Амстердамский конгресс в известном смысле грань. Уже на VII Штутгартском конгрессе Плеханов выступает как подлинный вождь II Интернационала, окруженный почетом и уважением даже его заклятых врагов – оппортунистов.

Что изменилось?

Очень многое. Между VI и VII конгрессами произошла первая русская революция. Это имело решающее значение.

Но и кроме того имел крайне важное и столь же решающее значение для Плеханова и другой факт – объединение французских социалистов и «объединительные» попытки в российской социал-демократии.

Эти два факта для него были роковыми. Остановимся на обоих фактах внимательно.

Об отношении Плеханова к первой русской революций я говорил выше. Чрезвычайно интересное совпадение мнений и взглядов Плеханова и Геда на первую революцию – не случайный факт, как не случайно и то, что наша революция значительно усилила оппортунистическое крыло Интернационала. Усилило не количественно, а фактически его удельный вес тем, что значительно ограничило пределы революционной оппозиции, толкнув ее направо, в ряды центра. Левое крыло Второго Интернационала правело под непосредственным влиянием русской революции. Можно проследить шаг за шагом, как Плеханов и Гед по мере роста левого крыла российской социал-демократии – большевизма – и в борьбе с ним отходят направо в вопросах международного рабочего движения.

Еще в конце 1904 года Плеханов писал свои знаменитые и блестящие статьи об Амстердамском конгрессе, где в противовес радостным реляциям социалистической прессы о победе ортодоксии над оппортунизмом предостерегающе трезво призывал не переоценивать победы.

«Наш неприятель хотя и поражен, но еще не уничтожен» [П: XVI, 310],

– писал он, имея в виду оппортунизм; а спустя всего несколько месяцев – 1 мая 1905 года – сам пел победные гимны по поводу объединения французских социалистов.

Объединение последних состоялось, как известно, на основании постановления Амстердамского конгресса, признававшего, что в каждой стране должна быть одна пролетарская партия.

Когда конгресс вынес это постановление, наша партия уже была разбита на две фракции, но никто, и менее всего Плеханов, не ожидал раскола ее на две партии, а спустя полгода после конгресса, когда Плеханов писал о французском объединении, только слепой мог не видеть неизбежность раскола российской социал-демократии, две фракции которой раздельно заседали в это время – одна в Лондоне (III съезд РСДРП), а другая в Женеве (конференция меньшевиков).

Как я выше уже говорил, Плеханов не был согласен ни с меньшевиками, ни тем более с большевиками. Он стоял за объединение, на точке зрения объединительной амстердамской резолюции.

Понятно поэтому его отношение к факту объединения французских социалистов. Так как ему бросали упрек в том, что он своей тактикой лишь защищает оппортунистическое крыло партии, ему нужно было доказать, что объединенческая тактика не есть прикрытие оппортунизма и идет по пути завоевания рабочей массы у ревизионистского крыла.

В своей статье он как раз это и доказывает.

«Если бы нас спросили, уверены ли мы в прочности только что состоявшегося объединения, то мы, не колеблясь, ответили бы отрицательно. Такой уверенности у нас, к сожалению, пока еще нет. Мы сказали бы даже больше. Уже теперь, когда только еще начался медовый месяц объединения, мы видим во французской социалистической печати признаки, которые показывают, что разногласия, вызывавшие такие жестокие раздоры между французскими социалистами, далеко не устранены» [П: XIII, 219].

Соглашатели и после объединения продолжают делать оппортунистическое дело.

«Но, несмотря на это, мы решительно присоединяемся к тем, которые радуются делу, начатому еще в августе прошлого года в Амстердаме и законченному в Париже 23 – 24 апреля. Оно представляет собой большую победу революционного социализма, – иначе называемого ортодоксальным марксизмом, – над оппортунизмом» [П: XIII, 220].

Почему же?

Потому что, видите ли, на Амстердамском конгрессе вопреки Жоресу была принята дрезденская резолюция. Всего месяцев шесть до того он сам прекрасно знал, что одно дело принять резолюцию, другое дело эту резолюцию реализовать, знал также, что сама дрезденская резолюция была смягчена и обезврежена «центром» в достаточной мере.

Победу ортодоксии он видит еще в том, что в «объединительной декларации» было сказано, что социалистическая партия является партией классовой борьбы, что ее парламентская группа должна выделиться в особую фракцию и

«голосовать против бюджета, и наконец, что даже при исключительных обстоятельствах она не имеет права входить в договоры с другими парламентскими группами, если не получит предварительно разрешения на такой шаг от представляемой ею партии. Прощай, „республиканский блок“! Прощай, независимость социалистических депутатов! Отныне все они будут подчинены контролю организованного социалистического пролетариата, который, надеемся, сумеет предохранить их от повторения политических ошибок, доставивших большинству из них не совсем лестную известность в течение последних лет» [П: XIII, 222 – 223].

Торжество было, по крайней мере, преждевременное, но оно очень характерно. Разумеется, было бы не плохо, если бы левой гедистской партии удалось в должной мере использовать это условие объединения – в борьбе с жоресизмом, но ближайшие же годы показали, что, уступая в этом пункте, жоресисты наверстали с лихвой в целом.

Не только Плеханов, но и Гед и Лафарг оценивали объединение как маневр революционной социал-демократии. Истинные намерения, которые толкали их на объединение, были, разумеется, самые наиреволюционные.

«Мы не очень верим в прочность только что создавшегося объединения социалистических сил Франции. Общественная жизнь современного „демократического“ государства слишком богата соблазнами, способными вовлечь в политические грехи социалистов, склонных к оппортунизму. Возможно, что прежние разногласия, по-видимому совершенно устраненные теперь „объединительной декларацией“, скоро возобновятся во французской социалистической среде с новой силой. Но в чем мы уверены совершенно твердо, так это в том, что в случае нового раскола огромная часть тех рабочих, которые шли когда-то за оппортунистами, останется в руках революционной социалистической армии. И эта твердая уверенность заставляет нас сильно радоваться выгодному и почетному для революционеров миру, заключенному в Париже 23 – 25 апреля» [П: XIII, 224].

Это была и есть основная ошибка объединительства, примиренчества. Нужны совершенно исключительные обстоятельства и своеобразная ситуация, чтобы объединение с оппортунизмом прошло более или менее безвредно для революционного крыла и дало бы возможность ему завоевать массы у оппортунистов.

Как общее правило, следует считать такой метод покорения масс самым опасным и неплодотворным.

Жоресисты были значительно сильнее гедистов. Партийная интеллигенция, литераторы, ораторы, парламентские деятели в громадном числе были за ними. Разве не естественно было ожидать общего правения гедистов?

Разумеется, и для жоресистов объединение не прошло даром, однако в результате все-таки французская партия оказалась из крайне левой – центристской. И Гед, и Лафарг значительно были обезврежены таким образом в Интернационале.

Объединению французских социалистических партий можно было бы радоваться, если бы оно действительно привело к новому расколу или, вернее, к исключению из партии ее оппортунистически-интеллигентского крыла.

Но это могло случиться лишь при условии последовательно левой тактики вождей гедистов. А они-то, как раз после Амстердама делали много шагов навстречу центру, становясь временами значительно правее центра, прямо в ряды оппортунистов.

В этом, повторяю, значительную роль сыграла русская революция, по отношению к которой Плеханов и Гед заняли позицию значительно правее Каутского.

Таким образом вместо завоевания масс получилось как раз обратное: пленение вождей оппортунистическими мелкобуржуазными «пришельцами».

Плеханов жестоко ошибся в своих ожиданиях, как ошиблись и Гед, и Лафарг. Объединение революционного и оппортунистического крыла никакой пользы не дало и является самой плохой системой борьбы за массы.

Источником ошибки Плеханова, я полагаю, является следующее обстоятельство. В западноевропейском интернациональном масштабе его значительно сбивало с правильной тактики то полу-фаталистическое воззрение, которое он стал проповедывать непосредственно накануне и после Амстердамского конгресса.

По-видимому, – полагал он, – оппортунизм не изжить пролетариату до момента социалистической революции и Интернационалу не освободиться от этой язвы.

Этот фатализм неизбежно требует «ужиться» с оппортунизмом, как бы это ни было противно революционному темпераменту, как бы это ни казалось противным природе пролетарской партии.

Ошибка ясна в наши дни. Партия пролетариата – не парламент, не народное собрание. Это жестоко централизованный и дисциплинированный передовой отряд единомышленников, не только одинаково относящихся к конечной цели, но и придерживающихся одинаковых принципов тактики и организации партии. Поэтому никакого фатализма, все, что противоречит и не идет в ногу, безжалостно следует выбросить за борт.

Читатель помнит, что Плеханов ранее так именно и мыслил, что не противоречит нисколько тому, что он впоследствии не мог никак мириться с этим воззрением, когда его последовательно развивал Ленин.

Тут сыграло огромную роль второе обстоятельство, о котором я выше говорил. Это нарождение у нас партии мелкобуржуазной кулацкой деревни – партии социалистов-революционеров.

Наличие ее и борьба с ней много мешали тому, чтобы Плеханов мог уразуметь мелкобуржуазный характер меньшевизма.

Он не боялся меньшевизма, но страшно опасался торжества эсэровщины. И не эсэровщины; как течения вне партии, а проникновения крестьянской идеологии в пролетарскую партию. Поэтому-то он с таким особенно настойчивым упорством боролся с «бланкизмом» Ленина.

Он недооценивал значения и последствия российского оппортунизма (меньшевизма) потому, что вопреки его ожиданиям партия эсэров стала силой и отнюдь не маленькой; она, как он полагал, угрожала ортодоксально марксистским воззрениям. Неонароднический эклектизм эсэров, их левые фразы, их пристрастие к террору могли, по его мнению, оказать влияние на принципы тактики пролетарской социал-демократии, как и на ее программу. Была ли такая реальная опасность? Нет. Разумеется, до поры до времени часть малосознательных рабочих шла за социалистами-революционерами, увлеченные их фразой, но и это увлечение не могло быть долговременным. Завоевать отряды рабочих и крестьян, идущих за эсэрами, можно, не умерив тон своей агитации, а противопоставив их революционной фразе – свои подлинно революционные воззрения.

Всю его борьбу с программой национализации ничем нельзя объяснить, как этой боязнью крестьянско-кулацкой стихии эсэровщины.

Одним из самых сильных аргументов против временного революционного правительства у Плеханова был тот, что там пролетариат будет пленен крестьянско-кулацкой эсэровщиной.

И тут мы подходим к одному крайне интересному вопросу, мимо которого нельзя пройти, говоря о его эволюции к «центру». Я говорю об оценке роли крестьянства в буржуазной революции. Читателю нетрудно вспомнить, как Плеханов трезво и чрезвычайно революционно-диалектично ставил вопрос о крестьянстве и его роли до второго съезда нашей партии. Нетрудно далее сопоставить это с тем, что он говорил по этому же вопросу в 1905 г., и сделать вывод о существовании несомненного противоречия, либо уклонения направо.

Я это уклонение иначе не могу объяснить, как влиянием борьбы с кулацко-эсэровской идеологией.

До тех пор, пока не было организованной партии у кулацкой «демократии», крестьянский вопрос решался как одна из проблем, подлежащих разрешению пролетарской партии. После формирования этой сильной партии деревенской буржуазии вопрос о крестьянстве становился для него вопросом именно об этой буржуазии, передовой и организованной, а не о той крестьянской бедноте, которую еще следует завоевать. Субъективно он боролся с эсэровщиной, а выходило на деле, что Плеханов добровольно отдавал на съедение деревенской буржуазии всю крестьянскую бедноту.

В этом была основная ошибка Плеханова, и это же, на мой взгляд, отличает его от меньшевиков. Конечно, партия кулацкой буржуазии угрожала многими чрезвычайными затруднениями и борьба с ней была бы одновременно борьбой за союз пролетариата с крестьянством, идея, которую с такой настойчивостью проповедовал Ленин и которая отнюдь не была чужда и Плеханову.

Борьбу с кулацкой буржуазной идеологией нельзя было универсализировать как борьбу с крестьянским собственничеством вообще.

Несомненно, он переоценивал значение, силу и влияние партии социалистов-революционеров. Оттого, что они говорили очень много о крестьянстве, еще не означало, что они выражали интересы всего крестьянства.

Поскольку интересы крестьянства были неразрывно связаны с судьбой революции, а последняя зависела от пролетариата, постольку только та партия и могла всего устойчивее выражать интересы крестьянства, которая намечала самый короткий путь к объединению в борьбе этих двух классов.

Такой партией могла быть лишь партия пролетариата, очищенная от всякого рода оппортунистических привесок.

Борьба с оппортунизмом, с одной стороны, и анархо-эсэровщиной, с другой, и есть настоящая борьба с опасностью мелкобуржуазного перерождения. Одно упускать в угоду другой – худший метод защиты партии от влияния мелкобуржуазной идеологии и лучшее средство самому попасть в ее плен, чему прекрасный пример сам Плеханов.

Таким образом все эти причины вместе взятые не могли не привести к тому, что Плеханов в продолжении первой революции в Интернационале занял место в центре вместе со всеми «умудренными» опытом вождями его.

4.

Когда на седьмом Штутгартском конгрессе обсуждался вопрос о профсоюзах и отношении к ним партии, Плеханов оказался защитником нейтральности профсоюзов, занимая таким образом позицию далеко не левую.

Остановимся несколько на его отношении к вопросу о профсоюзах и о всеобщей стачке. Речь его на конгрессе не передает всей аргументации его, а протоколы комиссии конгресса нам неизвестны, поэтому мы воспользуемся его статьями о Мангеймском партейтаге германской социал-демократии и против Лабриолы (одна появилась до, другая после конгресса).

Профессиональные союзы, – пишет Плеханов, возражая Давиду, – это школа социализма.

«Никому из марксистов не приходило в голову утверждать, что профессиональные союзы, как экономические организации, должны служить средством для достижения цели: политической партии. С точки зрения Маркса, политическая борьба, наоборот, служит средством для достижения экономической цели: обобществления средств производства. Но, как мы уже видели, борьба, которую ведут профессиональные союзы, развивает классовое сознание рабочего и приводит его к усвоению социализма. В этом смысле профессиональные союзы и являются „школой социализма“. И как школа есть средство для приобретения знаний, которые являются целью, так и профессиональные союзы служат средством превращения пролетариата из бессознательного класса в сознательный, из „класса в себе“ – в „класс для себя“. Давид прибавил потом: „само собою разумеется, что профессиональные союзы должны быть проникнуты социалистическим духом“. Это „должны“ получает правильный смысл только в том случае, если мы смотрим на профессиональные союзы именно как на средство полного развития пролетарской мысли» [П: XVI, 237].

Все это верные соображения. Разумеется, партия пролетариата есть организация передового и наиболее сознательного его отряда, но требуется, чтобы этот передовой отряд подходил к своему отсталому основному кадру тактично и умело, чтобы не оттолкнуть тех, кто еще не усвоил себе социалистическую точку зрения.

«Но те члены этих союзов, которые уже доросли до нее, обязаны понимать, что рабочая партия есть передовой отряд, следовать за которым непременно должна остальная часть рабочих, если только она хочет до конца отстаивать свои классовые интересы» [П: XVI, 238].

Это нужно подчеркнуть особенно потому, что оппортунисты всех стран искажали революционные воззрения и сводили свою работу к «мелким делам». Все это правильно. Но не в этих общих соображениях была суть мангеймского сражения. Там был поставлен вопрос о том: быть или не быть профессиональным союзам нейтральными по отношению к партии пролетариата.

На этот вопрос последовал чрезвычайно дипломатический ответ Бебеля – Легина, который пытался, с одной стороны, отстаивать равенство политического (партия) и экономического (профсоюзы) движения пролетариата, – резолюция говорила, что «союзы не уступают по своему значению партии», а с другой, по возможности, найти среднюю формулу, на которой помирились бы как правые, сторонники нейтральности, так и левые. Поэтому-то, когда Каутский попытался внести бóльшую ясность в эту компромиссную резолюцию, он встретил не только возражения со стороны правых ревизионистов, но и самого Бебеля. Старый испытанный вождь германских рабочих сделал ошибку, и оппортунисты были совершенно правы, когда после Мангейма кричали всюду о победе ревизионистов.

Их значительной победой было и то, что Бебель внес бóльшую сдержанность и осторожность в вопрос о всеобщей стачке, чем то было в решениях Иенского партейтага. Разумеется, всеобщая стачка не из простых орудий и ее следует применять с величайшей предусмотрительностью, но важно не само по себе решение вопроса о стачках, а смысл его. Смысл же этого решения был фактическим отказом от политики наступления, это было поражение революционной тактики и переход на рельсы мирных завоеваний; резолюция о всеобщей стачке была первой значительной уступкой бюрократии профессиональных союзов.

С кем оказался в этом споре Плеханов? С Бебелем против левых. Это характерно. Разумеется, Бебель – великий вождь рабочего класса, однако не всегда быть с Бебелем означало быть правым. В данном вопросе Бебель делал большую ошибку, – не заметить этого нельзя было.

Вопрос о нейтральности профессионального движения до Штутгарта Плеханов защищал вскользь. На международном конгрессе он работал в комиссии «партии и профсоюзы» и там более основательно пытался аргументировать свою точку зрения. Но что можно было прибавить на этот счет к тому, что было сказано Бебелем и его невольными союзниками – профессиональными чиновниками? Ход мыслей, защищаемых Плехановым в комиссии, можно проследить по статье против Лабриолы.

Политическая партия пролетариата представляет собой высший вид организации политической борьбы, ибо она организована на «одинаковом понимании конечной цели движения» – на общности идеологии, на ее чистоте. А чистота идеологии

«свидетельствует о правильном понимании „экономического положения“ и безусловно необходима для того, чтобы пролетариат мог отмежевать свои „экономические предпосылки“ от „экономических предпосылок“ других классов. Но „чистоты идеологии“ можно требовать только от партии: в профессиональный союз непременно должны быть принимаемы даже такие рабочие, которые еще не поднялись на высоту пролетарской идеологии, для которых еще не ясна конечная цель пролетарского движения и которые пока еще ограничиваются борьбой за лучшие условия продажи своей рабочей силы. Поступать иначе было бы неразумно, потому что дробились бы силы пролетариата и тем осложнялась бы его позиция по отношению к капиталу. Недаром же Штутгартский международный съезд в своей резолюции об отношении партии к профессиональным союзам постановил, – согласно моему предложению, – что никогда не следует упускать из виду единства профессионального действия» [П: XVI, 57 – 58].

Это верно. Но что это доказывает против сторонников «партийности»? Единство профессионального движения – это одно, а вопрос о руководстве, о характере работы в профсоюзе, о роли партии пролетариата в нем – нечто совсем другое.

Пролетарская партия именно в интересах успешного ведения своей борьбы не может не вносить элемент «политических разногласий» в профессиональное движение.

Всякий разговор о «школе социализма» становится пустым разговором, если профессиональные союзы будут находиться вне политики, будут нейтральной к борьбе партией. А поскольку этого не будет (против такой нейтральности высказывался и сам Плеханов), то тогда естественно встает вопрос о том, кто же будет делать и направлять политику внутри и через профессиональные союзы: партия пролетариата с «чистой идеологией» или мелкобуржуазные политические образования? Только тесное сближение профсоюзов с партией пролетариата может превратить его в «школу социализма». Прекрасно учитывая это, конгресс и постановил:

«борьба пролетариата будет тем плодотворнее и успешнее, чем теснее будет связь между профессиональными союзами и партийными организациями, причем не следует упускать из виду единство профессиональной организации».

Теория нейтральности была первым проявлением его центризма в международных вопросах.

Непосредственно около этого времени Плеханов открыл острую полемику с анархо-синдикализмом, которая сыграла не малую роль в деле укрепления его центристских настроений.

Перейдем к этой интересной борьбе его с анархизмом.

5.

С анархизмом Плеханов боролся долго и упорно. Борьба эта была тем ожесточенней, что с самого начала он пришел к марксизму, преодолевая анархо-народничество.

Принципиально, с точки зрения теории, вся его борьба против народничества была борьбой одновременно и против анархизма, против бакунизма в его российской интерпретации. Но народничество отнюдь не чистый анархизм. В чистом, не специфизированном виде анархизм не существовал в эти ранние годы в России, хотя было немало русских в эмиграции, придерживавшихся анархической доктрины, более того – двое русских были родоначальниками двух школ анархизма. Для русского движения это было совершенно естественно: недифференцированность, слабость классового расслоения внутри страны неизбежно должна была привести к тому, что господствующей теорией революции стало народничество – амальгама анархических идей с элементами учения утопических социалистов; точно так же, как странным образом «марксидами» выступали лавристы – эклектики, все учение которых стояло в непримиримом противоречии с учением Маркса.

Но на Западе, где классовая борьба приняла открытые формы классовой войны, научный социализм – подлинное мировоззрение пролетариата – на всем протяжении второй половины XIX столетия имел, с одной стороны, «левые фразы» анархизма уже в его чистом виде и правые уклонения реформизма – два уклона, которые попеременно усиливались за счет мелкобуржуазного влияния и давления на пролетариат.

Начало девяностых годов было временем расцвета покушений и бросаний бомб. Являлось ли это специальной тактикой борьбы за анархию (как утверждали многие) или это было отчаянным, геройским актом потерявших всякое терпение безработных и неимущих (как это объяснили Реклю и др. анархо-коммунисты), – нас здесь этот вопрос мало занимает. Важно то, что именно в эти несколько лет анархизм и отношение к нему сильно занимали социал-демократов европейских стран. Цюрихский конгресс был вынужден заняться этим вопросом в комиссии по отношению социалистов к войне, докладчиком от которой выступил Плеханов.

Дискуссия с Д. Ньювенгуйсом должна была естественно сосредоточить внимание Плеханова на анархизме и когда германское партийное издательство обратилось к нему с предложением написать брошюру против анархизма, он был вполне подготовлен к тому, чтобы написать ее в кратчайший срок[68].

Тон брошюры – неизбежный результат того общего негодования, которым были охвачены все социал-демократические организации во всех цивилизованных странах, особенно в Германии и Франции. Германские социал-демократы испытывали всю огромную вредность анархических «прямых действий» после неудачных покушений на императора Вильгельма, давших повод Бисмарку для введения «исключительного закона». Равашоль был не хуже Нобилинга, но и не лучше: оба одинаково играли на руку реакции.

Всякий индивидуальный акт террора, произведенный в момент неблагоприятный, становится актом антиреволюционным, ибо он задерживает массовое движение, дает возможность господствующему классу его дезорганизовать. Отсюда чрезвычайная резкость выступления социал-демократов против сторонников «прямого действия», отсюда же и тот запальчивый тон, в каком написана полемическая часть брошюры Плеханова.

Для того, чтобы судить о том, насколько общим явлением было резкое раздражение против анархистов и насколько мягок был в своей брошюре Плеханов, следует припомнить исключительно резкие выступления Либкнехта и Бебеля.

Брошюра не исчерпывает всей темы, но не по вине Плеханова: противник не только не выдвигал принципиальные вопросы, вроде вопроса о власти, но нарочито избегал всяких теорий и все внимание сосредоточил на «действии», на террористических актах, поэтому Плеханов был вынужден отбросить ряд теоретических вопросов, имеющих первостепенный интерес, как, например, вопрос о государстве и о существующих по этому вопросу разногласиях между социализмом и анархизмом; тем не менее, брошюра свою задачу выполнила хорошо, а это все, что можно требовать от агитационной брошюры.

Но если в 90-х годах анархизм был представлен эпигонами, часто вырождающимися до авантюризма, то новое столетие принесло с собой заметное оживление в лагере анархистов.

Начало столетия ознаменовалось возникновением так называемого анархо-синдикализма, которое явилось в значительной степени движением, имеющим шансы покорить известные круги рабочих.

Чем было обусловлено возрождение анархизма?

Нерешительностью социалистического движения, которое самые революционные вопросы решало в лучшем случае «каучуковыми» резолюциями. Терпимое отношение II Интернационала к оппортунизму привело к укреплению жоресизма и бернштейнианства во всех почти партиях. Такое очевидное предательство, как министериализм Мильерана, и относительно мягкое отношение к этому явлению центра и правого крыла Интернационала не могли не вызвать в известных кругах пролетариата уклонения в сторону отрицания политических партий и их роли в социалистической революции, к отрицанию государства и его роли в пролетарской революции. Повсюду замечавшееся оппортунистическое приспособление к буржуазно-парламентским порядкам со стороны фракции представительных органов должно было вызвать резкое отрицание парламента и парламентской борьбы: наконец, растущая нужда, обострение борьбы предпринимателей с трудом, рост дороговизны и безработица неминуемо должны были вызвать переоценку стачечной борьбы и преувеличение роли синдикатов – экономических организаций пролетариата.

Вот в самом общем виде причины, которые способствовали возрождению анархизма в виде анархо-синдикализма.

Новое движение всего сильнее было в двух странах – Италии и Франции, где особенно процветал реформизм и министериализм.

По существу подлинный успех т.н. революционного синдикализма начинается лишь после поражения русской революции, когда весь Второй Интернационал начал склоняться вправо, подчиняясь ревизионизму и оппортунизму.

Ленин глубоко прав, когда в «Детских болезнях» пишет:

«Анархизм нередко являлся своего рода наказанием за оппортунистические грехи рабочего движения. Обе уродливости взаимно пополняли друг друга» [Л: 41, 15].

Отражением такого усиления анархо-синдикализма на русской почве явилась организация внутри нашей фракции – большевиков – разных групп, схожих с синдикалистами, сочувствующих им и пропагандирующих это модное течение, путем переводов статей и книг с итальянского и французского языков.

Успехи анархо-синдикализма были внушительными, хотя и не первыми предупреждениями II Интернационалу. Как реагировали на него вожди его?

Только малая часть революционного крыла приняла вызов и ставила вопросы о завоевании власти и путях, ведущих к нему. Блестящая книжка К. Каутского была образцом подобного революционного решения вопроса о власти, хотя она и не явилась непосредственно ответом на анархо-синдикалистские нападки.

Плеханов посвятил анархо-синдикализму ряд блестящих статей[69] теоретического характера, где уже прямо и непосредственно полемизировал с ними – как и с другими представителями анархизма – по всем вопросам их мировоззрения. Начиная от Лабриолы (самого «нового») и кончая индивидуалистом Текером и коммунистом Э. Реклю, вновь проходят перед читателем многочисленные анархические учения, причем в этой серии много места уделено вопросу о государстве не в пример брошюре 1894 г.

Но какая огромная разница между тем, как его ставит Каутский, и тем, как это делает Плеханов.

Каутский интересуется вопросом о том, каков путь к власти, которую пролетариат должен будет завоевать в недалеком будущем, и естественно он занимается анализом тех социально-экономических условий, которые делают неизбежной борьбу за власть.

Плеханов в своем споре с анархо-синдикалистами вопрос ставит абстрактно теоретически. Он нисколько не подвергает пересмотру свои прежние мысли о необходимости завоевания власти и диктатуры пролетариата, но от него ускользнула политическая современность, назревающие противоречия капиталистической системы, возникшие новые формы капитализма: финансовый капитал с его политикой империализма, которые делали вопрос о пролетарской революции актуальным вопросом.

Еще более примечательно то обстоятельство, что на всем протяжении дискуссии с синдикалистами Плеханов говорит об оппортунизме, как о давно изжитой болезни. «Всем еще памятен Э. Бернштейн» – как будто этот же Э. Бернштейн и его друзья Давид и компания не были живы, не побеждали исподтишка, медленно, но верно, не предавали II Интернационал, как будто в Мангейме не они заставили старика Бебеля сдать революционные позиции и не их деятельность создала фактически анархо-синдикалистские уклоны в рабочем движении.

Плеханов был очень неправильного мнения о синдикализме, ему казалось это движением части итальянской и французской социалистической интеллигенции. Такое представление страдало большим оптимизмом.

Синдикализм имел много последователей среди рабочих-передовиков, – в этом был симптом, в этом была большая опасность.

Как ни превосходны были его статьи против синдикализма, как ни велика их теоретическая ценность, они явились лишь новым этапом по пути его отступления к центру.

6.

Копенгагенский конгресс совпал с его острой борьбой с ликвидаторством. Отсюда тот ясный боевой революционный тон, какой он придал своей борьбе с «организационным национализмом» чешских сепаратистов.

Плеханову в Копенгагене пришлось бороться с деятелями английских и французских профсоюзов, которых шведские социалисты упрекали в недостаточной интернациональной солидарности, и с чешскими сепаратистами.

Незадолго перед Копенгагенским конгрессом в Швеции была объявлена громадная забастовка, протекавшая чрезвычайно упорно. Профессиональные организации Швеции не могли собственными силами выдержать борьбу и поэтому обратились к профсоюзам других стран за помощью. Самыми щедрыми оказались профсоюзы самых малых стран, а такие мощные организации, как английские и французские, отказались от сколько-нибудь внушительной помощи, мотивируя формальными причинами.

Конгресс поднял по этому поводу вопрос «о международной солидарности».

Плеханов принадлежал к тем, кто энергично отстаивал необходимость более решительного перехода английских организаций на путь Интернационала.

«Слабая сторона английского рабочего движения заключается в том, что оно до сих пор слабо проникнуто духом международного социализма. Отсюда – недостаток интереса к рабочему движению других стран» [П: XVI, 368].

Не лучше понимали задачи международной солидарности французские синдикаты, которыми руководят революционные синдикалисты. О них совершенно справедливо Плеханов замечает:

«Не всякий, кто кричит: „революция! революция!“ или „всеобщие стачки! всеобщие стачки!“, понимает условия и задачи революционного движения современного пролетариата» [П: XVI, 369],

а задачи и условия эти требуют развития в сознании широких рабочих масс самого последовательного интернационализма.

С этой точки зрения особенно было важно мнение конгресса о чешских сепаратистах.

Основываясь на штутгартской резолюции о профсоюзах, которая признавала необходимость теснейшего союза профсоюзов с партией пролетариата, чехи во главе с Немецем требовали организаций профсоюзов по национальностям. Им совершенно резонно возражали, что это означало бы крайнее ослабление профсоюзных организаций Австрии, где много предприятий, состоящих из рабочих разных национальностей.

Но тут дело не ограничилось борьбой лишь рабочих двух национальностей – тут шла борьба двух принципов:

«чешско-австрийское столкновение совсем не следует понимать, как спор между организованными рабочими двух национальностей. В данном случае спор идет между сторонниками организационного национализма, с одной стороны, и организационного интернационализма, с другой» [П: XVI, 370].

Речь о немецком насилии была лишь хорошим прикрытием национализма чехов, не более.

Далее, ссылка на штутгартскую резолюцию не только не оправдывала чехов, а как раз, наоборот, по смыслу этой резолюции конгресс должен был осудить их образ действия.

«Он [тов. Немец] говорил, что в его стране резолюция эта [Штутгарта] останется невыполнимой до тех пор, пока профессиональная организация не будет приспособлена к политической, т.е. пока профессиональные союзы не сделаются, в свою очередь, национальными. Он забывал, что штутгартская резолюция, рекомендуя тесное сближение между партией и профессиональными союзами, делает весьма существенную оговорку: она заявляет, что сближение это ни в каком случае не должно вредить единству „профессионального движения“.

Эта оговорка, внесенная в резолюцию по моему предложению, была принята в штутгартской комиссии о профессиональных союзах подавляющим большинством голосов. Тов. Беер, бывший в Штутгарте докладчиком по этому вопросу, обратил особенное внимание съезда на то, что сближение между политическими партиями и профессиональными союзами ни в каком случае не должно быть достигаемо за счет единства этих последних. Ни один голос не раздался на съезде против этой существенной оговорки. Социалистический Интернационал торжественно высказался за единство профессиональных организаций» [П: XVI, 371].

Чешские сепаратисты потерпели жестокое поражение.

Его позиция во второй комиссии была, несомненно, интернационалистской и боевой. Однако не следует полагать на этом основании, что он вновь занял свое старое почетное место на крайне левом крыле. В Интернационале он продолжал занимать центр и вел именно такую центристскую примиренческую политику. Это особенно хорошо видно из оценки конгресса. Бонье (гедист) во фракции выразил крайнее недовольство бесцветными резолюциями конгресса, Фишер в Германии одобрил компромиссные резолюции именно за их компромиссный характер. Из его речи выходило, что международные съезды всегда должны принимать компромиссные резолюции. Возражая обоим, Плеханов пишет:

«Тов. Фишер не прав. Однако не прав и тов. Бонье, осуждающий „бесцветные“ копенгагенские резолюции. Все зависит от обстоятельств времени и места. Если бы последние выборы в Дании и Бельгии дали более благоприятные для социалистов и либералов (в Дании – радикалов) результаты, то очень возможно, что в обеих названных странах некоторая, вернее, очень значительная часть социалистов захотела бы повторить „опыт“ Мильерана. И в таком случае вопрос об участии социалистов в буржуазном министерстве стал бы перед Копенгагенским съездом во всей своей остроте и вызвал бы на нем такие бури, каких мы не переживали даже в Амстердаме. Известно, что следующий международный съезд, – 1913 года, – состоится в Вене. К тому времени ход событий даст, пожалуй, международным ревизионистам столь желанную для них возможность повторить мильерановский „опыт“ в том или другом государстве, а, пожалуй, и в обеих вышеназванных странах. И тогда Венский съезд ознаменуется глубоко драматическими столкновениями двух противоположных течений современного социализма; нечего говорить, что мы, марксисты, не только не сдадимся без боя, но, согласно глубоко верному тактическому правилу нашего старого Либкнехта, перейдем от обороны к наступлению. Но это дело будущего и притом только возможного будущего. А пока что ревизионизм в своих международных проявлениях остается весьма сдержанным. В Копенгагене он не только не сделал попытки сколько-нибудь серьезно изменить тактику международного социализма, но, наоборот, сам вынужден был до некоторой степени приспособляться к ней. Поэтому для очень бурных прений не было никакого повода» [П: XVI, 358 – 359].

Мысли, высказанные здесь, многознаменательны. Почему нужно было ожидать повторения опыта Мильерана для перехода в наступление? Разве мало было к тому оснований? Разве только в мильеранизме проявлялся оппортунизм? Много было оснований для бурь, да мало осталось революционного пороху в пороховницах вождей II Интернационала – вот что было вернее.

Но в Европе уже пахло настоящим порохом, и Интернационал это чувствовал, весьма смутно, неясно, но чувствовал. Поэтому-то и в Штутгарте и в Копенгагене одним из существеннейших вопросов был вопрос о возможной войне и методах борьбы с ней. Потому-то, когда на Балканах вспыхнула война, Интернационал с такой поспешностью собрался на Базельский чрезвычайный конгресс.

Такая чрезвычайно спешная конференция, созванная под непосредственной угрозой всемирной войны для оглашения декларации, была не признаком силы – как тогда обманчиво казалось, – а признаком бессилия перед надвигающимися гигантскими событиями. Это может показаться парадоксом, но это факт.

7.

Как решался вопрос о войне на этих трех конгрессах кануна мировой войны?

Штутгартский конгресс – первый конгресс II Интернационала, где все крупнейшие вожди оказались в центре и где слева выступала радикальная молодежь.

Прежняя оппозиция – Плеханов, Гед и др. – оказалась бок о бок с Каутским и Бебелем, а на их месте теперь уже выступали оппозицией молодой Либкнехт (по профсоюзному вопросу), Р. Люксембург и В.И. Ленин – по вопросу о войне.

Если в профсоюзной комиссии революционная точка зрения потерпела поражение, то в военной резолюции левым удалось провести несколько дополнений, которые сделали ее чрезвычайно «богатой мыслями» и более точно «указывающей задачи пролетариата». Резолюция подтверждала прежние постановления международных конгрессов, констатируя капиталистический характер современных войн, отмечала, что они могут быть изничтожены лишь с уничтожением капитализма, давала директивы парламентским фракциям.

«Поэтому конгресс считает обязанностью всех рабочих и их представителей в парламентах всеми мерами бороться с вооружениями как на суше, так и на море, изобличая классовый характер буржуазного общества и мотивы, которые им руководят при поддержании национального антагонизма, а также отказывать во всякой денежной поддержке такой политике и стараться, чтобы пролетарская молодежь воспитывалась в социалистических идеях братства народов и чтобы в ней постоянно поддерживалось ее классовое самосознание» [Грюнберг, 18].

Далее резолюция требует демократическую милицию и отмечает в практике рабочего движения ряд случаев, когда пролетариат прибегал к действительным мерам борьбы с милитаризмом. Идея перечислить такие случаи в резолюции принадлежала Жоресу, и Ленин называет эту идею «счастливой».

И, наконец, что важнее всего, резолюция заканчивается крайне важным и решающим заявлением следующего содержания:

«Конгресс заявляет: если грозит вспыхнуть война, то обязанностью рабочего класса во всех заинтересованных странах и долгом их представителей в парламентах является приложение, при помощи Интернационального Бюро, путем энергичных и координированных действий, всех возможных усилий для того, чтобы помешать войне всеми способами, которые будут ими признаны наиболее подходящими и которые, само собой разумеется, могут быть различными в зависимости от степени обостренности классовой борьбы и общего политического положения.

Если же война уже возникла, несмотря на все эти меры, то они обязаны приложить все усилия к тому, чтобы ее как можно скорее прекратить, и всеми силами использовать вызванный войной экономический и политический кризис для того, чтобы всколыхнуть наиболее глубоко лежащие общественные слои и ускорить падение капиталистического господства» [Грюнберг, 19 – 20].

Эта резолюция многому обязывала. Чрезвычайно характерно, что и Бебель и Гед внесли резолюции, в которых приведенного абзаца не было. Нам неизвестно, как относился к этому вопросу Плеханов, вряд ли он был против поправок Ленина – Люксембург, но, по-видимому, он так же, как Гед и Бебель, не видел особой нужды подчеркнуть, что война должна быть использована для ускорения падения капитализма.

Как понимал свое добавление Ленин, показывает его возражение полуанархисту Эрве, который тогда изображал собою ужасного революционера и повсюду выступал за ответ войне стачками. Ленин писал:

«Он не понимал, с одной стороны, того, что война есть необходимый продукт капитализма, и пролетариат не может зарекаться от участия в революционной войне, ибо возможны такие войны и бывали такие войны в капиталистических обществах. Он не понимал, с другой стороны, того, что возможность „ответить“ на войну зависит от характера того кризиса, который война вызывает. В зависимости от этих условий стоит выбор средств борьбы, причем эта борьба должна состоять (это – третий пункт недоразумений или недомыслия эрвеизма) не в одной замене войны миром, а в замене капитализма социализмом. Не в том суть, чтобы помешать только возникновению войны, а в том, чтобы использовать порождаемый войной кризис для ускорения свержения буржуазии. Но за всеми полуанархическими нелепостями эрвеизма таилась одна практически верная подкладка: дать толчок социализму в том смысле, чтобы не ограничиваться парламентскими только средствами борьбы, чтобы развить в массах сознание необходимости революционных приемов действия в связи с теми кризисами, которые война несет с собой неизбежно, – в том смысле, наконец, чтобы распространить в массах более живое сознание международной солидарности рабочих и лживости буржуазного патриотизма» [Л: 16, 72].

Это и было то новое, что следовало внести в сознание интернациональной социал-демократии плюс к тому, что уже было сказано в Цюрихе, это и было то, что внесла жизнь.

Такое понимание вопроса было совершенно чуждо центру – в том числе и Плеханову. Это была та грань, которая должна была впоследствии разделить Интернационал на две части. Интернациональный центр жил на старом накопленном багаже и не хотел видеть назревающее.

В Копенгагене вопрос о войне встал при несколько своеобразных условиях. На этот раз не Эрве, а Кейр-Гарди и Вальян явились застрельщиками стачечного решения вопроса о войне, и Ледебуру пришлось восстать против этого способа борьбы с войнами.

Кто такие Кейр-Гарди и Вальян?

«Кейр-Гарди – несомненно, весьма почтенная личность. Но эта несомненно почтенная личность стоит во главе одной из самых оппортунистических партий, какие только существуют в нынешнем социалистическом мире. Точно так же и Вальян – чрезвычайно почтенный человек. Но этот чрезвычайно почтенный человек принадлежит к оппортунистическому большинству французской социалистической партии. Вожаком этого большинства является тот же Жорес. А что представляет собой Ледебур? Одного из самых видных представителей революционного марксизма в Германии. Стало быть, если мы поверим наивным людям, то у нас выйдет, что в Копенгагене германский марксизм перестал быть революционным, между тем как в защиту революционной традиции ополчились английские и французские оппортунисты. Вероятно ли это? Возможно ли это? И невероятно, и невозможно» [П: XVI, 361].

Это действительно и невероятно, и невозможно.

Разгадку тому Плеханов ищет в том факте, что принятие такой резолюции ни к чему не обяжет слабых во всех отношениях социалистов Англии и Франции, где на профессиональные организации социалисты не имеют почти никакого влияния, в то время как немцы относятся крайне серьезно к такой резолюции, ибо она во всем Интернационале более всего обязывала их.

«Если бы Копенгагенский съезд постановил, как этого хотели Кейр-Гарди и Вальян, что на объявление войны пролетариат должен отвечать стачкой, то в Англии его решение имело бы значение лишь доброго совета, которому могли бы последовать, а могли бы и не последовать профессиональные союзы. То же приходится сказать и о Франции, где влияние социализма, – отчасти благодаря вреднейшим „опытам“ Мильерана, Вивиани, Бриана и им подобных, – тоже слабо» [П: XVI, 362].

Они, себя ни к чему не обязывая, завоевали бы голоса на выборах, – пишет Плеханов, – выезжая на боязни перед «пруссаком».

«А Германия? На ее пролетариат социализм имеет уже огромное влияние. И если бы немецкая социал-демократическая партия сказала: „на войну надо отвечать стачкой“, то это значило бы, что она принимает на себя, во имя всего германского пролетариата, совершенно определенное практическое обязательство, а не только дает добрый совет, относительно которого еще совершенно не известно, захочет ли его принять рабочий класс. Но стачка, хотя бы только в известных отраслях, предполагает для своего успеха, – и даже для своей возможности, – наличность известных условий. Неудивительно, что наши немецкие товарищи, смотрящие на постановление о стачке не как на добрый совет, а как на серьезнейшее практическое обязательство, спрашивают себя, прежде чем голосовать за такое постановление: можно ли быть наперед уверенным, что в случае объявления войны всегда будут налицо необходимые для стачки конкретные условия. Об этом в самом деле стоит подумать серьезным людям. Но когда серьезные люди начинают думать об этом, тогда пустые крикуны, вроде известного Густава Эрве, обвиняют их в нерешительности, в трусости, в отсутствии революционного духа, в шовинизме и т.д.» [П: XVI, 362 – 363].

Ситуация – чрезвычайно характерная для II Интернационала: люди, которые у себя на родине играли роль соглашателей со своей буржуазией, для других стран выступают как сторонники решительных действий. Лицемерие, которое отнюдь не было чуждо и немецким социал-демократам.

«„Воевать с войной“ надо не словом, а делом. В области же дела, состоящего прежде всего в организации массы и в развитии ее самосознания, наши немецкие товарищи стоят впереди всех других. И можно утверждать, не опасаясь ошибки, что именно германский сознательный пролетариат сумел бы наилучшим образом использовать в интересах революции то положение, которое создалось бы в Европе войной, скажем, между Германией и Англией.

Толки о том, что, отклоняя предложение Кейр-Гарди – Вальяна, немецкая партия прегрешила против революционного социализма, лишены всякого основания. Т. Ледебур, выступивший докладчиком по этому вопросу, был прав, говоря, что съезд может удовольствоваться штутгартской резолюцией. В самом деле, она гласит, что в случае надобности все социалистические партии обязаны употребить в дело все средства, которые им покажутся наиболее подходящими для предупреждения войны. Эта алгебраическая формула обобщает всякие возможности, т.е., между прочим, возможность не только всеобщей стачки, но и вооруженного восстания. А этого достаточно» [П: XVI, 363 – 364].

Этого с избытком достаточно, если только его делать. Каких-нибудь четверть года спустя «наши немецкие товарищи» показали превосходно, что их партия – самая лучшая и сильная партия Интернационала – была не лучше любой другой партии. Все вожди II Интернационала – и те, кто говорил революционно, и те, кто лицемерил – оказались мазанными одним миром.

До какой степени центр – фактически руководящий Интернационалом – был нерешителен, видно из того, что вопрос этот был передан на «изучение к следующему конгрессу» и лишь вспыхнувшая балканская война заставила это колеблющееся болото произнести решительные слова за борьбу против войны.

8.

Базельский чрезвычайный конгресс, созванный Международным Бюро 17/XI 1912 г., выпустил свой знаменитый манифест, полный революционного протеста против империалистической войны.

На этом конгрессе Плеханов не присутствовал. Но, несомненно, и он относился к этому манифесту крайне сочувственно, ибо весь II Интернационал был крайне взволнован безумной перспективой всеевропейской войны; Балканы были прелюдией мировой войны – это прекрасно понимали руководители Интернационала, этого нельзя было не устрашиться.

Как бороться с этой грядущей страшной войной, от одной мысли о которой весь рабочий Интернационал приходил в ужас и негодование?

Превратить войну – в гражданскую войну.

Вот единственно мыслимый и правильный ответ, который был продиктован революционным темпераментом заслуженнейших борцов за рабочее дело.

Приведя штутгартскую и копенгагенскую резолюции, манифест отмечает особенную ценность интернациональной солидарности пролетариата в такое время, когда всего реальнее стала всемирная война.

«Пролетариат повсюду в одно время восстал против империализма, и каждая секция Интернационала противопоставила правительству своей страны сопротивление пролетариата и восстановила общественное мнение своего народа против всяких воинственных фантазий. Таким путем осуществилось грандиозное сотрудничество рабочих всех стран, которое уже много сделало для сохранения мира. Страх правящих классов перед пролетарской революцией, которая явилась бы последствием всеобщей войны, служит весьма прочной гарантией мира. Конгресс требует от социалистических партий энергичного продолжения их деятельности и применения всех тех мер, которые покажутся им необходимыми» [Грюнберг, 33].

Противопоставить своему правительству сопротивление и мощь пролетариата своей страны – такова была первая задача отдельных секций Интернационала, одобренная Конгрессом. Определив для каждой из наиболее заинтересованных социалистических секций их специфические задачи, манифест формулирует в чрезвычайно решительных и определенных выражениях требования и задачи Интернационала в случае войны:

«Он требует, чтобы рабочие всех стран противопоставили капиталистическому империализму могущество интернациональной солидарности пролетариата. Он предостерегает правящие классы всех государств против того, чтобы они военными действиями не увеличивали еще более те несчастия, которые терпит рабочий класс благодаря капиталистическому способу производства. Он требует мира, он на нем настаивает! Пусть правительства хорошо запомнят, что при современном состоянии Европы и настроении умов в среде рабочего класса возникновение войны не окажется безопасным для них самих. Пусть они вспомнят, что франко-германская война вызвала революционный взрыв коммуны, что русско-японская война пробудила движение революционных сил русского народа. Пусть они не забудут того, что затруднения, вызванные взаимным соперничеством государств в производстве чудовищных затрат на военные и морские вооружения, были причиною того, что социальные конфликты в Англии и на континенте стали осложняться забастовками в небывалой степени. Они безумцы, если не понимают, что одна лишь мысль о страшной войне возбуждает у пролетариата всех стран чувство гнева и негодования. Рабочие считают преступлением стрелять друг в друга из-за выгод капиталистов, из-за честолюбия династий или из-за хитросплетений тайных соглашений» [Грюнберг, 36 (курсив мой. – В.В.)].

Манифест удивительно уместно упомянул франко-прусскую и русско-японскую войну. Коммуна и наша первая революция могли если не вполне, то отчасти определить, как воевать с войной: превратив войну в революцию.

Базельский манифест этого и требовал.

Не следует удивляться такому обстоятельству, как не следует полагать, что это явилось особой победой левой части Интернационала. Проект манифеста был составлен никем иным, как В. Адлером, а в переработке его принимали участие Бебель, Жорес, Вальян, была там и Р. Люксембург и представитель РСДРП (тов. Л. Каменев). Но споров особых не было и все единодушно голосовали за эту боевую декларацию.

Быть может, перечисленные вожди обманывали себя и рабочий класс? Ничуть не бывало. У громадного большинства говорило непосредственное чувство, революционный темперамент, другая же, оппортунистическая, часть отражала, несомненно, существовавшую у мелкой буржуазии боязнь войны.

Во всяком случае, единогласие было невиданное, подъем и волна антимилитаристских демонстраций были громадны.

Но Базельский манифест не только не исключал возможность социал-патриотизма, или, вернее, он не только не гарантировал революционную борьбу, – манифест был продиктован настроением практической беспомощности перед возможной войной. Не такие торжественные манифесты могут дать нам материал для суждения о процессах внутреннего разложения центра Интернационала, о подпадании его под влияние оппортунизма.

В частности, по отношению к Плеханову, который в вопросах об отношении к войне продолжал держаться «алгебраической формулы» Цюриха, самым характерным был процесс, отмеченный нами выше. Я говорю о его политике по вопросу о единстве партии, о его борьбе за т.н. «единство партии» и единство революционных сил.

9.

Вопрос, который надлежало решить, есть вопрос о том, разделил ли Плеханов судьбу всего Второго Интернационала в качестве одного из его вождей, или в его учении были такие черты, дальнейшее развитие которых неминуемо должно было привести к его уходу от рабочего движения.

Сторонники последнего решения вопроса исходят почти исключительно из знаменитого места вводной главы «Истории русской общественной мысли», и уже отсюда, идя назад, ищут в более ранних произведениях – не была ли теория там «классового сотрудничества» подготовлена в скрытом виде.

М.Н. Покровский, бегло разыскивая «корни его оборончества», упирается в знаменитую формулу исторического процесса «Основных вопросов марксизма», которую с некоторыми ограничениями считает «все же еще приемлемой для всякого марксиста».

Отсюда начинается теоретическое грехопадение Плеханова, и нужно полагать, именно здесь он начинает проявлять себя идеологом и теоретиком «технической интеллигенции», достигнув накануне войны особенных успехов на этом новом для себя поприще.

Я полагаю, не следует особенно много доказывать, как неверна эта схема. Плеханов до «Основных вопросов» в своем меньшевизме доходил до Геркулесовых столпов, до лозунга «полновластная Дума» и до призыва «ввести в избирательную платформу партии исправления действием», – т.е. до прямого призыва к дезорганизации.

И тот же Плеханов после «Основных вопросов» вел жестокую войну за гегемонию пролетариата, за партию и против ликвидаторства, против анархо-синдикализма, против богоискательства и махизма.

Все это никак не является идеологией технической интеллигенции, чему блестящее доказательство то, что во всех этих вопросах Плеханов шел рука об руку с Лениным, – на что верней компас!

Показателем того, что он при всем том медленно, но неуклонно правеет, явилось то, что составляло предмет расхождения между Лениным и Плехановым в эту эпоху: вопрос о единстве.

Если даже считать преувеличенными рассказы о его переговорах с группой Б. Савинкова, об объединении всех социалистических течений (в том числе и эсэровских) в единую социалистическую партию, то самый факт его сотрудничества в «Современнике» и его интервью в «Юге» достаточны, чтобы сказать, что от былого непримиримого революционного ортодокса осталась к концу Второго Интернационала лишь центристская страсть к «объединению», к собиранию воедино революционных и «социал-реакционных» течений.

Проблема собирания социалистических сил внутри страны – была той проблемой, которую решить в духе непримиримого интернационализма он не смог, по уже неоднократно указанным мною причинам, а решать ее в духе соглашений неизбежно должно было и привело к пересмотру многих деталей и частностей, к попыткам стирать по возможности острые углы, делающие «объединение» невозможным; и не в области теории, где Плеханов сохранял свою непримиримость долго еще после своего оборонческого грехопадения, а в области принципов практической политики были центризмом подточены многие из тех деталей, которые являются необходимыми опорными пунктами для соблюдения равновесия системы.

Если философия русского исторического процесса неудачна, – а она несомненно в некоторых своих частях не только неудачна, а прямо неверна и не научна, – то в этом можно видеть теоретическую ошибку, пример неправильного применения правильной формулы к действительности, но не более того.

Нельзя же не принимать в расчет его своеобразную теорию «сотрудничества», – скажут нам.

Я и не предлагаю отказываться от оценки этой теории; она может быть понята только как формула оборончества, которая развернулась впоследствии так пышно в его патриотических статьях. Но связь, которую устанавливают с его теоретическим наследством – фантастическая связь.

Теорию сотрудничества можно понять лишь как последнее звено в цепи развития идей «единства».

— — —

Плеханов был заслуженнейшим вождем Второго Интернационала. Он разделил судьбу всего Интернационала. А последний не мог не потерпеть жестокое поражение от такого исключительного удара, как война, ибо Интернационал, – употребляя справедливое выражение одного из виднейших вождей его, Каутского, – стал «орудием мирного времени».

В этом и выразилась победа мелкобуржуазного оппортунизма. Сделать Интернационал из организации боевых сил пролетариата для революционных войн обществом «мирных завоеваний», – такова была задача оппортунизма с самого же начала его возникновения. Внешним и самым ярким проявлением того, что эта оппортунистическая тенденция побеждает, было все растущее стремление вождей Интернационала сохранить единство с оппортунистами во что бы то ни стало.

Мысль, провозглашенная окончательно Амстердамским конгрессом, что в каждой стране один пролетариат, поэтому должна быть и одна партия пролетариата, одна секция Интернационала, – сама по себе правильная мысль. Но ее дальнейшая реализация показала, что вожди Интернационала были склонны достичь этого единства ценою сдачи революционных позиций.

Плеханов долгое время крепился и именно в этом пункте не хотел идти на уступки мелкобуржуазному социализму. Но уже с 1903 г., начиная борьбу за сохранение единства с ревизионизмом в лице меньшевиков, он вступил на тот путь, который неминуемо должен был привести его к «теории сотрудничества классов». Он разделил судьбу всех вождей II Интернационала, судьбу всего II Интернационала.

ГЛАВА X. ВОЙНА И ВТОРАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

1.

Как раз за две-три недели до созыва предположенного IX конгресса вспыхнула европейская, вскоре ставшая всемирной, война.

Интернационал только собирался торжественно отпраздновать четверть века своей работы, – как противоречия капиталистической системы разразились в самой катастрофической форме.

Было ли это неожиданно для Интернационала?

Нисколько. Базельский манифест почти за два года до того, как разразилась война, пророчески описал возможное начало всемирного пожара: австро-сербский, малоазиатский, германо-английский и германо-французский; таковы были те узлы, которые завязались в начале второго десятилетия нашего века и месяцем позже, месяцем раньше, по тому или по другому конкретному поводу, но они должны были привести к войне. Война была неминуема, она диктовалась логикой господствующей капиталистической системы.

Отсюда совершенно ясно, что вопрос о том, кто начал войну, кто нападал, кто оборонялся, были по существу вопросами, прикрывающими подлинную природу войны и подлинные ее причины.

На самом деле, обе коалиции вели империалистическую политику, у обеих коалиций цели были совершенно одинаковы: завоевать новые рынки для капитала своей страны, подчинить себе новые народы для грабежа и эксплуатации, обе коалиции на протяжении десятилетий вели друг против друга войну при самых мирных условиях, на глазах у всего революционного пролетариата и всего мира вооружались до зубов, – могли ли быть неожиданности тут?

И при всем том начало войны было чистейшей неожиданностью для всего Интернационала.

Международное Социалистическое Бюро заседало последний раз перед конгрессом, когда первые признаки возможности войны – ультиматум Австрии, предъявленный Сербии 23/VII 1914 г. – заставили вождей Интернационала поставить на обсуждение вопрос о возможных мерах для предотвращения войны. Но события так катастрофически быстро шли, что черепашьи шаги деклараций и манифестов никак не успевали за событиями. 25/VII дипломатические сношения между Австрией и Сербией прервались, 28/VII была объявлена война между этими двумя странами.

Бюро заседало от 20 до 29/VII. Ввиду предстоящих катастрофических событий, было решено не только не откладывать созыв конгресса (который еще на предыдущем конгрессе было решено созвать в Вене 23/VIII), а ускорить срок созыва до 9/VIII и местом избрать Париж. Во главу обсуждения было решено поставить вопрос «Война и пролетариат».

Бюро приняло единогласно решение:

«Обязать пролетариев всех заинтересованных народов не только продолжать, но и усилить их демонстрации против войны, в пользу мира и в пользу третейского разрешения австро-сербского конфликта. Немецкие и французские пролетарии окажут на их правительства более энергичное, чем когда-либо, давление с тем, чтобы Германия воздействовала на Австрию умеряющим образом и чтобы Франция получила от России обещание не вмешиваться в этот конфликт. Пролетарии Великобритании и Италии, с своей стороны, окажут поддержку этим усилиям, поскольку они смогут» [Грюнберг, 48].

В тот же день окончания занятий, 29/VII, был устроен интернациональный митинг, где представители всех крупных партий клялись вести суровую борьбу с войной.

Представитель немецкой социал-демократии Гаазе на этом митинге сказал свою речь, ставшую знаменитой.

«Австрия, – заявил он, – одна виновата в войне.

По-видимому, Австрия рассчитывает на Германию, но германские социалисты заявляют, что тайные договоры не связывают пролетариата. Немецкий пролетариат заявляет, что Германия не должна вмешаться даже в том случае, если вмешается Россия. Немецкая буржуазия, напротив того, заявляет, что Германия должна вмешаться потому, что Австрия напала на Сербию. Равным образом, с не меньшей логичностью и вместе с тем с не меньшей нетерпимостью, французская буржуазия также полагает, что Франция должна вмешаться. Французский пролетариат думает так же, как и мы. Пусть наши враги остерегутся. Может случиться, что бедные классы, испытывающие нужду и угнетение, наконец, пробудятся и установят социалистическое общество» [Грюнберг, 48 – 49].

На эту по тем временам смелую речь последовал ответ Жореса, крайне своеобразный в том смысле, что антимилитаризм в нем соединен со странной верой в миролюбие французского правительства. Теперь, после того, как опубликованы многие документы, ясно, как жестоко ошибался Жорес и стоявшая за ним интеллигентская и мелкобуржуазная Франция, которая наивно переносила на правительство свой суеверный страх перед германским нашествием.

Как бы там ни было, а противовоенное настроение, казалось, было устойчивое. Столь же решительно были против войны руководители профсоюзов.

Но события развертывались с колоссальной быстротой. Не успел Гаазе уехать из Брюсселя, как стало ясно, что Германия примет участие в войне, и что Франция также не останется безучастной.

Представитель социал-демократов Германии выехал в Париж для согласования действий обеих партий и еще по дороге в Париж, в Брюсселе, он узнал об убийстве Жореса. 1/VIII в день, когда срок ультиматума, предъявленного Германией России и Франции, истек, встретились представители обеих партий. О чем они вели беседу – трудно сказать. Ясно одно, что эта встреча обе стороны взаимно вполне удовлетворила: они видели насквозь друг друга и не трудно было каждому из них в словах собеседника найти своему оппортунизму оправдание.

Французы тут же на этом собрании заявили, что они будут вотировать кредиты на войну. Слова французских парламентариев о том, что они будут отпускать деньги на оборонительную войну, это именно и означали, ибо Мюллер (делегат германских социал-демократов) был прав, заявляя, что,

«по мнению германских социалистов, различие между нападающей и обороняющейся стороной, которому социалисты еще недавно придавали существенное значение, является устаревшим. Настоящий конфликт вытекает из общих причин, которые резюмируются в понятии капиталистического империализма, и ответственность за этот конфликт падает на правящие классы всех участвующих стран» [Грюнберг, 57].

Таким образом Мюллер заявил, что весьма мало вероятна гипотеза, при которой одна сторона явится исключительно нападающей .

Если французская партия без боя стала под патриотическое знамя «защиты отечества», то в германской социал-демократии преобразование из наиортодоксальной революционной партии в патриотическую шло мучительно. Реальный смысл означенного преобразования заключался в том, что партия обрела свое настоящее лицо, более соответствующее тому новому содержанию, которое за последние годы выработалось под старым именем и под старой традиционно революционной фразеологией. Но подобное преобразование без резкой внутренней борьбы и ломки не происходит.

2.

Еще 31 числа в руководящих кругах фракции господствовало настроение отказа от голосования кредитов. Ледебур рассказывает, что на заседании президиумов фракции и партии

«единодушно господствовал взгляд, что партия не будет голосовать за военные кредиты, которых, по-видимому, потребует правительство» [Грюнберг, 333].

При этом сам Ледебур предлагал составить единую интернациональную декларацию и огласить через социалистов-депутатов во всех парламентах, что не было принято, взамен этого решено было послать в Париж Мюллера. Каковы были первоначальные задания ему на этом собрании – сведения разноречивы; каковы получились результаты – мы выше видели.

Пока что во всей Германии того же 31 числа было объявлено военное положение. Все демонстрации протеста, собрания и митинги – воспрещены. «Vorwärts» уверял еще читателей, что хотя они вынуждены считаться с военным положением, но они остались на прежних позициях.

«Обязательные постановления, изданные военными властями, налагают на нас ограничения и грозят закрытием нашей газеты. В наших убеждениях и в нашей принципиальной позиции, конечно, ничего не изменилось» [Грюнберг, 87 (курсив мой – В.В)].

Но параллельно с этим провинциальные органы, руководимые оппортунистами, и профессиональные чиновники, т.е. та самая главная сила ревизионизма, которая издавна точила изнутри партию, – уже 1/VIII писали боевые патриотические статьи. На время получилось дробление единой социал-демократией общественного мнения.

Но это только казалось. Фактически же, когда за день до знаменитого заседания рейхстага собрались со всех концов депутаты, выяснилось, что огромное большинство партии охвачено патриотизмом. В громадной фракции из 100 человек с лишним нашлось слишком мало мужественных голосов, да и те не решались ради принципов интернационализма нарушить единство с оппортунистами. На фракции число «непримиримых» было до 14, но они оказались непримиримыми до ворот рейхстага. Каутский, которого, по свидетельству Э. Давида, пригласили «в качестве историко-теоретического авторитета» на это знаменитое заседание 3/VIII, – ничего не нашел лучшего, как предложить «воздержание». Оппортунисты из фракции его не поддержали, тогда он согласился на «голосование с выставлением условий», т.е. пожелал сделать оппортунистическое дело и прикрыть его «левой фразой». Левизна этой фразы была подмоченная, а все же свое дело Каутский сделал: он внес свои «историко-теоретические» познания в декларацию фракции, выработанную в специальной комиссии, куда вошел и он.

Со ступеньки на ступеньку: когда готова была декларация, ее представили на просмотр имперскому канцлеру, который, оказывается, счел за лучшее выкинуть из нее одну фразу; фраза эта ничего по существу не меняла и нисколько не украшала декларацию, но двусмысленное лицемерие, выраженное в ней, все-таки нужно было каутскианцам: оно могло прикрыть их предательское поведение. Канцлер резонно нашел, что для имперского правительства самое лучшее поведение есть безусловное одобрение.

Он посоветовал выкинуть, по сведениям С. Грумбаха, следующие слова:

«С того момента, как война станет завоевательной, мы восстанем против нее всеми самыми решительными мерами» [Грюнберг, 339].

Канцлеру не пришлось особенно трудиться на этот счет.

4/VIII голосованием в рейхстаге и оглашением Гаазе декларации – германская социал-демократия узаконила свое окончательное перерождение в социал-патриотическую оппортунистическую партию.

Что делалось во Франции?

Выше я уже отметил, что французские социалисты с самого начала стояли на той точке зрения, что французское правительство не желает войны и что в случае «нападения» на республику они будут за вотирование кредитов. Жорес на интернациональном митинге в Брюсселе 29/VII сказал:

«Для нас, французских социалистов, наши обязанности просты: нам не нужно побуждать наше правительство к политике мира. Оно осуществляет ее. Я, который никогда не колебался навлечь на свою голову ненависть наших шовинистов своим постоянным стремлением к франко-германскому сближению, имею право сказать, что в настоящий момент французское правительство желает мира и работает над его сохранением. Французское правительство является лучшим союзником мира и союзником того достойного удивления английского правительства, которое приняло на себя инициативу посредничества. Следует лишь дать России советы благоразумия и терпения. Что же касается нас, то нашей обязанностью явится настаивать на том, чтобы правительство обратилось к России с энергичным советом воздержаться от вмешательства. Но если Россия, к несчастью, не примет этого во внимание, то нашей обязанностью будет сказать: „Мы не знаем другого договора, кроме того, который связывает нас с человечеством“» [Грюнберг, 49 (курсив мой. – В.В.)].

Говоря так, Жорес несомненно был самым жестоким образом обманут и мистифицирован министерством иностранных дел, но даже и при этом крайне характерно настроение социалистов: они с самого начала ждали нападения, отражая таким образом настроение мелкобуржуазной массы городских рантье и торговцев.

До момента объявления ультиматума Германией России, социалисты занимались хождением по министерствам, упрашивая «влиять на Россию». 31 июля был убит Жорес. 1 августа была объявлена война России со стороны Германии.

Генеральная Конфедерация Труда, руководимая революционными синдикалистами, покорно констатировала в тот же день, что «обстоятельства оказались сильнее нас», а на следующий день на митинге Дюбрейль заявил:

«Оставаясь верными тем обязательствам, которые мы всегда признавали, мы считаем своим долгом отстаивать независимость и неприкосновенность нашей республиканской и желающей мира Франции в том случае, если она подвергнется нападению» [Грюнберг, 187].

«Печальная судьба насильно приводит нас к оборонительной войне. Мы поведем ее, но с единственной лишь целью обеспечить право на жизнь нашей дорогой родине – Франции, без всякой мысли о реванше и с полной решимостью с уважением относиться ко всякому чужому отечеству» [Грюнберг, 187 – 188].

3/VIII Германией была объявлена война Франции, и Пьер Ренодель писал:

«Палаты завтра или послезавтра должны будут произнести свое решение, вотируя те кредиты, которых от них потребует правительство.

Эти кредиты будут вотированы единогласно.

Империалистический германизм, изобличенный несколько дней тому назад в одном из манифестов, опубликованных социалистическою партией, проявил всю свою грубую натуру, и настал, по-видимому, час, когда Европа, для того, чтобы не попасть под его ярмо, должна заставить его искупить те злоупотребления грубою силой, которые были им допущены» [Грюнберг, 194].

По существу для французской партии это не было ни в какой мере нарушением ее принципов, поскольку ее большинство было жоресистское.

Однако дело не ограничилось большинством. Руководимое Гедом меньшинство партии покорно и без боя последовало за большинством и даже послало в «министерство обороны» своего вождя, тем самым принеся в жертву жоресизму последнее, что осталось ценного и революционного в гедизме.

От Амстердама до 1914 года – за десять лет история французского ортодоксального гедизма представляет собой такую же историю капитуляций перед оппортунистическим жоресизмом, как было в германской партии. Но еще совсем незадолго до начала войны этого факта гедисты не хотели признавать.

На одиннадцатом национальном конгрессе партии (14 – 16/VII 1914 г.) во время обсуждения вопроса о том, какую позицию партия будет занимать на Венском конгрессе Интернационала по вопросу о предложении Вальяна – Кейр-Гарди, жоресисты выдвигали требование поддержать идею всеобщей забастовки на заводах, работающих на войну, а гедисты, меньшинство конгресса, продолжали отстаивать точку зрения ортодоксии и требовали присоединения к резолюциям «Штутгарта, Копенгагена и Базеля».

Нужна была катастрофа всемирной войны, нужен был тот животный ужас перед «германским нашествием», который охватил французского мелкого буржуа, чтобы обнаружилась под революционной фразеологией настоящая разъеденная оппортунизмом сердцевина французского социализма.

Ни в какой мере не следует пренебрегать психологическим моментом. Париж был охвачен действительным ужасом, и это обстоятельство играло огромную роль.

Стремительное нападение немцев на Бельгию, нарушение всяких нейтралитетов, быстрое продвижение вперед способствовали укреплению настроения паники среди парижской мелкоты и интеллигенции.

3.

19 августа 1914 г. Мартов пишет из Парижа Аксельроду:

«Плеханов также остается здесь, но я еще не встретился с ним» [Письма, 299].

Отсюда ясно, что Плеханов начало войны провел в Париже.

О том, что он начало войны проводил в Париже, – свидетельствует и тов. Троцкий[70]. Наконец, о том свидетельствует он сам, рассказывая в письме от 30/IX о своей речи перед отъезжающими на фронт волонтерами.

По-видимому, вернувшись из Брюсселя, он ждал в Париже Международного конгресса и был застигнут войной. Это обстоятельство крайне важно, ибо оно дает ключ к пониманию полной картины патриотического падения Плеханова.

Не находись он во Франции, в кругу Геда и его друзей, с которыми у него было исключительно тесное идейное единство, не был бы так безнадежно задушен его революционный темперамент, часто заменявший ему отсутствовавшие у него связи с реальной массой своей страны и Европы.

То, что вызвало во всех социалистах всех стран чувство самого горького разочарования – предательское голосование 4/VIII социал-демократической фракции германского рейхстага, – могло вызвать в нем бурные вспышки «якобинского», что не раз бывало до этого и заставляло забывать его оппортунистические прегрешения.

Но этого не случилось. Наоборот, находясь в атмосфере бешеного мещанского испуга, который царил во всем Париже, вместе со всеми рантье, забыв азбуку марксистской диалектики и увлекшись идеей зашиты республиканской Франции от нападения кайзера – Плеханов произнес речь перед русскими волонтерами, уходящими на фронт, он одобрил вступление Геда в министерство, он произносил речи перед эмигрантским Парижем.

О чем он там говорил? Трудно теперь восстановить сколько-нибудь точно его точку зрения в самые первые моменты военного угара. Всего вероятнее предположить, что он начал свою карьеру социал-шовиниста с «патриотизма республиканской Франции».

Во всяком случае далеко не сразу у Плеханова установился в окончательном виде тот социал-патриотизм (самый последовательный во всем Интернационале), который мы имеем в его письмах к «болгарскому товарищу З.П.».

О позиции Плеханова начала войны дает приблизительное представление его реферат, прочитанный им в Лозанне, в начале осени 1914 г.

Судя по воспоминаниям Н.К. Крупской, доклад был организован непосредственно после приезда Плеханова из Парижа и на этом реферате впервые после войны публично встретились Ленин и Плеханов. Н.К. Крупская пишет:

«Плеханов сыграл крупную роль в развитии Владимира Ильича, помог ему найти правильный революционный путь, и потому Плеханов был долгое время окружен для него ореолом; всякое самое незначительное расхождение с Плехановым он переживал крайне болезненно. И после раскола внимательно прислушивался к тому, что говорил Плеханов. С какой радостью он повторял слова Плеханова: „Не хочу умереть оппортунистом“. Даже в 1914 г., когда разразилась война, Владимир Ильич страшно волновался, готовясь к выступлению против войны на митинге в Лозанне, где должен был говорить Плеханов. „Неужели он не поймет?“ – говорил Владимир Ильич» [Крупская, 22].

Для того, чтобы понять смысл этого тревожного вопроса, следует помнить два обстоятельства: во-первых, позиция Плеханова к этому времени, как мы увидим ниже, была еще не совсем установившейся, его аргументы еще носили на себе печать возмущения и не вылились в законченную систему, а, во-вторых, первые месяцы осени были временем общего межевания, при котором и в процессе которого происходил ряд очень важных личных перестановок.

Ленин пишет, характеризуя это межевание:

«Месяцы сентябрь и октябрь были тем периодом, когда в Париже и в Швейцарии, где было всего больше эмигрантов, всего больше связей с Россией и всего больше свободы, наиболее широко и полно шла в дискуссиях, на рефератах и в газетах новая размежевка по вопросам, поднятым войной. Можно с уверенностью сказать, что не осталось ни одного оттенка взглядов ни в одном течении (и фракции) социализма (и почти социализма) в России, которые бы не нашли себе выражения и оценки. Все чувствуют, что пришла пора точных, положительных выводов, способных служить основой для систематической практической деятельности, пропаганды, агитации, организации» [Л: 26, 111].

При такой обстановке было крайне ценно и важно для интернационализма, чтобы Плеханов понял всю свою ошибку.

Но спасения Плеханову, как и всем вождям Второго Интернационала, не было. Не случай и не какая-либо ошибка была причиной их падения: объективная логика вещей сильнее субъективного желания людей; как ни твердил Плеханов: «не хочу умереть оппортунистом», а пришлось, ибо он был вождем II Интернационала.

Лозаннская дискуссия между Плехановым и Лениным со значительной обстоятельностью передана в «Голосе». Корреспондент газеты (И.К.) передает, что

«т. Плеханов в самом начале своего доклада расчленил вопрос на две части: желательное отношение к войне, которое до сих пор рекомендовали конгрессы, и фактическое, которое проявили национальные секции Интернационала в процессе вооруженного конфликта. Несомненно, что резолюции всех конгрессов осуждали войну. „Мы спорили с Домелой Ньювенгуйсом, – говорит Плеханов, – еще на Цюрихском международном социалистическом съезде лишь о способах борьбы против войны, и события подтвердили правильность марксистской точки зрения“. Идея всеобщей стачки, поддерживаемая Ньювенгуйсом, потерпела в вихре военной грозы поражение. Ни технические условия, ни психологический момент не дали возможности пролетариату организовать революцию с скрещенными руками. И докладчик рисует потрясающую картину шовинизма, охватившего Германию в день объявления войны, подавленное состояние духа французского пролетариата, забывшего все синдикалистские формулы перед опасностью немецкого вторжения» [Голос].

Это важно отметить. Действительно, начало войны 1914 года поразительно наглядно показало, как беспомощна тактика, предложенная не только анархистом Ньювенгуйсом, но и (что избегает упоминать Плеханов) оппортунистом Вальяном. Германский пролетариат до самого дня объявления войны представлял собою сплошную митингующую, демонстрирующую и угрожающую массу, а объявление мобилизации и затем последовавший разгул шовинизма не только сделал психологически невозможными забастовки, но и увлек значительные круги рабочих.

Россия перед войной представляла собой сплошное бушующее море. Забастовки за все лето не прекращались; едва не вспыхнуло вооруженное восстание в Петербурге, и те же самые руки, которые строили баррикады, после объявления войны повисли беспомощно, парализованные общей атмосферой шовинизма.

Я уж не говорю о французских рабочих, у которых действительно было подавленное с самого начала настроение, о чем очень много позаботились как буржуазные газетчики, так и «социалистические» ораторы. Такое подавленное настроение – плохой друг «всеобщих стачек» и других боевых выступлений такого рода.

Констатировав этот несомненный факт, Плеханов задается вопросом о том, все ли было сделано социалистами для борьбы с войной? Ответ явно отрицательный. Но тут и начинается то интересное явление, что Плеханов, подобно слепому на один глаз, все косит в сторону немцев, не замечая недостатков противной стороны.

Он говорит:

«Немецкие социал-демократы не выполнили своего долга, несмотря на признание Гаазе в Брюсселе, что нынешняя война вызвана Германией, толкавшей Австрию на конфликт с Сербией. И тот же Гаазе, прикрываясь через несколько дней смехотворной для данного случая формулой, „что социал-демократы признают за каждым народом право на существование“, голосовал во главе огромной социал-демократической фракции миллиарды, предназначенные, „на отрицание за Бельгией того же права на существование“. В Брюсселе Гаазе считал Германию виновницей происшедшего конфликта и грозил прусскому юнкерству революцией. Ведь не могла же на него действовать аргументация Бетмана-Гольвега» [Голос],

– и говорит совершенно справедливо. Поведение германской социал-демократии ни с какой стороны нельзя признать интернациональным.

Причину этого шовинизма Плеханов видит в торжестве оппортунизма.

«Все поведение немецкой социал-демократии – это сплошное торжество оппортунизма, на которое до сих пор, к сожалению, мало обращали внимания. К теории, к принципам за последнее время создалось, по мнению докладчика, чрезвычайно пренебрежительное отношение и т.д.».

Плеханов вспоминает в высшей степени характерный разговор с Виктором Адлером в 1898 г. о Бернштейне. Адлер защищал Бернштейна следующим образом:

«Конечно, Бернштейн сказал глупость, но если на него нападать, то он скажет их еще больше. Кроме того, подобными вопросами интересуются в Европе 2 – 3 человека, вы да Карл (Каутский). Ах, этот бедный Карл? Я его видал только что и он мне говорил с таким видом, как будто Бернштейн совершил детоубийство. – А знаешь, Бернштейн отрицает теорию ценности. – Ну и плевать, – ответил я. Вот теперь-то и сказывается, – говорит Плеханов, – эта беззаботность по части теории, дошедшая до таких геркулесовых столбов, что „Vorwärts“ призывает бороться за „немецкое человечество“, заменяя лозунг классовой борьбы – борьбой расовой» [Голос].

Опять-таки критика правильная и указание очень меткое, – именно оппортунизм свел в могилу не только германских социал-демократов, но и весь II Интернационал. Но так далеко Плеханов идти не хочет.

Распространить этот диагноз на бельгийскую и французскую партии он затрудняется, ибо считает вопрос более сложным и путаным.

«Мы далеко не удовлетворены отношением французских товарищей, – говорит докладчик, – но к ним нельзя относиться с тем же осуждением, как к германским социал-демократам, ибо французы были поставлены в положение законной самообороны. Такой народ, который имеет в прошлом Великую Революцию, такой народ, который вписал в историю бессмертную страницу Коммуны, имеет право на существование, на защиту своей самостоятельности» [Голос].

Все, что касается прошлого, верно, но какое имеют отношение все эти прошлые заслуги к настоящему? Разве народ Великой Революции не имел своей буржуазии, свой финансовый капитал, фактически кредитовавший царскую Россию против революции, разве финансовой буржуазии «страны Коммуны» не нужны были рынки, разве не она зарилась на Сирию, эксплуатировала колонии, много раз превосходящие ее числом населения, территорией и т.д.?

Говоря о славных прошлых делах французского народа, когда к ответу призвана французская буржуазия – не значит ли служить хорошую службу именно последней, прикрывая ее грязные дела и намерения славным именем революционного народа?

Впрочем, Плеханов не совсем одобряет позицию французских социалистов.

«Французские социалисты, по мнению Плеханова, могли голосовать за кредиты, но следовало в историческом заседании 4-го августа сказать всю правду о России. Нужно было напомнить, что финансовая олигархия своим золотом помогла задавить революцию и тем ослабила силу России, что она помогла господству людей, дезорганизовавших политическую и экономическую жизнь нашей страны, что она задушила в России инициативу и все ее способности, в том числе и военные. И Плеханов приводит в пример Суханова, который был не ответственным вождем масс, а просто честным офицером, и все же он нашел в себе мужество для произнесения перед судом защитительной речи, в которой предсказал Цусиму. Так же должны были бы поступить и французские социалисты» [Голос].

Это чрезвычайно характерно по своей противоречивости, если не по своей политической наивности. Вотируя кредиты, французские социалисты тем самым поддерживают царскую Россию, какая была тогда цена их упоминанию в декларации о прегрешениях «своей» буржуазии?

И разве поддерживать французских социалистов в этом деле – не означает поддерживать на деле царскую Россию в ее завоевательных стремлениях!

Плеханов приводит в их и в свое оправдание еще некоторые моральные соображения:

«В эти роковые дни, когда нейтралитет Бельгии был нарушен, когда вмешательство Англии не было еще обеспечено, когда французский народ, уверенный в своей гибели, переживал минуты отчаяния, когда город революционных традиций, Париж, был охвачен подавленным настроением, могли ли социалисты повернуться спиной к стране? И как русским социалистам было не идти с ними? Представьте себе русского рабочего, у которого все товарищи по заводу, по синдикату, идут защищаться, идут на верную смерть. Что должен был делать он? Не должен ли он был стоять там, где стояли его товарищи, его класс» [Голос].

Софизм, бьющий в глаза. Не как аргумент важен этот отрывок, а как показатель того, какая атмосфера царила в рядах социалистов накануне и непосредственно в дни войны.

Разумеется, Плеханов за вступление Геда в правительство, как он оправдывает совершенно Вальяна за его призыв Италии вступить в войну за Францию.

«С каким бы глубоким уважением ни относиться к Вальяну, но нужно признать, что в Вальяне осталась старая бланкистская закваска. А ведь известно, что Бланки призывал пролетариат к оружию и защите страны, так как буржуазия, по мнению Бланки, была бессильна, труслива и неспособна выполнить эту задачу. И все-таки нужно согласиться с Вальяном, что луганская резолюция едва ли может кого-либо удовлетворить» [Голос].

По вопросу о позиции русской социал-демократии Плеханов находит, что

«единственно, кто выполнил свой долг, – это наша маленькая думская фракция. Правда, и в их выступлении есть некоторые недочеты. Так, например, в декларации нужно было указать, что слабость России – результат правительственной политики, нужно было дать более конкретную критику, а не общие места. Но все-таки поведение нашей думской фракции – лучшее во всей Европе» [Голос].

Выступивший вслед за тем тов. Ленин, соглашаясь с критикой позиции немецких социал-демократов, порицал стремление Плеханова оправдать всецело французов. Корреспондент так передает основные аргументы Ленина:

«Нынешняя война показала, какая огромная оппортунистическая волна поднялась из недр европейского социализма. Европейские оппортунисты для своей реабилитации пытались прибегнуть к старому, заезженному аргументу „целости организации“. Немецкие ортодоксы отказались от своей позиции, чтобы сохранить формальное единство партии. Он, тов. Ленин, всегда указывал на оппортунизм, кроющийся в подобной постановке вопроса, всегда боролся против примиренчества, поступающегося принципами. Все резолюции Вандервельде и Каутского страдали этой оппортунистической склонностью – сглаживанием очевидных противоречий. Каутский даже договорился в своей статье „О войне“ до того, что оправдал всех, заявив, что все правы со своей точки зрения, ибо субъективно считают себя в опасности и субъективно считают попранным свое право на существование. Конечно, у французов подобное настроение было понятнее с точки зрения психологии момента, человечности, а потому и более симпатично, но все же социалист не может рассуждать, исходя лишь из одного страха перед нападением, и нужно откровенно сказать, что в поведении французов было больше шовинизма, чем социализма» [Л: 26, 24 – 25].

Больше шовинизма, ибо они исходили из того положения, что Франция обороняется в этой войне, в то время как такая постановка по существу для данной империалистической войны есть постановка оппортунистическая.

«Нынешняя война вовсе не случайность, зависевшая от того или иного нападения, а подготовлена всеми условиями развития буржуазного общества. Она была предсказана давно и именно в такой комбинации и именно на такой линии. Базельский конгресс ясно говорил о ней и даже предвидел, что предлогом к конфликту послужит Сербия» [Л: 26, 25].

«Только тогда социал-демократы исполняют свой долг, когда борются с шовинистическим угаром своей страны. И лучшим примером этого выполненного долга являются сербские социал-демократы» [Л: 26, 25].

«Наша задача, – говорит Ленин, – заключается не в том, чтобы плыть вместе с течением, а в том, чтобы превратить национальную, ложно-национальную войну в решительное столкновение пролетариата с правящими классами» [Л: 26, 25].

Критикуя затем вступление социалистов в министерство, Ленин указывает на ту ответственность, которую накладывают на себя социалисты, солидаризируясь со всеми шагами правительства.

«Лучше уйти в нейтральную страну и оттуда сказать правду, лучше обратиться к пролетариату со свободным независимым словом, чем становиться министром» – так заканчивает свою краткую речь оппонент [Л: 26, 26].

Ответная реплика Плеханова показывает, что основным пунктом его грехопадения в военном вопросе был вопрос о праве защиты:

«Конечно, каждый обязан бороться прежде всего с шовинизмом своей страны, но в случае объявления войны нужно решить, кто нападает, и со всей силой обрушиться на виновника» [Голос].

Ниже мы займемся разбором этого аргумента в другой связи, а теперь несколько слов об эволюции взглядов Плеханова.

4.

Мы так много места и внимания уделили дискуссии, ибо она дает хоть некоторый материал для характеристики первоначальных пунктов разногласий.

По вопросу об эволюции взглядов Плеханова на войну следует отметить, что, по-видимому, от речи перед волонтерами до доклада в Лозанне особых изменений не произошло. В первый период патриотического уклонения вправо для него вопрос стоял, преимущественно как вопрос о Франции. Но из этого отнюдь не следует, что по вопросу о России он вначале держался иной, чем позже, точки зрения. Это означает только, что выводы из раз принятого им за исходное положение Плеханов делал не сразу, а на протяжении некоторого времени. О том, что он не делал сколько-нибудь заметных принципиальных колебаний и последовательно развивал лишь и завершал патриотические воззрения, видно хотя бы из сравнения только что приведенного нами изложения его речи с его интервью русскому профессору, которое появилось в «Русском Слове» и которое было дано, очевидно, в середине сентября, – с его письмом «К товарищам» от 30/IX (примерно такого же содержания с некоторыми вариациями письмо известно под именем «Письма в редакцию газеты Речь»), где Плеханов приблизительно восстанавливает основную мысль своей речи волонтерам и своего интервью.

Он пишет, что содержание его «напутственного слова» сводится к тому, что

«в войне Австро-Венгрии и Германии с Францией, Бельгией и Англией интересы международного пролетариата и социального прогресса находятся на стороне трех последних государств, и что поэтому каждый, дорожащий указанными интересами, должен желать победы именно этим государствам (Франции, Англии и Бельгии). Товарищи, к которым обращался я в своем „напутственном слове“, вполне согласились со мной, что и понятно, так как они готовились с оружием в руках выступить на защиту французской республики».

Заметьте, читатель, что нет ни слова о России, хотя во время произнесения речи Россия была гораздо «более воюющая держава», чем, скажем, Англия.

В своей беседе с профессором он повторил эту же мысль в более афористической форме:

«Дело союзных армий – дело самой цивилизации».

Но в этой беседе была некоторая новая мысль, которую он перед волонтерами, по-видимому, не счел удобным развить. Он говорил профессору о возможных экономических последствиях поражения России следующее:

«В разговоре с профессором я имел в виду не русско-германский торговый договор 1904 г., а тот договор, который навязала бы России Германия, если бы вышла победительницей из нынешнего международного столкновения. И я высказал уверенность в том, что Германия постаралась бы сделать Россию своим вассалом в экономическом отношении, а это очень вредно отразилось бы на дальнейшем ходе русского экономического, социально-политического (по пути к конечной цели нашей партии – демократической республике) развития России».

Мысль не бог весть какая богатая и уж, во всяком случае, в середине сентября она не блистала особой новизной, после многих подобного сорта «экономических» изысканий «Русских Ведомостях», «Речи» и др. газет. Но эволюция несомненная: он нашел силы говорить о царской России, как о четвертой жертве германского империализма.

После этого последовала его дискуссия с Лениным, изложенная нами выше. Как ни трудно было ему свыкнуться с мыслью о том, что царское самодержавие ведет «справедливую войну» – избежать такого вывода было невозможно, если не нарушаются права логики. А ведь Плеханов всегда отличался бесстрашной последовательностью.

15 октября он писал в органе английских социал-демократов «Justice», что утверждение, будто Германия ведет войну против русского абсолютизма, неверно.

«Не во имя свободы объявила Германия войну. Нет, товарищи. Она ведет ее за экономическое господство. Она стремится провести в жизнь определенную империалистическую программу. Что же касается моей родины, то, побежденная Германией, она сделается ее экономическим вассалом. Германия поставит Россию в такие тяжелые условия, что чрезвычайно затруднит ее будущее экономическое развитие. И так как экономическая эволюция является базой эволюции социальной и политической, то Россия, в случае своего поражения, потеряет всякую или почти всякую возможность положить конец царизму» [«Голос» № 37 за 1914 г. – Письмо Плеханова.].

Это уже зрелый и последовательный русский патриотический социализм, необходимо было только его теоретически обосновать и в деталях додумать. Плеханов занялся этим делом в письме к болгарскому товарищу З.П. от 27/X 1914 г.

Письмо к З.П. и последовавшее затем спустя несколько месяцев второе письмо к Нусикову представляют собой квинт-эссенцию его военно-патриотической позиции, теоретическое обоснование не только его, но и всего последовательного оборончества. Прежде чем разобрать эту теорию, проследим в общих чертах его эволюцию, которая была эволюцией лишь в вышеотмеченном условном смысле.

5.

Конец 1914 года и начало 1915 г. было временем наибольших толков об Италии. Я уже выше отметил, что после резолюции Луганской конференции итальянских и швейцарских социалистов, резко высказавшейся против вмешательства Италии в войну, за ее нейтралитет, Вальян на столбцах «Humanité» обрушился на итальянских интернационалистов в статье под очень характерным заглавием: «Моральные и политические калеки».

Привел я выше и несколько виноватое суждение Плеханова на этот счет. Прошло всего три-четыре месяца, и Плеханов, очутившись в Италии, сам стал на точку зрения Вальяна и более чем ясно высказался против нейтралитета. В интервью сотруднику миланского реформистского «Il Lavoro», отвечая на вопрос корреспондента: «Вы против итальянского нейтралитета?» – он говорит:

«Теоретически я считаю неосновательными рассуждения о пользе нейтралитета. Итальянские товарищи утверждают, что, поддерживая войну, они должны будут идти вместе с буржуазией. Но они не видят или не хотят согласиться с тем, что, страшась союза с итальянской буржуазией, они делаются слугами немецкой буржуазии и играют на руку милитаризму кайзера, написавшему на своем знамени: политический и экономический разгром побежденных народов, резню и разрушение. Бельгия служит тому наглядным примером» [«Наше Слово» №№ 5 и 6 за 1915 г. – Интервью с Г.В. Плехановым.].

Против нейтралитета, за втягивание все большего количества государств в братоубийственную войну на стороне «союзного оружия», – такова стала позиция Плеханова.

Вскоре после письма к болгарскому товарищу, – а это, как известно, совпало с решительным межеванием по линии отношения к войне как среди социал-демократов, так и среди социалистов-революционеров – был поднят вопрос об объединении сил как со стороны интернационалистских течений, так и среди т.н. «оборонцев».

Плеханов и его последователи, с одной стороны, и группа Авксентьева со стороны социалистов-революционеров, чувствуя совершенное совпадение взглядов по кардинальному вопросу дня, начали переговоры о совместном выступлении. Результатом этих переговоров был «Манифест к русскому народу», написанный Плехановым [См. П: О войне, 6 ???] по поручению группы объединенных оборонцев.

До какой степени уродливая, нереволюционная, немарксистская была идея объединения всех социалистических течений от социалистов-революционеров до большевиков включительно, высказанная Плехановым еще в 1913 г. (см. «Юг»), прекрасно иллюстрировала листовка-еженедельник «Призыв», объединившая вокруг себя Плеханова, Алексинского, Кубикова и др. социал-демократов с Авксентьевым, Бунаковым, Лебедевым и др. социалистами-революционерами.

«Призыв» начал выходить осенью 1915 г. при регулярном участии Плеханова. В своих статьях Плеханов шел гораздо дальше своих коллег по «Призыву», последовательно додумывая до конца все положения оборончества.

Ни разу не опускаясь до уровня Алексинского, он систематически разоблачал там стыдливое лицемерие своих коллег, которые пытались строить разные тактики по отношению к союзникам и России.

По поводу голосования военных кредитов, например, Авксентьев развивал теорию, будто французские социалисты могут и должны, а русским нельзя советовать вотировать кредит на войну, русским нужно воздержаться. На это Плеханов совершенно резонно отвечает, что разногласия тут по существу «совершенно незначительные». Как мотивирует Авксентьев? Он говорит:

«Мы за оборону. Мы призываем всю демократию к действенной организации этой обороны… Но мы против способов ведения войны правительством. Не организует оно страну для отпора врагу, а дезорганизует ее, не укрепляет, а ослабляет» [цит. по О войне, 21].

Плеханов совершенно справедливо отвечает ему:

«Кто не против войны, а только против известных способов ее ведения, тот поступит логичнее, подав свой голос за военные кредиты, – ибо без денег невозможны никакие способы отражения врага, – но в то же время энергично выступив против тех, которые практикуют вредные способы» [П: О войне, 21].

Оставив в стороне вопрос о том, как мыслимо «энергичное выступление против правительств» без нарушения «обороноспособности» данного государства, мы должны сказать, что проповедь воздержания для русских социалистов была равносильна лицемерной дани перед своим прошлым, дань, трусливо прикрытая и все-таки противоречащая патриотической позиции. Плеханов был во многом грешен, но в трусости и непоследовательности никто его никогда не мог винить. Поэтому он, вопреки Авксентьевым, додумывал мысли до конца. Он сам справедливо пишет:

«Но во всяком положении есть своя логика. Раз поставленный историческими событиями в положение революционера, который ради самых насущных интересов своего дела должен поддерживать войну с германским империализмом, я иду до конца, не смущаюсь никаким тактическим „преданием“, утверждаю, что добро следует делать даже и в субботу, и что, если голосование в пользу военных кредитов хоть немного подвинет нас к нашей цели, то мы не имеем права не голосовать в их пользу» [П: О войне, 27].

К великому сожалению, слова эти верны. Он шел «до конца» даже там, где его друзья боялись переступить старые, для них уже давно потерявшие живой смысл, понятия и представления.

Сотрудники «Призыва» еще продолжали держать себя с некоторым смущенным уважением по отношению к немецкому пролетариату. В своем бешеном патриотическом походе на немцев они стыдливо умалчивали: «а как же немецкий пролетариат?».

Плеханов и тут не может скрыть, что логика его позиции не может не привести к ненависти и вражде не только к германскому империализму, но и к немецкому пролетариату. На самом деле, если он не оставил точку зрения классовой борьбы, а войну империалистическую признает, не обнаруживает ли он этим вопиющую непоследовательность? Нет, отвечает Плеханов, ибо сама война есть классовая борьба народа, подвергнувшегося нападению, с завоевателями. Защищая французский пролетариат от обвинения в забвении классовой борьбы, он пишет:

«Нет, он не отказался от классовой борьбы. Он ведет ее энергичнее, чем когда бы то ни было. Он отдает ей все силы и жертвует для нее своею жизнью. Но, по вине германского юнкера и капиталиста, его классовая борьба временно приняла вид борьбы с иностранным завоевателем» [П: О войне, 56 – 57].

Тут само собой и совершенно естественно вспоминается знаменитое место из его «Введения» к «Истории русской общественной мысли»:

«Ход развития всякого данного общества, разделенного на классы, определяется ходом развития этих классов и их взаимными отношениями, т.е., во-первых, их взаимной борьбой там, где дело касается внутреннего общественного устройства, и, во-вторых, их более или менее дружным сотрудничеством там, где заходит речь о защите страны от внешних нападений» [П: XX, 13].

Но почему же это правило, которое принимает такой высоко теоретический, социологический вид, справедливо по отношению к французам и несправедливо но отношению к немцам? Потому что, – пишет он, –

«эти последние вошли в союз с юнкерами и капиталистами для эксплуатации рабочих всех других стран» [П: О войне, 57].

Но ведь и французы в союзе не бог весть с какими угнетенными. Французские финансовые магнаты, клерикалы и роялисты, с которыми блокировались («сотрудничество классов»!) Гед и Самба, ничем не были лучше прусских юнкеров и капиталистов. Но Плеханов этим не смущается, он продолжает настаивать на своем:

«Французский, бельгийский, русский и т.д. рабочие, врасплох застигнутые этой неслыханной изменой, не имели времени даже на то, чтобы предаваться негодованию, какого она заслуживает. Им –

Некогда плакать, не время рыдать,

– надо, не теряя ни минуты, с оружием в руках отстаивать свой кровный интерес от разбойного нападения на него со стороны нового тройственного союза: 1) юнкера, 2) капиталиста и 3) пролетария центральных империй» [П: О войне, 57 – 58].

«Врасплох» – после Штутгарта, Копенгагена и Базеля, где было почти предсказано в деталях начало войны! Врасплох – когда на глазах у всего Интернационала в течение десятилетий обе коалиции одинаково бешено готовились ко всемирной войне! А затем каким ужасным кощунством звучит имя Маркса после этих подчеркнутых слов!

Со ступеньки на ступеньку, последовательно, Плеханов не мог не прийти к крестовому походу против немецкого пролетариата:

«Союз германского пролетариата с немецкими империалистами представляет собой крайне печальный, но неоспоримый факт. Его безусловно признают, например, такие члены германской социал-демократической оппозиции, как Отто Руле. Только этим фактом и объясняется позорное поведение немецких профессиональных союзов, которые идут не за Либкнехтом и Руле, а за Шейдеманом и другими, им подобными, „реальными политиками“. Ввиду этого, от классовой борьбы отказывается не тот, кто проповедует вооруженную борьбу с центральными империями, а тот, кто склоняется к миру с ними» [П: О войне, 59].

Не интернационалист тот, кто утверждает, что австрийские и немецкие рабочие – друзья французских и русских рабочих.

«Нет, германские и австрийские рабочие не могут теперь быть признаны друзьями рабочих тех стран, за жителями которых они под военным предводительством юнкеров и под высшим политическим руководством капиталистов, – охотятся, как за дичью. У того, кто хочет эксплуатировать, нет общих интересов с тем, который желает избавиться от эксплуатации» [П: О войне, 60].

Легко себе представить, каково было удручающее впечатление от этих речей, которые «Русские Ведомости» немедленно же услужливо преподносили русским рабочим.

Когда уже совсем накануне революции февраля 1917 г. он разбирает речь Ф. Турати в парламенте, – речь, которая была самым ярким доказательством шовинистической природы оппортунизма, читатель видит перед собой не былых врагов – ортодокса Плеханова против ревизиониста Турати, – а двух единомышленников, из коих один додумался и высказал все до конца, а другой только еще собирается выйти из-под гнета партии и стать на путь «зашиты своего отечества».

Это был последний пункт эволюции Плеханова, но и последняя точка его падения.

6.

Вернемся теперь к его оборонческой теории. Может быть, было бы последовательнее мне продолжить разбор его воззрений в том же порядке, как в других главах, но такое занятие мне представляется в данной главе крайне неплодотворным. Все воззрения Плеханова на войну в наши дни представляются лишенными всякого разумного смысла и основания (с точки зрения интернационализма, разумеется), так жестоко они были осмеяны победоносными «угнетенными» союзниками; все и всякие «законы» не только «нравственности и права», но и физического существования целых народов, так бесстыдно были попраны империалистами Франции, Англии и т.д., что сегодня даже слепому ясны характер пережитой войны и общая всех империалистов виновность, а тем самым и ответственность за нее перед пролетариатом всех стран.

Повторяю, сегодня менее, чем когда-либо, имеет смысл восстанавливать в деталях аргументы и ошибки Плеханова.

Из всей суммы ошибок, которые составили общую позицию Плеханова, мы остановимся лишь на тех немногих, которые легли в основе и имеют теоретический интерес и в наши дни.

Вопрос о характере войны, о его сущности – не праздный вопрос. Правильное решение этого вопроса имеет решающее значение для определения отношения к войне. Ведь, не могут же марксисты огульно отвергнуть всякие войны. Бывают войны за освобождение наций, бывают войны, ставящие себе целью угнетение наций. На вопрос, благо или зло война, не может быть один общий ответ – годный для всех времен. Есть войны, которые имеют огромнейшее прогрессивное значение и являются необходимым этапом в прогрессивном развитии человечества. Есть войны, которые вредны и являются не только тормозом прогресса, но и прямым фактором регресса.

Вот почему крайне важно для определения отношения к войне предварительно решить, какова данная конкретная война, из-за чего она ведется, какие классы ее ведут, ради какой политической цели она ведется – словом, какова ее сущность.

Как это сделать?

«Как же найти „действительную сущность“ войны, как определить ее? Война есть продолжение политики. Надо изучить политику перед войной, политику, ведущую и приведшую к войне. Если политика была империалистическая, т.е. защищающая интересы финансового капитала, грабящая и угнетающая колонии и чужие страны, то и война, вытекающая из этой политики, есть империалистская война. Если политика была национально-освободительная, т.е. выражавшая массовое движение против национального гнета, то война, вытекающая из такой политики, есть национально-освободительная война» [Л: 30, 82 – 83].

Когда так ясно и определенно ставится вопрос, тогда по отношению к войне 1914 года дать столь же ясный и определенный ответ очень не трудно. II Интернационал на своих съездах на этот счет давал неоднократно точные и ясные ответы.

Какова была политика капиталистической Европы? Штутгартский конгресс ответил:

«Войны между капиталистическими государствами являются в общем последствием их конкуренции на мировом рынке, так как каждое государство стремится не только к обеспечению за собой известного рынка, но и к приобретению новых рынков, преимущественно путем порабощения другого народа и отнятия его территории» [Грюнберг, 17].

Конкуренция на мировом рынке, борьба за новые рынки, с этой целью борьба за порабощение других народов – политика отнюдь не национально-освободительная, а ярко империалистическая, захватническая.

Конгресс не ограничился этим. Он угрожает революцией, как ответом на войну, которая не может не стать мировой.

Копенгагенский конгресс подтверждает анализ, данный на Штутгарте, а Базельский манифест прямо указывает на те главные государства, чья политика является прямой угрозой миру: Германию, Англию, Францию и царскую Россию. Именно эти государства ведут империалистскую политику, которая не может не привести к империалистской войне:

«Конгресс считает, что искусственно поддерживаемая вражда между Великобританией и Германской империей представляет собой самую большую опасность для европейского мира. Он приветствует попытки рабочего класса обоих этих государств уничтожить этот антагонизм. Он полагает, что наилучшим средством в этом отношении будет заключение соглашения об ограничении морских вооружений и об уничтожении права морских призов. Конгресс приглашает английских и германских социалистов усилить их пропаганду в целях заключения такого соглашения. Смягчение антагонизма между Германией, с одной стороны, и Англией и Францией – с другой, устранит величайшую опасность для всеобщего мира. Оно поколеблет могущество царизма, который эксплуатирует этот антагонизм в своих интересах. Оно сделает невозможным всякое нападение Австрии на Сербию и обеспечит общий покой. Все усилия Интернационала должны быть направлены к этой цели. Конгресс констатирует, что весь Социалистический Интернационал единогласно признает эти существенные принципы внешней политики» [Грюнберг, 35 – 36].

Социалисты оказались бессильными, империалистическая политика привела к войне. Можно ли было после этого говорить о национально-освободительном характере этой войны? Само собой разумеется, нет. Война была, несомненно, империалистическая, захватническая и не только с одной стороны: обе стороны одинаково были повинны в ведении империалистической политики, на обеих сторонах лежала ответственность за войну.

Тезисы В.И. Ленина прямо ставят вопрос о виновности обеих сторон в империалистической войне и показывают, как, оставаясь верным точке зрения резолюций конгрессов, следовало разоблачать обман и мошеннические фразы шовинистов обеих воюющих коалиций, прикрывающих подлинное лицо войны.

«Когда немецкие буржуа ссылаются на защиту родины, на борьбу с царизмом, на отстаивание свободы культурного и национального развития, они лгут, ибо прусское юнкерство с Вильгельмом во главе и крупная буржуазия Германии всегда вели политику защиты царской монархии и не преминут, при всяком исходе войны, направить усилия на ее поддержку; они лгут, ибо на деле австрийская буржуазия предприняла грабительский поход против Сербии, немецкая – угнетает датчан, поляков и французов в Эльзас-Лотарингии, ведя наступательную войну с Бельгией и Францией ради грабежа более богатых и более свободных стран, организуя наступление в момент, который ей казался наиболее удобным для использования последних ее усовершенствований в военной технике, и накануне проведения так называемой большой военной программы Россией.

Когда французские буржуа ссылаются точно так же на защиту родины и прочее, они также лгут, ибо на деле они защищают более отсталые в отношении капиталистической техники и более медленно развивающиеся страны, нанимая на свои миллиарды черносотенные банды русского царизма для наступательной войны, т.е. грабежа австрийских и немецких земель.

Обе воюющие группы наций ничуть не уступают друг другу в жестокости и варварстве войны» [Л: 26, 5 – 6].

Таков истинный характер войны, разразившейся в августе 1914 г., правильно предвиденный конгрессами Интернационала. И все-таки, когда разразилась война, как раз по этому вопросу произошло оппортунистическое предательство.

Плеханов не спорит против того, что война – империалистическая, как не возражает и против того, что она явилась результатом империалистической политики т.н. великих держав, он только выдвигает специфически социал-патриотическое понимание вопроса и тем сводит к чистейшей бессмыслице само это положение. На самом деле, он рассуждает: империализм заключается в политике капиталистически развитых стран завоевать себе рынки, новые колонии, в подчинении себе новых областей, населенных другими народностями, иначе говоря в стремлении промышленно развитых народов подчинить своей эксплуатации остальные народы, ибо наряду с эксплуатацией классов существует и эксплуатация одного народа другим.

«Неужели вы думаете, – обращается он к Нусимову, – что если возможна экономическая эксплуатация одного класса другим, то экономическая эксплуатация одной страны другою принадлежит к области вымысла?» [П: О войне, 74 ???].

Вымысла тут никакого нет. Достаточно вспомнить судьбу всех колониальных стран; но если это так, продолжает Плеханов, значит, следует всемерно вести борьбу с эксплуатирующей нацией, подобно тому, как пролетариат ведет борьбу с классом-эксплуататором. Заключение совершенно резонное: борьбу вести надо, это долг всякого интернационалиста.

Весь вопрос в том, кто же эти угнетенные нации? Плеханов отвечает: Бельгия, Сербия, Франция, Россия, которых Германия желает экономически подчинить себе; и, таким образом, в то время как война со стороны Германии – империалистическая, для названных стран (нетрудно заметить, что все эти страны – союзницы России!) она является оборонительной.

Большего софизма, более открытой замены марксизма шовинизмом вряд ли можно себе представить.

Что делали до войны Англия, Франция и Россия? Готовились к войне с Германией, вооружались непрестанно для ограбления ее.

«Удивительно ли, что два разбойника напали раньше, чем трое успели получить заказанными ими новые ножи? Разве это не софизм, когда фразами о „зачинщиках“ замазывается всеми социалистами бесспорно, единогласно признанная в Базеле одинаковая „виновность“ буржуазии всех стран?» [Л: 26, 122]

Разумеется, софизм самой низкой пробы. И когда несколько ниже Плеханов пишет о защите от эксплуатации, в читателе буквально возмущается чувство меры.

Судите сами:

«Мы должны восставать против эксплуатации одного народа другим, как восстаем против эксплуатации трудящейся массы господствующими классами. Эксплуататор угнетает, следовательно, нападает; эксплуатируемый стремится освободить себя от угнетения; следовательно, обороняется» [П: О войне, 68 ???].

Это русское самодержавие в роли угнетенного! Французская «демократия», та самая, которая неоднократно устраивала экзекуции в Марокко, воевала за Сирию, грабила африканских чернокожих! А стоит ли перечислять все «гуманные», «оборонительные» зверства английской буржуазии? Достаточно было во время войны подавления ирландцев. Но Плеханов был слеп от патриотизма и не только не выразил порицания жестокой разбойной расправе английской буржуазии с угнетенными ирландцами, а нашел в себе печальное мужество даже выступить против тех, кто не обманно, а действительно были угнетены и боролись за свое освобождение. Разве этот факт не говорит за то, что вся новая «теория» была выдумана для оправдания шовинизма?

Страна, которая сама угнетает десятки народов и в состоянии держать их под своим разбойничьим владычеством, ведет войну за еще большее угнетение других народов, может ли быть угнетенной страной? А уже в начале войны было известно, что Россия стремится завоевать Галицию, Армению и Константинополь, что Франция зарилась на Сирию, что Англии нужна была Месопотамия и Аравия, что всем им вместе – германские колонии и т.д., и т.д.

Ссылка на войны эпохи 1789 – 1870 гг. есть особо яркое доказательство того, что люди либо разучились мыслить, либо сами запутались в собственных софизмах.

Войны той эпохи отличались от современных войн своим характером и своим существом.

Тогда войны были национально-освободительные. Как справедливо пишет Ленин:

«Прежние войны, на которые нам указывают, были „продолжением политики“ многолетних национальных движений буржуазии, движений против чужого, инонационального, гнета и против абсолютизма (турецкого и русского). Никакого иного вопроса, кроме вопроса о предпочтительности успеха той или другой буржуазии, тогда и быть не могло; к войнам подобного типа марксисты могли заранее звать народы, разжигая национальную ненависть, как звал Маркс в 1848 году и позже к войне с Россией, как разжигал Энгельс в 1859 году национальную ненависть немцев к их угнетателям, Наполеону III и к русскому царизму» [Л: 26, 225 – 226].

А теперь? Теперь эпоха упадка и загнивания капитализма, теперь эпоха господства реакционной буржуазии в союзе с феодалами, борющейся против пролетариата, теперь войны будут неизбежно продолжением империалистской политики, – совершенно ясно, что сравнивать эти две эпохи нельзя, как нельзя оправдывать свой шовинизм ссылкой на отношение Маркса и Энгельса к тем – национально-освободительным войнам.

Значит ли это, что теперь немыслимы национально-освободительные войны? Нет, не значит, ибо империалистские великие державы угнетают много национальностей, населяющих колонии и покоренные ими страны, борьба этих покоренных народов против своих угнетателей есть действительная, национально-освободительная война.

«Война против империалистских, т.е. угнетательских держав со стороны угнетенных (например, колониальных народов) есть действительно-национальная война. Она возможна и теперь. „Защита отечества“ со стороны национально-угнетенной страны против национально-угнетающей не есть обман, и социалисты вовсе не против „защиты отечества“ в такой войне» [Л: 30, 84].

Тут скрыто разрешение не только вопроса о национально-освободительных войнах, но и о праве нации на самоопределение, как совершенно справедливо указывает В.И. Ленин.

«Самоопределение наций есть то же самое, что борьба за полное национальное освобождение, за полную независимость, против аннексий, и от такой борьбы – во всякой ее форме, вплоть до восстания или до войны – социалисты не могут отказаться, не переставая быть социалистами» [Л: 30, 84].

Если от этого решения вопроса обратиться к тому, как Плеханов устанавливает связь между признанием права нации на самоопределение вплоть до отделения с оборончеством, станет ясно, как грубо недиалектична была концепция, придуманная Плехановым для прикрытия своего отхода от марксистского решения вопроса.

Так как каждая нация имеет право на самоопределение, – рассуждает Плеханов, – а последнее нельзя понимать иначе, как право на борьбу за свою самостоятельность, и далее – так как центральные державы напали на Бельгию, Сербию, Францию, Россию и т.д. с целью превратить их в свои колонии, т.е. лишить их экономической (по меньшей мере) независимости, то нужно поддержать Францию, Россию и т.д., ибо они ведут «справедливую», «освободительную» и т.д. войну.

Точь в точь подобное же суждение, но с обратным расположением сторон, высказали на свое оправдание социал-шовинисты Германии и Австрии. В чем софизм и ошибка этого рассуждения? Все в том же вопросе о целях войны; речь идет все о том же вопросе: действительно ли какая-либо из воюющих коалиций находится в положении стороны обороняющейся, т.е., по справедливому разъяснению того же Плеханова, действительно ли какая-либо из воюющих великих держав угнетаема и борется против угнетения? Достаточно поставить этот вопрос, чтобы отрицательный ответ сам собой возник у каждого читателя.

Россия угнетала сама десятки, а может быть и слишком сотню народов, – против чьего же угнетенья она объявила войну, а до этого вела военные подготовки?

Разумеется, Франция была страна со значительно отсталой техникой, по сравнению с Германией, но кто ее мог угнетать, когда немалые колонии ее сами стонали под ее республиканской пятой, а ее буржуазия готовилась к «реваншу».

Ссылка на право нации на самоопределение была ссылкой софистической и ничего не доказывающей. Этот революционный лозунг патриотические социалисты тщетно хотели превратить в прикрытие для себя.

Но если эти революционные фразы не были в состоянии скрыть позорный провал общей тактики социал-патриотизма и оборончества, то какими жалкими должны были казаться всякого рода фразы из старого социалистического жаргона для прикрытия специально русского шовинизма, к которому Плеханов, как последовательный человек, не мог не докатиться.

Один из самых ходячих аргументов из старых запасов был тот, что поражение России замедлит ход экономического развития, а значит и отдалит наступление социализма. Аргумент этот Плеханову казался столь веским, что он не уставал его повторять; на самом же деле в этом аргументе софизма не менее, чем во всяком другом, а правды еще меньше.

Он рассуждает: так как источник нашего освободительного движения – в экономическом развитии страны, то все сторонники освободительного движения должны быть за это развитие.

«Есть ли у нас основание опасаться того, что поражение России в нынешней войне будет вредно для ее дальнейшего экономического развития? Да, у нас есть полное основание опасаться этого. Почему? Очень просто. За это ручается нам сущность империалистической политики. Она состоит в том, что народ-победитель превращает побежденный народ в предмет экономической эксплуатации. Вследствие такой эксплуатации ускоряется экономическое развитие народа-победителя и замедляется экономическое развитие побежденного народа» [П: О войне, 38 ???].

Если даже признать все это за правильное, то, ведь, с таким же успехом немцы могут спросить: а если Германию, страну безусловно передовую, победит Россия, Франция и т.д., – разве это не задержит экономическое развитие Германии?

Но в таком виде это утверждение и по существу неправильно: нужно, чтобы пролетариат страны победительницы дал время своей буржуазии переварить награбленное, а тот опыт, который мы проделали, показывает, как были правы те, кто издевался над Плехановым за его однобокую «арифметику».

Предвидя возражения, что он, защищая идею победы России, защищает царизм и реакцию, он возражает, что тактика оборонцев в стране должна быть направлена к тому, чтобы разъяснить народным массам, как царизм ослабляет силу его сопротивления немцам. Излагая примерную речь оборонца перед русскими трудящимися, он предполагал говорить:

«Всем известно, что немецкий император был надежным защитником нашего старого порядка. Защищая его, он знал, чтó делал. Он понимал, что существование этого порядка выгодно не для русского народа, а для немецких юнкеров и империалистов, так как облегчает победу Германии над Россией. Вот почему, справившись с внешним врагом, ты непременно должен постараться как можно скорее покончить с врагом внутренним; тебе надо подумать о том, чтобы раз навсегда вырвать свою судьбу из рук упрямых „ослов“ реакции» [П: О войне (курсив мой. – В.В) ???].

Приведя эту импровизацию, он спрашивает:

«Как вы полагаете, дорогой товарищ, большую ли услугу окажут русскому царизму люди, которые станут держать перед русским народом такие речи?» [???].

Несомненно, большую и очень полезную. Люди, которые говорят рабочим: ты не бастуй и не бунтуй, иди на войну и завоюй русским капиталистам Галицию и Армению, а уж после, когда ты все это выполнишь, подумай о себе и о своих классовых интересах, люди эти – разумеется, прямо и непосредственно вольно или невольно – помогали русским империалистам.

Он считает, что укрепление веры в царя, которое может быть в результате победы – меньшее зло для русского пролетариата,

«нежели поражение. Даже усилив на время царизм, победа приведет, в конце концов, к его гибели, так как, благодаря ей, Россия избежит тех препятствий, которые были бы воздвигнуты поражением на пути ее экономического развития. Ведь, я марксист. Я знаю, что экономическое развитие лежит в основе всякого другого, и я вполне верен себе, когда утверждаю, что то явление, которое грозит нам экономическим застоем, угрожает также увековечить наш старый политический строй, т.е. увековечить царизм» [П: О войне (курсив мой. – В.В) ???].

Но, ведь, сам по себе царизм величайший тормоз экономического развития России. Поражение царского правительства было бы безусловно революционно, оно вызвало бы освободительное движение угнетенных наций, возрождение войны внутри страны за землю для крестьян, против самого реакционного правительства в мире.

Плеханов ослепленный рассуждает по этому вопросу поразительно схоже с шовинистами Германии. Те брали на себя задачу развязывать революцию в России, Плеханов приписывал такую роль победе союзнического оружия.

«Тут надо принять во внимание также и то, что при нынешних обстоятельствах поражение германского империализма будет сильно способствовать возникновению революционного движения в самой Германии, а это в свою очередь ослабит шансы русского царизма. Такое поражение будет в то же время и поражением правого крыла германской социал-демократии. Ну, как же не сказать, что неблагоприятный для Германии исход нынешней войны крайне желателен в интересах революционного социализма всего мира» [П: О войне (курсив мой. – В.В.) ???].

Это и называется социал-шовинизмом самой чистой воды: победа «моей страны» благо для побежденных: пусть лучше ограбит буржуазия «моей страны» – от этого выигрывает не только она одна, но и все человечество и даже, оказывается, «рабочий Интернационал».

Впрочем, следует отметить, что II Интернационалу действительно от победы кое-какие крохи перепали…

В этом вопросе также истинно интернациональной была лишь позиция, защищаемая Лениным:

1) «С точки зрения рабочего класса и трудящихся масс всех народов России наименьшим злом было бы поражение царской монархии и ее войск, угнетающей Польшу, Украину и целый ряд народов России и разжигающих национальную вражду для усиления гнета великорусов над другими национальностями и для укрепления реакции и варварского правительства царской монархии» [Л: 26, 6].

2) «Превращение современной империалистской войны в гражданскую войну есть единственно правильный пролетарский лозунг, указываемый опытом Коммуны, намеченный Базельской (1912 г.) резолюцией и вытекающий из всех условий империалистской войны между высоко развитыми буржуазными странами. Как бы ни казались велики трудности такого превращения в ту или иную минуту, социалисты никогда не откажутся от систематической, настойчивой, неуклонной подготовительной работы в этом направлении, раз война стала фактом» [Л: 26, 22].

3) «Во всех передовых странах война ставит на очередь лозунг социалистической революции, который становится тем насущнее, чем больше ложатся тяжести войны на плечи пролетариата, чем активнее должна будет стать его роль при воссоздании Европы, после ужасов современного „патриотического“ варварства в обстановке гигантских технических успехов крупного капитализма. Использование буржуазией законов военного времени для полного затыкания рта пролетариату ставит перед ним безусловную задачу создания нелегальных форм агитации и организации» [Л: 26, 22].

Я не задерживаю внимание читателя более подробным разбором «аргументов» Плеханова, ибо в них много противоречия, часто они крикливы и истеричны (О войне, гл. VIII), а главное, просто устарели теперь, после окончания войны. Полагаю, не следует останавливаться и на его аргументах «от Канта», ибо они многозначительны лишь со стороны теоретической, а не как сколько-нибудь убедительные аргументы за оборончество.

Перейдем теперь к его позиции во второй российской революции.

7.

И тут в своих тактических суждениях Плеханов не обнаружил ни особой новизны, ни особой проницательности.

Нельзя считать, что Плеханов хуже кого-либо видел симптомы нарастающий революции. Его теория возможности борьбы с «неспособным к обороне» царским правительством есть прямой результат того, что он учитывал революционную ситуацию, созданную войной.

Если шовинизм и острая общественная реакция начала войны заставили убрать с Петербургских улиц баррикады, то это еще не значило, что им удалось убить «гидру революции».

Наоборот! Вполне следует согласиться с Плехановым, что неизбежное поражение царских войск будет иметь отрезвляющее от шовинизма значение, нельзя только не пожалеть, что Плеханов из этого правильного положения вывел ту патриотически-утопическую тактику, которую он еще в декабре 1914 г. рекомендовал русским социал-демократам: вести агитацию за то, чтобы этот неизбежный революционный взрыв отложить до момента, когда «русским удастся справиться с внешним врагом». Логика, как видите, из рук вон слабая.

Если поражение царских войск неизбежно (хорошо иль плохо – это безразлично), если оно приведет к отрезвлению масс от шовинизма и если массы (т.е. рабочие и крестьяне) убедятся в том, что царизм и есть главный враг народа (потому ли, что он ведет войну, является помехой развития страны, угнетает трудовой народ, или потому, – как думает Плеханов, – что он не может обеспечить оборону страны), то слыхано ли, чтобы эти массы ждали конца войны? И в силе ли кто-нибудь добиться такой задержки? Нет положительно никакой силы, которая бы была в состоянии осуществить эту странную, по меньшей мере, программу Плеханова. В процессе осознания массой этих условий наступит такой момент, когда она, вопреки утопистам-патриотам, начнет гражданскую войну против царизма. А гражданская война против царизма – есть революция. Ясно: война создала чрезвычайно напряженную революционную ситуацию, особенно в России. И тот, кто не хочет сделаться врагом трудящихся, должен все свои силы приложить не к тому, чтобы задерживать, а к тому, чтобы ускорить неизбежное.

Прошло несколько более года, и всем стало очевидно, что война беременна большой революцией, и именно в России, где империалистическая цепь имела свое самое слабое звено.

Показателем такого отчетливого сознания могут служить многие места из статей Ленина, не худшим показателем служит и статья Плеханова «Две линии революции».

Плеханова натолкнуло на размышление о двух линиях то состояние крайнего возбуждения в либерально-оборонческих и буржуазных кругах, которое господствовало во второй половине 1915 года.

Со дня на день увеличивавшееся общественное возбуждение толкало земскую и городскую «демократию» направо. Съезды городских и земских союзов так резко поправели как в своих взглядах на вопросы о целях войны, так и во взглядах на внутренние вопросы, что вызвали нарекания и возмущения даже газеты «День». Партийная социал-патриотическая газета опасалась, что таким образом создадутся условия, при которых пролетариату не трудно будет видеть истинные намерения русской буржуазии. Более того – им хорошо было известно много фактов, которые предвещали рост революционного настроения масс. До какой степени очевидны были симптомы нарастания революции, можно судить по тому, что к середине осени и 1915 года почти все «демократические» (читай: буржуазные) газеты выражали опасение, что «ответственная оппозиция» не угонится за ходом жизни.

Это обстоятельство и вызвало тревожные размышления Плеханова.

Если «ответственная» оппозиция, т.е. кадеты, составлявшие основную силу т.н. «прогрессивного блока», не угонится за ходом жизни, то, значит, неизбежно дело ликвидации реакции перейдет в руки «безответственной» оппозиции, т.е. социалистов, а известно по «схеме Маркса», что,

«если названная оппозиция не обманет наших упований, и если ей удастся одолеть реакционеров, то можно опасаться, что события пойдут у нас по тому же самому направлению, по которому шли они во Франции в 1848 – 1851 годах» [П: О войне, 10].

А общая схема этой революции Марксом дана как революция, протекавшая по нисходящей линии, в противовес революции 1789 г., которая развивалась по восходящей линии,

Знаменитое место из «18 Брюмера» общеизвестно. С этим ходом мыслей мы уже раз встретились при разборе его воззрений на революцию 1906 года. Но то, что там не было договорено, было открыто сказано здесь:

«Предположим, что наше общественное движение пойдет так, как шла, – по неоспоримо верному замечанию Маркса, – Великая Французская революция. Это значит, что сначала власть попадет в руки наших „конституционалистов“: левых октябристов, прогрессистов и кадетов. Потом она достанется трудовикам. Наконец, лишь после того, как пройдены будут эти предварительные фазы, лишь после того, как движение примет самый широкий размах, – властью овладеют самые крайние левые» [П: О войне, 6].

Если эта схема правильна и придумана Марксом, как незыблемый шаблон для всех времен и безотносительно к конкретному сочетанию общественных сил, то, разумеется, из него неизбежно вытекает, что революционер должен сперва помогать кадетам, затем трудовикам и т.д., пока очередь не дойдет до него.

Беда только в том, что к этой либеральной схеме Маркс никакого отношения не имеет и его имя напрасно всуе упоминает Плеханов.

Маркс умел искать причины движения революции по двум линиям в соотношениях борющихся классов.

Поставить вопрос на эту конкретную почву, означает, прежде всего, отказаться от метафизических формул и схем и обратиться к проделанному уже опыту 1905 г. Что показывает этот опыт? – То, что «две линии» в русской революции сводятся к борьбе двух классов за гегемонию в революции: пролетариат и либеральная буржуазия боролись за руководство массами.

Это было в первой революции, где пролетариат потерпел поражение потому, что класс, который шел за пролетариатом, решительно штурмовавший царизм, действовал нерешительно.

Эти две линии будут и в предстоящей революции. Причем мелкая буржуазия теперь будет более решительна. Ленин говорит в ответ Плеханову, что задача пролетариата

«беззаветно смелая революционная борьба против монархии (лозунги конференции января 1912 г., „три кита“), – борьба, увлекающая за собой все демократические массы, т.е., главным образом, крестьянство. А вместе с тем беспощадная борьба с шовинизмом, борьба за социалистическую революцию Европы в союзе с ее пролетариатом. Колебания мелкой буржуазии не случайны, а неизбежны, они вытекают из ее классового положения. Военный кризис усилил экономические и политические факторы, толкающие ее – и крестьянство в том числе – влево. В этом объективная основа полной возможности победы демократической революции в России» [Л: 27, 79].

Помилуйте, – как бы в ответ Ленину пишет Плеханов, – как раз такая тактика и приведет к нисходящей линии революцию! Тогда что же сделать, чтобы направить революцию по восходящей линии? – поддерживать пока кадетов, ибо

«теперь [т.е. во время войны] „ответственная оппозиция“ делает очень полезное, даже прямо необходимое дело, и мы совершили бы огромную, непростительную стратегическую ошибку, показали бы себя безрассудными доктринерами, если бы стали пренебрегать им» [П: О войне, 11].

Какое же «необходимое» и «полезное» дело делала «ответственная оппозиция»? Поддерживала то самое царское правительство, которое, по ее же трусливому уверению, вело страну к гибели. Почему она его поддерживала? Потому, что она была несколько опытнее Плеханова и хорошо знала, что ее империалистические интересы коренным образом расходятся с интересами народных масс, и предпочитала действовать с царизмом против народа. Это и создало как раз непримиримое противоречие между народными массами и т.н. «ответственной оппозицией». При таких условиях разговоры о «необходимой и полезной» работе равносильны сдаче дочиста всех пролетарских позиций и переходу на точку зрения дюжинного либерала.

И, как всякий либерал, он находит и в этом исключительно безотрадном для себя сочетании общественных сил кое-что успокоительное. Он подбадривает публицистов из «Дня», доказывая им, что крайне не рационально «вредить своему собственному делу».

Он уверен, что «не все еще потеряно», что движение пойдет, руководствуясь намеченными им «правильными стратегическими понятиями» по «восходящей линии». Но как плохи эти «надежды», видно хотя бы из того, что материалисту Плеханову пришлось искать защиты у убогеньких идеалистических «стратегических понятий».

Россия катастрофически быстро приближалась к революции по путям и в формах, предвиденных Лениным. Что могло лучше иллюстрировать правильность тактики, как революционная практика? А практика конца 1917 г. заставила заговорить даже военно-промышленников!

Когда в феврале разразилась революция, Плеханов по телеграфу прислал статью в «Русское Слово», где он в несколько более расширенном виде излагал содержание своего письма к Бурьянову. Постоянство – вещь прекрасная, но постоянство, обнаруженное Плехановым перед великой русской революцией, была показателем неподвижности. Плеханов за все продолжение первой революции так и не выходил за пределы идей свой брошюры «О войне».

Гражданский мир с буржуазией, поддержка временного правительства и война до победы над Германией – таков тот триединый лозунг, который он выдвинул еще 14 марта на страницах сытинской газеты.

Когда же в конце марта Плеханов вернулся в Россию, он, по существу говоря, занялся не русской революцией, не изучением конкретных отношений борющихся сил, а поставил себе задачу проповедовать идею войны до победы. Когда он писал в ответ Ленину:

«Я вовсе не расположен был вступать в публицистические схватки. Теперь у меня другая забота» [ПГР: 1, 19],

– он говорил сущую правду: во всей «публицистике» «Единства» не было ни грана подлинной живой и жизненной публицистики. «Другая забота» – была забота о пропаганде идей, которые уже на второй месяц революции казались совершенно устаревшими даже самым рядовым рабочим, а спустя несколько месяцев эти «другие заботы» выражались в измышлениях гневных и бессильных проклятий по адресу тех, кто шли во главе пролетарских отрядов и вовлекали все больше людей в сферу своего влияния.

Социально-политические воззрения Плеханова не были обогащены ни единой новой мыслью за время второй революции. Та своеобразная либерально-патриотическая смесь, которую мы имеем в таком ярком букете статей из «Единства» – лишь завершили его меньшевизм.

Основной заботой Плеханова стала борьба за сохранение единого фронта пролетариата с буржуазией. Он говорил рабочим:

«В том-то и заключается великое счастье русского пролетариата наших дней, что его классовый интерес совпадает теперь в борьбе за новый строй с интересами всех тех слоев населения, которые хотят раз навсегда покончить с пережитками старого порядка» [ПГР: 1, 31].

Он не спрашивал себя, чтó значит «покончить с пережитками старого порядка» и действительно ли одинаково понимание этой задачи у обоих классов?

Чрезвычайно характерен консерватизм его. Задача левых партий, по его мнению, сводится не к продолжению революции, а к сохранению уже завоеванного.

«Задача левых партий в России заключается в систематическом упрочении позиций, добытых только что совершившейся революцией» [ПГР: 1, 33],

– писал он 17-го апреля. Каковы же были эти позиции? Господство кадетов и октябристов. Таким образом задача пролетариата была очень примитивна – поддержка кадетского Временного Правительства, завоеванного «славной мартовской революцией».

Когда в апрельские дни пролетариат и армия напомнили о своем нежелании стоять на одном месте и ограничивать революцию поддержкой кадетского Временного Правительства, Плеханов был одним из первых в том лагере, который понял, к чему сводится альтернатива: или гражданская война и прекращение империалистической бойни, или соглашение с кадетским Временным Правительством, т.е. продолжение войны. Но он подобно всему оппортунистическому крылу «демократии» не понимал, что второе решение не только не избавляло России от гражданской войны, но сделало бы ее ареной еще более жестокой, еще более кровавой войны генералов и оголтелой буржуазии против пролетариата и крестьянства.

Тот напряженный и исключительно упорный консерватизм, которого держался он, явился результатом его решения военной проблемы.

Если в дни царского самодержавия были условия, мешающие обороне страны, то после «славной» мартовской революции они исчезли, и, следовательно, создались наиблагоприятные условия для организации «революционной обороны», поэтому он вел ожесточенную войну не только с большевиками, но и со всеми теми, кто не находил в себе смелости в этой борьбе становиться либо в одну, либо в другую сторону. Он, как исключительной последовательности человек, не мог мириться с позицией т.н. «революционной обороны» Чернова – Церетели. «Полуленинство» их, с его точки зрения, было не менее, если не более опасным явлением, чем «проповедь самого Ленина». Будучи цельным и последовательным человеком, Плеханов, естественно, должен был относиться с несравненно большим уважением к своему последовательному врагу, чем к расхлябанным противникам:

«Если нужно выбирать между Лениным и „миролюбцами“ из „Рабочей Газеты“, то я предпочту Ленина, как человека более смелого и последовательного»,

– писал он прямо. На самом деле, как жалки и убоги должны были казаться представители т.н. «революционной демократии», которые интернационалистическими фразами хотели и себе и другим прикрыть оборонческую и патриотическую сущность своих воззрений.

Но точка зрения, которой придерживался Плеханов, неминуемо должна была привести его к вопросу о том, как же быть все-таки с рабочим классом и крестьянством, которые не желают слушаться медоточивых речей Черновых – Церетели, ни истерически-патриотических реляций «Единства»?

Плеханов был безусловным сторонником т.н. «твердой власти». В ответ на «июльские дни» он писал в «Единстве»:

«Проклятие тем, которые начинают гражданскую войну в эту тяжелую для России годину! И горе тем, которые не умеют ответить насильникам ничем, кроме хороших слов!

На кого нападают, тот не может не защищаться, если верит в правоту своего дела» [ПГР: 2, 19].

Кто же такие те, кого так жестоко проклинает Плеханов? «Сторонники Ленина», которые «начинают гражданскую войну», а кто такие те, кто должны ответить на «насилие» насилием? – «демократическое большинство».

Понимал ли Плеханов, что он накликал таким образом из боязни революции контрреволюционного зверя из бездны? Было ли ему ясно, что т.н. «твердая власть» была синонимом диктатуры буржуазии, и что, борясь против диктатуры пролетариата, он фактически боролся за диктатуру генералов?

Я полагаю, что на эти вопросы может быть дан лишь отрицательный ответ. Субъективно, несомненно, он полагал иметь «твердую коалиционную власть», объективно же такая власть не могла быть иной, как контрреволюционной и антипролетарской властью белых генералов. Вся утопическая безжизненность и беспомощность плехановской позиции в этом вопросе сказалась особенно остро. Твердая коалиция есть прежде всего диктатура торгово-промышленного буржуа.

Потребность в «твердой власти» имелась несомненно, речь шла лишь о том, чья будет эта власть. Твердая власть появляется не по желанию чьему бы то ни было, она является результатом победы одного из борющихся классов. Безнадежно противоречиво было его суждение потому, что он как раз этой победы одной какой-либо стороны и не хотел. Требуя «твердой власти», он основу для ее твердости искал в коалиции, которая охватила бы от «торгово-промышленников» до представителей «революционной демократии».

Но для решения этой задачи ему нужно было не только доказывать выгоду подобной коалиции, но и показать, что все те, кого он прочит в правительство, не «заинтересованы в восстановлении старого режима». Он бесстрашно делал это. С совершенно серьезным видом он доказывал, что, невзирая на ряд ошибок, совершенных кадетами, не они, а те, кто «сеют анархию», являются контрреволюционерами.

«Контрреволюции нередко ищут в кармане П.Н. Милюкова. Там ее не найдут» [ПГР: 2, 37]

– уверенно писал он перед корниловскими днями. Корниловский бунт показал даже слепому контрреволюционные замыслы кадетской партии, но Плеханову и этого было мало, он выступил с защитительной статьей в пользу кадетов, – статьей, которая никакой чести ему, как политическому деятелю и его проницательности, не делает.

Заботы о победоносной войне до такой степени лишили его чувства и сознания конкретной действительности, что он в самый жестокий разгар классовой борьбы – во второй половине августа – говорил, обращаясь направо и налево:

«Если мы не придем к соглашению, то что будет? Будет ваша гибель (обращаясь направо). – Будет ваша гибель (обращаясь налево). Будет гибель всей страны» [ПГР: 2, 107].

Плеханов в роли мелодраматического глашатая сверхклассового мира и ангела-примирителя классов, – что могло быть более трагического и недостойного!

После корниловских дней Плеханов не питал более никаких иллюзий насчет дальнейшей судьбы всякой коалиции. Он с возрастающей настойчивостью твердил о приближающейся «победе Ленина».

«В настоящее время, – писал он 21 сентября, – Ленину остается сделать только несколько шагов, чтобы восторжествовать окончательно» [ПГР: 2, 177].

Через день он пишет в ответ «Дню»:

«День говорит, что победил дурак. Это неверно. Победил Ленин. А Ленин – вовсе не дурак. Он свое дело знает» [ПГР: 2, 178].

Еще через день он вновь возвращается к этой теме по поводу демократического совещания и пишет:

«Кто сказал А тот должен сказать Б. Раз произнесено А будет произнесено и Б. За это ручается объективная логика событий» [ПГР: 2, 185].

И так далее, вплоть до Октября.

Параллельно с тем в его статьях господствует сознание абсолютной беспомощности, которое охватило его. Если «победа Ленина» неминуема, то конец войне столь же неминуем. Он прекрасно сознавал это.

«Будь проклят, кто в настоящее время заговорит о мире»

– таков лейтмотив его последних статей: гневные, но бессильные проклятия потерявшего голову человека.

Все позиции Плеханова после 1914 года – это одна сплошная цепь жесточайших ошибок.

Раз приняв ошибочную позицию по отношению к войне, Плеханов последовательно пересмотрел до конца самого себя и все свое наследство. Это было совершенно неизбежно, поскольку Плеханов был всегда бесстрашно последовательным человеком.

— — —

Когда совершилась Октябрьская революция, Плеханов не был в числе тех, кто пошли организовывать поход против рабочего класса. Он не хотел сорок лет своей революционной деятельности опозорить на склоне лет пролитием крови того рабочего класса, которому он служил.

Но он далеко не был в числе тех, кто вместе с рабочим классом шли на баррикады за торжество рабочего дела. Он был в том лагере, где выступление рабочего класса считалось бунтом против «славной революции марта».

Тридцать лет до того, как Россия пережила свой великий переворот, никто иной, как сам Плеханов предсказал не только ее характер, но и последовательную смену форм ее проявления.

Кроме того, что она будет «рабочей революцией», она пройдет две фазы, которых не миновала ни одна буржуазная революция:

«В семнадцатом веке Англия пережила свои революционные бури. В этом веке в Англии совершились две революции: одна, которая привела, между прочим, к казни короля Карла I, а другая, закончившаяся „веселым пирком“ и восшествием на английский престол новой династии. Английская буржуазия совершенно различным образом относится к этим революциям: первая в ее глазах не заслуживает даже имени революции и называется просто „великим бунтом“, другая величается „славной революцией“ (Glorious Revolution). Тайну этого различного отношения к двум революциям разъяснял еще Огюстен Тьерри в своих статьях об английских революциях. В первой английской революции большую роль играл народ, во второй – он, можно сказать, почти совершенно не участвовал. Известно, что когда народ выступает на историческую арену и начинает, по мере сил и понимания, решать судьбы своей страны, – высшие классы (в данном случае буржуазия) чувствуют себя очень неловко. Народ всегда „груб“, а когда он проникается революционным духом, то он становится, кроме того, еще и непочтителен; ну, а высшие классы всегда стоят за тонкую деликатность и за почтительность, по крайней мере требуют ее от народа. Вот почему высшие классы и склонны всегда именовать „бунтами“ те революционные движения, которые ознаменовываются преобладающим участием в них народа» [П: IV, 56].

Французская история особенно богата «великими бунтами» и «славными революциями». Но во Франции дело происходило обыкновенно обратно тому, как это было в Англии XVII века. В Англии «великий бунт» предшествовал «славной революции». Во Франции дело начиналось обыкновенно со «славных революций», и только уже после них имели место «великие бунты». Так было в течение всего XIX столетия. В 1830 г. совершилась в Париже «славная революция», а в 1831 году в Лионе происходит довольно-таки «великий бунт» ткачей, напугавший всю буржуазию. В феврале 1848 года совершилась до такой степени «славная революция», что ее превозносил сам Ламартин почти столь же усердно, как превозносил самого себя.

Все шло не то, чтобы совсем уж хорошо, но хоть сносно до тех пор, пока в июне не начался новый «великий бунт», заставивший буржуазию кинуться в объятия военной диктатуры. Четвертого сентября 1870 года произошла самая «славная» из всех французских революций, а 18-го марта следующего года самый великий из всех французских бунтов.

Буржуа утверждают, что «великие бунты» всегда портили во Франции дело «славных революций». Но то утверждали почтенные буржуа.

И российская революция имела свою «славную революцию» и свой «великий бунт», причем не какой-нибудь буржуа, а сам Плеханов спустя около 30 лет объявил, что наш «великий бунт» не только испортил дело «славной революции», но прямо привел страну к гибели.

В этом совпадении величайшая трагедия революционера, из дальнозоркого вождя и теоретика превратившегося в близорукого политического обывателя.

Не теперь, а тридцать лет назад Плеханов был глубоко прав, когда писал:

«Совершаясь под его [современного научного социализма] знаменем, предстоящее революционное движение рабочих будет, собственно говоря, уже не „бунтом“, хотя бы и „великим“, а победоносной революцией, гораздо более славной, чем все „славные“ революции буржуазии» [П: IV, 67].

Кто скажет теперь, что Октябрьская революция – «бунт»?

— — —

25 октября Ленин прошел те «несколько шагов», которые его «отделяли от власти». После нескольких бессильных и нелепых попыток со стороны буржуазии организовать контрреволюцию пролетариат окончательно восторжествовал в обеих столицах, и волна рабоче-крестьянской революции покатилась по всей Руси.

Плеханов в это время почти совсем больной лежал в Царском Селе. В самом начале Октябрьской революции он в «Открытом письме к петроградским рабочим» прямо заявил, что «события эти» его «огорчают»; говоря это, он не обманывал себя иллюзиями: он прекрасно сознавал, как безнадежно дело противников революции, он видел тот огромный энтузиазм, который охватил пролетарские массы.

К его великой чести нужно отметить, что с самого же начала он не принадлежал к тому хору жалких филистеров, которые ждали со дня на день падения Советской власти. Но он считал дни побед рабочего класса – «днями позора», а это была последняя и самая большая его ошибка.

Круг ошибок Плеханова завершился, и тут же наступил фактически конец тому бурному сорокалетию, которое называется революционной деятельностью Плеханова.

Далее идут несколько месяцев мучительной борьбы с болезнью, закончившиеся его физической смертью.

Спустя несколько дней после октябрьского переворота в его квартиру с обыском пришли матросы и рабочие от Царскосельского Совета. Искали у него оружия.

Разумеется, в таком голом виде и при ретроспективном суждении, факт этот кажется исключительно диким. И тут же сердобольные аргументы от болезни. Но если оставить в стороне все подобные соображения, разве этот обыск не был неминуем?

Плеханов – идеолог самого последовательного социал-патриотизма, Плеханов – сторонник «войны до победы», Плеханов – самый бесстрашный сторонник коалиции с кадетами, – таким знали его те самые широкие матросские и рабочие массы, которые пришли к власти, они другого Плеханова не знали, или знали крайне смутно. Было совершенно логично и естественно видеть в нем одного из противников власти советов, одного из тех врагов, за которыми нужно следить в оба.

Повторяю, нет никакого основания обвинять тех, кто пришли к Плеханову с обыском.

И Плеханов винил не их. Он наряду с меньшевиками и эсэрами, по-видимому, готов был винить большевиков. Но и это без всяких веских оснований. Большевики вели борьбу, великую войну классов, а не университетский курс истории марксизма. В непосредственной борьбе, когда Плеханов был самым влиятельным представителем враждебных воззрений, большевики не могли «воздавать должное» его прошлому.

Советское правительство не могло относиться безучастно к досадному эксцессу. Спустя день после него – 5/XI – появился декрет Временного Рабоче-Крестьянского Правительства «об охране имущества и неприкосновенности личности гр. Плеханова».

Но даже при этом дальнейшее пребывание в Царском Селе было опасно. Он переехал в Петроград, в лечебницу Французского Красного Креста. В двадцатых числах января 1918 года он переехал, по настоянию врачей, в Финляндию (Териоки, санаторий Питкеярви). Вскоре же Финляндия была с помощью немцев занята белыми, и он был отрезан от России. Многознаменательная символика случайности. В двух шагах от Петрограда, совершенно оторванный от него, он умирал в полном одиночестве и идейном отчуждении с продолжающей все более развертываться революцией. Последние дни жизни Плеханова подробно описаны Р.М. Плехановой («Заря» № 5 – 6 за 1924 г.).

Что занимало его могучий ум в этом угнетающем одиночестве?

«Я… ясно видела, – рассказывает Розалия Марковна, – что какая-то сосредоточенность и задумчивость выражается на лице его, что он устремляет взор в пространство».

На вопросы Р.М. он давал «уклончивые» ответы. Тайну устремленного в пространство взора выдал он сам в полубредовых словах.

«Дней за шесть до кончины, – описывает Р.М., – после легкого обеда, он заснул, казалось, спокойно, но, открыв глаза, начал говорить что-то страстным шепотом; глаза у него горели гневно и… и вдруг, сделав энергичный жест рукой, он громко сказал: Пусть не признают моей деятельности, – я им задам».

Признает ли его деятельность тот рабочий класс, под чьим знаменем сорок лет сражался он? Тревога его была тем законнее, что он видел, как пути его с рабочим классом под конец безнадежно разошлись. Раздумья были тем мучительнее, что он умирал в белой Финляндии, совершенно забытый в красной стране, охваченной рабочей революцией.

Как решила жизнь эти тревожные вопросы? Признал ли рабочий класс Плеханова? Признал, и признал тем легче, что история на протяжении каких-нибудь пяти-шести лет окончательно похерила все фальшивые хитросплетения социал-патриотизма и оппортунизма последних лет и оставила нам в наследство великого Плеханова – революционера, ортодокса и воинствующего материалиста; память этого Плеханова он глубоко чтит, ему он воздвигает великий памятник, изо дня в день трудясь и борясь за торжество коммунизма.

Великое было бы ему облегчение быть в этом уверенным. Но он, по-видимому, не был в этом твердо уверен.

С тяжкими мыслями, в трагическом одиночестве Плеханов умер 30 мая 1918 г. Тело его перевезли в Ленинград и, согласно завещанию, похоронили на Волковом кладбище, рядом с могилой В. Белинского.

Сноски

Примечания

1

В статье о Михайловском, как революционере.

(обратно)

2

В воспоминаниях Н.С. Русакова, «Из моих воспоминаний», кн. I, изд. 3. Гржебина, Берлин 1923 г., имеется рассказ о том, как Каблиц и Плеханов защищали бунтарство против лавристов на одной объединенной сходке. В своей книге Русанов так описывает внешность Плеханова:

«молодой статный человек, с умными темными глазами, длинными зачесанными назад густыми космами темных же волос и короткой черноватой, слегка отливающей в рыжий цвет бородкой» [стр. 183].

(обратно)

3

Псевдоним Г.И. Успенского.

(обратно)

4

Этим ни в какой мере не предрешается вопрос о роли лавристов, работавших пропагандистами среди рабочих, и о значении их, как подготовителей элементов будущего широкого социал-демократического движения. Вероятно, кропотливое изучение материалов даст много неоспоримых и ясных доказательств тому, что лавристы своим пристрастием к пропаганде подняли многих рабочих на уровень сознания своих классовых интересов. Мы имеем в виду только профессионально-революционную среду и ее идеологию. А тут Плеханов, несомненно, прав: эклектизм Лаврова был плохой школой марксизма.

(обратно)

5

Глубоко ошибается Морозов, когда он пытается на основании опыта, как он представляется одной стороне, построить философию расколов и фракционной борьбы; он пишет:

«Распадение общества на две части в это время является большим благом, так как все честолюбивые руководители „остаются при старой“, уже испытанной и приобретшей популярность программе, а за новую оказываются, главным образом, искренние и бескорыстные энтузиасты, не заботящиеся о том, популярно или нет то, что они считаются справедливым или нужным для осуществления своего идеала»,

– повторяю это фальшивое обобщение, что нетрудно проверить хотя бы на примере того же раскола, занимающего нас сейчас. Менее всего «честолюбивых замыслов» было у Плеханова; мы отчасти уже видели и в дальнейшем убедимся, я думаю, более, что им руководило подлинное теоретическое искание убежденного человека. Если кого и можно в рассматриваемом расколе назвать бескорыстным энтузиастом, так это, конечно, Плеханова. Картина ухода Плеханова со съезда и выхода его из организации «Земли и Воли», описанная самим же Морозовым, тому прекрасное доказательство.

(обратно)

6

О том, что точку зрения Желябова разделяли целиком все руководители «Народной Воли», свидетельствует Л. Тихомиров. Он в передовой статье «Н.В.» № 7, возражая Аксельроду на его речь на Хурском съезде, пишет об этом ясно и категорично. Аксельрод, как известно, на Хурском конгрессе в своей речи пытался оттенить некоторую разницу во взглядах Желябова с «Н.В.». Тихомиров, полемизируя с ним, пишет:

«Если мнение редакции „Н. В.“ имеет в этом вопросе какой-нибудь вес для „русского гостя“ (т.е. Аксельрода. – В.В.), то мы со своей стороны заявляем, что все, что делал Желябов, как террорист, как политический агитатор, как редактор „Рабочей Газеты“, все, что он говорил, в обществе ли или среди рабочих – все, по нашему мнению, сообразовалось с принципами партии и выражало ее дух».

Это очень важно: Тихомирову было лучше чем кому-либо другому известно, какую позицию занимал Желябов в вопросе о классовой борьбе.

(обратно)

7

Еще значительно ранее того времени Плеханов начал изучение основных трудов Маркса и Энгельса.

П.Б. Аксельрод пишет в своих воспоминаниях:

«Я припоминаю, что уже летом 1880 г., когда я приезжал в Женеву… Я впервые увидел у него на столе раскрытую книгу Энгельса „Herrn Е. Dührings Umwälzung der Wissenschaft“, т.е. „Анти-Дюринг“».

(обратно)

8

В своем предисловии к запискам д-ра Васильева Плеханов совершенно справедливо отмечает, что эта вера в силу масс перешла к социал-демократам от народников:

«Когда начался у нас спор народников с социал-демократами, народники были искренно убеждены в том, что социал-демократы по своим стремлениям представляют прямую противоположность с ними. И несомненно, что в теории социал-демократ не имеет ничего общего с народником, но что касается практической деятельности, то социал-демократ вовсе не так далек от народника, как это могло казаться в пылу спора. У них есть одна общая черта, устанавливающая тесную связь между ними. И тот, и другой приурочивает все шансы своего успеха к самодеятельности массы; и тот, и другой твердо убежден в том, что его собственная работа имеет смысл только в том случае, если она будит массу. В этом отношении у народника гораздо больше общего с социал-демократом, чем, например, с „народовольцем“. И это слишком мало замечали до сих пор.

У тех народников, которые стали потом социал-демократами, указанная мною черта полностью перешла в их новое миросозерцание, несмотря на то, что теоретическое представление о массе подвергалось у них коренной переработке» [П: XXIV, 128].

(обратно)

9

См. указания Л.Г. Дейча, «О сближении и разрыве с Н.В.», – «Пролетарская Революция» № 20.

(обратно)

10

В этом смысле, быть может, самое характерное – письма В.И. Засулич к С. Кравчинскому («Группа Освобождение Труда», сб. I, под ред. Л.Г. Дейча), – в них что ни письмо, то настоящий стон от безденежья и нужды, в которой пребывали в 80-х годах члены группы, особенно Плеханов, который к тому же был очень болен. В.И. Засулич почти в каждом письме жалуется, и не столько за себя, сколько за «Жоржа».

(обратно)

11

«Группа Освобождение Труда», сб. I, под ред. Л.Г. Дейча, М. 1924 г.

(обратно)

12

Об этом письме подробности см. у Л.Г. Дейча: «О сближении и разрыве с народовольцами», – «Пролетарская Революция» № 20 за 1923 г.

(обратно)

13

Кравчинский.

(обратно)

14

Тихомиров.

(обратно)

15

Тут имеется, вероятно, ошибка. Судя по переписке его с Лавровым, он написал сперва статью, затем заметку. Вот что пишет он в открытке от 1/VIII 1883 г.:

«Многоуважаемый Петр Лаврович. Статья моя уже окончена и отправлена мною сегодня в Morneaux Вас. Игн. Завтра я сам иду к нему, и, потолковавши, мы отправим ее тотчас же Вам в Париж. Кстати, замечу мимоходом, что в типографии нет остановки из-за моей статьи, – у наборщиков есть пока другие рукописи. Теперь я пишу маленькую заметку о книге Аристова о Щапове» [Дейч, 99].

(обратно)

16

Тихомировым.

(обратно)

17

Говоря это, мы ни в коей мере не считаем вопрос выясненным. Наоборот, именно теперь особенно остро встает вопрос о том, почему народовольцы упорствовали из-за одного лица? Многое говорит за то, что письмо Стефановича, перехваченное народовольцами, каким-то образом повлияло на обострение отношений, но каково именно было его влияние, и что оно в себе заключало, и заключало ли оно нечто, что могло влиять на ход и исход переговоров, – это решить теперь очень трудно за отсутствием материала; этот вопрос еще предстоит осветить. Во всяком случае одно безусловно верно – члены Исп. Ком. Народной Воли неспроста вскрыли письмо. Судя по письму С. Кравчинского В.И. Засулич [«Группа Освобождение Труда», сб. I, стр. 221], эмиграция была крайне заинтригована еще до этого инцидента с письмом тем, что Стефановичу охранкой было разрешено отправить Дейчу телеграмму и письмо. Такое явление не могло не привлечь внимание всех: столь оно было необычайно, Кравчинский делает предположение: «они вероятно ведут с ним переговоры», – догадка тем вероятнее, что до того со стороны охранки уже были попытки «связаться» с арестованными террористами, о чем Кравчинский под «строжайшим секретом» сообщает В.И. Засулич. Не было ли логичнее предположить, что члены Исп. Ком. имели сведения, либо получили таковые от Дегаева, о существовавших переговорах Стефановича с охранкой? Не вернее ли будет предположить, что они вскрыли письмо в надежде найти в нем какое-либо указание?

(обратно)

18

Тихомиров.

(обратно)

19

И опять встает совершенно резонный вопрос: почему Тихомиров с такой злобой говорит о Евгении (Л. Дейч)? Отчасти это объясняется тем, что Дейч был «организатором» намечающейся группы, поддерживающим связь со всеми ее членами, и это обстоятельство прекрасно было известно Тихомирову; но это еще не достаточное основание. Сам Дейч ищет объяснения в том, что его рецензия оказалась не по вкусу Тихомирову. Такое объяснение не отвечает все-таки на основной вопрос. Из всех тех отрывков, которые опубликовал Л.Г. Дейч из писем Тихомирова, явствует лишь одно, – что и самый инцидент с рецензией явился результатом уже существовавшей натянутости в отношениях к нему.

(обратно)

20

Из вновь опубликованных материалов ясно, что примечание это составлено Л. Дейчем, хотя об этом впоследствии сам Плеханов совершенно забыл и говорил о примечании как о своем. Оно и доказывает – как несомненно и из письма Дейча, – что по существу со стороны Плеханова на это примечание возражений не было.

(обратно)

21

В. Ваганян, Опыт библиографии Плеханова, стр. 13 – 14 (прим.), где приведено письмо с некоторыми сокращениями из «Календаря Народной Воли».

(обратно)

22

Это мое невинное замечание вызвало у Дейча ответную реплику, которую никак не могу считать удачной.

Он пишет:

«Где вычитал это сей всеведующий исследователь, знающий многое такое о Плеханове, что неизвестно было самому Г.В. От этого свойства всего правдивого „ученого“, надо признать, очень мало выигрывают его глубокомысленные исследования. Насколько мне известно, никаких „грандиозных перспектив и т.д. в то время“ у Плеханова не было да и не могло быть, по той простой причине, что он не был утопистом и всегда высмеивал „грандиозные перспективы“, которые сравнивал с маниловскими мостами и т.п. И вот столь глубокий и проницательный знаток Плеханова, его планов и невысказанных взглядов берется его комментировать. Каковы в действительности были наши, в том числе и Георгия Валентиновича, предположения насчет пропаганды и организации рабочих в описываемое время, я сообщу в другой раз».

Вся богатейшая ирония уважаемого Л.Г. пущена здесь вхолостую. Говоря о «грандиозных перспективах», я имел в виду отнюдь не возможность непосредственной реализации собственными силами группы каких-либо чрезмерных заданий, которых не было, не могло быть, а ежели бы и были оные задания, то носили бы очевидную печать маниловщины; не об этом у меня идет речь, а о том, что, организуя группу, Плеханов блестяще представлял себе уже тогда, что он закладывает основу пролетарской классовой партии, разрабатывает ее идеологию, – партии, которой предстоит руководить революционной борьбой (это ведь грандиозные перспективы, не правда ли, уважаемый Л.Г.), чему я выше привел немало доказательств. В то время как Л.Г. Дейч и другие его товарищи на первых порах ограничивали свой горизонт мизерными задачами борьбы за самостоятельную группу, за откол от народничества, Л.Г. Дейч сам превосходно знает, что путь, проделанный некоторыми из его товарищей от чернопередельчества к народовольчеству, был уготовлен и ему, ежели бы не расхождения по вопросу о том, входить ли группой или единично, в то время, как для Плеханова уже с 1881 г. всякий иной путь, кроме как марксистский, был исключен. В этом разница, так следует меня понимать. А понимать так – это значит одновременно понимать, какое большое преимущество быть сторонним наблюдателем.

(обратно)

23

Комментируя вышеприведенное место своего письма спустя 40 лет, Л.Г. Дейч пишет:

«С понятием „социал-демократы“ во всем цивилизованном мире тогда связывалось представление об определенной мирной парламентской партии и ее деятельности при почти полном умалчивании ею о каких-либо решительных, революционных приемах борьбы. В своем письме я указал Аксельроду на то, что ввиду политических условий России парламентская деятельность в ней невозможна, а потеря „революционного духа нашего движения вовсе не желательна“. И в том, и в другом пункте я, конечно, был безусловно прав: парламента у нас не было, а „революционный дух“, заимствованный нашими марксистами от предшественников, дал у нас блестящие результаты» [ГрОТ, 173].

Это – недоразумение, которое Л.Г. Дейчу выяснить нетрудно. Речь шла совсем не о парламенте (это было время господства исключительного закона против социалистов) и не о том, перенять или нет целиком тактику и приемы борьбы германских с.-д. Речь шла о том, будет ли будущая труппа последовательно марксистской в западноевропейском смысле или она создаст себе свою самобытную российскую смесь «французского с нижегородским». Дейч, по-видимому, полагает, что у международной с.-д. оппортунизм – органический порок. Если это так (а как иначе можно толковать его слова насчет «революционного духа»?), то нам не остается ничего, как крайне сожалеть, что у старого ветерана марксизма дух российского «самобытного социализма» не совсем выветрился и дает себя знать даже спустя сорок лет. Не Л.Г. Дейч, а именно Аксельрод совершенно прав, когда из этого места письма делает единственно возможный вывод, что самих членов группы (кроме Плеханова)

«смущала еще, по-видимому, мысль об открытой и полной солидарности с германской социал-демократией» [ГрОТ, 173].

Возражения Л.Г. Дейча на это замечание Аксельрода не выдерживает никакой критики. Единственным аргументом исторического характера при этом является его ссылка на то, что и Аксельрод

«также в то время согласился с нами, что неудобно нам назваться „социал-демократами“, как согласился без всякого спора и Плеханов, немедленно отказавшийся от своего предложения» [ГрОТ, 173].

Читатель согласится надеюсь со мною, что и этот «аргумент» крайне не убедителен и не точен. Как это «Плеханов немедленно отказался»? Немедленно! А в письме, посланном 40 лет тому назад (значит гораздо правильнее отражающем тогдашнюю действительность, чем память Л.Г.) сохранились коварные слова: «Жорж все высмеивает…» – из писем Дейча особенно ясно, как и насколько, прав Аксельрод.

(обратно)

24

Слова Л.Г. следует толковать как пожелание, ибо это «стремление» – увы! – осталось лишь стремлением.

(обратно)

25

«Между тем Плеханов, одержав немало блестящих побед в Женеве, направился, наконец, в турне по Швейцарии. Он побывал в Берне и Цюрихе, где имел столь же колоссальный успех, как и в Женеве…»

«Я должен еще отметить, что, насколько могу припомнить, это турне было чуть ли не первым в то время, – до этого никто другой не предпринимал поездок в другие города с лекциями. Потом, как известно, такие посещения иногородних стали обычным приемом за границей и имели огромное влияние на развитие нашего революционного движения, в особенности после возникновения (в 1901 году) знаменитой „Искры“» [ГрОТ, 34].

(обратно)

26

«Заря» № 5 – 6 за 1923 г.

(обратно)

27

Засулич пишет Кравчинскому:

«Сумасшествие Тихомирова, наверное, такая же выдумка, как и то, что его чуть ли не к награде представили, и что он едет, а раз говорили даже – уехал в Россию. Ничего подобного нету. Никандр несколько дней тому назад был у Тихомирова и в восторге от него. Ему-то именно и нравится его нереволюционность. Мне она не нравится, но все же я не вижу права поносить его личность так, как это делают хора народоволят (гордых тем, что предки Рим спасли, но в свою очередь спасать его намерений не высказывающих, – все студенты и барышни). От чего он отрекся? От террора, но террора для террора он никогда и не проповедовал, а думал, что с его помощью Исп. Ком. захватит власть и, устранивши вредные влияния на общину, даст ей возможность превратиться в рай. Ну, если ему община, ее будущее действительно важны, разве не должен был он за последние годы извериться в возможности осчастливить ее своевременно, пока не разложился через террор. А тут, должно быть, на грех, прочитал какую-нибудь восхвалительную биографию Киселева, где было умолчено, сколько засечено крестьян при введении их устава. Ну, он и думает теперь, что 2-й Киселев менее утопичен, чем захват власти посредством террора, думает и говорит. Это очень печально, но кричать ему: „вы должны повестить“, „изменник“, „нравственное ничтожество“ и т.п. не за что и, право, очень гадко. Я как прочла эту брошюру (2-ю народоволят), долго искренне думала, что ее писали Кун и Грюн (шпионы литературы). Аптекман (он в Мюнхене) тоже по телеграмме даже спрашивал: „не шпионы ли ее писали“» [ГрОТ, 202 – 203].

Спустя несколько Засулич в другом письме опять пишет:

«Тихомиров меня очень занимает, и я с нетерпением жду его брошюры, которую он, говорят, пишет под заглавием: „Почему я перестал быть революционером“. Но если он заговорит в ней „по душе“, то она может оказаться, действительно, вредной. В предисловии он просто декретирует прекращение революционности, а этим никого не проймешь, кроме таких, кому и без того революция до смерти „обридла“. Да, поступок его во всяком случае вредный (хотя, вероятно, не в его глазах вредный), но не нечестивый. А ему, по всему вероятию, казалось не честным не заявить о перемене своих взглядов, раз они изменились помимо его воли, и раз он серьезно относится к идеям, к теориям. Из-за чего же иначе мог он это сделать? В награды, в прощение ни за что я не поверю, пока не увижу это на факте. Проживши до сорока с лишним лет бескорыстным деятелем, вдруг пустить свою душу в продажу, да еще такую! Этого не бывает! Времена, правда, мрачные, много народу подают втихомолку прошенья царю и едут на места в Россию. Но то люди другого калибра, их занесло движением, куда по натуре им можно бы и не ходить. А он инициатор, его не несло, а он сам двигался» [ГрОТ, 204].

(обратно)

28

Засулич пишет С. Кравчинскому:

«Дорогие Сергей и Фанничка, пишу только, чтобы покаяться относительно Тихомирова и поделиться своим бешенством. Вот уже 2 ночи, как я прочла его ответ, и от злости спать не могу. Нет, что и говорить, ему обеспечено место в министерстве, и такого злого врага еще не было у радикалов, каким будет он. Если те, что писали против него ругательную брошюру, заранее знали содержание его ответа, то были правы и только жаль – безграмотны. Это чистейший Катков по злости, только в 10 раз глупее и описывает нравственное и умственное падение революционеров не своими словами, а заимствованными из повестей „Русского Вестника“. Да и пяток у него, наследственного монарха, главы православной церкви, Катков никогда до такой степени не вылизывал. И ведь непохоже, чтобы с ума сошел: тон спокойный и логика оставляет его лишь, когда заговорит о самодержавии. Сверстников (нас с вами в том числе, значит) приглашает себе содействовать в искоренении крамолы и намекает, что все в сущности с ним согласны, – только из трусости помалкивают. О, что это еще за чертовщина пошла! И ведь верно, что мало найдется „сверстников“, которые лишь с крайностями его брошюры не согласятся. Вот тем-то и хорош марксизм, что не требует он веры, невозможны при нем и такие перемены „вероисповеданий“, мгновенные перекувыркивания кверху ногами» [ГрОТ, 206].

В другом письме вслед за тем она сообщает Кравчинскому:

«Читали вы в октябрьской книжке „Русского Богатства“ письмо „Из ссылки“? Рассказываются страшные мерзости (вслух читать нельзя) о ссыльных, едва изменяя фамилии. Рассказывает раскаявшийся ссыльный. Никандр его знает и всех; дело идет о том городе, где и он был, и сестры Фаннички. „Новое Время“ с радостью заявляет, что с почину Тихомирова нам, очевидно, предстоят целые ряды разоблачений из этой среды» [ГрОТ, 207].

(обратно)

29

Он пишет Лаврову:

«Пишу Вам под непосредственным впечатлением только что прочтенной брошюры Тихомирова и прилагаемого письма от нескольких народовольцев. Письмо это, хотя и помечено 10 июля, передано мне, однако, только вчера. В письме представители той части молодежи, которая воспитана на предубеждениях против социал-демократии, умоляют нас о соединении литературных революционных сил для общей борьбы против общего врага. Брошюра Тихомирова, призывающая эту молодежь к отречению от всякой борьбы, является как бы наглядной иллюстрацией необходимости того „соглашения“, о котором говорится в письме народовольческого кружка. Нужно, впрочем, Вам знать, что я уже в прошлом году или, виноват, кажется, в феврале или январе этого года, сделал шаг в этом направлении. К сожалению, я обратился не по надлежащему адресу. Предполагая Вас, Тихомирова и М.Н. (М.Н. Полонскую. – В.В.) составляющими одну группу и будучи лично знаком с Тихомировым, я написал ему через посетившего и Вас адвоката письмо, в котором указывал ему на возникающую реакцию в среде революционной интеллигенции и на необходимость в виду этого сближения между нашей и Вашей группой. Как первый шаг в этом направлении, я предлагал совместное редактирование органа, проектировавшегося адвокатом. Я пошел даже дальше. Я написал ему, что из опасения перехода органа в чисто либеральные руки Драгоманова мы готовы всячески содействовать тому, чтобы редактирование перешло целиком к Тихомирову и к Вам. Конечно, если бы я тогда имел понятие о распадении Вашего кружка, я бы обратился прямо к Вам, и весьма вероятно, что из этого что-нибудь вышло бы до сих пор. Как бы то ни было, теперь я считаю своей обязанностью обратиться к Вам с тем же предложением (не в буквальном смысле, конечно), с каким прежде обращался через Тихомирова к нему и к Вам же. Если уж молодежь, которая теперь, увы, далеко не отличается подвижностью мысли, начинает сознавать необходимость сближения и соединения революционных сил под знаменем учений научного социализма, то тем непростительнее было бы нам оставаться в прежнем разъединении и тем мешать объединению и выступлению революционной интеллигенции на новый путь борьбы. Иначе неминуемо предстоит переход заметной части молодежи на сторону Тихомирова, который, в моих глазах, отнюдь не продажный ренегат, а несчастная жертва нашего славянофильского социализма, словом, народничества. Я, впрочем, не стану доказывать здесь логическую необходимость этого превращения для человека, преданного народническим „идеалам“ и в то же время разочаровавшегося в своей вере в революционный „захват власти“» [А: Из архива, 34].

(обратно)

30

Л.Г. Дейч почему-то сокращенному слову «Рус» приписывает непонятное значение Русские; по-нашему, это ошибка, – по-видимому, речь идет о Рус[анов]е, который вместе с Серебряковым и др. также участвовал в «Социалисте».

(обратно)

31

Он пишет до этого в том же письме:

«Получили ли вы и ваша группа приглашение от Лафарга на марксистский конгресс в Париже? Если нет, то, вероятно, получите завтра или вместе с этим письмом. Они, было, меня пригласили через одного общего знакомого, который не объяснил мне, что только представители групп приглашаются. Я послал им, не долго думая, свою подпись и получил в ответ чисто французскую благодарность и изъявление всякого удовольствия с приложением вопроса: „от какой группы меня записать“. Конечно, я извинился: мне ни в конгрессе, ни в призывном циркуляре места, очевидно, нет. А между тем очень желательно было бы, что бы русский социалист был на таком конгрессе. Это произвело бы очень хорошее впечатление в России, да и здесь было бы не дурно выяснить солидарность русских социалистов всех направлений и течением известного рода. Нас либо политиками-головорезами, либо анархистами считают. Если бы здоровье позволило Жоржу, было бы чрезвычайно хорошо, если бы он поехал. Что он произвел бы очень хорошее впечатление и не посрамил бы русского имени, это вы сами знаете. Я помню, как еще в мое студенческое время мы зачитывались отчетами интернациональных конгрессов. Теперешняя молодежь будет читать с двойным интересом речи русского, особенно, если видно будет, что они производят впечатление и были не из последних. Патриотизм, что будешь делать? Я, вы знаете, во многом не согласен с вашей группой, но это не существенно. Агитационное значение будет отличное, и затем пусть люди рассортировываются, как хотят» [ГрОТ, 234].

(обратно)

32

Там же по-видимому и были выработаны туманные лозунги, вызвавшие негодование «Молодых». Из II т. Архива ясно, что конец «Всероссийского разорения» – уступка Плеханова Аксельроду.

(обратно)

33

К этому времени относится как раз первый исключительно нелепый случай с ним, когда его, по настоянию царского правительства, выслали из Швейцарии. К крайней нужде, и без того угнетавшей его, было присоединено и это изгнание, которое делало баснословно тяжелым положение как его, так и его семьи, и только исключительная забота друзей и энергия Р.М. Боград (жены Г.В.) облегчили несколько положение. Поселился он в пограничной области во Франции, в Савойской глухой деревушке Морне, где его и встретил Потресов. В своих воспоминаниях последний описывает его крайне бодрым.

«Еще молодой, полный бодрости, неистощимого остроумия, сверкающий, переливающий всей радугой знания, без малейшей тени растерянного, упадочного уныния, тогда столь свойственного многим, и без малейшей тени склонности вечно воображать Россию накануне событий, размалевывая себе декорации еще пока не существующего движения».

Слова Потресова передают облик Плеханова несомненно правильно, как совершенно правилен и его рассказ о том, сколь разносторонни были интересы и запросы Плеханова.

«Он жил одновременно и всеми запросами европейской культуры, на уровне европейской умственной жизни – ее философии, эстетики, политики, экономики и всеми деталями русской общественности».

(обратно)

34

Они оказались… правыми и на этот раз. «Лига» после раскола действительно оказалась оппортунистической. Но и многие члены группы в том числе…

(обратно)

35

Все документы и подробности приведены в статье тов. Ю. Стеклова – «Пролетарская Революция» № 5 за 1923 г.

(обратно)

36

Подробности в той же статье Ю. Стеклова.

(обратно)

37

Я цитирую по изданию 1907 года, легальному, по полному и без цензурных купюр: К-во «Борьба и Право», Москва, цена 2 руб. Тип. А.П. Поплавского.

(обратно)

38

Плеханов был лишь против того, чтобы в партийном органе дать место либералам à la Струве, но был не прочь работать в специально для этих целей созданном политическом обозрении. Были даже попытки предпринять издание такого «обозрения» на «равных началах», объявление об издании которого частью было написано Плехановым. Но предприятие потерпело неудачу.

(обратно)

39

«Российская Социал-Демократическая Рабочая Партия – самостоятельная политическая партия пролетариата, – исходя из того положения своей программы, которое гласит, что партия „поддерживает всякое оппозиционное и революционное движение, направленное против существующего в России общественного и политического порядка“, не отказывается вступать и, если к тому представится надобность, вступит при посредстве своих центральных учреждений во временные соглашения с либеральными или либерально-демократическими течениями, при том однако условии, а) что эти течения ясно и недвусмысленно заявят, что в своей борьбе с самодержавным правительством они становятся решительно на сторону российской социал-демократии; б) что они не выставят в своих программах требований, идущих вразрез с интересами рабочего класса и демократии вообще или затемняющих их сознание и в) что своим лозунгом борьбы они сделают всеобщее, равное, тайное и прямое избирательное право» [II: 430].

(обратно)

40

Впрочем, недавно опубликованные Д.Б. Рязановым черновые наброски Маркса в ответ на письмо В.И. Засулич об общине [МЭ: 19, 400 – 421] показывают, что такое же точно было и отношение Маркса к русской общине. Каковы бы ни были мотивы, побудившие Плеханова к такому компромиссному решению – одно теперь совершенно несомненно: утверждения историков нашей партии о том, будто в Плеханове сказались остатки народнических предрассудков – ни на чем не основаны.

Не скажут же они, что и Маркс был в плену у народничества!

(обратно)

41

До какой степени значительны были изменения, внесенные «практиками» в предисловие Энгельса, и как решительно были исковерканы подлинные взгляды его – показывают опубликованные Д.Б. Рязановым купюры. Энгельс в свою очередь возмущался этим поступком «практиков».

(обратно)

42

См. об этом крайне интересное столкновение между Лениным и Потресовым, с одной стороны, и Плехановым – с другой, в рассказе Ленина «Как чуть не потухла „Искра“» [Л: 4, 334 – 352].

(обратно)

43

В прямых скобках – дополнительная поправка В.И. Ленина [Л: 6, 211].

(обратно)

44

Статья написана в виде письма и Ф. Дану.

(обратно)

45

«По-видимому, Л.И. Аксельрод». Прим. ред. «Переписки».

(обратно)

46

Вот письмо его о выходе из редакции «Искры», написанное 29 мая 1905 г.:

«Товарищи!

Решения конференции, нанесшие смертельный удар центральным учреждениям нашей партии, заставляют меня сложить с себя звание редактора центрального органа и пятого (выбранного вторым, законным съездом) члена Совета.

Г. Плеханов» [П: XIII, 226].

К письму была сделана следующая приписка:

«P.S. Пользуюсь этим случаем, чтобы печатно спросить ту часть партии, которая признает обязательными решения „третьего“ съезда, желает ли она, чтобы я по-прежнему представлял эту, теперь, – увы! – разорванную, партию в Международном Социалистическом Бюро. Я могу остаться представителем Российской Социал-Демократической Партии только в том случае, если это пожелают обе фракции.

Г.П.» [П: XIII, 226].

«Пролетарий» перепечатал это письмо со следующей припиской от редакции:

«От редакции. По поводу P.S. тов. Плеханова мы можем заявить, что вопрос о представительстве партии в Международном Бюро т. Плехановым поставлен в настоящее время на решение Ц.К-та партии» [«Пролетарий» № 5, 26/VI–1905 г.].

(обратно)

47

Аграрный вопрос, текущий момент, Государственная Дума и вооруженное восстание.

(обратно)

48

Читатель «Товарища» ставит первый вопрос:

«На какой стадии выборов должны произойти избирательные соглашения?» [П: XV, 333],

– на что Плеханов отвечает:

«Так как у нас нет перебаллотировок, то соглашения должны иметь место на первой стадии; иначе они явятся хорошей горчицей после скверного ужина» [П: XV, 333].

(обратно)

49

На второй вопрос читателя:

«Какова могла бы быть общая избирательная платформа левых и крайних левых партий?» [П: XV, 333],

– он отвечает прямо:

«На второй вопрос нет и не может быть другого ответа, кроме этих двух слов:

Полновластная Дума!» [П: XV, 333].

(обратно)

50

В октябре 1905 года он пишет из Петербурга Аксельроду, рассказывая ему о Совете Рабочих Депутатов:

«Об этом Совете, отношении партии к нему, оживлении самой партии и надеждах на ее конструирование в „легальную“ – обо всех придется написать Вам особо, когда я соберу воедино очень еще смутные впечатления. Скажу лишь, что, вместе с толстяком, я надеюсь, мы проведем в жизнь идею Вашего рабочего съезда (пишу Вашего, ибо толстяк и многие рабочие в Совете склонны, ради общерабочего съезда, вовсе игнорировать задачу параллельной организации социал-демократических сил)» [Письма, 146].

Толстяк – это Парвус. Настроение это имело очень много шансов стать общераспространенным, ибо как раз перед декабрем стал чрезвычайно усиливаться тот, на наш взгляд, важный процесс, который в двух словах Мартов передает Аксельроду в том же письме:

«Престиж с.-д. стоит невероятно высоко. Нечто подобное трудно было себе представить. Демократия заискивает; в последние дни началось „массовое“ обратное превращение освобожденцев в „марксистов“ (притом, обыкновенно, в „меньшевиков“)» [Письма, 146 (курсив мой. – В.В.)].

Именно так! Далее Мартов пишет:

«Влияние (идейное) так колоссально велико, что „захват власти“ при бурном обороте дальнейших событий начинает иногда казаться почти неизбежным (это не значит, что такой захват представляет нечто заманчивое; я-то боюсь, что это будет поворотным пунктом революции и не хуже, чем была якобинская диктатура)».

Ах, меньшевики, меньшевики, вы никогда не были лучше самих себя. Трусость (политическая) всегда была вашей основной чертой. Как вспомнишь, да как посравнишь эту трусливую, откровенно выраженную «идею» со всем, что говорил В.И. Ленин о якобинстве революционной социал-демократии, о «плебейском способе расправы с врагами»… – становится ясно, почему им не суждено было стать во главе революции.

(обратно)

51

Термин «ортодоксальный меньшевизм» принадлежит Мартову, который в переписке с Аксельродом противопоставляет опыт «ортодоксальных» – Плеханову.

(обратно)

52

В. В-ян. Опыт библиографии Плеханова, стр. 63, где текст письма приведен полностью.

(обратно)

53

Голубь возмущается тем, что Аксельрод с иронией относится к партии рабочего класса, говоря о ней, что она еще в состоянии зародыша:

«Рабочий класс является не только силой настоящего, а и силой будущего. Он должен иметь главным образом свою социалистическую партию и, рекомендуя ему организоваться в политическую силу, нельзя относиться с полуиронией к этому переменному и великому главному…» [цит. по П: XV, 432].

и с нашей точки зрения (да и с точки зрения самого Плеханова, как выяснится несколько позже) совершенно резонно возмущается, а Плеханов защищает Аксельрода:

«П.Б. Аксельрод никогда не сомневался в том, что у рабочего-социалиста одна партия – социал-демократия. Но он видит, что эта партия, к сожалению, пока еще не вышла из состояния зародыша, – тут у Аксельрода именно сожаление, а вовсе не полуирония, – и он ставит своим товарищам на вид, что не пролетариат существует для этой пока еще очень молодой партии, а эта пока еще очень молодая партия существует для пролетариата. Разве же это не так?» [П: XV, 432]

Защита куда как слаба, сшита белыми нитками, особенно категорическое «никогда», которое никого ни в чем не убедит, кроме как в том, что нельзя, будучи сторонником партии, защищать ликвидатора. Плеханов неоднократно бывал за эти годы незаконного сожительства с «ортодоксальными» меньшевиками так наказан. Разве так-таки «никогда не сомневался»? А сам Аксельрод тем временем вел переписку с Мартовым уже совсем как настоящий ликвидатор с ликвидатором, на равных условиях, без дискуссий.

(обратно)

54

M.M. и N.N. – псевдонимы С. Прокопович и Е. Кусковой в эпоху экономизма.

(обратно)

55

До чего это задело их, показывает замечание Мартова в письме к Аксельроду:

«Непосредственный спор с Плехан[овым] я вынес в особую статью. В ней я старался не взять слишком враждеб[ного] тона. Но в конце я не мог пройти мимо его фразы о револ[юционном] карьеризме. За него его надо обругать»,

и он его, действительно, обругал. Но это если что и доказало, то только то, что Плеханов наступил на чью-то очень близко стоящего к «Голосу», мозоль.

(обратно)

56

Стива Нович – это Ст. Иванович, тот самый, который теперь упражняется на страницах кадетско-контрреволюционной «Зари» в клевете против Советской России.

(обратно)

57

Да здравствует король без соляного налога!

(обратно)

58

Об организации газеты «Звезда» тов. Полетаев рассказывает:

«В 1910 году я был делегирован совместно с другим членом социал-демократической фракции Государственной Думы, И.П. Покровским, на Копенгагенский социалистический конгресс. Там, на совещании с Владимиром Ильичем Лениным, Зиновьевым и Каменевым, было решено издавать газету при социал-демократической фракции Государственной Думы, вначале из-за отсутствия средств, еженедельную. В газете было предложено участвовать и Плеханову. В одном из кафе состоялось организационное совещание при участии Ленина, Плеханова, Покровского, меня и еще одного старого партийного товарища, фамилии которого не помню. Было решено, что в редакцию войдут: от группы Плеханова – Н.И. Иорданский, от социал-демократической фракции Государственной Думы – Покровский, от большевиков – В.Д. Бонч-Бруевич и я. Техническая организация была поручена мне» [«Пролетарская революция» № 4 за 1923 г., стр. 3.].

(обратно)

59

ОК была организована на совещании представителей с.-д. латышского края, бунда, с.-д. П. и Л. и Обл. Закавк. Орг. [Письма, 221], которое и избрало ОК для созыва всероссийской конференции.

(обратно)

60

До какой степени «Под градом пуль» действовали на ликвидаторов, – показывает их попытка жаловаться Международному Социалистическому Бюро, о чем они торжественно сообщили в «Луче». Об этом Мартов пишет Аксельроду: что его друзья из «Луча» «потеряли головы». Мартов прав: ликвидаторы потеряли голову, но как тут не потерять головы под ударами логики Плеханова?

(обратно)

61

Нельзя не рекомендовать все это интересное «Письмо из Праги» – оно напечатано в «Пролетарской Революции» № 2 (14) за 1923 г., стр. 449 – 450.

(обратно)

62

В своих воспоминаниях т. Юренев рассказывает об этом следующее:

«В конце апреля месяца или в начале мая, в Петербург приехал представитель заграничной группы плехановцев – студент-болгарин Николай Петрович Стоянов. Он имел поручение от Г.В. Плеханова организовать в России легальную социал-демократическую антиликвидаторскую (объединенческого направления) рабочую газету. Плехановцы в Петербурге были крайне слабы; они не имели партийной организации. Все, чем располагал в Петербурге Плеханов, – это были отдельные связи с рабочими, группа литераторов и… „плехановская фракция“ в четвертой Государственной Думе – Бурьянов. К нему и явился Николай Петрович Стоянов. Несколько оглядевшись, он вкупе с Бурьяновым начал налаживать связи как в легальных марксистских кружках, так и в партийном подполье».

Стоянов связался с «межрайонцами», которые создали партийную редакцию.

«Соглашение между ними и плехановцами насчет издания газеты и направления ее было достигнуто. Была составлена „паритетная“ редакция. От плехановцев в нее входили: Стоянов, Бурьянов и Загорский, от нас – „Андрей“ (я), Егоров и Флеровский. Секретарем редакции был избран Стоянов, „завхозом“ – Бурьянов; экспедиция была поручена А.М. Новоселову» [«Пролетарская Революция» № 1 (24) за 1924 год, стр. 124.].

Но редакция не сработалась, вследствие разногласий между плехановцами и «межрайонкой», и поэтому последние ушли, оставив газету плехановцам.

Разногласия были естественны. Как и «правдисты» – плехановцы хотели иметь редакцию в Женеве, в то время, как межрайонцы с этим не мирились.

(обратно)

63

Кстати, об амстердамской резолюции. Она была принята, как естественное дополнение к резолюции об оппортунизме. Плеханов по этому поводу писал:

«После того, как была принята в комиссии дрезденская резолюция, Бебель, Каутский, Ферри, Адлер, Вандервельде и Трульстра предложили, как естественное добавление к ней, резолюцию, гласящую, что в каждой стране должна быть одна социалистическая партия, подобно тому, как есть только один пролетариат. Г. Рубанович заявил по этому случаю, что он голосовал бы за объединение с нами, если бы мы отменили касающуюся социалистов-революционеров резолюцию нашего второго съезда. Этого заявления его никто из иностранцев не понял, и никто на него не обратил внимания: не до него тогда было. Но неужели г. Рубанович вправду вообразил, что „резолюция об единстве“ хоть сколько-нибудь касается его партии? Совсем же нет! Революция имеет в виду пролетарские партии, к числу которых „социалисты-революционеры“, как это всем у нас известно, не принадлежат» [П: XVI, 336 – 337].

Это опять заставляет нас напомнить ему его «объединительный» ответ на интервью «Юга», но особенно ценен оказывается конец его статьи.

«Единогласно принятая съездом резолюция об единстве принесет большую пользу французскому пролетариату. Жорес много лет, не переставая, кричал о необходимости объединения: не угодно ли ему теперь объединяться с партией Геда – Вальяна… на почве амстердамской резолюции, так решительно отвергнувшей оппортунизм?» [П: XVI, 337]

Так торжествовал Плеханов тогда, а кто оказался прав в своих расчетах? Разумеется, оппортунисты. Резолюция Амстердамского конгресса об оппортунизме (как и ее оригинал – дрезденская) оказались бумажной декларацией, а объединение Жореса с Гедом воплотилось в дело, которое привело французскую партию до позора Ж. Геда.

(обратно)

64

Сошлюсь опять на переписку Мартова с Аксельродом. Уже в 1910 году позиция Каутского была «подмоченной». Письмо от 26/VIII тому блестящее доказательство.

(обратно)

65

Резолютивная часть предложения Ньювенгуйса гласит:

«Конгресс заявляет, что рабочие социалисты втянутых в войну стран должны на объявление войны правительствами отвечать отказом запасных явиться на службу (военная стачка), всеобщей стачкой, в особенности в тех отраслях производства, которые связаны с войной, и призывом к женщинам, чтобы они удерживали дома своих мужей и сыновей».

(обратно)

66

На Цюрихском конгрессе Францию представляли только «жоресисты», ибо «гедисты» были заняты выборами. Редакция «L’Ere nouvelle» (журнал гедистов) сделали следующее примечание к заметке Плеханова о конгрессе:

«Мы жалеем, что наиболее видные представители французского пролетариата, как Вальян и Гед, не были на Цюрихском конгрессе. Их присутствие остановило бы некоторые возгласы членов французской делегации и обуздало бы тех, кто недостойно держал себя».

(обратно)

67

Тем более, что некоторые товарищи склонны совершенно не считать его позицию по отношению к японской войне – интернационалистской, основываясь на воспоминаниях и частных беседах.

(обратно)

68

Он пишет Фишеру:

«Я очень польщен предложением, которое вы делаете мне – написать брошюру против анархистов, тем более, что в настоящее время они причиняют слишком много вреда международной рабочей партии. Я согласен с предлагаемым вами планом» [ПЗМ 1923, № 11 – 12, 28].

(обратно)

69

Они были переведены на итальянский язык.

(обратно)

70

«В самом начале войны, собираясь во Францию, я… просил по телеграфу из Цюриха Плеханова (о позиции которого тогда у меня, да и у всех „цюрихчан“, не было никаких определенных сведений) прислать мне письмо к Геду – на случай, если бы мне пришлось обратиться к нему за содействием. Вскоре после получения этого письма, будучи еще в Швейцарии, я узнал о подвигах Плеханова в Париже и тогда же решил письмом его не пользоваться» [Троцкий, 365].

(обратно)

Оглавление

От издателя электронной версии (О цитатах)

В.А. Ваганян. Г.В. ПЛЕХАНОВ (Опыт характеристики социально-политических воззрений)

Предисловие

Введение

  1.

  2.

  3.

ГЛАВА I. ОТ НАРОДНИЧЕСТВА К МАРКСИЗМУ

  1.

  2.

  3.

  4.

  5.

  6.

ГЛАВА II. ПЛЕХАНОВ И ГРУППА «ОСВОБОЖДЕНИЕ ТРУДА»

  1.

  2.

  3.

  4.

  5.

ГЛАВА III. ГРУППА «ОСВОБОЖДЕНИЕ ТРУДА»

  1.

  2.

  3.

  4.

  5.

  6.

  7.

  8.

ГЛАВА IV. СОЦИАЛИЗМ И ПОЛИТИЧЕСКАЯ БОРЬБА. ОБЩИЕ ЗАМЕЧАНИЯ

  а. Общие замечания

    1.

    2.

    3.

    4.

    5.

  б. Условия успешного ведения борьбы за социализм; формы организации политической борьбы пролетариата

    1.

    2.

    3.

    4.

  в. Гегемония пролетариата в буржуазной революции

    1.

    2.

    3.

  г. Пролетариат и либеральная буржуазия

    1.

    2.

    3.

    4.

    5.

    6.

  д. Пролетариат и мелкобуржуазная демократия (крестьянство и интеллигенция)

ГЛАВА V. КОНЕЧНЫЕ ЦЕЛИ ДВИЖЕНИЯ ПРОЛЕТАРИАТА

  а. Борьба с народничеством и вопрос о конечных целях

    1.

    2.

    3.

    4.

    5.

  б. Борьба с ревизионизмом

    1.

    2.

    3.

    4.

    5.

  в. Борьба с т.н. «легальным марксизмом»

    1.

  г. Борьба Г.В. Плеханова с экономизмом и вопрос о конечных целях

    1.

    2.

    3.

    4.

  д. В каких пределах допустимы разногласия внутри партии?

  е. Программа II съезда и вопрос о конечных целях

  ж. Судьбы демократии в переходную эпоху

  з. Роль насилия в борьбе за конечные цели и террор

    1.

    2.

    3.

ГЛАВА VI. ОБ УЛЫБКЕ АВГУРА (От второго съезда до первой революции)

  1.

  2.

  3.

  4.

  5.

  6.

  7.

  8.

  9.

  10.

  11.

ГЛАВА VII. В ЭПОХУ ПЕРВОЙ РЕВОЛЮЦИИ (1904 – 1908 гг.)

  а. Плеханов делается меньшевиком

    1.

    2.

    3.

    4.

    5.

    6.

    7.

  б. Плеханов-меньшевик

    1.

    2.

    3.

    4.

    5.

    6.

    7.

ГЛАВА VIII. БОРЬБА С ЛИКВИДАТОРСТВОМ

  1.

  2.

  3.

  4.

  5.

  6.

  7.

  8.

  9.

  10.

  11.

  12.

  13.

ГЛАВА IX. ПЛЕХАНОВ ВО II ИНТЕРНАЦИОНАЛЕ

  1.

  2.

  3.

  4.

  5.

  6.

  7.

  8.

  9.

ГЛАВА X. ВОЙНА И ВТОРАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

  1.

  2.

  3.

  4.

  5.

  6.

  7.

Сноски Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg