«Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait»

Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait (fb2) - Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait 23389K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Михаил Юрьевич Герман

Михаил Герман Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait

Памяти моей матери Людмилы Владимировны Герман, урожденной Рейслер

— Que faire d’un passé?

— Mais tu le sais bien! des phrases.

Paul Valéry

— Что делать из прошлого?

— Да ты это хорошо знаешь! Фразы!

Поль Валери

От автора

Le souvenir d’une certaine image n’est que le regret d’un certain instant.

Marcel Proust

Воспоминание о некоем образе есть лишь сожаление о некоем миге.

Марсель Пруст

Начало собственной жизни человек не помнит. Конец — пока живет — не знает. В этом смысле строчка Блока «жизнь — без начала и конца» обретает особую значительность.

Самые ранние воспоминания отрывочны и случайны, выбор их нашим сознанием не истолковал бы и Фрейд. Но есть некие вспышки памяти, которые, бог весть почему, становятся точками отсчета былого и будущего, цезурой между минувшим и грядущим. К одному такому «перекрестку памяти» я возвращался постоянно — еще задолго до того, как начал мемуары «Сложное прошедшее», книгу, которая и сама теперь принадлежит прошлому.

Но уже в той — отделенной от нынешнего времени двадцатью годами — книге я писал о неизменном пристрастии к картинке давно минувших времен.

1947 год, осень, темный вечер; подъезд некогда респектабельного доходного дома начала XX века на углу Бородинской и Загородного.

Война кончилась совсем недавно, из памяти — не ушла, даже словно бы длится неутихающим дальним эхом. Мне — четырнадцать. Сумеречный блеск старых мозаичных плиток и керамического, в манере модерна, сто лет не топившегося камина в нечистом, пахнущем кошками и этим особым холодным и отстраненным «ленинградским» запахом вестибюле, а там, за распахнутой дверью, «огни большого города», и даже такой обычный для Ленинграда ливень кажется веселым, он звонко бьет о тротуар, дробя в брызгах свет желтых фонарей, словно зовет не бояться нарядных, искристых струй; все это сказочно, похоже на кино и книжные романтические приключения, и «прелестные незнакомки» улыбаются из-под зонтиков. Я иду куда-то, любой случайный фильм в убогом кинотеатре может обернуться открытием, вся жизнь впереди — мерцающая, как дождь, как тьма — таинственная.

Где начала, где концы? Уже тогда я много, мучительно, испуганно, страстно мечтал и размышлял о жизни, угадывая собственную отчужденность от нее — ощущение, а потом и знание, превратившееся в диагноз, понимание того, насколько отличаюсь я от других людей.

Да, мне — четырнадцать, и за спиной по крайней мере десять сознательно прожитых лет, в которые вместилось, по сути, все, что сделало меня — мною. Я уже не отрок, еще не юноша, обо всем мечтаю, прочел много книжек (вероятно, слишком много для своих лет) и живу в мире, которого совершенно не понимаю, которого боюсь, но люблю с болезненным романтическим пылом. Впрочем, тогда-то я был уверен, что в жизни разбираюсь недурно: избыточное книжное знание застило очи. Плоды этого знания бывают, однако, щедрыми, делают жизнь глубже, богаче, хотя отнюдь не радостнее или проще. Пушкинское «я жить хочу, чтоб мыслить и страдать» вовсе не кажется мне поэтической фигурой, — по-моему, это самое простое и жесткое определение судьбы и долга мыслящего человека.

Я хочу написать книгу решительно обо всем, что представляется мне важным в том мире и времени, в которых я жил, о книгах и людях, о себе; о тех, кто соприкасался с моей судьбой, о героях моих и не моих книг — словом, о том, из чего состояла лава, которая меня несла, грела, обжигала, пугала и помогала выживать.

Жизнь и на своем излете сохраняет ту же неведомую протяженность. Начало и исход схожи: текущее мгновение плюс вся жизнь. Только в молодости жизнь впереди, в старости — позади: вот и вся разница, неумолимая и ясная. И чем бы ни грозило будущее — часть испытаний уже позади. И сколько есть того, что никто уже у меня не отнимет.

Думаю, понятия «давно» и «недавно», если подходить к ним не сухо хронологически, определяются лишь степенью четкости и эмоциональной остроты: немало недавних (сравнительно) событий туманятся в памяти неясными образами, скорее эмоциональными, нежели отчетливыми, а давние и очень частные, объективно совершенно не существенные, вызывают ощущение пронзительной вспышки, щемящей счастливой боли. Как тот незабывающийся осенний дождь, что бил в асфальт Бородинской улицы. Именно от этих осенних вечеров, дождливых, тревожно-веселых, до сих пор почему-то разворачивается передо мной минувшее — и назад, к раннему детству, военным годам, и ко всему тому, что стало моей жизнью, так много в себя вместившей и так стремительно уходящей.

Уже тогда я любил вспоминать, память моя настойчиво возвращала меня к еще недалекому, но все же — былому. Тем более что отделяла меня от этого былого — война.

Я так и воспринимал (и до сих пор воспринимаю) жизнь — как воспоминания о минувшем и ожидание будущего. Настоящее едва ощущалось. Воспоминания же были всегда. Пережитое осознавалось как реальность, лишь став минувшим.

Да и что такое нынешний день, как не наши будущие воспоминания?

Мы всегда живем в «прошлом нашего будущего». Чехов говорил, что русские любят свое прошлое, ненавидят настоящее, а будущего боятся. Прошлое я действительно любил и люблю, оно поэтично, понятно и безопасно. Настоящее если и не мучит меня, то беспокоит, тревожит, чудится неуловимым. В счастливые мгновения я стараюсь поскорее сделать настоящее воспоминанием и овладеть им. А будущего жду с надеждой и тревогой. С младенчества и до сих пор.

Одной из любимых книг моего довоенного детства была повесть Бориса Житкова «Что я видел». Часто ее называли «Почемучка» — по прозвищу главного героя, мальчика, который всех обо всем расспрашивал. В ней рассказывалось о смысле и устройстве простых и не очень простых вещей, окружающих человека, — от паровоза до ключа, от подойника до самолета. Такие книги по-своему не менее важны, чем иные знаменитые романы. Тем более что проза Житкова проста и безупречна.

Когда я еще только начинал делать первые заметки для того, что стало потом превращаться в воспоминания, я думал главным образом о предметах.

Ничто из хранимого нашей памятью не может быть бесполезным, ничто не должно потеряться безвозвратно. Каждый помнит хоть что-то, забытое другими. Или помнит иначе. Относится это, разумеется, не только к вещам, суть которых стремился познать Почемучка, но в еще большей степени к понятиям и суждениям. Однако без точной памяти о предметах и все остальное становится мнимостью.

Надо полагать, читателя скорее привлекают воспоминания либо совсем усредненной личности, почти имперсональные, либо человека знаменитого. Ни к тем, ни к другим я не принадлежу: моя профессия — искусствознание — по определению не приносит славы, даже в случае преуспеяния в ней.

Моя жизнь, как мне кажется, представляет объективный интерес скорее тем, что в социальном смысле я жил и в ситуации фантастически благополучной (до четырех лет), и просто в комфортабельной, и в терпимой материально, но болезненно нестандартной (когда много болел, не общался, да и не хотел общаться со сверстниками, не ходил, естественно, ни в какие детские сады). Жил после войны в самой настоящей нищете, когда приходилось ездить не на автобусе, а на трамвае, потому что это было дешевле на несколько копеек. Прошел и через «познание истины на государственной службе», и через унизительные поиски литературной поденщины.

Хотел бы думать о себе словами Алексея Константиновича Толстого: «Двух станов не боец, но только гость случайный». Отнюдь не диссидент, но и не так чтобы коммунист и пособник. Правый для левых, левый для правых.

С людьми очень знаменитыми (одно упоминание имени которых может сделать текст любопытным или привлекательным) едва ли знаком, да и не стремился, признаться, сводить с таковыми знакомство. Но те, с кем пересекалась моя жизнь, — несомненно, персонажи, способные вызвать всеобщий интерес не известностью, но тесной связью со временем, точно определявшие его социальную и даже просто бытовую (как у Трифонова) трагедию. Думаю, именно они в большей степени олицетворяют эпоху, нежели знаменитости, теснящиеся на страницах многочисленных воспоминаний.

И добавлю словами Хемингуэя: «По причинам, вполне убедительным для автора, многие места, люди, наблюдения и впечатления не вошли в эту книгу. Некоторые из них должны остаться в тайне, а другие известны всем…» А вот иные из людей, мне милых и мною почитаемых, не появились на этих страницах без очевидных причин. Может быть, они слишком связаны с моим настоящим? Не знаю. Вдумываться в это бессмысленно — так случилось.

Поколение, к которому я принадлежу, трудно считать благополучным, но можно назвать счастливым — мы много видели: наша жизнь пришлась и на тридцатые годы, и на войну, и на годы послевоенные, и на все другие — от позднего тоталитаризма и «оттепели» до «темной весны» 90-х. Нам есть что и с чем сравнивать. Не написать об этом, по-моему, смертный грех.

Надеюсь, читатель не упрекнет меня за некоторую вычурность названий, под которыми публикуется новый вариант воспоминаний. Они, как и «Сложное прошедшее» (Passé composé), отнюдь не искусственны.

P. S. Каждое новое издание всегда — другая книга.

Та, первая — «Сложное прошедшее» — писалась в иное время, в другой жизни, двадцать лет назад, сравнительно еще нестарым человеком, взгляд которого на мир, возможно и к сожалению, тоже стал иным.

Трижды (в 2000, 2005 и 2013 годах) опубликованные воспоминания «Сложное прошедшее» оживили множество других, прежде, казалось, полностью забытых образов и идей. Высветились осколки жизни, вероятно не менее важные, чем те, о которых уже сказано. Показалось возможным рассказать и о том, о чем прежде говорить представлялось лишним. Да и взгляд на жизнь — и минувшую, и нынешнюю — в уже привычном новом тысячелетии, на иной временной и эмоциональной дистанции уже не таков, как прежде — и в начале девяностых, и теперь, в 2010-x. Былое отодвинулось. Так появились две книги. О минувшем почти полстолетия назад и более — «Давно прошедшее (Plus-que-parfait)» и о том, что все еще длится, — «Незавершенное время (Imparfait)», объединенные названием «Воспоминания о XX веке».

До войны 1933–1941

Допускаю, что я не в меру привязан к самым ранним своим впечатлениям; но как же не быть мне благодарным им? Они проложили путь в сущий рай осязательных и зрительных откровений.

Владимир Набоков

Вспышки воспоминаний — они хранятся в моем сознании лет с трех. Выход из вязкой тьмы младенческого беспамятства был, прежде всего, — в Страх. Если и улыбался тогда, то чему — не помню.

Первое грозное, ледяное ощущение — слово «рысь». Именно слово (что такое «рысь», я не знал), которым пугал меня какой-то «большой», лет, наверное, пяти, мальчик. Белел скатертью стол в сумрачной комнате. Прятался я под ним? Или, напротив, боялся, что там, под столом, неведомое чудовище?

На свету, впрочем, тоже было страшно: увидев петергофские фонтаны, их пену и прозрачные брызги, решил — они из кипятка. Великолепное зрелище обернулось кошмаром. И почему-то рядом с этим — воспоминание о нарзане (тоже брызжущая, шипящая вода!), бронзовых орлах на бутылочных этикетках. Я боялся грозы, больше всего — одиночества, раз и навсегда испуганный зрелищем вывозимых отцовских вещей после развода родителей. Даже то, как в полутемной (опять — тьма!) передней наш старый и безобидный бульдог Моро отбирает у меня, покорного, бутерброд, я вспоминаю не столько с обидой, сколько со страхом и чувством беспомощности. Мир оставался почти монохромным, без ярких, чистых красок, без сильного света. И страх, скорее даже, «страх страха» царил в нем.

А вот болезни в детстве не пугали. Скорее была гордость, ощущение исключительности. Обязанностей никаких — только права. Возникала дополнительная защищенность, к тому же и безнаказанность, меня еще больше любили, заботились, не сердились. Страдание опасно в одиночестве — неразделенное. Или, того хуже, обременительное для других.

Болеть и в самом деле нравилось. Особенно если долго. Тогда к кровати придвигали большой — а не маленький, как в случае коротких хворей, — стол, и можно было играть во все игры и со всеми игрушками. Любил болеть и потому, что от природы слаб и ленив.

Кто мальчиком еще таился и любил Портьеры тяжкие и запах фолианта, Роб-Роя, Зигфрида и капитана Гранта, Кто плакал без причин, был нежен, был без сил — Того отметил Бог проклятием таланта. Быть может, Бог его в раздумьи уронил На красные цветы запущенных могил, Не зная, что создать — пигмея иль гиганта.

Когда много позже, в отрочестве, я прочел эти строчки Алексея Лозина-Лозинского из стихотворения «Maestro», как мне хотелось верить: написано обо мне. Мерещилась индульгенция ленивому разуму, возникала надежда на собственную нестандартность.

Мое счастливейшее, хотя и вовсе не простое детство совпало с самыми страшными временами. Я родился в том 1933 году, когда Осип Мандельштам написал: «Мы живем, под собою не чуя страны», 23 февраля, в День Красной армии (РККА), и некоторое время пребывал в уверенности, что флаги вывешиваются в мою честь. В мой самый радостный день рождения, который я вспоминаю до сих пор (1939), расстреляли вслед за Тухачевским и Блюхером маршала Егорова и комсомольского вождя Александра Косарева.

Как долго я не знал ничего о том, что было за порогом моей собственной коротенькой еще жизни!

…Мне шел пятый год, мы жили на даче в Горской. Сидели с мамой на откосе, смотрели на закат; что могло быть лучше — смотреть на что-нибудь с мамой. Она стала мне объяснять, как все это красиво. Мысль о единственности мгновения нестерпимо ударила мою напуганную душу. Как я плакал: «Этот закат я не увижу больше никогда». Танатос всегда оставался со мною, рядом с неверием в смерть и ужасным, обморочным страхом перед нею. Кажется, я боялся небытия еще до того, как узнал, что люди умирают, что существует смерть.

Откуда узнают о смерти дети?

«А родись я и живи на необитаемом острове, я бы даже и о самом существовании смерти не подозревал. <…> Да и правда ли, что не подозревал бы? Не рождаемся ли мы с чувством смерти? А если нет, если бы не подозревал, любил бы я жизнь так, как люблю и любил?» (Бунин)

Светом и спасением была мама, ею начинался и кончался мир, в ней — сила, защита, высшая справедливость, мое абсолютное доверие. Рядом с мамой, зная еще очень мало слов, я понял, что такое любовь и страх за другого человека. Рядом с ней не было ни страха, ни ожидания его. Зато не было ужаснее снов, чем те, в которых мама оборачивалась какой-нибудь злой волшебницей.

Мама — Людмила Владимировна, урожденная Рейслер, — была и есть всегда. И на этой земле мы не расставались до самой ее смерти в ноябре 1985-го. Кто-то верит в иную, нездешнюю жизнь, кто-то нет. Но присутствие мамы в моей жизни после того, как на земле я остался один, — несомненно.

С младенчества помню это исходящее от мамы ощущение красоты (она действительно была очень хороша), любви, приносящей неуязвимость, совершенного понимания. Мы прожили вместе с мамой до ее последнего дня — более полувека — не зная тайн, недоговоренности, даже доли лжи или лукавства. Мама — как удалось ей это? — сумела открыть мне драгоценность совершенного доверия. Такое случается настолько редко, что и поверить в подобное трудно: этот дар единственной и совершенной любви, которую мама ко мне испытывала (она чуть ли не с детства мечтала о сыне) и на которую я отвечал в меру своей неразвитой еще тогда, почти младенческой души. Да что говорить, как можно сравнивать самую пылкую любовь сына к матери с ее любовью к нему! Но это — вначале еще детское, наивное, а потом все более осознанное — ощущение, что я (и сейчас, спустя более тридцати лет после маминой смерти) окружен совершенной, безграничной и действительно великой любовью, сделало и делает мою даже нынешнюю жизнь совсем особенной, иной, чем у большинства других.

А отца я любил восторженно: от него — ощущение радости, праздника и могущества (особенно это обострилось, когда родители разошлись: появление в доме отца стало событием, мама-то оставалась со мною всегда). Батюшка мой был человек сильный, веселый, удачливый; любить, мне кажется, не умел, но постоянно был влюблен — одно время и в меня.

При этом классическое раздвоение между чувством к матери и отцу жило во мне долго. Уже после развода родителей я с детской настойчивостью допытывался у мамы: кого я больше люблю — ее или папу? Что ей было отвечать? Она ведь всегда говорила со мною, как бы советуясь, размышляя вслух. И даже когда после войны ее отношения с отцом совсем разладились, мама старалась сохранить во мне привязанность к нему, словно ощущая вину за то, что сын растет только с нею. Никого и ничего, кроме меня, в жизни ее не было, она всегда была открыта моим тревогам и радостям, я никогда не оставался одиноким на земле благодаря ее любви. Это ведь редчайший дар судьбы: ни отрочество с его темными потайными безднами, ни мучительные сомнения, ни минуты уже взрослого отчаяния — ни разу не оказывался я в пустоте.

С мамой. 1937

Юрий Павлович Герман. 1936

Отец, Юрий Павлович Герман, в начале тридцатых стремительно обретал раннюю и, рискну сказать, отчасти случайную славу, вероятно не вполне адекватную его тогдашнему профессиональному масштабу.

С легкой руки Горького он в одночасье превратился из затравленного начинающего литератора в одного из самых известных молодых писателей. Его ранний роман «Вступление» назвали «вылазкой классового врага», началась обычная для той поры травля. Но по счастью, во время очередной встречи с приезжими писателями — в тот раз турецкими, Горький сказал об этой книге: «… девятнадцатилетний малый написал роман, героем которого взял инженера-химика, немца. Начало романа происходит в Шанхае, затем он перебрасывает своего героя в среду ударников Советского Союза, в атмосферу энтузиазма. И, несмотря на многие недостатки, получилась прекрасная книга. Если автор в дальнейшем не свихнет шеи, из него может выработаться крупный писатель». Советский deus ex machina решительно развернул идеологическую распределительную систему: после похвалы Горького отец получил все мыслимые и немыслимые блага, пайки и пропуска, его — и удачные, и не очень — вещи издавались и переиздавались и массовыми тиражами, и в «подарочных» иллюстрированных вариантах в роскошных переплетах, по его сценариям снимались фильмы (кто тогда не видел «Семеро смелых», «Доктор Калюжный»?). В двадцать девять лет он получил орден Трудового Красного Знамени — наравне с Зощенко, Тыняновым, Паустовским, Вересаевым, Всеволодом Ивановым, Леонидом Леоновым, Новиковым-Прибоем, Форш, Шкловским, Лавреневым… Последние его предвоенные вещи — повести «Лапшин» и «Жмакин» — близки настоящей большой литературе, так кажется мне и сейчас.

С войны он вернулся сильно изменившимся, очень постаревшим, что-то с ним случилось, вовсе не только то, что происходило с тысячами других воевавших.

После войны он пережил и травлю со стороны властей (особенно в пору преследования Зощенко и Ахматовой), и жестокие атаки официозной критики. Держался, сколько мне известно, в числе немногих, достойно. А с середины пятидесятых прочно вошел в славу, его много печатали и охотно читали, сверх того, имел он все атрибуты советского литературного преуспеяния: официальное признание, высокие гонорары, дачу, машину с шофером. После войны я практически с отцом не виделся, не разделял ни его печалей, ни радостей, ни славы, ни страданий, не пользовался его покровительством, не был при его кончине. Наши жизни текли отдельно, и после 1945 года он играл в моей судьбе едва ли бульшую роль, чем я — в его. Он был человеком одаренным, во многом — мужественным и достойным. Просто — из другой жизни…

Летом 1935 года отец получил квартиру в так называемой писательской надстройке — на канале Грибоедова, 9.

До этого родители и я жили в одной комнате коммунальной квартиры на Васильевском, в доме, что на углу Малого и 2-й линии.[1] На Васильевском острове я родился (и в самом прямом смысле тоже — в клинике Отта, на Менделеевской линии). Вернулись на Васильевский только в 1952-м, и жизнь моя навсегда связалась с ним. Там прожил многие годы, учился, защищал диссертации, женился и разводился. Сменил несколько коммуналок и без малого полвека живу в доме, где писался и пишется этот текст. Когда-то, в конце шестидесятых, из моего окна виден был старый Стеклянный рынок, к Олимпиаде-80 на его месте выстроили гостиницу «Гавань», с 1993-го пустовавшую и превращенную не так давно в очередной безликий «офисный центр».

Невский проспект. Фото Брэнсона Деку. 1931

А тогда, на канале Грибоедова, входили в сумрак моего сознания первые просветы — картинки бытия. Бесконечные, прямые, всегда пустые коридоры, куда открывались двери квартир (это называлось «коридорная система»). И еще улица Софьи Перовской (Малая Конюшенная), название которой едва ли я слышал тогда и которая у нас с мамой именовалась просто «Аллейкой». Туда водили меня гулять. Где-то далеко, в конце «Аллейки», звенели трамваи, цокали копыта лошадей (много было еще извозчиков и ломовиков) — шумел Невский, куда всегда хотелось, но куда очень маленьких не брали.

«Писательскую надстройку» закончили в 1934 году и недаром прозвали «Недоскребом» и «Горем от ума»: из-за строительных сложностей потолки были невероятно низкими, комнаты — маленькими. Нынешнему преуспевающему литератору такое жилье показалось бы убогим. У нас — три крохотные комнаты, метров, наверное, по десять-двенадцать, кухня без окон. Но в пору всеобщего уплотнения такая «жилплощадь» считалась роскошной: даже у знаменитого Евгения Львовича Шварца квартира была около двадцати четырех метров!

Первый портрет. 1935

Людмила Владимировна Герман. 1938

Нашу богатую, сытую жизнь я воспринимал, естественно, как единственно возможную, откуда мне было догадаться, что можно жить хуже, лучше или вообще иначе. Правда, этот обеспеченный и барский по тем временам быт нынче вряд ли назвали бы вполне цивилизованным и комфортабельным. Ни газа (его тогда в Ленинграде вообще не знали), ни горячей воды. Так называемую ванну с колонкой топили мелко наколотыми дровами раз в неделю, с оттенком некоторой торжественности, — дело было долгое и хлопотное. Да и представления о гигиене ведь были другими. Даже до революции ежедневным ваннам еще предпочитались подробные, но частичные омовения в красивых рукомойниках, с тазами и кувшинами; длинные женские волосы расчесывались эссенциями, но мыли их редко; крахмальные воротнички менялись куда чаще, нежели принимался душ, да и не везде душ водился. А «аглицкие», в набоковском вкусе, привычки и тогда привились лишь в немногих аристократических и барских домах. Когда же рухнул весь этот медлительно входивший в жизнь комфорт, когда появились швондеры и «разруха в головах» (Булгаков), когда в богатые просторные квартиры въехало по несколько семей, о гигиене стали и вовсе забывать — кто по безвыходности, кто по равнодушию, а кто и по убеждениям.

Меня мыли в ванне раз в неделю: приятно-душный запах колонки, веселый пар, сморщенные после мытья кончики пальцев, которые я называл «старички и старушки», ощущение особой, праздничной чистоты «после купания».

Кухня — она же столовая. Тогда есть на кухне было вовсе не принято, но уж больно малы были у нас комнаты, и родители пошли на такое вольнодумство. Древтрестовский буфет с ребристыми стеклышками, стол, стулья. Плита в кухне, иначе не скажешь, царила. Черная, с блестящими конфорками, медной, кажется двойной, дверцей с красивой литой ручкой и листом латуни под ней, большими кастрюлями. Рядом — вкусно пахнущие студеной свежестью дрова и для растопки газета, щепки и кора, благоухавшая пронзительным, до сих пор не забытым ароматом детства. Дрова приносил дворник — без лифта на четвертый этаж. Телефона не существовало. Почему-то в «надстройке» с этим делом обстояло еще хуже, чем в других домах, и даже входящему в славу писателю телефон не провели. Да и вообще телефон тогда не ощущался необходимостью, скорее признаком «положения».

И при всей относительности тогдашнего комфорта — нянька, кухарка, шофер. Сейчас не просто неловко, но и удивительно вспоминать об этом: прислуги было столько же, сколько членов семьи.

Невский проспект. Фото Брэнсона Деку. 1931

Отцу шел только двадцать шестой год, но он уже стал знаменитостью, и денег в доме было по тем временам предостаточно. Но странно: в годы всячески декларируемого демократизма столь барская жизнь никого, в том числе и отца, увлеченно писавшего о «простых советских людях», а вовсе не о богачах или состоятельных интеллектуалах, не смущала. Таких домов, как у нас, — с многочисленной «прислугой», с машиной etc. — было, наверное, не так уж мало. Но то были номенклатурные семьи с комфортом из «распределительной» системы, где все блага «распределялись». Для нас же многое стало возможным благодаря огромным по тем временам заработкам отца (правда, карточки отменили не так давно, с начала 1935 года, разные пайки еще не вышли из употребления окончательно, и отец получал их по высшей категории).

В доме народ был разный. Нянька Таня — юная и вороватая. Она, по слухам, украла подаренный мне шоколадный пистолет, который сам я съесть жалел, и врала, что его стащили крысы. От нее исходило ощущение опасности, я, скорее всего, ее только раздражал. Потом появилась другая няня — Настя, толстая и добродушная. Днем у плиты трудилась кухарка Лина, с лицом длинным, морщинистым, унылым и добрым, говорившая с презабавным эстонским акцентом: «Таккой нарротт пошелл, с ума сошелл, такой наккалльчик телайть, люлюканн таккой, мать-чеснок…» Она постоянно порывалась задавать мне утром старорежимный вопрос: «Чеффо маленьккий коссяинн кочетт?» — что настойчиво, но тщетно пресекалось мамой, радевшей о моем демократическом воспитании. Впрочем, «маленький хозяин» всегда хотел одного и того же — супа с клецками и котлет (вариант — сосисок) с макаронами. Пироги Лина пекла прямоугольные, длинные, с коричневатой блестящей корочкой. Не любила, когда за процессом наблюдали, — имела секреты. Другим коронным номером был невиданной красоты мусс, который она называла «росса-манна», — нежно-розовая, хотя, признаться, довольно безвкусная воздушная пена…

Потом оказалось, что у этой совершенно лишенной женственности и возраста, безликой женщины был тайный, но длительный и серьезный роман («Ты снай, коссяйкка, ко мне сэккотня мой челофэкк притетт…»). Как она относилась к людям, понять было трудно. Истая эстонка, бесстрастная, четко ощущавшая свое положение в доме. Но по-западному, без малейшего подобострастия, с уважением к своей профессии и соблюдением дистанции. Ничего холопского или хамского.

Время от времени в квартире сиживал шофер Леонид Васильевич — как тогда полагалось, в кожаном пальто. У меня сохранилось ощущение неведомо откуда взявшейся у него ко мне, «барчонку», любви. Однажды я «правил машиной», сидя на коленях у Леонида Васильевича, — держался за руль. Иллюзия участия была полная — «газик» ехал быстро. И ощущение тепла и доброты от этого человека, совершенно мне непонятного, так и осталось.

За маминой зеленой комнатой была моя — желтенькая, где спала и нянька, а время от времени и мой двоюродный брат Андрей — сын тети Маруси, проводивший в нашей семье много времени. Мебель в квартире была вполне скромная, с непременным зеркальным шкафом, со случайно сохранившейся, модной в начале века бамбуковой этажеркой. Смутно помню огромный, но простой, несомненно советский белый сервиз с демократическими розовыми кружочками и розетками. Патефон в голубом футляре (работал редко, поскольку иголки вечно отсутствовали; популярна была «армянская» загадка: «Что это такое — стоит под кроватью, начинается на „ы“? — Что же? — Патефон. — Почему на „ы“? — Ыголок нэту!»). Ни радиоточки, ни тем более приемника. Радиоприемники вообще были в диковинку, видел только один, у Евгения Львовича Шварца: он крутил ручку настройки, таинственно светилось окошечко, в котором поворачивался барабан с названиями неведомых городов, звучала то музыка, то речь. Лукавый Шварц уверял меня, что можно выбирать что хочешь — пение, сказку или рояль. Впрочем, что такое разные станции и настройка, я бы все равно не понял.

В кабинете отца — оливковый линкруст[2] с деревянными рейками — традиционная роскошь тридцатых, отдававшая советским официозом. По стенам — заказные стеллажи: библиотека была отменная, книги отец покупал с жадностью, у букинистов тогда все стоило недорого. Бумажные выпуски собраний сочинений отдавались переплетчику (до сих пор помню книжечку с образцами разноцветного гранитоля), и на полках стояли книги в штучных переплетах с кожаными уголками и отцовскими инициалами на корешках. Глубокие кожаные кресла с диваном, письменный стол с массивными тумбами, украшенными резными львиными головами, оставшийся от деда — маминого отца. Модная настольная лампа черной пластмассы, большая кубическая стеклянная чернильница и толстое стекло на весь стол. Так было принято. Имелись предметы, художественных достоинств и тем паче стиля которых я тогда не понимал: два фарфоровых курительных прибора (папиросница, спичечница, пепельница и поднос); на гладком фоне — у мамы на белом, у отца на черном — двойные прямоугольнички — бытовой супрематизм а la Малевич. Эффектный «авангардный» ширпотреб, еще не вытесненный окончательно сталинским ампиром.

Отечественный обыденный «дизайн» (тогда этого слова не знали) тридцатых был не так уж плох, но неразнообразен и убог в исполнении. Так, существовало, в сущности, всего три основных вида ламп: самая обычная, канцелярская, с круглым абажуром зеленого стекла; «ответственная», в которой абажур помещался на кольце с орнаментом из советских геральдических символов — серпов, молотов, колосьев etc.; и «современная», черная пластмассовая, подобная той, что стояла у отца на столе, ее можно было встретить и в приватных домах, и в канцеляриях, и, судя по снимкам и фильмам, даже в милиции или в Большом доме.

После войны сложными путями дедовский письменный стол достался мне, и до 1952 года я за ним «писал» — главным образом, просто делал уроки или рисовал. И лишь при переезде в крохотную комнату очередной коммуналки нам пришлось от него отказаться.

В 1936 году (с этого времени я начинаю себя вспоминать) деда — маминого отца — уже шесть лет не было в живых. Владимир Павлович Рейслер (может, когда-то и «фон Рейслер») был родом из мелкого служилого остзейского дворянства, кажется еще в начале XIX века натурализовавшегося в Петербурге. Инженер-путеец, отличный специалист (он окончил Институт путей сообщения в числе первых учеников), фанатически честный, ограниченный и педантичный, он был монархистом, но Николая II, как большинство здравомыслящих профессионалов, не любил и стояние на последней площадке царского поезда, обязательное для начальника дороги во время «проезда высочайших лиц по вверенному ему участку», равно как и получаемые вслед за тем столь же обязательные часы или табакерки с бриллиантами, воспринимал брезгливо.

После замужества моя бабушка Юлия Степановна (она была десятью годами моложе деда и вышла замуж шестнадцатилетней в 1882 году) ни одного спектакля не видела до конца — дед приезжал за ней в театр в половине одиннадцатого и забирал домой: все должны были жить по строгому распорядку. Детей было семеро: три сына и четыре дочери. Главу семейства боялись до оторопи и противоречить ему не смели. Однажды, когда Владимир Павлович поехал в Москву из Вильно, где служил уже в генеральских чинах начальником дороги, бабушка попросила его купить обивочной ткани для кабинета и гостиной: «Только не мятый плюш, не красный и не зеленый». Дед перепутал: купил именно этот самый мятый, зеленый и красный плюш. Никому и в голову не пришло возразить. Мебель обили. Днем держали прикрытыми шторы, вечерами не включали большие лампы. На детей он страшно кричал и сам их лечил: чем бы ни заболевали, заставлял принимать касторку. Уже на пенсии, глубоким стариком, слушая бабушку, читавшую ему «Грозного адмирала» Станюковича, дед заметил смущенно: «Юлюша, а ведь я на него похож». Те, кто помнит героя повести — безжалостно-справедливого адмирала Алексея Петровича Ветлугина, оценят объективность Владимира Павловича.

Перед революцией дед был уже начальником администрации Управления железных дорог, действительным статским советником с двумя звездами — Станислава и Анны, ждал нового чина и третью ленту. Вместо того случилась Февральская революция, ему, однако, предложили место товарища министра путей сообщения во Временном правительстве. Он решительно отказался: «Я присягал государю императору» (это при всей нелюбви к Николаю II!). Его посадили. А большевики выпустили как «жертву Временного правительства». Путейского генерала, кавалера и монархиста.

Дед был вполне аполитичен, а может быть, и не слишком хотел задумываться: с Дзержинским в бытность того народным комиссаром путей сообщения стал охотно работать — нравилось, что «большевики восстанавливают железные дороги». Ушел вскоре на пенсию и умер в 1930 году, избежав неминуемой расправы и, вероятно, так и не поняв до конца, что произошло в стране…

Расправились с моими дядьями. Александра (дядю Шуру) арестовали в начале тридцатых по делу какого-то литературного объединения, вскоре — как тогда еще случалось — выпустили. Эта история была известна мне отрывочно и глухо, но зимой 2016 года, когда я готовил эту книгу к переизданию, мне позвонила сотрудница Музея Анны Ахматовой Татьяна Сергеевна Позднякова, изучающая судьбы репрессированных в 1930-х годах ленинградцев. Ей удалось найти данные о деле Александра Владимировича Рейслера; некоторые сведения я привожу здесь (и пользуюсь случаем принести глубокую благодарность Татьяне Сергеевне).

Александр Владимирович проходил по следственному делу № 249–32 («О контрреволюционной организации фашистских молодежных кружков и антисоветских литературных салонов»). Это дело еще иногда называется «делом Бронникова» (по имени того, кто считался главным организатором), оно затронуло несколько десятков человек. В Ленинграде в марте 1932 года было разгромлено 13 кружков, обвинены были 23 человека.

Юлия Степановна и Владимир Павлович Рейслер. 1882–1883

А. В. Рейслер был участником так называемой Бодлеровской академии, наряду с П. Азбелевым, Б. Ласкеевым, М. Бронниковым. Арестовали его 20 марта 1932 года.

Вел дело следователь А. В. Бузников, сделавший весьма примечательную карьеру. До «дела Бронникова» он вел дело Хармса и дело славистов, позже, однако, заведовал детской секцией «Ленфильма», стал директором фильма «Юность поэта», жизнь закончил в качестве директора школы (!). Его заместителем был некто Федоров. Ниже приводятся выдержки из документов.

Из протокола допроса

Рейслера Александра Владимировича от 22 марта 1932 года, проведенного Уполномоченным 4-го отделения СПО Бузниковым А. В.

Рейслер Александр Владимирович, 1896 г. р., из дворян, сын действительного статского советника, проживающий на В. О. Малый проспект, д. 1, кв. 29, работает на телефонном заводе «Красная Заря», зав. отделом сбыта, женат, жена — Мария Федоровна, сын — Орест, брат Юрий — с 1917 г. в Бессарабии, личный заработок, образование среднее, беспартийный.

Протокол допроса А. В. Рейслера от 9 апреля 1932 года содержит некоторые сведения о семье обвиняемого:

Полученное мною воспитание в среде, в которой я рос и воспитывался (отец до начала революции начальник Московско-Курской железной дороги), заложило во мне идеалистическое отношение к жизни и любовь к старой индивидуалистической культуре. Поэтому советский строй, в корне уничтоживший эти ценности, вызвал во мне недовольство. Этим объясняется и то, что я вошел в антисоветский кружок «Бодлэровская академия», где подвергся соответствующей обработке в том же духе. По своим политическим убеждениям я приверженец демократической республики при условии следующей роли интеллигенции. Успехи советского строительства перерабатывали меня и увлекали: полностью и целиком стать на рельсы советской действительности мне не давало мое участие в антисоветском кружке «Бодлэровская академия». Я понимаю теперь, что моя двойственность нетерпима в современных условиях, и сурово осуждаю себя за нее.

Еще из показаний:

Возникали у нас типичные для технической интеллигенции убеждения о ВЫСОКОЙ И ВЕДУЩЕЙ РУССКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ, которая, обладая огромным культурным наследством, в условиях ДЕМОКРАТИЧЕСКОЙ РЕСПУБЛИКИ ИЛИ МОНАРХИИ НАШЕГО ПОЛИТИЧЕСКОГО ИДЕАЛА должна будет занять первое руководящее страной место, хотя в настоящий период, благодаря своей раздробленности и разложенности влиянием коммунистов, она не в силах организованно, БЕЗ ВНЕШНЕЙ ПОМОЩИ БОРОТЬСЯ ПРОТИВ СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ РЕШИТЕЛЬНО И ВСЕМИ МЕРАМИ.

Из обвинительного заключения:

Азбелев Павел Петрович, Рейслер Александр Владимирович, Ласкеев Борис Федорович

а) будучи монархистами и сторонниками вооруженной интервенции по убеждению и авторами к-р литературных произведений, состояли членами фашистского кружка «Бодлеровской Академии»;

б) вели монархистскую и пораженческую а/с агитацию и пропаганду путем распространения собственных к-р литературных произведений и устных выступлений.

Означенные преступления пред. Ст. 58–10 УК.

Виновными себя признали.

Приговор: лишить права проживания в 12 п.п. и Уральск. обл. сроком на 3 г., с 20.03. с прикреплением <к определенному месту жительства>.

Дяде каким-то чудом удалось сохранить работу. Но через несколько лет, когда на заводе заговорили о повышении и стали «оформлять секретность», выяснилось, что в его «деле» существует пометка о запрете жить в столицах и крупных городах. Воистину, как сказал когда-то художник Фаворский (за ним приезжал «воронок», но дома его не застали, а потом забыли): «НКВД тоже советское учреждение!» Александр Владимирович поспешно уехал в Орел. Там некоторое время спустя его вновь арестовали и вскоре расстреляли. В Книге Памяти Орловской области указано: «Рейслер Александр Владимирович. Родился в 1896 г. в г. Вильнюсе; диспетчер завода. Проживал: в г. Орле. Арестован в 1937 г. Приговор: расстрелян».

Глеб сгинул в войну. Как и Александр, он был инженером-связистом. Старший же мой дядя — Юрий Владимирович, инженер-путеец, эмигрировал в начале революции. О нем по понятным причинам не вспоминали, и судьба его долго никому не была известна. Но в декабре 2000 года, уже после публикации первого издания этой книги, мне позвонил из Америки Никита Георгиевич Рейслер — сын «дяди Юры» (до революции всех Юриев крестили Георгиями). Разыскал он меня чудом. Прожил очень тяжелую молодость, скитался, но стал инженером, преуспел, отец семейства, благополучный американский пенсионер с обычной смутной российской ностальгией в душе.

Моя мама — младшая в семье. Бабушка «вымолила» еще одну — четвертую — дочь, когда ей было уже за сорок.

Бабушка и вся ее семья после смерти деда жили на Петроградской стороне, на Кронверкском проспекте у Сытного рынка. Их квартира являла собой решительную противоположность нашей. Там стоял терпкий, печальный запах старины (или просто старости), грустный, даже несколько гнетущий и словно бы примиряющий с уходящим навсегда временем. Два инструмента — бехштейновский рояль и беккеровское пианино. Ширмы, бамбуковые этажерки, пуфики и креслица, разные «старорежимные» мелочи, к которым советские писатели нового поколения еще не приобрели вкус. Блекнущие фотографии, японские веера, на полках — черные лаковые японские же шкатулки (покойный муж одной из моих теток — «дядя Ваня» — был моряком дальнего плавания). Чай пили из ужасно мне нравившихся чашек — непривычно суживающихся кверху, разрисованных под севр пастэшками, похожими на маркиз. Нарядность посуды мешала увидеть неуловимую и непривычную мне скудость стола. Это был бедный дом. Мне не было там грустно, но что-то щемило детскую душу.

Бабушка Юлия Степановна постоянно сидела у окна на диване, покрытом чехлом, и слушала через наушники радио — видела она плохо, читать не могла. От нее веяло пронзительной добротой и покоем. Вместе с ней жили мои тетушки — Ольга Владимировна и Юлия Владимировна. Ее, любимую «тетю Юлю», ставшую после революции учительницей музыки, я помню лучше всех — ее необычайно красивые усталые руки профессиональной пианистки, невысказанную нежность ко мне, которую я ощущал и которой всегда радовался. Она закончила консерваторию с золотой медалью в 1914 году и по регламенту должна была быть награждена роялем. В начале войны это правило отменили, и дед в утешение сам купил дочке рояль, тот самый «Бехштейн». Мама рассказывала, как в 1914-м, в первый день войны, громили магазин фирмы Карла Бехштейна в Москве, как выбрасывали со второго этажа драгоценные белые концертные рояли, как «рыдали» они, разбиваясь о булыжники мостовой. А в 1945-м и пианино, и рояль нас выручили. Рояль удалось продать, по-моему, за четырнадцать тысяч рублей — огромные деньги, мы купили самое необходимое, у нас тогда не было просто ничего.

Юлия Владимировна Рейслер. 1900-е

Жили там и мои кузины — дочери тети Юли — Олечка и Люся. Все обитатели этой квартиры на Кронверкском умерли в первую блокадную зиму, бабушка — еще раньше, осенью. Мария Владимировна («тетя Маруся», мать моего двоюродного брата Андрея), жившая отдельно, умерла тогда же, в 1941-м.

Добры и ласковы были лица этих женщин, уже уплывающие из памяти, туманно сохраняемые старыми фотографиями. Но улыбались в том доме редко и почти не смеялись. И гостей там, кроме нас с мамой, я не помню.

В нашей же квартире на канале Грибоедова бывало многолюдно, и гости случались разные.

Почти каждый день заходили друзья отца. Особенно часто — критики Лев Ильич Левин (он к тому же был у нас, как говорили в позапрошлом веке, «нахлебником» — официально столовался) и Иосиф Львович Гринберг, а также строгий горбатый маленький Ефим Добин. Напротив жил писатель Павел Николаевич Лукницкий, часто ездивший на Памир и увлеченно о нем рассказывавший (после войны он с таким же детским увлечением рассказывал об Австрии и гордился шпагой из венского дворца, как прежде — таджикской утварью). Знаю, что бывал и великолепный денди, знаменитый и блестящий переводчик Дос Пассоса, Джойса, Честертона, Брехта — Валентин Стенич (Сметанич), расстрелянный в 1938-м, но его не помню, хотя рассказывали о нем много.

Левин и Гринберг были людьми самыми близкими, их я по младенческому нахальству называл «Лева» и «Юзя» и, конечно, на «ты».

Лев Ильич Левин был молод, мил, интеллигентен несколько по-провинциальному (он был родом из Перми), а годами еще моложе отца. Гринбергу было аж за тридцать — самый старший! Он отличался дородностью, барственностью и трогательной добротой, часто свойственной толстякам. Родители любили вспоминать (Лев Ильич, надеюсь, простил мне этот, уже исторический, анекдот), как в ту примерно пору вышли они из «Астории» — толстый Гринберг, уже обретающий солидность отец, тоже вполне вальяжный, и юный Левин, в коротком, еще из Перми привезенном пальтишке и кепочке. Лихач (были еще лихачи), «горяча кобылу», зычно спросил: «Не хотят ли господа прокатиться?» — «Нет, — сказал Гринберг, — ты Левочку подвези!» С непередаваемым унылым презрением посмотрел лихач на тихого юного Левина и сказал: «Левочку?.. Левочка пусть идет ножками».

Лев Ильич Левин, Юрий Павлович Герман, Иосиф Львович Гринберг. 1937

Хорошо одетых людей еще было немного, на них обращали внимание — с завистью и раздражением. Шляпы мало кто решался надевать, вслед им оборачивались, мальчишки кричали: «Чемберлен», «иностранец»… Носили кепки. Обычный люд — простые, с пуговкой. Богатые франты — большие, из тяжелого букле, заграничные или сделанные на заказ. Отец и его друзья быстро миновали пору демократизма, косящего под пролетариат, и одевались у модных портных, еще не забывших высот ремесла (впрочем, в начале своей молодой известности батюшка и с костюмом носил сапоги, пока метрдотель «Европейской» по-приятельски, но настойчиво не посоветовал ему отказаться от революционных замашек). В праздники отливала сталью легкая шерсть модно сшитых — короткие пиджаки в талию, брюки клеш — костюмов; пестрели красивые, широкие и короткие, как тогда было принято, галстуки, поверх пиджаков нередко оставляли кашне, вязанное из шелковых нитей, в грудном кармане — непременное «вечное перо», случалось, и два, часто — часы на ремешке. Всю эту заграничную роскошь покупали обычно у морячков-спекулянтов или в Торгсине. Торгсинами (сокращение от «Торговля с иностранцами») назывались магазины, продававшие товары на валюту. Наши граждане могли пользоваться Торгсином, сдавая золото и прочие ценности — даже антиквариат — и получая специальные «боны», которые, естественно, можно было купить и из-под полы. Наследниками Торгсинов стали еще не совсем забытые послевоенные «Березки» и «Альбатросы».

А маму помню в лиловом платье с пелеринкой (потом, в эвакуации, она служила мне мушкетерским плащом) или в темно-красном, с цилиндрическими пуговицами, прозванными мною «рубиновыми». Ощущение хорошего тона и строгого вкуса рядом с мамой я испытывал как нигде.

У меня сохранилось несколько фотографий, сделанных 3 марта 1937 года — в день маминого рождения (ей исполнилось тридцать три), незадолго до развода родителей. Левин и Гринберг, стоящие рядом с отцом у письменного стола и «направляющие руку писателя», нарядная — в том самом лиловом платье — прелестная мама с большими светлыми глазами, грустно и нежно улыбающаяся, отец в кресле с веселым, чуть хмельным взглядом. Более трех четвертей века минуло.

Очень редко приезжали откуда-то из далекой провинции родители отца. Бабушка — сухая, строгая, темноволосая, из обедневшей ветви барской семьи Игнатьевых, едва уловимо связанной чрезвычайно дальним родством с той действительно аристократической ветвью, откуда произошел известный военный дипломат и писатель граф Алексей Алексеевич Игнатьев — автор модной в свое время книги «Пятьдесят лет в строю». Дед Павел Николаевич, тучный, значительный, в толстовке и узеньком унылом вязаном галстуке, как-то надменно и раздраженно притихал в богатой столичной квартире. Его происхождение нынче несколько мифологизировано. Недавно о нем где-то сказали или написали, что он был аж «царским офицером», внебрачным генеральским сыном, кадетом, что звучит чуть ли не отзвуком «Белой гвардии». Он действительно в Первую мировую вышел, кажется, в штабс-капитаны, но ни красным, ни белым особенно не служил и потом всю жизнь тихо работал счетоводом.

По известным мне семейным преданиям, его отец, мой прадед, был подкидышем в еврейском местечке, где квартировал полк, — стало быть, плод преступной любви пылкого солдата (а то и поручика, кто знает!) и доверчивой местной барышни. Отсюда и данная младенцу фамилия Герман — божий человек, и имя Николай в честь еще царствовавшего тогда Николая Павловича, и служба в кантонистах, и несомненные еврейские гены во мне. Моя ненависть к антисемитам — не просто следствие убеждений. Любое юдофобство вызывает у меня не только естественное возмущение, как у всякого приличного человека, но и почти неуправляемое биологическое бешенство.

Людмила Владимировна Герман. 1937

С отцом и дедом Павлом Николаевичем. 1937

В одной из квартир нашего дома на канале работала детская амбулатория во главе с блистательным и громогласным доктором Берляндом. Самуил Григорьевич — гроза и надежда как обитавших в «надстройке», так и прочих литфондовских мам — являл собой диковинное единение седеющего сангвиника-денди с шагаловскими персонажами. Он страшно орал на детей: «Симулянт, злостный бюллетенщик!» — их мамам кричал: «Пг’еступная мать!» Но глаза его сияли нежностью. Дети его немножко боялись и очень любили. Он рассказывал как-то, что его мать молилась: «Пусть на порог моего сына никогда не придет больной, которому суждено умереть…»

Отцу не просто нравились удачливые, блестящие люди, о которых он писал, он в них влюблялся. В сотрудников угрозыска, например, часто у нас бывавших. Они вовсе не напоминали тех угрюмых и озлобленных сыскарей, что существуют нынче в нашем представлении благодаря фильмам, книгам и сложившемуся (в общем справедливому) представлению о нашей репрессивной системе. Я помню молодых, сильных людей со светлыми лицами (дети редко ошибаются в подобных ощущениях), спокойных и веселых, которые, хоть и имели дело со всякого рода отребьем, сохраняли достоинство и доброжелательность. Помню, как они вытаскивали из карманов цивильных пиджаков восхитительно настоящие револьверы и, вынув, разумеется, патроны, давали мне «подержать». Вижу, помню пистолет без барабана (кажется, браунинг), с обоймой в рукоятке, что было редкостью, и то наслаждение, которое я испытывал, ощущая его прохладную и многозначительную тяжесть.

Как сияли у этих людей глаза, когда они рассказывали, что кого-то спасли, кого-то поймали! С каким восхищением все на них смотрели!

А под окнами ночами стояли уже в ту пору «воронки». Видел ли я из окна однажды темную крышу зловещей машины, или это лишь мнится мне? Тогда уже многих арестовывали. А сотрудников угрозыска почитали, хотя понятие «политический бандитизм», уже принятое в ту пору, заставляет о многом задуматься.

(Чтобы дать представление о совершенно безнравственном и вместе наивном восприятии тогдашних событий вполне взрослыми литераторами, приведу, без комментариев и не называя имен, один пример. Два писателя решили развлечься и разыграли своего приятеля — инсценировали с помощью незнакомых ему людей арест. Человек чуть не умер от потрясения. А эти господа веселились от души. Все это столь же нелепо, сколь и, увы, достоверно.)

Приходили в наш дом и другие героические люди — моряки с нашивками, полярники в синих тужурках, военные с эмалевыми красными «шпалами» в петлицах, с едва гнущимися, тускло блестящими портупеями. Случалось, и с орденами, что в те времена было большой редкостью. (Когда человек с орденом, даже штатский, проходил по улице, милиционеры отдавали честь, перед именем таких людей всегда писалось «орденоносец», даже в титрах фильмов.) А позже, в конце тридцатых, орденов становилось все больше, что на фоне растущего дефицита обычных товаров породило анекдот: «Меня вы легко узнаете — я буду в новых калошах и без ордена».

При виде военной формы я почти терял сознание от восторга. Со страстью рассматривал в каком-то детском журнале изображения знаков различия и выучил их наизусть. Мальчишеский интерес к униформе, погонам, петличкам и нашивкам я сохранил до сих пор — увлечение странное для безнадежно штатского человека.

Тянулся я только к взрослым. Сверстников стеснялся, завидовал им, не понимал. Однажды в Союзе писателей случился некий идейно-историко-революционный праздник. Стоял огромный макет корабля. Одним детям дали морскую форму, другим — костюмы колхозников и какие-то мерзкие снопы с лентами для подарков морякам. Мне, конечно, досталась шелковая пейзанская рубаха и бутафорская рожь. Я рыдал и от участия в представлении уклонился.

В квартире нашей находилось место и для зверей. Я страстно хотел ужа. Его принесли из зоомагазина в бумажном кульке. Когда он выскользнул и шмыгнул под шкаф — стал опасным, я испугался и разлюбил его. Только когда его пускали в ванну плавать, он становился диким, красивым и вовсе не страшным. Жила белая мышь, которая потом пропала и нашлась уже в виде огромной крысы, проевшей насквозь великолепное юбилейное издание Достоевского. Что-то в этих желанных, но страшноватых зверьках и пресмыкающихся было от времени: от «живых уголков», от слова «юннат» (юный натуралист) и уверенности, что «надо любить животных».

Жил у нас еще французский бульдог Моро, тот самый, что отнимал у меня бутерброды. Дряхленький, постоянно портивший воздух, однако надменный. Дома опасались, что он не решится залезать в машину. А он вошел в нее как ни в чем не бывало, сел в углу заднего сиденья и уставился в окно скучающим взглядом. Оказалось, его в свое время взяли из разгромленного германского посольства. Так что машиной его было не удивить, разве что скромностью «газика».

С бульдогом Моро. 1937–1939

Отец, имея и достаточно денег, и писательскую известность, не мог просто так пойти и купить машину. Нужна была какая-то специальная лицензия. Батюшка, ее не имевший, купил выигравший билет «Автодора» — или еще что-то в этом роде. И здесь работала распределительная система, и здесь надо было ловчить…

«Наша» машина «газик» («ГАЗ-А», выпускавшийся по фордовской лицензии) была цвета беж, открытая, с какими-то никелированными частями и, в сущности, маленькая. Приборов было огорчительно немного (в детском воображении ранг автомобиля определялся количеством всякого рода указателей и циферблатов), помещались они в рифленом металлическом щитке в виде четырехлистника, а не в эмалированном плоском и длинном овале, как у «линкольнов» или еще неведомых «ЗИСов». Колеса высоконькие, со спицами, запасное — сзади. Чаще всего ездили без крыши, лишь с передним стеклом (оно тогда называлось «смотровым» или «ветровым» и могло приподниматься). Зимой и в дождь натягивалась «крыша» — брезентовый верх, обычно откинутый назад, как в извозчичьей пролетке. Пристегивали слюдяные окошки. Номер автомобиля — 14–44. Белый, с надписью «Ленинград». Спереди он укреплялся перед радиатором на уровне фар, сзади — внизу и слева — под единственным стоп-сигналом.

Такими же «газиками» были и такси. С прямоугольным, похожим на сундучок, счетчиком-таксометром, на котором торчал светящийся по вечерам красный флажок с надписью «свободен» (счетчики случались и дореволюционные, помню надпись «Плата за проѣздъ»). Когда садились пассажиры, шофер поворачивал вправо и вниз как-то по-особенному потрескивавший при этом флажок, и счетчик включался.

Перед войной такси стоило, кажется, два рубля за километр — не слишком дорого. На дверцах некоторых таксомоторов были нарисованы крылышки. Какое-то недолгое время существовали и маршрутные такси — в них толкались и ругались, как в автобусе, а стоили они много дороже общественного транспорта, потому, наверное, и не прижились.

Автомобиль «ГАЗ-A». 1932–1936

Такси всегда были в дефиците в отличие от извозчиков, которых хватало, пока их не вывели окончательно. Они существовали еще на моей памяти, я и сейчас слышу стук копыт по деревянным торцам Невского, запах конюшни, кожи. А ломовые лошади остались надолго, после войны их даже прибавилось.

Лошадей запрягали и в похоронные катафалки — дореволюционные дроги со столбиками и кружевами из белой жести и кучером в высокой шляпе (позднее на смену всему этому явились грузовики в кумаче, двигавшиеся с подобающей медлительностью). Траурные процессии случались и в центре города, даже на Невском: оркестр, медленно бредущая толпа; на тротуарах останавливались, снимали шляпы. Креститься боялись.

Роскошью были интуристовские «линкольны», сиявшие темным лаком, щегольскими, ослепительно отполированными хромированными деталями, длинные, как гончие на бегу, — недаром у них на капоте (тогда говорили — «на радиаторе») красовалась казавшаяся серебряной борзая. Гудок «линкольнов» узнавался сразу — смесь громового кашля с боевой трубой. Эти автомобили можно было нанять «на время», стоило такое удовольствие не намного дороже такси. На «линкольнах» любили ездить за город и вообще «кататься». Тем более «линкольны» бывали и закрытые (в обиходе — «лимузин»), и с откидным верхом.

Машин было мало, но почти все — разные. Дети любили определять их марки; какой-то журнал, кажется «Мурзилка», даже напечатал изображения фабричных знаков «фордов», «фиатов», «бьюиков», «доджей» «понтиаков», «паккардов», «мерседес-бенцев», «испана-сюиза» и т. д.

Встречались заграничные двухместные машины — маленькое купе между капотом и большим багажником. Почему-то их называли «ласточка».

Вскоре (с 1936 года) города стали постепенно заполняться машинами «М1», в просторечии — «эмка», «эмочка», они были уже не с брезентовым верхом, а «закрытыми», как тогда говорили, куда более современными. Любопытная деталь времени: у владельцев «газиков» стали настойчиво, в сущности, насильно забирать их автомобили, а взамен (за доплату) предлагали «эмку». Считалось, старые машины портят улицы столицы и больших городов. «Газики» отправляли в провинцию. Почти тогда же появились автомобили «ЗИС-101», длинные, как трамвай, словно выпрыгнувшие из журнала «СССР на стройке». С переднего сиденья их капот с литым серебристым флажком, казалось, прикасается к горизонту, панель приборов насчитывала шесть циферблатов, включая шкалу настройки радио (радио в машине!), «ЗИС» даже пбхнул как-то торжественно. Кроме того, в нем были откидные сиденья, а если они оставались закрытыми, то заднее купе становилось фантастически просторным.

В конце тридцатых «прокатиться» на «ЗИСе» всем мучительно хотелось. Если выпадало счастье ехать на такси, то дети умоляли родителей перепустить очередь и дождаться, когда подойдет вожделенный лимузин: «ЗИСы»-такси были редкостью и стоили немного дороже.

Автомобиль «ГАЗ-М1». 1930-е

Перед войной, в 1940 году, появились и первые наши экспериментальные малолитражки, крошечные автомобильчики «КИМ-10–50» с двигателем по образцу английского «форда-префект», с двумя дверцами. Все на них дивились, но выпустить их в заметном количестве не успели. Так и жили — среди образцов, проектов, витрин.

Легковые автомобили тридцатых!

Огромные и шумные, управляемые серьезными (казалось, всегда немолодыми) шоферами, автомобили, из которых даже самые шикарные нередко приходилось мучительно заводить снаружи тяжелой рукояткой, блестящие призраки будущего, мечта мальчишек, думавших не об обладании, а о «прокатиться» и, как о высшем счастье, «порулить», то есть подержаться за руль или погудеть. Автомобили были необыкновенно нарядными, великолепно «подробными» — с массою шикарных штучных деталей: сверкающие траверсы (ныне «бампер»), никелированные фары, запасные колеса (иногда в футлярах!) по бокам или сзади, сверкающие спицы, обтекаемые крылья (особенный восторг вызывали крылья, наполовину скрывающие колеса, — «закрытые колеса!»), фигурки — звери, птицы, атлеты, вензеля — на капотах; редкая роскошь — указатели поворотов (блинкеры) — откидывающиеся стрелки с лампочкой внутри (мигающие подфарники — указатели поворота — еще не изобрели, и обыкновенно шоферы предупреждали о предстоящем маневре, высовывая руку или приоткрывая дверцу); цветная тончайшая полоска вдоль кузова, шторки над окошками «номенклатурных» лимузинов, белые круги («гамаши») на покрышках; на правое переднее крыло, случалось, устанавливали разноцветные флажки. Машины были большие (хотя тесноватые внутри) и высокие, ощущалось в них нечто архитектурное: в них входили, ступая, словно на дворцовую лестницу, на обязательную, как у кареты, подножку, профилированный козырек над передним стеклом был подобен карнизу. Они гудели каждый на свой лад — густыми и звонкими клаксонами… И пахли особым, «довоенным» бензином, «довоенными» лаком и кожей. Это не наваждение. Я вспомнил этот совершенно забытый запах в Варшаве в мае 1994 года, проходя по Старе-Място мимо антикварного таксомотора 1930-х годов, скучавшего в ожидании богатых туристов. Такси пахло «по-довоенному».

Автомобиль «ЗИС-101А». 1940-е

Серия марок, выпущенных Министерством связи в 1975 году, со знаменитыми моделями автомобилей 1930-х. Верхний ряд: автомобиль «ГАЗ-М1. 1936», автобус «ЗИС-16. 1936»; нижний ряд: автомобили «ЯГ-6. 1936» и «КИМ-10. 1940»

В большинстве они были заморским чудом, тогдашние машины. А отечественные — объектом скромной гордости. Собственные автомобили несли на себе отблеск не столько богатства (какое тогда было богатство!), сколько таинственной и грозной власти, дыхание свыше раздаваемых благ. Покупали машины редко, но люди чиновные и знаменитые имели «персональные» автомобили, которыми, случалось, управляли и сами. Машинами, кроме того, награждали. Стаханова — «эмкой», летчиков-героев — «ЗИСами».

В первые же дни войны частные машины (как и радиоприемники) государство забрало. Автомобили — для фронта, приемники — чтобы не слушали лишнего.

А пожарные машины! Они были открытыми, вроде извозчичьей линейки, пожарники в медных ослепительных касках, казалось, чудом держались на сиденьях, звонил колокол, иногда, совсем по-старинному, один из пожарных дул в трубу или горн. Трещал особенный «пожарный» клаксон.

С дымом мешается Облако пыли, Мчатся пожарные Автомобили, Щелкают звонко, Тревожно свистят. Медные каски Рядами блестят. С. Маршак

Была в моде песня Леонида Дидерихса на слова Василия Лебедева-Кумача:

Солнце светит, лучи, словно ласки, Каска медная тонет в луче, И вот в этой сияющей каске Ходит милый мой на каланче. Он пожарник толковый и ярый, Он ударник такой деловой! Он готов погасить все пожары, Но не хочет гасить только мой. Ах, зачем мне платочек лиловый, Ах, зачем мне мой новый берет, Если он не увидит обновы И рукой не пошлет мне привет. День сегодня такой лучезарный, В душном воздухе нега и жар, И не видит, не знает пожарный, Что горит в моем сердце пожар…

В 1937 году родители разошлись. Мы с мамой вскоре переехали на угол Бородинской и Загородного, в квартиру писателя Геннадия Гора (все литераторы стремились, естественно, в «писательскую надстройку» на канале Грибоедова).

Недолгое время до переезда я помню сумеречно, неясно — было мне всего четыре года: жизнь без отца в старой квартире, редкие с ним встречи, вывернутое, непонятное существование. Увидев случайно, как увозили отцовские вещи, я был напуган опасно и надолго. Врачи нашли у меня настоящий детский психоз: я боялся, что мама, если уйдет, не вернется, как отец. Маме пришлось почти все время оставаться со мной, брать работу на дом.

А вот переезд на Бородинскую показался веселым: погрузка мебели и чемоданов, грузовик, дорога, возможно, и подсознательная детская радость расставания с жильем, где случилась беда. Сейчас все это вспоминается горько и тревожно. Радость была натужной.

В тот первый день переезда новая квартира чудилась просторной, нежилой, с непривычно высокими после канала Грибоедова потолками. Потерянный, сидел я перед странным полукруглым, не домашним окном и — редкая радость — ел бутерброд с колбасой: все дети почему-то предпочитают бутерброды горячим обедам.

Потом я полюбил наш новый дом.

В нем не было прошлого, он был только наш с мамой.

Мама сумела наполнить его теплом и радостью — как это у нее получилось? Две жилые комнаты были отчасти даже роскошными — большие, светлые, «моя» — с тем самым полукруглым тройным окном. А с точки зрения комфорта — совершенно убогая квартира, половина четырехкомнатной барской. После революции квартиры стали делить, используя наличие двух лестниц — парадной и черной. К нам вход был с парадной, стало быть, ванная и кухня достались другой части. У нашей же половины переднюю превратили в кухню. За ней две ступеньки наверх — уборная, со специфическим стойким петербургским запахом холодной ржавой воды.

Окна квартиры на Бородинской улице. Современная фотография

Так и входили в комнаты — через темную кухню. В ней — плита, в комнатах печки (в одной кафельная, в другой железная), для которых дрова на пятый, очень высокий этаж таскал дворник. Только перед войной провели газ — крошечная плитка с двумя конфорками на кухонной плите.

Мастер, установивший газовую плиту, отказался от «чаевых» со словами: «Я коммунист и денег не беру». Мама торжественно пожала ему руку. Она любила рассказывать об этом происшествии: ей, при всем драматизме времени, всегда хотелось верить, что есть некая романтическая советская справедливость. А может быть, просто старалась внушить мне наивные «гайдаровские» воззрения.

Сам же сюжет, по-моему, вовсе не подлежит глумлению. Такое и в самом деле случалось, беда, что эти зачатки бескомпромиссной коммунистической честности так скоро растворились в большевистской скверне.

А дом — банальный, но великолепный модерн (тогда этот стиль презрительно был вычеркнут из истории искусства), остатки витражей на лестничных окнах, бесконечная лестница, остановившийся с 1917 года лифт (а неутомимые ленинградские почтальоны таскали письма и газеты на самый верх). Зато мраморный, не топившийся никогда, разумеется, камин в парадной, о котором уже шла речь. Там, на этой лестнице, я в приступе детского эгоизма — когда мама села на подоконник, мучимая болезненным, но безопасным ишиасом, — пустился в рев и в ответ на мамины утешения воскликнул: «Конечно, тебе хорошо, это не твоя мать умирает здесь на лестнице!» Фраза эта стала домашним фольклором. Но с тех пор я понял: иной раз больному не так страшно и тяжело, как его близким. Между прочим — святая истина.

Зато на Бородинской, в отличие от «надстройки», был телефон: 1–69–87.

Телефонные аппараты бывали разные. Дореволюционные, в деревянном корпусе, случались металлические, эбонитовые, самых необычайных форм. Чаще аппараты висели на стене в коридоре. Даже в богатых и комфортабельных квартирах телефон обычно находился в передней, куда и «ходили звонить». Аппарат на письменном столе был явлением «деловым и ответственным», около дивана — немыслимым дамским барством. У нас он, однако (по причине отсутствия передней и писательских излишеств), был настольный: круглая плоская подставка, вертикальный столбик, на нем вилка, на ней — трубка. Помню совершенно вышедший из употребления, а тогда распространенный ответ взявшего трубку человека: «У телефона».

Автоматические телефонные станции (АТС) только начинали появляться в Ленинграде. Их было всего три — Петроградская («В»), Некрасовская («Ж») и Красноармейская («К»). Только там, где они существовали, использовались аппараты с дисками — редкая диковина. Большинство же пользовались привычными аппаратами — просто две кнопки. Кнопка «А» и кнопка «Б». Если нужный номер начинался с цифры меньше, чем «4», нажималась кнопка «А», больше — «Б».

Телефонистка (к ней обращались исключительно «барышня», хотя она вполне могла оказаться старушкой) отвечала специфическим «телефонным» голосом: «Группа А». Или: «Станция».

— Будьте любезны: один шесть девять восемь семь.

— Соединяю… Не отвечают.

— Барышня, там телефон далеко, дайте, пожалуйста, один продолжительный.

— Даю.

Иногда помогало. Попадались и исключительно доброжелательные «барышни». Их можно было попросить позвонить, когда освободится номер, долго до этого занятый, или даже разъединить заболтавшихся абонентов во имя срочности сообщения.

Ну а ежели надо звонить с обычного телефона на «автоматический» номер, через АТС, сначала просили: «Барышня, „Некрасовскую“, пожалуйста». И когда «Некрасовская» отвечала, называли номер.

А уличные телефоны и тогда, и в первые послевоенные годы были почти неприступны: надо было раздобыть гривенник (которого в нужный момент не оказывалось), надо было, чтобы после команды телефонистки он не застрял, а провалился и чтобы при этом произошло соединение…

На новой квартире у меня сохранялось чувство защищенности и относительного достатка, хотя тревога о завтрашнем дне в нашем доме жила; то, что деньги есть не всегда и их приходится считать, я понял именно тогда.

И навсегда запомнил.

Правда, не сразу: когда мама в ответ на мою просьбу купить какую-то игрушку ответила, что на это нет денег, я порекомендовал ей «взять их в кассе», поскольку полагал, что обязанность кассирши в магазине — выдавать покупателям деньги.

Обстановка у нас была, как я теперь понимаю, почти нищая, точнее, горделиво-никакая. В первой комнате стояли обеденный стол у печки, с ярким платком вместо скатерти, тахта (матрас на кирпичах) со старым ковром, большой письменный стол — все тот же, дедовский, за которым на канале Грибоедова работал отец. Мама этот стол любила, но, поскольку у нее была приверженность к простым современным вещам, на нем стоял письменный прибор, который мне решительно не нравился: каменный, с прямыми углами, без бронзовых финтифлюшек, этакий домашний конструктивизм. И стекло с отбитым углом, там всегда лежала бронзовая «подстреленная» птица.

В почти любом ленинградском «жилом помещении» — будь то спальня отдельной квартиры или единственная комната в коммуналке — непременно существовал так называемый туалет: столик с зеркалом, где размещались склянки с духами, пудреница, безделушки и непременная щетка для волос, в щетину которой втыкалась гребенка.

Был «туалет» и у мамы: спрятанная под цветастым платком швейная машинка «Зингер», которая в сложенном виде являла собой подобие столика. На нем — дешевое трехстворчатое зеркало («трельяж») и обычные мелочи. Но среди них находилась дивная шкатулка зеленого сафьяна с бронзовыми украшениями, отделанная внутри бархатом, наверное еще дореволюционной поры. Ее я время от времени у мамы выпрашивал для игр в королей и рыцарей. (Она у меня сохранилась до сих пор.) Впрочем, я тогда не понимал, почему мама довольствуется столь старой вещицей, а не купит действительно шикарную, очень мне нравившуюся коробочку, оклеенную ракушками, — в ту пору предмет модный…

Библиотеки в нашей квартире на Бородинской не было, и только в первой, «маминой» комнате (она же гостиная, столовая и все остальное) висела полка с несколькими большими однотомниками классиков — особый, очень распространенный до войны тип издания, в таком фолианте помещался практически весь Гоголь или целиком «Война и мир». Пушкина мама начала читать мне только перед войной. Сильнейшим потрясением были «Приключения Тома Сойера». «Гекльберри Финна» открыл я уже в эвакуации и в нем увяз. Почему-то принято думать, что это прямое продолжение «Тома Сойера». Но ведь только по сюжету — по сути дела, это книжка для взрослых, и очень грустная.

Детские же тонкие книжки с картинками — и в большом количестве (особенно много было тонких, весело оформленных выпусков серии «Книга за книгой») — помещались на стеллаже вместе с игрушками в «моей» комнате. Там стояли наши с мамой кровати (один в комнате спать я не мог — боялся), мой письменный столик с телефоном (!), поскольку в этой комнате он и до нас исторически существовал, диванчик, на котором спал мой кузен, часто у нас ночевавший. Был еще оставшийся у нас патефон, который не работал теперь уже никогда и лишь изредка заводился, в качестве механической бессмысленной игрушки. Вот и все. Был еще, конечно, зеркальный шкаф.

Игрушек, надо признаться, была тьма. Меня, конечно, баловали. Самолеты, автомобили и автомобильчики, дивной красоты пожарная машина с раздвигающейся (с большим трудом) лестницей — она жила у меня и после войны, до девяностых годов, пока не сгинула по чьей-то небрежности. Были солдатики, были и странные гуттаперчевые фигурки летчиков, называвшиеся у нас, естественно, «Чкалов, Байдуков и Беляков». Выбрасывать я ничего не хотел.

Самой большой драгоценностью была электрическая железная дорога, подаренная мне отцом. Она состояла из кольцом раскладываемых на полу рельсов (даже, кажется, с разъездом), пульта с кнопками, электровоза и нескольких вагонов: пассажирского, товарного, платформы, цистерны и опрокидывающегося вагона для угля. Сделаны они были как модели и вызывали восторг, почти чувственный. Но советские игрушки, нередко задуманные с тщанием и даже со вкусом, изготовлялись кустарно и действовали обычно из рук вон плохо или не действовали вовсе. В тоску и отчаяние приводила меня в детстве неспособность сложных механических игрушек работать. Либо не было батареек, либо отказывал трансформатор, либо внутри них ломалось что-то принципиально важное и навсегда. Так было и с железной дорогой. Чаще всего я просто любовался ею и мечтал: может, когда-нибудь поезд и сдвинется с места.

Я много и, случалось, серьезно болел. Мама лечила меня самозабвенно и весело, мне и в голову не приходило, что она за меня боится, — возможно, это меня и спасало.

Мы непрерывно играли во всевозможные игры, меня не ругали, болезни я и по сию пору вспоминаю как счастливейшее время. И надо полагать, это немало помогало мне в зрелые годы, болея, не впадать в уныние.

Когда у меня открылось нечто вроде детской чахотки (тогда был в моде забытый ныне диагноз «туберкулез желез»; считалось, что этому заболеванию подвержены все ленинградские дети) и наш любимый доктор Берлянд категорически заявил, что «г’ебенок тает», что у него «пг’еступная мать», что «г’ебенка» надо срочно отправить в туберкулезный санаторий, мама решила — откормит меня сама. Каждый день меня заставляли выпивать немыслимый напиток: какао, варенное на сливках, с куском масла и вбитым туда яйцом. На редкость гадко, вряд ли лучше рыбьего жира. Но пил — коктейль получил смешное название «какао-мокао-пи-пи-пи-пи-пи», под таким псевдонимом он проходил лучше. Через месяц доктор не поверил, что я обошелся без санатория.

В комнате на Бородинской. 1939

Гости (взрослые) в нашем новом доме почти не бывали. Отец, хотя и был тогда ко мне привязан, приходил редко, я очень тосковал без него. Его счастливое умение, как тогда говорилось, «с песней по жизни шагать», способность крепко и спокойно стоять на земле — мне всего этого не хватало, сам я этих качеств так и не обрел. Был счастлив, если мы шли гулять, — все оглядывались, ведь орден Трудового Красного Знамени (отец получил его в начале 1939-го) на лацкане штатского пиджака был тогда похлеще, чем в более поздние времена — несколько звезд Героя. Милиционеры брали под козырек, мальчишки млели, и гордости и радости моим не было предела.

Некоторое разнообразие в мою жизнь вносили еще два господина, которые безнадежно ухаживали за моей очень красивой, разведенной мамой. Естественно, они уделяли и мне внимание, возили нас с мамой в зоосад или на Острова, и я с наслаждением стриг купоны с не очень тогда понятной, но крайне выгодной для меня ситуации.

…При всей своей меланхолической склонности к задумчивым играм, все же я любил играть со своими сверстниками, чаще, впрочем, с теми, кто постарше. Мой постоянный партнер — старший кузен Андрей, проводивший у нас много времени, сын маминой сестры Марии Владимировны — «тети Маруси».

Приходили к нам и жившие по соседству дети. Особенно я запомнил двух братьев — из-за их странных, вероятно созвучных эпохе, имен: Роллет и Велор.[3] В просторечии — «Ролик и Велосипед» («ролик» — обычное сокращение слова «роллер», так назывался тогда двухколесный самокат). Играли тихо. Только иногда, по воскресеньям, собиралось человек десять, устраивали рыцарские битвы — с грохотом фанерных щитов и мечей, до полного изнеможения… Когда мы выдыхались, на столе уже стояли тарелки с феерическим количеством бутербродов (сыр и чайная колбаса), которые испарялись, как вода на раскаленной плите.

На даче дождь. 1939

Любимая игра была «во все волшебное». Что это такое, я и сам толком не знал. В нее я играл один, тоскливо и взволнованно.

…Естественно, теперь мы ездили на муниципальном транспорте (кроме редких и восхитительных поездок на такси). Страстная любовь к машинам, впрочем, сохранилась, и в квартире воздвигался время от времени «автомобиль»: старый трехколесный велосипед ставился на бок — так получался руль, к нему приделывались спидометр и прочие циферблатики из спичечных коробков, оклеенных целлофаном, рычажки и многое другое. Называлось это сооружение странным словом — «Пипуки-Ализи».

Главным «общественным транспортом» в Ленинграде еще с дореволюционных времен был трамвай. О метро еще и не мечтали, в немногочисленных автобусах помещалось человек по двадцать, троллейбусы появились перед самой войной.

Трамваи! Целый мир. Они ходили повсюду: по Невскому (проспект 25 Октября), по Большому (проспект Пролетарской Победы) и Малому (проспект Железнякова) Васильевского острова, по Большому Петроградской (проспект Карла Либкнехта), по Кировскому (до этого — улица Красных Зорь, еще раньше и ныне — Каменноостровский), по Загородному, по проспекту Майорова (Вознесенскому). Часто ехал лишь один вагон, второй и третий, ежели были, назывались «прицепами». Кстати, о названиях: Сенная еще оставалась Сенной, нынешний Московский был когда-то Забалканским, потом Международным (в 1953 году его назвали проспектом Сталина, но ненадолго), Геслеровский еще не стал Чкаловским. Поскольку Садовую переименовали в улицу 3 Июля, обозначение ее пересечения с Невским звучало смешно: «угол Третьего Июля и Двадцать пятого Октября». Старыми названиями до войны пользовались осторожно. Говорили: «бывшая Дума», «у бывшего Елисеева».

Ходили трамваи редко. Вагоны вечно переполнены. На остановках — мрачные и очень раздраженные толпы, люди, с тоской вглядывающиеся в даль. Зимой (тогда часто стояли морозы) коченели от холода. Вечерами можно было различать маршруты по разноцветным сигнальным фонарям: 1 — оранжевый и белый, 2 — синий и красный, 3 — зеленый и красный, 4 — два оранжевых, 5 — два красных, 6 — два синих, 7 — два зеленых. Etc. Днем эти цвета можно было видеть на трапециевидных таблицах с номером маршрута над «фасадом» головного вагона. Знание трамвайной геральдики (существовавшей, кстати сказать, хотя и в руинах, но до недавнего времени) входило в кодекс чести ленинградского пассажира. Те, кто ездил только на извозчиках (такие были) или на такси (были, но совсем редко) и трамвайной грамоте не разумел, в разночинной интеллигентной среде презирались. И в Ленинграде, и в Москве существовала великая «трамвайная мифология», без которой и жизнь, и литературу двадцатых — тридцатых просто нельзя вообразить. В дореволюционные годы трамвай был транспортом ультрасовременным, достаточно комфортабельным, имел «электрический» заграничный аромат… Но очень быстро он стал олицетворением советской ущербной чрезмерности, концентрацией озлобленной скученности, движущейся коммуналкой, провоцирующей ненависть («хам трамвайный»). Обычный трамвай был еще дореволюционного производства, с закругленным передком, без дверей, с открытыми проемами, из которых в часы пик свисали гроздья замученных, остервеневших «граждан». Глагол «висеть» был обыденным термином трамвайной жизни. Кондукторша продавала билеты, злобно ругала пассажиров, иногда объявляла остановки и, дергая за веревку, протянутую через весь состав, звонила в колокольчик, давая вожатому сигнал к отправлению.

Ленинградский трамвай. 1933

Площадь Труда. Стрелочница. 1930–1940-е

На больших перекрестках дежурили угрюмые, обычно толстые стрелочницы. Завидев трамвай, они выходили из своих будок и переводили стрелки согласно маршруту. Там, где трамваи ходили редко, сам вагоновожатый, прихватив специальный инструмент вроде ломика, выходил и передвигал рельсы. До войны автоматические стрелки были редкостью — если вообще были.

Сзади трамвая болталась знаменитая «колбаса» — резиновая кишка, по которой в случае прицепа следующего вагона в тормозную систему шел сжатый воздух. Отсюда выражение — «ездить на колбасе», хотя катались, разумеется, не на самом шланге, а на буфере, иногда и держась за этот самый шланг-колбасу. Ни довольно многочисленные милиционеры, ни еще более многочисленные дворники, очень любившие пускать в ход свистки и наводить порядок, победить страсть к катанию на колбасе не могли.

Но была и своя трамвайная поэзия: нежные, веселые звонки, бодрое гудение и щелчки контроллера, за которым стоял серьезный «вагоновожатый» (железное высокое креслице за его спиной — чисто условное, и вести трамвай сидя было, наверное, дурным тоном), шипение пневматических тормозов, разноцветные рулоны билетов («Режьте билеты, режьте билеты, режьте осторожно» — почему-то эта песенка из Марка Твена была тогда у всех на слуху)… Сверху свисали трапециевидные ручки на брезентовых ремнях, в потолке — особые «трамвайные» (кажется, для постоянного тока) лампы, продолговатые, с остреньким защипом на верхушке, горевшие тусклым красноватым, «трамвайным» светом. Скамьи — вдоль окон, деревянные, крытые отполированной пассажирами жирно лоснящейся рейкой. На планках для объявлений мелькали, кажется, лишь политические листовки и объявления о наборе в школу вагоновожатых. У трамвайных служащих была какая-то смутно мною припоминаемая униформа с синими кружками и полукружками в черных петлицах.

И этот особый, «трамвайный» запах — электричества, как тогда казалось, — запах металла, свежести (озона?), чего-то еще непонятного, но симпатичного. Особенно празднично этот запах ощущался, когда мы возвращались с дачи, и уж совсем сказочно — летом 1945-го, когда мы приехали в Ленинград после четырех лет деревенской жизни, — запах цивилизации, запах таинственного «самоходного» и бесконечно ленинградского транспорта.

Праздником пассажиров были трамваи, прозванные «американками». Делались они в Ленинграде начиная с середины 1930-х, после того как их конструкцию наши инженеры действительно привезли из САСШ (такая была тогда аббревиатура — Северо-Американские Соединенные Штаты). Длинные, с гранеными передками и «кормами», с тремя пневматически открывавшимися складными дверями, с сиденьями, расположенными не только вдоль стен, но и перпендикулярно к ним, вагоны эти предлагали пассажиру некоторое почти автомобильное барство — можно было смотреть в окно, а не на талии стоящих в проходе людей. Мне не очень повезло: до войны «американки» ходили по маршрутам, по которым мы не ездили, — по «тройке» и «девятке» — не по «нашим»…

Куда привлекательнее трамвая — автобус: как-никак автомобиль. В нем пахло бензином, шофер гудел, переключал скорости, поворачивал руль, не было пассивной «маршрутности» рельсового пути. И возможность «смотреть в окно»…

Автобусы были малочисленнее, но разнообразнее трамваев, что тоже вносило «романтическую струю» в этот вид путешествия. Самые старые — каретки ярославского завода — я уже не застал, но почти столь же крохотные (пять окошек) автобусы «ГАЗ» помню хорошо: тряские, очень маленькие, куда втискивалось от силы человек двадцать. Такими же были и «ЗИСы» 1934 года. Куда эффектнее выглядели какие-то полукустарные, но более современные, подлиннее и попросторнее, автобусы забытых марок. Но существовал еще и легендарный «стоместный» автобус («ЯА-2») с американским двигателем, о нем все говорили (радио, часы, зеркала, два кондуктора!), но мало кто его видел, да и существовал он в считаных — чуть ли не в двух — экземплярах.

«Стоместный» автобус «ЯА-2». 1934

А в 1938-м появились новые автобусы «ЗИС-16», прямые родственники лимузинов. Слегка обтекаемые, с полуприкрытыми задними колесами, у водителя — элегантный хромированный суставчатый рычаг, которым он открывал переднюю дверь (заднюю открывала кондукторша), какие-то очень мягкие сиденья, «фирменный», тоже хромированный, флажок с красной звездочкой на радиаторе. Эти автобусы не воняли бензином, а пахли благородным автомобильным запахом. А еще если среди обычных голубых попадался редкостный красный! Я умолял маму ждать на остановке, пропуская автобусы, чтобы прокатиться на вожделенном красном, с полосой цвета бордо!

Из тридцати двух маршрутов добрая половина были пригородными. Я любил первый, возивший нас к бабушке на Кронверкский (тогда проспект Максима Горького) путем сложным и увлекательным: по Загородному с подъездом к Витебскому вокзалу, потом по Гороховой, Садовой, по Невскому и улице Желябова к Марсову полю и через Кировский (Троицкий) мост на Петроградскую.

Моя страсть к смотрению в окно и на водителя за рулем была настолько «сильнее меня», что однажды я не постеснялся (к ужасу мамы) нагло обратиться к какому-то приличному дяде: «Уступите детское место!» Он растерялся и молча поднялся. Даже строгая моя мама настолько была ошеломлена моим младенческим хамством, что не сразу нашлась что сказать, а я уставился в окно, довольный своей гражданской смелостью.

Водитель и кондуктор у автобуса «ЗИС-16». 1940

Советский троллейбус. 1930-е

И уж совсем фантастика — троллейбусы. О них много и давно говорили — в Москве они были пущены еще в 1934 году, там они бывали и двухэтажные. В Ленинграде же они появились перед самой войной. 1-й маршрут: Красная площадь (сейчас площадь Александра Невского) — площадь Труда. 2-й шел от Финляндского вокзала по проспекту Володарского (Литейному) к Нарвским воротам. Троллейбус этого маршрута упал, как рассказывали, в Фонтанку, но говорить об этом вслух боялись: официально катастроф у нас не случалось.

Троллейбусы маленькие, чуть ли не фанерные, с вечно соскакивающими с проводов роликами. Но какое ощущение — поездка в подлинном экипаже будущего! Очень мягкие, пружинные сиденья, никелированные поручни, пневматические двери, стремительный и совершенно бесшумный ход, да и само слово — будто из научной фантастики. Перед войной у нас было уже четыре троллейбусных маршрута (в Москве — пятнадцать).

Уличное движение регулировали милиционеры. Высокие каски (летом белые, зимой серовато-синие) с синей звездой, ярко-голубые петлицы с красными кантами и серебристыми лычками. У командиров на петлицах — золотые горизонтальные просветы и серебряные звездочки. В ту пору милицейский комсостав имел те же нелепые звания, что и в НКВД: «старший майор», например (нонсенс по определению — майор и значит «старший»). Зато ощущалась близость милиции к главной и страшной власти.

На одного особенно грациозного регулировщика, с красивым смуглым татарским лицом, специально приходили полюбоваться. В белых перчатках, маленький, изящный, как балерина, он выделывал настоящие пируэты среди редких машин на углу проспекта 25 Октября и улицы Бродского (теперь вновь Михайловской).

Кое-где были светофоры, переключавшиеся милиционерами. Но существовали и забавные автоматы — круглый циферблат с зеленым, красным и двумя желтыми секторами, по которому медленно двигалась белая стрелка.

Самолеты, конечно, как транспорт не воспринимались. Пассажирские линии существовали, но живых клиентов «Аэрофлота» до войны я не видывал. Самолет в небе был событием, люди останавливались: «Вон, вон самолет летит!» Увлекались дирижаблями. Они были торжественно медлительны, огромны, тускло-серебристы, тонко жужжали моторы, едва можно было различить казавшуюся крохотной гондолу.

Сам он длинный, длинный, длинный, Словно рыба-великан, В глубину его кабины Сел воздушный капитан.

Существовали в те годы такие детские стишки.

Дирижабли были чаще всего военные, с них велось наблюдение, бросались бомбы, как в Первую мировую войну. Помню, показывали всеми теперь забытый фильм про придуманную, нереальную войну, в которой враги говорили все же по-немецки, — «Глубокий рейд» («Гордые соколы») 1937 года, со стрельбой, пылающими дирижаблями. Страшный и увлекательный. Но разумеется, авиация — это, прежде всего, спасение челюскинцев, перелеты Чкалова и Громова, папанинцы, Гризодубова, Раскова и Осипенко.

Следует, однако, добавить, что народный энтузиазм по поводу наших героев, о котором принято вспоминать, был основательно разбавлен скрытым скепсисом. А порой и нескрытым.

Морды на экране, Денежки в кармане…

И еще:

Здравствуй, Леваневский, Здравствуй, Ляпидевский, Здравствуй, лагерь Шмидта, и прощай! Капитан Воронин Судно проворонил, А теперь червонцы получай! …….. Вы теперь герои. Словно пчелы в рое, Собрались в родимой стороне. Деньги получили, В Крым все укатили, А «Челюскин» плавает на дне.

Так пели о челюскинцах. Известна (во многих вариантах) и крамольная частушка аж о самом Отто Юльевиче Шмидте (цитирую самую приличную версию):

Шмидт сидит на льдине, Словно на малине, И качает длинной бородой — Коль не Водопьянов, Быть бы Шмидту пьяным И валяться где-то под водой…

Теперь уже известно, что именно тогда, когда встречали героев-летчиков, или в другие дни общенародного ликования расстреливали крупных политических и военных деятелей, ставших жертвами террора.

В нашем доме на углу Бородинской и Загородного был магазинчик, где продавались среди всякого полезного галантерейного вздора самые настоящие военные знаки различия: петлички, «кубики», «шпалы» и даже «ромбы» (а это по тем временам, так сказать, уже «генеральские» атрибуты), — и очень дешево. В свободной продаже таких вещей в тридцатые годы есть некая загадка. Даже сейчас, насколько мне известно, погоны продаются только военным. Тогда же, в пору шпиономании и наивной, хотя и лютой подозрительности, об этом, вероятно, не успели подумать. Гимнастерку и бриджи мне сшила мама, и я без труда стал продвигаться в чинах: долго я в капитанах — ниже звания у себя не припомню (одна «шпала» в петлице) — не засиделся, добился, чтобы мне купили по три «ромба», и произвел себя в комкоры (командир корпуса, чуть ниже генерал-полковника).

Тогда эти звания высшего комсостава Красной армии — комдив, комбриг, командарм (еще раньше — комэск, комэска, комполка) — звучали и лихо, и шикарно. Ведь тогда красные командиры были непобедимые и «самые-самые», а генералы — это иностранцы или «белые» (только в 1940-м и в СССР появились свои генералы).

В конце тридцатых «красных командиров» (именно в пору, когда шли самые чудовищные репрессии) одели в элегантную по тем временам форму: у танкистов появились открытая тужурка и брюки навыпуск стального цвета, черные бархатные петлицы и околыш, белая рубашка с галстуком. А летчики — в синем, в лихих пилотках набекрень, тоже при воротничках и галстуках! А если еще и с орденом! На них смотрели с большим восхищением, чем потом на космонавтов.

В «военной» форме. 1939

В военном любили щеголять и вполне цивильные граждане. Гимнастерка, френч, различные варианты «сталинки», бриджи с сапогами, фуражки командирского образца. Так одевалось правительство и все руководящие или жаждущие руководить люди. Редкий начальник хаживал в галстуке. Носили множество значков — «ГТО», «Осоавиахим», «МОПР»,[4] «Ворошиловский стрелок», что создавало иллюзию если и не орденов, то некоторой причастности к официальному успеху.

И детей часто одевали в военное. Не всем, конечно, везло, как мне, но матроски и бескозырки были делом обычным (так наряжали еще до революции барчуков), и еще шлемы — наподобие авиационных, с ушами. У меня тоже был такой, и я гордо соединял неизбежную защиту вечно больных ушей с авиаторским шиком.

Было в воздухе еще что-то особенное, заставлявшее с болезненной страстностью воспринимать все военное.

Это можно было бы назвать угрюмым и торжественным ожиданием неизбежной и, конечно же, победоносной войны.

Как много было аксессуаров этого ожидания! Все эти значки, учебные тревоги (воздушная — с сиреной, химическая — с ударами о рельс), противогазы, фильмы — давно забытые, но которые дети смотрели по сто раз. Например, тот же «Глубокий рейд» — картина, снятая по сценарию знаменитого уже тогда Николая Шпанова, написавшего позднее на этот же сюжет агрессивный ура-патриотический роман «Первый удар».

Сейчас, зная о настоящей войне, страшно читать эту преступную по сути своей, барабанную и бездарную мистификацию:

«С того момента, как враг попытается нарушить наши границы, для нас перестанут существовать границы его страны. И первыми среди первых будут советские летчики! Слава создателю советской авиации — великому Сталину!.. Буря оваций потрясла воздух. <…> Гулко, ясно, так что было слышно дыхание диктора, репродукторы разносили над толпой: „Всем, всем, всем! Сегодня, 18 августа, в семнадцать часов крупные соединения германской авиации перелетели советскую границу. Противник был встречен частями наших воздушных сил. После упорного боя самолеты противника повернули обратно, преследуемые нами“. <…> Рев беснующегося океана был бы ничем в сравнении с могучим криком, поднявшимся над толпой. Негодование народа, призыв к борьбе, уверенность в своей силе были в этом крике.

Но даже этот шум был покрыт ревом мотора.

Над толпою несся истребитель. Он выделывал замысловатые фигуры, развороты. За ним тянулась струя дымного следа.

Самолет развернулся, взмыл выше. Рождаясь там, где он промчался, возникло гигантское слово: СТАЛИН.

Слово ширилось, росло. Оно пронеслось над затихшей толпой, величественно проплыло над городом и ушло в страну».

Кончалась книжка всеобщим восстанием против Гитлера — от Франции до Чехословакии… Я по малолетству книжку не прочел, но ее читали старшие; я, как и все, видел фильм. Кстати, книжку после заключения советско-германского пакта на некоторое время запретили.

А «Если завтра война» — картина, о которой разговор позднее, и уж совсем особый. «Ошибку инженера Кочина» я посмотрел лишь после войны, но говорили о фильме много. Фильм, замечу, вполне профессиональный, задушевный, играла в нем даже Раневская, а соавтором режиссера Александра Мачерета в работе над сценарием стал блистательный Юрий Олеша, который к конъюнктуре вряд ли был склонен. А кино — о бдительности, отваге и доброте чекистов (самого обаятельного и доброго из них — следователя Ларцева — сыграл Михаил Жаров). Или совершенно идиотическая картина «Высокая награда» 1939 года, где гнуснейшего шпиона («корреспондента иностранной газеты») играл великолепный Массальский, а отважного лейтенанта госбезопасности красавец Абрикосов, уже тогда бывший любимцем публики!

Была масса военных игрушек. Помню совершенно особый кисловато-пороховой запах пистонов. Для некоторых особенно усовершенствованных револьверов они выпускались лентами. Даже деревянный игрушечный бронепоезд, о котором я мечтал очень долго, выпустила какая-то артель, словно прочитав открытку, адресованную мной Деду Морозу. В ней я просил подарить мне «игрушечный поезд, если есть». Совершенно тогдашнее магазинное — «если есть».

Самым счастливым довоенным днем рождения мне кажется тот, когда мне исполнилось шесть. В числе других замечательных вещей мне подарили игру «Три поросенка», со множеством разноцветных кирпичиков, фигурками Волка, Наф-Нафа, Ниф-Нифа и Нуф-Нуфа. На любимом мною мамином диване мы все утро играли в поросят. День был солнечный, почти весенний (23 февраля), потом приехал отец на наемном «ЗИСе» светло-шоколадного цвета, меня посадили на переднее сиденье, и мы поехали — тогда казалось! — страшно далеко, на Пулковские высоты. Мне было несказанно хорошо — наверное, более всего от великолепного лимузина, его приборной доски, пластмассовой (того же цвета, что и машина, в отличие от обычных черных) круглой ручки рычага скоростей, работающего радио.

И вечер был прекрасный. Пришел, как всегда, отец (я просил его «не забыть надеть орден», и он не забыл), друзья родителей, которых я хотел видеть, подарки принесли разные (случалось, приносили одинаковые, я печалился и, пряча глаза, лицемерно благодарил). Мне дали поиграть в «сжигание кораблей». Это удовольствие разрешалось редко, поскольку сопровождалось феерической вонью и грязью: в таз наливалась вода, в нее пускались деревянные кораблики — старые игрушки или самоделки, на которые клалась вата с «Тройным» одеколоном. Вата поджигалась, затем ее тушили водой из детских резиновых груш-клистиров. Иногда в клистиры наливался одеколон, и тогда пиротехнический эффект получался ослепительным. По комнате летали черные хлопья, распространяя отвратительный запах жженого «Тройного» одеколона. Надо признаться, взрослые, поначалу всегда против этого зловонного занятия возражавшие, сами им увлекались. Это дело известное. Когда мне купили детскую электрическую железную дорогу, пока она еще работала, а работала она недолго, отец и его приятели меня к ней не подпускали — играли сами.

С бронепоездом. 1939

Потом я впервые в жизни отведал шампанского и долго не мог найти дверь в свою комнату.

И уже целую жизнь спустя я узнал, что в этот счастливейший день моей жизни, 23 февраля 1939 года, был расстрелян еще один знаменитый маршал Советского Союза — Александр Ильич Егоров… А тогда, в конце 1930-х, об этом мало думали (а те, кто думал, старались не говорить). Шла, иным казавшаяся необходимой, борьба «за чистоту рядов». Оставили в живых самых покорных и недалеких: Ворошилова и Буденного. Ворошилова даже возвеличивали: «ворошиловский залп» (залп, которым предполагалось накрыть и разгромить сразу всех врагов), «ворошиловский стрелок». Портреты Ворошилова были повсюду. Сталин справедливо полагал, что русский народ привык к начальнику в орденах и звездах. И на его фоне скромная трубка и мудрый взгляд только выиграют. Кто не помнит картину Александра Герасимова «И. В. Сталин и К. Е. Ворошилов в Кремле» 1938 года, прозванную «Два вождя после дождя»? Или знаменитую сцену из опубликованного годом раньше романа А. Толстого «Хлеб», в которой Сталин и Ворошилов бестрепетно прогуливаются под белогвардейскими пулями…

В. Говорков. Спасибо товарищу Сталину за счастливое детство! Агитплакат. 1936

К Сталину тогда относились в литературных кругах, как мне кажется, куда лучше, чем сейчас принято думать и вспоминать и, тем более, писать в мемуарах. Я говорю не о мыслителях-оппозиционерах (да и много ли их было!) и не о верноподданных расчетливых царедворцах. Скорее, о таких людях, как мой отец, разумных, но доверчивых, скептических, но не слишком. О своей встрече со Сталиным (у Горького) он рассказывал с растерянным восхищением. Сталина попросили произнести тост за кого-нибудь из писателей. Он ответил: «Зачэм? Ви завтра ыз мойых слов лозунг сделаиты!» И все пришли в восторг. Кто потом согласится поверить, что писателей арестовывают и расстреливают с ведома Сталина? Приступы доверия к державной власти — кто и из великих не испытал этого?

Нас убеждали в исключительности избранного пути. А исключительность оправдывает многое. Сознание исторической избранности предполагает жертвенность, даже мученичество во имя будущего (святая и привычная тема для русской культуры), инерцию и неизбежность социальных катаклизмов, возможность примириться сегодня с травлей некоторых во имя всеобщего счастья завтра. А жертвенность и героизм (истинные или мифические) разве не были издревле столь привлекательны для искусства?

Моя детская жизнь текла, естественно, в стороне: от всяческих сомнений меня оберегали, о судьбе арестованного дяди Шуры (Александра Владимировича Рейслера) мне, конечно, не говорили.

Зажим для пионерского галстука. 1935

Но эхо грозной и угодливой подозрительности слышалось отовсюду. Я еще не ходил в школу, но уже знал, что на тетрадях помещен рисунок к «Песне о вещем Олеге», где можно различить свастику, и что это — вредительство, что нечто подозрительное замечено и на защипке к пионерскому галстуку (был такой приборчик из металла с изображением костра).

Студенты Академии художеств работают над портретом Сталина для украшения города к Первомаю. Фото Михаила Мицкевича. 1934

Мало кто помнит, кстати сказать, особый способ радикального решения мелких бытовых конфликтов, скажем, в каком-нибудь учреждении или даже в трамвае. Начиналось с обычной склоки. А потом находчивый полемист говорил: «А вот товарищ Сталин утверждает, что…» Далее приводилась цитата достаточно общего свойства. Наступало оцепенение, леденящее молчание. Все пугались. И знаток цитат выходил из схватки победителем. Помню подобную ситуацию в довоенном автобусе. Упавшее безмолвие и злобную радость ушлого победителя. Такое вот фехтование.

Для меня воспоминания о «вредителях» более всего связаны почему-то с летом и дачей.

Первая дача, которую я смутно, призрачно припоминаю, — в Лисьем Носу. Наверное, 1936 год. Кажется, второй этаж, какая-то очень капризная девчонка, младше меня, и это странно-приятное представление о «дурном, хуже меня, существе» было лестно. Я, конечно, старался себе нравиться, но на самом деле был слаб и боязлив.

Дача — особый сюжет, и я не помню, чтобы в пору «богатой» или относительно «бедной» жизни он принципиально менялся, — дачу снимали люди разного достатка, это было принято, да не так уж и дорого. Весной я ныл: «хочу на дачу», в конце лета — «хочу в город». Дачи сдавались в ту пору почти без обстановки, приходилось везти с собой целые грузовики барахла. Вызов грузотакси, их мучительное ожидание, поскольку в России, тем паче советской, ничего не совершается вовремя, хамоватые шоферы, которых всегда надо было о чем-то униженно просить, уговаривать, погрузка, страстное (как правило, исполнявшееся) желание поехать не в кузове, а в кабине (почему-то и это ограничивалось какими-то запретами!), обольстительная дорога — все это было непременной и важной частью дачного сезона, знаком его начала.

Большинство отдыхающих устремлялись в сторону Сестрорецка — от Лахты до Курорта. Самые дешевые и демократические места — Ольгино, Лисий Нос, Горская, Александровка, Тарховка, Разлив. Дальше — фешенебельнее. Сестрорецк и Курорт — места для советской знати, для жирных дачников, что медленно прогуливались в полосатых пижамах, для их дам в полосатых же сарафанах искусственного шелка (модная ткань), в крепдешине. Некоторые — подумать только! — ходили с ярким педикюром. Тогда это чудилось шикарным, но с точки зрения обыденной морали отчасти и подозрительным, несколько даже развратным.

Выезд из города (хоть и на грузовой, но машине!) для детского сознания был волнующим, поэтичным.

Городские окраины — словно иная страна, были они как-то малоизвестны. Люди, так или иначе связанные с былой барской жизнью или с умственным трудом, или просто «служащие» оставались большей частью в центре, обычно — в коммуналках, порой просто чудовищных, но о переезде на окраину и думать не хотели. Васильевский остров (не Гавань), начало Выборгской стороны, Калинкин мост, Красная (сейчас Александра Невского) площадь служили границами расселения старых ленинградцев.

Уже в Новой Деревне городская жизнь будто затихала. Последнее трамвайное кольцо на нынешнем Приморском проспекте, где и тогда было отделение милиции (кольцо 3-го маршрута, вагоны-«американки» мирно отдыхали на рельсах); потом мелькало рыжее золото буддийского храма, таинственного, всегда почему-то меня волновавшего, даже пугавшего немножко; а дальше бестрамвайный, безавтобусный город, там булыжная мостовая незаметно переходила в булыжное узенькое шоссе, где едва-едва разъезжались машины. И уже совсем скоро — болотистый простор, дорогу заботливо ограждают белые столбики, пахнет морем, сухими водорослями, йодом и травой.

Дачей.

Слева открывалась вода (Маркизова лужа) с яхточками, парусами, деревянными мостками, чайками, лодками, крошечными пароходиками и далеким-предалеким берегом, там, где теперь дома Морской набережной, а тогда — лишь какие-то индустриальные избушки с намеками на краны или электрические вышки. Это была уже совсем дача, единственный пейзаж ленинградского «загорода».

Справа, совсем рядом с шоссе шла железная дорога — одноколейка. Великой удачей казалось увидеть поезд. Особенно идущий не навстречу (тогда он просто мелькал), а «параллельным курсом», и тогда можно было его долго разглядывать, особенно паровоз, паровоз на ходу — подарок судьбы! К паровозам я испытываю до сих пор любовь, вероятно наследственную, от деда-железнодорожника. Ходить на вокзалы «смотреть паровозы» — ничего не могло быть тогда томительнее и слаще. Зимой иногда удавалось уговорить маму, и мы шли на Витебский вокзал, тащились по платформе к голове поезда, ожидали, пока не прицепят паровоз…

Кусочек шоссе после Лахты был асфальтовым, дорога казалась роскошной, машины мчались быстро (самая большая скорость в ту пору для хорошего автомобиля на приличном шоссе была километров восемьдесят в час), почти бесшумно. Правда, тогда непременной частью автомобильной езды служили гудки. Они были чем-то вроде кучерского «пади, пади!» или «поберегись!», бодрили водителя и напоминали о его машине другим, пугали далеких пешеходов, за городом — неосторожных кур и вообще были подобием рыцарского клича. Город стонал от клаксонов и упивался их урбанистической музыкой. Потому, наверное, и тембр гудков отличался многозначительным разнообразием.

Первое знакомство с новой дачей было драматическим. Ведь снималась она взрослыми, детьми только воображалась и лишь по приезде становилась реальностью. Главным был даже не сам дачный дом, а общество. Знакомство со сверстниками. Я обычно был самым маленьким, поскольку мой старший кузен был «большим мальчиком», и я тянулся к его компании.

Сами дачи ценились, насколько я помню, вовсе не за комфорт: никто не задумывался, какова уборная и насколько далеко она от дома. Важно было место, наличие сада, близость к станции и морю, веранда. Моей страстной мечтой (так и не осуществившейся в детстве) были разноцветные, какого-то особенно «дачного» оттенка — пронзительно-зеленые, анилиново-красные, лазоревые, лимонно-желтые — стекла на веранде. Это придавало дому щегольство, и я отчаянно завидовал тем, у кого была «веранда с цветными стеклами». Эти три слова вместе звучали по-особому, да и сейчас вызывают у меня приятное волнение. Иногда вместо веранд случались открытые балконы, особенно на верхних этажах. Они нам нравились — похоже на капитанские мостики и на многое другое из детских игр. Непременно — привозимые самими дачниками гамаки. В них качались, спали, читали, сидели, иногда по двое, даже по трое. Чтение многих первых лучших книжек — в гамаке!

О дачных запахах можно было бы написать отдельную главу.

Доски и бревна хранили влажный запах дождей; густо пахли цветы на клумбах, эти ленинградские, именно дачные цветы — иван-да-марья, анютины глазки, левкои, львиный зев, душистый табак с его тревожным пронзительно-сухим ароматом, ноготки, настурции, пахнувшие томительно, тягуче и горько-приторно, особенно перед вечером, когда наши северные сумерки длятся, чудится, дольше дня. Из кухонь, а в погожие дни из сада тянуло ржаво-сладким дымком керосинок. Все на даче, казалось, благоухало — трава, лопухи, крапива, и даже еда на даче тоже, казалось, обретала иной аромат…

Жужжали пчелы и осы, я панически боялся пауков, но и в этих маленьких страхах была дачная радость. Вечерами отчаянно кусались комары, запахи стряпни сгущались; кое-где из летних кухонь, стоящих поодаль от дома, доносился специфический городской гул примусов — они были относительно редки, на дачах царили именно керосинки.

Существование тянулось почти «по-усадебному», бездумно. Не помню ни радио, ни газет. Большие же репродукторы где-нибудь около станции оставались немыми, пока не случался праздник или беда. Их включали лишь в экстренных случаях. Зато почти все время, особенно вечерами, играли патефоны — они пели, кричали и шипели, песни Утесова, томные вальсы-бостоны и танго доносились и с соседних участков, и издалека, а порой и модный американский фокстрот с заморской пластинки врывался в советский вечер: «How do you do, mister Brown…» — пел по-английски немецкий ансамбль Феликса Лемана.

В конце тридцатых между Горской и Александровкой начиналась приграничная полоса (сама граница находилась совсем рядом, уже в Белоострове, и опасная близость к ней Ленинграда во многом объясняет истинные причины нашего нападения на Финляндию). Стоял шлагбаум, пограничники спрашивали пропуск. Зеленые фуражки, настоящие винтовки, каменные лица. Нам, детям, это, естественно, нравилось. Так сказать, «граница на замке».

Впрочем, вместо пропуска можно было воспользоваться бидоном: за шлагбаумом помещалась керосиновая лавка, и в нее пускали тех, кто имел при себе соответствующий сосуд. «Замок» открывался с помощью керосинового жбана. Избыточная подозрительность неизбежно порождает лютый идиотизм.

Не потому ли с дачей связаны самые острые приступы детской шпиономании? К тому же популярнейший шпион из какой-то детской книжки был именно дачник, носивший летнюю шапку-шлем с двумя козырьками, она называлась «здравствуй и прощай». А какие книжки о шпионах выходили тогда! Например, «Истребитель „2-зет“». В этой книжке Сергея Беляева,[5] вышедшей в 1939 году, вражеский самолет (перекрещенные буквы «Z» становились свастикой) мог исчезать и появляться вновь совсем в другом месте. Или «Миллионы глаз» Льва Зильвера — изданный в том же году сборник рассказов о шпионах и о невероятной прозорливости и бдительности советских людей! Они рождали такую истерическую подозрительность вкупе с самоотречением, что я спрашивал у своей нежно любимой мамы (цитата точная): «Мама, ты не шпион?» Детская логика вполне объяснима: искать дурное надобно было в самом дорогом и хорошем — иначе где же подвиг и самоотречение? У нас нынче пишут о синдроме Павлика Морозова. Происходит это, думаю, исключительно от раздраженного малознания, проблема-то отнюдь не нова, и в античные времена забвение родственных связей во имя гражданской идеи было весьма популярно. Все социальные передряги предполагали, что свобода и родина дороже родных и близких. Иное дело, что у нас это происходило особенно отвратительно, а предательство называли подвигом.

Автомобили на даче как-то забывались, любоваться ими можно было только на шоссе, где гуляли редко. Зато появление на ухабистой деревенской дачной дороге «эмки», а то и «ЗИСа» вызывало сенсацию. Однажды светло-серый, видимо персональный, «ЗИС» торжественно, проваливаясь в уличные ямы, проехал мимо нашей дачи, везя на крыше пружинный матрас в красно-белую полоску. Это произвело сильное впечатление. И с тех пор, как только ответственный лимузин появлялся на дачной улице, отовсюду сбегались дети и отвратительными голосами орали: «Матрасник, матрасник!..» В «сельском уединении» все становится событием.

На даче все меркло перед культом велосипеда. Встречались здесь и детские двухколесные велосипеды, но предметом всеобщего вожделения были, разумеется, «взрослые» — со свободным ходом, тормозом, сумкой-кобурой для инструментов, насосом (он пах резиной и чуть бензином, пах велосипедной романтикой!), с багажником, задним фонариком-отражателем и прочими упоительными деталями. Дети ездили на них, мучительно переваливаясь на педалях, так сказать, «помимо седла» — с него ноги до педалей просто не дотягивались. Обычно несколько ребят стояли маленькой толпой, ожидая очереди «прокатиться». И даже велосипедный тренькающий звонок, даже специфическое сухое дребезжание металла вкупе с шорохом шин до сих пор вызывают волнение в моей памяти.

Особый шик — «вести велосипед», иными словами, идти по дорожке пешком, держа его за руль и всем видом выражая готовность элегантно на него вскочить — разбежавшись и легко перебросив ногу через раму. Были еще маленькие, но горделивые предметы велосипедного дендизма. Например, зажимы на брюках. Их порой не снимали, даже давно сойдя с велосипеда. Пожалуй, сегодняшним аналогом этого невинного хвастовства является упоенное бряцание ключами автомобиля… Модным дополнением дамских велосипедов считались разноцветные вязаные сетки над задним колесом (чтобы не запуталась юбка, но главное — «для красоты»). А уж о фаре или ручном тормозе говорить можно было только с придыханием, блаженно прикрыв глаза.

У меня был двухколесный велосипед, но маленький, детский, и всерьез я его не воспринимал. У него не было ни тормоза, ни «свободного хода». Но с ним связано событие почти трагическое.

Будучи ребенком флегматичным, склонным к задумчивым и бессмысленным занятиям, я как-то на берегу Маркизовой лужи крутил педаль своего велосипедика, поставив его вверх ногами. Смотрел, смотрел, как крутится колесо, и не заметил, как палец попал между цепью и шестерней. Больно, страшно — палец разрезан до кости. Мама несла меня на руках, а я орал: «Ой, палец отвалится, ой, только не мажьте йодом!» Йода я боялся отчаянно, кажется, даже больше потери пальца.

Кроме детского велосипеда, я был гордым обладателем немыслимо роскошного предмета, купленного еще в пору нашего семейного богатства, — «педальной машины». Это был металлический, похожий на настоящий автомобильчик с рулем и гудком — резиновой грушей. В него помещался ребенок лет пяти. Вместо дна ноги упирались в педали, с помощью которых должны были крутиться колеса. Но несовершенство технических расчетов и, возможно, моя детская хилость стали непреодолимыми препятствиями на пути практической эксплуатации роскошного экипажа. С места сдвинуть его было почти немыслимо. Кроме того, шины у автомобиля были надувные, постоянно лопались, запасные нигде не продавались! Поэтому гордыня моя оставалась теоретической. Лишь иногда все шины заклеивались, и благодушно настроенные дачные приятели со снисходительным гиканьем и свистом толкали диковинный автомобиль, которым я восторженно правил. Счастливые мгновения! А чаще всего я просто гордо и одиноко сидел в неподвижном кабриолете.

Важнейшей частью дачной жизни был, разумеется, футбол. Мы любили его фанатично. Была книжка Льва Кассиля «Турецкие бутсы» про знаменитого форварда Пеку Дементьева. И конечно же, его же знаменитый роман «Вратарь республики»! Я был самый маленький, и меня брали только голкипером, чем я был премного доволен. Один раз я так схлопотал кожаным мячом по физиономии, что обжигающий этот удар помню поныне.

Оставались, разумеется, и забытые ныне жеманные и милые игры начала века. Серсо — кольца, которыми перебрасывались с помощью палочек, похожих на маленькие деревянные шпаги, катание обруча. Бессмертные «казаки-разбойники», лапта, пятнашки.

В дождь — карты. Даже в них мое романтическое сознание вносило что-то волнующее и сказочное. Во-первых, сами карты. Я терпеть не мог обычные плоские картинки стандартных колод (их милая консервативно-лубочная условность мне была, конечно, недоступна). Иное дело — «атласные» карты с непередаваемым, тоже словно бы «атласным», щегольским запахом и с замечательными рисунками: трефовые персонажи были наряжены в древнеегипетские одежды, черви — в древнегреческие, пики — в древнеримские, бубны — кажется, в викингов. Даже тузы были украшены соответствующей атрибутикой. Существовали какие-то упоительные игры — «свои козыри», а особенно «король», где игроки становились королем, принцем, солдатом и мужиком, потом набирали взятки — дачный вариант классического «кинга».

За рулем педальной машины. 1938

На даче, как в настоящей провинции, маленькие события становились большими и надолго запоминались.

В 1940 году в Ольгине на одной даче с нами жила семья Свистуновых, членов которой непочтительно прозвали Фидельки, по имени их собачонки. Так и говорили: «У Фиделек опять молоко убежало».

Главная дама семьи — матушка моего приятеля Марика — была совершенно бабелевским персонажем, не случайно ее часто называли по-одесски «мадам Свистунова». Однажды она то ли объелась, то ли отравилась, и всю ночь ее тошнило так громко, что никто из соседей и не помышлял о сне. Когда же утром злые и невыспавшиеся дачники подходили во дворе к колодцу, «мадам Свистунова», занявшая там пост спозаранку, торжественно и очень громко сообщала каждому: «Как меня сегодня ночью г’вало, вы себе не можете пг’едставить!..»

Фраза осталась у нас в домашнем фольклоре.

Фольклором — уже трагикомическим — стала и история с канавами. Мне было запрещено одному гулять по главным — проезжим — дачным улицам, я был мал и рассеян, там случались машины и мотоциклы, и мама за меня боялась. О шоссе и говорить нечего. Одному мне иногда разрешалось ходить по высохшим канавам, это было безопасно.

Я был послушен, с младенчества педантичен до опасного занудства. Однажды мама куда-то ушла, наказав сидеть дома, а я — вот беда! — забыл осведомиться, дозволено ли мне в этот раз «ходить по канавам». В голове моей случилось затмение, и, повинуясь могучей нерешенной доминанте, я побежал за мамой вслед, дабы узнать, что можно и чего нельзя. Я бежал, теперь уже не думая где, и был замечен мамой, когда по диагонали пересекал довольно оживленное шоссе, истерически крича: «Мама, мама, а по канавам — можно?»

Людмила Владимировна Герман и Николай Алексеевич Ушин. 1930-е

Этот вопрос, выкрикиваемый пятилетним карапузом, бежавшим между несущимися по загородному шоссе машинами, был уже риторическим. В таком гневе и отчаянии маму я, пожалуй, никогда не видел. И вопрос «А по канавам можно?» так и стал у нас метафорой абсурдистского детского послушания.

Два лета подряд — 1938 и 1939 годов — мы жили в Горской. Возможно, поэтому Горскую я помню особенно хорошо. Там жила и семья Ушиных, с которыми странно и надолго связались наши с мамой жизни. Мои родители, еще в пору довоенной их жизни на Васильевском, дружили с обитавшими в том же доме художниками братьями Ушиными. Старший — Николай Алексеевич, весьма изысканный человек, с лицом уайлдовского героя (сам я его не помню, но таким он выглядел даже на фотографиях), и Алексей Алексеевич — жизнерадостный красавец без особых затей. У него были жена и сын Андрей, ставший в шестидесятые годы известным графиком, тогда красивый мальчик, с детства подававший блестящие надежды и справедливо считавшийся вундеркиндом. Николай остался холостяком.

Не знаю почему, но я очень стеснялся ходить к ним на дачу, стеснялся Андрюшу — он был старше меня, уверенный, красивый. И мама даже сочинила песенку:

Ой, как страшно, Ой, как опасно, Мы сегодня К Ушиным пойдем…

К семье и дому Ушиных будет повод вернуться в следующей главе.

Важнейшая часть дачной жизни — станции. Упоительно-прекрасные маленькие станции приморской одноколейки (разъезды были в Лахте и Лисьем Носу), остро пахнущие специфическим «железнодорожным» запахом: углем, горячей смолой от шпал, нагретым металлом рельс.

Такая станция была и в Горской. Дача, где мы жили, располагалась рядом, на пригорке, и поезда удавалось встречать часто. Низкие, посыпанные гравием платформы, семафоры, провода. Ходили обычные паровые поезда, электрички — только в Петергоф, до войны я их и не видывал.

Паровоз ведь не просто транспорт — событие! Гудок его доносился издалека, он пыхтел и шипел, с особым паровозным щегольством выпускал пар из цилиндров; сверкающие, жирные от машинного масла поршни вылезали из них, приводя в движение шатуны, часто красного цвета. Можно было угадывать или читать марку паровоза («С», «Со», «Су», «Щ», «ОВ»), считать колесные пары (чем их больше, тем машина шикарнее). Локомотивы чаще бывали черные, реже их красили в веселый зеленый цвет, на длинном котле спереди иногда красовался конический обтекатель, такие паровозы казались более современными, «обтекаемыми» (слово «обтекаемый» применительно к движущейся технике свидетельствовало о ее суперсовременности и даже причастности к научной фантастике). До сих пор для меня остается загадкой, почему паровозные будки устраивались так, что машинист не мог смотреть вперед иначе, как высунув голову из бокового окошка, что было, надо полагать, неудобно и холодно. Тоже бессмысленная и гордая традиция?.. Вдоль котла шли шаткие мостки, огороженные перильцами, и иногда по ним прохаживался помощник машиниста, с особым железнодорожным шиком протирая крутые паровозные бока. А сверху на котле — труба, толстые башни сухопарника и песочницы, множество каких-то медных и латунных колесиков, клапанов и вовсе непонятных, но восхитительных штучек, которые своей технической замысловатостью и непонятностью приводили мальчишеское воображение в восторженное и раболепное смятение.

Пассажирский паровоз серии «С». Такие использовались вплоть до 1940-х

И феерически прекрасный ритуал обмена жезлами!

На перрон выходил дежурный по станции или сам начальник, но непременно в красной фуражке (мечта каждого нормального мальчика от трех до шестнадцати), если то была дама, то чаще всего на ней были белые носочки с каемкой и туфли с перетяжками (в жаркую погоду, разумеется, парусиновые). На боку — сумка с тремя флажками. В руках — проволочный круг (с ужасным названием «жезлоподаватель»!), к которому и был прикреплен собственно «жезл» — замок от электрической цепи, мудреным образом связанный с системой светофоров и вообще проезда по дороге. И лязгающее это кольцо лихо, с особым артистизмом, подхватывал на ходу высунувшийся из будки помощник машиниста! Передача жезла должна была обеспечить безопасность, невозможность столкновения на одноколейной дороге. Но сохранялось здесь и нечто атавистическо-железнодорожное, вековой профессиональный шик, ритуал, подобный смене гвардейского караула. Железнодорожники скрывали под маской мужественного и сурового безразличия свое удовольствие от благодарного восхищения зрителей. Мы же гнули из проволоки некрасивые кривые круги, старались обмениваться ими с такой же ловкостью и с упоением предавались разнообразным «железнодорожным радостям».

С раннего детства мне присуще странное качество — некое «отсроченное восприятие». Если я видел что-то бесконечно меня восхищавшее — от паровозов в раннем детстве до заморских городов в зрелые годы, — все это делалось окончательно реальным лишь тогда, когда становилось воспоминанием, особенно воспоминанием, преображенным в «иную субстанцию». В детстве это было рисование или игра, теперь — книга, дневниковые записи. С младых ногтей я рисовал сцены из фильмов, разыгрывал куски из виденных спектаклей, то есть так или иначе «воспроизводил» жизнь, едва ли умея радоваться ей впрямую и непосредственно.

Вечерами праздником считалось «ходить на станцию», «встречать поезд». Сам приход поезда («Какой будет паровоз?», «Как пройдет обмен жезлами?», «А вдруг паровоз пойдет вперед тендером?» — почему-то эта позиция казалась особенно щегольской) ожидался с праздничным волнением. Если повезет, может быть, увидим и моторную дрезину — «автомотрису»… Встречали родителей, родственников, гостей и более всего, разумеется, предвкушали городские гостинцы, особенно желанные на даче.

В Ольгине — там, неподалеку от Горской, мы жили летом 1940-го — существовало еще одно таинственное «полужелезнодорожное» явление. Узкоколейка, по которой возили торф: запущенные, кривоватые, поросшие травой рельсы. Но по ним иногда — какое это было событие! — проползал «мотовоз», крошечный бензиновый локомотив с игрушечными вагонами, он трясся на ветхих рельсах, пускал бензиновый дым, тонко гудел и возбуждал восторг у дачных детей.

Поездка в город в период дачной жизни становилась праздником, еще недавно постылый Ленинград («Скорей бы на дачу», — всю весну ныл я) — желанной экзотикой. Романтичным было и ожидание состава на платформе, и светло-коричневые картонные билеты (обратные — с красной полоской), и угольно-дымный запах вагонов. И любимое занятие — «смотреть в окно». Окна открывались таинственно и иррационально, на рамах были ремни, их надо было как-то по-особенному подхватывать. Самыми удобными считались вагоны, где под окном был выступ — приступочка, встав на которую семилетний мальчик мог положить на окно подбородок, а то и высунуть голову. В глаза дул ветер, попадали угольные крошки из паровозной трубы, но все равно хотелось высовываться подальше, чтобы, если очень уж повезет, увидеть на повороте сам паровоз.

Летний город был странным, завораживающим.

Домой, как правило, не заезжали — ходили в кино, или в магазины, или в зоосад. Или в какой-нибудь летний театр, вроде работавшего в Таврическом саду. Туда нас как-то летом сводил отец (при ордене!), показывали «По щучьему велению» — черная, темная, бархатистая сцена, а костюмы персонажей светлые и переливались блестками. Как мне понравилось!

Город был раскаленным. Ремонтировались улицы, чадили, густо и сладко пахли асфальтовые котлы, под ними тлели дрова, казалось еще увеличивая жару, «трамбовки» (так называли тогда катки) ездили по черному мягкому гудрону, все было веселое, летнее, перегороженное. Мужчины ходили в рубашках апаш, часто в косоворотках или вышитых на украинский манер сорочках, в толстовках, в белых брюках из «чертовой кожи», женщины в сарафанах с целомудренными широкими бретелями, в белых носках с разноцветной каемкой и босоножках, которые назывались в ту пору «сандалетами». Чаще всего носили сандалии — и дети и взрослые, и дяди и тети. Без каблука, с широким круглым носком в дырочках, на перетяжке. Нарядными считались парусиновые, начищенные зубным порошком туфли.

На головах — панамки из белой и плотной рубчатой ткани, а чаще всего тюбетейки, которые оставались почти обязательной частью летнего наряда для людей всех возрастов и полов. Молодые носили спортсменки (тапочки на шнурках) и футболки: в двадцатые годы они были в широкую вертикальную полоску, как на знаменитой картине Самохвалова, а в тридцатые — гладкими, но с воротником другого, чем сама рубашка, цвета и все с той же «ботиночной» шнуровкой вместо застежки; и летние легкие кепочки. Те, кто хотел казаться «ответственным», начальником (настоящих начальников на улице не было, они ездили на машинах), одевались на правительственный манер: белые холщовые френчи, парусиновые фуражки-«сталинки», куда реже — те самые шапочки с двумя козырьками — «здравствуй-прощай», что носили шпионы в книжках. Зимой, кстати сказать, картина была не менее убогой и красноречивой. Куцые пальто с дешевыми меховыми воротниками, муфточки — истерические попытки нищих девушек скопировать шубку из заграничного кино; пальто, похожие на армейские, или просто шинели без знаков различия у маленьких начальников, кожаные с мехом — у больших; и бросались в глаза редкие модницы, ходившие к дорогим портнихам, или те, кому удалось купить что-то контрабандное. Их обычно называли «фифы». Богатенькие дети ходили в меховых шапках с длинными, как у спаниеля, смешными ушами, так сказать, в стиле полярников. Носили зимой и валенки, в сырость — с калошами, это непременный атрибут довоенной и даже дореволюционной жизни. Калоши были у всех — и у богатых, и у бедных, и у больших, и у маленьких, и для валенок, и для тонкой, как говорили тогда, «модельной» обуви.

В холода дамы поверх туфель обували боты — от дешевеньких, коротких, бесформенных до почти изысканных, тонкого фетра, на высоком каблуке, с изящной колодкой. У сановных мужчин в ходу были бурки, тоже фетровые, отделанные кожей.

Но истинные модницы — и бедные, и богатые — старались и в мороз щеголять в туфельках и шелковых чулках при зимнем пальто. Мучились ради шикарного вида, и пешком так бегали, и ждали подолгу трамвая и кавалеров под часами…

Люди смирились и, наверное, уже не замечали, насколько жалкую картину являл собою советский обыватель в тюбетейке, сандалиях или парусиновых башмаках, в мятых парусиновых же брюках, даже в начальственном френче, с неизменным толстым портфелем из кожзаменителя, вечно бегущий за набитым трамваем или мающийся в очереди. Все это бесконечно печально сейчас вспоминать и горько об этом думать. Но ведь и чеховские чиновники во вполне цивильной чесуче тоже были жалкими и пошлыми. Так в чем же дело — в печати советской особливости, в этом сугубо «совдеповском» зощенковском наряде, ставшем синонимом нищеты и оболваненности? Но люди-то не были ни хуже ни лучше. Или все же сидела в них какая-то затравленность, убогость? Сейчас уже не понять. Но тогда эта жизнь виделась естественной, другой мы не знали, и европеизированные «фифы» на Невском казались куда смешнее совбарышень в синих беретах с хвостиком.

Мороженое продавали с лотков или из больших синих ящиков, и летом около них всегда толпился народ. Два вафельных кружка, между ними особой ложкой клалось мороженое. На кружкбх иногда вытиснены имена: «Таня», «Вася», «Шура»… Удачей было встретить свое. Плохо было носителям модных советских имен — Ремира (революция всего мира), Стален (Сталин — Ленин), Владилен (Владимир Ильич Ленин): их тиснение на вафлях не предусматривалось. Эскимо на палочке еще почиталось редкостью. Другая летняя, особенно дачная, радость — лимонад, его приторно-кислый, остро-колючий от газа вкус. Взрослые покупали его неохотно, — видимо, считалось, что он вреден (почему маленьким всегда вредно то, чего они вожделеют?). Газированная вода — отдельный сюжет, о ней чуть позже и подробно.

Пьяные встречались редко. Их боялись и им удивлялись. Помню растерзанного, до пояса голого дядьку, которого вели милиционеры по улице Ломоносова. Он вырывался, орал ужасные слова, я не мог вспоминать его без ужаса и долго потом боялся выходить (даже с мамой!) на улицу. Вообще-то, пили, наверное, не меньше, чем в другие времена. Но было множество пивных (помню вывески «Культурная пивная»), из которых пьянство на улицу могло и не выплеснуться. И был глобальный страх, действовавший даже на хулиганов, тот страх, о котором с тоской вспоминают радетели «порядка, который был при Сталине». Как легко забывается былое, его суть и подлинная трагедия. Недаром Монтень писал, что желание «вычеркнуть и изгладить из памяти есть первейший путь к неведению».

Все происходящее за пределами семейной жизни в детстве фиксируется плохо. Испанские события для меня — нечто далекое и героическое, еще менее реальное, чем пароход «Челюскин», утонувший еще 13 февраля 1934 года, или папанинцы. Помню карту на стенде «ТАСС» около Сада отдыха, апельсины-корольки, невероятно модные «испанские шапочки» — синие остроугольные пилотки с красной кисточкой. Что-то мелькало в кинохронике. Какие-то героические стихи в детских журналах. Слово «Гвадалахара» было у всех на слуху, как и слова «фалангисты», «франкисты». Слово «фашист» казалось омерзительным: лукавые игры с Германией еще не начались. В Испанию уезжали наши военные, гордо и не вполне открыто. Такой же экзотикой, героической и победоносной, были «события» на озере Хасан и на Халхин-Голе. Показывали фильмы про гнусных самураев.

Начало Финской кампании помню смутно.

Конец 1939 года. Бесконечно повторялось: белофинны обстреляли нас из артиллерийских орудий, в результате чего погибли «одиннадцать пограничников». Мы, естественно, «защищались», попросту — старались отодвинуть слишком близкую границу. Не слышал, чтобы у нас кто-нибудь тогда возмущался нападением на маленькую страну или говорил о том, как негодует цивилизованный мир. Помню другое: затемнение, первые на моей памяти очереди (в Ленинграде о них уже стали забывать), все тогда «стояли за маслом», тогда же опять подорожали (и заметно) продукты. Многое ведь продавалось невероятно дешево. Зарплата, скажем, среднего инженера составляла рублей 700, а водка стоила меньше червонца (десяти рублей). Простодушно удивлялись: почему война длится так долго? Помню, что финнов называли исключительно «белофиннами», предполагалось: мы спасаем народ Финляндии, чуть ли не по его желанию. Сколько было презрительных карикатур. Тогда появился Василий Теркин. Начал он воевать в Финскую кампанию в качестве лубочного персонажа героических плакатов. Твардовский написал своего «Теркина» позднее.

«Белофинн в лесах таится…» Агитплакат. 1939

Война затянулась, победе все радовались. Правда, мама потом мне рассказывала, что ходили осторожные слухи о наших чудовищных потерях, говорили и о жестокой бессмыслице войны. Даже вполне просоветские люди были озадачены неспособностью и неготовностью нашей доблестной Красной армии. Появилась новая территория, вскоре туда посыпались дачники; названия звучали экзотически: Оллила, Куоккала, Терийоки (нынешние Солнечное, Репино, Зеленогорск).

А собственная жизнь была важнее. Упоительные подшивки «Чижа», старой «Нивы». Великолепное, с восхитительными картинками издание сказок Андерсена, которое добрый Евгений Львович Шварц принес мне, когда я болел корью.

Был и более «взрослый», для «старших дошкольников», журнал «Мурзилка». Не знаю, как игрушечный франт в цилиндре и с моноклем — герой книжки Анны Хвольсон «Приключения Мурзилки и лесных человечков»,[6] написанной по мотивам рисунков канадского художника и поэта Палмера Кокса и изданной в 1898 году, — обернулся в тридцатые годы пушистым созданием в ярком берете. Ничего специально советского в нем не было, с ним случались смешные приключения, и журнал мне нравился.

Предвоенным моим увлечением стала коллекция крышек от папиросных коробок. Они служили в конце тридцатых годов материальным воплощением своего времени. В них была своего рода нормативность, триумфальная эстетика, своя табель о рангах, свой абсурдизм.

Самые распространенные — вероятно, они и в коллекцию-то не попали — «Беломорканал» (их курила мама), относительно демократические, и более «начальственные», дорогие — «Казбек» с джигитом на фоне заснеженного пика, нарисованным (по разным сведениям) то ли Гази-Магомедом Даурбековым, то ли самим Евгением Лансере, то ли еще кем-то. Совсем дешевенькие: «Норд» (после войны оборотившийся «Севером») и «Красная звезда» («Звездочка») с изображением военного мотоциклиста на фоне большой красной звезды, «Смычка», украшенная фигурой молотобойца, «Дюбек» с изображением табачных листьев, «Интурист» с летящим самолетом, «Стенька Разин» и даже «Кармен».

Коллекционными были другие. Плотные картонные пачки, с серебряной фольгой внутри, с изящной золоченой маркой на внутренней стороне крышки, а то и с шелковой ниточкой, эту крышку придерживающей.

Самыми роскошными считались, конечно, папиросы «Герцеговина-Флор», которые курил и крошил в трубку Сталин. Зеленая лакированная коробка с орнаментом, очень дорогая.

Были старые, наверное, еще дореволюционные сорта. «Пушки», на крышках которых папиросы целились в курильщика, подобно жерлам корабельных орудий; «Борцы» с двумя могучими восточными атлетами; «Юг» — пачка, украшенная томным пейзажем с олеандрами и луной над ночным морем. Были и вполне советские: «Делегатские», таинственно мерцавшие жаркой красной крышкой, словно впитавшей в себя отсветы красных портьер и штор кремлевских дворцов; «Люкс» с зелено-черными острыми угольниками и золотой надписью; «Северная Пальмира» с лиловатым изображением Биржи и Ростральных колонн; «Зефир» с золотой «рокайльной» надписью на лазоревом фоне; «Фестиваль» с черным силуэтом дирижера перед высоким голубым занавесом — необыкновенно длинные, тонкие и тонные дамские папиросы…

И. Д. Боград. Папиросы «Пушки». Рекламный плакат. 1926

И. Д. Боград. Курящими решен вопрос. Рекламный плакат. 1937

Но встречались и совсем редкие, и необыкновенно шикарные коробки, например оформленные под Палех, с черными лакированными крышками и пестренькими пейзанскими сценками на них, — «Палехский баян». И первые советские сигареты (подумать только, нечто без мундштука!) «Тройка», чудом сохранившиеся и нынче. И даже «железную коробку от папирос „Кавказ“», что фигурирует в «Золотом теленке», я отлично помню — под серебро с чернью, с горным пейзажем в овале.

Не знаю, различалось ли все это на вкус, но ощущение языческой роскоши, совсем не похожей, как мы теперь знаем, на относительно скупой ассортимент знаменитых заморских сигарет, запомнилось надолго.

Была еще одна — недолгая и весьма специфическая для времени — коллекция. В 1940 году, как известно, к нам «присоединились» Латвия, Эстония и Литва. Вслух о том, что произошло в действительности, не говорили, боюсь, и не думали столь серьезно, как пытаются вспоминать нынче. Присоединились — и слава богу. До этого мы «освобождали» Западную Украину, Белоруссию, и все ликовали. О том, что происходил раздел Восточной Европы между Сталиным и Гитлером, не знали, не думали или не хотели ни знать, ни думать.

Так вот, в этих маленьких и небогатых, но все же европеизированных странах и провинциях был всякого рода «дефицит», заграничные вещи, которые быстро расхватали военные и все те (в том числе и писатели), кто первым попал в Ригу или Таллин. Две рубашки, как тогда говорили — «бобочки», отец привез мне, кажется, из Львова: одна тускло-розового плотного шелка, другая — особенно любимая — из сложно и элегантно фактурного, в тисненую полоску белого мягкого полотна. А единственное, что дошло до Ленинграда в изобилии, — это конфеты. Обычные, не особенно даже вкусные, но в совершенно западных, дивной красоты и блеска фантиках. Их-то мы и собирали, удивляясь их разнообразию.

Впрочем, суть детской тогдашней жизни была не в коллекционировании. Главное было — играть. В войну, в шпионов (все очень любили), в пограничников. (Кто не знал великого пограничника Никиту Карацупу и его собаку Индуса,[7] как сладостно звучала суровая фраза, обращенная отважным пограничником к нарушителю: «Пройдем на заставу, там разберемся»…)

Была тьма интереснейших «настольных» игр, не просто «Догонишь — сгонишь» (дореволюционная «Рич-рач»), не просто «Цирки», но разные замечательные замысловатости, чрезвычайно искусно придуманные. Морские сражения, скачки и бега, велосипедные гонки, исторические игры. С непременными прелестными, литыми из олова, раскрашенными кораблями, лошадьми, солдатиками, была даже игра про восстание сипаев в Индии с зелеными фигурками английских солдат и красными — индийцев в тюрбанах. Была даже игра, где было изображено более ста (!) видов транспорта, вплоть до трехколесного автомобиля или корабля с роторными движителями в виде колоссальных вращающихся труб.

А «Почта»! Картонный домик с окошечками «Телеграммы», «Заказные письма и переводы», игрушечные конверты, марки, бланки и даже печать! Лото «Былины» с Ильей Муромцем, Добрыней, Алешей Поповичем, Садко, Вольгой и Микулой Селяниновичем, с Соловьем-разбойником, Горынычем и прочей восхитительной нечистью! Конструкторы — металлические, с вечно заедавшими и терявшимися винтами и гайками, деревянные, называвшиеся «Матадор», или же «специальные», из которых собирались несколько моделей автомобилей или самолетов, в числе которых помню даже почти забытый «автожир» (аппарат, похожий на нынешний вертолет).

Автором большинства замечательных настольных игр был таинственный человек по фамилии Епишкин. Мое поколение обязано ему многими счастливыми часами.

Была и еще одна игра, вроде бы и ничем не примечательная (в духе все той же «Догонишь — сгонишь»), но с диковинными фигурами-фишками в виде голых пузатых, лопоухих человечков, прозванных у нас дома «мымрочками». Они были настолько милы и выразительны, что появилась страна «Мымростан». Голубые мымрочки были летчиками, зеленые — пограничниками, красные — пехотинцами, желтые управляли боевыми лучами или чем-то вроде гиперболоида инженера Гарина. Все мыслилось военным и героическим. Но главное не это, а всякие другие замечательные события, в этом государстве происходившие. Но это уже из области детских заповедных тайн.

Мымрочки, кстати, у меня сохранились, и одна, со следами почти облупившейся красной краски, стоит на письменном столе и ласково таращится на меня, как и семьдесят пять лет назад. Взгляд на собственный стол поучителен, когда беседуешь с «давно прошедшим». Дощечка из искусственного мрамора — в шестидесятые мы с мамой купили мне такой письменный приборчик с вечной ручкой. Ручка давно сгинула, на ее месте ручка в виде гусиного пера винного цвета — парижская изящная игрушка. Крошечная, вполне кичевая Эйфелева башня, привезенная мне из Парижа в начале шестидесятых художником, о котором я написал свою самую первую книжку, — как ее выкинешь? Сувенирная шпага с гербом того же Парижа, купленная там же, уже мною самим в 1965 году, как и башня, совершенно кичевая, но тоже нежно любимая. И наконец, мымрочки. И пуговица с маминого довоенного платья, которая называлась рубиновой и во время игр служила «драгоценным камнем», она тоже чудом сохранилась…

Оттуда же, из детских тайн, два моих игрушечных медвежонка (никто тогда не знал, что у каждого Кристофера Робина — свой медвежонок, да и о Винни Пухе никто не догадывался) со странными именами — Психозный и Психоватый. Первый был вроде ребенка, трусливого и капризного, а второй олицетворением родителей — рассудительный и взрослый. Существовали эти персонажи материально в виде маленьких прюнелевых медвежат. О них рассказывались и рисовались истории, — например, младший вечно страдал «воспалением среднего хвоста» (по аналогии с моим постоянным воспалением среднего уха), и я лечил его с помощью «хирургических инструментов» (из маминого маникюрного набора).

И конечно, вечные игры: блошки (прыгающие при нажатии пластиночки особой формы), детское домино (с автомобилями, зверюшками, кораблями).

Домашним кино служил «волшебный фонарь» — картонная коробка, оклеенная гранитолем, с объективом и неяркой (чтобы не было перегрева) лампочкой внутри. Он проецировал на экран небольшие диапозитивы, наборы которых продавались в игрушечных магазинах или магазинах «наглядных учебных пособий». Диапозитивы бывали черно-белые, вирированные (сепией, лазурью — словом, одним каким-нибудь цветом) или разноцветные.

Но подслеповатый, пахнущий нагретым гранитолем «волшебный фонарь» сразу забылся, когда появилось чудо техники «аллоскоп» — прибор для показа диафильмов. Он упаковывался в жесткий компактный футляр, наподобие маленькой швейной машины, светил ярко, современно, победно и таинственно пахнул лаком, целлулоидом и металлом и при каждом повороте пластмассовой ручки показывал новую прекрасную и четкую картинку — во много раз увеличенный кадрик диафильма. Диафильмы продавались в цилиндрических пластмассовых или жестяных коробочках. По современным понятиям — настоящие комиксы: картинка с коротким текстом. Бывало, случались диафильмы аж в двух сериях — чуть ли не на сотню кадров. Часто цветные. Какие были «Дикие лебеди» по Андерсену! И вечные сказки, впервые увиденные через аллоскоп, навсегда связались с полутьмой, запахом лака, целлулоида и нагретого металла. Запахом аллоскопа.

Вообще, среди игрушек попадались совершенно невероятные. Как-то отец, склонный к покупке дорогих и экстравагантных подарков, приволок мне на день рождения детский токарный станок с набором резцов. Выточить на нем ничего было нельзя, он, в сущности, и работать вообще не мог, но было интересно…

Детский предметный мир кажется мне сейчас (да, наверное, он на самом деле такой и есть), если угодно, сверхзначительным. Подтверждение — описание модели международного вагона у Набокова («Другие берега»). Каждая вещь была наполнена могучей притягательной силой, чудилась микрокосмом, желанным и романтическим. Готовальня, например. Почему мне так страстно хотелось иметь все эти блестящие циркули, измерители, рейсфедеры, элегантно и шикарно уложенные в бархатные углубления? В конце концов, я выклянчил у мамы готовальню. Правда, не совсем такую, о какой мечтал. Мне купили скромную, предметов на восемь, в коробке, подбитой благородным бежевым бархатом. А грезил я об огромной, с полусотней решительно непонятных штучек и обязательно на ярко-красном плюше…

Подарки, особенно аллоскоп, связаны с днем рождения и елкой. Почему-то я был уверен, что Новый год бывает «тридцать седьмого» декабря… Кстати сказать, елки в СССР долгое время были официально запрещены. Власти разрешили их лишь в конце 1935 года, напечатав в «Правде» заметку известного тогда партийного деятеля Павла Постышева «Давайте организуем к новому году детям хорошую елку».

Еще одна таинственная часть жизни, которой в основном увлекались только взрослые, — фотография.

Чаще всего снимали аппаратом, который стали у нас выпускать с 1930 года (к XVI съезду ВКПб) по образцу немецкого «Цейсс-Икона» и с немецким затвором. В СССР он назывался «Фотокор» (фотокорреспондент). «Подробно» сделанная камера: красивая, далеко растягивающаяся черная гармошка, тяжелые, будто литые никелированные детали; два видоискателя; миниатюрный уровень с веселым пузыриком воздуха под выпуклой линзой, масса маленьких приспособлений, романтических и не совсем понятных, как на паровозе.

Аллоскоп. 1930-е

Аппарат на треноге, фотограф с головой, закрытой черной тканью, чтобы на матовое стекло, по которому производилась наводка, не падал свет. Трепетно, особым шикарно-бережным жестом матовое стекло извлекается, его заменяет кассета с пластинкой, «осторожно, снимаю!», щелчок затвора — «вылетела птичка».

Фотоаппарат «Фотокор-1». 1930-е

Пластинки долго и взволнованно проявлялись в ванночках — передержали, недодержали? Потом сушили на специальных деревянных подставочках. Они были большие — девять на двенадцать, и увеличения делались очень редко.

Печатали обычно на «дневной» фотобумаге: пластинку-негатив и бумагу клали в рамку-зажим и оставляли на свету. Через час появлялось коричневатое изображение на бумаге, и его закрепляли в растворе, называвшемся «вираж-фиксаж». Снимки получались совсем не такие, как нынче: очень мягкие, цвета сепии без резких контрастов, и вместе с тем четкие, напоминавшие старинные дагеротипы. Мама, очень любившая всякую технику, завела себе аппарат «Турист» — небольшую дешевую, так называемую клап-камеру, складную, без гармошки. Снимки он делал небольшие, шесть на девять. Иногда, вечерами, с помощью взятого напрокат громоздкого увеличителя мама печатала и относительно большие снимки — иные сохранились по сию пору… Объектом и героем съемок был, естественно, я. При всем своем ребячьем нарциссизме, фотографию я вскоре возненавидел. Хотя поначалу, признаюсь, позировал с удовольствием. С младых ногтей обожал одеваться, галстуки хотел носить и носил (когда разрешали) лет с пяти: отлично помню два, доставшихся от отца, английских — то ли торгсиновских, то ли купленных у моряков-спекулянтов — матово-шелковистых, тяжелых, в косую полоску необычайно густых и нежных тонов: один тускло-зеленый, другой светло-синий. Самым любимым нарядом был костюм с модными брюками гольф, к которым имелись специально вышитые на отворотах чулки. Таким «джентльментелем» — так это называлось у нас в доме — я снимался охотнее, чем в коротких штанах, в которых обычно ходили дети. С моим неумеренным дендизмом не в силах была бороться даже мама. Демократическо-спартанские прогулки босиком, на которых она настаивала, я ненавидел до дрожи.

Году в сороковом отец появился с новомодным аппаратом «Лейка». Так горделиво называли отечественный «ФЭД», изготовлявшийся в колонии имени Ф. Э. Дзержинского и чудовищно дорогой — больше тысячи рублей! Это была откровенная копия немецкой камеры «Leica II» (Leitz Camera — камера Лейца). Крошечный, в кожаном футляре, элегантно щелкающий аппаратик с выдвигающимся объективом (тубус), миниатюрными кнопками и рычажками, легко наводившийся на резкость, снимавший подряд, без перезарядки, тридцать шесть кадров на пленку, казался невыносимо шикарным, «американским», недоступным. Снимки увеличивались до невиданных размеров («Маленькие негативы — большие фотографии» — лозунг изобретателя «Лейки» Оскара Барнака) и были ошеломляюще не похожи на скромно отпечатанные в рамках контактные фотографии.

Мне тоже подарили фотоаппарат. Он назывался странно — «Циклокамера». Вкусно пахнущая гранитолем коробочка, закрывающаяся с помощью жестяных крючков, объектив с пуговку, крохотный зеркальный видоискатель с мутным матовым стеклом, два рычажка и выдвижная заслонка для передвижения пленки; кадрики были квадратные — 24 × 24 миллиметра. Кажется, снимать им так и не получилось, — видимо, странный аппарат, как и токарный станок, подаренный отцом, работать не мог. Им можно было только играть, чем я и занимался: фотографировал «военные объекты», изображая шпиона, пока мой кузен в роли пограничника не ловил меня на месте преступления. Мелькали и другие полуигрушечные аппараты — «Лилипут», «Малютка»; выпускали и солидную, но неуклюжую зеркалку «Спорт», хотя серьезные фотографы и богатые любители старались по возможности пользоваться заграничными камерами.

Дача. Шезлонг. 1938

Конечно, масса интересного было и за пределами дома. Не стану говорить о поездках в ЦПКиО[8] (как там меня катали на финских санях!), о прогулках по Невскому, о том, как в праздничные вечера ездили — иногда и на такси — «смотреть иллюминацию». Был свой район с «наизусть затверженными прогулками» (Ахматова). До переезда на Бородинскую я едва ли видел окрестности, мир ограничивался все той же «Аллейкой» (тогда улицей Софьи Перовской). А поселившись на Бородинской, мы с мамой часто ходили по серому, шумному, гремящему трамваями и автобусами, малоинтересному и в общем так и не ставшему мне милым Загородному. Весной меня катали на карусели под скрипучую и лихорадочно веселую, шарманистую мелодию «Утро красит нежным светом» в микроскопическом скверике напротив Лештукова переулка. Зимой я прилипал к витринам игрушечных магазинов, дышал ароматами кондитерской у Пяти Углов, магазина, до начала 1990-х сохранявшего прежнее, пышное, еще какое-то ампирно-нэповское убранство. Этот магазин притягивал меня не просто лакомствами — в приторных запахах его, в тускнеющем блеске зеркал, в этих полированных консолях, в затянутых выцветшим репсом панно плыло нечто из былой жизни, странно и приятно меня волновавшее.

Фотоаппарат «Циклокамера». 1939

Куда более отчетливой радостью была газированная вода в ее тогдашнем, забытом варианте. Одно ее «наливание» уже являлось томительно-праздничной церемонией. Ложка — металлический маленький стаканчик на ручке — с сиропом, нацеженным из колбы, опускалась в стакан, вымытый на специальном блестящем моечном устройстве. В ложку устремлялась шипучая газированная вода из крана, все это вспенивалось, мешалось и пододвигалось к жаждущему покупателю по мокрому и липкому, приторно пахнущему смесью разных сиропов прилавку…

Я мечтал о профессии продавца газированной воды. По моей настойчивой просьбе мне купили стеклянную клистирную кружку (кружка Эсмарха). С ее помощью устроили подобие агрегата для газированной воды, и я страстно играл, заставляя взрослых пить кипяченую воду из клистирной кружки с сиропом из варенья. И недоумевал, замечая некоторое равнодушие к щедро предлагаемому напитку. Порывался я и «варить ликеры». Почему-то у нас оказалась рекламная книжечка (буклет, как сказали бы нынче) советских ликеров. Меня потрясло своей экзотической красотой название ликера «Какао-шуа» и изображение волшебной красоты бутылочки в виде странного гибрида вазы с молочником. Я размешивал какао с сахаром и еще чем-то и млел от мерцания красивой жизни.

Большинство ресторанов позакрывались с концом нэпа, и к исходу 1930-х они были, как мне помнится, немногочисленны. В них меня, разумеется, не водили. Самым фешенебельным местом в писательских кругах считалась «Крыша» в «Европейской». Бывала там тогдашняя интеллектуальная знать, не столько богатая, сколько причастная нарождавшейся светской жизни — советского, но пока не хамского толка. Рассказывали, что там служили официантами татары, все еще помнившие французские названия блюд.

Но было одно для всех ленинградцев всех возрастов желанное место — кафе «Норд», как и папиросы, после войны переименованное в «Север».

Кондитерский магазин под этим названием, не раз менявшийся, еще существует на Невском. А тогда надо было, спустившись на несколько ступенек, пройти сквозь весь магазин, сквозь тягуче-сладкий запах лучших в городе «пирожных от „Норда“», чтобы открыть дверь в кафе. Столики, крытые толстым стеклом поверх зеленого сукна, величавые фарфоровые белые медведи, зеркала, низкие потолки, сине-зелено-белое царство, незабываемый аромат кофе, ванили, духов, коньяка, дорогих папирос.

Какие лакомства! «Кофе с огнем», например. Не слишком вкусный напиток, но он пылал (политый сверху спиртом) и вызывал безудержное счастливое волнение. Блинчатые пирожки — нет, не банальные трубочки, а именно сложенные конвертом пирожки из тонких блинчиков. А пирожные! Это нельзя пересказать. «Мы ходили к „Норду“!!!» Однако именно с этим кафе связана жуткая, типичная для времени история. В один и тот же вечер несколько десятков посетителей (я в том числе) отравились эклерами от «Норда». Крем был сварен в котле с какой-то окисью. И конечно, говорили о вредительстве. Что сделали с поваром — неизвестно, но по Ленинграду ползли зловещие слухи.

Лакомства и сласти в городе изготовлялись отменные и достаточно традиционные. Но случались и диковинные нововведения. Скажем, карамель «Новинка» — отвратительные, в соевом шоколаде, конфеты. Зато в крышку коробки вклеивалась маленькая патефонная пластинка. На ней сквозь треск и шорох скрипучий мужской голос: «Карамель „Новинка“, карамель „Новинка“, требуйте во всех магазинах!» Первая советская звуковая реклама…

М. Литвак. Красный мак. Рекламный плакат. 1938

«Шикарная» советская жизнь ограничивалась проспектом 25 Октября, который все решительно называли Невским, — пожалуй, единственное прежнее название, которое не боялись употреблять. Он был великолепен — Елисеевский (бывший!) магазин, Дом книги, Пассаж; на углу улицы Бродского (Михайловской) существовал очень дорогой меховой магазин. Освещался проспект ослепительно — богаче, чем сейчас: кроме столбов с тремя сияющими шарами, висели и фонари на проводах над самой серединой проспекта.

Там был, по нашему с мамой выражению, «фифосад» — то есть гуляли «фифы». Наряды невероятные — отчасти из головы портних, мельком заглядывавших в заграничные журналы, отчасти из кино, отчасти из случайных заморских тряпок, покупаемых обычно у морячков загранплавания. Да и вообще в ту пору, как и многие годы после войны, на заметно или просто хорошо одетых людей оглядывались.

Все сколько-нибудь тонные дамы пользовались духами «Красная Москва», этот запах доминировал так же, как в 1970-е, в пору первой экспансии французских духов, — «Клима». У мужчин, особенно у высокопоставленных военных, был в моде одеколон «Красная маска», позднее — «В полет», «Ориган» (бывший «L’Origan»). «Шипр» был дорог, редок и пахнул (тогда) почти изысканно. Мужчины советско-демократических вкусов пользовались так называемым «Тройным одеколоном», дешевым, крепким, с неприятно-бодрым «гигиеническим» запахом (когда-то одеколон, любимый Наполеоном, едва ли не первый в истории, пах, видимо, совершенно иначе). По слухам, им пользовался и Сталин. Выпускались духи и одеколон «Кремль» во флаконах в виде кремлевской башни, «Север» в бутылке в виде тороса со стеклянной пробкой, увенчанной фигурой белого медведя, и пр. Очень было модно дарить «парфюмерные наборы» — духи, одеколон, мыло, пудра в подбитой шелком коробке. Все это продавалось в магазинах, объединенных эффектной аббревиатурой «Тэжэ». Расшифровывалось название организации, ведавшей советской красивой жизнью, прозаично: «Трест эфиро-жировых эссенций», но слово обособилось и жило до недавнего времени. Кондитерские назывались «Росконд», а магазины по привычке двадцатых годов часто именовали «кооперативами» (независимо от принадлежности к кооперации).

А. Миллер. «Белая ночь». Рекламный плакат. 1937

Канули в Лету целые тезаурусы советской речи: «фабрика-кухня», «ломовик», «авоська», «сходить за провизией», «набрать мануфактуры на платье», «крепдешин», «маркизет», «креп-сатин», «бобрик», «шевиот», «драп-велюр», «керосиновая лавка»… Исчезли и сами эти лавки, где отвратительно пахло керосином, жестью и замазкой для окон, но зато дешево продавались всякие детские радости, вроде фаянсовых, люто раскрашенных черкесов, которых мне почему-то не хотели покупать.

Не помню, когда я первый раз попал в цирк, во всяком случае, наверное, раньше, чем в театр.

С моим диковинным пристрастием к второстепенным подробностям бытия, я запоминал детали несущественные, но странно и сильно меня волновавшие. Например, костюмы (нечто вроде ливрей) униформистов — служителей, которые убирали ковры, вносили реквизит, а главное, перед началом представления выходили из-за кулис и выстраивались в две шеренги вдоль короткого прохода, ведущего к арене. Эти костюмы бывали разными для каждой программы, и я гадал, какими они окажутся на этот раз. Хотелось, чтобы пышными, разноцветными с золотом. Однажды служители появились в коричневых с кремовым нарядах и вовсе без галунов — я сильно опечалился.

И запах лошадей, зверей, гортанное «ал-лэ!», оглушительное щелканье бича, блестящая, изящная и таинственная утварь на арене, соединявшая в себе техническое совершенство с театральным великолепием, бархатно-громовой голос шпрехшталмейстера (микрофонов тогда и в помине не было), ни с чем не сравнимый оркестр, который бывает только в цирке, и этот обморочный страх во время выступления гимнастов «под куполом цирка», стареющий напудренный Дуров на колеснице, запряженной собачками, целое отделение, поставленное по гоголевской «Ночи перед Рождеством», — Вакула и Черт бессмысленно бегали друг за другом по верхним ярусам… И «Рыжий» клоун, все спрашивавший: «А когда я буду петь?» — и казавшийся мне бесконечно остроумным ответ «Белого»: «Потом!» Этот номер я в амплуа Рыжего долго повторял дома, заставляя маму или тетку отвечать: «Потом», и страшно радовался.

Волшебное, до сих пор сладко-горькое воспоминание — театр. «Красная Шапочка» Шварца в ТЮЗе — еще, конечно, на Моховой, с незабываемым, до потолка, амфитеатром (я потом долго изображал милиционера: «Я стою, сторожу, за порядком я гляжу»), «Конек-Горбунок» в кукольном театре Деммени. Этот спектакль взволновал меня своей «волшебностью», блестящими парчовыми костюмами кукол на темном страшноватом фоне. Вообще золотое шитье мне очень нравилось, недаром я мечтал о «принцевском» костюме, о котором еще речь впереди. Разумеется, после «Конька-Горбунка» я пытался устроить кукольный театр. «Я» — значило, что мне устраивала его мама, — я был на редкость безруким, мама, напротив, умела все.

И потрясение — балет. Не хотел идти: «Что за театр, где актеры не разговаривают». Но боже мой!

Никогда не видел я подобного великолепия!

Эти белые залы фойе Мариинки (тогда Театр оперы и балета им. С. М. Кирова) с золочеными филенками и розетками, зеркала в лепных рамах, бесконечные полукруглые коридоры с рядами дверей. И за ними — лазурь и золото зала, бархатные барьеры лож, красный (мало кто помнит, он был красным тогда, только после войны, в 1952-м, Симон Вирсаладзе изменил цвет на сине-голубой!) головинский занавес, хрустальная люстра, сияющие бра, тяжелые кисти портьер, расписной плафон, звуки настраиваемых инструментов, запах дорогих духов (все той же «Красной Москвы» главным образом, но то был изумительный запах — запах тогдашней красивой жизни, праздника и достатка), потом музыка, огромная прекрасная сцена — вся таинственная роскошь огромного театра, кружащая голову, сулящая чудо. Из ложи бельэтажа — «Спящая красавица»: просторная, грандиозная сцена, на ней — дворец невиданной красоты, все эти люди в шелках и бархате, в золотом шитье, двигающиеся с невиданной грацией. Какие костюмы, какая ожившая монументализированная мечта о детской сказке, всерьез разыгранной взрослыми, такими красивыми людьми! Да и сами эти восхитительные слова — «бельэтаж», «бенуар», «царская ложа», а в программке — «Король Флорестан», «Каталабют, приближенный короля», «фея Сирени», «фея Золота», «фея Сапфиров», «фея Карабос» с ужасными мышами и отвратительными «карабосами». А потом такие красивые танцы — Аврора и принц Дезире — Фея (Феона) Балабина и Борис Шавров… И этот апофеоз с участием сказочных персонажей — от Синей Бороды до Кота в сапогах.

Наталия Дудинская. 1932

Галина Уланова и Константин Сергеев в сцене из балета «Ромео и Джульетта». 1940

И нежный, сумеречный, тоже совершенно театральный снег ранней зимы, который падал на Театральную площадь, когда мы с мамой возвращались домой после первого в моей жизни балета, огни трамваев, тоже ставшие сказочными в тот сказочный, уже гаснущий день.

Я влюбился в балет. К ужасу мамы, бесповоротно решил стать профессиональным танцовщиком. В детскую свою записную книжку старательно выписывал из книги «Весь Ленинград» телефоны артистов балета, хотя и мысли не допускал, что дерзну им звонить, просто сам процесс переписывания фамилий доставлял небывалое наслаждение, эти имена — Вечеслова, Чабукиани, Дудинская, Уланова, Люкум, Дудко — звучали райской музыкой. Потом была опера «Руслан и Людмила» со знаменитой тогда Александрой Халилеевой (сидел в «царской ложе»!). Опера меня не поразила, музыки, кроме марша Черномора, я не оценил, смотрел просто пышную сказку, где все время пели… А вот «Щелкунчик» из правого бенуара, с его таинственными и тревожными мелодиями, меня взволновал. Правда, там, в ложе, я заразился и заболел корью.

«Спящую красавицу» ставили дома. Как хотелось мне проиграть, воссоздать миновавшее, повторить, оставить!.. Конечно, не балет, — так сказать, драму.

Вообще-то, спектакли случались у нас и раньше, но скорее импровизированные. Намечался сценарий, дальше — по вдохновению. Например, трагедия «из восточной жизни»: упоминавшийся Ролик (Роллет), игравший главную героиню (девочек не было), когда все персонажи, поубивав друг друга, смирно лежали на полу, сунул кинжал (разрезальный нож) себе под мышку, воскликнул: «И мне не жить!» — и удалился, даже не упав. Я не только играл разные роли, но даже был автором хоть и незавершенной, но отчасти поставленной трагедии в духе Эдгара По, о котором тогда и не слыхивал. Называлась пьеса «Фальшивый призрак» и начиналась леденящей кровь сценой. Банкир, которого играл я, одетый в свой любимый костюм с брюками гольф и, разумеется, при галстуке, поздним вечером сидел за столом и, как подобает банкиру, считал деньги. И тут к нему являлся призрак жены, которую он убил, желая завладеть ее серьгами! Призрак был великолепный — в белом саване, со светящимися глазами, он подпрыгивал, выл и упрекал меня в убийстве. Моя «окостеневшая» (так именно было написано в моей пьесе) рука не могла разжаться, чтобы вернуть призраку пруклятые серьги. Играть мне было не нужно, я и в самом деле боялся до смерти. По сюжету призрак оказывался «фальшивым», его сконструировал брат несчастной жертвы, чтобы отомстить зятю-убийце и отобрать у него драгоценности. Призрака играл мой кузен — он зажигал под простыней на уровне глаз два фонарика и с удовольствием выл и прыгал. Такой вот гиньоль. Вообще я не в первый раз баловался литературой. Начал научно-фантастический и отчасти шпионский роман из заграничной жизни и написал (продиктовал) целую строчку: «Цирковин (такую я придумал фамилию герою, иностранных фамилий не знал) был крупным инженером. Его обожала вся Италия». Почему Италия?..

Постановка «Спящей красавицы» удалась. Я, естественно, играл принца Дезире в сшитом мамой «принцевском» костюме. Этот костюм готовился отчасти втайне от меня — я знал, что он шьется, но мне его не показывали.

Меня ждало разочарование.

Вместо чего-то красного с золотом или, на худой конец, с серебром мне преподнесли нечто изысканное из серого (старого, бабушкиного) вельвета с синей отделкой и темно-желтыми лентами и серый фетровый берет с настоящим, хотя и потерявшим от времени пышность страусовым пером. Мамин хороший вкус не встретил моего понимания. И при каждом удобном случае я просил прикупать в галантерейных лавках грошовые брошечки, чтобы костюм стал «красивее».

Приглашенная девочка Катя была в нашей труппе единственной. Ей пришлось играть не только принцессу Аврору, но и всех фей. Платье у нее было одно — белое. У фей на платье были крылышки. А чтобы феи были разными, при каждом выходе все той же барышни на нее направлялся с помощью волшебного фонаря то фиолетовый, то голубой, то зеленый свет… Ну а на принцессе была, естественно, корона. Мы с Катей в финале танцевали три па из кадрили-лансье. Танец, правда, был из XIX века, но церемонный, немножко сказочный и казался старинным. До сих пор помню эту мелодию, которую мама играла на гребенке, — других музыкальных инструментов в доме не было.

Постановка «Руслана и Людмилы» оказалась слишком масштабной, нужно было готовить много бутафории, сложные декорации. Трагически складывалась моя актерская судьба — на Руслана я явно не тянул, его должен был играть мой старший двоюродный брат. Зато мне достались две роли — волшебника Финна и исполнителя лезгинки на балу у Черномора, так что воплощались мои хореографические мечтания. Тем более что еще до «принцевского» костюма мама сшила мне «кавказский»: белую черкеску с газырями, коричневый бешмет (наряд, тоже, к несчастью, отличавшийся скорее хорошим вкусом, чем любезным мне пиршеством красок, — я не мог забыть расписную фигуру горца из керосиновой лавки). А разрезальный нож, служивший мне тогда кинжалом, по сию пору на моем письменном столе. Это был тот самый нож, который послужил орудием самоубийства осиротевшей девы в восточной трагедии, о представлении которой я уже рассказывал.

«Репетиционный период» сильно затянулся, а потом наступило лето 1941 года. Спектакль не состоялся.

Надолго любимым моим чтением стали сводные программки театров, чудесные узкие книжечки, где были изложены «краткие содержания» балетов и опер. Я знал сюжеты «Трубадура», «Травиаты», «Фауста», «Бахчисарайского фонтана» и т. д., ничего толком не понимая и упиваясь клише «кратких содержаний» наподобие: «бал в королевском дворце» или «граф в отчаянии кончает с собой». Именно с помощью этих программок состоялось первое знакомство с еще не читанной мною классикой.

Не помню первый поход в кино, да и фильм. Он, конечно, уже не был немым. Мои родители и их знакомые ходили на премьерные показы в Дом кино, который помещался тогда на Невском, во дворе, в бывшем «синематографе» «Кристалл-Палас». Здесь еще в 1929 году впервые показали звуковой фильм, а в шестидесятые годы открыли кинотеатр «Знание». После войны Дом кино расположился на Караванной улице (тогда Толмачева), 12, а кинотеатр на Невском вновь получил свое дореволюционное имя — «Кристалл-Палас».

Какие были названия у кинотеатров! Совсем старые — «Пикадилли», «Мулен-Руж», «Паризиана» и пр., потом «Две маски», «Светлая лента»… На моей памяти — другие: «Колосс» (сейчас Дом радио), «Селькор» на Международном, там же поблизости «Олимпия», «Форум» на Васильевском, «Ударник», «Рабочий», «Молот», «Гудок», «Уран», «Штурм», «Эдисон» — странная смесь советского сленга и западного вялого шика.

Помню фильм «Валерий Чкалов» (с него я сбежал, боясь, что покажут гибель героя). Помню «Василису Прекрасную» (смотрел раз пять!), «Концерт-вальс» — вариант советского музыкально-бездумного ревю с помпезными бессмысленными колоннадами, драпировками, зато с какими участниками: Шостакович, Марина Семенова, Лепешинская, Ойстрах, Козловский, звезда театра «Ромен» Ляля Чёрная, Эдди Рознер! Вальс «Качели» («Тихо и плавно качаясь…») из легаровской оперетты «Веселая вдова», спетый Козловским, потряс мое воображение, и я распевал его часами, угнетая маму, обладавшую отличным слухом. Меня даже отправили к тете Юле — маминой сестре-пианистке — проверить музыкальные способности. Оказалось, слух есть, а ни одной ноты правильно спеть не могу. Существует такая странная аномалия: «дискоординация голоса и внутреннего слуха».

Еще помнится «Музыкальная история» с совершенно американским сюжетом: простой шофер (Сергей Лемешев) в одночасье становится знаменитым певцом и обретает любимую (Зоя Федорова). Трогательнейший «Подкидыш» с Пляттом, сыгравшим там свою первую роль в кино, и великой Фаиной Раневской («Муля, не нервируй меня!»). Разумеется, «Ленин в Октябре» — фильм, не оставлявший сомнения в грандиозном величии и без того великой революции и ее вождя, точнее, вождей: Сталин уже не уступал Ленину. Актеры были хороши, хороша была и режиссура Ромма, кто и в чем сомневался тогда, особенно касательно Ленина и Сталина?.. Большинство фильмов мы с мамой смотрели в кино «Октябрь», щеголявшем синим в складках занавесом, закрывавшим до сеанса экран. Ходили в «Новости дня» смотреть программы киножурналов и ранние наши мультипликации, по большей части слизанные с Диснея. Ходили, конечно, в кино «Правда» на Загородном, рядом с нашим домом (сейчас там джаз-клуб). Фильмов было немного, репертуар менялся редко, все смотрели одно и то же, часто по нескольку раз.

Речной трамвай. 1940

Все было с мамой и через нее. В мире нас было двое.

Боясь жизни, возможно, больше, чем я, она сумела внушить мне ощущение собственной уверенности и моей полной защищенности. Ничего, кроме меня, в жизни у нее не было, о личном счастье она не помышляла, хотя хороша была необыкновенно. В пору маминой юности Николай Алексеевич Ушин (о котором я упоминал и о котором еще буду писать) называл ее «Милэди». Не по аналогии с прекрасной злодейкой из «Трех мушкетеров», но по сходству с модным в начале века стилем «английской красоты». Я рос в блаженстве полного доверия, которое мама установила между нами с младенческих моих лет, при этом и она была со мною предельно откровенна — разумеется, в той мере, в какой я мог понять ее жизнь и мысли.

Мама училась в Театральном техникуме, была профессиональной актрисой (любопытно, она не могла играть молодых и красивых героинь, зажималась, играла, при ее редкой внешности, «характерных старух»), но после замужества сцену оставила, а потом всю жизнь, как говорится, «перебивалась случайными заработками». Чем она только не занималась! После войны была регистратором в поликлинике, чтицей в машинописном бюро, где работали слепые…

Но голос, стать, данные ей природой, были, разумеется, отточены театральной школой. В ней всегда оставалось нечто царственное — и в самые наши тяжкие, нищие времена.

Если мама, нарядная, собиралась куда-нибудь (лучше со мной, я так не хотел оставаться один!), я любовался и гордился ею. И с младенческих лет был настойчив в рекомендациях касательно ее туалетов.

Помните Булгакова: «Мама, светлая королева, где же ты?»

Лето 1941-го — Сестрорецк.

Нынче кажется — что-то злое мерещилось уже в июне. Долго мы с двоюродным братом не могли познакомиться со сверстниками — непривычное и странное дачное одиночество. Знали только — неподалеку снимает дачу семья Шварцев.

Весной мне купили первый настоящий («подростковый») велосипед со всеми полагающимися причиндалами — фонариком-отражателем сзади, свободным ходом, ножным тормозом, «кобурой» для инструментов на раме. У него был даже номер — 3811! Все, как положено.

В Сестрорецке я катался на своем велосипеде страстно — до полного изнеможения. И дней за десять до начала войны свалился в канаву. Выбравшись на дорогу, был обеспокоен исключительно судьбой велосипеда. Мама, увидев меня, вылезшего из канавы, изменилась в лице и села на землю. Оказывается, моя физиономия была залита кровью, я же, удивленный, повторял: «Что-то у меня на лбу мокро».

Как позднее выяснилось, в сестрорецких бесчисленных канавах имелась одна-единственная коряга — в нее-то я и врезался виском. Меня возили на перевязки в больницу, у меня оказалось сотрясение мозга; придись удар левее, дело кончилось бы бедой.

Мне наложили шов, долго лечили. Сажали на велосипед, и мама с моим двоюродным братом везли меня через весь Сестрорецк в поликлинику (идти или ехать самому категорически запрещалось). Мне делали перевязки, я умирал от страха и гордости. По дороге мы всякий раз проезжали мимо пожарного депо, и однажды я видел (какой восторг!), как после раздавшегося звонка красные машины, треща и звеня неповторимыми своими сигналами, выезжали из ворот, а пожарные в медных касках уже на ходу с восхитительной лихостью вскакивали на подножку, что тянулась вдоль всего автомобиля. Но это, увы, произошло лишь однажды. Красные машины, вымытые и праздные, скучали в глубине гаража. Отсутствие пожаров в городе Сестрорецке меня удручало.

Пожарная машина 1930-х. Рисунок автора

Тем же летом мне прочли, а отчасти и я прочел сам (я поздно научился читать, было лень) первую великую авантюрную книгу детства — «Остров сокровищ» Стивенсона. Какой темный и восторженный страх испытал я тогда! Даже названия глав вызывали (да и сейчас вызывают!) сладкую дрожь: «Старый морской волк в гостинице „Адмирал Бенбоу“», «Черный пес приходит и уходит»… Помню ее переплет — черный с серебром, с силуэтом «Эспаньолы». Наверное, с тех пор появилась у меня страсть именно к тем изданиям любимых книг, которые были первыми в моей жизни.

Это предвоенное лето запомнилось мелкими деталями, которые теперь кажутся многозначительными, при всей их очевидной пустяковости. Например, дети увлекались симпатичным набором карандашей «Богатыри» — их было три, по именам пушкинских героев: «Руслан» — мягкий черный, «Ратмир» — красно-синий, «Рогдай» — химический. Почему-то Фарлафу применения не нашлось, да и химический Рогдай — вещь презабавная. В наборах разного оформления «Руслан» бывал, например, снаружи то белый, то золотистый. И было что-то романтическое и прелестное в этих сказочных карандашах.

Была и коллекция дешевых миниатюрных игрушечных автомобилей «ЗИС-101» — грубо отлитых из металла машин: красный, салатный, голубой. Целый гараж. Один — красненький, совсем облупленный, смешной и трогательный — до сих пор живет у меня на письменном столе.

Все же было, было в этом лете предчувствие беды. Война в мире уже шла, и трезвое знание соединялось с интуитивной тревогой, с памятью о позорной войне с Финляндией. Взрослым уже не нравилось, когда мы играли в войну. Мама с непривычной для меня категоричностью вдруг прервала какой-то наш очередной бой, не объяснив почему… Тревога тех дней не придумана постфактум, много ее примет носилось в воздухе.

Война началась для меня на площади у сестрорецкого вокзала в памятное для всех воскресенье 22 июня 1941 года. Из репродуктора звучала речь Молотова: «Граждане и грбжданки…» (почему-то с таким странным ударением). Евгений Львович Шварц не мог зажечь спичку, чтобы прикурить папиросу, у него руки не просто, как обычно, дрожали — ходили ходуном. Его дочка Наташа спрашивала: «Папа, это что — все страны на нас?» Я мало что понимал, Германия на карте была настолько мала, что мне казалось: даже если вся ее территория сплошь занята солдатами, стоящими плечо к плечу, их все равно не хватит, чтобы нас победить. А внутри — ледяной всепобеждающий ужас, сознание, что кончилась одна жизнь и наступает другая, открытая бедам, непонятная, страшная.

В первую же военную ночь над Сестрорецком произошел воздушный бой, который я проспал. С дач стали возвращаться — мы одни из первых. И, как многие другие, стали «сбиваться в кучу» — переехали к бабушке на Петроградскую, в тесноту, но вместе. Там и телефона не было, но почему-то так казалось спокойнее.

Лето было великолепное, торжественное, ясное. Я заново открывал Ленинград, прежде я лишь иногда видал его в «дачное время», да и через мосты ездил редко, а тут мы всякий день путешествовали куда-то с Петроградской. На Невском (проспекте 25 Октября) нарядная толпа: дачники, как и мы, возвращались, и город стал не по-летнему многолюден. Ощущалось нервное, натужное веселье, пугливо и возбужденно передавались то страшные, то наивно-ободряющие слухи. Ловили шпионов. За диверсантов и немецких лазутчиков чаще всего принимали хорошо одетых людей в шляпах. Это не анекдот: предполагалось, что шпион имеет вид иностранца.

Ленинградцы слушают объявление о начале войны. 22 июня 1941

В моем любимом «Норде» было полно народа, отец был уже в военной форме с капитанской шпалой. Все еще продавались прибалтийские конфеты.

Уличные репродукторы не выключали. Если передача прекращалась, звучал метроном, тревожный его стук делал невыносимым, тягостным ожидание очередной «сводки». Как только раздавались слова диктора: «От Советского информбюро…» — люди застывали у огромных рупоров, извергавших страх: «После упорных оборонительных боев наши войска оставили город такой-то и отошли на заранее подготовленные позиции». Эти «заранее подготовленные позиции» даже у детей вызывали ощущение фальши, абсурдистского бреда. А потом играли марши, «Священную войну».

Так она начиналась — война. А для детей — вопреки всему — некий темный праздник войны.

Мы еще верили в сказки. Ничего, кроме них, мы не знали.

Война и потом 1941–1953

Так начались мои отроческие годы, когда особенно напряженно жил я не той подлинной жизнью, что окружала меня, а той, в которую она для меня преображалась, больше же всего вымышленной.

Иван Бунин

Годы войны мы прожили под Пермью (тогда — Молотов), в деревне Чёрная.

Название деревне шло.

Глубочайшая — лошади увязали — грязь весной и осенью. Тьма. Ни электричества, ни радио. Мрачные усталые женщины, все без исключения казавшиеся старыми. Мужики наперечет: война. Ненависть к эвакуированным — нас без разбора называли «явреи». Даже не антисемитизм, скорее биологическая ненависть к людям другого мира. Черновцы были потомками каторжан-уголовников и последователей «Красной веры» — зловещей секты, где сохранялся, например, обычай хоронить хозяина дома во дворе, а лишь потом, после обряда поисков тела, переносить его на кладбище. Со временем ненависть к приезжим переродилась в снисходительное равнодушие — деться друг от друга было некуда. Деревенские дети через год-другой щеголяли в нарядах, полученных от «городских» в обмен на молоко или картошку.

Ленинград постепенно уходил из памяти.

Мы уезжали в субботу 5 июля 1941 года из почти еще мирного, солнечного города. Не помню ни дождя, ни даже пасмурных дней, будто Ленинград старался оставить о себе безмятежную довоенную память. Магазины, чудилось, стали богаче прежнего. Тогда боялись не голода, даже не воздушных налетов — кошмаром была химическая война, газы, о которых велось много разговоров, как потом об атомной бомбе. С обморочным ужасом ожидали ударов молотка о рельс — сигнала «химической тревоги». И до войны, и во время нее на фронте и в тылу все без конца возились с противогазами, которые, по счастью, так и не понадобились. Кто тогда знал и кто из знавших осмелился бы вспомнить, что газы в России уже применялись Тухачевским во время антоновщины против восставших крестьян?

Вечерами в прозрачное летнее небо — был ведь разгар белых ночей — подымались аэростаты воздушного заграждения. Вернулось памятное по Финской кампании затемнение. Фонари вечерами не горели, на окнах, даже в эти светлые ночи, опускались светомаскировочные шторы. Редкие машины (большинство отправили на фронт) ездили с синими фарами — считалось, их свет не виден с воздуха. Рыли траншеи. Делали новые бомбоубежища (хотя и перед войной их устраивали с усердием, но, видимо, все же недостаточным). Окна крест-накрест заклеивали бумажными полосками.

Внезапно рухнуло страшное и непривычное слово: «эвакуация». С разных концов города шагали к вокзалам «отряды» (тоже новое, военное слово) маленьких и совсем маленьких детей с самодельными заплечными мешками-рюкзаками (опять же забытое слово, вроде альпенштока). Во многих рюкзаках угадывались ночные горшки. Вокруг отрядов бегали бледные, заплаканные, старавшиеся улыбаться мамы. Они могли ожидать чего угодно, даже смерти (война!), но не долгой разлуки: кто мог подумать, что война продлится четыре года, что будет совершенно средневековая блокада, голод! Пап не осталось. В военкоматы стояли очереди, многие записывались добровольцами не в армию, так в ополчение. В победе Красной армии никто не сомневался, причем в победе стремительной, — и страшный опыт финской войны не изменил истерического оптимизма ни старых, ни малых. То была даже не уверенность в победе, скорее страх сомнения. Репрессированное сознание не разрешало впасть в отчаяние.

Первые бомбардировки начались в сентябре, но редкие тревоги случались и раньше, еще до нашего отъезда: взвывали сирены, «Граждане, воздушная тревога», — грохотало из репродукторов, льдистый липкий страх гасил сознание. Потом из тех же черных уличных громкоговорителей раздавалась спасительная фраза: «Отбой воздушной тревоги». И начинали ждать следующей.

Эвакуация детей из блокадного Ленинграда. 1941

Установка аэростата воздушного заграждения на Невском проспекте в Ленинграде. Фото Бориса Кудоярова. Сентябрь 1941

Моя перепуганная детская душа была упакована в мягкую вату маминой заботы. Мама представила мне эвакуацию веселой авантюрой: я готов был ехать один (это я-то, с младенчества боявшийся оторваться от мамы даже на несколько часов!), лишь бы вагоны были пассажирские — «классные», как тогда говорили, а не «теплушки». Название осталось от дореволюционных времен, когда вагоны различались по цвету согласно классам: первый — синий, второй — желтый, третий — зеленый; «Красная стрела» поэтому-то и оставалась синей,[9] а остальные советские вагоны, за редким исключением, навсегда перешли в последний, третий класс.

Способность убедить меня в легкости и развлекательности отъезда — еще один мамин подвиг, думаю, из самых значительных, который я, разумеется, оценить тогда не мог. Ничего не было для мамы страшнее расставания со мной. С первых военных дней она перестала есть, не могла проглотить ничего, кроме мороженого. А меня веселила, дурила мне голову.

Репродуктор. 1935

Оказалось, мое недавнее падение в канаву нас спасло. Я еще не оправился от сотрясения мозга, был слаб и ходил с перевязанным лбом и томным видом. И маму, по существовавшему тогда правилу, отправили в эвакуацию со мной: я относился к категории «тяжелобольных детей». Это сохранило маме жизнь — вся ее семья умерла в первую блокадную осень. Я же известие о том, что мама тоже едет, воспринял даже с некоторым разочарованием. Места подвигу и приключениям в жизни не нашлось.

Отъезду предшествовали мучительные дни «оформления». Почти всякий день проводили мы в Союзе писателей на улице Воинова (Шпалерной). Постоянно звучало инфернальное слово «списки». Кого-то вычеркивали, кого-то вставляли. Списки, списки, списки…

А я почему-то вспоминаю ресторан; в Доме писателей он был очень хороший — красивый, в деревянных панелях, вкусный и недорогой. Там по старой традиции, если заказывали пирожные, приносили целую вазу, и можно было выбирать. Помню эту вазу, помню нежные аппетитные бифштексы, но чтобы я ел — не помню: то ли капризничал, то ли, как и все, жил под гипнозом страха.

Рядом с мамой и со мной была «тетя», «тетка». Этому человеку мы с мамой обязаны бесконечно многим. Даже не родственница, просто мамина подруга с детских лет. Когда-то они играли вместе в одном дворе на Малом проспекте Васильевского острова — дочь многодетного еврея-фотографа и дочка путейского генерала. Называли ее Мария Петровна; после революции еврейские имена маскировались: антисемитизм — пусть не всегда агрессивный, но непременно презрительный, насмешливый — заставлял стесняться «нерусских» имен и отчеств. Для меня же — просто «тетя», в отличие от маминых сестер, которых я звал по имени — «тетя Маруся», «тетя Юля».

«Тетя» — человек удивительный. Вздорная, вспыльчивая, не слишком образованная, она обладала бескрайней, всепобеждающей, божественной добротой, и все ее многочисленные грехи и грешки в этой доброте совершенно таяли. Она не умела жить для себя. Осталась одинокой, женской жизни не знала, а нас с мамой почему-то любила больше своих родных. Не было у нее и своего угла, жила она везде как-то на птичьих правах, в том числе и у нас. Всю жизнь она была рядом. И после маминой смерти в 1985 году, уже глубокой старушкой, как могла, заботилась обо мне, пока хватало у нее сил.

Детское восприятие цеплялось за мелочи, прячась от ощущения рушащегося мира. В день отъезда, когда «эвакуируемые» в доме Союза писателей ждали отъезда, я более всего беспокоился о том, какой марки автобус нас повезет на вокзал и достанется ли мне место у окна.

А потом деревянный, еще, наверное, дореволюционный «классный» вагон, скрипучий, расшатанный, но все равно — первый в моей жизни вагон «дальнего следования» (какие слова!), вагон, в котором спали! Пресловутые «боковые» полки, на одной из которых, правда нижней, мне повезло оказаться. Вагонов было мало, детей — много. Ребят без различия возраста и пола клали по двое «валетом» (сколько новых слов узнавал я, домашний мальчик) на полку, причем использовались и полки третьего яруса — багажные. Взрослые не из чиновных первую ночь провели просто в тамбурах. Зато люди ушлые и «с положением» ехали просторно, целыми семьями, с домработницами и огромным количеством скарба. Не тогда ли впервые услышал я слово «блат»? А ведь оно появилось еще в начале тридцатых, было даже присловье: «Блат — сильней наркома».

Я вез с собой единственную книжку — «Вратарь республики» Льва Кассиля, которую уже знал наизусть. С той поры, с эвакуации, где книг, естественно, было очень мало, у меня появился сначала вкус к перечитыванию, а потом и решительное предпочтение знакомых книг — незнакомым. И впрямь, возвращение к любимой книге приносит очень много, это особая наука постижения литературы, мира, самого себя. Нечто вроде все тех же «наизусть затверженных прогулок».

В вонючем, истерическом вагоне, увозившем меня в долгую иную жизнь, я, испуганный до немоты, лишь в глубине души догадывался: происходит страшное. Внимание же было развлечено началом первой в жизни Большой дороги, восторженной тоской перед нею. Не полуигрушечные рельсы пригородных паровичков, но бесконечные стальные пути дальних странствий гудели под колесами. Невиданные могучие паровозы «СО» («Серго Орджоникидзе»), «ФД» («Феликс Дзержинский»), темные и громадные, стояли на разъездах. Даже мелькнул знаменитый, похожий на ракету «ИС» («Иосиф Сталин») — лучший и самый большой локомотив, легенда и реклама советской «индустрии» — это слово было в диковинку, его любили и часто произносили в тридцатые годы. Паровозы «ИС» были немногочисленны и, в отличие от серийного «ФД», имели скорее пропагандистский смысл. Именно этот локомотив привез в декабре 1934 года в Москву поезд с гробом Кирова.

Угрюмая веселость владела детьми. Время от времени в вагон залетал безумный, оптимистический слух: «Минск взят обратно, Америка объявила Германии войну!» Мы верещали от восторга, потом смирялись и покорно ждали новых откровений.

Везли нас в Ярославскую область. На станциях встречали эвакуированных детей с испугом и жалостью, мы были в глазах женщин в деревенских платках (таких мы никогда не видели) первыми «жертвами» войны, ведь тогда, в середине июля, и похоронки еще не успевали доходить.

Местом жительства определили нам местечко, уже горделиво называвшееся городом: Гаврилов-Ям. Первую ночь мы проспали в местной церкви, превращенной после революции то ли в склад, то ли в клуб. Подозреваю, то была знаменитая в истории архитектуры Никольская церковь XVIII века. Спали прямо на полу, на соломе, что обалдевшим от нескольких суток дороги городским детям показалось и удобным, и романтическим.

Нас разделили на «отряды». Маму сделали «начальником отряда», ее строгий нрав и жесткая справедливость были востребованы, хотя при отъезде она получила сомнительный, существовавший тогда в эвакуационной табели о рангах статус — «прикрепленная мама», иными словами — прислуга за все. Но дни дороги показали, кто и на что способен. Война.

Дети выбирали педагогов сами и разделились примерно на равные группы. Все «начальницы» были по-своему привлекательны. Первый отряд возглавляла Ирина Павловна Стуккей — жена известного поэта Всеволода Рождественского, дама действительно голубых кровей и вполне аристократической внешности. Второй — моя мама, которая была и тогда хороша собой (в остальном я пристрастен). Третий — Евгения Юрьевна Цехновицер, жена видного ленинградского литературоведа, филолог, переводчик, человек блестящий, эрудированный и остроумный.

Гаврилов-Ям помню плохо — шок от лютости невиданной «общественной, коллективной жизни» застил очи. Пустынный, пыльный, похожий на деревню городок. В самом центре огромный пруд, нечистый и мутный. Кстати сказать, там, в Гаврилов-Яме, уже рыли траншеи и вводили затемнение. Бывало, впрочем, и хуже. Случалось, детей вывозили на запад страны, куда немцы приходили быстрее, чем в город, откуда детей эвакуировали.

Удивительно, но страх войны здесь ощущался острее, чем в Ленинграде. Неподалеку располагался аэродром, невиданно низко, с первобытным (так, наверное, ревел шварцевский Дракон) давящим, парализующим грохотом пролетали военные самолеты — пикирующие бомбардировщики. Самолеты были наши, но дети все равно пугались, кто-то даже падал на землю — в этих железных существах воплощалась реальность войны. Сводки — одна страшней другой. Только наше маленькое (первое и единственное в начале войны!) контрнаступление под Ельней мгновенно заставило поверить в былые иллюзии, сиречь в скорую нашу победу.

Я мучительно входил в общественную жизнь. Мне было страшно и холодно без маминой нежности, но я получил ее строжайший приказ: «быть как все». Маму я называл только по имени и отчеству (привычка эта поселилась во мне настолько глубоко, что, уже живя на частной квартире, я продолжал обращаться к маме хотя и на «ты», но только «Людмила Владимировна»). Трудно было с ребятами, я никогда не оказывался среди такого количества мальчиков и девочек (отряды были смешанными). Мучительное воспоминание — баня; стыдно, душно. И всем весело. Кроме, естественно, меня.

Мне была отвратительна столовская еда. Не потому, что невкусная, хотя, скорее всего, она приготовлялась и в самом деле скверно («Сегодня прелестный рыбный суп с вкуснейшими макаронами», — убеждала детей в дверях столовой, пахнущей помоями, медоточивая литфондовская дама), а потому, что я был мучительно домашним ребенком: все иное, чем дома, мне не нравилось. Я мечтал о привычном, даже булочки-слойки за сорок копеек, которые мне часто покупали в Ленинграде, казались теперь домашними.

Грубая реальность, постоянный, уже и бытовой, испуг, желание как-то уйти от жестокой действительности, а скорее всего, и простая страсть стать заметным, поскольку бегал, прыгал и дрался я очень плохо, способствовали развитию у меня совершенно мюнхаузеновских наклонностей. Я начал сочинять о себе немыслимые небылицы. Настолько немыслимые, что в них (от растерянности, наверное) даже верили.

Стояла мучительная жара, все постоянно хотели пить. И я рассказал нескольким ребятам (под большим секретом, разумеется), что у меня есть два пузырька с радикальным средством от жажды: одна капля — и на несколько дней нет необходимости в воде. И один пузырек я будто бы отдал начальнику лагеря, а другой сохранил. Видимо, эти сказки прибавляли мне самоуверенности. Сочинял я много всякого, не менее нелепого и горделивого.

Немцы наступали. В конце августа нас отправили в Ярославль, а оттуда на пароходе в Молотов. Ярославля я не увидел, у меня началась тяжелая ангина, на речном вокзале я лежал с высокой температурой в изоляторе. И на пароходе «Виссарион Белинский» (колесном, что тогда вовсе не было экзотикой) ехал в «больничном» первом классе, в обитой синим линкрустом одноместной каюте. Правда, со мной вместе на койке болела девица лет четырнадцати, чью толстую и уже не маленькую ногу с недоумением заметила на моей подушке мама, зашедшая в изолятор меня проведать. В третьем классе — в трюме, где ехали здоровые дети и куда меня перевели после выздоровления, мне понравилось значительно больше.

Одно из самых драматических впечатлений первых месяцев случилось именно на палубе теплохода. Мы плывем по Волге меж спрятавшимися в затемнение городами. И вдруг — Казань. Первый город без затемнения, сияющий электрическими фонарями и окнами, живой, довоенный, не боящийся налетов. Плакали не только дети.

Ночью приплыли в Молотов (Пермь). Помню лишь большие куски белого хлеба, которые нам дали в поезде, шедшем в Чёрную, — невиданная уже тогда роскошь.

Первые дни жизни в Чёрной почти стерлись в памяти. Главное, мы ощущали: началась постоянная жизнь. Никто уже не ждал близкой победы.

Нас поселили на пригорке, где стояли деревянные дома деревенской школы. Для самой школы осталось лишь одно здание. Мы назывались: дошколята, младшие и старшие школьники.

Я находился в переходном состоянии: надо было собираться в первый класс.

В отличие от нормальных детей, о школе я никогда не мечтал и относился к ней как к неизбежному, любопытному и скорее опасному, чем манящему будущему.

Представления о достойном поведении в классе у меня были книжные, что я глупейшим образом продемонстрировал уже на первом уроке. Наша чудесная учительница — Наталья Анкундиновна Шишкина, как и водится в начальной школе, преподавала все, была добра, терпелива, мудра, простодушна, бесконечно снисходительна. Морщинистая, худощавая, со светлым взглядом, она, конечно, по ленинградским детским понятиям, казалась провинциальной, иногда что-то не очень правильно произносила. Но смешной не была, и у меня осталось впечатление о ней как о просвещенном и достойном учителе.

Писали, как водится, деревянными ручками — «вставочками», в которых держались железные перышки разных марок — 86-е, «рондо», «союз», а от иных остались прозвища — «звездочка», «солдатик», «скелет». Именно «скелетиком» мы и писали, именно с него и скатилась в мою тетрадь отвратительная, постыдная клякса.

Когда Наталья Анкундиновна, участливо склонясь надо мною, созерцала унылое это зрелище, я, гордясь собою и хлюпая носом, произнес: «Это сделал я. Сознаюсь». Редкостная бессмысленность этого публичного и, по моему убеждению, благородного признания (кто б мог усомниться, что только я был автором кляксы!) мною не осознавалась, и только некоторая растерянность отошедшей от меня учительницы заронила в мою душу смущение.

Несмотря на то что, в отличие от деревенских детей, я уже умел читать и прочел немало для своего возраста книг, учился я скверно. Писал с катастрофическими ошибками, считал отвратительно, трусил на контрольных, и только бойкость на занятиях чтением, умение «культурно говорить», а позднее, когда появились уроки литературы и истории, блистать мелочной эрудицией, настоянной на постоянном чтении, меня сначала спасали, а потом, к концу четвертого класса, даже сделали обладателем почетной грамоты «За отличные успехи и примерное поведение». И все же всегда оставался выросший к годам отрочества страх. Тогда — от вечного незнания арифметики и правописания. И скука от неинтересного; только уроки истории порождали некоторые иллюзии.

Лагерь наш не был бедным, нас недурно кормили. Детство всегда детство, мама рядом, война — далеко. И хорошего вспоминается много. Запах стеарина от единственной свечки в огромной палате человек на тридцать, когда мама рассказывала затихшим детям про Шерлока Холмса, причем не просто рассказывала, а вместе со знаменитым сыщиком и с нами «разгадывала» страшные и загадочные преступления.

Мало-помалу я смирился с деревенским бытом (вроде дачи круглый год), с тошнотворными запахами, грубой жизнью, беспощадностью старших детей-солагерников, непонятной жестокостью деревенских мальчишек. Даже с вонючим отхожим местом на пять очков, которое почему-то именовалось на французский манер — «жан». Только не мог понять, почему деревенские мальчишки не только не пользуются газетой, но даже не подозревают о том, что это следует делать (нынешним цивилизованным читателям напомню: после революции туалетная бумага вывелась и вместо нее употреблялась исключительно газетная, предварительно разминаемая для вящей мягкости).

Уральские предгорья. Современная фотография

Строга и прекрасна была природа. В Ленинграде я привык к урбанистическим полутонам, да и летом на даче все было легким, приблизительным, акварельным. Здесь же все густое — голубое плотное небо, тяжелая черно-зеленая хвоя, жесткий яркий кустарник на крутых склонах — предгорья Урала. Мрачные гигантские ели, как у Вильгельма Гауфа в «Холодном сердце», — в Чёрной я впервые прочел знаменитую сказку. В морозы — хрупкая, словно звенящая, торжественная тишина; далеко на горизонте прямо в безветренное небо подымался дым из фабричной трубы города Краснокамска, оттуда же раздавался особый гудок, если температура оказывалась настолько низкой, что детям можно было не ходить в школу. Но на лыжах катались в любую погоду. Как они пахли, лыжи, — промерзшим деревом, кожей, детством и лесом! И вечерами снег под валенками не то что скрипел — оглушал счастливым треском, когда мы с мамой бегали вприпрыжку.

Пасторальная тишина ритмически взрывалась тяжким гулом поездов. Бесконечные, стремительные составы («эшелоны», как тогда говорили) с танками и пушками мчались на запад, случалось, и по параллельным путям в одну сторону, обгоняя друг друга. Навстречу им, на восток, шли санитарные поезда.

Дважды в день отправлялись пассажирские составы в город и из города (Молотова). Их ходили встречать почти как дачные довоенные поезда — кто-то из взрослых, возвращаясь, привозил то лакомство, то новости. Кроме того, было странное развлечение — класть на рельсы пятаки и любоваться плоскими кружками железа, в которые их превращали колеса поезда.

Уже осенью сорок первого и в Чёрной война стала реальностью. Начали приходить первые известия о гибели людей на фронте и в блокадном Ленинграде.

Первая «похоронка» пришла Евгении Юрьевне Цехновицер. Ее муж, критик Орест Цехновицер, погиб во время перехода наших военных кораблей из Таллина в Ленинград. Ее двенадцатилетний сын ходил по коридорам с печатью избранничества на лице; он понял исключительность и важность ситуации и по-детски больше гордился сочувствием, чем осознавал реальность горя.

Сохранилась открытка, присланная маме ее сестрой Марией Владимировной:

10/Х-41 г. 9 ч. 30 м. утра.

Дорогая Люда, сообщаю тебе очень грустную весть: вчера в 6.30 вечера умерла наша дорогая мамочка. Скончалась дома на своем диванчике, доедая чечевицу сама. Совсем тихо. Грустно очень. Последние дни была дома в полной памяти, все время расспрашивала о вас, думала все время о всех нас. Она очень устала от переносок вниз (в бомбоубежище. — М. Г.). Тяжело ей было…

Вскоре мама узнала и о гибели всей ее семьи. Пишу «мама узнала» не потому, что от меня скрывали. Не скрывали. Но все было настолько страшно и далеко, что эгоистическое детское сознание не пропустило это известие в глубину души. Помню только мамино неподвижное белое лицо и неожиданно надетое единственное нарядное платье — темно-лиловое. Только оно хоть чуть-чуть напоминало траур. Черного не было.

Весной сорок второго из блокадного Ленинграда приехала наша «тетка». Я ее не узнал. Она была похожа на старенького мальчика, над верхней губой у нее выросли темные усы, кожа высохла. От нее шел тяжелый, барачный, душный запах. Она непрерывно молча и жадно ела. Ее семья тоже почти вся умерла — мать, сестра, брат.

И среди всего этого ада она сохранила нежность к нам и поразительную, до сих пор рвущую мне сердце заботу. Из Ленинграда она привезла целый сундук любимых моих игр и игрушек. О таком я не слышал и не читал. Ко мне вернулся мир маленьких волшебных радостей, я окунулся в предвоенную жизнь. Бывает же какая-то абсолютная, противная здравому смыслу, всепобеждающая ласковая доброта.

Только после ее приезда я как-то стал представлять себе — и то чуть-чуть, — что такое блокада.

Иногда, очень редко приезжали с фронта чьи-то отцы, как правило военные корреспонденты. Однажды вечером Сергей Петрович Варшавский, казавшийся суровым и мужественным во флотском кителе, читал очерк о наших морских летчиках, бомбивших Берлин в августе-сентябре 1941-го. Самолеты летали с острова Сааремаа, бомбардировок было всего девять, и вскоре немецкое наступление в Прибалтике заставило от них отказаться. Но эффект моральный был повсюду велик — и в Германии, и в мире. Можно понять, как ликовали мы: наши бомбы «рвались в фашистском логове» — какое счастье было слушать об этом!

А мы продолжали верить в сказки. В ноябре 1941-го, когда немцы стояли у самой Москвы, к нам в Чёрную приехала «кинопередвижка» — тяжелый, похожий на трактор аппарат и динамо-машина, которую по очереди крутили старшие ребята (электричества же не было). И в коридоре деревенской школы, где жили мы, эвакуированные дети, показывали фильм (немой вариант с титрами) 1938 года «Если завтра война». Все знали правду, даже дошколята. Но и дети, и взрослые жадно внимали бесстыдному, фанфарному оптимизму картины, где сильнейшая в мире Красная армия одним ударом («ворошиловским залпом», «малой кровью») побеждала вероломного врага. Этот миф на рвущейся, исцарапанной пленке казался нам, да и взрослым в какой-то мере тоже, куда более достоверным, чем страшная действительность. В запуганном, изуродованном сознании реальность обернулась мнимостью, кино — явью. Нас давно приучили к этому. Трудно поверить — съемки этого чудовищного произведения проходили под руководством Ефима Дзигана, ранее прославившегося фильмом «Мы из Кронштадта». Картину «Если завтра война» сняли еще в пору антифашистских настроений: хотя враги были из несуществующей страны, говорили они по-немецки, мелькало подобие свастики и провозглашались нацистские идеи. Это был эффектный монтаж хроники военных маневров и доснятых «художественных кадров», на экране присутствовали и Ворошилов с Буденным, и прославленные летчики. И звучала знаменитая песня братьев Покрасс и Лебедева-Кумача с непременным: «И всегда и везде с нами Сталин родной, / С нами маршал идет Ворошилов!»

Афиша фильма «Александр Невский». 1942

Кроме этого фильма, мы видели в Чёрной еще три: «Александр Невский», «Семеро смелых» и почему-то старую комедию «Закройщик из Торжка», ни смысла, ни юмора которой дети (и я в их числе) понять не могли. Тем не менее любой фильм смотрели с восторгом, родственным восторгу гоголевского Петрушки (лакея Чичикова), который любил не книги, но процесс складывания букв в слова.

Летом у нас в Чёрной стояла сухая, тяжкая жара, неподвижный воздух густел: «вёдро», — говорили черновцы. Деревенские улицы становились словно песчаными — на самом деле это была светло-серая, сыпучая, обратившаяся в пыль, раскаленная солнцем глина. На высохшей площадке перед школой дети лениво и непрерывно дулись в футбол. Так длилось несколько недель. Потом в одночасье все менялось. На горизонте вздымалась сине-черная туча, обрамленная робкими белыми облачками, а вдали, под ней, там, где она почти соприкасалась с землей, висел отчетливый и мутный параллелограмм дождя, просвеченный насквозь солнцем, еще не спрятавшимся за облака. В наступившей настороженной тишине тревожно и гулко грохотал далекий пока гром (я очень боялся грозы, к тому же в «деревянной» деревне молнии были действительно опасны); грохот в войну вообще воспринимался особенно — взрывы, выстрелы. День мерк, дети либо пугались, либо приходили в истерический восторг, дождь обрушивался тропический, бурный, по улицам неслись даже не ручьи — какие-то горные потоки из витых, могучих струй. Почему-то у нас с мамой было заведено во время грозы играть в карты — в «шестьдесят шесть». Видимо, это занятие меня успокаивало. Страх грозы присутствовал в моем сознании постоянно, в самые безмятежные солнечные дни всматривался в горизонт: не приближаются ли опасные тучи?

(Но настоящий ужас я испытывал, когда горела сажа в трубе дома, где мы жили, — зимой это случалось, и я трусил. Малиновые грозные всполохи на блестящем снегу, адский вой огня в дымоходе, крики, грохот сапог по крыше — в трубу сверху бросали снег, — что могло быть страшнее…)

Летом в «период дождей» начиналась иная, «комнатная» жизнь. Снова брались в руки книжки — все те же, конечно. В лагере без конца играли в покер. Не шучу, эта ковбойская игра неведомыми путями просочилась к детям, и мы до тонкости знали правила, умели блефовать, помнили назубок все комбинации от двойки до каре, флеш-рояля и недостижимого «покера» (каре плюс джокер). Играли на единственную имевшуюся в нашем распоряжении валюту — камешки. За десять черных давали один белый.

Футбол откладывался до лучших времен.

Кончались дожди, и мы выходили в изменившийся мир. Тяжкая грязь, непролазная не метафорически, а реально. Пройти было нельзя. Глубокой ночью мы слышали тоскливый вопль деревенской бабы: «Ой, я пала, пала („пала“ на черновском диалекте значило „упала“), полную… грязи напхала!» На месте многоточия должно было бы стоять нецензурное обозначение некой неведомой мне в то время части тела. Думаю, дама не преувеличивала, тем паче в Чёрной под юбкой никакого дополнительного белья не предусматривалось. Я допытывался у мамы, куда именно попала грязь, но мама в ответ только смеялась.

Мы же, дети, радостно кувыркались в грязи, устраивали на бурных ручьях запруды, пускали кораблики (кто не знает этих детских суденышек из коры с бумажными парусами!), обреченные в водоворотах на гибель. Не помню случайных перемен погоды, она менялась согласно величавым подспудным ритмам — действительно: «пора дождей», пора «великой суши»…

Когда мама была свободна и светило солнце, мы гуляли далеко за пределы деревни. Было одно заповедное место — изгиб широкого спокойного ручья, темные ветви деревьев низко над водой, ряска. У нас с мамой этот уголок назывался «Сказка», он напоминал кадры из фильма «Василиса Прекрасная», там я словно возвращался в довоенное защищенное детство, какое-то собственное «Лукоморье».

Но дети в лагере, конечно, мало грустили. Жили не голодно, играли и веселились. Одна из «прикрепленных мам», актриса, организовала отличный «джаз». Тогда это слово под запрет не попало, да и был-то не джаз, а веселый хор с физкультурно-балетными интермедиями. Но в нем пели — a capella, разумеется, — и новые тогда военные песни, там я услышал (радио ведь не было) и «Прощай, любимый город», и «Землянку», и «Огонек».

Об этой песне — особо. Вскоре после ее появления сочинили и пели в поездах народный вариант:

Не успел за туманами догореть огонек, На пороге у девушки уж другой паренек, С золотыми погонами, с папиросой в руках И счастливой улыбкою на красивых губах.

Сегодняшнему читателю нужен комментарий. «С золотыми» (не защитными) погонами — тыловик! И еще с папиросой, доступной только офицерам в чинах, интендантам, ловким приспособленцам, остальные-то «сворачивали» из махры и газеты. В одной строчке — убийственный набор отрицательных качеств.

Не прошло и полмесяца, парень шлет письмецо: «Оторвало мне ножечку и побило лицо. Если любишь по-прежнему и горит огонек, Приезжай, забери меня в мой родной городок». И подруга далекая парню пишет ответ: «Я с другим уже встретилась, и любви больше нет. Ковыляй потихонечку, про меня позабудь. К счастью, вырастет ножечка, проживешь как-нибудь».

Разумеется, в песне боец возвращался героем, целым и невредимым, предательница была посрамлена, но при всей наивности был в этом горький эпос, полный надежд и далекий от барабанного патриотизма.

Самым счастливым событием эвакуационной жизни стал переезд с мамой из лагерной палаты, где жили человек тридцать детей разных полов и возрастов, «на частную квартиру». Сначала это была комнатушка на двух мам и двух их детей — и то почиталось и ощущалось подарком судьбы. А потом и два закутка (мы называли их «комнаты») на втором этаже старой школы — не на пригорке, а в нижней части деревни. Дом дряхлый, комнаты выходили в огромный коридор, зимой там был мороз, как на улице, — между старыми бревнами и досками щели с ладонь, уборная («жан»), естественно, во дворе; в холода, однако, маленьких на улицу не выгоняли, спасались кто как мог.

Детей, которым удавалось жить с мамами — будь то угол в избе или, как у нас, комнатка в казенном помещении — и которые, естественно, продолжали числиться и столоваться в лагере, называли милым именем «домушники». Видимо, классический уголовный смысл этого понятия тогда не был широко известен, и никаких ассоциаций оно не вызывало. Обед выдавался в лагере, я каждый день ходил на кухню с котелком для супа, на который ставилась большая пиала (почему-то распространенная посуда в Чёрной) для второго. Голодным я не бывал (недоедала, конечно, мама), но, когда однажды мне достался откуда-то подарок — ломтик белой булки с кусочком колбасы, я съел булку и колбасу по отдельности. И то и другое было забытым лакомством, и я не понимал, как и зачем можно их есть вместе.

И другое счастье. Редкие книги. Тогда и научился перечитывать!

Незабвенные (на всю жизнь любимые) «Три мушкетера» издательства «Academia» с волшебными иллюстрациями Мориса Лелуара, книга, чудом проникшая в Чёрную. Думаю, ни один роман не вызывал у меня такого пронзительного восторга, такого ледяного ужаса, такого ощущения ослепляющей реальности (хотя Дюма менее всего «изобразителен» и писатель куда как небрежный)… Почему-то я читал его не дома, а в той избе, где угол снимала наша «тетка», а хозяйка угощала меня «шаньгами» — восхитительными ватрушками из темного теста с картошкой, поверх которой блестела коричневая корочка из сметаны… Там, в полутьме, за огромной русской печью (как долго учились ее топить ленинградские дамы, какое это было трудное дело, но какой уютный и мощный жар создавало это загадочное устройство) читал я про мушкетеров. Тогда мне удалось прочесть роман всего раз — волшебная книжка больше не вернулась ко мне. Но как я ее запомнил! И как я пересказывал потом ребятам эту лучшую в мире книгу, как играли мы в мушкетеров, как фехтовали шпагами, выстроганными из молодых елочек, как наряжались. Я, например, носил украшенную вырезанным из бумаги пером дамскую соломенную шляпу, приобретенную за бесценок в сельпо, где она осыпалась на полке от старости среди довоенных невостребованных товаров, мамину пелерину от нарядного платья — лиловую, на серо-жемчужной шелковой подкладке, кружевной воротничок, обычные детские штаны и башмаки с носками в полоску. Так разгуливали мы по деревне. «Татары крымские», — растерянно сказал, глядя на нас, самый старый, девяностолетний дед, воевавший против (или за?) Колчака.

Иллюстрация Мориса Лелуара к роману «Три мушкетера». 1894

Даже печенье (редкое лакомство, попадавшееся в «сухом пайке») непременно запивалось водою, чтобы можно было вообразить: мы «едим бисквиты, запивая их испанским вином», как и полагалось мушкетерам. Трехкопеечные монеты служили пистолями, пятаки — луидорами. Мы изготовляли даже «свертки монет», которые встречались на страницах романа: десяток пятаков оборачивался бумагой, получившийся тяжелый цилиндр запечатывался сургучом, на который ставился оттиск неведомо откуда взявшейся у меня старой печатки с чьими-то инициалами! Горизонтальные бревна коновязей отлично заменяли лошадей, на них можно было ездить верхом.

Самый большой подарок моей «мушкетерской судьбы» — то, что меня выбрали Атосом. Видимо, воздействие романа и желание обладать мушкетерской рыцарственностью, пусть только внешне, хотя бы чуть-чуть меня облагораживали: более высокого признания я в жизни не получал… Кроме того, как носитель знания всех интриг романа, я становился лидером ситуации, что мне ужасно нравилось: такая удача перепадала мне редко.

Потом появились два тома — «Двадцать лет спустя».

Какая острая радость — встретиться с любимыми, до тонкости знакомыми героями опять! Правда, сначала я прочитал второй том, но, право же, это пустяки! Я действительно вспоминаю часы, проведенные за чтением этой книги, как настоящее счастье — такова была моя неумеренная книжность и восторженная любовь к Атосу, уже ставшему графом де Ла Фер, Арамису — шевалье д’Эрбле, Портосу — дю Валлону де Брасье де Пьерфону и д’Артаньяну. Странно, что никто из них не имел имени, — они называли друг друга по фамилиям или «дорогой друг», почти всегда на «вы». Только имя Арамиса — шевалье д’Эрбле — Рене однажды прозвучало в устах его возлюбленной герцогини де Лонгвиль на страницах «Двадцати лет спустя».

Бой под Ла-Рошелью. Рисунок автора. 1945

Я почувствовал, быть может, впервые грозную силу времени: постаревшие мушкетеры, невозможность вернуться в прошлое, — я ведь был из тех странных детей, которые и в десять лет грустно размышляют о конечности жизни. После «Трех мушкетеров» герои остались в моем воображении навсегда молодыми, другие персонажи — во всяком случае — живыми. А тут — уже первая глава, «Тень Ришелье», — грозного и величественного кардинала сменяет двуличный и трусливый Мазарини.

«Двадцать лет спустя» — это уже другая жизнь: можно не только драться на деревянных шпагах, но играть во встречи постаревших мушкетеров, освобождать герцога де Бофора из Венсенского замка, спасать Карла I Английского, сражаться с Мордаунтом, а главное, переживать и разыгрывать драму героев, все время оказывающихся во враждующих партиях!

Удивительно, как — из романа в роман — оттачиваются и утончаются характеры, суждения, мысли и поступки всех четырех героев и даже их слуг! И теперь, обладая уже достаточным читательским опытом, я, охотно и часто возвращаясь к любимым страницам, не перестаю восхищаться книгами, поразившими меня навсегда более полувека назад.

Самая яростная мечта в эвакуации: когда кончится война, лежать на диване, перечитывать — наконец-то вволю и без конца! — любимую книгу «Три мушкетера» и есть яблоки (фруктов в эвакуации не бывало). Таким представлялся мне ленинградский рай.

Перед Дюма мерк и сам Жюль Верн.

Сначала я прочел «Таинственный остров», мрачноватый и прелестно подробный, с непреклонным умирающим капитаном Немо. Потом «Дети капитана Гранта» — куда веселее и романтичнее: «Дункан», Паганель, Мак-Наббс, Талькав. «Двадцать тысяч лье под водой» — много позже, уже в Ленинграде.

Сказки Гауфа.

Первые сказки не просто занимательные, но с некой таинственной инфернальностью, с особой ритмикой фраз, переведенные с редким тщанием. Детские варианты «Карлика-Носа» или «Калифа-Аиста», читанные до войны, были милым пересказом, здесь же в странной, с причудливым нервическим ритмом прозе мерещился грозный, тревожный фон. Особенно в «Холодном сердце». Тогда-то наши темные черновские леса с уходящими в небо елями и стали мне казаться обителью Голландца Михеля и Стеклянного Человечка. Мы с мамой с увлечением играли в сказки. И в Ленинграде ведь играл я «во все волшебное».

Томик драм Гюго случайно, как и все почти книги, оказался в деревне — «Рюи Блаз», «Король забавляется», «Мария Тюдор» и «Бургграфы». Испания, Франция, Англия, Германия — «заграница», плащи, мечи, шпаги, кинжалы, алебарды, протазаны, брыжи, кружева, казни, заговоры… Все это вызывало у меня дрожь упоения, даже имена, описания декораций, ремарки. Именно эти подробности заставляли меня перечитывать текст кусочками, лакомиться заморскими словами, смутно воображать себе всю эту феерическую роскошь (начиная с роскоши самих слов!). А интрига нередко ускользала, все-таки я был еще мал.

И совсем иная прекрасная книга — «Чингиз-хан» Василия Яна, странное сочетание: историческая суховатая хроника и вязкая, густо достоверная проза с экзотическими, ослепительно отчетливыми страшными реалиями (в эту книжку я тоже играл: надевал старый мамин халат, садился верхом на козлы, на которых держалась столешница, и воображал себя то Субудай-богатуром, то Джебе-нойоном). Была и очень увлекательная книжка немецкого путешественника и знаменитого в свое время писателя Августа Нимана «Питер Мариц, юный бур из Трансвааля»: отважные вольнолюбивые буры в широкополых шляпах, мудрый баас фан-дер-Гоот, красные мундиры надменных британских драгун, жестокий, но гордый, побежденный англичанами вождь зулусов Сетевайо, сам бесстрашный Питер…

Кое-какие литературные познания я приобрел путем весьма неожиданным. Почему-то мне подарили несколько большущих коробок с диапозитивами для волшебного фонаря (которого в Чёрной не было и, в силу отсутствия электричества, быть не могло) — иллюстрации к русской классике. Не читав еще ни «Анну Каренину», ни «Мертвые души», ни «Героя нашего времени», я по картинкам и коротким цитатам, к ним приложенным, получил призрачное представление о сюжетах и персонажах знаменитых книг, иными словами, познакомился с ними посредством своего рода «комиксов». Ничего плохого от этого не случилось, скорее наоборот, я читал потом эти книги с обостренным интересом, хотя, наверное, что-то тогда и потерял. Впрочем, «Войну и мир» читал — одиннадцати лет от роду — независимо ни от чего. Сначала, естественно, про войну, потом и про остальное. Хорошая литература тем и удивительна, что подобна пирожному наполеон. Есть разные слои: кому-то важно, «выйдет ли Наташа за князя Андрея», а кому-то — отчего случается война. Но всем интересно. Великие книги всегда чуть-чуть детективы — Шекспир, Диккенс, Достоевский, Гессе…

Был позднее томик Чехова, первое, пожалуй, в жизни ощущение «осязаемости» подлинной прозы, ее способности пронзать память, увязать в сознании. В каждом рассказе, о чем бы ни говорилось в нем, пряталось скрытое чудо — это ослепительно выписанные милые или пошлые мелочи быта рядом с кошмаром зла и смерти. Я не понимал природы своего потрясения и не думал о ней. Но проза Чехова поражала меня своим божественным величием (которое я лишь смутно угадывал тогда), скорее всего, на фоне обыденности, даже заурядности описанных событий. Что могло быть, казалось бы, менее занимательным для десятилетнего мальчика, чем рассказ «В овраге» с этими полудеревенскими обывателями, маленькими темными страстями, тупой жестокостью, с неинтересными, казалось бы, подробностями, которые, однако, так странно и глубоко запоминались! Мне все и всё было неприятно в этом рассказе, но меня вновь и вновь тянуло к нему: мог ли я догадаться, что то был первый случай чувственной тяги к тугой словесной ткани, к самому чуду литературы, к ее сокровенной, независимой от сюжета плоти.

Бесконечно долго, как уютную сказку, читал один из самых обаятельных в мире романов — «Пиквикский клуб», удивительную книгу, где есть уже весь Диккенс, его Англия, его единственный медлительный юмор и эти почти осязаемые подробности жизни, божественная застенчивая сентиментальность, от которой сжималось сердце не только у чувствительного отрока. И еще «Песнь о Роланде» в забытом ныне переводе (как я теперь понимаю, очень далеком от оригинала, но тогда восхищавшем меня) — «Начинается первая кантилена песни о рыцаре Роланде, верном вассале Карла…»

Экзотика болезненно привлекала меня. Как восхищался я редкостной настольной игрой «В Индию», счастливым обладателем которой был один из моих приятелей по эвакуации! Там была стилизованная под старину карта, картонные монеты и «товары», фигурки венецианских, генуэзских, арабских и левантинских купцов, разбойничавшего на больших дорогах «сеньора» и многое другое. Страсть и зависть помогли мне сделать собственноручно такую же игру с помощью акварельных красок, клея и невероятного терпения. Восточные мои увлечения связаны с этой игрой, с фильмом «Багдадский вор», с книжкой Соловьева о Ходже Насреддине «Возмутитель спокойствия», с «ориенталистскими» сказками Гауфа.

Я устраивал игру «в караван». Верблюдов, лошадей и мулов заменяли мраморные слоники — их у меня было четверо. На них навьючивались мешки с «оружием» — щитами, саблями, ятаганами. Все это вырезалось ножницами из золотистых банок от консервов, которые попадали к нам из Штатов (их, как и многое другое, присылавшееся из-за океана, восторженно и раздраженно называли «американской помощью», а то и «вторым фронтом»).

Ах, эти незабвенные американские консервы, открывавшиеся особым ключиком, колбаса и сосиски, бледно-розовые, странно, «по-заграничному» душистые, нежные и пряные, волшебная тушенка, такая восхитительная с горячей картошкой — блюдо, получившее название «жирнятины», которое и многие годы спустя при всех стараниях нельзя было воспроизвести с неамериканским мясом!.. Впрочем, великолепна была и сама «черновская» картошка, огненная и рассыпчатая, съедаемая обыкновенно с кислой капустой, хранившейся зимой в студеном коридоре-сенях и сохранявшей хрусткий холод, даже микроскопические льдинки… А если еще с растопленным салом и упоительно жесткими, с корочкой, шкварками!

Благодаря маминой тонкой заботе я жил в Чёрной естественной и прекрасной детской жизнью. В наших крохотных комнатках в бывшей школе мама ухитрилась сделать уютный дом. Даже письменный стол у меня был — доски на козлах. Но мой. Над ним на стене открытки с портретами артистов Кировского театра — Уланова, Сергеев, Вечеслова, известный в те годы тенор Середа: заретушированные лица, тусклая печать, грубый типографский растр. Какая роскошь! Иногда мне позволяли поставить на «стол» единственную нашу керосиновую лампу, и я оказывался «в кабинете»!

…Последнее мое книжное ощущение перед отъездом в Ленинград, даже чуть ли не в самый день отъезда, — томик Анри де Ренье «Дважды любимая». Вероятно, самое сильное потрясение при встрече в отрочестве с подлинной эротикой, — оказывается, задолго до тебя были ведомы и описаны немыслимо сокровенные представления, которые казались лишь неясным плодом собственной воспаленной фантазии. Я перечитал этот роман лишь полвека спустя и поразился, как можно было его так воспринять в двенадцать лет — с его церемонной зашифрованностью, утомительной рафинированностью и подробностью деталей, прохладной отстраненностью. Непостижима психология отрочества. Даже собственного.

Вообще-то, к двенадцати годам я успел прочитать довольно много. Мне повезло. Плохие книжки мне не попадались вовсе. Я читал, помимо уже упоминавшихся книг, Гоголя (полюбил его навсегда), Мериме — «Хронику времен Карла IX», еще не понимая, но ощущая подспудно ворожбу его краткой и прозрачной простоты, поэмы и драмы Пушкина (чисто сюжетно, не понимая масштаба, но читал все же).

Иллюстрация Эдуара Тудуза к «Хронике времен Карла IX» Проспера Мериме. 1889

Прочел «Героя нашего времени». Мама поглядывала на меня с интересом и была готова к неизбежной дискуссии. На мой вопрос об ее отношении к Печорину, которым, естественно, я уже заболел, ответила с поразительной мудростью, сконцентрировав в своих словах именно то, что нужно было для моего отрезвления: «Жалкий он, в сущности, человек». Она превосходно понимала, что не так тут все просто, но в тот раз и навсегда дала мне пример свободного и трезвого восприятия внешних печоринских (самых привлекательных) для одиннадцатилетнего мальчишки качеств.

И даже книги, так сказать, второго ряда — сугубо, как сейчас мы сказали бы, информативные, что питают обычно отроческие знания, — попадались мне прелестные. Что прекрасная книга Данько «Деревянные актеры» (читанная еще до войны, действительно отличная проза, блещущая исторической интуицией), что «Водители фрегатов» Николая Чуковского. А удивительная книжка забытого автора про паровозы! Про то, например, как униженная жалкой жизнью грузовая «кукушка» ненавидела новомодный пассажирский паровоз «компаунд». Он был надменный франт, лентяй и позер. И она врезалась в него на ходу, погибла сама, но и его погубила.

При этом я самозабвенно верил всем историческим книжкам. Мне и в голову не могло прийти, что в них может быть вранье или что писатели могут чего-то не знать или перепутать. Точно так же доверял я иллюстрациям и тщательно изучал небрежное изображение парусника, простодушно поражаясь, что картинка не передает со всей точностью число и форму парусов, количество мачт, палуб и т. д.

Написал, что с чтением мне повезло, и задумался. Повезло ли? Ведь это бесконечное чтение и вообще свойственная мне книжность были во многом следствием беды. Году в сорок третьем я заболел странной болезнью — высокая температура, резкое жжение в груди. Врачи у нас были хорошие, но понять ничего не могли. По традиции я, как все хилые интеллигентские дети, считался «туберкулезным ребенком», только много позже выяснилось, что были то дела сердечные, и достаточно серьезные.

Мне присылали бульончики и сласти. Весь лагерь был напуган.

Как это переживала мама, я не могу и гадать. Она без конца рассказывала мне занимательные истории, пела песни Вертинского, читала Гумилева.

Или, бунт на борту обнаружив, Из-за пояса рвет пистолет, Так что сыпется золото с кружев, С розоватых брабантских манжет…

И сейчас холодок по спине. Как она выдержала все это, моя мама?

Что до «Капитанов» Гумилева, то я выучил все четыре стихотворения наизусть, ни разу их не прочитав: такие стихи отроков сражают наповал. Впервые увидев их напечатанными году в 1986-м, даже растерялся, мне казалось это чем-то едва ли естественным.

Именно благодаря маминой самоотверженности эвакуацию я воспринимал и, что самое удивительное, воспринимаю до сих пор едва ли не идиллически. Мне продолжало казаться, что все не так уж и плохо, а мама ездила в Молотов сдавать кровь, чтобы покупать мне что-то вкусное и получать дополнительные карточки.

Я поправился и обо всем забыл. Ждал возвращения в Ленинград — к книгам. Кажется, только это и тянуло меня домой, в город. Я привык к деревне, к конному двору (особый сюжет, о нем — чуть позже) и почти перестал быть горожанином.

В деревне я несколько «демократизировался», но оставался «другим», медлительным, трусоватым, задумчивым. Ко мне относились как к чужаку, любили только мои рассказы. Нередко я целому отряду, уже улегшемуся спать, рассказывал прочитанные истории и сказки, немилосердно додумывая и исправляя сюжеты.

Разумеется, не миновали меня и классические детские увлечения. Вместе со всеми я бешено увлекался марками. Их было немного тогда, почти все одноцветные, кроме шикарной серии, посвященной Всесоюзной сельскохозяйственной выставке, — все павильоны! Но сколь типичны были эти марки для времени, вроде бессмертного журнала «СССР на стройке»: «Индустриальная серия», «Самолеты», в числе которых — величественный и нелепо погибший «Максим Горький», «Этнографическая серия» с экзотическими названиями народов — коряки, узбеки, якуты; летчики-герои, РККА, пышные юбилейные марки с портретами великих писателей, Сталин и Ленин… Особенно хороши были марки еще не присоединившейся к нам Тывы — яркие, а главное, треугольные! «Настоящие заграничные» марки были большой редкостью: помню только одну, изумрудно-зеленую, кажется английскую, с изображением красотки в летной форме.

Марки вызывали особенное, чувственное волнение своей ошеломляющей подробной прорисованностью, нежными оттенками, особым запахом, какой-то даже «филателистической таинственностью», этой необходимостью иметь непременно «серию», сочетанием разных цветов в каждой из них…

Как все, рисовал, не полагая еще, что тем отчасти приближаюсь к будущей своей профессии. Помню, как волновали меня названия на этикетках-бандерольках лежащих в коробках красок — «кобальт синий», «краплак», «стронциановая желтая».

Еще мне очень нравились открытки, которые мама покупала для меня за гроши на барахолке в Молотове. Помню особый их запах — типографской мелованной лежалой бумаги и почты. На самой первой были псы, бегущие по полю. На обороте было написано: «Тройон Констан. Собаки на охоте. 1853. Французская школа». Непонятно — где имя у этого художника, где фамилия, что за школа. Была еще открытка с «Мельницей» Буше — и в ней что-то пленительно мушкетерское, французское. Больше всего нравилось разглядывать картины передвижников, конечно. «С квартиры на квартиру» Васнецова.

Марки Тывы. Начало 1940-х

Между болезнями ходил в деревенскую школу.

Было страшновато и скучно. Как невзлюбил я школу с первого в жизни урока с памятной постыдной кляксой, так и не смог изменить отношения к ней. В дальнейшем — уже в Ленинграде — школу просто ненавидел и до сих пор эту ненависть не забыл. Неловко писать об этом, ненависть к миру, в котором смиренно живут другие люди, — не слишком достойное чувство. Но — так было и осталось.

С деревенскими ребятами мне было проще, чем с ленинградскими, — мы были слишком разными, чтобы выяснять отношения. Научился понимать своеобразный язык тех мест. «Но-о» вместо «да», «испотки» вместо «перчатки». «Бестошный» — «придурковатый». Местного сумасшедшего называли «Ванька Бестошный».

Но порой эвакуированные и деревенские друг друга не понимали вовсе. Когда я рассказал соседу по парте о легковых машинах, которые возят пассажира, куда он скажет (попросту говоря, о такси), тот решительно и бесповоротно не поверил. Автомобиль (грузовик) приезжал в деревню за всю нашу эвакуационную жизнь лишь однажды.

Как всякий угнетенный человек, я хотел играть в угнетателя. Страх перед школой породил стремление к игре в учителя. Мама раздобыла старый школьный журнал, заполнение его собственной рукой было актом сладостным. Школьников изображали разные фигурки — мишки, слоники. Отличницу звали «Слона Яблочкина». Двоечником был медведь по фамилии Топтыгин.

Было еще повальное увлечение созданием государств — своего рода Швамбраний. С гербом, флагом, историей, валютой. Назывались государства по фамилиям своих демиургов, и мне приходилось несладко: как ни крути, выходила «Германия»! И жаль. С моими мымрочками и их страной Мымростаном я имел и опыт, и вкус к таким занятиям.

В последнее черновское лето, поборов страх, я решился, как и все мальчишки в деревне, ездить верхом. Речь, как нетрудно понять, шла не о прогулках на арабских скакунах по Булонскому лесу, а об отправлении деревенских лошадок, не взятых по слабости или возрасту на войну, в ночное. Тут уж, ерзая без седла на спине хребтистой кобылы, я воображал себя д’Артаньяном, Багратионом, Роландом, князем Андреем и всеми остальными. Лошади делились по единственному признаку — на «мягких» и «жестких». На последних ездить было сущим мучением, но между ребятами существовала безжалостная конкуренция. Чтобы прокатиться на «мягком» и резвом рыжем мерине Майко или на почти грациозной гнедой кобылице Липе, надо было заработать у конюхов определенную репутацию. Или тащиться на рассвете забирать лошадей из ночного — тут конкуренции не было, мало кому хотелось вставать до зари: выбирай любую, а сердитые тетки-конюхи (звали их Пелагея и Фёкла) бывали благодарны за помощь.

Впервые я сел на мерина с мудреным именем, даже почти фамилией, — Ильин Хорько. Он был дряхл, почти неподвижен, на нем никто не хотел ездить, зато и упасть с него было невозможно, и мне предложили его как неофиту, не имевшему права на выбор. Действительно, рядом с этим флегматичным старцем и Росинант показался бы бодрым и резвым скакуном.

И все же ощущение удивительное. Когда это, пусть дряхлое и костлявое, но такое живое, всегда изящное, пусть и «по-старчески», существо, сладостно пахнущее удивительным «лошадиным запахом», покорно повинуется узде, уютно пофыркивает, перебирает ногами, когда ты словно плывешь над миром, чуть покачиваясь, и сердце вздрагивает от страха и блаженства — что может быть лучше? Да и править санями, жестко и как-то эпически скрипящими по льдистой дороге, — прекрасная мужская работа, даже если пыльно-белая кобыла Марьяшка — вялая старица и категорически отказывается бежать рысью.

Конный двор. Чёрная. Рисунок автора. 1944

Я до тонкости познал мудреные секреты конской упряжи и даже смастерил миниатюрные дугу, хомут и чересседельник. Игрушечной лошади у меня не было, зато был почему-то белый медведь, и сбруя надевалась на него.

Вообще именно в Чёрной прикоснулся я к неким первичным радостям бытия. Никогда не любил молока. Но что может сравниться со вкусом холодных, густых сливок на деревянной ложке, которую мне в погребе давала облизать бабка Харитонья, когда я по заведенному обычаю приходил менять наш пайковый хлеб на молоко. Или пенки на только что вынутом из русской печки топленом молоке. Я не пил молока, наверное, несколько десятков лет, но сейчас этот плотный, холодновато-кислый молочный вкус словно взорвался в чувственной памяти, и, как у Пруста из чашки с чаем, всплыл целый рой воспоминаний. А дух избы — запах устойчивой нечистоты (в баню хотя и ходили раз в неделю, а спали не раздеваясь), но животной, не очень противной, смешанной с дымком русской печи, теста, сметаны, старого дерева.

В той же Чёрной обрел я решительную ненависть к принудительному труду. Я и так ленив от природы, а когда насильно заставляют собирать щавель или полоть морковку! Прошло более полувека, но и сейчас, ежели мне рассказывают о радостях походов «по грибы», я не в силах скрыть равнодушия.

Касательно «первичных радостей», в самом глубинном смысле слова, — начальные сведения о них я тоже получил именно на конном дворе, задолго до того, как решился поехать верхом. Сложные отношения между кобылами, меринами и жеребцом по имени Рожок, неистовым и могучим сластолюбцем-производителем, который содержался поодаль от остальных лошадей в особом деннике, оставались для меня таинственными. Однажды, завороженный непонятными выкриками мужиков и баб на конном дворе, я обратился к маме с просьбой объяснить мне, что значит «лошадиное слово» «И твоя ма!».

Мама сначала ничего не понимала, потом долго смеялась, затем все же стала объяснять мне великую тайну бытия и неприличный смысл «лошадиного слова» «И». Мне было лет десять, и в нарисованной матушкой картине мира более всего поразило меня отсутствие у особ женского пола того аксессуара, «которым бес грешил». Тут уже хохотал я, представляя, как обездолены и смешны все на свете женщины, как плохо им жить без возможности, скажем, опи́сать стену. Кроме того, по крайней своей невинности я никак не мог взять в толк, чего ради мужчина и женщина «делают дело» (так окрестил я таинство любви). «Просто договариваются — давай „сделаем дело“, чтобы потом ребенка родить?» — допытывался я. Довольно скоро недоумение сменилось роковыми мечтаниями и томными видениями, но время от времени я, перечитывая знакомые книжки, открывал в них неведомые прежде сюжеты и восторженно прибегал к маме с вопросом: «А виконт с графиней тоже „сделали дело“?» — и удивлялся, что мама хохочет.

Еще одно увлечение, чрезвычайно экзотическое в деревне Чёрной: история военной формы. Бог знает с чего все это началось, кажется, с какой-то книжки о Бородинском сражении. Потом я прочел в журнале вовсе недурной (и сейчас так думаю) роман Сергея Голубова «Багратион», с массою не слишком точных, но сочно выписанных деталей, с хорошей стилизацией. Специально вчитывался в «Войну и мир» — о, эти кавалергарды в белых колетах под Аустерлицем!..

Бородином я буквально заболел. Знал из тех немногих книжек, что могли попасться в Чёрной, имена чуть ли не всех генералов — русских и французских, номера дивизий и полков. Вырезал маленькие прямоугольники с номерами — это были полки. Несколько полков, естественно, составляли дивизию. На бумажках был номер полка и изображение каски, кивера, медвежьей шапки в соответствии с родом войск. Квадратики изображали начальников. Все это должно было, в конце концов, представить динамическую топографию сражения, но нарисовать и вырезать такое количество полков я так и не успел. Процесс сам по себе доставлял наслаждение.

Еще больше волновала меня униформа. Слова «улан», «драгун», «кирасир» и прочие приносили мне сладострастное наслаждение. Особенно меня почему-то восхищало слово «уланы».

Говорят, гуру приходит, когда его ждут… Кто-то вспомнил, что муж одной из наших литфондовских дам — известный ленинградский правовед Яков Иванович Давидович, живший тогда в Молотове и изредка приезжавший к семье в Чёрную, — один из лучших знатоков отечественной униформы.

«Нас» во всем Молотове и области «оказалось двое»!

И этот почтенный господин — я был сильно простужен и лежал в кровати — приехал ко мне! Не знаю, кто из нас больше радовался встрече. Мне только что исполнилось девять, но гость обращался ко мне на «вы»! Мы были причастны одним тайнам. Яков Иванович хорошо рисовал и уже во время первого визита подарил мне изображение каких-то солдатиков. А в следующий раз, уже зная мое пристрастие к Бородину, он принес мне улана (именно улана!) 1812 года! Как я был счастлив! Улан был в синем мундире, с яркими лацканами и лампасами, в великолепной высокой уланке с этишкетом, в эполетах, с пикой.

Мы встречались с Яковом Ивановичем всякий раз, как он приезжал в Чёрную. «Посидим, поговорим, порисуем», — говорил он, и, «замирая счастьем», я пристраивался рядом, наблюдая за его «быстрым карандашом» и ощущая в такие моменты полноту бытия.

Все это было окрашено еще и романом. Правда, отчасти односторонним. Дочка Якова Ивановича — ей было лет шесть — влюбилась в меня пылко и безответно. Я получил от нее в подарок латунную коробочку и в ней известный акростих:

Ты хочешь знать, кого люблю я? Его не трудно угадать. Будь повнимательней, читая, Я больше не могу сказать.

Я остался холоден, но порой снисходительно приглашал девочку погулять, и она покорно брела за мной, часто ступая крошечными валенками по глубокому снегу. О чем говорить, я не знал, но значительность ситуации ощущалась нами обоими.

Кира Николаевна Липхарт с дочерью. 1940

Как и полагается в раннем отрочестве, я тоже испытал своего рода влюбленность в друга — мальчика старше себя на год. Сейчас я понимаю, почему мама, бывшая всегда очень деликатной в оценке моих привязанностей, так противилась этой дружбе. Мальчик действительно был очень женственный, мы вели с ним долгие задушевные, страшно волновавшие меня беседы, моя привязанность и впрямь граничила с настоящей влюбленностью, а ссоры между нами приводили меня в отчаяние — я истерически рыдал. Видимо, именно тогда я стал мучительно зависеть от тех, кто мне нравился, и научился переживать ссоры и обиды с размахом героев античных трагедий.

Еще я мечтал о театре, поскольку о нем в эвакуации не забыл.

Весной 1942 года в Чёрную приехали из блокадного Ленинграда родители самой очаровательной девочки нашего «второго отряда» — Иры Фехнер, которую все и всегда называли Тришкой (и поныне ее — прелестную даму Ирину Владимировну Вахтину — друзья по эвакуации позволяют себе величать этим детским именем). Она с детства обладала качеством, интуитивно угадываемым даже «младшими школьниками», тем, что Гёте называл «das ewig Weibliche (вечная женственность)»: и хотя были, наверное, девочки красивее, но вовсе не случайно именно пятиклассницу Тришку в пору увлечения греческими мифами единодушно выбрали Афродитой.

Это было не увлечение — эпидемия: как растрепанная книга Куна «Что рассказывали древние греки о своих богах и героях», так и детская книжечка «Аргонавты» о путешествии за золотым руном переходили из рук в руки. Богов и их генеалогию знали отлично, каждый хотел быть хоть завалящим, хоть малоизвестным, но героем, третьестепенным воином из «Илиады». Мне же за малостью и хилостью не досталось никакой роли, в прославленные эллины я не пробился.

Моя матушка подружилась с Тришкиной — Кирой Николаевной Липхарт, женой известного ленинградского скрипача, игравшего в оркестре Кировского (Мариинского) театра, Владимира Эдуардовича Фехнера. Тришкиного отца.

Можно было бы написать отдельные новеллы обо всех этих людях. Как светились глаза Тришки, когда солировала она для приехавшей красавицы (действительно красавицы!) мамы, выступая в нашем детском «джазе», виртуозно насвистывая мелодию из фильма «Золотой ключик». Как уже измученный и смертельно больной после блокадной зимы Владимир Эдуардович играл в глухой деревне для эвакуированных ленинградских детей и их воспитателей «Рондо каприччиозо» Сен-Санса, играл на скрипке «Мария-Терезия» работы Гварнери. Не музыка и не исполнение более всего поражали сознание, но сам звук настоящей скрипки в этом огромном, как ангар, дурно пахнущем, холодном, освещенном лишь керосиновой лампой школьном коридоре.

И нужно перо великого писателя, чтобы воссоздать рвущую душу картину похорон Владимира Эдуардовича. Слякоть, глубокая, как болото, грязь, глина, где вязнет по ступицу телега, везущая гроб. Скользят копыта выбивающейся из сил лошади. И Кира Николаевна, с рассыпавшимися темно-золотыми волосами, ласково говорящая усталой деревенской кляче: «Ну иди же, миленький…» И сельский погост.

Кире Николаевне я поклонялся: она была божественно красива, напоминала героинь всех моих любимых книг сразу, ее грудной низкий голос, довоенный запах тонких духов кружили мою детскую голову. Когда она приходила — как редко! — в нашу черновскую комнатку, я не отводил от нее глаз, как влюбленный юноша, а если она обращалась ко мне, называя смешным ласковым именем (только она одна так называла меня!), я был по-настоящему, почти по-взрослому счастлив. Однажды Кира Николаевна подарила мне галстук, который носил Владимир Эдуардович, — благородного серебристо-умбристого оттенка с красноватыми кругами. Он сохранил аромат старых духов, мне казалось — запах театра! Ведь Кира Николаевна была из театрального мира, работала в музее Мариинского (тогда Кировского) театра, который эвакуировали в Молотов (Пермь).

В первый раз, когда мы с мамой приехали в Молотов, Кира Николаевна привела нас на генеральную репетицию «Спящей красавицы». Того самого, первого в моей жизни балета!

После деревенской тьмы и дикости это было даже не чудом, не сказкой, а возвращением в утраченное довоенное детство. Даже свойственная генеральной репетиции едва заметная незавершенность, какие-то «швы», повторы, эта пленительная открытость еще продолжающейся работы казались подарком, прикосновением к театральным тайнам. А потом сам балет, мой первый и самый любимый, с Сергеевым (его неразношенные башмаки с красными каблуками громко скрипели) — принцем Дезире и Аллой Шелест — феей Сирени, и этот финал со всеми сказочными персонажами.

После спектакля я с замиранием сердца наблюдал, как царственная Кира Николаевна командовала знаменитыми актерами, выстраивая мизансцены для фотографирования, — она ведь заведовала театральным музеем.

А в молотовской гостинице «Центральная» (все называли ее просто «Семиэтажка») я видел — во плоти — усталую, неприметную, подчеркнуто скромную и вместе царственную Уланову, роскошного Сергеева, всех тех, о ком я грезил еще в Ленинграде во время первого приступа балетомании. И потом, в Чёрной можно было долго жить этим воспоминанием, устраивать собственный настольный театр, верить в другую жизнь.

Кадр из фильма «Серенада Солнечной долины». 1941

В самом же Молотове к концу войны было полно чудес. Впервые увидел я открывшиеся в это время коммерческие магазины, где все продавалось по баснословным ценам, но без карточек, коммерческий ресторан «Кама», куда детей не пускали даже днем.

И конечно, кино. Не черновская передвижка, а звуковое, как до войны. Там я и видел фильм «Багдадский вор» — цветной, сенсация в ту пору! — с великолепным и страшным Конрадом Фейдтом, игравшим коварного Джафара, с разного рода чудесами, прежде в кино невиданными: превращениями, летавшим по небу конем и великаном-джинном с единственным глазом на лбу. Там смотрел я и невероятно глупую комедию «Дочь моряка» (кино доставляло удовольствие всегда, просто кино!). И «Серенаду Солнечной долины».

Естественно, ни о джазе, ни о голливудской эстетике, ни о Гленне Миллере понятия я не имел и иметь не мог, смотреть было скучновато, но ощущение смутного восторга перед этой светлой, сказочной, чистой, веселой и элегантной жизнью осталось глубоко в детской памяти, и оно всплыло с удивительной четкостью — детское это ощущение, когда теперь, уже в новом тысячелетии, показывали фильм по телевизору.

Но — главное! Мы попали с мамой на американский фильм «Три мушкетера»! Этот нашумевший в свое время фильм, снятый Алланом Двоном в 1939 году, мало напоминал роман. Но ничто меня не смутило: ни то, что мушкетерами наряжались повара, а красотку-миледи для добывания запрятанного украшения трясли за ноги под восторженный смех зала, ни обилие незамысловатых комедийных трюков и песен. Режиссер снял фарс, для своего жанра, вероятно, относительно удачный, но мне было не до тонкостей: все равно — шпаги, кружевные воротники, шляпы с перьями… Я не играл в мушкетеров, я их видел! Все же осталась и растерянность…

В Молотове в 1944 году мы увиделись с другом моих родителей, которого я упоминал в предыдущей главе, — критиком Львом Ильичом Левиным. Он ненадолго приехал в отпуск в дом своего отца, известного пермского доктора. Возмужавший, с орденом, он мало походил на застенчивого и элегантного ленинградского «Леву Левина», как я называл его прежде. Сохранилась фотография: капитан Левин в военной форме, исхудавшая, постаревшая мама и я — в галстуке и детском своем «выходном» костюме.

Молотов славился и фантастической барахолкой, где, казалось, торговали всем, что не только есть на свете, но и бывало на нем когда-то.

Оттуда мама привозила старые елочные игрушки и какие-то мелочи, помогавшие играть в мушкетеров, благо продавалось все это за гроши.

Торговались на рынке так:

— Сколько ваш ватник?

— Прошу пятьсот, отдаю за четыреста.

Чтобы не тратить лишних слов.

…С Кирой Николаевной наши жизни вновь соприкоснулись уже после войны.

Мы вернулись в Ленинград в августе 1945-го, практически последними, когда в стране уже робко пытались привыкать к мирной жизни (начавшаяся 9 августа война СССР с Японией воспринималась как нечто отдаленное, едва ли реальное). В деревне был единственный радиоприемник — в сельсовете, едва работавший и чуть ли не засекреченный: мы узнали о капитуляции Германии одними из последних.

Помню, как 9 мая рыдали деревенские бабы — те, чьи мужья и родные погибли незадолго до Победы.

Тем летом в Чёрной осталось лишь несколько семей. Лагерь вернулся в Ленинград. В здания, где прежде размещались эвакуированные писательские дети, вселился детский дом. Мама, как и другие бывшие воспитательницы, устроилась туда работать — руководила драмкружком, но не для детей, а для взрослых сотрудников детдома. Она поставила чеховский «Юбилей», причем все роли исполняли дамы — мужчин не было. Мама играла Шипучина: в мужском костюме, узел волос скрыт шарфом, низкий голос, еще сохраненный профессионализм, а рядом трогательные и беспомощные любительницы в валенках и каких-то шароварах. Но все старались, и все были довольны — и актеры, и зрители.

А вот детдомовские дети — сироты войны, они вызывали и судорожную жалость, и страх. Невежество, первобытная грязь, готовность к волчьей жестокости и младенческой нежности — даже я в свои двенадцать лет смутно угадывал все это. Девочки и зимой носили валенки на голые ноги. Наша «литфондовская эвакуация» была едва ли не курортом рядом с этим — возможно, и не самым плохим — детским домом.

Остававшиеся в Чёрной ленинградцы ждали бумагу под названием «вызов». Без нее в Ленинград не пускали. Каждый вечер, потерянные и печальные, все собирались, чтобы вместе поволноваться. На стенке повесили «плакаты»: «Люди добрые, поверьте, слово „вызов“ — хуже смерти!», «В доме повешенного не говорят о веревке» и т. д. В деревне было пусто и горестно. А я — не могу сказать, чтобы рвался домой. Трудно было представить себе жизнь без конного двора, поездок верхом, без этого серьезного куска жизни: четыре года — треть прожитых мною лет на земле. Лишь мечты о «Трех мушкетерах» да смутная тоска по Ленинграду примиряли меня с грядущим отъездом.

Только в самом начале августа удалось тронуться в путь. Ехали не меньше недели, с бесконечными остановками, с тревогой, что «отцепят» или «подсадят», — товарный вагон («теплушка») был «литфондовский», ведомственный, набитый до отказа, да и вообще кому хотелось чужих пассажиров! И так поездка безрадостная: деревянные нары, где тесно лежали женщины, мужчины и дети; разумеется, ни воды, ни «удобств», гигиенические проблемы решались только во время остановок на полянках или под насыпью (а сколько поезд простоит, не известно никому, он мог тронуться в любое мгновение). На станциях выходить не решались, боясь лишний раз показываться на глаза осатаневшим людям на платформе. Маленькие дети при ночных горшках ехали с завидным комфортом.

Подъезжая к Ленинграду, я волновался и радовался, совершенно не замечая, каким тревожным это возвращение было для мамы. Мы знали, что квартира наша отдана кому-то, знакомые, обещавшие нам приют, неожиданно уехали. В прямом смысле слова нам было некуда идти.

Мама беспокоилась не зря: никто нас не встретил.

Пассажиры теплушки исчезли, забыв или не желая друг с другом попрощаться, у них начиналась другая жизнь, их обняли и увели родственники.

Опустела платформа. Я с любопытством смотрел вокруг, конечно ничего не понимая. Что должна была чувствовать мама, стоя со мной вдвоем и с нашим скарбом, не зная, куда идти и зачем мы приехали!

И тут вдруг замерещилась и реализовалась на платформе незабываемая, словно летящая фигура. Кира Николаевна, которая, каюсь, представлялась нам человеком очаровательным, но прохладным, оказалась еще и настоящим другом. Не произнесла никаких возвышенных слов. Купила мне довоенное чудо — эскимо на палочке, нашла человека с тележкой (основной вид грузового транспорта в тогдашнем Ленинграде) и привезла нас к себе. В свою комнатку в огромной коммуналке на улице Желябова, 7. Там мы стали жить вчетвером: Кира Николаевна с Тришкой и мы с мамой. В те времена столь тесная — вынужденно — жизнь не была редкостью, но Кира Николаевна решилась на нее добровольно. Для этого нужна была не только доброта, но и отвага: по ночам проверяли документы, а мы ведь еще не получили прописки.

В комнате, кроме двух кроватей, были, кажется, лишь две фанерные подмакетные тумбы и большой стол под цветным абажуром. Так и жило большинство ленинградских семей, и все освещенные окна с улицы выглядели практически одинаково. Но в комнате Киры Николаевны неведомо как присутствовала утонченность. Абажур был самодельный, театрально-изящный, не шелковый, с какими-то грациозными силуэтами, на стенах висели фотографии (обычай, ныне исчезнувший): прекрасное лицо Киры Николаевны, Владимир Эдуардович, Тришка в черном платье с кружевным воротничком, легко и таинственно улыбающаяся. И театральные эскизы Татьяны Георгиевны Бруни, друга дома, отличной и тонкой художницы, постоянно работавшей для Малого оперного.

В ту пору великой тесноты люди ее не замечали, сидели, приходя в гости, на кроватях (стулья в комнате почти не помещались, диваны — тем более), и места всем хватало.

Радиотарелка, по которой что-то пелось и говорилось, — забытая радость цивилизации — от нее я подолгу не мог оторваться уже в первые часы после приезда и, с дурной еще от многодневного путешествия головой, завороженно слушал хрипящий репродуктор. Мы в эвакуации почти не знали военных песен, и удалые куплеты «…Там смуглянка-молдаванка…» меня восхитили. И вообще возможность сколько угодно слушать радио казалась мне чем-то вроде бесплатного домашнего театра.

Мама в тот первый день возвращения в Ленинград совершила еще один подвиг. Она заставила себя забыть о тысяче страшных проблем (ни работы, ни денег, ни жилья, ни прописки!) и повела меня любоваться городом. Она просто радовалась.

Мы вышли на улицу Желябова (Конюшенную, как продолжали ее называть старые ленинградцы). Из глубины по-летнему тихого третьего двора попали сразу в городской шум, трамваи звенели (по Желябова ходили трамваи — второй и двадцать первый!), толпился народ у знаменитого ДЛТ, ставшего «коммерческим» универмагом, у лотков с эскимо, у тележек с газированной водой; продавали цветы. А там, впереди, мерещился Невский, уже виденный два часа назад, но все еще казавшийся совершенно нереальным.

По Невскому мы свернули направо, к Дворцовой площади, к набережной. Я узнавал полузабытые места, восхищался автобусами (ходило всего два маршрута), любовался бесшумно-стремительными троллейбусами, трамваями с фанерными, как в домах, окнами, редкими автомобилями, даже телегами — «гужевого транспорта» было еще очень много, афишами кинотеатров — те же американские «Три мушкетера» («Завтра пойдем в кино, да?»), витринами «особторгов» — коммерческих магазинов, где можно было — за бешеные, разумеется, деньги — все купить без карточек, фонарными столбами, совершенно забытой «городской» жизнью. И странно было в спокойный мирный день видеть многочисленные надписи: «Граждане, при артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна» (много лет спустя на стенах нарисовали мемориальный новодел — на добрый метр выше и не очень похоже).

Потом мы прошли под аркой Главного штаба, я уви-дел площадь, Зимний дворец в лесах, Александровскую колонну.

Тогда, 12 августа, было такое же солнце, как летом сорок первого, такая же синяя и огромная плыла Нева, только пустоватым и затихшим, совсем не шумным, как прежде, «до войны», казался город. Усталое, измученное великолепие. Слишком спокойны были искалеченные осколками роскошные фасады, многие окна которых были забиты фанерой. Дома чудились мертвенными, будто в шрамах, — как неподвижные лица ослепших на войне солдат.

Но праздник — он светился повсюду и вопреки всему, ликовало братство победителей, они как будто бы все время помнили: «мы — живые», слово «Победа» было кличем, паролем и отзывом одновременно.

В сущности, тогда я впервые увидел свой город как некое архитектурное чудо, до войны он был единственной средой обитания, местом прогулок, где были магазины игрушек, кондитерские, вокзалы, с которых ездили на дачу, зоологический сад, ЦПКиО, — словом, моим миром, единственным и вполне понятным, детским.

Теперь я вернулся словно из иной реальности, отроком, уже повидавшим что-то, что-то робко пытавшимся понимать. И начало моих отношений с городом — именно август 1945 года. Как кончился день возвращения в Ленинград, не помню — слишком глубоко в детской еще памяти запечатлелось начало дня.

Уже тогда — неосознанно — ощутил я странное смешение печали, усталости и эйфории.

В двенадцать лет сознание быстро адаптируется к новому, особенно если оно соткано из былого. Город еще начинал выходить из военного оцепенения, а по улицам его ходили иные люди, Помнившие, — они выжили.

Парад Победы в Ленинграде. Артиллеристы, защищавшие город, проходят под триумфальной аркой. 8 июля 1945 года

Жаль, если навсегда уйдет из памяти, так и не осознанное, будто не понятое историей, это первое послевоенное лето. Кажется, никогда не было столько счастливых, даже безмятежных лиц, звенели медали и ордена на гимнастерках вернувшихся из ада и еще не поверивших в это солдат и командиров, фронтовики смотрели друг на друга как братья. Царила, говоря словами из малоизвестного стихотворения Евгения Шварца, «бессмысленная» и «божественная радость бытия».

Возникал тип людей, который Петр Вайль и Александр Генис много лет спустя окрестили «непотерянным поколением». Верилось: все наши разрушенные города отстраиваются и молодеют, как Ленинград, люди ведь судили о жизни по ее нарядной витрине, как судили по газетам и по кино. Пусть недоступное, но все же изобилие «коммерческих» магазинов, эти забытые и ставшие немыслимо дорогими деликатесы (питались до 1947 года по карточкам) — все это казалось прологом грядущего благополучия: жить в надежде на будущее давно привыкли. Даже война с Японией прошла, не поколебав общей эйфории. И как ни кощунственно это сейчас звучит, первые взрывы атомных бомб не вызвали общественного негодования в СССР: они разрушили города врагов, «самураев». Об атомных бомбах говорили скорее почтительно и рассказывали мифы: «Слепые видели вспышку за сотни километров, глухие слышали взрыв за тысячу». Никто еще и не думал «бороться за мир и против ядерного оружия», принадлежавшего союзникам — США.

Но была и какая-то растерянность, из жизни исчезал азарт, ожидание победы, недавние герои и храбрецы вновь становились парикмахерами, счетоводами, бой за жизнь сменялся обыденной борьбой за выживание. И все чаще, едва ли не с радостью, во всяком случае, все охотнее вспоминали войну, об окончании которой мечтали четыре года.

Тот первый послевоенный год и особенно первое лето были еще свободны от страха, едва ли не безмятежны. Это время длилось от победного мая 1945-го до марта 1946-го, когда началась холодная война. Конечно, ныне (обладая еще далеко не полным историческим знанием, но уже на некоторой временнуй дистанции) не приходится питать иллюзий: уже переводили наших пленных из фашистских лагерей в советские, голодали деревни и провинциальные города, кровавые дела вершились в Польше и других восточноевропейских странах, в Прибалтике, на западе Украины. Загодя готовился и удар по Ахматовой и Зощенко. Но речь сейчас не о фактах — о сознании. Прошел Парад Победы, случались достаточно либеральные выставки и спектакли, много шло заграничных фильмов, мы еще дружили с союзниками, а они — с нами.

Для меня память о только что кончившейся войне оживала иногда в вещах фантасмагорических, сказочных. Осенью 1945-го мы с мамой оказались в гостях у Павла Николаевича Лукницкого, который в довоенные годы дружил с родителями и жил по соседству в «писательской надстройке» на канале Грибоедова. Военным корреспондентом он дошел, кажется, до Вены, но меня — двенадцатилетнего — волновали не его фронтовые дела, а совершенно другое обстоятельство. Мне было известно, что у него имеется автомобиль «хорьх», и я томился надеждой, что домой нас отвезут на машине.

Пока мама и Павел Николаевич предавались серьезным беседам и воспоминаниям, я разглядывал кабинет, и душа моя полнилась несказанным восторгом. Автомобиль был единственной материальной ценностью, привезенной Лукницким с войны, остальное было скорее игрушечным. На книжных полках выстроились взводы и роты восхитительных оловянных солдатиков в старинных мундирах, а на стене висели жандармская сабля и настоящая шпага, обретенная чуть ли не в Шёнбрунне. Весь вечер я осторожно, чтобы не обращать на себя внимания, возился со шпагой, то вытаскивая ее из ножен, то просто осязая тяжелый, изысканного рисунка эфес, то просто любуясь ею: я ведь в первый раз видел шпагу. Настоящую.

Машина была в ремонте, и вернулись мы на трамвае. Шпагу же помню по сию пору, даже холодную тяжесть эфеса в моей жадной детской ладони.

Главным для меня событием в Ленинграде стало возвращение в театр.

Кира Николаевна теперь работала в музее Малого оперного. Через несколько дней после возвращения я сидел в ложе Ленсовета (в первый и последний раз: наверное, даже Кире Николаевне было непросто раздобыть туда пропуск) и невероятно этим гордился. На мне был светло-коричневый костюм-тройка с длинными (наконец-то!) брюками — мне он достался из посылок, приходивших из США в СССР, мама называла его «праздничный костюм Тома Сойера». Впервые в театре, в длинных брюках, впервые — один. Давали «Тщетную предосторожность» — балет без принцев и фей, но все же из заграничной, французской жизни. Разве в таком возрасте смотрят на танцы, слушают музыку? Смотрел, как на диво, на восхитительные сказочные костюмы, на останавливавшихся совсем рядом, тяжело дышавших, вспотевших и вместе таинственных актеров, застенчиво и пылко любовался прекрасными плечами балерин, ждал развития сюжета, антрактов, когда можно будет пойти в буфет и купить до войны не слишком почитаемые, а тогда необычайно вкусные и довольно дорогие, но все же доступные отчасти (если не более двух) конфеты «Раковые шейки» и выпить замечательной послевоенной ленинградской газированной воды.

Ах, какая была тогда газировка! Какие там автоматы, какие нынешние изыски, коктейли! Кто не пил той воды сороковых, не знает счастья. Во-первых, можно было купить разное количество сиропа — на двадцать, сорок копеек, а при склонности к сладкому, мне в высокой мере свойственной, и на целый рубль, что было вполне доступной роскошью, — пирожное стоило рублей сорок. Во-вторых, в хороших местах (такие бывали, особенно славилось заведение «Соки-воды» у кино «Колизей») был ошеломляющий выбор сиропов: на никелированной вертушке держалось штук восемь стеклянных конических колб, в то время как в обычных местах они были традиционные цилиндрические и числом не более трех. Все плоды и ягоды — лесные и садовые, и еще душистая до приторности, отдающая парфюмерией мутноватая крем-сода.

Кадр из фильма «Подкидыш». 1939

С того памятного посещения Малого оперного я особенно нежно полюбил его удивительный оранжево-серебряный зал, в котором так часто бывал в первый послевоенный сезон, фойе с высокими зеркалами, даже особый его запах — праздничный и тревожно-нежный. А тогда, на «Тщетной предосторожности», было множество нарядных детей (утренник), веселое солнце ранней осени за высокими окнами фойе, сквер на площади, трамвайное кольцо — да-да, кольцевала там в те годы «двадцатка», и по улице Бродского (Михайловской) ходил трамвай номер пять, а на Невском трамвайных маршрутов было добрых полдюжины.

Через несколько дней здесь же, в Малом оперном, я узнал о капитуляции Японии. Перед спектаклем вышел на сцену некто важный и сообщил зрителям о победе. Оркестр сыграл гимн, все стояли — завершилась война, и уже окончательно…

Позже, сумеречным октябрем, на эту же площадь, на мокрые трамвайные крыши я подолгу смотрел из окон 199-й школы (нынешней гимназии при Русском музее), куда со страхом, как на каторгу, ходил с 1 сентября 1945 года. Смотрел с великой осенней тоской, тоской диккенсовского приютского сироты. Сквозь черные осенние деревья виднелся Малый оперный, я мечтал, как пойду туда в воскресенье, на что угодно, лишь бы в театр, или хотя бы просто сесть в трамвай и — подальше от уроков, от обязательности, от странно жестоких учителей и одичавших в войну соучеников. Школа и в самом деле была каторгой, темным страхом. Над школой шефствовал Институт Лесгафта, нам об этом напоминали постоянно, как сиротам, из милости живущим у богатых родственников. Тоже какая-то диккенсовская ситуация.

И к тому же — полная бездомность. Довоенную «жилплощадь» нам все еще не удавалось получить, и от Киры Николаевны мы перебрались к очень дальним тетушкиным родственникам, жили там тоже словно бы из милости, на чемоданах. Единственно, район был тот же — угол Толмачева и Ракова (Караванной и Итальянской). Темная лестница, где постоянно тлела и воняла проводка, грозя пожаром (их я панически боялся с эвакуации, с тех самых случаев, когда вспыхивала сажа в трубах). Там я мучительно готовил уроки, страстно мечтая заболеть и не пойти в школу, — мама иногда позволяла сачкануть, и не было дней счастливее.

Мечтой были выходные.

Я жил одиноко, видеться с одноклассниками вне школы мне и в голову не приходило. Мои эвакуационные сверстники уже не были мне товарищами — далеко, а главное, иначе жили. Я пришел на Тверскую, в гости к тому самому мальчику, в которого был почти влюблен, когда мы жили в Чёрной. У него была своя отдельная (!) комната. Он настойчиво демонстрировал подаренные отцом трофейные роскошества — часы (часы у шестиклассника, тогда это было похлеще, чем нынче машина!), «Лейку», еще что-то мучительно недоступное. Я очень завидовал и больше к былому объекту своих воздыханий не пошел. Другие мои приятели по эвакуации вернулись в «писательскую надстройку», и несколько встреч с ними радости мне не принесли.

Так что развлечения у меня были только светские.

Если не театр, то кино.

Все лето на Невском в «Авроре» шел один и тот же советский фильм «Иван Никулин — русский матрос» Игоря Савченко с Иваном Переверзевым. Сегодня, так сказать, в «исторической перспективе» репертуар в кинотеатрах кажется немыслимо случайным, эклектичным. Власти еще не взялись за «репертуарную политику». В начале 1945-го вышла первая серия эйзенштейновского «Ивана Грозного» — она получила Сталинскую премию, а вторую положили на полку. Инерционная пафосная героика рядом с незамысловатыми комедиями, вроде опереточного фильма «Аршин мал алан», где молодой красавчик Бейбутов («Ах, он такой удивительный!» — шептались школьницы в кино у меня за спиной) распевал нехитрые куплеты, с консервативными экранизациями («Без вины виноватые» с Тарасовой), с «жюль-верновской» традицией («Пятнадцатилетний капитан»). В кинотеатре «Родина» (там, где нынешний Дом кино) показывали английскую картину «Маленький погонщик слонов» (1937), где играл тот же мальчик, что в «Багдадском воре», — индийский актер Сабу. На детские сеансы стояли даже не очереди — толпы озлобленных послевоенных мальчишек (девочки ходили редко и только с родителями), жаждущих единственного зрелища, а на столь экзотический фильм — тем паче. Всегда присутствовала милиция. Однажды милиционер сорвал с меня шапку и далеко отбросил — так обращались с детьми, которые лезли без очереди, — и я, помимо страха и позора, испытал острейшее чувство несправедливости, поскольку и рад бы пролезть, но боялся. Мог бы возгордиться, что меня приняли за обычного мальчишку, а я до сих пор ощущаю незабытый унизительный ужас.

Внутри кинотеатров, в фойе, было темновато, днем, как правило, концертов перед сеансами не устраивали. Дети слонялись, разглядывая до тошноты известные портреты артистов и стенды «наглядной агитации», ели эскимо, пили газированную воду, а перед самым сеансом соединялись в плотные злые толпы у дверей, чтобы потом, сбивая с ног билетершу, врываться с гоготом в зал и занимать места (которые, впрочем, чаще всего были нумерованными). В зале было душно и холодно, пахло мокрыми пальто. После сеанса зрителей выпускали в грязный двор через специальные двери, опять начиналась давка; даже самые фешенебельные кинотеатры имели жалкую, нечистую изнанку.

Тогда, в первый послевоенный год, действительно было много жестоких, озлобленных, рано повзрослевших детей. Просветленность, наступившая после Победы, странно соседствовала с мрачной тревогой, прораставшей из дикого быта, страха бесконечных проверок и вновь выползающего из памяти мутного кошмара тоталитарной повседневности.

Случился и цирк, о котором я с такой взволнованной нежностью вспоминал в Чёрной. С известным еще с 1943 года аттракционом Александра Корнилова «Слоны и танцовщицы». И слоны, и балерины были усталыми, пожилыми и выступали неохотно — прежнего восторга не случилось. Позднее я был в цирке еще несколько раз, видел знаменитых в ту пору сестер Кох, которые совершали сложные и рискованные манипуляции на гигантском семафороподобном приборе, поворачивавшемся под самым куполом цирка. Я по какому-то блатному пропуску сидел в оркестре (!) и близко видел лица, даже слышал прерывистое дыхание еще не старых, но замученных войной и выступлениями «сестер».

В драматический театр я, кстати сказать, в первую послевоенную осень пошел неохотно, был, видите ли, балетоманом и «завсегдатаем» Малого оперного. Но в Александринке мне понравилось: и этот строгий, грандиозный и стройный в темно-вишневом бархате зал (это ведь единственный в Петербурге театр, построенный действительно талантливейшим архитектором — Росси), и сам спектакль — давали «Горячее сердце» Островского. Островского, конечно, я не знал, но магия его текста меня захватила. Пьеса сыграна была совершенно традиционно, но блистательно профессионально, с отличными достоверными декорациями. Я полюбил драматический театр, как прежде балет. Сразу же стал читать пьесы Островского и уже тогда ими восхищался. Пьесы читать любил всегда: по мне — спектакль редко бывает лучше самой драмы.

Что и говорить, иные спектакли соединяли в себе великолепие старой актерской школы, драматургическую классику с ощутимым запахом нафталина. В «Дворянском гнезде» Лаврецкий (сорокачетырехлетний Николай Симонов) признавался в любви Лизе Калитиной, которую играла известнейшая в свое время актриса (ей было за пятьдесят) с грациозной, но совершенно морщинистой шейкой. Однако игра их была такова, что о морщинах и возрасте забывали. Зато я слышал речь тургеневских персонажей, видел быт, страсти, кидался потом читать роман… А в Большом драматическом, тогда вовсе не модном, смотрел прочитанную с восторгом еще в эвакуации, великолепно стилизованную пьесу Гладкова «Давным-давно», где юную Шурочку Азарову играла Ольга Казико, актриса прелестная, но далеко не юная и совершенно рубенсовской комплекции.

А более всего я любил просто не ходить в школу и ездить с мамой на трамвае или автобусе через весь город. Никак не мог привыкнуть, что такое наслаждение, как путешествие на трамвае, может быть столь доступным.

Еще любил приходить с мамой в музей Малого оперного, к Кире Николаевне. В так называемой Дубовой комнате, пока они с мамой разговаривали, я дышал театром и любовался усталым прекрасным лицом. Всегда казалось: Кира Николаевна одета превосходно и изысканно. А одевалась она, как и все, бедно, но неуловимая элегантность была и в старенькой косынке, и даже в том, как лежал распустившийся локон, выбившийся из пышного узла уже начинающих седеть волос цвета осенней листвы.

Все меньше оставалось фанеры в окнах домов и трамваев, быстро ремонтировали фасады, особенно в центре. На фонарных столбах, что на Невском, укрепили по три светильника (в военные годы было по одному). От Конюшенной площади по Желябова, по Невскому к Троицкому полю пошел новый автобус номер три. Машины были часто трофейные, старые, разные, и ездить в них было хоть и не очень удобно, но интересно.

По вечерам пронзительно и ярко горели бедные рекламы из гнутых газосветных трубок — чаще всего просто надписи. Ядовито-зеленые и малиновые, других цветов тогда не было. В нервных, вечно мигающих и гаснущих буковках было все же что-то от наших представлений о европейском шике — таком странном в еще не забывшем войну темном, покалеченном городе.

Странными показались бы сейчас тогдашние вывески: «Посудо-хозяйственные товары», «Культтовары», «Канцтовары», «Леновощ», «ТЖ», «Пиво-воды», «Промтовары», «Яйца — птица». Одна из витрин «яйце-птичьего» магазина существовала после войны несколько лет: там красовались муляжи петуха и курицы, весело жаривших яичницу-глазунью.

И эти забытые ныне объявления: «Ажур, закрутка, гофре, плиссе», «Изготовление граций», и еще долгое время непонятное мне «Укладка волос феном» — я не знал, что такое фен, думал, что «фенум» — таинственная парикмахерская процедура.

Новые книги (за исключением официозных — вроде фадеевской «Молодой гвардии») практически не издавались. Правда, сразу после войны, в 1946-м, вышла повесть Леонида Борисова «Волшебник из Гель-Гью». Это было еще одним чудом послевоенной вольности нравов: весьма изысканная, написанная в духе «Серапионовых братьев» (о которых я тогда, естественно, никакого представления не имел), с непривычными метафорами, короткими фразами, вольная по тем временам история об Александре Грине (которого тогда не печатали), где даже фигурировали подозрительные персонажи, вроде Бунина и Тэффи. Впрочем, подписана к печати эта книга была еще в 1945 году, а Симонов в 1946-м по поручению свыше в Париже склонял Бунина к возвращению в Россию.

Для меня «Волшебник из Гель-Гью» — книга, открывшая неведомые имена, время, понятия, стилистику. Не могу сказать, что она мне очень нравилась, она меня и раздражала, и притягивала, странно и тревожно, я часто к ней возвращался, перечитывал, не понимая толком почему. Много позже догадался — в ней были стиль и вкус, отсутствие современной героики, в какой-то мере и само забытое «вещество литературы». И конечно, время, еще далеко не вошедший в моду, но завлекательный донельзя Серебряный век. (Это, прежде вполне научное, понятие стало широко известно в шестидесятые годы, более всего благодаря Ахматовой — «И серебряный месяц ярко / Над серебряным веком стыл».) Осенью 1945 года у Троицкого собора открылась ярмарка — вещь по тем временам сенсационная. Толпились люди, что-то «давали» (без карточек и талонов, ведь и на промтовары были талоны) у разных прилавков, решительно за всем стояли бурные очереди. Из репродукторов грохотала модная песенка:

Идет в район машина, Водителю смешно: Сидят накрывшись двое, А дождь прошел давно.

У одного из прилавков торговали книгами. «Тихий Дон», «Борьба миров» Уэллса, еще что-то…

Новых книг действительно почти не было, но букинистические магазины тогда были и многочисленны, и богаты. Разумеется, вожделенный Дюма оставался редкостью, но настоящие библиофильские сокровища лежали в изобилии и не всегда находили покупателей. Особенно много было дореволюционных книг: огромные респектабельные тома — «Библиотека великих писателей» Брокгауза и Ефрона (Байрон, Мольер, Пушкин, Шекспир, Шиллер); собрания сочинений издания Маркса и Сойкина, в тисненных золотом во вкусе салонного модерна, но все же нарядных, по-своему вечных переплетах (когда-то их цвет из четырех-пяти выбирали сами подписчики) или в самых разных любительских, а то и просто непереплетенные; старые журналы, литографии, гравюры. В вечном дефиците, сколько я помню, оставались лучшие издания «Academia», они продавались своим и из-под полы. Один том Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона стоил пятнадцать рублей, в то время как в коммерческом магазине сорок рублей стоило пирожное, триста — килограмм «Мишки на Севере». Тысячу рублей стоил фотоаппарат «ФЭД», тринадцать тысяч — автомобиль «победа», девять — «москвич» («опель-кадет», в сущности)…

Приличная зарплата — около тысячи, стало быть, «победа» стоила чуть больше хорошей годовой зарплаты, «москвич» — меньше (значит, дешевле, чем в последующие годы), но очередей сразу после войны не случалось, хотя у многих людей накопились солидные суммы — особенно у офицеров. Частная машина вообще была в диковинку, а много автомобилей уже были привезены из-за границы даром — трофеи!

Одевались бедно. Зимой много ватников — обычный наряд интеллигенции во время войны и сразу после нее. На ногах валенки, иногда с калошами, сапоги — кожаные, кирзовые — даже у женщин. Реже — потертые, убого-шикарные пальто из «американских посылок». Главная роскошь — чернобурая лиса. Количеством чернобурок особенно соперничали офицерские жены. Анекдот тех лет: майорша приходит на концерт в чернобурке, полковница — в двух, генеральша — в трех. У маршальши как будто их нет вовсе, но, оказывается, у нее на платье «орденская колодка» — пять хвостиков.

Многие мужчины старались одеваться, подражая бывшим фронтовикам, по-военному: была жива традиция «сталинок», да и стеснялись штатских костюмов. А главное, большинство-то и в самом деле воевало; этим гордились, да и денег на обновки не было. В гимнастерках и кителях без погон ходили и те, кто еще недавно был на фронте, и те, кто на фронте никогда не бывал, но хотел казаться воевавшим. Ордена носили чаще, чем колодки. Даже если имелась единственная медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне», которую давали практически всем, прикалывать ее не забывали.

Появились чины и униформа для цивильных служащих: страну настойчиво наряжали в чиновничье обличье царской России, новая табель о рангах получала свое костюмированное оформление. Серебряные погоны с пальмовыми ветвями у дипломатов, со щитом и мечами у прокуроров, с паровозиками, молоточками у железнодорожников. За окошками сберкасс сидели барышни в кителях травяного цвета, с темно-зелеными бархатными петличками и скромными лычками или звездочками — «советники финансовой службы» разных степеней и рангов. Даже сотрудники Министерства заготовок получали звания и соответственное число звезд на синих бархатных петлицах. Что говорить о начальниках речного флота, они были при погонах, а большие шишки униформой и галунами едва отличались от боевых адмиралов и назывались «инженер-генерал-директор речного флота такого-то ранга». А сколь абсурдистски звучало «лейтенант (!) гражданской авиации»…

Стали похожими на городовых милиционеры: низкие кубанки, красный револьверный шнур, у транспортной милиции пронзительно-малиновые фуражки, а вдобавок еще и шашка (кто-то решил, что она чрезвычайно необходима именно в поездах!). Некоторым улицам вернули дореволюционные названия: проспект 25 Октября стал опять Невским, улица 3 Июля — Садовой, проспект Железнякова — Малым Васильевского острова, проспект Нахимсона — Владимирским. Ленинградцы острили: «И площадь Владимирская, и проспект Владимирский, только церковь Нахимсона осталась»… В этих переменах было, разумеется, не более уважения к истории, чем в погонах — признания Белой армии. Просто хотели придать тоталитарному монстру некий державный, имперский блеск и иллюзию исторической цельности.

А лица — изменились. Те, кто прошел войну, кто побывал на фронте, — то были совершенно другие люди. Знали, на что способны, узнали цену себе и другим, поняли предел своих возможностей, забыли о душном предвоенном ужасе.

В предвоенные годы — постоянный страх гибели и страданий, гибели абсурдной, черной, он ведь еще отягчался и страхом гражданской смерти, непременного преследования семьи. Во время войны смерть стала не темным бесчестьем, а понятием возвышенным. Ее перестали бояться как нравственной и социальной беды. Смерть на фронте происходила, в отличие от ночных арестов, «на миру» и становилась не гражданской гибелью, а, напротив, своего рода новой жизнью, героическим событием. В сознание, а отчасти и в искусство вошла трагедия. Как возможная и достойная жизненная категория.

Но и смеялись. Вспоминали поразительные «блокадные анекдоты»: «Рабинович, почему вы лежите на трамвайных рельсах? — Не могу терпеть голодухи, хочу покончить с собой! — А пайку хлеба зачем с собой взяли? — Он смешняк! Пока трамвай придет, умру с голоду!». «Объявление» в газете: «Меняю одну фугасную бомбу на две зажигательные в разных районах». Усиленное диетическое питание — «УДП» — остряки расшифровывали: «Умрешь днем позже».

Сейчас уже забыли, что в первые послевоенные годы основным источником информации, вкуса, да и просто единственной связью с окружающей реальностью было радио. Газеты тех лет, совершенно одинаковые, «слепые», то есть практически без фотографий, пресно повторяли то, что по радио уже прошло, их читали неохотно, скорее как свод руководящих указаний. А по радио выступали знаменитые актеры, дикторы, чьи голоса любили и узнавали, писатели, а то и сами вожди. Хриплые «тарелки», приемники (старые советские или трофейные), запрещенные в военное время, а теперь вновь разрешенные, были многочисленнее телефонов и единственным подчас средством связи с внешним миром. Сводки Совинформбюро (их прошло за годы войны более двух тысяч) воспитали у людей благоговейное отношение к радио, и знакомый всем голос Юрия Левитана звучал голосом судьбы: «Работают все радиостанции Советского Союза! В последний час…»

Появилось нечто новое, особенное, послевоенное — если угодно, «аудиосфера». О телевидении почти не слыхали (хотя в США оно работало еще с тридцатых годов, у нас тоже начинались в этой области опыты). На улицах городов и деревень не выключались похожие на гигантские граммофонные трубы громкоговорители, они гремели песнями и маршами, выплескивали новости, речи, победные реляции и трогательные вальсы, военные песни, мелодии американского джаза, тогда еще не запрещенного, победные и артистичные репортажи Вадима Синявского, сообщавшего прямо из Лондона о феерических успехах наших футболистов у «друзей-англичан». И был всеми любимый «Радиотеатр» — шли целиком фонограммы лучших спектаклей, а иногда и специально поставленные для радио пьесы или инсценировки. Знаменитые актеры читали классику, писатели — свои новые книги. Как слушала вся страна новые главы романа «Два капитана» — их читал сам Вениамин Александрович Каверин. А какие передачи были для детей!

В шорохе мышином, В скрипе половиц Медленно и чинно Сходим со страниц. Встречи час желанный Сумерками скрыт… Все мы — капитаны, Каждый знаменит! Нет на свете далей, Нет таких морей, Где бы не видали Наших кораблей. Мы полны отваги, Презираем лесть, Обнажаем шпаги За любовь и честь…

«Клуб знаменитых капитанов»! Как его ждали. И не удивлялись, что в компанию великих — Гулливера, Немо, Робинзона, Мюнхаузена, Дика Сенда, Тартарена и прочих — со временем вошли и герои советских книжек, например капитан Григорьев («Два капитана» Каверина), капитан Воронин («Тайна двух океанов» Адамова). Как же иначе! И какие актеры — Ростислав Плятт (Робинзон), Осип Абдулов (Тартарен)!

За окошком снова Прокричал петух. Фитилек пеньковый Дрогнул и потух. Синим флагом машет Утренний туман… До свиданья, вашу Руку, капитан!

И был спектакль по «Трем мушкетерам», а я так и не слышал его — не было у нас тогда радио, но все пели знаменитую песенку на слова Михаила Светлова:

Трусов плодила Наша планета, Все же ей выпала честь, — Есть мушкетеры, Есть мушкетеры, Есть мушкетеры, Есть! Другу на помощь, Вызволить друга Из кабалы, из тюрьмы, — Шпагой клянемся, Шпагой клянемся, Шпагой клянемся Мы!

По радио передавали совершенно ныне забытое — фонограммы фильмов. Можно было «слушать», скажем, «Цирк» или «Подвиг разведчика», с шумами, музыкой и с голосом «ведущего»: «Федотов вынимает пистолет…» А в этих фонограммах — воспоминания о красивых актрисах, милых мелодиях, обо всем, что так пронзительно волновало отроческую мою душу.

В ноябре 1945-го мы вернулись наконец в свою довоенную квартиру на углу Бородинской и Загородного (правда, вернули нам только одну комнату). Там радиотрансляции с «тарелкой» у нас не было, приемник, разумеется, оставался недоступной роскошью. Отечественные повывелись, зато дорогих трофейных (немецких главным образом) приемников было множество — привезенных, купленных, выменянных. В полированных деревянных, эбонитовых или пластмассовых футлярах, монументально-значительные, торжественные и грозные, как сам тысячелетний рейх, они украшали «приличные» квартиры, наполняли их гулкими голосами достатка, изысканно светилась шкала с названиями неведомых и ведомых городов, по ней скользили стрелки и прозрачные столбики, мягко поворачивались тяжелые ручки настройки… Продавались и отечественные соперники «Телефункенов» — например, невероятно, как нынче бы сказали, «престижный» советский приемник «Маршал» (очевидно, сделанный на немецких станках, как наш автомобиль «москвич»). В первые послевоенные месяцы даже не глушили «Голос Америки» и Би-би-си. Правда, слушать эти станции побаивались.

Нам, однако, повезло: отец отдал мне за ненадобностью какой-то совершенно завалящий деревянный прибор, едва ли не кустарный. Он только «ловил волны», но сам говорить не умел, и к нему подключался довоенный громкоговоритель — та самая «тарелка». Принимал он только Ленинград и финский город Лахти, однако радости доставлял массу.

Позднее на «тарелки», приемники и уличные репродукторы стали смотреть с тревогой: с 1946 года начали вновь бояться войны. И длилось это — страшно сказать — без малого сорок лет. На каких весах взвесить преступления наших вождей, что губили людей постоянным ужасом, ожиданием смерти, воспитанием постоянной душной ненависти к тем — чужим, что по другую сторону нами же возведенных баррикад?

А тогда еще шли английские и американские веселые военного времени фильмы: «Джордж из Динки-джаза (Let George do it)», «Серенада Солнечной долины». Не сходила с экранов картина «Леди Гамильтон» с Вивьен Ли и Лоуренсом Оливье, мрачная и романтическая, с этим жутким финалом, когда былая красавица, подруга Нельсона, ставшая спившейся старухой, произносила знаменитую фразу: «Не было „тогда“, не было „потом“».

В кинотеатре «Колосс», огромном и роскошном (ныне в нем Радиокомитет), видел картину «Ураган», не ведая, что это фильм знаменитого Форда, чуть ли не первый (1937) «фильм катастроф». Вскоре появились незамысловатые комедии, вроде «Беспокойного хозяйства» (режиссерский дебют М. Жарова) или знаменитого «Небесного тихохода» С. Тимошенко — «Первым делом, первым делом — самолеты…».

Кроме театра и кино, были, разумеется, книги. И дело не только в том, чту читал я в отрочестве. Но и как все это происходило.

Мы жили в нищете, первые месяцы в Ленинграде еще и бездомно. Но какие-то книжки появились с первых дней. Помню острое ощущение, когда вновь, после трехлетнего перерыва, взял в руки «Трех мушкетеров» в том же издании «Academia».

Но в колоссальном, неведомом количестве книги были в кабинете моего отца.

С ним мы встретились еще в августе, вскоре после приезда, и оба растерялись. Перемены во мне были понятны — вырос на четыре года. Отец же стал другим. Ему было всего тридцать пять, но он казался едва ли не старым. У каждого своя война. И было ощущение: вот единственный человек, кого миновала детская радость Победы.

В первые месяцы после возвращения из эвакуации мне пришлось чуть ли не каждый день ходить в отцовскую квартиру на первом этаже на Мойке, 25, где меня кормили обедами. Для моей души, преисполненной неосознанной, но болезненной детской гордыни, это было непросто. Богатая еда с непонятными мне пикантными соусами, смутно неловкая для меня (возможно, и для взрослых) атмосфера за столом. Ходил, выбора не было. Потом мы играли с Лешей — моим младшим единокровным братом, ставшим всемирно известным кинорежиссером. С тех пор мы виделись лишь однажды — на похоронах отца в 1967-м.

Дорога с улицы Желябова была прекрасной. Через двор Капеллы, мимо Дворцовой площади на набережную Мойки. А обратно, вечером, мы шли с мамой. Она встречала меня, но в квартиру отца не входила, просто стучала в окошко.

Я приходил после полудня, отец в эти часы бывал в редакциях или на киностудии. И я подолгу сидел у него в кабинете, растерянно и жадно глядя на «довоенные» благородно-кожаные корешки. Это были хорошие часы.

Обстановки почти не замечал, хотя она была эффектна — из того подлинного антиквариата, к которому у нашей «творческой интеллигенции» взволнованное и суетное пристрастие проснулось в конце тридцатых. Красное дерево александровских и николаевских времен, ампирные лампы-вазы с шелковыми платками вместо абажуров. Но шикарные письменные принадлежности и, конечно, пишущая машинка на отцовском столе волновали меня куда больше. Но главное же, разумеется, книги, их так много, я один, еще ничего не понимающий, и ведь все это надо и можно прочесть. Самому выбирая, что именно.

Чаще всего хватался за энциклопедию, которую до войны не видел, но о которой слышал и мечтал в эвакуации.

Восемьдесят шесть томов (официально — полутомов) Брокгауза и Ефрона. Зеленые переплеты, черно-золотые корешки — торжественная и суровая шеренга бесконечного всеведения. До сих пор мне чудится: все главное, что я знаю, оттуда. И кажется: обладание «Брокгаузом» — реализация детской мечты — сделало бы меня счастливым. Увы, не одна дороговизна тому мешает (такое издание и должно стоить много), но понимание того, что энциклопедия превратилась просто в предмет престижа, а главное — устарела, что это все уже не то, что мечта неосуществима. Теперь «Брокгауз», как и у всех, наверное, есть в моем компьютере, и я читаю статьи из моего детства на экране монитора. Электронный взгляд в далекое прошлое.

Рукопись исторического романа. 1945

Даже исторический роман из эпохи детства Людовика XIII в пору всевластия гнусного маршала д’Анкра (Кончино Кончини) и его жены Галигаи я начал сочинять, опираясь более всего на «Брокгауза», в какой-то мере и на известную «Всемирную историю» Оскара Йегера, переведенную в России уже в конце XIX века. Мне этого казалось достаточным, и я, как мне представлялось, вполне в стиле Дюма, придумывал «блестящие» диалоги и драматические сцены, описывал сцену убийства временщика на Луврском мосту капитаном королевской гвардии Никола де Витри. Правда, написал я не более дюжины страниц, но первый шаг в историческое сочинительство совершил.

Эти страницы сохранились. Первая глава называлась «Королевский приказ» и начиналась так:

«Наступило утро 23 апреля 1617 года (почти начало первой главы „Трех мушкетеров!“). В парижских садах запели птицы, торопливые обыватели бежали куда-то, фонарщики тушили фонари. Начиналась жизнь и в Лувре. Вельможи, первые пришедшие во дворец, обсуждали последние новости и вместе с новостями обсуждали и осуждали Кончино, как называли его ненавидящие его люди, или маркиза де Люсиньи, губернатора Амьена и главного камергера, как называли его его приспешники.

Но как ни были громки титулы маршала, имя „Кончино“ летало от одного кружка придворных к другому с самыми нелестными прибавлениями. Почти все придворные склонялись против д’Анкра…» (Орфография подлинника не сохранена!)

Были там и беседы жены Кончини с королевой Марией Медичи, и разговор Шарля де Люиня (так писалось прежде имя «de Luynes» по-русски) с Людовиком XIII, склонявшего юного короля к расправе над узурпатором. При этом коварный интриган утверждал, между прочим с завидным красноречием, что «решительные поступки свойственны королям и великим людям, а вы, ваше величество, и король, и великий человек». Появлялся на моих страницах и лакей «в ливрее из красного сукна, шитого серебром», был и лес, «в котором щебетали птицы», и кабинет «черного испанского дерева, отделанный позолотой», с потолком, «отделанным фресками и лепными украшениями».

Но любовь моя к заграничной истории была настолько пылкой и беспорядочной, что я ни на чем не мог остановиться. Баловался и драматургией — писал, так сказать, «комедию плаща и шпаги», но остановился почти сразу после списка действующих лиц, на этот раз испанского толка: «Фемидо — мот и дуэлянт…»

«Брокгауз» отвечал на все вопросы, в том числе и на те, которые настойчиво тревожат отроческое воображение (правда, отвечал недостаточно внятно). Что и говорить, на это тратилось много времени, и много было прочитано любопытнейших страниц. Каюсь, и дивное собрание сочинений Ги де Мопассана (когда-то его имя писалось «Гюи») издательства «Шиповник», стоявшее на отцовском стеллаже, привлекало меня тогда не роскошной простотой прозы или психологизмом, а невероятными по смелости сюжетами. А какое было издание — почти квадратного формата, серые с серебром и чем-то бледно-сиреневым переплеты, шершавая дорогая бумага. Впрочем, первое и случайное знакомство с Мопассаном произошло чуть раньше: я раскрыл где-то в гостях темно-зеленый том (как сейчас помню — второй) того двенадцатитомного собрания сочинений, что начало выходить еще до войны с иллюстрациями Рудакова. Мне попался рассказ «Марокка». Помнящие эту новеллу читатели поймут, каким потрясением для отроческих эмоций было это чтение и каким горячим и вполне целенаправленным интересом к Мопассану я проникся с того вечера. Что и говорить, не божественная точность и тонкость стиля и не глубина мыслей увлекали меня, а невероятная (для моего возраста и понятий того времени) откровенность в описании нескромных сцен. И все же за потрясениями, испытанными моим отроческим сознанием, входила в мою душу и память эта поразительная проза. С тех пор все более Мопассан становился для меня примером чисто французской манеры строить мысль и выражать ее словами. Ведь, к сожалению, умение говорить и читать по-французски еще не значит думать и передавать мысль так, как это внятно и свойственно французскому интеллекту.

Автограф пьесы из испанской жизни. 1945

Детский экслибрис. 1946

Казалось, я просто увлечен неведомой откровенностью автора, а меж тем мир мопассановской мысли, мир его Парижа уже обволакивал меня.

Стояла на отцовских полках еще знаменитая Военная энциклопедия (к несчастью, без последних томов), одно из самых корректных и полных энциклопедических изданий, которые мне приходилось видеть на разных языках и в разные времена. При моей любви к мундирам и погонам — целая вселенная. Было еще второе, незавершенное издание «Брокгауза». Много чего было…

Но самым интересным оставалось просто бессистемное блуждание по страницам незнакомых авторов, темная невнятица и пронзительная мощь абзацев и фраз Достоевского, о котором я так много слышал, от которого так много ждал и к которому мое сознание совершенно еще не было готово, хотя даже недоступные пока страницы затягивали, подобно наркотику. Достоевского я прочел года через три (и без большого толка, хотя и со вниманием), а начал его понимать и полюбил только после тридцати.

И сам запах книг, возможность взять и полистать любую, потом еще и еще одну, обложиться ими, залезть в кресло с ногами. К стихам же тогда не тянуло решительно. Только Киплинг, которого мне прочитал отец в одну из нечастых наших с ним встреч, потряс мое воображение. «Мэри Глостер». Блистательный, кстати, перевод — когда я смог прочесть оригинал, мне показалось, что перевод ничуть не хуже. А потом «Заповедь (If)»:

Останься прост, беседуя с царями, Останься честен, говоря с толпой… (If you can talk with crowds and keep your virtue, Or walk with Kings — nor lose the common touch…)

А к каким-то книгам я опоздал навсегда. Майн Рид и Купер меня так и не увлекли, мне шел уже четырнадцатый год, и скальпы, стрелы и «прочие детские радости» (Ильф и Петров) показались мне скучными. А вот Шерлок Холмс! Меня не столько пленяли детективный сюжет и разгадка тайн, сколько атмосфера, быт, затаенный ужас преступного Лондона, все эти кебы, гинеи, соверены, шиллинги и фартинги, стеки, клубы, котелки и монокли, херес и пунш (памятные еще по «Пиквикскому клубу»), револьверы, туманы, замки… А уж медлительный и мрачный пафос «Собаки Баскервилей» по сию пору остается для меня источником блаженной тревоги. (Не могу не вспомнить, что однажды мне попался в руки перевод Конан Дойла начала нашего века, где герои расплачивались не фунтами или шиллингами, а рублями — для вящей понятности. Впрочем, читал я и сокращенное изложение «Трех мушкетеров», изданное примерно тогда же, где герои плыли в Англию «на пароходе».)

В отцовской квартире — тогда, осенью и зимой сорок пятого — сорок шестого (потом я перестал там бывать по не относящимся к текущему сюжету причинам), — еще не было ощущения Нового Страха, скорее некоторой нервной эйфории. Отец недавно снял золотые майорские погоны, ходил во флотском кителе с орденскими планками, у него готовился к премьере фильм о Пирогове.

В праздники гремели салюты, на улицы выходили веселые толпы, люди еще не отвыкли делиться радостью и ощущать себя братьями по оружию, судьбе, надеждам.

Еще жила вера в наступающую наконец справедливость. Мнимости исчезли. Трэсы были трэсами, друзья — друзьями, мужество и подлость стали очевидностью. Люди научились дружить и ненавидеть. И как бы ни была всемогуща военная мифология, как ни была она любезна даже сердцам настоящих фронтовиков, рядом с ней жила реальность. Люди решили свою судьбу собственными руками, научились защищать себя и других. На какое-то время уходил из жизни страх. Или о нем начали забывать, ведь казалось, чего бояться теперь, когда война — позади?

А в массовое сознание входило тем временем нечто новое, своего рода невнятная «квазиевропеизация». Речь о феномене, даже, если угодно, своего рода «субкультуре» репараций (так назывались поставки из Германии разного рода ценностей — от станков до ширпотреба — в счет нанесенного Советскому Союзу во время войны ущерба).

В страну хлынул сумасшедший, избыточный поток предметов западной, в основном, естественно, немецкой цивилизации. Мебель, одежда, автомобили, мотоциклы, велосипеды, ковры, сервизы, хрусталь, бронза, люстры, радиолы и пластинки, паркеровские ручки и фарфоровые пастэшки (от старого Мейсена и драгоценных датских фигурок до бюргерского кича), бижутерия, фотоаппараты, часы, игрушки и тысячи других обольстительных мелочей. Они привозились, дарились, менялись, продавались, вкрадчиво заполняли витрины, украшали дома богатых и тревожили мечтания бедных, исподволь формируя новый общественный вкус. Наряду с ввозимыми фильмами, с робкими рассказами о «заграничной» жизни все формировало новые обывательские представления о прекрасном, новый фольклор — главным образом о генералах и генеральшах. И даже появился анекдот о том, что Рабинович подал на генеральшу в суд «за выселение из анекдота».

Довоенные мифические представления о загранице (главным образом об Америке) теперь сменились представлениями куда более конкретными: в Германии побывали миллионы наших людей, и не только военных.

В массовой культуре это смыкалось с возрождавшимся (собственно, никогда и не исчезавшим) тяготением к «красивой жизни». Для моего же мальчишеского сознания все это концентрировалось в немецких велосипедах марки «Диамант», прославленной своими моделями люкс, продававшихся в ДЛТ по цене, которая превышала все мыслимые в нашей жизни возможности. «Диамант» сверкал никелем, отсвечивал благородным темным лаком, был снабжен фарой, горевшей от миниатюрной динамо-машинки, соединенной с колесом, изящнейшим ручным тормозом, багажником с зажимами, задним красным фонариком-отражателем, насосом — то был целый мир невиданной роскоши, о котором можно было мечтать с такой же степенью надежды, как о рыцарских доспехах. В первое послевоенное лето я чуть-чуть покатался на подростковом велосипеде, с которого перед войной свалился в канаву и который чудом не сгинул в военные годы. Но вскоре он развалился, да и был уже безнадежно мал для меня.

Когда мы с мамой выходили гулять, то шли обычно к центру любимой нашей дорогой: по Бородинской через Фонтанку, мимо Большого драматического (напомню: сокращение БДТ — некоторый языковой «новодел», до войны и в первые послевоенные годы театр называли только так — Большой драматический), по улице Зодчего Росси (как мне нравилось и нравится до сих пор это название!) к Невскому. А там уж было нетрудно уговорить маму дойти до ДЛТ, чтобы очередной раз полюбоваться на «Диамант» и на менее дорогой, но тоже малодоступный отечественный велосипед «Турист» на симпатичных толстых шинах. Только теперь я понимаю, как тяжко было маме смотреть на вожделеющего сына и не иметь никакой надежды купить ему велосипед. Впрочем, примерно год спустя велосипед мне все же купили. На рынке. Он стоил раза в три дешевле магазинного, был покрашен шершавой черной краской, ездил с подозрительным лязгом, даже кряхтеньем и все время ломался.

Немецкий автомобиль «DKW». 1939

Что остается в мальчишеской памяти знаками времени! Осенним днем 1946 года на улице Рубинштейна (Троицкой) у Невского мы увидели с мамой два или три автомобильчика, немецких, марки «DKW» (аббревиатура эта насмешливо расшифровывалась у шоферов «дерево-клей-вода», «дым-копоть-вонь» либо — «дурак, кто выдумал»).[10]

Крохотные, полудеревянные, с двумя дверцами и, как говорили, с мотоциклетным мотором, с переключателем скоростей, торчащим из передней панели точь-в-точь как дверная ручка. На дверце — нечто вроде герба с надписью «такси» и красненьким вымпелом поверху. За ветровым стеклом громоздился отечественный довоенный счетчик с завлекательным флажком «свободен».

Первые послевоенные такси! Мы шли в кино; мама мечтала показать мне довоенную сенсацию — «Большой вальс». Встал выбор, чисто финансовый: такси или кино. Я был непреклонно и страстно за такси — первая поездка на легковой машине после лета 1941 года! Стоило это удовольствие два рубля километр, не так уж и дорого по тогдашним ценам. И мы поехали к Кире Николаевне — тогда телефонов почти не было, и в гости приходили без звонка. Поездка от Рубинштейна до Желябова обошлась именно в два билета в кино («Большой вальс» я увидел лишь лет через десять).

Но какое это было ощущение! Легковая машина! Вез нас по тогдашним пустоватым улицам, скорее всего (судя по повадкам и кожаному шлему), недавний летчик. Взвизгнув тормозами, такси свернуло налево по Невскому, шофер гнал машину, как по фронтовой дороге, — срезая углы и отчаянно сигналя, серый асфальт летел под колеса. С тех пор к многочисленным городским соблазнам прибавилось еще и такси.

Как и все в нашей советской действительности, спрос на такси вскоре превысил предложение. Стояли унылые, скандалящие очереди. И конечно же, сразу появилась своя распределительная система. Людям особенным — в их числе известным актерам, музыкантам — стали выдавать «лимитные книжки». Они получили право вызывать машину по телефону (до войны это мог каждый, хотя всегда это было мучительно хлопотно, долго и удавалось не всегда) и брать их на стоянке без очереди. Это вызывало угрюмую, покорную зависть. Так и стояли очереди на такси — семьдесят с лишним лет.

Мы жили рядом с домом 13 по Бородинской улице, где обитали актеры — главным образом из Мариинского и Малого оперного. И летом, высунувшись из окна, можно было наблюдать, как к этому фешенебельному зданию подкатывали вызванные по телефону такси (одна машина была даже с откидным верхом и, при всей своей крохотности, шикарная донельзя) и в них впархивали изысканно по тем временам одетые пары из другой — роскошной — жизни, машины лихо разворачивались и уезжали в красивые сытые сказки, вроде кинофильма «Цирк».

Странной была эта послевоенная роскошь. Эффектные заграничные обноски, иногда и шикарные трофейные платья, угловатые костюмы тридцатых годов соседствовали с диковинными порождениями отечественной моды — невероятной длины пиджаками с узкими высокими лацканами, полосатыми рубашками с воротничками, чьи углы висели вертикально вниз, полосатыми же галстуками, спускающимися до пояса (раньше галстуки доходили лишь до живота)… Рубашки шились (нередко на заказ) обычно из искусственного шелка в многоцветную полоску или из забытого ныне материала «зефир», где к полоскам добавлялся фактурный, словно вышитый, рисунок. Рискованным мужским шиком — на грани актерства и одесского уличного щегольства — были косо подбритые виски, а усики, скорее, говорили о фронте или претензии казаться фронтовиком. Бород просто не было, только — у Калинина, деревенских стариков и профессоров в кино. Дамы делали «шестимесячную» завивку (перманент), носили высокие накладные плечи, пародировавшие немецкую моду военных лет, старались завести и чернобурку, а в конце сороковых — «на выход» — длинное платье из панбархата. Было много дорогих вещей из комиссионных магазинов, добротных, разномастных, живших вне времени, сшитых из забытых теперь тканей: ратина, драп-велюра, шевиота, габардина, коверкота, советских материй для «ответственных» костюмов — «метро» и «ударник». Готовых красивых вещей — конфекциона — не продавали, к редким частным портным и в ведомственные ателье «индпошива» стояли очереди, были знаменитые закройщики, особенно в Москве, Таллине и Львове. Ну и, конечно, не иссякал поток вещей из оккупированной Европы.

Осенью 1947 года, солнечным утром, по дороге в школу я увидел на той же Бородинской небывалой красоты автомобиль цвета беж, сияющий безупречной лакировкой и явно заграничной элегантностью. И вдруг прочел над его блистающим крылом русское слово «победа». Это был наш автомобиль, о котором столько писали и рассказывали, и выглядел он ничуть не хуже заграничных. И ликованию нашему (машина стояла напротив школы, где я учился) не было предела.

Позднее появились и такси «победа». Темно-серый низ, светло-серый верх, пояс из шашечек, вместо старого таксометра приборчик на приборной доске, вместо светящегося флажка с надписью «свободен» — зеленый сигнал за стеклом. Первая поездка на «победе» незабываема. Запах благородной новизны, мягкость, тишина, округлый короткий капот впереди почти не виден, машина не ехала — плыла…

И где-то за видимым подростку движением мирной жизни начинало мерцать предчувствие страха. Постоянно задаю себе вопрос: когда это случилось, когда вернулся полузабытый призрак Великого Страха — все то, что было так ощутимо перед войной, а во время войны почти истаяло, ушло?

В усредненной исторической памяти существует некий информационный штамп касательно того, что общественный тотальный страх стал возвращаться с августа 1946 года и что первым событием, провоцировавшим этот страх, было постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград».

Скорее всего, это привычное заблуждение, разделяемое огромным количеством даже мыслящих и знающих людей.

Травля Зощенко и Ахматовой, само пресловутое постановление — это август 1946 года.

А страх — он стал нагнетаться почти пятью месяцами раньше. Лишь история рассудит со временем, в какой мере он был реален, а в какой — провоцировался нашими властями. В сентябре 1945-го закончилась Вторая мировая война, в феврале на противостояние намекнул Сталин, а уже в марте 1946-го Черчилль произнес знаменитую фултоновскую речь «Сухожилия мира (Sinews of Peace)», резко обозначившую коммунистическую опасность, и началось то, что вскоре стали именовать холодной войной. При наличии атомной бомбы у американцев (которой мы все дружно восхищались, когда ее сбрасывали на Хиросиму и Нагасаки) мысль о новой войне приводила общественное сознание в состояние испуганной ярости (вот тогда-то и стали смотреть на радиоприемники со страхом и тревогой). Не знали, не хотели, старались не знать, что Запад после войны нас смертельно боится, что в мае 1945-го в СССР рассматривался вопрос о продвижении наших войск вглубь Европы.

Все годы войны (да и задолго до ее начала) люди учились и их учили — ненавидеть. Война кончилась, и, хотя еще шел Нюрнбергский процесс, реальный враг исчез. А резервуары ненависти едва ли опустели — невротическая ситуация, сказал бы психоаналитик. Теперь же появился новый могучий «внешний враг», которого подобало высмеивать, презирать, а ведь их, союзников, особенно американцев и англичан, мы привыкли любить в последние военные годы. Закрыли симпатичную газету «Британский союзник», стали появляться памфлеты, а потом и целые романы антиамериканского толка, где «трудолюбивый американский народ» был, естественно, за нас, а подлые «поджигатели войны» страстно разоблачались. Спустя месяц после речи Черчилля из США приехал Симонов, почти сразу стал заместителем Фадеева, генерального — именно так он тогда и назывался — секретаря Союза писателей СССР, главным редактором «Нового мира» и успел к осени написать совершенно конъюнктурную, но не лишенную пафосного блеска пьесу «Русский вопрос». Ее приказано было ставить сразу во многих театрах (в Москве — в пяти, в Ленинграде — в трех!). И фильм был снят самим Михаилом Роммом по этой пьесе почти сразу же, ловкий фильм с хорошими актерами (обаятельнейший Всеволод Аксенов, похожий на честного американца больше, чем Рузвельт, Кузьмина, Тенин, Названов), с почти достоверной Америкой, благородными страстями и высокими идеями — что может быть лучше борьбы за мир! «Решительность и волшебная необремененность совестью», — писал о Симонове Нагибин, и, вероятно, был прав, но, наверное, тогда тридцатилетний Симонов был куда наивнее и честнее, чем думали о нем старшие и младшие коллеги. Его любили — стихотворение «Жди меня» стало частью духовной жизни военных лет, но о его способности угадывать, что нужно будет послезавтра, уже тогда говорили с иронией, и слова «он первым выбегает на разминированное поле», кажется, были впервые сказаны именно о нем. Он и впрямь угадывал. Только в войну — что нужно людям, а после войны — начальству. Не мне и не моему поколению судить Симонова, но вся его деятельность была настолько точным индикатором взаимодействия власти и литературы, что поневоле о ней приходится вспоминать как о некой «кардиограмме эпохи».

Следующая его нашумевшая, вовсе убогая пьеса «Чужая тень» — о советском ученом, ставшем шпионом, о «низкопоклонстве перед Западом» — вполне в русле августовского постановления. Потом была еще пьеса Александра Штейна «Суд чести» и фильм по ней — все так же и о том же…

В литературных кругах — особенно ленинградских — уже было страшно.

Не говорю о самих жертвах постановления, я был слишком юн, чтобы знать Зощенко и Ахматову лично. Видел только перед войной темнолицего, с изысканными манерами человека в черном костюме — «Зощенко!». Но смятение и мрак конца лета 1946-го, ощутимые в каких-то репликах, в осунувшемся лице отца, с которым я виделся мало, были реальностью. Отец, прямо упомянутый в постановлении (его панегирическая статья о Зощенко в «Ленинградской правде» от 6 июля была названа «подозрительной», а это было почти приговором), как мне рассказывали, вел себя в высшей степени достойно и решительно отказался каяться на всеписательском, в присутствии Жданова, собрании.

Видимо, ожидали арестов.

Не исключаю, многое, что мнится сейчас памятным, в значительной мере питается нынешним знанием. Но ощущение подавленности и тяжелой тревоги помню отчетливо.

Впрочем, слишком многое было запутано, одно событие опровергалось другим. Сталинскую премию за 1946 год (одновременно с совершенно неприличным по раболепной фантазии фильмом Чиаурели «Клятва») получила честная и суровая повесть Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда», а годом позже — «Звезда» Эммануила Казакевича. Произошли невозможные прежде события: эти книги были не только опубликованы, но и премированы! И это — после постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград». В 1946 году получил Сталинскую премию спектакль Московского государственного еврейского театра «Фрейлехс» (Радость), а в январе 1948 года в Минске был убит его постановщик — великий Соломон Михоэлс. Режиссера похоронили с высочайшими почестями, а его театр почти сразу же разогнали. Обо всем этом, тем более с попытками аналитического сравнения, тогда никто, разумеется, не думал, а если и думали, то молчали. К страху примешивались растерянность, недоумение, ощущение бреда и полной непредсказуемости.

Да и мой отец, раздавленный все тем же постановлением, получил в 1948 году Сталинскую премию за фильм «Пирогов», спокойно вышедший на экраны в 1947-м. Я был на просмотре в Доме писателей, вероятно в начале 1947-го. Постепенно люди несколько успокоились, тревога сменилась угрюмой покорностью.

В 1948 году Сталин, обсуждая понравившийся ему роман Эренбурга «Буря» (1947), защищал право советских людей влюбляться в иностранок. Вскоре издал указ о запрещении браков с гражданами других государств. Обычное для Сталина макиавеллиевское лицемерие питало ощущение лихорадочной кафкианской иррациональности происходящего.

При всей кажущейся пестроте литературной жизни новые книги оставались редкостью. Читали классику или одни и те же очень немногие современные книги исключительно отечественных авторов. «Бестселлерами» становились сочинения, имевшие хотя бы намек на драматургию, какие-то личные, любовные проблемы: та же «Буря» Эренбурга, «Кружилиха» Веры Пановой.

Все это в отроческом моем сознании было растворено течением будней, естественными и суетными тщаниями уходящего детства. Мой собственный вечный страх никуда не исчез, напротив — поводы для него множились. Теперь, размышляя об этом, понимаю: оснований и причин для страхов было куда больше, чем могло понять и принять мое ребячье сознание.

После возвращения из эвакуации возникли проблемы, за которыми стояла реальная опасность. Прописка, устройство мамы на работу (если человек не имел официальной «штатной» должности, как бы он ни надрывался и что бы ни делал, его могли просто отправить на лесоповал — это называлось «трудовой повинностью»).

Страх порождается и нищетой. Боялись перерасхода электроэнергии (был строгий «лимит», и все пользовались жучками), не оплаченного вовремя счета за квартиру — денег ни на что не хватало, вечных долгов, мучительных и неизбежных очередей в ломбард (хотя и закладывать-то было нечего).

Страшны были услышанные анекдоты, новые указы, соседи по квартире. Наконец, адский страх перед военной службой. О ней разговор особый.

И конечно, перед школой. Пятый класс я проболел, кое-как перебрался в шестой, осенью 1946-го пошел в школу на Бородинской — почти напротив дома. Эту школу я ненавидел и боялся, как и предыдущую — на Михайловской площади. Перефразируя Платонова, можно было бы сказать, что страх перед школой я испытывал «вследствие слабосильности в ней и задумчивости среди общего темпа труда». Обязательность мне претила. Здоровые и нормальные сверстники твердо и удобно стояли на земле, им и школа была в радость, у меня же все оборачивалось трагедией. Даже утренняя радиогимнастика, с которой начинались школьные дни. Тьма за окном, смертельно, до тошноты хочется спать, а тут мучительно бодрая музычка и команды: «Шире шаг, глубже дыхание…» Даже фамилии действующих лиц помню: «Зарядка окончена, переходите к водным процедурам. Занятие вел преподаватель Гордеев. Партия фортепиано — пианист Сомов». И еще более агрессивная «Пионерская зорька».

Школа № 308 на Бородинской улице. Современная фотография

Радио работало почти всегда. С ним как-то веселее, кое-какие новости, погода. Бывало, слушали и из осторожности. При мне мамина приятельница (еврейка) призналась, что гимн не выключает, поскольку ее соседка по коммунальной квартире, ярая антисемитка, проронила удивленную фразу: «Что же это вы наш гимн не слушаете?..»

В школе дрались. Кулаками, портфелями; счастливые владельцы настоящих кожаных офицерских планшетов дрались особенно больно — планшеты были тяжелые, плотные, жесткие, на длинных ремнях.

Обучение — раздельное, девицы занимались в соседней школе, это, наверное, еще более ожесточало нравы. Обстановка отчасти напоминала уголовную; я спасался от расправ тем, что, как и в эвакуации, пересказывал содержание интересных книг. Все же оставался чужим, вызывал постоянное раздражение. Во многом и сам был виноват — выламывался. На экзамене по литературе, отвечая на вопрос о читаемых мною современных авторах, заявил: «Среди современных писателей, собственно, у меня нет любимых. Вот Гофмана сейчас читаю…»

6-й класс. М. Герман в центре второго ряда сверху. 1946

Но и без этого в школе было тошно. Осмотры на вшивость (простите, «на педикулез»), идиотские уроки пения. Иногда я пытался задавать горделивые вопросы. «Это что — принудительно?» — спросил я пионервожатого, оставлявшего меня на какую-то политинформацию. «Не принудительно, но обязательно», — веско ответил он, и я смешался. Тогдашних мелких руководителей хорошо дрессировали с младых ногтей.

Нравы — как в бурсе. За какую-то провинность класс заставили простоять два часа после уроков. Я проказливо предложил «отстоять два часа за двадцать минут». К счастью, никто не разобрался с этим интересным предложением — его вполне могли бы счесть политической иронией, о которой я даже не успел подумать, это была просто реакция на язык привычных лозунгов. Еще я (опять-таки не претендуя на вольнолюбие, поскольку всегда был робким и законопослушным, просто из естественного любопытства) спросил преподавательницу конституции (был такой предмет), как может осуществиться право на выход из СССР, скажем, Казахстана, ежели в этом гипотетическом случае от нас территориально окажутся отделены несколько республик Средней Азии. Конечно, учительница рассердилась и испугалась, я же все искал логику. Но не был же я абсолютным болваном, видимо, все же шалил, не слишком понимая, на что посягаю. Мама, узнав об этом, побледнела. При этом я оставался мальчиком верноподданным. В сохранившемся у меня школьном дневнике в графе за 7 ноября 1947 года выведено торжественно и аккуратно: «30 лет советской власти».

И постоянная боязнь унижения, грязь, что-то бесконечно казарменное, стылый липкий запах лака от крышек парт, мела, мокрых тряпок, тошнотворный — отхожего места, неистребимый мучительный смрад школы, неволи, тоски. Боязнь, что «вызовут», что «товарищи» побьют. «Груба жизнь» (Чехов).

Страх от невозможности выполнить очередное нелепое задание. Например, найти и высушить какую-то «пастушью сумку» — растение «семейства крестоцветных» (до сих пор помню; каково же было впечатление!). Зачем? Бессмысленная обязательность задания повергала меня в душный ужас, мы с мамой искали эту мерзость где-то в земляных проплешинах Лештукова переулка, вечером, в темноте, под дождем… А злая преподавательница математики Нонна Андреевна, крывшая детей выражениями, из которых «росомаха» было не худшим! Хамства и унижений боялся я еще больше, чем плохих отметок; на уроках алгебры, которую и вообще-то понимал смутно, попросту тупел от покорного ожидания учительского гнева. А учителя в большинстве своем были усталые, обездоленные, раздраженные и малознающие — послевоенная школа оскудела людьми. Литературу преподавала дама то ли сумасшедшая, то ли просто до свирепости невежественная, по имени Дора Тимофеевна. Она путала Вольтера с Вальтером Скоттом, а главное и незабвенное, уверяла нас, что, когда Пушкин писал: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный», он имел в виду поставленный более чем полувеком позже обелиск на месте его дуэли, на Черной речке… Преподаватель географии — маленький Степан Прохорович, с грохочущим протезом, желчный, он почему-то (или так помнится?) все время требовал от нас каких-то фантасмагорических знаний о климате Южной Америки, о муссонах и пассатах. Что ему было до романтических жюль-верновских ветров! Неужели для ленинградских детей 1946 года это было важнейшей проблемой? Ни про Нью-Йорк, ни про Магеллана нам не рассказывали, по-моему. И на учителя физики, единственного, кто отнесся ко мне с долей понимания, я смотрел с униженным обожанием.

Химию преподавал директор Михаил Семенович, по тем временам щеголь, в заграничном галстуке, в костюме, застегнутом на пуговицу-запонку — модную новинку, механику которой я никак не мог понять; человек с надменным и желчным лицом, похожий на директора магазина. Его страшно боялись: и хотя рабское сознание допотопной бурсы как-то уживалось с детским желанием хулиганить, на уроках директора желание это затухало мгновенно.

Случались классовые, так сказать, социальные конфликты. Один мальчик, имевший богатую тетушку, приносил в школу и открыто поедал на переменах булки с розовой любительской колбасой (сейчас бы сказали, «сандвичи»), которые продавались только в коммерческих магазинах и стоили баснословно дорого. Это вызывало глухую ненависть. Время от времени его колотили.

Видел настоящую нищету, рядом с которой наша веселая, безалаберная бедность с книжками, театрами, сумасшедшими надеждами казалась достатком — если не материальным, то эмоциональным. После очередной болезни я пришел к малознакомому соученику узнать, «что задано». Комната поразила меня — редкий случай, ни у кого ведь тогда ничего не было — мертвенной убогостью, странной пустотой. И какой-то блеклостью, словно бы и цвета там стерлись. Ни книжек, ни занавесок, клеенка на столе. И прямо на вытертой, сероватой этой клеенке — три дешевые засохшие конфеты. За столом сидел отец моего одноклассника, сгорбленный еврей-парикмахер, почему-то в тюбетейке, тоже вытертой (а может быть, это была ермолка?). Он разговаривал с гостем — таким же сгорбленным и тихим. Сразу же становилось ясно, что конфеты — не для того, чтобы их есть, никому и в голову не придет такая вольность, это просто ритуал, вежливость. И вазочки не то чтобы не было в доме, но незачем было ее вынимать. Сейчас уже трудно объяснить, что именно поразило меня. Вероятно, эта серая пустота, равнодушие, даже не страх — унылая покорность. Все это было так не похоже на то часто угрюмое, но все же оживление, в котором жил я и, как казалось мне, все вокруг.

М. Герман справа. 1947

Отрочество текло одиноко. Иногда я предпринимал судорожные попытки «жить, как все» и ездил, скажем, на Острова в компании нескольких одноклассников. Но в привычку это войти у меня не могло. Любил гулять с мамой. А еще пуще в ту пору таинственных, светлых и угрюмых мальчишеских грез — в одиночестве.

Город был велик и таинствен; почему-то особенно помню, как возникал он в проеме нашей парадной двери вечерами, — то, о чем я рассказывал на первых страницах.

В программу одиноких странствий входило обычно кино. Я быстро рос, и меня уже пускали на вечерние сеансы.

Тогда я впервые посмотрел отечественное кино тридцатых-сороковых, которого не знал до войны в силу слишком юного возраста, позднее — из-за эвакуационной изолированности. Впечатления от этих картин смешивались в странный коктейль с заграничными и новыми нашими фильмами, но помню совершенно романтический восторг от немудреного, но блестяще и даже мощно сделанного «Цирка», впечатление полного идиотизма от «Веселых ребят» (виртуозности и эксцентрики утесовского джаза — единственного светлого пятна в безумном этом фильме — я, естественно, оценить не мог), растерянность перед триумфальными оперетками («Свинарка и пастух», «В шесть часов вечера после войны»), сентиментальную растроганность картинами «Моя любовь», «Сердца четырех», красотой очаровательных актрис Смирновой и Серовой. Песня «Все стало вокруг голубым и зеленым…» по сию пору заставляет меня волноваться, я вспоминаю, как билось мое отроческое сердце в надежде на романтическую любовь, красивую, как в кино.

Послевоенные фильмы 1940-х, которые сейчас смотрят чуть ли не растроганно, — «Весна» Александрова (1947), «Первая перчатка» Фролова, картонно-эпическое «Сказание о земле Сибирской» Пырьева (1948) — даже мной, мальчиком, воспринимались с недоумением. То ли дело «Подвиг разведчика» (1947) — первый настоящий и едва ли не бессмертный советский триллер! Триллеры, впрочем, случались и вполне нелепые, ныне совершенно и справедливо забытые, такие как «Неуловимый Ян» Исидора Анненского и Владимира Петрова (1942), где чешского подпольщика-супермена играл еще тогда не очень знаменитый Евгений Самойлов, или «Зигмунд Колосовский» Сигизмунда Навроцкого и Бориса Дмоховского (1946), не сходивший с экранов едва ли не год.

Афиша фильма «Подвиг разведчика». 1947

Но шли еще превосходные «романтические» фильмы, снятые до войны, которые я увидел впервые и был, конечно, потрясен. Как ухитрялись тогда снимать — и отлично для своего времени — картины из «заграничной» жизни, увлекательные, динамичные и в высшей степени профессиональные, — диву даюсь. Конечно, сценаристам и режиссерам приходилось многим жертвовать — Владимир Вайншток в «Детях капитана Гранта» (1936) лишил Гленарвана титула лорда (до него, впрочем, это сделали и советские переводчики), а в «Острове сокровищ» (1937) по Стивенсону заменил экспедицию за кладом героическим путешествием ирландских повстанцев за оружием. Но как это было снято (и сейчас эти фильмы смотрятся хорошо), какие актеры — Николай Черкасов, Осип Абдулов, какая была написана музыка Исааком Дунаевским — «Веселый ветер», «Жил отважный капитан». А песню Никиты Богословского из «Острова сокровищ» и мое отроческое, как от «Мушкетеров», волнение я и сейчас ощущаю как вчерашнее:

Бей, барабан, походную тревогу, Время не ждет, товарищи, в дорогу. Эй, пой, и юный, и седой, Вперед за жизнью молодой, Смело в последний бой. Пусть победно горит надо всеми Наш гордый и свободный стяг. Ружья за плечи и ногу в стремя, Кто не с нами — тот и трус, и враг. Ружья за плечи и ногу в стремя, Кто не с нами — тот и трус, и враг.

Надо при этом заметить, что в такого рода фильмах достойно выдерживалась точность исторических реалий — архитектуры, костюмов, мебели, оружия, посуды и т. д. Актеры тогда еще не забыли, как носят мундиры и фраки, хорошо двигались: культура театра, на которую опиралось кино, еще не разрушилась окончательно. Художники не разучились чувствовать стиль вещей и линии костюмов, портные не разучились шить. Это делало и подцензурные фильмы достовернее, и «детская романтика» кое-как выживала, а патетика воспринималась, да и была по справедливости, неизбежной частью приключенческого кино.

Только очень скверные фильмы смотрели единожды. Обычно, если картина была симпатичная, на нее шли снова уже на следующий день: феномен, практически исчезнувший с появлением телевидения и, тем более, видеозаписи.

Бешеную вспышку общественного возбуждения вызвал фильм «Девушка моей мечты (Die Frau meiner Traume)», фильм с Марикой Рокк (Рёкк) — любимая картина Гитлера, где впервые в СССР мелькнул робкий намек на целомудренный, в духе Третьего рейха, стриптиз и утвердился образец прически для наших дам на несколько лет. Один из самых идиотских по сюжету фильмов, он поразителен по профессионализму и чувству стиля — тупого и отменно отработанного кича, к тому же цветной, что было великой редкостью (на афишах обязательно писалось в таких случаях: «Новый цветной художественный фильм…»). Тогда же примерно видели мы едва ли многими замеченные первые картины послевоенной Германии, еще не ставшей ГДР, в том числе сухой и жестокий фильм Вольфганга Штаудте «Убийцы среди нас» (1946). Там была грозная и вовсе неведомая нам правда о жизни людей, которых мы все еще ощущали врагами. Штаудте сохранил стилистику классического экспрессионизма тридцатых, о которой я не подозревал, но ощущал особливость и редкую силу ритма и изображения (в 1955-м режиссер уехал в ФРГ и сделал много знаменитых фильмов, в том числе и известную у нас картину «Розы для господина прокурора»).

Вскоре после войны на экраны хлынула лавина иностранных фильмов, тех, что прокатывались не вполне законно (и потому несколько потаенно) и в большие кинотеатры не попадали. Перед титрами была обязательная надпись: «Фильм взят в качестве трофея…» — и иногда политически ориентированная аннотация, особенно перед вестернами, где индейцы изображались не слишком положительными героями. В эти фильмы я, да и не только я, погружался как в наркотик, все было не просто сказкой — видением иной, но, вероятно, все же существовавшей (может быть!) жизни…

Парадокс был в том, что этих картин словно бы не было, о них никто ничего нигде не писал, и лишенные информации зрители с одинаковой психологической установкой, не понимая, когда и в каком контексте был снят фильм, смотрели и мировые шедевры, и банальный голливудский ширпотреб. Наивной и напыщенной мелодрамой воспринимался первый великий вестерн — «Дилижанс» Джона Форда (1939) с Джоном Уэйном, шедший у нас почему-то под ухарским псевдонимом «Путешествие будет опасным». Помню, как я пересказывал его сюжет, упиваясь собственным саркастическим остроумием, даже не догадываясь, что в искусстве бывает наивная и высокая условность. Когда я смотрел его полвека спустя, не мог оторваться: вот где — при всей откровенной назидательности и сентиментальности сюжета — безупречное чувство стиля, пластики кадра, точнейший монтаж, да и актеры играли с пониманием заданного особенного жанра. Конечно, в леденящем кровь фильме Роулэнда Ли «Башня смерти (Tower of London)», где герцога Кларенса — будущего Ричарда III — играл зловещий и великолепный Бэзил Рэтбоун, угадывалось большое серьезное кино, но сколько картин ускользнуло, так и прошло мимо!

Музыкальные истории с Диной Дурбин (пела она и в самом деле прелестно), как и незабвенные фильмы о Тарзане с Джонни Вайсмюллером, пользовались куда большим успехом. Мне, однако, «Тарзан» не понравился, но не из-за требовательного вкуса — просто показался скучным.

Послевоенные подростки, сами того не ведая, росли и на великом, и на чудовищно плохом заграничном кино, о котором ни разу не слышали сколько-нибудь квалифицированного суждения (правда, Тарзаньи повадки и особенно клич стали кодом отроческого свободолюбия, смешанного с лютой дикостью, что преследовалось официальным общественным вкусом, поскольку почиталось «западным» и лежало в корневой системе повсеместно осуждаемых в пятидесятые годы «стиляг»). Надо признаться, барахла было много, но профессионального, сделанного редко со вкусом, однако всегда с умением и чувством стиля. Особенно гнетущими и вместе завлекательными были фильмы, где герои непрерывно пели, как в мюзикле или оперетте, только серьезно, задушевно и вовсе не смешно. Утешались костюмами и красивой жизнью.

Особый сюжет — наши фильмы про войну.

Жестокий и серьезный фильм Фридриха Эрмлера «Она защищает родину» (1943) с Марецкой в главной роли. В нем было немало действительно жестокого и страшного, почти не звучала «партийная тема». Может быть, именно поэтому он получил Сталинскую премию лишь в либеральном 1946 году, а «Секретарь райкома» Пырьева — картина куда более оптимистическая и мало напоминавшая реальность — сразу же, в 1942-м. И пронзительный (пусть наивный и мелодраматичный!) фильм «Два бойца» Л. Лукова (1943), где впервые и навсегда спел «Темную ночь» Богословского Марк Бернес и откуда ушла почти в фольклор «одесская» песня о Косте-моряке. Все эти картины показывались нечасто и словно неохотно, говорили о них мало, их будто ссылали в прошлое вслед за реальной войной. Вместо того фабриковались картины о русских военачальниках, о Сталине-полководце, венцом чего стала эпическая двухсерийная картина «Падение Берлина» Чиаурели по сценарию Петра Павленко (1949), где Сталин чуть ли не в первый день Победы, как истинный deus ex machina, прилетал в белом кителе с маршальскими погонами на самолете в покоренный Берлин и братался с героями войны. Ирония касательно подобных фильмов стала уже общим местом, но ведь это смешное ныне и неприличное триумфальное кино, увы, получало и международное признание. «Клятва» того же М. Чиаурели (1946) — о подвигах и величии Сталина — обрела премию на Международном кинофестивале в Венеции. Речь не о реальном признании поэтики таких фильмов, но об устойчивости мифа о советской культуре и Сталине, культивировавшегося на Западе со времен Ромена Роллана, о заигрывании с нами высоких жюри, о лукавых международных интригах.

Великая загадка: как фронтовики могли смотреть картонные и лживые фильмы о войне (их было много)? Скорее, понятно, что любовались музыкальными утопиями («В шесть часов вечера после войны»), но ведь встречались и картины с претензией на правду. Наверное, срабатывала привычка к тому, что миф — существеннее и надежнее реальности и что кино не имеет и не должно иметь отношения к действительности.

Пьяные откровения фронтовиков (трезвые люди так и о подобных сюжетах говорить, естественно, боялись), случайно слышанные мною, о жестокости, трусости, неразберихе или мародерстве воспринимались как кощунство. Каким неправедным кошмаром вспоминается крик безногого инвалида, крывшего площадной бранью фильм «Встреча на Эльбе» 1949 года (своего рода «идеологический вестерн» по пьесе братьев Тур) в толпе восхищенных и возбужденных зрителей!..

Наступало время ожесточенной наркотизирующей «борьбы за мир», борьбы против «поджигателей войны», куда было вложено столько благородных порывов, подвижничества, коварства, политического интриганства, самоотверженности и карьеризма; об этом писалось и произносилось столько искренних и неискренних слов, что вряд ли нынче мы готовы разобраться в этой длинной и запутанной истории. Я уже упоминал о пьесе Симонова «Русский вопрос» и о том многом, что из этого выросло, расти продолжало. Являлись миру совершенно хамские сочинения, вроде «Поджигателей» (1949) и «Заговорщиков» (1951) Николая Шпанова — автора упоминавшейся уже книги «Первый удар»… Конечно же, весь мой скепсис — поздний, тогда все воспринималось доверчиво и восторженно. А мама старалась ни в чем меня не разочаровывать, да и сама старалась верить, может, иногда и верила. Не знаю.

Словом, борьба, непрерывная борьба — «за что-то», «с кем-то», «против кого-то». Не помню хоть какого-то перерыва, просвета, чтобы не было лютого врага, причем как только к какому-то недругу начинали привыкать, отыскивался другой. Я не пишу политико-историческое исследование, но стоит заметить: наша истерическая страсть к переоценкам все еще не дает возможности представить себе реальное положение вещей. Была ведь в послевоенные годы в США Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности, и Чаплину пришлось уехать. Разумеется, репрессий, подобных нашим, там не случалось и случиться не могло. Но в том историческом противостоянии святых праведников не оказалось ни с одной стороны.

От постановления к постановлению. В 1948 году было постановление по журналу «Огонек», в 1949-м — по журналу «Знамя» (там был вынесен приговор прекрасной и честной повести Э. Казакевича «Двое в степи»), в 1951-м — по «Крокодилу». Это только по журналам. И избиение отдельных книг и писателей, критиков.

То постановления и травля, то «очередное снижение цен», которое происходило аккуратно каждую весну. Этому все радовались, хотя снижались цены только на то, что не покупали и что продавалось лишь в больших городах…

Странной жизнью жил я тогда на Бородинской. С мамой и «теткой», втроем в одной комнате, к тому же проходной: через тамбур, отгороженный занавеской, к себе, в бывшую «мою» комнату входили соседи. Это были именно те люди, что, работая в блокаду в домоуправлении, присвоили нашу квартиру, а мы, благодарные и за единственную комнату, зла на них не держали. Хотя радости было мало, не говоря о том, что хозяин часто возвращался пьяным: из-за стены слышалось его виноватое мычание, звуки пощечин и истошный крик хозяйки: «Становись на колени и целуй ноги!»

Я мечтал только о собственном угле, об уединении. Комната, хоть и проходная, была просторной, и мне выделили перегородкой «кабинет», куда поставили старый и огромный письменный стол, все тот же, что до войны стоял у мамы в комнате, а раньше служил и деду, и отцу. Всю жизнь, сколько себя помню, я мечтал о кабинете и собственном письменном столе, письменном приборе из камня и бронзы и, разумеется, с бесчисленными причиндалами, стаканами для карандашей, лотком для ручек, перочисткой, пресс-папье и прочими восхитительно-взрослыми вещами. Как порадовала меня фраза в «Анне Карениной»: «…с удовольствием, которое всегда возбуждаемо было в нем обращением со своими хорошо устроенными письменными принадлежностями…» Эстетика писания — от гусиного пера, песочницы до пишущей машинки, теперь уже и компьютера — была и остается для меня важнейшей частью профессионального, да и просто человеческого быта.

В ту же пору я поставил на старую мраморную досочку две грошовые пластмассовые чернильницы (не одну, а именно две, как и полагалось на всамделишных приборах), между ними миниатюрную модель вагонной буксы, когда-то, в какой-то, видимо, юбилей (11 мая 1911 года) преподнесенную моему деду (стоит на нынешнем столе рядом с ноутбуком!), и радовался «хорошо устроенным письменным принадлежностям». Была на столе еще старая простая латунная лампа с самодельным абажуром, какие-то случайные фигурки — все как у больших. А позднее чудом достались мне серая мраморная доска с бронзовой оленьей головой и двумя стеклянными чернильницами и спичечница из того же набора!

Иногда, потакая моим суетным вкусам, мама дарила мне к праздникам еще какие-нибудь бронзовые безделушки на стол: они тогда стоили совершенные гроши.

Посещали меня и вполне современные увлечения, лишенные всякой пассеистической романтики, вполне мальчишеские, но всепоглощающие страсти. Однажды я в школе влюбился в узкопленочный киноаппарат. С его помощью на уроках показывали учебные фильмы.

Я потерял голову. В комиссионном магазине увидел довоенный киноаппарат «Кинап». Стоил он подозрительно дешево, но для нас, естественно, дорого. Все же мы его купили, продав какие-то милые моему сердцу книжки, — ходили слухи, что напрокат можно будет получить и художественные фильмы.

У рояля на сцене Дворца пионеров. Фото Николая Янова. 1950

Но мы жили в СССР, и забыть об этом нам не дали. Даже купленный в комиссионке старый аппарат подлежал специальной регистрации. Видимо, предполагалось, что я буду показывать на нем контрреволюционные фильмы. В техотделе Ленкинопроката сказали, что аппарат перегревается и регистрировать его нельзя. Была специально приглашена мамина знакомая, любившая и умевшая скандалить в официальных местах и добиваться своего всегда и несмотря ни на что. После получасового скандала аппарат действительно зарегистрировали.

Конечно же, никаких художественных фильмов для «немых» аппаратов уже не было, и я довольствовался картинами о промысле китов и о Ниагарском водопаде. Аппарат постоянно портился и вскоре сломался навеки. Но какие технические страсти я пережил за эти несколько месяцев!

Ну и конечно же, часы! Мечта любого подростка, сладкая и почти невыполнимая!

Мне часы все же купили, несмотря на беспросветную нужду. О «настоящих», новых часах не могло быть и речи, но где-то у часовщика или перекупщика можно было раздобыть по дешевке так называемые штампованные или цилиндрические (без камней) часы. Такие я и получил. Ощущение сдвигаемого вверх левого рукава и собственного небрежного взгляда на старенький стертый циферблат приносило острое наслаждение. Но часы, увы, скоро и навсегда перестали ходить, чем привели меня в темное отчаяние, куда более сильное, чем радость недолгого обладания.

«Дачный роман». Летом 1947 года мы приехали на дачу — в Ольгино, где жили однажды и до войны. Послевоенная нищета не разрушила прежних стереотипов. И после войны на дачу продолжали ездить даже люди безденежные, дача стоила совсем недорого, дешево стоили и сами деньги, все распределялось по карточкам, а коммерческие магазины, где продавались продукты, были мало кому по карману.

Мне было четырнадцать, выглядел я старше — почти юношей с пушком на щеках, томился обычными возрастными мечтаниями, но велосипед занимал меня едва ли не больше, чем мысли об «изнеженности нравов». Дюма читал не менее охотно, чем Мопассана, и не знаю, кто увлекал меня больше.

Дача в Ольгине. Рисунок автора. 1947

На дачу же я приехал несомненно скорее мальчиком, чем отроком. Я сравнительно благополучно окончил шестой класс, наконец-то перестав ощущать себя отщепенцем и гонимым «гогочкой», у меня был плохонький, купленный на барахолке, но все же первый «взрослый» велосипед, на который я возлагал в рассуждении лета основные надежды. С собой были взяты «мушкетерские» романы Дюма и, подозреваю, даже кое-какие игрушки, в последнем, правда, я не уверен вполне, но воспоминание это не случайно — ребячьего во мне оставалось с избытком.

Мое детство сильно затягивалось, да и кончилось ли оно вообще? Юность наступила, так и не дождавшись отрочества.

Лето начиналось, не предвещая ничего «рокового». Я гонял на кряхтящем и лязгающем велосипеде по скучным и сырым, но милым своей вечной дачной прелестью ольгинским улицам, памятным еще с довоенных времен: старинные названия — Коннолахтинский, Рядовая — эти названия мирно существовали рядом с улицей Калинина и прочей советской словесностью.

Меж тем, ожидались соседи.

Дача была снята вместе с малознакомой нам маленькой семьей, обитавшей в том же доме на Бородинской. Она состояла из пожилой дамы по имени Евгения Григорьевна и ее дочери — девушки, о которой мне было известно лишь то, что она окончила Медицинский институт, но потом тяжко заболела и теперь вынуждена почти все время лежать. Не помню, по какой оказии видел я ее — единственный раз — в Ленинграде, кажется, принес что-то от нас в их квартиру. В полутьме передней мне запомнилось только очень бледное, по-библейски тонкое лицо, яркие и темные глаза под изящно вычерченными округлыми бровями и грустная приветливая улыбка вслед за ласковым и светски взрослым «вы» и «спасибо», обращенным ко мне, мальчику. Еще было ощущение какого-то меха, редкого тогда запаха хороших духов. Все эти томные воспоминания всплыли только при новом знакомстве, тогда я об этой встрече забыл почти сразу.

Я сидел на веранде, когда приехали наши соседи. Не помню, видел ли сам процесс их прибытия, помню только звук незнакомых отчетливых шагов: на веранду вошла юная женщина на высоких каблуках, на даче это было странно, несколько театрально и волнующе торжественно. Она была в дорогом костюме черного шелка с ручной вышивкой — такие изготовлялись тогда модными портнихами или шились в знаменитом трикотажном ателье на Невском, 12, известном более под названием «Смерть мужьям». Лицо показалось мне прекрасным в своей, как писали декаденты, «нездешней» прелести, с чуть приподнятой, как у «маленькой княгини» из «Войны и мира», верхней губой, и черные гладкие волосы на прямой пробор, собранные сзади в свернутую узлом косу, а главное, это ощущение женщины взрослой, но юной и приветливой, вошедшей в мой детский мирок и готовой к ласковому и доверчивому общению со мною. А я в тот момент думал лишь о том, что на мне дурацкие тапочки-«спортсменки» на босу ногу, не понимал, как обращаться мне к взрослой женщине, назвавшей меня по имени, но на «вы», как совершенно взрослого.

Потрясенный этим «нездешним» явлением, я многого не заметил. Странной для тоненькой от природы женщины мучительно тяжелой походки, расплывшейся талии, почти голубоватой бледности, завораживающей своей словно бы даже искусственностью, с ярким, ненатуральным, но очень красивым, нежным, будто нарисованным румянцем, исколотых бесчисленными инъекциями вен. У нее был опасный, сложный, не поддающийся тогда радикальному лечению порок сердца, водянка, судьба ее была решительно сломана: все, и в первую очередь она сама, врач, понимали, что к работе, да и к самой жизни ей уже не вернуться.

Но оставалась в ней спасительная детскость, умение радоваться и терпеливо сносить странную оранжерейную жизнь.

К счастью, ее матушка, дама светская, самонадеянная, надменная и пустая, чьи многочисленные пренеприятные качества становились решительно незаметными рядом с героической, подвижнической любовью к дочке, с умением деспотично, но истово служить ей не только матерью, но сиделкой, служанкой, санитаркой, с совершенной растворенностью в этом служении, оказалась дамой на редкость хорошо обеспеченной благодаря предшествующим обстоятельствам своей судьбы. Ее покойный муж писал тексты к опереттам — дело в те годы доходное, поскольку канонические переводы немудреных диалогов и арий постоянно менялись в угоду требованиям советского театра. Оперетты продолжали идти, что приносило наследникам большие дивиденды. Это обстоятельство, вероятно, одно и продлило больной жизнь: при отсутствии комфорта и достатка она стала бы еще короче.

Достаток обнаружился в первый же вечер.

Веранда для обеих семей была общей. И за первым совместным чаем меня угостили шпротами из «коммерческого магазина». Их восхитительный довоенный вкус привел меня в упоение, донельзя возбудил аппетит и заставил забыть о достоинстве мальчика из бедной семьи. Мамин печальный и строгий взгляд вынудил меня опомниться, и я понял, что за одним столом сидят очень разные люди и что надо помнить о гордости и приличии.

Следующим утром дача стала взрослой. В гамаке на подушках сидела вчерашняя юная дама, одетая на этот раз в шелковую блузку нежно-желтого, точнее, очень бледно-кремового цвета и черную юбку. Наряд показался мне не столь церемонным, но изысканным, как и она сама. Впрочем, вчерашним черным костюмом и нынешней светлой блузкой дачные наряды, в сущности, и ограничились, но их очевидное богатое изящество, так естественно отвечавшее непривычной и хрупкой прелести барышни, вкупе с легким женственным ароматом, черной туфелькой на маленькой ноге, видневшейся из-под очень широкой, закрывавшей весь гамак юбки, с приветливой ясностью темно-карих библейских очей, почти по-детски просто смотревших на меня, — этого оказалось более чем достаточно, чтобы взрослая женственность в самом своем наивном обличье коснулась моего мальчишеского сознания.

Я был созданием совершенно литературным.

Ни нищая жизнь, которой приходилось нам с мамой жить, ни грубость соучеников и постоянный панический ужас перед ними, перед учителями, разного рода мелкими чиновниками, которых так много и которые так опасны, ежели ты не защищен вовсе, ни томительные и дерзкие отроческие мечтания, решительно лишенные романтики, разнузданные и не грязные лишь потому, что они оставались ребяческими и наивными донельзя, ничего из названного ничему меня не учило. Я действительно выглядел года на три старше своих четырнадцати лет: мне давали семнадцать, а то и восемнадцать, на щеках рос темный неопрятный пух, я был не просто хорошо воспитан, а до тошноты изыскан и манерен, любил одеваться и разговаривать как взрослые. Мама не могла меня заставить ходить босиком, мне было противно и стыдно, я грезил о галстуках, духах и многочисленных костюмах. Какой-то костюмчик у меня был уже тогда — при всей нашей бедности, но носить его на даче было бы уже совершенным идиотизмом, и я маялся в своих «спортсменках» и жалкой клетчатой рубашонке.

О чем мы говорили, о чем могли говорить? Она читала чудовищно много, не останавливаясь, одну книгу за другой. Всю жизнь болея, она прочла классику еще девочкой, отлично ее помнила, хотя, скорее всего, мало что в ней поняла и даже почувствовала. Есть такие люди, потом я встречал их множество, для которых чтение есть не работа души, тревога или радость, но приятное развлечение, как для светских людей минувших веков ритуальные походы в театр, как вязание или, как для нас нынче, невнимательное и привычное смотрение на экран телевизора за обедом или во время разговора. Такое чтение создает иллюзию, скорее, даже вариант эрудиции и словно бы блокирует возможность тесного и интимного общения с книгой. Но это я понял только много лет спустя, а тогда я подавленно слушал из милых женских уст суждения о книгах и писателях, о которых я едва знал, о серьезной музыке, которой никогда еще не слышал, даже что-то о символизме.

Иной отрок бежал бы в отчаянии или, подобно Мартину Идену, бросился бы со страстью и прилежанием изучать книги и науки. Отчасти так и случилось. Но я не был героем Лондона! Я хотел блистать здесь и сразу, я не мог и представить себе, что ударю в грязь лицом. И с несвойственной мне смелостью, даже отчаянностью стал врать и изворачиваться.

Гордиться тут нечем, но уже тогда я умел «коснуться до всего слегка». Слыша незнакомое имя или термин, я никогда не переспрашивал и, уж конечно, не признавался в незнании. Более того, я с удивлявшей меня самого развязностью высказывал суждения о книгах и писателях, вовсе мне незнакомых, умело угадывая интонацию и вкус собеседницы, которая в простоте столь же оранжерейного и доверчивого существа верила в мою мнимую эрудицию. Порой, правда, она искренне впадала в смущение, когда я слишком уж завирался, но в своем стремлении не особенно задумываться и поменьше огорчаться продолжала милую болтовню, все больше радуясь моей чуткости, тонкости и взрослому умению льстиво и занимательно поддерживать беседу.

Будь барышня учительницей или даже ученым-гуманитарием — полбеды. Но я — с детства много болевший ребенок, привыкший с почтением и боязнью смотреть на докторов, — с какой-то почти извращенной восторженностью думал и помнил, что прелестный предмет моего отроческого восторга — еще и врач. Врач, то есть существо, которое в известные периоды жизни становится властелином нашей судьбы, существо, обладающее таинственным и могучим знанием обо мне, моем теле, знает кучу мудреных слов, а главное, умеет вершить вечное и вовсе не книжное ремесло врачевания, иными словами, стоит где-то высоко, там, где царствует не зыбкое книжное знание, но серьезное, взрослое дело. Тем более что, как почти все мальчики, какое-то время я даже мечтал о профессии врача и чувствовал, что мечта о профессии медика ко мне возвращается.

Лечившие меня доктора были существами решительно иного поколения, полубоги, даже если казались забавными. Здесь — прекрасная дама, это вызывало возбуждение, любопытство, преклонение, восторг — все что угодно. По-светски развязно я спросил:

— Вы можете меня вскрыть?

— Могу.

Она естественным образом и часто, как принято у медиков, употребляла специальные термины в обыденной речи, и это тоже было знаком принадлежности к иному миру посвященных, взрослых, владеющих Высшим знанием людей. К тому же, что тоже врачам свойственно, спокойно говорила о некоторых физиологических аспектах жизни и даже рассказывала рискованные истории на анатомические темы, будучи барышней вполне невинной.

Все было здесь искусственно и странно. Наше общение изначально исключало отношения любовные: и она, и я стыдливо и возмущенно отвергли бы само предположение об этом. В сороковые годы даже женщине двадцати пяти лет, не говоря уже обо мне — мальчике, недостало бы ни отваги, ни знаний (хотя бы книжных), ни опыта для понимания того, что все в этом мире возможно и что страсти возникают решительно повсюду и в самых немыслимых вариантах.

Пожалуй, впервые я не стал обсуждать мои сокровенные мысли с мамой, хотя для нее все было очевидно, «как простая гамма», хотя она, с ее сверхделикатностью, не позволяла себе ни взгляда, ни намека. Думаю, что ситуация ее не могла не тревожить, она была чревата срывом, бедой, отчаянием. Но мама — она умела доверять жизни.

У меня не было сколько-нибудь отчетливых мыслей: даже внутренне я не признавался себе ни в чем, а только предавался бессмысленной и безудержной восторженности. В то лето мне уже разрешалось иногда съездить в город одному, и в первое же путешествие я отважился (тут уж, конечно, с маминого разрешения) привести «властительнице моих грез» гостинцы.

Дача в Ольгине. Рисунок автора. 1947

Надо думать, самостоятельная поездка в город с целью купить гостинцы прекрасной даме — событие в отрочестве, не уступающее по значительности первому поцелую. Весь до мелочей знакомый, но во «взрослеющем одиночестве», как и в раннем детстве, испытываемый ритуал: недальний пеший путь до станции, твердый прямоугольничек рыжего с красной полосой «обратного» билета в руке, игрушечное счастье мнящейся взрослости, все тот же довоенный волшебный оркестр паровозных звуков: шипение, гул, пыхтение, грубый чавкающий лязг поршня и шатунов, запах горячего металла, угля, смолы, даже деревянных лоснящихся скамеек. Череда станций — Лахта, Новая Деревня, Ланская, Ленинград. А потом звонки трамваев (без которых быстро начинаешь скучать на даче) у старого Финляндского вокзала, дорога в центр. В коммерческом магазине на Садовой я купил 50 граммов конфет «Мишка на Севере» (15 рублей) и четырехрублевую бутылку лимонада, до которого моя дама была великая охотница, но которого на даче не было и который ей в принципе пить не разрешалось.

Не помню, пошел ли я в кино (именно это мероприятие считалось тогда главной целью летней поездки в город) или, томимый мечтами, сразу же рванулся обратно, чтобы сложить к ногам избранницы свои дары.

Наверное, такие события и составляют в отрочестве (да и не только в отрочестве!) настоящее счастье без оговорок и лукавства. Видеть удовольствие и явное восхищение твоим утонченным вниманием, смотреть, как твои подношения еще и просто с удовольствием едятся и пьются, — тогда я понял, что ничего нет лучше, чем доставлять радость другому. Добавлю, чтобы быть вполне честным или попросту точным: мне была недоступна — во всяком случае тогда — настоящая самоотверженная доброта. Я алкал восхищения своим мелким и достаточно внешним вниманием. И впервые радовался, что не я ем лакомства! Все-таки хоть что-то начинал понимать.

С тех пор поездки в Ленинград и обратно на дачу обернулись событиями странно двойственными. Взрослеющий и очарованный, я ехал, чтобы привезти гостинцев, чтобы мечтать, глядя в вагонное окно, чтобы, даже сидя в кино, сопоставлять романтические экранные страсти с собственными отроческими волнениями. И вместе с этим — совершенно детские восторги от каких-то приключенческих фильмов, от дороги, вокзала, а особенно почему-то от путешествия на автобусе из города на дачу.

Они стояли на Манежной площади вокруг сквера — разномастные машины всевозможных марок, их ожидали маленькие очереди отправляющихся по Приморскому шоссе в Лахту, Горскую, Сестрорецк или дальше — «в Финляндию», как говорили раньше, то есть куда-нибудь в Оллила, Терийоки…[11]

На легковой машине за город вряд ли мне пришлось хоть раз съездить, а автобус — так мне казалось и в довоенном детстве — это все же род автомобиля. И этот «детский запах бензина», который на шоссе перед Лахтой смешивался с дачными запахами, и шум мотора, а перед тем мелькающие окраины, с «до войны» памятное кольцо «тройки», где, как и тогда, стояли составы трамваев-«американок», — все это так волновало еще совсем ребячью мою душу.

А на даче — снова взрослое томление, снова дни, действительно протекавшие в двух непересекающихся мирах. Я ездил на велосипеде вдоль и поперек Ольгина, добираясь порой до самой Лахты. Совершенно по-детски играл, воображая себя водителем того самого пригородного автобуса, велосипед становился большой многоместной машиной, в воображении я переключал скорости, подъезжал к тротуару или обочине, открывал дверь, в разных местах Ольгина существовали остановки — от Ленинграда до Сестрорецка. А потом сидел на травке около гамака и с замиранием души вел церемонные и многозначительные беседы с прекрасной дамой.

Несколько раз на дачу приезжали ее сокурсники, в их числе и молодые люди, врачи уже с некоторым опытом, но непременно советовавшиеся с нею, — видимо, она действительно была одаренным медиком. Эти люди меня раздражали, конечно, но не так, как доктор, постоянно и давно пользовавший больную. Пожилой (господи, ему и пятидесяти-то, наверное, не было!), в светлом костюме-тройке от дорогого портного, необыкновенно элегантный и серьезный кардиолог с некрасивым, морщинистым, но умным и значительным лицом. Вот тут я ревновал мучительно.

Смешно и бессмысленно, но так понятно! Он был причастен тех высших тайн, где и больная, и врач были коллегами, она смотрела на него почтительно и чуть влюбленно, он владел знанием о ней и ее болезни, следовательно как-то владел и ею, она зависела от его интуиции, опыта, профессионализма. И он был взрослый, в красивом галстуке, доцент, медик, которого слушали почтительно и даже искательно. А я! Тут уж прямо по Тургеневу: «Que suis-je pour elle?[12] — подумал я (бог знает почему) по-французски».

А лето шло к концу. «Близилась неминуемая разлука», как написали бы в романе. Я гонял на велосипеде по скучным улицам Ольгина, не то чтобы сочиняя, но воображая робко и стыдливо зыбкие истории, в которых мы вместе с моей дамой то ли путешествовали, то ли томились возвышенными — но общими — чувствами.

Только возвышенными. Все обычные отроческие мучения, стыдные, сладостные, страшные, порабощающие сознание, — они существовали совершенно отдельно, и моя дама никогда, ни разу в них не фигурировала. Хотя сказать, что ее физическая субстанция оставляла меня спокойным, тоже невозможно. Разбираться в этом не просто трудно, но и не нужно. Так устроен наш мир, таинственно и, вероятно, мудро. Да и нет у нас иного мира.

Возвращались мы в город вместе на легковой машине, я сидел рядом, поддерживая и даже слегка обнимая ее за плечи, мы оба делали вид, что это защищает ее от тряски.

А в Ленинграде состоялось что-то вроде сбивчивого объяснения — не в любви, конечно, но в душевной близости, посыпалась какая-то литературщина, неловкая нежность, не имевшая, да и не способная иметь выход.

И каждый день после школы я стал приходить в этот дом.

Странные это были вечера в мертвеющей квартире. Евгения Григорьевна жила почему-то на кухне, через которую был вход в пустую огромную гостиную, где стоял великолепный суховато-вычурный красного дерева гарнитур чистейшего стиля модерн, ни особого языка которого, ни просто изящества я не понимал и даже не угадывал тогда. И только в следующей комнате — широкая кровать (тоже, разумеется, красного дерева, но уже, кажется, павловского ампира), на которой проводила дни моя слабеющая с каждым месяцем прекрасная дама. В городе она почти не вставала, о том, чтобы выйти на улицу (лифта не было), не могло быть и речи, мечты о походе в театр отвергались ее матушкой с суеверным страхом.

Игрушечный, насквозь искусственный роман с умным «пажом» был ее единственной отрадой, единственным живым, не умозрительным, наверное, и скрыто-чувственным явлением, возможно, и спасением от леденящего страха.

А для меня — средоточием детских мечтаний, источником взросления, пищей для мыслей. И еще — провоцирующим началом для желания скорее, как можно скорее все прочесть и стать обладателем взрослых знаний. Наконец проснулся комплекс Мартина Идена: я стал читать все подряд.

В сущности, вся моя жизнь теперь протекала в двух параллельных, едва ли пересекающихся мирах. Я ходил в школу, боялся учителей, смотрел фильмы, читал книжки — все это было реальным, но не столь уж и важным. А вечерами, сделав уроки, торопился в этот оцепенелый, фантомный мир, где жила юная обреченная женщина, вел странные, взрослые и наивные разговоры, томился, грустил и был счастлив, мечтал и познавал по мере возможности если не настоящую жизнь, то хотя бы пути проникновения в иные ее тайны.

Конечно, я все более стал интересоваться медициной. Читал какие-то специальные книжки, чтобы иметь возможность опять-таки «коснуться до всего слегка». На уроках естествознания поражал учительницу научными терминами из медицинских учебников. Возмечтал стать доктором, а шедший в ту пору фильм о врачах Хейфица и Зархи «Во имя жизни» смотрел несколько раз с замиранием сердца. Тем более, там было и про любовь главного героя доктора Петрова (его играл молодой Владимир Хохряков) и актрисы Елены Кирилловны, мечтавшей сыграть Зою Космодемьянскую, темноволосой, с огромными глазами и волнующим голосом. Она потом мало снималась — красивая артистка Клавдия Лепанова, а я с замиранием сердца думал о ней почти год…

Вернувшись с дачи в Ленинград, я впервые по-настоящему услышал музыку. Оркестр в Малом оперном или в Мариинке оставался для меня просто торжественным сопровождением сценического нарядного действия. Военные песни, модные веселые или томные мелодии, итальянские серенады, песенки из кинофильмов — все это я слушал с удовольствием.

Но настал час, и, в соответствующем отроческом состоянии, в обществе моей прекрасной дамы, в сумерках, при не зажженном еще электричестве, услыхал я по радио Пятую симфонию Чайковского — третью часть, вальс. До этого симфоническая музыка тронула меня только однажды, когда с замиранием сердца и сладкой печалью я смотрел вышедший на экраны в 1947 году фильм «Глинка»: Чирков в заглавной роли и прелестная, забытая ныне актриса Людмила Липскерова (она мне тоже казалась красавицей!), игравшая Катеньку Керн, гуляли по Петербургу под звуки вальса-фантазии… Пятая симфония оказалась потрясением. Она явилась вовремя, во всем блеске своей светлой, пронзительной, не обремененной подлинным величием (разве понял бы я тогда Баха!) красоты. Не стану рассуждать о музыке, — вероятно, для настоящего знатока в симфониях Чайковского есть тьма непостижимых для меня достоинств, но достаточно скоро я к ним решительно охладел. Тогда же — мир изменился. И надо еще иметь в виду, что почти не было патефонов, а даже там, где они имелись, классическая музыка практически не воспроизводилась: на одну симфонию нужно было, кажется, полдюжины пластинок, да и звучали они плохо.

Стало вечным ожиданием радио. В тогдашнем моем состоянии все хорошо ложилось на встревоженную душу, даже пошловатая, но щемящая отроческое сердце эстрада, песенки, слова которых и вспоминать нынче странно:

Мы вдвоем. Поздний час. Входит в комнату молчание, Сколько лет все у нас Длится первое свидание… ………… Под луной облака, Точно крылья лебединые, И в руке спит рука, Точно мы — судьба единая…

А может быть, в то вывернутое наизнанку время и такие слова были, казались, становились — живыми, теплыми, «романтическими».

При таких же примерно обстоятельствах я услышал впервые и «Трех сестер» — тех, настоящих, мхатовских. Спектакль с незабываемыми голосами великих мастеров: Еланская, Степанова, Тарасова, Станицын, Массальский. И этот военный оркестр последнего акта вдали, и ощущение несказанной значительности настоящей драматургии и настоящего театра. Что наша Александринка!

Эти две женщины — моя прекрасная дама и ее матушка — жили под гнетом болезни и постоянной тревоги. Но и без того горькая их жизнь в конце 1947 года осложнилась новой бедой: в каком ужасе пребывала Евгения Григорьевна, когда стали сгущаться слухи о девальвации! Через их дом мое детское сознание чуть прикоснулось к трагедии, крушению мира для многих (к счастью, в этой семье все обошлось «малой кровью»). Для неимущих же — для нас с мамой — все это было просто развлечением.

«Денежная реформа», попросту — девальвация, грянула 14 декабря 1947 года. Ее ждали давно — богатые с отчаянием, бедные с любопытством, а то и со злорадством. Одновременно отменялись карточки.

О реформе объявили как о великом и радостном событии, заботе ВКП(б) о народе и пр.

«В СССР ликвидация последствий войны и денежная реформа проводятся не за счет народа», — говорилось в правительственном постановлении. И далее — с гордостью: «Все же при проведении денежной реформы требуются известные жертвы. Бульшую часть жертв государство берет на себя. Но надо, чтобы часть жертв приняло на себя и население, тем более что это будет последняя жертва. Обмен наличных денег на новые, ввиду указанных ограничений, затронет почти все слои населения. Однако этот порядок обмена ударит прежде всего по спекулятивным элементам, накопившим крупные запасы денег и держащим их в „кубышках“. Потери же подавляющего большинства трудящихся, связанные с обменом денег, будут кратковременны и незначительны…» (Курсив мой. — М. Г.)

По вкладам в Сбербанке суммы до трех тысяч рублей обменивались один к одному, по вкладам от трех до десяти тысяч рублей было произведено сокращение накоплений на одну треть суммы, по вкладам в размере свыше десяти тысяч рублей изымалось две трети суммы. Те же, кто не помогал родине, хранил деньги дома, «в кубышках», при обмене получил один новый рубль за десять старых.

Вклады же индексировались по принципу — чем меньше, тем лучше. Все же куда выгодней, чем для гнусных держателей «кубышек».

Рассказывали, что некий старик-парикмахер из «Европейской» покончил с собой. Он всю жизнь копил наличные.

Для людей же безденежных все это напоминало веселый театр абсурда (прошу прощения за термин более поздних времен).

Еще до официального объявления реформы началось безумие. Исчезла мелочь: ее не хотели тратить — говорили, что ее менять не будут. Кондуктор в трамвае, беря бумажную купюру, произносил бессмысленное: «На рубль» — и отрывал сразу несколько билетов.

Люди, у которых была хоть какая-то заначка, в отчаянии бегали по совершенно пустым магазинам (еду впрок закупать можно было только до известных пределов, ведь холодильников почти не знали), чтобы потратить деньги. Те, у кого были облигации так называемого золотого займа, на что-то надеялись, большинство пребывало в угрюмом ожидании. Во многих магазинах не было ничего в буквальном смысле слова. Мы с мамой были в канцелярском магазине, когда вбежали, задыхаясь, генерал с генеральшей, а у дверей встал меланхоличный старшина-шофер. Последовал диалог:

— Настольные лампы есть?

— Есть.

— Сколько?

— Ну не знаю… Есть.

— Выпишите все.

Старшина вздохнул и приготовился к погрузке.

Рассказывали анекдоты: «„Зачем вам пирамидону на тысячу рублей?“ — „Чтобы за остальные девять голова не болела“». «„Что за шум наверху у соседей, нашли время радоваться, что они там, танцуют?“ — „Танцуют… Радость… У них радость, они лошадь купили, а теперь от нее бегают по квартире…“»

На стоянках такси стояли длинные очереди из тех людей (были среди них и дети), которым раньше этот роскошный вид транспорта был не по карману; стояли в надежде прокатиться за теряющие ценность деньги. Шоферы угрюмо избегали пассажиров. Почему они не хотели хоть как-то работать и отвозить пусть вполне условную выручку в парк — это осталось в таинственных глубинах пролетарской гордыни. Словом, все по никем тогда не читанному Булгакову: «В гараж еду, — с ненавистью ответил шофер и отвернулся».

Десять рублей образца 1947 года

Вскоре появились новые деньги. Для людей, не обремененных проблемами реализации накоплений, это было просто интересно, к тому же все придумано было с макиавеллевской расчетливостью сталинского времени.

Для людей постарше новые купюры отчасти ассоциировались с царскими (значит, настоящими!) деньгами. Исчезло бессмысленное слово «червонец» (на прежней сторублевой бумажке так именно и было написано — «десять червонцев»), на новом же сотенном билете — просто «сто рублей». Вернулись дореволюционные поля с водяными знаками, канули в прошлое специфические советские «тридцатки» (кирпичного цвета бумажки по «три червонца»), их сменили «четвертные» — двадцатипятирублевки, почти прежние «беленькие». Вообще по холодной тщательности и подробности исполнения деньги действительно напоминали дореволюционные, только Ленин остался тем же. Кстати сказать, и то, что новые банкноты были огромными — сотня была больше двадцати (!) сантиметров в длину, — производило впечатление. И мелкие купюры были в старом духе — вытянутые по вертикали желто-коричневые рублевки, зеленые трешки, синенькие пятерки.

Было в этих «новых бумажках» подспудное обаяние — реальная сила денег, прежде уступавших в могуществе карточкам. Коммерческих магазинов не стало, все и повсюду стоило одинаково — значительно дешевле, чем в прежних «особторгах», заметно дороже, чем в «карточных». Но еще долго магазины называли по-старому: на углу Звенигородской — «особторг» (коммерческий), наискосок — «литерный» — для высокопоставленных клиентов…

В магазинах всего было много, сначала даже казалось — не так уж дорого и относительно доступно. Жители столиц и «городов-героев» не думали, не знали, не хотели знать или не знать старались, что все это — неприличная показуха, что страна голодает, что повсюду в лавках пустота. Столицы ликовали, жизнь возрождалась, делалась «как до войны». Только лучше. Ибо много было «репарационной роскоши», теперь уже несколько более доступной. Даже фотохимикалии продавались такие, которых я никогда более не видел, — в сгущенных растворах, чистые и прозрачные, не чета советским вонючим порошкам с комками в мятых картонках.

…В 1948-м случился счастливый февраль.

Двадцать третьего мне исполнилось пятнадцать. Был день с горячим солнцем, нежным тающим ледком в лужах, студеным и легким ветром, запахом первого «мужского» одеколона «Ореанда», подаренного мне мамой вместе с клетчатым, «как у больших», кашне. В тот день я первый раз в жизни побрился; незабываемо ощущение своих уже лишенных неопрятного мальчишеского пуха, но слегка колющихся (вероятно, так хотелось думать) щек. Светлый и тревожный приступ осознаваемого возмужания, особенно на фоне моих новых «взрослых» чувств, моего призрачного прелестного романа.

Той же весной впервые прочитал роман Дюма «Граф Монте-Кристо», в том же страстно любимом издании «Academia»: отчетливо помню этот том, не новый, коричнево-красного цвета, все с тем же картушем работы Вениамина Белкина (герб, шпага, треуголка). Этот роман по сию пору много значит в моей жизни, думаю, не только в моей, просто об этом стесняются говорить. Сумрачная рыцарственность Дантеса — Монте-Кристо, благородная романтическая месть, абсолютная власть надо всеми и над собой. А для меня это было и первой влюбленностью в Рим, в эти названия — Монте-Пинчо, Корсо, Пьяцца дель Пополо, Виа Бабуино, палаццо Росполи (в Риме есть палаццо «Русполи», но ведь так я прочел в любимой книжке, и это — важнее!) — все то, что я увидел в реальности, быть может, слишком поздно — почти полвека спустя. И никакая история искусств этих «монте-кристовских» — моих! — ассоциаций не затенила. А в августе 1965-го я смотрел с марсельского берега на замок Иф, где четырнадцать лет провел Дантес — будущий граф Монте-Кристо. Туда можно было съездить всего за пять франков, но из моих спутников-туристов никто не захотел потратиться, а ехать одному в ту пору строжайше запрещалось…

Вскоре — весной — я всерьез заболел, слег надолго. Ко мне ходили врачи из литфондовской поликлиники, покачивали головой: «Ревмокардит? — Ревмокардит…» Тогда, в отрочестве, думал не об опасности (была, и нешуточная), а занят был вещами самыми суетными, например разглядывал, притом завистливо, шикарные костюмы и галстуки докторов (в ту пору, как уже был случай заметить, медики были щеголями), мечтал, что когда-нибудь у меня будет целых три (!) костюма — серый, синий и коричневый — именно так!

И конечно, непрестанно думал о моей прекрасной даме, ведь, живя в одном доме, были разлучены почти на два месяца, телефонов не было, обменивались записочками. Пока летом не приехали вновь на ту же дачу в Ольгине.

Тогда, заболев, безмерно радовался счастливой возможности не ходить в школу. Какая свобода, какая забота (инфантильное сознание решительно не воспринимало мамин страх за меня, наши жуткие материальные проблемы — специфический эгоизм больного подростка смаковал ситуацию). Я читал впервые изданный у нас «Лунный камень» Уилки Коллинза в поразительном переводе Мариэтты Шагинян — лихорадочное напряжение синкопированного, жуткого и вместе лукаво-сказочного рассказа, удивительная атмосфера романтической викторианской Англии, смешное и ласковое, как у Диккенса, страшное, как у Гофмана, все это воспринималось как счастливое повторение детства: болезнь и «Лунный камень» возвращали ощущение защищенности, волшебного веселья.

Тогда я читал очень много, отчасти бессмысленно. Продолжал тщеславное свое образование: с тоской прочел почти всего Тургенева, Гончарова, читал сюжет, не углубляясь ни в глубинный смысл книг, ни, разумеется, в то, что позднее стал называть «веществом искусства». Тонкость и особливость литературных стилей еще не понимал, хотя уже угадывал все это у Гоголя, Чехова, Толстого. А с этими «обязательными» авторами я мучился, почти засыпал над страницами «Дыма» или «Обрыва», но мелкое тщеславие и желание победить себя не позволяли мне сдаться.

Я страдал, но мне до истерики хотелось получить право сказать хотя бы самому себе, что «прочел классику». Но и это насильственное чтение многих книг большой литературы стало позднее практически перечитыванием: освобожденный от знакомого сюжета разум мог входить в более глубокие слои прозы.

И жизнь на даче в Ольгине после болезни стала еще более удивительной, книжной, странной. Мы вновь поселились в том же волнующем, счастливом соседстве, но я уже был другим, мне шел шестнадцатый год. После болезни от долгого лежания я растолстел, стал даже рыхлым, потерял подвижность и обычные отроческие проблемы переживал с интенсивностью оранжерейного рефлектирующего персонажа. Стоит ли говорить, как занят я был тогда своей внешностью, как занимался ногтями (ну совершенно как Николенька Иртеньев!), как страдал от своих несовершенств, как часто, уже осенью, почти поправившись, стал бегать в парикмахерскую, огорчаясь неискусностью цирюльников, равнодушно обкарнывавших меня в подвальчике на Загородном проспекте. Жгучий, химически-приторный запах вежеталя, настойчивые предложения «освежаться будем?», равнодушно-грубое ерзанье машинки по затылку вопреки моему робкому: «Сзади много не снимайте, пожалуйста!», опасно-нежное шуршание бритв по щекам клиентов, собирающихся в театр или в гости: «на парад» в те годы брились только в парикмахерских.

Старательно брился (чаще, чем нужно, и страдал, поскольку наши лезвия «Нева» были никудышные), без конца подпиливал ногти, душился, подробно изучал юношеские дефекты своей физиономии. И читал, читал…

Титульный лист книги Дос Пассоса «42 параллель». 1936

«Все люди — враги», превосходный роман Олдингтона, — как описана там великая любовь, казалось, именно та, о которой я все время думал, которой жил и которую так хотелось перенести в сказочный мир Парижа, Лондона, Рима, острова Эа, где так любили друг друга и так друг по другу томились англичанин Тони и австриячка Ката.

Открытием и потрясением на всю жизнь был Джон Дос Пассос. «42 параллель», потом и «1919», романы в поразительных переводах Стенича и Кашкина, навсегда поразившие меня слепящей зримостью, умением сказать о никем не определенных раньше состояниях души, резкой и возвышенной откровенностью интимных сцен, вкусом к детали, щемящей печалью, мощью и концентрированностью фраз, способностью написать о том, что таится в закрытой глубине подсознания.

«Его так и подмывало (He was tingling all over[13]). Облака прикрыли солнце, но внизу, вдоль железнодорожного пути, тощий перелесок весь искрился на солнце золотисто-зеленым блеском молодой березовой листвы. <…> Далеко, на повороте, показалась дрезина с путевой командой — крошечное пятно коричневого с темно-синим. Он смотрел, как оно приближалось. Красное пятнышко флага мелькало на передке дрезины; оно увеличивалось, ныряя в полосы тени, вырастая и резче выделяясь в пятнах солнечного света».

Или:

«За окном мелькали черные, припудренные снегом холмы, ряды серых одинаковых лачуг, изредка копёр, а за ним русло реки, нарывавшее кучами рудничных и доменных отвалов, по гребню холма багряная оторочка деревьев, четко вырезанных по красному солнцу; а на фоне холма — яркий и красный, как солнце, сгусток пламени над доменной печью».

С тех пор это любимейший мой автор, едва ли кто-нибудь в мире отличался таким качеством прозы, такой способностью к ироничному и горькому состраданию.

А рядом — совершенно и справедливо, вероятно, забытый ныне сентиментальный, трогательнейший Уильям Локк — «Stella Maris», «Любимый бродяга», книжки, столь модные в двадцатые годы и увлекавшие меня тогда едва ли меньше Дос Пассоса.

И наконец, Голсуорси, «Сага о Форсайтах» — сплав занимательной беллетристики, бытового эпоса, психологизма, трогательный до слез и увлекательный, как детектив. Там есть подлинные взлеты, затуманенные ныне ощущением старомодности, зачитанности, общих мест. Думаю, это великий роман, чье значение снижено его былой модностью и откровенной увлекательностью. Недаром же Нобелевская премия была вручена писателю (1932) именно «за высокое искусство повествования, вершиной которого является „Сага о Форсайтах“».

О, это ольгинское лето 1948 года, когда я с воспаленным от чтения мозгом и переполненной юношескими страстями душой ходил по пахучему, темному ночному саду! Персонажи бессмертных книг и банальные мелодии из фильмов мешались в сознании, я мечтал о дальних странах, о самом себе в пробковом шлеме на палубе пакетбота, о великой любви, но, как говорил ехидный Губерман, мечты бьются «о сбываемость». Не все, к счастью.

В свои пятнадцать я читал и прочел настолько много и видел жизнь так мало, что решительно перестал ее воспринимать и понимать. На барышень смотрел с трепетом, отроческим беспокойством и воспринимал их исключительно сквозь призму книжек, в воображении же вовсе не хранил целомудрия.

Первым «моим» поэтом стал Блок. Мне было лет, наверное, шестнадцать, когда мама мне прочла что-то из Блока (тогда он был не то чтобы запрещен, но практически не переиздавался, не «рекомендовался» и почти не читался). Я был потрясен, как теперь понимаю, не истинными достоинствами стихов, но декадентскими красивостями, вроде «темного рыцаря» или «черной розы» «в бокале золотого, как небо, аи». До высокой простоты Пушкина и Тютчева было мне еще далеко.

Со временем, разумеется, мой «роман» начинал растворяться в естественном течении неизбежного взросления. У него не было не только будущего, не было, на самом деле, и настоящего. Не боясь пафоса, я должен признать, что очень многим в себе этому роману обязан: на этот алтарь (я мыслил если не этими словами, то именно на таком уровне) были принесены и желание больше узнать, прочесть, научиться служить и мечте, и слабой женщине. Я учился быть мужчиной, что-то на себя брать. Наивно, книжно, но как-то учился.

У этой истории нет ни продолжения, ни конца, нет даже и самой истории. Ничего не происходило и не произошло. Была только молодая женщина, которая стала для меня прекрасной, которую я не понимал, придумывал, в любви к которой я не признавался даже себе (да и было ли в чем признаваться!). Просто очень несчастная девушка стала для меня проводницей на пути из детства в юность. А ее короткая, мучительная и при этом на удивление инфантильная, мнимая жизнь и даже ранняя смерть остались вдали от меня, отрока, занятого собой, собственным взрослением, болью, которая мне все еще казалась единственно важной и реальной.

Самое же странное случилось почти полвека спустя.

Впервые и случайно я попал на Еврейское кладбище в Ленинграде в середине девяностых годов. И почти у самого входа увидел две могильные плиты с почти уже забытой фамилией. Ее и ее матери, пережившей дочь на несколько лет.

Вот и все.

А в конце сороковых я попал в мир тоже искусственный, но связанный уже с реальным делом, увлекший меня на долгие годы и во многом определивший мою судьбу.

«Флорентийский гость». В ту пору я хотел стать художником. Рисовать любил с детства, но особенно стал мечтать об этом именно в пору «дачного романа», когда создание собственного возвышенного образа сделалось для меня столь важным. Тем более, пока оправлялся от болезни, времени для томных размышлений и мечтаний было с избытком. Рисовал изысканные, как мне казалось, обложки к разным книжкам — Уайльду, Гофману, Мопассану, Стендалю — в духе нашей графики постмирискуснического толка. Помимо природной тяги к этому занятию, было еще одно обстоятельство, немало способствовавшее моим увлечениям.

Я упомянул в предыдущей главе о семье Ушиных.

В блокаду и Николай, и Алексей умерли. Главой клана была их мать, великолепно надменная и властная старуха, грузная, с красивым цыганистым лицом, — Ольга Яковлевна. Она происходила из богатого купеческого рода и сохранила замашки настоящего тиранства в духе героинь Островского, тиранства, коему все безропотно покорствовали.

После смерти сыновей Ольга Яковлевна осталась в больших, красиво обставленных, запущенных комнатах совершенно одна. Оцепенела в удивленной скорби, сохранив, впрочем, былую надменность, странную, даже трогательную в этом темном и пыльном доме. Невестка и внук жили отдельно.

Мы с мамой ее иногда навещали. Она показывала нам толстые пачки рисунков Коки — Николая Алексеевича, своего любимца. Между ними была особая привязанность, Ольга Яковлевна даже ездила с ним в командировки — он много работал для театров и надолго уезжал из Ленинграда. Художник он был поразительный, до сих пор вполне не оцененный. В двадцатые годы сделал массу обложек к тонким книжкам небольших издательств, которые печатали переводную литературу, обложек, странно сочетавших в себе остатки милого декадентства, салонный авангард и подлинную терпкую индивидуальность, непременно мрачно-ироническую. Карандаш его и перо были редкостно виртуозны, он шутя сотворял маленькие, но густые графические миры, где было много мистики, сказки, эротики, даже того, что нынче называется «сексом» (тогда этого слова не знали), причем весьма смелым и несколько даже изощренным, болезненным. Рафинированность была его силой и слабостью, — возможно, ему не хватало лишь простоты, чтобы стать художником вполне масштабным. Не случайно вспомнил я Уайлда — Николай Алексеевич сам творил свою реальность: смешивал себе духи, до которых был большой охотник, собирался сделать иллюстрации к любимому своему Гофману — иллюстрации на специально вплетенных в Собрание сочинений листах ватмана. В одном экземпляре. Только для себя.

Николай и Алексей Ушины. 1940

Он был первой влюбленностью моей мамы — еще почти девочкой она безнадежно вздыхала, любуясь им и восхищаясь, да так и не дождалась ответа. Впрочем, потом именно он называл ее «Милэди».

Люди моего поколения помнят вышедший в середине 1930-х годов в издательстве «Academia» по тем временам полиграфический шедевр: восьмитомник «Книга тысячи и одной ночи». Оформление и сотни иллюстраций, заставок и концовок к этому изданию — несомненный подвиг Николая Алексеевича Ушина. Это была открытая стилизация под персидскую миниатюру, достаточно прямолинейная, но настолько поэтичная и технически совершенная, что говорить о проблемах вкуса и прочем совершенно ни к чему. Один из оригиналов (подарок Ольги Яковлевны) висит у меня дома до сих пор. И чем больше проходит времени, тем больше я верю в абсолютную его художественность, в стилизацию, как одну из ипостасей подлинного искусства.

Иллюстрация Н. А. Ушина к «Книге тысячи и одной ночи». 1930

Рисунки Николая Алексеевича стали недостижимым идеалом. Я видел себя только художником книги.

Не знаю, обладал ли я подлинным талантом, скорее тут можно вспомнить слова Толстого о Вронском: «У него была способность понимать искусство и верно, со вкусом подражать искусству». Профессионалы считали меня юношей одаренным, но, видимо, чего-то главного мне не хватило, к тому же для настоящего художника я жил и мыслил слишком вербализированно.

Тогда же мне эта профессия представлялась романтической и, прежде всего, рафинированной, как в романе Мопассана «Сильна как смерть». В мастерской должен был стоять аромат роз и духов и царить изысканный интеллектуализм вкупе с не менее изысканной богемностью и, конечно, «изнеженностью нравов». Судя по маминым рассказам и по «витавшим в воздухе» гаснущим приметам, в доме Ушиных была некогда именно такая обстановка.

Мне повезло: я попал в мастерскую, где подобный дух даже в конце сороковых действительно «витал». Речь идет о студии Альфреда Рудольфовича Эберлинга, знаменитого и модного еще в начале нашего века. Частная художественная студия в Ленинграде была едва ли не единственной. Времена были суровые, за художниками присматривали тщательно. С улицы, без рекомендации хорошо знакомых людей к Эберлингу прийти было нельзя.

Первая встреча. В огромной (я прежде никогда не бывал в ателье художника) мастерской — сумрак раннего осеннего вечера. За письменным столом величественный старик, с седой бородкой, без усов, в черной шелковой ермолке, внимательно изучал том энциклопедии «Гранат». Пахло, правда, не духбми, а красками. Тогда — впервые — запах этот показался магическим ароматом посвящения.

Обложка к «Сказкам» Оскара Уайльда. Рисунок автора. 1947

По стенам — плохо различимые картины и большие фоторепродукции итальянских мастеров работы знаменитых братьев Алинари. Уходя, я решил щегольнуть эрудицией — сказал, что узнал Боттичелли. Жена Эберлинга Елена Александровна (ему было под восемьдесят, а ей — лет на сорок меньше) ответила: «Альфред Рудольфович много жил в Италии».

Как звучало это в Советском Союзе в 1949 году! Начать с того, что раньше я вообще не видел людей, ездивших за границу, — Польша или Германия, увиденные военными, все же «заграницей» не воспринимались. За кордон посылали, казалось, только дипломатов и шпионов, заграница была опасной нереальностью, «мифом о загробной жизни», как говорил Остап Бендер. А тут человек, живший (не бывавший, а именно «живший») в Италии (Италии!). И говоривший по-итальянски совершенно бегло, как по-русски. Он, конечно, говорил и на других языках, но по-итальянски!

Мебель в студии, редкая по чистоте стиля и томной резкости очертаний, сохранила шик подлинного модерна начала века, который, напомню еще раз, тогда еще не умели ценить. Но здесь, в мастерской, она была настолько хороша, что и на молодых необразованных студистов производила впечатление. Стояли диковинные безделушки из Флоренции и Равенны. На стенах — великолепные по маэстрии рисунки — большой портрет углем Тамары Карсавиной (кажется, эскиз к грандиозной композиции «Траурный марш Шопена» 1910-х годов), в углу тонко и строго выписанный портрет знаменитой балерины Марины Семеновой конца 1930-х.

Иллюстрация к сборнику Ги де Мопассана «Воскресные прогулки парижского буржуа». Рисунок автора. 1947

Альфред Рудольфович Эберлинг. Набросок автора. Конец 1940-х

Это сочеталось с угрюмыми приметами тогдашних дней; в ту пору, впрочем, они угрюмыми не казались: странная, с резкими «рембрандтовскими» светотеневыми контрастами картина, изображающая Ленина в рабочем кружке, Сталин в белом кителе стоит на кремлевской стене в свете ранней зари, написанном виртуозно.

Сейчас это воспринимается парадом компромиссов. А тогда было естественно. Над «ленинской темой» Эберлинг работал давно. Именно он сделал — и мастерски — по заказу Гознака портрет Ленина для банкнот, что ходили до 1947 года. Была у него и серия графических портретов советских руководителей, и картина, изображающая идущего из Публичной библиотеки молодого Ульянова, вслед которому любовно смотрит рабочий.

«Тут ни убавить, ни прибавить» (Твардовский). Альфред Рудольфович до революции работал при императорском дворе, в двадцатые годы стал членом АХРа. К любой власти относился без любви, с тем спасительным цинизмом и внешней лояльностью, которые помогали выживать многим. А может быть, — тоже не редкость — старался с властью примириться, чтобы не было очень уж противно. Не знаю. Он все рисовал с неизменным сухим, несколько отрешенным блеском и, независимо от степени любви к своим персонажам, влюбленно относился к карандашу и бумаге. Учился у Чистякова и Репина, у Ашбе в Вене, преподавал перед войной в Академии художеств, любил искусство традиционное, чтил бескомпромиссное, лишенное дерзости мастерство.

Имя Петрова-Водкина в студии произносилось с негодованием, и это была, как мне сейчас кажется, не дань времени, а принципиальное неприятие, которое радетель высокой классической традиции испытывал к свободному мышлению.

Вечерами, во время занятий, горели яркие лампы — веселые взрывы света, оставлявшие в углах прозрачную полутьму, где мерцали какие-нибудь старые предметы дивной красоты. Была атмосфера постоянной влюбленности: в Учителя, в его мудрые, ироничные и, как мы были уверены тогда, безошибочные замечания, в нежные и точные тени на великолепных гипсовых слепках, даже в сухой скрип карандашей. Были влюблены друг в друга — барышни учились молодые и все как одна очаровательные, — в прогулки по городу, который еще только открывали, в бесконечные провожания с горделивыми неофитскими разговорами об искусстве.

Счастливой была та осень сорок девятого, когда я начал заниматься у Альфреда Рудольфовича. Отступили болезни. Я расстался с обреченным своим детским романом, стал ходить по земле, а не только мечтать и читать книжки.

К тому же я отчасти освободился от ужаса школьной жизни. Поступил в так называемую заочную школу, избавившись от соучеников, которых всегда боялся и не любил.

Мастерская А. Р. Эберлинга

До этого, правда, пришлось сдать экзамены экстерном за семь классов — одно из самых больших унижений в моей богатой унижениями жизни. К нам, «экстернам», почему-то относились презрительно, как к слабоумным или зазнавшимся подросткам. Исключение сделали только для одного бодрого солдатика, который отвечал коротко, тупо, но так, как было надо, и при этом страшно орал. Бодрый незамысловатый нрав и отсутствие подозрительной интеллигентности его выручили. Остальных травили, как могли. Даже по истории я получил тройку.

А вот заочная школа на улице Союза Печатников за Мариинским театром была и странным и милым учреждением. Там учились всякого рода нестандартные личности — от инвалидов и просто чудаков до молодых людей, не хотевших или не умевших «быть как все» или просто склонных к диковинной тогда свободе. Мне страшно нравилось, что там практически не бывало уроков, просто вечером можно было прийти и «сдать зачет» или письменную работу по очередной теме и по предмету, который вы сами выбирали. Я, естественно, выбрал литературу и историю, стараясь не думать, что есть и точные науки, которые тоже придется сдавать.

В большом классе за партами сидело с полдюжины учителей, приветливо и на «вы» беседовавших с учениками. Сдавали «зачет» сидя, «как в институте». Педагоги были какие-то старорежимные, непривычно интеллигентные. Старый и толстый географ непринужденно разговаривал по-немецки с учительницей немецкого языка; историк носил дореволюционную бородку и очки, похожие на пенсне, — к нему я особенно любил ходить, он всегда ставил мне в матрикул пятерки изысканным каллиграфическим почерком и расписывался с необычайной замысловатостью. Во мне он, видимо, угадал тяготение (а отчасти и принадлежность) к уходящему растоптанному миру, искренний интерес и вкус к былому и награждал меня отличными отметками даже тогда, когда я отвечал скверно. И учитель литературы был хоть и претенциозный, но тоже откуда-то «оттуда», и печаль, равнодушие его и даже некоторое презрение к предмету, любимому, но надоевшему, говорили о том, что живет он не в своем месте и не в свое время…

После болезни я долго жил в замкнутом пространстве — ни школы, ни сверстников, — став раз и навсегда тем, что один знакомый умный француз спустя тридцать лет после описываемых событий определил выражением «un homme d’intérieur» — «комнатный человек». Именно такая жизнь казалась мне естественной. К тому же она обретала вкус и запах, приближалась взрослость, мне шел семнадцатый год. Я чувствовал себя причастным высшим тайнам, избранником, почти художником.

Начал — впервые — ходить в филармонию.

Не знаю, чего тут было больше — любви к музыке (в сущности, я не меломан, хотя есть вещи, для меня важные, слушать которые время от времени я ощущаю жизненной необходимостью) или желания ощущать себя таким же, как мои приятельницы по студии и вообще интеллигентные сверстники. Сама атмосфера зала, лица (филармония тогда отнюдь не была местом богатой знати, порой на концертах лучших музыкантов публики собиралось мало, и были только настоящие любители), покупка дешевых «входных» билетов, банкетки на хорах, серьезные знатоки, сидевшие в уголку, на ступеньках с партитурами в руках, — как все это было хорошо, чисто, в самом точном смысле слова романтично!

И конечно же, при каждой возможности, вместо того чтобы готовить школьные уроки, с маминого благословения я уходил в Эрмитаж или в Русский музей.

Музеи, особенно в будни, тогда пустовали. Об истории искусства представления я имел возвышенные, но расплывчатые, книг было мало, а те немногие, что я читал, немыслимо устарели и ничего толком объяснить не могли. К тому же пристрастия Альфреда Рудольфовича были довольно салонного свойства, он любил, по-моему, болонцев не меньше, чем Леонардо или Чимабуэ, а Семирадского — не меньше Серова. Я бродил по безлюдным залам, постепенно познавая их запутанную географию, вдыхал чуть пыльный музейный запах, млел перед художниками вовсе не первоклассными, вроде Гвидо Рени. Но я ведь приходил не просто восхищаться шедеврами («Это каждый может», — горделиво и презрительно думал я), но смотреть, как работали старые мастера, как клали краску, как проводили линию, именно как… Я наслаждался робкой причастностью высокому ремеслу, одиночеством, моим тайным диалогом с загадочно сотворенными изображениями, я был почти счастлив тогда.

В Русском музее было веселее и проще, там было менее горних восторгов, рисунки Репина или Васильева были соизмеримы с моей способностью понять, каким образом творится не чудо, но виртуозное мастерство, я не впадал в экстаз, а восхищался, завидовал и старался учиться.

Понемножку начинал видеть ленинградское зодчество, узнавал имена архитекторов, угадывал стили. Книги были еще так редки, все казалось таинственным, даже слова.

Первый раз приехал я в Петергоф году, наверное, в 1950-м. Знал о нем мало, помнил только детское впечатление — «фонтаны из кипятка».

То ли стояла осень, то ли ненастный летний день, сумеречно, студеный ветер с залива, пусто, фонтаны не били, новый, раззолоченный Самсон вызывал растерянный восторг — «восстановили все же!», хотя и мой едва натренированный взгляд различал кукольную торжественность: фотографии со скульптуры Козловского я все же видел. Но главное было в ином. Безлюдье, величавая заброшенность, подлинность развалин, влажный мрамор Римских фонтанов, волнующие почему-то слова «Монплезир», «Межеумочный», «Марли». А вокруг — раскрошившийся, пахнувший тлением кирпич. Где-то звенели капли, падая с фонтанных растрескавшихся чаш, и бесцветное море плескалось у бесцветных камней.

Вообще знаменитые пригородные парки с разрушенными, сожженными (кем?) дворцами, сломанными или сгоревшими деревьями тогда почти пустовали. В них была несказанная печаль, странно соединенная с величием подлинности: реставрация, вернее, новое строительство еще не началось. В Царском Селе бронзовый «смуглый отрок» на бронзовой скамье казался совершенно одиноким. Однажды видел: к скульптуре, громко распевая что-то вроде «Одинокой гармони», подходила ватага развязных девиц, как тогда говорили, «из ремесленного» (нынешнее ПТУ). И представьте, приблизившись к памятнику, самая громкоголосая и грязная сказала непререкаемо: «Девочки, здесь петь нельзя». И все почти на цыпочках, оглядываясь, прошли мимо Пушкина.

Вбитое накрепко почтение к хрестоматийным величинам, запомнившееся с младенчества имя, что заставляло тогда соблюдать тот пиетет к классике, по которому скорбят сейчас радетели возвращения к советским порядкам? Сюжет, как ни судить, трогательный, но происходило в ту пору и иное.

Именно тогда, в конце сороковых, робкое желание посмеяться над официальным величием начало реализовываться в единственно возможном и неопасном: в насмешке над классикой. Мало кто сейчас помнит пародийные песенки и стихи на темы шекспировских трагедий:

Ходит Гамле́т с пистолетом, Хочет когой-то убить. Он недоволен всем светом, Он думает: Быть или не быть? Евонная мать согрешила И за другого пошла, А сапогов еще не износила, В каких она за гробом мужа шла. …………… Венецианский мавр Отелло Один домишко посещал. Шекспир узнал про это дело И водевильчик написал. Девчонку звали Дездемоной, Была как полная луна. На генеральские погоны, Да эх, польстилася она.

Пели и песенку, кажется написанную давно, но созвучную процитированным, — про Льва Толстого:

В имении Ясной Поляне Жил Лев Николаич Толстой, Ни рыбы, ни мяса не кушал, Ходил по аллеям босой. Жена ж его, Софья Толстая, Обратно любила поесть, Она не ходила босая, Хранила фамильную честь. Имел он с правительством тренья, Но был всенародный кумир — За драму «Анна Каренина», За ро́ман «Война и мир»…[14]

Тогда мне все это казалось забавным, но пошлым, а это ведь был такой осторожный соц-арт: не про политику, так хоть про литературные святыни.

А в мастерской Эберлинга царствовала классика, причем не всегда действительно достойная. Он и впрямь учил нас восхищаться Семирадским, вообще салонными мастерами. С одной стороны, портил нам вкус, с другой — воспитывал уважение к высокой маэстрии, независимой от иных достоинств художества.

Наверное, в преподавании Альфреда Рудольфовича было много догматики, деспотизма. Но юные души получали прививку петербургской интеллигентной богемности, начинали стыдиться невежества, видели человека, учившегося у знаменитых мастеров, дружившего с Куинджи, с Карсавиной (там, видимо, был нешуточный роман!), вдыхали атмосферу элегантной декадентской мастерской. А рассказ Альфреда Рудольфовича об Ассизи: «Еще в молодости, впервые увидев тамошние фрески, я за табльдотом сказал соседу-французу: „Такое потрясение надо отметить каким-нибудь поступком. Как быть?“ — „Bien, monsieur, — ответил француз, — бросьте курить“. Я положил сигару на стол и не курил больше никогда».

Легенда, быль, разве это важно? Главное, Альфред Рудольфович и в самом деле жил во Флоренции, и так подолгу, что в Петербурге его прозвали «Флорентийский гость». На мольберте в студии стоял удивительный холст с дюжиной небольших этюдов: разные состояния закатов во Флоренции. Эберлинг был аналитиком, но нежно любящим Италию со всей страстностью своего прохладного, однако способного восхищаться красотою сердца. С какой горечью он говорил: «Мне почти восемьдесят, я могу написать Неаполитанский залив просто по памяти, я умею теперь так писать. Но научить этому нельзя. Вместе со мной это исчезнет». Язвительный мемуарист упрекнул бы его, разумеется, в том, что итальянское море, превосходно написанное, было изящным фоном для картины, изображающей Ленина и Горького на Капри. Пустое. Эберлинг не строил из себя ни героя, ни бессребреника.

Иногда профессиональные разговоры сменялись иными. В отсутствие дам (а иногда и при них) Альфред Рудольфович говорил — вполне в духе Аретино — о прелестях любви. Он был великим бонвиваном, и много слышал я от него историй и мудрых советов касательно того, что Салтыков-Щедрин называл «изнеженностью нравов». Он не просто любил эту сторону жизни, он преклонялся перед нею и знал о ней — отнюдь не из книг — необычайно много. И привил мне, еще невинному юноше, это свое преклонение — эстетическое и мужское — перед тем, чего принято было тогда в нашей стране стыдиться и о чем говорили либо нецензурно, либо используя медицинскую терминологию.

Я рисовал увлеченно, со страстью, огорчался, когда вечерние уроки рисунка заканчивались. У меня получалось, Альфред Рудольфович меня похваливал. А воскресные занятия живописью стали для меня скорее огорчением, только позднее, начав писать небольшие масляные этюды, я стал понемножку справляться, подвигаться вперед.

Ледяное дыхание страха, казалось, оставалось за стенами студии. Но случалось, он, страх, проникал и туда. Однажды в мастерской появился некий молодой человек явно из «чужого прихода», попросту из Большого дома. Как он проник в мастерскую — не знаю, об этом Альфред Рудольфович умалчивал, и мы не спрашивали, тогда многие из нас думали, он и в самом деле обычный любитель.

Подбирать в госбезопасности людей, пригодных для такой миссии, было, конечно, непросто — не каждый сотрудник наделен способностью к рисованию. Однако находили — штат был велик. Фамилия нашего «студиста» была, прошу заметить, Репин (возможно, и натужный юмор «инстанций»). «Репин» старательно писал медный таз, приговаривая: «Что-то у меня не колбасится». Альфред Рудольфович в присутствии этого гостя произносил длинные монологи о величии русского реализма и о гнусности западной культуры. Помню, в пылу такой речи он, потрясая томом «Саги о Форсайтах», заявил, что и эту книгу он читает лишь потому, что «надо знать своих врагов». Может быть, он потешался про себя?

Пришелец вскоре сгинул, прихватив блокнот маэстро. Санкций не последовало, — видимо, студия показалась ему местом благонадежным.

То, о чем я теперь рассказываю как о противной и забавной очевидности, стало понятным, конечно, более всего задним числом. Тогда это воспринималось с растерянным недоумением и без особого интереса: старались без особой необходимости не задумываться. Мы ведь были окружены страхом, тоже жили в своего рода зоне.

Помню, аккурат напротив дома Эберлинга я неправильно перешел улицу. Милиционер с темным тусклым взглядом добрых пятнадцать минут перелистывал негнущимися деревенскими пальцами мой паспорт (паспорт в послевоенные годы носили с собой все и обязательно). В паспорте была отметка о временной прописке в Валдае, где мы провели прошлое лето (тогда прописывались и на неделю). Милиционер, как следователь в камере, тупо спрашивал: «Ехали через Акуловку?» Опять листал, опять спрашивал. Почему? А просто напоминал себе и мне, где мы живем.

По нынешним временам Эберлинг, конечно, причислен к консерваторам. Отчасти это справедливо. Он был художником блестящим, щеголеватым, салонным. Но — Мастером. Больше всего любил он жесткий и точный, сухо обостренный модерном рисунок, роскошь и достаток, которых отведал до революции сполна, любил красивых женщин, флорентийские закаты и нас, тогда совсем еще глупых и восторженных детей, способных в той или иной мере оценить обаяние строгой школы и гаснущую атмосферу его молодости — того времени, которое еще не вошло в моду и которое еще не называли Серебряным веком.

Студия Эберлинга помогала не видеть сумрачной и жуткой обыденности. О политике говорить просто боялись, а ведь когда не говоришь, можно и забыть…

В январе 1951 года мы всей студией отпраздновали семидесятидевятилетие Альфреда Рудольфовича. Преподнесли ему купленный в складчину серебряный с выгравированной надписью подстаканник, который вряд ли — при его-то рафинированном вкусе и привычке к вещам действительно превосходным — мог ему понравиться, но который его растрогал. Наши барышни были в длинных платьях из панбархата (тогда это было модно). Я пил рислинг из зеленого старого бокала, все слегка захмелели, богемно и, как мне казалось, изысканно.

А через две недели, когда я пришел на урок, Елена Александровна, открыв мне дверь, сказала: «Альфред Рудольфович скончался». В мастерской было пусто, полутемно — лампы, обычно освещавшие гипсы или натурщиков, не горели. По лицу Елены Александровны текли редкие, медленные слезы.

Что-то в моей жизни рухнуло.

К тому же я переживал первую в моей (относительно) взрослой жизни смерть. Само по себе это было прорывом в какое-то иное пространство реальности: помимо страха и печали, я испытывал болезненное возбуждение и даже любопытство, странно смешанное со страданием. Темная суета перед похоронами, заказ венка, открытый гроб у могилы на Шуваловском кладбище, неподвижное лицо Альфреда Рудольфовича и легкие нетающие снежинки на его лбу.

Реальность начала пятидесятых, полузабытая в стенах студии, стала громоздиться вокруг. Я цеплялся за обломки былой жизни, часто приходил в мастерскую навещать Елену Александровну, тщась продлить ушедшие ощущения причастности к столь любимой студии, и эта приверженность ушедшему прошлому, уже мертвому, выматывала и — как часто случалось со мною — превращала жизнь в мнимость. Там познакомился я со старшим поколением учеников Эберлинга, иные из которых становились тогда и стали художниками известными, — Юрий Нилович Тулин, Владислав Францевич Загонек, Ефим Евсеевич Рубин. Чуть позднее они стали работать в мастерской Эберлинга. Вместе еще с двумя коллегами, Веселовой и Пушниным, писали по модному бригадному методу огромную картину «Ленинград — стройкам коммунизма»…

Там познакомился я и с еще одной ученицей покойного маэстро — женщиной много старше меня (ее детские фотографии поразительно напоминали детские фотографии моей мамы — вот вам и сам Фрейд!), что стало началом моей взрослой личной жизни, жизни книжной, печальной, радостной и странной, во многом придуманной, но теперь уже вполне земной. Но это — другие годы, другие главы.

В поисках новой студии и нового учителя я решился прийти к Анне Петровне Остроумовой-Лебедевой — слышал, она способна просто так взять и помочь. Я написал почтительное письмо: имя Эберлинга помогло. Меня приняли, и я оказался в квартире, первым удивительным ощущением от которой была дощечка на дверях «А. П. Лебедева»: после смерти мужа — знаменитого химика Сергея Васильевича Лебедева — Анна Петровна подчеркнуто стала «носительницей» его — и только его — имени.

Меня приняла старушка с чуть склоненной набок головкой, спокойно-приветливая, скромная, при этом как-то таинственно царственная. Я любил ее гравюры, ее Петербург — черно-белый, «строгий и стройный», как у Пушкина, любил и ее мемуары. Только оттуда можно было в ту пору узнать, что мирискусники не подлые эстеты, а хорошие художники и милые, интеллигентные люди, что Бенуа — благородный интеллектуал, что начало века — не смердящий декаданс, а интереснейшее время. На стенах висели акварели, написанные в Италии и Испании. Я снова оказался в эпохе Эберлинга, но здесь было и присутствие незабытой, просто чуть затененной временем славы. Как проста она была, эта очень старая миниатюрная дама. Дистанция, которую она сохраняла, оберегала не ее — гостя. При этом получалось так, что, хотя она оставалась на троне, гость оказывался рядом с нею.

Много лет спустя мне рассказали: когда Анне Петровне кто-то попенял, что она не заботится о своих делах, мол, «под лежачий камень вода не течет», она ответила: «Но и говно не заплывает».

Анна Петровна Остроумова-Лебедева. 1940-е

Как хотелось бы надеяться, что и мне пусть не всегда, но все же удавалось жить по этому принципу.

Я метался, хотелось вернуться в мир, близкий мастерской Эберлинга. Анна Петровна Остроумова-Лебедева рекомендовала меня почтенным ленинградским графикам. Я был у Геннадия Дмитриевича Епифанова, у Георгия Петровича Фитингофа, смутно помню их квартиры со скромной, хорошего вкуса роскошью, с непременным красным деревом — драгоценным павловским ампиром, помню их растерянную любезность — что им было делать со мною? Они снисходительно смотрели мои рисунки, передавали друг другу, ничего не происходило.

В конце концов Кира Николаевна Липхарт порекомендовала меня своей старой подруге, театральной художнице Вере Владимировне Милютиной, которая вела студию ИЗО, — эта отвратительная аббревиатура характерна для времени, поэтому я ее и сохраняю.

Первое впечатление оказалось удручающим. Пустое фойе перед рисовальной студией Выборгского дворца культуры было пугающе казенным. Вера Владимировна запаздывала. А когда она наконец появилась, я и вовсе растерялся. Старая (комиссарская какая-то!) кожаная куртка, очки, светлые прямые короткие волосы, остриженные по моде двадцатых годов — «бубикопф». Она к тому же не была похожа на художницу (в моем тогдашнем понимании). Много позже я догадался: похожа она была лишь на самое себя, поэтому и не подходила к какому-либо типу, особенно тому банальному, что клубился в моем юношеском воображении. Никакой рафинированности внести в нашу встречу я не смог, как ни старался (мне было восемнадцать, и о хорошем тоне я истово заботился). К моим поклонам Вера Владимировна отнеслась с убийственным и, теперь подозреваю, насмешливым равнодушием, не произнесла никаких светских слов и вообще вела себя так, как будто мы давно и хорошо знакомы, а потому встреча эта — дело совершенно будничное. Я же и тогда, вместо того чтобы совершать поступки, все, что происходило вокруг, превращал в романтические события. Юность слепа к благородной простоте, и я не оказался исключением. В студии все было скромно, возвышенных профессиональных речей не звучало, для учеников занятия были удовольствием, и преподаватели не выстраивали особой концепции или школы, просто учили видеть искусство и им заниматься. Я побывал лишь на нескольких уроках и ушел из студии по причинам, совершенно не связанным с этим рассказом. Наше знакомство с Верой Владимировной оборвалось, не начавшись, но ощущение высокой пробы, которой было отмечено все в этой естественной всегда и во всем женщине, не забылось. Вспомнить вновь Веру Владимировну и познакомиться с ее мужем Александром Семеновичем Розановым мне случилось лишь пять лет спустя, когда я начал служить в Павловском дворце-музее. Это особый сюжет в моей жизни, и о нем будет рассказано отдельно.

Когда из моей жизни исчезли уроки Альфреда Рудольфовича, действительность плотнее и страшнее стала меня окружать. Сознание было вполне рабским, скорее, убого запрограммированным. Мама, давно все понимавшая и знавшая, старательно оберегала меня от своего опасного знания.

Илья Эренбург, говоря об отношении к Сталину, нашел точное определение для человека его судьбы: «Я не любил Сталина, но долго верил в него, и я его боялся». Не знаю, любили ли мы его, — если только в детстве. Скорее, воспринимали как данность, а себя — слегка жертвами, но более избранниками, поскольку «за всех за нас вы думали в Кремле». На самом деле у Щипачева — «о всех о нас», но сначала я ошибся, и ошибка показалась мне настолько красноречивой, что я ее сознательно цитирую. В годы войны он был для нас богом и главным полководцем. (Кстати сказать, не потому ли явно преувеличивали военный гений Сталина в своих мемуарах наши знаменитые маршалы и генералы, что иначе было бы неловко так его слушаться и бояться? Преувеличивали подсознательно. Ведь в большинстве своем это были отважные люди.) Было ощущение защищенности, устойчивости, обаяния неограниченной власти. Он был везде. На большинстве медалей (никто из властителей свой профиль на наградах не разрешал чеканить, только Наполеон — на ордене Почетного легиона — и Сталин). Все было сталинское — эпоха, обязательно «великая», пятилетки, победы; его портреты стали иконой, соглядатаями жизни всех и каждого. Мне нравился он на портретах. И я растерялся, даже испугался, быть может, когда уже после войны увидел Сталина на экране, — заново показывали его доклад о Конституции. Испугался, что он такой маленький, с тонким голосом. Испугался, что не сумел восхититься.

Нет, в исполнении Михаила Геловани он куда больше походил на самого себя! Когда слышал от неосторожных сверстников (чаще всего от тех, чьи родители были репрессированы) непочтительные речи о вожде, сжимался не только от страха, но и от чувства несправедливости. Нельзя трогать кумиры, особенно шаткие. Их сразу хочется поддержать. Чтобы не проснуться.

До сих пор для меня, взрослого, старого уже человека, испытывающего к Сталину естественную непрощающую ненависть, остался в памяти вождь моего детства — мудрец с ласковым прищуром, с трубкой. Защитник и начальник — герой темной детской сказки.

И не тщимся ли мы растворить в персонифицированном осуждении Сталина преступления сотен, а то и тысяч людей? Конечно, любое преступление совершалось при его участии или по его воле. Но не рабы их совершали; кто считал, сколько их было — и добровольных доносов, и просто радостных единоверцев? И не будь Сталина, не сыскали бы они себе другого пахана?

Мыслящие относительно либерально люди (в их числе и я) были и остались заложниками ненависти к великому злодею, в тени которого скрылись соучастники его преступлений. Хрущев — на совести его менее крови? Конечно, Берия был ближе к заплечным делам, но много ли чище те, кто «бросил его на копья»? И наступавшая оттепель, освобождение из лагерей — можно ли всерьез верить в то, что Хрущев делал это во имя справедливости, а не сводя запоздалые счеты с покойником и, конечно же, подчиняясь исторической неизбежности, как, возможно, сделал бы и другой недавний палач, окажись он в его время и на его месте?

Я родился при Сталине, он был до меня, был всегда, и иной жизни нельзя было себе представить. Знаю, что его смерти боялись даже те, кто его ненавидел, поскольку понимали, что потрясения и кровопролитие после его исчезновения неизбежны.

Сейчас уже трудно представить себе степень отупения, скорее, даже мутного безумия, от которого мало кто был свободен, а главное, страха, страха. Помню, как старушка покупала газеты. «Мне только без фотографий товарища Сталина, — сказала она осторожно, — мне надо эти газеты на пол класть».

Другая старушка пришла в агитпункт — такие заведения для официальной пропаганды наподобие избы-читальни и пункта надзора открывались перед выборами кандидатов, как тогда выражались, «сталинского блока коммунистов и беспартийных» — и стала убеждать дежурного, робкого интеллигента-агитатора (от него я и слышал эту историю), что Сталина надо «сделать царем». Дежурный растерялся до сумеречного ужаса. Согласиться — посадят, возражать — тоже могут посадить! Пришлось смутно и уклончиво убеждать восторженную старицу, что Сталин-де боролся с царизмом, наверное, не стоит… Тогда это смешным не казалось, несколько ночей бедняга не спал, ждал, что придут. Когда мама, оговорившись, попросила в кондитерском магазине вместо соевых батончиков фабрики имени Микояна «микоянчики», мы испугались смертельно и бежали, забыв о конфетах. Абсурд становился бытом — кому приходило в голову удивляться, например, тому, что «в интересах трудящихся» продуктовые магазины 31 декабря торговали до двенадцати ночи!

С отцом больше я не виделся, и каких-либо наблюдений и ощущений от литературной жизни не было. Сорок восьмой и сорок девятый годы я существовал только внутри себя. А в 1949-м был юбилей Сталина и еще многое другое, темное и страшное. Юбилей отмечали в декабре — мрачный, фараонский; произносившиеся восхваления уже теряли смысл, и даже привычные уши воспринимали их как камлание. Семидесятилетие не расшатало веры, но добавило парадной угрюмости и безысходности, уж очень был агрессивный, обскурантистский праздник, уже и Гималаи стали «перед ним пылью», уже был организован музей подарков Сталину, уже славословие переставало восприниматься…

В юбилейные дни я пошел в Большой драматический на пьесу Симонова про ученых-предателей «Чужая тень». Не тут-то было. Сначала Владислав Стржельчик — тогда начинающий герой-любовник, тоненький и юный, в модном широченном костюме — прочитал приветственный адрес Сталину. А потом, до основного спектакля, сыграли пролог из «новой редакции» «Кремлевских курантов», где, кажется, все уже было только про Сталина…

В январе сорок девятого опубликовали сообщение «О раскрытии антипатриотической группы театральных критиков».

У меня чудом сохранился номер «Литературной газеты» от 26 февраля 1949 года. Уже первая полоса — портрет времени: «Колхозник М. Озерный — член ученого совета института», сообщение о выставке, посвященной «создателю первого в мире самолета» Можайскому, призыв к литераторам прийти «на помощь агроному». На третьей полосе статья «За патриотическую советскую драматургию»! Вот цитаты из сообщения о «собрании московских драматургов и театральных критиков»: «В статьях партийной печати была разоблачена антипатриотическая группа буржуазных космополитов, окопавшихся в театральной критике и сознательно вредивших советской драматургии и нашему театру». «Пигмей Юзовский посягал на титана Горького» — это из речи К. Симонова (курсив мой. — М. Г.). Позднее эту речь и доброжелатели Симонова, и он сам объясняли тем, что ему пришлось взять доклад на себя, поскольку другие выступили бы еще жестче. Не знаю.

А так описывалось поведение «обвиняемых»: «Они юлили, извивались ужом, лгали и при помощи заранее подготовленных шпаргалок пытались представить себя ничем не связанными друг с другом… их били фактами… прижатые к стене, они оказались вынужденными неохотно, недоговаривая, признать наличие группы, сговора…» На этой же полосе разделываются с космополитизмом в музыкальной критике. Большинство «космополитов» оказались, естественно, евреями. Начинался государственный антисемитизм, от которого Сталин демонстративно открещивался.

Увы, все это воспринималось как некая константа нашей жизни: повсюду — враги. Сомнения в правильности происходящего не то чтобы не было, но оно вытеснялось сознанием неизбежности постоянной борьбы, тупой и жуткой. Было жалко людей, среди них оказались и те, чьи фамилии были мне хорошо знакомы, но жалко так, как жалеешь человека, погибшего на трамвайных рельсах, — случилась беда, есть жертвы, кто-то ведь всегда попадает под трамвай. Виноватых нет — только статистика. К тому же не приходило в голову, что Горький может не быть титаном, что вообще нечто не так, как нам давно и навсегда объяснили. Боюсь, все эти постановления для иных обладали и не лишенным приятности вкусом скандала. В глухое время даже вонючий и опасный взрыв в болоте — хотя бы любопытен, он служит мерзким развлечением, как травля людей зверьем в античном Риме. А когда это пахло антисемитизмом, тут уж, увы, слишком многие ликовали…

«Борьба с космополитизмом» стала принимать и анекдотические формы. Уже был случай сказать, что кафе и папиросы «Норд» превратились в «Север». Парфюмерии волна переименований почему-то не коснулась — духи «Манон» не обернулись, скажем, «Татьяной Лариной», «Эллада» — «Русью». А вот конфеты «Ша Нуар» превратились в «Славянские», кино «Люкс» — в «Свет», французская булка — в городскую, футбольный матч — в состязание. При этом слово «тайм» заменили словом «период», ничем не более русским, но все же заменили! Петергоф стал Петродворцом, Ораниенбаум — Ломоносовым. В искусстве судорожно отыскивали первородство — даже авторство решетки Летнего сада почти полностью перешло от архитектора Фельтена к «мастеру-литейщику Егорову». Все это воспринималось с тихой покорностью — мы с мамой были совершенно изолированы от других людей, и робкая общественная ирония едва до нас доходила.

«Мушкетерский» Париж. Рисунок автора. 1950

Конец сороковых и начало пятидесятых — угрюмое время.

Светлый мир эберлинговской мастерской остался в идиллическом прошлом, я все еще жил какой-то малореальной жизнью. Учился (и довольно плохо) в заочной школе, стало быть, как и прежде, существовал в пространстве совершенно замкнутом. Читал невероятно взрослые книжки, делал декорации для настольного театра, перечитывал без конца Станиславского «Моя жизнь в искусстве».

Вместе с тем страстно был увлечен невероятным по экзотике, мелодраматичности и пышности фильмом «Индийская гробница». Какие страсти, какая красавица-магарани Индира, какой храбрец ее возлюбленный — немецкий инженер Гарольд (в немецком оригинале он был «Саша»!), как благороден ее муж — магараджа Чандра, как коварен его соперник принц Рамигани, какие тигры, слоны, перестрелки, похищения — от дворцов Эшнапура до берлинского Палас-театра! Поскольку фильм был трофейный и имен актеров не знали, ходили слухи, что несравненную Зиту играл юноша (на самом деле — актриса Ла Яна). Двухсерийную картину Ричарда Айхберга немецкого предвоенного (1938) производства показывали в консерватории, никакие кинотеатры не вместили бы и малую часть жаждущих. Изящные старушки-билетерши Большого зала перед впуском беснующейся публики отлеживались на банкетках.

«Детство, отрочество и юность» смешались, вплелись в клубок страхов, унижений, нищеты.

Еще в 1950 году (мне порой приходится нарушать хронологию рассказа) в надежде получить «официальное» образование, не сказав Эберлингу, я несколько месяцев проучился в достаточно убогом Художественно-графическом училище. Сбежал оттуда быстро: атмосфера советского техникума, от которой не спасали даже вовсе не плохие учителя рисунка, необходимость делать композиции на производственные темы после мастерской Альфреда Рудольфовича была невыносимой. Там пережил и публикацию труда Сталина «Марксизм и вопросы языкознания». Тогда редкие появления вождя на общественной сцене всех необычайно возбуждали — ожидали перемен, перестановок, обвинений, репрессий, даже амнистий. Новые установки таили в себе волнующую неясность, а для наивных — и смутные надежды.

Тексты Сталина (или тех, кто для него и за него писал), с их хлестким узнаваемым стилем, были просты, доступны и позволяли читателю ощущать себя много умнее тех, кого вождь осуждал, а осуждал он людей ученых. Этот триумф редукции порождал сладкое чувство: можно глумиться над академиком Марром с его глупостями, а читать его, естественно, было уже не нужно. Многие наслаждались, боюсь, и я тоже. Даже сделал в училище доклад на эту тему. В этой рабской готовности было, наверное, желание спастись от вечного страха, старание быть «как все», доказать благонадежность. Впрочем, унижение мыслителя было еще и медом для невежд от науки. Много позже, уже в институте, преподавательница французского языка простодушно признавалась студентам: «Как хорошо, что появились „Вопросы языкознания“, я Марра ну вот совершенно понять не могла…»

В июне 1950-го началась война в Корее. Опять все стало просто и понятно: на мирный, трудолюбивый народ демократической страны напали южнокорейские марионетки и американцы вкупе с другими империалистами, прикрывающимися лозунгами ООН. Привычное с 1941 года волнение, карта с флажками, страстное ежевечернее слушание сводок, азарт войны, ликование и горе: «И вся-то наша жизнь есть борьба». Это, как я теперь понимаю, было привычно-комфортным вариантом жизни, спрямленным, без утомительных нюансов, без мыслей о тяжелой жизни или о репрессиях — ведь война! Враги, кругом враги, а мы одни благородные и безупречные.

Здесь придется вернуться на два года назад.

То, что жизнь была не совсем такой, какой казалась из Ленинграда, стало чуть понятнее в Валдае, куда мы еще летом сорок девятого ездили к маминой приятельнице.

О Татьяне Иосифовне надобно рассказать подробно. Они с мамой нежно и преданно дружили с юности — вместе учились в театральном техникуме. Я не видел маму счастливее, чем в тот день, когда — примерно через год после конца войны — она узнала, что Татьяна (они называли друг друга всегда полными именами) жива.

Татьяна Иосифовна Ерманович. 1930-е

Татьяна Иосифовна детство провела в эмиграции — в Харбине. Как случилось, что и ее мать, и она сама остались на свободе, — не знаю, тем более что в тридцатые годы муж ее был репрессирован, а отец так и остался за границей. Сразу же после ареста мужа, не дожидаясь обычного в таких случаях исхода, она с матерью и двумя детьми уехала в маленький провинциальный Валдай. Вероятно, это их и спасло. Татьяна была энергична, много и охотно смеялась, в ее веселой и вместе болезненной худобе угадывались и отчаянная театральная беспутная юность, и нынешние лишения. Короткие седеющие волосы, наспех схваченные сзади гребнем, большой горбатый нос, редкие крупные зубы, полное небрежение к одежде. Она непрерывно курила дешевые папиросы, кашляла, шутила, рассказывала занимательные истории, в том числе и об эмиграции, старом Китае 1920-х годов. Знала тьму стихов, причем немало и люто декадентских, от которых я млел. Нынче такого уж никто не помнит (цитирую отрывки по памяти, насколько же поразил меня этот томный бред!):

Понедельник — это денди с синевою под глазами, Понедельник — это мальчик, знавший спальни королев, Для которого баллада умерла в мещанской драме. Стал ты синим, понедельник, день кошмарно проалев. Во вторник мне грустно, что я потерял понедельник, Во вторник мне грустно, что женщин не знал я вчера, Себя упрекаю: «Ничтожный, мечтальный (sic!) бездельник, О, можно ли грусти и скуке дарить вечера!» Во вторник всегда примитивны мечтанья эстета, Во вторник свиданья обилием спорят с дождем, По вторникам чуткие дамы не носят корсета, И страсти во вторник не скажет никто «подождем!». …………. В четверг голубой променад в резном золотом паланкине, Потом возвращенье назад И чай в надушенной гостиной, Варенье из роз, марципан, Ликер из цветов незабудки, И вот уж альковный капкан Схватил голубую малютку. Уродливый снят кринолин, Рассыпался жемчуг подвязки… В четверг у самих мессалин Мечта о сапфировой сказке. …………. Абсентные глаза, иллюзия Парижа, Две рюмки красоты, в которых изумруд, По пятницам всегда душа к Уайльду ближе, По пятницам в душе желание причуд…

Сочинил все это поэт Сергей Алымов, написавший в советское время слова для множества официальных и триумфальных песен, среди которых и песни о Сталине, и «Вася-Василек»…

Тогда, в 1949 году, я увидел в Валдае не провинцию или «глубинку», как ласково теперь говорят, а просто глушь, полуголодную жизнь, деревенскую дикость. Не скажу, что белые брюки и парусиновые туфли, начищенные зубным порошком, в которых я решился пройтись по тамошним улицам, большое достижение цивилизации и вкуса. Однако мрачная реплика нетрезвого валдайца: «Ты что, из могилы вышел?» — меня ошеломила. А Татьяна Иосифовна — Татьяна — преподавала немецкий язык, играла в дикой своей валдайской квартире «Лунную сонату», напевала прелестную и малоизвестную «Ирландскую застольную» Бетховена («Миледи смерть, мы просим вас за дверью обождать!»). При наличии пианино уборная, в цивилизованном понимании, отсутствовала, хотя дом был, что называется, многоквартирный. Еще мерещилась в ее учениках милая послевоенная романтика, еще оставалось среди ее коллег несколько «земских учителей», еще немало читали в крошечном городе. В то лето увлекались только что изданными сонетами Шекспира в переводах Маршака, и книжка эта, с гравюрами Фаворского, переходила из рук в руки.

В Валдае меньше боялись — городок и сам был почти ссылкой! Там жило немало семей, вынужденных уехать еще перед войной из больших городов.

Одна очаровательная по-провинциальному барышня (полька по рождению, чьи родители не по своей воле оказались в российской глуши), со светлыми косичками, заколотыми на затылке, и кружевным воротником на бархатном старом платье, которой я потом год (!) писал из Ленинграда письма, во время романтической прогулки по берегу знаменитого Валдайского озера вдруг сказала мне, что без Сталина было бы лучше. Я не столько испугался, сколько разгневался, мне стало холодно и неловко: нельзя было мне напоминать, что я прячу голову в песок.

Начиналась эта история в Ленинграде. Я алкал романов, Татьяна Иосифовна с любопытством и удовольствием наблюдала за моим возмужанием, слушала романтические разговоры и поспешествовала им с привычной увлеченностью давно одинокой провинциальной учительницы, привыкшей к откровениям воспитанников, к задушевным беседам с ними, к тому, что ее советов ждут и выслушивают их трепетно.

В Ленинграде она познакомила меня с бывшей своей ученицей, тогда уже студенткой какого-то технического вуза, о нежной прелести которой предварительно подробно рассказывала. Барышня была застенчива, но польская кровь и провинциальность делали ее еще и наивно-надменной. Высокая, грациозно-неловкая, с золотистыми волосами и милым, правильным, но малоподвижным лицом, она с удовольствием принимала мои не слишком пылкие ухаживания, ритуальные походы в кино и скучновато-лирические прогулки.

Но в Валдае ее старшая сестра, с лицом куда менее правильным, лишенная ее пресной величавости, восторженная, но не претенциозная, наполненная мягкостью и теплом, некрасивая, но живая, понравилась мне сразу. Роман завязался, отягченный робкой, но не беззлобной ревностью младшей сестры.

Роман с короткими свиданиями в ее обеденный перерыв (она служила после окончания школы в какой-то конторе), с полуторачасовым восторженным и молчаливым созерцанием действительно прекрасного заката у края леса, с ночными провожаниями по пустым полудеревенским улицам (вкусный запах горячего хлеба густо тек из уютно гудящей, до утра работающей пекарни, странно и незабываемо мешаясь с ароматами негородской душистой ночи), с сидением «на бревнышках» в густеющих сумерках у берега знаменитого озера, с разговорами о книжках и чтением стихов, с тем ощущением полного понимания и «слияния душ», за которым никакого понимания нет, а есть только игра в него, восторженное поддакивание, мечтания и сплошная литературщина.

Да, то был настоящий «провинциальный роман», пылкий, хоть и решительно невинный. Даже с совершенно детскими неловкими поцелуями, естественными для шестнадцатилетнего отрока, но странными для девушки, которая была старше меня лет на пять… Сейчас, на временнуй дистанции, усталый опыт и боязнь впасть в пафос заставляют воспринимать эту историю бесконечно банальной, но тогда-то он единственный («только у меня бывает такой») был преисполнен глубокого смысла и потрясений. Поскольку подобные романы — это тревожные и многозначительные встречи. Прежде всего с самим собою.

Однако именно из этих полудетских мнимостей складывается юношеское счастье, которое, уходя в прошлое, становится куда реальнее и важнее для нашей судьбы, чем иные осязаемые реальности.

И этот роман, как и тот, который я назвал «дачным», тоже ведь был — для меня, во всяком случае, — на три четверти придуманным, платоническим и книжным, тем паче что после моего отъезда в Ленинград (расставание было сладко-мучительным) он до следующего лета превратился в роман эпистолярный.

Как всегда, любовный диалог с моим участием шел на разных языках. В моих письмах, писанных на изысканной (если удавалось раздобыть какой-нибудь прибалтийский почтовой набор) бумаге, я говорил (только что от первого лица) словами сентиментального литературного героя, немилосердно раздувая свои эмоции, лелея воспоминания. В ответ шла вполне провинциальная сентиментальная проза с рассказами о новых книжках. Слово «любовь» в нашей корреспонденции не употреблялось никогда, но пылко подразумевалось.

Я писал ей о студии Эберлинга, в которой как раз той осенью после возвращения из Валдая начал заниматься, посылал книжки (одной из первых были сказки Уайльда — издание начала века с весьма тонными иллюстрациями модерна), открытки с эрмитажными картинками, чем поражал ее отзывчивое воображение.

Но запомнился мне этот роман (да и роман ли это был) более всего письмами, их ожиданием и тем, как бегал я отправлять их на Московский вокзал.

По несколько раз в неделю я приезжал к отходу знаменитой «Стрелы». Там был почтовый вагон с ящиком, а можно было послать и заказное.

«Красная стрела» — особый сюжет. Важная часть советской реальности, ее грозный, торжественный и двусмысленный фасад.

«Стрела» отходила от главной, самой официальной, пятой платформы, почти пустой по сравнению с другими перронами, заполненными усталыми и взволнованными пассажирами, тащившими спящих и одновременно плачущих замурзанных детей, узлы, перетянутые веревками чемоданы в грязных парусиновых чехлах, корзины и сетки.

Московский вокзал и вид на Лиговский проспект. Фото Николая Янова. 1947

Было напряжение в пустоте пятой, и пахло на ней иначе, будто печки знаменитого поезда топили особым, изысканным углем, да и паровоз, вздрагивавший от нетерпения далеко у начала перрона на породистых высоких колесах, тоже, казалось, питался углем специального помола. Пассажиры появлялись незадолго до отхода, с очень маленькими чемоданами, чаще просто с портфелями. Их обычно не провожали, а если и был кто-то рядом, то не родственники, а почтительные младшие сослуживцы, веселые коллеги или — у военных — молчаливые гладкие адъютанты. Полковники светились от внимания провожаемых генералов, но с еще большим, хотя и тщательно скрываемым раболепием провожали людей в дорогих и неброских пальто из драп-велюра или ратина (весной в плащах из шикарно переливающегося габардина, у завистливых пижонов называемых «мантелями»), с лицами значительными и несколько стертыми, постоянно загорелыми от регулярных номенклатурных курортов и несколько гипертоническими от ежедневно потребляемого марочного коньяка.

«Красная стрела» (до середины пятидесятых) оставалась темно-синей (традиция дореволюционного «первого класса»); вагоны отсвечивали черно-лазоревым лаком, номера их были вделаны в белые матового стекла стрелки. Ночью, подсвеченные изнутри, они, когда поезд шел, сливались в одну.

Единственный вагон не был синим — последний.

О нем я заново вспомнил спустя лет сорок, впервые открыв «Другие берега» Набокова. Мальчиком он мечтал о подобной игрушке: «…держать в руках так запросто вагон, который почти каждую осень нас уносил за границу, почти равнялось тому, чтобы быть и машинистом, и пассажиром, и цветными огнями, и пролетающей станцией с неподвижными фигурами, и отшлифованными до шелковистости рельсами, и туннелем в горах». Он видел «красноватую шлифовку и тисненую кожу внутренних стенок, вделанные в них зеркала, тюльпанообразные лампочки». Почти таким вагон остался и тогда, в конце 1940-х. Обитый светло-коричневыми рейками — вагонкой, он выглядел надменно старомодным. Под окнами его шла церемонная надпись: «Спальный вагон прямого сообщения». Надпись бессмысленная, поскольку поезд шел только до Москвы, но в этой бессмысленности был свой недоступный и вельможный абсурдизм. В обиходе такой вагон назывался «международный». В него садились люди с лицами, измученными собственной значительностью, и военные с очень тяжелыми погонами и очень большим количеством притихших от почтения и желания угодить адъютантов. Внутри «международного» все лучилось и переливалось еще заманчивее, чем в обычных окнах «Стрелы». Проводник был замкнут, тихо и сдержанно здоровался с постоянными пассажирами. Здесь вообще многие друг друга знали, а если и не знали, то узнавали, как узнают друг друга звери одной стаи, которые боятся всех, более всего себе подобных, и потому стараются сбиваться в кучу, чтобы быть друг у друга на виду…

«Стрела», повинуясь деликатному свистку дежурного по станции, трогалась с места едва заметно и совершенно бесшумно, плыла как будто по специально смазанным рельсам. Незаметно набрав скорость, поезд все быстрее удалялся, истаивая меж разноцветных станционных огней, решетчатых семафоров, почтительно поднятых при его приближении.

И исчезала, унося с собой запах чиновного богатства, всех этих важных и недоступных людей: многозвездных генералов и главных начальников — в «международном», обычных генералов, полковников и знати попроще — в «СВ», а остальных, тоже, впрочем, непростых, — в четырехместных, но все же шикарных и чистых «номенклатурных» купе, а мои письма — в почтовом вагоне.

Невский проспект. 1950-е

А когда платформа пустела, все равно становилось грустно. Кого только не провожал я в последующие без малого пятьдесят лет — милых мне женщин и случайных коллег, сильно нелюбимого тестя, надоевших собеседников и близких людей, — грустно было всегда. Холодно и печально на платформе, когда поезд уходит, грустно провожать поезда!

«Стрела» рождала надежды на собственную будущую значительность. Поездка в Москву в ту пору была куда более волнующей и романтичной, чем нынче за границу. И непонятно почему. Стоило это по тогдашним ценам не так уж и дорого, билет на «Стрелу» — лишь самую малость дороже, чем на другие поезда. Но ездить в Москву без дела никому не приходило в голову, а садиться в «Стрелу» не то чтобы не по средствам, скорее — не по чину. В конце 1940-х мы с мамой ехали в Валдай, то есть сначала до Бологого. Билеты оставались лишь на «Стрелу», мы их купили робко, и действительно не просто из-за цены. Было ощущение иного мира не только из-за невиданного комфорта и чистоты (до этого ездили в безумных общих вагонах, а в войну — и попросту в теплушках), но и от причастности к иной жизни.

Вообще же отношение к социально детерминированной роскоши долго оставалось (да и остается) у меня очень жестким. В 1969 году, возвращаясь через Москву из Бельгии взрослым, тридцатишестилетним человеком с опубликованными книжками, я впервые решился купить себе «СВ», который был всего на пять рублей дороже обычной «купейной» «Стрелы». Мне казалось, я совершил поступок не совсем приличный, однако крайне приятный: словно сделал шаг в комфортабельный, но социально безнравственный мирок. «Стыдненько, но сытненько».

В начале пятидесятых завели еще «дизельный» (венгерского производства) поезд. Свежее чудо техники воняло соляркой, тряслось и шумело, вагоны были приземистые, шикарные, но, по-моему, неудобные, и грузящиеся в него номенклатурщики из любителей модных новинок, казалось, выглядели растерянными и с тоской смотрели на привычную «Стрелу», знакомо мерцавшую на другой стороне платформы синими лакированными боками. И хотя этот поезд был быстрее «Стрелы», он не оправдал чьих-то надежд и вскоре канул в историю.

Я жил словно в параллельных мирах.

Книжный валдайский роман вовсе не мешал легким ленинградским флиртам — все было столь же невинно, как и письма, которые я сочинял. Когда же моя милая провинциальная барышня приехала учиться в Ленинград, я пытался по возможности продлить эпистолярные восторги, но эмоции мои стали стремительно затухать — ничего не нужно мне тогда было, кроме возвышенных мнимостей…

Росла новая волна триумфальной показухи. Москва застраивалась небоскребами. В Ленинграде летом 1951 года начался невиданный ремонт центра: на Невском покрыли дорогу роскошным асфальтом, убрали трамвай, проспект стал невероятно широким, новым, автобусов и троллейбусов хватало — всем нравилось. Никому и в голову не приходило, что трамвай никому не мешал, что не худо бы просто начать строить жилые дома…

Да, странные годы — начало пятидесятых. Видимо, их объективная странность совпала с моим взрослеющим сознанием, с обостряющейся восприимчивостью, с растущей склонностью замечать всякого рода парадоксы. Да и действительно, восемнадцать лет — тот возраст, когда все видится внове. Но было и чему удивляться.

На фоне откровенного идеологического террора стали появляться у нас и серьезные послевоенные заграничные фильмы, которые старались, видимо, сервировать как обличающие «капиталистическую действительность». Открылся иной порог откровенности, безжалостная и вместе добрая правдивость. Первым событием стал фильм «Под небом Сицилии», жестокий, печальный, так мало похожий на киносказки и так похожий на жизнь. Что мы знали о сицилийской мафии? — а вот поди ж ты, правда ощущалась. Это теперь нам известно, что «Под небом Сицилии» — на самом деле знаменитая картина Пьетро Джерми «Во имя закона» (1949), начало неореализма, а тогда просто терялись от чего-то невиданного, тревожного. Оказывается, положительный герой может пить вино, любить неправедных женщин, быть и справедливым и несправедливым, жестоким, грубым и нежным, что по небритому его лицу могут течь слезы и пот… Как все это уживалось в сознании? Едва ли не одновременно я смотрел и очередной фильм о Сталине, где вождь в Гражданскую войну лихо мчался на подножке бронепоезда, и великий фильм Рауля Уолша «The Roaring Twenties (Ревущие двадцатые)» (1939), скрывавшийся у нас под псевдонимом «Судьба солдата в Америке». И никакого недоумения у меня это соседство не вызывало: присутствие героического Сталина в книгах, песнях и фильмах было постоянным, неизбежным, казалось вполне естественным и, уж конечно, вечным.

Лето 1952-го, лето окончания школы и поступления в институт, было временем новой волны страха перед всем (надо было избежать военной службы — еще и поэтому обязательно попасть в вуз), а у нас с мамой к тому же была своя «великая депрессия» — пик нищеты. Поездка на автобусе становилась проблематичной, и предпочтительней оказывался трамвай: весь маршрут стоил тридцать копеек, а автобусный билет — в зависимости от расстояния — можно было наездить и на рубль с лишним. А дешевле всего — пешком.

Но и здесь мама совершила подвиг. Она мучилась из-за этой бедности, конечно, ведь случалось, что и за квартиру нечем было заплатить (а квартплата была совершенно символической), терпеть унизительные объяснения с дворниками.

Все же она научила меня тому, что я назвал бы «веселой бедностью».

Мы могли потратить последнюю десятку на какую-нибудь милую ерунду. Купить что-то вкусное, билеты в театр или галстук для меня (галстуков было в продаже много, и они стоили как раз десять рублей). Мы жили гораздо беднее большинства, но куда легче и веселее. Мама учила меня радоваться мгновению, вечный страх взяв на себя.

А я ведь был тогда театралом и меломаном. Особенно с тех пор, когда меня стали пускать на вечерние представления, куда детям «до шестнадцати» ходить воспрещалось. Даже вечерние походы в кино, где безумных и злобных детей, как на дневных сеансах, не было, а перед фильмом устраивались жалкие, но порой милые концерты, стали событием. А уж вечерний «взрослый» театр! Считалось, все это стоило относительно недорого (мама постоянно поддерживала меня в этом удобном для меня заблуждении), тем более эти «выходы в свет» были куда как редкими — только в кино бегал я постоянно. Входной же билет в филармонию стоил немногим дороже автобусного. Зал редко был полон, и на хорах почти всегда находилось место на краю банкетки. В Малый зал — а какой он был прелестный, скромный и как я его любил! — ходить было еще дешевле. Публика в филармонии по-прежнему собиралась скромная и серьезная, модного народа и вовсе не случалось. Только раз я видел там «бомонд», когда гастролировал Вилли Ферреро — первый дирижер-иностранец, к тому же знаменитый вундеркинд тридцатых годов. Концерт был удивителен еще и тем, что сыграли совершенно неслыханную у нас вещь, по тем временам «формалистическую» и ставшую откровением для всех, кроме разве профессионалов, — «Болеро» Равеля.

Удивительно, как в те годы борьбы с Западом все же ухитрялись ставить, и вовсе не плохо, заграничную классику. Правда, неизбалованный зритель, замученный Сталиным на бронепоезде, естественно, рвался в театр, где звенели клинки и развевались плащи. Но и в самом деле был весел, как шампанское, «Дон Сезар де Базан» Филиппа Дюмануара и Адольфа д’Эннери в «Пассаже» (тогда так, и только так называли нынешний Театр имени В. Ф. Комиссаржевской) в постановке Владимира Кожича с великолепным Честноковым в заглавной роли, с отличной музыкой Свиридова, танцами, драками, страстями. Честноков и Пушкина сыграл (или так тогда показалось?) отлично, там же в «Пассаже», в пьесе «Александр Пушкин» Д. Дэля. И был еще холодный блеск дерзких декораций Акимова в Театре комедии… Но любая западная классика вызывала недовольство: «Театры звякают рапирами, надев короткие штаны», — негодовал официозный поэт-сатирик.

Зато наши театры не стеснялись изумлять публику творческим отношением к известным произведениям. В Театре им. Ленинского комсомола поставили спектакль «Закон Ликурга», что называется, «по мотивам» очень тогда читавшейся «Американской трагедии» Теодора Драйзера. Но чтобы в гнусной Америке все стало окончательно гнусным, вовсе не задумываясь об авторских правах или элементарном приличии, переделали конец. У Драйзера на электрический стул шел реальный убийца — Клайд Гриффитс. В советском театре — невинный пролетарий, жертва неправедного буржуазного правосудия.

В те годы совершенно особое место в жизни людей самых несхожих пристрастий и привычек занимала оперетта. Тогдашний Театр музыкальной комедии (слово «оперетта», как сугубо заграничное, отменили) был нищ, провинциален, актеры — в преклонных годах, костюмы потрепанные и нечистые. Но (как трудно в это сейчас поверить!) на этой бедной сцене — единственной! — не говорилось и не пелось о рабочем классе и растленных богачах, о социалистическом соревновании и поджигателях войны. Там носили — пусть потертые — цилиндры и бальные платья, весело плясали, там были декорации роскошных зал, а не цехов, там играла прекрасная музыка Штрауса, Легара и Кальмана, там еще тлела припыленная мечта о красивой жизни — как было не любить этот театр! И пусть танцевали морщинистые, тяжело дышавшие балерины и накладка падала с лысой головы «первого любовника» — принца Раджами Лагорского, обнимавшего дряхлеющую баядеру, чьи шальвары своей уже неуместной прозрачностью неприятно подчеркивали ее давно ушедшую молодость, но была во всем этом хоть и жалкая, но все же героика угнетенного, изо всех сил старающегося выжить жанра!

Усредненный бомонд собирался чаще всего на концертах где-нибудь в Саду отдыха или на Островах. Там выступали и известные актеры, возникала этакая светская сборная селянка, и считалось, что можно привести туда любую даму, поскольку программа составлялась на все вкусы, а рядом — и аллеи, и рестораны. Скоробогатов с монологом из «Скупого рыцаря», фокусник, Людмила Лядова с Ниной Пантелеевой (дуэт композитора и певицы)…

Там впервые увидел я молодого Райкина. Как сочетались в нем рыцарственный артистизм, советская самоуверенная элегантность, пронзительная библейская печаль и эта несомненная, рвущаяся сквозь тривиальность пустяковых реприз гениальность?

Разумеется, все, что мы видели тогда в театрах и кино, ничего общего с реальной жизнью не имело. Великих вопросов искусству ни вслух, ни про себя не задавали, традиционного для российской культуры диалога «читатель — писатель» или всякого рода аллюзий не было и быть не могло. Сценическая классика оставалась частью истории и с современностью соприкасалась не более, чем балет «Лебединое озеро». Потому, наверное, так привлекательны были два полюса искусства. С одной стороны, скажем, театр Образцова с его непривычной нарядной и грациозной условностью, с другой — первые неореалистические заграничные фильмы с их новым порогом невиданной откровенности.

Образцовский спектакль «Обыкновенный концерт» велено было со временем переименовать в «Необыкновенный». Так сказать, в нетипичный (к сожалению, об этом словно бы забыли, и даже теперь его показывают по телевидению под цензурованным названием). Вообще, для тех лет театр был смелый, там-то как раз (что с кукол спрашивать) подобия аллюзий мелькали. Даже в грациозном, словно и впрямь во времена Гоцци, но вместе очень современном, романтическом и невероятно смешном спектакле «Король-олень». И декорации в этом театре были подобны намекам — просто детали сказочной и великолепной жизни. Даже зал с розовыми, словно бы детскими, веселыми стульчиками, казалось, только прикидывается кукольным, чтобы скрыть свою взрослую и отважную серьезность.[15] А главное — там было много забавного и изящного.

И как это было эффектно, просто и достойно, когда после спектаклей из-за волшебных ширм выходили кукольники в синих комбинезонах (помню еще молодого — ему было около тридцати — Гердта, его герой — конферансье Аркадий Апломбов из «Обыкновенного концерта» прославился на весь мир), с усталыми улыбающимися лицами, и куклы в их руках кланялись и делали реверансы!

«К Образцову», на вечерние спектакли для взрослых, ходила очень славная, небогатая и интеллигентная публика.

Там видел я сцену, которую помню до сих пор, хотя и рассказывать вроде не о чем. Просто красивая молодая женщина, в темно-синем платье, с сумрачно мерцающим красноватым камнем-кулоном на груди, грациозно и чуть устало подходила к столику в буфете театра. И сопровождавший ее моряк, капитан-лейтенант, с лицом строгим, суховатым, уже немолодым, но светлым, с русыми усами, похожий на героя Станюковича, подал даме стул.

И вот то, как он его подал, как села она, легким и естественным движением приподняв платье, как он нагнулся к ней, почтительно и нежно! Минувший век ожил передо мною естественно и недосягаемо вместе с мечтой о любви не просто возвышенной, но выраженной столь благородно, естественно, элегантно. Такое, оказывается, еще бывает: вот оно! Тогда и не думал, что подобное исчезнет скоро и навсегда.

…А я отбивался от военкомата. Начиналось с так называемой приписки. Первая повестка: «Вам надлежит явиться». Ощущение чужой мерзкой власти над собой, жалкой незащищенности — ты уже не личность, что-то другое. Офицер в военкомате вручал повестку на медкомиссию и говорил казенным голосом: «Сходите в баню, наденьте трусы».

Трусы не понадобились. В каком-то клубе всех выстроили в шеренгу совершенно голыми. И я стоял среди голых, озлобленно-веселых, вовсе не смущенных молодых людей, потом ходил из кабинета в кабинет, показывал справки, испытывая ни с чем не сравнимое унижение животного в загоне.

Обычные, смотревшие меня прежде врачи покачивали головой, говорили об опасных болезнях, теперь же, когда возникла проблема армии, каменели лицами. В конечном итоге меня определили на лечение и обследование в клинику Военно-морской медицинской академии — это бывшая Обуховская больница, «в 17-м нумере» которой сидел, как известно, пушкинский Германн. «Нумера» у меня не было: двадцать четыре места в палате, пять халатов на всех, но врачи поразительные, старой школы. Я, конечно, больше думал о военкомате, чем о лечении. Снова унижение — доказывать, что ты действительно нездоров (чем тяжелее, тем лучше!), испытывать на себе презрительную ненависть военкоматских чиновников, подозревающих в тебе, прежде всего, симулянта и неженку, а главное, ощущать рабский страх от нависающей казарменной неволи, страх просто оттого, что могли приказать, от самих слов в повестках «предлагаю Вам явиться…», страх, от которого я избавился, лишь приближаясь к пенсионному возрасту, но о котором не забыл по сию пору. Мнения профессоров разделились, но на всякий случай меня признали не совсем «негодным».

Неловко признаться: одно из самых счастливых мгновений моей жизни наступило, когда этот самый «белый билет» мне все же дали. Я уже был студентом, и меня очередной раз послали на переосвидетельствование. Болезнь оказалась серьезной, с ней посчитался даже военкомат, но меня это не печалило. Освобождение от рабства! Я сидел в садике на скамейке, держал вожделенный документ. И был — свободен. Близкое, хотя и не столь сильное, чувство я пережил, когда меня впервые «выпустили» за границу.

Немногие мгновения истинного ликования всегда были связаны для меня с этим чувством — освобождения от какой-то зависимости, от страха или ожидания страха. Через несколько дней после получения аттестата зрелости я — на пароходике, плывущем по Неве, и вроде бы занят воркованием с дамой, с которой совершаю этот традиционный для парочек маршрут. И вдруг, решительно забыв о романтической ситуации, ощущаю пароксизм ликования: я больше никогда, никогда не пойду в школу!

Тем памятным летом 1952 года я совершенно не сомневался, что попаду в институт, — тогда не было чудовищных конкурсов на гуманитарные факультеты, или мне так казалось, или просто все, что после школы, уже не ощущалось страшным. Хотя — ведь именно непопадание в вуз грозило армией, белый билет я тогда еще не получил.

Я подал документы в «Академию» — официально Институт живописи, скульптуры и архитектуры им. И. Е. Репина Академии художеств СССР — на факультет теории и истории искусств, сокращенно — ФТИИ. Сказать, что то был выбор профессии, не могу. С одной стороны, я понимал, что на графический факультет, о котором мечтал когда-то, не попаду. С другой — мечта о профессии художника уже не томила меня, как прежде, скорее скулило самолюбие, но в глубине души я понимал, что это — не вполне мое. А история искусства — область знания, где я не чувствовал себя чужим и где хотел набраться эрудиции. Что такое ремесло историка искусства и тем более критика, я не представлял себе. Дальше накопления информации и «общей культуры» моя фантазия не шла.

Конкурс, однако, оказался не совсем уж маленьким, ему предшествовал «коллоквиум». «Боже, какими мы были наивными…» — думали, принимают за познания. Нет, принимали по очередной установке. На этот раз она носила «половой» характер. «Имелось мнение» брать только юношей, независимо от отметок, а девиц не брать, — видимо, случился переизбыток искусствоведческих барышень. Молодым людям, даже тем, кто сдавал экзамены из рук вон плохо (я написал сочинение с тьмой ошибок и получил тройку), 19 августа велели явиться назавтра с паспортами, то есть дали понять, что вроде приняли. А бедным девицам ничего не объяснили, и они до глухого вечера печально и растерянно стояли в вестибюле. Не сочли. Тоже своего рода распределительная система. И конечно, приняли «целевиков» из республик по разнарядке, опять-таки независимо от способностей. И четырех иностранцев — албанку, чеха, немца и румына, далеко не равных способностей, но вызывавших у нас, студентов советского розлива, трепет.

А нищета наступала. Пришлось ради приплаты поменять жилье — из просторной комнаты на Бородинской, где были только одни соседи, к тому же давно знакомые, мы переехали на Васильевский, в классическую коммунальную квартиру на 2-й линии, с многочисленными злобными соседями, в комнату куда меньшую — всего двенадцать метров. Там мы жили втроем — мама, наша уже упоминавшаяся «тетка» и я. Зато теперь — рядом с Академией художеств, а разница в метраже принесла нам приличные по тем временам деньги, — скажем, можно было купить пальто.

Что-то носилось в ломбард и без конца перезакладывалось. Рубашка у меня была одна, она стиралась вечером, гладилась и надевалась утром. Точнее, она даже не была рубашкой в точном смысле слова: на нижнюю сорочку были пришиты воротничок, грудной «пластрон» и манжеты от старой верхней, но под курткой этого видно не было. Ходил я в так называемой «москвичке» — куртке на молнии, сшитой из двух тканей (иными словами, из обрезков), — тотальная униформа молодых людей. В чем ходила мама — страшно вспомнить. Она работала регистратором в поликлинике, потом чтицей у слепых машинисток, все это — за абсолютные гроши. Тогда стипендия на первом курсе гуманитарного вуза была двести двадцать рублей, билет в кино стоил три — пять, в театр — пятнадцать. Хороший инженер получал тысячи полторы, доцент — три тысячи двести. Мама в поликлинике — четыреста.

Я тоже старался зарабатывать. Не было пределов моей гордости, когда я, нарисовав археологические черепки — иллюстрации к чьей-то диссертации, принес в дом свой гонорар — двести пятьдесят рублей, сумму, превышавшую мою стипендию.

Летом мечтал съездить в Петергоф, но приходилось и на это копить деньги — десять рублей. Но и их не было.

Наш курс в академии был маленький, случайный, недружный — в общем, не очень счастливый; многих уже нет на свете, кто-то давно исчез из виду. Вообще мое поколение плохо вписалось в жизнь. Среди моих сверстников куда меньше преуспевших (в любом смысле) людей, чем среди тех, кто на пять — десять лет старше или моложе. Может быть, потому, что никого не учили так плохо и приблизительно, как тех, кто стал студентом в 1952 году, кто не успел набраться уверенности перед войной и во время ее, но слишком много прожил при тоталитаризме, чтобы свободно и радостно воспринять дыхание оттепели.

Тогда, в чехарде «кадровых перестановок», ректором академии стал таинственный и совершенно невежественный человек лет под семьдесят Василий Васильевич Коллегаев, то ли бывший директор провинциального художественного училища, то ли просто учитель рисования, — толстый, важный, глуховатый и несколько озадаченный собственной внезапной карьерой. А его заместителем по науке все же оставался благороднейшего вида и репутации профессор архитектуры Виктор Федорович Твелькмейер, от которого решительно ничего не зависело.

Профессии нас не учили и не умели учить. История искусств в те годы оставалась совершенно эпической дисциплиной. Ее сервировали как бесконечный мучительный путь к реализму, надо было убедить студентов, что Решетников в чем-то выше, скажем, Рогира ван дер Вейдена, а делать это мало кому хотелось, да и верилось с трудом. Критика существовала как апологетика с вялыми потугами на анализ, поскольку все советское было либо хорошим, либо совсем хорошим.

Чужое (оно же чуждое) уже не критиковалось, а высмеивалось, разоблачалось и осуждалось. Научили нас разве только составлению музейных карточек, делу почтенному и полезному, но нашу профессию никак не исчерпывающему. Мы смотрели в темных аудиториях сотни диапозитивов с прекрасных произведений, слушали однообразный ученый комментарий. Каждый курс начинался с сакраментальных слов, которые иные преподаватели смущенно, иные равнодушно, иные истово произносили касательно того, что проблематика и содержание их предмета изучается в русле указаний товарища Сталина, изложенных им в гениальном труде «Марксизм и вопросы языкознания».

Мне бы очень не хотелось, чтобы читатель увидел в последнем моем пассаже иронию или, сохрани бог, осуждение моих учителей. «Тут ни убавить, ни прибавить». Входя в храм, надо было преклонить колено; делали это все, в большинстве случаев механически.

Однако — помните, у Шварца:

«— Но позвольте! Если глубоко рассмотреть, то я лично ни в чем не виноват. Меня так учили.

— Всех учили. Но зачем ты оказался первым учеником, скотина такая?»

Михаил Васильевич Доброклонский. 1950-е

Что и говорить, среди наших преподавателей (еще больше среди студентов) хватало «первых учеников». В гуманитарной «идеологической» сфере выживали именно они или уж совсем почтенные ученые, уцелевшие, скорее всего, по какой-то случайности и рассматриваемые властями как неизбежные реликты. Скажем, Михаил Васильевич Доброклонский, среброголовый старец в крахмальном воротничке, владевший всей старомодной элоквенцией, «заикавшийся по-французски». На его занятиях студенты млели от восхищения, но едва ли чему-то учились. А вот Владимир Францевич Левинсон-Лессинг! Маленький, не то чтобы плохо, а бедно, равнодушно и рассеянно одетый человек (он мог прийти на лекцию в разных носках, с висящими из-под пиджака подтяжками). Он сидел на стуле, отчасти закрытый от нас кафедрой (за которую никогда не вставал), курил, все время зажигая гаснущую папиросу, раскладывал на столе спички. И говорил, что называется, себе под нос. Сбивчиво, невнятно, заглядывая в мятые бумажки.

Владимир Францевич Левинсон-Лессинг. 1950-е

Но для тех, кто давал себе труд вслушаться в его негромкую, почти не интонированную речь, он на всю жизнь становился главным Учителем. И дело не в том, что он чудовищно много знал и помнил, — эрудиция, как известно, еще не признак Знания и Ума. Но то, как он мыслил, как «попадал словом в изображение», навсегда стало для меня недосягаемой планкой профессионального ви́дения. Ни о каких сталинских трудах он не говорил. Не из-за отваги, человек он был скорее робкий, просто жил какими-то иными категориями, не до того ему было. Даже докторской степени у него не было, а кандидатскую присудили ему тщанием коллег, honoris causa. И из-за этого, и, конечно, из-за беспартийности он долго оставался в Эрмитаже на должности — при его-то масштабе — относительно скромной. Почти не публиковался. Слишком много знал, — по-моему, не было европейского языка, на котором он не говорил бы, слишком многого от себя требовал, слишком во многом сомневался. Его умоляли написать большую книгу о Рембрандте, но даже заключить договор едва уломали. Правда, первое, что он сказал, подписав договор: «Но ведь его можно будет продлить…» А уж заставить его закончить статью или книгу было практически невозможно. Все же, при всей его скромности, жила в нем и горделивость истинного знания. Иной раз, когда он задумывался, те, кто стоял рядом, вдруг начинали замечать, что голова его с отливающей сталью сединой напоминает портреты римских аристократов, что глаза его светло блестят, что совершенно не важно, как повязан у него галстук…

Он был во всем человеком свободным. Никому не хотел нравиться — редчайшее достоинство вузовского учителя. Только со временем я понял, что кафедра и в самом деле не сцена, что фиоритуры чаруют студентов, а лекции должны возбуждать мозг, а то и провоцировать сомнения. А он просто был собой. Программа его не интересовала, он учил нас пониманию и высшему знанию, а не стремился «прочесть курс», дай бог, если он добрался до первой его трети. Зато о потолке Сикстины он рассказывал нам в течение полудюжины академических часов, и, право же, я понял и увидел эти фрески на бледных черно-белых диапозитивах, благодаря поразительным суждениям Владимира Францевича, куда глубже и серьезнее, чем среди суетных туристов в Ватикане сорок лет спустя.

Думаю, людей старшего поколения, становившихся для меня примерами, сближала именно божественная простота, соединенная с интеллектуальным патрицианством. Это было и у Остроумовой-Лебедевой, и у Владимира Францевича. У Владислава Михайловича Глинки, у которого в гостях я был единственный раз, но запомнил проведенные в его доме два часа на всю жизнь. И еще у очень немногих, о ком я смогу рассказать. Они знали цену комфорту и достатку, но что значила для них эта медь перед чистопробным золотом их ремесла и достоинства!

Были и люди не столь высокого полета, но обладавшие своеобразным даром: блистать в условном мире дозволенного свободомыслия и милого, политически невинного остроумия. «Введение в изучение советского искусства» читал нам Иосиф Анатольевич Бродский, человек образованный, острослов, циничный и равнодушно-доброжелательный. Конечно, Кандинский использовался им в лекциях лишь как повод для язвительного высмеивания, занимался он, главным образом, Репиным, но, по-моему, ему было все равно, жизнь его занимала такая, какая есть, он страстно коллекционировал хорошую живопись, казенно хвалил плохую, шил костюмы у лучших портных и организовывал смешные капустники… Вот его «Автоэпитафия»:

Иосиф Бродский здесь почил, В расцвете лет, в разгаре сил. Он был всегда великолепен, Он первым доказал, что был великим Репин. Окажем же ему почтенье, Хотя б за «Репинские чтенья»!

Известно, насмешка над собою — лучшая защита от насмешек других.

Был похожий на Шерлока Холмса, любимец и любитель дам, знаток «осьмнадцатого» века, моложавый, но чрезвычайно солидный Абрам Львович Каганович, вальяжный и до оторопи обаятельный — «шармёр», как сказали бы в минувшие времена. Восемнадцатый век он, конечно, выбрал не случайно, там можно было не сталкиваться с «критическим реализмом», было много красивого и занимательного. Когда возникала нужда доказывать приоритеты отечественного искусства над заграничным, Абрам Львович говорил обычно своим гулким и вместе бархатным баритоном с интонацией несколько смущенной: дескать, я бы и рад возразить официозной точке зрения, но посмотрите — ведь и впрямь Шубин лучше Жилле. И был прав, европейские гении редко заезжали в Россию, а заурядности служили охотно. Про Фальконе же приходилось говорить, что он испытал сильное влияние русской культуры, а на родине своей ничего выдающегося сделать не сумел. Все это было мило, занятно, но — не более. Узнать кое-что удавалось, и немало, а научиться было нечему.

К тому же главное время занимало изучение «Основ марксизма-ленинизма» и родственных дисциплин. Эти курсы вели люди с вовсе не глупыми, навсегда засекреченными лицами, люди, лишенные интонаций и эмоций, почти никогда не улыбавшиеся и способные наизусть цитировать целые страницы из трудов основоположников. Неизменно одетые в неброские темные костюмы, в темные рубашки с темными галстуками, они жили в мире мнимостей, властвующих над ними и нами, мнимостей, которые, несомненно, превалировали над реальностью. В этом мире ничего не обсуждалось, не аргументировалось, но, в отличие от религии, на аргументированность претендовало. Были среди марксистов и откровенные идиоты, тупо читавшие лекции по затрепанным машинописным текстам, как один наш доцент, уличенный во взятках и закончивший свою карьеру заведующим культурно-массовым отделом зоосада. Но в большинстве — то были этакие авгуры, даже сами себе не признававшиеся ни в чем, кроме истовой преданности излагаемым идеям. За ними стояла таинственная, ирреальная власть, они были прямыми инструментами верховного волеизъявления. Их боялись, и не напрасно.

Страх и идиотизм были таковы, что от робости и преданности наша марксистская наука решалась посягать и на канонические тексты собственных идолов. Так, выражение «американская деловитость» (кажется, ленинское) «было рекомендовано» заменить «большевистской деловитостью». Что тут скажешь?

По «источникам» велись подробные конспекты, что было мучительно, поскольку, читая уничижительные пассажи Ленина про «ренегата Каутского», а Каутского, естественно, не читав никогда, понять все это было немыслимо и, главное, понимать не хотелось — неинтересно до столбняка. Но в нас неуклонно вбивалась мысль, словно солдатам-первогодкам: «не отдашь честь, получишь наряд вне очереди», иными словами — мы привыкали к обязательности бессмысленных ритуалов, мирились с ними и, конечно, теряли силы и желание думать. Естественно, механизм этот переносился и на искусство, поскольку нормативное мышление применимо, при желании, решительно ко всему.

Хорошо помню, как на экзамене я должен был что-то говорить о суждениях Сталина по национальному вопросу. Видит бог, я говорил с должной почтительностью, написанные или подписанные Сталиным тексты были куда проще, чем политические рулады Ленина. Но я сказал о Сталине без каких-либо восторженных прилагательных. Вовсе не из вольнолюбия — просто неловко было пользоваться барабанными клише. Тут-то я и получил. «Вы говорите о Сталине», — сказал мне опасным голосом преподаватель. И интонация была такой, что липкий страх мгновенно стал единственным реальным ощущением. Ничего потом не случилось. Но урок я запомнил надолго. Даже преклонение обязано было иметь ритуальные нормы! И сколько их было, таких уроков. Надо добавить, что именно этот, так меня перепугавший доцент среди прочих казался приличным, почти интеллигентным человеком. Но здесь и он стал как все.

Незабываема заведующая кафедрой марксизма-ленинизма. С обликом генеральской жены (каковой и являлась) и повадками лагерной надзирательницы. Она всегда носила классические костюмы, в которые одевались положительные руководящие дамы в наших фильмах, и только двух цветов — красного и зеленого. Читала лекции без конспектов, но не импровизируя, разумеется, а наизусть, железным и стрекочущим голосом. В аудитории было человек сто — архитекторы и наш ФТИИ. Но первое же замечание на первой же лекции она сделала персонально — помнила все фамилии. Мы почувствовали себя как в застенке и с тех пор боялись ее до немоты.

Ощущение угрюмого страха рождалось и на лекциях по «военному делу», которые вел неожиданно элегантный господин, очень мало говоривший о самом «деле», но настойчиво рассказывавший нам об ужасах атомной войны. На растерянные наши вопросы: «Будет ли война?» — он отвечал: «Непременно».

Что это было такое? Сейчас бы сказали — «зомбирование». Тогда такого слова не знали, — вероятно, вариант воспитания, чтобы, как сказано где-то, «меньше непуганых было».

На фоне всей этой туповатой бесовщины даже скромное движение профессиональной мысли становилось подарком. Когда на лекциях по истории Древней Греции милая Нина Васильевна Шафранская рассказывала не только о событиях, но и о скрытых механизмах общественных отношений, о пружинах, причинах и следствиях, казалось — перед нами открываются неведомые высоты знания. То были заурядные, хотя и добросовестные вузовские лекции, но способность видеть причинно-следственную связь явлений — это было почти свободой.

Плохо, что наша собственная скромная грамотность на фоне царившего среди студентов «творческих» факультетов невежества могла казаться эрудицией, способность произнести три английские фразы превращала студента и в собственных глазах в полиглота. В библиотеке незнакомый студент-живописец, ученик театральной мастерской, сказал мне взволнованно: «Завтра мне подавать эскизы про Ромео и Джульетту, я что-то видел в кино, но содержания не помню, в чем там дело?» Я рассказал, «в чем там дело», и сразу утвердился в сознании собственной интеллигентности.

Все же я полюбил академию. Ее почти не униженную советскими аксессуарами архитектуру, невесомый, грациозный и строгий вестибюль, вечно облупленные, длинные, как линии Васильевского острова, коридоры, чудесную библиотеку с приветливыми, влюбленными в книги нищими интеллигентными дамами-библиографами, с огромными зелеными абажурами, а особенно «нижний циркуль» — музей скульптуры. Там стояли дивной красоты слепки с лучших статуй мира, сделанные пенсионерами академии. Гипс покрывала легкая пыль, похожая на настоящую патину, пахло гипсом, клеем, холодом и стариной, казалось — самой Античностью.

Читальный зал библиотеки Академии художеств. 1972

А на стенах мужской уборной можно было проходить курс «науки страсти нежной»: студенты «творческих факультетов» давали волю своей замученной, затабуированной молодой фантазии. Рисовать тогда умели, и сюжеты, реализованные в подробных, совершенно реалистических граффити, впечатление производили сильное и немало способствовали просвещению.

Странно, что столь фривольные детали бытия вспоминаются рядом с весьма серьезными и романтическими. Первое проникновение в Публичную библиотеку. Не в разночинные залы для всех, что размещались в Екатерининском институте на Фонтанке, а в заповедные «научные», куда допускались только читатели с высшим образованием. Для этого надо было выписать какую-нибудь мудреную книгу и получить приглашение-штемпель на бланке заказа: «Прошу в зал Россики». Как гордо я туда входил, как надменно листал пахнущие великой библиотекой книги! Какое ощущение сопричастности, правда бог знает чему.

По западному искусству ни курсовых, ни дипломных работ писать не разрешали. Нельзя, и всё. Помню лишь один диплом — «Тема труда в творчестве „малых голландцев“». Да и знание языков почиталось излишним. В институте они преподавались чисто формально и очень плохо, а на просьбу о факультативе я получил в ректорате такой ответ: «Из вас готовят специалистов по советскому искусству, и иностранные языки вам не нужны». Опять-таки по Шварцу: «С тех пор как его величество объявил, что наша нация есть высшая в мире, нам приказано начисто забыть иностранные языки…»

Все же я переживал медовые месяцы студенчества. «Студент Академии художеств». Это звучало. Слова «лекция», «семинар», «доцент», «факультет» — кто не знает сладость этих понятий, когда они впервые становятся твоими! Даже чудовищные лекции по марксистским предметам все же были лекциями, а не уроками, готовиться надо было только к семинарам.

«Медовые месяцы» не спасали от одиночества и мрака. Я существовал совершенно отдельно от соучеников. Они были иные, адекватно воспринимающие жизнь молодые люди, хотя группа была неровная, недружная, лишенная и доли студенческого братства, о котором я был наслышан и которого жаждал. Я не умел общаться со сверстниками, не умел тыкать.

Друзей не было — только мама. Отца я видел в студенческие годы раза два. Мы пытались как-то наладить отношения. Последний раз встретились поздней осенью 1952 года в кафе «Норд» («Север»), в котором я не бывал с довоенных лет. Отец казался мне старым, грузным, очень усталым. А ведь в то время ему было только сорок два, и дела его шли в гору. Он был с приятелями (среди них я запомнил Ольгу Федоровну Берггольц), выпил большую рюмку чего-то коричневого и крепкого (тогда я и не знал, что такое коньяк!), ел омлет с сыром, щедро раздавал чаевые, угощал меня, но я из гордости пил только кофе. Разговор был натужный, светский. Больше мы не виделись.

Моя уже взрослая личная жизнь протекала вне моего круга, вдали от сверстников, скрытно от всех, оставаясь и трудной, и земной, и вместе с тем, как все у меня, книжной. Перечитывая дневники тех лет, поражаюсь, как много времени тратил на нервические прогулки, бесконечное, мучительное самокопание, мрачное чтение, бессмысленное хождение на плохие фильмы, на сидение в библиотеке без радости и пользы. А ведь надо было учиться, лекции приносили мало. Как среди этого депрессивного амока я еще ухитрился читать хорошие книжки и хоть что-то узнавать, один бог ведает. Чудится, эти первые месяцы были темными. Темны были коридоры академии, темно на лекциях — нужно же было смотреть диапозитивы, у нас даже говаривали: «Ученье — тьма, неученье — свет», сумрачно на улицах, темно и в нашей страшной коммуналке с мрачными, озлобленными соседками, лишенными возраста и, кажется, даже пола. Впрочем, одна из них активно предавалась изящным досугам со всеми своими жильцами, которых держала не столько ради доходов, сколько для развлечений, хотя трудно было представить женщину такой внешности и такого возраста предающейся «изнеженности нравов». Но восторженное и недвусмысленное уханье из ее комнаты доносилось периодически.

Очень спасал город.

Я никогда не любил его так, как в годы своего безрадостного студенчества. Он утешал меня в самые черные часы, во время приступов беспросветного отчаяния, которому я пытался найти объяснение в объективной реальности, не понимая, что ржа сидит внутри меня. Я искал и находил печали в своей личной жизни; они, естественно, были столь же придуманными, как и она сама, но страдал я мучительно. А город — он молчаливо приходил мне на помощь, «строгим и стройным видом» своим напоминая о мелочности моих горестей. Сколько часов проводил я наедине с ним, тоже всегда, как мне теперь вспоминается, темным, в туманных, льдистых зимних сумерках. Мглистая юность.

Но какие случались просветы! Осенью 1952 или 1953 года, в вечер дождливый, тоскливый до боли в груди (французы называют такие ощущения «angoisse» — душевная боль, переходящая в физическую), я перелистывал в полутемном зале студенческой Публички на Фонтанке сборник Апухтина в поисках текста любимого мною романса «День ли царит…», с которым много было связано личного, но слова которого толком я не знал. Нашел. До этого было темно, страшно и безнадежно, я лелеял свою обиду, нанесенную любимой, как казалось мне тогда, женщиной.

Потом подошел к открытой форточке.

Холодной и бодрой сыростью пахнуло мне в сердце, легкая полная свежесть проникла в меня, свет ясный и ровный засветился в душе, покой упал. Счастливейшие мгновения соприкосновения с полнотой жизни, как мало было их, как мало умею я их ценить… Почему не стараюсь сотворять их?

…Теперь, полвека спустя, я часто задаю себе непростой вопрос: что пролегло между мною и городом, который я так любил?

Конечно, город воспринимается юношей восторженно, но есть и иное, куда более серьезное.

Было бы смешно и пошло сетовать на то, что поносят оболваненные полузабытыми советскими миражами, озлобившиеся и униженные старики: бездарную малограмотную рекламу с «заграничным акцентом», недоступные, хотя и сомнительные вещи в претенциозных постсоветских «бутиках», неприличное изобилие дорогих машин на фоне бедности. Все это действительно противно. Но таковы естественные приметы столь же неизбежного и благотворного, сколь и отвратительного процесса расставания с былым, еще более уродливым и рабским временем. Иное дело, что вместо европейского оживления город обрел скорее суетливый шик безвкусного «нуворишества». Впрочем, все это — не более чем запоздалая публицистика. В другом дело. Тогда была устойчивая связь с ушедшим навсегда прошлым города, он был воспоминанием о самом себе и вместе с тем — моим минувшим и моим будущим. Его прошлое, его история были моими, а нынче его будущее закрыто, настоящее суетно и чуждо, прошлое стало «брендом» и выставлено напоказ. Главное, нет во мне воли, а может, и желания пробиться к нему сквозь избыток временны́х наслоений, сквозь морщины, рубцы, сквозь грубый грим, да и сквозь собственную усталость. На смену любви пришла, как ни странно, жалость. Этот гламур, сияющие витрины и огни, прячущие столько печали, нищеты, растерянности, неустроенности. Вновь что-то сделали с городом, лишив его памяти, как манкурта…

На семинарах по марксизму нас выручал немец из ГДР — большой, толстый, лишенный юмора доброжелательный человек. Он был невозмутим, не понимал, почему люди волнуются перед экзаменами («Я не волнуюсь — я подготовился», — говорил он). Обычно он поднимал руку и со своим уморительным акцентом произносил: «Я хотел бы углубить данный вопрос на примере того, как он трактуется в условиях строительства социализма в ГДР». И говорил минут двадцать, за что все мы были ему чрезвычайно благодарны.

В центре Петербурга. Рисунок автора. 1953

Куда более колоритная фигура — чех Йозеф Цесаржевский. Дома он уже закончил университет, стал коммунистом, был взрослее и образованнее нас, но чудилась в нем странная смесь легкого вольнодумства и официозного коварства. Однажды он процитировал некую фразу, которую наша преподавательница сочла невнятной и неразумной. С каким сладострастием наш чешский друг объяснил, что фраза принадлежит «товарищу Жданову», как спокойно смотрел на испуганную и сконфуженную стареющую даму. Он словно бы наслаждался тем, как умело использовал несимпатичное ему оружие, которым так легко оперировали вокруг другие. Вскоре он уехал, в Чехословакии сначала пошел вверх, в пору же Пражской весны стал отчаянным диссидентом, был отовсюду изгнан, работал где-то в деревне кузнецом.

Я разыскал его в Праге в декабре 1988-го. Об этой встрече я еще напишу.

Иностранцы тогда смущали и притягивали. Мы ведь ходили почти оборванцами, в курточках, лоснящихся штанах, а наши приезжие коллеги одевались просто, но свободно и чисто, на праздниках — по-западному элегантно, не напивались, а легко и помалу пили вино, были вежливы, и даже сам их акцент казался странно привлекательным, — ведь тогда мы людей из-за границы видывали только в кино.

При всех прелестных отношениях с сокурсниками-иностранцами, на комсомольских собраниях девиц клеймили за какие-то невинные объятия с ними по пьяному делу. Стоит напомнить: в те пуританские времена любые романы «до обрученья» и между своими обычно оборачивались «персональными делами». «Я помню, как ты сидела у него на коленях!» — орал верноподданный и убогий студент на легкомысленную сокурсницу. Гиньоль, гиньоль, только тогда никому смешно не было.

Не один студент вынужден был «жениться как честный человек». Все оказывалось сложно, страшно, аборты являлись делом криминальным, стало быть, и невероятно дорогим, представления об интимной жизни и ее аксессуарах — пещерные. Коммунальные квартиры, бездомность и бесприютность придавали течению серьезных и несерьезных романов нечистую поспешность. Отсюда немало настоящих трагедий, не говоря уже о все том же страхе. Помимо неприятностей общечеловеческих, можно было вылететь из комсомола, да и из института, с волчьим билетом — интимная жизнь считалась тогда более всего «политическим фактором». И стыдно сказать, эта атмосфера потенциальных разоблачений, атмосфера лакейской таила в себе некую смердяковскую занимательность. Что было, то было.

Кто помнит сейчас пафос «персональных дел»! Даже у великого и так любимого мною Юрия Трифонова, правда в первом, достаточно наивном романе «Студенты», вышедшем в 1950-м, есть красноречивая фраза, вложенная в уста «положительного профессора»: «Случай с Палавиным заставит нас больше интересоваться личной жизнью друг друга». С этим у нас тогда все обстояло отменно. Но самым мерзким грехом, тем более непростительным, так как он не имел уловимых очертаний, считался «отрыв от коллектива». Именно этот грех постоянно инкриминировался мне. Отрываться или тем более (самая опасная формулировка) «противопоставлять» себя коллективу я вовсе не хотел. Но народ у нас, как известно, всегда прав, и меня «прорабатывали» с неослабевающим усердием, что было не только унизительно и противно, но и небезопасно. Таким вздором заполнялась и портилась юность, которую я и сам умел себе усложнять до бесконечности.

Единственными иностранцами, всегда остававшимися безупречными в глазах нашего официоза, были китайцы. Они все время учились. В общежитии через пять (sic!) минут после встречи Нового года они уже конспектировали «Вопросы ленинизма».

Первый семестр и начало второго проходили под знаком двух, как принято было тогда говорить, «исторических» событий. Все изучали «Экономические проблемы социализма в СССР» — последнее сочинение Сталина, и его речь на XIX съезде ВКП(б), который проходил в октябре, а именно в этом месяце начались занятия в академии. Возникло, естественно, обычное покорное воодушевление, студенты жадно слушали лекции, специально посвященные и научному труду, и речи вождя. Действительно жадно, без всякого лукавства. Существовал тогда особый сервильный механизм восприятия, охранительный инстинкт репрессированного сознания. Услышать и похлопать — дело нехитрое. А вот как надо правильно понимать? Этому могли научить только специальные люди, причастные высшим тайнам, сиречь учителя «основ». К тому же они могли понятно объяснить смутные места.

Поразительно, сколь стремительно появлялся комментарий на кафедре. Вероятно, он в какой-то форме спускался сверху одновременно с публикацией, иначе как по всей стране одинаково (попробовали бы по-разному!) интерпретировали, объясняли и восхваляли. О речи на съезде наш еще молодой и очень мрачный преподаватель (все черное — костюм, рубашка, галстук, никогда иначе) говорил с темным восторгом начинающего шамана. «Эта речь, — цитировал он какого-то западного коммуниста, — стоит целой книги». И лицо его дергалось от верноподданного и агрессивного упоения. Речь эта — последнее публичное выступление Сталина, — кстати сказать, была написана ловко и адресована, главным образом, нашим заграничным единомышленникам.

Еще выступал на съезде Маленков, объяснял, какая должна быть литература.

Наступил 1953 год.

Я все больше врастал в академическую жизнь, мне — сейчас и признаться неловко — нравилась даже та нелепая деятельность, что называлась «общественной работой»: хотелось вылезти из своей ракушки и стать «как все». Меня, «как и всех», сделали агитатором — близились очередные выборы. Мы ходили по квартирам и задавали одинаковые вопросы: «Вы ведь знакомы с биографией кандидата?» Все отвечали утвердительно, и мы шли дальше. Однажды мы с моим «подельщиком» попали в квартиру полковника милиции по имени, кстати сказать, Владимир Ильич. В передней висели две шинели — одна милицейская, другая защитная с синими выпушками на погонах — МГБ (тогда милиция принадлежала этому ведомству). Нечаянное соприкосновение со страшными и всесильными верхами.

А в день выборов бегали по квартирам и зазывали людей на избирательные участки: в ту пору, ежели до двенадцати дня большинство не проголосует, — чрезвычайное происшествие с «политическим душком» и опасными последствиями для агитаторов. Иные ушлые граждане пользовались редким случаем и выступали с незатейливыми требованиями: например, починить кран. А то не пойду выбирать. Испуганно чинили.

Тридцать первого января сообщили о «заговоре врачей».

Сейчас не любят вспоминать о том, как постыдно и как часто стали пользоваться этим державным науськиванием. Когда плохо и страшно, люди рады подлой возможности мстить кому-то, кто объявлен врагом: простой и омерзительный механизм еврейских погромов. В магазинах и поликлиниках, в институтах, в трамваях сводили счеты со всеми, кто хотя бы слегка походил на еврея. Ужасно, но я видел людей, от которых никак нельзя было ожидать подобного, ведущих себя действительно как на погроме. Каждый человек с еврейской кровью или хотя бы на еврея похожий (а для голытьбы чуть ли не каждый интеллигент — еврей) становился беззащитным, словно преступник вне закона.

Помню омертвелое, лишенное всякого выражения лицо нашего декана Абрама Львовича Кагановича, о котором я упоминал. Человек блестящий, откровенно карьерный, никогда, в отличие от большинства конформистов, не делавший из себя ангела, он сумел, вопреки «пятому пункту», добиться в достаточно черносотенной академии высокого поста. На него обрушились те, кто прежде заискивал или вынужден был с ним считаться, сняли его почти сразу же. Думаю, как и многие, он ждал худшего.

Утром четвертого марта по радио сообщили о «постигшем нашу страну горе — тяжелой болезни Иосифа Виссарионовича Сталина»: «В ночь на второе марта…» Не надо было быть провидцем, чтобы понять, что речь идет не просто о болезни, — об этом бы сообщать не стали.

Я, двадцатилетний, испытал страх и любопытство, жалко мне Сталина не было, хотя ощущение его масштаба никуда не делось.

Людей поразило, по-моему, иное. Сам факт, что вождь может болеть, что в нем есть нечто невечное, слабое, человеческое, стал крушением представлений об основных категориях Пространства и Времени. Мы жили в мире единой константы, которая регулировала эти категории. А категории-то оказались сильнее. Это пугало.

Шестого сообщили о его смерти (на самом деле умер он накануне).

Люди настолько привыкли к тому, что вождь везде и вместе с тем совершенно абстрактен, что даже самое естественное, что происходит со всеми, — смерть в его случае воспринималась чем-то отвлеченным. Может быть, потому, что он, при жизни став бессмертным, оставался почти невидимым?

Кто-то опасался не выразить печали, но, главным образом, боялись другого — что дальше? Тогда, в марте, кто-то действительно плакал, но, право же, я не видел на улицах Ленинграда особого отчаяния. Рассказывали, многие пытались уехать в Москву и даже прорывались туда сквозь кордоны. Видимо, там все это ощущалось и происходило иначе; но то, что мы узнали, слышали о тогдашней ходынке, о гибели людей, давивших друг друга, — и тех, кто мечтал увидеть в последний раз вождя, и тех, кто случайно попал в обезумевшую толпу, — казалось страшной неправдой. Эти смутные слухи из Москвы о погибших на пути в Дом Советов воспринимались скорее как свидетельства возвышенного безумия, социального флагеллантства, нежели как что-то страшное и стыдное…

И все же, думаю, люди не так уж сильно, как нынче пишут и вспоминают, были этим заняты, — возможно, мне так кажется еще и потому, что мы с мамой тогда целиком оказались поглощены очередным нашим финансовым крахом и остались в стороне от глобальных проблем.

Кроме того, юношескому сознанию свойственно нечто вроде нехорошей радости от причастности к масштабным и даже опасным событиям, сколь бы мрачными они ни казались. К тому же наша болотистая неподвижная жизнь ощутимо вздрогнула: нет, не надежды на перемены возбуждали мою навсегда напуганную душу, но словно сдвинулось что-то, стало иным. Каким не было прежде никогда.

Меня поразила соученица-эстонка, умная и милая Эви: «Я так счастлива, что дожила до его смерти!» — не мыслью, даже не смелостью, а тем, что такое можно выговорить вслух. Кстати сказать, она же рассказывала мне, что наших военных, когда Эстония «добровольно вошла в состав СССР», в Таллине действительно встречали цветами, — тогда очень боялись немцев, а к нам относились доброжелательно. И только потом, когда наши военные и их жены показали себя во всей красе, положение резко изменилось. Ну а после репрессий, естественно, только на немцев надежда и осталась.

Страшнее всего было днем и вечером шестого.

Можно было неделями не слушать радио, не читать газет, но эфир и газетные полосы, даже заполненные бодрыми реляциями и общими местами, все же создавали ощущение унылой, но вечно тлеющей жизни. А тут информации нет вовсе, даже никаких «трудовых побед», по радио только траурная музыка, и в газетах пусто. Никто ничего не знает, — может, в Кремле все друг друга перерезали, может, американцы нас оккупировали.

Поздно вечером — правительственное сообщение. Бодрый голос диктора. Оказывается, все живы. Новые назначения: предсовмина — Маленков, секретарь ЦК — тоже Маленков (вскоре он подаст в отставку и его сменит Хрущев), председатель Президиума Верховного Совета — Ворошилов (вместо Шверника); вся эта компания вскоре стала именоваться «сталинским ЦК». А тогда испытали банальное облегчение: так сказать, жизнь продолжается. Сыграли сумрачно-торжественную песню: «Слава борцам, что за правду вставали…» Борцам вообще, а не Сталину (он в песне не упоминался). Что-то происходило новое и не совсем понятное.

До девятого марта протекли четыре дня безысходного официального траура, он стал почти бытом. Весьма эффектно выглядела витрина трикотажного ателье на Невском, 12, известного под названием «Смерть мужьям»: черные и красные драпри и на их фоне белый бюст Сталина. Девятого марта — похороны. Телевизоров было очень мало (да и велась ли прямая трансляция?), все слушали радио. Берия говорил с сильным акцентом, заметно подражая манере покойника, любившего повторять один и тот же оборот: «Кто не слэп, тот выдыт…» Он стал первым заместителем предсовмина и главой реорганизованного Министерства внутренних дел (госбезопасность вошла в объединенное министерство, и это, с одной стороны, пугало — так ведь было в конце тридцатых, с другой — утешало, поскольку исчезало страшное это понятие — «МГБ»).

Вообще-то, с самых первых дней траурной эпидемии наше запрограммированное сознание уловило в происходящем нечто нежданное и непонятное. Когда по радио рассказывали о проекте пантеона, куда предполагалось свести прах всех великих, о предварительном захоронении Сталина в Мавзолее, это казалось естественным. Но ожидали чего-то иного, небывалого, ожидали, что теперь-то и начнется настоящий фараонский культ, — скажем, построят пирамиду или переименуют Москву в Новый Сталинград, сочинят новый гимн. Но ничего подобного, к счастью, не случилось, и люди не то чтобы разочаровались, скорее растерялись, а от растерянности рукой подать до испуга: ведь прежде все развивалось по прямой.

Теперь же — подумать только — наша покорность оказалась невостребованной. Вместо ожидаемого надо было готовиться к непонятным переменам — вот уж от чего все отвыкли.

Кто тогда знал, что готовилась массовая депортация евреев, что буквально накануне смерти Сталина стояли под Ленинградом специальные поезда?

Конечно, в институте объявили конкурс на лучшую работу по теме «Сталин и изобразительное искусство», но то была скорее инерция «на местах», нежели понимание того, что творится наверху.

Наш единственный на курсе член партии строго сказал мне, что я должен выступить на собрании, дабы «призвать всех принять участие в конкурсе».

Выступил. Призвал.

Двадцать седьмого марта случилось два совершенно разномасштабных события, которые, как мне кажется, могут обозначить конец послепохоронной эпохи. Некую цезуру. Еще ничего не менялось. Две недели оставалось до первого признака новых времен — отмены «дела врачей».

В тот светлый и чуть пасмурный вечер немалое число студентов — хотя и не так много, как я ожидал, — пришли послушать двух знаменитых тогда художников: Юрия Михайловича Непринцева и Владимира Александровича Серова. Они недавно вернулись из Москвы — были допущены рисовать Сталина в гробу. И теперь рассказывали о своих впечатлениях.

На обоих лежала печать избранничества, отчасти и испуга. Непринцев сделал просто робкий и старательный доклад. А Серов — человек, наделенный высочайшим даром коммунистической дипломатии, очень умный и совершенно лишенный нравственности, этот испуг интерпретировал как сдержанное благоговение. Один лишь раз рассказчик позволил себе «открыться», так сказать, «не сдержался»: «Какой он был красивый в гробу…» — сказал он. И словно бы смутился этого порыва восхищения в сдержанной и скорбной речи. Всю свою жизнь Владимир Александрович Серов сумел отменнейшим образом срежиссировать, умея всегда сервировать самую реакционную и даже низкую идею как выстраданное, глубоко личное движение души.

Вынос тела И. В. Сталина. Справа налево на переднем плане: Л. П. Берия, Г. М. Маленков, В. И. Сталин, В. М. Молотов. 1953

В тот же день объявили амнистию. Сразу после похорон Сталина Берия повел игру, похожую на ту, давнюю, когда перед войной он, сменив Ежова, стал изображать либерала. Тогда освободили нескольких видных, репрессированных при Сталине людей, в среде интеллигенции даже заговорили о Берии с надеждой. Но амнистия теперь распространялась лишь на тех, у кого срок был не более пяти лет, стало быть политических заключенных она не коснулась.

Вскоре города наполнились угрюмыми и мрачными личностями — вчерашними уголовниками. По Ленинграду стали ходить милиционеры — по двое, с встревоженными, испуганными лицами, с рукой на кобуре. Это было внове, боялись тогда другого, и непривычная тревога вползала в открытые очередному страху души. Еще один страх. Получалось, что без Сталина — страшнее.

Хотя — он как был, так и остался. Мы жили в тени фантома так же, как прежде — в тени живого вождя.

А мир-то, он уже менялся, только мало кто догадывался об этом. Мы же оставались всё теми же, погруженными в невеселый мир тогдашней угрюмой, но отчасти все же счастливой юности (уже просто потому, что то была юность), с казарменными лекциями, наивными надеждами, просветами открывающегося знания. И менее всего думая, что история начинает поворот.

Уж кто-кто, а студенты академии «шестидесятниками» не были.

Было, правда, одно любопытное исключение.

Одаренный и необычный юноша, учившийся курсом старше меня, писал стихи, несколько странные, но помню я их до сих пор. Тогда мне нравились и красивые общие места:

…потемнели ограды Версаля. На столе пистолет, неоплаченный чек И пакет без печати из Пале-Рояля.

Какие-то просто пронзали болезненной и безжалостной откровенностью:

И в судоргах страсти, без воли рассудка Сжигаются стыд и невинность младенца, И (не помню. — М. Г.), и пыль предрассудков. А дальше — лишь дело за тем, чтоб одеться.

Они ходили по рукам, все их знали. Были еще такие стихи про Николаевский мост — мост Лейтенанта Шмидта, — привожу их целиком, но на память:

Он невелик — шагов пятьсот, Но сколько дум, пока идешь, Пока трамвай его трясет, И эти старые дома — В них столько грязи и тоски, Немудрено сойти с ума, Немудрено с ума сойти.

А после смерти Сталина — совсем уже немыслимое:

По лужам хлюпают калоши, Зачем-то умер вождь, И брызжет, брызжет нехороший, Туберкулезный дождь.

Сталин не умер. Он будет возвращаться и вновь умирать, не покидая наши души и тогда, когда нам будет казаться, что мы прокляли его и позабыли. Он был опасен живой, страшен мертвый, мы все были в нем, он — в нас.

Рабы собственной памяти и привычного внутреннего протеста, мы так и остались заложниками борьбы за что-то, против чего-то, даже не подозревая, что свобода внутри нас, а потому — еще бесконечно далека.

Рядом с оттепелью 1953–1957

Никого так не пытали ложью…

Евгений Шварц

И как увидеть время, когда ты в нем.

Юрий Трифонов

Конечно же, суждения, которыми заканчивается предыдущая глава, — из другой, взрослой жизни. Не это тогда меня (да и моих сверстников) занимало.

Мы давно уже жили на обочинах истории, не зная и крупиц правды о том, что происходит у нас и в мире. И тогда только начинали робко догадываться о своем чудовищном, ни с чем не сравнимом незнании.

Сочинение мемуаров — занятие, провоцирующее невольное и неизбежное лукавство. На живую ткань воспоминаний наслаивается иное — зрелое, часто и просто книжное — знание, и все это сливается внутри нас в единую «плоть памяти», анализировать которую — кому под силу? Это, как говорят французы, «couper les cheveux en quatre (разделить волос на четыре части)». Невозможно и бессмысленно.

Самым острым воспоминанием «послесталинских» первых лет остался у меня майский день 1954 года, когда я специально пришел в наше академическое общежитие на 3-й линии посмотреть телевизор — чудо пятидесятых. До тех пор я только слышал о нем, видел этот диковинный прибор лишь в кино и волновался.

Шла прямая трансляция гастрольного спектакля «Мещанин во дворянстве» выступавшего тогда в Ленинграде парижского театра «Комеди Франсез». При всей моей страсти ко всему французскому, представление занимало меня меньше, чем сам телевизор. Он назывался «Ленинград Т-2» и был чуть более совершенной моделью, чем первый, теперь легендарный, «КВН», ставший символом пятидесятых, особенно благодаря пузатой, наполненной глицерином линзе. «Ленинград» был пошикарней, весил целых 50 килограммов и являл собою синтетическую конструкцию — радиоприемник и собственно телевизор, крохотный экран которого, размером 13 × 18 (у «КВН» — 10 × 14), мог закрываться шторкой. Как известно, все технические новинки почему-то прячутся в старые формы — так и первые автомобили хотели казаться каретами.

Люди, крутившие ручки прибора, «настраивавшие» его, вызывали трепет.

Я стоял очень далеко, на экране мелькало нечто неясное (черно-белое, естественно), картинка падала, тускнела, мелькала. Что-то все же было видно, слышались голоса актеров.

Телевизор марки «Ленинград Т-2». 1950-е

Я видел то, что происходило в эту самую минуту на расстоянии нескольких километров.

До сих пор помню чувство счастливой растерянности и, простите мне трюизм, гордости за людей, которые смогли такое придумать. Сейчас никого не удивить телевизором размером с полстены, а то и в полдома, но ничто из этих чудес не может сравниться с дрожащим синеватым изображением маленького кинескопа! Я присутствовал при событии, несомненно, историческом — так мне казалось, да так оно и было.

Просмотр телепередачи. Начало 1950-х

В ту пору, при всей моей нищей алчности к вещам, у меня и мечты не возникло о собственном телевизоре. Другой, недоступный мир.

Тем не менее вскоре появился телевизор и у нашей соседки по квартире. Марки «Север», в футляре, «отделанном под ценные породы дерева» (как говорилось в инструкции к диковинному прибору), с экраном еще больше, чем у «Ленинграда». Изображение и в нем мелькало, дрожало, вытягивалось или сплющивалось, его все время надо было поправлять. Телевизор в собственном доме! Проситься всякий раз в гости было неудобно, но как хотелось — и фильмы тогда шли первоэкранные, те же, что в городе: телевизоров было так мало, что конкуренции кинотеатрам составить они никак не могли. Так смотрел я «Плату за страх» с Ивом Монтаном — первую серию в кино, вторую — дома.

Телевизор вспоминается событием куда более историческим, чем сама история. Нынче кажется удивительным: как можно было сравнительно безмятежно воспринимать тогдашнюю реальность, жить в ней, едва ощущая, что рушится все прежнее, что существуем мы одновременно в разных исторических пластах, что повседневность дышит историей, а история порой похожа на склоку в коммунальной квартире. Со всегда возможным кровопролитием.

И еще в ту пору я много рисовал, летом бродил по городу с альбомом. Но вы, любезный читатель, думаете, что каждый мог выйти на улицу и рисовать? О нет!

Надо было получить в академии особую бумагу, этакий фирман с печатью, что студенту имярек разрешается рисовать, — и далее следовал перечень того, что разрешается. Иначе забирали в милицию, и хорошо, если только в нее.

Все больше я любил тогда Ленинград! Той особенной любовью, что росла, питаясь постепенно увеличивающимся знанием. Я уже прочел тьму книг по истории архитектуры, каждое здание говорило со мной внятным языком своей судьбы, сокровенных ритмов, потайными изгибами кажущихся прямыми колонн, тонкой лепкой барочных фронтонов, а главное, собственными моими воспоминаниями, поскольку едва ли не каждый угол уже напоминал мне о чем-то пережитом здесь. Любил я не только старый город, мне нравилось наблюдать, как он «благоустраивается», мог подолгу смотреть, как ставят новые фонарные мачты, надевают на них «сарафаны» (декоративные постаменты), как укладывают асфальт… И узнавал и те его тайны, что ведомы лишь рисовавшему с натуры. Незатейливые и пристальные карандашные штудии, которые не помогают выразить себя, но учат понимать красоту, существующую независимо от нас.

И все же приходилось все время сверяться с бумажкой — не рисую ли запрещенное.

Новый Эрмитаж. У Зимней канавки. Рисунок автора. 1953

Да, тогда мы оставались покорным, оглушенным вечной зависимостью и полным неведением стадом, робко внимавшим той информационной жвачке, которой нас кормили, изредка подсыпая в нее пряного перца опасной (всегда целенаправленной!) сенсации.

Тогда еще не появилось ощущение решительных перемен, просто робкая реабилитация отдельных, едва ли не случайно выбранных людей (надолго ли?), кровавая возня, ведь и пяти лет не прошло с «ленинградского дела», и «толковища» между палачами пока не предвещали оттепели.

Итак, надо вспомнить лето 1953 года. Уже арестован Берия. И даже Зощенко восстановили в Союзе писателей. Первое в моей жизни лето без Сталина.

Тогда я мало об этом думал. Рискну предположить, люди моего поколения склонны несколько преувеличивать собственную прозорливость и осознание истории в ту пору. Не говорю о тех отважных и умных юнцах, которые ощутили тогда шум времени. Таких было немало, особенно в Москве, — в те годы и стали появляться будущие «шестидесятники». Я их ровесник, не более. Мироощущение мое оставалось вполне традиционным, то, что касалось меня непосредственно, казалось куда более занимательным.

Год начинался «как всегда». В конце марта Твардовский публично признал ошибочной публикацию «Новым миром» романа Василия Гроссмана «За правое дело». Трудно нынче поверить, что в 1949 году, еще при Сталине, Симонов, будучи редактором «Нового мира», выступал за публикацию этого романа, а сменивший его на этом посту в 1950 году Твардовский — резко возражал.

Когда наступило 4 апреля 1953-го, когда в газетах напечатали сообщение о закрытии «дела врачей», о том, что у Лидии Тимашук, награжденной за «разоблачение» «врачей-евреев», отобрали орден Ленина, я думал скорее не о восстановлении справедливости, а о том, что маятник в очередной раз качнулся в другую сторону. В академии об этом особенно не говорили. Как я уже упоминал, наши студенты «шестидесятниками» не были.

События, однако, развивались стремительно, и не замечать их стало невозможно. Уже 6 апреля в «Правде» появилась статья «Советская социалистическая законность неприкосновенна»: все, что было на совести МГБ, объяснялось «преступными действиями» прежнего министра Игнатьева и его заместителя Рюмина. Берия стал «сдавать своих». Опыт у него был — с тех пор как, свалив все на Ежова, он прослыл чуть ли не спасителем справедливости.

В статье был практически реабилитирован Михоэлс и осужден антисемитизм.

Я еще только начинал размышлять — робко и приблизительно. И сейчас, написав слова «Берия стал…», вспомнил, что очень растерялся, когда начали столь поспешно персонифицировать злодейство.

Сначала главными злодеями оказались Игнатьев и Рюмин. Потом Берия. Потом Сталин. Кто спорит?

Но как просто все делается! Значит, не будь этих извергов, все было бы хорошо и, кроме них, никто не виноват?

А тысячи других палачей, а мы сами, все, кто слал доносы или просто мирился с коммунистическим кошмаром! Да что говорить, вроде бы каждый это понимает. Но ведь так приятно знать, кту виноват. Тоже ведь — «боярина на копья». И большинство не виновато. А по сути дела, все мы по-своему хороши. И каждый из нас в отдельности, и народ-«богоносец».

Много позже я прочел у Солженицына («Бодался теленок с дубом»), как у него требовали, чтобы в повести «Один день Ивана Денисовича» было непременно названо имя Сталина. Казалось бы — вполне естественное пожелание. А ход был макиавеллиевский — нужен был именно один конкретный виновник. Чтобы не ставить под сомнение весь режим, обелить систему.

После ареста Берии — события, внушившего новые иллюзии (а ведь этого ката посадили его подельники, такие же кровавые мерзавцы, и посадили не за злодеяния, а за опасные для системы политические, вполне прагматичные планы!), — ничего не менялось. Во всяком случае, пока. Правда, со временем подписчики второго издания Большой советской энциклопедии получили письма с рекомендацией изъять из тома такого-то страницы такие-то и взамен их «вклеить прилагаемые». В «прилагаемых страницах» статья «Берия» была заменена обширными сведениями о Беринговом море и еще о чем-то. Смешного здесь, впрочем, мало.

Зато у нас в академии после разоблачения «преступных действий врага народа Берии» «возник» митинг. Такого рода митинги официально назывались «стихийными». Вдруг на какой-нибудь кондитерской фабрике «возникал» митинг, скажем в защиту трудящихся никому не ведомого Лаоса. Надо ли объяснять, что стихийные митинги тщательно готовились и что собрание действительно импровизированное грозило участникам жестокими репрессиями!

Так вот, в июле в нашем актовом зале (теперь здесь, как и до революции, церковь) обличали Берию. Всё как всегда. Но один молодой художник, кажется аспирант, до того распалился и потерял представление о реальности, что обвинил своего коллегу в «потере политической бдительности». «Как он мог, — восклицал правдоискатель, — написать подхалимскую картину о предателе Берии!» Он как-то очень удачно подзабыл, что еще недавно Берия числился великим государственным деятелем и любые сомнения в его величии были бы немедленно караемы. Или не забыл, а воспользовался моментом, общим смятением умов и той рабской вседозволенностью, которая помогала топить неугодных, гробить соперников, опираясь не на логику, а на всеобщее темное воодушевление, неизбывное «революционное сознание».

Немало слышал этот зал. И прославления Сталина, и разоблачения Берии. И поношения западного искусства, когда весьма почтенный (уже и в ту пору носитель всех возможных наград и званий) живописец, руководитель мастерской, содрогаясь от праведного гнева, выкликал: «Мы будем беспощадно бороться с некритическим отношением ко всякого рода импрессионистам, вроде Ван Гога и Матисса!» Именно так — «импрессионисты Ван Гог и Матисс».

Потом он заходил сюда же как в «храм Божий». И учил студентов писать картины на вполне православные темы. Да и один ли он таков?

Нас приучали ведь не только к верноподданничеству, менять кумиров безропотно и воодушевленно нас приучали тоже.

Все же политика оставалась тогда фоном. Тревожным, иногда беспокойно обнадеживающим. Но главным были наши обыденные дела.

У меня сохранились дневники тех лет, но по ним восстановить мысли решительно невозможно. Совершенно не понимаю, о чем я разговаривал и как разговаривал с людьми. Весь я был ненастоящий, мыслил лишь литературными образами, а то и штампами. Только страх, вечный Танатос, хотя и слова-то такого не знал я тогда.

Самым же главным было, конечно, личное.

Правда, принято считать, что работа составляла и составляет единственный и главный смысл жизни. Особенно для тех, кто занят, так сказать, творчеством.

Все чаще я думаю, что это вздор.

Быть может, великий математик, философ (известен пример Канта) и способен полностью погрузиться в чисто интеллектуальный мир. Но люди, так или иначе связанные с литературой (а наверное, просто все люди), скорее думают о том, кого любят, о ком мечтают, кого придумывают или додумывают, кому хотят понравиться. И кому-то — пусть только придуманному — явно или не явно посвящают все, что делают. Кстати сказать, из-за любви или того, что мнится любовью, кончают с собой чаще, нежели по поводу «творческих мук». Ведь самый глубинный, потаенный процесс, то, что Сезанн называл «реализацией своих ощущений», тоже связан с тем, кем хочет художник быть понятым.

А моя «личная жизнь» оставалась вымученной, книжной, призрачной. Моя подруга, прелестная, милая женщина, как я уже упоминал, значительно старше меня, очень ко мне привязанная, ощущала эту привязанность как беду, патологию. И было ей неловко ходить со мной в театр или кино, как могла она чувствовать себя в свои тридцать с лишним рядом с девятнадцатилетним юнцом!

А она была по-настоящему хороша. Светлые голубые глаза, нежный, неяркий, с горьким разрезом рот на прозрачно-бледном, тонко и сухо очерченном лице были действительно красивы, но словно притушена, скрыта была эта красота непреходящей усталостью, нездоровьем. Талантливый скульптор — а каких физических сил требует это ремесло! — она часто болела, мучилась бытом, безденежьем.

Жила она по странному стечению обстоятельств на Малом проспекте Васильевского острова около 5-й линии, а на углу 2-й линии стоял тот большой серый дом с башенками, где почти двадцать лет назад я родился. Да, Васильевский — многолетняя среда моего обитания, в общей сложности я прожил на нем шестьдесят восемь лет: три года до войны и шестьдесят пять — с 1952-го по нынешний, 2017-й.

Малость и скудость ее девятиметровой комнатки, когда я впервые вошел туда, поразили даже меня, уже привыкшего к убогому послевоенному ленинградскому быту. Огромная коммуналка на высоком пятом этаже, куда вела странно крутая, крепостная какая-то лестница. Бесконечный, как в казарме или общежитии, коридор, двери, двери, а за ними — многочисленные страшноватые соседи; единственная, конечно, уборная, кухня, где двигались мрачные, нечистые тени. В этой квартире суждено мне было стать взрослым, узнать, что такое «faire cattleya»,[16] как утонченно выражался Пруст, о котором я тогда и не слыхивал.

В пору, когда я стал бывать в этой комнате, она служила хозяйке чем-то вроде мастерской: жила моя подруга с редкими перерывами все еще у вдовы Альфреда Рудольфовича. Наши встречи, чем они были для нее? Она была взрослой, пережила войну, потеряв любимого человека, художника, поразительно одаренного (я видел его живопись), он умер в эвакуации от туберкулеза. Мы видели и воспринимали жизнь совершенно по-разному; моя детская начитанность, романтический «гриновский» оптимизм, в который я скорее играл, чем верил, и радовали и отталкивали ее. Мои поэтические вымыслы воспринимала она, как я теперь понимаю, с редкой снисходительностью и как-то сказала: «Вы (мы к тому же оставались на „вы“!) словно книжку читаете, а не живете». Я загромождал жизнь игрушечными и утомительными подробностями. Когда она уезжала, посылал письма не в покупных, а в склеенных собственноручно из раздобытой где-то плотной кремовой бумаги продолговатых конвертах и обязательно заказными, и за ними приходилось ходить на почту, что ничего, кроме раздражения, вызвать не могло.

Мы не слышали друг друга почти никогда. Я был молод, она — навсегда усталой. Что-то нас, однако, держало. Меня, скорее всего, — драгоценность первой женщины, с которой реализовывались мои отроческие мечты, а ее — что? Моя непохожесть, странность, а может быть, она и любила меня по-своему. У меня-то вряд ли было это любовью, скорее прикосновением к жизни, игрой во взрослость, зависимостью, сладостной и больной, реализованным театром детских фантазий.

Только потом, через несколько лет, когда я потянулся к более близким мне по возрасту дамам, у нее возникло болезненное чувство собственности по отношению ко мне, что перешло потом в историю печальную, надрывную и некрасивую (с моей, главным образом, стороны). А тогда я жил прямо по уже упоминавшемуся стихотворению Апухтина — «Все для тебя»…

Сколько мы гуляли в пору обычной бесприютности завязывающегося робкого еще романа! С нею еще летом 1951 года я впервые увидел Павловск, до сих пор самый мой любимый парк. Увидел сквозь гравюры и воспоминания Остроумовой-Лебедевой, сквозь рассказы Альфреда Рудольфовича Эберлинга, который до войны приезжал сюда, в парк, прямо на поезде: тогда еще существовал старый Павловский вокзал — тот, где играл Штраус, и вагоны останавливались среди деревьев, совсем неподалеку от дворца. Ахматову тогда мало вспоминали, и знаменитые строчки «Как в ворота чугунные въедешь, тронет тело блаженная дрожь…» я узнал много позже.

А тогда парк, снесенный войной, только мерещился, сквозь новые прозрачные саженцы уже от станции можно было разглядеть дальние бесформенные остатки павильонов. Дворцы являли собой пыльные, убогие развалины (кирпич — не мрамор, и павловские темные руины не похожи на руины Акрополя), но как упоительно пахло медом — только в Павловске так благоухают травы, — и минувшее великолепие мерещилось в этом призрачном мире, быть может, острее, нежели в героически и тщательно отреставрированном, но ненастоящем дворце, которым мы почтительно любуемся нынче. До сих пор не уверен я в том, что восстановление разрушенных «памятников архитектуры» — дело безусловное. Благородное и возвышенное, бесконечно необходимое оскорбленному сознанию людей — да! Но не восстанавливают же Парфенон! Правда, мраморные пропилеи и колонны, разрушенные не только людьми, но и веками, мало похожи на сожженные, погубленные войной и варварством кирпичные штукатуренные стены. А если и восстанавливать Павловск, то как? По первоначальному плану Камерона — маленьким и легким, как бонбоньерка, или расползшимся и величественным после достроек Бренны, Воронихина, Росси?

Не знаю.

Все эти прогулки, поездки наполнены были совершенно литературными разговорами и даже выяснениями отношений, искусственными и тягостными, поскольку то, простое, земное, что связывает женщину и мужчину, оно существовало между людьми, разъединенными возрастом, временем и судьбой. Я постоянно выдумывал обиды, чувствовал, что меня не понимают. Было тут некоторое душевное коварство и корысть. Постараюсь рассказать об этом настолько честно, насколько могу в этом разобраться.

Я умел и любил быть внимательным. Умел угадывать желания и упаковывать свои материальные или нематериальные подарки в романтическую и изящнейшую обертку.

И не знал меры. Если женщину туго пеленают постоянной ювелирной заботой, не спуская с нее глаз, ждут реакции и благодарности, а главное, такого же понимания, которое демонстрируешь сам, это воспринимается как агрессия. И женщина ожесточается.

Вот пример.

Я долго допытывался, какое стихотворение Блока — самое любимое.

Наконец она ответила — назвала, конечно, случайное: «Грустя и плача и смеясь, текут ручьи твоих стихов…» Чтобы отвязаться.

Ко дню рождения я подарил ей двухтомник Блока, специально переплетенный в синий китайский шелк (стоило тогда это совершенные гроши), причем любимое стихотворение, в томике отсутствующее, было перепечатано на машинке и в книжечку вплетено.

Конечно, в этом было удручающее занудство, и реакция оказалась совсем не такой, как я ожидал. Во всяком случае, вовсе не восторженной.

Лишь спустя сорок лет я понял, что к чему.

Да, женщины хотят, чтобы их понимали. Но не под ярким светом хирургической лампы, а в легких сумерках, чтобы о понимании говорили редко и только тогда, когда они сами того пожелают. «Каждый разумный довод наносит обиду», — справедливо замечал Стендаль, а уж по отношению к женщинам суждение это стократ справедливо. Равно как и мысль Моруа: «Может быть, собеседница и признает вашу правоту, но никогда вам этого не простит». Никто не желает нести на себе бремя навязанной благодарности.

И тем не менее странный этот роман, его взлеты и огорчения составляли важнейшую часть моей тогдашней жизни, как ныне — серьезное место в моих воспоминаниях. Я мучительно переживал небрежные интонации, непонимание моих мальчишеских обид и амбиций, не мог войти в ее жизнь, куда более простую и тяжелую, чем моя, полная фантазий и мнимостей. И ведь она к тому же понимала, что у нас нет будущего, а я находился в том милом возрасте, когда будущее ощущается мифом, призраком, обременительной ненужностью. О будущем я думал только в рассуждении грядущей службы, аспирантуры или — с ужасом — о повестке из военкомата.

Впрочем, мне, отвыкшему от жизни общественной, порой нравилась и вполне суетная (тогда она не казалась мне таковой!) публичная деятельность. Близилось 250-летие Ленинграда (праздник по каким-то политическим причинам толком так и не провели), и был задуман юбилейный цикл лекций. Мне доверили договариваться с преподавателями, организовывать расписание. Лестно было почти по-светски беседовать с доцентами, даже профессорами. С Германом Германовичем Гриммом, например. Странным, одиноким, каким-то заброшенным человеком, блистательным эрудитом, знавшим об архитектуре всё и больше, чем всё. Он никогда не улыбался, казался добрым, равнодушным и чуть зловещим. Герман Германович покончил с собой несколько лет спустя, когда я уже не учился в академии.

Энтузиазма тогда было предостаточно, и на лекции эти ходили.

Постепенно я стал знакомиться и со студентами старших курсов. С детства я тянулся к общению с людьми гораздо старше себя. Но в академии была своя иерархия, и дипломники нас до себя не допускали. Лишь иногда нас водили в дипломные мастерские «творческих» (так назывались все, кроме нашего) факультетов, и именно там я получил памятный урок.

Кто-то из нас — к счастью, не я — сказал касательно одного из проектов, что он «безвкусный». «Полагаете, у вас есть вкус?» — серьезно и заинтересованно спросил веселый и взъерошенный дипломник-архитектор. «Разумеется». — «А мы думаем, у нас его еще нет!»

…Запись в дневнике от 26 апреля 1953 года:

«Вечером капустник, потом — пьянка. Я выпил полстакана (sic!) вина».

Тогда это казалось разгулом, водку студенты пили сравнительно редко, я попробовал ее много позже. Было почему-то так тоскливо в тот вечер («встречали» наступающее 1 Мая), может быть, именно тогда я в очередной раз убедился, что «чужой на этом празднике жизни» и что общественное веселье мне разделить не дано.

Тогда впервые увидел я рядом с собою блестящего дипломника, бонвивана, победительного красавца с усиками — Марка Эткинда. Сидящий рядом со мной и даривший меня небрежным и снисходительным приятельством третьекурсник говорил с Марком с показной фамильярностью, но заискивающе.

— Что сейчас делаешь?

— Пи-и-и-ишу дипломчик, — отвечал со своей неподражаемой театральной интонацией Марк, всячески подчеркивая легкое отношение к столь серьезному делу.

— А потом?

— А па-а-а-атом я поеду в город Киев.

Как я завидовал этой светской непринужденности! Именно поэтому Марк мне решительно не понравился, показался фанфароном, позером. Все это в нем и в самом деле было, но кто тогда мог знать, сколько в нем и совершенно иного и на каких крутых жизненных поворотах еще соприкоснутся наши судьбы.

Перед окончанием академии у него были неприятности. У нас любили «персональные дела». В нашей многотиражной газете «За социалистический реализм» (!) напечатали фельетон о том, что Марк Эткинд, человек «с усиками» (по тогдашним понятиям это наводило на мысль о полном нравственном падении), что-то обещал одной даме, женился на другой и что «таким не место». К тому же Марк был членом партии. Ему пришлось как-то отмываться, — по счастью, он, кажется, отделался легко. Надо было обладать его веселым спасительным цинизмом, чтобы не сломаться.

Ну а в академии тянулись «трудовые будни» и «подвиги». Художники даже диссертации защищали. Я не оговорился. В ту пору среди представителей «творческих дисциплин» было принято защищать диссертации по картинам или скульптурам. Художник (обычно после аспирантуры) писал картину или лепил статую, сочинял «реферат» (рефераты писались обычно женами художников, которые, как правило, учились на нашем ФТИИ). Произведение устанавливали в зале заседаний, его обсуждали, выступали оппоненты, потом присуждалась ученая степень. Руководители академии — Александр Михайлович Герасимов, Матвей Генрихович Манизер и другие — изредка появлялись на наших заседаниях, принося с собой сытую и многозначительную уверенность московских начальников — классических пассажиров «Красной стрелы».

Герасимов — президент Академии художеств — выступал с обычными заклинаниями касательно соцреализма, хотя речь его порой была занимательна и даже не лишена остроумия. Про него рассказывали, что как-то, когда ему почтительно заметили: «Александр Михайлович, у вас ширинка расстегнута», он ответил: «Да ладно, там, где покойник, всегда окна открывают».

Во мне же, после созерцания высокого академического начальства, проснулось некоторое свободомыслие. Надо еще раз напомнить: я был юношей робким, и уж если начал фрондировать, значит подсознательно понимал, что можно особенно не бояться. Даже стал писать для себя вариант флоберовского «Лексикона прописных истин». После встречи с Герасимовым: «Президент. Ненавидеть, встречать аплодисментами».

Наивное фрондирование не довело меня до добра. Потеряв представление о реальности, а заодно и о приличии, я, увлекшись сатирическим пафосом, написал в стенгазету разухабистые стихи о девице по имени Аида, носившей слишком легкомысленную юбку:

Аидина юбка — восторг и мученье! И юный студент, и седой кафедрал Невольно глаза опустили в смущеньи, Невольно их этот разрез взволновал! Не смотри на Аиду сзади, Ее юбка — интрига сплошная, Где еще в Ленинграде Найдется юбка такая?

Судьба, впрочем, наказала меня не за официозное ханжество, неведомо почему вдруг во мне взыгравшее, и не за лютое дурновкусие, а за «смелость», которой я вовсе не отличался. Стишки были сочтены «вольнодумными», и из райкома комсомола пришел гэбистского вида господин с тусклыми глазами. Он провел со мной беседу, напоминавшую вялый допрос. Я верноподданно и смертельно трусил, был липким от страха, но, кажется, держался относительно пристойно. Меня отпустили с миром, и больше я в стенгазету не писал.

Очень робко начинали открываться непривычные выставки. В фойе кинотеатра «Художественный» устроили выставку Льва Богомольца, дерзкого по тем временам живописца, — огромные, яркие, слегка декадентские, даже формалистические отчасти цветы — этакие усталые и томные маки. Народ, что называется, ломился — тихая провинциальная сенсация.

Политика политикой, а мы сдавали экзамены и, надо сказать, очень старались. Сидели не только в библиотеке, но и в Румянцевском садике, и у сфинксов. Что и говорить, жил я первую половину жизни в ужасных квартирах, зато до Невы было два шага, до академии и того меньше, и все величие города соседствовало с крохотным затхлым миром нашей убогой комнаты.

Старались мы потому, что стипендию платили мизерную, богатых детей среди нас не водилось, и единственной надеждой оставалась стипендия повышенная. Существовала еще и Сталинская стипендия (раза в четыре больше обычной), однако ее давали не просто за пятерки, но прежде всего за то, что называлось «активной общественной работой». Для этого нужны были особые старания и особый талант. А так — все хотели всё сдать на отлично, и обычно это удавалось. Я тоже сдавал на отлично, но при этом смертельно трусил, рвался отвечать сразу, едва взяв билет (от страха), чем вызывал ненависть своих соучеников, любивших долго придумывать тексты ответов и подробно писать их на бумажках.

У нас с мамой установился суеверно соблюдавшийся обычай — накануне каждого экзамена обязательно ходить в кино. Выбор не всегда был велик, порой смотрели и заведомое барахло. А потом возвращались не спеша, чаще всего кругом, через любимую нами Петроградскую, ехали на шестом троллейбусе через Тучков мост на Васильевский. Стоял июль, элегическая и почему-то торжественная пора гаснущих белых ночей, слабо, но отчетливо пахнувших расцветающими флоксами, — их много тогда было в Ленинграде. Дома я пил крепкий кофе и еще раз «повторял материал».

Первое мое студенческое лето стало временем стремительного, судорожного и неравномерного взросления. Была практика — почему-то мы делали обмеры надгробий в Александро-Невской лавре, и я занимался этим с удовольствием, поскольку увлекался тогда архитектурой и еще не потерял вкуса к рисованию.

Руководил практикой доцент Владимир Евгеньевич Петерсон, архитектор, человек пылкий, далекий от академической солидности. Он высказал нам однажды в трамвае крамольные и, как нам тогда казалось, нелепые мысли о зодчестве. Тогда ведь в советской архитектуре исповедовалась сталинская псевдоклассика, дворцы, высотные здания были облеплены портиками с колоннами, пышными карнизами, огромными статуями. Более того, здание на Неве, известное как «Дом политкаторжан» (Г. Симонов, П. Абросимов и А. Хряков), — один из редких примеров ленинградского конструктивизма начала 1930-х — предполагалось решительно реконструировать в духе советского ампира, оштукатурить, украсить колоннами, фронтонами и прочими роскошествами. Так вот, отважный Владимир Евгеньевич утверждал, что архитектуре все это не нужно, что в основе ее лежит разумная конструкция и что колонны, ничего не несущие, — нонсенс. По сути дела, шла речь о том, что вскоре будет названо с высоких трибун «архитектурными излишествами»; кто мог предположить, что в ближайшем будущем суждения Петерсона почти слово в слово прозвучат из уст Хрущева!

Мы сочли Петерсона юродивым. Он брызгал слюной, кричал, размахивал руками, был неряшливо одет — таким редко доверяют, и именно такие часто бывают правы. Неудобные люди! Никому в голову не пришло, что это первый архитектор, который высказал нам просто здравые мысли. В таком тумане мы жили.

Остановилась война в Корее, к ней все как-то привыкли, и перемирие не стало сенсацией. Куда больше занимали меня фильмы, что появлялись тогда в прокате. Тут и старый, милый и сентиментальный «Петер» с Франческой Гааль, и фильмы почти новые, навсегда меня поразившие, которые я помню по сию пору.

21 августа в кинотеатре «Титан» на Невском я посмотрел французский фильм 1951 года «Их было пятеро (Ils étaient cinq)» режиссера Жака Пиното.

Ничего подобного прежде я не видел и даже не воображал, что подобное может быть.

Невиданное смешение тонкого психологизма, романтики и почти циничной жесткости, сентиментальный детектив, соединенный с кровавой драмой. Пятеро солдат. Почтальон Жан, боксер Марсель, студент Андре, сын богатых родителей (le fils de bonne famille) маркиз Филипп и Роже; равные друзья на войне, они разъединены наступившим миром. Жан вернулся к профессии почтальона, Филипп вновь почувствовал себя аристократом, о чем забыл на войне, Марсель пытается вспомнить, каково быть боксером, Андре остается в армии, Роже — актер, ищущий работу.

Его сестра Валери пошла на панель (эту роль исполняла Арлетт Мерри, кстати сказать, сестра сценариста и кинорежиссера Клода Пиното). Незабываемый диалог. Брат спрашивает:

— Чем ты занималась во время войны?

— Делала долги.

— А теперь?

— Расплачиваюсь.

Прекрасная Валери с жестким запекшимся ртом. В нее влюбляется маркиз, высокий, невиданно элегантный, грустный и мужественный, — его играл тогда совсем еще молодой, ставший потом знаменитым шансонье Жан-Клод Паскаль. Они молча подымаются в вагончике фуникулера на Монмартр.

Но сенсацией была сцена с постелью. «Из затемнения», как пишут кинематографисты, возникала комната, где Роже в расстегнутой сорочке сидел на краю кровати, а жена Жана, его друга-почтальона, Симона накидывала поверх рубашки халатик.

— И все это случилось в его комнате… в его постели…

— Но это и моя постель, дорогой…

Такого в кино не случалось, и зрители обмирали. Правда, в фильме было столько горечи, боли и изящества, что непривычная откровенность только прибавляла подлинной печали.

Роже и Марсель занялись контрабандой. Марсель гибнет, Роже попадает в тюрьму.

А Валери убивает омерзительный негодяй Серж, ее бывший любовник. Фильм кончался трагически для всех пятерых, только Филипп остался в прежней своей жизни (тоже по-своему печальной). Но был в картине вечный свет французского кино, горькая нежность, достоинство. Было серьезное искусство.

И сколько других прелестных французских фильмов — снятая всего двумя годами раньше картина Жана Поля ле Шануа «Папа, мама, служанка и я» с Николь Курсель, великолепным Фернаном Леду и еще не знаменитым Луи де Фюнесом. Там была непридуманная, недосягаемая Франция, монмартрская улочка Лепик у самой вершины холма, кривые переулки, застенчивая доброта, горькие шутки. Франция была настолько настоящей, что казалась сказкой. И простодушная картина «Антуан и Антуанетта» Жака Беккера, и уже почти забытый фильм того же ле Шануа «Адрес неизвестен (Sans laisser d’adresse)», где добрый таксист (в исполнении Бернара Блие) возил провинциальную девушку по всему Парижу. А «На окраине Парижа (Porte des Lilas)» Рене Клера с Брассенсом я тогда не понял, к этому фильму я еще вернусь.

Париж возникал как постоянный герой едва ли не всех французских фильмов. Мне чудилось, я узнаю его, он словно возвращался ко мне из детских мечтаний и снов. Конечно, я играл сам с собою в это мнимое и утешительное знание, и все же, все же!

О, этот черно-белый вечный Париж начала пятидесятых в душных маленьких залах ленинградских кинотеатров! Прекрасные, нежно очерченные лица, грустное веселье, улочки и дома, всплывающие словно из какой-то генетической памяти, крохотные квартирки и мансарды, крутые монмартрские лестницы-переулки, печаль без нытья, пронзительная радость нищей и вольной жизни, любовь, горечь, никаких «производственных тем» — лишь страсть, нежность, тоска, жизнь, город-фантом, который никогда не суждено увидеть, который, наверное, существует только на этой выцветающей, поцарапанной пленке. Это был старый, еще бедный послевоенный Париж — старые угловатые автобусы с открытыми площадками, небогатые (все же какие элегантные!) платья, завитые волосы женщин.

Потом «Пармская обитель» (1947) с Жераром Филипом, с Марией Казарес, картина Кристиан-Жака (в скором будущем автора знаменитого фильма «Фанфан-тюльпан»). Стендаля тогда, разумеется, я не читал. На меня подействовал не только сюжет и актеры, но даже имена героев, которые и сейчас не могу произносить без волнения: Клелия Конти, граф Моска, Фабрицио дель Донго, графиня Пьетранера — герцогиня Сансеверина — прельстительная и печальная Джина… Фильм следовал Стендалю отнюдь не прилежно, и в том таилась несомненная его удача. Позже Клод Отан-Лара с тем же Жераром Филипом и Даниель Дарьё снял «Красное и черное», красивый, цветной, тщательно следовавший букве и духу книги фильм. Получилась красивая иллюстрация. А здесь, в «Пармской обители», — далекая от пристальной, глубокой, но суховатой прозы Стендаля поэтическая трагедия, полная приключений и пылких страстей, без отступлений и рефлексий. А может быть, просто я был в таком возрасте, когда все воспринимается с пронзительной и грустной восторженностью. Стендаля же тогда прочесть не смог. Слишком подробно, неживописно, медлительно и толсто. И все же не поворачивается язык сказать, что кино чему-то помешало. Быть может, и наоборот. Как любил я и Клелию, и грустную, всеведущую Джину.

«Фанфан-тюльпан»! Этот фильм 1952 года вышел в наш прокат с опозданием (в 1954-м). Дублирован он был блистательно — теперь-то можно сравнить русскую версию с оригинальной! Русский текст был переведен, точнее, написан превосходно и был еще смешнее французского. Добавлю, что наши переводчики проявляли порой плодотворную отвагу, добавляя в русские тексты нечто отсутствовавшее в оригинале, но что заставляло ощущать какие-то французские искры в русском языке. Так, в свое время Щепкина-Куперник сочинила не существовавшие в оригинале строки «мы все под полуденным солнцем и с солнцем в крови рождены», переводя ростановского «Сирано»!..

И с какой любовью «играли» наши актеры во французов, с радостью прорываясь в этот искрящийся и отвагой, и иронией мир, где герои сами высмеивают себя, даже свою храбрость, даже свое острословие, разумеется, и свою грациозную глупость. «Голосом историка» говорил — бесподобно — Зиновий Гердт, великолепного бонвивана Людовика XV — и восхищаясь королем, и над ним посмеиваясь — дублировал сам Плятт, гнусного сержанта Фьер-а-бра (фанфарон, забияка) озвучил Кенигсон, ставший позднее бессменным «голосом» Луи де Фюнеса. И сам Фанфан (Жерар Филип), и добродушный многодетный хвастун, приятель героя Транш-Монтань (хвастун-рубака), и храбрый простак Ла Франшиз — все это были персонажи, маски незабытых веселых легенд, перебродившие как старое вино, сыгранные блестяще, легко и точно. И звучала забытая прелестная песенка Эмиля Дебро 1819 года: «En avant, / Fanfan la Tulipe…» И поля, и холмы прекрасной Франции, по которым скакали на конях с развевающимися гривами герои в плащах, и снова эта животворящая ирония, придающая рыцарской сказке немеркнущий «острый галльский смысл»…

Шел к концу 1953 год, который я вовсе не ощущал историческим. Многое просто проходило мимо сознания и понимания. А сейчас стоит вспомнить конец года — какой сгусток событий!

Открылся вход в Мавзолей Ленина и Сталина. Умер в Париже Бунин. Первым секретарем ЦК стал Хрущев. Расстреляли Берию, объявленного ко всем грехам еще и английским шпионом.

В декабрьской книжке «Нового мира» — статья Владимира Померанцева «Об искренности в литературе». Кто знал тогда, что она войдет в историю? Я перечел ее почти через полвека. Невозможно понять, чем так она волновала и смущала умы. Или мы в чем-то несправедливы?

Тогда меня, впрочем, куда более взволновало иное событие: в январе 1954 года нам поставили телефон. Событие, при всей своей приятности, вряд ли интересное и даже понятное нынешнему читателю, но обстоятельства его появления довольно забавны.

К нам, в коммуналку на 2-й линии, без всякого вызова пришел мрачный, полупьяный монтер: «Куда ставить телефон?» Население отнеслось к этому примерно так, как если бы спросили, где будет жить жираф: телефоны тогда ставили только очень большому начальству или по феерическому блату, обычно же их добивались годами и чаще всего — тщетно. Монтеру, естественно, сказали, что он, мол, ошибся. Он ушел, но вскоре, матерясь, вернулся. Оказывается, давным-давно, чуть ли не до войны, кто-то из прежних жильцов официально встал на очередь. И обычная очередь дошла! Сквозь блаты, сквозь внеочередников. И такое случалось. Какое это было счастье! Звонить не из автомата! Сидя. По собственному телефону, и не стенному, а настольному. Он помещался на столике в вонючей, холодной передней.

Настольный телефонный аппарат. 1950-е

Первый после войны домашний (хоть и коммунальный) телефон. А-2–12–72. Хотя звонить было почти некому — среди моих знакомых счастливых владельцев телефона я почти не помню.

Я уже чувствовал себя опытным профессиональным студентом. Как снисходительно смотрели мы — теперь второкурсники — на дрожащих абитуриентов, пришедших сдавать коллоквиум. «Королям льстят напоминания о минувших бедствиях», — писал Александр Дюма.

Знаю о судьбах далеко не всех из нашей маленькой группы. Умерли толстый, безобидный и фанатичный немец Герхард Хальман, тихий якут по имени Макар. Умер прошедший войну и потерявший там ногу, беспутный и сильно пивший, едва учившийся на тройки Василий Замятин, умерла и милая миниатюрная фантазерка Лена Мясоедова.

Неожиданно и страшно покончил с собой бывший сталинский стипендиат, комсомольский активист, к удивлению многих ставший дома, в Литве, диссидентом, Стасис Будрис. Человек талантливый, даже по-своему блестящий. Его судьба достойна и трагична. Мой старший друг и коллега Борис Моисеевич Бернштейн вспоминал в книге мемуаров «Старый колодец» о выступлении Будриса в 1965 году: «Его замечательную речь я бы докладом не назвал — это была страстная филиппика. Будрис громил политику партии в области художественного творчества, поведение Хрущева на знаменитой „манежной“ выставке Московского союза художников назвал хулиганским, последовавшие события трагическими»…

Преуспели в Петербурге лишь две наши дамы. Не столько в науке, сколько в карьере. А в Таллине — теперь за границей — осталась до своей смерти в 1993 году прелестная и умнейшая Эви Пихлак, получившая звание заслуженного деятеля искусств Эстонской ССР аккурат перед отделением Эстонии от Союза, стало быть носившая его лишь несколько недель. Йозеф Цесаржевский — о нем после нашей встречи в Праге в конце восьмидесятых не знаю ничего. А где наш любезный румын Кристиан, где остальные, чьи имена я начинаю уже забывать? Где наша прелестная, миниатюрная, с темной, отливавшей пушистым золотом косой, красавица-албанка Дора? Она, как и все ее соотечественники, скоро уехала — отношения Албании с СССР стремительно портились. Был странный студент-переросток, слабо учившийся, недалекий господин лет за тридцать, которого мы называли по имени и отчеству, неизвестно, как и зачем попавший в академию. Был и единственный человек, с которым нас связывали приятельские отношения, юноша талантливый, но измученный несчастливой любовью, с надорванной душой, так и не сделавший в профессии ничего или почти ничего, а способный на многое.

Не получилось у меня романтического, веселого студенчества. А так хотелось быть «как все». Мама исправно готовила, но ради этого самого «как все» я таскался обедать с сокурсниками в чудовищную студенческую столовку, ел ядовито-серые сардельки с красноватой от склизкого томата капустой, пил пиво, портил и без того скверные свои внутренности. При этом по-прежнему говорил соученикам «вы», держал вилку в левой руке (был ли нож, не помню), всячески любезничал и интересничал, очень хотел нравиться и, разумеется, всех раздражал.

Впрочем, случались и отрывки естественной студенческой жизни.

В зимние каникулы, в конце января 1954 года, нас повезли в Новгород. То было путешествие в места только что «изученного» с достаточным тщанием (и «сданного») древнерусского искусства, любопытство меня переполняло. Поезд из нелепых и холодных пригородных вагонов шел бесконечно долго, и в Новгород приехали почти ночью. После препирательств и привычного хамства — «Мест нет, ничего не знаем, никто ничего не заказывал» — нас поселили в неописуемый дом колхозника, в зловонную многоместную палату, где спать было нельзя, а можно было лишь «забыться в тревожной дремоте». Надо мной что-то бормотал счастливый напившийся сокурсник. В отхожее место утром войти я не решился. Очнулся только в Новгородском кремле, на каторжном морозе, — лиловые дымы в льдистом небе, сероватая штукатурка Софии, пугающая и прекрасная подлинность древних росписей на ее столпах. Все живое немело от холода, и только вчерашний пьяница бестрепетно стоял на морозе не в зимней шапке, а в шляпе, и уши его набухали багрянцем, в цвет ранней зимней вечерней зари.

Студенческая поездка в Новгород. М. Герман — второй слева, справа — Эви Пихлак. 1954

К счастью, нас все-таки переселили в гостиницу; трехместный номер почти без удобств, но с кроватями, одеялами и простынями показался теплым раем, к тому же в столовой, чтобы согреться, мы заказали портвейн, по моим тогдашним понятиям — неслыханный разгул, а потом, верные студенческому пониманию вечернего досуга, потащились в кино, чтобы посмотреть очередной модный фильм под названием «Вернись в Сорренто». Тогда мнилось: я и в самом деле «как все», и это было приятно.

Уже в ту пору в мои мысли стало закрадываться неясное и мятежное сомнение, которое многим, в том числе и более чем почтенным людям, может и сейчас показаться совершенно крамольным. Стало казаться, что «древнерусское искусство» (почему оно называется «древним», понять не могу до сих пор, во всем мире это Средневековье, и никому не придет в голову называть Нотр-Дам «древнефранцузским» собором) не так великолепно и значительно, как принято думать. Тогда это было не более чем чувство смутного разочарования. Я восхищался и восхищаюсь тяжелой суровостью хмурых могучих храмов, все это серьезно, мощно, вечно. Но мне не хватает некой «всеобщности», если угодно, «эстетической универсальности». В наших пластических искусствах — да простят меня их знатоки и почитатели — мне постоянно, и с годами все больше, мнится какая-то этнографичность, что-то важное только для моей страны, но не для всех.

Ежели речь о Достоевском, Толстом, Чехове, Шостаковиче — совершенно очевидно, что это важная составляющая мировой культуры. Без них очень многое было бы другим или просто невозможным. А что было бы невозможным без прелестнейшего храма Покрова на Нерли под Владимиром? Не знаю. Только наши собственные эмоции, собственное пристрастие, любовь. Но есть, по-моему, в каждой культуре нечто, чем совершенно не обязательно делиться и что тем более не стоит навязывать культуре мировой. Ведь не претендует же Англия на то, чтобы мы знали ее музыку XIX века, довольно с нас Байрона, Теккерея, Диккенса; Италия не ждет для своей живописи эпохи импрессионизма такой же славы, как для искусства Кватроченто. А мы хотим, чтобы к Репину в мире относились как к Сезанну, к собору Василия Блаженного как к капелле Пацци. Зачем это? Или в самом деле нам так необходимо, чтобы, согласно известному анекдоту, «наш карлик был самым большим в мире»? Почему надо делить культуру, а не радоваться ее божественному разнообразию?!

В академии лучше всего было летом.

Каникулы длились для меня чрезвычайно долго, поскольку занятия начинались лишь в ноябре. Официально — в октябре, но все ездили на месяц «на картошку». По слабости здоровья (куда денешься — белый билет!) меня эта радость миновала, зато и без того проблематичное отношение ко мне соучеников делалось все более прохладным.

Летом пустовала библиотека.

С ощущением неуплаченных долгов и безысходной серости я выискивал книжки по истории искусства — подробные монографии об отдельных художниках. Их было до смешного мало: у нас почти не публиковали исследований о западных мастерах. А если и случалось найти нечто серьезное, то либо с непривычной нам глубиной и сложной терминологией (такими воспринимались тогда книги Вёльфлина или Дворжака), либо слишком серьезные и немыслимо скучные, как Виппер, либо с той избыточной непринужденностью, где эрудиция перерастала в какой-то неуправляемый поток мысли, — как у Алпатова. К тому же к авторскому искусствознанию мы не привыкли, алкали либо нормативов, либо глубоких суждений. И того и другого не хватало. Зато с избытком случалось внезапных (в свое время модных, затем обязательных) просоветских фиоритур в рассуждении социальных и экономических обоснований истории искусства. И все же это блуждание по книгам, эти обрывки запоминавшихся мыслей, открытия новых авторов, почти безнадежные попытки пробиться в книги, написанные не по-русски, было небесполезным топтанием в прихожей грядущего познания.

Иностранные языки — я постоянно к этому возвращаюсь — особый в моей жизни сюжет. Мне очень нравились сами эти слова — французский язык, или немецкий, или итальянский. «Он говорит по-английски» — какая роскошь! Приводило в восторг просто представление о том, что можно говорить на чужом языке. Более всего занимал меня в этом смысле текст «Войны и мира». Самое начало (французскую тираду Анны Павловны Шерер) я, не зная ни азов французской фонетики, ни, может быть, и всех латинских букв, довольно бойко читал чуть ли не вслух еще в эвакуации.

Там же с маминого голоса весьма приблизительно заучил несколько французских фраз и первые строчки Марсельезы.

Даже в эвакуации я ухитрился немножко учить французский язык. Несколько уроков дала мне Лидия Михайловна — аристократическая старая дама, мать Ирины Павловны Стуккей (воспитательницы первого отряда, жены поэта Рождественского, о которой был случай упомянуть). До сих пор помню стишок из допотопного учебника:

Grand plaisir, Lucy va partir. Le temps des vacances Commence.

И еще два слова с тех пор — «трактор» (le tracteur) и почему-то прилагательное «коричневый» (brun). На уроках Лидия Михайловна, в юности смолянка, с удовольствием рассказывала о нравах императорского двора и какие именно реверансы надобно было отдавать высочайшим особам в зависимости от их ранга. И даже слегка их демонстрировала.

Трепетная страсть к языкам тогда отнюдь не стала чувством конструктивным и не принесла никаких решительно результатов: трещать по-иностранному мне хотелось, но учиться — не слишком. В эвакуации языки не преподавали вовсе. В Ленинграде в школе был, условно говоря, английский. Занятия сводились к составлению вопросительных и отрицательных фраз, к контрольным и переводам элементарных текстов из учебников — что-то про «Red Army men», маршировавших на «Red Army parade», и пр. Учительница иногда произносила «английскую фразу»: «Вы вели себя вери бэд, и я поставлю вам ту».

Я отвратительно писал контрольные, но временами, под влиянием истерического вдохновения, брался за «художественный перевод». Так, однажды, тогда же, в школьные годы, принялся за стихотворение Байрона. Заглавие «Любовь и слава» одолел. Далее результат оказался плачевным. Я запутался в частях речи, глагол «лететь» (to fly) принял за существительное «муха» (a fly). После переведенной фразы «Любовь и слава, о вы, которые муха…» я потерял интерес к романтическому искусству стихотворного перевода. Примерно на первой строчке.

Экзамен в академию я сдал непонятным мне образом. Наверное, мне удалось читать с некоторой долей развязности и без ужасного русского акцента. Английского произношения, конечно, тоже не получилось, но я так старался и гримасничал, что сошло.

Учить же в институте нас стали французскому. Примерно как в школе английскому. Грамматика, спряжения, неправильные глаголы. И тексты — про Place Rouge и Mausoléе de Lénine. Говорила по-французски наша преподавательница — с дурным прононсом и сильно запинаясь.

Зато была на нашей кафедре иностранных языков великолепная горбоносая дама (мне она казалась старой, но ей не было, наверное, и пятидесяти), нищая, но с горделивой осанкой герцогини в изгнании, — Тамара Георгиевна Орешкова. Отец ее был грузинским аристократом, мать — французской актрисой, покойный муж — цирковым клоуном. Она, естественным образом, говорила по-французски и по-немецки (куда лучше наших учителей), но преподавать не имела права, поскольку не получила «высшего образования». Занимала нелепое для ее природного блеска место лаборантки, без конца перепечатывала учебные тексты. Никогда не ныла и не жаловалась, острила, порой весьма рискованно, ее грудной, очень низкий, чуть с хрипотцой актерско-барственный голос царил на кафедре. Она всегда была бодра и весела, «держала лицо», а жила впроголодь, на кефире и картошке.

Наверное, то был единственный человек в академии, который поверил в мое будущее. Как-то раз, уже на последнем курсе, когда мы, если можно так сказать, подружились, я плакался Тамаре Георгиевне на тему о том, куда мне деться после окончания института. «Такими кусочками не бросаются», — сказала она. В принципе, она оказалась права, хотя бросались нередко. Но в конечном итоге кому надо — находили. Как мне помогло ее доверие! Верила в меня, конечно, больше всех мама. Но я полагал, что она пристрастна.

Сейчас уже трудно представить себе, насколько тогда было в диковинку хоть какое-то умение говорить «на иностранном языке». Да и слышать его было, в сущности, негде.

В середине июля 1954 года в Неву вошли шведские корабли.

Иностранные! Сине-золотистые шведские флаги. Сенсация. Сон, не может быть! Иностранцы на улицах практически не встречались. А тут сразу — тьма.

На набережной скопились молчаливые, застенчиво-агрессивные толпы. Смотрели на серые, очень аккуратные и не очень большие корабли, на маленькие фигурки моряков.

Стали причаливать катера.

На берег сошли невиданной чистоты матросики в отдаленно напоминающей нашу, но все же в «не нашей» форме, выбритые, как артисты из заграничных фильмов, и офицеры, странно элегантные, в великолепно сшитых мундирах с незнакомыми неяркими золотыми шевронами. Они ослепляли не интеллектом — просто цивилизованностью: легко говорили по-английски, при необходимости переходили на немецкий. Да и матросы вполне сносно — не нам чета — объяснялись по-английски. Эту заграницу можно было потрогать, с ней можно было немножко поговорить. Разговоры, впрочем, сводились к тому, понравился ли Ленинград. Вокруг каждого матроса (офицеров стеснялись) образовывалась небольшая толпа. На него напирали, почти молча, настойчиво, заискивающе и беспощадно. Шведы были растеряны и смущены, не понимали, почему они — такая диковинка, и аккуратно отвечали на вопросы барышень «женат ли?» и на просьбу обменяться адресами. «How do you like our city?» — робко спросил я чисто мытого, загорелого, нежнокожего, как барышня, шведского матроса, севшего рядом со мной на скамейку у Зимнего дворца. Это была первая в моей жизни фраза на иностранном языке, сказанная иностранцу. Он ответил с неведомой нам «заграничной» приветливостью и столь же неведомой веселой улыбкой. От этого юного шведа я узнал, что три полоски на воротнике могут быть не только в честь трех побед русского флота, но и трех побед Нельсона, что шведские моряки — англоманы, что все их офицеры «безукоризненно» говорят по-английски…

Потом приходили норвежские, датские корабли. За каждым моряком упорно тащилась маленькая толпа с добровольцем-переводчиком. Иностранцы затравленно и смущенно улыбались и обычно спрашивали, где можно посидеть и выпить пива. Поскольку пиво можно было выпить только у ларька, да и то в случае, если его «завезли», то вопрос повисал в воздухе. Я говорил едва-едва, точнее, просто произносил отдельные слова, но не стеснялся навязываться в переводчики и наслаждался: «говорю на иностранном языке с иностранцем». Томился, мне очень хотелось уметь говорить, но заниматься все еще было лень. Пока я лишь играл в языки. Но увлеченно. Настоящая страсть возникла после поездки в Москву — об этом позднее.

Тогда же, летом 1954-го, я впервые вошел в служебные коридоры Эрмитажа. Там у нас была практика.

Руководил ею Владимир Францевич Левинсон-Лессинг. Он еще не читал у нас лекций, но его спокойное обаяние, то, насколько дома чувствовал он себя в Эрмитаже, производили сильное впечатление. Вероятно, я впервые — после Альфреда Рудольфовича — столкнулся с естественным европеизмом. Я видел потом, как разговаривали с Владимиром Францевичем его заграничные коллеги, как непринужденно говорил он на всех языках, как его слушали: потрясающая его эрудиция, спокойное знание, абсолютная профессиональная культура — все это сразу становилось очевидным. Так и хочется сказать, что нынче таких людей нет, и не только в Эрмитаже. Боюсь, что эта банальная ламентация близка к истине.

У нас были небесполезные занятия музейным делом — карточки, топография. Но особый сюжет — отдел античного искусства.

К тому времени я уже выбрал себе специальность. Точнее, сделал вид, что выбрал. Единственное, чем можно было заниматься, кроме отечественного искусства, — Античностью, о Западе, как я уже упоминал, нечего было и думать.

Тут я проявил некоторое коварство. Мне нравилась античная история, нравилось читать Плутарха и Ксенофонта, и я решил, что буду писать о древности. Занятие почтенное, а под это дело можно, во-первых, несколько дистанцироваться от советской проблематики, а во-вторых, выхлопотать и факультатив по латинскому языку, против которого никто в академии возражать не станет. А там как бог даст. Классическое образование всегда пригодится. И в самом деле, так все и вышло, к тому же именно пристрастию к латыни я и обязан знакомством с человеком, сыгравшим в моей жизни вроде бы и не очень большую, но, по сути, очень важную роль, о чем будет вскорости рассказано.

В силу изложенного я и был определен в античный отдел.

Моя неискренность была наказана часами смертельной скуки. Одно дело читать в русском переводе античных авторов и блистать, подобно Онегину, осколками эрудиции, а другое — сидеть часами в отделе античного искусства Эрмитажа. Там тоскливо пахло старым камнем, гипсом, пылью, да и сотрудники источали холодную надменность (что вообще Эрмитажу свойственно). Сразу давали понять: этот музей — место не для всех. И ежедневно, ежечасно надо кланяться и благодарить начальство, судьбу и сотрудников, что тебя, ничтожного, допустили в святые стены. До сих пор меня тошнит, когда над человеком ставят нечто, что выше его самого, как бы мал он ни был. И к сожалению, вкуса и любви к музейному делу оказалось в ту пору у меня так мало, а вольнолюбия, лени и нежелания сидеть на одном месте так много, что практика стала для меня гнетом, как, каюсь, и сами музейные кабинеты.

Весьма поучительно открылись передо мною эрмитажные кулисы. Милая Мария Петровна Ваулина (занимавшаяся геммами, которыми намеревался заняться я) встретила меня приветливо, и благоволение ее сразу вызвало медоточивое раздражение остальных. Надменная Анна Алексеевна Передольская, заведующая отделом («Она — профессор», — неласково сказала Мария Петровна), меня едва заметила, другие дамы слегка язвили. Я делал вид, что читаю какие-то немецкие фолианты, изнывал от тоски и оживлялся, лишь отливая гипсовые слепки с инталий. Античность в музейных ее реалиях решительно мне не нравилась, я скучал и норовил сбежать при каждом удобном случае.

Советская жизнь продолжалась во всем своем угрюмом многообразии. Получив осенью 1952-го белый билет с обнадеживающей формулировкой «переосвидетельствованию не подлежит», я был примерно через год опять вызван в военкомат, опять доставал справки, опять униженно трусил. Чтобы не возвращаться систематически к этой удручающей теме, добавлю, что при тех же болезнях меня не раз переводили из полностью негодных в ограниченно годные — в зависимости от призывной конъюнктуры — в течение примерно пятнадцати или более лет. Да и чему удивляться в наших военкоматах, если туда на переосвидетельствование вызывали и вызывают безногих инвалидов!

А в большом мире начиналось царствование Никиты Сергеевича Хрущева, с 28 сентября 1953-го ставшего первым секретарем ЦК вскоре после первого у нас испытания водородной бомбы (12 августа). Маленков объяснил, что в искусстве надо писать о «типическом». Помню в академии поспешно устроенную конференцию, где «первые ученики» из преподавателей истово говорили о типическом в античной скульптуре. Не мне над ними смеяться, и нет иронии в том, что здесь написано. Скорее, печаль. Так было, и все.

Все же за державными указаниями о «типическом», за постоянными разговорами в официальных газетах о «лакировке действительности» мерещилось и первое дыхание оттепели. Даже вполне традиционный роман Леонова «Русский лес» чудился чем-то относительно свободным, хотя картонный отрицательный профессор Грацианский был во вполне сталинской традиции.

Все было перемешано. Вышел достойный фильм «Адмирал Ушаков» с великолепным Переверзевым в заглавной роли, снятый артистично, мощно, свободно, там даже дежурный патриотизм был почти естественным и заразительным — Ромм все-таки. Но кто тогда знал историю этой картины, а ведь Ромм снял ее, чтобы уклониться от предложения Сталина — взяться за новую цветную версию «Александра Невского» взамен «устаревшей» картины Эйзенштейна. И одновременно вполне серьезно смотрел я сахарный фильм «Алеша Птицын вырабатывает характер». Почему такое смотрели вполне взрослые люди? Видимо, в детских картинах было что-то живое. Или просто мало было кино и смотрели все подряд.

С одной стороны, происходила заметная либерализация, с другой — Ленинград жил по старым законам. Опальный Акимов, изгнанный из своего Театра комедии, работал в Новом театре на Владимирском (потом — Театр имени Ленсовета, потом — Открытый театр, теперь снова, увы, Ленсовета!). Прежде Новый был почти провинциальным вариантом худших традиций Александринки. А тут — сенсация: Николай Павлович Акимов поставил в конце 1952-го (еще при Сталине!) спектакль трагический, полный странного поэтического сарказма, к тому же с несомненными аллюзиями — «Тени» Салтыкова-Щедрина.

Естественно, Акимов был и художником спектакля. Тогда впервые увидел я на сцене то, что понял и осмыслил много позже: эстетику петербургской бюрократии. блестяще реализованную в декорациях. Три цвета — желтый, белый, зеленый. Лощеные полупустые залы, ампирные колоннады за высокими окнами, гигантские столы, крытые «приборным» пронзительно-изумрудным сукном, тускло-травянистые щегольские чиновничьи мундиры, «тени» вымуштрованных людей в ледяном свете петербургского солнца — за всем этим была и выверенно-логическая красота города, где и впрямь регламентированная бюрократия обрела свою оцепенелую единственную красоту. По-настоящему масштабным художником Акимов, может быть, и не был. Но обладал пониманием странности, ее красоты, пластическим остроумием, вкусом, смелостью. Никто до него такой Петербург показать не сумел.

Чуть позже — непривычно забавный и вместе тупо-назидательный спектакль какого-то московского театра «Не называя фамилий» украинского драматурга Василия Минко — комедия с попыткой иронии не только в отношении зарождающихся стиляг, но и жирных аппаратчиков. И почти тогда же — эпоха Раджа Капура, знаменитый фильм «Бродяга», все пытаются петь с заунывным индийским напевом что-то вроде «абара-му а-а-а-а!..». Странно. Не очень понятно, скучновато. Но — экзотика.

А внутри, в фундаменте, в самой основе жизни время оставалось сталинским. В конце декабря нас, студентов, повели (кто бы мог даже подумать об отказе!) на экскурсию в Музей Кирова. Тогда он располагался во дворце Кшесинской, где потом открыли Музей Октябрьской революции, а нынче — Музей политической истории России.

Первого декабря исполнилось двадцать лет со дня убийства Кирова, это отмечалось с особенной старательностью, потому что со Сталиным уже творились какие-то неясности. Еще весной, в первую годовщину смерти Сталина, в «Правде» появилась статья, удивившая всех своей сдержанностью, «Великий продолжатель дела Ленина» — явное знамение перемен. Киров же оставался величиной незыблемой (хотя на ком из наших вождей нет крови?). Кстати сказать, его почитали даже среди ленинградских либералов тридцатых годов — ходил без охраны, был прост и приветлив, а потом стали поговаривать, что разделался с ним — вождь.

Во дворце Кшесинской стало страшновато. Будто шел еще тридцать седьмой. Нечто неколебимо-вечное чудилось в словно бы навсегда устроенной экспозиции, в темноватых, ухоженных залах с бессмысленно-многозначительными экспонатами, а главное, в даме-экскурсоводе с истовым взглядом партийной фанатички нижнего звена, причастной, однако, высших тайн и пайков. Она говорила о Кирове со страстью боярыни Морозовой, наконец дорвавшейся до власти. Мы ощущали себя первоклассниками на уроке грозного учителя или, скорее, как подследственные на экскурсии в тюрьме. Когда нам было сказано грозно и скорбно: «Осмотрите траурный зал» — и мы увидели, кажется, окровавленный френч, фуражку и еще какие-то подробности дня убийства, мы превратились почти в бандерлогов, завороженных пляской Каа. Об архитектуре модерна тогда никто и не знал, и не думал, а думали бы — побоялись вспомнить. Больше во дворце Кшесинской я не бывал никогда. А Музей Кирова перевели в его квартиру, в знаменитый дом 26–28, теперь уже вновь по Каменноостровскому проспекту, успевшему побывать и улицей Красных Зорь, и Кировским проспектом.

Так подходил к концу 1954 год, еще не осознанный первый год оттепели.

«Латинист». Той же осенью познакомился я с одним из людей, кто имел на меня особое и несомненное влияние. С Марком Наумовичем Ботвинником. Человеком странной судьбы и странного нрава, чья жизнь, с одной стороны, так типична для многих интеллигентов его поколения, а с другой — вовсе не схожа с их жизнью, да и вообще ни с чьей.

В узком, длинном, высоком, как всегда темном коридоре Академии художеств мы — несколько энтузиастов классического образования — ждали первой встречи с преподавателем латыни (латынь в Академии художеств середины пятидесятых — невероятное происшествие, нежданный плод моей энергии и приверженности языкам, а главное, декларированного намерения заниматься Античностью!).

Ждали долго. Таинственный «латинист» сильно опаздывал, а когда появился, немало нас озадачил. Представлялось нечто почтенное, из «раньшего времени», по выражению Паниковского («латынь из моды вышла ныне»). Однако вместо седовласого профессора появился еще молодой (ему было тогда тридцать семь) человек, одетый не так чтобы хорошо, но в уже становившемся редкостью крахмальном воротничке. Тонкий насмешливый голос, улыбка, несколько даже глумливая. Что-то в нем было отстраненное, словно ничего он не принимал всерьез. Если бы тогда я читал Булгакова, мне почудилось бы в Марке Наумовиче нечто от персонажей свиты Воланда (тонкая мудрость за внешним ерничеством), и еще неуловимое сходство с молодым Фейхтвангером мерещилось в нем.

К тому же он был как-то не по возрасту и легкомысленно надменен. Поспрашивав, чем и с кем мы занимаемся, он, не церемонясь, отозвался обо всех уничижительно, о наших античниках сказал, что они ничего не знают (по масштабам серьезной науки, он, может, и был прав, но уж очень презрительно это было заявлено).

Вовсе не смущенный собственным опозданием, он не подумал извиниться, но вместе с тем решительно отказался от всякой фамильярности по отношению к нам, объявив, что по старой университетской традиции будет называть нас только по имени и отчеству. Поскольку одна из будущих латинисток была эстонкой, а другая носила слишком экзотическое имя, обе они поначалу оказали яростное сопротивление, которое наш новый учитель решительно проигнорировал. Мы жили в жесткой структуре устоявшихся клише, и непривычное — раздражало. Марк Наумович не принимал условностей. Точнее, у него была совершенно нестандартная собственная, как бы мы сейчас сказали, коммуникативная система.

Он предложил нам уроки на дому. Это было любопытно, и мы с удовольствием согласились.

Жил он на Стремянной, в барской, огромной, по моим тогдашним понятиям, квартире. Во многом этот дом с тьмой книг и решительным презрением к быту был мне мил. Но там не находилось и намека на ту расхожую респектабельность, которой алкала моя истосковавшаяся по комфортабельно-буржуазной жизни душа. Мы жили в страшной коммуналке, и для меня в этом презрительном беспорядке, в неуюте просторной квартиры с прекрасной мебелью было что-то оскорбительное — словно люди не ценили того, о чем другие и мечтать не могут. В этих моих мыслях было, несомненно, нечто мелкое, но все же и не вполне несправедливое.

Авторитетов для Марка Наумовича почти не существовало; такой нигилизм меня оскорблял. Не имевший никаких ученых степеней и даже латынь знавший вовсе не идеально, любивший светскую болтовню куда больше своего предмета, он показался мне человеком поверхностным и недобрым. Мне не нравились долгие разговоры (монологи) вместо занятий, апломб, презрение к мнениям других (а уж к нашим, студенческим, — тем паче), кокетливый скепсис, странный этот неуют интеллигентнейшего дома, лампочка без абажура, ввернутая в красивый бронзовый настольный светильник, какая-то чемоданная обстановка.

Марк Наумович Ботвинник. Конец 1970-х

Не сразу я понял, что передо мной — изломанная судьба, не скоро разобрался, откуда столь почтительное и нежное уважение, которое оказывали Марку Наумовичу все, кто его знал. Оказалось, как и многие неосторожно-либерально мыслящие интеллигенты, он был в 1938 году арестован по очередному фантастическому делу «молодежной меньшевистской организации» и осужден на пять лет. Через год его освободили. Ему удалось закончить университет, после войны он даже преподавал в Герценовском, но шлейф тридцатых оставался, ему пришлось оставить вузовское преподавание. Никакой диссертации он не защитил, к тому же был преданным учеником Соломона Яковлевича Лурье — знаменитого античника, сосланного из Ленинграда во Львов.

Что и говорить, он был не просто обижен — оскорблен судьбою, системой. Ему приходилось преподавать латынь в школе, в медицинском училище, что ничего, кроме раздражения, вызывать у него не могло. Ему прощалось многое, что не простилось бы другим, и фраза «Марк — человек талантливый» обязательно присутствовала в разговоре о нем как некая индульгенция. Он был чертовски необязателен, порой ленив, более всего любил «лежать и читать художественную литературу» (его собственные слова).

Наверное, Марк Наумович — первый мой знакомый если не диссидент, то откровенный антисоветчик. С некоторым раздраженным перехлестом, конечно, как позднее у большинства диссидентов. Иными словами, убежденность в том, что ежели человек не сидел и чего-то добился в официальной сфере, то он по определению недостоин доверия и порядочным считаться не может. Позднее не раз казалось: какие-то мои внешние успехи, публикации, степени его раздражали, ведь за всяким официальным успехом он склонен был видеть уступки, конформизм, и отсутствие тернового венца делало человека в его глазах неполноценным. А ведь он при этом был добр, ко мне относился хорошо, хотя доброта его никогда не выражалась словами или интонациями, только поступками, а нам-то хочется, чтобы «посочувствовали». Он же говорил едко, язвительно, легко мог обидеть. Какая-то присутствовала тут смердяковщина, впрочем возвышенная и выстраданная. Марк Наумович действительно знал больше наших преподавателей, главное, знал иначе. Но это я понял не сразу, его глубочайшая и серьезнейшая эрудиция была высокопрофессиональна, хотя эссеистична и порою приблизительна. Зато совершенно свободна.

Только теперь я понимаю, чего мне в нем не хватало, — терпимости. «Сомнение — начало мудрости», — справедливо утверждают французы, суждения же Марка Наумовича были безапелляционны. Видимо, так он общался со всеми, кто не входил в круг близких друзей и тех немногих, кого он полагал равными себе.

По счастью, он нашел себя в сочинении того, что называется «научно-популярными книгами» и что на деле, поверьте, куда более тяжкое дело, нежели сочинение просто научных трудов, поскольку надо много знать и о быте, нравах, реалиях, тех мелких деталях жизни, что привносят в повествование настоящую достоверность. Обо всем том, научную и философскую ценность чего так блистательно доказал в своих книгах Юрий Михайлович Лотман и о чем в пятидесятые годы еще не задумывались.

Когда-то учитель Марка Наумовича, Соломон Яковлевич Лурье, написал чудную книжку — «Письмо греческого мальчика». Это был короткий занимательный рассказ, так изящно наполненный информацией, что дети, прочтя его, влюблялись в древность и даже в науку о ней. Причуда большого ученого подала ученику пример свободы выбора. Марк Наумович стал писать нечто вроде занимательной истории. Тогда печатали так называемые «Книги для чтения» по истории Древней Греции (Египта, Рима). Рассказики для них писались достаточно убого, ходила даже пародия на них, примерно такая: «„Клянусь Зевсом, такой жары я не припомню!“ — проворчал старик Аллиад, вытирая потное лицо полой хитона. Производственные отношения в Греции V века до н. э. развивались в тесной связи с общественно-политической эволюцией…»

Марк Наумович стал писать — с некоторой настойчивой, я бы сказал, простотой, емко и прозрачно — короткие рассказы для этих «Книг для чтения». Он не стремился к «изобразительной прозе», к постоянной образности, искал отчетливости, старался дать максимум информации без претензий на беллетристику и чистоту стиля, без претензий на его особливость.

Года два наше общение с Марком Наумовичем ограничивалось нерегулярными уроками, половина которых посвящалась просто трепотне, но трепотне высокой пробы, когда во всех суждениях старшего собеседника — живая, небанальная мысль. Со временем я научился отличать плевелы от злаков. Перестал обращать внимание на желчность, постоянный негативизм, слышал только главное, то, что от другого бы не услышал никогда.

Уроки то были регулярными, то затихали.

Мы мало чему научились. Тем не менее основы языка я понял, мне нетрудно проверить цитату, при необходимости и разобрать текст. Марку Наумовичу было действительно веселее разговаривать с нами, чем заниматься латынью.

Учебник же, которым мы пользовались, сам по себе заслуживает упоминания. Это был школьный учебник пятидесятых, дань недолгому государственному увлечению классическим образованием. Возможно, не такой уж плохой, но идейный до идиотизма. В списке латинских изречений был такой пассаж:

«Si vis pacem, para bellum (древнеримская пословица, соответствующая политике современных поджигателей войны). — Если хочешь мира, готовь войну.

Si vis pacem, para pacem (та же пословица, измененная в соответствии с мирной политикой Советского Союза и стран народной демократии). — Если хочешь мира, организуй (готовь) мир».

Это сейчас выглядит столь нелепо, что приходится дать ссылку: С. П. Кондратьев и А. И. Васнецов. Учебник латинского языка. М., 1954. Думаю, однако, повинны в безумном дополнении не авторы, а какие-нибудь чиновники или просто цензура. Но это, что называется, а propos.

Марк Наумович еще не раз возвращался в мою жизнь, существенно мне помогая.

Когда я окончил институт, Марк Наумович почтил меня предложением написать рассказик в «Книгу для чтения по истории Древней Греции». Относился он к моим сочинениям благосклонно, но чуть насмешливо, меня это злило, но исподволь — учило. Не говорю о том, что работа эта меня спасала: познав истину на государственной службе, я рад был любой литературной поденщине, а уж писать с Марком Наумовичем — просто счастье.

Он помогал мне больше, чем я замечал. Как-то незаметно помог получить «часы» в Герценовском институте, потом предложил участвовать и в книжке «На семи холмах» (о Древнем Риме), давал какую-то редактуру.

А подружиться мы не смогли, и вовсе не просто из-за разницы в возрасте. Я был по-юношески непримирим, а Марк Наумович видел во мне человека слишком благополучного (вот уж где он ошибался!) и, уж во всяком случае, далекого от диссидентства и любящего респектабельность (что являлось истинной правдой). Я дарил ему свои книжки, он мне свои. Какой он подготовил «Мифологический словарь» — по тем временам такое издание было просто откровением! И все же ему судьба не дала возможности сделать то, что позволял талант.

Думаю, он мог бы написать прекрасную большую книгу об Античности, не историю, не учебник, не пресловутую «научную монографию», а прекрасную и мудрую книгу (нынче ее бы назвали «авторской») о наших отношениях с древностью, о разных путях проникновения в нее, книгу эссеистическую и бесконечно личную, где были бы и воспоминания об учителях и собственной жизни, о своем вхождении в лабиринты истории, о причудах Клио и о многом другом. Знаю, он писал что-то в стол, и отнюдь не историческое. Что-то очень личное. Кусочки он мне читал, и это была хорошая проза.

Сказать, что этот блестящий, мудрый, желчный, циничный и бесконечно добрый человек состоялся, — нельзя. Он не сделал и доли того, что мог бы сделать. Такой живой, разный, остроумный, едкий и добрый, неуживчивый, странный… Многого в моей жизни не свершилось бы без него.

«Оттепель» наступала исподволь, не все мы и замечали. Но вот — помирились с Тито. В библиотеке академии, в зале Щуко, — раскрытая кем-то в насмешку подшивка прошлогоднего «Крокодила»: Тито с окровавленным топором etc. и надпись карандашом: «Дорогой товарищ Тито» — отчаянная смелость по тем временам.

В пригородном поезде лихой алкоголик пел:

Дорогой товарищ Тито, Ты ни в чем не виноват. Про тебя сказал Никита — Ты теперь нам друг и брат.

И добавлял, сняв кепочку: «Подайте борцу за ослабление международного напряжения…»

Сняли министра культуры Александрова за разврат и послали в Минск преподавать марксизм… Организовался Варшавский договор. Как тогда боялись войны! Пьеса Володина «Пять вечеров» кончалась фразой: «Ой, только бы войны не было!..» (написана она позже — в 1959-м). Сейчас уже забыли, как все «боролись за мир», забыли Стокгольмское воззвание о полном запрете атомного оружия, всемирное движение, где самоотверженность и высокие идеалы мешались с интригами, политиканством и чудовищным лицемерием.

Перемены я жестко, хотя и не слишком точно, почувствовал в Москве. Я никогда прежде не был в столице, тогда никому и в голову не приходило путешествовать просто так. Но существовала традиционная «музейная практика» после третьего курса. Четвертого июля 1955 года мы уехали. Первый после войны отъезд из дому надолго — на целый месяц!

Почему-то в «сидячих» дачных вагонах, кажется даже без уборных, а поезд шел с утра и до позднего вечера.

Москва’55. Москва, помимо любопытства, вызывала ощущение болезненной и смутной зависти. Там снимались цветные фильмы о новой красивой советской жизни, там бывали все, а я — не бывал, там росли высотные дома, воспринимавшиеся нами вполне как памятники архитектуры (сейчас я понимаю, что они таковыми и являлись, но несколько в ином аспекте), оттуда, как из-за границы, привозили всякие диковинки, например замечательные галстуки, каких в Ленинграде не продавали, там даже иностранцы водились в необычайных количествах. Но главным по тем временам (в чем-то и трогательным для юных душ) было желание увидеть все то, что мы «проходили» почти как заморскую историю искусства, — архитектуру старой Москвы, подмосковные музеи. Открытую тогда в Музее Пушкина коллекцию Дрезденской галереи. И все, что можно, жадно фотографировать. У меня был аппарат «Любитель» (советская копия с немецкой довоенной камеры «Voigtländer Brillant»), и я недурно снимал.

В июне в Москве вечером темно, в Ленинграде так не бывает. С такого же, как в Ленинграде, вокзала нас, одуревших от десятичасового сидения, повели в «чудо и мечту» — в метро, с его фараонской, знакомой по кино и по «истории советской архитектуры» роскошью и особенным, в ту пору еще только московским, «банным» (Бунин) запахом подземки. Билет стоил тогдашний полтинник и был бумажным, контролерши надрывали его. Оказалось, метро настойчиво и раскатисто грохочет, а ведь в «московском мифе» оно казалось совершенно бесшумным (хотя — воистину миф, ведь в довоенных фильмах метро и в самом деле грохотало!). И этот грохот вместе с неведомым и специфическим запахом были началом Москвы, в которой потом случалось так много разного в разные годы, Москвы, которой больше уже не будет никогда…

Москва. Площадь Свердлова ночью. 1956

Москва. Улица Горького. Октябрь 1955

Ощущение столицы было в нежданных деталях: светились невиданно большие «московские» круглые табло с номерами маршрутов над ветровыми стеклами автобусов; «четырехэтажные» светофоры с двумя зелеными огнями; легковые машины без передних номеров (московская конспиративная традиция еще с тридцатых годов: чтобы шпионы не могли догадаться спереди, чей автомобиль едет и кого везет!); с грубой отчетливой властностью махали жезлами непривычно многочисленные милиционеры с жесткими, значительными лицами гэбистов, одетых в упраздненную в Ленинграде форму с голубыми околышами, — здесь, здесь, в столице, она была знаком принадлежности к милиции московской, особенной, еще недавно «милиции МГБ» (в новой форме с красным прибором ходили тоже, но, видимо, обычные милиционеры); невиданные в Ленинграде непрямые и горбатые улицы; высокие мосты над узенькой Москвой-рекой, надменные призраки новых «небоскребов», грузных и пышных, подымающихся, чудилось, к облакам.

Конечно, был обычный советский бордель — в общежитии суриковской СХШ мест в должном количестве не оказалось, однако и барышни, и молодые люди безропотно согласились спать в одной палате. Ни о мытье, ни о прочем мои сотоварищи не тосковали — представления о гигиене были вполне советские. И с этой поездкой навсегда связаны воспоминания о вечных тоскливых поисках душа, о судорожном и незаконном мытье в заброшенном ледяном сортире нашего общежития где-то на первом этаже.

Москва дышала уходящей, но грозной властью, таинственным и богатым олимпом, откуда спускались на землю указания, решения, а заодно и дефицитные вещи, дышала столичным великолепием и реализовавшейся историей, незабытой тиранией и робким ветерком новой вольности. Вероятно, именно такой она была недолго, просто мне не с чем было сравнивать. Открытые ворота в Кремль были для москвичей и тех, кто бывал в Москве прежде, бульшим чудом, чем для меня, — я прежней, «сталинской» столицы не видел. В этом открытом Кремле растерянные, но старающиеся сохранить былую надменную и опасную непроницаемость офицеры-гэбисты, в васильковых фуражках с алыми околышами, с желтыми деревянными кобурами-прикладами маузеров, не слишком понимали, что им делать…

В провинциальных, узких, мощенных булыжником переулках, среди домиков, похожих на декорации к пьесам Островского, можно было вдруг наткнуться на щегольской особняк посольства, заморскую машину, порой и с флажком, свидетельствующим о пребывании внутри высокопоставленного дипломата.

И конечно же, была в Москве какая-то опасная, закрытая циклопическая угрюмая роскошь — черные, сверкающие лаком лимузины с зашторенными окошками, проносившиеся по осевой линии, полированный гранит правительственных зданий, в вестибюлях которых за темными стеклами угадывались синие фуражки охранников МГБ, некая отдельная от города, другая жизнь, от которой мы зависели, но не видели, лишь ощущали ее.

Рядом с возвышенными мечтаниями о памятниках архитектуры и музеях бушевали ребячьи страсти. За десять рублей (два билета в кино) можно было съездить на «ЗИС-110» — открытом, рядом с шофером! — на Ленинские горы. Эту возможность я отметил в первый же день, а на второй, сбежав от коллектива, рванул на площадь Революции и сладостно ее, эту возможность, реализовал. В ГУМе купил совершенно столичный галстук — тоже за десять рублей. На этом мои безумства закончились ввиду финансовой несостоятельности. Впрочем, незадолго до возвращения в Ленинград моя европеизированная сокурсница и приятельница эстонка Эви стала подбивать меня на разгул — завтраки в кафе, не лишенные известного шика. Я не решался и уныло выстаивал очереди в диетические столовые, чтобы съесть что-нибудь противное и полезное. А в кафе было вовсе недурно и не так чтоб очень уж дорого. Мои менее нищие и более отчаянные соученики уже похаживали на крышу гостиницы «Москва» есть мороженое.

Мы жили в Лаврушенском переулке, аккурат напротив Третьяковской галереи. Юношеская душа была романтически настроена на величие отечественной живописи, «Боярыню Морозову» я увидел в глубине анфилады, звонили робкие колокола далекой церкви (в Ленинграде церковного звона я не слыхивал), и впечатление было серьезное. Но главным моим «профессиональным потрясением» стала, конечно, Дрезденская галерея. Перед возвращением в ГДР ее коллекция экспонировалась в Москве.

То, что я видел в Эрмитаже, я узнал задолго до того, как стал по-настоящему интересоваться искусством. Там не было потрясений. Здесь же передо мной оказались вещи, пришедшие в музей с репродукций, на встречу с которыми я никогда не надеялся. Но уже знакомые до тонкостей.

Мы приходили в Пушкинский музей по пропускам, рано утром, еще до открытия. Шли вдоль начинающейся, но уже длинной очереди (пожалуй, именно с Дрезденской галереи и пошла мода на «престижные выставки»). И нас впускали в совершенно пустые залы. Было ощущение избранности.

Встреча с «Сикстинской Мадонной» казалась нереальной. Окончание третьего курса — звездный час студенческого самосознания, когда начинаешь что-то понимать и всерьез думать о профессии. В Эрмитаже уже немыслимо было долго оставаться перед наизусть знакомыми картинами. Здесь мы стояли подолгу. Уже научились кое-что различать в искусстве, а видели вещи впервые. Может быть, именно тогда я по-настоящему оценил тонкую и подробную изобразительную поэзию Средней Италии — через «Портрет мальчика» Пинтуриккьо, теперь уже всем едва ли не надоевший, а тогда ставший откровением. И цвет у венецианцев — это темно-винное кипение среди черных переливов у Веронезе в «Мадонне семейства Куччина». Чудится, до этого я не знал, что такое колорит.

В общежитии было смрадно и тягостно, но Москва сохраняла неисчерпанную таинственность. Мы, конечно, без конца мотались по подмосковным: прекрасно было Коломенское с непреклонно устремленной в небо тяжелой и светлой колокольней, запущенное Кусково с мутными гладкими прудами, кокетливое, барско-провинциальное, но величественное Архангельское, хрупкое Останкино с бесконечными сервизами, баженовское Царицыно с его странным, фантасмагорическим несбывшимся величием, руины так никогда и не завершенных дворцов… Вышагивали километры в поисках кваренгиевского фасада где-нибудь на Садовом кольце. Внимательно изучали тоталитарную эклектику (оба эти слова не были известны тогда) послевоенного метро, не умея оценить отважную и скупую фантастичность ранних станций («Кропоткинской», например). Немало времени провели на ВСХВ (Всесоюзная сельскохозяйственная выставка, которая потом стала Выставкой достижений народного хозяйства — ВДНХ), сохранившей все одуряющее великолепие сталинского ампира. Боюсь, что золоченый фонтан «Дружба народов» нам скорее нравился…

Коломенское. Фото автора. 1955

Непременная и несимпатичная повинность всякого казенного приезда в Москву — «посещение» Мавзолея. Смертельно не хотелось идти, но об этом и не думали говорить вслух. Надо.

Сейчас я рад, что побывал в этом инфернальном Диснейленде.

Недавняя и недолговечная надпись на, несмотря ни на что, превосходном и мощном сооружении Щусева:

ЛЕНИН

СТАЛИН

Тогда она казалась естественной и вечной.

В голову не приходило усмехнуться или ужаснуться перед двумя мумиями в «двуспальном» саркофаге. Ирреальное пространство, неживые, начальственные голоса невидимых гэбистов-охранников: «Осторожно. Поторопитесь. Ступени. Проходите. Осторожно. Пройдите. Не задерживайтесь. Наверх. Быстрее».

Сталин казался больше и более плоским, чем Ленин. По-моему, я не испытал решительно никаких чувств, кроме легкой брезгливости и вялого любопытства.

Я был там в первый и, надеюсь, последний раз 17 июля 1955 года.

В пасторально-тоталитарном, напуганном и горделивом (после блокады и войны) Ленинграде Москва ощущалась и немножко заграницей, и неким советским рейхстагом. Там свершались события, отмечающие наступление новых времен. Руководитель нашей практики, уже упоминавшийся бонвиван Иосиф Анатольевич Бродский, всегда бывший в курсе всего, показал нам свежий номер нового журнала «Юность» с веточкой на обложке. Было это в странном заведении «Самоварник», где еще подавали чай с калачами и баранками.

«Юность» почти сразу же стала событием, причем тогда, пожалуй, мы ощутили это не так определенно, как нынче, спустя более полувека. Василий Аксенов, Анатолий Гладилин, Анатолий Кузнецов, Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский — главным редактором был Валентин Петрович Катаев, у него был и литературный вкус, и умение ладить с властями, и тщательно отмеренная согласно политическому климату если и не храбрость, то некоторая лихость, и немало свежих и симпатичных вещей мы тогда в «Юности» прочли. Не «Новый мир», конечно, но читали «Юность» все и с удовольствием.

Почти тогда же стал выходить журнал «Иностранная литература». Хотя и предполагалось, что он станет продолжением довоенной «Интернациональной литературы», сходства было немного. Однако в массе «прогрессивной», обязательной почти макулатуры стали появляться и серьезные вещи. Ремарк — «Время жить и время умирать», и Моравиа, а позднее Бёлль, Фолкнер, даже статьи об искусстве, по тем временам почти «формалистическом»…

Там же, в Москве, случилось со мной «чрезвычайное происшествие», сильно повлиявшее на дальнейшую мою жизнь. Хотя, разумеется, было оно лишь «последней каплей».

Вечер около гостиницы «Москва» (уже много дней я в столице, но все еще непривычно, что рано темнеет летом). Люди со спокойными, улыбчивыми лицами, свежей, чистой кожей, пахнущие горькими нездешними духами, — иностранцы. Один из таких явных иностранцев курит сигарету, медвяный заморский дымок медленно растворяется в жарких сумерках. Рядом — столь же очевидный наш молодой человек. Наш, но легко и непринужденно говорящий по-английски. Зависть меня обожгла. Увы, одна из самых мощных мотиваций — для меня, во всяком случае. До сих пор я думаю: если бы не эта встреча, никогда бы не выучил ни одного языка.

Приехав в Ленинград, я взял книжку — адаптированные рассказы о Робин Гуде — и стал ее читать с лихорадочной прилежностью. Вспышки надменных мечтаний о знании языков, подогревавшиеся жалкой болтовней с иностранными моряками и бессильным вожделением при взгляде на иностранные тексты, наконец стали воплощаться в жизнь.

Я просиживал в тихой летней квартире в старом креслице у окна час за часом. Воистину, охота пуще неволи. Через полгода я уже читал (спотыкаясь, конечно) вовсе не адаптированного Диккенса. Купил патефонные пластинки, взял у кого-то взаймы допотопный патефон и слушал замечательные тексты: «I have seen „Lenin in October“. It’s a very good film» (советские учебники иностранных языков состояли в значительной степени из безумных сюжетов, где люди жили в несуществующей реальности, и «Сэм» и «Петя» учились в одной школе). Через год или два мы купили самый дешевый из всех выпускавшихся приемник «Рекорд» с трогательными елочками на приятно светящейся шкале, и я до одури ловил Би-би-си и «Голос Америки» — не столько в поисках запретной информации, сколько чтобы услышать натуральный английский язык. И что-то понимал!

С точки зрения тех времен, английский я, могло показаться, выучил (читал почти без словаря и кое-как — а по тогдашним меркам и довольно прилично — болтал). И настолько его полюбил, что, готовясь к экзаменам, мог для отдыха читать монографии об английских артиклях. На год или два язык стал неодолимой страстью. В таких случаях я теряю представление о времени, перестаю уставать. Если бы с такой же страстностью можно было писать книжки! Но тут природа, видимо, охраняет свои хрупкие создания.

Французский язык, считалось, нам преподают в институте. Тогда я был страстно увлечен английским и научился французскому хоть и значительно лучше, но много позже — лет в тридцать с лишним. В уже иной, взрослой жизни. Хотя и в академии я старался ходить к нашей, уже упоминавшейся, Тамаре Георгиевне и что-то по-французски кряхтеть.

Вся зима 1955/56 года прошла в сумасшедшем чтении английских книг. Мало чем я так увлекался в этой жизни.

Шестого ноября открылось в Ленинграде метро — семь станций. Это был, разумеется, «подарок к празднику», дали покататься. Ну а потом, как водится, закрыли доделывать на несколько недель. Не беда: город ликовал.

От Московского вокзала до «Автова» выросло пять пышных павильонов-тортов (только станции «Владимирская» и «Технологический институт» были встроены в дома) с буквой «М», не красной, как в Москве, а голубой. Колонны, портики, шпили, фризы, барельефы, горельефы, мозаики… Интерьеры — гранит, мрамор, бронза, в «Автове» архитектор Левинсон поставил даже колонны из литого стекла. Сколько скульпторов, мозаичистов, монументалистов, прикладников кормилось вокруг гигантских государственных заказов! Никому не приходило в голову, насколько бессмысленно строить метро, где так много денег уходит на украшения. По-моему, все решительно восхищались, и споры шли в пределах заданной ситуации.

В ту пору мы довольно много времени проводили с моей сокурсницей эстонкой Эви Пихлак. Эви со смешной и трогательной прибалтийской настойчивостью старалась даже в нашем диком быту, даже в общежитии культивировать какие-то традиции эстонского, слегка, конечно, провинциального европеизма. Декоративно курила сигареты (тогда, как правило, курили папиросы), одевалась с возможной изысканностью (сумочка, туфли, перчатки — в одной гамме), трепетно относилась к этикету. То ли мы действительно слегка интересничали, то ли просто приятельствовали. Она к дружбе и даже кокетству со мной относилась как к некоему сафари: я в ее глазах был чем-то вроде очень цивилизованного дикаря — неожиданно начитанного темнокожего друга белых на диком материке. Белыми в ее глазах были западные люди, и в частности эстонцы. Впрочем, к своей стране умная Эви относилась с достаточной иронией.

Открытие Ленинградского метрополитена, станция «Площадь Восстания». Фото Павла Маркина. 15 ноября 1955

Так вот и ей, скептической даме (она была лет на семь старше нас), метро вовсе не казалось бессмысленно пышным. Был размах, комфорт и богатство, которое, когда его очень много, мешает относиться к себе строго.

В метро стояли очереди, точнее, настойчивые, веселые толпы. Попав в метро, люди оставались там надолго. Катались. Выходили на каждой станции, гуляли, любовались. Дети и вовсе не хотели уходить. Пахло, как в Москве, — теплой сыростью, металлом. В Ленинград шагнула столичная жизнь. Я провел в метро целый длинный вечер — восторженный, странный, чуть тоскливый. С одинаковым лязгающим гулом приходили и уходили поезда, сверкали уже пустеющие станции, совсем по-московски дежурные в красных шапках кричали «готов», шипели пневматические двери, мигали разноцветные огни у входов в туннель…

Реальностью становилось страшное слово «распределение»: близилось окончание института. Пока же надо было писать диплом. Я уже чувствовал себя античником — выбранная роль прорастала в профессиональную привычку.

Античность требовала не только латыни, но и немецкого языка: классиками истории античного искусства были именно немцы. Частным образом языки преподавали в ту пору в основном люди интеллигентные и в чем-то обездоленные (уроки стоили до неприличия дешево), и именно посредством приверженности языкам я знакомился с людьми чрезвычайно интересными. Так было с «латинистом» — Марком Наумовичем Ботвинником. Теперь же судьба свела меня с еще более колоритным персонажем. Немецким я стал заниматься с дамой по имени Фаина Исааковна Пассек. И первые мои впечатления оказались на удивление близки испытанным при знакомстве с Марком Наумовичем Ботвинником. Та же неаккуратность — Фаина Исааковна опоздала почти на час. То же решительное пренебрежение к внешним формам этикета и одежды — при своем более чем почтенном возрасте и тучности, она пришла в детских носочках с каемкой и какой-то довоенной одесской панамке. В ней было меньше петербургского лоска и меньше рисовки, чем у Марка Наумовича, судьба же ее была куда страшнее. В конце тридцатых она работала в Институте Маркса — Энгельса — Ленина, и, разумеется, знание языков, не говоря о национальности, обрекало ее — еще более, чем других, — на арест.

Она провела в заключении много лет, хлебнула настоящего ГУЛАГа. Не было в ней, однако, никакой злобы или раздражения, просто строгая, но вовсе не без юмора, житейская мудрость и снисходительность, да еще спокойное бесстрашие. Когда она будничным голосом сказала нам, незнакомым людям: «Никита на кукурузе помешался» (имея в виду тогдашнюю «кукурузоизацию» всего сельского хозяйства, страстно вводимую Хрущевым), мы испугались. Удивительно, что и к сталинскому режиму не было у нее ненависти, скорее спокойное и даже снисходительное презрение. Трудно было поверить, что эта смешливая, бедно и вульгарно одетая женщина так много знает. А она свободно говорила на трех языках, прекрасно играла на рояле, маленьким, но верным голосом пела старинные ирландские баллады, читала все на свете. Правда, в суждениях она бывала пугающе категорична, но как-то обходилась без фанатизма. Как и Марк Наумович, она больше любила разговаривать, чем преподавать, но учила меня хорошо. Я взял всего несколько уроков, не предполагал «знать язык», но умение с этим языком обращаться, понимание структуры — все это я получил, а это немало. И английское произношение Фаина Исааковна мне хорошо поправила — с ней выучил я «Аннабель Ли» Эдгара По: «It was many and many a year ago, / In a kingdom by the sea…»

Через нее познакомился я с еще одной такого же типа дамой (к стыду своему, не помню, как ее звали). Дама была строгая, еще постарше, чем Фаина Исааковна, тоже проведшая долгие годы в лагерях, но как-то эпически относившаяся к минувшему и сохранившая веру в идею грядущего коммунизма. Пытала меня, что думаю я про Сталина, была рада, когда я сказал, что, по моему мнению, он был кровавый злодей, но «не вызывал мелких чувств».

Фаина Исааковна почти весело рассказывала кафкианские истории про лагеря. Как ее совсем было уже повезли на заседание «тройки» (верный расстрел). Но в первый раз не нашли замок от цепи, которой была закреплена лодка. Второй раз перевозчик напился пьян. А на третий день и «тройка» уехала. «Так меня и не расстреляли».

Шел удивительный год — 1956-й.

Он вспоминается, как и бульшая часть моего «давно прошедшего», событиями вполне личными. Длинными сумрачными, бессмысленными днями, но спектаклем «Перед заходом солнца» с Корном — Клаузеном и Ольхиной — Инкен в декорациях Акимова, четких, светлых и сразу узнаваемых. Гауптмана я тогда не знал, и мощная страстность, определившая судьбу Клаузена, меня тронула глубоко. Мы ведь вообще воспитывались с убеждением, что сильными бывают только гражданские чувства, а все личное — это так, полутона. Шекспир же — это доисторическая классика, да и у него все «социально обусловлено»!

Еще в 1954-м я видел «Рим, 11 часов (Roma ore 11)», в нашем прокате — «Рим в 11 часов» Де Сантиса (1952), он показался мне лучшим среди «неореалистических» итальянских фильмов. Какая там была Лючия Бозе, сыгравшая аристократку, ставшую женой нищего художника. И профиль у нее был такой, «от которого у тебя щемит сердце, да и не только у тебя», как писал Хемингуэй о Ренате — прекрасной венецианке. А какой там конец! Рухнула лестница, на которой, надеясь получить службу, толпились вчера утром безработные машинистки, одна женщина погибла, многие оказались в больнице. И вот утро у разбитого входа, и юная голодная синьорина опять там стоит: «Ведь место еще не занято»…

Позднее, под пошлейшим названием — «Утраченные грезы», шел у нас не менее известный фильм того же Де Сантиса «Дайте мужа Анне Дзаккео (Un marito per Anna Zaccheo)», снятый в 1953-м. В нем заглавную роль сыграла восемнадцатилетняя Сильвана Пампанини, красотка без затей, наивная и обольстительная. Впервые так открыто и горько определялся масштаб мужской подлости. Возлюбленный Анны моряк Андреа говорит ей, уже запутавшейся и падшей: «Как ты могла мне отдаться!» Как бьет она наутро по щекам ни в чем не повинного уличного бабника, бьет за тупое предательство Андреа, воплотившего, не ведая того, всю пошлую ограниченность мужского племени.

Лючия Бозе. Кадр из фильма «Девушки с площади Испании». 1951

Я видел этот фильм 2 марта 1956 года.

А через десять дней в институте намекнули: будут читать знаменитое закрытое письмо — доклад Хрущева на ХХ съезде. От кого оно было закрыто, решительно непонятно, все о нем знали, его читали не только членам партии и комсомольцам, но и «активистам» — категория, под которую подходили при желании все. О докладе прошел слух почти сразу. Хрущев его прочитал 25 февраля, а 2 марта в Тбилиси расстреляли демонстрацию в защиту Сталина и с требованием вместо Хрущева поставить во главе страны Молотова…

И о содержании доклада в Ленинграде кое-что знали, пересказывали шепотом, пугались, не верили, надеялись, ждали.

Часа в три, когда большинство лекций закончилось, в коридоре перед самой большой аудиторией нашего факультета собралась толпа, угрюмо и вместе весело возбужденная. Дверь держал и осуществлял фильтрацию декан — Игорь Александрович Бартенев. Превосходный знаток ренессансной архитектуры, человек могучего сложения, важный и барственный, как и Михаил Васильевич Доброклонский, но не так естественно «заикавшийся по-французски», отменно воспитанный и любезный, но одновременно — партийный функционер. Злые языки говорили, что он сын жандармского полковника, отчего и эта смесь вельможного обаяния и советской ушлости — ведь в жандармы, как правило, попадали проштрафившиеся офицеры лучших гвардейских полков.

Первый секретарь ЦК КПСС Н. С. Хрущев выступает на ХХ съезде Коммунистической партии Советского Союза. 1956

Игорь Александрович, упершись руками в притолоку, протаскивал нас, одного за другим, в аудиторию, выкрикивая куда-то в пространство или адресуясь к кому-то невидимому: «Комсомолец ФТИИ!» Пустили всех. Но когда толпа в очередной раз была остановлена, студенты запели «Интернационал» и стали пробиваться силой. В первый раз я видел бунт — вполне игрушечный, но вот тогда-то впервые почувствовал я, как отступает страх. Это ощущение обретаемой смелости несло в себе и нечто отвратительное, то, что можно было бы назвать «обезличенной безответственностью». Безнаказанность в толпе, никто не отвечает за себя, все в состоянии наркотической эйфории — как футбольные фанаты после матча. Все по Пушкину: и бессмысленно, и беспощадно. Только здесь — мелко и суетно.

Сели. Вышел на трибуну секретарь парторганизации. В руках у него была красная брошюра без названия на обложке. Стал читать.

Такой тишины за всю свою жизнь я не помню. По-моему, больше всего боялись переглянуться, высказать хоть какое-то свое отношение. О таком никогда не говорилось на людях. Нечто вроде публичного и опасного греха совершалось на глазах друг у друга, и никто друг на друга не смотрел. Лишь иногда по залу проносился испуганно-недоверчивый вздох, и вновь падала тишина. Плохо верится, что так уж все это было никому не ведомо. Скорее, поражало, что об этом говорят не шепотом, а при большом стечении народа. Вроде эффекта первых порнофильмов: всем известно, но чтобы смотреть публично! И главное — страх (это понял я позже), страх, что это не останется безнаказанным, что все теперь повязаны круговой порукой, все в опасности, все могут донести на всех. Расходились в молчании, как добродетельные отцы семейств из публичного дома — словно бы не узнавая друг друга.

Только отважные люди вслух говорили о своей радости. Я был смущен и растерян. Тогда впервые увидел я своего «латиниста» Марка Наумовича взволнованным и без всякой маски. «Я дожил до этого», — сказал он. Может быть, тогда впервые я понял, насколько страшно и серьезно то, о чем я знал, но думал как об абстракции. Увидел, что такое ненависть к Сталину, ко лжи, ко всему тому, в чем мы жили, стараясь не размышлять, не видеть, забыть. В моей семье тоже хлебнули лиха, но это было до войны, в прошлом, о котором старались не вспоминать и не упоминать. А Марк Наумович — вот он.

Странные были у меня тогда реакции. Я верил плохому, да что там верил, многое прекрасно знал. Но не хотел расставаться с моим идиллическим восприятием мифологического Сталина. Осторожная и все знавшая моя мама старательно уберегала меня от своего страшного знания. Насколько я понимаю, она даже старалась переубедить самое себя, чтобы я легче мирился с режимом. А многого я просто не помню настолько, чтобы анализировать ситуацию с достаточной точностью полвека с лишним спустя. Но несомненно — на обыденном уровне бушевала новая волна страха: что будет? Не накажут ли теперь всех нас за наше новое жуткое, вслух высказанное знание?

Зыбкость робких ветров вольности ощущалась как аксиома, как данность. Впрочем, это касалось духовных свобод и наивных демократических мечтаний. Но людей выпускали из лагерей, и это было неоспоримой и прекрасной реальностью.

Понятие «оттепель», обозначившее целую эпоху, на редкость удачно. Сейчас мало кто помнит, что оно прозвучало еще до повести Эренбурга, — так же назывались опубликованные в десятом номере «Нового мира» за 1953 год стихи Николая Заболоцкого, написанные в 1948-м. Но только Эренбург сделал термин всеобщим.

Повесть «Оттепель» с точки зрения строгой литературы, несомненно, не лучшая проза, но порой эпоха говорит и со страниц не самых блистательных. Персонажи и сюжет могут показаться надуманными, жизнь художников, рабочих и инженеров в провинциальном советском городе пятидесятых вряд ли была Эренбургу понятна и знакома: он сочинил искусственную историю с условными героями, но в повести было дыхание времени, новые коды, наконец, просто прозвучала декларация наступающих перемен. Конечно, появился там — во второй части — Париж, сквозила нежность к Франции, но и необходимая щепотка патриотизма, желание примириться с неизбежным… Публикация «Оттепели» была не столько событием литературы, сколько гражданственным жестом, возможно, и чем-то большим. Это одна из тех книг, о которых легко забывают, но без которых не было бы иных — о которых помнят.

Об Эренбурге нынче говорят и пишут много дурного. Но я помню, знаю, кем он был для людей моего поколения. «Падение Парижа», фронтовые корреспонденции и, наконец, бесконечные, порой наивные, порой и рискованные статьи о значении и достоинстве культуры, культуры европейской. Легко и быстро забыли, как унижали Эренбурга, сколько было злобной критики, с каким трудом печатали его мемуары «Люди, годы, жизнь», как их сокращали, кромсали (при его жизни их так и не опубликовали полностью!). Забыли и то, что эти мемуары для многих стали откровением, книгой, впервые открывшей дорогу к правде. Уже в «перестроечные» дни в связи с днем его рождения по радио сказали: «Ему покровительствовал Сталин, и он был автором мемуаров». И все.

И теперь сложился тщанием агрессивных ультралибералов своего рода антимиф касательно Эренбурга.

Уже одно только, что он уцелел в сталинское время, что ему разрешали ездить за границу и подолгу там жить, что его не арестовывали, вызывает ненависть и позволяет окололитературной голытьбе поносить покойного писателя последними словами. К тому же он был официальным общественным лицом, делился своими политическими наблюдениями с правительством и спрашивал «мнение сверху» (письма Эренбурга членам правительства недавно опубликованы в числе других замечательно интересных писем), постоянно участвовал во всяких высочайше одобренных международных конгрессах. Со сладострастием пересчитывают его компромиссы и отыскивают недостойные поступки. Отыскивают настойчиво и злобно. И, как правило, те, кто в лихие времена ничем особо достойным не отличился.

А вот французы называли его «Великим европейцем».

Едва ли в те годы многие сохранили белизну одежд, страна пережила десятилетия постыдного конформизма, под письмами с требованиями расстрелять Бухарина и Каменева стояли имена, которые нынче принято произносить с придыханием, да и не на этих страницах вести полемику касательно доли компромиссов, совершавшихся даже самыми достойными писателями. У каждого — своя доля ответственности, и нет права судить тех, кто волей или неволей прикасался к кровавой власти. У поклонников Эренбурга нет достаточных аргументов, чтобы оспорить скверные подозрения по поводу его поступков (прежде всего, нет и прав на это), как нет аргументов и у хулителей его. Да и не мне его оправдывать, как не им его судить. Он был и есть. Вероятно, Эренбург поступал как многие, но кто, кроме него, так много сделал для утверждения достоинства западной культуры в тоталитарном Союзе!

И никто не хочет нынче вспоминать о его письме Сталину, необычайно смелом и рискованном, которое, возможно, помогло остановить депортацию евреев в 1953-м. Об этом письме он в мемуарах не рассказал, о нем мы узнали после его смерти.

Еще не прочитав ранних его романов и тем более стихов, лишь понаслышке зная о знаменитой некогда книге «Хулио Хуренито», я читал его военные статьи и корреспонденции (он писал порой по две статьи в день). Весной 1948 года я открыл новый роман «Буря», тогда его рвали из рук: Париж, любовь, Сопротивление, печальная красавица Мадо. Люди постарше еще до войны зачитывались «Падением Парижа», там было жесткое предостережение, пронзительная любовь к Франции, но переиздавать роман не спешили. А в «Буре» был Париж. Посвященные ему страницы, пусть не лишенные пафоса и даже клише, вызывали тоскливое волнение, герой романа «влюбился в тусклую загадочную Сену, в тротуары, то сизо-синие, то фиолетовые, обмываемые частыми дождями, отражающие рой неспокойных огней, в прохладу узких улиц, в морскую сырость, в избыток цветов, бус, слез, в печальное веселье толпы, которая и на краю смерти отшучивается, — влюбился не в тот прекрасный, блистательный Париж, который днем и ночью осматривают караваны разноплеменных туристов, а в серый, будничный и необыкновенный». За этим была любовь к той жизни и той культуре, которые полагалось ненавидеть и презирать. В библиотеке академии я разыскал фотоальбом Эренбурга «Мой Париж», оформленный Эль Лисицким и изданный в 1933 году: фотографии, сделанные с помощью бокового видоискателя (людям казалось, что снимают других), и подписи, образы будничного, усталого Парижа.

В 1956 году он напечатал в «Иностранной литературе» статью о Пикассо. Открывая в том году выставку Пикассо в Москве, сказал взволнованной публике: «Вы ждали эту выставку двадцать пять лет, подождите еще пять минут!» Люди засмеялись и успокоились.

Имя Эренбурга внушало тогда уважение всем, кроме лютых антисемитов: помнили его военную публицистику.

Вероятно, он не был высоким романистом, хотя количество опубликованных, переведенных чуть ли не на все языки книг поразительно велико, а «Хулио Хуренито» стал событием в литературе двадцатых годов. Его действительно прекрасные стихи, которые полагал он главным своим делом, остались, увы, внутри литературы, более всего блестящ он как публицист. Все это правильно, но в том ли справедливость! Главное, его присутствие в культуре было единственным и огромным. Писатель, умевший восхищаться литературой (не такой частый случай!), он — автор эссе о Стендале, Чехове, Вийоне. Существовал интеллектуал, русский европеец, способный в силу стечения своего особого дара и особой судьбы говорить свою правду, без которой не было бы многого в нашем сознании. Это был большой человек, его слышали те, кто хотел видеть связь времен и пространств, а не считать чужие компромиссы, застенчиво забывая свои.

Я, случалось, вырезал и хранил статьи Эренбурга о западной культуре, о «священных камнях Европы» — выражение, которое он часто употреблял вслед за Достоевским. Нынче они кажутся слишком пафосными, но в те темные годы пафос и преклонение перед культурой, которую принято было лишь поносить, стоили дорого и значили много.

Можно повторить: писателя судят по написанному — оно неоспоримо, а не по поступкам, о которых можно лишь предполагать.

А я имею смелость утверждать, что писателя вообще не судят. Его ценят, любят или нет, но поступкам его нам ли давать оценку.

Не мне, во всяком случае, любившему и любящему его читателю.

В ту пору в газетах на все лады муссировались слова Маленкова о том, что надо производить ширпотреб для трудящихся, а не думать только о тяжелой промышленности. Верили, ждали, как и всегда, с тоской бегая из одного пустого магазина в другой, утешаясь редкими китайскими рубашками и плащами с этикеткой «Дружба».

Вспоминая тогдашнюю жизнь, перелистывая какие-то отроческие по тональности дневники, не перестаю удивляться либо своему, либо всеобщему инфантилизму. Нам веселее дышалось, но как мало говорили и думали мы об истории, что уже шумела совсем рядом с нами. Воспринималось это косвенно, через пустяковые сюжеты. Вышел фильм Михаила Ромма «Убийство на улице Данте». Невероятно мелодраматический, про то, как гнусный юный французский неофашист Шарль Тибо, которого играл Михаил Козаков, демонически красивый и отрицательный (его вообще едва не погубила иностранно-инфернальная красота, из-за которой со времен «Человека-амфибии» его приглашали исключительно на экзотические и злодейские роли), соглашался убить свою прогрессивную и боровшуюся за мир мать Мадлен Тибо (Евгения Козырева). Не думаю, что так уж привлекла Ромма искусственная и ходульно решенная тема о Сопротивлении. Однако снимать про заграницу он любил и делал это со вкусом: «Русский вопрос», «Секретная миссия», ранняя картина «Мечта» с гениальной Раневской и еще более ранний (1934) немой фильм «Пышка» по Мопассану. А сделать фильм про современных французов! У Ромма они непрерывно и горько острили, грустно смеялись, весело и мужественно умирали, носили береты, пили вино и скрывали страдания — куда было до них, наверное, французам настоящим! Где-то разыскали или сделали изысканные аксессуары красивой французской жизни, вплоть до галстуков. И был там великолепный Плятт, славные достоверные декорации. Никого тогда (даже знаменитых режиссеров) за границу не пускали, и в фильм был вмонтирован кусочек видовых съемок — площадь Согласия, куда выглядывали герои, распахнув окно. Фильм был знамением времени — условным, но все же прикосновением к Западу. Как дублирование нашими актерами ролей в картине «Фанфан-тюльпан».

В сентябре-октябре 1956 года устроили первое путешествие вокруг Европы на теплоходе «Победа» (это было немецкое судно, называвшееся в свое время «Иберия») для советских туристов, где в третьем классе удалось проехать даже Константину Паустовскому. Он вспоминал своих спутников из 1-го класса, когда выступал на обсуждении романа Владимира Дудинцева «Не хлебом единым» (1957). Текст сохранился в записи, распространенной самиздатом, — вот несколько выдержек:

«Сравнительно недавно мне довелось быть среди Дроздовых (Дроздов — персонаж из книги Дудинцева — один из первых безжалостных образов невежественного, подлого, хитрого советского руководителя. — М. Г.) довольно длительное время и очень много с ними встречаться. Это было на теплоходе „Победа“. Половина пассажиров — интеллигенция, художники, рабочие, актеры. Это один слой, который занимал 2-й и 3-й классы. Каюты „люкс“ и 1-й класс занимал другой слой — заместители министров, крупные хозяйственники и прочие номенклатурные работники. С ними у нас ничего общего не было и не могло быть, потому что, по мнению 2-го и 3-го классов, Дроздовы, занимавшие половину теплохода, были не только невыносимы своей спесью, своим абсолютным равнодушием, даже своей враждебностью ко всему, очевидно, кроме своего положения и собственного чванства.

Кроме того, они поражали своим диким невежеством. <…> Один из Дроздовых, занимавший очень большой пост в прошлом, спросил про картину Рафаэля: „Что это нарисовано? Суд над Муссолини?“ Я слышал такой вопрос в Акрополе: „Как пролетариат мог допустить разрушение Акрополя?“ <…> Когда мой сосед, ленинградский писатель, сказал: „Какое море по цвету замечательное!“ — один из Дроздовых, который стоял рядом, заметил: „А у нас что, море хуже по цвету? Надо будет проверить этого товарища!“ <…> В нашей стране безнаказанно существует, даже, в некоторой степени, процветает новая каста обывателей. Это новое племя хищников и собственников, не имеющих ничего общего ни с революцией, ни с нашей страной, ни с социализмом. Эти циники и мракобесы, не боясь и не стесняясь никого, на той же „Победе“ вели совершенно погромные антисемитские речи. Таких Дроздовых тысячи, и не надо закрывать глаза».

Шестидесятичетырехлетний писатель, с детства грезивший о Париже, был наконец высочайше допущен. Стыдно, но, с другой стороны, — я по себе это знаю, когда поездка в Париж воспринималась подарком судьбы, — как обострены были зрение и чувства.

«…Я с полной ясностью представил себе, что через три дня я впервые в жизни увижу Париж. Я наконец поверил в это, и у меня начало тяжело биться сердце».

Сколько унижения за этими строчками и сколько восторженной романтики! Какой прекрасно-трогательный до слез очерк «Мимолетный Париж» опубликовал мудрый стареющий литератор! Это был, как всегда у Паустовского, артистично и восторженно написанный текст, с массой романтических ассоциаций и, думаю, выдуманных (или сильно поэтизированных, Паустовский славился неуемной, почти мюнхаузеновской фантазией) подробностей и диалогов с парижанами и парижанками, но это был именно тот, выстраданный десятилетиями, отчасти выдуманный, книжный, но все же увиденный в реальности (в которую едва верилось!) город.

Избави нас бог от нового «железного занавеса», но в те поры заграница была чудом. Вряд ли стоит беречь и хранить это ощущение, свидетельствующее лишь о вечном рабстве. Но и забывать о нем нельзя.

И — стыдно признаться — даже Паустовскому, почти небожителю в моем тогдашнем (да и нынешнем, наверное) представлении, я завидовал и очерк его читал с предубеждением и горькой обидой, в которой растворялась любовь и к Парижу, и к писателю…

В конце 1954 года по радио выступил Сергей Образцов. Передача называлась «Голос Парижа» — об Иве Монтане. В ту пору Образцов казался, да и был, наверное, одним из немногих относительно независимых интеллигентов. Кукольник, к нему власти относились снисходительно (его во все времена приглашали выступать на кремлевские концерты), многое прощали, он вел себя если и не слишком отважно, то всегда достойно. Говорил хорошо и точно, с мягкой, действительно задушевной интонацией, естественной у человека, страстно любившего детей, животных и кукол. Естественно, он бесконечно себе нравился, но это ему шло, и то, о чем он говорил, всегда было интересно и трогательно.

Сергей Владимирович привез из Парижа в Москву две долгоиграющие (тогда — диковинка!) пластинки: концерт Монтана, записанный в 1953-м. И мы слушали: сначала комментарий-перевод, а потом и сами песни. Вероятно, знание Образцовым французского языка было отчасти мифическим, но он умно и блестяще играл перед слушателями это знание, да и какое, в конце концов, нам дело, сам ли он переводил тексты песен. Говорил-то он превосходно.

Ив Монтан, посетивший III Московский международный кинофестиваль, раздает автографы своим поклонникам. 1963

Низкий, с веселой хрипотцой и нежной горечью голос Монтана произносил слова едва мне тогда внятного языка с таким щегольством, так красиво, трогательно-шутливо и печально, что я почти поверил в то, что и сам этот язык знаю. Ласковый пересказ Образцова давал иллюзию понимания, я выхватывал отдельные фразы и пытался их напевать (в одиночестве), грассируя и гнусавя. Других шансонье мы не знали, и Монтан стал для нас единственным и главным.

Мы не встречались с такими текстами, такими щемящими и вместе легкими мелодиями. У нас пели: «А утром у входа родного завода влюбленному девушка встретится вновь…» или «Водой холодной обливайся, если хочешь быть здоров…». А тут ветер разгуливал по Парижу вместе с флюгером «comme deux collégiens» (как два приятеля-соученика); «море стирало на песке следы разлученных влюбленных»; солдат «с цветком в дуле винтовки» уходил на войну — «partir — c’est mourir un peu (уехать — немножко умереть)», унося в ранце маршальский жезл, а на обратном пути — лишь грязное белье; парижский гамен был похож на цветок, выросший в банке от горчицы; гремели, блистали «Les Grands Boulevards», все было до боли трогательно, мучительная ностальгия по вряд ли реальному Парижу томила сердце вместе с четким пониманием того, что никогда в Париж нормальный советский человек поехать не сможет…

Монтаном заболели, записывали тексты, к преподавателям французского языка стояли очереди, и большинство из них, естественно, ничего не понимали в сверхмодных оборотах современного парижского арго. Книжка Монтана «Солнцем полна голова» (абсолютно пустая книжка) вышла у нас по-русски и по-французски, и ее расхватывали, читали. И все это было от нашей убогости, несвободы, незнания куда более известных французских шансонье и всей той прелестной массовой культуры, без которой общество обречено на унылую и агрессивную серьезность. Когда стали показывать фильм «Плата за страх» с Монтаном в главной роли, все расстроились, что герой не поет, — никто не знал, что Монтан в мире куда больше известен как актер. Бернес пел новый, как сейчас сказали бы, хит: «Когда поет далекий друг…» Франсис Лемарк написал на ту же мелодию Мокроусова новый текст — «Ami Lointain» — совершенно не о том, но трогательный, с припевом:

Ami lointain Je ne sais rien Ni de ta ville ni de ton nom Mais j’ai gardé Ton souvenir qui chante Encore dans ma mémoire Et la chaleur de ton regard.[17]

Был, кажется, и просто сделанный у нас перевод, который исполнял для Монтана и Симоны Синьоре испуганный советский школьник.

Рядом с этими «страстями по Монтану» захватывала и нас, молодых, несказанная тоска по красивой заграничной жизни — по одежде, главным образом. Конечно, в ту пору обличье соотечественников начинало мало-помалу меняться. Нелепые советские «менингитки» (круглые шапочки, носившиеся на макушке), равно как и необъятные береты из твердого фетра, высоко вздымающиеся надо лбом, прозванные «я дура», теперь соседствовали с милыми платьицами без подкладных плеч и пышными юбками. Еще царствовал унылый и практичный штапель, еще изысками почитались мохнатые торшон и эпонж[18] и нетленный шелк креп-сатин, матовый с одной стороны и блестящий с другой, но уже мелькала редкая, невиданная мечта модниц — с парчовым блеском тафта! Исчезал перманент, бигуди, волосы укладывались на естественный манер (подстригались кружком, а внизу волосы укладывались вверх наподобие валика — «венчик мира»), а то и романтически распускались согласно сверхмодной тогда прическе «колдунья» в честь фильма под этим названием (он был снят в 1955 году Андре Мишелем по «Олесе» Куприна), в котором Марина Влади сыграла заглавную роль. Отважные барышни решались на беспорядочно взбитые локоны (прическа «не одна я в поле кувыркалась»). Уже не были редкостью заграничные остроносые, невероятно дорогие и дефицитные туфельки, выстраданные в безумных очередях или добытые по великому блату. Страстно носили разноцветные капроновые перчатки. Франты не увлекались более просторными габардиновыми или коверкотовыми летними пальто («мантелями»), которые считалось шикарным не только надевать, но еще более — носить небрежно перекинутыми через руку. Теперь гуляли в чешских или венгерских плащиках до колен, завязывали галстуки микроскопическим узлом, щеголяли клетчатыми ковбойками невиданного новомодного кроя и даже рисковали шить узкие брюки, что казалось отчасти смешным, хотя и томительно-великолепным. И мелькали уже синие брюки «швами наружу», как говорили сердитые старушки, — первые блу-джинсы. Наивный полубокс оставался опорой консерваторов: юноши старались стричься под «канадскую польку». Очень современным считалось носить вместо портфеля папку на молнии (подхалимку).

Это не было похоже на тот коктейль из политического рискованного эпатажа, благородной страсти к свободе и джазу, демонстративного, на американский манер, франтовства и робкого показного распутства, что определял вкус московских, чаще всего не бедных, но храбрых молодых людей, которых официозные фельетонисты назвали «стилягами». В Ленинграде это встречалось реже — люди были беднее и осторожнее.

А о заграничной (так сказать, «ив-монтановской») киноэлегантности, о сказочном крое светлых коротких пальто с небрежно и эффектно поднятыми воротниками, о сверкающих узких воротничках, не свисающих унылыми заячьими ушами, но шикарно распахнутых, о переливающихся темным блеском дорогих галстуках, о шелковистых, с продуманной небрежностью причесанных волосах — об этой «настоящей» «красивой жизни» оставалось мечтать. Чтобы наши длинные мохнатые бесформенные пальто походили на заграничные, мы не застегивали их на верхнюю пуговицу («там» были модны низкие застежки), чем искусственно удлинялись лацканы. Это было мучительно: по тогдашнему обычаю книги и тетради носились заткнутыми именно за отворот пальто, теперь они стали выпадать из-за пазухи благодаря нашей преданности моде. Иногда отдавали зауживать снизу сшитые очень широко, в добротных советских традициях брюки. Зрелище было пугающее.

В 1956 году я попал на концерт Монтана в Ленинграде. Вокруг его приезда была форменная истерика. Был снят полнометражный фильм. Певец казался озадаченным, чем-то выражение его лица напоминало физиономии испуганных вниманием пылких ленинградцев шведских моряков. Он был в коричневой рубашке, коричневых узких (настоящих) брюках, простой, элегантный и несколько равнодушный по отношению к неистовой публике.

И в ту же пору смотрел я фильм Пырьева «Испытание верности» со знаменитой Ладыниной. Первый, вероятно, «оттепельный» (только сюжетом) фильм. Когда я сейчас вспоминаю его или о нем рассказываю, все в нем кажется смешным. Тогда же он воспринимался смелым, а может, и был таким. Подумать только, положительный герой имел любовницу! Добрый и грубоватый шофер мрачно говорил: «Опять на Бронную», и положительный любострастник по имени Андрей Петрович смущался. Он мучился. Когда подруга произносила: «Так дальше продолжаться не может», герой восклицал: «Да, ты права, Ирина! Ты чертовски права!..» А потом он разводился в суде, и, когда в разводе отказали, умный водитель Федя справедливость советского суда одобрил. А потом герой (он был большой железнодорожный начальник — инженер с погонами «полковника-директора») уехал на Север строить новую дорогу, попал в авиакатастрофу и, очнувшись, увидел у изголовья все простившую любящую жену. А Ирина, которая была «чертовски права», осталась, бедняга, вне сюжета: с любовницей советскому кинематографу делать было решительно нечего.

Фильм прозвали «Воспитание ревности», давились в очередях. Была в смешном и трогательном этом фильме какая-то мелкая подлость. «Цирк» Александрова или Пырьевым же снятые «Свинарка и пастух» и прянично-триумфальный фильм «Кубанские казаки» (1949) и вовсе не претендовали на правду — сказки и сказки, а тут вроде бы и правда. Но вранье.

Даже далекая и непонятная мафиозная или лирическая Италия, которую мы видели в фильмах, была больше похожа на жизнь, чем лукавые легенды про нашу советскую реальность. А что-то решительно проходило мимо. Знаменитый довоенный «Мост Ватерлоо» с его трогательной и поэтической условностью показался мне сладкой рождественской историей. Мы алкали обжигающей правды или привычной советской сентиментальности.

В близящемся 1957 году я должен был окончить институт, и будущее представлялось мне ужасным и безнадежным. Об отъезде из Ленинграда я и думать боялся, работы не было, знакомств — никаких. Я тянулся ко всем, кто относился ко мне по-человечески. И до сих пор не делю людей на диссидентов и недиссидентов. И там и тут были разные люди. Это, однако, разговор преждевременный и непростой. Тогда же я видел исключительно людей, мирно сосуществующих с режимом, других — кроме, пожалуй, Марка Наумовича Ботвинника — не знал или не умел различать. Меня тянуло к людям много знавшим, не чванным, серьезным, размышляющим. Среди них, по счастью, оказался и один из моих учителей — Валентин Яковлевич Бродский.

Учитель. Он называл себя человеком четырех профессий: историк искусства, художник, дизайнер, военный. О последних трех я узнал много позже. Тогда он был только учитель.

По тем временам почти элегантный, чуть грузный, с лицом красивым и значительным. Люди, прошедшие войну, странным образом сохраняли молодость, стремительно обретая зрелость. Таким был и пятидесятилетний Бродский, недавний майор ВМФ, начальник бюро военных переводчиков, успевший написать и издать книжку о Гойе (автор книжки о западном художнике!) и во время войны защитить по ней кандидатскую диссертацию, — словом, личность достойная, даже несколько романтическая. В академии он читал мало, больше в университете. И курс его у нас был, надо признаться, совершенно не привлекательным: искусство стран народной демократии.

Валентин Яковлевич был человеком осторожным и безотказным, кто-то должен был читать этот раздел курса, и он читал. Все, о чем он нам рассказывал, он искренне старался полюбить, порой это у него получалось, хотя восхищаться румынскими росписями XVIII века профессионалу, влюбленному в Гойю, было нелегко. В отличие от других наших учителей, Бродский любил не просто историю искусства, но само искусство, он до войны работал на Горьковском автозаводе художником (по современным понятиям — дизайнером), был автором передовых и острых для времени моделей автомобилей, делал симпатичные цветные литографии. Радовался, говоря о красивом графическом листе какого-нибудь достаточно скромного словацкого, например, художника, говорил о нем с увлечением, как говорят коллеги. Когда человек сам рисует, ему проще да и интереснее разыскивать и находить в искусстве любопытные и привлекательные качества.

Потом был объявлен спецкурс Валентина Яковлевича по Гойе. Пришли, разумеется, все: западное искусство у нас, как и прежде, тщательно дозировалось. Гойя был художник не то чтобы запрещенный, но все же и не совсем «реалист» в привычном значении. Суждение почитавшегося тогда официозом Стасова, сетовавшего, что у Гойи так много «фантастических, сверхъестественных фигур, ведьм, крылатых уродов и чудовищ и всякой небывальщины» и вообще «аллегорического хлама», воспринималось вполне резонным.

Может быть, именно на вступительной лекции этого спецкурса я впервые почувствовал себя студентом. Этого не было даже у великого Левинсона-Лессинга — уж больно тот был олимпийцем, с нами он был несоизмерим. А Валентин Яковлевич — он размышлял вслух, мы видели, ему интересно говорить с нами, в чем-то он сомневается, чем-то восхищается. Смешно сказать, но только тогда мы услышали первую в нашей институтской жизни лекцию по историографии. Валентин Яковлевич рассказывал об истории изучения Гойи, о том, как менялось отношение к художнику во времени (это было внове!), о книгах, о нем написанных, и все это с личной интонацией. Надо вспомнить, чту это значило в середине пятидесятых. Лекции тогда были — обязаны были быть — совершенно имперсональными. Ведь знание предполагалось только нормативным, данным свыше, никак не собственным. Ничего дерзкого Валентин Яковлевич не говорил, разумеется, но атмосфера знания и личного восприятия — тогда это было событием.

Валентин Яковлевич Бродский. 1950-е

Бродский видел Гойю и как художник: он говорил о фактуре живописи с увлечением и знанием живописной кухни. А самое удивительное — он рассказывал о картинах мастера, которого в нашей стране не было, так, словно видел их близко и подолгу. Тут была некая странность, которая объяснилась лишь много лет спустя.

Зачет вообще не был похож на зачеты. Валентин Яковлевич просто разговаривал с нами о Гойе, ему было действительно интересно нас слушать, он прекрасно понимал, что знаем мы мало, но суждения наши были ему любопытны.

Не помню, как и почему я впервые попал в его дом, — скорее всего, советуясь по поводу лекций о современном зарубежном искусстве, которые начинал тогда читать.

В ту пору мы уже переехали на новую квартиру — естественно, имеется в виду новая комната в новой коммуналке. Это произошло еще в марте 1955 года. Иная жизнь — комната уже не двенадцать метров, а целых двадцать и, заметьте, квадратная, с двумя окнами. Естественно, ее разделили на две, и, хотя перегородка не достигала потолка, я — наконец-то! — обрел нечто вроде кабинета. При этом в силу фантастически сложного тройного обмена мы получили не только бульшую «площадь», но и приплату — бред, но какое счастье при нашей-то нищете! — что дало возможность прикупить мебель: фанерный письменный стол в комиссионке буквально за копейки, круглый столик, матовый шар и бра — вполне «кабинетные» светильники. По сравнению с относительным шиком нынешних галогеновых изысков, они показались бы нищенскими, но не было в моей жизни более великолепных ламп, не было и не будет! Из вагонки столяр по фамилии Дрозд соорудил два стеллажа, которые долго мне служили, — один для беллетристики, другой, с просторными полками, для книг по искусству. Они были некрасивыми, воняли дешевой краской, но как я их любил, мои первые, на заказ сделанные книжные полки. Книги, теснившиеся прежде только на старенькой бамбуковой этажерке, встали в стройном порядке.

Именно тогда, понемножку, я уже начинал покупать книги. Их было мало, но и на них денег не хватало, разумеется. А тогда постепенно появлялись солидные монографии, издания по истории искусства, особенное вожделение вызывали «заграничные» из магазина «Книги стран народной демократии». Их было очень трудно достать, поэтому я хватал даже что-то, хоть и дорогое, но ненужное — какие-то увражи по керамике Древнего Китая, например, зато роскошное издание (на китайском, правда, языке, но что за беда!). А уж немецкая (ГДР, разумеется) монография о Кранахе!.. И это совершенно чувственное наслаждение фактурой и запахом бумаги, весом книги, невиданным у нас качеством репродукций, а главное, радость обладания этим!

Наверное, никогда я не жил с таким чувством роскоши и комфорта. Меж тем квартира-то, по правде сказать, была чудовищная. Кухня — четыре квадратных метра, без окна, ни ванной, ни горячей воды, комната выходила в темный двор-колодец. Даже днем приходилось работать при зажженной настольной лампе, хотя стол был у самого окна, в которое со двора вползала удушающая вонь из гаража инвалидного автомобильчика (тогда делали такие полукустарные экипажи). Соседка — единственная, но злая и отчасти сумасшедшая. Однако был телефон. И была моя комната, скажем, почти комната, но, несомненно, моя. В этой квартире мы с мамой и все той же «тетушкой» прожили двенадцать лет — с 1955 до 1967 года, здесь я окончил институт, женился, написал и издал первые книжки, развелся, из нищего студента стал достаточно преуспевающим и на какое-то время, увы, самодовольным автором. Но это все было потом.

А квартира Валентина Яковлевича на первом этаже старого дома на 16-й линии напомнила мне, что мой жалкий комфорт — вовсе не вершина благополучия. Она показалась мне просторной, барской, роскошной: в кабинете красные с золотом обои, огромный книжный стеллаж с массою книг по искусству, среди которых множество еще довоенных изданий, над столом полка, вероятно с самыми любимыми и нужными книжками, среди которых — «Пиквикский клуб» в оригинале, что меня взволновало и покорило (я все еще истерически алкал языков, а здесь иностранные книжки были бытом), немецкая трофейная машинка (машинка!), по-моему «Рейнметалл».

Не сразу я понял, что впечатление достатка — просто от атмосферы старого обжитого книжного дома, где читают, пишут, давно и серьезно занимаются историей искусства. Что показавшийся мне великолепным кабинет в красно-золотистых обоях — это и спальня, и столовая, и гостиная, что у Бродских в коммунальной квартире, которая когда-то принадлежала им целиком, три комнаты на четверых. Но в те поры доцент был фигурой другого мира, человеком могущественным, высокопоставленным и состоятельным (в 1950-е годы это было отчасти верно: при общей усредненной нищете вузовские преподаватели жили сносно), и это мифологизировало даже квартиру Бродских.

Валентин Яковлевич очень много работал — в университете и в академии, много рисовал и много писал. Его дочка Наташа училась в академии курсом младше меня, десятилетний сын только начинал рисовать. Теперь Наталия Валентиновна работает в Эрмитаже и много публикуется, Вадим Бродский стал хорошим графиком, внук Михаил Сергеевич Трофименков — известный арт-критик.

Во времена, когда приближалась хрущевская оттепель, интерес к западной культуре постепенно переставал быть смертельно опасным. Валентин Яковлевич прекрасно знал искусство ХХ века. До войны он вместе со знаменитым Николаем Николаевичем Пуниным работал над учебником по западноевропейскому искусству (отменная, кстати сказать, книжка, полезная по сию пору, в которую я заглядываю и нынче). Этой работой Валентин Яковлевич гордился и вместе опасался ее. Как известно, блистательный ученый и лектор, отважный и независимый человек, профессор Пунин был в 1949 году арестован и в 1953-м погиб в лагерях. В годы оттепели Бродский не скрывал своего хорошего отношения к Пунину, но все еще избегал говорить о нем. Положение у него было куда как не простое, а если учесть особые обстоятельства, о которых я расскажу чуть позже, просто страшное.

В годы моего студенчества история зарубежного искусства кончалась примерно на Курбе, Мане упоминался как зачинатель упадка. Потом возникала некая «черная дыра» лет эдак на восемьдесят. Затем на Западе наблюдались два борствующих явления: «кризис безобразия» (это все, что не входило в державные представления о реализме) и «зарубежные художники в борьбе за мир и демократию». Причем с последними возникали постоянные неловкости. Так, например, Пикассо в ту пору, с одной стороны, был чрезвычайно знаменит, недавно вступил в компартию, принимал участие в «борьбе за мир», а с другой — искусство его никак на соцреализм не походило.

Сейчас это звучит противно и глупо, но «так это было на земле», и нашим учителям приходилось эту кашу расхлебывать. Конечно, можно было уйти в скит, устраниться от этих несимпатичных игр. Конечно, можно было встать в позу и сказать, что следует либо писать (говорить) правду, либо молчать. Но это было опасно, и не все обладали мужеством Пунина. И потом, простите, кто бы нас учил тогда, кто? Кто бы, чертыхаясь про себя и произнося необходимые прокоммунистические заклинания, рассказывал нам хоть крупицы правды?

Так, через «борьбу за мир», с оговорками и предосторожностями, Валентин Яковлевич что-то рассказывал о Пикассо. А потом уже, когда я часто приходил к нему домой, когда он стал мне доверять и мы почти подружились, и о Сезанне, об импрессионизме: ведь мы решительно ничего не знали и не понимали. «Импрессионистами», как уже случалось упоминать, руководители академии называли всех — и Ван Гога, и Матисса, и все это было не просто мракобесием, но каким-то кафкианским тоскливым бредом. А Валентин Яковлевич по крупицам объяснял мне суть новейшего искусства. Наверное, сейчас эти объяснения показались бы наивными — тогда мы даже Вентури не читали, Ревалд у нас не был еще издан. Но рассказы Владимира Яковлевича были откровением, дорогой к сомнениям, а стало быть, и знанию.

Мы многие жизненные перекрестки прошли рядом, но это случилось позднее. По мере возможности Бродский хотел мне помочь, даже «поговорить относительно аспирантуры»! С этим не заладилось, аспирантура была открыта тогда исключительно для комсомольских активистов, но я до сих пор благодарен Валентину Яковлевичу хотя бы за порывы. Никто ведь больше не пытался мне помочь.

А уже через много лет, когда Владимир Яковлевич вышел на пенсию, он рассказал мне то, чего я никак не мог предположить и что объясняло многие странности. Оказывается, мой интеллигентный учитель около года был военным разведчиком.

Перед войной его снова призвали в армию и, поскольку он знал языки и вообще был человеком европеизированным, послали за границу изучать и зарисовывать портовые сооружения «потенциального противника». По «легенде» он был немцем, воспитанным в Штатах, что оправдывало небезупречное знание обоих языков.

Тут-то и стало ясно, почему он так точно и подробно говорил о картинах из западных музеев. И Гойю он видел (в Швейцарии, куда его картины вывезли во время гражданской войны в Испании). Но, рассказывая студентам о Гойе, работая над книгой о нем, Бродский не мог, не имел права сказать, что видел его оригиналы. Можно ли вообразить что-либо более абсурдное, да и тягостное. Каково было жить человеку с такой «печатью на устах», постоянно опасаясь сказать лишнее…

Постепенно дистанция между нами уменьшалась. Валентин Яковлевич не был охотником до олимпийской отстраненности, я становился взрослее, начал печататься, в шестидесятые годы мы вместе заседали в бюро секции критики Союза художников, коей он был председателем. Мы охотно ходили друг к другу в гости. Наступали послеоттепельские заморозки, уже побывал в Манеже Хрущев, но союзовские критики еще трепыхались. Впрочем, дальше безобидных дискуссий и редких выпадов в адрес совершенно конъюнктурного и непрофессионального искусства мало кто заходил. Владимир Яковлевич старался сдерживать страсти, но в домашней обстановке мы, как правило, о современных лосховских делах не говорили. И он, и я писали тогда, главным образом, об искусстве далекого прошлого и предпочитали говорить о Гойе, Домье или Давиде. Тогда я часто просил Владимира Яковлевича о советах, внутренних рецензиях, он не отказывал никогда, он вообще делал тьму бесплатной и неблагодарной работы…

И писал свое огромное исследование о революции и искусстве. Я не читал его целиком, но по отрывкам и рассказам Бродского знаю, насколько это был серьезный и не банальный по взгляду на предмет труд. Конечно, тема сейчас звучит как дань времени, но ведь и революции, и искусство — они были всегда, и трезвый аналитический взгляд на их взаимоотношения важен. Бродский старался во всех этих проблемах разобраться. Работу предполагалось защитить как докторскую диссертацию — кто, как не Валентин Яковлевич, был достоин докторской степени. Увы, защита не состоялась, ему пришлось уйти на пенсию, что-то в университете произошло, о чем он не хотел говорить, но чем был до крайности обижен. О сути дела есть разные догадки, но, несомненно, удар был достаточно подлый. Вскоре он слег с инфарктом.

Все равно и через много лет для нас, его бывших студентов, давно уже получивших и степени, и звания, он остался Учителем. Было хорошо и грустно приходить в его квартиру (коммуналка постепенно возвращалась семье Бродских). Казавшийся в пятидесятые годы роскошным дом становился просторнее и проще. Некогда великолепная машинка «Рейнметалл» уже казалась скромненькой рядом с моей серебристой «Колибри» (о ней еще речь впереди). Но, кажется, Валентину Яковлевичу на все это было решительно наплевать. Он жил совершенно как прежде, только стал гораздо больше рисовать. Сделался более открытым.

Он не был человеком конфликтным, никогда не стремился показать себя бесстрашным. Постоянная занятость одна была внутренней его свободой, основой профессионального достоинства. Не всегда ему удавалось делать только то, что хотелось. Но для занятий действительно им любимых он непременно отыскивал время. «Всегда надо иметь крючок, на который можно повесить душу» — эту фразу он часто повторял. И вполне понятно, что, выйдя на пенсию и несомненно тяжко пережив потерю многого, чем дорожил, он стал спокойнее и веселее. В своей давней книжке о Гойе он заметил: «Для того чтобы писать хорошо, надо писать много». Так и прожил жизнь.

Я много думаю об этих людях, которые прошли войну и Великий страх, которые не увидели перемен, возможно, на них и не надеялись. Но сохранили для нас пусть усеченное и неполное, но все же знание. Справедливо сказано: «Лучше зажечь одну свечу, чем проклинать темноту». И они словно бы непрерывно зажигали спички во мраке. Спички ломались, гасли, часто обжигали пальцы. А мы начинали кое-что различать во тьме. И становились чуть более зрячими. Разве этого мало?

То, что мы получали от каждого из преподавателей, как-то в нас перерабатывалось, принося обязательные и часто полезные плоды. Иное дело — чем питались устремления наших учителей. И вовсе не самые робкие оказывались более всего сервильными. Порой — и нередко — поступки, ощущаемые нами как смелость, были хорошо просчитанной, обреченной на успех фрондой, а случалось, и истерической отвагой, бравадой.

В середине пятидесятых заведовать кафедрой истории русского и советского искусства пригласили Алексея Николаевича Савинова. Вероятно, это было результатом каких-то абсурдистских, возможно, и по-своему кровавых, подковерных боев, поскольку, по логическому аппаратному раскладу, достаточно интеллигентный, много писавший, беспартийный и не имевший никаких степеней сотрудник Русского музея решительно не годился на такую роль. Были вполне партийные кандидаты наук. Тем не менее в расписании нашем вместо привычных «ст. пр.», «доцент» или «к. н.» появилось загадочное «зав. каф. Савинов А. Н.».

«Зав. каф. Савинов А. Н.» оказался человеком пригожим, в тонких очках, с лицом округлым и несколько суховатым, но «не лишенным приятности». Почему-то читал он нам самый унылый курс — русское искусство второй половины XIX века, хотя предметом его штудий было XVIII столетие, в крайнем случае — Венецианов. Рассказывать о Шишкине и Репине ему было откровенно скучно. Мы же совершенно не скучали — в его лекциях неизменно присутствовало странное вдохновение, не имевшее, в сущности, отношения к предмету. Он много знал и с удовольствием блуждал вместе с нами по закулисью своих знаний, был достаточно свободен в движении мысли — а ассоциативными рядами мы избалованы не были. И наконец, он первый, когда это было решительно в диковинку, стал говорить о «Мире искусства» с уважением и любовью. Ему нравились люди Серебряного века, их привычки и судьбы, он обладал вкусом к слегка недозволенному. А главное, для него была возможность, глядя на картинки, рассуждать о чем-то решительно другом. Помню, показывая репродукцию темперы Лансере «Прогулка по молу», он вдруг стал читать нам Гумилева:

Только глянет сквозь утесы Королевский старый порт…

Он читал с упоением, не мог остановиться, и стало понятно, что этот сухой, малоискренний, мало что принимающий всерьез человек до боли любит стихи своих отроческих лет, салонные и великолепные, что недожитая, вывернутая юность ушла в постылое осторожное искусствознание, что немногое действительно ему дорогое спрятано аккуратно и тщательно. Да и что вынужден был он прятать? Не страстные убеждения, не «пламень сердца», а просто любовь к тому, что любить нельзя. Я сидел потрясенный: Гумилев был решительно под запретом, только мама читала мне его на память, а тут «на миру»… Все же это был маленький взрыв отчаянной смелости, и плевать в этот момент робкому и осторожному Алексею Николаевичу было на вечный ужас. Конечно, уже были хрущевские времена, но кто осмеливался поминать Гумилева? Ведь напечатали его у нас впервые лишь через тридцать лет в перестроечном «Огоньке».

Хорошо по докам порта И слоняться и лежать, И с солдатами из форта Ночью драку затевать. Иль у знатных иностранок Дерзко выклянчить два су, Продавать им обезьянок С медным обручем в носу…

Каким странным и вызывающим казалось все это тогда…

А позже Алексей Николаевич рассказал нам, что звонил в Париж Александру Николаевичу Бенуа.

Последние шесть слов: «звонил в Париж Александру Николаевичу Бенуа», воспринимаемые сейчас вполне естественно (разве что факт разговора со столь знаменитым человеком само по себе событие), тогда произвели впечатление, которое сравнить просто не с чем.

Звонил по телефону за границу. Это возможно? Да, пошел на улицу Герцена, на Междугородную, заказал разговор и поговорил. Кто тогда на такое решался, ведь и двадцать лет спустя советскому путешественнику звонить из Парижа даже ближайшим родственникам категорически «не рекомендовалось»! А тут — 1956 год, и говорить с Бенуа, эмигрантом, мирискусником! Неслыханно.

Что это было? Отчаянная отвага, риск, санкционированный «инстанциями» поступок, легкомыслие или, наконец, точное чувство исторической возможности? Возможно, все вместе, и еще желание похвастаться. Или — скорее всего — смертельная усталость от всеобщего и собственного страха, желание поступать не как тварь дрожащая. Он послал Бенуа свою толстую книжку о Венецианове, получил ласковый ответ, который с вполне понятным восторгом нам читал. Он держал в руке свежий автограф Бенуа, письмо из Парижа! Независимо от того, что за этим стояло в реальности, для нас это было взглядом на мир под новым, нормальным и цивилизованным углом зрения.

Да, странный был человек. По-моему, больше всего он любил не свою профессию, а свои ребячливые увлечения, то, что нынче стали называть «хобби». Увлекался фотографией, но не столько процессом и снимками, сколько самими аппаратами. О них он рассказывал подолгу и страстно, приносил показывать все новые приобретения (чуть ли не все гонорары тратил он на дорогие новинки, аппараты у него имелись, думаю, все, у нас выпускавшиеся). Снимков его не помню, их почти и не было, зато первую в жизни электробритву показал мне именно он.

Видимо, Алексей Николаевич держался веселее и смелее, пока карьера его была достаточно непрочной, пока он легко и много писал и его — без степеней и званий — часто и охотно печатали.

А потом защитил он запоздалую кандидатскую диссертацию, немного спустя — докторскую, стал профессором. В середине 1970-х выступал куда более с осторожных, а временами и совсем обскурантистских позиций, рьяно начал отстаивать соцреализм, и ничего почти не осталось от увлекавшегося, ироничного, сохранявшего внутреннюю свободу «зав. каф. Савинова А. Н.».

Каких только не бывало персонажей! Эстетику читал лирический и самовлюбленный провинциал, выписанный из Воронежа упоминавшейся завкафедрой марксизма за способности и безотказность. Он любил повторять: «Это прекрасно» — и встряхивать кудрями. Над ним посмеивались. Я однажды, по какой-то оказии, зашел к нему домой. «Я сейчас из бани, — сказал он мне с пленительной непосредственностью, — и выпил. Вам налить?» За ситцевой занавеской, как в деревенской избе, похрапывала старушка-мама. Все было пошло, глупо, мелко, неловко. А потом стал он рассказывать про войну, как сидел в окопах, говорил, что война (на которой он был тяжело ранен) — лучшее время его жизни. Это было серьезно, мудро, как-то не совсем понятно. Я ушел растерянный и еще раз подумал, как мало разбираюсь в людях.

А наша преподавательница истории советского искусства Софья Владимировна Коровкевич! Худая, с сухим, недобрым блеском в глазах — «комсомольская богиня» тридцатых годов, обернувшаяся в пятидесятые фанатичной, властной, самоуверенной, истово советской дамой. Как мне теперь кажется — человек и знающий, и честный. Но психика ее раз и навсегда была порабощена воспаленной верноподданностью. Она не обладала тем спасительным цинизмом, что помогал иным нашим преподавателям-бонвиванам, кладя земные поклоны власти, стричь с нее же купоны, посмеиваться про себя и жить с удовольствием. Нет, Софья Владимировна сгорала в пламени преданности идеям Ленина — Сталина, каждому новому постановлению ВКП(б) и КПСС. Ненавидела формалистов и всех, кого надлежало ненавидеть согласно последним указаниям, и превозносила взысканных «партией и народом». Тогда она вызывала у меня несправедливое, наверное, раздражение. Более всего фанатизмом и неумеренным, слепым обскурантизмом: «Вот я вам сейчас раздену Кандинского», — говаривала Софья Владимировна. Конечно, я был категоричен, но уж больно обидно было, что подобные лекции читаются с той же кафедры, что и лекции Левинсона-Лессинга. К тому же Софья Владимировна меня очень не любила, инстинктивно и правильно чуя во мне противника; именно она влепила мне единственную в моем незапятнанном дипломе «четверку». А в сущности, она была чище и честнее многих — из тех гуманитариев, что вечно, как говорилось в известном анекдоте, «колебались вместе с партией». В свое оправдание могу сказать, что Софья Владимировна навсегда осталась куда более постоянной в своей неприязни ко мне, нежели я — в своей, и до последних дней если и обращалась ко мне при наших редких встречах, то исключительно — «товарищ Герман».

Уже почти три года мы жили в робкой эйфории. Начинали привыкать к относительной свободе. И не было «сначала лучше, потом хуже». Все происходило как-то вместе. 1956-й был и пиком вольности, и началом новых трагедий, и продолжением либерализации, и осознанием новой, уже прекрасно понимаемой несвободы.

Впервые съездил за границу любимый мой учитель Владимир Францевич Левинсон-Лессинг. Он бывал там еще ребенком, до революции, — можно считать, и не бывал. Вернулся из Бельгии и Голландии просветленным и успокоенным. Белые манжеты виднелись из-под рукавов серого модного пиджака, щеки, выбритые с новой тщательностью, приобрели европейский свежий глянец, невиданные по элегантности очки блестели на носу.

Повизгивая от любопытства, мы задавали ему поспешные вопросы. «Что привезли?» — «Да вот очки…» — «Что больше всего вам понравилось?» — «Знаете, там в ресторанах совсем не пахнет едой, нет этого тяжелого запаха, как у нас», — ответил Владимир Францевич и поник головой, смутившись, что не об искусстве говорит.

До чего довели всех нас и даже Левинсона-Лессинга, этого небожителя!

Но он вновь обрел забытую уверенность в своей значительности, за границей его знали. Там был он дома: все знал, говорил на всех языках. Вскоре он — беспартийный, вот какие времена наступали! — стал заместителем директора Эрмитажа по науке. Занял естественное для себя место. В послевоенные времена в руководстве Эрмитажа не было более блестящего профессионала.

Кое-кто из наших преподавателей уже ездил за границу и в туристические поездки. Разумеется, только партийные, проверенные, и то по блату. Но ездили. Помню, как робко и восторженно смотрели мы на Иосифа Анатольевича Бродского (он всегда был первым, и брюки узкие первым надел!), вернувшегося из Чехословакии. На нем был берет (!) и изящнейший крошечный значок в петлице сверхмодного плаща. Хотелось до него дотронуться, как до космонавта.

Побывавшие за границей благонадежные лица из руководящих выступали повсюду с докладами — например, «Париж по личным впечатлениям», где сообщали, что там много кафе и что «в гостях хорошо, а дома — лучше».

Если же рассказывали в «своей» аудитории, как, например, рассказывал о поездке в Италию Игорь Александрович Бартенев, наш декан, — там был иной эффект. Этот партийный барин, человек разный — я писал уже о нем, — говорил увлеченно, взволнованно и так подробно, что это напоминало болезнь. Но как я понимал его, когда он рассказывал о ночном вокзале, пахнувшем теплом и апельсинами, о голосе, кричавшем: «Джузеппе, Джузеппе!» Эта реальность была куда поразительнее колонн Палладио!

Но самое болезненное ощущение подлинности Парижа — путешествие во Францию с какой-то комсомольской группой тщательно отобранного архитектора-пятикурсника, пригожего, приличного и общественно активного. Я встретил его на набережной у дверей академии, он мне что-то рассказывал, я почти не понимал слов, и постыдная мысль «почему не я?» терзала мою ревнивую душу. Из-за мучительной зависти я не пошел слушать его доклад о поездке.

Осень пятьдесят шестого. События сгущались, время становилось вязким, стремительным и медленным одновременно. Уже не просто заграничные корабли приходили в Неву. Приезжали иностранные делегации. Близился Московский фестиваль молодежи и студентов. Устраивались какие-то «английские» и «французские» вечера.

Однажды и я был допущен на встречу с некими египтянами. Я уже довольно сносно (по тем временам) лопотал по-английски.

О чем-то я с ними разговорился. И еще совсем юная, но близкая по своей профессии проверенного переводчика к подножию опасной власти дама, дама, с которой я почти флиртовал, вдруг сделала мне замечание. Лицо ее при этом решительно изменилось, оно перестало быть женским, сделалось бесполо-опасным, глаза словно бы повернулись внутрь, и тот самый, забытый уже (казалось!) страх сковал меня, я мгновенно превратился в тварь дрожащую. Я сказал иностранцу что-то не так, как надо! Кого я испугался, чего? Маленькой функционерки, доноса, но испугался, как боится животное, — душный ледяной ужас окатил меня.

Все же я отважно (как мне казалось) сказал египтянину (которому это было малоинтересно), что мы-де недавно совершили много ошибок. И снова испугался. Как странны были эти разговоры с иностранцами, как опасны… Тем не менее люди начинали увлекаться вольнолюбием — к этому быстро привыкаешь.

У меня начался новый и очень увлекательный вид деятельности. Все происходило кампаниями, и в преддверии фестиваля велено было знакомить юную общественность с «прогрессивным искусством зарубежных стран». Поскольку я отчаянно рвался к преподаванию, а также к «общению с иностранцами» (о фестивале лишь робко мечтал, и, конечно, никто меня на него не позвал, хоть я всячески выставлял свое «знание английского языка»), я бросился читать лекции по путевкам обкома комсомола. Дело было утомительное, сложное (все скрупулезно проверялось), неблагодарное, разумеется, бесплатное, но почетное и, должен признаться, таило, как мне казалось, какие-то карьерные возможности (неоправдавшиеся). Я написал лекцию — почему-то начали с Англии — и поехал читать ее в Выборг.

Никто не сможет теперь объяснить, зачем в выборгской школе механизаторов сельского хозяйства проводилась лекция о современных английских художниках. Но в этом бреду была своя забавная милота. В каких-то случайных журналах я вычитывал имена совершенно второстепенных английских художников, которые как-то и почему-то были у нас замечены — чаще всего за идейность и преданность реализму. Что-то рассказали мне наши преподаватели. Эти обрезки нанизывались на шампур неких общих понятий, снабжались немудреными аналитическими пассажами и пересказывались. Но все иностранное настолько было запретным, что и такой простенький рассказ с картинками был подарком. И слушатели оказывались благодарными: надо полагать, для механизаторов или пограничников-первогодков на заставе моя лекция была такой же экзотикой, как «Бродяга» с Раджем Капуром, только куда менее увлекательной. Но внимали мне почти с благоговением, и счастье мое было безграничным.

Романтическими были эти взрослые «командировки» в Выборг. Пропуск из «Большого дома» (Выборг был «режимным» приграничным городом), угрюмые бойцы в зеленых фуражках, проверявшие документы в поезде. Первое ощущение не всамделишной, но все же заграницы. Тихие маленькие трамваи, катившиеся по узким «западным» рельсам, брусчатка, пустая гостиница (мало кто приезжал в закрытый Выборг), еще финнами построенное кино с мягкими креслами, дефицитные книги и вообще относительное изобилие в магазинах. Завтраки в ресторане (неведомая в обыденной жизни радость!). А главное — там я познакомился с человеком совершенно трифоновской судьбы.

Районный «комсомольский вожак», восторженный руководитель оттепельной поры, юный и взрослый человек с красивым ясным лицом, он светился честным, непоказным энтузиазмом. С табельным пистолетом в кармане (приграничье!) мотался он за рулем казенной дребезжащей «победы» по всей бесприютной выборгской земле, любил людей, знакомил меня с пограничниками. И пограничники были серьезные, строгие и добродушные люди, они занимались опасным мужским делом. Говорили: «За нами страна», и казенные эти слова звучали там, где порой и стреляли, отнюдь не выспренно. То, что говорилось об искусстве, даже мои юношеские дилетантские фиоритуры, воспринимали с детской задумчивой серьезностью.

А жили они, пограничники (а ведь это привилегированные военные), страшно. В казарме, тесной и темной, удушливо пахло мокрыми шинелями и людьми, не знающими, что такое душ. Ели консервы. Офицеры жили в дощатых дачных домиках, по одной комнате на семью.

Мы ночевали на заставе. Мой восторженный спутник, сидя в сиреневом белье на раскладушке, рассказывал мне, как мечтает он, отбыв срок на своей должности, заняться детьми, переменить всю систему воспитания, написать книгу «против Макаренко» под названием (уже придумал!) «Камни летят вверх», и лицо его светилось искренней верой и силой. О таких людях писали потом Аксенов, Гладилин, о них снимал «Заставу Ильича» Хуциев, и было это тогда чистой правдой — было.

Несколько лет спустя я встретил этого еще молодого человека уже не в Выборге, а в Ленинграде, лицо у него стало другое. Несколько надменно он сообщил мне, что теперь он — «в Комитете», то есть в КГБ. Тогда это уже звучало не так, как прежде: шла реабилитация, в этот департамент звали молодых и честных энтузиастов, и приятель мой как раз этим и занимался. Сначала. А еще через некоторое время я встретил его вновь. Глаза у него стали совсем иными, говорил он значительно, полунамеками. И все же он, как мне кажется, — мы почти не виделись с ним — сохранил сердце и душу, но, может быть, это только кажется мне.

И были по-прежнему встречи с иностранцами, рискованные речи, новые, странные публикации: «Хроника времен Виктора Подгурского» Гладилина в «Юности», «Фабричная девчонка» Володина в «Театре». Пятнадцатого октября 1956-го в Москве впервые собралась труппа «Студии молодых актеров» — началась история будущего театра «Современник».

Той же осенью я открыл августовскую книжку «Нового мира». Не слишком умелая, но живая проза обожгла непривычной прямотой суждений, честностью рассказа о глухоте и жестокости начальников, о том, что людям приходится считать деньги, что их часто не хватает, что люди бедствуют, что не достучаться до справедливости, и главное — за все это у автора действительно болит сердце. Дудинцев — «Не хлебом единым» (тот самый роман, обсуждая который Паустовский вспоминал о чиновных пассажирах теплохода «Победа»).

Потом оказалось — мое удивление неслучайно. О романе спорят с непривычной пылкостью, поскольку официальное мнение никак не могли угадать. Дудинцева словно бы испугались. И было чего бояться. «Этот роман выделяется не художественными достоинствами, а открытым изображением разрыва, существовавшего в СССР между изолированным правящим слоем и народом», — написал о книге проницательный немецкий критик и переводчик Вольфганг Казак. На этих страницах (несмотря на совершенно картонный хеппи-энд) царствовала та страшная глухота и жестокость, тот смутный страх, о котором много лет спустя напишет Юрий Трифонов. Дудинцева и в самом деле хвалили с испуганной какой-то пылкостью и ругали тоже, кажется, со страху. Странно было — романом восхищались одновременно и Паустовский и Михалков.

И тут, как раз в те дни, когда открылась выставка Пикассо в Москве, когда уже совсем — чудилось — близка была вольность, рухнули венгерские события. Ничего мы тогда толком не поняли. Восстание реакционеров, им помогают поджигатели войны, сменились руководители, потом и они стали предателями. То, что там происходило, воспринималось с удивлением: ведь все и так шло к лучшему. Чего им не хватает? Опять враги, вроде американцев в Корее. Одно сообщение опровергало другое.

Потом ввели танки. Стало страшно. «Голоса» яростно глушили, но кое-что по радио все же просачивалось. Слышали о расстреле наших солдат, перешедших на сторону восставших. Расстреляли Имре Надя и его правительство. От нас стали брезгливо отворачиваться прежние друзья — вроде Ива Монтана. «Какая-то в державе Датской гниль» («Something is rotten in the state of Denmark»), даже теперь, когда (казалось!) рухнул сталинский режим. За ввод наших войск в Венгрию выступили и Шолохов, и Паустовский, и Антокольский, и Твардовский. Все опять перепуталось. Было страшно, стыдно. Но ведь не страдали мы слишком. Думали, опять все как всегда. Тягостно было другое — стремительно стали усыхать былые вольности, отменялись какие-то встречи с иностранцами, опять кого-то клеймили, холодный ветер привычного страха загудел на наших усталых родных просторах. Всего через полгода с небольшим после ХХ съезда, после чтения письма о Сталине!

Как всегда, политика решила участь литературы. Венгерские события обострили, как любили говорить тогда, «классовые противоречия». Стали уже вполне решительно ругать Дудинцева — любая свободная мысль в такие времена становилась для властей стократ опасней, любое сомнение оборачивалось крамолой. Рассыпали набор книги для «Роман-газеты». А в декабре роман окончательно был осужден. Но в том же декабре в Союзе писателей посмертно восстановили Бориса Пильняка. Не тогда ли впервые прозвучало на наших кухнях: «Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью!»

Новый, 1957 год показался еще более темным. Венгерские события не прошли даром, заморозки сменили оттепель, причем в литературных делах еще похлеще, чем в политических. Уже реабилитировали Тухачевского и Якира, даже никому пока не известного Солженицына, а Дудинцева ругали каждый месяц, ругали и похвалившего его Паустовского. В мае поставил точку Хрущев. На первой своей встрече с интеллигенцией генсек не просто обругал Дудинцева, но, главное, стал потихоньку смягчать свои суждения о Сталине. Не заморозки — мороз. Тем более Хрущев недвусмысленно выразился в рассуждении того, что мятежа в Венгрии не было бы, если бы своевременно «посадили двух-трех горлопанов». Стало быть, принимались за интеллигенцию. За первой встречей незамедлительно последовала вторая, на которой почему-то досталось Маргарите Алигер. Писательские разборки продолжались, но были как-то не слишком заметны, поскольку в конце июня разоблачали «антиправительственную группировку» — Маленкова, Кагановича, Молотова и «примкнувшего к ним Шепилова». Эта идиотская формулировка «примкнувший к ним» прижилась в фольклоре и долго всех потешала. Осенью Хрущев избавился еще от одного опасного соперника — маршала Жукова, его сняли с поста министра обороны, вывели из Президиума ЦК, потом и из ЦК вообще, скоро отправили в отставку. В ту пору, кажется сейчас, мы совершенно не отличали главное от второстепенного: то прятали голову в песок, то с удесятеренным тщанием вглядывались в мелочи. И снова боялись. Учились сомневаться. И уныло опять отвернулись от надежд: все происходит без нас. А у нас свои, обычные советские заботы. Да, «оттепель» приостановилась. Но более всего томил страх за собственную судьбу. Где найти работу, как жить дальше?

Надо было писать диплом. Верный избранной интриге, я сочинял работу по Античности; тема была утонченной донельзя — о римских портретных геммах. «О брошках пишешь», — сказал мне с неприязнью и почему-то легкой завистью пьяница-сокурсник…

С немецким языком мне помогал мой соученик — немец Герхардт. Я ему — с русским. Параллельно он составлял картотеку, где были расписаны дни грядущего пребывания его невесты в Ленинграде. В голове моей по поводу этой картотеки роились нездоровые и ироничные мысли, но я, разумеется, молчал. Бедный толстый Герхардт! Каждый сентябрь он возвращался из своего Лейпцига и рассказывал, что у него есть невеста. И каждый год она его бросала. Появлялась новая. На этот раз — последний — невеста оказалась верной. И он ждал ее. С картотекой…

В ту пору я вновь стал встречаться со своей бабушкой — матерью отца Надеждой Константиновной. Она жила на одной лестничной площадке с отцом, жила одиноко, раздраженно, обиженно. Воистину, нет в мире правых, наверное, была она нелегким человеком, но это одиночество напротив квартиры единственного и знатного сына! Не знаю, не хочу думать. Одиночество заставило ее вспомнить обо мне, а приходить было неловко, избегать приглашений — постыдно и жестоко. Она меня кормила невиданными вкусностями — рябчиком, поила коньяком (впервые отведал и сильно захмелел, о коньяке только читал в книжках и выпил его — сдуру — разом, как лимонад). Говорить нам было не о чем, она просто жаловалась на одинокую старость, а это — не обсуждается, всегда больно и тяжело.

А потом произошел опасный для меня случай. Приехала в гости ее родная сестра Ольга Константиновна, и не откуда-нибудь, а из Швеции, где жила с послереволюционных времен. Отец, у которого она остановилась, ничего и никого уже не боялся, а я привычно превратился в советскую тварь дрожащую. Но с двоюродной бабушкой встретился и трепетно принял от нее в подарок роскошные туфли на толстой подошве. Подошва была, однако, сильно поцарапана. Специально. В Швеции считали, что новые вещи ввозить к нам запрещено.

Эти ласковые и в общем странные, искусственные отношения с бабушкой длились до самой ее смерти. Она так и умерла почти в одиночестве в 1960 году.

А та весна 1957-го, последняя институтская весна, она тянулась долго, была особенной, и много случалось в ней маленьких, но существенных событий. И самым главным из них было мое «распределение».

Двадцать второго мая, снабженный рекомендательным письмом от почтенной дамы — приятельницы Фаины Исааковны, что учила меня немецкому языку, я поехал в Павловск с робкой надеждой устроиться на работу.

До тех пор Павловск был для меня обителью сентиментальных воспоминаний. Как правило, мы ездили сюда с героиней моего первого, длившегося уже шестой год взрослого романа, и медвяные запахи травы и силуэты полуразрушенных ампирных зданий связывались у меня только с лирическими мыслями.

А тогда нависало почти столь же бессмысленное и пугающее, как военная служба, «распределение». Эта процедура не таила в себе особенно реальной опасности — обычно предлагалось место в провинции с настолько мизерной зарплатой и без жилья, что можно было и не ехать, а самые законопослушные, промыкавшись месяц-другой, возвращались без боязни. Но все равно было страшно, унизительно, и я, естественно, трусил. И конечно, смертельно боялся остаться без работы. Хотел, чтобы мама ушла на пенсию, мечтал стать «кормильцем».

Итак, я впервые вошел с директорского входа в Павловский дворец-музей. Заканчивался день, над Павловском уже слегка начинали густеть нежные майские сумерки. Как и в первые мои лирические сюда приезды, тягуче пах медом почти по-летнему зеленый парк, и не знал я, что именно в этот момент судьба моя начинает неспешный, но решительный поворот. Сколько тревожного нового и горького знания принес мне Павловск, сколько я узнал там людей и неведомых мне прежде человеческих качеств, наконец, что есть «государственная служба», на которой, как известно, и познается истина.

В служебных отношениях я оставался редкостным девственником и небывалым простаком. Верил я решительно всем, а тем, кто со мной был любезен, — беззаветно.

Я вошел в просторный, окнами в овальный двор директорский кабинет в состоянии лихорадочной и суетливой доверчивости.

За очень большим резным столом сидела маленькая немолодая дама, ярко и небрежно накрашенная. Капризный рот был чуть искривлен, мне показалось — легким инсультом. Что-то в этой даме было неприятное, словно от веласкесовских карликов. Глаза, впрочем, как у тех же карликов, светились умом, хитростью и невеселым, хотя и ироничным знанием жизни и людей. Она встретила меня с приветливостью, в которую, говоря словами Гоголя, «чересчур было вложено сахару». А по мне тогда чем больше сахару, тем лучше. Давно со мной не говорили так ласково.

Может быть, я и впрямь понравился Анне Ивановне Зеленовой. Скорее всего, так и было. Я был пригож, наивен, имел «хорошие манеры» (как я понимаю нынче, приторно, до тошноты хорошие), со мной можно было «поговорить об умном», на меня легко было произвести впечатление. А главное, я превосходно подходил для маленьких придворных игр, для непотизма, для той вечной служебной интриги, что называется «divide et impera». Институт любимчиков, как я узнал тоже с большим опозданием, был взлелеянным детищем директрисы. В этом смысле во дворце все происходило в духе традиционного фаворитизма, только по-советски мелко. К тому же Анна Ивановна отличалась и кокетством, что я понял не сразу, поскольку не полагал, что дама-директриса ее возраста еще может о кокетстве помышлять.

Я был обласкан. Нашлось место, кажется, «сотрудника клуба» (в ту пору множество людей, повинуясь прокрустову ложу штатного расписания, формально занимали одну должность, а работали на другой), нашлось и полставки, поскольку я поступал на работу, еще оставаясь студентом. Обещали комнатку на лето. Обещали написать письмо в комиссию по распределению. Я вернулся домой потрясенный и счастливый. Какое бы мелкое коварство ни примешивалось тогда к приветливости Анны Ивановны, в ту пору она меня спасла, и по сей день я ей благодарен. У нее был вкус к эффектной благотворительности. А это порой приносит много объективной пользы людям, порой и счастливо меняет их судьбы. Бог знает как сложилась бы моя судьба, не поддержи меня тогда эта надменная, хитрая, умная, добрая и злая дама.

Анна Ивановна Зеленова имела репутацию легендарную. Она рассказывала (и это многие подтверждали), что спасла массу экспонатов музея, буквально на себе выносила их из-под огня, когда наступали немцы, что она настоящая героиня. Недруги ее старались доказать нечто совершенно противоположное. Истины не знает, надо полагать, никто, я еще менее, чем другие. Но готов поверить в любой вариант. Думаю, Анна Ивановна была способна и на возвышенные, действительно геройские, и на вполне низменные поступки.

А в те дни начала лета 1957 года я переживал период восторженного уважения. Эта дама явилась мне, как Артур Грэй гриновской Ассоли, в отблесках алых парусов понимания и доброты.

Я жаждал поступить на службу — чем скорей, тем лучше. Мне действительно выдали бумагу-запрос для комиссии по распределению, очередной низкий страх свалился с души моей. Поскольку никому юные искусствоведы нужны не были и нас просто запугивали для порядка, письма оказалось достаточным, чтобы меня официально «направили на работу в Павловский дворец-музей». Карьера налаживалась. Я начал работать, еще не защитив диплом. Зарплата моя составляла триста шестьдесят рублей в месяц — ровно столько же, сколько повышенная стипендия пятикурсника.

Моя первая государственная служба началась в конце мая, а уже второго июня я вел экскурсию. До диплома оставался еще целый месяц.

Но это уже другая история.

А чуть ли не в первую свою поездку в Павловск я зашел в тамошний книжный магазин — за городом, случалось, можно было купить книжку, в Ленинграде расходившуюся из-под прилавка.

Я увидел изданную в серии «Зарубежный роман ХХ века» книжку совершенно неизвестного мне французского автора и тотчас же купил ее — тогда все переводные книжки покупались без размышлений. В электричке ее раскрыл, оказалось — что-то про пилотов почтовых самолетов.

Но странная проза, тяжелые и поблескивающие, как ртуть, слова, невиданная свобода мысли и ассоциаций, мужественная мудрость и благородная простота и еще «дос-пассосовская» зримость деталей — все это обрушилось на меня, я понял, что случилось событие. Еще раз посмотрел на обложку: Антуан де Сент-Экзюпери. Да, имя вовсе незнакомое.

Что-то начинало меняться в жизни. Вольное дыхание вольной литературы ощущалось рядом. Это было важнее, чем перемены в политике, перемены внутри меня. Мы начинали жить в большом мире и ощущать себя его частью. Кто мог тогда предположить, какова будет цена этому познанию.

В поисках свободы 1957–1962

Только в государственной службе познаешь истину.

Козьма Прутков

Он грезит волей, как лакей…

Борис Пастернак

Стук копыт, шуршание песка под деревянными колесами, скрип ременных рессор, острый запах старой кожи, конюшни; боскеты, белые мраморные фигуры, церемонные пейзажи Павловска медлительно плывут в чуть вздрагивающем окне кареты. Сотрудников дворца катают в музейном экипаже. В былые времена он, правда, предназначался для траурных процессий, а в проекте — для развлечений посетителей парка. Но тогда неинтересно было об этом думать — впечатление оказалось слишком острым, наверное, после катания верхом в эвакуации — самое «мушкетерское».

С мая, еще не защитив диплом, я начал служить в Павловске. Карета — милый случай, зато унылые музейные будни — почти каждый день. Сначала было лестно и приятно «как своему» входить в дворцовые залы, с их особенной пахучей чистотой, с их по-музейному ослепительно натертыми полами, хотя я и чувствовал: вся эта красота остается мне чужой. Воспитанный на великих картинах, на эрмитажном собрании, я не знал толка в этих, так многих чарующих, старинных вещах, к антиквариату был (да и остался) равнодушен. Но тут царило совершенство, которым отмечена мебель и утварь XVIII века. Павловская карельская береза с ее и державной, и провинциально-помещичьей грацией, гобелены, люстры, красное дерево благороднейших пропорций, торжественный фарфор, золоченая стройная бронза, драгоценная мебель мастерской Рентгена с черепаховыми инкрустациями — все это было не бытом, не пресловутым «эх, люди жили», а абсолютной, действительно художественной ценностью, искусством. И вместе с тем вещи жили естественно — парк и небо заглядывали в высокие окна дворца, тени облаков скользили по старому лаку. А аллеи и статуи за этими окнами воспринимались совсем по-иному, как из окон старой кареты.

Двадцать первого июня 1957-го я защитил дипломную работу. Стал человеком с «высшим образованием»; ощущение, кстати сказать, приятное. «Красных дипломов» тогда не было, «корочки» оставались синими, но внутри с красной надписью: «Диплом с отличием». На студенческом жаргоне — «диплом с кровью». Впрочем, такой диплом получили почти все. Я навсегда перестал быть студентом.

Панорама дворцовой жизни становилась все занимательнее.

Главный хранитель — Анатолий Михайлович Кучумов — сам впервые провел меня по экспозиции. Дворец только начинали восстанавливать, ни один парадный зал готов не был, и зрителям показывали мебель и утварь — несметное богатство, хранившееся в Гатчине и Павловске до войны, — в бывших служебных помещениях. На этой выставке прочитывалась история дворца, каковую мы, экскурсоводы, и должны были излагать посетителям. Анатолий Михайлович — ему было тогда сорок пять (они с Анной Ивановной Зеленовой почти ровесники), — одетый бедно и некрасиво, показался мне простоватым, да и говорил он отнюдь не изысканно. На мой простодушный вопрос, не в университете ли он окончил курс, я получил уклончивый ответ о «другом учебном заведении». Оказалось, Анатолий Михайлович не имел вообще высшего образования, что ставило его в нелепое и весьма уязвимое положение в музее, где высшее образование имели почти все. Но кто из этих «всех» обладал его познаниями! Поистине «конессёр» (connaisseur), блистательный знаток, помнивший все о Павловске и всех других дворцах и музеях. После войны в Германии отыскивал увезенные из наших дворцов вещи, он ничего не забыл, все узнавал «в лицо», обладал божественным «музейным глазом». И той угрюмой преданностью красивым старым вещам, что нередко отличает людей, узко, но глубоко знающих предмет и не имеющих решительно никаких других пристрастий. К тому же он, как говорили, затаенно — мягко говоря — недолюбливал Анну Ивановну. Хотя легенды, напротив, утверждали, что между ними была нежная дружба. Возможно, было все перемешано — и многолетнее раздражение, и зависимость друг от друга, и даже уважение, и понимание необходимости совместной работы.

Я еще не догадывался, что в подобных учреждениях (хотя у меня уже был опыт эрмитажной практики) первые дни службы — процесс искуса и вербовки, что каждый сотрудник тянет нового на свою сторону, что тех, кто нравится начальству, терпеть не могут, но с ними заигрывают. А я всем верил, старался, как всегда, всем понравиться и всех, как всегда, естественно, раздражал. Уже потом мне доложили, что наша директриса сладко рассказывала: «У нас теперь служит сыник (!) писателя Юрия Германа». Меня, конечно, прозвали «сыник папика». Старые и стареющие желчные музейные дамы смотрели на меня с тусклой ненавистью, обращались относительно вежливо. Они знали много (за исключением совершенно невежественной главной партийной дамы, заведовавшей парком, — «завдубами», как неосторожно и прямолинейно сострил как-то я), но только о своем, и мою скороспелую светскую ученость, желание во всем видеть «ассоциативные связи», умение «говорить красиво» принимали с понятным раздражением. К тому же — любимчик, не вылезаю из кабинета. А я и в гости к Анне Ивановне хаживал, в ее квартиру, устроенную прямо в музее, подчеркнуто «интеллигентную», разумно скромную, со множеством нарочито и взволнованно разбросанных книг и журналов, число и серьезность которых постоянно и наглядно демонстрировались. Она жила со старушкой-мамой Анной Тимофеевной, но таинственным образом и постоянно упоминала о своем непростом и романтическом прошлом.

Оказывается, «телятник» Анны Ивановны, ее лицеприятное внимание к новеньким давно уже стали притчей во языцех, а я ничего не понял. Увы, лишь много лет спустя прочел я письмо Пушкина брату:

«Тебе придется иметь дело с людьми, которых ты еще не знаешь. С самого начала думай о них все самое плохое, что только можно вообразить: ты не слишком сильно ошибешься. Не суди о людях по собственному сердцу, которое, я уверен, благородно и отзывчиво и, сверх того, еще молодо; презирай их самым вежливым образом: это — средство оградить себя от мелких предрассудков и мелких страстей, которые будут причинять тебе неприятности при вступлении твоем в свет.

Будь холоден со всеми; фамильярность всегда вредит; особенно же остерегайся допускать ее в обращении с начальниками, как бы они ни были любезны с тобой. Они скоро бросают нас и рады унизить, когда мы меньше всего этого ожидаем.

Не проявляй услужливости и обуздывай сердечное расположение, если оно будет тобой овладевать; люди этого не понимают и охотно принимают за угодливость, ибо всегда рады судить о других по себе.

Никогда не принимай одолжений. Одолжение, чаще всего — предательство. — Избегай покровительства, потому что это порабощает и унижает».

Конечно, надо было быть Пушкиным, чтобы написать такое в двадцать три года! Но чтобы не понять совсем ничего, как я, надо было обладать моим тупым идеализмом.

Персонажи во дворце были удивительные. Единственное, что объединяло их, — горделивое чувство собственной значительности. Сейчас я говорю об относительно молодых, о тех, кто был в той или иной степени моим сверстником.

Василий Павлович Бетаки — наш «методист». Потом он стал диссидентом, довольно известным поэтом и переводчиком. Я встретил его в Париже спустя тридцать лет. Он остался таким же — громогласным, млеющим от самого себя, фанфаронистым и беззащитным, провинциально-ленинградским. Но и тогда он, совершенно еще необразованный, просто невежественный молодой человек, нелепый, донельзя похожий на молодого Дуремара, относящийся к себе с восторженной серьезностью, романтический и лукавый, смешной царедворец Павловского «двора» 1957 года, поражал смешением назойливой невоспитанности и агрессивной первобытной талантливости. Он писал стихи, стилизованные под «осьмнадцатый век», писал без знания и вкуса, но с гениальными почти догадками. С ним было интересно, хотя и принадлежал он к распространенному типу людей столь же талантливых, сколь и утомительных.

Экскурсия в Павловском парке, ведет ее Василий Бетаки. 1958

Полной противоположностью ему тогда был (таким и прожил он всю свою жизнь) другой наш сотрудник — Илья (Леонид) Михайлович Гуревич, служивший, несмотря на гуманитарное свое образование, в массовом отделе. Милейший, головокружительно светский, в смысле восхищения самим собою он ничем не уступал Василию Павловичу, но нарциссизм его был как-то шире, радостнее, было в нем нечто абсолютное и доброжелательное. Бетаки косил под дачного радикала, громко хохотал, не стесняясь редких кривых зубов, ходил в немыслимых, каких-то «базаровских» парусиновых балахонах, восхищался порой не только своими стихами, к жизненным благам был равнодушен. А Илья Михайлович, «Леня», — этот старался быть светским львом, франтом, свирепым донжуаном и нравился себе истерически — чистой пробы эготист. А нравиться было чему. Красив, с хищным горбоносым профилем профессионального донжуана, голосом обладал рокочущим и вкрадчивым, умел хорошо острить и мило поддерживать светский треп, а главное, была у него эта всепобеждающая любовь к себе, которая на известной степени преувеличения становится даже заразительной. С ним было веселее и проще, чем с талантливым и неопрятно-болтливым Бетаки. У Ильи Михайловича бывал я в Ленинграде в гостях («Ковры у меня китайские, мебель шведская», — уронил он, приглашая к себе). Он жил в коммуналке, но все равно как-то роскошно, развязно, широко. После истфака служил даже в торговле, но и эта странность биографии ему шла, была в нем какая-то слегка даже блатная романтика. С ним впервые после детства сходил я в кондитерскую «Норд» (уже давно «Север»), что было вовсе не дорого, рублей по двадцать пять с персоны (билет в кино стоил тогда пятерку), но все же казалось не совсем пристойным: я прочно записал себя в материальные низы, да и был, конечно, вполне еще нищим.

Потом Илья Михайлович сделал хорошую карьеру, вступил в партию (вовсе себя не оправдывая, а весело приговаривая: «Париж стоит мессы»), почему-то сделался вице-директором Петергофского музея, наукой особенно не занимаясь, ездил в командировки за границу, жил без комплексов и с удовольствием. Но было в нем главное — ум и доброта, а жизнерадостная его самоуверенность никому особенно зла не приносила, быть может, лишь сделала его жизнь какой-то мнимой. Но не для него самого.

Естественно, что они с Бетаки ненавидели друг друга, впрочем достаточно беззлобно. Писали друг на друга эпиграммы. Они были смешными, но очень неприличными: цитировать их не рискну.

Именно в квартире этого моего сослуживца я познакомился со своей будущей женой. У нее, так мне казалось тогда, был профиль героини итальянского неореалистического фильма, мерещилось даже легкое сходство с Лючией Бозе, были свободные манеры театрального человека (училась на режиссерском). Она много и небрежно курила, говорила низким тревожным голосом. Встретились мы, однако, позднее, тоже в Павловске. Но об этом — потом.

Только спустя много лет я понял, как щедро было то лето на узнавание совершенно новых и куда более значительных, нежели тогда я думал, людей.

Тем летом в Павловске жила в ожидании обещанной квартиры Татьяна Григорьевна Гнедич. О ней тогда еще знали мало, никто не произносил имени ее с придыханием. Я, естественно, тоже никогда и ничего не слышал — рассказала мне о ней и с ней познакомила Анна Ивановна Зеленова.

Илья Михайлович Гуревич. 1960

Татьяну Григорьевну в 1944-м арестовали. В камере она по памяти стала переводить байроновского «Дон Жуана». По счастью, следователь оказался человеком неконченым и относительно просвещенным: послал рукопись на отзыв самому Михаилу Леонидовичу Лозинскому; знаменитый переводчик был в восхищении. В лагере Гнедич смогла работать над совершенствованием текста. Ее освободили в 1956-м, поэму напечатали в 1959 году. Татьяна Гнедич сразу прославилась — ее перевод был блестящим. История эта обросла легендами и версиями, но сам подвиг Татьяны Григорьевны — вне сомнения.

Байрона русскоязычный читатель знал плохо. Шекспира переводили много и почти всегда хорошо, вскоре после войны Маршак опубликовал прекрасные переводы сонетов (нынче их принято бранить, но тогда они стали событием), стихов Бёрнса и Блейка, Шелли был переведен и вся «Озерная школа». А тот же «Дон Жуан» в звонком и изящном, но очень приблизительном переводе Георгия Шенгели (1947) просто не существовал. Есть такие поэты, которые еще только ждут своих переводов. Гюго, например. Во Франции он так же безусловен, как у нас Пушкин. А по-русски его поэзия пока не звучит — только пьесы. Даже Бодлер переведен и читаем, в некоторых переводах даже «неуловимого» Рембо можно хотя бы чуть-чуть угадать.

Татьяна Григорьевна Гнедич. Фото Бориса Смелова. Начало 1960-х

Татьяна Григорьевна меня удивила той же божественной простотой, что и Анна Петровна Остроумова-Лебедева. Видимо, масштаб таланта часто (не всегда) поспешествует отсутствию претенциозности. В этой немолодой (ей было тогда пятьдесят), грузнеющей женщине, с лицом с первого взгляда решительно не запоминающимся, чуть одутловатым и заурядным, одетой в «никакое», без фасона, если можно так сказать, ситцевое платье, не было ничего, что говорило бы об исключительном таланте, эрудиции, трагической судьбе. Обычная дачница сидела на кривом крыльце убогого дома, очень обыкновенная, скучная даже. Она напомнила мне дам тридцатых годов, как тогда говорили, «малоэффектных», на старых «фотографических карточках». О переведенной (еще только готовящейся к печати) поэме рассказывала она с такой же простотой, как говорят о довязанном свитере, и все же сквозь обычность ситуации пробивалось ощущение «звездного часа», свершения. Она прочла несколько переведенных октав — по-английски и по-русски. Такого английского языка я прежде не слыхивал. Не думаю, что у Татьяны Григорьевны, никогда не бывавшей за границей, произношение было вполне безукоризненное. Но говорила она по-английски с такой естественной легкостью, что мгновенно оставляла далеко позади наших знатоков фонетики, старательно выворачивавших свою «артикуляционную базу», шипящих и брызгающих слюной ради «всамделишности». Даже о Тургеневе Гонкуры писали, что он говорил по-французски с «легкой напевностью (le petit chantonement) небольшого русского акцента». В том ли дело?

Для Татьяны Григорьевны английский язык был своим, она могла себе позволить говорить на нем и чуть небрежно. Но в этом языке она была дома, не она служила ему, он — ей!

Текст меня смутил, обрадовал, встревожил. Многое перевернулось в моем отношении даже к «Евгению Онегину»: оказывается, не Пушкин открыл эти восхитительные прозаизмы в высокой поэзии, эту снисходительную игру с читателем, не у него первого политика стала явлением поэтическим. И эти октавы — не они ли толкнули Пушкина на создание «онегинской строфы»?

Татьяна Григорьевна говорила о лагере со спокойной усталостью. Жизнь ее сложилась потом странно, чтобы не сказать больше. Она вышла замуж за человека, который помог ей там выжить, видимо, доброго, но «на воле» ставшего ей совершенно чужим. Георгий Павлович — электрик или водопроводчик — не знал, что делать среди образованных людей — старых и новых друзей и коллег Татьяны Григорьевны. Я не раз бывал у них и никогда не слышал, чтобы он хоть что-нибудь сказал, но даже на меня, мальчишку, смотрел он испуганно и раздраженно. А Татьяна Григорьевна относилась к нему не просто с благодарностью — она как-то читала нам свою лирику, там было много избыточно откровенного, даже какое-то любовное раболепие. Даже что-то большее, о чем не мне говорить. И еще жила в той же квартире какая-то совсем немолодая дама — из той, лагерной жизни. Компаньонка, приятельница или, как говорили в ту пору раздраженно, «приживалка» Анастасия Дмитриевна, человек тоже тяжелый. Татьяна Григорьевна сохранила настоящую доброту, когда от чужой беды и бездомности не отмахиваются, не откупаются деньгами, а просто берут эту беду на себя.

Ее отношение к материальной стороне жизни по сию пору служит мне примером. Она должна была получить за перевод «Дон Жуана» головокружительный гонорар, ждала его с удовольствием, мечтая, как хорошо и богато начнет жить (к этому времени она уже обитала с мужем и упомянутой дамой в скромных комнатках в Пушкине, но о шикарной квартире не мечтала). Хотела лишь часто ездить на Острова на такси, не отказывать себе в мелочах. Одежда ее не интересовала, за границу тогда попадали не за деньги, а только по разнарядке — очень партийные или совсем старые, «заслуженные» и, уж во всяком случае, несидевшие. Потом выяснилось, что гонорар будет куда скромнее ожидавшегося, — произошли какие-то накладки в определении «типа издания». Она отнеслась к этому почти без интереса. Уже переводила что-то другое и о робких барственных мечтах и не вспоминала.

Я рад, что был с ней немножко знаком именно тогда, когда она не вошла еще в суетную славу, не состояли при ней юные поэты, не появилось еще у нее «школы». Помню ее авторский вечер в музее — Анна Ивановна придумала нечто вроде литературных салонов, которые с самого первого собрания бойко курировались малограмотной хранительницей парка — партсекретарем. Там Татьяна Григорьевна читала и те лирические личные стихи, о которых я упоминал, и поэму о двадцатых годах («кривлялась и кобенилась Одесса у крейсеров Антанты на виду» — явное подражание Байрону). Величие, и будничность, и какая-то эмоциональная суетность — все было вместе и в моем сознании не сочеталось. Видеть цельного человека я не умел, не умел прощать мелочи и не понимал, что нет у меня ни права, ни оснований вообще кого-то судить.

Владислав Михайлович Глинка. 1960-е

Кого только не видел я в Павловске! Водил (возил) по парку китайца — не способного вылезти из массивного лимузина партийного вельможу, мелкого соратника Мао, с неподвижным лицом буддийского божества. Водил египтян, щеголяя умением (более чем скромным!) говорить по-английски и чуть по-французски. В Павловске я был один такой, чем неприлично гордился, хотя Анна Ивановна и уверяла меня, что хорошо знает по-немецки.

Видел, как приезжал с польскими музейными дамами Владислав Михайлович Глинка, о моем, увы, единственном и случайном визите к которому я упоминал. Знаменитейший историк, литератор, эрудит, знаток униформы, изысканно воспитанный человек, он, уезжая, встал на колено посреди музейной клумбы и с отвагой вызывающе «нарушающего правила» рыцаря срезал для каждой из приезжих «колежанок» по розе. Такое запоминается на всю жизнь.

Видел писателя Леонида Соболева, высокопоставленного литературного чиновника, толстого и надменного, едва вылезшего из своей «победы» в немыслимо роскошном автомобильном комбинезоне. Его водила по дворцу сама Анна Ивановна, я ей завидовал: при всей низменности тогдашнего Соболева, я нежно любил ранние главы незаконченного прекрасного его романа «Капитальный ремонт» о русских морских офицерах, точную и щеголеватую прозу, остроумных и циничных героев. Анна Ивановна (так она рассказывала) получила от Соболева его книгу с надписью: «Маленькой хозяйке большого дома», а в ответ преподнесла какой-то путеводитель с милой надписью: «От сотрудников Павловского дворца, с нетерпением ждущего окончания капитального ремонта». Острословием ее Бог не обидел.

«ВЭ-ВЭ» и «А-ЭС». Но не эти встречи стали главным событием. Случилось чудесное приключение, придавшее нашей жизни иной смысл. Какие-то новые оттенки, «обертона», не знаю, как точнее выразить все это, без чего мне уже и не представить себе последующие десятилетия.

Шло первое мое «служебное лето». Все в Павловске и его обитателях еще мне было мило. Нравились даже экскурсии. Кроме тех, разумеется, чудовищных — воскресных, когда приезжали на автобусах одна за другой «организованные» группы, и в день мы проводили по пять экскурсий, задыхаясь от жары и запаха потных, любознательных посетителей, интересовавшихся, главным образом, «где была ёйная койка» (цитата подлинная).

Помимо плановых «заказных» экскурсий, во дворце по будним дням практиковался и некий корсарский жанр: экскурсовод дожидался скопления в первом зале посетителей и увлекал их за собою, чему те обычно не сопротивлялись, а радостно покорствовали. В этой чехарде внимание притуплялось, и однажды я стал навязывать свою свеженькую и жалкую эрудицию людям, которым было более чем достаточно собственной. Один из них (его спутника я не запомнил) — высокий, худощавый, как мне чудилось, немолодой (господи, ведь ему было всего сорок семь!), но свежий и элегантный — сразу показался мне существом другого мира. Одет он был во все вполне советское, даже в традиционные сандалии, но, в отличие от суетных франтов (вроде меня), судорожно гонявшихся за «импортом», в нем-то советского не замечалось решительно ничего; скорее напоминал он тургеневского персонажа, который «всегда одевался очень изящно, своеобразно и просто». Его душистая чистота, свежая до стерильности, отлично отутюженная одежда, вовсе не зависимая от моды, лицо сухое, породистое, выбритое до матовой шелковистости, а главное, стать — все это дышало каким-то «физиологическим европеизмом», воплощенной «набоковщиной». Ни о какой французской парфюмерии тогда и слыхом не слыхивали, но, право же, от него «пахло Парижем!» (он пользовался самым обычным мылом, но такова была его природа). Грациозность интонаций, «простота и важность», как писал Пушкин, его разговора до основания потрясли мое несколько опровинциалившееся в академии сознание.

Восхитительный незнакомец отнесся к моей агрессии с любезной покорностью. Воспитанность едва его не погубила: он готов был, видимо, и далее внимать моей болтовне, но я, слава богу, вовремя остановился. Замечания, которые он мягко ронял по поводу музейных экспонатов, выдавали знание давнее и глубокое, рядом с которым мои претенциозные и поверхностные представления значения не имели. Среди ампирных стульев и ваз он был решительно дома, все «узнавал в лицо», и на вопросы, которыми он меня небрежно одарил (надо полагать, из вежливости), ответить я, конечно, не умел. Но тут всплыли имена общих знакомых. Выяснилось, он давно дружит с любимой мамой и мною Кирой Николаевной Липхарт, а жена его — та самая Вера Владимировна Милютина, у которой я занимался рисованием в студии Выборгского дворца культуры.

Обаяние Александра Семеновича Розанова — так звали моего нового знакомца — обрушилось на меня сразу. Я был покорен его веселой изысканностью, забытым блеском безупречной русской речи, аристократической простотой и той уважительностью, с которой он отнесся ко мне, еще совсем молодому и скверно образованному человеку. Пианист и композитор, тогда, в Павловске, обретал он новую профессию, которая и принесла ему подлинную известность. Стал заниматься историей музыки.

Позднее он написал множество книг. О Полине Виардо, выдержавшую несколько изданий, о музыкальном Павловске; сделал известной почти неведомую фигуру композитора XVIII–XIX веков Николая Петровича Яхонтова, перевел с французского и опубликовал с комментариями клавир и текст оперы Дмитрия Бортнянского «Сокол», издавал и комментировал письма русских музыкантов… Но, кажется мне, не профессия его определяла, а он — профессию. Блистательный знаток старины — русской и французской, он понимал минувшее не просто как историк, он существовал в минувшем времени как в собственном и обсуждал события и людей двухсотлетней давности как их современник.

Тогда дворцовое хозяйство было в полном почти беспорядке, многие помещения пустовали, и людям, связанным с музеем, дозволялось жить в разных флигелях и строениях. Предоставили такое странное помещение и нам — в самом дворце, в отдаленном коридоре, где не было даже воды. Дали какие-то антикварные руины вместо кроватей, ящики взамен стульев, но мы обрадовались несказанно и весело и бивачно зажили с мамой — за городом, впервые за много лет. А Вера Владимировна рисовала Павловск, была в недурных отношениях с Анной Ивановной, и их с Александром Семеновичем тоже приютили в какой-то халупе в глубине парка.

Александр Семенович Розанов. Фото автора. 1959

Вера Владимировна Милютина. 1940-е

И вот 25 июля 1957 года — эту дату я запомнил, — встретив в парке Веру Владимировну и Александра Семеновича, я робко пригласил их зайти в наш «дворцовый апартамент», и они сразу и весело согласились. Помню, как артистично и непринужденно повесил Александр Семенович свой плащ прямо на крюк по самой середине потолка, поскольку, разумеется, вешалки не было, равно как и лампы на крюке. Помню, как все мы дружно и как-то очень беззаботно смеялись. Александр Семенович был прелестный, остроумнейший, язвительный и доброжелательный вместе рассказчик. Тогда рассказал он одну из коронных своих новелл. Как священник в деревне Петрова Горка, отец Игорь, в пасхальную ночь напился, заперся в церкви, а когда прихожане стали стучать в двери, высунул пьяную физиономию и рявкнул: «Не воскрес и не воскреснет!» И тогда селяне пришли к Александру Семеновичу, чтобы он помог им сочинить жалобу на отца Игоря. Жалобу предполагали отправить в райком КПСС…

История сама по себе смешная, а уж представить, как богобоязненный и совершенно старорежимный, ненавидящий коммунистов Александр Семенович пишет в райком жалобу на священника!..

В годы моего студенчества и лютой бедности мы с мамой жили очень замкнуто и, казалось, навсегда потеряли связь с интеллигентными знакомыми. Тот вечер был своего рода возвращением к жизни, к той ни к чему не обязывающей, веселой и легкой светскости — утомительной в больших количествах, но без доли которой люди просто чахнут. Наши гости отнеслись к нам нежно и предупредительно, видимо ощутив нашу заброшенность и оторванность от естественной среды: в ту пору мы были далеко не на равных, но что-то возникло — быть может, не тепло, просто некая ласковая заинтересованность. Они восприняли нас как людей своей стаи, отбившихся и одиноких. И стали нам тонко и настойчиво помогать вернуться к самим себе. Сейчас мне кажется, что эти два человека увидели во мне ту отчужденность от нашей действительности, которую ощущали и они, но сумели преодолеть. Возможно, потому, что были вдвоем, возможно, они обладали запасом некоторого мудрого и снисходительного цинизма, которого я был лишен. Не знаю. Тогда это казалось просто подарком судьбы.

Мы с мамой влюбились в них со всей страстью заброшенных и одичавших интеллигентов. Встречались почти каждый день, ходили друг к другу в гости. Гуляли по парку, порой и по ночам. Всякая мелочь становилась событием, игрой. Иногда Вера Владимировна, например, приносила селедку, и мы спорили, как долго мы сможем ее не есть, а просто разговаривать. Это называлось «бороться с похотью»…

Первый же после нашего знакомства старый Новый год мы встретили в Ленинграде вместе, в квартире Веры Владимировны. Это стало с тех пор неукоснительной традицией: какие бы перипетии ни случались, как бы ни расходились наши жизни (порой мы не встречались месяцами), за редкими и всегда очень нас всех огорчавшими исключениями, Вера Владимировна и Александр Семенович (или один из них) приезжали к нам с мамой каждый год 13 января.

Из нас четверых теперь остался я один.

Людмила Владимировна Герман. Павловск. 1957

Александр Семенович называл себя с Верой Владимировной на французский манер единым прозвищем: Мильроз (Милютина — Розанов). А были они очень разными.

Телефонные звонки Александра Семеновича напоминали светские визиты минувшего века. Короткие и изысканные, мило-бессодержательные, с непременным motto или каким-нибудь французским каламбуром. Казалось, во время трехминутной телефонной беседы он ставил на пол цилиндр и клал в него лайковые перчатки.

Вера Владимировна звонила редко, телефон не любила. Разговор с ней был маленьким событием. «Это Эм Герман? — А это Вэ Милютина. Здрассьте (тут она называла меня моим уменьшительным именем). Ну что-о?» И приходилось говорить только о серьезных вещах, поскольку болтовню телефонную Вера Владимировна ненавидела еще более люто, чем просто болтовню. Она не только не терпела банальностей, она просто их не понимала и понимать не хотела.

Они были полной противоположностью друг другу не по сути, но, если угодно, по сервировке, подаче себя. Александр Семенович восхитительно говорил по-французски. Сами французы дивились его речи. Она звучала достоверными оборотами и интонациями XVIII века, но удивительным было не знание языка, а естественность и органичность этого знания. Вот уж кто изъяснялся «на том изысканном французском языке, на котором не только говорили, но и думали наши деды» (Л. Толстой. «Война и мир»). Порой он, тоже как герои «Войны и мира», запинался в поисках русского слова и говорил что-нибудь по-французски. И звучало это абсолютно естественно.

Его письма — он преувеличивал мои знания языка и писал мне исключительно по-французски — воспринимаются как подлинное наследие XVIII «галантного» века. Вот пример: «Les fruits tombent parfois par terre avec un bruit sourd. Cela ferait penser Newton а choses graves et ne me fait que songer а aller les ramasser…»[19]

При всей своей рафинированности Александр Семенович был человеком достаточно бесхитростным, даже наивным. Он говорил мне: «Вы гораздо умнее меня!» — а я был на двадцать лет моложе и знал в сто раз меньше. Теперь я понимаю — в признании Александра Семеновича была доля истины, эрудиция не только воспламеняла его мозг, но порабощала его, он был данником знания, оно им владело, а не он им. Изысканный и остроумный собеседник, обладавший высоким даром поэтического рассказа, тонкого ви́дения, он не умел, а прежде всего и не хотел жестко аналитически мыслить, ирония заменяла ему мудрость, а наблюдательность и интуитивное понимание, усиленное познаниями, — истинную глубину.

С ним трудно было говорить о книгах. Его совершенно не интересовали авторы, которыми тогда увлекались. Какой там Хемингуэй! Он читал мемуары, письма, любил Ленотра, эссеиста начала века. «Вы помните, у Ленотра?..» — спрашивал он. И искренне терялся, услышав в ответ, что не только не помнят, но и не знают, что за Ленотр. Точно так же, как был убежден, что о жизни мадам де Ментенон все осведомлены если и не настолько же, сколько он, то все же очень основательно. Он не воспринимал исторического невежества, как обычные люди — скорость света или понятие бесконечности.

Одни его качества, казалось бы, исключали другие. Он был не то чтобы скуповат, но раз и навсегда испуган нуждой, которую довольно долго испытывал после войны, считал деньги, нервничал, когда они уходили. Но умел широко и незаметно помогать, делиться последним. Отличался снобизмом в классическом, забытом смысле слова — любил общаться со знаменитостями. Постоянно рассказывал о своей дружбе с Ниной Дорлиак и с Рихтером, боюсь, даже несколько преувеличивая ее. И был прост, ласков и уважителен со мною, вполне еще невежественным юнцом, решительно не замечая моего малознания или просто не веря в него.

И была вполне органична его уходящая уже в прошлое воспитанность, когда действительно изысканные манеры естественны и просты, когда за ними — не только знание этикета, но высшая душевная деликатность; когда совершенная образованность разумеется сама собою, а невежество окружающих вызывает растерянность. Он просто не понимал, что наше поколение так мало знает.

Трудно это объяснить, ведь были и есть знатоки, были и есть (их так мало!) интеллигентные люди. Но тут было нечто особенное: обаяние не учености, а какого-то генетического, врожденного знания, вековой культуры, блеска речи, где остроумие не подменяло ум, но утончало и индивидуализировало эрудицию. И как благотворно было это смущение перед его знанием, как хотелось знать, видеть былое с той же естественностью, как это получалось у Александра Семеновича.

Вера Владимировна тоже обладала умом вполне изысканным. Но ничего внешнего не любила и не принимала. Говорила с насмешливой суховатой простотой, нередко поддразнивая Александра Семеновича намеренными вульгаризмами, и часто останавливала его церемонные речи шуткой, случалось (с моей тогдашней точки зрения), даже грубоватой. Да и называла его непочтительно — «Сяська».

Она недурно знала по-французски, но если говорила, то с нарочито дурным произношением, как бы смеясь над собой, а заодно и над избыточной рафинированностью французских фиоритур Александра Семеновича. Одаренный художник, она едва ли всерьез говорила о своем искусстве, иное дело, что работала она серьезно, но это касалось только ее.

Ко всем рокайльным завитушкам, которыми Александр Семенович любил украшать свои речи, Вера Владимировна относилась с терпеливой иронией — «пусть поиграет», но сама лишнего не любила. Ее прическа «бубикопф» двадцатых годов, простая до аскетизма одежда и вековая культура потомственной интеллигенции, неприязнь к суете и подлинное, непоказное знание — все это соединялось совершенно органично. Побывав на склоне лет во Франции, она ухитрилась сказать о ней всего несколько поразительных своею точностью фраз, но таких, которых я нигде не читал и ни от кого не слышал.

Хотя Вера Владимировна была душой и разумом к обыденности, пожалуй, ближе, чем Александр Семенович, с жизнью она соприкасалась сравнительно мало. А он, при всей своей изысканности, на земле стоял твердо, мог при случае крепко выругаться, ходил в магазины, стряпал — Вера Владимировна хозяйством не занималась.

Но говорить с ней тоже было нелегко. Она не терпела не только банальности мысли, но и речевых банальностей, а быть всегда простым и естественным куда как трудно, особенно в молодости. Не скажу, что в этой настойчивой простоте не было своей продуманной стилистики. Простотой тоже ведь можно выделяться, и все мы люди. Но это умение не размениваться на суету, на вторичные ценности становилось превосходной школой для тех, кто Веру Владимировну окружал. Как жилось ей самой, один бог ведает; при всей своей ясной прямоте человеком она была совершенно закрытым, делала много добра, но с какой-то строгой застенчивостью. Светлый ее взгляд был не так уж прост и вовсе не всегда добр. Но фальши я в нем не видел. Никогда.

Уже через несколько лет после нашего знакомства я вспомнил про свой визит к Анне Петровне Остроумовой-Лебедевой. Тогда ведь присутствовала в комнате молчаливая дама, и это была именно Вера Владимировна. Но я не узнал ее вскорости в Выборгском ДК, как не узнал и теперь в Павловске. Надо сказать, Вера Владимировна (в чем была полной противоположностью Александра Семеновича) почти не говорила о своих знакомствах с людьми знаменитыми, хотя со многими дружила.

В отличие от Веры Владимировны, Александр Семенович был человеком нетерпимым. Если ему кто-нибудь не нравился, аргументами себя не утруждал, говорил о человеке с фанатической иронией и слушать возражения не хотел. Я замечал, что именно такие люди обладают особой трудоспособностью и упорством и обычно многого добиваются. Девиз «кесарево — кесарю, Богово — Богу», надо полагать, спасал его в чуждой ему и противной советской реальности. Религиозность, преданность минувшему и науке, любовь к ценностям совершенно не материальным и вместе с тем полное отсутствие социального фанатизма, так свойственного либерально-интеллигентской среде.

Современность он ухитрялся почти не замечать — только ее практические реалии. И не уставал повторять это «кесарево — кесарю» и еще: «Это я сделал во имя мамоны».

Может быть, это происходило от ослепляющей ненависти к режиму, когда уже — все равно?

Он прожил очень трудную жизнь, судьба не только истерзала его душу, он был унижен ею, да что говорить, и просто напуган. Его арестовали двадцатилетним выпускником консерватории по слишком хорошо известной 58-й статье. Тогда было такое понятие — «каналармейцы» — заключенные, которые работали на строительстве каналов. Если можно употреблять это слово по отношению к заключенному в Дмитлаге, Розанову «повезло». Он смог там заниматься музыкой, руководил ансамблем. С 1937-го — ссылка в Кировске, работа в тамошнем доме культуры. Мог видеться с родными, писал музыку. В войну служил в ансамбле Аркадия Обранта. Да, по меркам Большого террора, ему «повезло». Десять лет неволи.

Он, думаю, был удручен и тем, что приходилось так или иначе приспосабливаться к власти, писать угодную ей музыку на угодные темы. Суждение о мамоне я слышал от него не раз, он бывал и попросту циничен, иначе бы не выжил. Как это в нем сочеталось — умение точно ориентироваться в практической жизни и совершенно не интересоваться современностью, абсолютное неприятие коммунистического режима и спокойное с ним сосуществование? До войны Александр Семенович написал оперу «Сережа Костриков», о детстве Кирова, ничуть по этому поводу не конфузился, но, конечно, достоинство его осталось уязвленным.

Жизнь и потом его не баловала. Он работал аккомпаниатором в Институте имени Лесгафта — надо было жить, но ухитрялся и от этого получать радость: много ездил по стране, постоянно писал мне свои прелестные французские письма, видел мир пронзительно, правда, главным образом, сквозь минувшее. Он отыскивал старину повсюду и рассказывал об этом с такой восторженной романтичностью, что становилось стыдно за собственную душевную вялость. Владел способностью, доступной лишь людям просвещенного разума и чуткого сердца, — видеть большое в малом, так сказать, «пылинку на ноже карманном». Да что дальние поездки — он мог рассказать про вечер в Петергофе, как падали капли из чаш уже не работающих фонтанов, какое было небо, и все это делалось видимым и романтическим, как в рассказах Паустовского, которого, кстати сказать, Александр Семенович терпеть не мог, что очень меня огорчало. Не терпел он и Александра Грина, которого считал жадным до красивой и не очень понятной ему жизни плебеем. Мне было это неприятно.

Что и говорить, Розанов знал себе цену, да и какой истинно одаренный человек не знает себе цены! Он был известен не слишком большому кругу людей. Он не обладал регалиями и званиями, но имел репутацию и имя. Правда, уже на седьмом десятке он защитил кандидатскую диссертацию, что опять же свидетельствовало о некоторой, как мне кажется, суетности — что для человека такого масштаба скромная ученая степень! Те, с кем пересекалась его судьба, запоминали его. Запоминали и качество, название которого сейчас стерлось и потеряло прежний смысл, — любезность истинно светского человека, драгоценное сочетание деликатности, внимания, умения помочь собеседнику, «поддержать разговор» — забытое свойство по-настоящему воспитанных людей.

Незадолго до перестройки он наконец побывал в Париже у родственников — раньше просто не решался обращаться в ОВИР. Во Франции был как дома, все узнавал, мало чему удивлялся, зато поразил родственников и знакомых знанием языка, культуры, истории Франции, его даже стали называть «Месье де Севинье». Вернулся в шелковистом, сшитом на заказ костюме. Впервые увидел я его не просто старательно и изысканно, но дорого и хорошо одетым. Но изменился он мало, рама не была для него существенна, — оказывается, он всегда был элегантен, просто я не оценил этого вполне за бедной одеждой.

Эти разные люди обладали одним общим драгоценным качеством. Жили «подробно», не суетились (хотя внешне Александр Семенович, с его избыточной светскостью, и мог произвести впечатление некоторой суетливости). Фокус был, однако, в том, что они не то чтобы «смаковали» жизнь, нет, они ее постоянно и активно ощущали, они каждое мгновение жили, внимательно и иронично вглядываясь в печальные, трогательные или забавные лики и личины времени, замечая жалкое и смешное, любуясь (как это у них получалось?) тем вечно прекрасным (природой, архитектурой), о котором все говорят с привычным восторгом, но без подлинной радости.

При этом жили неустроенно, просто плохо. У каждого было по комнате в разных коммуналках. Жили у Веры Владимировны, на Лебедева, на самом верху, без лифта. Разменяться и съехаться все собирались, сколько я их знал, но так и не собрались — хлопотно, сложно, дорого. Ванной не было, и Вера Владимировна и Александр Семенович, исповедовавшие вполне «аглицкие» понятия о гигиене, плескались каждое утро в тазиках у себя в комнате за ширмой. Злобная старуха-соседка выговаривала Вере Владимировне: «Ко мне шашнадцать лет никто не ходит, так мне и не надо мыться, я — порядочная, не то что другие!» Половину комнаты занимал рояль, мебель была старая, и спали они на плохоньких ветхих диванчиках. А счастливыми умели быть куда больше многих благополучных.

После смерти Веры Владимировны (1987) Александр Семенович прожил столько лет, на сколько был ее моложе. Жил, как гоголевский Афанасий Иванович, скорее по инерции, устало и грустно. Но по-прежнему моложаво-сухощавый, изящный, с неизменным платочком в кармане пиджака, до глубокой старости сохранял он европейский суховатый блеск. И умер, как и Вера Владимировна, весной. В марте 1994-го.

В жизни каждого случаются люди, становящиеся своего рода камертоном. Камертоном профессионализма, рыцарственной эрудиции, чувства приличия. Для меня таким человеком был — и остался, конечно, — Александр Семенович Розанов.

Сколько ни написал бы он прославивших его книг, сколько бы ни совершил открытий (это действительно так, он первым сказал о многом касательно истории русской музыки), его человеческая, этическая значимость, его умение сохранить и воплотить в себе забытые ценности высокой интеллигентности, быть примером своего рода демократического аристократизма — все это, вероятно, еще важнее. Во всяком случае — для меня.

Не хочу сказать, что эта чета — «Вэ-Вэ» и «А-Эс» — была мне людьми вполне или очень близкими: мы встречались достаточно редко и были скорее свидетелями, нежели участниками жизни друг друга. У Веры Владимировны и Александра Семеновича (знакомые звали его то «дядя Саша», то «Алек») было множество старых, испытанных и куда более близких друзей, их сверстников. Я оставался на обочине их жизни, но связывающие нас ниточки были хоть и тонкими, но — особенными.

Лето 1957 года было романтическим.

Впервые после многолетнего перерыва жизнь за городом, гордость за «высшее образование», за то, что удалось устроиться на приличную работу, получать жалованье, — все тому способствовало. Жизнь, казалось, и впрямь становилась лучше и, уж во всяком случае, интереснее. Привычное и устоявшееся представление о сравнительно недавнем прошлом нашей литературы вдруг стало меняться. Открылся заново даже Паустовский, такой знакомый и всегда мною нежно любимый: в первом его собрании сочинений я прочел юношеские романы: «Блистающие облака» и «Романтики» — «красивые», наивные, трогательные до слез. Стала появляться невиданная фантастика. В журнале «Техника — молодежи» я с растерянным восхищением читал «Туманность Андромеды» Ивана Ефремова. Знатоки современной философической фантастики, выросшие на Брэдбери, Леме, Стругацких, снисходительно усмехнутся или просто не поверят мне. Да и в самом деле, читать это сейчас, при всем пиетете к Ефремову, едва ли интересно. А тогда поражало воображение, что герои будущего — не советские супермены Александра Казанцева, а люди, умеющие страдать, что в жизни той есть место и бытовым подробностям, есть мучительные (хотя и пафосно поданные) проблемы.

В августе моя служебная жизнь стала меняться. И хотя противные ситуации, которых случалось предостаточно, множились, я старался воспринимать их как печальные исключения и по-прежнему смотрел на все происходившее в Павловске с доверчивостью новорожденного теленка. И когда Анна Ивановна Зеленова предложила мне стать хранителем фонда гравюры и старой книги, получить должность и ставку старшего научного сотрудника, я был польщен и согласился, хотя уже тогда пуще всего дорожил относительной своей свободой.

Еще до этого я взялся «во имя мамоны» подрабатывать фотографом массового отдела. При всех своих амбициях никакой работы я не стыдился никогда и взялся за дело с пылом. После моего «Любителя», с которым я недурно управлялся, казенный «ФЭД-2» (о котором мог лишь мечтать) поддерживал мой энтузиазм. Труд был, однако, что и говорить, мерзкий. Снимать приходилось либо стенды наглядной агитации в парке, либо танцы, которые устраивались во дворце. Танцы заведующий массовым отделом учил меня фотографировать по методу соцреализма: если народа мало и пары угрюмые и жлобские, снять так, чтобы казалось, будто яблоку негде упасть и народ ликующий и одухотворенный. Это было трудновато, поскольку танцы эти являли собой немудреную и хамскую увертюру к убогому, но лютому провинциальному распутству, о чем небесполезно, пожалуй, вспомнить любителям идеализировать лирику былых танцплощадок и вообще благонравие «советского времени».

От печатания в ледяном чулане без водопровода (назывался лабораторией) снимков с бесконечных досок почета — мама мне помогала — накатывала темная злоба и разбаливался затылок. Воняло химикалиями и далеким, но оживленным отхожим местом. Но мы бедствовали, и отказаться не было возможности.

А тут я переходил в ранг ученых. Хранитель, печать на пальце (тогда музейщики их носили), музейная патина в глазах — во все мне хотелось играть, всему верил.

Никакой печати с перстнем мне не дали, а фонды принимать заставили.

Более нудного занятия в жизни не видывал: сверять инвентарные номера на книгах с описью и карточками. И какими! Например, «книга на иностранном языке»… Наступила глубокая осень, но конца процессу не предвиделось. Я вставал в семь утра, торопился на поезд 8.05, если совсем задыхался от недосыпа, позволял себе уехать в 8.27 (до сих пор помню это адское расписание). В вагоне клевал носом, потом (в автобус утром было не влезть) тащился пешком через мокрый грязный парк, в котором ничего привлекательного не видел в те кошмарные сонные утра, и около девяти уже тупо сидел в библиотеке, которую «хранил». Дремотное безмолвие плыло по дворцу, мокли черные деревья за окнами, пахло сырой штукатуркой, встревоженной пылью, старой бумагой. Время сыпалось между пальцами, сонный мозг отказывался работать, да и что было делать среди этих скучных дворцовых книг, которые были слишком стары, чтобы их читать, но еще не стали тем благородным антиквариатом, которым можно любоваться. Сидеть на службе и уставать от тягостного безделья — что может быть более нелепым! Снова рабство, почти как в страшные школьные годы.

Единственным развлечением был послеполуденный приход почтальонши, приносившей газеты, журналы и, если повезет, томик приложения к «Огоньку».

А потом в смрадной набитой электричке возвращение в темный город, еще почти час на трамвае № 11 добирался до Васильевского, жадно и много ел и засыпал в мучительном ожидании следующего утра. Все это действительно напоминало школу, было так же страшновато, та же неволя и униженность. Мое положение любимчика, которое я так долго не замечал, вызывало у коллег справедливое раздражение, и атмосфера всеобщей нелюбви, привычная и больная, вновь окружила меня.

Комнатка в антресолях дворцового флигеля еще оставалась за нами, случалось, мы приезжали туда и в грязные, льдистые осенние дни, приезжали на несколько дней с новым членом семьи — непородистой и милой овчаркой с неоригинальным именем Джек. Мы завели ее не от хорошей жизни — на нас как-то вечером в пустом вестибюле флигеля напали пьяные хулиганы, и мы испугались. Странная и дурная была жизнь, в темном промерзшем пустом здании, с уборной на нижнем этаже, где-то за танцзалом.

Но были и веселые зимние дни, когда наш юный пес скакал по сугробам, а Александр Семенович церемонно бегал за ним; детство немножко возвращалось, вновь прекрасными казались дворец и звенящий безмолвием парк.

И новые книги. Они вливались в сознание моего поколения, так и хочется сказать, «бурным потоком». Однажды, развернув простенькую, с унылой картинкой тонкую книжку в бумажной обложке, я рухнул в какую-то жгуче-сухую, рвущую душу прозу. Имя автора решительно ничего не говорило — Генрих Бёлль. «И не сказал ни единого слова». Потом «Хлеб ранних лет», еще позднее — «Дом без хозяина».

У нас принято поверять время первыми романами наших авторов, но здесь есть некая неточность. Движение отечественной литературы — конечно. При этом отдельные суждения в даже слабых вещах производили непонятное нынче ошеломляющее впечатление. Ведь уже миновал ХХ съезд, о Сталине и официально было много сказано, а фраза в пьесе Штейна «Гостиница „Астория“» о невинно репрессированных звучала пугающе новой. Еще летом 1956-го в «Юности» вышла «Хроника времен Виктора Подгурского» двадцатилетнего Анатолия Гладилина, в 1958-м — в «Неве» «Братья и сестры» Федора Абрамова. Сейчас мне кажется, эти вещи зазвучали среди ленинградской читательской публики попозднее, а вот «Первое знакомство» Виктора Некрасова («Новый мир», лето 1958 года) — путевые заметки о поездке в Италию и во Францию — хулили за «антисоветчину»! По-моему, куда большим антисоветчиком был Всеволод Кочетов с его «Братьями Ершовыми» и прочим коричнево-патриотическим квасным бредом, за который стыдно было даже радетелям его убеждений.

И все же так называемая читающая публика, стосковавшаяся по «заграничной» литературе, яростнее всего впивалась тогда в переводные книги, печатавшиеся в журналах или выходившие отдельно. Далеко не лучший роман Ремарка «Время жить и время умирать», что публиковался в первых номерах «Иностранной литературы» (правопреемницы закрытой в 1930-е годы «Интернациональной литературы»), рвали из рук. А уж его книга 1938 года «Три товарища», напечатанная у нас только в 1958-м, стала, если угодно, романом поколения, вместе с вновь открывавшимися тогда недавно полузапрещенными книгами Хемингуэя. Суровые, ироничные, мужественные люди, стеснявшиеся сентиментальности, но не простых земных радостей, умевшие пить и есть, знавшие цену нищему и гордому бытию, ставившие дружбу и любовь превыше всего и плевавшие на политику, — как не похоже это было на наших социальных румяных и бесполых героев! То было сродни итальянским неореалистическим фильмам. Только важнее, поскольку книги перечитывались, ставились на полку. Их, случалось, удавалось купить, особенно в Павловске, — в ту пору еще не было тотального книжного дефицита, больше гонялись за подписными изданиями. А переводные книги покупались все подряд и без раздумий.

Евгений Львович Шварц. 1950-е

Книжки и, конечно, поразительные встречи той поры — «Вэ-Вэ» и «А-Эс», Татьяна Григорьевна Гнедич — были радостью и утешением.

И еще — единственная послевоенная встреча с Евгением Львовичем Шварцем.

Впервые прочитав только что изданный сборник его пьес, я написал ему восторженное письмо. Он мне ответил (помнил меня маленьким); эту записочку, напечатанную на старой машинке и подписанную совсем уже прыгающим почерком (я помнил, как дрожали у Евгения Львовича руки 22 июня 1941 года), я храню до сих пор: «Спасибо за ласковое письмо…» Шварц позвал меня в гости. Я пришел 21 сентября 1957 года. Евгений Львович был плох. Лежал на узкой изящной кушетке красного дерева. В ногах у него стоял самый большой и дорогой по тем временам телевизор «Авангард» (причудливо устроенный — включался, когда поднимали крышку). А комната поразила меня странной и даже какой-то аскетической роскошью. Мебели и вообще вещей было очень мало. Но все — старинное, изысканное, настоящее, очень ухоженное, но вместе и незаметное. Особенно необычным и отчасти сказочным был стоящий посредине пустынного кабинета совсем маленький (дамский?) письменный стол, на котором едва хватало места для машинки. И сразу возникала мысль: а разве нужно еще что-нибудь?

Шварц был царственно усталым, слабым, ласковым. Шутил: «Странные вы люди, искусствоведы, думаете, чтобы заниматься искусством, надо его любить? Вовсе нет. Вот, например, медик, занимающийся глистами. Разве он их любит? Нет, конечно. Просто изучает их повадки и старается избавить от них человечество». Потом рассказал анекдот про скрипача, признавшегося, что с детства не любит музыку. И улыбнулся своей незабываемо нежной и мудрой улыбкой сказочного утомленного мудреца. Минут через двадцать жена Евгения Львовича, Екатерина Ивановна, посмотрела на меня значительно и строго, и я ушел. Я, пожалуй, не встречал и не знал более простого и благородного человека, чем Евгений Львович Шварц.

Больше я его не видел.

И только через сорок лет, прочтя его «Телефонную книжку», узнал, как много желчи и боли, порой и какой-то возвышенной ненависти скрывалось за его олимпийской ясностью. Я много прочел о нем теперь, в том числе и дурного. Но восхищение — осталось, а в дурное — не верю.

Тоска меня заедала, и я алкал освобождения. Более всего хотелось вольных хлебов — не ходить на службу. Поэтому предложение «латиниста» — Марка Наумовича Ботвинника — написать главу о греческих художниках для «Книги для чтения по истории Древней Греции» (об этом я упоминал, рассказывая о Марке Наумовиче) воспринял как шаг к будущей свободе.

Если не считать детских опытов, никакой беллетристикой я заниматься не пробовал, но почему-то сомнений в собственных литературных возможностях у меня не было. Знал: писать надо красиво, как в книжках, а уж писать красиво, как мне казалось, это-то я умел. В самом деле умел, поскольку писать красиво, в сущности, нетрудно, куда легче, чем писать хорошо. Казалось, дело несложное: писать, как все, только попышнее. Усредненный красивенький текстик «Греческие художники» с набором расхожих метафор, как говорила Ахматова — «перевод с неизвестного», — я и написал. Он не стыдный, задушевный, совершенно искренний, очень старательный. Так красиво я не писал больше никогда. Смеяться над собственными ранними сочинениями — занятие безвкусное, но сколько там было расхожих штампов, сколько «вложено сахару»! Были и описания резных камней — инталий — с очевидной оглядкой на Уайльда (халцедон-сапфирин «отсвечивал синевой, как будто сквозь него голубело полуденное небо»), и заключительный трюизм — «искусство сильнее смерти». Тогда я не понял, почему Марк Наумович, прочитав рассказик, снисходительно улыбнулся.

Но то была первая книжная публикация!

Писать (особенно в надежде на издание и гонорар) мне страшно понравилось. Оказалось, я, при всей чудовищной своей лени в рассуждении службы, в литературном труде достаточно усерден. И куда как справедливыми оказались много позже услышанные мною слова моего старшего коллеги Всеволода Николаевича Петрова: «Служба очень мешает работе».

Только получив в феврале 1958 года отпуск, я смог заняться именно работой.

К этому времени я стал уже приходить в отчаяние. Казалось, раздражение, которое я давно вызывал во дворце, достигло кипения (мы всегда склонны преувеличивать внимание к нам окружающих, особенно начальства; меня недолюбливали, но вовсе не думали об этом изо дня в день). Мне тоже все надоели, надоели наушничество, сплетни, злость. Каждый человек в Павловске по отдельности имел тьму достоинств (я знаю о многих благородных поступках Анны Ивановны Зеленовой), но вместе они составляли гремучую смесь. В темных затхлых покоях с благородной ампирной мебелью висела густая, жалкая ненависть. Усталые и замордованные научные сотрудники ведрами лили грязь друг на друга. В благородном руинном кабинете один близкий к руководству сотрудник предложил написать на бедного Бетаки (тоже изрядно меня раздражавшего) донос, так сказать, «мнение о работе коллеги». Не в КГБ, просто начальству для интриги. Не успев еще раздобыться особой принципиальностью, я все же обладал спасительной брезгливостью. Мой неизобретательный ответ — «Пусть директор оформит приказом, я напишу открытую рецензию» — все же помог: меня оставили в покое.

Тогда-то и нашел выход: наглейшим образом воспользовался официальным правом «распределенного» специалиста — «отгулять» летний отпуск. Меня отпустили неохотно и злобно, но не отпустить не могли. Я почувствовал себя счастливым и свободным.

Наступала весна 1958-го. Ленинград таил в себе забытую прелесть, я не успел насладиться им после защиты диплома. Ездили большие черные тяжелые «ЗИМы», выпускавшиеся еще с начала 1950-х, новые некрасивые, но эффектные «Волги». «ЗИМ» был единственным легковым автомобилем, который тогда можно было купить без очереди и записи, просто в магазине. Они стоили сорок тысяч рублей — примерно трехлетняя зарплата среднего инженера, почти впятеро дороже «москвича», и покупали их редко, только очень богатые и знатные люди. В «ЗИМе» (вишневом, все оглядывались!) ездили Дудинская с Сергеевым, в темно-сером — знаменитый фотограф Стрекалов. Машины, впрочем, дорожали, первая «Волга» 1956 года стоила пятьдесят с лишним тысяч.

Вид на Аничков мост. 1958

Сейчас уже забыли об этом милом обычае — «записываться». Записывались на автомобили, холодильники, стиральные и швейные машины, ходовые марки телевизоров. Слово «купил» решительно вытеснялось словом «достал». Деньги стоили мало, ценилось знакомство — бессмертный «блат» — и, конечно, положение, «вхожесть», закрытые распределители, «голубой зал» в Гостином Дворе (в Москве — 100-я секция ГУМа), где партийная номенклатура покупала себе импортный дефицит по смехотворным ценам. В магазинах заграничное барахло продавалось из-под полы, сметалось мгновенно или — куда реже — лежало без движения в силу непомерной дороговизны. Помню финские серые комбинированные пальто с подстежкой, которая превращала демисезонное пальто в зимнее с меховым воротником. Шикарно оно было донельзя, но стоило 1800 рублей — сумма тогда немыслимая для нас. Впрочем, доцент получал тогда вдвое больше, но покупали подобные вещи вяло, деньги у людей еще не залеживались — все же лишь тринадцать лет минуло после войны. Да и еще стеснялись роскошных заграничных вещей. Единственное, кажется, исключение — невиданно и пикантно прозрачные капроновые блузки. Ими были завалены комиссионные магазины: за границей они стоили гроши, моряки составляли себе состояния, а барышни гордились, хорошели и были обольстительны.

Вскоре, правда, тотальный дефицит взял свое — деньги печатали, прилавки не наполнялись. Стояли лишь уж совсем непомерно дорогие вещи, вроде огромных новых приемников или кресел. Их присутствием были отмечены квартиры немногих хорошо зарабатывавших и не ушлых людей, не способных бегать за дефицитом. Выбор-то был крохотный.

…Тогда я чувствовал себя взрослым — звание «научного сотрудника Павловского дворца-музея» в отдалении от оного музея звучало куда веселее. Я купил себе первую в жизни шляпу и смущенно гордился ею и собой в ней.

Мне не было неловко просить работу. Тогда я понял: «искать места» куда противнее, чем заработка. Это весьма характерно для времени: за местом в советские годы могла маячить и денежная синекура, а заработок — дело иное.

Тогда я снова встретился с Марком Григорьевичем Эткиндом.

Его просить мне ни о чем не хотелось. Он был мучительно для меня благополучен, барственен, со всеми решительно на дружеской ноге, смотрел победительно. Работал художественным редактором в издательстве «Искусство», писал и готовил к печати большие книжки, ходил в богатом зимнем пальто, похожем на купеческую шубу, охотно и сыто смеялся, острил, все ему было нипочем. Всегда я мучительно завидовал таким людям и сторонился их. А тут меня с ним заново познакомили, попросили мне помочь, и он снисходительно согласился.

Он сидел на столе в одном из кабинетов издательства, покачивая ногой, чем-то неуловимо похожий на Остапа Бендера, красивый и молодой, самоуверенный донельзя, осиянный нимбом успеха и благополучия. Небрежно и театрально, с подковырками и обезоруживающей собеседника настойчивой фамильярностью завсегдатая вернисажей и премьер, разговаривал он по телефону с редактором телевидения, рекомендуя ее вниманию начинающего автора. В общем-то, он был доброжелателен и прост, но я чувствовал отвратительное раболепие просителя, суетливость нищего среди интеллектуальных нуворишей.

Я был благодарен Марку, но как хотелось мне поскорее стать таким же — преуспевающим и самодовольным. Главное — никого не бояться. А я в ту пору был все еще домашним юнцом (в двадцать пять-то лет!), если и не плохо (я был франтом и за собой смотрел с тщательностью, даже слишком заметной), то бедненько одетым, пригожим, пухлым, застенчивым, думаю, манерным, с точки зрения советских нравов — манерным чудовищно. Тем более что настойчиво навязывал собеседнику свою воспитанность, которой гордился, а стало быть, пользовался неумеренно. А иногда пытался быть по-советски развязным и светским, что выглядело, вероятно, тошнотворно донельзя, хотя иногда помогало.

Таким пришел я в начале весны на телевидение, надев лучший галстук и лучшую (единственную) рубашку. С юности понял нехитрую истину: в поисках работы нельзя быть жалким. Предлагают работу тем, кто не ищет ее судорожно, а еще чаще тем, кому она не нужна. По старой французской пословице: «Le bon Dieu donne toujours des culottes а ceux qui n’ont pas de derrière (Добрый Бог дает штаны тем, у кого нет зада)».

Тогда все редакции телевидения, и в том числе литературно-драматическая, помещались в Доме радио, откуда недавно съехал кинотеатр «Колосс». Естественно, я предполагал попасть в обитель электронных муз. Попал же в обычную канцелярскую комнату с задрипанными столами, ворохами бумаг, папок, пахнущую табачным дымом, машинописными лентами, копиркой и усталыми людьми.

За столом сидела незабвенная Бетти Иосифовна Шварц. Пухлая, темноволосая, маленькая, еще молодая — ей было тогда лет 35 — дама, излучавшая какую-то замученную интеллигентность и вечное горение, смешанное с отчаянием. Ласковая доброжелательность естественным образом соединялась в ней с неистовой диссидентской непримиримостью и редакторской строгостью. Она непрерывно курила «Беломор» и почти не поднимала головы от рукописей, держа их на расстоянии примерно сантиметра от глаз, как-то сворачивая вбок папиросу. Общалась она с людьми, сохраняя эту странную позицию, и ухитрялась при этом приветливо поглядывать на собеседника. Говорила Бетти Иосифовна прокуренным «толстым» басом.

Бетти Иосифовна справедливо слыла человеком достойным и честным, но этого мало. Благородство ее было страстным, даже каким-то воспаленным. При этом она была робка и мрачна, но в благородстве непреклонна и потому постоянно находилась в состоянии угрюмого экстаза. Когда ее спрашивали, как дела, она неизменно отвечала задушенным голосом: «Ужасно». Разумеется, была партийной, но разлива ХХ съезда, с иллюзиями, которые разбивались каждый день и по многу раз. С ней было всегда трудно, но насколько труднее без таких, как она! Впрочем, ко мне она отнеслась хорошо.

Она уже давно уехала в Чикаго. Я видел ее лет пятнадцать назад в Петербурге. Она не изменилась, сохранила «этическую взъерошенность» и трогательный идеализм.

А тогда, весной 1959-го, я рассказал, что близятся юбилеи таких-то художников (просто так делать передачу тогда заведено не было). Наступал весьма не круглый, но все же юбилей Гойи. На том и сговорились.

Но тут в Эрмитаже открылась выставка Рокуэлла Кента, и меня попросили срочно сделать передачу о нем.

Рокуэлл Кент, нынче почти забытый американский художник, в ту пору становился у нас сенсацией. Его эффектные, достаточно поверхностные картины — яркие и по тем временам «не вполне реалистические» — напоминали шикарные фотографии из модного тогда и очень дефицитного журнала «Америка». Скромная мера обобщения и намек на какие-то живописные метафоры поражали воображение советских зрителей, а «демократическая направленность», дружба с СССР и доброжелательные жесты в нашу сторону сделали его выставку в самом Эрмитаже возможной и высочайше одобренной.

В ту пору уже существовало немало заграничных писателей и художников, получивших в Союзе право на постоянные похвалы и публикации. Например, Джеймс Олдридж, автор нашумевшего и вовсе недурно написанного, хотя (увы!) и наивно просталинского романа «Дипломат», изданного в Союзе в 1949-м. В Англии он не был особенно знаменит, зато у нас был обласкан, без конца издавался и переиздавался. Он искренне восхищался столь любезной страной и от романа к роману писал о ней все более восхищенно. От всего этого любовь страны и писателя, естественно, постоянно крепла. Не всегда, наверное, со стороны наивных иностранцев было это холодным расчетом, нам ведь многие верили из тех, кто в собственных режимах разочаровывался. А к Советскому Союзу и даже, к сожалению, к Сталину отношение на Западе у многих сохранялось возвышенное…

Кенту было уже семьдесят шесть, у нас его знали как одного из авторов Стокгольмского воззвания, члена Всемирного совета мира, словом, «прогрессивного художника» и отчасти даже жертву Маккарти (в США в пору ранней холодной войны было, по американским, во всяком случае, понятиям, вовсе не сладко, и «охота за ведьмами» — не только выдумка наших угодливых журналистов). Во всяком случае, общественная позиция Кента принесла ему carte blanche наших властей, и он оказался едва ли не первым пишущим относительно свободно иностранным художником, принятым у нас.

Не могу теперь вспомнить, был ли и я в восторге от картин и гравюр Кента. Скорее всего, мое отношение к его искусству не было важным и для меня самого. Существенным был сам факт: современный иностранец-художник в Эрмитаже и мне поручено сделать о нем передачу! Подозрение, что творчество Кента не так уж интересно, что в нынешнем художественном процессе он едва ли занимает заметное место, мне не то что не приходило в голову, оно, это подозрение, находилось тогда за пределами моего интеллектуального и тем более этического пространства.

Кроме того, я так искал заработка. Любая литературная поденщина казалась мне лучше и достойнее служебных будней, и избирательности не было никакой. Когда мне предложили сделать передачу к столетию Алексея Степанова (был такой малоизвестный передвижник, писавший главным образом зверей и охотничьи сцены), я обрадовался вряд ли меньше, чем радовался Гойе. Как говаривал один из героев любимого мною Дос Пассоса: «Какая ни есть, а работа (Anyway, it’s a job)». Я ни от каких сюжетов, в том числе и вполне официозных, не отказывался.

Телевидение было — в сравнении с нынешним — первобытным и непосредственным. На выставку со мной пришел фотограф с аппаратом «Зенит», прямо с рук нащелкал черно-белые снимки. Их наклеили на рыжие картонки и под выразительное чтение моего текста показывали на экране черно-белых еще тогда телевизоров. Текст был, как я помню, очень страстный, а чтобы актеру «было приятнее читать», Бетти Иосифовна настояла на присутствии в передаче поэзии. Я покорно вставил туда какие-то стихи про Север, кажется из Брюсова. Слушать свой текст по телевидению! Звездный час, упоение самим собой, ощущение «жизнь состоялась!».

Так началась моя «творческая жизнь», я стал получать первые гонорары. Они казались мне сказочными не потому, что были слишком уж большими (за одну передачу платили рублей пятьсот — половину средней зарплаты), а потому, что это был именно гонорар, деньги за сочинение, за «творчество», а не жалованье. Эти первые гонорары были путем к свободе, к избавлению от служебного рабства. Но то было время и первых гонорарных унижений. Зарплату-то платили автоматически и всегда одинаковую. А тут — беспокойство «сколько выпишут» и не забудут ли «выписать» вообще, необходимость звонить и напоминать об этом, суета касательно очередного заказа, длинные душные очереди в кассу Дома радио, наконец, боязнь, что текст не понравится. А такое случалось и, как я теперь понимаю, далеко не всегда по делу. Тексты я писал примерно одинаковые — старательные, красивые, восторженные и непременно трогательные. А оценивались они в зависимости от настроения милейшей Бетти Иосифовны, от ее очередных неприятностей с начальством.

Я видел телевидение при самом его рождении. Дикторов, которые в кадре стояли, опустив руки по швам и боясь шевельнуться, передачи в две камеры, когда еще никто не знал про видеозапись. Первые, вполне корректные, достойные, хорошо поставленные телеспектакли с лучшими актерами (чаще всего, из Большого драматического). Но надо всем, как и везде, царил великий страх и великая цензура.

Я нередко ходил на свои собственные передачи: у нас телевизора не было, и приходилось смотреть их из студии.

В кассе телевидения на Малой Садовой видел однажды трогательнейший сюжет. Зал перед кассой, набитый толпой злых и усталых людей (главным образом актеров, судя по их смутно знакомым лицам и ласково-ненавидящим интонациям, с которыми они обращались друг к другу). Душно, гадко, знаменитости орут почти что «вас здесь не стояло», очередь раздраженно топчется на месте, кому-то что-то не выписали, раскатистый бархатный бас повествует о «сволочах, которым он вправит мозги, как народный артист, пусть, конечно, еще республиканский…». И вдруг — странное и почтительное молчание. У дверей — знаменитая Грановская, прелестнейшая старушка-актриса в смешной шапке-капоре. Модный актер, великолепный Вадим Медведев провозглашает: «Елена Маврикиевна, пожалуйте!» Расступается склочная толпа, я таю от ощущения «момента истины», и маленькая Грановская семенит (и все же семенит по-королевски) к кассе, даря всех своей удивительной улыбкой нестареющей субретки.

Кроме телевидения, у меня появилась еще одна, как принято говорить, «халтура» — мой прежний учитель Иосиф Анатольевич Бродский нанял меня (по моей настойчивой просьбе, конечно) редактировать тексты для сборника «Ленинградские художники». Я очень гордился — ничего не опубликовал, а уже доверяют редактировать других. Тогда я еще не знал, насколько плохо умеют писать мои коллеги!

Так я впервые вошел в настоящее издательство.

Издательство было маленькое, даже чуть провинциальное, но милое. Называлось «Ленинградский художник» и располагалось в полуподвальчике на углу Исаакиевской площади и улицы Якубовича. Оно выпускало открытки и тонкие книжечки про художников. Мой покровитель Марк Эткинд уже написал для издательства книгу «Акимов-художник». Тема была по тем временам достаточно дерзкой, я восхищался Марком и опять и опять завидовал ему.

Там, в издательстве, райской музыкой звучали слова «договор», «аванс», «заявка», тираж», «сигнал», «корректура», «рукопись»… Бродский был там главным редактором. Как мне хотелось этой сказочной жизни, хотелось печататься, заключать договоры, получать авансы, держать корректуру (не править, а именно «держать»!), небрежно беседовать с редакторами спокойным, уверенным голосом печатающегося, шелестящего купюрами недавно полученного аванса автора. Еще мне хотелось работать редактором — казалось, очень «престижно», да и все лучше Павловска! В Ленинграде, с приличной (около полутора тысяч рублей, как у хорошего инженера) зарплатой, при «чистой» и «интеллигентной» службе, среди «авторов», которых я буду поправлять и учить писать, с возможностью зайти «перекусить в „Асторию“» (при этом, заметьте, в рестораны я ходить робел и не хотел, но мечтать нравилось!). В смысле штатной работы в издательстве мне что-то смутно обещали, и я «питал надежды». «Боже, какими мы были наивными»…

А более всего — просто хотелось «жить пером». Но это было опасно. Во-первых, можно было оказаться на мели, а во-вторых, человек, нигде не служивший, без, как тогда говорили, «штампа в паспорте» автоматически становился тунеядцем и мог попасть под суд. Даже если писал книги. Поэтому надо было спешно становиться членом Союза художников. Это давало вожделенный штамп, официальное право заниматься «творческой работой», не имея службы, и вообще некие гражданские права и даже льготы. Например, на «дополнительную площадь» (разумеется, не на получение оной, а на то, чтобы, ежели есть, не отнимали и не драли тройную плату).

Чтобы вступить в союз, мало было иметь публикации. Главное было «мелькать», выступать, присутствовать, заставить художников к себе привыкнуть. Я мелькал старательно, часто и подолгу. И вот весной 1958-го Иосиф Анатольевич Бродский завел в союзе разговор о серии новых монографий. Я плохо знал современное ленинградское искусство, но был знаком с художником Юрием Станиславовичем Подляским, и его картины (по тем временам едва ли не «суровый стиль»!) мне нравились.

Я подал заявку, тогда был в чести этот ублюдочный издательский жанр. Замаячила совсем уже несбыточная и волшебная мечта — написать и издать книжку. Не так уж важно о ком, но с собственной фамилией на титуле! Договор! Корректура! Сигнал! Гонорар! Аванс! Свобода!!!

Меня быстро поставили на место. Я получил письмо из издательства на фирменном бланке (это само по себе было приятно, я никогда раньше таких писем не получал). Больше ничего приятного не было. Сообщили, что «заявка рассмотрена» и что «вопрос о заключении договора будет рассматриваться после предоставления рукописи». Мечтания о красивых атрибутах авторской деятельности истаяли вместе с надеждами на аванс.

Как все и всегда у нас, проблема решилась не по закону, а по блату. Юрий Станиславович Подляский, художник еще молодой, но влиятельный и со всеми знакомый, несколько обиделся, что автора, о нем пишущего, не хотят поддержать. Он зашел к директору издательства и, что называется, «поговорил». Оказалось — почему бы и не заключить договор? И выписывать ли вам, Михаил Юрьевич, аванс? Тогда я не задумывался над этическими тонкостями и, как щенок, радовался, чуть ли не повизгивал, подписывая первый в своей жизни договор.

По-моему, ни одна напечатанная книжка не льстила так моему горячечному тщеславию, как этот до сих пор сохраненный желтоватый лист твердой бумаги — «Договор литературного заказа». «Герман Михаил Юрьевич, в дальнейшем именуемый „Автор“…» Так с тех пор и «именуемый». Но моя благодарная память всякий раз, когда я подписываю — далеко не впервые — договор, словно бы посылает мне счастливый отголосок той детской радости, напоминание о преодоленных унижениях и первых шагах к освобождению.

Договор был головокружительный. Мне должны были заплатить 3750 рублей — таких денег я никогда не видел, больше доцентской зарплаты. Конечно, частями (тянулось это года полтора!). Но и аванс — двадцать пять процентов — показался мне огромным именно потому, что был заплачен не за тупую службу, а за писание книжки. Деньги с неба! Деньги по другому департаменту судьбы!

Я чувствовал себя совершенно новым человеком. К тому же в июне в «Ленинградской правде» появилась первая в моей жизни публикация — маленькая статья (заметка, скорее) о выставке ленинградских графиков под малооригинальным названием «Многообразие творческих поисков». Статья была наивная, старательная, вполне панегирическая, но с робким упреком в адрес одного почтенного художника. По-моему, лишь он один стал относиться ко мне с уважением.

Я успел познакомиться с нашими стариками-графиками (насколько же были они моложе, чем я нынче!). Они жили небедно, а иные, по советским стандартам, и просто богато, как Владимир Михайлович Конашевич, Геннадий Дмитриевич Епифанов, Вера Владимировна Зенькович, но все — строго и с хорошим вкусом. Старое, стильное красное дерево, много свободного пространства, превосходно натертые, отливающие темным блеском полы, антикварные рамы, непременные цветы, много света, хорошо подобранные книги в изящных шкафах, стерильно убранные столы для работы. Бывал не раз у Леонида Семеновича Хижинского. Леонид Семенович, пухлый, обходительный и сдержанно-лукавый, был со мною как-то нервно вежлив. Помню его просторную комнату (может быть, даже в коммунальной квартире?), окнами на канал Грибоедова близ Львиного мостика («Важно, куда выходят окна, а не двери квартиры», — говорил он), тугой букет ландышей в бокале на ковровой скатерти, ювелирной тонкости резцы на почти дамском изящном рабочем столе, бинокулярную лупу на кронштейне.

Леонид Семенович Хижинский. 1950-е

Тогда я еще не знал, что странная его почтительность ко мне — мальчишке — это не столько старомодная вежливость, сколько выражение вечной и мучительной зависимости даже сановного художника от пусть молодого и незнатного, но все же критика, который может о нем что-то написать. Печатное слово — даже юнца — на газетной полосе становилось голосом самой власти. Леонида Семеновича сжигала не ревнивая страсть к славе, но неизбывный страх замученного властью и официозной критикой старого мастера. Художника, привыкшего жить в постоянной опасности, которую могла принести любая строчка в газете или журнале. Или отсутствие ее.

Вскоре мне пришлось убедиться в этом на собственном опыте. Примерно через год в сборнике «Художники Ленинграда» я опубликовал статью о наших графиках. Бог знает почему я не упомянул там имени Хижинского. То ли его успех и известность были сами собой разумеющимися, то ли при печати текст сократили, то ли — и это скорее всего — я по молодости оказался непростительно небрежен. Так или иначе, о Хижинском не было ни слова.

Ужасным голосом, под совершенно прозрачным пустяковым предлогом, Леонид Семенович потребовал, чтобы я незамедлительно к нему явился. Сцена была ужасная. Мой оправдательный лепет он не слушал, просто не мог. Считал виноватым не меня, а тех, наверху. Его жена плакала и говорила: «Я знаю, это опять тебя преследуют, теперь опять начнется это». Тогда я был слишком растерян, только сейчас, вспоминая этот вечер через шестьдесят с лишним лет, испытываю стыд и тошнотворный холод. Пусть поймут это те, кто тоскует по времени, когда «был порядок». Мы потом еще виделись, остались в прекрасных отношениях, я писал о Хижинском статьи, он и не думал, что все дело в моем невнимании. Позднее он подарил мне томик Мериме со своими гравюрами и лестным посвящением.

Я сладострастно врастал в издательский быт. Там, в полуподвальчике, часто с необсуждаемым почтением повторялась фамилия отсутствующего редактора со странной фамилией Сурис (по-литовски — сыр). Судя по разговорам, он был человек самый опытный и взрослый.

Так и оказалось.

Дело было не только в том, что среди редакторов он был старшим по возрасту. Борис Давыдович прошел войну, окончил ее старшим лейтенантом, командиром разведроты, с боевыми орденами и нашивками за нешуточные ранения.

Повторюсь: люди, прошедшие войну, были иными. Они знали границы своей смелости и где может их подстеречь страх. Это последнее, кстати сказать, немаловажно. Именно Борису Давыдовичу, человеку в цивильной жизни не слишком отважному, знание пределов своих возможностей помогало твердо стоять на земле, не давать горделивых обещаний, уметь в случае необходимости прямо отказать. Сурис появился, и я почтительно с ним познакомился.

Ему не было и сорока, но вид у него был очень взрослый. В ту пору он уже располнел, стал даже грузным. А те, кто знал его сразу после войны, рассказывали о едва ли не бабелевском, гибком, «как лоза», удальце в орденах, с черным чубом и синими очами, в длинной кавалерийской шинели. Глаза были еще хороши, но все же чуть поблекли, насторожились. Говорил так уверенно, интеллигентно и обстоятельно (у него был изысканнейший, чуть архаичный, богато интонированный русский язык), настолько густым, глубоким и основательным баритоном, что даже развязный и светский Марк Эткинд терял рядом с ним обычную самоуверенность.

Трудно сложилась судьба Бориса Давыдовича. Бесстрашный военный, он был в мирное время навсегда травмирован режимом, в который продолжал верить или убеждал себя, что верит. Сомнительные поступки, к которым вынуждала многих из нас советская власть, он старался оправдать и обосновать. Не хотел прямо признавать неизбежность компромисса, не принимал и веселого цинизма того же Марка (оба они были членами партии, с той разницей, что Борис Давыдович вступил в нее на фронте), который, выходя с партсобрания, прямо в коридоре рассказывал фривольные антисоветские анекдоты. Уже в институте, опять-таки по обязанностям коммуниста, Борис Давыдович был вынужден играть по правилам партийной дисциплины, и это пусть не слишком, но все же точило его изнутри. Ему, книжному петербургскому человеку, великому любителю и страстному собирателю графики, всю жизнь надо было служить в официозных конторах. Человек он был талантливый, но великий, как говорили древние, cunctator (медлитель). Уже тогда, когда я впервые с ним познакомился, я видел у него на столе толстую, написанную незабываемым, словно нарисованным почерком рукопись о Николае Лапшине. Прошло тридцать лет, а книгу он так и не издал, она была опубликована через много лет, после его смерти.

Борис Давыдович Сурис. 1940-е

Мне он очень понравился, к тому же я от него целиком зависел: ему предстояло решать судьбу моей книги. Я же его раздражал настолько, что он и не старался это скрыть. И было за что. Борис Давыдович умел держаться просто, всякое манерничанье и франтовство не переносил. Кроме того, он писал очень медленно и трудно, а двадцатипятилетний томный юнец, готовый за несколько месяцев настрочить маленькую, но все же монографию, ему был неприятен. Он оставался, как всегда и со всеми, корректен, но прохладен. Тем не менее согласился редактировать мою книжку — может быть, и потому, что об этом попросил мой герой — Юрий Станиславович Подляский.

Мне повезло. Редакционные заключения Суриса и его карандашные маргиналии в рукописях остались образцом высококлассной редакторской работы. Его замечания были убийственно точны и остроумны, часто обидны, но всегда справедливы. Он не ленился исписывать мелким и разборчивым текстом поля рукописи сверху донизу, и читать эти мини-этюды было всегда слегка унизительно, очень полезно и очень смешно.

Каждая его небрежная и тем более неодобрительная интонация ранила меня ужасно. Редкие похвалы заставляли в себя верить. К сожалению, я производил впечатление благополучного и самоуверенного господинчика; возможно, если бы тот же Борис Давыдович знал, как страшно мне жить и как я в себе сомневаюсь, представлял себе нашу с мамой тщательно скрываемую нищету, он был бы ко мне снисходительнее. Со временем, когда я уже много печатался и приобрел некоторое реноме, Борис Давыдович стал куда мягче, мы почти подружились. Но это случилось нескоро.

Он умер осенью 1991 года, перед нежеланным, убийственным и ненужным для него отъездом, на котором настояла его семья.

Настала осень памятного 1958-го, и в жизни моей произошли обычные для молодого человека перемены. Обычные для всех, но не для меня, поскольку в моей жизни обычные события всегда случались в каком-то вывернутом, истерическом варианте.

Тем летом в массовом отделе Павловского дворца появилась красивая молодая дама, студентка режиссерского факультета, похожая на героиню итальянских фильмов. Та самая, которая эффектно острила и курила и с которой несколько месяцев назад я познакомился у своего сослуживца Ильи Михайловича Гуревича. Уж конечно, я решил: судьба! При более близком знакомстве дама показалась, быть может, не столь уж молодой, но столь же обворожительной. На фоне моего дотлевавшего придуманного печального романа роман намечающийся был полон веселья, пылкости, остроумия и тепла. Мы с мамой очень соскучились по блеску и светскости, а тут всего этого было сверх меры.

Что тут рассказать. Роман протекал по одним вечным законам, матримониальные планы — по столь же вечным, но иным. В конце осени выяснилось, что робкий разговор моей подруги с московскими ее родителями о «новом знакомом» вызвал решительный демарш. Родители прямо и настойчиво спросили, когда мы идем в загс, и сообщили, что приедут к бракосочетанию. Потом, когда мы уже были женаты, она признавалась, что вскоре после нашего знакомства решительно захотела за меня выйти замуж и стала вести себя вполне целеустремленно.

Так что чего там было больше — расчета, игры, «судьбы» или живых чувств, сейчас сказать не решусь. И хотя моя невеста, собираясь замуж отнюдь не в первый раз, вовсе не претендовала на фату, я полагал, что должен жениться «как честный человек», и оказался отчасти в положении Подколесина. Из окна, однако, не выпрыгнул, возможно, и зря. Нет, ни агнцев, ни козлищ не случилось в этом браке, слишком банальном, чтобы подробно говорить о нем. Беда была, смешно сказать, чисто социального свойства. Я собирался жениться на нищей романтической студентке Театрального института, порвавшей со своими буржуазными родителями-ретроградами. А уже на пороге свадьбы выяснилось, что семейные традиции не нарушены и привычки к устроенной советской жизни куда сильнее романтических порывов.

Родители (те самые «буржуазные ретрограды») были добрые и милые. Но будущий мой тесть (замначглавка республиканского министерства), номенклатурный человек в ратиновом пальто и пыжиковой шапке, впервые войдя с сумкой, полной номенклатурных же пайков, в нашу нищую комнату, спросил: «Где у вас холодильник?»

Мама, у которой на лице появилось выражение императрицы перед строем революционных матросов, сказала, что холодильника вовсе нет.

Будущий тесть растерялся: «Как можно жить без холодильника!» Он искренне не понимал этого.

Потом и мама, и я не раз пытались полюбить новых родственников, но так и не получилось. Классовая ненависть к советским буржуинам, к пайкам и распределительному достатку оказалась неуправляемой, бешеной, возможно, отчасти и несправедливой. Но она спасла меня от многого и много мне дала. Спасла от стремления к богатству, от советского карьеризма, еще больше утвердила в нежелании сделаться «партийным». Дала способность всегда помнить о том, что есть люди беднее тебя, что нельзя пользоваться пайками-подачками. Нет, это еще не стало моей позицией, но кое о чем я начинал догадываться.

А в те дни — проявил подлейший конформизм. Моя будущая жена потеряла накануне бракосочетания паспорт (что само по себе смешно). И я постыдно млел от того, как легко и барственно ее отец в течение часа договорился о новом паспорте с начальником отделения милиции, небрежно побряцав своей должностью. И едва ли не с гордостью выслушал заключительную сентенцию сановного родственника: «Мы же при советской власти живем!»

Это значило: при той власти, что удобна партийному начальству и способна легко обходить законы. То была, говоря языком нынешних бандитов, «жизнь по понятиям». А я радовался. Вот вам и моя социальная брезгливость!

Словом, случился натуральный мезальянс, где мы с мамой оказались представителями бедного сословия с потугами на гордыню.

Через две недели после бракосочетания мы поехали в Москву, в гости к новым родственникам. За первым же ужином меня поразило не просто обилие «дефицита», но невиданное барство, с которым я не встречался даже в своем богатеньком детстве: никто не делал себе обычные бутерброды, просто накладывали на тарелки толстые ломти карбоната, ветчины, дорогих колбас, сыра и лопали их, заедая тонкими ломтями хлеба с маслом. В сущности, эти родственники были добрыми, гостеприимными людьми, они делали небезуспешные попытки полюбить меня, но любовь была боязливая — как у людей и зверей через решетку. Не знаю, кто в этой ситуации более являлся зверем, — наверное, я, поскольку был диковинкой. Мой умный и добрый аппаратный тесть спросил: «Когда ты думаешь вступать в партию?» (он мне по советско-амикошонской привычке еще и тыкал!). Я ответил решительно и взволнованно, что не собираюсь вовсе. Тесть, по-моему, просто подумал, что ослышался. Но потом, после моих развернутых возражений, снисходительно заметил: «У тебя мещанский взгляд на партию». На все у них были ответы, у закаленных этих бойцов. Судьба меня хранила. Я тогда еще не стремился жить по каким-то принципам, было просто биологическое отвращение к режиму и самой КПСС. Вступать не хотелось настолько, что отказывался всегда, с несвойственной мне, вообще-то, решительностью. И обошелся без вступления. К этой теме придется возвращаться еще не раз.

Шесть лет моей семейной жизни — вероятно, несправедливо — я вспоминаю как нечто тягостное и противоестественное.

Мне, например, смертельно не хотелось ходить в рестораны, до которых моя жена была большой охотницей. Советские рестораны — как и многое в тогдашней жизни — заслуживали бы отдельной главы. Бытовое и низменное воплощение все того же бессмертного определения «страна рабов, страна господ». Барство официантов и заискивание клиентов; редко — с помощью безмерных денег, предъявленного или угаданного социального положения, наконец, просто благодаря блату — барином становился «гость» и по мере сил унижал официанта. Неизбежное деление столика с посторонними людьми (сколько бы ни было свободных мест), вечерами духота, грохочущий оркестр, выкрики дирижера: «Для дорогого гостя Сени из Магадана исполняется…», потные пары танцующих командированных, вздрагивающие на столиках «салаты оливье» и бутылки с лимонадом и водкой. Не могу сказать, что мне по душе постперестроечные наши рестораны с потугами на европейский шик, непристойной дороговизной и неистребимым постсоветским холуйством в духе полузабытых валютных «Березок», так не похожим на спокойный партнерский и уважительный стиль западных рестораций. Но тогдашняя униженность советского клиента не соизмерима ни с чем.

Мне казалось бессмысленным пробиваться сквозь наглое «мест нет» и «столик не обслуживается», сквозь хамство официантов, ждать — сначала в очереди, а потом чтобы «взяли заказ», чтобы снова ждать, теперь уже пока не принесут сомнительные и для меня тогда очень дорогие блюда.

А моей жене — и она, несомненно, была права — не нравилось, что я никуда не хочу ходить («Я не для того выходила замуж, чтобы сидеть дома!»). Мы были из разных стай и разных жизней. Меня тошнило от подаренных на свадьбу сервизов, ее — от коммуналки и нежелания копить на квартиру: «Столько книг, а на кооператив собрать не смогли». Таких семей и несчастий тьма. А хорошее — несомненно, оно было, и немало, — забылось, это дурно, но ощущение душного рабства, глухоты, непонимания осталось. Женщина всегда несчастнее в неудачном браке, и развод для нее крушение. Но мемуары-то пишу я!

С Павловском я расстался. Атмосфера стала решительно невыносимой. Когда я возмечтал поступить в аспирантуру Эрмитажа, Анна Ивановна Зеленова выдала мне блестящую характеристику. Но вскоре после того, как я принес в Эрмитаж документы, мне намекнули, чтобы я не совался: «Из Павловска звонили и вас не рекомендовали». Познание жизни продолжалось.

У меня было не так уж мало заказов, и я пошел на известный риск, уйдя на вольные хлеба. Всю жизнь я стремился к свободе, боялся не работы, но службы.

За это решение я платил дорого. Прежде всего, унижением и тревогой.

Я уже недурно зарабатывал. Но в моей новой, семейной жизни, при соприкосновении с иными этическими и социальными привычками и запросами, принятыми в среде родителей моей жены, где устойчивый достаток ценился не в пример выше дикой свободы и веселой бедности, материальные провалы воспринимались презрительно, раздраженно. Мы-то с мамой привыкли шутить с нуждой, а теперь постоянно и мелочно велись разговоры о деньгах, куда они уходят, что их мало. Униженность возникала и от этой ситуации, и еще от поисков договоров, от неуверенности в том, заплатят ли гонорар вовремя. Приходилось часто просить деньги в долг. Мучительное дело. Богатые деньги давать не любят, бедные дают охотнее, но у них обычно и у самих нет. По-прежнему мы не вылезали из ломбарда, темный призрак нищеты оставался с нами, а вокруг ведь жизнь чуть-чуть налаживалась, люди стали покупать даже мебель, чего раньше не водилось.

Я брался за любую работу, все было любопытно, да и выбирать не приходилось. И дос-пассосовское «какая ни есть, а работа», и припев из фильма «Петер»: «Хорошо, когда работа есть…» — я вспоминал все чаще. Стал на «Ленфильме» работать «литобработчиком» в студии дублирования. Ремесло странное. Какой-нибудь заграничный фильм (а на «Ленфильме» дублировали картины весьма средней руки, которые потом, кажется мне, нигде не показывали) разрезался на «кольца». Мы с актером-«укладчиком» сидели за столиком, где лежал текст переведенных диалогов, и смотрели на повторяющийся без конца огрызок фильма. Актер говорил: «Две смычных в первой фразе». И я менял текст, чтобы он «ложился» на движение губ персонажа. Кроме того, и некоторые имена в китайских и японских фильмах приходилось решительно редактировать, чтобы они не звучали непристойно (кстати сказать, имя известного генерала Пын де Хуэй заметно исправлено: «э» введено советской цензурой для приличия, а что было делать!).

Это славное занятие позволяло за неделю каторжного труда часов по десять без выходных заработать тысячу рублей — немалые деньги, можно было прожить недели три. Работа для газет дохода почти не приносила, зато дарила иллюзию причастности ко «второй древнейшей профессии», или, если угодно, «четвертой власти». Я безмерно радовался, когда после моей статьи с замечательным названием «Реклама должна быть красивой» раскритикованную ядовито-красно-зеленую газосветную вывеску ресторана «Кавказский» на Невском сменили на ядовитую же, но сине-зеленую. Вообще, журналистика (как я гордо именовал свои занятия) весьма тешила мое мелочное тщеславие. Я был в ту пору обладателем хилого, но все же мандата — имел справку из газеты «Смена», что состою «внештатным корреспондентом». И нередко в приступах социальной активности этой бумагой потрясал — боролся за общественную справедливость, например за вежливость в магазинах. В пору, девизом которой было незабвенное «требуя вежливости от продавца, будь вежлив сам», борьба была непростой. Но моей скромной справки пугались, как-то даже предложили дефицитные сосиски в директорском кабинете. Я горделиво отказался и был собой премного доволен.

Я то метался в поисках заказов, то судорожно сочинял. Статьи, телевизионные сценарии, заканчивал книжку о Подляском. Заключил новый договор на альбом (с авансом!) о ленинградских художниках книги. От того времени осталось ощущение бега, загнанности, темноты. И нового страха. Я ведь был практически нелегалом — штампа о работе в моем паспорте не было. Об этом мне советская власть напомнила.

Моя жена прописалась в нашей комнате, а стало быть, мой паспорт побывал в милиции. «Органы» заметили, что я тунеядствую, и я был вызван в милицию повесткой «в связи с трудоустройством».

На дрожащих ногах явился я в участок, держа справку, кажется, все из той же «Смены», что состою «внештатным корреспондентом», и номер газеты с моей свежей статьей. Милицейская стареющая лейтенантша, с шестимесячной завивкой и ярким облезлым маникюром, посмотрела на меня с некоторой растерянностью: ни на жулика, ни на диссидента из котельной я никак не походил, был робок, беден и вместе с тем несколько даже и респектабелен. Словом, меня отпустили с миром: «Мы убедились, что вы занимаетесь общественно полезным трудом».

А я стучался во все решительно двери. Стал писать для радио. Даже в журнале «Молодой коммунист» (где я такой откопал?) напечатал статью о пользе художественного просвещения под интригующим заголовком «Книгу за семью печатями пора открыть». Случались и неудачи, для времени весьма любопытные. Хотел проникнуть в журнал «Смена», мне почти уже заказали статью о Веласкесе, но прямо сказали, что надо бы в ней как-нибудь разоблачить Пикассо и «вообще абстракционизм». Мне стало тошно, и я уклонился, опять-таки не из принципов, а от тоски и неумения писать бессмыслицу. Искал я счастья и в Москве, был в журнале «Юность», о чем-то договорился, но как-то все заглохло.

В один из таких приездов «на заработки» в Москву в августе 1959 года я позвонил Льву Ильичу Левину — старому другу нашей семьи (к которому мы с мамой приезжали в 1944-м в Пермь). Мы встретились в летнем кафе на Неглинной.

Казалось, я — уже солидный мужчина, женат, с несколькими публикациями. Но седеющий, элегантный, в переливающемся темным серебром шелковистом костюме явно из «закрытого» литфондовского ателье, Лев Ильич был настолько по-столичному, по-московски респектабелен, настолько дома чувствовал себя в открытом этом кафе, так непринужденно заказывал существовавшие тогда маленькие бутылочки шампанского, так щедро платил по колоссальному (по моим понятиям) счету, так естественно и ласково называл меня детским моим именем, что я почувствовал себя обласканным мальчиком и — что было уже куда менее приятно — напыщенным юнцом. Но в общем оба были мы несказанно рады: я — приветливости и нежности не забытого мною довоенного «Левы Левина» и нынешнего сановного критика, он — возвращению в ленинградскую молодость, в годы, когда я сиживал у него на коленях. О чем он и послал моей маме сентиментальное и трогательное письмо.

После той встречи с Львом Ильичом я ощутил горячее, дразнящее дыхание преуспевающей литературной Москвы, достатка и даже известного размаха. Толпы иностранцев, множество частных «Волг» — особенно роскошные — в так называемом «экспортном исполнении», тщательно сделанные, черные или двухцветные, с большим количеством никеля. Даже новые семизначные номера телефонов (диковинные, с двумя буквами и пятью цифрами) казались щеголеватыми.

Н. С. Хрущев и Р. Никсон на советском телевидении. 1959

И опять я завидовал, хотел в этот «блистающий мир» удач. Впрочем, в Москве было и иное, что я полюбил и любил долго, пока новая реальность конца восьмидесятых не смела все это навсегда: дешевые букинистические лавки на Старом Арбате, где можно было за пятерку купить несколько редких книжек тридцатых годов, тихие «посольские» переулки у Поварской, веселую толкучку Кузнецкого Моста и Столешникова переулка, бульвары, тихие и просторные…

Тем же летом, в июле 1959-го, открылась в Москве Американская выставка.

Сенсация. Километровые очереди, одуряющий запах пепси-колы — ее бесплатно наливали всем посетителям, и иные разочарованные антиамериканисты демонстративно выливали ее на песок; споры у стендов между озверевшими от восторженной зависти и патриотизма зрителями и умелыми русскоговорящими американскими служащими, ошеломляюще открыто излагавшими прописные истины свободного мира, цветные (!) телевизоры (у нас и черно-белые-то еще были достаточно редки), панорамное кино, лощеные автомобили (даже название их окраски — «готическое золото», «металлическая синева», например, — вызывало оторопь!), даровые проспекты невиданно красивой жизни. Гигантский панорамный экран, на котором показывался величественный фильм о стране.

Зрители на Американской выставке в Москве. 1959

И главное — художественная выставка, где я впервые не только увидел, но и узнал Эдварда Хоппера, Фрэнка Стеллу, Джорджию О’Кифф, Марка Ротко, Джексона Поллока, француза Ива Танги (он с 1939-го жил в США), Жака Липшица, Александра Колдера… Сейчас хрестоматийные имена, а тогда открытие, растерянность: качество, не уступающее шедеврам старых музеев, но все иное, совсем иное!

Американская выставка в Москве. Значок. 1959

Но больше всего потрясало сознание униженных бытом советских людей — это показанный широко и эффектно тот же самый быт у американцев. Не только автомобили, бывшие у нас малодоступной роскошью, но то всеобщее удобство жизни, которое на выставке представлено было и щедро, и умело. Там выстроили подобие обычного американского дома, просторного и без затей, со множеством невиданных кухонных приборов. Зависть и губительные сомнения мучили посетителей. Власти выносили секретные тогда указы о дискредитации выставки и старались всеми силами помешать восхищению. Хрущев подавал пример, ведя с приехавшим в Москву вице-президентом США Никсоном вздорные и пылкие дискуссии о преимуществах социализма…

Посетители рассматривают новинки бытовой техники. 1959

В ту пору самой вожделенной удачей виделось мне преподавание. В студенческом представлении жило убеждение: нет счастливей и престижней доли, чем стать доцентом. О профессуре я не мечтал не из-за отсутствия тщеславия. Докторские диссертации почти никто тогда в Ленинграде не защищал, профессора оставались старого, довоенного разлива. А «доцент» звучало великолепно, «доцент Герман» — царство грез! Читать студентам лекции, получать три тысячи двести рублей в месяц — ничего лучшего просто быть не могло. Смешно, но даже сочинительство тогда казалось более достижимым и менее вожделенным, чем преподавание в вузе.

Сейчас-то писательство представляется мне единственным достойным и безумно увлекательным делом, важнейшим таинством, жизненной целью.

А преподавание?

У меня репутация «блестящего» лектора. Но, надобно сознаться, учитель я посредственный. Умел и умею хорошо и красиво говорить, находить точные слова, парадоксальные параллели, заставить «не дышать» аудиторию, умел «привлечь к себе сердца» не только студенток, но и студентов. Я, несомненно, действую на слушателей старорежимной вальяжностью, интонацией, хорошим языком. Но, принимая экзамены, я всегда замечал, что едва ли научил чему-либо студентов. У меня нет дара систематизировать и вбивать в их ветреные головки основы структурированных знаний. Мои лекции едва ли возможно записывать. Единственное, что у меня несомненно получается, — заставить аудиторию поверить в собственное невежество и ощутить вкус к знанию, к образованности, хорошему стилю и тону в жизни.

Но тогда я всего этого не знал. Марк Наумович, мой бывший преподаватель латыни и потом соавтор, познакомил меня со своим шурином — Юрием Павловичем Суздальским, служившим в ту пору в Педагогическом институте, в «Герценовском», как обычно его называли. Пригожий и доброжелательный человек, он, в отличие от своей сестры Ирины Павловны, давно бывшей доктором и заведовавшей лабораторией, еще только писал кандидатскую диссертацию. Занимался античной литературой, образован был старательно, но скромно, поэтому держался с подчеркнутой интеллигентностью и несколько усталой значительностью. Ко мне он отнесся хорошо, и вскоре я с замиранием сердца прочел свою фамилию в расписании занятий историко-филологического факультета. Правда, взяли меня на почасовую оплату, то есть за гроши и без всяких прав, и читать мне предстояло лишь факультатив, но все равно — это было воплощением детских мечтаний. Помню, еще летом я со страстью смотрел с Полицейского моста на фасад Герценовского, на его благородные колонны (как-никак дворец Разумовского, возведенный Кокориновым и Валлен-Деламотом), мечтая, что буду там читать лекции. Может быть.

Не хочу корчить из себя пресыщенного вниманием студентов профессора, тем более что в компенсацию разочарованиям судьба дарит нам вечную романтику там, где мы ее не ожидаем. И в Герценовском было немало хорошего. И все же! Бежав из Павловска в надежде на возвышенную вузовскую жизнь, столкнулся я все с той же советской реальностью. Конечно, атмосфера была интеллигентнее, тем паче что на кафедре зарубежной литературы, к которой я почему-то был приписан, преподавали блестящие профессора старой школы. Они попали в Герценовский после очередных репрессий в университете и недолгое время — остаток своей профессиональной жизни — читали будущим педагогам-филологам, среди которых тоже было много одаренных детей, не пропущенных за разные грехи в университет.

Помню Наума Яковлевича Берковского, которому представлен я не был, просто почтительно здоровался. Он казался раздраженным, брюзгливым, усталым, еще не смирившимся с необходимостью преподавать не в университете, чудилось, он испытывает постоянное унижение. Эти ощущения не придуманы — тогда я еще не знал, что к чему, и не мог ничего домысливать.

Как готовился я к первой лекции! Наверное, так готовятся к конфирмации или к первой брачной ночи. Какие-то лекции я читал и раньше, но лекция студентам, так сказать, ex cathedra! По сути дела, реализация жизненной цели (так мне казалось тогда). Многое было в те поры, что теперь исчезло: некоторая торжественность, встающие при входе профессоров и доцентов студенты, аккуратные, часто щегольские костюмы преподавателей — кафедра обязывала. Профессура диктовала «высокую моду» тех времен. Думаю, демократизация вузов, существующая теперь повсюду, как и все принципиальные перемены, не приносит в интегральном результате ни зла, ни добра, но разрушает привычки быстрее, чем создает новые системы отношений. Вуз украшают традиционные условности, и комплекс церемоний, дистанция между преподавателями и студентами могут прикрыть многие прорехи в самой системе образования: парады и торжественная смена караула, как известно, весьма полезны для подъема духа в недееспособной армии. Вузы не стали лучше, а развязное амикошонство и небрежность в одежде самых талантливых профессоров не компенсируются ни новым уровнем знаний и преподавания, ни подлинным университетским демократизмом.

Романтики нет более в вузовской стилистике, и волшебного братства студентов и профессоров не может возникнуть, поскольку ему не предшествует период возвышенного отчуждения. Играть не во что: неуважительное панибратство и взаимное раздражение — слишком частые гости на коммунальной кухне вузов нового тысячелетия. Остается надеяться, что новые ценностные системы еще только формируются. Впрочем, многое об этом и лучше сказано Чеховым в «Скучной истории».

Но тогда, осенью 1959 года, я вошел в аудиторию счастливым. Нет, не о науке или просвещении я думал, мелкие бесенята суетного тщеславия и юношеского нарциссизма почти затмевали желание передать свое понимание искусства, хоть немножко научить азам той интеллигентности, которой, как мне тогда казалось, я обладал в избытке. Более всего хотелось мне нравиться аудитории, причем за счет тех суждений и той стилистики, которую я во многом копировал с моих недавних учителей. На мне был костюм из дешевой коричневой ткани, сшитый в скромненьком ателье, но недурно и очень модно — с узкими брюками, и столь же модный галстук в горизонтальную полоску. О том, как были отглажены штаны и начищены туфли, говорить полагаю излишним.

Я преуспел. Говорил красиво, продуманно, не бессмысленно. Барышням понравился. Курс был факультативный, и студенты со временем стали обходиться лишь обязательными лекциями. Правда, где только возможно, я читал лекции с помощью знаменитой в свое время организации — Общества по распространению политических и научных знаний (позднее просто «Знание»). Перед кем только не выступал я — в жилищных конторах, общежитиях, крохотных домах культуры. Раз даже читал слепым (о живописи!) — случился такой гиньоль, уродливое порождение нашей просветительской системы, где всем и на все было плевать, лишь бы отчет получился хорошим!

Осенью 1958-го, как и все, я прочитал в газете (или услышал по радио) сообщение о том, что Пастернаку присуждена Нобелевская премия и что вокруг этого события начинается очередная нехорошая кампания. Как и все (во всяком случае, как большинство), я ничего не знал о романе «Доктор Живаго». Пастернака (как и большинство моих сверстников) почти не читал, отношение к нему было отстраненное, как к некоему реликту, изысканному и слишком усложненному, хотя я и догадывался, что стихи его вполне олимпийские, просто не близкие мне. Правда, в апреле 1954-го я прочел в «Знамени» стихи из будущего романа, и они меня странно и тревожно задели. Подобно еще неведомому нам Йозефу Кнехту, герой Пастернака писал стихи, и эта отстраненность от них самого автора придавала им особый смысл. Они были так не похожи на то еще немногое, что я знал и любил, они дышали классикой, но не минувшим, а чем-то будущим. Солнце, покрывавшее «жаркой охрою / соседний лес, дома поселка», поразило меня своей агрессивной и простой зримостью — «чашки какао», которая «испаряется в трюмо», я еще не знал.

Все же сказать, что я упивался этими стихами, значит преувеличить мою чуткость к поэзии.

В ту пору я «вращался» уже не в студенческой, а в более светско-просвещенной среде. В издательстве, где готовилась моя книжка о Подляском, разговоры о Пастернаке велись, конечно, осторожно, но всем было противно и страшно. Люди, высказывая испуганное неудовольствие в адрес властей, внимательно вглядывались в реакцию собеседника: и поделиться хотелось, и боялись. Никто еще не знал, как далеко способен зайти либерализм хрущевского образца. Тем более, сначала не все было понятно: слухи о романе ходили давно (официально об «антисоветском» романе Пастернака, отданном за границу, сказал Алексей Сурков в Италии, и «голоса» рассказали об этом), информация о Нобелевской премии появилась двадцать третьего октября, и только двадцать пятого разразился скандал. Опубликовали репрессивные материалы, письмо редколлегии «Нового мира», отвергнувшей роман, гневные письма «общественности», etc. Какие подписи стояли в «Литературной газете» под разоблачающими Пастернака пассажами: Лавренев, Твардовский, Овечкин (об официальных литераторах не говорю)! Двадцать девятого Пастернак отказался от премии, но история только началась. Сергей Смирнов, Слуцкий (!), Солоухин, Мартынов, Штейн, Николай Чуковский, Яшин, даже Сельвинский и Шкловский (их специально интервьюировали в Ялте!) выражали возмущение.

Именно эти имена вызывали растерянность. Никто из тех, кого я знал, «Доктора Живаго» не читал, может, действительно все так подло и ужасно. Немногим молодым и не очень молодым приходило в голову, что «антисоветский» роман может быть одновременно и хорошим романом. Представьте — именно так, а не иначе! Надобно это понять, чтобы почувствовать, как воспринимало большинство читающей публики литературу. Конечно, мы презрительно смеялись над знаменитым «я Пастернака не читал, но могу сказать…».

А сами! Тоже ведь, не прочитав «Доктора Живаго», верили, что роман гениален. Мы, с нашим убогим рабским негативизмом, были ли лучше хулителей поэта! Да и при чем здесь «лучше», «хуже»! «В России все носит печать рабства — нравы, стремления, образование и даже вплоть до самой свободы, если только последняя может существовать в этой среде» (Чаадаев). Неловко слушать и читать суждения моих сверстников, а то и людей помоложе, утверждающих, что уже тогда все и всё понимали!

Казалось, люди затаились и, по старому правилу Колумба предполагать ужасное там, где непонятно, впали в скучный ужас. Пошли анекдоты, что всегда вырастают на обочинах наступающей реакции, тем более что новый вождь давал для них многочисленные поводы.

Да что анекдоты! Рабское российское сознание созидало новую икону быстрее, чем писал ее с себя сам Хрущев. Думаю, ни один кремлевский шаркун не мог бы сочинить то письмо в «Правду», которое я храню по сей день — с осени 1959 года. «Вы доходчивый народу, Вы понятливый народу, — писал некий пенсионер Семенов (может, и выдуманный персонаж, но все равно заслуживает цитирования!). — Читал я речь Никсона в Москве на выставке. Но она никакого впечатления на наш народ не произвела. Плевать мы хотим на его девять костюмов. Нашему народу не дороги девять костюмов, а дорога честь нашего великого государства и честь народа, который богатеть хочет сообща всей страной… Как правильно поступила партия, что вовремя выперла из правительства смутьянов и интриганов Кагановича, Молотова, Маленкова и Булганина. Как теперь без них спокойно» (курсив мой. — М. Г.). Помню, эта последняя фраза привела меня в мутное отчаяние. Видно, совершенно изнервничался бедняга-пенсионер, пока «смутьяны» еще не были «выперты»!

Пастернак умер 31 мая 1960 года, и в извещении был назван «членом Литфонда». Даже не писателем.

Опять-таки может показаться, что я был сильно озабочен общественными и литературными делами. Да нет же! Сомнительные светские успехи на институтской кафедре занимали меня куда больше. К тому же весной 1960 года вышла первая моя книжка «Юрий Подляский», и гордости моей не было предела. Что ни говорите, а открывать пусть тонкую, но собственноручно сочиненную книжку, на титуле которой напечатана твоя фамилия, подписывать и дарить эту книжку — редкое наслаждение. С той поры у меня вышло еще много книг. И не верьте, что эта радость притупляется, авторы кокетничают, это всегда блаженство.

А тогда я ходил как пьяный. Скромность книжки, скромность героя меня решительно не занимала. В мае я поехал завоевывать Москву.

Мне было двадцать семь, я начинал преподавать, вышла дюжина статей и книжка, даже моя неудачная семейная жизнь как-то обернулась (хоть и ненадолго) почти терпимой. Поехал я для интереса на автобусе — ходил тогда такой толстый и важный междугородный экипаж специального фасона с мягкими «самолетными» сиденьями марки «ЗИЛ-127».

Россия меня удивила. Привычный вид из окна поезда маловыразителен, к тому же поезда ходят ночью, да и ездил я мало. А тут семьсот километров с остановками в маленьких и не очень маленьких городах. Пещерная нищета превосходила воображение. В деревнях и маленьких «уездных» городах — деревянные дома, явно без воды, без элементарного комфорта, а главное, одинакового цвета иссеченных дождями некрашеных досок, иными словами — цвета бледной грязи. В редких незакрытых буфетах продавались черствые коржики, мутное питье под названием «напиток» и белесый кофе из ведра. Люди были одеты как в послевоенные годы, смотрели исподлобья, огромные лужи казались вечными, напоминая о миргородской.

Я был настолько уверен, что моя первая книжка — событие первостепенное, что ощущал себя уже автором маститым, но почему-то не вполне востребованным. Естественно, чтобы пробиться в издательства, я искал знакомств и рекомендаций, на гордую независимость не хватило ни смелости, ни воображения. К счастью, протекции я не нашел.

Мой самый главный визит не был подкреплен никакими звонками.

Имеется в виду редакция «Жизни замечательных людей» в издательстве «Молодая гвардия». Уже давно у меня росло мечтание написать нечто вроде романа о каком-нибудь (признаться, почти все равно о каком!) художнике. Чтобы было «литературно», с массою бытовых подробностей, чтобы были камзолы (сюртуки, колеты, жюстокоры, камзолы, брыжи, рединготы, фраки), дилижансы (кареты, берлины, тюльбери, кебы, мальпосты, фиакры, ландо), свечи (факелы, канделябры, газовые лампы) и т. д., — ненужное зачеркнуть. Чтобы было как у Тынянова, даже Анатолия Виноградова (мне многое нравится у него и сейчас, он знаток и сильный стилизатор), как у Фейхтвангера и (конечно же!) как у Дюма. Уже тогда я алкал славы и больших гонораров, а главное, свободы от службы и к тому же начал догадываться, что так называемая строгая наука — в большой мере тоска и липа, особенно по нашему искусствоведческому департаменту. Здесь я, конечно, увлекался. Но теперь, имея за плечами много книг, в том числе и вполне научных, могу сказать еще и еще раз, положа руку на сердце: чтобы написать хорошую и серьезную книгу для «ЖЗЛ», надо знать то же, что и для работы над хорошей и серьезной, «строго научной» монографией. Только знать больше и лучше. Массу подробностей жизни, попытаться восстановить психологию героя, прочесть и перечесть массу книг его эпохи, в том числе и плохих книг. Надо знать не только, в какой карете ездил герой, но и из чего была мостовая. Знать это, даже если герой в карете на твоих страницах и не ездил, а о мостовой и речи нет.

Иное дело, мог ли я тогда написать действительно хорошо? Это как раз меня не заботило. Я был уверен, что смогу, — очень хотелось.

«Стыдом и страхом замирая», я вошел в большой постконструктивистский дом на Сущевской улице. Меня принял типично московский издательский функционер, хлыщеватый и вместе корректный и очень взрослый молодой человек, в хорошо отглаженной рубашке по-модному навыпуск, — заведующий редакцией «ЖЗЛ». Он был обаятельно демократичен, прост и холодно-приветлив. Говорил он со мной так, как будто заключить со мной договор — совершенно плевое дело, настолько сразу видно, как я мил и талантлив. «Домье? Очень хорошо, конечно пишите, конечно напечатаем».

(Домье я выбрал, соображаясь не просто со своими симпатиями, но в большой мере из мелкоконъюнктурных соображений: очень хотелось написать о художнике французском, но я прекрасно понимал, что пойдет книжка только о таком, который замешан в каких-нибудь революционных делах. Никакого ощущения приспособленчества у меня не было. Я жил в мире, где иначе быть не могло и о другом и помыслить было невозможно.)

Услышав столь неожиданно положительное решение по поводу моего Домье, я растаял и наивно спросил, как быть дальше, полагая, что можно уже писать книгу, а то и идти в кассу за авансом. «Пишите, конечно, — продолжал завредакцией. — Только на всякий случай дайте нам, пожалуйста, пробную главку, мы посмотрим, а там и договор заключим». Все это было совершенно справедливо, но так не вязалось с ласковой доверчивостью первых фраз (кои были обычной издательской светскостью, очень московской), что я впал в уныние. В очередной раз меня поставили на место. Впрочем, уныние быстро прошло.

Я ходил из редакции в редакцию, — казалось, меня принимали «как большого» (скорее, так себя принимал я), давали смутные обещания, я чувствовал себя опытным издательским волком, познакомился с разными литературными людьми. И именно в то лето, в жаркой, оглушительной и обольстительной Москве, на лотке на площади Революции купил я детскую книжку, встревоженный странными и ласковыми фразами, что прочитал в толкучке. «Винни Пух и все-все-все». Эта книга стала важным событием в моей жизни. Причем именно переложение Бориса Заходера, а не оригинал Милна. Детские заповедные тайны множились и во взрослые годы.

Москва стала казаться городом если и не завоеванным вполне, то уже не неприступным.

Отложив на время полное ее завоевание, я отдался главному — ведь все было мелочью по сравнению с безумным желанием написать «Домье», писать о Франции, о Париже, городе, который был «отечеством моей души», о котором я знал так много и так неопределенно. Писать не о композиции картины «Огни колхозной ГЭС» кисти Юрия Станиславовича Подляского, но о типографии Шарля Филипона в парижском пассаже Веро-Дода, о «графитных» крышах Парижа, о сюртуках и цилиндрах, о берегах Уазы и аркадах Риволи!

Сколько я читал и смотрел за те несколько месяцев, что писал первую пробную главу! По-французски я знал еще позорно мало, но отчаянно продирался сквозь дебри незнакомых слов и мучительных хитросплетений грамматики. Читал сборники Гейне «Парижские письма» и «Лютеция» — живые картины 1830-х годов, читал бесконечные исторические исследования, мемуары, смотрел старые гравированные планы и пейзажи Парижа, с дрожью в руках листал, к счастью, сохранившиеся в Публичной библиотеке номера «Карикатюр» и «Шаривари».

Я частью перечел, частью прочел и впервые пятнадцатитомное собрание сочинений Бальзака — что называется, от корки до корки — с единственной целью вытащить оттуда подробности быта — как раз эпоха Домье — до самых его мелочей. С той же целью я перечитывал «Отверженных» Гюго, читал его политические памфлеты, читал вообще всех доступных французских авторов, включая Эжена Сю, тогда не переиздававшегося и сохранившегося лишь в дореволюционных изданиях, редких и растрепанных. И конечно же, снова и снова читал отечественные исторические романы. Восхищался Тыняновым, «Петром Первым» Алексея Толстого. Увлекал и занимал меня и Анатолий Виноградов — еще до войны его романом «Осуждение Паганини», что называется, «зачитывались», хотя в серьезную литературу принимать не хотели, считали историческим беллетристом. Я и потом возвращался к его книгам о Стендале — забытой повести «Потерянная перчатка (Стендаль в Москве)» и роману «Три цвета времени». Что и говорить, знаменитый роман не выстроен, лишен ритма, порой невыносимо ригоричен и даже скучен, порой текст превращается в скороговорку. Но в нем — как и всегда у Виноградова — энциклопедическая эрудиция, понимание европейской культуры, дар «исторического воображения».

Иноязычных текстов в романе «Три цвета времени» практически нет, но Стендаль, чудится, говорит в Париже по-французски, в Милане по-итальянски, а манера речи русских персонажей рознится в зависимости от того, говорят они на родном или чужом языке. Автор и его герои вполне органично существуют в той, иной реальности, кафе Флориана в Венеции, горящая Москва 1812 года, Париж первых лет Реставрации на страницах романа — не экзотика, но ощутимая и достоверная среда обитания, проза Виноградова достойно и скромно соседствует с подлинными дневниковыми записями самого Анри Бейля. А главное — нежнейшая любовь к своему герою, так умевшему любить и так мало любимому, грузному, уродливому, великолепному, неотразимому.

Кроме того, именно потому, что Виноградов не обладал высоким даром Тынянова или Алексея Толстого, можно было понять, как сделаны его книги, у него можно было учиться, и действительно, немало приемов я — скорее бессознательно — заимствовал у него.

К тому же «Три цвета времени» он опубликовал в сорок три года, и это утешало меня: мне было только двадцать семь!..

В этом же смысле многому научиться можно было и у Фейхтвангера, его «французские» романы «Мудрость чудака», «Лисы в винограднике», в отличие от «античных» («Лже-Нерон», «Иудейская война»), не были отягчены намеренной политической модернизацией и настойчивыми публицистическими аллюзиями.

Я написал главу «Гаргантюа» (так называлась знаменитая карикатура на Луи-Филиппа, за которую Домье посадили в тюрьму Сент-Пелажи). Написал, как мне показалось, блестяще. Настолько блестяще, что за переливами эффектных деталей, метафор и сравнений, исторических анекдотов и небрежного саркастического острословия смысл и логика повествования решительно потерялись, а авторская индивидуальность в той мере, в какой вообще существовала, растворилась в прямой подражательности. Было написано, что называется, «как у всех», в меру интеллигентно, претенциозно и совершенно имперсонально — все тот же «перевод с неизвестного». Все же текст был не безнадежен. Опытные люди в «ЖЗЛ» отнеслись ко мне хорошо и написали, что главка, мол, ничего, но «слишком калейдоскопична». И предложили еще раз попробовать.

Вспоминая книжки, выходившие тогда в «ЖЗЛ», я понимаю, что мог внушать редакции некоторый оптимизм. Жанр так и не определился (до сих пор — тоже). Писали в общем плохо, выспренно и крайне шаблонно, всегда патетично, еще патетичнее, чем я. А случайные хорошие книги приходили в редакцию совершенно вне жанра (как, скажем, не раз переиздававшиеся Ирвинг Стоун или Андре Моруа или гениальная книга Булгакова «Жизнь господина де Мольера»). Кроме того, для «жэзээловского» автора я был молод, писал не то чтобы хорошо, но, что называется, «знал много слов», старался, был профессиональным историком искусства — словом, подавал надежды.

Я проявил завидное мужество и написал второй вариант главы. Не помню, чтобы мне в жизни еще чего-нибудь так хотелось, как выиграть этот бой за право стать литератором.

Новый вариант я послал в издательство в начале декабря 1960 года.

Сейчас я вспоминаю, как много читано в разного рода писательских мемуарах об этом ожидании ответа из редакций, об этих страшных словах «не подходит», о радости первых публикаций. Тогда же, естественно, моя судьба казалась мне единственной, мучительной, беспокойной. А ведь мои дела шли вовсе не плохо. В издательстве «Изогиз» мне удалось получить заказ на текст к альбомчику «Сильвестр Щедрин». Я написал его с неосторожной легкостью, он получился красивеньким, даже не бездарным, но по-прежнему безличным и вряд ли глубоким. Тогда меня печатали достаточно охотно, думаю, потому, что слишком много опытных и остепененных авторов писали не только скучно, но и косноязычно. Я же — занимательно и бойко. Конечно, сейчас смешно читать текст, кончающийся фразой: «Всем этим и дорого нам искусство Сильвестра Щедрина». Но прежде чем стать самим собою, надобно стать «как все», и этого самого «как все» я достигал охотно и стремительно.

Писал я вместе все с тем же Марком Наумовичем Ботвинником и Юрием Павловичем Суздальским занимательную книжку «На семи холмах», о культуре и быте Древнего Рима. Тоже с завидной легкостью. Но и в парбх авторского нарциссизма понемножку учился писать. Страсть к беллетристике меня мучила, и, когда мне удавалось вставить какой-нибудь «художественный» оборот в рассказ об обычаях римской жизни, я начинал чувствовать, что живу не зря.

Писал в газеты.

И ходил в Союз художников.

Давним и, казалось, бессменным председателем бюро был мой учитель — тот самый Валентин Яковлевич Бродский, о котором уже шла речь. Его заместителем — Всеволод Николаевич Петров. Это особый сюжет в моей жизни, значит — и на этих страницах.

Петров. Впервые увидел я Всеволода Николаевича еще летом 1958 года, когда работал в Павловске. Ему было сорок шесть. Меня «привели знакомиться». Я знал, что он таинственно и как-то торжественно и даже величественно знаменит в ленинградском и даже всесоюзном профессиональном кругу, ничего из его публикаций еще не читал, но робел.

Он мне не понравился: мои учителя в академии были куда сановитее и вовсе не так горделивы. Я, с моей юношеской светской развязностью, думаю, понравился ему еще меньше.

Говорить ему со мной было не о чем — я не опубликовал еще ни строчки, решительно ничего собою не представлял. В полутемной, большой, но все равно тесноватой комнате, где убожество питерской коммуналки скрашивалось старой стильной мебелью, было на редкость неуютно. Вместо искомой приязни я встретил лишь ледяную любезность.

Церемонная важность, явно демонстрируемое интеллектуальное патрицианство, продуманные модуляции высокого голоса — все казалось мне нарочитым: для истинного олимпийца он был слишком молод. Впрочем, и впрямь было в его лице, сухо и точно вылепленном, что-то неуловимо напоминающее ранние римские портреты.

Всеволод Николаевич Петров. 1960-е

Театрализованное барство, столь неуместное в бедном сумраке запущенной квартиры, решительное, почти невежливое равнодушие, чтобы не сказать больше, по отношению к гостю, то есть ко мне, — все это было обидно и огорчительно. Смешно сказать, сейчас мне кажется, слегка обижены были мы оба. Я — совершенно по-мальчишески: мою молодую рафинированность абсолютно не восприняли. А он-то, уже мэтр, он-то почему счел себя задетым? Возможно, причиною послужило то, что представила меня Всеволоду Николаевичу дама, к которой он испытывал сердечную склонность. Я ушел растерянным и несколько уязвленным.

Потом, уже в союзе, встречаясь с ним часто и неспециально, я кое-что начал понимать. Тогда Всеволод Николаевич был болезненнее, чем потом, чувствителен к непониманию его масштаба. Он еще строил свою судьбу и свой образ, хотя за плечами была уже большая жизнь. Как бы высока ни была репутация Всеволода Николаевича среди коллег, для него самого она была неизмеримо выше. Он постоянно ощущал и культивировал в себе избранность. И оценивал себя в абсолютных величинах. А кроме того, был по-детски уязвим и попросту обидчив.

Человеком, не знавшим Всеволода Николаевича, все это может быть воспринято как качества неприятные или, во всяком случае, забавные. На деле все было иначе и несколько сложнее. Он умел над собой посмеяться, но вовсе не любил и не желал этого делать. Это непреклонно серьезное и почтительное отношение к себе сначала отталкивало, потом завораживало, а в конце концов начинало убеждать. К кому, как не к себе, относиться серьезно?

Его уважение к самому себе достаточно долго не поддерживалось официальным признанием. Авторитет был, публиковалось много работ — книги, статьи, но то, что Петров не имел ученых степеней и нигде не служил, делало его каким-то странным и неловким исключением. Тем более, не служил он не из-за того, что не хотел, просто потому, что из Русского музея его в свое время уволили за некоторое вольнодумство и независимость. Потом, став по-настоящему известным, Всеволод Николаевич радовался, что не служит, да и не мог бы он служить под началом какой-нибудь остепененной посредственности. Он — Петров!

В конце пятидесятых его статья о скульпторе Козловском в журнале «Искусство» была замечена Грабарем, который стоял тогда во главе редакции будущей двенадцатитомной «Истории русского искусства». Над ней работала вся искусствоведческая знать Москвы. Грабарь же пригласил Петрова, у которого не было никаких званий и степеней, писать большие разделы по скульптуре XVIII–XIX веков, хотя и в столице специалистов было предостаточно. С тех пор от Всеволода Николаевича стало исходить некое сияние, он смаковал успех и несомненно вознесся. Не тщеславие его удивительно, все мы тщеславны, а то, что он не только не умел, но и не хотел его скрывать. Здесь он, великий дипломат, приученный эпохой к осторожности и умолчаниям, был на редкость открыт, а может быть, эта открытость тоже была продуманной частью тщательно строившегося мифа о самом себе.

Его книги (а их было много — монографии о Козловском, о Юрии Васнецове, о Владимире Лебедеве, о «Мире искусства», да и о многом другом) чаще всего выходили трудно. Лучшие страницы (какую главу о начале века и его культуре для книги о Лебедеве читал он когда-то в Союзе художников!) вырезались ножницами осторожных редакторов. Однако издательские трудности не шли ни в какое сравнение с его собственной требовательностью.

Когда я с ним познакомился, он только что закончил книгу о Козловском. Она вышла из печати через двадцать лет — конечно же, не по вине автора. Но, уже правя корректуру, он говорил мечтательно: «Мне так хотелось бы переписать ее еще раз — от руки. И тогда, смею думать, она получилась бы вполне».

И конечно, будь на то время, он переписал бы ее еще раз, добиваясь того «бескорыстного совершенства», которое нужно только самому автору.

Работал он, как никто, много. Однажды он сказал: «У тех, кто работает за собственным письменным столом, свободного времени куда как меньше, чем у тех, кто ходит на службу». Самые тяжелые, душные летние дни он проводил в городе, полагая отдых совершенно бессмысленной тратой времени. После инфаркта стал к себе еще беспощаднее — спешил.

Он не раз говорил, что взрослый человек после двадцати лет должен предаваться радостям жизни, после тридцати — профессии, после сорока — философии, после пятидесяти — думать о душе. Любил лукавые и многозначительные афоризмы. Но по-моему, с юности до последних лет старался ни от чего не отказываться, жил тщательно, смакуя подробности жизни, но более всего наслаждался работой.

Как много он знал и как многих! Приятельствовал с Хармсом. Николай Николаевич Пунин был его старшим другом и подлинным учителем. Петров бывал у него и Анны Андреевны Ахматовой в Фонтанном доме, он — историк — жил не только в прошлом, отделенном от нас веками, но и в недавнем прошлом, отгороженном колючей проволокой запретов. Исследователь Шубина и Козловского, истинный эрудит и пассеист, он во многом оставался человеком двадцатых, даже десятых годов (недаром дружил с Михаилом Кузминым), которые ощущал как свое время, хотя родился в 1912-м. И мог многому научить младших коллег, полагавших, что именно они — знатоки авангарда (тогда табуизированного). При этом он оставался стойким адептом только подлинного в искусстве: почитая авангард, мечтал написать о Пуссене… Он сказал как-то: «Никогда не читал „Тихий Дон“ и читать не стану. Помилуйте, зачем, я ведь прочел еще не все романы Смоллетта». Даже это было в нем естественно, как естественны были старомодные обороты речи («аглицкий» вместо «английский» и все то, что Чехов называл «китайщиной», — «этого я не умею вам сказать», «не изволите ли посмотреть» etc.), совершенно непреклонная и надменная, почти оскорбительная вежливость.

Как и всем в ту пору, ему приходилось играть с режимом в поддавки, случалось, его хватал за горло вечный ужас, и он произносил ненужные и неуместные верноподданные речи, от которых становилось неловко даже его поклонникам. Как и большинство людей его поколения, он обладал замученной, «репрессированной» душой. Историю его страданий, страха и всего того, что с позиций сегодняшнего дня очень легко назвать «конформизмом», мне пришлось прочесть в его личном деле, которое я просматривал в бытность свою оргсекретарем нашей секции, готовя в очередной раз документы на представление его к почетному званию, которого он так и не получил.

Но бывал я свидетелем и тому, как его терпение истощалось и на смену привычной осторожности приходила отвага. Однажды, при всем синклите Союза художников, выступил он в защиту памяти Филонова (чье имя не было помещено на памятной доске в союзе и не помещено, кстати сказать, и по сию пору). Тогда он сказал: «О нем должна быть написана книга. И я ее напишу!» В те годы это были достаточно рискованные слова. Но они были произнесены. А книгу Всеволод Николаевич не написал. Может быть, не решился, а может, просто не успел. Как не успел написать о Пуссене, которого любил глубоко и затаенно.

Незадолго до смерти Всеволод Николаевич читал мне отрывок из своих воспоминаний. О встречах с Даниилом Хармсом. Коленкоровый блокнотик был исписан изысканнейшим почерком. Как признавался, чуть гордясь и вместе смущаясь, Всеволод Николаевич, почерк этот он «специально вырабатывал в архивах». Этим почерком он писал и переписывал свои книги. По многу раз. На машинке никогда не работал, даже вечных ручек не признавал, пользовался чернильницей. Игра, кокетство, чувство большого стиля или просто понимание того, что перо ничем не заменишь?

Петров, которого мы прежде знали лишь как превосходного историка искусства, открылся мне тогда и как литератор, чья мемуарная проза обладала обжигающей сухой точностью. Он писал о сталинском времени без злорадства и страха, писал не как суетный публицист — как мыслитель.

Увы, мемуары Петрова мало публиковались. В них, вероятно, недостает модной обличительной ненависти и мстительной тяги к разоблачениям… Несколько лет назад «Новый мир» напечатал его маленькую военную повесть сороковых годов «Турдейская Манон Леско».

Шел октябрь 1977 года. Мы обменялись книгами. Я получил долгожданного «Козловского». За это время Всеволод Николаевич стал более снисходительным, у нас сложились вполне корректные, доброжелательные отношения. Дистанцию, разумеется, Всеволод Николаевич сохранял, может быть, еще более ревниво, поскольку чисто формально она уменьшалась. Хотя понимал, конечно, что я, как и все его младшие коллеги, отношусь к нему с должным и вполне искренним почтением…

Он уже жил в отдельной квартире на Надеждинской (улица Маяковского), полученной с великим трудом. В кабинете был грубый дощатый пол, плохонькие обои, но все равно он напоминал интерьер с картины XIX века. Книг не было. Они стояли в специальном чуланчике — «библиотеке». Усталая, от времени потускневшая ампирная мебель, два просторных письменных стола, разумеется, без пишущей машинки. Для Всеволода Николаевича не было понятия элегантности и уюта в традиционном смысле слова. Любимый его диван («Когда-то я влюбился в него, как в женщину», — говорил Петров) стоял ободранный, без обивки: в этом фантоме хозяин различал сквозь нынешнюю жалкую видимость его былой блеск.

Но вот чудо: и достаточно нарочитое — рафинированно бедное — убранство кабинета, и этот придуманный, архаически изящный почерк, и голос хозяина с привычно изысканными интонациями — все это воспринималось на удивление естественным.

Вот уж поистине человек стиля. У него было немало трудных качеств: надменная отстраненность, высокомерие, настойчивое желание постоянно подчеркивать свою — и генетическую, и интеллектуальную — барственность. Но отними у него хоть одно из них — он перестал бы быть самим собою. Что и говорить, он знал себе цену и не думал это скрывать. О коллеге, которого не почитал профессионалом, без всякой аффектации говорил: «Такого искусствоведа нет». Не помню, чтобы он хоть раз ошибся.

Даже в светской болтовне не допускал он иронии по отношению к нашей профессии (почему-то у молодых это считалось хорошим тоном).

Отменное воспитание вовсе не мешало нравственной жесткости. Фамильярности Всеволод Николаевич не терпел; на одном из заседаний бюро я с удивлением услышал — именно от него — отчества своих молодых сверстников. Он никого не позволял себе называть просто по имени. Один из его старших коллег, решительно не умевший обращаться на «вы», настоял как-то на «тыканье», но Петров и говоря «ты» оставил в обращении имя и отчество. И не получалось вовсе по-партийному, а как-то в усадебно-дворянской манере.

За мишурой — а все это и впрямь было мелковато — было настоящее профессиональное рыцарство. Оно помогало верить в возможность работать достойно в любой ситуации.

Как тогда, в начале шестидесятых, в Союзе художников Петрову удавалось быть почти своим? При всей своей барственности он умел казаться достаточно демократичным. Был в этом какой-то странный фокус: он ведь всегда сохранял дистанцию, не скрывал уверенности в своем превосходстве, но настолько не хотел ни с кем ссориться, был внутренне так напуган, что мало кого раздражал.

Случалось, мы выходили вместе с ним из союза, и короткие эти прогулки и беседы едва ли не всякий раз оставляли у меня ощущение, что я побывал на каком-то сольном интеллектуальном концерте, поучительно-снисходительном. То Всеволод Николаевич уверял меня, что пить надобно никакие не коньяки, а исключительно водку: «Алкоголь чисто духовная радость, а никак не гастрономическая». То, стоя перед зеркалом, томно смотрел на себя и серьезно говорил: «Эту шляпу я купил в Чехословакии, смею думать, она мне к лицу». То откровенно хвастался — не тем, что был на фронте, а тем, что дослужился до старшего лейтенанта, и добавлял с настоящей и сдержанной гордостью: «Как-никак, поручик, чин немалый!» Любил всякие чины и степени, даже о звании доцента, которого многие дураки достигали без труда, говорил мечтательно. Злые языки рассказывали, что у Всеволода Николаевича почему-то не было университетского диплома и это лишило его возможности защитить диссертацию.

Его пускали за границу, возможно, потому, что отец его был на деле и официально знаменит. Николай Николаевич Петров — прославленный онколог, академик, Герой Соцтруда и генерал. Беспартийные интеллигенты, которым разрешали такие поездки, этому, конечно, страстно радовались, но не гордились, скорее стеснялись. А Всеволод Николаевич говорил самодовольно: «Отказов не было».

Странную прожил он жизнь. Рассказывали, в двадцатые годы он любил вакхические декадентские забавы, «изнеженность нравов» в большом, нарочито раздетом обществе, где покрывались позолотою некоторые части тел. Может быть, врали, а может, и нет, юному, как называли его сверстники, «Вовочке Петрову» это шло.

Ему шло все, а что не шло и было на самом деле нелепым, он все равно облагораживал своим бескрайним самоуважением. Когда я приходил к нему днем, он долго заставлял себя ждать, как барин просителя. Выходил, случалось, небритым, но в бабочке. А невкусным и жидким пустым кофе из сомнительного кофейника угощал, словно из павловского сервиза драгоценным мокко.

Я часто вспоминаю этот дешевый клеенчатый блокнот, из которого Всеволод Николаевич читал мне про Хармса. Столь неказистый он выбрал, надо думать, из элементарной осторожности. Его легко было спрятать или уничтожить.

Сначала в Союз художников надо было ходить, чтобы в него поступить. Поскольку у меня был уже с десяток публикаций, в том числе и многократно упоминавшаяся книжечка «Юрий Подляский», меня в союз приняли легко. Сам Подляский написал мне трогательную рекомендацию, где была восхитительная фраза: «В книге М. Германа обо мне есть прекрасные места».

Полноправным членом ЛОСХа стал я с весны 1962-го, и кожаный темно-вишневый билетик с подписью самого Сергея Васильевича Герасимова («Художник, а не орденоносец» — определяли еще до войны разницу между ним и Александром Герасимовым, а сам же Сергей Васильевич на вопрос: «Не родственник ли вы Александру Михайловичу?» — желчно отвечал: «Даже не однофамилец») я храню по сию пору, хотя союз то ли полностью развалился, то ли тлеет и я уже давно не ощущаю своей причастности к нему.

А тогда этот билет — принадлежность едва ли не «Аглицкому клубу». В чем-то членство в ЛОСХе было похлеще кандидатской степени, к тому же нормальное гражданство, социальное бесстрашие, своего рода «вид на жительство» для не служащего нигде человека, бесплатный вход во все музеи, право (пассивное, как уже говорилось, но все же!) на дополнительную площадь, гонорары за лекции и тексты как кандидатам наук. Словом, новый повод зазнаться, состояние, в которое я систематически впадал, чудесным образом сохраняя панический страх перед жизнью и неуверенность в себе.

В здании Союза художников на Большой Морской (б. Герцена), 38. 2000-е

Но долго еще меня тянуло в этот фантомный мир советского, отчасти респектабельного, отчасти богемного, творческого бытия. Мне он казался «престижным», я завидовал коллегам, которые в нем давно и прочно состояли.

О, этот союз начала шестидесятых, вполне хранящий респектабельность высокого официоза, солидной истории (на почетном месте висел портрет первого председателя — Петрова-Водкина, чья реабилитация уже робко начиналась)! В комнате правления стояли ампирная мебель и особый телефон, называвшийся «смольнинская вертушка» (аппарат правительственной связи), сиял над дубовой лестницей затейливый витраж «модерн» аккурат над дверью в непременное партбюро. Секретарем обычно бывал художник скромного таланта, который по негласному закону после года пребывания на должности получал звание «заслуженного». Ниже этажом — иностранный отдел («отдел внешних связей»), где сидела дама со значительным лицом и печатала секретные документы.

Но главным было, разумеется, ощущение принадлежности к особому ордену, некое детское масонство. Те мои коллеги, что были не намного старше меня и в союз вступили сравнительно недавно, с особливой небрежностью демонстрировали свою фамильярную привычность лосховским стенам. В ту пору я еще страдал острым снобизмом (в классическом, теккереевском смысле слова, то есть жаждал общаться только с более важными, чем я, людьми), и знакомство с известными художниками и моими коллегами, возможность небрежно потрепаться о художественных новостях, называть лосховских знаменитостей по имени-отчеству — все это мне страшно льстило.

А за нарядным фасадом и вестибюлем, за просторными выставочными залами, еще хранившими достоинство здания, где некогда помещалось Общество поощрения художеств, начинался собственно союз. Темные коридоры, пахнущие многолетним несвежим холодом и красками, страшноватые лестницы в мастерские, облезлые кабинеты и плохонький буфет, из которого уже с двенадцати часов дня шел густой дух дешевого коньяка и лука. До полудня «не наливали», и художники томились в коридорах, а потом маленькой толпой бежали освежаться. Главным был почтенный и даже по-своему элегантный сухощавый старец Ярослав Сергеевич Николаев, носитель многочисленных регалий, непременный член президиумов, правлений и бюро. Блестящий циник, он ловко писал картины о героических подвигах красногвардейцев и прочих борцов с царским режимом, но в сильном подпитии, рассказывали, признавался, что воевал, в сущности, за Колчака. Может быть, и хвастался.

Здание Общества поощрения художеств. 1912

Именно там, в буфете ЛОСХа, видел я человека (очень известного, еще молодого живописца), в прямом смысле слова упавшего под стол и там заснувшего. Самым впечатляющим была реакция окружающих, точнее, полное ее отсутствие — пусть его «отдыхает».

А дряхлая дама из рода Айвазовских, посетившая однажды союз, была потрясена не столько тем, что некто подымался по лестнице на четвереньках, а хладнокровным комментарием лосховской служащей: «А что, это художник имярек идет к себе в мастерскую…» И по тому же коридору проходил, оставляя тончайший запах французской туалетной воды, Натан Исаевич Альтман, в берете, с шелковым фуляром вместо галстука, грассирующий, великолепный, словно вернувшийся из Парижа не давным-давно, а лишь вчера. Он славился, помимо чисто профессиональной репутации, знаменитыми bons mots — «у меня нет звания, у меня есть имя», например, или публичным выступлением в защиту художника, пойманного милицией в парадной, где он занимался «извращенным способом любви» с сомнительного поведения девицей. «Вся цивилизованная Европа занимается этим, и никто не называет это извращением!»

Были персонажи легендарные. Особенно знаменита была дама по имени Елена Павловна Жукова. Скромный, но не бездарный живописец, прославилась, однако, она своей деятельностью на посту заведующей секциями — живописи и нашей — критики и искусствоведения. Должность была не бог весть какая, но немало от человека на этом месте зависело. А уж от Елены Павловны зависело все, она умела убедить в этом и начальство, и рядовых членов союза, а уж особенно — кандидатов.

Дочь известного фотографа Павла Семеновича Жукова, снимавшего в свое время Ленина, она говорила о знаменитых людях фамильярно и покровительственно. Теряя с годами чувство реальности и привыкнув к тому, что все ее слушают покорно и терпеливо, она превратилась в своего рода лосховского летописца и барона Мюнхаузена. Былое и свою собственную жизнь она интерпретировала по настроению и в соответствии со вкусами времени. В начале шестидесятых еще уверяла, что в тридцатые годы работала следователем и прокурором, позднее говаривала: «Не произносите при мне имя Тухачевского — это моя личная боль!» Я не встречал людей одновременно столь добродушных, вздорных и столь серьезно относящихся к самим себе. Без тени смущения она звонила в любое время дня и ночи (такое случалось и часа в четыре утра!), чтобы узнать о какой-то детали в анкете. Порой она звонила так: «Детуся (обычное обращение ко всем моложе пятидесяти), надо срочно прийти в союз и надписать сорок конвертов». — «Елена Павловна, невозможно, я должен идти на службу!» — «Ильич никогда не отказывался!» Естественно, молодые интересанты, метящие в члены союза, плелись надписывать конверты.

Казалось, она всегда была и всегда будет. Глядя на входящих в комнату с какой-то агрессивной безмятежностью, вечно что-то с удовольствием жующая и роняющая на пышную грудь, украшенную неизменной медалью участника забытой всесоюзной художественной выставки, крошки, она сидела за столом, олицетворяя собой вечность союзовской теплоты и бессмысленности, торжества мнимости и все же некой значительности.

Она могла совершить любой поступок. Как-то, когда общественность союза «с гневом и возмущением» клеймила художника, по пьяному делу оросившего стену дома на Невском и пойманного милицией, Елена Павловна взгромоздилась на сцену, подошла к столу президиума и произнесла незабвенный спич. «Вы не знаете, — говорила она страстно, — что такое переполненный мочевой пузырь, а я знаю». Собранию пришлось отпустить грешного художника с миром.

Сколько над ней потешались, шутили даже, будто в старости она уже утверждала, что не она сидела у Ленина на коленях, а он у нее… Злились на ее настойчивость и агрессивную бестолковость, забывая, что она бесконечно любит и этот безумный союз, и всех нас, разных, суетных, возвышенных и корыстных, любит совершенно романтически, не чая жизни вне этих обшарпанных надоевших стен. Когда она умерла, возникло чувство какой-то исторической ошибки: даже самый вздорный домовой должен жить вечно, есть же что-то нетленное в мире.

Я по разным поводам приходил на заседания бюро секции, тем паче был такой жанр — «заседание с активом». Чем-чем, а уж активом-то я был.

Тогда мне казалось, что я существую во вполне нормальной и милой среде, но сейчас, вспоминая те годы, все чаще думаю, что в союзе меня окружали люди, искалеченные мнимой властью и постоянным вынужденным или любезным их сердцу, но все равно тягостным соглашательством, несвободой, нуждой. И вместе с тем эти же люди жили занимательной, относительно независимой жизнью.

О богатстве мало кто тогда думал — оно было недостижимо. О партийной циничной карьере мечтали не слишком многие художники: платить за нее надо было душой, как Фаусту, да и вакансии были редки. И продавать ее, душу, надо было навсегда, переходить в «другой приход» — хлопотно, рискованно, хотелось сохранить репутацию, поскольку некоторый оттенок либеральной левизны ценился высоко.

Более всего преуспевали люди, которые умели, и состоя в партии, только что выйдя с партсобрания, рассказать политический анекдот, казаться своими в любой компании, трепаться обо всем и первыми «выбегать на разминированное поле». Эти люди до такой степени ненавидели и презирали советскую власть, что не считали аморальным пользоваться ее нечистыми благами и играть в ее игры. Беда лишь в том, что на этом пути иные (и Марк Эткинд в том числе) со временем драматически спотыкались. Им не прощали ни те ни другие. Ни они сами — себе.

Достойнейшие из моих старших коллег держались на самом левом фланге, многим рискуя. Всеволода Николаевича Петрова я к ним не отношу, его непримиримость была внутреннего свойства, свои пристрастия он на общественный суд предлагал редко.

В первом ряду (да и вообще первым пером ленинградской художественной критики шестидесятых) был тогда еще молодой (ему не было и тридцати пяти) Лев Всеволодович Мочалов, с которым мы позднее сошлись совершенно дружески.

Когда я поступил в институт, он заканчивал аспирантуру. Тонкий, худой, в маленьких аккуратных «разночинных» круглых очках, он являл бы собой тип законченного аспиранта-отличника из советского идейного фильма, если бы не некоторый либеральный фанатизм. Чудилось, он лучится профессиональной и человеческой порядочностью, даже непримиримостью. В академии к нему относились ласково и почтительно. «Читай Белинского и Мочалува Леву», — напутствовал сына «царь Борис» в институтском капустнике. Он начал печататься очень рано — еще в аспирантские годы.

Лев Всеволодович с юности обладал способностью с поразительной и доброжелательной серьезностью относиться к весьма скромным событиям нашей официальной союзовской жизни. Во всем видел он задушевность и глубину, причем редко ошибался — трудно найти приличного художника, у которого не было бы действительно привлекательных качеств, и он умел их отыскивать, как никто. Истово и старательно выступал на всех конференциях и круглых столах, его охотно выбирали во все правления, комиссии, бюро, он был серьезен и прост, не любило его только высокое партийное начальство. За тексты и речи. Не слишком диссидентские, но независимые.

К тому же он был поэтом, и незаурядным. И хотя писал, случалось, вполне гражданственные стихи (напомню, что тогда их писали все решительно «шестидесятники», а Левушка являл собою тип вполне аксеновского героя), многое в нем и его сочинениях было для официоза неприятно. Известный в свое время идеологический вождь Ильичев на какой-то разборке в Смольном разоблачил Льва Всеволодовича дважды: один раз как искусствоведа Мочблова, другой — как поэта Мочалува.

Он был тих, но несгибаем — таким и остался. Его все, кроме опять же партийного начальства, любили, он никого не раздражал, счастливо избегнув франтовства и надменных манер, в которых меня часто, и не без оснований, упрекали.

Был еще в бюро удивительный человек Яков Пантелеймонович Пастернак (к поэту отношения не имевший). Он соединял в себе редкую одаренность и эрудицию с кипучей, но совершенно иллюзорной (сейчас сказали бы — виртуальной) деятельностью. Нескрываемо левый, он на больших собраниях произносил речи редкой крамольности. Но из-за совершенно фантастического косноязычия Якова Пантелеймоновича, как правило, его не понимали даже самые бдительные блюстители идеологической нравственности. К тому же был нищ, как-то запущен, ничего и никогда не печатал, писал некий подпольный и потенциально великий труд. Мы относились к нему почтительно, но как-то несерьезно и с удовольствием избирали в любые «руководящие органы». Кстати сказать, всегда и первым номером в правление союза проходил Николай Павлович Акимов, никогда в союзе не бывавший.

Деятельность бюро была, главным образом, практической. В начале года делили так называемую творческую помощь. Приходили члены секции, чаще других пенсионеры, и сообщали, что нуждаются в денежной поддержке, чтобы создать (завершить, начать, ненужное вычеркнуть) некий труд по актуальной проблеме ленинградского искусства. Бюро с серьезным видом притворялось, что верит, и назначало сумму — рублей двести (хорошая месячная зарплата, цена приличного зимнего пальто по тем временам). Никакой отчетности, как правило, не водилось. Были люди, пользовавшиеся этой «творческой помощью», особенно из союзовских служащих, с завидным и настойчивым постоянством.

Зато когда явилась некая дама-любительница со стороны, рассказала, что пишет книгу, кажется о русском портрете, и попросила о творческой помощи, ей жестко объяснили, что рассчитывать на таковую могут лишь члены союза. Долго несчастная не могла достучаться до наших сердец, а дело-то оказалось проще пареной репы: ей были не деньги нужны, а совет. Она — единственная из всех нас — думала, что помощь не денежная, а именно творческая…

Евгений Федорович Ковтун, постоянно, с небольшими перерывами, заседавший в бюро, — как и Всеволод Николаевич — фигура не только колоритная, но, я бы сказал, историческая.

Знаток и профессионал высочайшего полета. И все же временами казалось: независимость суждений и свобода мысли, постоянно и настойчиво утверждаемые, были для него едва ли менее важными, чем сама профессия. Он был мрачно хорош собой (из тех, про которых говорят, что у них есть только профиль), острый, угловатый. Одевался затрапезно, но казался если не элегантным, то эффектным. Люди такого толка, даже богатея, на одежду достаток не распространяют, полагая это дурным тоном. До последних своих дней, получив вполне официальное, даже европейское признание, забыв о нужде, он сохранил верность своему образу. Впрочем, тогда о достатке Евгению Федоровичу думать не приходилось.

Его чуть даже орлиное лицо, казалось, постоянно сохраняет выражение брезгливой усталости от всеобщего постыдного конформизма. С оттенком уважения относился он только к Всеволоду Николаевичу Петрову, остальных, вовсе того не скрывая, презирал самым натуральным образом и снисходил лишь к очень молодым, не испорченным еще, как он полагал, коллегам.

Трудно было поверить, что Евгений Федорович служит в государственном учреждении (всю жизнь, до самой смерти, проработал он в отделе гравюр Русского музея), как он там удержался — отчасти загадка. Тогдашний директор музея Василий Алексеевич Пушкарев был персонажем куда как трифоновским, подлинным героем пятидесятых. После демобилизации его — партийца и потенциального идеологического лидера — зачислили в аспирантуру академии, имея в виду, что готовят именно директора для Русского музея. После защиты диссертации он почти не писал, только предисловия к официальным альбомам. Исповедовал достаточно реакционные взгляды и, если верить рассказам сотрудников, не стесняясь, говорил: «В Русском музее должны работать только русские люди». В Союзе художников бичевал формалистов и кадил соцреализму.

И вместе с тем был, что называется, «не так прост, как казался». Не знаю, в самом ли деле он любил и чувствовал запретный тогда авангард или просто, будучи человеком умным, действовал, так сказать, на множество ходов вперед. Но, воспевая на официальных «форумах» официальные же идеи, безжалостно критикуя либеральных своих коллег, особенно угнетенных «пятым пунктом», он последовательно сохранял музейное собрание классического авангарда, по возможности его множил и старался не давать его на слишком заметные заграничные выставки и уж тем более оберегал от желания высшего начальства подарить иные картины Малевича или Татлина каким-нибудь иностранным друзьям очередного генсека (тогда такое случалось). Кто знает — от доброты душевной или из ледяного расчета — спасал он от расправы и строптивого Ковтуна, используя его знания авангарда и заодно зарабатывая славу защитника диссидентов? А скорее всего, тут было темного и разного наворочено с избытком, была, наверное, и какая-то странная доброта, советская достоевщина, о которой тоже лучше других писал Трифонов.

Одно лишь очевидно: по тем или иным причинам Василий Алексеевич всегда выбирал правильно. И в постперестроечные времена сохранил легендарную репутацию в Русском музее, а уйдя из него, занимал если не самые высокие, то удобные посты. И остался в памяти многих, в том числе и вполне либеральных, совершенно иных, чем он, взглядов, людей достойным и прогрессивным руководителем.

Так или иначе, Евгений Федорович Ковтун был защищен надежно, и его совершенно безудержное диссидентство в союзе было в известной мере факультативным. Но страстным и непреклонным.

Добавлю: и беспощадным. Есть такие люди, и в числе их пребывают персонажи вселенского масштаба. Вот не идет человек на плаху, стало быть, анафема ему, сколько бы ни было в нем доблести и благородства и сколько бы ни числилось за ним добрых дел. Есть в этом что-то уныло фанатичное и большевистское.

Земля, как известно, круглая, и если оголтело бежать налево, незаметно выбежишь справа.

И не то чтобы Евгений Федорович непрерывно пробивался в мученики, хотя порой многим рисковал. Любил испытывать отвагу других. С удовольствием предлагал нашему милому Валентину Яковлевичу Бродскому, человеку серьезному, все понимающему, но партийному и осторожному, такую тему доклада, которая повергала председателя секции в отчаяние. Скажем, о «пластическом безвесии у Малевича». Как профессионал, Валентин Яковлевич отлично понимал научную основательность сюжета, но как человек здравомыслящий — знал отлично, что все это прежде и более всего — жест, что в Союзе художников это будет воспринято как издевательство, а ему, председателю, страшно попадет. И Евгений Федорович это понимал превосходно.

А однажды он решил отменить вечер памяти Малевича, разрешенный с великим трудом и скрипом. Потому что предоставили не Большой, а Малый зал в здании Союза художников. Вечер памяти оказался не столь важным, как степень престижности зала. И возникало ощущение тоски, неких этических фантомов, парада диссидентских амбиций, за которыми было много отваги, тяжелого дыхания, многозначительных пауз и куда меньше реального дела…

Замечу, кстати, что постоянная уверенность в своей непримиримой смелости дарила диссидентски настроенным людям (моим коллегам в том числе) счастливую уверенность в том, что все их профессиональные неудачи происходят лишь от их свободомыслия. Им и в голову не приходило, что их рукопись могут не опубликовать просто потому, что она слаба. А редакции в свою очередь нередко стеснялись их рукописи отклонять, боясь обвинений в официальном реакционерстве. Помню, как Борис Давыдович Сурис, тогда главный редактор издательства «Искусство», жаловался, что боится вернуть неудачную рукопись «левому» автору: «Ведь обязательно подумают, что я испугался, а диссидентского ничего в ней нет. Просто она очень плохая!»

С неприятным чувством поймал себя на том, что в моих суждениях о многих тогдашних моих старших коллегах и просто знакомых и малознакомых людях много желчи и раздражения. Отчасти это следы зависти. Все они были старше меня, более в себе уверены, относились ко мне сверху вниз (даже подвыпившие художники). Они знали, чего хотят, и не сомневались, что поступают правильно. Ничего подобного я не знал, смотрел на всех, как утка на балкон, однако подозревал, что многовато здесь напускного. Хотя всеми ими готов был восхищаться, брать пример. А разочарование приходило неминуемо, и это тоже вызывало раздражение. Несправедливо? Да, конечно! Но в этой книжке я взыскую не справедливости, а приближения к тогдашней реальной жизни и ощущениям, в ту пору испытанным. А это, оказывается, ничуть не легче, чем отыскать справедливость.

В конце декабря 1960 года я получил из «Молодой гвардии» поздравление с Новым годом и преисполнился робких надежд: значит, в издательстве меня уже считали своим?

А в феврале 1961-го, ранним утром, всех разбудил звонок почтальона.

Пришло короткое письмо из редакции «ЖЗЛ» — текст понравился, «наступило время поговорить о договоре… нужен ли Вам аванс?»

Как в рождественской сказке.

Наверное, это было одно из тех мгновений реального и полного счастья, которых, как писал Гёте, в жизни всего несколько. Этакое письмецо, меняющее судьбу, выводящее человека на иной путь, быть может, и к другой профессии. Писать не унылое искусствоведческое исследование, но прозу, где будут всякие подробности из исторической заграничной жизни, чтобы было «художественно», — смотри выше. И писать с уверенностью, что издадут, что будет множество читателей, писать за деньги, за очень большие «писательские» деньги, с помощью которых мы вылезем из нищеты.

И присланный вскоре, в конце марта, договор, с высокой ставкой, с особым гонораром за массовое издание, немыслимо богатый, был следующим праздником. Я без конца его перечитывал, ощущая себя наконец профессиональным и удачливым литератором. Из-за договора!

В «Молодой гвардии», как выяснилось, даже незнаменитым авторам платили, сравнительно с искусствоведческими издательствами, очень много. За «Домье» в общей сложности я должен был получить больше шести тысяч — можно было сносно прожить года два, купить автомобиль (если «стоял на очереди») или, что прельщало меня куда больше, накупить массу всего замечательного и необходимого (именно в таком порядке — сначала замечательного, потом необходимого). И главное, перестать нуждаться, чтобы мама не выхаживала часами в поисках дешевой еды, чтобы носить приличную одежду и избавиться от невыносимых долгов. При этом ни на секунду не возникала у меня мысль, что с книжкой я не справлюсь, что ее не напечатают. Был бы договор.

Радостная и нищая весна 1961-го! Ожидание огромного аванса, робкие мечтания о том, как начну писать, прощание с убогой юностью — беспечальное и веселое. В сущности, за «Домье» по-настоящему я еще и не принимался, по-прежнему занимаясь поденщиной и будничными заработками.

В поденщине этой случались и приятные события. Радио заказало мне передачу о Татьяне Георгиевне Бруни. Наверное, впервые писал я о художнике, с которым было у меня связано нечто личное и детское. Еще в 1945-м, когда мы жили у Киры Николаевны Липхарт, я любовался темпераментными и преизящнейшими театральными эскизами Татьяны Георгиевны, «Тинибруни», как называли ее в том доме. А тут я явился к ней уже автором. В Мариинке смотрел из «радиоложи» балет на музыку Льва Лапутина «Маскарад» в ее оформлении (какие там были прелестные — простые и жесткие, карточные, мрачно-карнавальные — костюмы и декорации, с пляшущими картами, какая-то чертовщина, великолепная и пугающая!). Спускался и вновь взмывал вверх черно-белый занавес со знаками карточных мастей, словно отмечая смену дней и ночей, отравленных лихорадкой игры и предчувствием беды, свечи мерцали. «Несчастье с вами будет в эту ночь…» И танцевали странные изломанные фигурки (вспоминался Тынянов: «люди двадцатых годов с их прыгающей походкой», и люди тридцатых, у которых было «верное чутье, когда человеку умереть»). Татьяна Георгиевна мыслила многими, вероятно и подсознательно, но богатейшими литературными ассоциациями, и работы ее дышали вековой петербургской культурой. И как чувствовала она балет — недаром в юности училась хореографии…

А 12 апреля, когда я приготовился слушать свое сочинение по радио, позвонили по телефону: «Наши полетели в космос, кажется, майор Гагарин!» Имя, известное сейчас, как имя, скажем, Наполеона, прозвучало ново. Свою передачу я слушал рассеянно. По Невскому шли настоящие, естественные демонстрации. Таких просветленных, веселых лиц не видел я с послевоенных времен.

Гагарина выбрали гениально. Никто не знает тех подпольных мудрецов, которые сумели отыскать человека с такой завораживающей улыбкой, с древнейшей русской — и простой, и барской — фамилией, ясной простотой и умением всем нравиться. А ведь он должен был быть еще отменно здоров и храбр. И не сойти с ума — ни от ужаса в космосе, ни от сумасшедшей славы.

Все было перемешано в ту пору — Гагарин, возведение Берлинской стены. Ее и тогда восприняли с мутным страхом и гадливостью. А понял я реально, что это такое, лишь через пятнадцать с лишним лет, когда проезжал на поезде через ГДР.

Оноре Домье. Фотография Надара. 1850

А вслед за Берлинской стеной осенью 1961-го, на XXII съезде КПСС, решили вынести Сталина из Мавзолея. Хрущев прямо говорил о дальнейших разоблачениях, об участии Сталина в убийстве Кирова. И казалось, с ним уже покончено, никто и предположить не мог, что в 1970-м поставят на его могиле памятник и что сорок лет спустя его портреты будут носить все еще бодрые большевики! Впрочем, все оставалось по-прежнему запутанным — достаточно вспомнить, что в 1961 году (правда, ненадолго) вновь стал президентом ВАСХНИЛ недавно разоблаченный и даже осмеянный «народный академик», прожектер, мистификатор и палач Трофим Лысенко.

Только осенью я всерьез сел писать «Домье».

Огромный, как тогда казалось, аванс был получен и истрачен. В 1961 году, кстати сказать, появились новые деньги: произошла почти бескровная деноминация — старые десять на новый рубль (разумеется, государство заработало и на округлении цен — пятикопеечная газировка без сиропа стала стоить новую копейку, то есть вдвое больше, и на психологических установках — укрупненные деньги быстрее тратятся). Новая сотня была меньше размером, чем старый рубль, мой аванс, который раньше составлял бы восемь тысяч и состоял бы из восьмидесяти огромных сотенных, сейчас уложился в восемь небольших коричневых сторублевок, которые прятались в кармане надетой под пиджак рубашки, застегнутом на булавку. Впервые я ощущал себя богатым человеком, выходя из сберкассы светлым и душистым апрельским вечером: маленькая пачка новых сверхценных купюр отогревала усталую от унизительной бедности душу.

Деньги на самом-то деле были не безумные — по тем временам примерно две профессорские зарплаты, но для нас — гигантская сумма. Покупались какие-то простыни, штаны, еда, мы ведь буквально нищенствовали на фоне золоченых чашек и хрусталя, которыми осыпали нас после свадьбы состоятельные родственники жены.

Работа стала — это действительно так! — куда бульшим праздником, чем договор, аванс и прочие прекрасные события. Я, повторюсь, постоянно ощущал себя и исследователем и писателем вместе. Моя китайская авторучка (ее еще по-старому отвинчивающийся колпачок был современный — матово-металлический и с золотистым зажимом, со сверхмодными тогда зелеными, жидковатыми почему-то, чернилами) меленько выписывала строчки «художественного» текста:

В начале осени 1816 года почтовая карета линии Марсель — Лион — Париж совершала свой обычный путь в столицу. Позади остался по-летнему знойный Прованс. Дорога тянулась над песчаными берегами Роны. Пятерка сильных лошадей бежала крупной рысью, увлекая за собой тяжелый грохочущий экипаж. Желтый кузов скрипел и раскачивался на старых рессорах. Внутри кареты пахло пылью, кожей, конюшней…

Сколько общих мест и стертых метафор в этом начале книги и сколько с великим трудом найденных в старых текстах и альбомах подробностей! Цвет почтовой кареты, ее маршрут, число лошадей в упряжке — все это надо было где-то разыскать. Мало того, что я никогда не бывал за границей вообще и во Франции в частности, я и не смел мечтать, что когда-нибудь туда попаду, и старательно создавал Париж в «картинном зале души» (Гессе). Тогда показалось бы дикой сама мысль, что в Париже можно томиться печалью и горечью, что там может болеть зуб или заедать тоска. Сейчас, когда я вспоминаю о тех далеких днях осени 1961 года (более шестидесяти лет назад), я побывал уже в Париже множество раз. И тот, воображаемый Париж… Не смею сказать, что он был лучше реального, но насколько же был он пронзительнее, сказочнее, безусловнее. Я ни с кем не делил его, лишь мне принадлежали почти выдуманные его дома, краски и запахи, моему раннему детству, Дюма, прочитанному за печкой в эвакуации. Тогда я сам его создавал.

Около того же времени в Париж съездил герой моей первой книжки художник Подляский. Долго расспрашивал меня о Париже, хотя и знал отлично, что я не бывал в нем, купил по моему совету супермодные остроносые английские туфли (они были настолько дороги, что при всем вещевом голоде спокойно лежали в витрине на Невском, а я о них и грезить не решался). Он вернулся довольный, даже счастливый, но — не потрясенный. Мне даже показалось, что более всего поразили его во Франции невиданные прежде фломастеры (вполне для художника естественная реакция). А я не просто завидовал, я исходил болью и страданием — почему не я?! Зато, не съездив рано, успел натосковаться, создать свой Париж, наивный, наверное, но мой, вымученный, любимый, единственный, неотъемлемый Париж.

В книгу, как обычно случается с первым в жизни сочинением, вкладывался весь небольшой жизненный опыт. Сцена в мастерской художника Ленуара, у которого Домье мальчиком учился рисованию, — это практически рассказ о моих занятиях в студии Эберлинга; его детские впечатления в Лувре — рассказ о собственных ощущениях в Эрмитаже; о работе литографской мастерской — с поправкой на время — я тоже писал, вспоминая то, что видел в Ленинграде. Ну а «сизые платаны», «вянущие глицинии», «гулкие залы Лувра» — все это было, конечно, бессознательными повторами читанного в чужих книжках.

Мы жили тогда трудно, просто паршиво. Все в той же единственной комнате (вчетвером: мама, «тетя» и мы с женой) с окнами в темный и вонючий двор. По-прежнему и днем на столе горела лампа, правда с недавних пор это был уже модный и дефицитный прибор из ГДР — на «современно» изогнутой никелированной железке держался косо и тоже «современно» срезанный зеленый синтетический абажур. Такие настольные лампы привозились из Москвы и становились знаком принадлежности к людям «современного вкуса», как и столь же дефицитная угловатая, на тонких ножках импортная мебель из стран Восточной Европы, с потугами на некий стильный аскетизм, занимавшая тогда воображение интеллигентов и иных, склонных к скромным радостям советского потребления людей. О такой мебели я только начинал мечтать, впрочем грядущие гонорары позволяли мечтать обоснованно.

Я писал, не вылезал из библиотек, мучился, многое не получалось, все еще плохо зная французский язык, изнемогал над переводами. Аванс, как было уже сказано, растаял мгновенно. Семейная жизнь была нервной и унылой.

Но я отчетливо понимал (не раз возвращался к этой мысли): более счастливого времени в моей жизни не будет.

И оказался прав.

Ни о чем не вспоминаю я с такой светлой и тихой радостью, как об этих днях загнанной и нервной работы в комнате убогой коммуналки. Я так мало умел в литературной работе, что даже скромная беллетристическая лихость моего вполне еще банального, но пригожего и ловкого пера радовала меня до эйфорического восторга. Каждая метафора приносила радость ощущения себя в литературе, а громоздкая, но образная претенциозная фраза заставляла меня ликовать. Мне до сих пор нравится, что я назвал цилиндр на голове героя «шатким символом его респектабельности», хотя давно понял, насколько эта метафора дурновкусна и претенциозна. Нравится потому, что помню тогдашнюю свою детскую самодовольную радость, наивное ощущение «власти над словом», главное, свободы от научной фразеологии. И еще это наслаждение сотворением Парижа — ведь я реализовывал все свои гордые и смутные детские мечтания, укреплял их знанием и описывал, как виденные в жизни!

И вот что еще любопытно, нынче и странно, и плохо понятно. «Молодая гвардия», точнее, редакция «ЖЗЛ» была относительно либеральной, ни на какую высокую идейность не претендовала и за все мое многолетнее с ней сотрудничество никаких политических требований и претензий не высказывала. А я и помыслить не мог, что можно писать текст без обязательных политических книксенов. И не потому, что едва ли не все книги «ЖЗЛ», которые я читал, писались в захлебывающейся прогрессивной, «партийной» манере. Просто — как хотелось бы мне быть услышанным людьми новых времен! — подобная литература ни авторами, ни читателями и не воображалась без политических корней и воспитательных побегов. Верующий ты или нет — будь любезен снять шляпу в церкви, обувь в мечети и надеть картуз в синагоге. Так и здесь. Не думали, что иначе не напечатают, были уверены — иначе не пишут!

К лету 1962-го я закончил «Домье». Двенадцать авторских листов я отмахал за семь месяцев, успевая и еще что-то писать, и преподавать, и ходить в Союз художников. Сейчас уже и не представить себе, как я тогда легко (и легкомысленно, конечно!) писал.

В августе, истомленный ожиданием, я позвонил в редакцию «ЖЗЛ». Тогда дозвониться в Москву было трудно. В духоте переговорного пункта на Герцена (ныне вновь Большой Морской) мы с мамой, всегда трогательно сопровождавшей меня в такого рода предприятиях, долго ждали. Московская редакторша спокойно сказала, что все хорошо, книжку будут печатать.

Последующие минуты и часы были чистопробным счастьем. К тому же рядом с мамой, которая радовалась, наверное, еще больше, чем я.

Но странно: время в ожидании публикации «Домье» могло бы быть счастливым, а почему-то не стало. И деньги мне опять заплатили — так называемые тридцать пять процентов, больше тысячи новых рублей, что внесло веселье в дом, постоянно озабоченный долгами и нуждой, и новые заказы у меня были, но снова сумрак клубится в моей памяти как главный «цвет времени».

Вероятно, очень постепенно я становился несколько трезвее, маниловские представления о преподавании и издательствах постепенно таяли. До истинных ценностей было мне ох как далеко, к ним, и то чуть-чуть, прикасался я только, когда писал «Домье», да и то в каком-то мушкетерско-игрушечном варианте. А все виды общественной деятельности хоть и увлекали меня пошло-светской публичностью, но, видимо, приносили не только пустое удовлетворение и мнимые моральные дивиденды, но и то подспудное раздражение, которое копится у человека, способного стремиться к светской жизни, но не способного ею насытить душу.

Тогда я не понимал этого.

Мне все еще нравилось преподавать, тем более уже не факультатив читал я, а обязательный курс — «историю зарубежного искусства» на так называемом художественно-графическом факультете, сокращенно «худграф». Там готовили учителей рисования, черчения и труда. Не думая об уровне студентов (неудачно поступавших в академию или Мухинское училище и нашедших приют в Герценовском, вполне способных, кстати сказать, на перлы вроде: «Автопортрет Рембрандта с Аксиньей на коленях») и учивших их преподавателей, я «на тысячу ладов свистел, переливался», нравился студентам и радовался. А может, и понимал уже, что все это не чистое золото подготовки коллег и единомышленников, а лукавая игра в Учителя. Наверное, понимал, иначе жилось бы веселее.

Среди коллег — и сверстников, и тех, кто постарше, — я пользовался неприятной репутацией «борзописца». Мне еще не было тридцати, кандидатской степени (предполагалось, что именно она — свидетельство профессиональной солидности) я не добивался, а уже не одна книжка была на моем счету, и гонорары мои подсчитывались иными коллегами яростно. Именно в ту пору возникло непреклонное мнение касательно того, что пишу я очень легко, порой и сейчас я слышу это суждение от людей, не так уж плохо меня знающих. Вероятно, чтобы к твоей работе относились сочувственно, надобно говорить о себе, как незабвенная мадам Свистунова из моего довоенного детства, со вкусом и подробно рассказывавшая соседям по даче, как ее «сегодня ночью г’вало…». Стоило ли мне завидовать, знали только моя мама и я, но завидовали многие, завидуют и посейчас, и это — не сладкая доля.

Я уже начинал привыкать к тому, что ко мне относятся плохо, и мучительно завидовал любимцам публики, вроде Марка Эткинда. Чего-то мне не хватало, хотя я к людям тогда относился хорошо. Правда, несколько суетно и инфантильно старался «быть как все», принимал несвойственный мне светски-богемный тон, косил под демократа, старался говорить с интонациями, которые, как мне казалось, могут понравиться публике.

Может быть, именно поэтому я так увлекался мнимостями ЛОСХа. К тому же в ту пору там происходило немало любопытного.

Не знаю уж, как осторожный-преосторожный ленинградский союз решился на столь рискованную акцию: показать в своих залах выставку московских нонконформистов, неформалов — тогда художники, борствующие с официальным искусством, как только не назывались.

Ведь еще со страшных дней «ленинградского дела», с той поры, как поносили Ахматову и Зощенко, ленинградские власти навсегда и страшно испугались. Несмотря на близость к правительству (а может быть, и благодаря этому обстоятельству), Москва была либеральнее. Кто-то из ленинградских партийных бонз сказал как-то, что Москва-де витрина для Запада, а вот в Ленинграде — настоящая советская власть. И в самом деле, Москве приходилось быть более гибкой, там велись лукавые игры с иностранцами, начальники были чуть менее трепетными, были личные знакомства с верхами и многое другое, чего у нас не было заведено. Известно, что Райкин ездил в Москву утверждать свои рискованные для той поры программы, что иные заграничные фильмы, разрешенные для проката в Москве, у нас не показывались. И скажем, знаменитая студия Элия Билютина — типично московское явление, в Ленинграде немыслимое. Конечно, и сейчас не слишком понятно, как могла в самые лютые послевоенные, еще сталинские годы существовать частная художественная студия, в которой занимались десятки людей, студия с программой, откровенно оппозиционной официальному искусству. Но — по тем или иным причинам, возвышенным или не очень, — она все же функционировала, имела серьезный резонанс и сохраняла известный уровень относительно независимого художества. Ленинградский «андеграунд» был и малочисленнее московского, и разобщен. Конечно, немало молодых и отважных было вокруг Владимира Васильевича Стерлигова, Александра Дмитриевича Арефьева, Павла Михайловича Кондратьева, Осипа Абрамовича Сидлина, были преданные ученики Филонова. Все же молодых насчитывалось куда меньше, чем в Москве, да и зритель в Москве был иной — куда более любопытный и падкий на сенсации. А я (тогда) и о тех немногих именах, что только что назвал, знал позорно мало.

Поэтому эхо московской вольности, грянувшее в ноябре 1962 года в Ленинграде, оказалось чем-то вполне ошеломляющим.

Догорала уже основательно поколебленная травлей Пастернака хрущевская оттепель, но последовательных репрессий еще не случалось. Отважные писатели, издатели и художники продолжали свою рискованную деятельность. Вышла в «Юности», не оцененная, по-моему, вполне, отличная повесть «Звездный билет» (Аксенова помнят либо по очень ранней талантливой и наивной вещи «Коллеги», либо уже по весьма претенциозной «Затоваренной бочкотаре», по блестящему профетическому роману «Остров Крым», либо по последним, эмигрантским вещам, «Московской саге», а эту тонкую и серьезную повесть поругали, отдельно не напечатали, да и забыли, хотя Зархи и снял по ней чуть позднее недурную картину «Мой младший брат»). Хуциев заканчивал фильм «Застава Ильича», и Виктор Некрасов так написал об этом, еще не вышедшем на экраны фильме, что я полюбил его, не видев, а власти насторожились, и фильм запретили. (До сих пор для меня остается странной загадкой, как прекрасный и отважный сценарист Геннадий Шпаликов мог написать сценарий и для «Заставы Ильича», и для ставшего для властей почти альтернативой хуциевскому шедевру милого, но совершенно советского фильма Данелии «Я шагаю по Москве»!)

К тому же тогда, на рубеже шестидесятых, мы смотрели польские фильмы, узнали Вайду. Не могу сказать, чтобы «Канал» я оценил сразу в полной мере, его жестокая правда казалась чрезмерной, иные кадры настолько были безжалостны, что словно бы парализовали восприятие. Иное дело «Пепел и алмаз» — в нем была та горькая романтика, которая словно наводила мостики между тем, к чему мы привыкли, и мучительной, непривычной жестокостью. Впервые, быть может, увидели мы неразрешимость, тупиковость вражды и невозможность примирения, увидели, как страшно умирать, поняли, что правых — не бывает. Вообще через польскую культуру узнавали многое. Согласно известному анекдоту, поляки жили «в том же лагере, только в бараке повеселее». Практичные интеллектуалы, чтобы не мучиться с разными языками и доставанием запрещенных книг, да еще в оригинале, учили польский и покупали за гроши в магазинах «Книги стран народной демократии» — кто Кафку, кто Агату Кристи, кто Сартра. Все это в переводе на польский язык свободно продавалось. А в журнале «Польша» дивились репродукциям с картин, где и не пахло соцреализмом.

Кадр из фильма «Пепел и алмаз» режиссера Анджея Вайды. 1958

Никто не ощущал тогда время как нечто ясное и сколько-нибудь определенное. Осенью грянул опасный и постыдный Карибский кризис, все вполне обоснованно боялись войны, отношения с Западом сильно испортились. В такие времена литературу всегда зажимают. (Впрочем, ею и цинично пользуются. Еще в мае 1960-го над Россией сбили американского летчика Пауэрса. Хрущев в Париже отказался вести намеченные официальные переговоры с западными руководителями, потребовал от Эйзенхауэра извинений, устроил скандальную пресс-конференцию и, видимо, перегнул палку — шпионы везде и всегда были. Тогда на радио срочно вызвали Эренбурга: доброжелательные суждения подозрительного интеллигента о западной культуре понадобились оконфузившемуся официозу — ссора с президентами не должна была означать ссоры с народами! Илья Григорьевич читал свои замечательные тексты глухим и невеселым голосом.)

И вместе с тем в 1962-м, в ноябрьской книжке «Нового мира», вышел «Один день Ивана Денисовича» никому неведомого Солженицына. Его фамилию часто путали, забывали, но тревожное и ликующее «а вы читали?» уже звучало вокруг.

Нельзя сказать, чтобы правда о сталинском режиме в литературе еще не появлялась. Уже была опубликована и широко известна мощная и драматическая, при всей своей олимпийской зашифрованности, знаменитая глава «Так это было» из поэмы Твардовского «За далью даль» и сама поэма, и получила она Ленинскую премию. Уже прошумел трогательный и честный фильм Чухрая «Чистое небо» с пышным ледоходом, наивно символизировавшим наступление «оттепели» и освобождение, уже опубликовали аджубеевские «Известия» в праздничном ноябрьском номере «Самородок» Георгия Шелеста, где лагерная жизнь была жестко обозначена. И — о чем в либеральной среде принято решительно не вспоминать — вышел в том же «Новом мире» роман Юрия Бондарева «Тишина», достаточно честная и пугающая относительной правдивостью книга. Она, кстати, благодаря своей относительной гладкописи и откровенной беллетристической занимательности, входила в сознание читающей публики легче и проще солженицынской царапающей и неудобной правды.

Но взрыв все же произошел.

Самое скверное — выдавать нынешнее знание и нынешние суждения за тогдашнее восприятие нового автора. Вероятно, я прочел журнал позднее, в начале 1963-го, но в памяти моей он прочно связался с осенью 1962-го. Тогда его было не достать — рвали из рук, говорили об «Одном дне» не столько с восхищением, сколько с растерянностью. Хорошо помню этот номер «Нового мира» — с дочерна зачитанной сотней страниц посреди относительно чистого журнала. Хотя там же, в 11-м номере, начинался и тончайший очерк Виктора Некрасова «По обе стороны океана», где была апология так и не вышедшей в прокат «Заставы Ильича».

Вид на угол Михайловской улицы (тогда — улицы Бродского) и Невского проспекта, дождливый день. 1964

Ждали, что в «Одном дне» написано о таких, как сам автор, об образованных, рефлексирующих людях в лагере. Однако в повести абсурдный кошмар ГУЛАГа увиден и пережит человеком совершенно наивным, не склонным к рефлексии и почти со всем смирившимся Иваном Денисовичем.

То, что это проза, а не документ, вызывало, как ни странно, ощущение вечной и высшей реальности. Документ можно опровергнуть, заменить другим, оспорить. Прозу — нельзя. Князь Андрей, в отличие от Кутузова, не может быть пересмотрен, исправлен, заново осмыслен, никаких иных источников у романа, кроме самого романа, нет…

И это рвущее сознание и душу чувство непреходящего страха, усталости, голода, смертельного мороза навсегда входило в наш внутренний мир, и уже нельзя было представить себе, как жили мы, не читав этой книги. Впрочем, было в книге и то, что по сию пору задевает в текстах Солженицына: подспудное презрение к интеллигенции и, увы, некая «державность» или, если угодно, настороженность по отношению к евреям — помните Цезаря Марковича! Писать об этом неловко, а не написать — нечестно.

Невский проспект. 1960-е

«Один день» вышел и в «Роман-газете», и отдельным изданием. Эту маленькую книжку мне привезли из Кронштадта. С середины 1970-х она существовала в доме словно бы нелегально. Нынче я и сам в это едва ли верю!

В Москве стали открываться выставки неведомых «формалистов». И вот поздней осенью 1962 года несколько дерзких молодых москвичей привезли свои работы в ЛОСХ. Биргер, Никонов, Вейсберг, Андронов, еще несколько имен, которые уже не так громко звучат нынче и мало были известны тогда. Но решительно «антисоцреалистические» картины в стенах ЛОСХа! Председателем союза был тогда Михаил Константинович Аникушин, человек, вовсе не склонный к опасному либерализму, лукавый и осторожный. По сегодняшним меркам картины были не вполне традиционны, но не более того, и даже сокрушающие привычные устои, лишенные иллюзорной полнокровности белые натюрморты Владимира Вейсберга оставались совершенно предметными. Никакой абстракцией и не пахло, это было достаточно робкое искусство, чуть-чуть освободившееся от привычного унылого фотографизма, не слишком самостоятельное, но искреннее, с долей подлинной пластической независимости. Но все это легко попадало в прокрустово ложе обычных официозных инвектив: никоновская картина «Геологи» тянула на «искажение образов советских людей», остальные — на «формализм» и «безыдейность».

Не могу сказать, что выставка меня восхитила; только белые натюрморты Вейсберга властно втягивали (именно втягивали!) сознание, они были просто красивы, «прекрасны без извилин», без смысла и претензий, их живопись была серьезна и холодна. А в общем, все это восхищало прежде и более всего невиданной смелостью и вызывало смутную тревогу.

Еще в студенческие годы я видел выставку Пикассо (какое это было событие, у входа в Эрмитаж даже дрались почитатели художника с его хулителями) и на первых своих тогдашних публичных выступлениях объяснял негодующей публике, что он — великий. Вряд ли тогда понимал я суть этого хитрого гения, с его откровениями и небрежностью, взлетами и кокетством, горькой мудростью, артистизмом, цинизмом, умением и запутать, и эпатировать зрителя, и поднять его в действительно горний мир. Разве хоть какой-нибудь другой художник сконцентрировал в своем творчестве с такой удивительной полнотою лики и личины искусства ХХ века, его грандиозные триумфы и столь же грандиозные мистификации, его находки и заблуждения, его мучительные споры с самим собою, циничные игры и испепеляющую человечность, его мифологию и его свободу. Великий игрок, серьезный, прагматичный и грандиозный, многоликий, как весь XX век, он служил богом всем жрецам, всем верам и даже атеистам, сам кадил разным идолам, все им клялись, мало кто его любил, понимали еще реже. Но я с яростью защищал свободное современное искусство (в рамках дозволенного, надо признаться, хотя и увлекался порой, сам того пугаясь) и объяснял, что можно изображать не только «как видишь», но и «как мыслишь». Кто-то сказал возмущенно: «Если бы голубку мира нарисовал не Пикассо, а другой художник, никто бы этого и не заметил».

Вероятно, мой оппонент был прав, жест в ту пору был важнее самого художества.

Так было и на ноябрьской выставке в ЛОСХе.

Много чего было намешано в этих картинах. Уже ведь входило в обиход то, что московские критики назвали «суровым стилем»: жесткий, для своего времени безжалостный, лаконичный и аскетический показ «романтики будней». Это и новое прочтение Гражданской войны — без излишнего героизма, без культа Сталина, в нарочито приземленном, этаком ремарковском духе, это и рубленые, строгие лики на портретах равно рабочих и знаменитых музыкантов, это и труд без фанфар и лозунгов. «Суровый стиль» чудится нынче наивным, и новое поколение арт-критиков говорит о нем снисходительно. Все же, помимо весьма важного нового взгляда на мир и некоторой (по тем временам) пластической смелости, было там и несомненное художественное качество, уж никак не меньшее, чем у большинства отважных диссидентов.

Кадр из фильма Анри-Жоржа Клузо «Таинство Пикассо». 1956

Кроме того, радетели «сурового стиля» были почти все членами союза. И этому вот «левому МОСХу» или «левому ЛОСХу» (об этом нынче не помнят, и помнить не хотят) случалось хлебнуть поболее лиха, чем даже андеграунду. Диссиденты жили, разумеется, куда в большей опасности, чем все другие художники, но одна их гражданская позиция уже обеспечивала успех. Их репутация в среде либеральной интеллигенции была изначально высока, у них что-то покупали наши коллекционеры и иностранцы. История доказала, что репутация страстотерпцев со временем принесла тем, кто с честью прошел сквозь годы советского режима, славу и успех — и у нас, и за границей. Многие же — вовсе не самые талантливые и известные — до сих пор с удовольствием носят терновые венцы от Кардена и стригут купоны.

А левые члены союза оказывались тогда между двух огней. Инакомыслящие считали их официозом. А официоз их травил, могли исключить из союза, лишить дотаций, мастерских, всего того, ради чего в союз вступали. Начинались общественные «проработки», собрания, травля в художественных журналах (о диссидентах писали только фельетонисты в газетах, для официальной критики они не существовали).

Словом, не так все было просто. И москвичи, что выставились у нас, тоже, кстати сказать, являлись членами союза.

Сереньким ноябрьским днем устроили обсуждение — прямо перед картинами в выставочных залах ЛОСХа. Не помню, был ли кто-нибудь из начальства, не помню даже, выступал ли какой-нибудь сторонник официальной критики, — речи в защиту соцреализма проходили мимо сознания и в голове, как все рутинные ритуалы, не задерживались: все как всегда.

Зато крамольные речи — было ощущение, что участвуешь в антисоветском заговоре! Ощущались лихость и ужас. Никогда — с тех пор, как слушал я чтение письма ХХ съезду о Сталине, — не слышал я слов столь отчаянно смелых и опасных.

Тем более выступали люди куда как серьезные.

Совершенно неожиданно для меня пришла и выступила Антонина Николаевна Изергина. Я слышал о ней постоянно рассказы, и всегда восторженные. Вдова Иосифа Абгаровича Орбели, директора Эрмитажа, и сама давняя эрмитажница, прославленная блестящим профессионализмом и острейшим языком, отвагой в суждениях, крутым нравом, она никого не боялась. Нет, она отнюдь не была диссиденткой, для этого она слишком широко мыслила и почла бы любой экстремизм дурновкусием. Но в критических ситуациях умела взять на себя ответственность, более того, почитала себя обязанной что-то сделать. В союзе я видел ее еще на вечере памяти Пунина (она виртуозно точно продемонстрировала тогда свое пренебрежение к отечественной «реалистической» живописи, сказав о суриковском полотне «Покорение Сибири Ермаком»: «Ну вот эта картина, как ее, где стрелы летят по небу…»).

Антонина Николаевна говорила с той точностью ученого и знатока, которая исключала политическое и конъюнктурное злопыхательство, говорила как опытный врач, формулирующий диагноз. Из ее слов вовсе не следовало, что москвичи — гении, но то, что о нашем официальном искусстве нельзя рассуждать всерьез, следовало со всею очевидностью. И то, что это было произнесено не взволнованным нечесаным мыслителем из котельной, кровно заинтересованным в возвеличивании «своих», а ученой интеллигентной эрмитажной дамой, придавало сказанному смысл аргументированного и бесстрастного вердикта.

И когда выступал Евгений Федорович Ковтун, говоривший о каждом московском госте как о новом Малевиче, было как-то неловко.

Выставка импрессионистов на третьем этаже Эрмитажа (открыта в 1957 году). 1964

Тогда я начал смутно догадываться о том, в чем сейчас убежден. Когда начинается борьба «стенка на стенку» между «левыми» и «правыми», собственно об искусстве думать перестают. Вполне большевистская психология — так сказать: «Ваше слово, товарищ маузер!» Важно, у кого этот самый маузер больше и кто первый выстрелит.

Но конечно, — и это было самым главным — степень свободы. Ибо без свободы ведь и достоинство искусства, и качество его оценить было нельзя. Тогда я понимал все это лишь самую малость. Но я уже смутно догадывался: не все просто, не все хорошо, что хорошо, не все дурно, что плохо, и лукавства полно в этом мире! Даже у прекрасной Изергиной была толика кокетства, впрочем высокопробного и — на пользу делу. Слушая ее, не хотелось суетиться, казаться. Хотелось думать, много знать и обрести спокойное чувство собственного достоинства.

Было ощущение новой и несколько тревожной волны свободы, звонкое и опасное. В Москве, в Манеже, на юбилейной выставке МОСХа впервые показали Фалька, других почти запрещенных художников, а на втором этаже — новых молодых.

Через несколько дней в лектории Русского музея я читал лекцию о современном западном искусстве. Не стану утверждать, что в этой скользкой по тем временам области я был крупнейшим специалистом. Но тогда этой темой занимались немногие, и с позиций тоже вполне экстремистских: утверждали, что это «кризис безобразия» либо что только западное (причем в таком салонно-формальном варианте) хорошо. Не могу сказать, что моя позиция отличалась особой смелостью. Просто я не робел перед аудиторией и в рамках дозволенного старался объяснить, что и за пределами соцреализма бывает интересно.

Задавали какие-то вопросы, я отвечал достаточно либерально и, вдохновленный впечатлениями от выставки москвичей в ЛОСХе, неосторожно.

Последним задал вопрос человек, похожий на отставного военного, в кителе без погон. «Товарищ лектор, вы читали сегодняшний номер газеты „Правда“?» — спросил он. Я легкомысленно ответил, что нет, не читал, и почти забыл об этом.

Испугался запоздало, уже на улице. В ту пору найти «Правду» на ближайшем заборе даже гонимому страхом человеку было недолгим делом.

«Высокое призвание советского искусства — служить народу, делу коммунизма» — называлась статья в главной нашей газете.

«Вчера, 1 декабря, руководители партии и правительства посетили выставку московских художников, устроенную в Центральном выставочном зале и посвященную 30-летию Московского отделения Союза художников».

Словом, Хрущев «посетил» Манеж. Светленький декабрьский день — вовсе не метафора — показался сумеречным, липкий, такой знакомый, привычный, словно бы и уютный («все как всегда») страх упал на меня. Власть не давала забыть, в какой стране мы живем. Опять можно было ждать чего угодно.

Впервые в жизни я почувствовал, понял — до самой глубины давно запуганной души, что и моя профессиональная деятельность, моя, стыдно сказать, карьера в опасности. И что это — только начало.

Власть взглянула на меня, как Вий на Хому Брута. Прямо и страшно. Вероятно, этот липкий, ледяной, уже взрослый страх и стал началом иной жизни.

Вспомнил, что меня опять вызывают в военкомат, что опять — уже много дней — таскаюсь я по врачам и добываю унизительные справки в мрачных очередях. Подумал о том, что ждет меня в будущем. В памяти звучало это название одной из глав «Книги джунглей» Киплинга — «Как пришел страх (How fear came)». Моя либеральная отвага таяла куда стремительнее, чем снежинки на мокром асфальте. Затянувшееся детство кончалось.

Примечания

1

Дом разрушен и построен заново в виде приблизительной «евроремонтной» копии, в нем располагается фешенебельный отель.

(обратно)

2

Линкруст — дорогие обои из особого плотного материала с моющейся, часто рельефной поверхностью.

(обратно)

3

Как трактовать имя Роллет — неизвестно, Велор же — сокращение от «Великая Октябрьская [социалистическая] революция».

(обратно)

4

Соответственно: «Готов к труду и обороне», «Общество содействия обороне, авиации и химическому строительству», «Международная организация помощи борцам революции».

(обратно)

5

Сергей Михайлович Беляев (1883–1953) — в свое время известный фантаст, его книги «Радиомозг», «Властелин молний», «Приключения Сэмюэля Пингля» неоднократно переиздавались. Не путать с Александром Беляевым, автором популярных книг «Человек-амфибия», «Голова профессора Доуэля» и др.

(обратно)

6

Спутниками тогдашнего Мурзилки были Знайка и Незнайка, доктор Мазь-Перемазь и другие персонажи, отчасти использованные в книжках Николая Носова в 1950-е годы.

(обратно)

7

Собаку, после установления дружеских отношений с Индией, в книжках о Карацупе стали называть Ингус.

(обратно)

8

ЦПКиО — Центральный парк культуры и отдыха (имени С. М. Кирова).

(обратно)

9

Вскоре после войны вагоны «Стрелы» стали красными.

(обратно)

10

На самом деле аббревиатура происходит от названия прежнего завода паровых машин: Dampf-Kraft-Wagen (автомобиль с паровым двигателем).

(обратно)

11

С 1948 года, когда финские названия поменяли на русские, — Солнечное, Зеленогорск соответственно.

(обратно)

12

«Что я для нее?» (фр.) (И. Тургенев. «Первая любовь»).

(обратно)

13

Вставки на языке подлинника я привожу лишь с целью подчеркнуть превосходное качество и оригинала, и перевода.

(обратно)

14

Все песни такого рода ходили во множестве вариантов, и, видимо, ни один не может считаться «каноническим».

(обратно)

15

Сейчас в этом здании на улице Рубинштейна (Троицкой) находится Академический Малый драматический театр — Театр Европы.

(обратно)

16

Cattleya — сорт орхидей, считающийся самым изысканным. Когда-то этими цветами украшали корсажи новобрачных. У Пруста в романе «В сторону Свана» слова «faire cattleya» герои используют как эвфемизм.

(обратно)

17

Далекий друг, / Я ничего не знаю, / Ни твоего города, ни твоего имени. / Но я сохранил / Воспоминание, что поет / еще в моей памяти. / И тепло твоего взгляда (фр.).

(обратно)

18

Названия мохнатых тканей от французских слов «torchon» — тряпка и «éponge» — губка.

(обратно)

19

«Плоды падают на землю с глухим шумом. Это заставило бы Ньютона подумать о серьезных вещах, а меня наводит лишь на мысль о том, чтобы пойти собирать их…» (фр.). Блеск фразы в том, что Александр Семенович играет со словом «серьезный, тяжелый (grave)», от которого происходит и слово «gravitation (гравитация, земное тяготение)».

(обратно)

Оглавление

От автора

До войны 1933–1941

Война и потом 1941–1953

Рядом с оттепелью 1953–1957

В поисках свободы 1957–1962 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg