«Путь к характеру»

Путь к характеру (fb2) - Путь к характеру (пер. Екатерина Ряхина) 1686K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Дэвид Брукс

Дэвид Брукс Путь к характеру

Издано с разрешения Nova Littera Ltd.

Книга рекомендована к изданию Виктором Доценко, Юлией Клепиковой и Артуром Мурзакаевым

Все права защищены.

Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.

This translation is published by arrangement with Random House, a division of Penguin Random House LLC.

© David Brooks, 2015

© Перевод на русский язык, издание на русском языке, оформление. ООО «Манн, Иванов и Фербер», 2018

* * *

Посвящается моим родителям Лоис и Майклу Брукс

Предисловие. Второй Адам

В последнее время я много задумываюсь о различии между достоинствами «для резюме» и достоинствами «для некролога». Первые – это качества, о которых вы упоминаете при устройстве на работу, навыки, которые предлагаете рынку труда и с помощью которых достигаете внешнего успеха. А достоинства «для некролога» – это нечто более глубокое; то, что вы оставляете после себя. Это качества, о которых будут вспоминать, когда вас не станет, – сущность вашей натуры: доброта, смелость, честность; ваши взаимоотношения с другими людьми.

Большинство из вас скажут, что достоинства «для некролога» важнее, чем достоинства «для резюме», но должен признаться, что в длительные периоды своей жизни я больше думал о вторых, чем о первых. Наша система образования, безусловно, ориентирована больше на достоинства «для резюме». Впрочем, как и общественное мнение – психологические советы из журналов, бестселлеры в жанре «популярная психология». Большинство из нас лучше представляет, как достичь карьерного успеха, чем как выработать характер.

О двух наборах достоинств меня заставила задуматься книга «Одинокий верующий человек», которую написал рабби Йосеф Соловейчик в 1965 году. Соловейчик отмечает, что в книге Бытия о сотворении человека говорится дважды, и утверждает: эти два описания характеризуют противоположные стороны нашей природы, которые он назвал первым Адамом и вторым Адамом.

Если несколько осовременить определения Соловейчика, можно сказать, что первый Адам – это ориентированная на карьеру, честолюбивая часть нашей натуры. Первый Адам – это внешний Адам, Адам «для резюме». Он стремится строить, создавать, производить, открывать новое. Он хочет достичь высокого положения и завоевать победу.

Второй Адам – это внутренний Адам. Он стремится воплощать определенные моральные качества. Второй Адам ищет внутренней безмятежности, спокойного, но уверенного ощущения, что хорошо, а что плохо; он хочет не только делать добро, но и быть добрым. Второй Адам жаждет всецело отдаваться любви, жертвовать собой ради блага других, руководствоваться в жизни некой высшей истиной, обладать духовной целостностью, достойной и Творца, и собственных талантов человека.

Если первый Адам жаждет покорить мир, то второй хочет служить миру, следуя своему призванию. Первый Адам применяет свое творческое начало и наслаждается собственными достижениями, второй – порой отказывается от земного успеха и положения ради священной цели. Первый Адам задается вопросом, как устроен мир; второй – почему сотворен мир и каково наше в нем предназначение. Первый Адам стремится двигаться вперед, второй – вернуться к корням и насладиться покоем семейного обеда. Если девиз первого Адама – «Успех», то второй Адам воспринимает жизнь как нравственную драму и его жизнь проходит под девизом «Милосердие, любовь и искупление».

Соловейчик пишет о противоречии между двумя Адамами: величественный внешний Адам и смиренный внутренний никогда не могут полностью примириться. Мы находимся в вечном противостоянии с самими собой. Мы призваны реализовать обе стороны личности и должны научиться искусству их уравновешивать.

Самое сложное в этом противостоянии то, что первый Адам и второй Адам руководствуются в жизни разной логикой. Первый Адам – Адам-созидатель, Адам-строитель, Адам-первооткрыватель – следует прямой утилитарной логике. Это логика экономики. Что-то вложил – что-то получил. Старания вознаграждаются. Дело мастера боится. Стремись к своей выгоде. Будь максимально полезным. Оставь свой след в мире.

Вторым Адамом руководит иная логика – нравственная. Отдавай, чтобы получить. Покорись внешнему – и обретешь внутреннюю силу. Побеждай свои желания – и получишь желаемое. Успех оборачивается величайшим поражением – гордыней. Поражение оборачивается величайшим успехом – смирением и опытом. Чтобы реализовать себя, нужно забыть о себе. Чтобы найти себя, нужно себя потерять.

Чтобы способствовать развитию карьеры первого Адама, имеет смысл развивать свои сильные стороны. Чтобы развивать нравственное ядро второго Адама, следует непредвзято взглянуть на собственные слабости.

Хитрое животное

Культура, в которой мы живем, печется о первом Адаме, внешнем, и оставляет без внимания второго Адама. Современное общество поощряет размышления о том, как построить выдающуюся карьеру, но не помогает понять, как заботиться о внутреннем мире. Конкуренция за успех и славу настолько высока, что поглощает все наше время. Потребительский рынок побуждает нас мыслить утилитарно и стремиться к удовлетворению своих желаний, не думая о нравственных последствиях повседневных решений. Быстрое и поверхностное общение заглушает тихий внутренний голос, доносящийся из глубины личности. Мы живем в культуре, которая учит продвигать и рекламировать себя, развивать навыки, необходимые для успеха, но при этом едва ли поощряет смирение, сострадание и честную внутреннюю борьбу со своими недостатками, необходимые для развития характера.

Оставаясь лишь первым Адамом, вы превращаетесь в хитрое животное – изобретательное, заботящееся о самосохранении существо, которое все обращает в игру. В этом случае вы много времени уделяете развитию профессиональных навыков, но плохо представляете, как жизнь наполняется смыслом, и потому не знаете, куда направить свои таланты и какой карьерный путь выбрать, чтобы он оказался наилучшим. Проходят годы, а глубинная часть вашей личности остается неизученной и неупорядоченной. В повседневной суете вы испытываете смутную тревогу, что не реализовали свое главное предназначение. Вы живете в неосознанной тоске, не любя по-настоящему, не отдаваясь всерьез тем нравственным ценностям, которые придают жизни смысл. Вам недостает внутренних критериев для твердой приверженности чему бы то ни было. У вас так и не вырабатывается внутреннее постоянство, внутренняя целостность, которая позволяет вынести общественное неодобрение или тяжелый удар. Вы понимаете, что заняты тем, что одобряют другие, неважно, подходит это вам или нет. Вы неосмотрительно судите о других по их умениям, а не по достоинствам. У вас нет стратегии для выработки характера, а без этого не только внутренняя, но и внешняя ваша жизнь рано или поздно утрачивает целостность.

Эта книга – о втором Адаме. Она о тех людях, кто нашел его в себе, кто выработал сильный характер. Об образе мышления, который веками помогал человеку обрести внутренний стержень и мудрость сердца.

Признаюсь, я написал эту книгу ради спасения своей души. Я выступаю экспертом и пишу колонки в журналах. Мне платят за самовлюбленную болтовню, за бесчисленные суждения, которые представляются более обоснованными, чем на самом деле; за то, чтобы я казался умнее, лучше и авторитетнее, чем я есть. И мне приходится прилагать больше усилий, чем многим другим, чтобы не удовлетворяться поверхностным. Я все больше осознаю, что, как и многие в наше время, долго жил с неопределенными моральными устремлениями – смутно желая быть хорошим, служить некой великой цели, но не имея при этом ни ясного нравственного лексикона, ни четкого понимания о богатой внутренней жизни, ни уверенных знаний о том, как вырабатывается характер и достигается глубина личности.

Я обнаружил, что без целенаправленного внимания к той стороне личности, которая соответствует второму Адаму, очень легко скатиться в нравственную посредственность. Оценивая себя по самым мягким критериям, мы во всем следуем своим желаниям и довольны собой, пока не причиняем никому очевидного вреда. Мы полагаем: если мы приятны окружающим, значит, достаточно хороши. И постепенно превращаем себя в менее достойную личность, чем та, которой надеялись стать. Между нашим подлинным «я» и желаемым «я» – прискорбный разрыв. Мы понимаем, что в нас слышен голос первого Адама, в то время как голос второго Адама приглушен; что жизненный план первого Адама ясен, а второго – размыт; что первый Адам полон сил, а второй – пассивен.

Я написал эту книгу, не будучи уверенным, что способен проделать долгий путь к сильному характеру, но я хотел хотя бы понять, как он выглядит и как по нему шли другие.

Структура

У этой книги очень простая структура. В следующей главе я опишу утраченную нами нравственную экологию – культурную и интеллектуальную традицию, ставившую акцент на несовершенстве человека. Я условно называю ее традицией «кривой тесины». Эта традиция требовала смириться с собственным несовершенством, но в то же время утверждала, что каждый из нас властен встретиться лицом к лицу со своими слабостями и в этом противостоянии выработать сильный характер. Преодолевая себя, мы получаем возможность сыграть определенную роль в нравственной драме всего человечества, устремиться к чему-то более возвышенному, нежели счастье, направить повседневные жизненные ситуации на воспитание в себе достоинств, благодаря которым можем стать полезными миру. На примере биографических очерков, которые одновременно являются и нравственными, я расскажу о том, как это происходит в реальной жизни. Со времен Плутарха в этических сочинениях о нормах разъясняли на конкретных примерах. Невозможно построить богатую внутреннюю жизнь, лишь слушая проповеди или следуя отвлеченным правилам. Пример – лучший учитель. Нравственное совершенствование происходит тогда, когда открывается путь к нашему сердцу, когда мы узнаем людей, которые нас восхищают, и сознательно или неосознанно берем их за образец, чтобы изменить свою жизнь.

Эту истину мне помог постичь случай. Как-то я написал колонку о том, что школьная программа не учит детей добру. Один из читателей возразил мне в электронном письме, без прелюдий заявив:

Сердце невозможно воспитать школьным уроком, диктуя постулаты, которые ученики механически запишут. ‹…› Добрым и мудрым сердце делают века усердных исканий в глубинах души, века усилий, направленных на то, чтобы исцелить полученные раны. ‹…› Этому не учат на лекции, это нельзя описать в письме или в твите. Каждый человек находит доброту и мудрость в глубинах своего сердца, когда он готов отправиться на их поиски, – и не раньше.

Задача мудрого человека – смириться с раздражением и являть пример неравнодушия, исканий и усердия. То, чему мудрый человек учит других, лишь малая часть того, что он дает миру. Вся его жизнь в целом и в мельчайших проявлениях – вот что служит уроком.

Не забывайте об этом. Урок – это человек, который приблизился к совершенству благодаря опыту других поколений, благодаря другим мудрецам, уже скрытым от нынешнего ученика туманом прошлого. Жизнь гораздо больше, чем нам кажется; это причины и следствия, сплетенные в огромную нравственную структуру, которая постоянно побуждает нас становиться лучше, даже когда мы блуждаем в полумраке.

Эти слова объясняют мой подход к написанию книги. Герои очерков в главах со второй по девятую очень разные люди: черные и белые, мужчины и женщины, религиозные и светские, образованные и необразованные. Все они несовершенны. Но они жили так, как сейчас мало кто живет. Они остро осознавали собственные слабости. Они вели внутреннюю борьбу со своими грехами и потому стали чуть больше уважать себя. И когда мы думаем об этих людях, то вспоминаем не столько их достижения – хотя достижения у них были, и немалые, – сколько их личность. Я надеюсь, что их пример разожжет в вас то робкое стремление, которое присуще всем нам, стремление быть лучше и следовать их путем.

В последней главе я подвожу итоги, рассказывая, почему в современной культуре трудно быть хорошим человеком, и перечисляю положения иного подхода к жизни («кривой тесины»).

Время от времени и в наши дни можно встретить людей, которым свойственна удивительная внутренняя целостность. Они живут осмысленно и не размениваются на мелочи. Их не раздирают противоречия. Они спокойны, уверены в себе и чувствуют свои духовные корни. Бури не сбивают их с курса, превратности судьбы – не сокрушают. Их сознание исполнено единства, а сердце – надежности и верности. Их достоинства – это не блестящие таланты, какими обладают студенты-отличники, а зрелые добродетели людей, прошедших через испытания, переживших и радости, и страдания.

Иногда такие люди не привлекают внимания: добрые и веселые, они еще и крайне сдержанны. Они наделены скромными достоинствами, стремятся приносить пользу, и им не нужно что-то доказывать миру: они смиренны, замкнуты, умеренны, уважают других и требовательны к себе.

Они излучают нравственную радость. Отвечают тихо и спокойно, если на них кричат. Не жалуются, если их несправедливо притесняют. Сохраняют достоинство, если их пытаются унизить, сдержанны, когда их провоцируют. Их дела говорят громче их слов. Они день ото дня самоотверженно служат миру с такой же скромной невозмутимостью, с какой ходят за продуктами. Они не думают о том, какие подвиги совершают, – они вообще о себе не думают. Несовершенство окружающих словно доставляет им радость. Они просто видят, что нужно сделать, и делают это.

Беседуя с ними, вы чувствуете себя умнее, но, узнав их лучше, вдруг понимаете, что никогда не слышали от них хвастовства, что им несвойственны самодовольство или безапелляционная уверенность в собственной правоте, что они не намекают на свою уникальность и не бравируют своими достижениями при каждом удобном случае.

Бесконфликтному существованию они предпочли борьбу за внутреннюю зрелость и приблизились к решению главной проблемы мира, которую лучше всего сформулировал Александр Солженицын: «Линия, разделяющая добро и зло, проходит не между государствами, не между классами, не между партиями – она проходит через каждое человеческое сердце».

Это люди, выработавшие сильный характер, достигшие внутренней глубины. Стремление к успеху уступило в них место стремлению к богатству души. Если жизнь проходит в поисках равновесия, первый Адам в конце концов склоняется перед вторым Адамом. Именно такие люди сейчас нужны.

Глава 1. Смена парадигмы

По воскресеньям вечером наша местная радиостанция транслирует старые передачи. Несколько лет назад в машине по дороге домой я услышал Command Performance – эстрадное обозрение, которое транслировали для солдат во время Второй мировой войны. Я попал на выпуск от 15 августа 1945 года – через день после победы на Тихом океане.

Среди участников передачи были главные знаменитости той эпохи: Фрэнк Синатра, Марлен Дитрих, Кэри Грант, Бетт Дэвис и многие другие. Но больше всего в этой программе меня поразили сдержанность и смирение. Американцы и их союзники только что одержали одну из великих военных побед в истории человечества. Но никто не бил себя кулаком в грудь и не рвался возводить триумфальные арки.

«Ну, кажется, все закончилось, – открыл передачу ведущий Бинг Кросби. – Что можно сказать в такой момент? Незачем подбрасывать шляпу в воздух – это для обычных праздников. Думаю, единственное, что сейчас можно сделать, – это благодарить Бога за то, что всё позади». Следом выступила меццо-сопрано Райз Стивенс и торжественно спела Ave Maria. Снова взяв слово, Кросби выразил общее настроение: «Но главное чувство, которое все мы сегодня испытываем, – это глубочайшее смирение».

Этот настрой проходил через всю передачу. Актер Бёрджесс Мередит[1] зачитал отрывок из статьи военного корреспондента Эрни Пайла, погибшего несколькими месяцами ранее. Пайлу удалось предугадать ощущения от победы: «Мы победили в этой войне, потому что наши солдаты отважны и по многим другим причинам. Благодаря России, Англии и Китаю, благодаря времени, благодаря природе. Мы победили не потому, что судьба наделила нас чем-то большим, нежели остальных. Я надеюсь, что эта победа пробудит в нас больше благодарности, чем гордости».

Радиопередача отражала реакцию страны в целом. Конечно, были шумные празднования. Моряки в Сан-Франциско захватили фуникулер и разграбили магазины с алкоголем. Улицы Швейного квартала в Нью-Йорке оказались покрыты десятисантиметровым слоем конфетти{1}. Но настроение было неоднозначным. С радостью соседствовали серьезные размышления и сомнения.

Мировая война стала эпохальным событием и пролила столько крови, что каждый отдельный человек чувствовал себя ничтожным в сравнении с ее масштабами. Сыграло свою роль и то, что война на Тихоокеанском фронте завершилась взрывом атомной бомбы. Не успели люди по всему миру осознать, на какие зверства способен человек, как появилось новое, апокалиптическое, оружие. «Мысль о победе была пронизана печалью и сомнениями не меньше, чем радостью и благодарностью», – писал Джеймс Эйджи в редакционной статье журнала Time.

Но скромный тон, заданный Command Performance, был продиктован не просто настроением или вкусом. Участники этой передачи стали современниками одной из самых исторически значимых побед. Но они не кичились этой победой. Не обклеивали свои машины самодовольными лозунгами. Первым инстинктивным порывом было желание напомнить себе, что победители не превосходят в нравственном отношении всех прочих. Все общество поспешило предупредить себя: не нужно предаваться гордыне, не следует себя возвеличивать. Люди инстинктивно сопротивлялись естественной человеческой склонности к чрезмерному самолюбованию.

Когда я приехал домой, передача еще не закончилась, и я дослушал ее в машине перед тем, как въехать в гараж. После этого я вошел в дом и включил футбольный матч по телевизору.

Квотербек[2] бросил короткий пас принимающему игроку, и на него тут же навалились соперники, чтобы отобрать мяч. Игрок защиты отметил свой успех, как все спортсмены нашего времени: исполнил под прицелом камеры победный танец.

Мне пришло в голову, что удачный момент в игре вызвал больший всплеск самолюбования, чем победа во Второй мировой войне. Такой контраст натолкнул меня на мысль, что этот случай, возможно, отражает смену парадигмы в культуре – переход от этики скромности, которая говорит: «Никто не лучше меня, и я не лучше остальных», к этике самовосхваления, кричащей: «Отметьте мои достижения, я особенный». Этот контраст, незначительный сам по себе, продемонстрировал два разных образа мышления, два разных образа жизни.

Маленькое «я»

После того случая я несколько лет изучал эпоху середины XX века и ее выдающихся деятелей. Прежде всего я вновь вспомнил, что не стоит мечтать о возвращении прежних времен. Тогда было больше расизма, сексизма и антисемитизма. Живи мы тогда, у большинства не было бы тех возможностей, какие есть сейчас. Это была и более скучная культура – однообразная еда, одинаковые дома. В те времена царила эмоциональная холодность: отец часто не мог выразить любовь к собственному ребенку, а муж не осознавал, что у жены есть глубокий внутренний мир. Современность во многом лучше.

Но все же мне показалось, что тогда в большей мере, чем сейчас, был распространен дух смирения; нравственная экология, насчитывающая много веков, но менее выраженная в наши дни, побуждала людей более сдержанно относиться к своим желаниям, более четко осознавать свои слабости, больше ориентироваться на преодоление своих недостатков и превращение слабых сторон в сильные. Люди в той традиции, подумал я, отнюдь не считали, что каждую мысль, каждое чувство и каждое достижение необходимо сразу же предъявлять всему миру.

Массовая культура в эпоху Command Performance была более сдержанной. Тогда не носили футболок со слоганами, на клавиатуре печатных машинок не было восклицательного знака, поддержку борьбе с различными заболеваниями не выражали с помощью разноцветных ленточек, а автомобили не украшали статусными номерами или наклейками, сообщающими о личных качествах или моральных убеждениях их владельца. Никому не приходило в голову покрывать заднее стекло машины наклейками, чтобы похвастаться, в каком университете он учился или каким спортом занимался. Бахвальство, заносчивость и слишком высокое мнение о себе в те времена встречали куда большее общественное порицание.

Социальные нормы отражал сдержанный стиль поведения таких актеров, как Грегори Пек или Гэри Купер[3], а одним из героев эпохи был скромный детектив Джо Фрайди из сериала «Облава». Когда помощник Франклина Рузвельта Гарри Хопкинс потерял сына во Второй мировой, высшие военные чины хотели обезопасить других его сыновей, но Хопкинс отказался. С распространенной в то время простотой он написал, что незачем переводить его сыновей на безопасные задания только из-за того, что их брату «не повезло на Тихоокеанском фронте»{2}.

Из 23 министров кабинета Дуайта Эйзенхауэра лишь один, министр сельского хозяйства, написал впоследствии мемуары, и они были настолько скромными, что их можно было читать на ночь в качестве средства от бессонницы. В кабинете Рональда Рейгана уже 12 из 30 министров были авторами мемуаров, в большинстве своем саморекламных{3}.

Джордж Буш-старший, выросший в ту эпоху и впитавший ее ценности, во время президентской гонки отказывался говорить о себе. Если спичрайтер вставлял в речь слово «я», Буш машинально его вычеркивал. Штаб уговаривал его: вы же участвуете в президентской гонке, вы должны говорить о себе. В конце концов его удавалось убедить, и он произносил заготовленную речь. Однако на следующий день ему звонила мать и говорила: «Джордж, ты опять якаешь». И Буш возвращался к прежнему стилю. Никаких «я» в речах. Никакой саморекламы.

Большое «я»

Материалы, которые я собрал за последующие годы, подтвердили, что мы действительно являемся свидетелями масштабного перехода от этики смирения к этике, которую можно условно определить как «большое “я”»; от культуры, побуждавшей к скромной самооценке, к культуре, где поощряется представление о себе как о центре мироздания.

Материалов оказалось немало, и найти их было нетрудно. Например, в период с 1948 по 1954 год психологи опросили более десяти тысяч подростков. Они задавали им вопрос: «Считаете ли вы себя очень важным человеком?» В то время утвердительно ответили 12 %. Когда опрос повторили в 1989 году, очень важными себя сочли 80 % юношей и 77 % девушек.

В психологическом тесте на нарциссизм испытуемому предлагают утверждения и спрашивают, согласен ли он с ними. Все утверждения следующего типа: «Я люблю быть в центре внимания», «Я особенный/особенная и демонстрирую это при любой возможности», «Я считаю, что кто-то должен написать мою биографию». Медианный показатель нарциссизма за последние два десятилетия вырос на 30 %. Девяносто три процента молодых людей показывают результат выше, чем это было двадцать лет назад{4}. Наибольший прирост демонстрирует согласие с утверждениями: «Я необыкновенный человек» и «Я любуюсь своим телом».

Помимо заметного повышения самооценки, отмечается значительный рост стремления к славе. Раньше у большинства людей слава занимала одно из последних мест в списке жизненных приоритетов. Так, в опросе 1976 года участники, расставляя по степени значимости свои цели в жизни, поставили славу на пятнадцатое место из шестнадцати. А в 2007 году уже 51 % молодых людей отметил, что стать знаменитым – одна из главных целей их жизни{5}. В ходе исследования школьницам задавали вопрос, с кем они больше всего хотели бы пообедать. На первом месте была Дженнифер Лопес, на втором – Иисус Христос, на третьем – Пэрис Хилтон. На вопрос о том, какую из предлагаемых профессий они бы предпочли, почти вдвое больше опрашиваемых ответили, что хотели бы стать личным ассистентом звезды, например Джастина Бибера[4], а не президентом Гарвардского университета. (Правда, я почти уверен, что и президент Гарвардского университета предпочел бы работать личным ассистентом Джастина Бибера.)

В массовой культуре я встречал один и тот же посыл: ты особенный, слушай только себя, будь верен себе. Мультфильмы студий Pixar и Disney постоянно напоминают детям, что те замечательные. К американским выпускникам обращают речи, полные тех же штампов: следуйте за своими желаниями, не признавайте границ, прокладывайте свой путь, вы такие замечательные, что обязаны совершить нечто грандиозное. Это проповедь внимания к себе.

Актриса Эллен Дедженерес, произнося в 2009 году торжественную речь, сказала: «Мой вам совет: будьте верны себе, и все получится». Звездный шеф-повар Марио Батали напутствовал выпускников: «Идите за собственной истиной и не отступайте от нее ни на шаг». Писательница Анна Квиндлен призывала не бояться «отдавать должное своей натуре, своему интеллекту, своим склонностям и, да, своей душе, слушать ее чистый и ясный голос, а не путаные послания нерешительного мира».

В бестселлере «Есть, молиться, любить»[5] (я, наверное, единственный мужчина в мире, который дочитал эту книгу до конца) Элизабет Гилберт пишет, что Бог проявляет себя как «собственный внутренний голос… Бог живет в тебе, Бог – это ты, такая, какая есть».

Я стал задумываться над тем, как мы воспитываем детей, и в этой сфере также обнаружил признаки смены парадигмы. Первые книги для герлскаутов проповедовали этику самопожертвования и скромности. Главное препятствие к счастью, утверждалось в них, – это чрезмерное желание заставить других думать о тебе.

К 1980 году, как отметил социолог Джеймс Дэвисон Хантер, тон сильно изменился. Так, книга для старших герлскаутов You Make the Difference («Все зависит от тебя») призывала девушек обращать больше внимания на себя: «Как научиться лучше прислушиваться к себе? Что ты чувствуешь? ‹…› Каждое занятие в скаутской программе способно помочь тебе лучше понять себя. ‹…› Поставь себя на первый план в своих мыслях – и увидишь, как чувствуешь, думаешь и действуешь именно ты»{6}.

Перемены затронули даже речи церковных проповедников. Джоэл Остин из Техаса, один из самых популярных телепроповедников наших дней, в книге «Стать еще лучше: 7 ключей к улучшению вашей жизни»[6] пишет: «Бог не создавал вас заурядной личностью. Вы были сотворены уникальным и неповторимым. Вы обладаете всем, что нужно, чтобы осуществить Богом предназначенную судьбу. ‹…› Пора сказать себе: “Меня выбрали, меня отличили, мне предназначено побеждать в жизни”».

Смиренный путь

Работая над этой книгой, я не раз возвращался мыслями к тому выпуску передачи Command Performance. Меня не оставляли воспоминания о смирении, которое я слышал в голосах участников передачи. Скромность этих людей была привлекательной. В обществе скромного человека мы наслаждаемся умиротворением, а рядом с тем, кто занят саморекламой, нам неприятно, и мы с радостью его покидаем. Смирение – это свобода от потребности постоянно доказывать свое превосходство; эгоцентризм – всепожирающий голод, бушующий в крошечном пространстве, он зациклен на себе, не терпит соперников и требует признания. Смирение пронизано прекрасными эмоциями, такими как восхищение, признательность, благодарность. «Благодарность, – говорил архиепископ Кентерберийский Майкл Рамсей, – это почва, на которой тяжело прорасти гордыне»{7}.

Подобное смирение привлекательно и с интеллектуальной точки зрения. Как пишет психолог Дэниел Канеман, мы наделены «практически неисчерпаемой способностью игнорировать собственное невежество»{8}. Смирение – это осознание, что вы многого не знаете, а из того, что, как вам кажется, знаете, многое неверно или искажено.

Смирение ведет к мудрости. Монтень писал: «Чужое знание может нас кое-чему научить, но мудр бываешь лишь собственной мудростью». Причина в том, что мудрость – это не запас информации. Это нравственная способность узнавать непознанное и понимать, как справиться со своим невежеством, неуверенностью и несовершенством.

Мы считаем мудрыми тех, кто преодолел предубеждения и склонность к самоуверенности, присущие нашей природе. В общем смысле слова интеллектуальное смирение – это способность смотреть на себя объективно, со стороны. Это взросление, когда человек перестает воспринимать себя крупным планом и заполнять собой все пространство, что свойственно подросткам, а обращается к общему плану, чтобы иметь возможность видеть сразу свои сильные и слабые стороны, свои связи, зависимости и роль, которую он играет в общем порядке вещей.

Наконец, в смирении есть и нравственная красота. У каждой эпохи свои средства саморазвития, свои пути к выработке характера и самосовершенствованию. Участники той передачи Command Performance стремились ограничить в себе дурные склонности: гордыню, самолюбование, высокомерие.

Сегодня многие воспринимают свою жизнь через метафору путешествия – путешествия по внешнему миру, подъема по лестнице успеха. Когда нам хочется изменить мир или обрести смысл жизни, мы часто думаем о каком-то внешнем достижении: осуществить проект, который повлияет на все человечество, создать успешную компанию, сделать что-то для общества.

По-настоящему смиренные люди, описывая свою жизнь, тоже прибегают к метафоре пути. Но они используют и другую, которая больше связана с внутренней жизнью, – внутреннего противостояния. Они верят, что каждый из нас внутренне разделен, щедро одарен и вместе с тем глубоко несовершенен, что у каждого есть и таланты, и слабости. И если мы склонны поддаваться соблазнам и не боремся со слабостями в себе, то постепенно разрушаем нечто основополагающее в своей личности. Мы не будем так совершенны, как хотели бы. Нас ждет крах в чем-то значимом.

Для таких людей внешний сюжет, подъем по лестнице успеха, тоже бывает важен, но центральная драма в их жизни – это внутренняя борьба с собственными слабостями. Как писал в 1943 году известный проповедник Гарри Эмерсон Фосдик[7] в книге On Being a Real Person («О том, как быть подлинной личностью»), «начало достойной жизни – в противостоянии самому себе»{9}.

По-настоящему смиренные люди прилагают огромные усилия, чтобы развить в себе лучшее и преодолеть худшее, превратить свои слабые стороны в сильные. Прежде всего они остро сознают недостатки собственной природы. Наша основная проблема в том, что мы сосредоточены на самих себе, и эта тенденция прекрасно выражена в знаменитой речи писателя Дэвида Фостера Уоллеса в Кеньон-колледже в 2005 году.

Все в моем личном опыте подтверждает глубокое убеждение, что я абсолютный центр вселенной; самый настоящий, самый яркий и важный человек в мире. Мы редко задумываемся о такой естественной, простой сосредоточенности на себе, потому что она встречает общественное порицание. Но практически все мы ее испытываем. Это наше значение по умолчанию, зашитое с рождения в наши системные платы. Задумайтесь: у вас не было ни единого переживания, в котором вы бы не занимали центральное место. Мир, каким вы его воспринимаете, находится перед ВАМИ или позади ВАС, слева или справа от ВАС, на ВАШЕМ телевизоре или ВАШЕМ мониторе. И так далее. Мысли и чувства других людей должны как-то до вас доходить, но ваши собственные куда более близки, непосредственны и реальны.

У этой зацикленности на себе есть несколько неприятных последствий. Это эгоизм, то есть желание пользоваться другими ради своих целей. Это гордыня – стремление к превосходству над другими. Это способность игнорировать и оправдывать собственные недостатки и преувеличивать свои достоинства. На протяжении жизни большинство из нас все время сравнивает себя с другими, и это сравнение постоянно оказывается в нашу пользу: мы считаем, что несколько более добродетельны, несколько более разумны, несколько более изящны. Мы все время ищем признания и болезненно чувствительны к любой обиде или оскорблению того представления о себе, которое, как нам кажется, заслужили.

Некий каприз нашей природы побуждает нас ставить малое выше большого. Мы ценим множество вещей, к которым стремимся: дружбу, семью, популярность, родину, деньги и так далее. И у каждого из нас есть представление, что одни ценности важнее других. Мы все знаем, что любовь к детям или родителям должна стоять выше любви к деньгам, что любовь к истине должна стоять выше любви к популярности. Даже в наше время, когда приемлемы самые разные позиции, нравственная иерархия чувств, как правило, остается той же.

Однако зачастую мы расставляем ценности не в том порядке. Если друг поделился с вами тайной, а вы ее пересказываете на вечеринке как пикантную сплетню, значит, вы ставите популярность выше дружбы. Если на совещании вы говорите больше, чем слушаете, возможно, выделиться для вас важнее, чем узнать что-то новое или поддержать команду. Мы все время так поступаем.

Тех, кто сдержанно относится к своей природе, можно назвать нравственными реалистами. Нравственные реалисты осознают, что все мы сделаны из «кривой тесины», по знаменитому высказыванию Иммануила Канта: «Из столь кривой тесины, как та, из которой сделан человек, нельзя сделать ничего прямого». Люди, придерживающиеся позиции «кривой тесины», остро осознают свои недостатки и верят, что характер вырабатывается в борьбе с собственными слабостями. Как писал поэт Томас Мертон[8]: «Душа подобна спортсмену, которому нужен достойный соперник, чтобы испытать свои силы, напрячься и заставить себя проявить все, на что он способен»{10}.

Свидетельства такой внутренней борьбы можно найти в дневниках этих людей. Они исполнены радости в дни, когда одерживают пусть даже малую победу над эгоизмом и жестокосердием, и огорчены, когда подвели себя, когда из-за лени или усталости уклонились от достойного дела или не выслушали человека, которому требовалось внимание. Жизнь чаще представляется им своего рода миссией. Как отметил английский писатель Генри Фэрли, «если мы признаем, что склонность к греху есть часть нашей природы и что мы никогда не искореним ее полностью, то у нас в жизни появится хотя бы одно дело, которое не покажется в конце концов бессмысленным и абсурдным».

У меня есть друг, каждый вечер перед сном размышляющий о совершенных за день ошибках. Главный его недостаток, из которого проистекают многие другие, – это холодность. Он очень занятой человек, многие требуют его внимания. Иногда он не может уделить время тем, кто обращается к нему за советом или помощью. Иногда больше заботится о том, чтобы произвести хорошее впечатление, чем о том, чтобы внимательно выслушать других. Возможно, на совещании он больше думал о том, как эффектнее выступить, чем обращал внимание на чужие выступления, а может, чрезмерно кому-то польстил.

Каждый вечер он перебирает свои ошибки, ведет учет дурным поступкам, которые совершает снова и снова, и думает над тем, как их избежать. Завтра он будет смотреть на людей иначе, уделять им больше внимания. Он поставит отзывчивость выше престижа, важное – выше неважного. У каждого из нас есть нравственный долг быть с каждым днем чуть более нравственным, и он будет бороться за то, чтобы день ото дня делать хотя бы шаг по этому пути, самому значимому из всех.

Люди, которые живут с такими убеждениями, верят, что характер не заложен неизменным от рождения. Его нужно вырабатывать, творчески развивать, прикладывать к этому усилия. Если не вести этой битвы, невозможно стать настолько хорошим, насколько хочешь. Не имея прочной нравственной основы, не достигнуть надежного внешнего успеха. Человека, лишенного внутренней целостности, рано или поздно настигает личный Уотергейт: крах, предательство. Первый Адам в конечном счете зависим от второго Адама.

Я несколько раз употребил слово «борьба». Но было бы ошибкой думать, что моральная борьба против внутренних слабостей – это схватка того же рода, что и война или боксерский поединок, то есть столкновение сил, жестокость и агрессия. Нравственным реалистам приходится совершать трудные поступки, например отстаивать собственную позицию перед лицом общественного неодобрения или сурово ограничивать свои порывы. Но характер закаляют не только трудности и жесткие меры – его также помогают вырабатывать любовь и радость. Когда близко дружите с хорошим человеком, вы перенимаете его лучшие черты. Если сильно любите человека, то испытываете желание заботиться о нем и хотите заслужить его расположение. Наслаждаясь произведениями искусства, вы расширяете свой эмоциональный репертуар. Если преданы делу, то подчиняете свои желания высшей цели и направляете все силы на ее достижение.

Более того, борьба со своими слабостями никогда не ведется в одиночку. Никто не способен лишь своими силами достичь умения владеть собой. Воли, разума, сочувствия и характера одного человека недостаточно, чтобы постоянно преодолевать эгоизм, гордыню, жадность и самообман. Каждому из нас нужна искупительная помощь извне – помощь семьи, друзей, правил, традиций, институтов, примеров для подражания, а верующим – помощь Бога. Каждый из нас нуждается в людях, которые подскажут, когда мы неправы, посоветуют, как поступить верно, поддержат, ободрят, помогут и вдохновят на пути.

Это довольно демократичный взгляд на жизнь. Неважно, ворочаете вы миллионами на Уолл-стрит или раздаете лекарства неимущим в благотворительной организации. Неважно, насколько ваш доход выше или ниже среднего. Герои и негодяи есть в любом мире. Важно одно: готовы ли вы вступить в нравственную борьбу с самим собой. Более того: готовы ли вступить в нее с радостью и состраданием к себе. Фэрли пишет: «Если мы осознаем, что грешны, понимаем, что ведем внутреннюю войну, то можем вступить в нее как воины, с отвагой, пылом и даже с радостью»{11}. Первый Адам достигает успеха, одерживая победы над другими. Второй Адам вырабатывает характер, одерживая победы над собой.

Парабола

Герои этой книги жили по-разному, каждый из них воплощает свой путь к сильному характеру. Но один мотив в их историях повторяется: перед тем как подняться наверх, нужно спуститься вниз. Лишь из долины смирения открывается путь к вершинам личности.

На этом пути их часто поджидали моменты морального кризиса, противостояния и восстановления. В решающий момент им открывалось новое понимание собственной природы. Иллюзия власти над собой рассыпалась в прах. Им требовалось обрести в самосознании скромность, чтобы получить надежду воспрянуть ввысь преображенными, – подобно тому как Алисе пришлось уменьшиться, чтобы попасть в Страну чудес. Говоря словами Кьеркегора, «только тот, кто спускается в подземный мир, спасает возлюбленную».

И тогда происходит нечто прекрасное. Усмирив свое «я», наши герои получают возможность ясно увидеть мир, понять других и принять то, что те предлагают.

Усмирив себя, они впускают в свою жизнь благодать. Оказывается, что им помогают те, от кого они не ждали помощи; что другие их понимают и заботятся о них так, как они раньше и не предполагали; что их любят так, как они того не заслуживали. Они не мечутся в отчаянии, потому что их поддерживают спасительные руки.

И в скором времени те, кто спустился в долину смирения, возносятся на вершину радости и преданности делу. Они отдаются работе, находят новых друзей, обретают новую любовь. Они с изумлением осознают, насколько изменились. Они оборачиваются и видят, какой огромный путь проделали. Этот жизненный опыт не просто исцеляет раны, а трансформирует их. Они находят свое призвание и все свои силы отдают великой цели, трудному делу, которое придает жизни смысл.

Каждый шаг на этом пути оставляет след в душе. Этот опыт меняет внутреннюю сущность, делает ее более целостной, твердой, весомой. Самоуважение не то же самое, что уверенность в себе или высокая самооценка. Человек начинает уважать себя не за коэффициент интеллекта, умственные или физические способности, которые помогают поступить в престижный университет. Самоуважение не измеряется количественно. Оно появляется не от того, что вы в чем-то превосходите других, а потому, что превосходите самого себя, преодолеваете испытания, не поддаетесь соблазнам. Самоуважение питается внутренними, а не внешними победами. Его может заслужить только тот, кто поборол внутренний соблазн, встретил лицом к лицу свои слабости и осознал: «Что ж, если случится худшее, я выдержу. Я смогу это преодолеть».

У каждого в жизни есть решающие моменты, поворотные события, когда на карту поставлено все. Но тот же процесс может происходить и постепенно, едва заметно. Возможность распознать мелкие недостатки, предложить поддержку ближнему, попытаться исправить ошибки есть каждый день. Характер вырабатывается и в кризисе, и в повседневности.

Передача Command Performance отражала не просто эстетику или стиль поведения. Чем глубже я изучал тот период, тем больше понимал, что заглядываю в совершенно другой с точки зрения нравственности мир. Я стал замечать иной подход к человеческой натуре, иные жизненные ценности, иные представления об осмысленной, духовно богатой жизни. Не знаю, много ли людей в то время строго следовали подобному моральному кодексу, – я безмерно восхищаюсь теми, кто следовал.

Мы нечаянно оставили эту нравственную традицию в прошлом. За последние десятилетия мы утратили ее лексикон, ее образ жизни. Мы не стали хуже, но лишились ясности нравственных понятий. Мы не стали эгоистичнее или корыстнее наших предшественников, но потеряли их понимание, как вырабатывать характер. Нравственная традиция «кривой тесины», основанная на осознании греха и противостоянии ему, была тем наследием, которое передавалось из поколения в поколение. Она помогала понять, как воспитывать в себе достоинства «для некролога», как развивать ту сторону натуры, которая связана со вторым Адамом. Лишившись этой традиции, современная культура стала в определенной мере поверхностной, особенно в нравственной сфере.

Главное заблуждение современной жизни – уверенность, что достижения первого Адама способны принести глубокое удовлетворение. Это не так. Желания первого Адама безграничны и всегда опережают любое достижение. Лишь второму Адаму доступно глубокое удовлетворение. Первый Адам стремится к счастью, но второй Адам знает, что счастья недостаточно. Величайшие радости – это радости нравственные. На следующих страницах я предлагаю несколько примеров подобной жизни. Мы не можем и не должны стремиться к возвращению в прошлое. Но нам доступна возможность заново открыть эту нравственную традицию, усвоить лексикон характера и внедрить его в свою жизнь.

Не существует формулы или универсальной программы из семи пунктов, следуя которой можно развить в себе второго Адама. Но можно изучить биографии выдающихся людей и попытаться постичь мудрость их образа жизни. Надеюсь, что следующие главы преподнесут вам важные уроки – пусть даже не те, что представляются важными мне. Надеюсь, закончив читать эту книгу, вы почувствуете, что стали немного другим человеком – чуть лучше, чем прежде.

Глава 2. Призвание

Сейчас в окрестностях парка Вашингтон-сквер в Нижнем Манхэттене располагаются Нью-Йоркский университет, дорогое жилье и люксовые магазины. В 1911 году к северной части парка примыкали особняки, а вдоль восточной и южной тянулись фабрики, где работали молодые иммигранты, в основном евреи и итальянцы. В одном из особняков жила миссис Гордон Норри, почтенная мать семейства, среди предков которой были двое из отцов-основателей США.

Двадцать пятого марта миссис Норри угощала гостей чаем, когда на улице вдруг послышался шум толпы. Среди гостей была Фрэнсис Перкинс, представительница среднего класса из штата Мэн, которая также вела свою родословную со времен американской войны за независимость. Фрэнсис закончила престижный колледж Маунт-Холиок и работала в Нью-Йоркской лиге потребителей, где выступала за отмену детского труда. Она разговаривала с аристократическим акцентом, соответствующим ее образованию, как Маргарет Дюмон, игравшая в комедиях братьев Маркс пожилую аристократку, или миссис Хауэлл, супруга миллионера из сериала «Остров Гиллигана».

Вбежал дворецкий и сообщил, что рядом с площадью пожар. Дамы бросились на улицу. Фрэнсис, подобрав юбки, помчалась впереди всех. Горела швейная фабрика. Этому пожару суждено было стать одним из самых страшных в американской истории. Фрэнсис увидела, что три верхних этажа десятиэтажного здания охвачены огнем, а из открытых окон высовываются десятки рабочих. Она присоединилась к толпе перепуганных наблюдателей на тротуаре. Из окон стало падать что-то похожее на тюки материи. Сначала показалось, что владельцы фабрики пытаются спасти самые ценные ткани. Но то были вовсе не тюки. Люди бросались на верную смерть. «Люди просто начали прыгать из окон у нас на глазах, – позже вспоминала Перкинс. – До этого они еще держались, стояли на подоконниках, но сзади на них напирали другие, а огонь и дым подбирались все ближе. Все до одного погибли, все, кто прыгал. Это было жуткое зрелище»{12}.

Пожарные натянули сетки, но под весом тел, падающих с такой огромной высоты, сетки либо рвались, либо выскальзывали из рук пожарных. Одна женщина, прежде чем прыгнуть, сперва вытряхнула все деньги из кошелька на столпившихся внизу.

Фрэнсис вместе с другими кричала: «Не прыгайте! Подождите помощи!» Но помощь запаздывала. Огонь уже подступал. Всего прыгнули 47 человек. Одна молодая женщина что-то страстно говорила перед прыжком, бурно жестикулируя, но ее не было слышно. Один молодой человек помог девушке взобраться на подоконник, поднял ее на вытянутых руках, как балетный танцор, и отпустил. Точно так же он помог спрыгнуть еще двум девушкам. Затем на подоконник забралась четвертая девушка, обняла его, и они поцеловались. Потом он поднял ее и тоже отпустил. Наконец прыгнул сам. Пока он летел вниз, ветер раздувал его брюки, открывая взглядам наблюдателей изящные коричневые ботинки. Один из репортеров написал: «Я видел его лицо до того, как тело накрыли. По этому лицу было видно: вот настоящий мужчина. Он сделал все, что было в его силах»{13}.

Пожар начался около 16:40, когда кто-то на восьмом этаже выбросил окурок или спичку в кучу хлопковых обрезков, оставшихся после раскройки. Ткань мгновенно вспыхнула.

Позвали директора фабрики Сэмуэля Бернштейна, он подхватил несколько ведер с водой и вылил на огонь. Это не помогло. Хлопок загорается быстрее, чем бумага, а обрезков ткани только на восьмом этаже было около тонны{14}.

Бернштейн вылил на разгорающееся пламя еще несколько ведер воды, но это было уже совершенно бесполезно: огонь перекинулся на бумажные выкройки, развешанные над деревянными столами. Директор распорядился принести пожарный шланг с ближайшей лестницы. Вентиль открыли, но вода не поступала – не хватало давления. Как отмечает журналист Дэвид фон Дрел, обстоятельно изучавший историю пожара, Бернштейн в эти три минуты принял роковое решение. Нужно было сделать выбор: бороться с огнем или эвакуировать почти 500 работников. Он до последнего безрезультатно пытался потушить усиливающийся пожар. Если бы он потратил это время на то, чтобы организовать эвакуацию, возможно, обошлось бы без жертв{15}.

В конце концов о пожаре сообщили двоим владельцам фабрики, которые сидели на десятом этаже. Пожар уже поглотил восьмой этаж и быстро поднимался. Один из владельцев Айзек Харрис собрал группу работниц и заключил, что пробираться вниз через огонь – это самоубийство. «Девушки, поднимаемся на крышу! Поднимайтесь на крышу!» – крикнул он. Еще один владелец Макс Бланк был парализован страхом. Он застыл на месте с выражением ужаса на лице, обнимая младшую дочь и держа за руку старшую{16}. Клерк, стоявший на пути к выходу с конторской книгой, решил ее бросить и спасать начальника.

Большинству работников с восьмого этажа удалось выбраться, но тех, кто трудился на девятом, не успели вовремя предупредить. Когда огонь подобрался к ним, они стали метаться от одного пути к другому. В здании было два лифта, но они ходили медленно и сразу же заполнились. Автоматической системы пожаротушения не было. Шаткая пожарная лестница, проходившая снаружи здания, была завалена хламом. В обычные дни работниц обыскивали, опасаясь воровства, поэтому часть дверей держали запертыми, чтобы все шли через один выход. Окруженные пламенем, люди не представляли, куда бежать, и, задыхаясь от дыма и ужаса, принимали роковые решения.

Три подруги – Ида Нельсон, Кэти Вейнер и Фанни Ланснер – услышали крики «Пожар!», когда были в раздевалке. Нельсон побежала вниз по лестнице. Вейнер поспешила к лифтам и увидела уходящую вниз кабину. Она прыгнула в шахту и приземлилась на крышу лифта. Ланснер не решилась на это и погибла{17}.

Работница Мэри Бучелли позже рассказывала, как тяжело было выбраться из здания: «Не помню подробностей, я успевала только толкаться и брыкаться. И меня толкали и пинали. Я просто разбрасывала всех, кто преграждал мне путь. Думала только о том, как спастись. ‹…› Когда кругом неразбериха, видишь сразу столько всего, но не успеваешь различить. В такой сутолоке остается только драться»{18}.

Джозеф Бреннан был одним из немногих мужчин, работавших на фабрике. От лифтов его отделяла целая толпа женщин, но работницы были физически слабые и в большинстве своем худые. Он растолкал их, пробился к лифту и спасся.

Пожарные прибыли быстро, но их лестницы не доставали до восьмого этажа. Вода из брандспойтов тоже едва достигала этой высоты и лишь оросила стены снаружи.

Стыд

Страшный пожар на фабрике потряс весь город. Люди не только осуждали владельцев предприятия, но и смутно ощущали собственную ответственность. В 1909 году иммигрантка из России Роза Шнейдерман вывела работниц этой и других фабрик на забастовку, выступая против тех самых проблем, которые привели к такому количеству жертв при пожаре. Охрана компании тогда подавила забастовку, а горожане безучастно наблюдали за происходящим: жизнь бедняков мало кого волновала. После пожара проявлениям народного гнева не было конца; он подпитывался осознанием общей вины за эгоистичную сосредоточенность на собственной жизни и равнодушие к трудностям и страданиям окружающих. «Невозможно описать, насколько это выбило всех из колеи, – вспоминала Фрэнсис Перкинс. – Казалось, мы все вместе совершили какое-то преступление. Случилось то, чего не должно было случиться. Мы чувствовали себя виноватыми. Mea culpa! Mea culpa![9]»{19}

В память о погибших было устроено большое шествие, а затем и широкий митинг с участием всех видных горожан. Фрэнсис Перкинс стояла на сцене как представитель Лиги потребителей. Роза Шнейдерман выступила со страстной речью:

Я бы предала несчастных сгоревших, если бы пришла сюда говорить с вами как с добрыми товарищами. Мы испытали вас, славные граждане, и вы не прошли испытание!

У средневековой инквизиции были дыба, тиски для пальцев и железные зубья. Мы знаем, как они выглядят сегодня: железные зубья – это наши жизненные потребности, тиски для пальцев – окружающие нас тяжелые и быстрые машины, а дыба – это здания, которые превращаются в смертельные огненные ловушки…

Мы испытали вас, граждане! Мы испытываем вас снова, и вы теперь от щедрот души своей предлагаете по паре долларов скорбящим матерям, братьям и сестрам. Но каждый раз, когда мы, рабочие, единственным доступным нам способом выступаем против невыносимых условий, твердая рука закона вправе нас покарать. ‹…› Я не могу говорить с вами, собравшимися тут, как с добрыми товарищами. Слишком много крови пролито!{20}

Пожар и его отголоски наложили глубокий отпечаток на Фрэнсис Перкинс. Прежде, выступая за права рабочих и бедняков, она двигалась по традиционному пути, который, вероятно, со временем привел бы ее к традиционному браку и занятию благотворительностью. После пожара работа превратилась в ее призвание. Нравственное возмущение открыло ей другой путь. Ее желания и собственное «я» перестали быть главными в ее жизни – это место заняло дело. Она забыла об условностях своего класса. Она стала нетерпимой к тому, как благовоспитанные прогрессисты занимались помощью бедным: ханжески, опасаясь замарать руки. Фрэнсис ожесточилась. Она бросилась в самую гущу политики. Она готова была даже на морально сомнительные действия, лишь бы предотвратить новые катастрофы, подобные пожару на швейной фабрике. Она согласна была сотрудничать с продажными чиновниками, если это обещало принести результат. Она посвятила борьбе всю свою дальнейшую жизнь.

Зов жизни

Сегодня молодежь призывают следовать своим желаниям, доверять своим чувствам, размышлять и искать свою цель в жизни. За этими расхожими фразами стоит убеждение, что ответы на главные вопросы нужно искать внутри себя. Пока вы молоды и только входите во взрослую жизнь, надо уделить время поиску себя. Сядьте и подумайте, что для вас важно, какие у вас приоритеты, что вызывает у вас самые сильные эмоции. Задайте себе вопросы по списку: «В чем смысл моей жизни? Чего я хочу добиться? Что я по-настоящему ценю, а не делаю только для того, чтобы порадовать других или произвести на них впечатление?»

Придерживаясь такого подхода, жизнь можно организовать как бизнес-план. Сначала необходимо составить перечень своих талантов и увлечений, затем поставить цели и придумать критерии, как организовать продвижение к этим целям. После этого следует разработать стратегию, как обрести смысл жизни, и это поможет отличить те действия, которые приближают вас к вашим целям, от тех, что кажутся необходимыми, но на самом деле лишь отвлекают от главного. Чем раньше вы придумаете реалистичный смысл и выстроите гибкую стратегию, тем более осмысленной будет ваша жизнь. Вы достигнете той же непоколебимой уверенности в себе, что и герой известного стихотворения Уильяма Эрнеста Хенли «Непокоренный»: «Я – властелин своей судьбы, я – капитан своей души».

Как правило, во времена личной автономности мы организуем свою жизнь следующим образом: начинаем с «я» и им же заканчиваем, начинаем с самоанализа и заканчиваем самореализацией. Это жизнь, определяемая последовательностью личных решений. Однако Фрэнсис Перкинс обрела смысл жизни другим путем. Этот способ не заставляет спрашивать: «Чего я хочу от жизни?» Он призывает задавать иные вопросы: «Чего жизнь хочет от меня? К чему меня призывают обстоятельства?»

При таком подходе не мы создаем свою жизнь – жизнь призывает нас. Мы получаем ответы не изнутри, а извне. Этот подход берет свое начало не внутри автономного «я», а в конкретных обстоятельствах, в которые вы оказываетесь погружены. Он отталкивается от осознания того, что мир существовал задолго до вас и просуществует еще долго после вас и что на короткий миг вашей жизни судьба, история, случай, эволюция или Бог поместили вас в определенное место с определенными проблемами и задачами. Вам же нужно понять: «Какая помощь требуется в этой ситуации? Что в ней нужно исправить? Какие дела ждут исполнения?» Или, говоря словами писателя Фредерика Бюкнера, «в каких точках то, что я умею, и то, что приносит мне радость, соприкасается с тем, что нужно миру?»

О подобном призвании в 1946 году писал Виктор Франкл в своей знаменитой книге «Человек в поисках смысла»[10]. В 1942 году Франкла, венского психиатра-еврея, арестовали нацисты. Его отправили сначала в гетто, а затем в концлагерь. Большую часть времени в лагере он занимался укладкой шпал. Франкл вовсе не такую жизнь себе готовил, не этого желал, не об этом мечтал. Будь на то его воля, он занимался бы совсем другим. Но такую жизнь назначили ему обстоятельства. И он понял: то, каким человеком он в итоге станет, зависит от того, какое внутреннее решение он примет в ответ на обстоятельства.

«На самом деле имеет значение не то, что мы ждем от жизни, – писал Франкл, – а то, чего жизнь ожидает от нас. Нам нужно было перестать спрашивать о смысле жизни, а вместо этого понять, что жизнь задает вопросы нам, ставит задачи – ежедневно и ежечасно». Франкл пришел к выводу, что судьба поставила перед ним нравственную и интеллектуальную задачу, назначила ему дело.

Его нравственной задачей стало страдать так, чтобы быть достойным своих страданий. Он не был властен над тем, сколько ему придется находиться в концлагере, отправят его в газовую камеру или бросят мертвым на обочине, но он мог внутренне реагировать на свои страдания. Нацисты стремились обесчеловечить и унизить жертв, и некоторые заключенные сдавались, падали духом или уходили в воспоминания о счастливом прошлом. Другие же боролись против унижения и укрепляли свою внутреннюю целостность. «Можно одержать духовную победу, обратив лагерное существование во внутренний триумф», – понял Франкл. Противостоять унижению, проявляя достоинство в малом, – не для того, чтобы изменить внешние обстоятельства жизни или свою судьбу, но чтобы усилить свой внутренний стержень. Показать то, что он называл «внутренней властью», жесткий контроль внутреннего состояния и упорную оборону своей личности.

«Страдание стало для нас вызовом, от которого мы не хотели отворачиваться», – писал Франкл. Осознав задачу, которую поставили перед ним обстоятельства, он понял значение и конечную цель своей жизни, а также то, какую возможность предоставила ему война, чтобы исполнить эту цель, – и выживать стало легче. Как отмечал Ницше, «тот, кто знает, зачем жить, может вынести почти любое “как”».

У Франкла была огромная интеллектуальная возможность – возможность исследовать людей в самых страшных условиях. Ему выпал шанс превратить обстоятельства, в которых он оказался, в мудрость, которую можно донести миру.

Пока у него были силы, он разговаривал с другими заключенными, призывал их принимать свою жизнь всерьез, бороться за сохранение в себе внутренней власти, обратить мысли к высшему и сосредоточиться на образе близкого человека, чтобы хранить и укреплять любовь – к жене, ребенку, отцу или другу, даже если обстоятельства ее разрушают, даже если близкий человек, попавший в другой лагерь, возможно, уже погиб. Среди грязи, испытаний и трупов существовала возможность подняться: «Я взывал к Богу из моей тесной тюрьмы – и Он подарил мне свободу этого пространства!» «Даже в таком положении, – писал Франкл, – человек может, через полное любви размышление о близком, выразить себя. Впервые в жизни я был способен понять смысл слов: “Блаженны ангелы, погруженные в вечное и полное любви созерцание бесконечной красоты”».

Он говорил тем, кто задумывался о самоубийстве, что жизнь еще ждет от них чего-то в будущем, что кто-то на них надеется. «В конечном счете, – заключал он, – жить означает брать на себя ответственность за выбор правильного решения в ответ на проблемы жизни и выполнять задачи, которые она постоянно ставит перед каждым человеком».

Мало кому приходится попасть в столь ужасные и экстремальные условия, но каждому из нас даны способности, умения, таланты и черты, которые мы, строго говоря, ничем не заслужили. И каждый из нас оказывается в обстоятельствах, которые призывают к действию, будь то бедность, страдания, нужды семьи или возможность что-то донести до людей. Эти обстоятельства предоставляют нам возможность использовать то, что нам дано.

Чтобы найти свое призвание, нужно уметь видеть и слышать. Тогда получится понять, какую задачу ставят перед вами обстоятельства. Как говорит Мишна, одна из священных книг иудаизма, «не по твоим силам завершить работу, но не волен ты уклоняться от ее выполнения».

Призвание

У Франкла, как и у Перкинс, было призвание. Призвание – это не профессиональный путь. Человек, выбирая профессию, оценивает варианты и возможности для роста. Выбор профессии – это поиск финансовых и психологических преимуществ. Если ваша работа или профессия вас не устраивает, вы ее меняете.

Призвание не выбирают. Оно приходит само. Как правило, человеку кажется, что у него не было выбора, что если бы он не занялся этим, его жизнь повернулась бы совершенно иначе.

Иногда призвание приходит с потрясением. Фрэнсис Перкинс стала очевидицей пожара на швейной фабрике и была возмущена тем, что продолжает существовать подобный порядок вещей, нарушающий нравственный закон мироздания. Иногда призвание приходит с действием. Например, человек берет в руки гитару и в этот момент понимает, что он музыкант. Дело не в том, что он играет на гитаре, а в том, что он по своей сути гитарист. Иногда призвание открывают строки из Библии или литературных произведений. Летним утром 1896 года Альберту Швейцеру[11] попался на глаза библейский стих: «Кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душу свою ради Меня, тот обретет ее». В этот момент он понял, что призван оставить успешную карьеру теоретика музыки и органиста, заняться медициной и лечить людей.

Человек, который обрел призвание, сражается за гражданские права, борется с болезнями, пишет великий роман или управляет гуманитарной организацией не потому, что это сулит ему определенные выгоды. Он руководствуется причинами более глубокими и возвышенными, нежели практическая польза, и держится за свое призвание тем крепче, чем больше возникает трудностей. Швейцер писал: «Любой, кто собирается творить добро, не должен ждать, что другие будут убирать камни у него с пути, он должен смиренно принимать свою участь, даже если ему наваливают новые камни на дорогу. Только та сила, которая перед лицом препятствий становится мощнее, способна победить»{21}.

Подобная идея призвания противоречит логике, которая преобладает в наши дни. Призвание – это не удовлетворение своих желаний и потребностей, как от нас того ожидают современные экономисты. Призвание – это не поиск счастья, если под счастьем понимается хорошее настроение, приятные жизненные переживания или отсутствие борьбы и боли. Человек становится орудием для решения поставленной перед ним задачи. Александр Солженицын, считая себя орудием в борьбе с тиранией, сформулировал это так: «Я чувствую себя счастливее, увереннее оттого, что думаю, что мне не надо планировать и управлять всем самому, что я только меч, заостренный, чтобы поразить нечистые силы, зачарованный меч, который рубит и рассеивает их. Дай Бог, чтобы я не сломался от удара! Не дай мне выпасть из руки Твоей!»

Тем не менее люди, нашедшие свое призвание, обычно не унывают – хотя бы потому, что черпают радость в своем деле. Дороти Сейерс, сейчас в основном известная как автор детективов (в свое время она писала ученые и богословские труды), различала служение обществу и служение работе. Люди, которые служат обществу, в конечном счете обманывают свою работу, писала она, будь то сочинение романов или выпечка хлеба, потому что не сосредоточены всецело на собственной задаче. Тот, кто служит работе – выполняет каждую задачу в совершенстве, испытывает глубокое удовлетворение и в итоге служит обществу более полно, чем мог бы сознательно предположить. Увлеченность, страстное желание безупречно исполнять танец или безупречно управлять компанией – вот что отличает людей, нашедших свое призвание. Им приносит радость то, что их ценности находятся в глубокой гармонии с их поступками. Они испытывают восхитительную уверенность, которая не позволяет поддаваться унынию даже в самые трудные дни.

Пожар на швейной фабрике был не единственным событием, которое определило цель жизни для Фрэнсис Перкинс, но самым крупным. Она стала непосредственным свидетелем кошмара. И как многие, в праведном гневе обрела решимость. Дело было не только в том, что погибло так много людей: в конце концов, их уже нельзя было вернуть к жизни, а в том, что «пожар стал символом постоянного пренебрежения разумным порядком». Существует определенное представление о том, как следует поступать с людьми, чтобы не унижать их достоинство, и это представление оказалось разрушено.

Детство в строгости

Фрэнсис Перкинс родилась в Бостоне в районе Бикон-хилл 10 апреля 1880 года. Ее предки прибыли в Америку в середине XVII века с большой волной протестантской эмиграции и сначала поселились в Массачусетсе, а затем перебрались в Мэн. Один из них, Джеймс Отис, был героем войны за независимость. Другой, Оливер Отис Говард, служил генералом во время Гражданской войны, а затем основал Говардовский университет, исторически черное учебное заведение в Вашингтоне. Говард посещал дом Перкинсов, когда Фрэнсис было пятнадцать. На войне он лишился руки, и Фрэнсис помогала ему в качестве секретаря{22}.

На протяжении многих веков Перкинсы занимались фермерским хозяйством и изготовляли кирпичи, в основном у реки Дамарискотта к востоку от Портленда. Мать Фрэнсис принадлежала к многочисленной семье Бин. Они дали дочери традиционное воспитание янки: экономное, серьезное и радикально честное. По вечерам Фред Перкинс читал греческую поэзию и воспроизводил наизусть греческую драматургию друзьям. Он начал обучать Фрэнсис греческой грамматике, когда ей было семь или восемь лет. Когда Фрэнсис было десять, ее мать – творческая, но степенная и строгая женщина – взяла ее с собой в шляпный магазин. В то время в моде были маленькие шляпки, украшенные перьями и лентами, но Сьюзен Бин Перкинс надела на дочь простую треуголку. Слова, которые она произнесла после этого, отражают принципиально иной подход к воспитанию, чем тот, что распространен в наши дни. Сегодня мы обычно говорим детям о том, какие они замечательные, а тогда родители чаще напоминали детям об их слабостях и недостатках.

«Вот такую шляпку тебе надо носить, милая, — сказала мать. — Всегда выбирай фасон такого рода. У тебя очень широкое лицо: расстояние между скулами больше, чем между висками, и лоб узкий. А еще у тебя острый подбородок. По­этому тебе всегда надо следить, чтобы шляпка была такой же ширины, как скулы. Никогда не покупай шляпку, если она уже, чем твои скулы, а то будешь выглядеть смешно»{23}.

Культура янки отличалась строгостью и прагматичностью. Они были упорными, самостоятельными, демократичными и эмоционально сдержанными. Иногда эта сдержанность переходила в холодность, а иногда ее питала и пронизывала страстная любовь и нежность. Жители Новой Англии остро осознавали свою греховность и почитали Бога, который проявлял свою любовь в виде запретов и наказаний. Они трудились в поте лица и не жаловались.

Однажды вечером Фрэнсис, будучи уже молодой девушкой, спустилась к ужину в новом нарядном платье. Отец сказал ей, что она выглядит как леди. Позже Фрэнсис отмечала: «Даже если бы мне удалось выглядеть красиво, отец никогда бы не сказал мне об этом. Это было бы грехом»{24}.

Янки сочетали то, что можно было бы назвать социальным консерватизмом, с политическим либерализмом. Строгие и приверженные традиции в частной жизни, они верили в общественное сочувствие и благотворную деятельность правительства. Они считали, что у людей есть коллективная ответственность сохранять «надлежащий порядок». Кроме того, янки глубоко верили в образование. Последние 350 лет школы Новой Англии остаются в числе лучших во всех Соединенных Штатах. И сегодня в Новой Англии уровень доступности образования один из самых высоких в стране{25}.

Родители Фрэнсис позаботились о том, чтобы дать ей образование, но она никогда не получала высоких отметок. Впрочем, у нее от природы была бойкая речь, что выручало ее в старших классах. После школы она поступила в колледж Маунт-Холиок, который окончила в 1902 году. Правила в этом колледже, как и во всех высших учебных заведениях того времени, тоже сильно отличались от нынешних. Если сейчас студенты более или менее свободны и вольны вести частную жизнь так, как хотят, то в начале XX века они подчинялись множеству ограничений. Большинство из них в наши дни представляются абсурдными, а тогда они были призваны воспитывать почтительность, скромность и уважение. Приведу несколько правил из кодекса поведения тех времен, когда Фрэнсис Перкинс училась в Маунт-Холиоке: «Первокурсницы должны молчать в присутствии старшекурсниц. При встрече со старшекурсницей в кампусе первокурсница должна почтительно поклониться. Первокурсницам запрещается носить длинные юбки и высокие прически до экзаменов по итогам семестра»{26}. Фрэнсис пережила и ограничения, и неуставные отношения, обычные для таких структур, и стала одной из лучших на курсе студенток. В последний год учебы ее выбрали президентом класса.

Сейчас преподаватели обычно ищут у студентов сильные стороны, чтобы их развивать. В прошлом веке профессора искали недостатки, чтобы исправлять их. Так, преподавательница латыни Эстер ван Диман отметила в Перкинс склонность к лени. Она принялась муштровать нерадивую студентку, чтобы воспитать в ней трудолюбие. Заставляла ее час за часом зубрить спряжение латинских глаголов. Фрэнсис плакала от обиды и скуки, но позже оценила эту строгую дисциплину: «Впервые в жизни я поняла, что такое сильный характер»{27}.

Фрэнсис Перкинс увлекалась историей и литературой и слабо успевала по химии. Заметив это, преподавательница химии Нэнси Голдсуэйт заставила ее выбрать химию в качестве профильного предмета. Смысл заключался в том, что, если Фрэнсис удастся добиться успеха в самом трудном для нее предмете, она справится и со всеми трудностями в дальнейшей жизни. Голдсуэйт побуждала Фрэнсис выбирать самые трудные дисциплины, даже если это означало, что в аттестате у той будут средние оценки. Фрэнсис приняла вызов. Голдсуэйт стала ее наставницей. Спустя годы Перкинс сказала на встрече выпускников: «Студенческому уму следует сосредоточиваться на естественно-научных курсах, которые закаляют дух, укрепляют и очищают его, делая из него орудие, которым можно обрабатывать любой материал»{28}.

Маунт-Холиок был одним из тех учебных заведений, которые навсегда накладывают отпечаток на студентов. Его роль, в отличие от многих современных университетов, состояла не только в развитии когнитивных умений первого Адама. Он не просто учил думать, не просто подталкивал студенток сомневаться в выдвинутых ими предположениях — он помогал подросткам стать взрослыми: воспитывал самоконтроль, давал студенткам возможность найти новое любимое дело, разжигал в молодых девушках нравственный пыл, давая им понять, что человек пойман в паутину добра и зла и что жизнь — вечная борьба этих двух начал. В колледже студенткам говорили: хорошо прожитая жизнь предполагает участие в борьбе и большая часть жизни самых достойных людей проходит под знаком испытания моральной смелости, в неуклонном противостоянии насмешкам; тот, кто стремится к борьбе, в конечном счете счастливее того, кто гонится за удовольствиями; героем в этой борьбе становится не тот, кто самодовольно устремляется за славой, а тот, который самоотверженно принимает тяжелое призвание. Девушек по­старались раз и навсегда излечить от идеализма, критикуя примитивные проявления сочувствия и ханжеское самопожертвование. Им внушали, что на путь служения встают не по доброте душевной, а из чувства долга и благодарности за дар жизни. Им указывали конкретные способы, как прожить жизнь, полную постоянного героического служения.

За несколько десятков лет сотни женщин из Маунт-Холиок отправились миссионерами в северо-западный Иран, в Наталь[12] в Юго-Западной Африке и в Махараштру в Западной Индии. «Делайте то, чего больше никто не хочет делать; отправляйтесь туда, куда больше никто не хочет ехать», — напутствовала студенток основательница колледжа Мэри Лайон.

В 1901 году президентом колледжа стала Мэри Вулли, одна из первых женщин, окончивших Брауновский университет и ставших богословом. Она написала для Harper’s Bazaar эссе под названием «Ценность университетского образования для женщин», в котором охарактеризовала атмосферу высоких нравственных устремлений, пронизывавшую жизнь колледжа. «Характер есть главный предмет образования, — объявляла она и продолжала: — Истинная объективность требует уравновешенности. Недостаток этого качества часто становится слабым местом в броне, так что хорошие побуждения, высокие устремления и настоящие таланты не достигают цели»{29}.

В программе Маунт-Холиок преобладали богословие и классика — Иерусалим и Афины. Религия должна была научить студенток этике заботы и сочувствия, а древние греки — особому пониманию героизма: быть смелыми и непреклонными перед лицом худшего, что может обрушить на них мир. В эссе для Harper’s Bazaar Вулли цитировала философа-стоика Эпиктета: «Жить, вдохновляясь великими истинами и вечными законами, руководствуясь незыблемыми идеалами, — вот что наделяет человека терпением, когда мир от него отворачивается, и спокойствием и чистотой, когда мир им восхищается». Перкинс и Вулли дружили до самой смерти последней.

Фрэнсис Перкинс училась в то время, когда особым влиянием пользовалось движение Социального Евангелия. В ответ на урбанизацию и индустриализацию его лидеры, в том числе Уолтер Раушенбуш[13], отвергали индивидуалистичную, частную религию, которая преобладала в большинстве аристократических церквей. Недостаточно, утверждал Раушенбуш, избавить от греха каждое сердце. Есть еще надличностный грех — несправедливые институты и социальные структуры, которые множат притеснение и страдания. Лидеры Социального Евангелия побуждали слушателей испытывать и исправлять себя ради совершенствования общества. Истинно христианская жизнь, говорили они, это не одинокое существование в молитве и покаянии, а жертвенное служение, предполагающее солидарность с бедными и участие в общем движении, нацеленном на исправление Царства Божия на земле.

Как президент класса Фрэнсис участвовала в выборе его девиза: «Будьте тверды». На финальной встрече для молитвы она зачитала однокурсницам стих из Первого послания к коринфянам: «Итак, братия мои возлюбленные, будьте тверды, непоколебимы, всегда преуспевайте в деле Господнем, зная, что труд ваш не тщетен пред Господом».

Фрэнсис Перкинс, как и многих других девушек, для которых принадлежность к женскому полу и определенному классу означали невысоко себя ставить, Маунт-Холиок убедил, что они способны совершить нечто героическое. Однако им не говорили, что они великолепны и готовы к подвигам, их вынуждали взглянуть в лицо своим природным слабостям. Их подавляли, чтобы они научились устремляться вверх. Фрэнсис пришла в Маунт-Холиок милой, красноречивой, сдержанной и обаятельной девочкой, а вышла оттуда сильной, уверенной в себе женщиной, горящей желанием отдаться служению и явно не приспособленной для ограниченного буржуазного мира, в котором она выросла. Ее мать, присутствовавшая при выпуске, разочарованно заметила: «Я больше не узнаю мою Фанни. Я не понимаю. Она стала совсем чужой»{30}.

Твердость в нежности

Фрэнсис знала: она хочет, чтобы ее жизнь была героической, но после окончания колледжа никак не могла найти, в какой роли. В социальные службы ее не брали: не хватало опыта. Она попробовала преподавать в престижной школе для девочек в Лейк-Форесте, но это ее не вдохновляло. Наконец она перебралась в Чикаго и стала работать с Халл-хаусом.

Халл-хаус — социальное поселение, одной из основательниц которого была Джейн Аддамс, ведущий социальный реформатор Америки того времени. Халл-хаус предлагал женщинам новый спектр общественной активности, устанавливал связь между состоятельными и бедными и воссоздавал чувство общности, разрушенное нововведениями индустриализации. Образцом для него послужил Тойнби-холл в Лондоне, где влиятельные университетские преподаватели проводили социальные мероприятия, в которых наравне с представителями их круга участвовали и бедняки.

В Халл-хаусе богатые дамы жили вместе с бедняками и рабочим классом, они выступали в роли консультантов, советников, ассистентов и воплощали различные проекты, призванные улучшить жизнь. Например, они организовали курсы профессиональной подготовки, детский сад, сберегательную кассу, давали уроки английского и даже преподавали рисование.

В наши дни работа на благо общества иногда служит способом замаскировать неопределенность внутренней жизни. Недавно я спросил у директора престижной средней школы, как ее заведение воспитывает характер, в ответ она рассказала, сколько часов ее ученики уделяют благотворительности. Я спросил ее о внутреннем, а она в ответ заговорила о внешнем. Видимо, она считала, что давать уроки бедным детям достаточно для того, чтобы называться хорошим чело­веком.

И это не единичный случай. Многие сегодня испытывают сильные альтруистические позывы, но в отсутствие нравственного лексикона часто превращают этические вопросы в вопросы распределения ресурсов. Как мне помочь большему числу людей? Как повлиять на мир? Или, что еще хуже: как мне использовать мою прекрасную личность, чтобы помочь тем, кто обделен судьбой?

В Халл-хаусе царила совершенно иная атмосфера. У его основателей было четкое представление о том, как вырабатывать характер и у тех, кто служит бедным, и у самих бедных. Аддамс, как и многие ее современники, посвятила свою жизнь помощи нуждающимся, но скептически относилась к сочувствию. Ее настораживала бесформенность этой эмоции, то, как сострадательные люди изливали свои чувства на нуждающихся без всякой практической пользы. Она отвергала ханжество, позволявшее богатым гордиться собой только потому, что они занимаются благотворительностью. «Благодетельность — близнец гордыни», — писал Натаниэл Готорн[14]. Аддамс не терпела никакой позы, которая возвышала того, кто служит, над тем, кому он служит.

Как и во всех успешных благотворительных организациях, она хотела, чтобы работники получали удовольствие от своей работы, любили служение. В то же время она призывала их держать свои чувства под контролем и неустанно бороться с любым ощущением превосходства. Социальным работникам в Халл-хаусе предписывалось быть незаметными. Они должны были оставлять сочувствие за порогом и с разумным терпением выявлять истинные потребности каждого нуждающегося в помощи. Социальные работники давали практические советы, почти как современные бизнес-консультанты: рассматривали варианты, предлагали дружбу и поддержку, но никогда не навязывали свое мнение. Смысл был в том, чтобы бедные самостоятельно организовывали свою жизнь, а не становились зависимыми от других.

Аддамс отмечала, что многие энергичные, живые и яркие выпускники к 30 годам теряли свои устремления и становились скучными и циничными людьми. В своих мемуарах Twenty Years at Hull House («Двадцать лет в Халл-хаусе») Аддамс писала, что в колледже студенток учат жертвовать собой, забывать о своем «я», ставить благо общества выше собственного блага, но, когда они заканчивают учебу, им велят позаботиться о себе, выйти замуж и, возможно, найти работу. Молодых женщин, по сути, побуждают подавлять желание исправлять несправедливость и облегчать страдания. «Девушка упускает что-то крайне важное в той жизни, к которой предназначена, — пишет Аддамс. — Ее ограничивают, она несчастлива, а старшее поколение не осознаёт этого, и вот налицо все составляющие трагедии»{31}. Аддамс видела в Халл-хаусе не только место для помощи бедным, но и место, где богатые могли посвятить себя облагораживающему призванию. «В конце концов дело возвращается к тому, кто его сделал»{32}, — писала Аддамс.

Фрэнсис старалась проводить в Халл-хаусе как можно больше времени. Здесь она научилась ориентироваться в мире бедных и стала смелее. Следующим местом ее работы была организация в Филадельфии, основанная выпускницей Халл-хауса. В то время фальшивые агентства по трудоустройству заманивали иммигранток в пансионы, иногда одурманивали их наркотиками и принуждали заниматься проституцией. Фрэнсис Перкинс вывела на чистую воду 111 таких организаций. Она откликалась на фальшивые вакансии и противостояла сутенерам лицом к лицу. В 1909 году, уже имея за плечами кое-какой опыт, она начала сотрудничать с Флоренс Келли[15] в Национальной лиге потребителей в Нью-Йорке. Перкинс считала Келли героиней и образцом для подражания. «Страстная, темпераментная, упорная, она отнюдь не была кроткой святой, — писала позже Перкинс. — Она жила и работала как миссионер — с готовностью на самопожертвование и любое усилие. Она была глубоко чувствующей и глубоко верующей, хотя зачастую выражала это необычными способами»{33}. В Лиге потребителей Фрэнсис Перкинс выступала за запрет детского труда и несправедливого обращения с рабочими.

В Нью-Йорке Фрэнсис попала в богемное общество Гринвич-виллидж: она дружила с Джеком Ридом, который впоследствии стал свидетелем русской революции, Синклером Льюисом, однажды полусерьезно предложившим ей руку и сердце, и Робертом Мозесом, который в то время бунтовал против устоев общества, а потом стал главным нью-йоркским градостроителем.

Сдержанность

С каждым этапом долгого пути — в Маунт-Холиоке, в Халл-хаусе — Фрэнсис становилась сильнее и вместе с тем идеалистичнее. Со все большим пылом она служила своей цели. Пожар на швейной фабрике стал точкой, в которой оба этих процесса совершили грандиозный прорыв.

Посол США в ООН Саманта Пауэрс тонко подметила, что некоторые люди, когда загораются идеей, «ставят на карту самих себя». Принимая решения, они готовы пожертвовать своей репутацией и своей личностью. Цель для них настолько важна, настолько близка им внутренне, что является отражением их эмоций, их личности и устремлений. Перкинс не «поставила себя на карту» после пожара. Она отправилась работать в Олбани, чтобы лоббировать в законодательном собрании штата законы о безопасности рабочих. Она оставила предубеждения своего светского круга в Нью-Йорке и благовоспитанность политиков-прогрессистов. Она была готова идти на беспощадные компромиссы, если это вело ее к цели. Ее наставник Эл Смит, восходящая звезда нью-йоркской политики, сказал Фрэнсис, что аристократы-прогрессисты быстро остывают к любой идее и, чтобы добиться реальных изменений, придется иметь дело с нечистыми на руку законодателями и участвовать в партийных интригах. Она должна будет мыслить практически и жертвовать своей чистотой ради дела. Фрэнсис узнала, что в грешном мире именно «запятнанные» люди зачастую помогают сделать большую часть добрых дел. В Олбани она начала тесно сотрудничать с «политической машиной» Таммани-холл, о которой благородные круги, где она прежде вращалась, говорили не иначе как с ужасом.

Кроме того, именно в Олбани Фрэнсис нашла подход к мужчинам-политикам в возрасте. Однажды она ждала лифт в холле Капитолия штата и стала свидетелем того, как сенатор Хью Фоули рассказывал о конфиденциальных деталях кулуарных совещаний, жалуясь на постыдную работу, которую ему приходилось выполнять. Охваченный жалостью к себе, он воскликнул: «У каждого ведь есть мать!» Фрэнсис описала этот случай в папке «Заметки о мужском разуме», которую вела, чтобы начать лучше разбираться в психологии представителей противоположного пола. Этот случай сыграл важную роль в ее политическом становлении: «Я узнала, что мужчины воспринимают женщин в политической жизни через ассоциацию с материнством. Они понимают и уважают своих матерей — 99 процентов из них. Это простое и примитивное отношение. И я сказала себе: вот как ты добьешься результата. Веди себя, одевайся и держись так, чтобы подсознательно напоминать им мать»{34}.

Фрэнсис Перкинс было 33 года; ее считали обаятельной, но не красавицей. Прежде она отдавала предпочтение нарядам, соответствовавшим моде, но с тех пор стала одеваться как подобает матери — в строгие черные платья с белым бантом на шее. Она начала носить жемчуг, черную шляпку-треуголку и выглядеть как почтенная матрона. Пресса отметила эти изменения и окрестила ее мамашей Перкинс за то, как она обходилась с законодателями за шестьдесят. Прозвище ей не нравилось, но она обнаружила, что ее метод сработал. Она подавила свою сексуальность, женственность, даже часть своей личности, чтобы заслужить доверие стариков вокруг. Сейчас, когда женщинам вроде бы уже не нужно себя подавлять, чтобы добиться успеха, такая тактика кажется сомнительной, но в 1920-х без этого было не обойтись.

В числе других проектов Фрэнсис Перкинс отчаянно продвигала билль об ограничении рабочей недели до 54 часов. Она стремилась наладить отношения с лидерами Таммани-холла, чтобы заручиться их поддержкой, но те пытались ее обмануть. Однако на ее сторону встали несколько рядовых сотрудников, а также один из крупных политиков «машины» Большой Тим Салливан. «Сестрица моя жила в бедности и пошла работать с ранних лет, — признался он ей. — Мне жаль бедных девчонок, которые работают так, как вы говорите. Я бы оказал им услугу. Я и вам оказал бы услугу»{35}.

Когда билль о 54-часовой рабочей неделе наконец вынесли на голосование, законодатели исключили из него одну из наиболее влиятельных отраслей — консервную, которая как раз часто эксплуатировала рабочих. Сторонники билля несколько месяцев перед этим настаивали на том, что никаких исключений быть не должно. Все отрасли, и особенно консервная, должны были попасть под действие закона. В решающий момент Фрэнсис стояла на пороге зала заседаний. Ей надо было решить, согласиться на этот, неполноценный, билль или отвергнуть его из принципа. Ее коллеги активно высказывались за второй вариант. Однако она согласилась на «полкаравая», которые, согласно пословице, лучше, чем ничего. «Это мой долг. Я это сделаю, и пусть меня за это повесят, если придется»{36}. Многие прогрессисты действительно возмутились. Однако ее суровая наставница Флоренс Келли полностью ее поддержала. С тех пор и в общественной, и в частной жизни за Фрэнсис Перкинс закрепилось прозвище Девочка-Полкаравая, то есть тот, кто возьмет столько, сколько позволят обстоятельства{37}.

Примерно в это же время она познакомилась с Полом Уилсоном, красавцем прогрессистом хорошего происхождения, близким соратником Джона Перроя Митчелла, мэра-реформатора Нью-Йорка. Пол влюбился во Фрэнсис и по­степенно завоевал ее сердце. «Пока вы не появились в моей жизни, — писала ему она, — моя жизнь была одинокой, холодной, суровой и жалкой, но внешне я этого не показывала… Вы каким-то образом ворвались в мое сердце, и я не смогла вас отпустить»{38}.

Это был необычный роман. Перкинс писала Уилсону романтические, честные и страстные письма. Но в общении с друзьями и коллегами она была чрезвычайно сдержанной и десятки лет спустя отрицала, что когда бы то ни было испытывала сильные чувства. Фрэнсис Перкинс и Пол Уилсон поженились 26 сентября 1913 года в Грейс-черч в Нижнем Манхэттене. Друзей на свадьбу они не пригласили и даже заранее не сообщили им о бракосочетании, а родных хотя и поставили в известность, но слишком поздно для того, чтобы те успели приехать. Фрэнсис оделась к свадьбе в своей квартире на Уэверли-плейс и пришла в церковь пешком. Свидетелями выступили два человека, случайно оказавшихся в то время в церкви. Ни обеда, ни чаепития не было.

Когда позднее Фрэнсис Перкинс рассказывала о своем решении выйти замуж, она говорила об этом так серьезно, словно описывала визит к зубному врачу. «Во мне была новоанглийская гордость, — говорила Фрэнсис десятилетия спустя. — Я не горела желанием выйти замуж. Честно говоря, мне этого вовсе не хотелось. Я была не ребенком, а взрослой женщиной. Я не задумывалась о браке. Мне больше нравилось идти в одиночной упряжке»{39}. Но окружающие донимали ее вопросами, когда же она найдет себе мужа, и она захотела решить проблему раз и навсегда: «Я хорошо знаю Пола Уилсона. Он мне нравится… Мне приятны его друзья и его общество, так что почему бы не выйти за него и больше не думать об этом».

Первые годы брака прошли относительно счастливо. Молодожены поселились в уютном доме на Вашингтон-сквер, недалеко от того места, где Фрэнсис пила чай, когда разгорелся пожар на швейной фабрике. Уилсон работал в администрации мэра. Перкинс продолжала заниматься социальной работой. Их дом стал местом встреч для политических активистов того времени.

Однако через короткое время брак дал трещину. Джон Митчелл проиграл выборы. Уилсон завел роман со светской дамой, который вызвал бурю сплетен, но Перкинс разговоров об этом избегала. Она почувствовала, что задыхается в браке, и предложила мужу разъехаться. «Я совершила несколько ужасных ошибок, — писала Перкинс Уилсону. — Я стала другим человеком, я не могу работать, как прежде, я ослабла духовно»{40}.

Но вскоре она узнала, что беременна. Мальчик умер почти сразу после рождения. Фрэнсис была раздавлена горем, но и об этом она тоже больше не упоминала. Впоследствии она стала исполнительным секретарем Ассоциации центра материнства, добровольческой организации, которая стремилась сократить смертность рожениц и младенцев. В декабре 1916 года у нее родилась дочь Сусанна, которую назвали в честь жены второго губернатора Плимутской колонии.

Фрэнсис хотела еще одного ребенка, но к 1918 году у Пола стали проявляться признаки душевной болезни: он не выдерживал нервного напряжения. По-видимому, это был маниакально-депрессивный синдром. «У него случались резкие перепады настроения. Он то горевал, то радовался», — позднее говорила Перкинс.

Начиная с 1918 года у семьи случались лишь краткие периоды относительно комфортной жизни. В одну из маниакальных фаз Уилсон вложил все их сбережения в махинации с золотом и прогорел. В следующие десятилетия большую часть времени Уилсон проводил в лечебницах, где Перкинс навещала его по выходным. Когда он был дома, то не мог ничего делать и за ним присматривала сиделка — эвфемистически называвшаяся секретарем. «Он превращался в нечеловека, — писал биограф Перкинс Джордж Мартин, — говорить о чем-то можно было ему, но не с ним»{41}.

Потерю семейного капитала Фрэнсис Перкинс с присущей ей новоанглийской сдержанностью назвала «тот случай» и приняла решение начать работать, чтобы прокормить семью. Она отодвинула все такие «случаи» на задний план и старалась вовсе о них не думать. Называла свое состояние «фрейдистский коллапс»{42}. Следующие несколько десятилетий она старалась оградить свою частную жизнь от по­сторонних взглядов. Отчасти к этому подталкивало ее новоанглийское воспитание, а отчасти ее сдержанность была результатом философии и убеждений. Фрэнсис считала, что личные эмоции слишком сложны, чтобы обнажать их перед публикой; она пришла бы в ужас от откровенности современной культуры.

Две философские позиции, которые социальный обозреватель Рошель Гурстин назвала партией сдержанности и партией откровенности, противостоят друг другу. Партия сдержанности полагает, что тонкие проявления внутреннего мира разрушаются и оскверняются, если их открывают публичному взору. Партия откровенности считает, что все тайное вызывает подозрения и что полезнее все выносить на обсуждение. Фрэнсис Перкинс определенно принадлежала к первой партии. Она соглашалась с теми, кто считал, что все сложное, тонкое, противоречивое, парадоксальное и таинственное в личных переживаниях превращается в банальность, когда его демонстрируют прилюдно и облачают в стандартные фразы. Такие люди испытывают боль, когда их глубоко личные переживания выносятся на суд близких или посторонних людей. Их эмоции вырываются из контекста доверия и интимности и растаптываются. Поэтому личное должно оставаться личным. Перкинс верила в правительство, но, когда речь заходила о помощи бедным и защите слабых, она протестовала, если правительство попирало право на частную жизнь.

Эта философия ей дорого обошлась. Перкинс не была склонна к самоанализу, у нее не было близких личных отношений, ее семейная жизнь оказалась не особенно счастливой. Трудно сказать, как все повернулось бы, не проводи ее муж столько времени в лечебницах, но, скорее всего, общественное призвание все равно бы перевешивало, не оставляя ей сил на личную жизнь. Она была создана для активизма. Она не умела ни принимать любовь, ни любить, ни быть уязвимой. Даже забота о дочери часто превращалась для нее в крестовый поход нравственного совершенствования. Фрэнсис держала себя под железным контролем и того же ожидала от дочери.

Сусанна унаследовала маниакальный темперамент отца. Когда ей исполнилось шестнадцать, Перкинс уехала в Вашингтон работать в администрации Рузвельта, так что мать и дочь почти не жили под одной крышей. На протяжении всей жизни Сусанна страдала от сильных приступов депрессии. К сороковым годам она фактически превратилась в хиппи — за 20 лет до появления этого движения. Сусанна была связана с разными контркультурными группами. Она сходила с ума по румынскому скульптору Константину Бранкузи и прилагала все усилия, чтобы шокировать благовоспитанное общество и поставить мать в неловкое положение. Например, как-то раз Фрэнсис пригласила Сусанну на светское мероприятие и умоляла одеться подобающе, но та пришла в откровенном зеленом платье и с дерзкой прической, увешав волосы и шею огромными цветами.

«Возникло жуткое убеждение, будто я была причиной нервного расстройства мужа и дочери, — признавалась Фрэнсис. — Это меня пугает и мучает»{43}. Сусанна никогда по-настоящему не работала, и Фрэнсис ее содержала. В возрасте 77 лет мать уступила ей государственную квартиру в Нью-Йорке, чтобы Сусанне было где жить. Ей пришлось работать, чтобы оплачивать счета дочери.

Каждая добродетель чревата грехом. Бывает, что сдержанность оборачивается холодностью. Фрэнсис Перкинс не была эмоционально открыта близким. И общественное призвание никогда полностью не компенсировало ей личного одиночества.

Долг

Губернатор Нью-Йорка Эл Смит был первой и главной политической любовью Перкинс — надежный, открытый к общению, красноречивый, умеющий найти подход к людям из разных слоев общества. Смит обеспечил Перкинс первый большой прорыв во власть. Он отправил ее работать в Комиссию по делам промышленности, которая регулировала условия труда по всему штату Нью-Йорк. Помимо щедрой зарплаты в восемь тысяч долларов в год, Фрэнсис Перкинс получила возможность быть в центре крупных забастовок и промышленных конфликтов. Она оказалась одной из немногих женщин не просто в мужском мире, но в самой мужской области мужского мира. Она ездила по фабричным поселкам и разрешала непримиримые споры между энергичными профсоюзными активистами и упрямыми руководителями компаний. В своих воспоминаниях она ни разу не хвастается этой отважной, даже безрассудной деятельностью. Для нее это была просто работа. Когда она пишет о своей жизни, то чаще это формальное: «Удалось сделать то-то и то-то». Для Фрэнсис такая безличность была оправданной: избегая употреблять личное местоимение, она давала понять, что любой достойный человек, разумеется, был бы обязан поступить так, как поступила она в тех обстоятельствах.

В 1910-х и 1920-х годах в Олбани Фрэнсис удалось поработать с молодым Франклином Делано Рузвельтом. Он не произвел на нее впечатления: она сочла его поверхностным и высокомерным за привычку высоко поднимать подбородок, когда говорил. Позднее, когда Рузвельт стал президентом, эту привычку истолковывали как знак уверенности в себе и живого оптимизма.

Рузвельт пропал из поля зрения Перкинс, когда заболел полиомиелитом. После того как он вернулся к политической жизни, она отметила, что он изменился. Он почти никогда не говорил о болезни, но Фрэнсис почувствовала, что болезнь «устранила надменность, которую он прежде демонстрировал»{44}.

Однажды Фрэнсис Перкинс сидела на сцене и наблюдала, как Рузвельт с трудом поднялся на трибуну и оперся на нее дрожащими руками. Фрэнсис поняла, что после выступления нужно как-то замаскировать его неловкие движения, когда он отойдет от трибуны. Она сделала знак женщине, сидевшей рядом, и, как только Рузвельт закончил речь, обе поспешили к нему, словно собирались пожать ему руку, а на самом деле заслонили своими юбками от публики его движения. Они часто так поступали в последующие годы.

Фрэнсис Перкинс восхищалась тем, как благодарно и скромно Рузвельт принимал эту помощь. «Я стала понимать, что имели в виду великие учителя Закона Божьего, когда говорили, что смирение — величайшая из добродетелей, — позже писала она, — и если не усвоить этот урок, то Господь заставит его выучить через унижение. Только так человек может стать истинно великим. Необходимость приближала Франклина Рузвельта к состоянию смирения и внутренней целостности, которые и позволили ему стать поистине великим»{45}.

Когда Рузвельта избрали губернатором штата Нью-Йорк, он предложил Перкинс должность председателя Комиссии по делам промышленности. Она колебалась, так как не была уверена, что сможет успешно руководить ведомством. Френсис ответила, что дает ему день подумать об этом и посоветоваться с другими. «Я полагаю, что моя способность к государственной службе намного более применима к законодательной и судебной деятельности департамента, нежели к административной, — объясняла она в записке Рузвельту. — Если кто-то скажет, что назначать меня было бы неразумно или что мое назначение вызовет проблемы, просто забудьте об этом дне… Я никому не скажу, так что вас это ни к чему не обязывает»{46}.

Рузвельт ответил: «Это очень благородно с вашей стороны, но я не изменю своего мнения». Он гордился тем, что назначает женщину на столь ответственный пост, тем более учитывая прекрасную репутацию Перкинс на государственной службе. Как отмечал один из его биографов Джордж Мартин, «как администратор она была хороша, возможно, более чем хороша; как судья или законотворец она была необыкновенна. Фрэнсис Перкинс обладала темпераментом судьи и обостренным чувством справедливости во всех ситуациях. Она была всегда открыта новым идеям, однако никогда не забывала о нравственной задаче закона — способствовать благоденствию человечества»{47}.

После того как Рузвельта избрали президентом, он предложил Перкинс занять место министра труда. Она снова воспротивилась. Когда во время формирования кабинета пошли слухи о ее возможном выдвижении на этот пост, Перкинс написала Рузвельту письмо, в котором выражала надежду на то, что они ошибочны. «Говорят, вы однажды сказали, что прогнозы газет о том, кто какой пост займет, на 80 процентов неверны. Пишу вам, чтобы сказать, что искренне надеюсь: то, что печатают обо мне, попадает в эти 80 процентов ошибок. Я получила удовольствие от писем, в которых меня поздравляют с назначением, но ради вас и всей страны надеюсь, что этот пост займет кто-то непосредственно из группы организованных рабочих, чтобы прочно утвердить принцип представительства профсоюзов среди советников президента»{48}. Фрэнсис Перкинс также вкратце упомянула о своих проблемах в семье, которые, как она опасалась, могли отвлечь ее от работы. Рузвельт написал на обрывке бумаги записку в ответ: «Учел ваши соображения, но не согласен»{49}.

Бабушка Фрэнсис говорила ей, что, когда кто-то открывает дверь, надо в нее входить. Так что Перкинс предложила Рузвельту свои условия, на которых она была готова занять пост министра труда. Президент должен был предоставить широкий спектр социальных гарантий: выделить большой объем средств на пособия по безработице, реализовать огромную программу гражданского строительства, принять законы о минимальной заработной плате, ввести программу социального страхования для пенсий по старости и отменить детский труд. «Полагаю, вы не оставите меня в покое, пока я не соглашусь», — сказал Рузвельт. Она это подтвердила.

Фрэнсис Перкинс была единственным членом кабинета Рузвельта, помимо министра внутренних дел, который занимал свой пост в течение всего президентского срока. Она стала одним из ярых поборников «Нового курса». Именно она сыграла решающую роль в создании системы социального страхования. Она активно поддерживала многие программы трудоустройства «Нового курса», такие как Гражданский корпус охраны окружающей среды, Федеральное управление общественных работ и Ведомство общественных работ. Посредством закона «О справедливых трудовых стандартах» она впервые в истории США закрепила размер минимальной заработной платы и необходимость оплаты сверхурочного труда. Фрэнсис продвигала федеральное законодательство о детском труде и страховании от безработицы. Во время Второй мировой войны она выступала против призыва женщин в армию, понимая, что в долгосрочной перспективе женщины выиграют гораздо больше от того, что займут рабочие места призванных в армию мужчин.

Фрэнсис Перкинс научилась хорошо понимать Франклина Рузвельта. После его смерти она написала биографию The Roosevelt I Knew («Рузвельт, которого я знала»), эта книга и сегодня остается одним из самых точных описаний его характера. Как она пишет, на всех решениях Рузвельта отражалось «его мнение, что ни одно человеческое суждение не может быть окончательным. Можно храбро сделать шаг, который сегодня представляется правильным, потому что завтра его можно будет изменить, если окажется, что он не работает как надо». Рузвельт предпочитал импровизировать, а не планировать. Он делал шаг, потом корректировал его, снова делал шаг и снова корректировал. Так постепенно вырисовывались большие изменения.

Такой подход, продолжала Перкинс, формируется у человека, «который в большей степени есть орудие, чем инженер. Пророки Израиля назвали бы его орудием Господа. Нынешние пророки способны объяснять его склад ума лишь в терминах психологии, о которой знают так прискорбно мало»{50}.

С этим человеком, который был склонен менять свое мнение и приоритеты в зависимости от того, с кем в последний раз советовался по тому или иному вопросу, Фрэнсис Перкинс выработала специальную тактику общения. К совещанию с президентом она заранее готовила конспект на одну страницу, в котором приводила конкретные варианты решений. Они вместе просматривали этот документ, и Рузвельт отмечал, какой из вариантов предпочитает. Затем Фрэнсис добивалась от него подтверждения: «Вы мне даете полномочия действовать в этом направлении? Точно?»

Обсуждение продолжалось, и Фрэнсис снова возвращалась к его решениям: «Вы уверены, что пункт номер один нужно сделать? А пункт номер два и номер три? Вы понимаете, что мы будем делать то-то и то-то, а такие-то выступят против этого?» Смысл этих повторений был в том, чтобы решение отпечаталось в памяти у Рузвельта. Потом она в третий раз уточняла, помнит ли он, какое решение принял, и понимает ли, кто будет против. «Это вас устраивает? Не передумали?»

Рузвельт не всегда поддерживал Перкинс, когда ей того требовалось. Он был слишком изворотливым политиком, чтобы постоянно оставаться верным своим подчиненным. Перкинс не нравилась многим мужчинам в кабинете министров. В частности, потому, что была склонна произносить длинные речи на совещаниях. В прессе она не пользовалась популярностью. Ее стремление оградить свою частную жизнь от любого вмешательства и страстное желание защитить мужа не позволяли ей ни общаться с журналистами, ни даже расслабиться. Репортеры, в свою очередь, были к ней безжалостны.

С годами работа начала ее утомлять. Репутация Перкинс пошла на спад. Дважды она подавала Рузвельту прошение об отставке и дважды получала отказ. «Фрэнсис, вы не можете сейчас уйти. Не взваливайте это на меня, — уговаривал ее президент. — Я не могу придумать вам замену, не могу сейчас привыкать к новому человеку. Только не это! Пожалуйста, оставайтесь на посту и не спорьте со мной. Вы прекрасно справляетесь».

В 1939 году Перкинс попытались отправить в отставку. Дело строилось вокруг австралийского докера по имени Гарри Бриджес[16], который возглавил всеобщую забастовку в Сан-Франциско. Противники Бриджеса утверждали, что он коммунист, и требовали выслать его из страны за подрывную деятельность{51}. Слушания по депортации, проводимые департаментом труда, затянулись. В 1937 году появились новые свидетельства против Бриджеса, и в 1938-м началось оформление депортации. Однако процедура была заблокирована решением суда, а затем подана апелляция в Верховный суд. Задержка разгневала противников Бриджеса, в числе которых были группы предпринимателей и лидеры других профсоюзов.

Вся критика обрушилась на Перкинс. Почему министр труда защищала подрывника? Один конгрессмен даже утверждал, что сама она русская еврейка и коммунистка. В январе 1939 года Парнелл Томас, представитель Нью-Джерси в Конгрессе, инициировал процедуру отставки. Пресса не стеснялась в выражениях. У Франклина Рузвельта была возможность выступить в защиту Перкинс, но он опасался запятнать свою репутацию и оставил ее без поддержки. Большинство ее союзников в Конгрессе также промолчали. Отказалась выступить в защиту Френсис и Федерация женских клубов. Газета The New York Times разместила дву­смысленную редакционную статью, в которой просматривалось общее подозрение, что она в самом деле коммунистка, и никто не хотел вставать на линию огня, чтобы ее защитить. Только политики из Таммани-холла продолжали ее поддерживать.

Бабушка Перкинс учила ее: когда в обществе скандал, главное — «вести себя как ни в чем не бывало». Фрэнсис следовала этому совету. В ее воспоминаниях об этом периоде мы находим неловкие, но красноречивые формулировки. «Конечно, если бы я надо всем плакала, если бы я потеряла контроль, я бы сломалась, — позже говорила Перкинс. — Это наше, новоанглийское. Нам нельзя так поступать, иначе мы разваливаемся. Наша внутренняя целостность, умение сохранять свежую голову, решать и действовать, когда мы сами страдаем или причиняем себе вред, — все это развалилось бы, и у меня не было бы внутри того стержня, который дает мне веру, что Господь направит меня к нужному решению»{52}.

Проще говоря, Фрэнсис Перкинс осознавала свою внутреннюю хрупкость. Стоило ей ослабить хватку, и все могло бы развалиться. В течение многих лет она часто посещала монастырь Всех святых в Катонсвилле. Она находилась в нем два-три дня, пять раз в день участвуя в общих молитвах, питаясь простой едой и ухаживая за садом. Большую часть этого времени она проводила в молчании; порой, стоя на коленях в молитве, она не замечала, что вокруг моют пол, а монахини не решались ее потревожить. Пока продолжалось разбирательство по поводу отставки, Перкинс посещала монастырь при первой возможности. «Я обнаружила, что обет молчания — одна из самых прекрасных вещей на свете, — писала она другу. — Он оберегает от соблазнов суетного мира, от новостей, острот и обид… Просто удивительно, что он делает для человека»{53}.

Она стала задумываться о различии, которое прежде ей казалось несущественным. Когда человек жертвует бедняку пару ботинок, делает он это ради бедняка или ради Господа? Правильно это делать ради Господа, решила она. Бедняк, быть может, окажется неблагодарен, и вы расстроитесь, если рассчитывали сразу получить эмоциональное вознаграждение за свое дело. Но если вы действуете ради Бога, то никогда не падете духом. Человек, глубоко чувствующий свое призвание, не зависит от постоянных похвал. Он не ждет, чтобы ему каждый месяц или каждый год воздавалось за труды. Человек с таким призванием выполняет работу, потому что она хороша и правильна сама по себе, а не потому, что приносит результат.

Наконец 8 февраля 1939 года Фрэнсис Перкинс встретилась со своими обвинителями лицом к лицу. Она выступила перед Юридическим комитетом Палаты представителей Конгресса США на рассмотрении заявления об отстранении от должности. Фрэнсис произнесла длинную речь, подробно описав административные процедуры против Бриджеса, их причины и юридические ограничения, препятствующие дальнейшим действиям. Ей задавали множество вопросов, от скептических до откровенно грубых. Когда оппоненты безжалостно на нее нападали, она просила повторить вопросы, полагая, что воспроизвести их с той же оскорбительной интонацией уже не получится. На фотографиях с заседания она выглядит растрепанной и утомленной, но ее глубокое понимание дела произвело впечатление на комитет.

В конце концов в марте комитет постановил, что для отстранения от должности недостаточно фактов. Обвинения с Перкинс сняли, но отчет был неопределенным и неясным, почти не освещался в прессе, и ее репутация оказалась навсегда запятнана. Не имея возможности покинуть пост, она работала в администрации еще шесть лет, в основном оставаясь в тени. Она воспринимала это стоически, никогда не показывала на публике слабости или жалости к себе. После завершения государственной службы, когда у нее была возможность написать мемуары и изложить эту историю со своей позиции, она отказалась.

В годы Второй мировой войны Фрэнсис Перкинс старалась привлечь внимание президента к важнейшим проблемам: побуждала Рузвельта помочь европейским евреям и высказывала опасения по поводу вторжения федеральной власти в частную жизнь и гражданские свободы.

После смерти Рузвельта в 1945 году она наконец смогла оставить должность, хотя президент Трумэн приглашал ее работать в Комиссии гражданской службы. Вместо того чтобы писать мемуары, как ей предлагали, она написала книгу о Рузвельте. Эта книга пользовалась огромным успехом, но автобиографических деталей в ней довольно мало.

Лишь под конец жизни Перкинс узнала, что такое покой. В 1957 году молодой специалист по экономике труда пригласил ее преподавать в Корнеллском университете. За это она получала около десяти тысяч долларов в год — немногим больше, чем за несколько десятков лет до этого в Комиссии по делам промышленности штата Нью-Йорк, но ей нужны были деньги, чтобы оплачивать психиатрическое лечение дочери.

На первых порах она жила в гостинице, а потом ей предложили маленькую комнату в Теллурайд-хаусе — что-то вроде общежития для самых одаренных студентов. Она с восторгом приняла предложение. «Я себя чувствовала как невеста в брачную ночь!»{54} — рассказывала она друзьям. Френсис пила виски со студентами и не возражала, когда они по ночам включали музыку{55}. Каждый понедельник она ходила на собрания, хотя сама выступала редко. Она подарила своим студентам книгу Бальтасара Грасиана «Наука благоразумия»[17] — трактат XVII века испанского священника-иезуита о том, как сохранить цельность натуры, попав во власть. Фрэнсис Перкинс сдружилась с Аланом Блумом, молодым профессором, который впоследствии стал знаменит благодаря своей книге The Closing of the American Mind («Бездумное поколение»). Некоторые студенты не могли понять, как эта милая тихая старушка могла сыграть столь важную роль в истории.

Перкинс не любила самолеты и ездила на автобусе, одна, без сопровождения, иногда делая по четыре-пять пересадок, чтобы успеть на лекцию. Она постаралась уничтожить некоторые свои бумаги, надеясь сбить со следа будущих биографов. У нее в сумочке всегда находилась копия ее завещания, чтобы, если умрет в дороге, «не причинить никому неудобств»{56}. Фрэнсис Перкинс умерла в одиночестве в больнице 14 мая 1965 года в возрасте 85 лет. Гроб несли несколько студентов из Теллурайд-хауса, в том числе Пол Вулфовиц[18], который впоследствии занимал высокие государственные посты при Рейгане и Буше. Священник зачитал на похоронах те же строки, «Будьте тверды…», из Первого послания к коринфянам, которое сама Фрэнсис читала более 60 лет тому назад, заканчивая колледж Маунт-Холиок.

На фотографии в выпускном альбоме это миниатюрная, симпатичная, почти неприметная девушка. Трудно было предположить, что она сможет вынести столько трудностей: душевные заболевания мужа и дочери, мучительное положение одинокой женщины в мире, где все в руках мужчин, десятки лет политических баталий и критики в прессе.

Но непросто было и представить, каких вершин она достигнет, преодолевая эти трудности. Фрэнсис Перкинс в раннем возрасте встретила лицом к лицу свои слабости — лень, болтливость — и закалила себя так, чтобы всю жизнь посвятить призванию. Она подавила личность, чтобы бороться за дело. Она принимала каждый новый вызов и оставалась неизменно тверда. Это была «женщина, которая вела “Новый курс”», как назвала ее Кирстин Дауни в замечательной биографии.

С одной стороны, Фрэнсис Перкинс — пламенная либеральная активистка из тех, с которыми мы часто встречаемся в наши дни. Но ее активизм сочетался с твердой верностью традициям, осторожностью и пуританской разумностью. В политике и экономике она рисковала, но в нравственном отношении оставалась консерватором. Каждый ее день состоял из множества маленьких подвигов самоконтроля, призванных стать преградой неорганизованности, самолюбованию или, в последние годы жизни, рефлексии. Порядочность и сдержанность задушили ее личную жизнь и нанесли ущерб ее имиджу, но именно благодаря им Фрэнсис Перкинс смогла прожить долгую жизнь на службе у своего призвания.

Фрэнсис Перкинс не выбирала свое призвание. Она услышала призыв и откликнулась на него. Люди, подобные ей, готовы отказаться от самого дорогого и в стремлении преодолеть себя обретают смысл, который определяет их жизнь и позволяет им самореализоваться. Призвание ставит задачи, которые не исчерпать в течение одной жизни, и почти всегда бросает человека в гущу исторических событий. В 1952 году Рейнгольд Нибур[19] писал об этом:

Ни одно из стоящих дел не может быть выполнено при нашей жизни, так что мы должны спасаться надеждой. Ничто истинное, прекрасное или доброе не осознаётся целиком в окружающем контексте истории, так что мы должны спасаться верой. Ничто из того, что мы делаем, как бы добродетельно оно ни было, не достигается в одиночестве; так что мы спасаемся любовью. Никакое добродетельное свершение не представляется настолько же добродетельным с точки зрения нашего друга или врага, насколько с нашей. Так что мы должны спасаться высшей формой любви, которая есть прощение{57}.

Глава 3. Самообладание

Ида Стовер родилась в 1862 году в городке Шенандоа-Вэлли в штате Виргиния. У нее было десять братьев и сестер. Ее детство можно назвать цепью катастроф.

Когда она была маленькой, к ним в дом вломились солдаты-северяне, искавшие двух ее старших братьев-подростков. Они разграбили городок и окрестности, а семье Иды пригрозили сжечь хозяйственные постройки. Ида потеряла мать, когда ей не было еще пяти лет, а отца — в одиннадцать.

Детей разобрали дальние родственники. Ида стала помощницей кухарки в богатом доме, где ее содержали. Она пекла пироги, готовила мясо, а вдобавок к этому чинила носки и одежду. Но она не унывала и не требовала жа­лости.

С ранних лет она отличалась энтузиазмом и без тени сомнения противостояла трудностям. По воспоминаниям соседей, эта загруженная работой сиротка порой вела себя как мальчишка, была ловкой и бесстрашной, скакала без седла на любой лошади, которую ей давали для работы, и однажды даже упала и разбила нос.

В то время девочки обычно учились только до восьмого класса, но Ида, которая еще в раннем отрочестве по собственному желанию за полгода выучила 1365 библейских стихов, испытывала огромное стремление развиваться — и в смысле первого Адама, и в смысле второго.

Когда ей исполнилось пятнадцать, хозяева уехали на семейный праздник, а ее оставили одну. Ида собрала свои вещи и сбежала — пешком она дошла до Стонтона[20]. Там нашла себе комнату, работу и записалась в местную школу.

Ида Стовер окончила школу, затем два года преподавала, а в 21 год вошла в права на причитавшееся ей наследство — тысячу долларов. На шестьсот из них (по нынешним меркам это больше десяти тысяч долларов) она купила фортепиано черного дерева, которым дорожила больше всего. Оставшиеся деньги потратила на образование. Стовер пристала к меннонитскому[21] поезду, хотя и не была меннониткой, и отправилась на запад. Там вместе с братом она обосновалась в Университете Лейна в Лекомптоне. Университетом он был большей частью на бумаге: первокурсников вместе с Идой оказалось 14 человек, а занятия шли в гостиной жилого дома.

Ида училась музыке. По отзывам преподавателей, она была не самой талантливой, но прилежной и зарабатывала хорошие оценки упорным трудом. Однокурсники ценили ее веселый, компанейский характер и необыкновенный оптимизм, именно поэтому ее выбрали произносить речь от лица курса на выпускном вечере{58}. Во время учебы в Лейне она встретила свою полную противоположность по характеру, угрюмого и упрямого парня по имени Дэвид Эйзенхауэр. Удивительно, но они полюбили друг друга и были вместе всю жизнь. Их дети не помнят, чтобы родители хоть раз серьез­но ссорились, хотя Дэвид давал Иде немало поводов для этого. Пара поженилась в церкви Речных братьев — обители небольшой ортодоксальной секты, которая исповедовала простоту в одежде, умеренность и пацифизм. После бурной юности Ида теперь вела достаточно воздержанную жизнь. В облачение женщин в общине Речных братьев непременно входил чепец, но Ида с подругой решили больше не носить чепцы. Их подвергли остракизму в церкви и заставили сесть на задние ряды. Однако со временем они добились своего и их снова приняли в общину — без чепцов. Ида была глубоко верующей, но в повседневной жизни веселой и человечной.

Дэвид вместе с партнером Мильтоном Гудом открыл лавку около города Абилина в штате Канзас. Позднее, когда лавка разорилась, Дэвид сказал семье, что Гуд сбежал, украв все деньги. Он солгал, чтобы сохранить лицо, но сыновья, казалось, ему поверили. На самом деле Дэвид Эйзенхауэр, нелюдимый, с тяжелым характером, скорее всего, поссорился с партнером или просто решил бросить дело. После этого он уехал в Техас, оставив дома беременную Иду с маленьким сыном на руках. «Невозможно понять, почему Дэвид решил бросить лавку и уехать от беременной жены, — пишет историк Джин Смит. — У него не было ни работы, ни даже профессии, на которую он мог рассчитывать»{59}.

В конце концов Дэвид устроился на поденную работу в железнодорожном депо. Ида приехала к нему в Техас и поселилась в хижине у путей. Там и родился их сын Дуайт, или Айк, как его прозвали дома. Когда Иде было двадцать восемь, семья оказалась на грани разорения: у них имелось лишь 24 доллара 15 центов наличными и почти никакого имущества, не считая фортепиано, оставшегося в Канзасе, а квалифицированная работа была Дэвиду не по плечу{60}.

На помощь пришли дальние родственники Эйзенхауэра. Дэвиду предложили работу на маслобойне в Абилине, и семья вернулась в Канзас — и в средний класс. Ида вырастила пятерых сыновей, все они впоследствии добились большого успеха и с почтением относились к матери. Дуайт позднее отзывался о ней как о «самом замечательном человеке из всех, кого знал»{61}. В мемуарах At Ease («Вольно»), написанных в конце жизни, Дуайт Эйзенхауэр в свойственном ему суховатом стиле рассказал, насколько восхищался матерью: «Cпокойствие, открытая улыбка, мягкость со всеми, терпимость к чужому образу жизни невзирая на твердую религиозность и собственные строгие правила поведения делали даже краткую встречу с Идой Эйзенхауэр запоминающейся для посторонних. А для нас, ее сыновей, которым выпало счастье провести детство в ее обществе, эти воспоминания неизгладимы»{62}.

В доме не употребляли алкоголь, не играли в карты, не танцевали. Дети редко получали ласку. Отец Дуайта был тихим, спокойным и негибким, а Ида — теплой и приземленной. Огромную роль играли книги Иды, ее уроки и приверженность образованию. Дуайт запоем читал древнюю историю: битва при Марафоне, при Саламине, герои Перикл и Фемистокл. А еще — живой, веселый характер Иды и ее бесконечные строгие сентенции: «Бог сдает карты, а мы разыгрываем», «Либо тони, либо плыви», «Выживай или погибни». В семье ежедневно молились и читали Библию, каждый из пяти братьев по очереди; когда один ошибался при чтении, очередь переходила к следующему. Хотя позднее Дуайт не отличался религиозностью, он был хорошо знаком с библейской метафизикой и легко цитировал библейские стихи по памяти. Ида, сама глубоко верующая, была убеждена, что религиозные взгляды — это личное дело каждого и их нельзя навязывать другим.

Во время президентской кампании Эйзенхауэра Абилин изображали идиллическим городком провинциальной Америки — в стиле художника Нормана Рокуэлла. На самом деле там царила строгая атмосфера с жесткими представлениями о респектабельности и собственности. Абилин из города экономического бума превратился сразу в город Библейского пояса и, минуя промежуточные стадии, сменил разгул на чопорность. Викторианскую мораль подкрепляла пуританская строгость; по выражению одного из историков, получилось американское августинианство.

Старшие дети Иды росли в доме, площадь которого, как позже подсчитал Дуайт, составляла около 77 квадратных метров. Экономия была жизненно необходима, в самодисциплине приходилось упражняться ежедневно. Люди занимались тяжелым физическим трудом и работали с острыми инструментами, несчастные случаи происходили чаще и до появления современной медицины имели более опасные последствия{63}. Будучи подростком, Дуайт занес в ногу инфекцию, нога сильно воспалилась, но он не позволил врачам ее ампутировать, потому что это поставило бы крест на его карьере футболиста. Он пребывал в полубессознательном состоянии и попросил братьев по очереди спать на пороге его комнаты, чтобы ему не отрезали ногу, пока он без сознания. Однажды, когда Дуайт сидел с трехлетним братом Эрлом, он забыл на подоконнике раскрытый карманный нож. Эрл встал на стул, попробовал схватить ножик, но тот выскользнул у него из рук и воткнулся в глаз — глаз пострадал, а Дуайт всю жизнь мучился чувством вины.

Стоило бы написать историческое исследование о том, какое влияние высокая детская смертность оказывала на культуру и убеждения. Скорее всего, это способствовало формированию представления, что страдание всегда близко, а жизнь хрупка и полна невыносимых трудностей. Потеряв одного из сыновей, Пола, Ида в поисках иного, более личного и сострадательного, выражения веры вступила в секту, которая позднее стала известна под названием «Свидетели Иеговы». Дуайт Эйзенхауэр также потеряет первенца, Дада Дуайта, которого в семье звали Икки, и это навсегда омрачит его жизнь. «Это было главное разочарование и главная беда в моей жизни, — напишет он десятилетия спустя, — и я так и не смог от него полностью оправиться. До сих пор, когда я об этом думаю, даже сейчас, когда я об этом пишу, боль потери возвращается ко мне с той же остротой и ужасом, как в тот длинный, темный день вскоре после Рождества 1920 года»{64}.

Хрупкая и безжалостная жизнь требовала определенного уровня дисциплины. Когда единственная ошибка могла привести к катастрофе, а на социальную защиту мало кто мог рассчитывать; когда смерть, засуха или эпидемия могли обрушиться на человека в любую минуту, без сильного характера и самодисциплины было просто не выжить. Риск всегда маячил на горизонте, а на переднем плане несли караул самоограничение, сдержанность, умеренность и осторожность. В таких условиях развивалась нравственная нетерпимость ко всему, что могло сделать жизнь еще опаснее, например к долгам или рождению ребенка вне брака, и одновременно формировался интерес именно к тем занятиям, которые способствовали сдержанности.

Дети, воспитанные Идой Эйзенхауэр, не могли не ценить образование, но в целом в то время ему придавали гораздо меньше значения, чем сейчас. Из 200 детей, поступивших в первый класс вместе с Дуайтом в 1897 году, только 31 закончил старшую школу. Успехи в учебе были не так важны, потому что хорошую работу можно было получить и без высшего образования. Гораздо полезнее для стабильности и успеха в долгосрочной перспективе были твердые привычки, работоспособность, умение вовремя распознавать и преодолевать лень и капризы. Дисциплина и добросовестность в работе считались более ценными, чем интеллект.

Однажды вечером в Хеллоуин, когда Дуайту было лет десять, его старшим братьям разрешили пойти выпрашивать сладости. В то время это было более интересное и рискованное занятие, чем сейчас. Он хотел пойти с ними, но родители запретили, сказав, что он еще маленький. Дуайт просил и умолял, глядя вслед братьям, — родители оставались непреклонными. И тогда его охватил неконтролируемый гнев. Он покраснел, волосы у него встали дыбом, с плачем и криками он выбежал во двор и стал бить кулаками яблоню, обдирая себе кожу на руках до крови.

Отец притащил его в дом, отстегал розгами и отправил в постель. Примерно через час к Дуайту поднялась мать. Пока мальчик всхлипывал в подушку, она молча сидела в кресле-качалке у его кровати. Когда он успокоился, она процитировала строки из Библии: «Владеющий собой лучше завоевателя города».

Смазывая и перевязывая раны сына, она увещевала его остерегаться собственного гнева и ненависти. Ненависть бессмысленна, наставляла она, и только ранит человека, который ее испытывает. Из всех сыновей, говорила Ида, ему больше других надо учиться управлять своими страстями.

В 76 лет Эйзенхауэр писал: «Я всегда вспоминал эту беседу как один из самых драгоценных моментов в жизни. Моему юному сознанию казалось, что мать говорила несколько часов, но я полагаю, что на все ушло минут пятнадцать или двадцать. По крайней мере, она побудила меня признать, что я был неправ, и облегчила мне душу настолько, чтобы я смог уснуть»{65}.

Идея завоевания собственной души была значима в той нравственной экологии, в которой вырос Эйзенхауэр. Она основывалась на представлении, что каждый человек по натуре двойственен — несовершенен, но обладает чудесными дарами.

Природа человека состоит из грешной стороны, которой присущи эгоизм, предательство и самообман; и из созданной по образу и подобию Божию стороны, которая ищет добродетели и приобщения к высшей истине. Главная драма жизни — выработка сильного характера, то есть обретение твердых привычек и стремления творить добро. Развитие второго Адама воспринималось как необходимая основа для процветания первого Адама.

Грех

В наши дни слово «грех» утратило свою силу и яркость. Мы в основном употребляем его, когда говорим о вредных десертах и прочих «удовольствиях». В повседневной жизни немногие упоминают личные грехи; если речь и заходит о зле, то его приписывают общественному устройству, допускающему неравенство, угнетение, расизм и так далее, а не сердцу человека.

Мы расстались с понятием греха, во-первых, потому, что расстались с представлением о человеческой природе как глубоко несовершенной. В XVIII и даже в XIX веке многие искренне придерживались мрачной самооценки, выраженной в старой пуританской молитве «Грешен я»: «Отче Извечный, доброта твоя не знает границ, я же убог, жалок, ничтожен и слеп…» Это просто-напросто слишком мрачно для современной ментальности.

Во-вторых, во многих случаях слово «грех» служило для того, чтобы объявлять войну удовольствию — даже таким здоровым удовольствиям, как секс и развлечения. Грех был предлогом для безрадостной жизни и самокритики. Слово «грех» появлялось, когда нужно было подавить телесные радости или напугать подростков опасностями мастур­бации.

Кроме того, словом «грех» злоупотребляли самодовольные сухие ханжи, которых, по выражению журналиста Генри Менкена, тревожила вероятность, что кто-то где-то получает удовольствие от жизни; и которые всегда были готовы бить по рукам линейкой того, кто, по их мнению, поступает неправильно. «Грех» становился любимым словом людей, склонных к жесткому и авторитарному воспитанию детей и считавших, что из них нужно выбивать порочность. Им злоупотребляли те, кто по той или иной причине фетишизировал страдание и полагал, что только угрюмое самоистязание плоти позволяет стать лучше других.

Но на самом деле «грех», так же как «призвание» и «душа», — одно из тех слов, без которых нельзя обойтись. Это одно из тех слов — а в этой книге их будет много, — которые нужно вернуть в наш лексикон и осовременить.

Грех — это необходимый элемент нашей душевной обстановки, поскольку он напоминает нам о том, что жизнь — нравственный процесс. Как бы мы ни старались все свести к детерминистическим химическим процессам в мозге, как бы ни силились объяснить поведение неким стадным инстинктом и сколько бы ни предпринимали попыток заменить понятие греха «ненравственными» словами наподобие «ошибки», «оплошности» или «слабости», важнейшими элементами жизни остаются вопросы личной ответственности и нравственного выбора: между смелостью и трусостью, между честностью и обманом, между сочувствием и жестокосердием, верностью и предательством. Когда современная культура пытается заменить грех такими понятиями, как ошибка либо нечувствительность, или вовсе избавиться от слов «добродетель», «характер», «зло» и «порок», жизнь от этого не становится менее нравственной; это лишь означает, что мы скрываем необходимую нравственную основу жизни за завесой поверхностных слов, что в наших мыслях и разговорах об этом выборе все меньше ясности и потому мы все более слепы в нравственных вопросах повседневной жизни.

Грех важен еще и потому, что он общее понятие, в то время как ошибка индивидуальна. Допускает оплошность один человек, а грехи эгоизма и неосмотрительности осаждают всех и каждого. Грех вплетен в нашу природу и передается из поколения в поколение. Мы грешны все вместе. Осознавать грех значит испытывать глубокое сочувствие к другим грешникам и помнить о том, что общее бремя греха облегчается общими решениями. Мы противостоим греху вместе, в семье и в обществе, боремся с нашими личными грехами, помогая другим людям бороться со своими.

Кроме того, понятие греха необходимо как основополагающая истина. Когда вы говорите, что грешны, это не означает, что у вас на сердце уродливое черное пятно, просто вы, как и любой человек, несовершенны по своей природе.

Все мы хотим делать одно, но в итоге делаем другое; желаем того, чего не следует желать. Никто не хочет быть жестокосердным, но иногда мы жестокосердны. Никто не хочет обманывать себя, но мы все время находим себе оправдания. Никто не хочет бездеятельно наблюдать за чужими страданиями, но, вслед за лирической героиней Маргарет Уилкинсон, мы все совершаем грех «несвершившейся прелести».

Черное и белое причудливо перемешивается в нашей душе. То самое честолюбие, которое вдохновляет нас создать новую компанию, побуждает быть материалистами и эксплуатировать других. То же плотское желание, в результате которого рождаются дети, становится причиной измены. Та же уверенность, которая побуждает нас дерзать и творить, может приводить к самовозвеличиванию и высокомерию.

Грех не есть нечто демоническое. Он лишь наша извращенная склонность действовать себе во вред, предпочитать краткосрочные успехи долгосрочным, низшее — высшему. Грех, совершаемый из раза в раз, кристаллизуется в приверженность низшим ценностям.

Иными словами, опасность греха в том, что он сам себя подпитывает. В понедельник вы идете на небольшой компромисс с нравственностью, а во вторник с большой вероятностью допустите более крупный компромисс. Человек обманывает себя и скоро уже не может различить, когда он лжет себе, а когда — нет. Другого человека поглощает грех жалости к себе, страсть быть неправедно наказанной жертвой, пронизывающая все вокруг, так же как гнев или алчность.

Люди редко совершают крупные грехи ни с того ни с сего. Они проходят целой анфиладой дверей. Вначале идет нерешенная проблема с гневом, или с алкоголем, или с наркотиками, или с сочувствием. Разложение порождает разложение. Грех наказывается грехом.

Последняя причина, по которой нам необходим грех, — без него невозможно выработать сильный характер. С незапамятных времен люди достигают славы, совершая великие дела во внешнем мире, но вырабатывают характер в противостоянии внутренним грехам. Люди обретают цельную натуру, уравновешенность и самоуважение, потому что побеждают собственных демонов или хотя бы сражаются с ними. Если убрать понятие греха, то исчезает и то, против чего борется хороший человек.

Человек, вовлеченный в борьбу с грехом, понимает, что каждый день ставит других перед нравственным выбором. Я встречал одного работодателя, который каждого соискателя просил: «Опишите случай, когда вы сказали правду, а это принесло вам вред». По сути, он спрашивает, верно ли определены приоритеты у человека, ставит ли тот любовь к правде выше любви к карьере.

В таких местах, как канзасский город Абилин, большие грехи, если им не противостоять, могли бы привести к осязаемым катастрофическим последствиям. Лень могла стать причиной потери урожая; чревоугодие, пьянство, похоть — привести к распаду семьи; а тщеславие — к чрезмерным тратам, долгам и разорению.

В подобных местах люди осознают не только грех в целом, но и разнообразие грехов и средств против них. Одни грехи, такие как гнев и похоть, подобны диким зверям: их укрощают привычкой к сдержанности. Другие, такие как насмешничество и неуважение, похожи на пятна. От них могут очистить лишь покаяние, сожаление, возмещение и искупление. Третьи, такие как воровство, подобны долгам: исправить их можно, только возместив. Такие грехи, как супружеская неверность, подкуп и предательство, больше похожи на измену, чем на преступления: они подрывают общественный порядок. Заново установить гармонию в обществе можно только постепенным возвращением к искренним отношениям и восстановлением доверия. Грехи высокомерия и гордыни вырастают из чрезмерного стремления к высокому положению и превосходству над другими. Единственное спасение от них — это смирение.

Иными словами, люди в прошлом получали от предков обширный нравственный лексикон и арсенал моральных орудий, выработанные столетиями и передававшиеся из поколения в поколение. Это было полезное наследие сродни владению тем или иным языком, и люди использовали его в своей нравственной борьбе.

Характер

Ида Эйзенхауэр была веселой и добродушной, но твердо стояла на страже воздержанности. Она запрещала у себя в доме танцы, игру в карты и алкоголь именно потому, что понимала силу греха. Самоконтроль как мышца, которая быстро устает, и потому гораздо лучше избегать соблазнов, чем сопротивляться им, когда они появляются.

В воспитании сыновей она проявляла безграничную любовь и теплоту. Она давала им куда больше свободы, чем большинство современных родителей. Но при этом требовала, чтобы дети взращивали в себе привычку понемногу, но постоянно в чем-то себя подавлять.

Сейчас, когда мы говорим о подавлении себя, то обычно придаем этим словам негативную коннотацию. Мы подразумеваем, что человек зажат, скован, утратил связь со своими эмоциями. Дело в том, что мы живем в культуре самовыражения. Мы склонны полагаться на внутренние импульсы и не доверять внешним силам, которые стараются эти импульсы подавить. Но в нравственной экологии прошлого люди скорее были склонны не доверять внутренним импульсам. Эти импульсы можно сдержать силой привычки, утверждали они.

В 1877 году психолог Уильям Джеймс написал короткий трактат под названием Habit («Привычка»). Если вы стараетесь вести достойную жизнь, писал он, нужно сделать нервную систему союзником, а не врагом. Стоит впечатать желательные привычки так глубоко, чтобы они стали естественными и инстинктивными. Джеймс писал, что, когда человек начинает вырабатывать привычку, например придерживаться диеты или всегда говорить правду, ему следует начинать с «как можно более мощного и решительного мотива». Появление новой привычки должно стать важным событием в жизни. А затем нельзя «допускать ни единого исключения», пока привычка не укоренится. Один-единственный промах перечеркивает все проявления самоконтроля. Следует использовать любую возможность применять свою привычку на практике, необходимо каждый день усердно упражняться в самодисциплине. «Подобный аскетизм — это как страховка, которую человек платит за свой дом или имущество. Эти затраты не приносят ему пользы в это время и, возможно, никогда не окупятся. Но если все же случится пожар, то они спасут его от разорения».

Уильям Джеймс и Ида Эйзенхауэр, каждый по-своему, говорили о закреплении привычки во времени. Характер, по определению Энтони Кронмена, профессора юриспруденции Йельского университета, — это «ансамбль устоявшихся склонностей — вошедших в привычку чувств и желаний»{66}. Это во многом аристотелевская идея. Хорошие поступки постепенно делают человека хорошим. Измените свое поведение, и со временем ваш мозг перестроится.

Ида подчеркивала важность мелких проявлений самоконтроля: следовать этикету за столом, надевать в церковь лучший костюм, чтить день субботний, выражать в письмах уважение и почтение с помощью принятых оборотов, есть простую пищу, избегать роскоши. На службе в армии — дер­жать форму в порядке и вовремя начищать обувь. Дома — поддерживать жилье в чистоте. Везде — упражняться во внешней дисциплине.

В то время считалось, что физический труд воспитывает характер. В Абилине все, от предпринимателей до фермеров, ежедневно занимались физическим трудом: смазывали оси телег, грузили уголь, просеивали печную золу. Эйзенхауэр вырос в доме без водопровода, и домашние дела для мальчиков начинались с рассветом — встать в пять часов, чтобы развести огонь, натаскать воды из колодца, — и продолжались весь день: они носили отцу на маслобойню горячий обед, кормили кур, консервировали фрукты (до 600 литров в год), кипятили белье в день стирки, ухаживали за посадками кукурузы (доход от ее продажи служил мальчикам карманными деньгами). Дуайт вырос в обстановке, почти противоположной той, в какой сейчас растут многие дети. Сегодня детям почти никогда не приходится заниматься таким физическим трудом, какой был привычен Дуайту, но у них нет и той свободы, какой пользовался он, закончив работу. У Дуайта было много обязанностей по дому, зато потом он мог бегать по городу и по лесам в свое удовольствие.

Дэвид Эйзенхауэр, отец Дуайта, поддерживал дисциплину в своей жизни усердно, но безрадостно. В основе его характера лежало чувство справедливости. Он был строгим, холодным и очень правильным. После разорения панически боялся брать в долг, опасаясь даже немного ослабить контроль. Когда Дэвид руководил собственной компанией, то заставлял сотрудников каждый месяц откладывать 10% от зарплаты и отчитываться ему в том, что они делают с этими деньгами: кладут в банк или покупают акции. Он записывал все ответы, а если чей-то ему не нравился, он увольнял работника.

Он, казалось, никогда не расслаблялся. Никогда не водил сыновей на охоту или рыбалку, да и почти не играл с ними. «Это был негибкий человек строгих правил, — вспоминал один из его сыновей Эдгар. — Жизнь для него была очень серьезным делом, так он и жил, трезво и в меру предаваясь размышлениям»{67}.

Ида же всегда улыбалась. Она всегда была готова немного пошалить, пошатнуть свои устои, даже выпить глоток спирт­ного, если обстоятельства к тому располагали. Ида, похоже, понимала то, чего не понимал ее муж: в выработке характера нельзя полагаться только на самоконтроль, привычку, труд и самоотречение. Разум и воля недостаточно сильны, чтобы все время побеждать желания. Человек бывает силен, но он не самодостаточен. Чтобы победить грех, нужна помощь извне.

В ее подходе к воспитанию характера была и нежная сторона. К счастью, любовь — это закон нашей природы. Такие люди, как Ида, понимают: любовь также служит средством для выработки характера. Эта мягкая стратегия учитывает, что мы не всегда можем противиться своим желаниям, но мы можем менять их и иначе расставлять приоритеты, сосредоточиваясь на высших ценностях: на любви к детям, к родной стране, к бедным и обездоленным, к своему городу или университету. Жертвовать ради этого приятно. Приятно служить тому, что любишь, и видеть, как оно процветает и благоденствует.

И тогда поведение меняется к лучшему. Родители, сосредоточенные на любви к детям, день ото дня возят их на занятия, встают к ним среди ночи, когда те больны, бросают все дела, когда детям нужна помощь. Любящий человек рад жертвовать и приносить свою жизнь в дар. Человек, движимый такими чувствами, чуть меньше склонен к греху.

Ида своим примером показала, что можно быть одновременно строгой и доброй, сдержанной и любящей, видеть грех и в то же время возможность прощения, доброты и милосердия. Десятки лет спустя, когда Дуайт Эйзенхауэр приносил президентскую клятву, Ида попросила его раскрыть Библию на стихе из седьмой главы второй книги Паралипоменон: «…и смирится народ Мой, который именуется именем Моим, и будут молиться, и взыщут лица Моего, и обратятся от худых путей своих, то Я услышу с неба и прощу грехи их и исцелю землю их». Самое верное средство борьбы с грехом — жить в доброте и любви и точно так же, с добротой и любовью, выполнять свою работу, почетна она или проста. Как говорят, Богу важно не просто «что», а «как».

Самоконтроль

Дуайт, по-видимому, принадлежал к категории людей, которые считают, что религия полезна для общества, но сами при этом не религиозны. Ничто не свидетельствует о том, что он ясно ощущал милость Божью или размышлял об искуплении в богословском понимании. Но он унаследовал от матери и красноречие, и ощущение, что свою природу нужно постоянно подавлять и покорять. Он лишь придерживался этих взглядов в светской форме.

Дуайт с детства был бунтарем. Соседи в Абилине запомнили его как на редкость драчливого мальчишку. В военной академии Вест-Пойнт он спорил с преподавателями, нарушал правила и буянил. В его обширном списке проступков были азартные игры, курение, дерзкое поведение. Из 164 выпускников он занимал 125-е место по поведению. Однажды его разжаловали из сержантов в рядовые за то, что он слишком вольно танцевал на балу. Кроме того, на протяжении всей военной и политической карьеры он страдал от своей вспыльчивости, свидетелями которой его родители впервые стали в тот Хеллоуин. В армии его подчиненные научились подмечать признаки надвигающейся бури — например, определенное выражение лица, за которым неизбежно следовали вспышки гнева с нецензурной руганью. «Раздражительный мистер Взрыв» — так его окрестил один из журналистов времен Второй мировой. Эйзенхауэр вскипал за мгновения, гнев всегда пылал в нем у самой поверхности{68}. «Все равно что заглядывать в доменную печь», — вспоминал один из его ассистентов Брайс Харлоу. Наблюдавший Эйзенхауэра еще со времен войны врач Говард Снайдер замечал, что перед вспышкой ярости у того «по бокам выступали закрученные, как канаты, височные артерии». «Подчиненных Айка поражал его гнев»{69}, — писал биограф Эйзенхауэра Эван Томас. Секретарь Эйзенхауэра Том Стивенс подметил, что в дурном настроении президент часто одевался в коричневое. Завидев его из окна, Стивенс спешил предупредить персонал: «Коричневый костюм идет!»{70}

Дуайт был еще более противоречивым, чем многие из наших современников. Он знал толк в казарменных ругательствах, но практически никогда не позволял себе грубо выражаться при женщинах. Более того, отворачивался, если кто-то в его присутствии рассказывал непристойный анекдот{71}. В Вест-Пойнте его отчитывали за постоянное курение в коридоре; к концу войны он выкуривал по четыре пачки в день. А потом взял и в один день бросил: «Я себе так приказал». «Свобода, — говорил он в обращении к народу в 1957 году, уже будучи президентом, — определяется возможностью для самодисциплины»{72}.

Внутренние распри отражались на его физическом состоянии. К концу Второй мировой войны Дуайт Эйзенхауэр страдал от целого набора недугов: от инфекций горла, судорог, повышенного кровяного давления и бессонницы. Но способность к самоконтролю — ее можно назвать благородным ханжеством — была удивительно развита. Эйзенхауэр от природы плохо умел скрывать свои чувства, все отражалось у него на лице. Но день ото дня он все чаще надевал маску и прятался за уверенной фамильярностью и простой, крестьянской речью. Он прославился жизнерадостным, озорным характером. Эван Томас писал, что Эйзенхауэр говорил внуку Дэвиду: улыбаться его «научила не какая-нибудь оптимистичная и добродушная философия, а нокдаун от тренера по боксу в Вест-Пойнте. “Если ты не можешь улыбнуться, когда встаешь после нокдауна, — говорил тренер, — ты никогда не пробьешь противника”»{73}. Он считал, что необходимо открыто демонстрировать уверенность, чтобы руководить армией и побеждать в войне:

Я твердо решил, что мои манеры и речь на публике всегда должны демонстрировать уверенность в победе; что пессимизм и неуверенность, которые я могу испытывать, я испытываю только наедине с собой. Чтобы перевести эту убежденность в осязаемые результаты, я взял в привычку обходить войска, насколько хватало моих физических возможностей. Любого, от генерала до рядового, я старался встречать улыбкой, похлопыванием по плечу и искренним интересом к его проблемам{74}.

Дуайт придумывал хитрости, чтобы избавиться от своих истинных чувств. Например, в дневнике он составлял списки людей, которые его чем-то задели, или записывал на листе бумаги имя человека, обидевшего его, а потом комкал и кидал в мусорную корзину, — так он давал выход своей ярости. Когда он испытывал прилив ненависти, то не позволял тому овладеть собой. «Гнев не может победить. Он даже не способен мыслить ясно»{75}, — писал он в дневнике. Эйзенхауэр не был искренним человеком. Он был исполнен страстей, но жил, как и его мать, в системе искусственных ограничений.

Человек организации

Ида отправила Дуайта из Абилина в Вест-Пойнт 8 июня 1911 года. Она оставалась страстной пацифисткой, убежденной противницей военной службы, но сыну сказала: «Это твой выбор». Она проводила его на поезд, вернулась домой и заперлась у себя в комнате. Остальные сыновья слышали, как она рыдает. Брат Дуайта Мильтон позже вспоминал, что это был первый раз, когда они слышали, как мать плачет{76}.

Дуайт закончил учебу в Вест-Пойнте в 1915 году, так что начало его карьеры прошло в тени Первой мировой войны. Он готовился поехать на фронт, но ему так и не довелось участвовать в величайшей войне, которая должна была стать последней в истории, как тогда верили. Дуайт даже не покидал США. В эти годы он обучал солдат, работал футбольным тренером и занимался логистикой. Он всеми правдами и неправдами добивался отправки на фронт, и в октябре 1918 года, в возрасте 28 лет, наконец получил командировку. Он должен был отплыть во Францию в ноябре 1918-го. Но война, как известно, закончилась 11 ноября. Для Эйзенхауэра это был тяжелый удар. «Полагаю, мы до конца жизни будем оправдываться, почему не участвовали в этой войне, — сетовал он в письме к сослуживцу, а потом дал необычно страстное обещание: — Клянусь Богом, чтобы это искупить, с этого дня я заставлю себя замечать»{77}.

Клятва исполнилась не сразу. Эйзенхауэра повысили до подполковника в 1918 году, в преддверии грядущей отправки на фронт. Следующее звание он получил лишь через 20 лет, в 1938-м. В армии был переизбыток офицеров, получивших повышение во время войны, и оставалось не так много возможностей для продвижения по службе. Численность вооруженных сил сокращалась, и армия теряла значимость в американской жизни. Карьера Дуайта застопорилась, в то время как его братья добивались успеха на гражданской службе. К 40 годам он явно был наименее успешным из всех. Он достиг среднего возраста, и никто не ждал от него больших свершений. Первую генеральскую звездочку Дуайт получил только в 51 год.

В годы между двумя мировыми войнами Эйзенхауэр служил офицером в пехоте, тренировал футбольную коман­ду и с перерывами проходил повышение квалификации: в Танково-пехотном училище, в Командно-штабном колледже, а позднее в Военном колледже армии США. Время от времени он сетовал на бестолковую бюрократию, которая не давала ему проявить себя. Но в целом он оставался удивительно сдержанным. Эйзенхауэр стал классическим «человеком организации». После строгих правил Иды ему легко давался военный кодекс поведения, и ради коллектива он подчинял собственные желания общим целям.

В мемуарах он писал, что к 30 годам усвоил «главный урок военной службы: место солдата — там, где ему приказали быть командиры»{78}. Когда ему поручали обыденные, скучные дела, он брал себя в руки. «Я не нашел лучшего способа, чем выпустить пар наедине с собой и затем сосредоточиться на текущей задаче»{79}.

Несмотря на то что штабная служба никогда не была для него особенно желанной или престижной, Эйзенхауэр извлек из нее много пользы. Он изучил порядок и схемы действий, освоил командную работу и узнал, как преуспеть в рамках организации. «Когда я прихожу на новую базу, то сразу ищу, кто там самый умный и самый главный. Я забываю о своих идеях и делаю все, что в моих силах, чтобы содействовать тому, что этот человек считает нужным»{80}. Позднее в мемуарах Эйзенхауэр писал: «Всегда старайтесь держаться ближе к тем, кто знает больше вас, умеет больше вас и видит четче вас; и учитесь у них». Он отстаивал убеждение, что любое дело требует тщательной подготовки и вместе с тем умения адаптироваться под обстоятельства, когда процесс уже начат. «Планы — ничто, планирование — все», — говорил он. Или: «Полагайтесь на планирование, но не доверяйте планам».

Он и на себя стал смотреть иначе. Эйзенхауэр всегда носил при себе стихотворение неизвестного автора:

Возьми ведро, воды налей И опусти ладонь под воду, Опять достань. Взгляни скорей — Воронка затянулась с ходу. Забудут так же о тебе. Что можешь — делай снова, снова И все ж не льсти своей судьбе: Найдут замену для любого[22], {81}.

Наставники

В 1922 году Эйзенхауэра отправили в Панаму, где он присоединился к 20-й пехотной бригаде. Два года в Панаме повлияли на его жизнь в двух отношениях. Во-первых, он сменил обстановку после смерти сына Икки. Во-вторых, познакомился с генералом Фоксом Коннором. Как писал историк Жан Эдуард Смит, «Фокс Коннор был противоположностью стереотипного вояки: спокойный, с тихим голосом, чрезвычайно обходительный и вежливый, это был генерал, который любил читать, глубоко изучал историю и прекрасно разбирался в военных талантах других»{82}.

Коннор был совершенно лишен театральности и служил прекрасным образцом лидера, исполненного смирения. «Чувство смирения — качество, которое я наблюдал в каждом командире и которым глубоко восхищался, — позднее писал Эйзенхауэр. — Я убежден, что лидер должен быть наделен достаточным смирением, чтобы публично признавать ответственность за ошибки подчиненных, которых он сам выбрал, и точно так же, публично, хвалить их за успехи». Коннор, отмечал далее Айк, «был практичным, приземленным офицером, он чувствовал себя одинаково комфортно и в обществе самых главных людей в регионе, и среди рядовых в полку. Он никогда не важничал, это самый открытый и честный человек из всех, кого я знал… Он всегда занимал среди моих кумиров особое место, какое не было доступно никому, даже самым близким родственникам»{83}. От Коннора Эйзенхауэр перенял девиз: «Всегда относись серьезно к своей работе и никогда — к себе».

Коннор возродил в Эйзенхауэре любовь к классической литературе, военной стратегии и мировой политике. Впоследствии Эйзенхауэр отзывался о службе под началом Коннора как о «своего рода школе военного дела и гуманитарных наук, дополненной комментариями и рассказами человека, глубоко сведущего в людях и их поведении… Это было самое интересное и полезное время в моей жизни». Посетивший Панаму друг детства Дуайта Эйзенхауэра Эдуард Хазлетт по прозвищу Швед отмечал, что Эйзенхауэр «оборудовал на террасе второго этажа подобие кабинета и там, среди чертежных досок и книг, в свободное время чертил планы сражений древних военачальников»{84}.

Дуайт много времени посвящал дрессировке своей лошади Блэкки. В мемуарах он писал:

На своем опыте обучения Блэкки — а еще раньше на примере якобы некомпетентных новобранцев в танковом училище — я укрепился в убеждении, что слишком часто мы сбрасываем со счетов неуспевающего ребенка, записывая его в пропащие, неуклюжее животное — в бесполезные, а истощенное поле — в безнадежные. В основном нас на это толкает недостаток желания потратить свои время и силы, чтобы доказать обратное: из трудного ребенка может вырасти достойный мужчина, животное можно выдрессировать, а полю вернуть плодородие{85}.

Генерал Коннор устроил Эйзенхауэра в Командно-штабной колледж в форте Ливенворт, где тот стал первым по успеваемости из 245 выпускников. Как и Блэкки, Дуайта нельзя было сбрасывать со счетов.

В 1933 году, окончив Военный колледж одним из самых молодых офицеров за всю его историю, Эйзенхауэр получил назначение в адъютанты к генералу Дугласу Макартуру. Следующие несколько лет Эйзенхауэр служил под началом Макартура, в основном на Филиппинах, помогая этому государству бороться за независимость. Дугласу Макартуру театральности было не занимать. Дуайт уважал его, но помпезная манера поведения генерала его отталкивала. Он писал о Макартуре: «Это аристократ, а что до меня, то я просто народ»{86}.

Служба у Макартура стала серьезным испытанием для спокойствия Эйзенхауэра. Они сидели в смежных кабинетах, разделенных лишь тонкой дверью. «Он меня вызывал в кабинет, крича через стену{87}, — вспоминал Эйзенхауэр. — Это был решительный, харизматичный человек, но у него была привычка, которая не переставала меня удивлять: когда он что-то вспоминал или рассказывал, то все время говорил о себе в третьем лице»{88}.

Несколько раз Эйзенхауэр просил о переводе из штаба, но Макартур отвечал отказом, утверждая, что его служба на Филиппинах гораздо важнее, чем то, что он в звании простого подполковника мог бы сделать в американской армии.

Дуайт Эйзенхауэр, несмотря на разочарование, прослужил при Макартуре еще шесть лет; в это время он все больше и больше занимался планированием{89}. Он соблюдал субор­динацию, но в конце концов стал презирать Макартура за то, что тот ставил себя выше норм. После одного из ярких проявлений нарциссизма Макартура Эйзенхауэр дал волю чувствам в дневнике:

Я должен сказать, это просто не поддается пониманию: восемь лет я на него работаю, составляю его речи, храню его тайны, не даю ему выставить себя полным идиотом, отстаиваю его интересы, забывая о себе, а он вдруг оборачивается против меня. Он хотел бы сидеть в тронном зале в окружении лучших льстецов, в то время как внизу в подземелье невидимые миру рабы делали его работу и создавали то, что будет представлено публике как великолепные достижения его ума. Он дурак, хуже того, страдающий отрыжкой младенец{90}.

Эйзенхауэр смиренно и верно служил Макартуру, принимая его позицию, поддерживая его взгляды, помогая успешно и своевременно справляться со всеми задачами. В конце концов офицеры, которым он служил, включая Макартура, выдвинули Эйзенхауэра на повышение. И когда Вторая мировая война поставила перед Дуайтом одну из самых трудных задач в его жизни, способность укрощать страсти сослужила ему хорошую службу. Эйзенхауэр никогда не приветствовал войну с романтическим возбуждением, как, например, Джордж Паттон[23], с которым они служили бок о бок всю жизнь. Для Дуайта война была очередной трудной обязанностью, которую нужно вынести. Он приучился меньше думать о блеске героизма и больше — о скучных, повседневных военных задачах, которые и оказались решающими для победы: поддерживать союзы с неприятными людьми, построить достаточно десантных кораблей, чтобы высадить подкрепление с моря, организовать логистику.

Дуайт Эйзенхауэр был замечательным для военного времени командиром. Он подавлял собственные эмоциональные реакции, чтобы удержать от распада международный альянс. Он сдерживал национальные предубеждения, которые воспринимал острее прочих, чтобы избежать конфликта между союзниками. Успехи он вменял в заслугу своим подчиненным, а сам готов был взять на себя вину за неудачи. В одной из самых знаменитых в истории непроизнесенных речей — сообщении, подготовленном на случай провала высадки в Нормандии, — говорилось: «Высадка… потерпела поражение… и я отозвал войска с фронта. Мое решение атаковать в это время и в этом месте было основано на самых точных сведениях, какими я располагал. Войска, авиация и флот показали чудеса отваги и верности и сделали все возможное. Вся вина за провал лежит на мне и ни на ком другом».

У дисциплинированности и самоконтроля Эйзенхауэра была и оборотная сторона. Он не умел мыслить творчески и концептуально. Он не был великим стратегом на войне, а на президентском посту не замечал многих исторических процессов — от движения за гражданские права до угрозы маккартизма. Абстрактные идеи никогда ему не давались. Он повел себя недостойно, когда не защитил генерала Джорджа Маршалла, обвиненного в недостаточном патриотизме, и потом неизменно вспоминал об этом со стыдом и сожалением. Привычка к жесткому самоконтролю делала его холодным даже там, где нужно было проявить теплоту; безжалостно практичным, когда стоило вести себя по-рыцарски. В конце войны он отвратительно поступил со своей давней любовницей Кей Саммерсби. Та работала под началом Эйзенхауэра и, скорее всего, любила его в самые трудные годы его жизни. А он, порывая с ней отношения, даже не попрощался лично. Однажды она увидела, что ее имя не включено в список его сопровождающих. Дуайт прислал только ледяную записку, напечатанную на машинке на армейском бланке: «Я уверен, что вы понимаете, что я лично крайне расстроен, что союз, бывший столь ценным для меня, должен быть прерван подобным образом, но причиной тому обстоятельства, над которыми я не властен… Надеюсь, что вы будете время от времени писать мне и сообщать, как у вас идут дела; я заинтересован в вашем благополучии»{91}. Он настолько привык подавлять эмоции, что в этот момент не смог выразить даже намека на сочувствие или благодарность.

Эйзенхауэр иногда отдавал себе отчет в этом недостатке. Размышляя о своем герое Джордже Вашингтоне, он говорил: «Я часто испытывал глубокое сожаление, что Господь не одарил меня такой же ясностью видения большого, силой убежденности и подлинным величием ума и духа»{92}.

Но для некоторых людей жизнь — лучшая школа; она учит их именно тому, что понадобится в дальнейшем. Эйзенхауэр никогда не был яркой личностью, но в зрелом возрасте его характеризовали две выдающиеся черты, заложенные в нем воспитанием и развитые постоянной практикой. Во-первых, он создал себе второе «я». Сегодня мы исповедуем этику аутентичности; мы склонны считать, что истинное «я» человека — это то, что заложено в нем природой и не искажено внешним влиянием. Иными словами, внутренний голос подсказывает нам наиболее правильный способ взаимодействовать с миром и нужно жить в согласии с этим аутентичным внутренним «я», не поддаваясь давлению извне. А разграничивать свою натуру и внешнее поведение значит обманывать, хитрить и притворяться.

Эйзенхауэр придерживался иной философии. Его кодекс поведения гласил, что искусственность — часть человеческой природы. Мы начинаем жизнь как сырье, кто-то лучше, кто-то хуже, и это сырье следует обрабатывать, обуздывать, формировать, подавлять, культивировать и часто ограничивать — а не демонстрировать публично. Личность — это результат работы над собой. Истинным «я» он считал то, во что человек превращает свою природу, а не изначальное ее состояние.

Эйзенхауэр не был искренним человеком. Он скрывал свои мысли, фиксируя их только в дневнике, где не стеснялся в выражениях. Так, о сенаторе Уильяме Ноленде он писал: «Похоже, тут нет окончательного ответа на вопрос: “Насколько тупым может быть человек?”»{93}. На публике же он носил маску учтивости, оптимизма и простонародного обаяния. На президентском посту он охотно казался глупее, чем был, если это помогало ему сыграть роль. Он был готов выражаться косноязычно, если таким образом удавалось скрыть от слушателей истинные замыслы. Так же как мальчиком он учился подавлять гнев, взрослым он учился подавлять свои устремления и способности. Эйзенхауэр достаточно хорошо разбирался в древней истории и особенно восхищался хитрым афинским правителем Фемистоклом, но об этом мало кто знал. Он не хотел казаться умнее или чем-то лучше среднего американца. Вместо этого он формировал имидж простого, даже неотесанного обаяния. Будучи президентом, он проводил детальные совещания по сложным вопросам, выдавая ясные и конкретные указания, как поступить, а затем на пресс-конференции мямлил что-то бессвязное, чтобы журналисты не разгадали его планы, либо просто делал вид, что вообще не понимает, о чем речь: «Это слишком сложно для такого тупицы, как я»{94}. Он готов был казаться глупее, чем был. (Сразу понятно, что он не из Нью-Йорка.)

Внешняя простота Дуайта Эйзенхауэра была частью его стратегии. После его смерти Ричард Никсон, который при нем занимал пост вице-президента, вспоминал: «[Айк] был куда сложнее и хитрее, чем многие думали, в самом лучшем смысле этих слов. Он мыслил отнюдь не однобоко — всегда рассматривал вопрос с двух, трех, четырех точек зрения. <…> Он обладал быстрым и гибким умом»{95}. Известно, что Эйзенхауэр превосходно играл в покер. «За широкой улыбкой Айка, безоблачной, как канзасское небо, — пишет Эван Томас, — пряталась крайняя скрытность. Он был честен, но глубоко сдержан, а внешней обходительностью маскировал бурю страстей»{96}.

Однажды перед пресс-конференцией пресс-секретарь Джим Хагерти сообщил Эйзенхауэру, что ситуация в Тайваньском проливе все больше накаляется. Дуайт улыбнулся и сказал: «Не волнуйтесь, Джим, если этот вопрос возникнет, я их просто запутаю». Естественно, вопрос прозвучал — его задал журналист Джозеф Харш. Эйзенхауэр добродушно ответил:

Единственное, что я знаю о войне, это две вещи: что самый переменчивый фактор в войне — это человеческая природа в ее повседневных проявлениях и что единственный неизменный фактор в войне — это человеческая природа. Второе — это то, что любая война нас потрясает своим началом и течением. <…> Так что, я думаю, просто надо подождать, положившись на выс­шие силы, — такие решения тоже рано или поздно встают перед президентами{97}.

После конференции, как пишет Томас, «Эйзенхауэр сам шутил, что русские и китайские переводчики, наверное, бились в истерике, пытаясь объяснить своим руководителям, что он имел в виду»{98}.

Двойственность натуры Эйзенхауэра не давала людям как следует его узнать. «Незавидное у вас дело — пытаться понять моего отца, — говорил биографу Эвану Томасу Джон Эйзенхауэр. — Я сам его не понимаю». У Мэми Эйзенхауэр, вдовы Дуайта, однажды спросили, насколько хорошо она знала мужа. «Не думаю, что кто-то вообще его знал»{99}, — ответила та. Однако самоконтроль помогал Эйзенхауэру управлять своими естественными желаниями и исполнять задачи, которые ставили перед ним командиры и сама история. Он казался простым и прямодушным человеком, но эта прямота была искусно сконструирована им самим.

Умеренность

Последняя черта характера Эйзенхауэра, которая в полной мере проявилась в зрелом возрасте, — это умеренность.

Умеренность — добродетель, которую обычно недооценивают. Но сначала надо отметить, что не является умеренностью. Умеренность — это не просто удобная точка между двумя полюсами, на которой вы решили остановиться, это не отсутствие противоборствующих страстей или идей и не простое равновесие.

Умеренность основана на понимании неизбежности конфликта. Если вы думаете, что мир можно без труда уравновесить, умеренность вам не требуется. Если вы считаете, что ваши личные качества гармонично сочетаются и дополняют друг друга, вам нет нужды сдерживаться — вперед, к самореализации и личностному росту. Если вам кажется, что все нравственные ценности ведут к одной цели, что все политические задачи можно решить, выбрав один прямой путь, умеренность вам тоже не нужна. Вы можете двинуться по дороге к истине, как только пожелаете.

Умеренность базируется на представлении, что не все хорошие вещи можно совместить. Политика — это противоборство обоснованных, но разнонаправленных интересов. Философия — противостояние равноценных полуистин. Личность — поле боя между достойными, но несовместимыми ценностями. Политолог Гарри Клор в замечательной книге On Moderation («Об умеренности») говорит: «Отсутствие глубинного единства в нашей душе или психике — вот чем обусловлена наша потребность в умеренности». Эйзенхауэра, к примеру, питала страсть и ограничивал самоконтроль. Ни то ни другое начало нельзя назвать ни однозначно вредным, ни безусловно благотворным. Праведный гнев время от времени приближал его к истине, но иногда ослеплял. Самоконтроль позволял ему служить и исполнять свой долг, но делал черствым.

В умеренном человеке противоборствующие качества развиты до предела. Он пылает с обоих концов, снедаемый гневом и страстным стремлением к порядку, аполлонический в работе и дионисийский в игре, твердо верующий и глубоко сомневающийся, одновременно первый Адам и Адам второй.

Умеренный человек начинает свой путь в противостоянии таких склонностей, но, для того чтобы жить цельной жизнью, он постоянно ищет их равновесия. В зависимости от ситуации он идет на временные соглашения то с одной, то с другой стороной, уравновешивая стремление к стабильности и жажду риска, зов свободы и необходимость сдерживаться. Умеренный человек знает, что это противостояние неразрешимо. Ответы на главные вопросы не получить, учитывая только один из принципов и только одну точку зрения. Это как управление кораблем в шторм: нужно поворачивать штурвал и смещать вес в разные стороны в зависимости от того, на какой борт кренится судно, то есть подстраиваться под обстоятельства, чтобы сохранять равновесие.

Эйзенхауэр интуитивно это понимал. Во время второго президентского срока он размышлял в письме к Эдуарду Хазлетту: «Я как корабль, швыряемый и терзаемый ветром и волнами, который, тем не менее, остается на плаву и, хотя временами идет против ветра и часто сворачивает, но не отклоняется от намеченного курса и пусть медленно и тяжело, но движется к цели»{100}.

Как отмечает Клор, умеренный человек знает, что придется чем-то жертвовать. Противоборствующие блага несовместимы, и надо признавать, что невозможно жить чистой и идеальной жизнью, посвященной одной истине или одной ценности. Умеренный человек ограничивает свои представления о том, чего можно достичь в общественной жизни. Парадоксы, присущие любой ситуации, не оставляют возможности для идеального решения. Свобода чревата вседозволенностью. Борьба со вседозволенностью — ограничение свободы. Этот компромисс неизбежен.

Умеренный человек может лишь надеяться: отступив на шаг, чтобы понять противоборствующие точки зрения и оценить преимущества каждой, он придет к разумному решению. Он понимает, что политическая культура пронизана напряжением: это конфликт традиций равенства и привилегий, централизации и децентрализации, порядка и свободы, общественного и индивидуального. Он не пытается раз и навсегда выбрать одно из двух. Идеального решения нет. Он может лишь рассчитывать найти тот баланс, которого требует момент. Умеренный человек не считает, что есть универсальные решения для всех случаев (казалось бы, это очевидно, но идеологи разных стран то и дело об этом забывают). Он не возводит абстрактные схемы в абсолют, а понимает, что законы необходимо устанавливать в согласии с человеческой природой, а не вопреки ей и не в лабораторных условиях, а в реальных.

Умеренный человек может лишь надеяться, что ему хватит внутренней дисциплины, чтобы, по выражению Макса Уэбера, «втиснуть в одну и ту же душу и жаркую страсть, и холодный глазомер». Он стремится и страстно преследовать свою цель, и осмотрительно выбирать средства для ее воплощения. В лучшем своем проявлении умеренность — это одухотворенная душа и сильный характер, способный ее укротить.

Подлинно умеренный человек скептически относится к любому фанатизму, потому что скептически относится к себе. Он не доверяет ни буре страстей, ни решительной простоте, потому что знает: в политике возможный урон от риска всегда больше потенциальной выгоды; вред, причиненный ошибкой правителя, будет больше, чем польза от его верного решения. Потому он действует осмотрительно и осознает ограниченность своих сил, а в этом основа мудрости.

Многим современникам Дуайт Эйзенхауэр казался эмоционально холодным и недалеким человеком, которого выделяла разве что любовь к романам-вестернам. Историки разглядели в нем удивительную личность, когда оценили масштаб его внутренней борьбы. В конце своего президентского срока Эйзенхауэр произнес речь, которая по сей день остается образцом умеренности, воплощенной на практике.

Тремя днями позже, 20 января 1961 года, выступление Джона Кеннеди на церемонии инаугурации ознаменует поворотный момент в американской политике и общественной морали. Она обозначит новое направление в движении истории — «начало значительных перемен». Новому поколению предстояло создать «новый принцип взаимодействия» и «новый строй, где правит закон». Теперь нам по силам всё, говорил Кеннеди. «Сегодня у человека достаточно возможностей, чтобы уничтожить все виды нищеты». Он предлагал смело действовать: «…мы заплатим любую цену, вынесем любые трудности, преодолеем все испытания…» Он призывал не только выносить трудности, но и покончить с ними: «Давайте же вместе исследовать звезды, покорять пустыни, бороться с болезнями». Это была речь человека, крайне уверенного в себе. Она вдохновила миллионы людей по всему миру и задала тон политической риторике последующих поколений.

Если Кеннеди говорил о безграничных возможностях, то Эйзенхауэр предостерегал против высокомерия. Если Кеннеди прославлял отвагу, то Эйзенхауэр — осмотрительность. Если Кеннеди призывал идти вперед, то Эйзенхауэр напоминал о необходимости равновесия.

Идея равновесия, баланса часто звучала в речи Эйзенхауэра: «сбалансировать… силы, старые и новые», «баланс между частной и государственной экономикой, между ценой и ожидаемой выгодой, между необходимым и желательным, между насущными нуждами государства и обязательствами, налагаемыми государством на личность, между действиями, подсказываемыми моментом, и будущим национальным благосостоянием. Разумное решение ведет к равновесию и прогрессу, отсутствие такого решения в конечном счете — к неустойчивости и разочарованию».

Эйзенхауэр предостерегал страну против погони за быстрыми решениями. Американцы, отмечал он, не должны думать, «что эффектные и дорогостоящие действия способны стать решением всех текущих проблем». Он напоминал о свойственных человеку недостатках, предупреждая об опасности недальновидности и эгоизма. Он призывал соотечественников «избегать заманчивого стремления жить сегодняшним днем, расходуя во имя собственной беспроблемной и удобной жизни драгоценные ресурсы дня завтрашнего». А вспоминая об усвоенной с детства традиции экономить, напоминал: «Мы не можем отдавать в заклад материальные ценности наших внуков, не нанося при этом ущерба их политическому и духовному будущему».

Он предостерегал против чрезмерного сосредоточения власти, которое способно погубить страну. В первую очередь у него вызывал опасения военно-промышленный комплекс, «огромная индустриальная и военная машина». Он призывал обратить внимание на «научно-техническую элиту», обширный круг ученых, работающих по правительственным контрактам, которые могут начать диктовать свои интересы политике. Как и основатели американской нации, он не спешил доверять людям большие полномочия, считая, что неограниченная власть чревата опасными последствиями. Он стремился донести до слушателей, что во все времена руководитель больше выигрывает, оберегая то, что унаследовал от предшественников, чем разрушая и строя новое.

Его речь была речью человека, с ранних лет привыкшего обуздывать свои страсти, который видел, на что бывают способны люди, и интуитивно ощущал несовершенство человеческой природы. Ведь это он говорил своим советникам: «Давайте ошибаться медленно», считая, что лучше постепенно прийти к решению, чем бросаться действовать раньше времени. Этот урок он усвоил еще от матери, а затем в учебе. Он строил свою жизнь не на самовыражении, а на самоограничении.

Глава 4. Борьба

В апреле 1906 года Дороти Дэй из города Окленда было восемь лет. В тот вечер она, как обычно, перед сном читала молитву. Дороти единственная из всей семьи была религиозна — «отвратительно, горделиво набожна»{101}, как она писала о себе в дневнике десятилетия спустя, и постоянно ощущала присутствие иного, духовного, мира.

Вдруг земля задрожала. Когда начались подземные толчки, отец Дороти помчался в детскую, схватил двух ее братьев и выбежал из дома. Мать забрала у нее из рук младшую сестренку. Родители, по-видимому, решили, что Дороти достаточно взрослая и выберется сама. Она осталась одна в доме, в своей металлической кровати на колесиках, которая теперь каталась из стороны в сторону по отполированному полу. В ночь сан-францисского землетрясения она почувствовала, что ее посетил Господь. «Земля обернулась морем, которое качало наш дом, словно корабль в бурю»{102}, — вспоминала она. Дороти слышала, как вода плещется в баке на крыше у нее над головой. Эти ощущения «соотносились с моим представлением о Боге как об огромной силе, о страшном и безличном Боге, о Руке, протянувшейся ко мне, Его дитяти, и отнюдь не с лаской»{103}.

Когда землетрясение прекратилось, на дом было страшно смотреть. Всюду на полу валялась битая посуда, книги, подсвечники, потолок осыпался, печная труба рухнула. Весь город был разрушен, каждая семья узнала бедность и нужду. В следующие несколько дней жители залива Сан-Франциско объединили свои усилия. «В тяжелое время люди были исполнены любви друг к другу, — писала Дороти Дэй в мемуарах. — Все словно сплотились в христианской взаимовыручке. Поневоле задумаешься о том, как люди могут при желании быть друг к другу неравнодушны, смотреть на ближнего не с осуждением, а лишь с состраданием и любовью».

Писатель Пол Эли отмечал: «Этот эпизод стал прообразом всей ее жизни». Кризис, чувство близости Бога, осознание нищеты, чувство одиночества, но при этом и ощущение, что одиночество можно заполнить любовью и единством, особенно через солидарность с теми, кто больше всего нуждается в помощи{104}.

Дороти от рождения обладала страстной и идеалистичной натурой. Как главная героиня романа Джордж Элиот «Мидлмарч»[24] Доротея, она испытывала природное стремление жить идеальной жизнью. Ее не удовлетворяли простое счастье, хорошее настроение, обычные радости, которые приносили дружба и достижения. Как писала Элиот, «ее пламя быстро сожгло это легкое топливо и, питаемое изнутри, устремилось ввысь на поиски некоего бесконечного восторга, некой цели, которая не может приесться и позволяет примирить пренебрежение к себе и упоение от слияния с жизнью вне собственного “я”». Дороти Дэй нужен был духовный героизм, высшая цель, ради которой можно было бы пожертвовать собой.

Крестовый поход детей

Отец Дороти работал журналистом, но типография, где печаталась газета, сгорела во время землетрясения, и он остался без работы. Семья лишилась своего достояния и на глазах у Дороти поверглась в унизительную нищету. Отец перевез семью в Чикаго и занялся написанием романа, который так никогда и не был напечатан. Холодный и недоверчивый человек, он запрещал детям выходить без разрешения из дома или приглашать друзей в гости. Дороти вспоминала воскресные обеды, проходившие в мрачной тишине, которую нарушал только звук жующих челюстей. Мать держалась как могла, но однажды вечером она устроила истерику и перебила всю посуду в доме. На следующий день она вела себя как ни в чем не бывало. «Нервы не выдержали», — объяснила она детям.

В Чикаго Дороти обратила внимание на то, что в ее семье было гораздо меньше теплоты, чем в других. «У нас не принято было водить детей за руку. Мы всегда держались отстраненно, каждый сам по себе — совсем не так, как мои друзья из итальянских, польских и еврейских семей, которые легко и спонтанно проявляли чувства». Дороти ходила в церковь петь гимны с семьями соседей. По вечерам она «мучила сестру своими долгими молитвами. Стояла на коленях, пока не замерзнут и не разболятся ноги. А сестра все упрашивала меня лечь в постель и рассказать ей сказку». Однажды Дороти разговаривала с лучшей подругой Мэри Харрингтон об одном из святых. Позже в мемуарах она не могла вспомнить, какого святого они обсуждали, зато помнила «чувство возвышенного энтузиазма — мое сердце чуть не разрывалось от желания приобщиться к такому возвышенному делу. Я часто вспоминаю стих из Псалтири: “Потеку путем заповедей Твоих, когда Ты расширишь серд­це мое”. <…> Я была исполнена естественного стремления к духовному переживанию и в восхищении сознавала его возможности»{105}.

Родители в то время не считали нужным развлекать детей. Дороти вспоминала счастливые дни, проведенные с друзьями на берегу озера, когда они ловили угрей в ручейках, убегали в заброшенную хижину на краю болота и воображали, что это сказочный мир, где они останутся жить навсегда. Но помнила она и невыносимую скуку, особенно во время летних каникул. Она пыталась бороться с однообразными буднями, выполняя работу по дому и читая. Она читала, в частности, Чарльза Диккенса, Эдгара По и «О подражании Христу» Фомы Кемпийского.

Подростковый возраст пробудил интерес к противоположному полу. Дороти сразу отдала себе отчет в том, что испытывает влечение, но помнила, что ее учили: это зло. Однажды пятнадцатилетняя Дороти повела младшего брата гулять в парк. Стояла чудесная погода, жизнь кипела, и вокруг было много мальчиков. В письме того времени к лучшей подруге Дороти говорит о «коварном и восхитительном чувстве в сердце», но тут же ханжески себя порицает: «Неправильно столько думать о человеческой любви. Все эти чувства и позывы, которые мы испытываем, — это плотские желания. Полагаю, это характерно для нашего возраста, но я считаю, что они нечисты. Они чувственны, а Господь духовен».

В великолепной автобиографии The Long Loneliness («Долгое одиночество») она приводит длинные отрывки из этого письма. Ее пятнадцатилетнее «я» продолжает: «Как я слаба. Гордость запрещает мне писать об этом, и я краснею, выражая это на бумаге, но вся прошлая любовь возвращается ко мне. Это плотское вожделение, и я знаю, что если не отрину все грехи, то не удостоюсь Царства Божия».

В этом письме проступает самолюбование и банальное наслаждение собственной добродетельностью, каких можно ожидать от развитой не по годам девушки. Дороти хорошо понимала основные понятия католической веры, но не ее гуманность и милосердие. Однако в письме проявились и страстные духовные устремления: «Может быть, если я меньше буду читать, это беспокойство оставит меня. Я читаю Достоевского». Она решает бороться со своими желаниями: «Лишь после долгой и беспощадной борьбы с грехом, лишь победив его, мы испытаем благословенную радость и покой. <…> Мне столько нужно сделать, чтобы преодолеть свои грехи. Я все время работаю, все время настороже, молюсь неустанно о том, чтобы справиться со всеми физическими порывами и стать полностью духовной».

Рассуждая об этом письме в «Долгом одиночестве», изданном, когда ей было уже за пятьдесят, Дэй признается, что оно «исполнено помпезности, тщеславия и ханжества. Я писала о том, что больше всего меня увлекало, о конфликте плоти и духа, но писала с большим вниманием к себе, притворяясь сочинительницей»{106}. Однако в этом юношеском письме уже заметны те черты, которые в будущем позволят Дороти Дэй войти в число самых влиятельных религиозных деятелей и общественных активистов XX века: стремление к чистоте и совершенству, способность к глубокой самокритике, желание посвятить себя высшей цели, склонность сосредоточиваться на трудностях, отказывая себе в радостях жизни, и убежденность, что, несмотря на все ошибки и противоречия, Бог в конце концов простит ей ее недостатки.

Богемный мир

Дороти Дэй была одной из трех выпускниц своей школы, удостоенных стипендии, — благодаря успехам в латыни и греческом. Она поступила в Университет Иллинойса, но училась без интереса. Ее влекло к тем занятиям, которые, как ей казалось, должны были привести ее к желанной героической судьбе. Дороти вступила в писательский клуб, куда ее приняли за эссе, где она рассказывала, как прожила три дня без еды. Она присоединилась к партии социалистов, порвала с религией и стала делать все возможное, чтобы задеть набожных обывателей. Дороти решила, что нежность юности позади и пришла пора воевать с обществом.

В восемнадцать, отучившись в университете примерно два года, она решила, что студенческая жизнь ее не удовлетворяет. Дороти перебралась в Нью-Йорк, чтобы стать писательницей. Месяцами она скиталась по городу, отчаянно страдая от одиночества: «В этом огромном городе с семью миллионами жителей я не обрела ни одного друга; у меня не было работы, я отдалилась от прежних товарищей. Среди городского шума меня душила тишина — мое молчание, осознание того, что мне не с кем поговорить, оглушало меня настолько, что у меня перехватывало дыхание. Сердце мое томилось под бременем невысказанных мыслей; я жаждала излить свое одиночество»{107}.

В этот период ее особенно возмущала бедность, которую она наблюдала в Нью-Йорке. «Каждый должен пройти нечто вроде обращения, — писала она позднее, — обращения в мысль, в желание, в мечту, в идею будущего. Без идеи будущего люди гибнут. Подростком я прочла “Джунгли”[25] Эптона Синклера и “Дорогу”[26] Джека Лондона, и душа моя обратилась к бедным, полюбив их и пожелав всегда быть с бедными и обездоленными — с рабочими всего мира. Я уверовала в идею мессианской миссии пролетариата». В то время взгляды многих людей были прикованы к России. Русская революция воспламеняла в молодых радикалах мечты о прекрасном будущем. Лучшая университетская подруга Дороти Райна Симонс уехала в Москву, чтобы стать частью этого будущего, и через несколько месяцев умерла от болезни. В 1917 году Дороти принимала участие в митинге в честь русской революции и восхищалась грядущей победой масс.

Дороти зарабатывала себе на жизнь уборкой и глажкой. Но наконец ей предложили работу в радикальной газете The Call («Призыв») за пять долларов в неделю. Она писала о забастовках и жизни фабричных рабочих. В один день она брала интервью у Льва Троцкого, в другой — у дворецкого какого-нибудь миллионера. Жизнь журналиста была полна событий, и Дороти, всецело захваченная их развитием, не успевала, да и не стремилась, о них размышлять.

Несмотря на то что Дороти была в большей степени активисткой, чем творческой личностью, она примкнула к богемному кружку, куда входили критик Малькольм Коули, поэт Аллен Тейт и романист Джон Дос Пассос. Она близко подружилась с радикальным писателем Майклом Голдом. Они часами гуляли вдоль Ист-ривер, обсуждая, что читали и о чем мечтали. Время от времени Голд пел веселые песни на иврите или идише. У Дороти сложились близкие, но, по всей видимости, платонические отношения с драматургом Юджином О’Нилом, который, так же как она, был одержим идеями одиночества, религии и смерти. Биограф Дороти Дэй Джим Форест пишет, что она иногда укладывала О’Нила в кровать, пьяного и трясущегося от кошмаров, и обнимала, пока тот не заснет. Он предлагал ей заняться сексом, но она отказывалась.

В душе у Дороти разыгрывались самые яркие драмы. Она стала читать еще больше, особенно Толстого и Достоевского. Современному человеку трудно понять, насколько серьезно люди — во всяком случае такие, как Дороти Дэй, — в то время относились к чтению романов. В мировой литературе они видели кладезь мудрости, веря, что выдающимся писателям даровано особое откровение, и среди глубоко чувствующих героев находили образцы для подражания. Дороти читала так, словно от этого зависела ее жизнь.

В наши дни гораздо меньше людей воспринимают писателей как оракулов, а романы — как источник истины. Место литературы в процессе самопознания заняла психология. Но Дороти «затронул до самой глубины души» Достоевский. «Сцена в “Преступлении и наказании”, когда проститутка читает Раскольникову строки из Нового завета, провидя в нем более тяжкий грех, чем ее собственный; тот рассказ “Честный вор”; те строки из “Братьев Карамазовых”; обращение Мити в тюрьме, сама легенда о Великом Инквизиторе — все это меня затягивало». Особенно ее привлекала сцена, где «отец Зосима рассказывает о любви к Богу, которая привела к любви к ближнему. Меня тронула история его обращения к любви, и вся эта книга и то, как в ней показана религия, оказали сильное влияние на мою дальнейшую жизнь»{108}.

Она не просто читала русские романы, она, казалось, проживала их. Дороти много пила и часто ходила по барам. Малькольм Коули писал, что гангстеры ее обожали, потому что она могла перепить любого из них, хотя в это трудно поверить, глядя на ее хрупкое сложение. В этой бурной жизни были и свои трагедии. Ее друг Луис Холладей умер у нее на руках от передозировки героина{109}. В мемуарах она описывает переезды с одной душной и затхлой квартиры на другую, но, несмотря на склонность к самокритике, опускает некоторые грязные детали. Она не упоминает о своих беспорядочных связях, называя это «временем исканий», и лишь вскользь говорит о «невыразимой безотрадности греха»{110}.

Весной 1918 года, когда эпидемия смертельного гриппа захлестнула город и весь мир[27], Дороти Дэй пошла медсестрой-добровольцем в нью-йоркскую больницу Кингс-каунти. Каждый день она выходила на работу в шесть утра и трудилась по 20 часов — перестилала постели, выносила судна, делала уколы и ставила клизмы. Больница управлялась с военной строгостью: когда старшая медсестра входила в палату, младший персонал отдавал ей честь. «Мне нравился порядок и дисциплина. Жизнь, какой я жила до этого, по контрасту казалась беспорядочной и бесполезной, — вспоминала Дороти. — Я многое поняла за тот год в больнице, в том числе, что одна из самых трудных вещей в жизни — это организовать и дисциплинировать себя»{111}.

В больнице она познакомилась с журналистом Лайонелом Мойзом, и у них завязался страстный роман. «Ты умеешь меня зажечь, — писала она ему. — Я влюбилась в тебя, потому что ты знаешь, как меня зажечь». Она забеременела, он настоял на том, чтобы она сделала аборт (об этом в мемуарах она тоже умолчала). Однако Лайонел ее бросил, и однажды вечером Дороти отсоединила газовую трубу от обогревателя и попыталась покончить с собой. Соседи вовремя ее нашли.

В мемуарах она пишет, что оставила работу в больнице, потому что это занятие делало ее невосприимчивой к чужим страданиям и не оставляло времени на писательство. Она умалчивает о том, что тогда же согласилась на брак с мужчиной вдвое старше себя Беркли Тоби, богачом с северо-запада. Они вместе поехали в Европу, а по возвращении Дороти его оставила. В мемуарах она описывает это путешествие как предпринятое в одиночку; ей было стыдно, что она воспользовалась Тоби ради поездки по Европе. «Я не хотела писать о том, чего стыдилась, — позднее рассказывала она журналисту Дуайту Макдональду. — Я чувствовала, что использовала его, и мне было стыдно»{112}.

Дороти дважды заключали под стражу, сначала в 1917 году, когда ей было двадцать, и затем — в 1922-м, в двадцать пять. Первый раз она пострадала за политический активизм — ее арестовали за участие в акции суфражисток напротив Белого дома. Как и остальных протестующих, Дороти приговорили к 30 суткам тюрьмы. В знак протеста заключенные начали голодовку, но скоро Дэй впала в глубокую депрессию. Чувство товарищества с участницами голодовки улетучилось, и ее настигло ощущение бессмысленности и неправильности всего происходящего. «Я потеряла всякое осознание цели. Я не чувствовала себя радикальным борцом, а ощущала только мрак и отчаяние вокруг. <…> У меня было мерзкое чувство, что человеческие усилия бесполезны, что человек беспомощен в своих страданиях, что сильный всегда побеждает. <…> Зло торжествовало. Я была жалким существом, которое упивалось самообманом и самодовольством, неверным, фальшивым и теперь справедливо поруганным и наказанным»{113}.

Заключенные рассказывали ей об одиночных камерах, куда сажали на полгода. «Мне не суждено было оправиться от этой раны, от этого отвратительного нового знания о том, на что способны люди по отношению друг к другу»{114}. В тюрьме она попросила Библию и погрузилась в чтение.

Дороти выступала против несправедливости, но в ее бунтарстве не было организующего начала, высокой идеи. По-видимому, она уже тогда подсознательно понимала, что активизм без веры для нее невозможен.

Второе тюремное заключение стало для нее еще большей эмоциональной травмой. Дороти осталась ночевать у подруги в ее квартире на Скид-роу. В том же здании располагался бордель и жили члены радикальной группировки «Индустриальные рабочие мира». Полиция в поисках провокаторов устроила в здании облаву. Дороти и ее подругу приняли за проституток, схватили и выставили на улицу полураздетыми, а потом отвезли в тюрьму.

Дороти стала жертвой «красной истерии» того времени. Но еще она чувствовала себя жертвой собственного безрассудства и беспорядочной жизни. Она восприняла арест как приговор своему образу жизни. «Не думаю, что когда-либо еще, в чем бы меня ни обвиняли, я могла бы страдать сильнее, чем тогда страдала от стыда, раскаяния и самоуничижения. Не только потому, что меня поймали, раскрыли мое истинное лицо, заклеймили, публично унизили, но и потому, что моя совесть говорила, что я это заслужила»{115}.

Много лет спустя, после глубочайшего самоанализа и самокритики, оглядываясь на эти случаи, Дороти оценивала свою бунтарскую жизнь весьма мрачно. Для нее это было проявление гордыни — попытка своими силами определить, что такое хорошо и что такое плохо, не задумываясь ни о чем более возвышенном. «Жизнь плоти привлекала меня, казалась мне прекрасной и полной, свободной от тех законов, которые, как мне тогда представлялось, созданы мужчинами для угнетения. Сильные люди пишут собственные законы и живут как хотят, более того, остаются вне добра и зла. Ведь что такое добро и что такое зло? Нетрудно заглушить голос совести — удовлетворенная плоть живет по собственному закону».

Но Дороти не просто опостылел мир поверхностных увлечений, бурных романов, плотского удовольствия и эгоизма. Ее глубокая самокритика была вызвана неутоленной духовной жаждой. Она называла ее словом «одиночество». Дороти действительно жила одна и действительно от этого страдала, но она понимала под этим словом еще и чувство духовной отчужденности. Она ощущала, что в мире есть нечто великое — цель, сущность или дело — и что она не успокоится, пока не найдет его. Ее уже не удовлетворяла поверхностная жизнь ради удовольствий, успеха или даже ради служения; ей нужно было полное приобщение к чему-то святому.

Роды

Третье десятилетие своей жизни Дороти провела в метаниях между разными занятиями в поисках призвания. Она испробовала политику — поучаствовала в протестах и маршах, но это ее не удовлетворяло. В отличие от Фрэнсис Перкинс, Дороти Дэй не была создана для жизни в политике с ее компромиссами, карьеризмом, множеством оттенков серого и грязью. Дороти нужна была такая сфера деятельности, которая потребовала бы от нее внутреннего самоотречения и смирения ради приобщения к чистому и возвышенному. Оглядываясь назад, она скептически оценивала свой ранний активизм. «Я не знаю, насколько искренна я была в своей любви к бедным и в желании служить им. <…> Я хотела забираться на баррикады, сидеть в тюрьме, писать, воздействовать на других и таким образом оставить свой след в истории. Сколько же тщеславия и сколько корысти было во всем этом»{116}.

Потом Дэй пошла по пути литературного творчества. Она описала свою беспорядочную юность в романе The Eleventh Virgin («Одиннадцатая девственница»). Книгу напечатало нью-йоркское издательство, а голливудская киностудия приобрела права на экранизацию за пять тысяч долларов{117}. Но и сочинительство не избавило Дороти от тоски, а со временем она стала стыдиться этой книги — вплоть до того, что задумывалась, не скупить ли все экземпляры.

Дороти думала, что ее тоску способна утолить романтическая любовь. Она полюбила Форстера Баттерхема, и они жили вместе, не вступая в брак, в доме на Стейтен-айленде, который Дэй приобрела на гонорар за роман. В «Долгом одиночестве» она романтически описывает Форстера как англичанина по происхождению, биолога и анархиста. Правда была более прозаичной: он вырос в Северной Каролине, учился в Технологическом институте Джорджии, работал на приборном заводе и интересовался радикальной политикой{118}. Но Дороти искренне его любила. Она любила его за убеждения, за упрямую им приверженность, за любовь к природе. Даже когда стало ясно, что у них расходятся взгляды на жизненные ценности, она все равно упрашивала его пожениться. Дороти была страстной и сексуальной женщиной, и ее влечение к нему тоже было искренним. «Мое вожделение к тебе скорее болезненное, чем приятное чувство, — писала она в письме, которое опубликовали после ее смерти. — Это неутолимый голод, который заставляет меня желать тебя больше, чем чего бы то ни было, и чувствовать, будто я не живу по-настоящему, когда не вижу тебя». 21 сентября 1925 года в разлуке с Баттерхемом она писала ему: «Я сшила себе прелестную новую сорочку, всю в кружевах и разрезах, и несколько новых трусиков, которые тебе должны понравиться. Я много о тебе думаю, ты мне снишься каждую ночь, и, если бы мои сны могли тебя тронуть на таком расстоянии, уверена, ты бы не сомкнул глаз».

Создается впечатление, будто Дороти Дэй и Форстер Баттерхем, ведя замкнутый образ жизни на Стейтен-айленде, читая, разговаривая и занимаясь любовью, пытались выстроить себе то, что поэт Шелдон Ванокен называл «сверкающей оградой», отделить от остального мира свой садик, чтобы сберечь в нем чистоту любви. Но в конечном счете тоске Дороти было тесно в пределах «сверкающей ограды». Жизнь с Баттерхемом и долгие совместные прогулки по пляжу не утоляли ее желания чего-то большего. Среди всего прочего она хотела ребенка. В 1925 году, когда ей было двадцать восемь, она с восторгом узнала, что беременна. Баттерхем не разделял ее радости. Провозглашая себя радикалом и современным мужчиной, он не считал нужным пополнять мир новыми человеческими существами. И во всяком случае, он не верил в буржуазный институт брака и никогда не соглашался жениться на Дороти.

Когда Дороти ждала ребенка, ей пришло в голову, что большинство описаний родов в литературе сделаны мужчинами. Она вознамерилась это исправить. Вскоре после родов она изложила свои переживания в эссе, которое затем было опубликовано в журнале The New Masses. Дэй ярко описала мучительные физические ощущения от процесса.

Мое тело охватили землетрясение и пожар. Мой дух обратился в поле боя, где жесточайшим образом гибли тысячи. Сквозь рев катаклизма, охватившего все мое существо, я слышала неясную речь доктора и мысленно отвечала неясным речам медсестры. В ослепительной белизне благодарности я поняла: грядет эфир.

Когда дочь Тамара появилась на свет, Дороти переполняла благодарность. «Напиши я величайшую книгу, сочини величайшую симфонию, нарисуй прекраснейшую картину или высеки великолепнейшую статую, я бы не могла почувствовать себя более восторженным творцом, чем когда мне дали в руки мое дитя». Ее снедала потребность выразить свою благодарность. «Ни одно человеческое существо не может ни принять, ни заключить в себе тот огромный поток любви и радости, который захлестывал меня после рождения ребенка. Я жаждала боготворить, жаждала поклоняться»{119}.

Но кого благодарить? Кому поклоняться? Ею овладевало ощущение реальности и имманентности Бога, особенно во время долгих прогулок. Она снова начала молиться. Ей было тяжело стоять на коленях, но при ходьбе произносить слова благодарности, восхваления и покорности удавалось легко. Она отправлялась на прогулку переполненная внутренними терзаниями и порой возвращалась домой в состоянии экзальтации.

Дороти не отвечала на вопрос, существует ли Бог. Она просто ощущала присутствие высшей силы. Она проникалась убежденностью, что существует что-то значимое, независимое от воли человека, придающее жизни смысл. Если жизнь радикала проходила в отстаивании своего мнения, проявлении собственной воли и желания управлять историей, то теперь Дороти обратилась к жизни послушания. Все решал Бог. Как позднее формулировала она сама, «я пришла к пониманию, что поклонение, почитание, благодарность, мольбы и есть те самые благородные дела, на которые способен человек в этой жизни»{120}. Рождение ребенка положило начало ее превращению из внутренне разбитого во внутренне целостного человека, из несчастной богемной женщины в женщину, которая обрела свое призвание.

Дороти Дэй не могла найти выход для своей веры. Она не принадлежала ни к одной церкви, ее не устраивали богословие и традиционные религиозные доктрины. Но она чувствовала, что Бог ее ищет. «Как можно думать, что Бога нет, — спрашивала она Форстера, — когда вокруг столько всего прекрасного?»

Ее внимание обратилось к католической церкви. Ее привлекала не история католицизма, не авторитет папства и даже не политическая и социальная позиция этой церкви. Она ничего не знала о католическом богословии, а к церкви относилась как к отсталому институту, олицетворявшему политическую реакцию. Дело было не в доктрине, а в людях. В католических иммигрантах, которым Дороти помогала и служила, — исполненных достоинства, несмотря на нищету, сплоченных и щедрых по отношению к тем, кому приходилось тяжело. Друзья Дороти говорили, что нет нужды в религиозном институте, чтобы почитать Бога, во всяком случае в таком консервативном, как католическая церковь, но радикальное прошлое Дэй приучило ее к тому, что нужно быть как можно ближе к страждущим. А это означало вступить в их церковь. Дороти замечала, что католичество выступает организующей силой в жизни многих бедных горожан и уже заслужило их преданность. Люди стекались в храмы по воскресеньям и религиозным праздникам, по радостным и печальным поводам. Точно так же католическая церковь могла организовать жизнь Дороти и, как она надеялась, жизнь ее дочери. «Все мы жаждем порядка, и в книге Иова говорится, что ад есть место, где нет порядка. Я чувствовала, что “принадлежность” к церкви принесет порядок в жизнь [Тамары], порядок, которого в моей собственной жизни недоставало»{121}.

Вера взрослой Дороти Дэй была добрее и радостнее, чем ее подростковая набожность. Особенно привлекал ее образ святой Терезы Авильской, испанской монахини-мистика XVI века, в чьей истории было много схожего с жизнью самой Дороти: глубокая духовность в детстве, ужас перед собственной греховностью, редкие моменты экстаза, сродни сексуальному, но в присутствии Бога, жаркое стремление переделать общественные институты и помогать бедным.

Тереза жила в самоотречении. Она спала под тонким шерстяным одеялом. На весь монастырь топили одну-единственную печку в одном из помещений. Дни Терезы были наполнены молитвами и покаянием. Но вместе с тем она обладала и легкостью духа. Дороти восхищалась тем, что святая Тереза пришла постригаться в монахини в ярко-красном платье. Ей нравился рассказ о том, как Тереза однажды, к изумлению остальных монахинь, достала кастаньеты и пустилась в пляс. Когда она, уже став аббатисой, заметила, что монахини затосковали, то распорядилась на кухне приготовить бифштексы. Тереза говорила, что жизнь подобна «ночи, проведенной на неудобном постоялом дворе», так что по возможности стоит стараться сделать ее приятнее.

Дороти обратилась в католичество, но с практикующими католиками дела не имела. Однажды она встретила на улице монахиню и обратилась к ней за советом. Монахиня, потрясенная ее невежеством относительно католического учения, отчитала Дороти, но в помощи не отказала. Дороти стала посещать церковную службу каждую неделю, даже когда ей того не хотелось. Она спросила себя: «Предпочитаю я церковь или собственную волю?» И решила: пусть даже ей самой было бы приятнее провести воскресное утро за чтением газет, она выберет церковь.

Путь к Богу в конце концов побудил ее расстаться с Форстером. Тот был человеком научного склада ума, скептиком и практиком. Он убежденно держался за материальный мир и отстаивал свое мнение, так же как Дороти впоследствии — свои представления о духовном.

Расставание произошло не сразу и было мучительным. Однажды за столом Форстер начал задавать Дороти вопросы, которые она уже не раз слышала от своих друзей-радикалов: «Она что, сошла с ума? Кто ее толкает в такой архаичный и отсталый институт, как церковь? Кто ее на это подбивает?»

Дороти была потрясена тем, с какой страстью и пылом он ее расспрашивал. Наконец она тихо сказала: «Иисус. Думаю, это Иисус Христос подталкивает меня к католичеству»{122}.

Форстер побелел и замолчал. Он сидел неподвижно и тихо смотрел на нее. Она спросила, не хочет ли он еще поговорить о религии. Он ничего не ответил — не кивнул, не покачал головой. Он сложил руки на столе. Дороти пришло в голову, что так складывают руки школьники, когда хотят показать учителю, что хорошо себя ведут. Несколько секунд он оставался в такой позе, потом поднял сцепленные руки и с силой обрушил их на стол, так, что зазвенели тарелки и чашки. Дороти испугалась, что он выйдет из себя и вслед за этим ударит ее. Но он только встал и сказал ей, что она душевнобольная. Потом сделал круг около стола и вышел из дома{123}.

Эти сцены не покончили ни с их любовью, ни с влечением друг к другу. Дороти по-прежнему просила Форстера пожениться, чтобы у Тамары был настоящий отец. Даже после того как она фактически оставила его ради церкви, она писала ему: «Каждую ночь я вижу тебя во сне, мне снится, что я в твоих объятиях, мне снятся твои поцелуи, и это для меня мука, но мука столь сладкая. Я люблю тебя больше всего на свете, но я не могу бороться со своим религиозным чувством, которое мучает меня, если я не поступаю так, как говорят мне мои убеждения»{124}.

Парадоксальным образом любовь Дороти к Форстеру открыла ей путь к вере. Любовь к нему пробилась через ее скорлупу и раскрыла мягкие, более уязвимые области в ее сердце для другой любви. Эта любовь дала ей образец. Как писала Дороти Дэй, «именно через единую любовь, и физическую, и духовную, я познала Господа»{125}. И это было более зрелое понимание, чем ее юношеская склонность делить мир на плотское и духовное.

Обращение

Процесс обращения был серым и безрадостным. Дороти, конечно же, сделала его для себя еще более трудным. Она ежеминутно себя критиковала, ставила под сомнение свои мотивы и поведение. Она разрывалась между радикальностью прошлых убеждений и преданностью церкви, какой требовала ее новая жизнь. Однажды по пути на почту ее охватило презрение к собственному чувству веры, и она принялась себя порицать: «Вот, ты остановилась в развитии, всем довольна, как животное. Как корова. Молитва для тебя как опиум народа». Она повторяла эти слова в голове — «опиум народа». Но, рассуждала она на ходу, ведь она молится не для того, чтобы избежать боли. Она молится, потому что испытывает радость и приносит Богу благодарность за это{126}.

Она окрестила Тамару в июле 1927 года. После обряда Дороти устроила праздник. Пришел Форстер и принес несколько собственноручно пойманных омаров. Но затем они поссорились: он снова сказал, что Дороти ударилась в суеверия, и ушел.

Дороти Дэй официально приняла католичество 28 декабря 1927 года. Само это событие не принесло ей утешения. «Я не испытала ни успокоения, ни радости, ни уверенности, что поступаю правильно. Просто так следовало поступить — это было дело, которое следовало сделать»{127}. Участвуя в таинствах крещения, покаяния, причастия, она ощущала себя ханжой. Она механически выполняла то, что требовалось, опускалась на колени без радости. Она боялась, что ее кто-нибудь увидит. Она переживала, что предает бедных, что перешла не на ту сторону в исторической борьбе, на сторону института, который поддерживает богатых, сильных, избранных. «Уверена ли ты? — спрашивала она себя. — Что это за притворство? Что за игру ты ведешь?»

Самокритичная, как всегда, Дороти в последующие месяцы и годы, гадая, достаточно ли глубока ее вера, может ли она принести пользу, писала: «Как мала, как незначительна моя работа с тех пор, как я стала католичкой, думала я. Как эгоистична, как замкнута, как недостает ей общности с другими! Мое лето тихого чтения и молитв, погруженности в себя казалось греховным, когда я видела, как братья мои борются не за себя, а за других»{128}.

Выбрав религию, она выбрала трудный путь. Часто говорят, что религия делает жизнь людей легче, дарит им успокоение, приближая к любящему и всеведущему Отцу. Но Дороти успокоения не обрела, для нее религия была тяжелейшим внутренним конфликтом, таким, о котором пишет Йосеф Соловейчик в примечании в книге «Человек Галахи»[28]. Я привожу его в сокращенном виде.

Распространено представление, что религиозное переживание — спокойное, размеренное, нежное и приятное; что это целительный ручей для озлобленной души, тихая гавань для беспокойного духа. Человек, что «приходит с поля усталый», возвращается с поля боя и из жизненных сражений, из светского мира, полного сомнений и страхов, противоречий и опровержений, тянется к религии, как младенец к матери, чтобы она его «приютила под крылышком» и укрыла на груди своей «разбитые сны-мечты», и находит там отдохновение от своих разочарований и испытаний. Это руссоистское представление наложило отпечаток на весь романтизм от начала его развития и до последних (трагических!) его проявлений в сознании современного человека. Таким образом, представители религиозных сообществ склонны изображать религию в обилии ярких красок, в виде поэтической Аркадии, царства простоты, целостности и спокойствия. Но это представление по своей сути ложно и обманчиво. Истинно глубокое и возвышенное религиозное сознание, которое проникает в глубины и взмывает к вершинам, отнюдь не так просто и приятно.

Напротив, оно чрезвычайно сложно, жестко и мучительно. Но сложностью и созидается его величие. Сознание homo religiosis — человека религиозного — истязает себя суровыми обвинениями и немедленно наполняется разочарованием; он судит свои желания и стремления с чрезмерной строгостью и в то же время укрепляется в них; он презрительно клевещет на собственные дарования, бичует их, но так же и подчиняется им. Оно вечно находится в состоянии духовного кризиса, душевного вознесения и падения, противоречия между утверждением и отрицанием, самоуничижением и принятием себя. Религия есть не убежище благодати и всепрощения для отчаявшихся и униженных, не волшебный ручей для подавленных духом, но бурный и шумный поток человеческого сознания со всеми его кризисами, болями и муками.

В начале своего религиозного пути Дороти Дэй познакомилась с тремя католичками; все три намеревались выйти замуж и любили своих нареченных, однако не спали с ними, хотя очевидно было, насколько сильное вожделение испытывали. Дороти, видя, как они отказывают себе в удовольствии, почувствовала, что «католичество многогранно, жизненно, поразительно. <…> Я видела, как они сомневаются, но все же не разочаровываются в нравственных задачах, в принципах, по которым живут, и это делало их благородными в моих глазах»{129}.

Дороти каждый день ходила на мессу, хотя ради этого приходилось вставать на рассвете, и выделяла время религиозным занятиям: читала Священное Писание, молилась по четкам. Она читала молитвы по монастырским часам, постилась и ходила на исповедь.

Эти ритуалы могли стать привычкой, как гаммы для музыканта, но Дороти находила рутину, даже самую скучную, необходимой: «Без церковных таинств, прежде всего без евхаристии, я вряд ли смогла бы продержаться. <…> Я не всегда иду к таинству с чувством потребности в нем, с радостью и благодарностью. После 38 лет, что я причащаюсь почти каждый день, я могу признаться, что это вошло у меня в привычку, но привычка эта сродни повседневному приему пищи»{130}.

Привычки и ритуалы помогли ей сосредоточить свою жизнь вокруг духовного начала. От внутренней раздробленности юных лет она шла к целостности.

Жизнь по заветам

Дороти Дэй было за тридцать — в то время Великая депрессия была в самом разгаре. В 1933 году Дороти основала газету The Catholic Worker («Католический рабочий»), чтобы мобилизовать пролетариат и направить социальное учение католичества на достижение единой цели — создание общества, в котором людям будет легче творить добро. Газетой дело не ограничилось — сформировалось целое общественное движение со скромной конторой в Нижнем Манхэттене, где сотрудники работали на добровольной основе. За три года тираж газеты вырос до 150 тысяч экземпляров, она распространялась в 500 приходах по всей стране{131}.

Газета организовала столовую для бездомных, где каждое утро питались до полутора тысяч человек. Она финансировала сеть ночлежек, которые между 1935 и 1938 годами дали кров почти 50 тысячам людей. Кроме того, Дороти Дэй и ее коллеги организовали более тридцати ночлежек в США и Англии. Позднее под их руководством или по их примеру на всей территории США, от Калифорнии до Мичигана и Нью-Джерси, стали появляться аграрные коммуны. Отчасти это были попытки построить сообщество, исцелить одиночество, с которым сопряжена человеческая жизнь.

Дэй воспринимала отчужденность как грех — грех отчужденности от Бога и друг от друга. Сплоченность же напоминала ей о священном единстве — слиянии человека и духа. «Католический рабочий» соединял многое: это была и газета, и гуманитарная добровольческая организация, это было религиозное издание, как писавшее о духовной жизни, так и ратовавшее за изменения в экономике и высказывавшее радикальные политические идеи. Оно сводило вместе бедных и богатых, соединяло богословие с экономикой, материальные проблемы с духовными, тело с душой.

Дороти отстаивала радикальную позицию, пытаясь докопаться до корней социальных проблем. Газета была католической, но сама она придерживалась философии персонализма — утверждения достоинства каждого человека, ибо создан он по образу и подобию Божию. Как персоналистка Дэй с подозрением относилась ко всем крупным организациям, будь то государственное учреждение, корпорация или даже благотворительный фонд. Она постоянно побуждала своих коллег «действовать помалу» — начинать работу со своего родного района, с небольших и конкретных проблем, которые бросаются в глаза: помогать разрядить напряжение на работе, накормить голодного человека, стоящего перед вами. Персонализм провозглашает, что у каждого из нас есть глубинный личный долг — жить в простоте, заботиться о нуждах ближних и делить с ними их радости и страдания. Персоналист как личность служит другой такой же личности. А этого можно достичь только личным контактом в небольших сообществах.

Дороти Дэй провела остаток дней, вплоть до своей смерти 29 ноября 1980 года, как католический рабочий: она трудилась над газетой и подавала хлеб и суп бедным и умственно неполноценным. Она написала одиннадцать книг и более тысячи статей. Ее служение было тяжелой, рутинной работой. Компьютеров и ксероксов еще не было, и каждый месяц сотрудники печатали на машинках десятки тысяч наклеек с адресами, чтобы разослать газету подписчикам. Авторы статей сами продавали газету на улицах. Дороти чувствовала, что недостаточно просто заботиться о бедных, «надо жить с ними, делить с ними их страдания. Поступаться своей частной жизнью, умственным и душевным комфортом, равно как и физическим»{132}. Она не просто посещала приюты и ночлежки, чтобы потом вернуться в уют своего дома. Она жила в ночлежках сама, рядом с теми, кому служила.

Работа не прекращалась никогда: надо было постоянно подавать кофе и суп, искать деньги, писать статьи в газету. «На завтрак толстый ломоть черствого хлеба, — записала как-то в дневнике Дэй, — и очень дурной кофе. Я диктую десяток писем. В голове туман. Я слишком слаба, чтобы подняться по ступенькам. Прописала себе день постельного режима, но продолжаю думать, что это душа моя не в порядке. Меня окружает отвратительный беспорядок, шум, люди, и во мне нет духа внутреннего одиночества или бедности»{133}.

Мы иногда представляем себе святых или людей, живущих подобно святым, как бестелесных созданий, обитающих в возвышенном мире. Но часто они живут в еще менее возвышенной обстановке, чем мы сами. Они выбирают жизнь простую и приземленную, более тесно соприкасаются с бытовыми и материальными проблемами окружающих. Дороти Дэй и ее коллеги спали в комнатах без отопления, носили одежду, пожертвованную благотворителями, и не получали зарплату. Большую часть времени Дороти размышляла не о богословских вопросах, а о том, как избежать того или иного финансового кризиса или обеспечить такому-то человеку такое-то лечение. В 1934 году она описывала в дневнике свой обычный день, где духовное мешается с мирским: встала, сходила на мессу, приготовила завтрак для работников, ответила на письма, поработала с бухгалтерскими документами, почитала, написала текст для листовки, который надо будет размножить на мимеографе; потом пришел социальный работник и попросил платье на первое причастие для двенадцатилетней девочки, за ним пришел новообращенный со своими религиозными трактатами, потом фашистский агитатор пытался разжечь ненависть среди жильцов ночлежки, затем студент-художник принес изображения святой Екатерины Сиенской и так далее, и так далее.

В подобной же атмосфере немецкий врач-миссионер Альберт Швейцер работал в больнице в африканских джунглях. Он не брал к себе на работу ни идеалистов, ни тех, кто наслаждался праведным чувством, как много он дает миру. Не брал, конечно, и тех, кто хотел «сделать в жизни что-то особенное». Ему нужны были надежные сотрудники, которые день ото дня служили бы общему делу, выполняя что требуется. «Только тот, кто видит в своих намерениях нечто само собой разумеющееся, а не из ряда вон выходящее, кто расценивает их не как геройство, а как свой долг, принимаемый с энтузиазмом и одновременно с трезвым пониманием его безусловной обязанности, способен стать духовным искателем приключений, в которых нуждается мир»{134}.

Дороти Дэй не была от природы, что называется, общественным существом. Она обладала писательской натурой — довольно замкнутая, нуждающаяся в одиночестве, но при этом она находилась среди людей почти весь день, каждый день. Среди тех, кому она помогала, многие были умственно неполноценными или страдали от алкоголизма. Постоянно бушевали споры, люди грубили, непристойно себя вели, ругались. Однако Дороти заставляла себя сесть за стол и сосредоточиться на конкретном человеке. Он мог быть пьян и выражаться бессвязно, но она сидела и внимательно его слушала.

Дороти носила с собой блокнот и в свободные минуты писала: дневниковые записи для себя и постоянную череду колонок, эссе и репортажей — для других. Чужие грехи были для нее поводом размышлять о собственных, куда более тяжких. Однажды она записала в дневнике: «Пьянство и все вытекающие из него грехи настолько очевидно уродливы и чудовищны и несут такое несчастье бедному грешнику, что тем важнее не судить и не осуждать его. В глазах Господа скрытые, незаметные грехи, должно быть, куда страшнее. Мы должны прилагать все усилия воли, чтобы любить больше и больше, чтобы с любовью поддерживать ближнего. Пусть он покажет нам уродство наших собственных грехов, чтобы мы поистине покаялись и возненавидели их»{135}.

Дороти Дэй предостерегала против духовной гордыни, ханжеского самодовольства, которых стоит опасаться всякому, кто творит добрые дела. «Иногда приходится себя останавливать, — писала она. — Случается, что я бегу от одного человека к другому, миска за миской супа, тарелка за тарелкой хлеба, и благодарность голодных становится громким шумом у меня в ушах. Голод моего слуха бывает столь же неумолим, как для кого-то голод чрева; радостно слышать эти слова благодарности»{136}. Грех гордыни скрывается за каждым углом, считала Дэй, и даже в доме призрения углов очень много. Служить другим означает жить в большом соблазне.

Страдание

В юности Дороти следовала пути Достоевского: даже ощущая присутствие Бога, она не отрешалась от жизни, полной пьянства и беспорядка. Но как отмечает Пол Эли, внутренне она была ближе к толстовству. Дороти была не загнанным животным, которое внешние обстоятельства обрекают на страдание; она сама с пылом выбирала страдание. Каждый раз, когда большинство предпочло бы простоту и удобство — то, что экономисты называют личным интересом, а психологи — счастьем, она избирала иной путь, ища неудобств и трудностей, чтобы утолить свою тоску по святости. Она не просто выбрала работу в некоммерческой организации, чтобы оказывать влияние на общество, — она стремилась жить по-евангельски, даже если для этого надо было чем-то жертвовать и страдать.

Большинство людей, думая о будущем, представляет, насколько счастливой может быть их жизнь. Но вот что интересно: вспоминая о важнейших событиях, которые сформировали их личность, люди обычно говорят не о счастье, а о жизненных испытаниях. Большинство людей стремятся к счастью, но считают, что их формирует страдание.

Дороти Дэй была необычна, даже, может быть, болезненно необычна тем, что иногда, казалось, целенаправленно искала страданий — ради того, чтобы достичь глубин своей личности. Наверное, она, как и все мы, понимала, что люди, чьей духовной жизнью мы восхищаемся, прошли через период страданий, а порой и не единожды.

Для большинства из нас в страдании нет ничего, по сути, благородного. Подобно тому как неудача бывает всего лишь неудачей (а не шагом на пути к превращению в следующего Стива Джобса), страдание способно стать разрушительным, и от него следует избавиться или исцелиться как можно быстрее. Если страдание не соотносится с высокой целью, лежащей за пределами отдельной личности, оно разрушает или уничтожает человека. Если страдание не является частью более масштабного процесса, оно ведет к сомнениям, нигилизму и отчаянию.

Однако некоторым людям удается соединить свое страдание с великим замыслом: с его помощью они приобщаются ко всем остальным страдающим. И таких людей страдание явно облагораживает. Важно не страдание само по себе, а то, как человек его переносит. Например, Франклин Рузвельт, переболев полиомиелитом, стал более глубоким и сострадательным. Часто физическое или социальное страдание позволяет человеку взглянуть на ситуацию со стороны, более тонко прочувствовать, что переживают другие.

Первое, что делает страдание, — заставляет человека обратиться к своей личности. Богослов Пауль Тиллих[29] писал, что люди, страдая, отрешаются от житейской суеты и обнаруживают, что они не те, кем себя считали. Боль, связанная, например, с потерей любимого человека, пробивает пол, который они считали нижним этажом своей души, и открывает пространство под ним, а затем пробивает и его дно, открывая новое пространство, и так далее, и так далее. Испытывающий боль человек опускается на неизведанную глубину.

Страдание обнажает прежде скрытые застарелые болевые точки — пугающие воспоминания, которые мы подавили, постыдные деяния, совершенные нами в прошлом. Оно побуждает нас мучительно исследовать нижние этажи своего внутреннего мира, но вместе с тем дарит радость от сближения с истиной. Страдание создает то, что современные психологи называют депрессивным реализмом, — способность видеть мир таким, какой он есть. Оно разрушает успокоительные доводы и уютные сказки, за которыми мы прячемся, чтобы казаться окружающему миру проще и понятнее.

А еще страдание позволяет более остро ощутить свои ограничения, пределы своей власти. Когда страдание толкает человека в глубины его «я», в одиночную экспедицию внутрь себя, он вынужден принять тот факт, что не способен определить, что там происходит.

Страдание, как и любовь, разрушает иллюзию самоконтроля. Страдающий человек не способен приказать себе перестать испытывать боль или горе от потери умершего или бросившего его. Даже когда спокойствие возвращается или горе ненадолго ослабевает, неясно, откуда приходит это облегчение. Процесс исцеления также представляется частью какого-то природного или божественного процесса, неподвластного человеку. В культуре меритократии, в мире первого Адама, где все достигается усилиями, усердием и контролем, страдание преподает урок зависимости. Оно учит, что жизнь непредсказуема и надежда контролировать все вокруг лишь иллюзия.

Страдание, как ни странно, учит еще и благодарности. В обычное время мы воспринимаем любовь, которую получаем, как повод для удовлетворенности собой (я заслуживаю любви), но в периоды страдания мы понимаем, насколько эта любовь незаслуженна и как за нее на самом деле следует благодарить. В моменты гордости мы не желаем чувствовать себя обязанными, но в моменты смирения осознаем, что ничем не заслужили расположения и внимания, которые получаем.

Кроме того, в подобных обстоятельствах люди чувствуют, что их влечет за собой великий замысел. Авраам Линкольн на протяжении всей жизни страдал от депрессии; пережив боль Гражданской войны, он вышел из нее с ощущением, что Провидение управляет его жизнью, а он лишь малое орудие в великом деле.

В подобные моменты человек вдруг слышит зов свыше. Он не властен над обстоятельствами, но и не беспомощен. Он не знает, куда приведет его боль, но может выбирать, как на нее реагировать. И часто страдающие ощущают, что отреагировать надо по-доброму, так им диктует нравственный долг. И если вначале они задаются вопросами: «Почему я?», «Почему происходит такое зло?», то вскоре понимают, что вопрос должен быть иным: «Что мне надо сделать, если на мою долю выпало страдание, если я стал жертвой зла?»

Люди, которые в своих испытаниях ищут ответ на этот вопрос, поднимаются на более высокий уровень, нежели личное счастье. Они не говорят: «Ладно, я очень страдаю из-за потери ребенка. Надо бы уравновесить это удовольствиями, пойду-ка на вечеринку и напьюсь».

Правильная реакция на такую боль — это не поиск удовольствий, а поиск святости. Святости не в чисто религиозном смысле, а в качестве способности воспринимать боль как часть нравственного дискурса жизни, как попытку искупить дурное, превратив его в священное, в акт жертвенного служения, который приближает к человеческому сообществу, к вечным нравственным нормам. Родители, потерявшие детей, основывают благотворительные фонды, и таким образом погибший ребенок оказывает влияние на жизнь людей, которые никогда его не знали. Страдание напоминает нам о конечности нашего бытия и одновременно заставляет видеть новые взаимосвязи в жизни. В этом и есть святость.

Оправиться от страдания совсем не то же самое, что оправиться от болезни. Многие, справившись со страданием, не исцеляются, а меняются. Они отвергают логику личной выгоды и поступают парадоксально: не избегают привязанностей, ведущих к страданиям, а погружаются в них, соглашаются стать еще более ранимыми и открываются целительной любви.

Служение

Дороти Дэй вдохновила не одно поколение молодых католиков тем, что не просто проповедовала католическое социальное учение, а собственным примером воплощала его на практике. Католическое социальное учение основано отчасти на идее, что каждому человеку присуще достоинство, что душа бездомного наркомана так же бесценна, как и душа самого успешного предпринимателя. Это учение опирается на веру в то, что Богу особенно дороги бедные и обездоленные. Как говорится в книге Исаии, «раздели с голодным хлеб твой, и скитающихся бедных введи в дом; когда увидишь нагого, одень его, и от единокровного твоего не укрывайся». Все мы одна человеческая семья, поэтому служители Бога призваны жить в единении друг с другом. Дороти Дэй основала свою организацию на этих принципах.

В 1952 году вышла ее книга «Долгое одиночество». Она пользовалась успехом и переиздается до сих пор. По мере того как слава Дэй росла, организованные ею ночлежки стали посещать толпы ее почитателей, и это тоже стало для нее духовным вызовом. «Я устаю слышать от людей, как чудесно то, что мы делаем. Зачастую это вовсе не так чудесно, как им кажется. Мы работаем на износ, мы устаем и раздражаемся, мы слышим грубые комментарии из очереди, наше терпение на исходе, и мы готовы взорваться»{137}. И все же Дороти опасалась, что слава развратит ее саму и ее последователей. И от этой славы она чувствовала себя еще более одинокой.

Почти все время окруженная людьми, Дороти оказалась отчуждена от тех, кого любила. Семья, озадаченная ее обращением в католичество, от нее отстранилась. После Форстера она не любила ни одного мужчину и до конца своих дней воздерживалась от отношений. «Уже много лет я просыпаюсь без желания почувствовать лицо у своей груди, руку на плече. Я испытываю постоянное чувство потери. Такую цену я заплатила»{138}. Никто не требовал от нее платить такую цену — это был ее выбор.

Жизнь в ночлежках и разъезды с лекциями означали длительные разлуки с дочерью. «Я несколько часов не могла уснуть, — писала она в дневнике в 1940 году. — Я страшно скучаю по Тамаре. Ночами это мука, но днем это не так печально. Ночь всегда приносит тоску и одиночество; кажется, что едва я ложусь в постель, как оказываюсь на дыбе горечи и боли. Но днем у меня снова появляются силы, чтобы совершать акт веры и любви и продолжать свое дело в покое и радости»{139}.

Мать-одиночка, глава большого общественного движения, которое требовало много внимания, Дороти Дэй по­стоянно ездила по стране, оставляя Тамару на чужое попечение. Она часто ощущала себя плохой матерью. Тамара провела детство в одной из семей участников движения, потом училась в школе-интернате. В 16 лет она влюбилась в волонтера «Католического рабочего» Дэвида Хеннесси. Дороти сказала, что Тамаре еще рано выходить замуж, приказала дочери не писать Дэвиду в течение года и возвращать его письма нераспечатанными. Дороти написала Дэвиду письмо с просьбой оставить ее дочь в покое, но Дэвид вернул его ей, не читая.

Пара не сдалась, и наконец 19 апреля 1944 года они поженились с благословения Дороти. Тамаре было восемнадцать. Молодожены перебрались на ферму в Истон, где родился первый из девяти внуков Дороти. Брак Тамары и Дэвида продлился до конца 1961 года, а потом они развелись. Дэвид боролся с душевным заболеванием и часто оставался без работы. Тамара в конце концов переехала на Стейтен-айленд и поселилась около коммуны «Католического рабочего». О ней отзывались как о мягком, гостеприимном человеке, лишенном той духовной тоски, которая не покидала ее мать. Тамара принимала людей такими, какими они были, и любила их безусловно. Она хранила верность идеалам социального движения, однако оно не могло заменить ей мать. Она умерла в 2008 году в возрасте 82 лет в Нью-Гэмпшире.

Влияние

Разрываясь между множеством дел и обязанностей, Дороти Дэй большую часть взрослой жизни не знала покоя. Иногда она даже задумывалась о том, чтобы оставить работу в газете. «Мир слишком тяжело воспринимать изнутри “Католического рабочего”. Мир страдает и гибнет. А я в КР не страдаю и не гибну. Я пишу и говорю об этом»{140}. Дороти думала и о том, чтобы уйти с авансцены — устроиться в больницу медсестрой, найти себе комнату, лучше всего рядом с церковью: «Там, в одиночестве города, жить и работать с бедными и учиться молиться, работать, страдать, молчать».

В конце концов она решила не уходить. Она выстроила ряд сообществ вокруг газеты, ночлежек и сельских коммун. Эти сообщества были ее семьей и ее радостью.

«Писать для газеты, — признавалась она в колонке в 1960 году, — это акт единения. Это письмо читателям, которое успокаивает, утешает, помогает, советует и просит того же от них. Это часть нашего человеческого взаимодействия. Это выражение нашей любви и внимания друг к другу»{141}.

Она не раз возвращалась к этой теме, пытаясь справиться со своими внутренними метаниями между одинокой натурой и стремлением к людям. «Единственный в этой жизни ответ на одиночество, которое мы все обречены испытывать, — это сообщество, — писала она. — Жить вместе, работать вместе, делиться, любить Господа и ближнего и жить рядом с ним в сообществе, чтобы показывать свою любовь к Нему»{142}. В финале «Долгого одиночества» она восклицает в приливе благодарности:

Я, бесплодная смоковница, обнаружила себя счастливой матерью многих детей. Не всегда просто быть радостной, помнить о своем долге радоваться. Одни говорят: самое главное в «Католическом рабочем» — это бедность. Другие — что это сообщество. Мы уже не одни. Но финальное слово — это «любовь». Иногда она была, говоря словами отца Зосимы, делом жестоким и устрашающим, и сама наша вера в любовь прошла испытание огнем.

Мы не можем любить Господа, не возлюбив друг друга, а чтобы любить друг друга, надо познать друг друга. Мы познаем Его, преломляя хлеб, и познаем друг друга, преломляя хлеб, и мы уже не одни. Рай есть пир, и жизнь тоже есть пир, даже с коркой, если есть общность{143}.

На первый взгляд кажется, что Дороти Дэй занималась такой же благотворительностью, к какой сегодня призывают молодежь: подавала суп, предоставляла крышу над головой. Но на самом деле ее жизнь строилась на иных основах и шла совсем в других направлениях, нежели жизнь многих сегодняшних благотворителей.

Движение «Католического рабочего» ставило своей задачей облегчение страданий бедных, но не в этом была его главная цель или основополагающий принцип. Главная идея заключалась в том, чтобы создать образец, модель мира, живущего по евангельским заветам. Участники движения вступали в него не только для того, чтобы помогать бедным, но и чтобы справиться с чувством собственного несовершенства. «Ложусь спать с вонью немытых тел. Никуда не укрыться, — писала Дэй в дневнике. — Но Христос родился в хлеву, а хлев без грязи и вони не обходится. Если Пресвятая Дева это вынесла, вынесу и я»{144}.

Как писал журналист Ишай Шварц, для Дороти Дэй «любое значимое действие обретало свою значимость только от связи с Божественным». Каждый раз, когда она находила для кого-то одежду, это был акт молитвы. Дэй отвращала «идея отмеренной благотворительности», которая принижает и оскорбляет бедных. Для нее каждый акт служения был жестом, обращенным к бедным и к Богу, удовлетворением внутренней потребности. Дороти Дэй считала необходимым, пишет Шварц, «принимать бедность как личную добродетель», как способ достичь единения с другими и приблизиться к Богу. Отделять служение сообществу от молитвы означало бы отделять его от основополагающего смысла.

Одиночество, страдания и боль, которые выносила Дороти Дэй, отрезвляют любого, кто читает ее дневники. Неужели Бог требует таких трудностей? Разве не отказалась она от слишком многих простых радостей мира? В каком-то смысле да. Но с другой стороны, это обманчивое впечатление: не стоит во всем полагаться на ее дневники и ее слова. Как многие другие, Дороти Дэй в дневниках была более мрачной, чем в повсе­дневной жизни. Когда она чувствовала себя счастливой, она не делала записи, а занималась делами, которые приносили ей радость. Она писала, когда тягостно о чем-то размышляла, и исследовала в дневнике источники своей боли.

Если читать ее дневники, то создается впечатление, что почти каждый день был для нее беспросветной мукой; однако в рассказах современников Дороти предстает в постоянном окружении детей и близких друзей, как часть сплоченного сообщества. Как говорила одна из ее почитательниц Мэри Латроп, «она обладала удивительной способностью к близкой дружбе. Поистине удивительной. Каждая дружба была для нее особенной, а друзей у нее было очень, очень много — людей, которые ее любили и которых любила она»{145}.

Современники вспоминали ее страстную любовь к музыке и чувственным радостям. Как писала Кэтлин Джордан, «у Дороти было глубокое чувство прекрасного. <…> Я иногда прерывала ее во время оперы [когда она слушала передачи из Метрополитен-оперы по радио]. Я входила и заставала ее практически в экстазе. Это многое говорило о том, что для нее означала настоящая молитва. <…> Она часто говорила: “Помни, что говорил Достоевский: красота спасет мир”. Мы это в ней видели. Она не разделяла естественное и сверхъестественное»{146}.

Нанетт

К 1960 году со времени расставания Дороти с Форстером Баттерхемом прошло больше трех десятков лет. Почти все это время он жил с наивной, приятной женщиной по имени Нанетт. Когда Нанетт заболела раком, Форстер снова вспомнил о Дороти и попросил ее ухаживать за умирающей. Конечно же, Дороти откликнулась не задумываясь. Несколько месяцев она почти каждый день проводила с Нанетт. «Нанетт приходится тяжело, — отмечала Дэй в дневнике, — мучается и душевно, и физически. Сегодня она лежала и плакала от беспомощности. Мало что можно сделать, только быть рядом и молчать. Я ей сказала, как трудно ее утешить, можно только молчать перед лицом страдания, и она сказала горько: “Да, молчание смерти”. Я сказала ей, что почитаю за нее молитву»{147}.

Дороти вела себя так, как любой чуткий человек перед лицом чужих страданий. Всем нам приходится порой утешать тех, кто переносит боль, и многие не знают, как лучше поступать. Некоторым такое знание дано. Прежде всего, они просто находятся рядом. Самим своим присутствием они уже помогают. Во-вторых, они не сравнивают. Чуткий человек понимает, что каждый по-своему переносит страдания и чужой пример не поможет. Помимо этого, они берут на себя практические задачи: готовят обед, убираются в комнате, стирают полотенца. И наконец, они не умаляют значимости происходящего: не успокаивают страдальца ложными и слащавыми заверениями, не говорят, что все к лучшему, не ищут хорошее в плохом. Они поступают так, как поступают мудрые души перед лицом трагедии: остаются пассивно деятельными, активными без суеты. Они не тщатся исправить неисправимое. Чуткий человек оставляет страдающему достоинство страданий, дает ему самостоятельно понять смысл происходящего. А сам просто сидит рядом в ночи боли и мучений, готовый предложить помощь, человечность, прямоту и искренность.

Форстер же болезнь Нанетт переносил ужасно. Он все время убегал из дома, оставляя ее на попечение Дороти и других сиделок. «Форстер в жалком состоянии, — писала Дэй в дневнике, — упорно отказывается проводить время с Нанетт. Нанетт в ужасном состоянии весь день, у нее страшно распухли ноги и живот тоже. Вечером она воскликнула, что сходит с ума, и потом непрестанно кричала»{148}.

Дороти страдала вместе с Нанетт и боролась с гневом на Форстера. «Я так на него злюсь, на то, что он все время от нее убегает, на его жалость к себе и его рыдания, что я чувствую себя жестокосердной и вынуждена с этим бороться. Такой страх болезни и смерти».

7 января 1960 года Нанетт попросила провести над ней обряд крещения. На следующий день она умерла. Дороти вспоминала ее последние часы: «Сегодня утром в 8:45 Нанетт скончалась после двух дней агонии. Крест нести не так тяжело, как это, сказала она. Люди в концлагерях так страдали, сказала она, показав свои руки. Она умерла спокойно после небольшого кровоизлияния. У нее на лице была легкая улыбка, спокойная и мирная».

Апофеоз

В шестидесятые с появлением радикальных общественных течений Дороти Дэй стала пацифисткой и активистом других политических движений того времени. Однако она сильно отличалась от радикалов в своем подходе к жизни. Если они проповедовали освобождение, свободу и независимость, то Дороти — послушание, служение и самоотречение. Она не терпела откровенных проявлений сексуальности и свободы нравов. Ее приводил в ужас тот факт, что компания молодых людей может причаститься из одноразового стаканчика. Она не разделяла контркультурного духа и сокрушалась по поводу юных бунтарей: «Все это бунтарство заставляет меня тосковать по послушанию, алкать и жаждать его».

В 1969 году Дороти сделала запись в дневнике, осуждая тех, кто пытался построить коммуну по ее примеру, но за пределами твердой церковной дисциплины. Она всегда отдавала себе отчет в недостатках католической церкви, однако понимала необходимость структуры. Радикалы же видели только недостатки и хотели сокрушить все. «Казалось, подростки только что обнаружили, что их родители несовершенны, и так потрясены, что хотят выбросить все институты дома и жить “коммуной”. <…> Их теперь принято называть “молодыми взрослыми”, но мне кажется, что у них затянулся подростковый возраст и весь связанный с ним романтизм».

За годы борьбы с настоящими трудностями Дороти стала реалисткой. «Не выношу романтиков, — говорила она в интервью. — Мне нужны религиозные реалисты». Активизм, который она наблюдала вокруг, большей частью был легкомыслен и нетребователен к себе. Сама же Дороти заплатила страшную цену за то, чтобы служить сообществу и исповедовать свою веру: разрыв с Форстером, отдаление от семьи. «Для меня Христос был куплен не за тридцать сребреников, а кровью моего сердца. Мы не покупаем дешево на этом рынке».

Люди вокруг приветствовали природу и естественного человека, но Дороти считала, что естественный человек развращен и обретает спасение, только если подавляет природные позывы. «Нас, подобно кустарнику, нужно подстригать, чтобы мы росли, — писала она, — а стрижка причиняет боль естественному человеку. Но если этой развращенности суждено обрести спасение, если человеку суждено обрести Христа, то боль необходима. А как радостно думать, что, несмотря на скуку и апатию, мы все же духовно растем».

Слово «контркультура» часто употреблялось в конце шестидесятых, но Дэй жила в соответствии с истинной контркультурой, которая противоречила не только ценностям массовой культуры того времени — коммерциализму, преклонению перед успехом, но и ценностям вудстокской контркультуры, которую так восхваляли средства массовой информации: отрицанию морали, повышенному вниманию к свободе личности, независимости. Вудстокская контр­культура, на первый взгляд, бунтовала против массовых ценностей, но, как показали последующие десятилетия, это была лишь другая сторона той же нравственной культуры большого «я». И капитализм, и Вудсток призывали освободить себя, выразить себя. В коммерческой культуре человек самовыражался, делая покупки и создавая себе «стиль жизни». В вудстокской — отбрасывая ограничения и принимая себя таким, какой он есть. Буржуазная культура торговли могла соединиться с богемной культурой шестидесятых именно потому, что обе поддерживали свободу личности и призывали людей оценивать свою жизнь степенью личного удовлетворения.

Жизнь Дороти Дэй состояла из самоотречения и в конечном счете преодоления себя. В последние годы жизни она время от времени принимала участие в телевизионных ток-шоу. В ее выступлениях чувствуется простота и прямота, умение владеть собой. «Долгое одиночество» и другие ее тексты — это в некотором роде публичная исповедь, что неизменно привлекало читателей. Она откровенно говорила о своей внутренней жизни, чего не умели делать Фрэнсис Перкинс и Дуайт Эйзенхауэр. Дороти Дэй была чужда сдержанность, исповедалась она не из простого желания раскрыть себя, а из осознания того, что все мы решаем одни и те же проблемы. Ишай Шварц пишет: «Исповедь призвана раскрывать общие истины через конкретные примеры. Обращаясь внутрь себя, кающийся при посредстве священника использует свой опыт, чтобы выйти за пределы собственной жизни. Таким образом, исповедь — это личный нравственный акт с общественной нравственной целью. Размышляя о личных решениях, мы лучше понимаем проблемы и борьбу человечества, которое в свою очередь состоит из миллиардов личностей, сражающихся с собственными решениями». Исповеди Дороти Дэй были и богословскими. Ее попытки понять себя и человечество на самом деле были попытками понять Бога.

Она так и не достигла полного духовного покоя и удовле­творения. В тот день, когда она умерла, в последние страницы ее дневника была вложена открытка с молитвой покаяния от святого Ефрема Сирина: «Господи и Владыко живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми. Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любве даруй ми, рабу Твоему».

Однако в течение всей жизни Дороти Дэй возводила в себе прочный внутренний стержень. Ее работа на благо других приносила ей стабильность, которой ей так не хватало в юности. И в конце была благодарность. Для своего надгробия она выбрала простую надпись: Deo Gratias, слава Господу.

В конце жизни она познакомилась с Робертом Коулзом, детским психиатром из Гарварда, который стал ей близким другом. «Скоро все будет позади», — сказала она ему. А потом рассказала о том, как попыталась подвести литературный итог своей жизни. Она писала все эти годы, и естественным желанием было написать мемуары. Однажды она села за письменный стол с этим намерением:

Я пытаюсь вернуться мыслями в прошлое, вспомнить жизнь, которую даровал мне Господь. Мне пришло в голову заглавие «Что запомнилось в жизни», я его записала, потому что собиралась подвести себе такой итог, написать о самом важном, но не смогла. Я просто сидела и думала о Господе нашем, о том, как Он явился нам столько веков назад, и я сказала себе, что мне выпала большая удача помнить о Нем столько времени в моей жизни!

Коулз писал: «Я уловил надрыв в ее голосе, и глаза у нее скоро увлажнились, но вдруг она быстро заговорила о том, как любит Толстого, как будто тем самым сменила тему»{149}. Это момент спокойного апофеоза, момент, когда после проделанной работы, самопожертвования и попыток писать так, чтобы изменить мир, буря наконец утихает и наступает покой. Первый Адам склоняется перед вторым Адамом. Одиночеству приходит конец. Кульминация жизни, полной самокритики и борьбы, — это благодарность.

Глава 5. Самодисциплина

Джордж Кэтлетт Маршалл родился в 1880 году и вырос в городе Юнионтауне в штате Пенсильвания. Этот угледобывающий городок с населением три с половиной тысячи человек к тому времени только начал меняться под влиянием индустриализации. Отец Джорджа был успешным дельцом и уже уважаемым в городе человеком, несмотря на молодой еще возраст (ему было 35 лет, когда Джордж появился на свет). Он гордился своей старой южной семьей. Маршаллы состояли в дальнем родстве с судьей Верховного суда Джоном Маршаллом. Отец Джорджа был довольно суровым и сдержанным, особенно дома.

Через некоторое время отец Маршалла продал свое угольное предприятие и вложился в проект строительства недвижимости около Лурейских пещер в штате Виргиния. Проект быстро обанкротился, и он потерял весь капитал, накопленный за 20 лет. Маршалл-старший отвернулся от мира и сел взаперти изучать генеалогию семьи. Семья Маршаллов начала стремительно нищать. Позже Джордж Маршалл вспоминал, как ему приходилось ходить на кухню городской гостиницы и просить остатки продуктов «для собачки», а иногда какой-нибудь суп. Это было «обидно и унизительно», вспоминал он, «черное пятно на моем детстве»{150}.

Джордж не был особенно смышленым и способным ребенком. В девять лет отец записал его в местную бесплатную школу. Директор школы Ли Смит позвал их на собеседование, чтобы понять, в какой класс определить мальчика. Он стал задавать Джорджу несложные вопросы, чтобы выяснить уровень его умственного развития и подготовки. Джордж не мог ответить ни на один из них. Под строгим взглядом отца он запинался, бормотал, заикался и ежился от стыда. Много позже, когда он уже провел американскую армию через Вторую мировую войну, побывал госсекретарем и получил Нобелевскую премию мира, Маршалл продолжал вспоминать этот мучительный эпизод своей жизни. Отец, как вспоминал Маршалл, «тяжело страдал»{151} в этот день от стыда.

Маршалл отставал в учебе. У него развился страх перед любыми публичными выступлениями, жуткая боязнь, что одноклассники будут над ним смеяться, и мучительная застенчивость, которая неизбежно порождала новые неудачи и унижения. «Я не любил школу, — вспоминал он уже взрослым. — Честно говоря, не могу даже сказать, что я плохо учился. Я просто не учился, и на мой табель было страшно смотреть»{152}. Он начал хулиганить и плохо себя вести. Когда его сестра Мэри сказала, что он «самый тупой в классе», ночью у нее в постели оказалась лягушка. Если в дом приходил кто-то, кто ему не нравился, Джордж забирался на крышу и кидал в ничего не подозревающих гостей водяные бомбочки. Но он проявлял и предприимчивость: сам сделал плот и за небольшую плату перевозил на нем девочек через ручей{153}.

Окончив начальную школу, Джордж хотел пойти по стопам любимого старшего брата Стюарта и поступить в Виргинский военный институт. Позднее в интервью с замечательным биографом Форрестом Погом он вспоминал, насколько жестоко поступил брат, узнав о его намерении:

Я каждый день упрашивал родителей отпустить меня в Виргинский военный институт, но однажды услышал разговор Стюарта с матерью. Он убеждал ее, что мне не стоит там учиться, потому что я опозорю нашу фамилию. Это меня впечатлило куда сильнее, чем все нотации учителей, придирки родителей и тому подобное. В тот момент я решил: я ему еще покажу. В конце концов я обошел брата. Стремление к успеху появилось у меня из-за этого подслушанного разговора; он психологически повлиял на мой жизненный путь. Я по-настоящему усвоил урок{154}.

Мотивация роднит между собой многих скромных людей, достигших необычайного успеха. Они добиваются его не благодаря выдающемуся уму и таланту. Средний балл миллионера в первом поколении немногим выше тройки. Но в тот или иной поворотный момент в жизни каждому из них сказали, что он слишком глуп, чтобы чего-то добиться, и каждый из них задался целью доказать обратное.

Джордж Маршалл не был лишен тепла и поддержки в семье. Да, отец был в нем вечно разочарован, но мать одаривала его безусловной любовью и поддержкой. Она продала последнее собственное имущество, чтобы отправить его учиться, даже участок земли в Юнионтауне, где она надеялась построить отдельный дом{155}. Неудачи в школе и дома приучили Джорджа к тому, что ему не придется рассчитывать на природные способности. Успеха ему предстояло добиваться упорством, неустанным трудом и самодисциплиной. Поступив в Виргинский военный институт (по-видимому, его приняли без вступительного экзамена), Джордж нашел там именно тот образ жизни и дисциплину, которые были ему по душе.

Он поступил в институт в 1897 году и сразу же проникся этим местом. Этический кодекс Виргинского военного института объединял несколько давних традиций: рыцарскую преданность воинскому долгу, стоическую приверженность эмоциональному самоконтролю и античную верность чести. Школа дышала памятью о геройстве южан: генерала времен Гражданской войны Стоунволла Джексона[30], который прежде преподавал в этом институте; 241 кадета, из которых нескольким было не больше пятнадцати и которые 15 мая 1864 года отправились в битву при Нью-Маркете, где дали отпор северянам; и героя-конфедерата Роберта Ли, который являлся великим образцом для подражания.

В Виргинском военном институте Джордж научился возвышать героев в своем воображении, так, чтобы равняться на них и во всем брать с них пример. В наши дни идеалы чаще ниспровергают. Презрение к авторитетам считается едва ли не достоинством. Однако во времена Маршалла молодежи старались прививать благоговейное отношение к героям. Римский историк Плутарх составлял жизнеописания выдающихся античных деятелей, считая, что рассказы о них способствуют благородству устремлений у нового поколения. Фома Аквинский утверждал, что для достойной жизни следует больше думать не о себе, а о тех, с кого мы берем пример, и стараться подражать их делам. Философ Альберт Норт Уайтхед писал: «Нравственное воспитание невозможно без привычки к наблюдению за великим». В 1943 году британский педагог Ричард Уинн Ливингстон отмечал: «Мы склонны видеть причину нравственной неудачи в слабости характера, на деле же она часто вызвана неподобающим идеалом. Мы замечаем в других и порой в себе недостаток храбрости, трудолюбия, упорства, который ведет к поражению. Но мы упускаем из виду менее заметную и более губительную слабость, которая состоит в том, что наши идеалы ошибочны, что мы так и не усвоили, что хорошо, а что плохо»{156}.

Воспитывая в курсантах почтение к древним героям, пожилым людям и командирам, преподаватели не просто показывали юношам наглядные примеры величия, но и стремились привить им уважение. Чтобы правильно себя вести, мало знать, что считается правильным; нужен еще и эмоциональный мотив, побуждающий к благородным поступкам.

Учебные дни были наполнены историями — порой вымышленными или романтизированными — о великих деятелях прошлого, таких как Перикл, Октавиан Август, Иуда Маккавей, Джордж Вашингтон, Жанна д’Арк, Долли Мэдисон. Характер, как писал социолог Джеймс Дэвисон Хантер, не требует религиозной веры. «Однако он требует убежденности в истине, которая воспринимается как священная, служит непоколебимым идеалом в сознании и в повседневной жизни и подкрепляется привычками, укоренившимися в нравственном сообществе. Выработка характера не терпит поспешности, его невозможно приобрести за один день. Несомненно, поэтому Серен Кьеркегор говорил, что характер “впечатывается”»{157}.

Виргинский институт давал теоретические знания на среднем уровне, да и Маршалл в то время не отличался прилежанием. Зато здесь создавались священные идеалы героев и, безусловно, шло приучение к регламенту и самодисциплине. Во взрослой жизни Джордж Маршалл неизменно демонстрировал сильное желание быть настолько безупречным во всем, насколько это возможно. Наших современников, несомненно, удивило, что он так «зацикливался на мелочах».

Кроме того, в Виргинском военном институте прививали самоотречение: умение отказывать себе в мелких радостях, чтобы потом насладиться большими наградами. В этот институт юноши, в основном из обеспеченных семей, шли, чтобы закалить характер, отвыкнуть от домашних удобств и приобрести твердость, которая потребуется, чтобы одержать победу в жизненной борьбе. Джорджу пришлась по душе аскетичная культура с ее испытаниями. Первокурсники были обязаны спать с открытым окном, и зимой кровати порой заносило снегом.

За неделю до того, как Маршаллу надлежало прибыть в институт, он заболел брюшным тифом и поэтому приехал на учебу на неделю позже, чем остальные. Первокурсникам и так приходилось несладко, а болезненная бледность и северный акцент Маршалла привлекли к нему нежелательное внимание старшекурсников. Его прозвали Крысенком-янки и Мопсом за довольно короткий нос. Крысенок Маршалл целыми днями отбывал неприятные повинности, часто ему приходилось убирать туалеты. Вспоминая тот период, он отмечает, что ему не приходило в голову бунтовать против неуставных отношений или обижаться на плохое обращение. «Думаю, я воспринимал это более философски, чем большинство других ребят. Для меня это составляло часть обучения, и единственное, что можно было сделать, — это принять ситуацию как можно спокойнее»{158}.

Один из ритуалов посвящения, которые пришлось пройти Маршаллу в качестве Крысенка, выглядел так. В отверстие в полу вставляли штык, а первокурсник снимал штаны и садился над ним на корточки. Это называлось «сидеть на бесконечности». На глазах у толпы старшекурсников Маршалл держался изо всех сил, чтобы не упасть на острие, и в конце концов свалился, но на бок. Штык пропорол ему правую ягодицу. Рана была не опасная, но глубокая. Подобные жестокие ритуалы даже в то время были против правил, и старшекурсники, которые поспешили отнести Маршалла в лазарет, в тревоге ждали, что он скажет преподавателям. Но Маршалл не донес на своих мучителей и стойким молчанием заслужил уважение всего корпуса. Его однокурсник вспоминал: «После этого случая никто уже не придирался к его акценту. Он мог говорить хоть на тарабарском наречии, и никто бы глазом не моргнул. Он был свой»{159}.

Учеба Маршаллу никак не давалась. Зато давались строевая подготовка, аккуратность, организованность, точность, самоконтроль и командные качества. Он довел дисциплину до уровня искусства: правильная осанка, ровная походка, безупречный салют, прямой взгляд, отутюженная форма и в целом манера держаться демонстрировали образцовый самоконтроль. На первом или втором курсе, играя в футбол, он порвал связки правой руки, но не обратился к врачу. Травма зажила сама собой (за два года){160}. В течение дня кадет много раз отдает честь старшим по званию, а поскольку Маршалл не мог поднять правую руку без боли, эти два года, должно быть, для него были мучительными.

Подобная суровая формальность сегодня не в моде. Мы более свободны и расслабленны, боимся показаться неестественными. Однако во времена Маршалла, тем более в военной среде, считалось, что великими людьми не рождаются, а становятся, причем в ходе обучения. Перемены начинаются извне. Строевая подготовка приучает к самоконтролю. Соблюдение этикета воспитывает вежливость. Сопротивление страху развивает храбрость. Серьезное выражение лица способствует выработке серьезного характера. Добродетель порождается действием. Целью было отделить поверхностные эмоции от действий, ослабить влияние кратковременных переживаний. Солдат может испытывать страх, но это не должно отражаться на его поведении. Человек может хотеть десерт, но он обязан уметь подавлять желание съесть сладкое. Идеал стоицизма утверждает, что эмоции обычно не заслуживают доверия. Они отнимают свободу воли, а значит, желаниям не следует потакать. К ним стоит относиться как к огню: он полезен, когда укрощен, и разрушителен, если за ним не следят.

Именно в этом источнике черпают строгость викторианские манеры: люди стараются контролировать свои эмоции, возводя вокруг них барьеры этикета. Эмоции следует сдерживать, чтобы меньше поддаваться их влиянию. Отсюда сложные формальности в обращении друг к другу. Люди такого склада — а Джордж Маршалл всю жизнь оставался человеком такого склада — подчеркнуто аскетичны и строги. Маршалл осуждал не только наполеоновскую и гитлеровскую театральность поведения, но даже эмоциональные всплески двух своих сослуживцев Дугласа Макартура и Джорджа Паттона.

«Средствами, отнюдь не всегда мягкими, — писал один из биографов Маршалла, — человек, характер которого был готов к закалке, превратил внешний контроль в самоконтроль и в конечном счете по собственной воле поставил себя в настолько жесткие рамки, в которые не помещался, когда впервые с ними столкнулся»{161}.

Джордж Маршалл не был склонен к веселью, чувствительности или рефлексии. Он отказывался вести дневник, потому что полагал, что это занятие побудит его слишком много думать о себе и о своей репутации либо о том, как его оценят потомки. Ведение дневника, пояснял он в 1942 году Дугласу Саутоллу Фримену, биографу Роберта Ли, может неосознанно привести к «самообману или колебаниям в принятии решений», в то время как на войне требуется объектив­но сосредоточиться на «деле победы»{162}. Маршалл не стал писать автобиографию. Газета The Saturday Evening Post предлагала ему более миллиона долларов за рассказ о своей жизни, но он отказался. Он не хотел выставить в дурном свете себя или кого-то из сослуживцев{163}.

Главной целью Виргинского военного института было научить разумному отношению к власти. Считалось, что власть усугубляет нежелательные наклонности, например грубость или тягу к доминированию. И чем более высокого положения добивается человек, тем меньше вокруг него остается тех, кто честно укажет ему на недостатки или сдержит проявление негативных черт его характера. Так что лучше всего с ранних лет усвоить привычку к самоограничению, в том числе эмоциональному. «Главное, чему я научился в ВВИ, были самоконтроль и дисциплина, это я твердо усвоил навсегда», — вспоминал он.

В последний год обучения Маршалл удостоился высшего звания в учебном заведении — первого капитана. За четыре года он не получил ни одного выговора. Он был лучшим во всем, что касалось военной службы, и безусловным лидером в своем классе.

Рекомендательное письмо от президента Виргинской военной академии Джона Уайза отмечало достижения Джорджа Маршалла в характерном для института стиле: «…один из лучших кусков пушечного мяса, выпущенных этим заводиком за много лет»{164}.

Маршалл приобрел упорядоченный склад ума в очень молодом возрасте. Как писал Цицерон[31] в «Тускуланских беседах», «человек, умеренностью и постоянством достигший спокойствия и внутреннего мира, которого не изъест горе, не сломит страх, не сожжет ненасытное желание, не разымет праздное ликование, — это и есть тот мудрец, которого мы искали, это и есть тот блаженный муж».

Служба

В жизни успешных людей всегда есть интересный момент, когда они впервые открывают собственный подход к избранному делу. Маршалл сделал такое открытие в Виргинском военном институте.

Чтобы получить назначение в армию США, ему требовалась политическая поддержка. Он поехал в Вашингтон и направился прямиком в Белый дом, даже не записавшись предварительно на собеседование. Он добрался до второго этажа, где один из служащих ему объяснил, что попасть к президенту без записи нельзя. Однако Маршалл пробрался в Овальный кабинет следом за большой группой людей и, когда остальные ушли, обратился со своей просьбой к президенту Маккинли. Неизвестно, сыграл ли Маккинли в этом роль, но в 1901 году Маршалла допустили до экзамена в армию, а в 1902-м он вступил в вооруженные силы.

Как и Эйзенхауэр, Маршалл не сразу раскрыл свой потенциал. Он исправно служил, но карьеру делал медленно. Он настолько хорошо себя проявил в качестве адъютанта, что командиры иногда препятствовали его повышению. «У подполковника Маршалла особый талант к штабной службе, — писал один из генералов. — Полагаю, что сейчас в нашей армии ему нет равных в этом отношении, что в теории, что на практике»{165}. Маршалл настолько хорошо справлялся с рутинной, закулисной работой, особенно с логистикой, что его не отправляли на фронт. К 39 годам, прослужив всю Первую мировую, он получил лишь повышение до подполковника — при повышении в звании предпочтение отдавалось молодым офицерам с опытом боевого командования. Маршалл страдал всякий раз, когда его надежды не оправдывались и очередное звание доставалось другому.

Но он постепенно совершенствовал свои навыки. Во время повышения квалификации в Форт-Ливенворте Маршалл взялся за учебники и восполнил пробелы в своем образовании. Он успел послужить на Филиппинах и по всему американскому Югу и Среднему Западу инженером-механиком, офицером службы артиллерийско-технического снабжения, квартирмейстером, хозяйственником и еще на других непримечательных штабных позициях. Каждый его день проходил в рутинной работе со скромными достижениями. Но внимание к деталям и терпение очень пригодились ему в дальнейшем. Как позднее отмечал Маршалл, «истинно великий лидер преодолевает все трудности, а военные кампании и сражения суть не что иное, как длинная череда трудностей, которые надо преодолеть»{166}.

Он сублимировал свое самолюбие: «Чем больше вы несогласны с планами вышестоящих, тем больше сил следует прикладывать к их осуществлению». Биографы тщательно изучили его жизнь, и самое удивительное, что им не удалось найти ни одного явно безнравственного поступка. Он принимал неудачные решения, но не известно ни одного случая, когда бы он изменял жене, предавал друзей, откровенно лгал или подводил себя и других.

Хотя его не повышали в звании, Маршалл постепенно заслужил славу прекрасного организатора и администратора. Это была, мягко говоря, не самая блестящая сторона военной службы. В 1912 году он организовал в США маневры 17 тысяч офицеров и солдат. В 1914 году во время учений на Филиппинах под его командованием десант из 4800 человек тактически обошел и победил превосходящий по численности контингент противника.

В Первую мировую войну Маршалл служил помощником начальника штаба Американских экспедиционных войск при 1-й пехотной дивизии во Франции. Это была первая дивизия армии США, воевавшая на территории Европы, и вопреки распространенному мнению Маршалл повидал больше сражений и укрылся от большего числа ядер, снарядов и газовых атак, чем многие другие американцы в этой войне. Его обязанностью было докладывать в штаб о снабжении, расположении и боевом духе американских солдат.

Большую часть времени он проводил на фронте или на прифронтовых территориях во Франции: спускался в окопы, разговаривал с солдатами и отмечал, чего не хватает на передовой.

Едва вернувшись в штаб, он отправлял рапорт начальству и начинал планировать логистику для следующей массовой переброски людей на фронт или с фронта. Однажды он организовал операцию по перемещению 600 тысяч солдат и 900 тысяч тонн продовольствия и боеприпасов из одного сектора фронта в другой. Это была самая сложная логистическая задача за всю войну, и успех Маршалла наградил его прозвищем Волшебник.

В октябре 1917 года подразделение Джорджа Маршалла посетил генерал Джон Блэкджек Першинг, командующий армией США. Першинг набросился с критикой за плохую подготовку и неудовлетворительные успехи на непосредственного командира Маршалла генерала Уильяма Сиберта и начальника его штаба, который всего два дня как заступил на должность. Маршалл, находившийся тогда в чине капитана, решил, что пора «пожертвовать пешкой». Он вышел вперед и попытался объяснить ситуацию командующему. Першинг, к тому времени уже разъяренный, велел Маршаллу замолчать и повернулся к выходу. Тогда Маршалл сделал то, что могло стоить ему всей карьеры. Он положил руку на плечо Першингу, чтобы не дать тому уйти. Он стал горячо возражать пожилому генералу и подробно рассказал ему об оплошностях собственного штаба Першинга, о недостаточном снабжении, о неверной диспозиции, о нехватке автотранспорта и о многих других проблемах, на которые следовало обратить внимание.

Повисла долгая пауза. Все были ошеломлены дерзостью Маршалла. Першинг строго посмотрел на него и ответил примирительным тоном: «Что ж, вы должны понимать, какие у нас трудности».

Маршалл выпалил в ответ: «Да, генерал, но они у нас возникают каждый день и по нескольку раз за день, а решать их все приходится по ночам».

Першинг ничего не сказал и сердито удалился. Сослуживцы Маршалла поблагодарили его за то, что он вступился, и посетовали на то, что его карьере конец. Но Першинг запомнил молодого человека, взял его к себе на службу и стал его главным наставником.

Маршалл был потрясен, получив письмо, в котором ему предписывалось перейти в Главный штаб в Шомоне. Он жаждал повышения, которое поставило бы его во главе боевого подразделения, но немедленно собрал вещи и попрощался с людьми, с которыми служил плечом к плечу больше года. Среди служебных рапортов Маршалл улучил минуту, чтобы написать необычно сентиментальное описание своего отъезда:

Трудно было сдержать чувства перед этими людьми, с которыми я так близко работал больше года во Франции. Мы вместе были узниками обстоятельств, и превратности судьбы, похоже, крепко привязали нас друг к другу. Я смотрю, как они собрались в широких дверях шато. Дружеские шутки и добрые слова прощания, которые я слышал, садясь в кадиллак, глубоко отпечатались в моем сознании, и я уехал, едва решаясь задуматься, где и когда мы встретимся вновь{167}.

Шесть дней спустя 1-я пехотная дивизия участвовала в масштабной контратаке, которая заставила отступить германскую армию, и за 72 часа большинство людей, стоявших тогда в дверях шато, все полевые командиры, командир батальона и четыре лейтенанта 1-й дивизии погибли или были ранены.

В 1918 году во Франции Джордж Маршалл почти дослужился до звания бригадного генерала. Но война закончилась, и первую звезду он получил только через 18 долгих лет. Маршалл вернулся домой и пять лет служил при Першинге в Вашингтоне, занимаясь бумажной работой. Командиры менялись, а он еще долго оставался в одном и том же звании. Но все это время Маршалл профессионально совершенствовался ради служения своему институту — армии США.

Институты

Сегодня редко встретишь человека с институциональным мышлением. Мы живем в эпоху недоверия к институтам, когда к крупным организациям относятся скептически. Отчасти потому, что мы не раз становились свидетелями того, как эти институты не справляются со взятыми на себя обязательствами, а отчасти потому, что в эпоху большого «я» индивид уверенно занимает первое место. Мы ценим свободу передвигаться в любом направлении и вести такую жизнь, какую выбираем, поэтому не спешим подавлять свою индивидуальность в угоду бюрократической системе или организации. Цель мы, как правило, видим в том, чтобы жить как можно более полной и разнообразной жизнью, по своему усмотрению переходя от организации к организации. Смысл жизни современного человека — поиск себя, того, что он созидает и в чем участвует, в возможности безграничного выбора.

Мы восхищаемся стартапами, радикальными реформаторами и бунтарями. Чуть меньшим престижем пользуются те, кто призывает к постоянному обновлению и преобразованию институтов. Крупные организации со своей жесткой иерархией представляются динозаврами. Такой менталитет способствует упадку институтов. Как отметила редактор Тина Браун, если всех призывают мыслить нестандартно, следует ожидать, что стандарты начнут разваливаться.

Такие люди, как Джордж Маршалл, обладают совершенно иным мышлением. Для них первичная реальность — это общество, набор институтов, которые существуют на протяжении жизни многих поколений. Человек появляется на свет не в чистом поле, не в изоляции от социума, а в контакте с набором перманентных институтов, таких как армия, церковь, наука или профессии, например фермера, строителя, полицейского, преподавателя.

Жизнь — это не прогулка по полю. Это взаимодействие с немногочисленными институтами, которые укоренились до вашего рождения и надолго вас переживут. Жить означает принять дары прежних поколений и взять на себя ответственность сохранить и усовершенствовать институт, чтобы затем передать его следующему поколению.

Каждый институт предполагает определенные правила, обязанности и стандарты. Журналистика воспитывает привычку, позволяющую репортеру держать интеллектуальную дистанцию от тех, о ком он пишет. Ученые используют определенные методы, чтобы постепенно углублять знания. Учителя одинаково относятся ко всем ученикам и вкладывают свое время в их развитие. Подчиняясь субординации институтов, в которых мы действуем, мы становимся собой. Традиции института задают порядок внутреннему миру и помогают совершать правильные поступки. Следуя обычаям института, мы не одни — нас принимают в сообщество, которое преодолевает рамки времени.

В такой позиции человек с институциональным мышлением глубоко почитает своих предшественников и правила, которые он будет отстаивать на протяжении всей своей жизни. Правила профессии или института — это не практические советы, как лучше выполнять ту или иную задачу. Отношение преподавателя к педагогике, спортсмена — к своему виду спорта, преданность врача медицинскому делу — это не личный выбор, от которого легко можно отказаться, если психологические потери перевешивают психологические преимущества. Это приверженность ценностям, которые формируют и определяют жизнь человека. Как и призвание, эти ценности больше и выше отдельной человеческой жизни.

Человека определяет его социальная функция. Принадлежность к институту — это своего рода соглашение, наследие, которое мы передаем потомкам, и долг предкам, который мы возмещаем.

Технические стороны любой профессии наполнены глубоким смыслом, который выходит за пределы конкретной задачи. В какие-то периоды вы даете институту больше, чем получаете от него, но служение приносит удовлетворение и обеспечивает надежное место в мире. Это способ подавить свое эго, успокоить его тревоги и заглушить постоянные требования.

Джордж Маршалл подчинил свою жизнь потребностям своего института. Мало к кому в XX веке относились с таким почтением. И хотя были и те, кто в его обществе чувствовал себя легко и непринужденно, в том числе Эйзенхауэр, за полное самоотречение и самоконтроль Маршалл расплачивался отчуждением. В униформе он никогда не расслаблялся и не допускал никого к себе в душу, сохраняя контроль над собой в любых обстоятельствах.

Любовь и смерть

Личная жизнь у Джорджа Маршалла была, но строго отделенная от его публичной роли. Сегодня граница между работой и домом практически стерта, мы отвечаем на электронные письма по работе с личного телефона, но для Маршалла семья и служба представляли собой две разные сферы жизни, каждая со своими эмоциями и линией поведения. Дом был для него тихой гаванью в бессердечном мире. В центре домашней жизни находилась его жена Лили.

Джордж Маршалл начал ухаживать за Элизабет Картер Коулс, которую друзья звали Лили, в последний год учебы в Виргинском институте. Они ездили на долгие прогулки в экипаже, а по ночам он, рискуя быть исключенным из института, сбегал к ней на свидания. Джордж был на шесть лет моложе Лили. За ее сердце боролись несколько старшекурсников и выпускников, включая старшего брата Маршалла Стюарта. Лили, невероятно красивая брюнетка, считалась царицей Лексингтона. «Я был сильно влюблен», — вспоминал Маршалл, и это чувство он сохранил надолго{168}.

Они поженились в 1902 году, вскоре после того, как Джордж окончил ВВИ. Маршалл считал, что ему чрезвычайно повезло завоевать Лили, и он всю жизнь был благодарен за это судьбе. Он хранил жене верность и крайне бережно к ней относился. Вскоре после свадьбы он узнал, что Лили страдает заболеванием щитовидной железы, которое давало осложнение на сердце. Всю жизнь о ней нужно будет заботиться, как о полуинвалиде. Они никогда не смогут иметь детей. Любое перенапряжение может стать для нее последним. Но все эти новости вовсе не умалили преданности и благодарности Джорджа Маршалла.

Джордж с удовольствием заботился о жене, наполняя ее жизнь маленькими сюрпризами, комплиментами и удобствами. Он обращал внимание на самые мелкие детали, например не позволял ей встать за корзинкой для шитья, забытой в спальне. Джордж исполнял роль рыцаря при своей даме. Лили иногда над ним подшучивала: она была вовсе не настолько беспомощна, как он думал. Но ему настолько приятно было за ней ухаживать!

В 1927 году, когда Лили было уже 53 года, ей стало хуже. Ее положили в больницу Уолтера Рида и 22 августа сделали операцию на сердце. Выздоравливала она медленно, но в конце концов пошла на поправку. Маршалл был в своей стихии, удовлетворял любое ее желание, и казалось, что Лили скоро поправится. 15 сентября ей сказали, что на следующий день она сможет вернуться домой. Она села писать записку матери, вывела одно слово: «Джордж», потеряла сознание и умерла. Врачи сказали, что от возбуждения при мысли о скором возвращении домой у нее чрезмерно участился пульс.

Джордж Маршалл в это время читал лекцию в Военном колледже в Вашингтоне. Охранник прервал занятие и позвал его к телефону. Они прошли в маленький кабинет, где Маршалл взял трубку, выслушал звонившего, а потом уронил голову на руки. Охранник спросил, может ли он чем-то помочь. Маршалл ответил спокойно и вежливо: «Нет, мистер Трокмортон, мне просто сообщили, что моя жена, которая собиралась сегодня ко мне приехать, только что умерла».

Формальное построение фразы, пауза, чтобы вспомнить фамилию охранника (у Маршалла была плохая память на имена), — яркий пример его эмоционального самоконтроля и постоянной самодисциплины.

Смерть жены потрясла Маршалла. Он заполнил весь дом ее фотографиями, так что она смотрела на него практически отовсюду. Лили была для него не только любимой женщиной, но и самым близким человеком, возможно, единственным за всю жизнь. Только ей довелось увидеть, какое бремя он нес, и она помогала ему его нести. И вот неожиданно он остался один, в совершенной растерянности.

Генерал Першинг, потерявший жену и трех дочерей, прислал ему письмо с соболезнованиями. Маршалл ответил, что отчаянно тоскует по Лили: «После двадцати шести лет самых теплых и близких отношений, каких я не ведал с раннего дет­ства, я не нахожу в себе сил задуматься о будущей жизни. Если бы я был привержен клубам или иным приятельским отношениям помимо спортивных развлечений или если бы сейчас шла военная кампания или другая срочная работа, требующая сосредоточенных усилий, наверное, я бы лучше с этим справлялся. Но я справлюсь»{169}.

Смерть Лили изменила Маршалла. Обычно немногословный, он смягчился и стал более разговорчивым, словно побуждая собеседников задержаться в его обществе и скрасить часы одиночества. С годами его письма стали более чуткими и сострадательными. Как бы ни оставался он предан службе и как бы временами ни уходил в работу, он никогда не был трудоголиком. Заботясь о том, чтобы не подорвать здоровье, по вечерам он откладывал работу, чтобы заняться садом, проехаться верхом или прогуляться. Своим подчиненным он советовал и даже приказывал по возможности поступать так же.

Частная жизнь

Маршалл оберегал свою частную жизнь, то есть гораздо сильнее, чем многие сегодня, разграничивал частную и публичную сферы жизни, разделял круг близких людей и прочие знакомства. Он мог шутить и рассказывать веселые истории в кругу людей, пользовавшихся его привязанностью и доверием, но в обращении с большинством окружающих был подчеркнуто вежлив и сдержанно учтив. Крайне редко он обращался к людям по имени.

Такое отношение к частной жизни в эпоху «Фейсбука» и «Инстаграма» может показаться странным. Но в его основе лежит такое же, как у Фрэнсис Перкинс, представление, что допускать кого-либо в свой частный мир можно лишь постепенно, когда доверие и привязанность прошли проверку временем. И тем, что происходит в этом частном мире, не следует немедленно делиться ни в Сети, ни в личном разговоре, ни тем более в твитах.

Внешняя учтивость сочеталась у Маршалла с внутренней установкой на вежливость. Французский философ Андре Конт-Спонвиль видит в вежливости источник великих добродетелей: «Нравственность подобна вежливости души, этикету внутренней жизни, кодексу долга»{170}. Это набор проверенных приемов, который делает человека отзывчивым.

Джордж Маршалл неизменно был отзывчив, но из-за своей строгости с трудом приобретал друзей. Он не выносил сплетен, не любил непристойных анекдотов и не завязывал необременительных приятельских отношений, которые так легко давались Эйзенхауэру.

Один из первых биографов Маршалла Уильям Фрай писал:

Маршалл был из тех сдержанных, дисциплинированных людей, которые и мотивацию, и награду обретают глубоко внутри себя, которым не требуются ни поощрение, ни аплодисменты публики. Такие люди ужасно одиноки, поскольку лишены той возможности облегчать душу, какой пользуется большинство, делясь со множеством людей своими мыслями и чувствами. Несмотря на всю свою самодостаточность, такие люди ощущают в себе пустоту, но, если им повезет, у них в жизни находится один-два человека, которые ее заполняют. Обычно не больше двух: сердце открывается любимому человеку, ум — другу{171}.

Реформатор

Джордж Маршалл отвлекся от своего горя, только получив назначение, которое потребовало концентрации всех его сил. В конце года его попросили возглавить программу подготовки пехотинцев в Форт-Беннинге. Маршалл, консерватор по натуре, не был традиционалистом, когда дело касалось практической деятельности. Он неизменно боролся в армейской жизни против того, что воспринимал как угнетающий традиционализм. За четыре года на этой должности он кардинально изменил процесс подготовки офицеров, а поскольку многие из ключевых командиров Второй мировой войны проходили обучение в Форт-Беннинге как раз при Маршалле, он кардинально изменил и всю армию США.

Учебный план, доставшийся ему от предшественников, основывался на абсурдном предположении, что офицеры в бою располагают полной информацией о диспозиции своих войск и противника. Маршалл отправлял офицеров на маневры с устаревшими картами или вовсе без них и говорил, что на настоящей войне карт либо не будет, либо от них будет больше вреда, чем пользы. Он учил, что главный вопрос не в том, какое решение принять, а в том, когда его принять. Удовлетворительное решение, принятое вовремя, ценнее, чем идеальное решение, принятое слишком поздно. До Маршалла преподаватели заранее писали лекции и просто зачитывали их студентам. Маршалл запретил это делать. Он сократил учебник по системам снабжения со 120 страниц до двенадцати, чтобы облегчить подготовку гражданских специалистов и дать нижестоящим командирам больше свободы действий.

Но даже успех и реформы в системе военного образования не приблизили его к следующему званию. В армии того времени действовал принцип старшинства. Однако по мере того как в тридцатые годы все отчетливее проступала фашистская угроза, личные заслуги стали больше приниматься в расчет. В конце концов Маршалла повысили сразу на несколько ступеней, в обход старших, но менее популярных офицеров, и он оказался в Вашингтоне, у самой вершины власти.

Генерал

В 1938 году Франклин Рузвельт созвал совещание кабинета, чтобы обсудить стратегию наращивания вооружений. Президент утверждал, что в грядущей войне успех будет зависеть от мощи авиации и флота, а не сухопутных войск. Он обращался к каждому из присутствовавших по очереди, и в основном с ним соглашались. Наконец он обратился к Маршаллу, новому заместителю начальника штаба: «Вы согласны, Джордж?»

«Прошу прощения, господин президент, но я совершенно не согласен». Джордж Маршалл высказался в защиту сухопутных войск. Изумленный Рузвельт объявил совещание закрытым. Больше президент не позволял себе обращаться к Маршаллу по имени.

В 1939 году Рузвельту предстояло назначить нового начальника штаба — прежний выходил на пенсию. Маршалл в то время занимал 34-е место по старшинству, но именно он стал одним из двух главных претендентов на этот пост — высший в американской армии. Вторым кандидатом был Хью Драм, талантливый, но несколько самодовольный полководец. Драм развернул огромную кампанию в свою поддержку: заручился рекомендациями и организовал серию хвалебных статей в прессе. Маршалл отказался заниматься саморекламой и не позволил другим агитировать за него. Но у него были влиятельные друзья в Белом доме, самым важным из которых был Гарри Хопкинс[32], доверенное лицо Рузвельта и идейный вдохновитель «Нового курса». Рузвельт выбрал Маршалла, несмотря на то что недолюбливал его.

Война — это череда ошибок и разочарований. В преддверии Второй мировой Маршалл понял, что придется безжалостно изгонять некомпетентных командиров. «Я не могу позволить себе роскошь чувствовать, — говорил он своей второй жене Кэтрин Таппер Браун. — Мое дело — это холодная логика. Чувства — это не для меня. Я не могу позволить себе рассердиться, это было бы гибельно — на гнев уходит слишком много сил. Мой разум должен быть ясен. Я не могу выглядеть усталым»{172}.

Кадровая чистка была жестокой. Маршалл оборвал карьеру сотням сослуживцев. «Когда-то он был другом нашей семьи, но он погубил карьеру моего мужа»{173}, — жаловалась жена одного из высокопоставленных офицеров, после того как ее мужа отстранили. Однажды вечером Джордж признался Кэтрин: «Я так устаю говорить “нет”, это отнимает столько сил». Организуя свой отдел перед надвигающейся войной, Маршалл замечал: «Нелегко указывать людям на их ошибки. <…> Но кажется, что я целыми днями только и занимаюсь этим тяжким, нелегким делом»{174}.

Классикой жанра стала пресс-конференция Джорджа Маршалла в Лондоне в 1944 году. Он вошел в комнату без всяких бумажек и начал с того, что попросил всех репортеров по очереди задать свои вопросы. Выслушав около тридцати вопросов, Маршалл подробно рассказал о ситуации на фронте, описал положение в целом, остановился на стратегических целях и технических деталях. Произнося несколько фраз, он переводил взгляд на новое лицо. Через 40 минут он объявил пресс-конференцию оконченной и поблагодарил репортеров за уделенное ему время.

Во Второй мировой войне было много ярких полководцев, таких как Макартур и Паттон, но большинство, как Маршалл и Эйзенхауэр, держались в тени. Они были превосходными организаторами, а не блестящими публичными ораторами. Маршалл не выносил генералов, которые кричали и били кулаком по столу. Он предпочитал носить простой мундир, а не парадную форму, увешанную килограммами наград, в какой красуются современные генералы.

Маршалл заслужил потрясающую репутацию. Общее мнение выразил военкор CBS Эрик Севарид: «Этот неповоротливый, неказистый человек был наделен огромным умом, гениальной, сверхъестественной памятью и чистотой христианского святого. Его спокойная харизма заставляла стушеваться любого, а его самоотверженная преданность долгу была неподвластна общественному мнению или личным привязанностям»{175}. Спикер Палаты представителей США говорил, что ни один другой американец не имел такого влияния на Конгресс: «Это человек, который говорит правду, как ее видит». Госсекретарь Гарри Трумэна Дин Ачесон отмечал, что «первое, что все вспоминают о генерале Маршалле, — это его необыкновенная порядочность».

Однако это качество не добавляло ему популярности. Маршалл по-солдатски презирал политику. Он вспоминал, насколько ему было неприятно, когда однажды он встретился с президентом Рузвельтом, чтобы доложить, что планы вторжения в Северную Африку готовы, а президент демонст­ративно сложил руки в молитвенном жесте и сказал: «Будьте добры, успейте до выборов»{176}. Заместитель начальника штаба при Маршалле Том Хэнди позже объяснял в интервью:

Нет смысла говорить, что генерал Маршалл был простым в общении человеком. Он мог быть до крайности жестким. Но он обладал огромным влиянием и властью, особенно среди британцев и в Конгрессе. Думаю, Рузвельт этому завидовал. Я считаю, влияние Маршалла объяснялось тем, что все знали: у него нет скрытого или эгоистичного мотива. Британцы понимали, что он не стремится заработать очки, а хочет наилучшим для всех способом выиграть войну. В Конгрессе же все были в курсе, что он всегда говорит прямо и чурается интриг{177}.

Рельефнее всего характер Маршалла выразил случай, произошедший в середине войны, в ходе планирования операции по высадке в Нормандии. Командующего операцией еще не назначили. Маршалл втайне мечтал об этой должности, и многие считали его лучшим кандидатом. Предстояла одна из самых смелых военных операций, ее командующий должен был внести большой вклад в победу и, несомненно, войти в историю. Черчилль и Сталин говорили Маршаллу, что он получит это назначение. Эйзенхауэр тоже был уверен, что командовать Нормандской операцией будет Маршалл. Рузвельт знал, что, если Маршалл попросит назначить его, он вынужден будет согласиться: Маршалл этого заслуживал.

Но Маршалл нужен был Рузвельту в Вашингтоне, а руководить Нормандской операцией предстояло из Лондона. Возможно, президента беспокоил и сдержанный характер Маршалла: командующему операцией предстояло вести политический диалог с союзниками, а для этого лучше подошел бы более открытый человек. Разгорелись споры. Несколько сенаторов утверждали, что Маршалла не нужно ставить во главе операции, потому что он необходим в Вашингтоне. Генерал Першинг, слегший с сердечной недостаточностью, звонил Рузвельту из больницы и упрашивал отправить Маршалла на фронт.

Почти все считали, что операцию возглавит Маршалл. В ноябре 1943 года Рузвельт, посетив Эйзенхауэра в Северной Африке, практически подтвердил это: «Мы с вами знаем, кто был начальником штаба в последние годы Гражданской войны, но почти никто больше этого не помнит. <…> Мне тяжело думать о том, что через 50 лет никто не будет помнить, кто такой Джордж Маршалл. Это одна из причин, почему я хочу поручить ему командование большой операцией — он заслужил войти в историю великим полководцем».

Но тем не менее Рузвельт продолжал сомневаться: «Опасно делать замены в команде, которая выигрывает»{178}. Он отправил Гарри Хопкинса разузнать, что по этому поводу думает сам Маршалл. Однако тот так и не высказал свою позицию. Он сообщил Хопкинсу, что служил с честью, что ничего не станет просить и что «с радостью встретит любое решение, которое примет президент»{179}. Несколько десятков лет спустя в интервью с Форрестом Погом[33] Джордж Маршалл так объяснил свое поведение: «Я твердо решил, что не буду ставить президента в неловкое положение, — он должен иметь полную свободу решить этот вопрос, как он считает нужным в интересах страны. <…> Я был совершенно искренен в желании избежать того, что так часто имело место на других войнах: когда решение принималось в угоду чувствам одного человека, а не на благо страны»{180}.

Шестого декабря 1943 года Рузвельт пригласил Маршалла к себе в кабинет. Несколько минут прошли в обсуждении второстепенных проблем. Наконец Рузвельт задал Маршаллу прямой вопрос, хочет ли тот получить это назначение. Если бы Маршалл в тот момент ответил «да», он, скорее всего, возглавил бы операцию. Но он не хотел брать на себя ответственность за это решение и сказал Рузвельту, чтобы тот поступал так, как считает нужным. Маршалл настаивал на том, что его собственные чувства не должны повлиять на решение. Снова и снова он отказывался выразить свое мнение в пользу того или другого варианта.

Рузвельт посмотрел на него. «Что ж, мне кажется, я не смог бы спать спокойно, если бы вы покинули Вашингтон». Повисла долгая пауза. И Рузвельт добавил: «Значит, операцию возглавит Эйзенхауэр»{181}.

Должно быть, внутренне Маршалл был сокрушен. Кроме того, президент поручил ему сообщить новость союзникам. Как начальник штаба, Маршалл должен был собственноручно составить приказ: «Решено назначить генерала Эйзенхауэра командующим операцией “Оверлорд”». Маршалл сохранил черновик и отправил его сопернику: «Дорогой Эйзенхауэр! Я подумал, вам будет приятно иметь это на память. Я вчера второпях набросал после совещания, и президент сразу же подписал. Дж. К. М.»{182}.

Это стало самым большим разочарованием в карьере Джорджа Маршалла. Он не пожелал высказать собственные желания, но не нарушил свой моральный кодекс. Когда война в Европе закончилась, Эйзенхауэра, а не его с триумфом встречали в Вашингтоне. И тем не менее Маршалл был полон гордости. Джон Эйзенхауэр вспоминал возвращение отца в Вашингтон: «В тот день увидел, как генерал Маршалл совершенно расслабился. Он стоял за спиной отца, укрываясь от фотографов, и, сияя, смотрел на Айка и Мэми с отеческой нежностью. В этот день он вовсе не был похож на обычно сдержанного Джорджа Маршалла. Затем он отошел и позволил Айку блистать — проезд в кортеже по улицам Вашингтона, посещение Пентагона…»{183}

В личном письме Черчилль писал Маршаллу: «Вам не выпал жребий вести великие армии в бой. Вы их создавали, организовывали и вдохновляли»{184}. Джордж Маршалл, которого затмили те, кого он вознес на вершину, прославился просто как «организатор победы».

Последние задачи

После войны Маршалл долго пытался уйти на покой. 26 ноября 1945 года после скромной церемонии в Пентагоне Джордж Маршалл сдал пост начальника штаба. Он приехал в Додона-мэнор, дом в Лисбурге, который они купили с Кэтрин. Супруги прошлись по солнечному двору, предвкушая годы тихого отдыха. Когда Кэтрин поднималась в спальню, чтобы отдохнуть перед обедом, она слышала, что прозвенел телефонный звонок. Через час, спустившись, она увидела, что Маршалл с пепельным лицом сидит в шезлонге и слушает радио. В новостях объявили, что посол США в Китае только что сложил с себя полномочия и что Джордж Маршалл дал согласие занять его место. Звонил президент Трумэн и просил Маршалла немедленно выехать. «О Джордж, как ты мог!»{185} — воскликнула Кэтрин.

Это была неблагодарная работа, но Маршалл с Кэтрин провели в Китае год и два месяца, безуспешно стараясь пред­отвратить назревающую гражданскую войну между китайскими националистами и коммунистами. После первого в жизни крупного поражения Маршалл отправился домой; в самолете ему поступил звонок от президента, который снова просил его об одолжении — занять пост госсекретаря. Шестидесятисемилетний Маршалл согласился и повесил трубку{186}. На новой должности он ввел в действие План Маршалла, хотя сам никогда не называл его иначе как официально: План восстановления Европы. Так исполнилось желание Рузвельта: имя Маршалла было увековечено в истории.

А потом появились другие обязанности: президент Американского Красного Креста, министр обороны, председатель делегации США на коронации Елизаветы II.

Были и взлеты — когда Маршаллу вручили Нобелевскую премию, и падения — когда он стал мишенью кампании маккартистов. Любую работу, которую ему предлагали, Маршалл считал своим долгом принять. У него были удачные решения и неудачные — например, он выступал против образования государства Израиль. Он постоянно брался за задачи, которые не хотел выполнять, — и вы­полнял.

Кажется, некоторые люди через всю свою жизнь проносят чувство, что они всем должны за то, что родились на свет. Такие люди остро чувствуют преемственность поколений, осознают, что передали им их предшественники, чем они им обязаны, и потому выбирают придерживаться нравственных обязательств, унаследованных от предков.

Один из ярчайших примеров такой психологии — письмо солдата Гражданской войны Салливана Бэллоу, адресованное жене и написанное накануне первого сражения при Булл-ране в начале войны. Бэллоу, сам сирота, знал, насколько тяжело расти без отца. И все же он писал, что готов был погибнуть, чтобы отдать долг предкам.

Если потребуется, чтобы я пал на поле боя за свою страну, я готов. <…> Я знаю, насколько американская нация зависит сейчас от победы правительства и в каком долгу мы перед теми, кто до нас прошел через кровь и страдания. И я с охотой — с большой охотой — отрешусь от всех радостей этой жизни, чтобы помочь отстоять это правительство, помочь заплатить этот долг.

Но, дорогая моя, когда я думаю о том, что и тебя лишаю радостей, принося им в этой жизни на смену заботы и горести, когда я, долгие годы питавшийся горькими плодами сиротства, предлагаю ту же пищу своим родным детям, есть ли в том слабость или бесчестие — пока стяг моей цели реет спокойно и гордо на ветру, — что моя безграничная любовь к вам, дорогие мои жена и дети, жестоко и тщетно борется с моей любовью к родине! <…>

Сара, моя любовь к тебе бессмертна, она словно держит меня могучими канатами, которые способен разорвать лишь Всевышний; но моя любовь к родине подхватывает меня, как шквал ветра, и увлекает без сопротивления на поле боя. <…> Я знаю, что мало чем заслужил милость Божию, но что-то мне подсказывает (быть может, это долетела до меня молитва малыша Эдгара): я вернусь к своим любимым целым и невредимым. Если же не вернусь, дорогая моя Сара, помни всегда, как сильно я тебя люблю, и, когда я испущу последний вздох на поле битвы, он будет с твоим именем на устах.

Разумеется, Бэллоу на следующий день погиб. Подобно Маршаллу, он чувствовал, что удовлетворить его может только служение стране.

В современном обществе во главу угла ставится личное счастье, которое понимается как успешное удовлетворение своих желаний. Но старые нравственные традиции не умирают. Они проходят через века и вдохновляют уже новых людей в новых условиях. Джордж Маршалл жил в мире самолетов и атомных бомб, но во многом его личность сформировали нравственные традиции античной Греции и Рима: что-то он заимствовал у Гомера, у античной приверженности отваге и чести, что-то — у стоиков с их преданностью нравственной дисциплине, а что-то, особенно в зрелости, — у Перикла, образца великодушного правителя золотого века Греции.

Перикл высоко, но объективно оценивал собственные достоинства. Он относил себя к иной категории людей, нежели большинство окружающих, понимая, что ему невероятно повезло в жизни. За это его недолюбливали. Он порой казался замкнутым и отчужденным, сдержанным и горделивым со всеми, кроме немногочисленных близких друзей. Других он держал на расстоянии — в меру приветливый и общительный, он никогда полностью не раскрывал своих чувств, мыслей и страхов{187}. Перикл скрывал свои слабости и презирал саму мысль о том, чтобы зависеть от других. Как писал Роберт Фолкнер в книге The Case for Greatness («В пользу величия»), такой человек не бывает общественником, команд­ным игроком, аппаратчиком: «Он не будет поддерживать что попало, особенно если при этом надо быть на вторых ролях»{188}. Он с удовольствием оказывает услуги, но стыдится, когда услуги оказывают ему. Перикл, по выражению Аристотеля, был «не способен жить так, чтобы удовлетворять представлениям других»{189}.

Великодушный лидер лишен привычного набора социальных взаимоотношений. В его жизни всегда есть печаль, как у многих людей с великими устремлениями, которые ради высоких целей отказываются от близких отношений. Он не может себе позволить дурачиться, веселиться и быть свободным. Он как мраморная статуя.

Природа великодушного лидера побуждает его совершить нечто важное для своего народа. Он предъявляет к себе очень высокие требования и превращает себя в публичный институт.

Великодушие способно по-настоящему реализоваться только в общественной или политической жизни. Лишь политика и война открывают перед ним достаточно широкий театр действий, предоставляют возможность вступить в соперничество и проявить ответственность, чтобы побудить к величайшему самопожертвованию и потребовать величайшего приложения сил. Человек, который находит прибежище лишь в области торговли и частной жизни, по определению меньшим рискует и меньше вкладывает, чем тот, кто выходит на публичную сцену.

Во времена Перикла уже сложилось представление о великодушном правителе: ему полагалось быть уравновешенным и рассудительным, более разумным и дисциплинированным, чем пылкие гомеровские герои, а главное, он должен был принести обществу колоссальную пользу. От него ждали, что он будет спасать нацию в час опасности или же преобразует ее сообразно нуждам новой эпохи.

Человек с большой душой необязательно хороший человек: он не всегда добр, отзывчив, внимателен и приятен, но это великий человек. Он добивается больших заслуг, потому что он их достоин. Его счастье иной разновидности, той, о которой упоминает популяризатор греческой философии Эдит Хэмилтон: «…упражнение жизненных сил, приложенное к совершенствованию порядка, в такой жизни, которая соответствует его масштабу».

Смерть

В 1958 году Джордж Маршалл лег в больницу Уолтера Рида на операцию по удалению кисты на лице. Роуз Уилсон, его внучка, навестив его, была поражена, как он вдруг состарился.

«У меня теперь много времени, чтобы предаваться воспоминаниям», — произнес он после рассказа о том, как он в детстве катался с отцом с горки в Юнионтауне. «Мне жаль, — ответила она, — что ваш отец не дожил до того, чтобы узнать, какой у него великий сын. Он бы вами очень гордился». — «Ты правда так думаешь? — спросил Маршалл. — Мне бы хотелось верить, что он бы меня похвалил».

Джордж Маршалл продолжал терять силы. Казалось, весь мир обеспокоен болезнью генерала. Ему писали Уинстон Черчилль и генерал Шарль де Голль, Мао Цзэдун и Чан Кайши, генерал Дуайт Эйзенхауэр, маршал Тито и фельд­маршал Бернард Монтгомери{190}. Приходили тысячи писем от простых американцев. Президент Эйзенхауэр навещал его трижды. К нему приходил Трумэн и 84-летний Черчилль. Маршалл тогда уже впал в кому, и Черчилль постоял в дверях, со слезами на глазах глядя на иссохшее тело человека, которого когда-то знал.

Джордж Маршалл скончался 16 октября 1959 года, не дожив два с половиной месяца до своего восьмидесятилетия. Скромные распоряжения Маршалла на случай похорон распечатали после его смерти. «Похороните меня без лишних церемоний, как любого офицера американской армии, который с честью послужил своей стране. Никакой суеты. Никаких торжественных прощаний. Пусть служба будет короткой и присутствуют только члены семьи. И главное, никакого шума»{191}.

В соответствии с его последним желанием торжественных государственных похорон не было. Гроб с телом усопшего выставили для прощания не в ротонде Капитолия, а в Вифлеемской капелле Национального кафедрального собора. На похоронах присутствовали родные, несколько сослуживцев и его парикмахер Николас Тотало, который стриг Маршалла в Каире, Тегеране, Потсдаме, а потом и в Пентагоне{192}. Затем на военной базе Форт-Майер рядом с Арлингтонским военным кладбищем состоялась короткая традиционная поминальная служба. Надгробных речей никто не произносил.

Глава 6. Достоинство

Во времена, когда выходила в эфир передача Command Performance, одним из самых выдающихся борцов за гражданские права в Америке был Аса Филип Рэндольф. Этот афроамериканский активист собирал марши протеста, лично встречался с президентом, а его слава и нравственный авторитет заложили основу движения за права чернокожих.

Рэндольф родился в 1899 году неподалеку от Джексонвилля, штат Флорида. Его отец был священником африканской методистской епископальной церкви, но платили ему за это настолько мало, что основной доход он получал от работы портным и мясником; его жена была модисткой.

Рэндольф, который никогда не был религиозным человеком, вспоминал: «Мой отец проповедовал расовую религию. Он обращался к социальным условиям своей паствы и неизменно ей напоминал, что африканские методисты — единственная в Америке церковь для черных»{193}. Кроме того, Рэндольф-старший водил двоих своих сыновей на политические мероприятия, которые устраивали чернокожие, и знакомил детей с успешными афроамериканцами. Он постоянно пересказывал одни и те же истории про черных американцев и ставил их в пример детям: солдата Криспуса Атокса, предводителя восстания рабов Ната Тернера, писателя Фредерика Дугласа.

Семья жила бедно, но достойно. Дом поддерживали в безупречной чистоте. В поведении следовали старомодным нормам приличия, дисциплины и этикета. Родители Рэндольфа заботились о его речи и приучили сына произносить каждый слог четко и ясно, так что всю жизнь длинные слова, такие как, например, «ответственность», он выговаривал медленно и величественно.

Перед лицом унизительного расизма Рэндольфы, невзирая на бедность, придерживались принципов нравственного совершенствования и благовоспитанного поведения. Рэндольф-отец, как писал биограф Джервис Андерсон, «был, проще говоря, настоящим джентльменом, который сделал себя сам; он руководствовался ценностями учтивости, смирения и приличия, вдохновлялся религиозным и общественным служением и превыше всего ценил достоинство»{194}.

В школе у Рэндольфа преподавали две белые учительницы из Новой Англии, они приехали на юг учить черных детей из бедных семей; Рэндольф позднее называл их «одними из лучших учительниц на свете». Мисс Лилли Уитни преподавала латынь и математику, а мисс Мэри Нефф — литературу и театральное искусство. Высокий и спортивный, Рэндольф прекрасно играл в бейсбол, но в Шекспира и драматургию влюбился навсегда.

Большинство людей — порождение своего окружения, но Рэндольф и его учителя создали нравственную экологию, которая преодолевала границы обстоятельств; они сформировали поведение, в котором было чуть больше аристократизма, чуть больше формальности и намного больше достоинства, чем ожидалось от чернокожего парня из бедной семьи. На протяжении всей жизни Аса Филип Рэндольф сохранял идеальную осанку. Его соратник профсоюзный активист Котрелл Деллумс вспоминал: «Рэндольф умел сидеть прямо и ходить прямо. Редко когда можно было увидеть, чтобы он откинулся на спинку стула и расслабился. Какой бы непринужденной ни была обстановка, оглядываешься — а там Рэндольф сидит, будто аршин проглотил»{195}.

Голос у Рэндольфа был негромкий, глубокий и спокойный. Его акцент называли смесью аристократического бостонского и вест-индского. Он разговаривал с библейскими интонациями и употреблял старинные слова, такие как «воистину» и «соблаговолить»{196}.

Он боролся с любыми проявлениями распущенности или нравственной лености, постоянно упражняясь в самоконтроле, как в повседневных мелочах, так и в самоотверженных решениях. Во время поездок по стране его соратников поражало то, как Рэндольфа преследовали женщины и насколько вежливо он отказывал всем им до единой. «Мне кажется, ни на одного мужчину на свете так не вешались, — вспоминал Деллумс в беседе с биографом. — Его только что к кровати не привязывали. Мы с Уэбстером шутили, что ездим вместе с шефом, чтобы регулировать наплыв юбок. А это были красавицы как на подбор. <…> Всегда было грустно уезжать. Я видел, как женщины пробовали все средства, упрашивали его зайти к ним в номер, выпить по бокальчику. А он просто говорил: “Простите, я устал. У меня был тяжелый день. Спокойной вам ночи”. Я иногда говорил ему: “Шеф, вы что, шутите?”»{197}

Аса Филип Рэндольф не был сторонником разоблачений. Он редко кого-то критиковал, разве что только в письменных текстах, которые бывали жесткими и полемичными. Его формальная манера поведения часто не позволяла людям считать, что они хорошо его знают; даже Байярд Растин[34], один из ближайших соратников Рэндольфа, называл его исключительно мистер Рэндольф. Деньги его не интересовали, а личную роскошь он считал нравственно разлагающей. Даже в пожилом возрасте, заслужив мировую славу, он ездил с работы на автобусе. Однажды Рэндольфа ограбили у его собственного дома: грабители нашли у него 1 доллар 25 центов наличными — и ни часов, ни украшений. Когда благотворители хотели собрать для него средства, он их остановил: «Уверен, вам известно, что у меня нет денег и мне неоткуда их взять. Однако я против всякого сбора в пользу меня и моей семьи. Удел некоторых людей — жить в бедности, это и мой удел, и я об этом нисколько не сожалею»{198}.

Эти качества — неподкупность, сдержанная формальность, а главное, достоинство — означали, что Рэндольфа было невозможно унизить. Как реагировать на ситуацию, как себя чувствовать, определял только он сам, а не расизм и даже не обожание, которым его окружили позднее. Заслуга Рэндольфа в том, что он задал образец, каким должен быть борец за гражданские права. Он, как и Джордж Маршалл, восхищал своим самоконтролем. «Того, кто никогда с ним не встречался, трудно убедить, что Аса Филип Рэндольф — величайший американец нашего века, — писал колумнист Мюррей Кемптон. — Но еще труднее разубедить в этом того, кто хоть раз с ним встретился».

Общественная активность

Главные вопросы, которыми задавался Рэндольф: как организовать людей и превратить их в двигатель перемен? Как обрести власть и не поддаться ее тлетворному влиянию? Даже будучи в центре одного из самых благородных начинаний XX века — движения в защиту гражданских прав, такие лидеры, как Рэндольф, не были свободны от подозрений. Они считали, что должны пристально следить за собственными слабостями, потому что чувствовали: даже тот, кто возглавляет крестовый поход против несправедливости, может допустить ужасную ошибку.

Почему лидеров борьбы за гражданские права так вдохновляла библейская книга Исход? Народ Израиля в ней показан разобщенным, недальновидным, недовольным. Моисей, который ведет свой народ, слаб, пассивен, несдержан, он сомневается, что задача ему по плечу. Лидеры движения за гражданские права столкнулись с той же дилеммой: как соединить страсть и терпение, авторитет — с распределением власти, ясное понимание цели — с сомнениями в себе{199}.

Решением стала общественная активность, но не как процесс организации маршей протеста и прочих способов громко высказать свое мнение ради общего блага, а как свойство характера. Общественно активный человек — это тот, кто смиряет свои страсти, чтобы достичь полного взаимопонимания с разными людьми и объединить их. Это качество сродни и самоконтролю, и владению собой.

Ярчайшим примером такого понимания общественной активности был сдержанный, порой ледяной Джордж Вашингтон{200}. Еще одним стал Аса Филип Рэндольф, чей политический радикализм сочетался с личным традициона­лизмом.

Бывало, что его неизменная вежливость выводила его помощников из себя. «Время от времени, — рассказывал Байярд Растин Мюррею Кемптону, — мне казалось, что его хорошие манеры в конкретных обстоятельствах неуместны, что нужен другой подход. <…> Я как-то указал ему на это, а он ответил: “Байярд, мы должны каждого встречать с хорошими манерами. Сейчас самое время учиться хорошим манерам, они нам понадобятся, когда все будет позади, потому что нам, победителям, нужно будет их показать”»{201}.

Джентльмен-радикал

Рэндольф начал карьеру с переезда. В апреле 1911 года он перебрался из Флориды в Гарлем. Он стал завсегдатаем любительских театров; казалось, с его красноречием и харизмой его путь лежит прямиком в серьезные драматические актеры, но родители этому воспротивились. Некоторое время он проучился в Городском колледже Нью-Йорка, где запоем читал Карла Маркса. Рэндольф участвовал в основании нескольких журналов для чернокожих и так познакомил это сообщество с марксизмом. В одной из редакторских статей он назвал русскую революцию «величайшим достижением XX века». Рэндольф выступал против участия США в Первой мировой войне, будучи глубоко убежден, что война служит только интересам производителей оружия и других промышленников. Он объявил кампанию против движения Маркуса Гарви, призывавшего чернокожих американцев переселяться на историческую родину, в Африку. В разгар этой борьбы Рэндольф получил коробку с отрезанной человеческой рукой и запиской с угрозами.

В это время его несколько раз арестовывали за нарушение запрета на антиправительственную агитацию, однако в личной жизни он становился все более буржуазным и респектабельным. Рэндольф женился на благовоспитанной женщине из уважаемого гарлемского семейства. По воскресеньям после обеда они с удовольствием участвовали в еженедельных променадах. Люди наряжались — краги, трости, бутоньерки, гамаши, необычные шляпы — и гуляли по Ленокс-авеню или 135-й улице, обмениваясь приветствиями и любезностями с соседями.

К началу 1920-х Рэндольф начал сотрудничать с организациями рабочих. Он помог основать полдюжины небольших профсоюзов, объединив официантов, работников кухни и другие группы, не охваченные профсоюзами раньше. В июне 1925 года к Рэндольфу обратились несколько проводников пульмановских вагонов, которые искали харизматичного и образованного лидера, чтобы помочь им основать профсоюз. Pullman Company производила спальные вагоны класса люкс и сдавала их в аренду железнодорожным компаниям. Клиентов обслуживали несколько смен чернокожих слуг в ливреях: они чистили обувь, перестилали постели и подавали на стол. После Гражданской войны в США основатель компании Джордж Пульман стал нанимать на эти места бывших рабов, рассчитывая получить безропотных и покорных работников. Проводники пытались объединиться в профсоюз еще в 1909 году, но компания всякий раз давала им отпор.

Рэндольф взялся за дело и следующие 12 лет посвятил созданию профсоюза проводников и получению на него разрешения от компании. Он ездил по всей стране, убеждая проводников вступить в профсоюз, и это в то время, когда за малейший намек на профсоюзную активность работника могли избить или уволить. Главным орудием Рэндольфа были его манеры. Один из членов профсоюза вспоминал: «Он захватывал. Только совершенно бесчувственный человек мог от него отвернуться. Рядом с ним ты чувствовал себя как апостол рядом с Учителем. Это не сразу давало о себе знать, но, вернувшись домой, ты обдумывал услышанное и понимал, что просто должен следовать за ним, вот и все»{202}.

Дело продвигалось медленно, но за четыре года численность профсоюза выросла почти до семи тысяч членов. Рэндольф обнаружил, что рядовым сотрудникам не нравилось, что он критикует компанию, которой они оставались преданны. Они не разделяли его критического отношения к капитализму, и он сменил тактику. Рэндольф объявил борьбу за достоинство. Кроме того, он принял решение отвергать любые пожертвования от сочувствующих белых. Эту победу чернокожие должны были обеспечить и завоевать своими силами.

А потом началась Великая депрессия, и компания нанесла ответный удар, увольняя сотрудников, которые голосовали за забастовку, или угрожая им. К 1932 году число членов проф­союза сократилось до 771. Представительства профсоюза в девяти городах закрылись. Рэндольфа и сотрудников его штаба выселили из конторы за неуплату аренды. Зарплата самого Рэндольфа, десять долларов в неделю, упала до нуля. Всегда безупречно одетый и элегантный, теперь он ходил в обносках и лохмотьях. Профсоюзных активистов избивали повсюду, от Канзас-сити до Джексонвилля во Флориде. В 1930 году за месяц до смерти Дэд Мур, сторонник движения из Окленда, написал убежденное письмо:

Меня поставили к стенке, но я скорей умру, чем двинусь хоть на дюйм. Я не за себя стою, а за двенадцать тысяч проводников, горничных и их детей. <…> Я умираю с голоду, но не отступлюсь, потому что ясно как день, что наше дело победит. Скажите всем своим в округе идти за мистером Рэндольфом как за Иисусом Христом{203}.

Ненасильственное сопротивление

Афроамериканские пресса и церкви выступили против проф­союзного движения, упрекая его в чрезмерной агрессивности. Мэр Нью-Йорка Фьорелло Ла Гуардия предложил Рэндольфу работу в городской администрации и жалование в семь тысяч долларов в год, но Рэндольф отказался.

Ситуация сдвинулась с мертвой точки в 1933 году, когда Франклина Рузвельта избрали президентом и изменилось трудовое законодательство. Однако у руководителей компаний по-прежнему с трудом укладывалось в голове, что ради разрешения трудовых споров им придется на равных беседовать с чернокожими проводниками и их представителями. Лишь в июле 1935 года руководство компании и руководство профсоюза встретились в Чикаго и начали переговоры. Через два года наконец удалось прийти к соглашению: компания обязуется сократить рабочую нагрузку с 400 до 240 часов в месяц и увеличить суммарный фонд заработной платы на 1,25 миллиона долларов в год. Так закончился один из самых долгих и ожесточенных трудовых конфликтов ХХ века.

К этому времени Аса Филип Рэндольф был уже самым известным афроамериканским активистом в стране. Решительно порвав с юношеским увлечением марксизмом, следующие несколько лет он провел в ожесточенной борьбе за то, чтобы вытеснить из профсоюзного движения организации, находившиеся под контролем коммунистов. Затем, в начале 1940-х годов, когда США начали мобилизацию, чернокожее население столкнулось с новой несправедливостью. Заводам требовалось множество рабочих для производства самолетов, танков и кораблей, но чернокожих принципиально не нанимали.

Пятнадцатого января 1941 года Рэндольф выпустил обращение, в котором призывал массово пройти маршем протеста на Вашингтон, если подобной дискриминации не будет положен конец. «Мы, черные американцы и патриоты, требуем права работать и сражаться на благо страны», — объявил он. Он создал Комитет марша на Вашингтон и имел основания ожидать, что соберет десять, а может быть, даже двадцать или тридцать тысяч чернокожих, чтобы провести митинг на Национальной аллее.

Перспектива подобного протеста обеспокоила руководство страны. Рузвельт пригласил Рэндольфа на встречу в Белый дом.

— Здравствуйте, Фил, — сказал ему президент. — В каком году вы окончили Гарвард?

— Я не учился в Гарварде, мистер президент, — ответил Рэндольф.

— Надо же, а я был уверен, что учились. В любом случае нас с вами объединяет огромный интерес к общечеловеческой и социальной справедливости.

— Это так, мистер президент.

Рузвельт принялся шутить и рассказывать случаи из политики, но Рэндольф в конце концов его перебил:

— Мистер президент, время идет. Я знаю, что вы очень заняты. Но мы хотим с вами поговорить о проблеме работы для чернокожих американцев в оборонных отраслях.

Рузвельт сказал, что может связаться с несколькими руководителями и отдать распоряжение, чтобы те принимали на работу черных.

— Нам нужно нечто большее, — возразил Рэндольф. — Нам нужно конкретное решение. <…> Мы хотим, чтобы вы издали распоряжение, которое обяжет все подобные заводы брать на работу чернокожих.

— Ну, Фил, вы же понимаете, что этого я сделать не могу. Если издать распоряжение, как вы просите, ко мне начнут приходить другие меньшинства и просить таких же привилегий для себя. И в любом случае я не могу ничего сделать, пока вы не отмените свой марш протеста. Такие вопросы отбойным молотком не решаются.

— Простите, мистер президент, но марш отменить нельзя. — Рэндольф, блефуя, пообещал привести на марш сто тысяч человек.

— Вы не можете привести в Вашингтон сто тысяч негров, — запротестовал Рузвельт, — могут быть жертвы.

Рэндольф стоял на своем. Патовую ситуацию смог разрешить только мэр Ла Гуардия, присутствовавший на встрече:

— Очевидно, что мистер Рэндольф не отменит марш протеста, так что я предлагаю начать поиски совместного решения{204}.

За шесть дней до запланированной даты марша Рузвельт подписал правительственное распоряжение за номером 8802, запрещавшее дискриминацию в оборонной промышленности. Рэндольф отменил марш, невзирая на ярые возражения защитников гражданских прав, которые рассчитывали на этом мероприятии поднять другие проблемы, например вопрос дискриминации в вооруженных силах.

После войны Рэндольф начал выступать за права рабочих в целом и десегрегацию. Его главной силой по-прежнему оставались нравственная порядочность, харизма и пример неподкупного служения цели. Однако он не был хорошим администратором: ему трудно было сосредоточить все силы на каком-либо одном деле. Безграничное восхищение, которое он вызывал у окружающих, тоже не лучшим образом сказывалось на эффективности системы управления. «Везде, особенно в главном штабе, заметно нездоровое поклонение мистеру Рэндольфу, — отмечал один из аналитиков марша на Вашингтон 1941 года, — а это парализует деятельность и не дает разумно вырабатывать стратегию»{205}.

Рэндольф внес и еще один весомый вклад в правозащитное движение. В сороковые и пятидесятые годы он проповедовал ненасильственное сопротивление как тактику борьбы за гражданские права. Вдохновляясь примером Махатмы Ганди и опираясь на опыт раннего профсоюзного движения, в 1948 году он выступил одним из организаторов Лиги ненасильственного гражданского сопротивления военной сегрегации{206}. Например, он предлагал устраивать сидячие забастовки в ресторанах, где отказывались обслуживать негров, и «молитвенные протесты». Рэндольф рассказывал Сенатской комиссии по делам вооруженных сил в 1948 году: «Мы будем выступать за несопротивление. <…> Мы будем готовы поглотить насилие, терроризм и встретить лицом к лицу что угодно».

Тактика ненасильственного сопротивления опиралась на сильнейшую внутреннюю самодисциплину и самоотречение, которые Рэндольф демонстрировал всю жизнь. Одним из соратников, которые оказывали влияние на Рэндольфа и в свою очередь подвергались его влиянию, был Байярд Растин. Несмотря на значительную разницу в возрасте, Растин во многом походил на своего наставника.

Растин

Байярд Растин вырос в городке Вест-Честер в Пенсильвании. Его воспитывали дедушка с бабушкой, и, лишь когда уже подрос, он узнал, что женщина, которую он считал своей старшей сестрой, на самом деле его мать. Отец, страдавший от алкоголизма, жил в том же городе, но никакой роли в жизни Растина не играл.

Растин вспоминал, что у деда была «самая прямая осанка в мире. И никто из нас не знал за ним ни единого дурного дела». Бабушка Растина была воспитана в духе квакеров и стала одной из первых чернокожих американок, окончивших школу. Она взрастила в Байярде потребность в спокойствии, достоинстве и неустанном самоконтроле. «Нельзя взять и потерять самообладание», — любила говорить она. Мать Растина заведовала летним библейским лагерем, где особое внимание уделяла книге Исхода; Байярд ходил туда каждый день. «Бабушка, — вспоминал он, — была глубоко убеждена, что, когда речь идет об освобождении черных, нас куда большему научит история евреев, чем Матфей с Марком и Лука с Иоанном»{207}.

В старшей школе Растин увлекался спортом и писал стихи. Как и у Рэндольфа, у него было подчеркнуто правильное, почти британское, произношение, и при первой встрече он производил впечатление высокомерного человека. Одноклассники дразнили его за то, что он чересчур задирал нос. Один из них вспоминал: «Он цитировал Библию. И стихи Элизабет Браунинг. Он мог в разгар драки вдруг подняться и прочесть наизусть стихотворение»{208}. В первый год учебы в старшей школе Растин стал первым в течение 40 лет чернокожим учеником, получившим премию за ораторское мастерство. К концу учебы он играл в окружной сборной по футболу и был лучшим в классе по успеваемости. Он страстно полюбил оперу, музыку Моцарта, Баха и Палестрины[35], а одной из его любимых книг был роман Джорджа Сантаяны[36] The Last Puritan («Последний пуританин»). По собственному почину он прочитал The Story of Civilization («Историю цивилизации») Уильяма и Ариэль Дюрант и отзывался об этой книге как о «глотке освежающего аромата, который раскрывает ноздри, только для мозга»{209}.

Растин учился в Университете Уилберфорса в штате Огайо, а затем в Университете Чини в Пенсильвании. Позднее ему пришлось переехать в Нью-Йорк. В Гарлеме он сразу нашел для себя много дел: вступил в несколько организаций левого толка и одновременно на добровольных началах стал помогать соратникам Рэндольфа, которые хотели организовать марш на Вашингтон. Он вступил в пацифистскую христианскую организацию «Содружество примирения» и быстро занял в ней высокое положение. Пацифизм для Растина был образом жизни. Он указывал ему и путь к добродетели, и стратегию перемен в обществе. Путь к добродетели означал, что следует подавлять в себе личный гнев и агрессивные наклонности. «Единственный способ сделать мир менее уродливым — это сделать менее уродливым себя»{210}, — говорил Растин. Пацифизм как стратегия перемен, писал он позднее в письме к Мартину Лютеру Кингу, «покоится на двух столпах. Один — это сопротивление, постоянное военное сопротивление. На злодея оказывается такое давление, что он никогда не находит покоя. Во-вторых, он проецирует добрую волю на злонамеренность. Таким образом ненасильственное сопротивление побеждает апатию в наших собственных рядах»{211}.

Ближе к 30 годам Растин много ездил по стране, выступая с зажигательными речами в поддержку «Содружества». Он постоянно устраивал акты гражданского неповиновения, о которых среди пацифистов и правозащитников скоро стали ходить легенды. В 1942 году в Нэшвилле он потребовал в автобусе пустить его на места для белых. Водитель вызвал полицию. Прибывшие на место полицейские начали избивать Растина; он принимал удары со спокойствием Ганди. Как позднее вспоминал один из членов «Братства» Дэвид Мак-Рейнольдс, «он был не только самым популярным лектором Братства, но и гением тактики. Братство готовило Байярда к роли американского Ганди»{212}.

В ноябре 1943 года Байярд Растин получил повестку в армию. От службы можно было отказаться — пойти служить в трудовой лагерь. Но Растин выбрал другой путь: он отказался выполнять требования властей. Его посадили в тюрьму, где каждый шестой заключенный был таким же узником совести и считал себя оплотом пацифизма и правозащитного движения. В тюрьме Растин агрессивно противостоял политике сегрегации. Он принципиально ел в той части столовой, где висела табличка «Только для белых». В свободное время он устраивался в секторе отдыха «Только для белых». Его агитация настраивала некоторых заключенных против него. Так, однажды на него набросился белый заключенный и стал наносить удары по лицу и телу ручкой от метлы. Растин по своему обыкновению встретил нападение пассивно, повторяя лишь: «Ты не можешь причинить мне вреда». В конце концов ручка от метлы сломалась. Растин получил перелом запястья и кровоподтеки на голове.

Слух о подвигах Растина скоро вышел за пределы тюремных стен. В Вашингтоне чиновники Федерального бюро тюрем под руководством Джеймса Беннетта отнесли Растина к категории опасных преступников — как Аль Капоне. Как писал Джон Д’Эмилио, биограф Байярда Растина, «все 28 месяцев, пока Растин сидел в тюрьме, на Беннета сыпались письма от подчиненных, просивших совета, что делать с Растином, и от сторонников Растина, которые следили за тем, как с ним обращаются в заключении»{213}.

Беспорядочные связи

Героические поступки Байярда Растина не отменяли высокомерия, гнева и порой безответственности, не соответствовавших заявленным им убеждениям. 24 октября 1944 года он посчитал нужным написать письмо начальнику тюрьмы с извинениями за свое поведение на дисциплинарном слушании: «Мне очень стыдно, что я потерял самообладание и грубо себя вел»{214}.

Несмотря на то что Растин не делал тайны из своих предпочтений, некоторые его сторонники были шокированы, узнав, что он гомосексуалист. Но гораздо большее осуждение вызвали похождения Растина, которые разрушали образ дисциплинированного и героического борца сопротивления. Правозащитное движение призывало своих лидеров быть мирными, сдержанными и блюсти чистоту, а высокомерный и агрессивный Растин открыто потакал своим прихотям. Абрахам Масти, лидер «Содружества примирения» и наставник Растина, написал ему гневное письмо:

Вы повинны в грубом нарушении правопорядка, особенно постыдном для человека, претендующего, подобно вам, на роль лидера и в некотором смысле на нравственное превосходство. Более того, вы подвели всех, включая ваших товарищей и самых верных друзей. <…> Вы еще не видите своего истинного лица. В человеке, которым вы были и являетесь до сих пор, ничто не достойно уважения, и вы должны безжалостно отринуть в себе все, что не дает вам это осознать. Только так сможет появиться на свет ваша истинная личность — в огне, в страшных муках и в детском смирении. <…> Вспомните псалом: «Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей и по множеству щедрот Твоих изгладь беззаконие мое, совершенно омой меня от беззакония моего, и от греха моего очисти меня <…> Тебе, Единому, я согрешил и злое пред Тобою сотворил. <…> Сердце чистое сотвори во мне, Боже, и Дух Правый обнови внутри меня»{215}.

В следующем письме Масти дал понять, что осуждает Растина не за гомосексуализм, а за беспорядочные связи: «Как это отвратительно и недостойно, когда в отношениях нет дисциплины и порядочности». Подобно тому как художник с самой вольной фантазией и самыми мощными творческими силами подчиняет себя строжайшей дисциплине, так и любовник должен укрощать свои порывы во имя «дисциплины, контроля и стремления понять другого человека».

От беспорядочных же связей, продолжал Масти, «один шаг до опошления и отрицания любви, ибо если любовь означает глубину и возвышенное понимание… обмен кровью жизни, то как это возможно не с одним человеком, а со многими?»

Растин сначала не принимал сурового осуждения Масти, но со временем, проведя несколько недель в изоляторе, сдался и написал ему длинный и прочувствованный ответ:

Когда наша кампания была в шаге от успеха, мое поведение остановило нас на пути. <…> Я обманул надежды, которые люди возлагали на мое руководство; я заставил их усомниться в нравственной основе ненасильственного сопротивления; я оскорбил и подвел моих друзей по всей стране. <…> Я предатель (в нашем понимании) ничуть не менее, чем командир, который во время боя по собственной прихоти подставляет позицию под огонь. <…> Я в самом деле был сосредоточен на своем эго. Я думал о своей силе, своем времени и о том, как посвятить их великой борьбе. Я сосредоточивался на своем голосе, своих талантах, своей готовности быть в авангарде ненасильственности. Я не мог смиренно принять то, что даровал мне Господь. <…> И теперь я вижу, что это привело сперва к гордыне и высокомерию, а затем к слабости, фальши и краху{216}.

Несколько месяцев спустя Байярду Растину позволили в сопровождении охранника съездить домой, чтобы навестить умирающего деда. По пути он встретил свою давнюю приятельницу активистку Хелен Уиннермор. Та сказала Растину, что любит его и хочет быть его спутницей жизни — создать с ним отношения, хотя бы для видимости, чтобы он мог продолжить свое дело. Растин рассказал об этом предложении в письме к своему партнеру Дэвису Платту, так перефразировав ее слова:

Поскольку я верю, что искупление даст тебе новых сил на то, чтобы служить другим, и что больше всего тебе сейчас нужна настоящая любовь, понимание и дружба, я без стыда говорю: я люблю тебя и хочу быть с тобой в свете и во мраке. Я готова отдать все, что имею, ради того, чтобы благое начало в тебе жило и процветало. Люди должны увидеть, на какое добро ты способен, и восславить твоего творца. Вот, Байярд, сказала она, как я тебя люблю, и с радостью предлагаю тебе эту любовь не только ради себя или ради тебя, но ради всего человечества, потому что ты ему сослужишь большую службу, когда исцелишь свою душу. А потом мы долго молчали{217}.

Растин был тронут этим предложением. «Никогда прежде я не видел в женщине более самоотверженной любви, более простого и всеобъемлющего дара». Он отказал Хелен, но воспринял эту встречу как знак Божий. Вспоминая о беседе с ней, он говорил, что это была «радость, почти недоступная пониманию, — вспышка света, указующая верный путь, — новая надежда… неожиданная переоценка… свет на пути, которым, я знал, мне нужно было пройти»{218}.

Растин поклялся умерить свою гордыню и вспыльчивость, которые бросали тень на его пацифистские акции. Переосмыслил он и свою личную жизнь. Критика Масти оказала на него сильное влияние. Он начал работать над отношениями со своим давним партнером Дэвисом Платтом: они обменивались длинными и прочувствованными письмами, и Растин надеялся, что искренняя привязанность станет для него защитой от разврата.

Байярд Растин пробыл в тюрьме до июня 1946 года. Сразу же после освобождения он вновь включился в правозащитное движение. В Северной Калифорнии он и еще несколько активистов демонстративно заняли места для белых в перед­ней части автобуса. Их сильно избили и едва не линчевали. В Ридинге, штат Пенсильвания, Растин добился извинений от администратора гостиницы, после того как служащий отказался его заселить. В Сент-Поле, штат Миннесота, он устроил в гостинице сидячую забастовку, пока ему не предоставили номер. В поезде из Вашингтона в Луисвилль он просидел в центре вагона-ресторана с завтрака до обеда, потому что официанты отказывались его обслуживать.

После того как Филип Рэндольф отменил марш на Вашингтон, Растин раскритиковал своего наставника, назвав его обещания «коварной сладкоречивой подделкой»{219}. Вскоре Байярду стало стыдно, и он в течение двух лет избегал Рэндольфа. Когда они наконец встретились, Растин «весь трясся от волнения и ждал неминуемого гнева». Рэндольф же обратил все в шутку, и добрые отношения были восстановлены.

Растин начал ездить с выступлениями по всему миру, он снова стал звездой — и снова повсюду искал приключений. В конце концов Платт выгнал его из квартиры, где они жили вместе.

Бесконечные любовные похождения нанесли смертельный удар по его репутации, и она уже никогда не была прежней. Растин отмежевался от активистских организаций и попытался устроиться корреспондентом в издательство, но безуспешно. Один из соцработников посоветовал ему убирать туалеты и коридоры в больнице.

За кулисами

Одни после скандала восстанавливают свою репутацию, возвращаясь на исходную точку и продолжая следовать тем курсом, с которого чуть было не сошли. Другим приходится начинать все с нуля. Со временем Байярд Растин понял, что его новая роль — служить тому же благородному делу, но оставаться в тени.

Растин постепенно вернулся в правозащитное движение. Но он уже не брал на себя роль прославленного оратора, лидера и организатора, а оставался в тени, действовал из-за кулис — славу он оставил другим, таким как его друг и протеже Мартин Лютер Кинг. Растин писал для Кинга речи, распространял с его помощью свои идеи, знакомил Кинга с профсоюзными лидерами, побуждал его говорить не только о гражданских правах, но и об экономических вопросах, рассказывал ему о ненасильственном сопротивлении и о философии Ганди, организовывал различные акции от его имени. Растин сыграл важную роль в автобусном бойкоте Монтгомери. Но когда Кинг написал об этом книгу, Растин попросил его вычеркнуть любые упоминания о нем. Когда к нему обращались с предложением подписать какое-либо публичное заявление, он обычно отказывался.

Но даже в закулисной роли Байярд Растин оставался под пристальным вниманием. В 1960 году пастор Адам Клейтон Пауэлл, член Конгресса от штата Нью-Йорк, сообщил, что, если Кинг и Растин не согласятся с его требованиями по одному тактическому вопросу, он обвинит их в гомосексуальной связи. Рэндольф уговаривал Кинга поддержать Растина, поскольку обвинение было явно фальшивым, но Кинг колебался. В итоге Байярд Растин сообщил, что решил выйти из Конференции христианских лидеров Юга, надеясь, что Кинг будет возражать. Однако тот, к немалому разочарованию Растина, спокойно принял заявление. Мартин Лютер Кинг прекратил и все личные контакты с Растином: перестал обращаться к нему за советами, а о своем решении больше с ним не сотрудничать сообщил в короткой сухой записке.

В 1962 году Байярду Растину исполнилось 50 лет. Широкая общественность практически ничего о нем не знала. Из всех лидеров правозащитного движения мало кто его поддерживал так, как Аса Филип Рэндольф. Однажды, когда они встретились в Гарлеме, Рэндольф стал вспоминать о том, как в годы войны хотел организовать марш на Вашингтон. Растин понял, что пришло время воплотить эту мечту и устроить «массовое нашествие» на американскую столицу. Он считал, что марши и протесты на Юге уже пошатнули основания старого порядка, а избрание нового президента Джона Кеннеди позволяет снова заговорить о Вашингтоне. Пришло время с помощью массового протеста подтолкнуть федеральную власть к решительным действиям.

Сначала основные правозащитные организации, такие как Городская лига и Национальная ассоциация содействия прогрессу цветного населения, отнеслись к этой идее скептически и даже враждебно. Они не хотели конфликтовать с законодательными органами и администрацией. Марш протеста мог испортить отношения с властями и лишить их законных способов бороться за свое дело. Кроме того, в самом правозащитном движении давно наметились течения, расходившиеся не только в вопросах стратегии, но и в понимании нравственности и природы человека.

Как утверждает Дэвид Чеппел в книге A Stone of Hope: Prophetic Religion and the Death of Jim Crow («Камень надежды: пророческая религия и смерть Джима Кроу»), на самом деле существовало два правозащитных движения. Первое, сформировавшееся на Севере, состояло из образованных людей, которые, как правило, оптимистично смотрели и на историю, и на человеческую натуру. Они особенно не задумывались о ходе истории и понимали этот процесс как постепенный подъем, накопление научного и психологического знания, улучшение условий жизни, рост прогрессивного законодательства и плавный переход от варварства к цивилизации.

Они считали расизм настолько очевидным нарушением основополагающих доктрин Америки, что от активистов-правозащитников требовалось только взывать к разуму людей и лучшим сторонам их натуры. Чем выше будет уровень образования и сознательности, чем шире станут экономические возможности, тем больше людей начнут понимать, что расизм — это неправильно, что сегрегация — это несправедливо, и выступят против них. Образованность, благосостояние и социальная справедливость будут развиваться вместе: ведь все хорошее совместимо и подпитывает друг друга. Участники этого движения считали, что разговоры эффективнее конфронтации, консенсус лучше агрессии, а вежливостью можно добиться большего, чем политической силой.

Но был, отмечает Чеппел, и второй лагерь, опиравшийся на верность традициям библейских пророков. Его лидеры, в том числе Мартин Лютер Кинг и Байярд Растин, цитировали книги Иеремии и Иова. В этом мире, говорили они, справедливые страдают, а несправедливые процветают. Правота не гарантирует победы. Человек грешен по своей природе, он склонен оправдывать несправедливость, если это приносит ему выгоду. Он не откажется от своих привилегий, даже если его убедить, что это наносит вред другим. И даже самые благородные борцы за общее дело могут пасть жертвами собственной праведности и поставить самоотверженное движение на службу своему тщеславию. Их развращает и власть, которую они приобретают, и собственное бессилие.

Зло везде вокруг нас, заявлял Кинг. «Лишь поверхностный оптимист, не желающий смотреть в лицо реальности, может не замечать этого безусловного факта»{220}. Представители этого лагеря реалистов, преимущественно религиозные южане, свысока смотрели на убежденность северян в постепенном естественном прогрессе. «Эта разновидность оптимизма показала себя несостоятельной по грубой логике событий, — продолжал Кинг. — Вместо обещанного прогресса, мудрости и цивилизованности человека ждет постоянный риск впасть не только в животное состояние, но и в такую расчетливую жестокость, на какую не способно ни одно другое животное»{221}. Они считали, что представители противоположного лагеря исповедуют идолопоклонство. Они почитают человека, а не Бога, а когда поклоняются Богу, то лишь такому, в котором выражены до предела человеческие качества. В результате они переоценивают возможности доброй воли, идеализма, сочувствия и собственных благородных намерений. Они чересчур нетребовательны к себе, слишком мягки к собственной добродетели и слишком наивно оценивают решимость противника.

Рэндольф, Кинг и Растин придерживались строгих взглядов на свою борьбу. Защитники сегрегации просто так не сдадутся, а сторонников доброй воли ничто не заставит действовать, если они будут видеть риск. Активисты-правозащитники не могли полагаться на свою силу воли, потому что очень часто в итоге извращали свое дело. Чтобы добиться прогресса, требовалось не просто участвовать в движении, но отдаться ему всецело, ценой собственного счастья, а возможно, даже жизни. Подобная позиция, разумеется, подпитывала страстную решимость, недоступную их более оптимистичным и светским союзникам. Как пишет Чеппел, «активисты-правозащитники обращались к нелиберальным источникам, чтобы обрести решимость, которой либералам недоставало»{222}. Обращение к Библии не ограждало реалистов от боли и страданий, но объясняло, что боль и страдания неизбежны и дарят искупление.

Это объясняет, почему реалисты, вдохновленные библейскими пророками, гораздо агрессивнее вели себя в борьбе. Они не сомневались в том, что человек грешен по своей природе и одно только образование, воспитание сознательности и расширение возможностей не способны его изменить. И потому не стоит полагаться на исторический процесс, общественные институты или доброе начало в самом человеке. Байярд Растин отмечал, что американские чернокожие смотрят на «рожденную средним классом идею долгосрочных изменений, которые должны принести образование и культура, со страхом и недоверием»{223}.

Перемены — результат неустанного давления и принуждения. Другими словами, библейские реалисты брали пример не с Толстого, а с Ганди. Они не верили в то, что можно «подставить другую щеку», убедить других только дружбой и любовью. Ненасилие дало им ряд тактических приемов, которые позволяли постоянно оставаться в борьбе: устраивать одну за другой акции протеста, марши, сидячие забастовки и так далее, чтобы провоцировать противника на агрессию. С помощью ненасилия библейские реалисты демонстрировали худшие качества своих противников, обращая их грехи, проявлявшиеся в самых жестоких формах, против них самих. Они побуждали врагов творить зло, потому что готовы были стать целями этого зла. Растин насаждал идею, что если не идти на крайности, то не удастся пошатнуть статус-кво. Иисус для него был «тем фанатиком, который своим требованием любви бил по опорам стабильного общества»{224}. А Рэндольф же говорил: «Мой нравственный долг — расшевелить совесть расистской Америки»{225}.

Невзирая на внутренние противоречия, Рэндольф, Растин и другие активисты-правозащитники даже на волне успеха понимали, что их решительные действия представляют опасность для них самих. Они осознавали, что могут пасть жертвами самодовольства, начать злорадствовать, когда дело продвинется вперед, или ожесточиться в междоусобных разногласиях. Они понимали, что существует реальная опасность того, что их учение станет примитивным и догматичным, если они развернут пропаганду; что они поддадутся тщеславию, по мере того как будет расти число их последователей; что близость к власти способна подтолкнуть их к нравственно сомнительным решениям; что ими может овладеть гордыня, когда он увидят, что меняют историю.

Байярд Растин, для которого самодисциплина не была сильной стороной, видел в ненасилии средство, способное укрепить волю активистов. Ненасильственный протест отличается от обычного тем, что требует постоянного самоконтроля. Протестующий последователь Ганди должен участвовать в расовых беспорядках, но не наносить ответный удар; смотреть в лицо опасности и оставаться спокойным и открытым к диалогу; встречать любовью тех, кто заслуживает ненависти. Для всего этого требуется физическая дисциплина, чтобы идти навстречу опасности поступательно и осознанно, лишь прикрывая руками голову от града ударов; и эмоциональная дисциплина, чтобы не давать себе чувствовать обиду и сохранять дух христианской любви ко всем. Но прежде всего нужна способность терпеть страдания. По словам Кинга, люди, которые так долго страдали, должны вынести еще больше страданий, чтобы покончить с угнетением: «Незаслуженное страдание спасительно»{226}.

Ненасильственный путь состоит из множества парадоксов: слабые способны победить, вынося страдания; угнетенные не должны сопротивляться, если хотят одержать верх над угнетателем; а тех, кто стоит за правое дело, способно развратить сознание собственной правоты.

Но такова парадоксальная логика тех, кто видит вокруг падший мир. Одним из самых ярких представителей этой логики был философ середины XX века Рейнгольд Нибур. Такие люди, как Рэндольф, Растин и Кинг, мыслили «по-нибуровски». Нибур утверждал, что человек сам себе враг из-за своей грешной натуры. Человек действует в контексте смысла, который слишком велик для его восприятия. Мы просто не способны ни осознать, как возникают наши импульсы, ни проследить всю цепочку последствий наших действий. Нибур выступал против легкомыслия современного человека, против нравственного конформизма во всех сферах. Он напоминал читателям, что человек не бывает настолько добродетельным, насколько полагает, и что его мотивы никогда не чисты настолько, насколько ему представляется.

Даже когда мы признаем свои слабости, продолжал Нибур, для борьбы со злом и несправедливостью необходимы решительные действия. При этом важно отдавать себе отчет в том, что наши мотивы не бескорыстны и что в результате нас развратит любая власть, которую нам удастся получить и использовать.

«Мы предпринимаем — и впредь должны предпринимать — нравственно опасные действия ради сохранения нашей цивилизации, — писал Нибур в разгар холодной войны. — Мы обязаны задействовать свою власть. Но при этом мы не должны пребывать в заблуждении, что нация может быть совершенно бескорыстной, как не должны спокойно смотреть на страсть, которая развращает суждение и легитимизирует использование силы»{227}.

Чтобы так себя вести, продолжает он, требуются невинность горлицы и хитрость змия. Главный же парадокс заключается в том, что в любой борьбе «мы не могли бы быть добродетельны, если бы на самом деле были так невинны, как притворяемся»{228}. Будь мы по-настоящему невинны, мы не смогли бы найти способы применения власти, необходимые для достижения благих результатов. Но если принять стратегию, основанную на сомнениях в себе, можно добиться частичной победы.

Кульминация

В первое время Байярду Растину и Филипу Рэндольфу не удавалось привлечь лидеров правозащитных организаций к идее марша на Вашингтон. Ситуация резко изменилась весной 1963 года, после протестов в Бирмингеме. Весь мир увидел, как полицейские травят девочек-подростков собаками, стреляют по толпе из водометов и швыряют мальчишек в стены. Эти кадры заставили администрацию Джона Кеннеди подготовить ряд законопроектов о защите прав человека и убедили почти всех правозащитников, что настало время устроить массовое шествие в столице США.

Растин, будучи главным вдохновителем марша, ожидал, что станет официальным его организатором. Однако на решающем совещании Рой Уилкинс из Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения выступил против: «На нем клейма негде ставить». Кинг колебался, и в итоге Филип Рэндольф взял дело в свои руки и сказал, что сам выступит в роли организатора. Естественно, ему нужен был заместитель, и он назначил на эту должность Растина. Так Уилкинса попросту перехитрили.

Байярд Растин организовал все, от системы транспорта до туалетов и программы выступлений. Чтобы избежать столкновений с вашингтонской полицией, он собрал отряд чернокожих полицейских не при исполнении, рассказал им о принципах ненасилия и попросил защитить про­тестующих.

За две недели до марша сенатор Стром Термонд, сторонник сегрегации, выступил в Сенате с жесткой критикой Растина, обвинив его в сексуальных извращениях. Как отмечает Джон Д’Эмилио в замечательной биографии Байярда Растина Lost Prophet («Забытый пророк»), Растин мгновенно и бесповоротно стал одним из самых известных гомосексуалистов Америки.

Филип Рэндольф поспешил выступить в защиту Растина: «Я удручен тем, что в этой стране есть люди, которые, прикрываясь христианской нравственностью, извращают простейшие понятия о приличиях, частной жизни и смирении, чтобы преследовать других»{229}. Поскольку до марша оставалось всего две недели, у других лидеров правозащитников не осталось иного выбора, кроме как поддержать Растина. Термонд в итоге оказал ему большую услугу.

В субботу перед маршем Байярд Растин опубликовал итоговое заявление, в котором сформулировал принципы строго контролируемой агрессии. Он объявил, что марш будет «дисциплинированным, но не послушным. Гордым, но не высокомерным. Ненасильственным, но не робким»{230}. В день икс первым выступил Филип Рэндольф. За ним Джон Льюис заставил огромную толпу взреветь от восторга. Махалия Джексон[37] спела, а Мартин Лютер Кинг выступил со ставшей знаменитой речью «У меня есть мечта».

Кинг закончил свое выступление припевом из старого религиозного гимна: «Наконец-то свободны! Свободны! Слава Господу всемогущему, наконец, мы свободны!» Растин, взявший на себя роль конферансье, вышел на сцену и снова представил Филипа Рэндольфа. Рэндольф произнес клятву, которую за ним повторяли все присутствовавшие: «Клянусь, что я не опущу рук, пока мы не завоюем победу. <…> Клянусь отдать свое сердце, разум и тело ради достижения мира в обществе через социальную справедливость».

После марша Растин и Рэндольф нашли друг друга. Растин позднее вспоминал: «Я сказал ему: “Мистер Рэндольф, кажется, сбылась ваша мечта”. И когда я посмотрел ему в глаза, у него по лицу текли слезы. Это единственный раз на моей памяти, когда он не мог сдержать чувств»{231}.

В последние десять лет своей жизни Байярд Растин без оглядки на авторитеты боролся за прекращение апартеида в Южной Африке, поддерживал восстановление справедливости в Нью-Йорке во время забастовки учителей в 1968 году, защищал идеалы интеграции от лидеров с радикальными националистическими устремлениями, таких как Малкольм Икс[38]. В это время он обрел покой и в личной жизни.

История Филипа Рэндольфа и Байярда Растина — это пример того, как несовершенные люди в несовершенном мире обращаются с властью. Этих людей объединяло мировоззрение, основанное на осознании и общественного, и личного греха, идея о том, что человеческая жизнь пронизана тьмой. Они усвоили (Рэндольф — сразу, а Растин — в течение жизни), что внутренний стержень позволяет сдерживать хаотические порывы, что с грешной природой человека нужно бороться не напрямую, а через самоотверженность, идя по жизни так, чтобы избавиться от худших своих наклонностей. Они были исполнены достоинства — и благодаря этому остались непреклонны в борьбе. Они знали, что кардинальные изменения, если они действительно необходимы, редко становятся результатом мягких увещаний. Победа над социальной несправедливостью требует решительных действий, причем от тех людей, кто осознает, что слишком ничтожен для столь великого дела.

Это философия власти тех, в ком глубокие убеждения сочетаются с глубоким же скептицизмом по отношению к себе.

Глава 7. Любовь

«Я полагаю, что всякая человеческая жизнь, — писала Джордж Элиот, — должна пустить глубокие корни в каком-нибудь уголке отечественной земли, где она научается любить, как нечто родственное, природу, людей, даже собак и ослов — одним словом, все, что придает месту нашего рождения своеобразный, отличный от всех других местностей, характер»{232}.

Таким «уголком отечественной земли» для Элиот был Уорикшир, графство в центральной части Англии, с его однообразными, непримечательными пейзажами. Из окон своего дома она видела и просторы издавна возделываемых полей, и мрачную новинку — угольные шахты, тот самый экономический контраст викторианской эпохи, который делал ее столь противоречивой. Будущая писательница родилась 22 ноября 1819 года, ее звали Мэри Энн Эванс.

Ее отец начинал простым плотником, но благодаря дисциплинированности и деловой хватке стал успешным управляющим землями. Он надзирал за владениями других людей и постепенно копил себе капитал. Дочь его обожала. Когда она начала писать романы, то воплотила его черты — практические знания, простонародную мудрость, преданность своей работе — в нескольких положительных персонажах. После смерти отца Мэри сохранила на память его очки в металлической оправе, чтобы те напоминали ей о его внимательных глазах и взгляде на мир.

Ее мать Кристиана почти все время болела. Через полтора года после рождения Мэри Энн она потеряла двух сыновей-близнецов. Всех своих детей она отправляла в школы-интернаты, чтобы не утомлять себя физически их воспитанием. По-видимому, Мэри Энн остро ощущала утрату материнской ласки; как пишет ее биограф Кэтрин Хьюз, «в ее поведении резко сочетались жажда внимания и самобичевание»{233}. Внешне Мэри Энн была развитой не по годам, волевой, хотя и несколько застенчивой девочкой. Она легче находила общий язык со взрослыми, чем со сверстниками; в то же время в глубине души она жаждала огромного внимания.

Эта жажда приязни и страх быть брошенной воплотились в ее пылкой детской привязанности к старшему брату Айзеку. Когда он приезжал домой из школы, Мэри Энн по­всюду за ним ходила и засыпала его вопросами о мельчайших подробностях его жизни. Некоторое время он отвечал ей такой же привязанностью; они наслаждались «уголками времени», играя на лугах и около ручьев. Но потом он по­взрослел, завел пони и потерял интерес к назойливой сестренке. Девочке оставалось только плакать в одиночестве. Этот сценарий — отчаянная потребность в любви и раздраженный отказ мужчины — повторялся первые 30 лет ее жизни. Последний муж писательницы Джон Кросс отмечал: «В нравственном развитии она с ранних лет проявляла черту, которая всю жизнь была в ней особенно заметна, — всепокоряющую потребность в одном-единственном человеке, который был бы для нее всем и для которого она была бы всем»{234}.

В 1835 году у матери Мэри Энн обнаружили рак груди, и девочка оставила школу-интернат, куда ее отправили в пятилетнем возрасте, и вернулась домой, чтобы ухаживать за умирающей. Из воспоминаний современников неизвестно, насколько тяжело Мэри Энн восприняла смерть матери, но с образованием было покончено: она взяла на себя домашние заботы и постаралась заменить отцу хозяйку.

В знаменитой прелюдии к роману «Мидлмарч» Элиот пишет о кризисе призвания, который переживают многие молодые женщины. Они исполнены стремления, как пишет она, «целиком отдаться живой и значительной деятельности». Ими движет «страстная, взыскующая идеала натура», жажда «найти для себя эпический жизненный путь». Такие молодые женщины, чье пламя «питается изнутри», устремляются ввысь на поиски бесконечного восторга, цели, которая не может приесться и позволяет примирить пренебрежение к себе и упоение от слияния с жизнью вне собственного «я». Однако викторианское общество дает столь мало возможностей для выхода их энергии, что такая женщина «устремляется к недостижимой благодати, но взволнованные удары ее сердца, ее рыдания бесплодно растрачиваются и замирают в лабиринте препятствий, вместо того чтобы воплотиться в каком-нибудь деянии, долго хранящемся в памяти людской».

Мэри Энн обладала как раз такой «взыскующей идеала натурой», таким духовным перфекционизмом. Ей не было еще и двадцати, когда она обратилась к религиозному фанатизму и пребывала в этом состоянии несколько лет. Ее совершеннолетие совпало с периодом религиозных потрясений в обществе. Наука начала обнажать изъяны в церковном представлении о сотворении человека. Распространение неверия подняло вопрос нравственности; многие в ту эпоху скорее рьяно отстаивали строгие нормы морали, чем укреплялись в сомнениях о существовании Бога. Среди верующих же были попытки сделать церковь более живой и более духовной. Джон Генри Ньюмен[39] и Оксфордское движение[40] стремились вернуть англиканскую церковь к ее католическим истокам, возвратить прежнее благоговение по отношению к традиции и средневековой обрядности. Евангелическая же церковь пыталась сделать религию более демократичной и осовременить службы; она подчеркивала ценность личной молитвы, личной совести и прямой связи каждого верующего с Богом.

В ранней юности в Мэри Энн разгорелся религиозный пыл, и в эгоцентричной незрелости она взрастила в себе далеко не лучшие качества, иногда свойственные верующим. В ее вере было много ханжества и самолюбования и мало радости и сочувствия. Она перестала читать художественную литературу, считая, что истинно нравственный человек должен думать о действительности, а не о вымышленных мирах. Она отказалась от вина и, будучи хозяйкой в доме, запретила его пить всей семье. Стала строго, по-пуритански, одеваться. Музыка, которая прежде приносила ей много радости, теперь считалась допустимой лишь в церкви. В обществе она неизменно критиковала худшие качества человечества, заходясь в рыданиях. Она писала подруге, что на званом вечере «угнетающий шум, который сопутствовал пляскам», не давал ей «сохранять протестантский дух истинной христианки»{235}. У нее разболелась голова, случился истерический припадок, и она поклялась впредь отвергать «все приглашения сомнительного характера».

Дэвид Герберт Лоуренс[41] писал: «Все началось с Джордж Элиот. Это она первой перенесла действие внутрь». В юности Мэри Энн жила мелодрамой и нарциссизмом, погруженная в одинокую внутреннюю боль, борьбу и обреченность. Она пыталась вести жизнь мученическую и безропотную. Но она ограничивала себя искусственно, обрубая все человечное и чувственное, что не умещалось в жесткие рамки. Ее поведение было наигранным: она претендовала не столько на то, чтобы стать святой, сколько на то, чтобы восхищались ее святостью. Письма Мэри Энн того времени и даже ее слабые юношеские вирши исполнены болезненной и тщеславной ложной скромности: «Святая! О, когда б могла, / Я с честью б титул сей несла. / Средь горних душ в блаженный путь, / Ничтожнейшей средь них я будь!» Биограф писательницы Фредерик Карл выражает общее мнение: «За исключением развитого ума все в девятнадцатилетней Мэри Энн в 1838 году представляется невыносимым»{236}.

К счастью, ее пытливый ум не дал сдерживать себя долго. Она признавалась в письме: «Я чувствую, что грех, который меня преследует, есть самый разрушительный из всех, ибо он порождает все прочие грехи — тщеславие, неутолимую жажду признания от ближних. Похоже, что это исток всех моих действий»{237}. В глубине души она понимала, что ее показная праведность всего лишь потребность во внимании. Кроме того, Мэри Энн была слишком любознательна, чтобы долго оставаться в тех строгих рамках, в которые сама себя заключила. Она жаждала знаний.

Она не оставила духовную литературу, но одновременно начала изучать итальянский и немецкий, читать Вордсворта и Гете, познакомилась с творчеством поэтов-романтиков, прежде всего Шелли и Байрона, жизнь которых нисколько не соответствовала жестким рамкам ее веры.

Довольно скоро она обратилась к научным трактатам, в числе которых были The Phenomena and Order of the Solar System («Явления и законы Солнечной системы») Джона Прингла Николя и Principles of Geology («Начала геологии») Чарльза Лайелла — книга, которая подготовила почву для дарвиновской теории эволюции. Христианские писатели, в свою очередь, защищали библейскую теорию происхождения человека. Их труды Мэри Энн тоже читала, но они возымели обратный эффект: они настолько неубедительно опровергали новые научные открытия, что Мэри Энн лишь укреплялась в сомнениях.

На нее оказала сильное влияние книга Чарльза Хеннелла An Inquiry Concerning the Origin of Christianity («Исследование происхождения христианства»). Она приобрела ее в 1841 году, когда ей был двадцать один год. Хеннелл проанализировал все евангельские тексты, стараясь выявить, что из описанного можно считать фактами, а что — более поздними прибавлениями. Он сделал вывод, что нет достаточных доказательств ни Божественного происхождения Христа, ни его чудес, ни его воскрешения из мертвых и что Иисус был «благородным реформатором и мудрецом, которого превратили в мученика хитрые жрецы и жестокие солдаты»{238}.

В это время у Мэри Энн почти не было знакомых равного интеллектуального уровня, с которыми она могла бы обсуждать прочитанное. Она сожалела о нераздельности своих знаний: многое из того, что она узнавала, было не с кем обсудить.

Через некоторое время ей стало известно, что неподалеку живет младшая сестра Хеннелла Кара. Муж Кары Чарльз Брей, успешный торговец лентами, написал собственный богословский трактат The Philosophy of Necessity («Философия необходимости»), где утверждал, что вселенная управляется неизменными законами, данными Богом, но сам Бог не влияет непосредственно на происходящее в мире. Задача человека — выявить эти законы и с их помощью усовершенствовать мир. Брей считал, что следует меньше времени уделять молитве и больше — преобразованиям в обществе. Чарльз и Кара, умные, интеллектуальные, нестандартно мыслящие люди, вели необычную жизнь. Несмотря на то что они оставались в браке, Чарльз прижил шестерых детей с кухаркой, а у Кары были близкие, возможно, интимные дружеские отношения с Эдвардом Ноэлем, родственником Байрона, отцом троих детей и владельцем поместья в Греции.

Мэри Энн представила чете Бреев их общая подруга, вероятно, в надежде, что ее влияние вернет Бреев в лоно христианства. Если намерение было именно таким, то оно не увенчалось успехом. К тому времени Мэри Энн сама уже отходила от религии. Чарльз и Кара сразу увидели в ней родственную душу. Она проводила с ними все больше времени, наслаждаясь тем, что нашла равных себе по интеллекту. Они были не причиной, но катализатором ее отступления от христианства.

Мэри Энн постепенно начинала понимать, что неверие, в котором она все больше укреплялась, причинит ей немало бед. Разрыв с религией означал разрыв с отцом, с родными, со всем благопристойным обществом. Она отдавала себе отчет в том, что ей будет трудно найти мужа. В обществе того времени не было места агностикам. Но Мэри Энн отважно последовала зову сердца и разума. «Я хочу быть среди бойцов этого славного крестового похода, который стремится освободить Гроб Господень от узурпаторов»{239}, — писала она подруге.

Как понятно из этой фразы, даже отвергая христианство, Мэри Энн не отвергала дух религии. Она отказывалась от христианского учения и Божественной природы Христа, но не сомневалась, особенно в этом возрасте, в существовании Бога. Она отринула христианство из реализма, из неприятия абстрактных и фантастических объяснений, но не бесстрастно и не холодным рассудком. Она любила жизнь с такой страстью, что не могла смириться с представлением, что земной мир лишь второстепенный по отношению к иному миру, где действуют иные законы. Она чувствовала, что обретет благодать не через отречение, а через свой нравственный выбор — ведя благочестивую и строгую жизнь. Такая философия тяжким бременем легла на Мэри Энн и определила ее поведение.

В январе 1842 года Мэри Энн сказала отцу, что больше не будет ходить с ним в церковь. Он, по выражению одного из биографов писательницы, отгородился холодным и угрюмым гневом. В его глазах Мэри Энн не просто бросала вызов ему и Богу, а по собственной воле позорила семью и обрекала ее на общественное порицание. В первое воскресенье после заявления Мэри Энн ее отец пошел в церковь, а в дневнике сухо отметил: «Мэри Энн не ходила».

В следующие несколько недель жизнь под одной крышей с отцом превратилась в «священную войну», как выразилась Мэри Энн. Он с ней не разговаривал, зато нашел другой способ борьбы: просил друзей и родственников убедить Мэри, чтобы она снова стала ходить в церковь, хотя бы для приличия. Ее предупреждали: если она не вернется в церковь, то закончит жизнь в нищете и одиночестве. Но эти весьма вероятные пророчества ее не убеждали. Тогда отец обратился к священникам и людям науки, рассчитывая, что они убедят ее в том, что христианство — истинная доктрина. Те приходили со своими доказательствами и уходили побежденными. Мэри Энн давно прочла все книги, которые они цитировали, и знала, что ответить на их доводы.

Наконец отец решил, что семье нужно переехать. Раз Мэри Энн лишает себя малейшего шанса выйти замуж, нет нужды жить в большом доме, арендованном в расчете на то, что она создаст семью.

Мэри Энн пыталась снова начать диалог с отцом и написала ему письмо. В нем дочь прежде всего объяснила, почему не может оставаться христианкой; она говорила, что Евангелие для нее — это «истории, где правда смешивается с вымыслом, и, хотя я восхищаюсь и ценю то, что могло быть нравственным учением самого Иисуса, я считаю систему доктрин, по­строенную на обстоятельствах его жизни… бесчестящей Бога и губительной для счастья человека и общества».

Было бы верхом ханжества, объясняла она, приходить на молитву туда, где гнездится доктрина, которую она считает губительной. Она писала, что хотела бы и впредь жить вместе с отцом, но, если он считает, что ей следует покинуть дом, она обещает: «Я с охотой так поступлю, если вы этого желаете, и покину дом с глубокой благодарностью за нежность и доброту, которой вы меня неустанно одаривали. Я не стану жаловаться, а с радостью приму это справедливое наказание за боль, которую невольно вам причинила. Всякое содержание, которое вы мне хотели назначить для будущего, отдайте на свое усмотрение другим вашим детям, по вашему мнению более того заслужившим».

На заре взрослой жизни Мэри Энн не просто отвергала веру своей семьи. Она готова была выйти в мир, не имея ни дома, ни наследства, ни мужа, ни надежд на будущее. В конце письма она заверяла отца в своей любви: «В последнее свое оправдание я, оставшаяся без заступников, хотела бы сказать, что никогда не любила вас так, как люблю теперь, и никогда не стремилась следовать законам Создателя и исполнять свой долг так, как стремлюсь теперь, и сознание этого будет мне опорой, пусть даже всякое живое существо на земле отвернется от меня».

В этом письме, удивительном для юной девушки, проявляются многие черты, которые мир позднее увидит в Джордж Элиот: огромная интеллектуальная честность, горячее желание жить в согласии со своей совестью, поразительная храбрость перед лицом общественного давления, жажда закалять свой характер трудными решениями — и в то же время некоторый эгоизм, склонность ставить себя в центр собственной драмы, страстное желание быть любимой, даже если она подвергает эту любовь риску.

Через несколько месяцев Мэри Энн и ее отец пришли к компромиссу. Она согласилась ходить в церковь, но при условии, что отец и все остальные будут помнить: она не христианка и не верит в доктрину.

Казалось, что Мэри Энн капитулировала, но это было не так. Скорее всего, ее отец осознал, как жестоко отверг дочь, а Мэри Энн поняла, сколько в ее протесте было самолюбования, и устыдилась. Она призналась себе, что втайне наслаждалась пребыванием в центре городского скандала, и пожалела о том, что причинила боль отцу.

Более того, она отдавала себе отчет в том, что, упрямо настаивая на своем, действовала эгоистично. Через месяц она писала подруге, что сожалеет о своей «поспешности в чувствах и суждениях» и что глубоко раскаивается в ссоре с отцом — ее можно было бы избежать, если бы она повела себя осмотрительнее и умнее. Да, Мэри Энн чувствовала себя обязанной следовать голосу совести, но нравственный долг призывал ее умерить свои порывы и задуматься о том, какое влияние они оказывают на других и на сообщество в целом. К тому времени как Мэри Энн Эванс стала писательницей Джордж Элиот, она уже была заклятым врагом отчаянно показного поведения и сторонницей постепенных перемен. Она верила в возможность совершенствования человека: в то, что человека и общество лучше менять плавным растяжением, а не резким разрывом. Как мы увидим дальше, Мэри Энн предпринимала отважные и радикальные действия, когда того требовали ее убеждения, но в то же время считала, что приличия и социальные условности имеют огромное значение. Она придерживалась мнения, что общество держится на миллионах ограничений личной воли, которые помещают каждого человека в систему единых нравственных ценностей. Человек, который руководствуется исключительно собственными желаниями, способен заразить эгоизмом всех вокруг. Собственный радикальный путь она скрывала под внешними признаками респектабельности. Мэри Энн стала отважной и свободомыслящей, но верила в обряд, привычку и условность. Всему этому научила ее «священная война» с отцом.

Через несколько месяцев Мэри Энн помирилась с отцом. Свое восхищение им она выразила в письме, написанном вскоре после его смерти, семь лет спустя после окончания «священной войны»: «Кем я буду без отца? Я словно утрачу часть своей нравственной природы. Прошлой ночью я в ужасе представила, как становлюсь приземленно чувственной — из-за отсутствия этого очищающего, сдерживающего влияния».

Жажда внимания

В интеллектуальном смысле Мэри Энн была зрелым человеком. Благодаря активному чтению в юности она приобрела удивительно глубокие знания, научилась наблюдать и размышлять. По уровню интеллекта Мэри Энн уже твердо встала на главный путь своей жизни — путь превращения из сосредоточенного на себе подростка во взрослого человека, зрелость которого измеряется способностью понимать чувства других.

Однако в эмоциональном смысле до зрелости ей было еще далеко. О двадцатидвухлетней Мэри Энн в ее кругу шутили, что она влюбляется в каждого встречного. Все романы развивались по одному и тому же сценарию. В отчаянных поисках привязанности она набрасывалась на мужчину, как правило, женатого или недоступного ей по другой причине. Увлеченный разговорами, мужчина обычно отвечал на ее интерес взаимностью. Принимая его интеллектуальное внимание за романтическую любовь, Мэри Энн всецело отдавалась чувству, надеясь, что эта любовь заполнит в ней пустоту. Мужчина в конце концов отказывал ей, либо уезжал, либо вмешивалась его жена. Мэри Энн оставалось только рыдать и страдать от мигреней.

Возможно, романтические искания Мэри Энн увенчались бы успехом, будь она хороша собой, но, как отмечал Генри Джеймс (тогда молодой и привлекательный мужчина), она была «великолепно уродлива — восхитительно дурна». Многие мужчины просто не могли закрыть глаза на ее тяжелую челюсть и скучное лошадиное лицо, хотя более глубокие личности в конце концов замечали ее внутреннюю красоту. В 1852 году американская писательница Сара Джейн Липпинкотт рассказывала о том, что беседа с Мэри Энн заставляла начать иначе воспринимать ее внешность: «Мисс Эванс, безусловно, показалась мне сначала необыкновенно дурна собой — грубая челюсть, невыразительные голубые глаза. Ни нос, ни рот, ни подбородок я не находила в ней красивыми; но, когда она, заинтересовавшись, увлекалась разговором, ее лицо начинало словно светиться изнутри, пока не преображалось совсем, а нежность редкой ее улыбки восхищала неописуемо»{240}.

Мужчины появлялись в ее жизни, Мэри Энн сдавалась, мужчины исчезали. Она была влюблена в учителя музыки и в писателя Чарльза Хеннелла. Она связалась с молодым человеком по имени Джон Сибри, который готовился стать священником. Сибри не отвечал ей взаимностью, но после разговоров с Мэри Энн отказался от карьеры в церкви, хотя других перспектив на будущее у него не было.

Позднее она с пугающей страстью увлеклась художником Франсуа д’Альбером Дюрадом — немолодым женатым карликом. Однажды она влюбилась в холостого мужчину, но потеряла к нему интерес на следующий день.

Если друзья приглашали Мэри Энн погостить, то, как правило, у нее очень быстро завязывались близкие и так или иначе страстные отношения с главой семьи. Например, однажды интеллигентный доктор Роберт Брабант, который был намного старше Мэри Энн, разрешил ей пользоваться его библиотекой и пригласил пожить у него в доме. Очень скоро они стали неразлучны. «У меня тут рай в миниатюре, а доктор Брабант — архангел, — писала она Каре. — Всей жизни не хватит, чтобы рассказать о его чудесных качествах. Мы вместе читаем, гуляем и беседуем, и мне никогда не наскучивает его общество». Супруга доктора Брабанта скоро поставила ультиматум: либо уходит Мэри Энн, либо она. Мэри Энн с позором покинула их дом.

Очень странная картина сложилась в доме Джона Чепмена, издателя газеты Westminster Review, для которой Мэри Энн писала и редактировала статьи. Чепмен жил с женой и любовницей, и тут к ним присоединилась Мэри Энн. Очень скоро три женщины стали соперничать за внимание Чепмена. Как пишет Фредерик Карл, биограф писательницы, ситуация напоминала деревенский фарс: тайные прогулки вдвоем, хлопанье дверями, обиды, ссоры и слезные сцены. Если день выдавался чересчур спокойным, Чепмен подливал масла в огонь, показывая любовное письмо одной из соперниц другой. В конце концов жена и любовница заключили союз против Мэри Энн. И снова ей пришлось покинуть дом на фоне скандальных перешептываний.

Биографы писательницы обычно утверждают, что Мэри Энн на протяжении всей жизни пыталась заполнить пустоту, оставленную в ее душе недостатком материнской любви. Но в ее увлечениях был и нарциссизм — любовь к собственной любви, собственному благородству, восторг от собственной страсти. Она превращала свою жизнь в драму и наслаждалась ею, упивалась вниманием, своей способностью к глубоким чувствам, ощущением собственной значимости. Люди, которые считают себя центром мира, часто увлекаются мучительными, но в то же время приятными страданиями. Тем же, кто воспринимает себя как часть долгой истории и огромной вселенной, это не свойственно.

Позднее Джордж Элиот писала: «Поэт должен обладать душой настолько тонкой, что она различает любой оттенок, и настолько открытой чувствам, что чуткость ее, как незримая рука, извлекает множество гармоничных аккордов из струн эмоций, — душой, в которой знание тотчас преображается в чувство, а чувство становится новым средством познания». Такова была душа Мэри Энн. Чувство, действие и знание были для нее одно. Однако у нее не было человека, на которого она могла бы направить свою страсть, и не было работы, чтобы придать этой страсти порядок и форму.

Свобода воли

В 1852 году тридцатидвухлетняя Мэри Энн влюбилась в философа Герберта Спенсера, единственного к тому времени из мужчин в ее жизни, кто был равен ей по уровню интеллекта. Они вместе ходили в театр, много разговаривали. Спенсеру нравилось ее общество, но он не мог преодолеть собственный нарциссизм и смириться с ее непривлекательностью. «Отсутствие физического влечения было катастрофическим, — писал он десятки лет спустя. — Как бы сильно ни притягивал меня к ней мой разум, инстинкты не откликались».

В июле Мэри Энн написала ему письмо, умоляющее и смелое. «Те, кто знает меня лучше всех, уже не раз говорили, что, если я кого-то глубоко полюблю, это чувство изменит всю мою жизнь, и теперь я вижу, что они были правы». Она просила не покидать ее: «Если вы полюбите другую, тогда мне останется только умереть, но до тех пор я могла бы набраться смелости работать и приносить пользу, если бы вы были рядом. Я не прошу вас ничем жертвовать, я никогда не буду вам надоедать. <…> Вы обнаружите, что мне хватает малого, если только мне не грозит потерять это».

В финале она добавила решающий аккорд: «Я полагаю, что ни одна женщина прежде не писала вам подобного письма, но я его не стыжусь, потому что знаю, что в свете разума и подлинной цивилизованности я заслуживаю вашего уважения и вашей нежности, что бы развратные мужчины или вульгарно мыслящие женщины ни думали обо мне»{241}.

Это письмо отразило поворотный момент в жизни Элиот: она уверенно высказывала свою позицию и одновременно умоляла, показывая собственную уязвимость. После многих лет отчаянной борьбы за внимание ее душа начала все-таки крепнуть и смогла заявить о своем достоинстве. Можно сказать, что это был момент обретения свободы воли, момент, когда Мэри Энн вышла на новый путь, на котором со временем перестала метаться, движимая зияющей пустотой внутри, и обрела согласие с собой — начала жить в соответствии с собственными внутренними критериями, постепенно развивая в себе способность действовать решительно и управлять своей жизнью.

Письмо не дало результата: Спенсер ей отказал. Мэри Энн по-прежнему оставалась неуверенной в себе, и особенно в своем творчестве. Но в ней пробудилась энергия. Она становилась более цельным человеком и временами проявляла удивительную смелость.

Многие довольно поздно обретают себя. Иногда именно этого не хватает тем, кому не повезло в жизни. Существование таких людей настолько подчинено внешнему влиянию, будь то нехватка денег, начальники-самодуры или иные трудности, что они перестают верить, что от их воли что-то зависит. Социальные программы могут помочь им деньгами, но эта помощь не всегда идет во благо, поскольку они не верят, что могут управлять своей судьбой.

Еще одна сторона того же явления, часто проявляющаяся у обеспеченных людей, особенно молодых, — зависимость от чужого одобрения. У таких людей-автоматов жизнь кипит, они вечно заняты, суетятся, недосыпают, но при этом внутренне пассивны. Они также ничего не контролируют в своей жизни, ею управляют чужие ожидания, внешние критерии и навязанные им определения успеха.

Свобода воли не дается просто так. Она рождается в муках. Это не просто уверенность и решимость. Это глубоко впечатанные внутренние критерии, которыми человек руководствуется в своих действиях. Обрести свободу можно в любом возрасте — или не обрести вовсе. У Элиот этот процесс начался после знакомства с Гербертом Спенсером, но принес плоды только после встречи с Джорджем Генри Льюисом[42].

Любовь всей жизни

Историю любви Джордж Элиот к Джорджу Льюису почти всегда рассказывают с ее точки зрения: эта великая страсть придала цельность ее душе, избавила от эгоцентризма и отчаяния, дала ей ту любовь, которой она жаждала, и ту эмоциональную поддержку и безопасность, которые были ей необходимы. Но можно рассказать эту историю и с точки зрения Льюиса: для него она стала центральным элементом на пути от раскола к целостности.

В семейной истории Джорджа Льюиса на протяжении нескольких поколений царил хаос. Его дед, комический актер, был женат трижды. Отец оставил в Ливерпуле жену с четырьмя детьми, завел в Лондоне вторую семью, где у него родились три сына, а потом уехал на Бермудские острова и уже не вернулся.

Джордж Льюис рос в бедности и при первой возможности уехал в Европу, где занялся самообразованием. Он читал труды Спинозы, Конта и других мыслителей, почти не известных в то время в Англии. Вернувшись в Лондон, он стал зарабатывать на жизнь пером: писал обо всем подряд и везде, где платили. В эпоху, когда ценилась узкая специализация и серьезность, его считали поверхностным писателем-подмастерьем.

Американская феминистка Маргарет Фуллер (Льюис встретил ее на вечере у Томаса Карлайла) отзывалась о нем как об «остроумном, офранцузившемся, легкомысленном человеке», «блистательном дилетанте». Многие биографы придерживались таких же взглядов и изображали его как искателя приключений, оппортуниста, одаренного, но поверх­ностного и не всегда заслуживающего доверия писа­теля.

Кэтрин Хьюз дает более благожелательную оценку. Джордж Льюис, по ее словам, был остроумен и искрометен в обществе, склонявшемся к серьезности и самодовольству. Он много знал о жизни во Франции и Германии, а окружавшие его люди часто с подозрением относились ко всему небританскому. Питал искреннюю страсть к идеям и привлекал общественное внимание к неизвестным мыслителям. Оставался свободомыслящим романтиком в среде викторианской строгости и сдержанности.

Джордж Льюис был невероятно дурен собой (он считался единственной лондонской знаменитостью, еще менее привлекательной, чем Джордж Элиот), но спокоен и чуток в беседах с женщинами, и это ему помогало. В 23 года он женился на очаровательной девятнадцатилетней Агнес. У них был современный, свободный союз; первые девять лет брака они в основном хранили друг другу верность, а после были с тем же постоянством неверны. У Агнес был длительный роман с неким Торнтоном Хантом. Льюис не возражал против этих отношений, при условии, что жена не станет рожать от Ханта детей. Когда это все же случилось, он признал детей своими, чтобы избавить их от позора незаконнорожденности.

К тому времени как он познакомился с Мэри Энн Эванс, Льюис уже жил отдельно от Агнес (хотя, по-видимому, надеялся, что рано или поздно вернется; официально они так и не развелись). Он вспоминал это время как «очень мрачный и бессмысленный период в жизни». «Я отказался от всех устремлений, зарабатывал только на пропитание и думал о том, что довлеет дневи злоба его»{242}.

Мэри Энн тоже была одинока. Она писала Каре Брей: «Мои трудности исключительно душевные — я недовольна собой и отчаялась достичь чего-либо достойного». В дневнике она повторяла слова феминистки Маргарет Фуллер: «Я всегда добьюсь желаемого своим умом, но жизнь! Жизнь! О боже, неужели никогда она не будет сладка?»{243}

Мэри Энн уже было за тридцать, и она более взвешенно смотрела на себя: «В молодости мы преувеличиваем свои трудности; нам кажется, что весь мир — это лишь сцена, на которой разыгрывается драма нашей жизни, и что мы вправе ругаться с пеной у рта, если что-то идет не по-нашему. И я в свое время часто так делала. Но мы начинаем в конце концов понимать, что эти вещи важны только внутри нашего сознания, а оно лишь капля росы на розовом листке, от которой к полудню не останется и следа. Это не выспренняя сентиментальность, а простое рассуждение, которое я повседневно нахожу полезным»{244}.

Джордж Льюис и Мэри Энн Эванс познакомились в книжной лавке 6 октября 1851 года. Мэри Энн уже обосновалась в Лондоне и анонимно писала статьи для Westminster Review (впоследствии она стала редактором). Они вращались в одних и тех же кругах и оба близко дружили с Гербертом Спенсером.

Вначале Льюис не произвел на нее впечатления, но вскоре она уже писала друзьям об этом «дружелюбном и веселом» человеке: «…помимо моей воли он завоевал уже вполне мою приязнь». Льюис, со своей стороны, похоже, представлял, с какой необыкновенной женщиной познакомился. Легкомысленный и переменчивый во всем остальном, Льюис был тверд и надежен, когда дело касалось служения женщине, которой предстояло стать писательницей Джордж Элиот.

Их письма друг другу не сохранились. Отчасти потому, что они редко переписывались (почти все время проводя вместе), а еще потому, что Мэри Энн не хотела, чтобы жизнеописатели рылись в ее личной жизни и обнажали чувствительное сердце, тщательно скрытое за мощными романами. Так что доподлинно не известно, как они полюбили друг друга. Зато мы знаем, что Льюис постепенно ее завоевал. 16 апреля 1853 года Мэри Энн писала подруге: «Мистер Льюис в особенности добр и внимателен, сейчас после многих нападок я прониклась к нему уважением. Как немногие другие в мире, он куда лучше, чем кажется. Человек большого сердца и души, который носит маску непостоянства».

Рано или поздно Льюис должен был рассказать ей о своем разрушенном браке и запутанной личной жизни. Вряд ли это потрясло Мэри Энн, которая по своему опыту знала, насколько запутанными бывают отношения. Безусловно, они много говорили об идеях. Они увлекались одними и теми же авторами: Спинозой, Контом, Гете, Фейербахом. Как раз в это время Мэри Энн переводила «Сущность христианства» Фейербаха.

Фейербах утверждал, что, даже если целая эпоха потеряла веру в христианство, все равно можно сохранить сущность христианской морали и этики — посредством любви. Он считал, что любовь и секс с любимым человеком способны приблизить к высшему и победить грех в человеческой природе. Он писал:

Как же человек спасается от этого состояния отчужденности от совершенства, от мучительного осознания греха, от назойливого чувства собственной ничтожности? Как притупляет смертельное жало греха? Только так: только тем, что осознаёт любовь как высочайшую, абсолютную силу и истину, тем, что видит Божественное не только как закон, как нравственную сущность познания, но и как любящее, даже нежное, субъективное человеческое существо (то есть способное на сопереживание даже отдельному человеку){245}.

Мэри Энн и Джордж Льюис полюбили друг друга интеллектуально. Задолго до знакомства они зачитывались одними и теми же авторами, часто в одно и то же время. Они писали эссе на смежные темы, одинаково серьезно относились к поиску истины и оба соглашались с тем, что человеческая любовь и сочувствие могут стать основой для личной нравственности — заменой христианству, в которое они не могли искренне поверить.

Интеллектуальная любовь

Мы не знаем, в какой именно ситуации Мэри Энн и Джордж Льюис воспылали друг к другу любовью, но можем представить, как это было. Подобного рода страсть связала английского философа Исайю Берлина[43] и русскую поэтессу Анну Ахматову.

Это произошло в Ленинграде в 1945 году. Ахматова, будучи на 20 лет старше Берлина, прославилась как поэт еще до революции. С 1925 года ей не разрешали печататься. Первого мужа Ахматовой расстреляли по ложному обвинению в 1921-м. В 1938 году ее сына посадили в тюрьму. Больше полутора лет Анна Ахматова целыми днями простаивала возле тюрьмы, надеясь что-то узнать о его судьбе.

Берлин мало что знал о поэтессе. Он был проездом в Ленинграде, и друг предложил их познакомить. Берлина привели к ней в квартиру, и он увидел женщину, все еще прекрасную и сильную, хотя и раненную тиранией и войной. Поначалу они беседовали сдержанно — говорили о войне и британских университетах. Другие гости приходили и уходили.

К полуночи англичанин и хозяйка квартиры остались одни. Они сидели в разных концах комнаты. Ахматова рассказала о своей юности, о браке, о гибели первого мужа. Она стала декламировать байроновского «Дон Жуана» с такой страстью, что Берлин отвернулся к окну, чтобы скрыть свои чувства. Затем она начала читать свои стихи, но вдруг прервалась и рассказала, как из-за этих строк попал под арест и был казнен один из ее товарищей.

К четырем часам ночи разговор перешел на великих писателей. Оба высоко ценили Пушкина и Чехова. Берлину нравилась светлая интеллигентность Тургенева, а Ахматова предпочитала мрачную глубину Достоевского.

Все больше и больше они раскрывали друг другу душу. Ахматова признавалась, насколько ей одиноко, делилась своими переживаниями, говорила о литературе и искусстве. Берлин не решался отлучиться даже в уборную, чтобы не разрушить очарование момента. Они читали одни и те же книги, задумывались об одном и том же, понимали стремления друг друга. В ту ночь, как пишет в биографии Берлина Майкл Игнатьев, его жизнь «ближе всего подошла к полному совершенству искусства». В конце концов он заставил себя уйти. Вернувшись в гостиницу в 11 часов утра, он бросился на кровать и воскликнул: «Я влюблен, я влюблен»{246}.

Ночь, которую провели вместе Берлин и Ахматова, — идеальный образец особого рода общения между людьми, считающими, что наиболее достойное внимания знание содержится не в информации, а в величайших произведениях искусства, в хранимом человеческой цивилизацией запасе нравственной, эмоциональной и жизненной мудрости. Это общение, в котором интеллектуальная совместимость трансформируется в эмоциональное слияние. Берлин и Ахматова могли вести меняющую жизнь беседу, потому что читали то, что надо. Они полагали, что должны выходить один на один с серьезными идеями и серьезными книгами, которые учат воспринимать жизнь во всем ее многообразии и служат катализатором тонких нравственных и эмоциональных суждений. Они говорили на одном языке — языке литературы, написанной гениями, которые понимали нас лучше, чем мы сами себя понимаем.

Эта ночь еще и идеал особого рода связи между людьми. Подобная любовь — большая редкость, она возникает как результат множества случайных совпадений, что возможно в лучшем случае лишь один или два раза в жизни. Берлин и Ахматова чувствовали, как все удивительным образом встает на свои места. Они во многом были одинаковы. Между ними была такая гармония, что все внутренние преграды обрушились за одну ночь.

Если судить по стихотворениям Ахматовой о той ночи, создается впечатление, что они были интимно близки; однако, по уверениям Игнатьева, они едва прикоснулись друг к другу. Их единение было в первую очередь интеллектуальным, эмоциональным, духовным; это было сочетание любви и дружбы. Говорят, что друзья смотрят на мир бок о бок, а любовники живут лицом к лицу; у Берлина и Ахматовой получилось и то и другое. Они разделяли убеждения друг друга и одновременно подпитывали их.

Для Берлина эта ночь стала одним из важнейших в жизни событий. Ахматова не могла покинуть Советский Союз и была вынуждена жить под властью режима, насаждавшего страх и ложь. Ее обвинили в контактах с британским шпионом и исключили из Союза писателей. Ее сын отбывал заключение. Ахматова была в отчаянии, но с благодарностью вспоминала визит Берлина, с пылом говорила о нем и с чувством писала о мистическом волшебстве той ночи.

Любовь Мэри Энн Эванс к Джорджу Льюису была столь же интеллектуально и эмоционально глубокой. Они воспринимали любовь как нравственную силу, которая раскрывает личность, притягивает умы друг к другу и возвышает душу до самоотверженности и преданности.

Действительно, если взглянуть на любовь в ее самой эмоционально напряженной стадии, можно увидеть, что это чувство нередко кардинально меняет душу. Прежде всего оно наполняет нас смирением. Любовь напоминает нам, что мы не властны даже над собой. Почти во всех культурах любовь в мифологии и литературе представлена как внешняя сила, Божественная или демоническая, которая вторгается и подчиняет себе личность, изменяя ее. Это Афродита или Купидон. Любовь описывается как сладкое безумие, бушующее пламя, блаженное неистовство. Мы не создаем любовь, мы теряем от нее голову — и вместе с ней власть над собой. Любовь — первозданная стихия и в то же время нечто глубоко человеческое, восхитительное и пугающее, электризующая сила, которую невозможно предсказать, запланировать или ограничить.

Любовь вторгается в жизнь человека как войско, захватывающее все на своем пути. Она покоряет его шаг за шагом, она контролирует его энергию, сон, темы разговоров. Влюбленный человек не способен перестать думать о предмете своей любви. Он видит в толпе лица, которые напоминают ему о любимом человеке. Он испытывает перепады настроения и страдает от обид, хотя умом понимает, что повод для них незначителен или вовсе иллюзорен. Любовь — это сильнейшая армия, потому что ей не сопротивляются. Когда вторжение еще только запланировано, его цель уже желает быть побежденной и сдаться в плен, невзирая на страх.

Любовь — это самоотречение. Она обнажает самые уязвимые места и разрушает иллюзию власти над собой. Уязвимость и желание поддержки проявляются в мелочах. Джордж Элиот писала: «Для большинства женщин есть что-то покоряющее в предложении мужчины опереться на его руку: не то чтобы они в этот момент действительно нуждались в поддержке, но ощущение опоры, силы, которая заключена в твердой мужской руке и полностью им предоставлена, отвечает голосу их воображения и неизменно находит отклик».

Любовь невозможна без готовности каждого из двоих быть ранимым. Один обнажает душу, а другой спешит ее утешить. «Вы будете любимы тогда, когда сможете показать свою слабость, и другой человек не воспользуется ею, чтобы показать свою силу», — говорит итальянский писатель Чезаре Павезе.

Любовь децентрализует «я». Она выводит человека из естественного состояния любви к себе, делая других людей ярче и интереснее.

Влюбленному человеку может казаться, что он стремится к личному счастью, но это иллюзия. На самом деле он стремится к единению с другим человеком. Обычный человек живет в уюте собственного «я», влюбленный же обнаруживает, что величайшие сокровища скрыты не внутри него, а вне, в любимом человеке и в возможности разделить с ним судьбу. Счастливый брак — это беседа длиной в полвека, которая постепенно приближается к такому слиянию ума и сердца. Любовь — это общие улыбки, и общие слезы, и в конце концов утверждение: «Люблю ли я тебя? Да я и есть ты».

Любовь стирает разницу между «давать» и «получать». Личности двух любящих людей настолько переплетены, что приятнее отдавать, чем получать. Мишель де Монтень пишет, что влюбленный человек, получая подарок, подносит любимому драгоценный дар: возможность испытать радость. Бессмысленно говорить о щедрости или альтруизме — любящий дарит не вещь, а частицу себя.

В знаменитом рассуждении о дружбе Монтень пишет, как глубокая дружеская привязанность или любовь меняют границы личности:

Наша дружба не знала иных помыслов, кроме как о себе, и опору искала только в себе. Тут была не одна какая-либо причина, не две, не три, не четыре, не тысяча особых причин, но какая-то квинтэссенция или смесь всех причин, вместе взятых, которая захватила мою волю, заставила ее погрузиться в его волю и раствориться в ней, точно так же, как она захватила полностью и его волю, заставив его погрузиться в мою и раствориться в ней с той же жадностью, с тем же пылом. Я говорю «раствориться», ибо в нас не осталось ничего, что было бы достоянием только одного или только другого, ничего, что было бы только его или только моим.

Любовь пробуждает поэтический темперамент. Первый Адам стремится жить, руководствуясь утилитарным расчетом: максимум приятных впечатлений, защита от боли и уязвимости, сохранение контроля. Он призывает идти по жизни замкнутой на себе единицей, хладнокровно взвешивая риски и выгоды и заботясь о своих интересах. Он мыслит стратегически и оценивает затраты и выгоды. Это начало побуждает нас держать мир на расстоянии вытянутой руки. Но полюбить значит потерять рассудок, непрерывно испытывать сотни маленьких эмоций, прежде незнакомых именно в таком виде, словно впервые открывать другую сторону жизни: бурю восхищения, надежды, сомнения, ожидания, страх, наслаждение, ревность, обиду и так далее, и так далее.

Любовь не выбирают, ей подчиняются. Любовь требует сдаться в плен необъяснимой силе, не считаясь с потерями. Она призывает отказаться от условного мышления и в полной мере излить свои чувства, а не отмерять их по чайной ложке. По метафоре Стендаля, восприятие влюбленного подвергается «кристаллизации»: любимый человек становится драгоценностью, сверкающей всеми гранями совершенства. Для влюбленного объект его страсти наделен очарованием, которое невидимо другим. Памятные места, где любовь впервые расцвела, обретают священный смысл, не доступный никому другому. Дни, когда влюбленные обменялись первыми словами и первыми поцелуями, превращаются в святые дни. Их чувства невозможно выразить прозой — лишь музыкой и стихами, взглядами и прикосновениями. Влюбленные обмениваются настолько глупыми и возбужденными фразами, что их приходится держать в тайне, потому что они могут показаться безумием, если будут произнесены среди друзей при свете дня.

Мы влюбляемся не в того, кто был бы нам наиболее полезен, — не в самого богатого или самого популярного человека, не с самыми лучшими связями и не с самыми лучшими перспективами в карьере. Второй Адам выбирает нам человека, руководствуясь лишь внутренней гармонией, вдохновением, радостью и душевным подъемом, потому что этот мужчина или эта женщина таковы, каковы они есть. Более того, любовь не ищет кратчайший, разумный, верный путь; по какой-то безумной причине ее укрепляют преграды и она редко достигает своей цели благоразумием. Возможно, вам уже доводилось пытаться предупредить влюбленных, что им не стоит жениться, потому что их союз не будет счастливым. Но увлеченные друг другом люди не видят того, что видят другие, и даже если бы они могли, то вряд ли свернули бы со своего пути, потому что для них лучше быть несчастными вместе, чем счастливыми порознь. Они влюблены, а не покупают акции, и их решениями руководит поэтический темперамент — отчасти мышление, отчасти ослепляющее чувство. Любовь — это состояние поэтической потребности; оно существует одновременно и выше, и ниже мира, где царят логика и расчет.

Любовь открывает способность к духовному осознанию — глубокому, всесильному и одновременно эфемерному состоянию. На многих в этом состоянии снисходит откровение, и они встречаются с невыразимой тайной, находящейся за пределами человеческого бытия. Любовь намекает им на истинную любовь, отрешенную от конкретного человека, но исходящую из иного мира. Эти ощущения кратковременны. Они яркие и хрупкие мистические переживания, взгляд в бесконечность, лежащую за пределами известного.

В книге My Bright Abyss («Моя сияющая бездна») поэт Кристиан Уаймен пишет:

Во всякой истинной любви — матери к ребенку, мужа к жене, друга к другу — есть избыток энергии, который всегда стремится быть в движении. Более того, он движется не просто от одного человека к другому, но сквозь них и к чему-то иному. («Я знаю только одно: чем больше он любил меня, тем больше я любил мир», — говорит лирический герой Спенсера Риса.) Вот почему мы бываем так озадачены и ошарашены этой любовью (и я говорю не только о том, когда мы влюбляемся; на самом деле я больше имею в виду другие, более долговечные, отношения): она хочет быть больше, чем есть, и она взывает к нам изнутри, чтобы мы сделали ее больше, чем она есть{247}.

Многим людям, религиозным и не религиозным, любовь позволяет заглянуть в другой мир. Любовь расширяет серд­це, делает его более открытым и свободным. Она подобна плугу, который распахивает твердую землю, чтобы через нее могли пробиться растения. Она разбивает панцирь, который так необходим первому Адаму, и обнажает мягкую плодородную почву второго Адама. Мы постоянно становимся свидетелями того, как одна любовь ведет к другой, как она увеличивает нашу способность любить.

Самоконтроль как мышца. Если в течение дня нам часто приходится прибегать к самоконтролю, мы устаем и к вечеру уже не можем использовать его в полной мере. С любовью все наоборот: чем больше мы любим, тем больше способны любить. Отец или мать любят первого ребенка не меньше, чем второго и третьего. Человек, любящий свой город, не начинает меньше любить свою страну. Любви не становится меньше, ее становится больше.

Любовь делает человека мягче. Скорее всего, каждый из вас встречал холодных и отгородившихся от жизни людей, которые оставались такими до тех пор, пока не полюбили. Нежность и ранимость, которые принесла с собой любовь, заставили их измениться. О таких людях, как правило, говорят, что они сияют от любви, что они сбросили панцирь и обнажили живую плоть. Это пугает их, делает уязвимыми, но в то же время они становятся добрее и начинают воспринимать жизнь как дар. «Чем я щедрей дарю любовь, любовь тем бесконечней», — писал Шекспир, непререкаемый авторитет в сердечных делах.

И наконец, любовь открывает человеку служение. Влюбленный покупает небольшие подарки, приносит стакан воды и подает платок, когда любимый им человек болеет; приезжает, несмотря на пробки, в аэропорт, чтобы его встретить. Любовь — это раз за разом просыпаться ночью, чтобы покормить малыша, и год за годом растить его. Любовь — это рисковать и жертвовать своей жизнью ради спасения боевого товарища. Любовь облагораживает и преображает. Ни в одном другом состоянии человек не живет именно так, как мы хотим, чтобы он жил. Ни в каких других отношениях люди не забывают о собственной выгоде ради безусловной, не требующей ничего преданности, выраженной в повсе­дневной заботе.

Иногда можно встретить человека, сердце которого прошло через страстную и бурную стадию любви, в чьем сознании годы страсти укоренили глубокую привязанность и чья любовь наполнена теплотой, спокойствием и радостью. Такой человек даже не задумывается о том, чтобы требовать чего-то взамен. Он просто дарит любовь, потому что для него это естественный порядок вещей. Его любовь — дар, а не любовь-обмен.

Именно такой была любовь Джорджа Льюиса к Мэри Энн Эванс. Будучи взаимной, она преобразила их обоих, но трансформация Льюиса была во многом глубже и благороднее. Он склонил голову перед ее талантом, признав его выше своего, поощрял и подпитывал его. Он ставил себя на второе место, а ее — на первое.

Решение

Решение быть вместе меняло все. Несмотря на то что Джордж Льюис и Агнес не жили вместе и у нее были дети от другого мужчины, официально он оставался женатым человеком. Став парой, Мэри Энн Эванс и Джордж Льюис в глазах света совершили бы бесстыдное прелюбодеяние. Путь в приличное общество им оказался бы заказан, от них отреклись бы родные, они превратились бы в изгоев, особенно Мэри Энн. Как писал ее биограф Фредерик Карл, «мужчин, которые заводили любовниц, называли распутниками; женщин, которые соглашались быть любовницами, называли потаскухами»{248}.

И все же зимой 1852/1853 года Мэри Энн, по-видимому, поняла, что Льюис — ее вторая половинка. Весной 1853-го они стали размышлять о том, чтобы порвать с обществом и быть вместе. В апреле Льюис слег, страдая от голово­кружений, головных болей и звона в ушах. Все эти месяцы Мэри Энн переводила Фейербаха. Тот писал, что в истинном понимании слова брак в своей основе союз не юридический, а нравственный; вероятно, узнав его мнение, Мэри Энн утвердилась в мысли, что их с Льюисом любовь — это более возвышенный и истинный союз, чем его официальный брак.

В конце концов ей предстояло решить, какие связи для нее важнее, и она пришла к мысли, что любовь должна стоять выше социальных условностей. Позднее она писала: «Этих пустых и легких связей я не желаю ни в теории, ни могу жить в них на практике. Женщины, которым довольно таких связей, не поступают так, как посту­пила я».

Талант судить о человеческой натуре подсказал Мэри Энн, что стоит положиться на Льюиса, хотя в то время он еще не принял твердого решения быть с ней. Как она отмечала в письме, «я подсчитала цену шагу, который сделала, и, если все мои друзья меня отвергнут, я готова это вынести без раздражения и обиды. Я не ошиблась в человеке, с которым связала свою жизнь. Он достоин той жертвы, которую я принесла, и я беспокоюсь лишь о том, чтобы не осудили его».

Всякая любовь есть ограничение. Мы отказываемся от других возможностей ради одной-единственной. Выступая в 2008 году на свадьбе Касса Санстейна[44] и Саман­ты Пауэр[45], писатель Леон Уисельтир[46] прекрасно сказал об этом:

Женихи и невесты — это люди, которые посредством любви открыли, что счастье локально по своей природе. Любовь — это революция, это пересмотр масштабов; она частная и конкретная; ее предмет — это своеобычность того мужчины и этой женщины, особость того духа и этой плоти. Любовь предпочитает глубину широте, выбирает «здесь», а не «там», она держится, а не тянется к чему-то вдали. <…> Любовь безразлична, или должна быть безразлична, к истории, неуязвима для нее — это тихая и надежная гавань, укрывающая от событий: когда наступает ночь и гаснут огни, рядом только одно сердце, только один разум, только одно лицо, которое помогает сражаться с внутренними демонами или приветствовать внутренних ангелов, и неважно, кто сейчас президент. Когда человек соглашается вступить в брак, он соглашается полностью раскрыться, и это пугающая перспектива; так что человек рассчитывает на то, что любовь способна восполнить обыденность впечатления и принести прощение, к которому неизменно взывает объективный взгляд на себя. Брак — это обнажение. Для наших супругов мы бываем героями, но никогда кумирами.

Судя по всему, на этой жизненной развилке с Джордж Элиот произошла резкая внутренняя трансформация. Она отдавала себе отчет в том, что скоро ее жизнь изменится до неузнаваемости. Возможно, она решила, что вплоть до этого момента ее жизнь состояла из череды ошибочных решений и настало время, поставив все на карту, сделать единственно верный выбор. Она прыгнула не глядя, как призывал Уистен Хью Оден[47] в знаменитом стихотворении «Прыгай не оглядываясь» (Leap Before You Look).

Никогда не теряй ощущения страха, Эта пропасть отсюда выглядит круто. Слышишь, бешено сердце стучит под рубахой? Если надо, смотри, но ни шагу с маршрута. Даже сильный в ночи бередит себе душу, А слегка бунтовать — это игры, послушай, Это страх, не закон, и сдержать его — как? Но он может уйти, если сделаешь шаг. Тебе в этой одежде удобно и просто? Но она и не модная, и дорогая… Жизнь нетрудно прожить, как овца, без запросов, Об ушедших не думая, не вспоминая. Одиночество бездны от края до края Знает наша кровать, и ты знаешь, родная, Я люблю тебя, только чем же мне это поможет, Ведь прыжок — неизбежен, и безвыходность тоже…[48]

Двадцатого июля 1854 года Элиот приехала в порт у лондонского Тауэра и поднялась на борт корабля, отправлявшегося в Антверпен. Они с Льюисом решили начать совместную жизнь за границей. Она написала нескольким друзьям о своем решении, стараясь смягчить удар. Мэри Энн Эванс и Джордж Льюис считали эту поездку чем-то вроде проверки, смогут ли они жить вместе; на деле же они заложили основу всей своей дальнейшей жизни. И для Джорджа Льюиса, и для Джордж Элиот это был удивительно храбрый поступок и жест невероятной приверженности взаимной любви.

Совместная жизнь

Выбор оказался верным. Он изменил к лучшему жизнь обоих. Они вместе путешествовали по Европе, в особенности по Германии, где их радушно принимали ведущие писатели и интеллектуалы. Мэри Энн наслаждалась возможностью открыто жить под именем миссис Льюис: «С каждым днем я все счастливее и нахожу свою домашнюю жизнь все более приятной и полезной для себя»{249}.

Однако в Лондоне известие об их отношениях вызвало бурю нападок, которые до самого конца сказывались на общественной жизни Мэри Энн. Одни с удовольствием поливали ее грязью, обвиняли в том, что она увела мужчину из семьи, разрушила его брак. Другие, понимая, что Льюис, по сути, был женат лишь на бумаге, все же не одобряли эти отношения, потому что опасались, что они послужат примером безнравственного поведения для других. Один из бывших знакомых Мэри Энн говорил: «Мы все глубоко потрясены; и я желал бы знать, нет ли в семье мисс Эванс случаев безумия, поскольку ее поведение представляется мне результатом чудовищного умственного расстройства»{250}.

Мэри Энн не сомневалась в правильности своего выбора. Она настаивала на том, чтобы представляться как миссис Льюис, потому что, хотя ее желание быть с Льюисом и было бунтарским, она верила в институт традиционного брака. Обстоятельства вынудили ее сделать чрезвычайный шаг, однако нравственно и философски она оставалась привержена традиционному пути. Льюис и Мэри Энн жили как обычные муж и жена. Они прекрасно дополняли друг друга. Она была мрачной, он — ярким и веселым. Они вместе гуляли, вместе работали, вместе читали. Они были самодостаточными, страстными, спокойными и уверенными в себе. «Существует ли что-нибудь более для двух душ, — позднее писала Джордж Элиот в “Адаме Биде”[49], — чем то чувство, что они соединены на всю жизнь, чтобы поддерживать друг друга во всяком труде, находить успокоение друг в друге во всяком горе, помогать друг другу во всякой скорби, быть вместе друг с другом в безмолвных, невыразимых воспоминаниях в минуту последней разлуки?»

Союз с Льюисом стоил Мэри Энн многих дружеских связей. Отреклась от нее и семья, особенно болезненно было отчуждение ее брата Айзека. Но скандал пошел на пользу в том смысле, что позволил Льюису и Мэри Энн более глубоко понять мир и самих себя. Они всегда шли по краю, ориентируясь на чужое осуждение и одобрение, но, двинувшись наперекор общественному мнению, были вынуждены действовать особенно внимательно и осторожно. Шок порицания стимулировал их — заставлял острее осознавать, как устроено общество.

Мэри Энн всегда чутко воспринимала чужую эмоциональную жизнь. Она с равной страстью поглощала книги, идеи и впечатления других людей. Окружающим становилось жутковато, когда она словно читала, что творится у них на сердце. Но теперь ее мышление стало более упорядоченным. В течение первых месяцев после скандального отъезда с Льюисом она, по-видимому, наконец приняла свой выдающийся талант. Возможно, дело в том, что она наконец смогла повернуться к миру с чувством уверенности в себе. После всех метаний она сделала главный выбор и не ошиблась. Она рискнула быть с Льюисом. Она заплатила страшную цену. Она прошла крещение огнем. И постепенно преображалась. Награда того стоила. Как она писала в «Адаме Биде», «без всякого сомнения, великие мучения могут совершить дело многих лет разом, и мы можем выйти из этого крещения огнем с душой, исполненною нового благословения и нового сострадания».

Романист

Льюис долго уговаривал Мэри Энн заняться сочинительством. Он не был уверен, что она сможет придумывать сюжеты, но знал, что ей гениально удаются описания и характеристики персонажей. К тому же за романы платили больше, чем за журналистику, а Льюисы постоянно нуждались в деньгах. Он убеждал ее хотя бы попытаться: «Ты должна попробовать написать рассказ». Однажды сентябрьским утром 1856 года Мэри Энн фантазировала о сочинительстве, и вдруг ей в голову пришло название «Несчастья преподобного Амоса Бартона». Льюис сразу же воодушевился. «Какое отличное заглавие!» — воскликнул он.

Через неделю она прочла ему первую часть написанного. Он сразу понял, что Мэри Энн — талантливый писатель. Она записала в дневнике: «Мы оба плакали над рассказом, а потом он подошел и поцеловал меня со словами: “Я считаю, что сентиментальное тебе удается лучше, нежели занимательное”». Они оба поняли, что романы Мэри Энн будут пользоваться успехом. Она выбрала псевдоним Джордж Элиот, чтобы скрыть (на время) свою скандально известную личность. То, в чем Льюис больше всего сомневался — получатся ли у нее диалоги, — оказалось на самом деле областью, в которой наиболее сильно проявился ее талант. Льюис все еще не был уверен, получится ли у нее описывать действие и движение, но знал, что все остальное ей подвластно.

Вскоре он стал ее консультантом, литературным агентом, редактором, рекламным агентом, психотерапевтом и вообще советчиком. Он быстро понял, что сильно уступает ей в писательском таланте, но, похоже, не испытывал ничего, кроме самоотверженного наслаждения от того, что ей суждено было его превзойти.

Дневниковые записи за 1861 год дают понять, насколько глубоко Льюис был вовлечен в развитие сюжетов. Мэри Энн писала днем, а по вечерам читала написанное Льюису. Судя по ее письмам и дневникам, он был благодарным слушателем: «Я прочла… первые сцены своего романа, и он очень их хвалил. <…> После этой записи я прочла Джорджу вслух свои наброски девятой главы, и он, к моему удивлению, все одобрил. <…> Когда я читала вслух свою рукопись моему дорогому, дорогому супругу, он то смеялся, то плакал, а потом поспешил меня расцеловать. Он величайшее благословение, которое сделало для меня возможным все остальное».

Льюис носил романы Мэри Энн по разным издателям. Первые годы он скрывал, кто на самом деле был автором книг Джордж Элиот, утверждая, что это его друг-священник, который желает остаться неизвестным. Когда правда выплыла на свет, он встал на защиту жены от критики. Даже когда ее уже считали одним из величайших писателей своего времени, он не давал ей читать газеты до тех пор, пока не вырезал и не выбрасывал статьи, где о ней говорилось хоть что-то еще, кроме самых высоких похвал. Льюис руководствовался простым правилом: «Не говорить ей ни слова о том, что другие думают о ее книгах, будь то хорошее и плохое. <…> Пусть ее ум будет как можно больше сосредоточен на творчестве, а не на публике».

Тяжкое счастье

Джордж Элиот и Мэри Энн Эванс на протяжении всей жизни страдали от болезней и приступов депрессии, но в целом были счастливы вместе. Их письма и дневники полны упоминаний о радости и любви. В 1859 году Льюис писал другу: «Я в долгу перед Спенсером еще и за другое. Благодаря ему я узнал Мэри Энн — а узнать ее означало полюбить ее — и с тех пор словно переродился. Ей я обязан всем своим благополучием и счастьем. Благослови ее Господь!»

Шесть лет спустя Мэри Энн писала: «Друг в друге мы нашли счастье еще выше прежнего. Я еще больше благодарна моему дорогому супругу за его совершенную любовь, которая поддерживает меня во всем добром и ограничивает во мне все дурное; я лучше сознаю, что в нем мое величайшее благословение».

Шедевр Джордж Элиот — роман «Мидлмарч» — в основном рассказывает о несчастливых браках, но в ее книгах встречаются и счастливые союзы, и супружеская дружба, как та, которую испытала она. «Ни на кого другого я не буду с таким удовольствием ворчать, а это не последнее дело, когда речь идет о муже», — говорит одна из ее героинь. Она писала подруге: «Нежность, уважение и интеллектуальная привязанность становятся глубже, и впервые в жизни я могу воззвать к мгновениям: “Пусть они продлятся, они столь прекрасны”».

Мэри Энн и Льюис были счастливы, но не довольны. Прежде всего, жизнь не остановилась. Один из сыновей Льюиса приехал к ним, смертельно больной, и они ухаживали за ним до самого конца. Частые недомогания и приступы депрессии сопровождались мигренями и головокружениями. Но несмотря на все, ими двигала потребность в нравственном развитии, они стремились стать глубже и мудрее. Это сочетание радости и устремлений Мэри Энн запечатлела в 1857 году: «Я очень счастлива — счастлива в величайшей благодати, какую может даровать жизнь, в совершенной любви и единении натур, которая стимулирует мою собственную здоровую деятельность. Я чувствую также, что все ужасные муки, которые я перенесла в прошлом, отчасти от недостатков собственной природы, отчасти из-за внешних причин, скорее всего, были подготовкой к некоторому особому делу, которое мне надлежит исполнить, пока я жива. Это благословенная надежда, и я с трепетом ей радуюсь. <…> Приключение совершается не вокруг человека, а внутри него».

С возрастом ее привязанности стали крепче и уже не были так подвержены юношескому эгоизму. Писательство оставалось для нее мучительным. Каждая книга пробуждала в ней тревогу и провоцировала приступ депрессии. Она отчаивалась. Снова надеялась. Потом снова отчаивалась. Ее гений как писателя подпитывался способностью к глубочайшим переживаниям и в то же время к рассудительному и дисциплинированному мышлению. Ей было необходимо все прочувствовать, все выстрадать. Это чувство она превращала в тщательно продуманное наблюдение. Ее книги появлялись на свет в муках и страданиях, как дети. Как и большинство пишущих людей, она осознавала главный парадокс литературного творчества: писатель изливает на бумагу самое сокровенное, но никогда не знает, какие чувства его слова пробудят в далеком читателе.

У Джордж Элиот не было системы — она была антисистемой. В «Мельнице на Флоссе»[50] она писала, что презирает людей, «говорящих сентенциями», потому что «нашу жизнь, непостижимую в своей сложности, нельзя вместить в рамки словесных формул, что заключить свою душу в плен ходячих фраз значит подавить в себе все добрые чувства, которые внушаются нам свыше в минуты просветления, порожденного пониманием и сочувствием».

Она писала не столько для того, чтобы выражать свои взгляды или поучать, сколько для того, чтобы создавать мир, к которому читатель мог бы обращаться в разные периоды своей жизни и всякий раз извлекать из него новый урок. Журналист Ребекка Мид пишет: «Я считаю, что “Мидлмарч” меня воспитал. Я знаю, что этот роман стал частью моего жизненного опыта и частью моего послушания. “Мидлмарч” вдохновил меня в юности, когда я стремилась покинуть дом; сейчас, в середине жизни, он показывает мне, что еще может означать дом, кроме места, где ты растешь и из которого ты вырастаешь»{251}.

Джордж Элиот создает собственный внутренний ландшафт. Она была реалисткой. Ее не привлекали возвышенные и героические темы, она писала о повседневной жизни, полной труда. Ее персонажи обычно терпят неудачу, когда отвергают неприятные и сложные обстоятельства повседневной жизни ради абстрактных и радикальных идей. Они достигают успеха, когда заняты своим делом, привычной работой в своем городе и в кругу своей семьи. Сама Мэри Энн считала, что мудрость проистекает из беспристрастного и внимательного изучения современной действительности, вещи как таковой, человека как такового, когда восприятие не искажается абстрактными идеями, туманом чувств, полетом фантазии или религиозным уходом в другой мир.

В своем первом романе «Адам Бид» она пишет: «На свете мало пророков, мало высоко прекрасных женщин, мало героев. Я не могу посвятить всю мою любовь и все уважение таким редким явлениям: мне нужно много этих чувств для моих ближних, в особенности для тех немногих, кто находится на первом плане в большой толпе, лица которых я знаю, рук которых я касаюсь, для которых я должен по­сторониться с искренним сочувствием».

Более поздний и, возможно, самый значительный свой роман «Мидлмарч» она закончила виньеткой, прославляющей тех, кто ведет скромную жизнь: «Но ее воздействие на тех, кто находился рядом с ней, — огромно, ибо благоденствие нашего мира зависит не только от исторических, но и от житейских деяний; и, если ваши и мои дела обстоят не так скверно, как могли бы, мы во многом обязаны этим людям, которые жили рядом с нами, незаметно и честно, и покоятся в безвестных могилах».

Сочувствие находилось в центре нравственной позиции Джордж Элиот. После юности, прошедшей в сосредоточении на себе, она развила удивительную способность проникать в умы других и наблюдать их с разных сторон с сочувственным пониманием. Как она писала в «Мидлмарче», «любая доктрина может заглушить в нас нравственное чувство, если ему не сопутствует способность сопереживать своим ближним».

С возрастом Мэри Энн научилась внимательно слушать. Она настолько эмоционально сильно воспринимала других людей, обстоятельства их жизни и переживания, что все они оставляли глубокий отпечаток в ее памяти. Она была из тех людей, кто ничего не забывает. Пусть сама она жила в счастливом брачном союзе, самая великая из ее книг — о нескольких несчастных браках, которые она описывает изнутри с осязаемой яркостью.

«Всякий рубеж — это не только конец, но и начало», — пишет Джордж Элиот в «Мидлмарче». Она сочувствует даже самым неприятным своим персонажам, таким как мрачный, самовлюбленный педант Эдвард Кейсобон, который мнит себя чрезвычайно талантливым, но постепенно осознает, что это не так. Под ее чутким пером неспособность к сочувст­вию и общению, особенно в семье, проявляется во многих ее произведениях как главный нравственный грех.

Внутреннее приключение

Джордж Элиот была сторонницей мелиоризма[51] — она не верила в радикальные перемены. Она верила в постепенное, равномерное, конкретное движение с целью сделать каждый новый день чуть лучше предыдущего. Развитие характера, как и историческое развитие, лучше всего идет незаметно, в повседневных усилиях.

Ее книги рассчитаны на то, чтобы медленно, но верно оказывать влияние на внутреннюю жизнь читателей, побуждать их к большему сочувствию, развивать в них способность понимать других и расширять их жизненный опыт. В этом смысле ее отец и скромный идеал, который он воплощал, сопровождали ее в течение всей жизни. В «Адаме Биде» она прославляет простого человека:

Они идут по своему пути, редко как гении, по большей части обыкновенно как трудолюбивые честные люди, ловкие и совестливые к тому, чтобы хорошо выполнять обязанности, лежащие на них. Жизнь их не раздается заметным отголоском далее окрестностей, где протекает она, но вы можете быть почти уверены, что найдете часть дороги, какое-нибудь строение, применение минерального продукта, улучшение в кругу фермерских занятий, уничтожение приходских злоупотреблений, с которыми их имена остаются неразрывными на одно или два поколения после них.

Многие персонажи Джордж Элиот, а особенно очаровательная героиня «Мидлмарча» Доротея Брук, начинают взрослую жизнь со страстным нравственным устремлением. Они мечтают совершить что-то великое и доброе, как святая Тереза, но не знают, что это, или в чем их призвание, или просто как это сделать. Их внимание приковано к чистому идеалу, к далекому горизонту. Джордж Элиот была человеком викторианской эпохи, она верила в нравственное совершенствование, но в своих романах критиковала такие возвышенные и мистические нравственные цели. Они слишком абстрактны и легко могут, как это случилось с Доротеей, оказаться недостижимыми. Лучшее нравственное преображение, считает Джордж Элиот, происходит здесь и сейчас, под руководством искренних чувств к отдельному человеку, а не к человечеству в целом. Индивидуальное — это сила, обобщение же подозрительно. Для Джордж Элиот святость не в потустороннем мире, а в таких бытовых вещах, как брак, который связывает человека, но ежедневно дает ему конкретные возможности служить и жертвовать собой. Святость вдохновляется работой, ежедневной задачей хорошо делать свое дело. Она берет нравственное воображение — чувство долга, потребность в служении, страстное желание побороть эгоизм — и делает его конкретным и полезным.

Существуют пределы того, насколько мы способны менять других и насколько быстро можем меняться сами, учит Элиот. Огромная часть нашей жизни проходит в терпении: мы терпим чужие слабости и собственные грехи, даже когда пытаемся мягко и постепенно на них воздействовать. «Всех этих смертных наших братьев, — пишет она в “Адаме Биде”, — мы должны принимать так, как они созданы в действительности: мы не можем ни выпрямить их носы, ни прояснить их разум, ни исправить их нрав; этих людей, среди которых проходит наша жизнь, мы должны терпеть, сострадать к ним и любить их: вот эти-то и есть более или менее дурные, глупые, непоследовательные в своих поступках люди, добрыми действиями которых мы должны любоваться, для которых нам приходится питать всевозможные надежды, всевозможное терпение». В этих словах отражена суть нравственной позиции Джордж Элиот. Говорить легко — трудно воплощать на практике. Она старалась быть терпимой и открытой, но при этом стойкой, серьезной и требовательной. Она любила и в то же время судила.

Чаще всего творчество Джордж Элиот характеризуют словом «зрелость». Она создает, по словам Вирджинии Вульф, литературу для взрослых людей, показывая жизнь с более высокой, но и более приближенной точки зрения, более мудрой и одновременно более щедрой. «Мы превозносим все виды отваги, кроме одного — отважного заступничества за ближнего»{252}, — писала Элиот, и это, несомненно, зрелое суждение.

Феминистка Бесси Райнер Паркс познакомилась с Мэри Энн Эванс еще в юности и позднее писала подруге, что пока не поняла, приятна ли ей эта женщина. «Полюбите ли вы или я ее когда-либо дружеской любовью, я вовсе не знаю. Она оставляет впечатление, в котором пока нет высшей нравственной цели, а лишь такая цель вызывает любовь. Я полагаю, что она изменится. Вышние ангелы не сразу расправляют крылья, но, когда это случается, они взмывают в небеса и скрываются из виду. Мисс Эванс либо лишена крыльев, либо, как я полагаю, еще не отрастила их»{253}.

Мэри Энн Эванс прошла долгий путь, прежде чем стать Джордж Элиот. Ей нужно было перерасти сосредоточенность на себе, чтобы получить возможность познать щедрое сострадание. И это принесло ей удовлетворение. В течение всей жизни она страдала от приступов депрессии и терзалась сомнениями относительно своего творчества, но она умела мыслями и чувствами проникать в чужой разум и серд­це, чтобы исполнять «долг терпимости», как она это называла. К концу жизни из бесчестия она поднялась до уровня вышнего ангела.

Важнейшим событием на этом долгом пути была ее любовь к Джорджу Льюису. Любовь, которая дала ей опору, возвысила, сделала глубже. Любовь, которая проступает в по­священиях к каждой ее книге:

«Адам Бид» (1859). Моему дорогому супругу Джорджу Генри Льюису я посвящаю рукопись книги, которая никогда не была бы написана, если бы не счастье, которое его любовь принесла в мою жизнь.

«Мельница на Флоссе» (1860). Моему любимому супругу Джорджу Генри Льюису я посвящаю рукопись моей третьей книги, написанной на шестой год нашей совместной жизни.

«Ромола» (1863). Мужу, чья совершенная любовь была и остается лучшим источником вдохновения и сил, посвящает эту рукопись автор, его преданная супруга.

«Феликс Холт» (1866). От Джордж Элиот дорогому супругу в тринадцатый год совместной жизни, в который все более глубокое чувство собственного несовершенства утешается все более глубокой любовью.

«Испанская цыганка» (1868). Моему дорогому супругу, который с каждым днем мне все дороже.

«Мидлмарч» (1872). Моему дорогому супругу Джорджу Генри Льюису в девятнадцатый год нашего благословенного союза.

Глава 8. Порядок в любви

Августин родился в 354 году в городке Тагаст на территории нынешнего Алжира. Это был закат Римской империи: она уже разваливалась, хотя еще и представлялась нерушимой. Родной город Августина находился на границе империи, в двух сотнях миль от побережья, и принадлежал к культуре, в которой беспорядочно смешивались римское язычество и пламенное африканское христианство. Первую половину жизни он провел, разрываясь между личными устремлениями и духовностью.

Отец Августина Патриций был мелким городским чиновником и сборщиком податей. Семью можно было отнести к верхнему слою среднего класса. Патриций, материалистичный и духовно вялый человек, надеялся, что его умного сына ждет блистательная карьера, которую не удалось по­строить ему самому.

Мать Августина Моника всегда притягивала внимание историков — и психоаналитиков. С одной стороны, это была приземленная, неграмотная женщина, воспитанная в церковной традиции: она каждое утро с благоговением посещала службу и толковала свои сны, ища в них предвестия будущего и советы. С другой — обладала невероятно сильным характером и была предельно твердой в своих убеждениях. Она пользовалась уважением в обществе, мирила ссорящихся, всегда оставалась выше сплетен. Сильная и достойная, она умела, как отмечает великолепный биограф Питер Браун, отгонять недостойных едким сарказмом{254}.

Моника была главной в доме. Она исправляла ошибки мужа, пережидала его измены и отчитывала его за неверность. Ее любовь к сыну и жажда управлять его жизнью были неутолимы, а временами эгоистичны и бездуховны. Августин признавал, что она куда больше многих матерей старалась держать его при себе и в своей власти. Она предостерегала его против женщин, которые могли его на себе женить. В центр своей зрелой жизни она поставила заботу о сыне, опекая его, когда он склонялся к тому направлению христианства, которое она исповедовала, и заходясь в рыданиях и захлебываясь гневом, когда отходил от этой религии. Когда Августин примкнул к философской секте, которую она не одобряла, мать велела ему не появляться ей на глаза.

В 28 лет Августин, уже сложившийся и успешный человек, желая попасть на корабль и уплыть из Африки, вынужден был прибегнуть к хитрости: он сказал матери, что идет в порт проводить друга, а сам проскользнул на судно вместе с любовницей и сыном. Отплывая, он видел, как мать рыдает и машет руками на берегу, снедаемая, по его выражению, «бурей горя». Разумеется, она отправилась следом за ним в Европу, молилась за него, выгнала его любовницу и устроила ему брак с десятилетней девочкой из богатой семьи, надеясь, что это заставит Августина вернуться в лоно церкви.

Августин понимал, что мать контролирует его своей любовью, но не мог ей противостоять. В детстве он боялся ее огорчить, а будучи взрослым — гордился ее духом и восхищался житейской мудростью. Он был потрясен, когда обнаружил, что она способна беседовать на равных с учеными и философами. Он понимал, что мать переживает за него больше, чем он сам, и больше, чем сама за себя. «Я не могу словами выразить любви, которую она ко мне питала; не могу выразить, насколько более сильные муки испытывала она в схватках, рождая мое духовное бытие, чем когда рождала на свет мое тело»{255}. Все это время она неистово его любила и не оставляла в покое его душу. Несмотря на всю ее властную строгость, минуты примирения и духовного единения с матерью были одними из счастливейших в жизни Августина.

Честолюбие

Августин был болезненным ребенком; с семи лет он страдал от тяжелых болей в груди, а в среднем возрасте выглядел постаревшим раньше времени. В школе учился неохотно, хотя был сообразителен и восприимчив. Уроки ему были скучны, и он ненавидел порку — неизменную составляющую школьной дисциплины. При любой возможности он сбегал с занятий, чтобы смотреть языческие медвежьи и петушиные бои на городской арене.

Еще в детстве Августин ощущал влияние двух противоположных идеалов — античного мира и иудео-христианского. Как пишет Мэтью Арнольд[52] в книге Culture and Anarchy («Культура и анархия»), основная идея эллинизма — это спонтанность сознания, в то время как главная идея того, что он называет гебраизмом, — его строгость.

Другими словами, человек с эллинистическим мировоззрением стремится видеть вещи такими, какие они есть, и исследовать то прекрасное и полезное, что находит в окружающем мире. Он подходит ко всему гибко, как к игре. «Избавиться от невежества, видеть вещи, как они есть, и тем самым лицезреть их во всей их красоте — вот простой и притягательный идеал, который эллинизм предлагает человеческой природе»{256}. Эллинистический ум обладает «воздушной легкостью, чистотой и сиянием». Он полон «приязни и света».

Гебраизм же, напротив, «берет некоторые простые и существенные явления из всеобщего порядка вещей и в несравненном величии серьезности и глубины посвящает себя их изучению и наблюдению»{257}. Так что если человек с эллинистическим мировоззрением боится упустить из виду любой элемент жизни и по-настоящему управляет собственной жизнью, то человек с гебраистическим мировоззрением сосредоточен на высшей истине и хранит верность бессмерт­ному порядку: «Покорность, преданность, следование не собственной личной воле, но воле Бога, послушание — такова фундаментальная идея этого подхода»{258}.

Человеку с гебраистическим мировоззрением, в отличие от эллиниста, в нашем мире некомфортно. Он осознает грех, чувствует те силы, которые препятствуют его совершенствованию. По словам Арнольда, «миру, пораженному нравственным истощением, христианство предложило зрелище вдохновенного самопожертвования; людям, которые ни в чем себе не отказывали, оно показало человека, который отказал себе во всем»{259}.

Номинально Августин жил под властью полубожественных императоров, которые к тому времени уже превратились в далекие фигуры, внушавшие благоговейный ужас, и которых придворные славословы именовали «вечно победоносными» и «восстановителями всего мира»{260}. Ему преподавали философию стоиков, служивших примером спокойной самодостаточности и подавления эмоций. Он заучивал наизусть Вергилия и Цицерона. «Слух мой был распален языческими мифами, и чем больше я чесал его, тем больший зуд испытывал»{261}, — вспоминал он позднее.

Будучи подростком, Августин, по-видимому, уже прочно закрепил за собой репутацию золотого мальчика. «Меня называли многообещающим юношей», — вспоминал он. На него обратил внимание местный сановник Романиан, который согласился за свой счет отправить молодого человека учиться в дальние края. Августин жаждал признания и почета и надеялся исполнить мечту — навеки остаться в памяти потомков.

В 17 лет Августин приехал в Карфаген, чтобы продолжить учебу. В своих духовных воспоминаниях, носящих название «Исповедь», он писал об этом периоде так, будто его снедала похоть: «Я прибыл в Карфаген; кругом меня котлом кипела позорная любовь». Он говорит о себе как о беспокойном юноше, в крови которого бушуют страсти, заботы и желания:

Я еще не любил, но жаждал любить и в тайной нужде своей ненавидел себя. <…> Любить и быть любимым мне сладостнее, если я мог овладеть возлюбленной. <…> Я ринулся в любовь, я жаждал ей отдаться. <…> Я был любим, я тайком пробирался в тюрьму наслаждения, весело надевал на себя путы горестей, чтобы секли меня своими раскаленными железными розгами ревность, подозрения, страхи, гнев и ссоры.

Августин представляется самым требовательным в истории возлюбленным. Его формулировки точны: он не любит никого другого, он жаждет любить и любит быть любимым. Он видит только себя. В воспоминаниях он рассказывает о том, как его беспорядочные увлечения подпитывались сами собой. В восьмой книге «Исповеди» Августин почти с клинической точностью описывает свою эмоциональную зависимость:

Я <…> никем не скованный, но в оковах моей собственной воли. Мою волю держал враг, из нее сделал он для меня цепь и связал меня. От злой же воли возникает похоть; ты рабствуешь похоти — и она обращается в привычку; ты не противишься привычке — и она обращается в необходимость. В этих взаимно сцепленных кольцах… и лежало мое жестокое рабство.

Августину пришлось осознать, что он переживает внутренний раскол. Одна его часть жаждала пустых мирских радостей, другая — порицала эти желания. Его желания находились в дисгармонии с прочими его качествами. Он мог представить себе иной образ жизни, более чистый, но не знал, как его вести. Он был беспокоен и неприкаян.

В своих лихорадочных записях Августин выставляет себя этаким Калигулой, одержимым сексом. Веками многие люди, читая «Исповедь», считали, что Августин в самом деле пишет только о сексе. В действительности же не ясно, насколько разгульный образ жизни вел Августин. Если по­смотреть на его достижения тех лет, то похоже, что он был прилежным и ответственным юношей. Великолепно учился в университете, стал учителем в Карфагене и поднимался по ступеням карьерной лестницы от одной хорошей работы к другой. Затем перебрался в Рим, а впоследствии получил место в Милане, истинном средоточии власти, при дворе императора Валентиниана II. Жить с женщиной без брака в то время было обычным делом. Августин прожил со своей конкубиной[53] 15 лет, имел с ней одного ребенка и хранил ей верность. Он изучал труды Платона и Цицерона. Его грехи, похоже, состояли большей частью в том, что он посещал театр и время от времени заглядывался на женщин в церкви. В целом он походил на древнеримскую версию успешного молодого выпускника престижного университета и, в общем-то, был типичным меритократом поздней Римской империи. С точки зрения первого Адама карьера Августина была образцовой.

В молодости Августин состоял в философской секте манихеев, известной строгими правилами. Это было все равно что вступить в марксистскую партию в России на заре XX века: присоединиться к группе умных и убежденных молодых людей, которые считали, что нашли ответ на все вопросы.

Манихеи верили, что мир поделен на царство света и царство мрака. Добро и зло находятся в вечном противостоянии, в ходе которого частицы добра оказываются заточенными во тьме. Чистый дух заключают в темницу смертной плоти.

Манихейство как логическая система имело ряд преимуществ. Бог, который стоит на стороне абсолютного добра, огражден от малейших подозрений в том, что он несет ответственность за зло{262}. Манихейство также оправдывает людей, которые творят зло: это не я, я хорош по своей природе, это лишь царство мрака действует через меня. Августин писал: «Гордость моя услаждалась тем, что я не причастен вине, и если я делал что-нибудь худое, то я не исповедовался в своем проступке». Наконец, принявшему его догматы манихейство представляло очень точную логическую систему: все во вселенной поддавалось рациональному объяснению в несколько шагов.

Манихеям было нетрудно чувствовать свое превосходство над всеми прочими. К тому же они неплохо проводили время вместе. Августин вспоминал: «…общая беседа и веселье, взаимная благожелательная услужливость; совместное чтение сладкоречивых книг, совместные забавы и взаимное уважение; порою дружеские размолвки, какие бывают у человека с самим собой, — самая редкость разногласий как бы приправляет согласие длительное, взаимное обучение, когда один учит другого и в свою очередь у него учится; тоскливое ожидание отсутствующих; радостная встреча прибывших»{263}. Манихеи практиковали аскетизм, чтобы очиститься от зла. Они хранили целибат и употребляли только определенную пищу. Они по возможности избегали прикосновений к плоти, и потому им служили «слушатели» (такие, как Августин), которые выполняли за них грязную работу.

Античная культура большое значение придавала победе в диспутах — демонстрации риторического мастерства. Августин, который жил больше разумом, нежели серд­цем, обнаружил, что манихейские доводы помогают ему без труда одерживать в диспутах верх: «Я всегда побеждал в спорах чаще, чем сие было мне полезно, споря с неумелыми христианами, которые пытались защищать свою веру в диспуте»{264}.

Внутренний хаос

Жизнь Августина в целом была воплощением «римской мечты», но он не был счастлив. Он чувствовал себя внутренне расколотым. Его духовные силы не находили приложения, они растворялись и испарялись. Его второй Адам был заброшен. «Я метался, растрачивал себя, разбрасывался, кипел в распутстве своем», — пишет он в «Исповеди».

В юном возрасте Августин получил возможность выступить перед императорским двором. Он заслужил величайший успех, но обнаружил, что всего лишь торгует пустыми словами. Он лгал, а им восхищались, потому что его ложь была искусно высказана. В его жизни не было ничего, что он мог бы по-настоящему полюбить, ничего, что было бы достойно высочайшей преданности: «Я терзался внутренним голодом, лишенный пищи духовной». Жажда почитания превратилась в бремя, а не в наслаждение. Он оказался во власти переменчивого мнения других людей, ловя мельчайшие замечания, все время в поиске новой ступени на золотой лестнице. Эта отчаянная погоня за мишурой порока убивала в нем покой.

Ощущение раскола, которое испытывал Августин, сродни тому отчаянному страху что-то упустить, который знаком многим современным молодым людям. Мир открывает перед ними огромное изобилие интересных занятий. Естественно, они жаждут воплотить каждую возможность, получить каждый опыт. Они хотят сразу все сладости на витрине и говорят «да» каждому продукту на магазинной полке. Они боятся упустить хоть что-то, что выглядит интересно. Однако, не решаясь ни от чего отказаться, размениваются на мелочи. Хуже того, превращают свою жизнь в погоню за удовольствиями, жадные до всякого переживания и полностью сосредоточенные на себе. Они становятся хитрыми тактиками, берут на себя осторожные полуобязательства, не отдавая себя по-настоящему более высокой цели. Из-за одного всепоглощающего и удовлетворяющего «да» они уже не могут сказать сотни «нет».

Августин чувствовал себя все более одиноким. Когда в центр жизни поставлены собственные желания, все остальные люди превращаются в средства для их удовлетворения. Хладнокровный расчет проникает во все сферы жизни. Подобно тому как проститутка становится средством для удовлетворения плоти, коллега превращается в средство для установления деловых связей, посторонний человек — в средство для успешной продажи, супруг — в средство получения любви.

Под словом «похоть» мы понимаем сексуальное желание, но более широкое и точное значение его было бы «эгоистичное желание». Тот, кто любит по-настоящему, находит наслаждение в том, чтобы служить любимому человеку. Похоть же стремится лишь получать. Человек, испытывающий похоть, стремится заполнить пустоту в себе за счет других. Но поскольку он не готов по-настоящему служить другим и строить взаимные отношения, он никогда не заполняет в себе эту эмоциональную пустоту. Похоть начинается с пустоты и ею же заканчивается.

Однажды Августин назвал свои пятнадцатилетние отношения с простолюдинкой конкубиной «страстной любовной связью». Тем не менее в их отношениях должно было быть нечто большее. Трудно представить, чтобы человек такой эмоциональной глубины, как Августин, не воспринимал бы серьезно отношения, которые длились 15 лет. Он любил их общего ребенка. Он косвенно восхвалял преданность своей конкубины в трактате о благах супружества. Когда его мать вмешалась и расстроила их отношения, чтобы Августин мог жениться на богатой девушке из хорошего круга, он, по-видимому, страдал: «Оторвана была от меня, как препятствие к супружеству, та, с которой я уже давно жил. Сердце мое, приросшее к ней, разрезали, и оно кровоточило».

Августин пожертвовал этой женщиной ради положения в обществе. Конкубину, имя которой история не сохранила, одну, без сына, отправили обратно в Африку, где, как говорят, она поклялась оставаться одна до конца жизни. Невесте, выбранной для Августина, было всего десять лет, вступать в брак разрешалось с двенадцати, и на время ожидания он жил с другой женщиной. Такими были все области его жизни в то время: ради положения и успеха он жертвовал личными связями.

Однажды, гуляя по Милану, Августин увидел попрошайку, который явно только что хорошо поел и выпил. Нищий шутил и смеялся. Августин понял, что, в то время как он, снедаемый тревогами, трудился целый день, нищий, который не работал, был счастливее его. Быть может, я страдаю оттого, что устремлен к более высоким целям, подумал Августин. Но нет, он искал тех же земных радостей, что и нищий, но не находил.

Возраст Августина приближался к 30 годам, а он чувствовал себя совершенно разобщенным. Он много работал, но не получал того, что хотел. У него были желания, которые не делали его счастливым, и все же он следовал за ними. Что же с ним творилось?

Самопознание

В период кризиса Августин обратился внутрь себя. Можно было подумать, что, осознав собственный эгоизм и ужаснувшись, он немедленно впадет в другую крайность: забудет о себе и сосредоточит внимание на других. Однако первый шаг Августина был не таким: он отправился исследовать глубины своего сознания. Вряд ли в западной истории до этого был хоть один человек, который настолько глубоко погрузился бы в собственный внутренний мир.

Заглянув внутрь себя, он увидел вселенную, неподвласт­ную ему. «Какими гирями одна и та же душа развешивает разную, столь несходную, любовь? <…> Великая бездна сам человек, “чьи волосы сочтены” у Тебя, Господи… и, однако, волосы его легче счесть, чем его чувства и движения его сердца». Он понял, что огромный внутренний мир неоднороден и непостоянен. Августин рассмотрел в нем мириады образов и почувствовал, что этот мир простирается далеко за пределы того, что доступно его осознанию.

Например, его поражал феномен памяти. Он задавался вопросом, почему иногда неприятные воспоминания приходят на ум без всякого на то желания человека. Его восхищала способность сознания преодолевать пространство и время. «Пусть я живу в темноте и безмолвии, но, если захочу, могу вызвать в памяти краски… отличаю, ничего не обоняя, запах лилий от запаха фиалок»{265}. Масштаб человеческой памяти потрясал его воображение:

Велика она, эта сила памяти, Господи, слишком велика! Это святилище величины беспредельной. Кто исследует его глубины! И однако, это сила моего ума, она свойственна моей природе, но я сам не могу полностью вместить себя. Ум тесен, чтобы овладеть собой же. Где же находится то свое, чего он не вмещает? Ужели вне его, а не в нем самом? Каким же образом он не вмещает этого? Великое изумление все это вызывает во мне, оцепенение охватывает меня.

Из самоанализа Августин извлек по меньшей мере два грандиозных вывода. Во-первых, люди хотя и рождаются с выдающимися качествами, но первородный грех извращает их устремления. Вплоть до этого момента Августин страстно желал некоторых вещей в жизни, например таких, как слава и положение в обществе, и, хотя они не приносили ему счастья, он тем не менее продолжал их желать.

Предоставленные сами себе, мы часто хотим не того, чего следовало бы. Даже перед десертным столом или барной стойкой мы знаем, что следовало бы сделать один выбор, а в итоге делаем другой. Как сказано в библейском Послании к римлянам, «доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю».

Что же за таинственное существо есть человек, размышлял Августин, почему оно не может выполнить собственную волю, почему знает о долговременной своей выгоде, но гонится за кратковременными удовольствиями, почему так много делает для того, чтобы испортить себе жизнь? И он пришел к выводу, что человек сам себе враг. Нужно воспринимать себя с недоверием. «Я очень боюсь того, что скрыто во мне»{266}, — писал он.

Мелкие прегрешения

В качестве примера этого явления Августин приводит в «Исповеди» рассказ о пустой мальчишеской шалости. Как-то вечером, скучая, шестнадцатилетний Августин и его друзья решили нарвать груш в ближайшем саду. Им не нужны были груши, они не хотели есть. И груши-то были не особенно хороши. Они наворовали груш просто оттого, что захотели, и потом кидали их свиньям ради забавы.

Оглядываясь назад, Августин поражается тому, насколько бессмысленным и некрасивым был этот поступок. «Я же захотел совершить воровство, и я совершил его, толкаемый не бедностью или голодом, а от отвращения к справедливости и от опьянения грехом. <…> Испорченность была гадка, и я любил ее; я любил погибель; я любил падение свое; не то, что побуждало меня к падению; самое падение свое любил я, гнусная душа, скатившаяся из крепости Твоей в погибель, ищущая желанного не путем порока, но ищущая сам порок».

Тем, кто лишь бегло читает «Исповедь», всегда казалось странным, почему Августин так порицает себя за детскую шалость. Я прежде думал, что под видом воровства описан какой-то более ужасный поступок, который мальчишки совершили в ту ночь, например изнасилование или нечто подобное. Но для Августина сама эта мелкая бесцельность преступления и есть часть его гнилой сути. Мы совершаем подобные мелкие прегрешения постоянно, потому что нам это позволяет мироустройство.

Есть и еще один вывод, к которому приводит описанный пример: склонность к недостойной любви и греху лежит в центре человеческой натуры. Мы не просто грешим — грех нас необъяснимо привлекает. Услышав, что какая-то знаменитость замешана в ужасном скандале, мы несколько разочарованы, если выясняется, что слухи были ложью. Милые дети, если предоставить их самим себе, быстро найдут что натворить. (Британский писатель Гилберт Кит Честертон как-то заметил, что истинную сущность греха можно наблюдать чудесным воскресным вечером, когда дети от скуки и безделья начинают мучить кошку.)

Даже такие прекрасные явления, как товарищество и дружба, искажаются, если им не сопутствуют высокие порывы. История с воровством груш — это еще и история о плохой дружбе. Августин понимает, что вряд ли он совершил бы такой поступок в одиночку. Именно компанейский дух, желание произвести друг на друга впечатление заставили мальчишек сделать то, что они сделали. Мы так боимся, что нас исключат из группы, что готовы пойти на поступки, которые были бы для нас немыслимы в иных обстоятельствах. Не соотнесенные с верными целями, сообщества бывают более жестокими, чем отдельные люди.

Присутствие Бога

Второй важный вывод, который Августин извлек из самопознания: человеческий разум не ограничен самим собой, а простирается в бесконечность. Во внутреннем мире Августин обнаружил не только порочность, но и отзвуки совершенства, чувство причастности к Божественному, эмоции, мысли и ощущения, которые выходят за пределы конечного и проникают в иной мир. Чтобы лучше описать позицию Августина, можно сказать, что его мысли проникают в материальный мир, обнимают его, а затем взмывают и возвышаются над ним.

Как пишет Рейнгольд Нибур, изучение памяти привело Августина к «пониманию того, что дух человеческий простирается в вечность, и это измерение важнее для понимания человека, нежели одна его рациональная способность формулировать общие понятия»{267}.

Путь в глубины своего «я» вывел Августина наверх. Познавая себя, человек обращается к бесконечности Бога. Он чувствует природу Бога и Его вечного творения даже в собственном разуме, который является лишь малой его частью. Много столетий спустя Клайв Стейплз Льюис[54] сделает похожее наблюдение о том, как «из глубинного спокойного одиночества открывается путь вне самого себя, завязываются отношения с чем-то таким, что очевидно не совпадает ни с объектом чувств, ни с чем-либо из тех вещей, в которых мы испытываем биологическую или социальную потребность, ни с объектом воображения или с каким-либо состоянием ума. <…> Нечто совершенно объективное». Все мы возникаем в этом извечном, объективном порядке вещей, и ни одну жизнь невозможно понять в отрыве от него, изолированно. Грех — желание украсть груши — по-видимому, берет исток в прошлом и протекает сквозь человеческую природу, сквозь каждого человека. В то же время стремление к святости, стремление вверх, желание вести осмысленную, наполненную добротой жизнь свойственны всем.

В результате человек способен понять самого себя, лишь обратившись к силам за пределами своей личности. Августин, заглянув внутрь себя, обрел связь с общими нравственными чувствами. Он осознает, что способен думать о совершенстве, но одновременно понимает, что оно находится далеко за пределами его возможностей. Должна существовать высшая сила, вечный нравственный закон.

Нибур писал: «Человек исключителен, но не самодостаточен. Закон его природы есть любовь, гармоничное отношение одной жизни к другой в послушании Божественному центру и источнику его жизни. Этот закон нарушается, когда человек стремится сделать себя центром и источником своей жизни».

Обновление

Августин начал преобразовывать свою жизнь. Прежде всего он порвал с манихейством. Он более не мог соглашаться с тем, что мир ровно поделен на абсолютное добро и абсолютное зло. Он считал, что каждой добродетели сопутствует свой грех: уверенности — гордыня, честности — грубость, смелости — безрассудность и так далее. Этик и филолог Льюис Смидс[55] в августиновском ключе так описывает пеструю природу нашего внутреннего мира:

Наша внутренняя жизнь не делится ровно на день и ночь: с одной стороны чистый свет, с другой — полная тьма. В нашей душе большей частью царит тень; мы живем на границе, где наши темные стороны заслоняют наш же свет и отбрасывают тень внутри нас. <…> Мы не всегда различаем, где заканчивается наш свет и начинается тень и где заканчивается тень и начинается тьма{268}.

Кроме того, Августин начал считать, что манихеи повинны в грехе гордыни. Их тщеславию льстило, что у них своя модель действительности, объясняющая все, — она создавала иллюзию, что они интеллектуально объяли весь мир. Однако это сделало их нечувствительными к тайне, неспособными к смирению перед сложными эмоциями, которые, по выражению Августина, «углубляют сердце». Манихеи обладали разумом, но не мудростью.

Августин разрывался между двумя мирами. Он хотел жить в согласии с истиной, но не был готов отказаться от карьеры, секса и некоторых других мирских желаний. Он хотел воспользоваться старыми средствами, но так, чтобы получить наилучшие результаты. Другими словами, он собирался начать с тем же центральным убеждением, которое лежало в основе его жизни, когда он искал славы и богатства: что человек есть главный двигатель своей жизни. Мир достаточно гибок, чтобы человек придавал ему нужную форму. Чтобы жить лучше, необходимо просто больше работать, проявлять больше воли или принимать более разумные решения.

Примерно так же многие стараются преобразить свою жизнь и в наши дни. Они приступают к решению этой задачи как к домашнему заданию или проекту: оценивают ситуацию в целом, читают популярные книги вроде «Семи привычек успешных людей» и осваивают приемы самоконтроля. Даже отношения с Богом они выстраивают так же, как добиваются повышения по службе или получают высшее образование: заслуживают их, читая определенные книги, регулярно посещая службу, применяя духовные практики, читая молитвы и выполняя духовную домашнюю работу.

Гордыня

Августин в конечном счете сделал вывод, что невозможно преобразить себя постепенно. Он заключил, что старые средства не приводят к благой жизни, потому что сами средства плохи. Однако главным изъяном его прежней жизни было убеждение, что он самостоятельно выбирает свой путь. А пока мы считаем себя капитанами собственной жизни, нас будет уносить все дальше и дальше от истины.

Невозможно привести себя к благой жизни прежде всего потому, что человек не умеет управлять собой. Разум — обширный и непознанный космос, и человек просто не способен в одиночку познать самого себя. Эмоции настолько переменчивы и сложны, что никто не в силах упорядочить свою эмоциональную жизнь. Желания человека бесконечны, и он не может удовлетворить их самостоятельно. Способность же к самообману так велика, что редко кто бывает полностью честен с самим собой.

Более того, мир настолько сложен, а судьба так непредсказуема, что невозможно контролировать других людей или обстоятельства в той мере, чтобы на самом деле быть хозяином своей судьбы. Ни один разум не способен создать интеллектуальные системы или модели, которые позволили бы точно понять окружающий мир или предугадать будущее. Силы воли человека недостаточно, чтобы контролировать его желания. Обладай мы такой силой воли, мы легко начинали бы новую жизнь с понедельника. Диеты бы работали. И книжные магазины не были бы завалены книгами по популярной психологии; достаточно было бы всего одной такой книги, чтобы вы ее прочли, сделали то, что в ней говорится, и преодолели бы все свои трудности.

Проблема в том, пришел к выводу Августин, что человек, думая, будто может спасти себя своими силами, утверждается в том самом грехе, который не дает ему этого сделать, а именно в грехе гордыни, в заблуждении, что может управлять своей жизнью, как капитан кораблем.

Что такое гордыня? Родственное ей слово «гордость» скорее обозначает нечто хорошее. Гордость — это приятные эмоции, которые мы испытываем, оценивая себя и все, что с нами связано. С другой стороны, гордость оборачивается высокомерием, эгоизмом, хвастовством, показухой. Однако это лишь одно из проявлений гордыни, и не в этом ее суть.

Согласно одному из определений, гордость означает, что человек ставит в основу счастья свои достижения, оценивает собственную значимость по своим делам и верит, что реализовать свое предназначение можно одними лишь своими усилиями.

Гордость и гордыня встречаются и в гипертрофированной форме: этакий напыщенный Дональд Трамп. Такой человек выставляет напоказ доказательства своего превосходства: он хочет быть в ВИП-списках, хвастается своими успехами в разговорах, высматривает блеск своего превосходства в чужих глазах. Он считает, что именно чувство превосходства рано или поздно подарит ему умиротворение.

Эта версия знакома всем. Но бывают и другие гордые люди — с низкой самооценкой. Они считают, что не реализовали свой потенциал, чувствуют себя недостойными, хотят спрятаться, исчезнуть, скрыться от внимания, чтобы зализать свои раны. Мы не воспринимаем таких людей как гордецов, но в глубине души они страдают от того же недуга. Точно так же как Трампы, они привязывают счастье к достижениям, но ставят себе за жизнь не пятерку с плюсом, а двойку с минусом. Они точно так же не думают о других и сосредоточены на себе, но склонны жалеть себя и замыкаться, а не стоять на своем и хвастаться.

Главный парадокс гордыни в том, что часто в ней сочетаются высшая степень уверенности в себе и крайняя тревожность. Гордый человек часто кажется самодостаточным и эгоистичным, хотя на самом деле он раним и полон сомнений. Гордый человек хочет почувствовать свою ценность, заслужив блестящую репутацию, но тем самым делает свое самосознание зависимым от легкомысленной толпы сплетников. Гордый человек хочет быть лучше всех, но обязательно найдутся те, кто способен на большее. Честолюбец становится примером для соперников: будь таким же, иначе проиграешь; каждый должен упорно стремиться к успеху и ни к чему больше. В результате у него ни в чем не остается уверенности, как у дантовского персонажа: «…во мне бы он не встретил / Хвалителя, наверно, и поднесь; Быть первым я всегда усердно метил».

В стремлении завоевать восхищение гордые люди часто выглядят смешно. У них есть удивительная склонность превращать себя в шутов: прикрывать лысину начесом, покупать золотые унитазы, которые никого не впечатляют, рассказывать о знаменитостях, никого не вдохновляя. Гордый человек, пишет Августин, «слушает себя, и тот, кто себе потворствует, самому себе кажется великим. Но тот, кто себе потворствует, потворствует глупцу, ибо сам есть глупец, когда себе потворствует»{269}.

Гордыня, как отмечал писатель и священнослужитель Тим Келлер, нестабильна, потому что другие люди по рассеянности или намеренно обращаются с эго гордого человека с меньшим почтением, чем, как ему кажется, оно того заслуживает. Его чувства неизменно оказываются задеты. Он постоянно притворяется. В заботе о своем эго он больше сил тратит на то, чтобы показать, как он счастлив, чем на то, чтобы на самом деле испытывать счастье.

Августин вдруг понял, что решение проблемы придет к нему лишь после преобразования гораздо более фундаментального, чем все прежние, после отказа от самой идеи, что он может выступать источником решения.

Возвышение

Августин писал, что Бог усеял жизнь его горестями и печалями, чтобы привести его к Себе. «Я чем больше был в годах, тем мерзостнее становился в своих пустых мечтах. Я не мог представить себе иной сущности, кроме той, которую привыкли видеть вот эти мои глаза». Или, по известному его высказыванию, «не знает покоя сердце наше, пока не успокоится в Тебе».

Муки Августина в те годы, когда он отдавался честолюбивым устремлениям, — во всяком случае, как он пишет об этом времени позже, — не были просто муками самовлюбленного и неуравновешенного человека. Это были муки человека, который в глубине души чувствовал, что есть иной, лучший, способ жить, но пока не нашел его. Те, кто пришел к религии, говорят, что до тех пор, пока не нашли Бога, они ощущали внутри себя пустоту, осознавали недостаток Божественного присутствия, который терзал их изнутри, и этот недостаток уже есть свидетельство Его присутствия. Августин догадывался, чего ему не хватает для умиротворения, но все же, как ни странно, не искал этого.

Чтобы перейти от расколотой жизни к целостной, от случайной — к осмысленной, нужно отсечь некоторые пути. Августин, как и большинство из нас в подобных обстоятельствах, не хотел ограничивать свои возможности и отказываться от того, что приносило ему удовольствие. Его естественным убеждением было, что он избавится от тревог, если будет удовлетворять как можно больше своих желаний. Он эмоционально колебался между религиозной жизнью, ради которой боялся пожертвовать всем остальным, и светской, которую презирал, но был не в состоянии отвергнуть. Он решил для себя, что вместо собственной личности поставит в центре своей жизни Бога, но при этом не желал следовать этому решению.

Августин беспокоился о своей репутации. Он боялся, что ему придется отказаться от чувственных удовольствий, ощущая, что для него воздержание — необходимая часть религиозной жизни. «Спор этот шел в сердце моем: обо мне самом и против меня самого». Оглядываясь назад, он вспоминал: «Любя счастливую жизнь, я боялся найти ее там, где она есть: я искал ее, убегая от нее».

Он продолжал откладывать задуманное. «Сделай меня добродетельным — только не сейчас».

В «Исповеди» Августин описывает случай, когда он покончил с отсрочками. Он сидел в саду и беседовал с другом по имени Алипий. Тот рассказывал ему о египетских монахах, которые отказались от всего мирского ради служения Господу. Августин был потрясен. Люди, далекие от благ образования, творили великие дела, а те, кто обучался, жили только ради себя. «Что же это с нами? — воскликнул он. — Поднимаются неучи и похищают Царство Небесное, а мы с нашей бездушной наукой валяемся в плотской грязи­!»

В пылу сомнений и самобичевания Августин поднялся и ушел на глазах у изумленного Алипия, который не смог вымолвить ни слова. Августин начал ходить по саду, и скоро Алипий встал и начал ходить за ним. Августин чувствовал, как тело его взывает к тому, чтобы покончить с этой жизнью, разделенной надвое его же руками, как требует прекратить метаться из стороны в сторону. Он рвал на себе волосы, бил себя по лбу, воздевал руки к небу и сгибался, хватаясь за колено. Казалось, будто сам Бог бьет его изнутри, оказывая «суровое милосердие», усугубляя его терзания от страха и стыда. «Пусть это будет вот сейчас, вот сейчас!» — восклицал он.

Но от мирских желаний отречься было не так просто. Его осаждали мысли, они словно цеплялись за него: «Ты бросаешь нас? С этого мгновения мы навеки оставим тебя!» Августин колебался, задаваясь вопросом: «Думаешь, ты сможешь обойтись без них?»

И тогда в его сознании появился образ: идеал целомудренного достоинства и власти над собой. В «Исповеди» он описывает этот идеал в образе женщины, Чистоты. Он не изображает ее аскетичной пуританской богиней, напротив, это земная, «отнюдь не бесплодная» женщина. Она не отвергает радость и чувственность, она предлагает нечто лучшее. Она рассказывает о молодых мужчинах и женщинах, которые отказались от мирских радостей во имя радостей веры. «Ты не сможешь того, что смогли эти мужчины, эти женщины? — вопрошает она. — Зачем опираешься на себя? В тебе нет опоры».

Августин пребывал в нерешительности. «И страшная буря во мне разразилась ливнем слез». Он снова отошел от Алипия, не желая плакать при нем. На этот раз друг за ним не последовал. Августин бросился на землю у смоковницы и дал волю слезам. В этот момент он услышал голос, словно соседский мальчик произнес: «Возьми, читай! Возьми, читай!» Августин исполнился решимости, схватил Библию и прочел первые же стихи, на которые упал его взгляд: «…не в пирах и в пьянстве, не в спальнях и не в распутстве, не в ссорах и в зависти: облекитесь в Господа Иисуса Христа и попечение о плоти не превращайте в похоти».

Дальше читать ему не понадобилось. Он почувствовал, как свет заполняет его сердце, разгоняя все тени до единой. Воля его нашла другое направление, он ощутил внезапное желание отречься от мирских, скоротечных, радостей и жить ради Христа. То, что он когда-то боялся потерять, теперь он с наслаждением отверг.

Естественно, он поспешил к матери и рассказал ей о случившемся. Легко представить, как ликовала Моника и восхваляла Бога за то, что Он услышал ее молитвы. Августин пишет: «Ты обратил меня к Себе. <…> “Ты обратил печаль ее в радость” гораздо большую, чем та, которой она хотела; более ценную и чистую, чем та, которой она ждала от внуков, детей моих по плоти».

На самом деле эта сцена в саду не сцена обращения: Августин уже был в некотором роде христианином. Он не приобрел сразу же всеобъемлющее представление о том, что значит жить во Христе. Это эпизод возвышения. Августин отрекся от одного спектра желаний и поднялся в спектр более высоких радостей и удовольствий.

Свобода воли

Возвышение означает не только отказ от плотских утех, хотя в случае Августина, по-видимому, без этого не обошлось. Это отказ от идеи взращивания своего эго. Основополагающая формула первого Адама — усилия вознаграждаются. Работай с усердием, играй по правилам, решай проблемы самостоятельно — и придешь к благой жизни.

Августин сделал вывод, что этого недостаточно. Нет, он не отгородился от мира. Впоследствии он стал епископом и до конца своих дней активно занимался политикой, участвуя в бескомпромиссных, порой жестоких публичных диспутах. Но его деятельность на благо общества базировалась на полном самоотречении. Он осознал, что путь к внутренней радости открывается не в свободе воли и действии, а в самоотречении и открытости Богу, в том, чтобы отринуть или хотя бы сдержать свою волю, честолюбивые устремления, желание достичь победы своими силами; чтобы принять: все решает Бог, Ему ведомы истины, в согласии с которыми следует жить.

Более того, Бог уже оправдал наше существование. Нам может казаться, что земная жизнь — это испытание, что нам нужно трудиться, чего-то добиваться, оставлять свой след в истории, чтобы заслужить оправдательный приговор. Иногда мы даем доводы защите, показывая, что мы достойные представители человеческого рода, а иногда — обвинению, поступая недостойно. Но как отмечает Тим Келлер, с точки зрения христианского учения суд уже состоялся. Вердикт оглашен еще до нашего выступления. За нас приговор суда принял Иисус.

Представьте, что человек, которого вы любите больше всего на свете, распят за грехи, которые совершили вы. Представьте, какие чувства вы испытывали бы, наблюдая за этой казнью. В христианском понимании это лишь малая часть жертвы, которую Иисус принес ради вас. Келлер пишет: «Господь приписывает идеальное деяние Христа всем нам, как будто мы его совершили, и принимает нас в Свою семью»{270}.

Проблема с волей, как отмечает Дженнифер Хердт в книге Putting On Virtue («Облачиться в добродетель»), в том, что «Бог хочет преподнести нам дар, а мы хотим его купить»{271}. Мы постоянно стремимся отыскать смысл и заслужить спасение своим трудом и достижениями. Но согласно этому представлению, смысл и спасение даруются в тот момент, когда вы поднимаете белый флаг, сдаетесь на волю Божью и позволяете благодати наполнить вашу душу.

Для того чтобы выразить покорность Богу, Августин предлагает особую позу: руки приподняты и вытянуты в стороны, лицо обращено вверх, глаза устремлены к небесам в спокойном, но глубоко прочувствованном ожидании. Это выражение терпеливой покорности проистекает из осознания необходимости Бога и недостаточности собственных сил. Только Бог способен навести порядок в вашем внутреннем мире — не вы. Только он может направить ваши желания и преобразить ваши чувства{272}.

Открытость Богу, как считали Августин и многие христианские философы после него, начинается с ощущения собственной ничтожности и греховности. Смирению сопутствуют повседневные напоминания о собственном несовершенстве. Смирение освобождает нас от постоянных попыток быть лучше всех. Оно дает вниманию новую цель и возвышает то, на что мы обычно смотрим сверху вниз.

В молодости Августин карабкался наверх: он уехал из Тагаста, перебрался в Карфаген, затем в Рим и Милан в поисках более влиятельного общества, более блестящих умов. Он жил, как мы сегодня, в классовом обществе, стремящемся к вершинам. Но в христианстве, по крайней мере в идеальном его воплощении, великое содержится не во влиятельном и высоком, а в повседневном и низком — в омовении ног, а не в триумфальных арках. Кто возносит себя, будет принижен. Кто принижает себя, будет вознесен. Нужно спуститься, чтобы достигнуть вершины. Как писал Августин, «где смирение, там величие; где слабость, там сила; где смерть, там жизнь. Желая вторых, не пренебрегай первыми»{273}.

Герой, ведущий скромную жизнь, не избегает похвал, но его заслуги не отражают его глубинной ценности как человека.

Господь обладает талантами столь всеобъемлющими, что по сравнению с ними разница между умнейшим из нобелевских лауреатов и глупейшим из дурачков всего лишь в степени ничтожности. Все души равны в самом главном.

Августинианское христианство требует другой интонации — не властного тона, каким господин отдает повеления слуге, а покорности, с которой мы входим в любые отношения, надеясь подняться в них выше. Дело не в том, что мирские успехи и общественное признание плохи сами по себе, а в том, что мы получаем их на земле, где душа лишь отдыхает в пути, а не завершает его. Успех, обретенный здесь безнравственным способом, снижает вероятность конечного успеха, который не дается в состязании с другими.

Не совсем справедливо было бы утверждать, что Августин низко оценивал человеческую природу. Он верил, что каждый человек создан по образу и подобию Божию и наделен достоинством, которое оправдывает муки и смерть Христа. Точнее будет сказать, что Августин считал, что люди сами по себе, как самостоятельные индивиды, не способны на благую жизнь, они не в состоянии властвовать над своими желаниями. Они могут обрести порядок и подлинную любовь, лишь подчинив свою волю Господу. Дело не в том, что люди — жалкие существа, а в том, что они не обретут покоя, пока не успокоятся в Нем.

Благодать

Философия Августина и в целом многое в христианском учении предлагают еще один довод, противоречащий этике взращивания своего эго. По мнению Августина, люди не получают того, что заслуживают, потому что в противном случае жизнь обратилась бы в ад. Люди получают гораздо больше, чем заслуживают. Бог одаривает нас благодатью, безусловной любовью. Защита и забота Бога даруются нам именно потому, что человек их не заслуживает и не может заслужить. Благодать снисходит не потому, что мы хорошо сделали свою работу или пошли на большие жертвы ради своих детей или друзей. Благодать — это часть дара тво­рения.

Чтобы обрести благодать, нужно отказаться от мысли, что ее можно заслужить. Невозможно завоевать победу для Бога и получить награду за свои труды. Благодати нужно открыться. Мы не можем знать, когда она снизойдет на нас. Но тот, кто открыт ей и чувствует ее, ощущает ее в самые неожиданные моменты, когда она больше всего нужна.

Пауль Тиллих[56] в книге «Потрясение оснований»[57] пишет:

Благодать настигает нас, когда наше страдание и беспокойство велики. Она настигает нас, когда мы бредем мрачной долиной бессмысленной и пустой жизни. <…> Благодать настигает нас, когда наше отвращение к собственному бытию, безразличие, слабость, наша вражда, утрата направления и потеря самообладания становятся для нас невыносимыми. Она настигает нас, когда проходит год за годом, а совершенство жизни, по которому мы томимся, все не наступает; когда давнишнее принуждение царит внутри нас, как царило десятилетиями, когда отчаяние убивает всякую радость и мужество. Случается, что в такие минуты волна света прорвется в наш мрак и словно бы некий голос скажет: «Ты принят. Ты принят, принят тем, что больше тебя. Имени его ты не знаешь. Сейчас об имени его не спрашивай; может быть, ты найдешь его позже. Сейчас не пытайся ничего делать, быть может, потом ты сделаешь больше. Не стремись ни к чему, не совершай ничего, не предпринимай ничего. Просто прими факт своего принятия!» Если такое происходит с нами, мы испытываем благодать. После подобного переживания мы можем и не стать лучше, чем были прежде, и верить можем не сильнее, чем раньше. Но преображается все. В тот миг благодать побеждает грех и примирение устраняет пропасть отчуждения. И для такого опыта ничего не требуется, никаких предварительных религиозных, моральных или интеллектуальных условий — ничего, кроме принятия.

Массовая культура приучила нас к мысли, что людей любят за то, что они добрые, веселые, привлекательные, умные и внимательные. Трудно принимать любовь, которую, как нам кажется, мы не заслужили. Однако тот, кто свыкся с мыслью, что его принимают, испытывает большое желание ответить на эту любовь.

Когда страстно влюблены, мы постоянно ищем способы доставить любимому человеку удовольствие. Мы испытываем желание покупать ему подарки и петь глупые песни у него под окном. Те же чувства охватывают людей, которых коснулась благодать: они стремятся угодить Господу, они находят удовольствие в делах, которые могут быть Ему угодны, неустанно трудятся над тем, что может послужить к вящей Его славе. Желание человека показать, что он достоин любви Бога, способно пробудить огромную энергию.

Желания человека, который откликается на любовь Бога, постепенно преобразуются. Читая молитву, люди начинают все больше и больше просить о том, что, по их мнению, порадует Бога, а не их самих.

С этой точки зрения главная победа над собой достигается не в результате жесткой дисциплины или жестокой внутренней борьбы, а как итог того, что человек смог выйти за пределы своей личности, стал причастен Богу и сделал то, что представлялось естественным, чтобы ответить на Его любовь.

Так происходит процесс внутреннего преображения. И однажды, посмотрев по сторонам, человек замечает, что он изменился. Прежние объекты любви уже не вызывают трепета. Он любит иное, и не потому, что последовал определенному моральному кодексу, перенял строгую дисциплину или усвоил определенные привычки, а потому, что, как не раз повторяет Августин, стал тем, что он любит.

Прежние любови

После своего «обращения» Августин не начал вести тихий и спокойный образ жизни. Насладившись первым порывом оптимизма, он с тяжестью в сердце осознал, что по-прежнему грешен. Его ложные любови не испарились волшебным образом. Как пишет его биограф Питер Браун, «прошлое может подойти очень близко; его сильные и сложные эмоции умерли лишь недавно, и мы еще угадываем их очертания под тонким покровом нового чувства, которое наросло сверху»{274}.

Когда Августин писал «Исповедь», он не писал досужие мемуары, а фиксировал свои воспоминания, чтобы иметь возможность в тяжелый период провести переоценку своей личности. Браун отмечает: «Ему необходимо строить свое будущее на ином представлении о себе; а как иначе приобрести такое представление, если не через новую интерпретацию той части своего прошлого, кульминацией которой стало обращение — обращение, от которого он до недавнего момента ожидал великих чудес?»{275}

Августин напоминает верующим о том, что средоточие их жизни — не в них самих. Материальный мир прекрасен и достоин того, чтобы наслаждаться им, но радости этого мира гораздо слаще, если их сопровождает безграничная любовь Господа. Августин в молитвах и размышлениях радуется земному миру, но его радость выходит далеко за границы этого мира. Размышляя, Августин дает ответ на вопрос: «Что люблю я, любя Бога моего­?»

Не телесную красоту, не временную прелесть, не сияние вот этого света, столь милого для глаз, не сладкие мелодии всяких песен, не благоухание цветов, мазей и курений, не манну и мед, не члены, приятные земным объятиям, — не это люблю я, любя Бога моего. И однако я люблю некий свет и некий голос, некий аромат и некую пищу, и некие объятия — когда люблю Бога моего; это свет, голос, аромат, пища, объятия внутреннего моего человека — там, где душе моей сияет свет, который не ограничен пространством, где звучит голос, который время не заставит умолкнуть, где разлит аромат, который не развеет ветром, где пища не теряет вкуса при сытости, где объятия не размыкаются от пресыщения. Вот что люблю я, любя Бога моего.

Как отмечает богослов Лайза Фуллам, «смирение — это добродетель понимания своего “я” в единении с высшим смыслом, приобретенная, когда человек перестает ставить себя в центр жизни».

Безмолвие

После отречения в саду Августин доработал до конца семестра учителем риторики, в которую больше не верил. После этого он вместе с матерью, сыном и несколькими друзьями отправился на пять месяцев на виллу в Кассициакуме в 30 километрах от Милана. Там они предавались беседам, больше походившим на размышления ученого общества о глубоких вопросах. Августин с радостью отметил, что его мать непринужденно участвовала в обсуждении самых разных тем и даже возглавляла некоторые дискуссии. После этой поездки Августин решил вернуться в родную Африку, с тем чтобы жить в уединении в молитвах и размыш­лениях.

Общество направилось на юг — по той же дороге, напоминают нам биографы, по которой двумя годами ранее проследовала изгнанная матерью Августина конкубина. Странники были вынуждены свернуть у военного заграждения и добрались только до Остии. В Остии Августин долго разговаривал со своей матерью, которая к тому моменту уже осознавала, что скоро умрет.

Описывая эти беседы, Августин вспоминает, как вместе они «возносились к Нему Самому сердцем, все более разгоравшимся». Говоря о том, что «любое удовольствие, доставляемое телесными чувствами, осиянное любым земным светом, недостойно не только сравнения с радостями той жизни, но даже упоминания рядом с ними», мать и сын «перебрали одно за другим все создания Его и дошли до самого неба, откуда светят на землю солнце, луна и звезды», а затем от материальных предметов «пришли мы к душе нашей и вышли из нее, чтобы достичь страны неиссякаемой полноты».

Передавая этот разговор, Августин обозначает длинный период, который трудно передать на другом языке; в ряде переводов в нем повторяются слова «умолкнет», «умолкнут», «замолкнет». Волнение плоти умолкнет, вода и воздух умолкнут, сны и видения умолкнут, всякий язык умолкнет, и умолкнет все, что проходит, и человеческое «я» умолкает, покидая себя и уходя в молчание. Не то мать, не то сын восклицает: «…не сами мы себя создали; нас создал Тот, Кто пребывает вечно». Но и голос, произнесший это, замолкает. «Если… замолкнут, обратив слух к Тому, Кто их создал, заговорит Он Сам, один — не через них, а прямо от Себя». Августин и Моника слышат слово Божие «не из плотских уст, не в голосе ангельском, не в грохоте бури, не в загадках и подобиях, но Его Самого». И здесь они вздохнули, совершенно поняв друг друга.

Августин описывает идеальный момент возвышения: все замолкает, все стихает. Весь шум мирской сменяется тишиной. Затем приходит желание восхвалить Творца, но и эта хвала растворяется в кенозисе — самоопустошении человека. И тогда снисходит зарождающееся видение вечной мудрости, того, что Августин называет «счастливыми сокрытыми глубинами». Можно представить, какую радость испытывали мать и сын в этот момент высочайшего единения. После долгих лет слез и гнева, разрывов и примирений, погонь и манипуляций, дружбы и ссор они наконец пришли к союзу, обращенному вовне. Они объединились и растворились в созерцании того, что теперь любили оба.

Моника говорит: «Сын! Что до меня, то в этой жизни мне уже всё не в сладость. <…> Было только одно, почему я хотела еще задержаться в этой жизни: увидеть тебя православным христианином. Господь одарил меня полнее».

Чтобы исцелиться, нужно раскрыться. Верный путь лежит изнутри вовне. Клайв Стейплз Льюис отмечал: если на вечеринке вы сознательно стараетесь произвести хорошее впечатление, вряд ли вам это удастся. Это получается, только если вы думаете о других гостях. Если вы беретесь за творческий проект, стараясь быть оригинальным, скорее всего, ничего оригинального у вас не выйдет.

То же самое можно сказать и о спокойствии. Если вы стремитесь достичь внутреннего покоя и чувства святости, у вас ничего не получится. Это происходит неосознанно, когда ваше внимание сосредоточено на чем-то внешнем. Покой даруется тем, кто в самозабвении отдает все силы служению высокой цели.

Знания недостаточно для покоя и блага, поскольку в знании нет побуждения к добру. Только любовь побуждает к действию. Мы не становимся лучше оттого, что получаем новую информацию. Мы становимся лучше, потому что обращаем свою любовь на более высокие материи. Мы превращаемся не в то, что знаем, а в то, что любим. Обучение — это процесс образования любви.

Через несколько дней Моника слегла; смертельная болезнь унесла ее всего за девять дней. Она сказала Августину, что для нее уже не важно, где она будет похоронена, потому что Бог везде близко.

Когда она умерла, Августин склонился над ней и закрыл ей глаза. «Великая печаль влилась в сердце мое и захотела излиться в слезах».

В этот момент Августин, даже тогда не отрешившийся полностью от античного стоицизма, почувствовал, что ему следует овладеть собой и не поддаваться рыданиям. «Власт­ным велением души заставил я глаза свои вобрать в себя этот источник и остаться совершенно сухими. И было мне в этой борьбе очень плохо. <…> Лишился я в ней великой утешительницы, ранена была душа моя и словно разодрана жизнь, ставшая единой; ее жизнь и моя слились ведь в одно».

Друзья Августина собрались вокруг, а он продолжал подавлять свое горе: «…меня сильно угнетало, что меня так потрясает смерть… и потому еще другой болью болел я в боли моей, томясь двойной печалью».

Моника родилась в мире, где Европой правила Римская империя, а мыслью — рационалистическая философия. В своих сочинениях Августин отмечал мать как островок веры посреди океана чистого рационализма, пример духовной стойкости среди мирских устремлений. Став епископом, он до конца своих дней сражался, проповедовал, писал и спорил. Он оставил свой след в истории, как и мечтал в юности, но вовсе не так, как представлял. Он начал свой путь с убеждением, что властен над собственной жизнью, но ему пришлось отвергнуть эту идею, покориться Богу и открыться ему. Только тогда он стал готов к тому, чтобы снискать благодать, исполниться благодарности и возвыситься. На жизненном пути к победе приводит отступление. К жизни — смерть, за которой следует воскрешение. К неизмеримым высотам — долина покорности.

Глава 9. Самоанализ

Сэмюэл Джонсон родился в английском городе Личфилд в 1709 году. Его отец без особого успеха торговал книгами, а мать была необразованной женщиной, которая тем не менее считала, что вступила в неравный брак и заслуживает большего. «Мои отец и мать не принесли друг другу большого счастья, — вспоминал Джонсон. — Они редко беседовали; отец мой не выносил разговоров о делах, а мать, не читавшая книг, не говорила ни о чем ином. <…> Притом о делах у нее не было ясного представления, и потому речь ее состояла из жалоб, страхов и подозрений»{276}.

Джонсон родился настолько слабым, что все считали, что он не выживет. Его сразу отдали кормилице, через молоко которой он заразился туберкулезом, поразившим лимфатические узлы. От болезни он ослеп на один глаз, плохо видел вторым и оглох на одно ухо. Не миновала мальчика и оспа, навсегда оставив на лице уродливые следы. В надежде облегчить страдания врачи сделали разрез на его левой руке. В рану поместили конский волос и шесть лет не давали ей затянуться, чтобы время от времени выпускать скапливавшиеся жидкости, — в то время их связывали с заболеванием оспой. Кроме того, Джонсону удалили миндалины. Операция прошла неудачно, и на всю жизнь у него остались глубокие шрамы на левой половине лица, от уха до челюсти. Сэмюэл вырос крупным и из-за обезображенного лица походил на сказочного людоеда.

Он неистово боролся со своими недугами. Известен случай, когда в детстве, возвращаясь из школы, он не смог разглядеть уличную канаву, в которую боялся упасть. Тогда он встал на четвереньки и пополз по улице, внимательно всматриваясь в обочину. Когда ему предложили помощь, он рассердился и с негодованием отказался от нее.

На протяжении всей жизни Сэмюэл Джонсон, как многие хронически больные люди, опасался стать капризным. «Болезнь порождает много себялюбия, — писал он уже в старости. — Человек, терзаемый болью, ищет легких путей». Собственные недуги вызывали у него, как пишет биограф Уолтер Джексон Бейт, «сильнейшую требовательность к себе, чувство полной личной ответственности. <…> Особый интерес для нас представляет то, насколько рано, обнаружив физические различия между собой и другими, он стал нащупывать дорогу к независимости и гордому пренебрежению физическими ограничениями, с которыми ничего не мог поделать»{277}.

Джонсон получил строгое и всестороннее образование. Школа, где он учился, давала классическое образование, лежавшее в основе западной системы обучения, начиная с эпохи Возрождения и вплоть до XX века: Овидий, Вергилий, Гораций, мудрецы Афинской школы. Он изучал латынь и древнегреческий. За леность его секли: учитель приказывал провинившемуся перегнуться через стул и хлестал его розгой. «Этим я вас от виселицы спасаю»{278}, — слышали дети в то время. Позднее Сэмюэл Джонсон критически высказывался о порке. Но все же розга, по его мнению, была гуманнее, чем психологическое давление и эмоциональные манипуляции, к которым не задумываясь прибегают многие родители в наши дни.

Но больше всего знаний Джонсону дало самообразование. Несмотря на то что у него никогда не было теплых отношений с пожилым отцом, он охотно читал книги из его библиотеки: о путешествиях, любовные и исторические романы, и особое предпочтение получали рыцарские приключения. Он читал запоем. В девять лет, наткнувшись в «Гамлете» на сцену явления призрака, он в ужасе выбежал на улицу, чтобы убедиться, что мир живых все еще существует. Сэмюэл обладал превосходной памятью: ему достаточно было прочесть молитву один или два раза, чтобы помнить ее наизусть всю жизнь. По-видимому, он запоминал все: он цитировал слова малоизвестных авторов десятки лет спустя после того, как прочел их. Когда он был маленьким, отец заставлял его читать наизусть перед восхищенными гостями. Правда, мальчику было тошно от отцовского тщеславия.

Когда Сэмюэлу исполнилось 19 лет, его мать получила небольшое наследство; этих денег хватало, чтобы оплатить год учебы в Оксфорде. Джонсон не смог извлечь пользу из предоставленной судьбой возможности. Он приехал в Оксфорд уверенный в своих способностях, полный честолюбивых устремлений, жаждущий, как он писал позднее, заслужить себе имя и «приятную надежду вечной славы». Сначала он обнаружил, что беднее и ниже по происхождению, чем большинство студентов. Сэмюэл привык к независимости и не смог жить по правилам Оксфорда. Вместо того чтобы подчиниться косной системе, он стал противостоять ей и на малейшее проявление власти отвечал грубо и резко. «Я был вспыльчив и неразумен, — вспоминал он. — Обиду во мне приняли за склонность к проказам. Я был прискорбно беден и мыслил пробить себе дорогу своими сочинениями и умом, так что отвергал всякую власть и руководство»{279}.

Джонсона считали блестящим студентом. Так, он удостоился похвалы за перевод на латынь стихотворения Александра Поупа; сам Поуп признавался, что не может сказать, какой вариант лучше — латинский или первоначальный. Однако Джонсон также был непослушен, груб и ленив. Он объяснял преподавателю, что не ходил на лекции потому, что предпочитал катание на санях. Джонсон учился в режиме рывка, которого придерживался затем всю жизнь. Бывало, что целыми днями он сидел без дела, уставившись на циферблат часов, даже не следя за временем, а потом бросался с головой в учебу и в лихорадочном темпе выполнял все заданное, едва успевая к сроку.

В Оксфорде Сэмюэл Джонсон в некотором смысле слова обратился к христианству. Он начал читать богословскую книгу Уильяма Лоу A Serious Call to a Devout and Holy Life («Серьезный призыв к благочестивой и праведной жизни»), ожидая, как он сам писал, «найти ее скучной (какими обыкновенно бывают подобные книги) и, быть может, посмеяться над ней. Однако Лоу оказался достойным противником, и тогда я снова обрел в себе силы рационально мыслить и впервые задумался всерьез о религии». Книга Лоу, как и более поздние этические сочинения самого Джонсона, — это текст для применения на практике. Автор изобретает персонажей, чтобы вывести сатирические портреты типажей, пренебрегающих своими духовными интересами. Он подчеркивает, что мирские устремления не дают радости сердцу. Христианство не изменило Джонсона, но сильнее проявило в нем уже имевшиеся качества: чрезвычайно скептическое отношение к удовлетворению своих желаний и стойкость в нравственных требованиях к себе.

Осознавая свои высокие умственные способности, Джонсон на протяжении всей жизни руководствовался библейской притчей о талантах и уроке: что «лукавый раб и ленивый», который не использовал дарованных ему талантов, изгнан будет «во тьму внешнюю: там будет плач и скрежет зубов». Бог Джонсона был прежде всего суровым, а не любящим или исцеляющим. Джонсону предстояло всю жизнь ощущать себя постоянно оцениваемым, осознавать свое несовершенство и опасаться кары.

После года, проведенного в Оксфорде, деньги у Джонсона закончились, и он с позором вернулся в Личфилд. У него начался сильный приступ депрессии. Как писал Джеймс Босуэлл[58], «на него навалилась ужасная ипохондрия, сопровождаемая постоянной раздражительностью, нетерпимостью, разочарованием, тоской и отчаянием, которые превращали его жизнь в кошмар»{280}.

Чтобы хоть как-то занять себя, Джонсон совершал долгие, по 50 километров, прогулки. Он не вполне мог контролировать движения своего тела. У него начались тики и непроизвольные движения, которые многие современные специалисты считают первыми симптомами синдрома Турретта[59]. Он крутил руками, раскачивался взад-вперед, издавал странный свист и проявлял признаки обсессивно-компульсивного расстройства: гуляя по улице, выстукивал тростью странный ритм или пересчитывал число шагов, необходимое, чтобы войти в комнату, и если число не сходилось, то выходил и заходил снова. Есть с ним за одним столом было тяжело. Он поглощал пищу, как дикий зверь, торопливо заглатывая огромные ее количества и не заботясь о том, что пачкает свой и без того не отличавшийся аккуратностью костюм. Писательница Фанни Берни отмечала: «Другого столь уродливого лица, неуклюжих движений и необычных манер еще не знал мир — и не узнает. Он почти постоянно содрогается от конвульсивных движений, то рук, то губ, то ног, то колен, то всего вместе»{281}. Незнакомые люди, встретив его в трактире, думали, что перед ними деревенский дурачок или человек, страдающий тяжелой душевной болезнью. Но этот «дурачок» неожиданно поражал их мудрыми речами, невероятной эрудицией и безупречным цитированием классиков. Видимо, Джонсону доставляло удовольствие удивлять.

Страдания Сэмюэла Джонсона длились годами. Он пытался преподавать, но из-за нервных тиков был обречен вызывать у учеников смех, а не уважение. Открытая им школа, как отмечает один из историков, была, «вероятно, самой провальной частной школой в истории образования». В 26 лет он женился на сорокашестилетней Элизабет Портер. Этот брак многим казался странным. Биографы до сих пор расходятся во мнениях о Тетти, как Джонсон называл свою супругу. Красива она была или дурна собой? Серьезна или игрива? К ее чести следует заметить, что Тетти сумела рассмотреть за грубой внешностью Сэмюэла признаки грядущего величия, а он, к его чести, оставался ей верен всю жизнь. Он был нежным и благодарным любовником, способным на огромную эмпатию и ласку, и это несмотря на то, что несколько лет брака они провели по отдельности, жили каждый своей жизнью. Капитал на основание школы предоставила она, и большая его часть была потеряна.

Жизнь Сэмюэла Джонсона почти до 30 лет состояла из череды бедствий. Второго марта 1737 года он отправился в Лондон вместе со своим бывшим учеником Дэвидом Гарриком (впоследствии тот стал одним из самых знаменитых актеров в британской истории). Джонсон поселился в районе Граб-стрит и стал зарабатывать сочинительством. Он писал обо всем подряд и во всех жанрах: поэзия, драматургия, политические статьи, литературная критика, светские сплетни, эссе и так далее. Жизнь наемных писак с Граб-стрит была нищей, беспорядочной и часто жалкой. Например, поэт Сэмюэл Бойз заложил всю свою одежду и писал дома, сидя голым на кровати. Он завернулся в одеяло, прорезал в нем дыру для руки и писал стихи на клочках бумаги, положив их на колено. Сочиняя книгу, он закладывал ее первые страницы, чтобы было чем прокормиться, пока ее дописывает{282}. Джонсон никогда не опускался до такого уровня, но большую часть времени, особенно в начале, едва сводил концы с концами.

Тем не менее именно в этот период Джонсон совершил удивительный прорыв в журналистике. В 1738 году Палата общин приняла закон, запрещавший публиковать произнесенные в парламенте речи, объявив это «нарушением привилегий парламента». Журнал The Gentleman’s Magazine, чтобы донести до публики новости, решил печатать слегка завуалированные пересказы этих речей, выдавая их за вымысел. Два с половиной года Джонсон был единственным автором этой рубрики, несмотря на то, что он побывал в парламенте всего один раз. Информатор пересказывал ему, кто в каком порядке выступал, какой позиции придерживался и как ее обосновывал, а Джонсон сочинял красноречивые речи, которые могли бы быть произнесены на эти темы. Его речи были так хорошо написаны, что сами парламентарии от них не отрекались. Впоследствии на протяжении не менее чем 20 лет эти тексты считались точными записями произнесенных в парламенте речей. Даже в 1899 году они все еще появлялись в сборниках лучших мировых образцов ораторского искусства, приписываемые парламентариям, а не Джонсону{283}. На одном из званых обедов Джонсон услышал, как собеседники восхваляют речь Уильяма Питта-старшего[60], и вмешался, заметив: «Эту речь написал я на чердаке на Эксетер-стрит»{284}.

Образ жизни, который вел Сэмюэл Джонсон, сегодня не кажется чем-то необычным, но в то время он был редкостью. Ему приходилось полагаться только на свои силы. Не имея ни профессии, ни поддержки родственников, он был вынужден жить только своим умом, как современные фрилансеры. Его судьба — финансовое положение, положение в обществе, дружеские связи, мнения, ценность как человека — зависела от идей, которые возникали у него в голове.

В немецком языке для этого состояния есть слово Zerrissenheit, буквально означающее «фрагментация, раздробленность». Это потеря внутренней целостности, которая происходит вследствие многозадачной, разбросанной в сотнях направлений жизни. То, что Кьеркегор называл головокружением свободы. Когда внешние ограничения слабы, когда человек волен делать, что пожелает, когда перед ним не только тысячи вариантов, но и тысячи отвлекающих факторов, тогда жизнь теряет целостность и направление, потому что лишается крепкой внутренней структуры.

Внутренний раскол Джонсона усугубляли черты его характера. «Все в его натуре и манерах было исполнено силы и неистовства, — писал Босуэлл, — то, как он говорил, ел, читал, любил и жил». Более того, многие его качества противоречили друг другу. Нервные тики и нарушения моторики не давали ему полностью контролировать собственное тело, а депрессия и неуравновешенность — властвовать над собственным разумом. Он был крайне общительным человеком, который всю жизнь предостерегал от опасностей одиночества, но избрал профессию литератора, требовавшую много времени проводить наедине с собой. Он, по сути, вел холостяцкую жизнь, но испытывал сильнейшее половое влечение и всю жизнь боролся с тем, что называл грязными мыслями. Ему трудно было на чем-либо сосредоточиться надолго: «Я мало книг прочитал с начала до конца, — признавался он, — как правило, они были настолько отвратительны, что я не в силах был этого сделать»{285}.

Воображение

Сэмюэла Джонсона мучило воображение. Нам, живущим в эпоху после романтизма, воображение обычно представляется невинной, детской способностью, дарующей творчество и приятные фантазии. Джонсон же считал воображение даром не только драгоценным, но и страшным. Хуже всего ему приходилось по ночам. Его мучили кошмары, зависть, чувство собственной ничтожности, честолюбивые надежды и фантазии о похвалах и почете. Воображение, в мрачном представлении Джонсона, предлагает нам идеальные картинки ситуаций, например таких, как брак, в которых мы потом разочаровываемся, когда они оказываются далекими от идеала. Воображение — причина ипохондрии и других тревог, существующих только в нашем сознании. Оно понуждает нас с завистью сравнивать себя с другими, фантазировать о победах над соперниками. Воображение упрощает наши бесконечные желания и заставляет думать, будто они могут исполниться. Оно не дает нам наслаждаться собственными успехами, заставляя думать о том, чего так и не удалось достичь. Оно отвлекает нас от радостей дня сегодняшнего, унося вперед к недостижимым будущим возможностям.

Сэмюэла Джонсона всегда восхищала, озадачивала и ужасала вольная природа ума. Все мы отчасти, как Дон Кихот, писал он, боремся со злодеями, порожденными нашими фантазиями, и живем в идеях собственного сочинения, а не в реальности, как она есть. Разум Джонсона не знал отдыха и был не в ладах с самим собой. В одном из «опытов» о приключениях он писал: «У нас не так много оснований удивляться или оскорбляться, когда мы обнаруживаем несходство во мнениях с другими; ведь мы очень часто несхожи сами с собой».

Джонсон не сдавался на милость этих внутренних демонов; он боролся с ними. Он вообще был склонен бороться, хоть с другими, хоть с самим собой. Как-то раз редактор упрекнул его в напрасной трате времени. В ответ на это Джонсон, крупный и сильный, толкнул его и наступил ему на шею. «Он был груб, и я поколотил его; он был тупица, и я рассказал ему об этом».

Его дневники полны самокритики и клятв лучше организовать свое время. В 1738 году он писал: «О боже, дай мне сил… восполнить то время, что я провел в грехе лености». В 1857-м: «Господь всемогущий! Помоги мне избавиться от лености». В 1769-м: «Я намерен вставать — и надеюсь вставать каждый день… в восемь часов, а постепенно и в шесть»{286}.

В моменты, когда ему удавалось победить праздность и взяться за перо, его работоспособность была поразительна. Он мог сочинить текст на 30 страниц за один раз. В периоды творческой активности он писал по 1800 слов в час, то есть по 30 слов в минуту{287}. Иногда рядом с ним стоял посыльный и страницу за страницей сразу же относил в типографию, чтобы Джонсон не начал исправлять написанное.

Биограф Уолтер Джексон Бейт напоминает, что, хотя результаты вольного труда Джонсона поражают количеством и качеством, за первые два десятилетия ни один из его текстов не был опубликован под его именем. Отчасти это было решение самого Джонсона, отчасти — сложившийся в то время обычай наемных писателей на Граб-стрит. Даже достигнув среднего возраста, Джонсон не мог гордиться ни одним из своих произведений и считал, что и близко не подошел к тому, чтобы полностью задействовать собственные таланты. Он был малоизвестен, снедаем тревогами и эмоционально разбит. Его жизнь, по его собственному выражению, была «совершенно жалкой».

Привычный для англоязычного мира образ Сэмюэла Джонсона — результат великолепного жизнеописания Джеймса Босуэлла. И этот образ отнюдь не жалок. Биограф показал нам человека, примирившего в себе многие противоречия: он радостный, остроумный, целостный и притягательный. Но это искусственная конструкция. Благодаря сочинительству и умственным усилиям Джонсон привел себя к некоторой целостности, не упрощая. Да, он стал надежным и обязательным человеком.

Задачу писателя Джонсон видел еще и в том, чтобы служить читателям и возвышать их. «Долг писателя всегда в том, чтобы делать мир лучше», — написал он однажды. И к зрелому возрасту он узнал, как этого добиться.

Гуманизм

Как он этого добился? Прежде всего, как и большинство из нас, он действовал не один. Сегодня мы говорим о выработке характера (как и обо всем остальном) с индивидуалистической позиции, но характер вырабатывается в обществе. Зрелость Джонсона пришлась на то время, когда в Велико­британии жили феноменально одаренные писатели, художники, артисты и мыслители — от философа Адама Смита до живописца Джошуа Рейнольдса и публициста Эдмунда Берка[61]. Каждый из них служил примером для остальных.

Этих выдающихся людей объединяли гуманистические взгляды, они были героями, но героизм их был не военного, а интеллектуального порядка. Они стремились смотреть на мир объективно, не поддаваясь самообману тщеславия и недостаткам своей природы. Они искали практическую, нравственную мудрость, способную дать им внутреннюю целостность и смысл жизни.

Сэмюэл Джонсон стал образцом гуманиста. По словам биографа Джеффри Мейерса, он был «скоплением противоречий: ленивый и энергичный, меланхоличный и веселый, рассудительный и иррациональный, умиротворенный и одновременно мучимый религией»{288}. Как отмечал Джеймс Босуэлл, он боролся с этими порывами, подобно римскому гладиатору в Колизее, бился с «дикими зверями на арене, готовыми броситься на него. После битвы он загонял их обратно в логова, но, так как он их не убивал, они по-прежнему ему угрожали». Всю жизнь он сочетал в себе интеллектуальную строгость Ахилла с сострадательной верой раввина, священника или муллы.

Джонсон видел мир так, как умел: единственным полуслепым глазом, в разговоре, в литературе. Писатели редко отличаются высоконравственной натурой, но Джонсон, если можно так сказать, дописался до добродетели.

Он писал в трактирах и кафе. Грубый, растрепанный, уродливый, он был поразительно компанейским человеком. Джонсон часто размышлял вслух, изливая на слушателей бурный поток нравственных сентенций и острот, словно нечто среднее между Мартином Лютером и Оскаром Уайльдом. «С Джонсоном невозможно спорить, — сказал однажды писатель Оливер Голдсмит, — если его выстрел не попадает в цель, он добивает противника прикладом».

Сэмюэл Джонсон прибегал к любым доводам и в диспутах часто менял сторону, если ему казалось, что спор от этого станет интереснее. Многие его знаменитые высказывания кажутся экспромтами, рожденными в застольной беседе (но нередко они просто отшлифованы, так чтобы казаться экспромтами): «Патриотизм — последнее прибежище негодяя», «Лучшая проверка нации на цивилизованность — то, как нация заботится о своих неимущих», «Когда человек знает, что через две недели будет повешен, это здорово помогает сосредоточиться», «Если вы устали от Лондона, вы устали от жизни».

Его литературный стиль сродни обмену репликами в приятной беседе. Он высказывает довод, затем уравновешивает его встречным доводом, который, в свою очередь, уравновешивается новым контрдоводом. Приведенные выше известные афоризмы создают обманчивое впечатление, что Джонсон придерживался твердых взглядов по каждому вопросу. На самом деле в беседе он обычно поднимал тему, скажем картежная игра, перечислял ее достоинства и недостатки, а затем медленно склонялся к той или иной позиции. В рассуждении о браке особенно ясно прослеживается его склонность к каждому достоинству присовокуплять недостаток: «Я изобразил на странице моей записной книжки схему всех женских добродетелей и пороков, где с каждой добродетелью граничат пороки, а с каждым пороком соотнесены добродетели. Я заключил, что остроумие саркастично, великодушие властно, что жадность экономична, а невежество исполнительно».

Сэмюэл Джонсон был пламенным дуалистом: он верил, что только противоречия, парадоксы и антиномии способны отразить сложность действительности. Он не был теоретиком, так что его не смущали антитезы, доводы, которые кажутся несовместимыми, но на деле совместимы. Как отмечал литературный критик Пол Фасселл, многочисленные «но» и «однако» входят в суть джонсоновского стиля, отражая его мнение: чтобы что-то понять, нужно рассмотреть предмет с разных сторон, со всеми его противоречиями{289}.

Конечно, складывается впечатление, будто Джонсон много времени проводил в праздности, в тех мелких и бесцельных развлечениях, каким предаются дружеские компании. Услышав, что кто-то утонул в реке, Джонсон немедленно туда прыгнет, и именно в том же месте, чтобы проверить, сможет ли он выжить. Узнав, что пистолет может взорваться, если его зарядить сразу несколькими пулями, он тут же загонит в ствол семь пуль и примется палить в стену.

Джонсон с головой погрузился в лондонскую жизнь. Он брал интервью у проституток и спал в парках бок о бок с поэтами. Он писал: «Счастье не обрести в самосозерцании; оно заметно, когда отражается от другого человека». Он искал самопознания, но лишь косвенно, подтверждая свои наблюдения действительностью. «Я считаю потерянным каждый день, в который не узнал нового человека», — отмечал он. Он боялся одиночества и всегда последним уходил из паба, предпочитая ночами бродить по улицам со своим беспутным приятелем Ричардом Сэвиджем, нежели возвращаться домой.

«Истинное состояние всякой нации, — писал он, — это ее простонародная жизнь. Характер народа познается не в школах и не во дворцах». Джонсон общался с людьми всех слоев и классов. Позднее он приглашал под свой кров бродяг, а знатных лордов веселил и оскорблял. Когда Джонсон закончил работу над своим знаменитым словарем, который, к слову, дался ему с большим трудом, лорд Честерфилд запоздало объявил себя его покровителем, на что Джонсон ответил одним из замечательнейших письменных проявлений неповиновения:

Покровитель ли тот, милорд, кто равнодушно взирает на тонущего человека, борющегося за жизнь, а когда тот выберется на берег, тогда только обременяет его помощью? Внимание, которым вы изволили почтить мои труды, было бы ценно, случись это раньше; но оно запоздало и достигло меня, когда я уже стал к нему безразличен и не рад ему, когда я одинок и не могу поделиться им, когда я известен и в нем не нуждаюсь.

Абсолютная честность

Джонсон считал, что политика или социальные преобразования не способны решить важнейшие проблемы человечества. Не случайно ему приписывают авторство двустишия из поэмы Оливера Голдсмита «Путник»: «В судьбе людской сколь неприметна роль, Что мнят играть закон или король!» Он не был ни метафизиком, ни философом. Наука ему нравилась, но он считал ее второстепенной. Он осуждал тех, кто проводил жизнь в педантичных изысканиях в окружении «ученой пыли», и с глубоким недоверием относился к умственным построениям, пытавшимся объяснить все сущее в одной логической структуре. Его интересы охватывали все сферы жизни, он следовал своему природному любопытству и делал обобщения как универсал, выстраивая связи между разными областями. Джонсон придерживался мнения, что «человек, который говорит только об одном предмете или действует только в одной области, редко бывает приятен и почти никогда — полезен, в то время как человек широких познаний часто приносит пользу и всегда радует»{290}.

Он не был мистиком. Философия Джонсона основывалась на чтении истории и литературы и на непосредственных наблюдениях: он упорно сосредоточивался на том, что называл «живым миром». Как отмечает Пол Фасселл, Джонсон опровергал всякий детерминизм. Он отвергал представление о том, что поведение человека определяется безличными неколебимыми силами. Его горящий взгляд всегда был сосредоточен на особенностях каждого индивида. Как позднее писал Ральф Уолдо Эмерсон, «души спасаются не оптом»{291}. Джонсон пламенно верил в таинственную сложность и врожденное достоинство каждой личности.

Он был моралистом в лучшем смысле этого слова. Он считал, что большинство проблем по своей сути нравственные проблемы. «Счастье общества определяется добродетелью», — писал он. Для него, как и для других гуманистов того времени, важнейшей человеческой деятельностью был трудный нравственный выбор. Он, как и другие гуманисты, видел в литературе мощное средство нравственного совершенствования, которое дает не только новую информацию, но и новый опыт и которое способно повысить осознанность, стать поводом для оценки и поучать через удовольствие.

Сегодня многие писатели смотрят на литературу и искусство лишь с эстетической позиции. Джонсон же считал произведения искусства нравственными предприятиями. Он надеялся войти в число писателей, которые делают «добродетель пламенной, а истину уверенной». Он добавлял: «Долг писателя всегда в том, чтобы делать мир лучше». По выражению Фасселла, «Джонсон воспринимает сочинительство как нечто сродни христианскому таинству, которое в англиканском катехизисе определяется как “внешний и видимый знак дарованной нам внутренней духовной благодати”».

Несмотря на то что Джонсон писал быстро и ради заработка, он не позволял себе писать плохо. Он гнался за идеалом полной литературной честности. «Первый шаг к величию — это честность» — гласит одна из его сентенций.

Он смотрел на человеческую натуру свысока, но с сочувствием. В Древней Греции говорили, что Демосфен стал великим оратором не вопреки заиканию, а благодаря ему. Недостаток стал стимулом развивать соответствующий навык. Герой обретает силу в момент величайшей слабости. Джонсона сделали великим моралистом его недостатки. Он понял, что никогда их не преодолеет, что его жизнь не станет одной из банальных историй о торжестве добродетели над пороком, в лучшем случае это будет история о том, как добродетель научилась жить рядом с пороком. Он писал, что искал средства не для излечения от своих недостатков, а для облегчения их проявлений. Осознание постоянной борьбы позволяло ему сочувствовать изъянам других. Он был моралистом, но добросердечным моралистом.

Сострадание раненого человека

Чтобы узнать, от каких грехов страдал Сэмюэл Джонсон, достаточно посмотреть на темы его сочинений: вина, стыд, отчаяние, скука и так далее. Как отмечает Уолтер Джексон Бейт, четверть его «опытов», написанных для журнала Rambler, касаются зависти. Джонсон понимал, что чаще всего завидует чужим успехам: «Величайшая ошибка человечества в том, что мы недовольны условиями, на которых нам даются жизненные блага».

Главной интеллектуальной добродетелью Джонсона была ясность ума, благодаря которой ему так удавались меткие и емкие наблюдения. Многие из них психологически тонко запечатлели человеческое несовершенство.

● Гения чаще всего губит он сам.

● Если вы бездельничаете, избегайте одиночества, если же одиноки — не бездельничайте.

● Есть люди, от которых очень хочется отделаться, но мысль о том, что они отделаются от вас, невыно­сима.

● Любое самоограничение есть завуалированная по­хвальба: смотрите, сколько у меня всего, без чего я могу обойтись.

● Основное достоинство человека — умение противостоять себе самому.

● Ни одно место не убеждает так в тщеславии людских надежд, как публичная библиотека.

● Мало кто может похвастаться сердцем, которое не стыдится открыться самому себе.

● Всегда перечитывайте свои сочинения и, встретив фразу, которая кажется вам особенно удачной, вычеркивайте ее.

● Каждый склонен убеждать себя в том, что останется верен своим решениям; убедить же в скудоумии способны только время и частота эксперимента.

В своих моральных «опытах» Джонсон упорядочивал мир, привязывая свои переживания к стабильности истины. Ему приходилось останавливаться, чтобы воспринимать мир объективно. В подавленном состоянии люди часто ощущают себя во власти ясной и в то же время неопределенной грусти, но Джонсон бросается прямо в боль, прижимает ее, расчленяет и частично обезоруживает. В эссе о печали он отмечает, что большинство страстей влекут к уничтожению самих себя: испытывающий голод — насыщается, испытывающий страх — бежит, испытывающий похоть — предается плотским наслаждениям. Но печаль является исключением. Она не указывает пути к избавлению. Печаль лишь усиливается печалью.

Причина в том, что печаль — «состояние разума, в котором наши побуждения, отвернувшись от будущего, направлены в прошлое; это неутолимое желание, чтобы то, что свершилось, было иначе; это мучительная и изнуряющая жажда предмета или удовольствия, нами утраченного». Многие стараются избежать печали, живя скромно, или облегчить ее, заставляя себя выходить в общество. Джонсон отвергает подобные решения. Его совет: «Надежное и универсальное средство против печали — это дело. <…> Печаль есть нечто вроде ржавчины на душе, а каждая новая идея, проходя сквозь душу, помогает ее очистить. Это гниение, вызванное застойной жизнью, и исцеляется оно движением и упражнением».

Для Сэмюэла Джонсона его сочинения — это еще и упражнения в противостоянии самому себе. «Жизнь для Джонсона — это битва, — замечает Фасселл, — причем битва нравственная»{292}. Джонсон пишет именно о тех вопросах, которые его терзают: об отчаянии, гордыне, жажде новизны, скуке, чревоугодии, чувстве вины, тщеславии. Он не тешит себя иллюзией, что такое поучение наставит его на путь добродетели. Но он ищет и использует способы для тренировки своей воли. Например, в молодости он сильнее всего страдал от греха зависти. Он осознавал собственные таланты, но при этом понимал, что другие добиваются успеха там, где он терпит поражение. И тогда он продумал стратегию преодоления зависти в своем сердце. Несмотря на то что он считал, что один грех не стоит истреблять при помощи другого, он признавал, что зависть настолько зловредное состояние ума, что преобладание почти любого другого качества будет предпочтительнее. Он выбрал гордыню, сказав себе, что завидовать значит признавать собственную ущербность, так что лучше настаивать на своем превосходстве. И как только он чувствовал, что начинает завидовать, он убеждал себя в собственном превосходстве.

Позднее, обратившись к библейской морали, он проповедовал любовь и милосердие. Мир изобилует грехом и печалью, так что «предмета для зависти нет». У каждого в жизни свои беды. Почти никто не наслаждается по-настоящему собственными успехами, потому что желания всегда опережают время и мучают человека образами недоступного.

Стабильность истины

Слова Сэмюэла Джонсона об эссеисте Джозефе Аддисоне[62] можно применить и к нему самому: «Ничто заслуживающее порицания не укрывалось от этого человека; он быстро подмечал все дурное и смешное и охотно обнажал его».

В ходе столь тщательного исследования мира Джонсон все-таки изменил свою жизнь. В юности он был болезненным депрессивным неудачником. В зрелом же возрасте не только его мирская слава гремела на всю страну, но и самого его считали человеком великой души. Перси Хейзен Хьюстон в биографии Джонсона объясняет, как терпимость и милосердие сформировали его суждения о мире:

Душа его окрепла, и он стал рассматривать поведение людей в свете своего страшного жизненного опыта, который позволил ему проникать в человеческие побуждения с уверенностью и пониманием. Остро осознавая мелочность нашей жизни и узкие границы нашего знания, он удовлетворился тем, что оставил загадку конечных целей на милость высшей силы; ибо пути Господни неисповедимы, а задача человека в этом, незрелом, существовании должна состоять в том, чтобы искать законы, которые помогают ему приготовиться к встрече с Божественным милосердием{293}.

Джонсон много размышлял и пришел к твердому убеждению о сложности и несовершенстве мира. Он достиг этого серьезностью, самокритичностью, нравственным пылом и стремлением видеть вещи такими, какие они есть.

Монтень

Чтобы лучше описать джонсоновский метод самовоспитания через нравственный поиск, давайте сравним его с другим выдающимся мыслителем — прекрасным французским писателем XVI века Мишелем де Монтенем. Одна моя студентка Хейли Адамс нашла замечательное сравнение: Джонсон похож на рэпера с Атлантического побережья: глубоко чувствующий, серьезный, воинственный, а Монтень — на рэпера с Тихоокеанского побережья: не менее реалистичный, но более спокойный, расслабленный, пригревшийся на солнце. Монтень писал лучше, чем Джонсон. Его сочинения создали и определили жанр эссе. Он был так же нравственно серьезен, так же упорно искал способ понять себя и следовать добродетели, но избрал иной подход. Джонсон стремился изменить себя через прямое нападение и серьезные усилия. Монтеня его личность и слабости скорее забавляли, и он шел к добродетели через принятие себя и самосовершенствование.

Монтень воспитывался совсем не так, как Джонсон. Он был любимым ребенком в состоятельной семье, его детство проходило в поместье недалеко от Бордо. Его нежно и ласково воспитывали по гуманистической программе, составленной его отцом — лучшим из отцов, по мнению Мишеля. Каждое утро его радостно будила игра на музыкальном инструменте. Воспитание было призвано дать мальчику всестороннее образование и привить скромность. Мишель окончил престижную школу-интернат, затем служил в городском совете и был членом местного парламента.

Монтень был человеком благополучным, чего нельзя сказать об эпохе, в которой он жил. Он состоял на государственной службе в то время, когда вокруг бушевали гражданские войны на почве религии. В некоторых из них он пытался выступить в роли миротворца. В возрасте 38 лет он отошел от общественной жизни, чтобы вернуться в поместье и наслаждаться там жизнью ученого. Если Джонсон писал в шумных пабах Граб-стрит, то произведения Монтеня появлялись на свет в тихом уединении библиотеки — в просторной комнате в башне, стены которой украшали античные и библейские изречения.

Первоначально Монтень намеревался изучать труды мыслителей древности (Плутарха, Овидия, Тацита) и Отцов церкви (он придерживался, по крайней мере официально, традиционных взглядов Римско-католической церкви, хотя, более склонный к практическому мышлению, нежели к абстрактному, он, по-видимому, черпал в богословии гораздо меньше мудрости, чем в истории). Он думал, что будет писать ученые трактаты о войне и государственном управлении.

Но ум его этого не допустил. Как и Сэмюэл Джонсон, Мишель де Монтень в середине жизни стал все чаще думать о том, что в фундаментальном смысле живет неправильно. Удалившись от мира, он обнаружил, что разум не дает ему спокойно предаваться размышлениям, что его разум спонтанен, непостоянен и разобщен. Монтень уподоблял свои мысли отблескам света, пляшущим на потолке, когда солнце отражается от поверхности воды. Его сознание все время металось в разные стороны. Размышляя о себе, он мог обнаружить лишь мимолетные представления, за которыми тут же следовали другие, не связанные с ними, а за ними все новые и новые.

Монтень впал в депрессию и в этом страдании стал предметом своих сочинений. «Нам — я и сам не знаю почему — свойственна двойственность», — писал он. Воображение покидает его. «Я не в силах закрепить изображаемый мною предмет. Он бредет наугад и пошатываясь, хмельной от рождения… И я не рисую его пребывающим в неподвижности. Я рисую его в движении… Нужно помнить о том, что мое повествование относится к определенному часу. Я могу вскоре перемениться».

Монтень пришел к осознанию того, насколько трудно властвовать над собственным умом или даже над собственным телом. «Предоставляю вам поразмыслить, существует ли такая часть нашего тела, которая безотказно выполняла бы свою работу в согласии с нашей волей и никогда бы не действовала наперекор ей».

Таким образом, для Монтеня сочинительство есть акт интеграции себя в мир. Его теория говорила о том, что фанатизм и насилие, свидетелем которых он был, во многом являлись результатом паники и неуверенности, проистекающих из неспособности поймать в себе неуловимое. Погоня за мирскими благами и вечной славой — лишь тщетные усилия людей, ищущих вовне средство обретения внутреннего покоя и гармонии с собой. «Каждый устремлен куда-то в будущее, потому что не достиг самого себя». Опыты помогли Монтеню достичь самого себя. Своим творчеством он привел в порядок свое расколотое «я».

И Сэмюэл Джонсон, и Мишель де Монтень стремились к глубокому осознанию своего «я», но шли к нему разными путями. Джонсон описывал других людей и окружающий его мир, рассчитывая через эти образы определить себя. Даже когда он писал чью-то биографию, в чужой портрет просачивалось столько его собственных черт, что эти жизнеописания казались его собственными. Монтень же описывал себя и свою реакцию на события и при помощи самоанализа надеялся определить природу, общую для всех мужчин и женщин. Он отмечал, что «у каждого человека есть все, что свойственно всему роду людскому».

Эссе Джонсона обозначают авторитетную позицию, Монтень же пишет скромно и осторожно. Его сочинения формально не структурированы, в них нет четкой логики, они словно вырастают друг из друга. Высказав довод, Монтень через несколько месяцев мог вернуться к тексту и оставить на полях пометку, чтобы включить пришедшую ему в голову мысль в окончательный вариант текста. Подобная небрежность маскировала серьезность его предприятия. Он представлял дело так, будто оно было пустяковым, но в действительности относился к своему начинанию весьма серьезно. Монтень понимал, что прежде никто не писал ничего подобного, что до него никто не пытался честно раскрыть свое «я» и таким образом дать представление о нравственной жизни. Он пытался обозначить новый путь к характеру, намекнуть на новый тип героя — безжалостно честного, но с сочувствием относящегося к своему внутреннему миру. Его стиль был беззаботным, а задача — тяжелой: «Осознание собственных изъянов требует истинного напряжения души». Он стремился не просто раздвинуть границы знания о самом себе ради славы, внимания или успеха, но бросал себе вызов, чтобы прийти к целостной и упорядоченной жизни: «Величие души не столько в том, чтобы без оглядки устремляться вперед и все выше в гору, сколько в том, чтобы уметь посчитаться с обстоятельствами и обойти препятствия».

Монтень видел решение своих нравственных проблем в самопознании и самопреобразовании. Он хотел заслужить самоуважение. «Всякий может фиглярствовать и изображать на подмостках честного человека; но быть порядочным в глубине души, где все дозволено, куда никому нет доступа, — вот поистине вершина возможного».

Монтень оставил успешную карьеру, потому что чувствовал, что ему важнее обрести внутреннюю глубину и самоуважение. И он смело, не оправдываясь, посмотрел в глаза правде о себе. В своей борьбе он добился изящного равновесия, которое на протяжении многих веков очаровывает читателей. В большинстве случаев его недостатки вызывали у него лишь улыбку.

Представление Монтеня о себе было скромным, но твердым. Он признавал: он невзрачный, непримечательный человек, настолько непримечательный, что, когда едет со своими слугами, людям непонятно, кто из них господин. Если у него плохая память, он говорит об этом. Если он не умеет играть в шахматы и другие игры, он говорит об этом. Если он дряхлеет, он говорит об этом. Он корыстен, как большинство людей, и не скрывает этого: «Покопайся каждый из нас хорошенько в себе, и он обнаружит, что самые сокровенные его желания и надежды возникают и питаются по большей части за счет кого-нибудь другого». Монтень отмечает, что большинство целей, за которые мы боремся, скоротечны и хрупки. Философ может воспитать свой ум и стать величайшим в истории, но укуса бешеной собаки будет достаточно, чтобы превратить его в неистовствующего идиота.

Именно Монтеню принадлежит высказывание, которое уравнивает всех: «Даже на самом высоком из земных престолов сидим мы на заду». Он утверждает: «Если бы и другие всматривались в себя столь же пристально, как это делаю я, то и они нашли бы себя такими же, каков я, то есть заполненными всякой тщетой и всяким вздором. Избавиться от этого я не могу иначе, как избавившись от себя самого. Все мы проникнуты суетой, но тот, кто это чувствует, все же менее заблуждается; впрочем, может быть, я и неправ». Как отмечает Сара Бейкуэлл в своей замечательной книге How to Live («Как правильно жить»), этот заключительный аккорд: «…впрочем, может быть, я и неправ» — и есть сущность Мишеля де Монтеня.

Известен случай, когда слуга, ехавший следом за Монтенем, пустил лошадь в галоп, и та столкнулась с лошадью хозяина. Монтень вылетел из седла и отлетел минимум на десять шагов. Он потерял сознание и лежал неподвижно, словно мертвый. Перепуганные слуги понесли его обратно в замок. По пути он пришел в себя. Слуги рассказывали, что он хватал ртом воздух, царапал грудь и рвал на себе одежду, словно желая освободиться. Внутренний взор самого Монтеня запечатлел этот случай совершенно иначе. «Мое самочувствие было поистине очень приятным и спокойным, — вспоминал он, — я ощущал какую-то истому и необычайную слабость». Ему казалось, будто его бережно несет по воздуху волшебный ковер.

Какая же огромная разница, размышлял позднее Монтень, между внешним обликом события и внутренним его переживанием, и насколько это удивительно. Из этого случая он извлек оптимистичный урок: незачем думать о том, как умирать. «Не беспокойтесь, что вы не знаете, что означает умереть: сама природа, когда придет срок, достаточно основательно научит вас этому. Она сама все за вас сделает, не занимайте этим своих мыслей»{294}.

Кажется, будто темперамент Монтеня сводится к простому уравнению: объективный, но чуть свысока взгляд на свою природу плюс способность удивляться и восхищаться странностями творения равны умиротворяющему духу равновесия. По словам Сары Бейкуэлл, он был «свободен до легкомыслия»{295}. Похоже, что Монтень всегда сохранял равновесие, не торжествуя чрезмерно, когда дела шли хорошо, и не впадая в отчаяние, когда все было плохо. Он создал стиль в прозе, воплощавший изящную невозмутимость, а затем попытался и сам стать столь же невозмутимым. «Я жажду лишь одного: окончательно облениться и проникнуться ко всему равнодушием», — не совсем убедительно пишет он. «Я избегаю брать на себя какие бы то ни было обязательства», — отмечает (или предупреждает) он в другом месте. Если присмотреться, то можно заметить, как в одном за другим эссе он побуждает себя спокойно принимать свое «я»: «Что до меня, то, вообще говоря, я могу хотеть быть другим и могу осуждать себя в целом и не нравиться самому себе и умолять Бога о полном моем преображении и о том, чтобы Он простил мне природную слабость. Но все это, по-моему, я могу называть раскаянием не более, чем мое огорчение, что я не ангел и не Катон. Мои поступки по-своему упорядоченны и находятся в соответствии с тем, что я есть, и с моими возможностями. Делать лучше я не могу». Своим девизом он выбрал: «Я не сужу».

Монтень читает медленно и поэтому сосредоточен лишь на нескольких книгах. Он немного ленив и поэтому учится отдыхать. (Джонсон давал себе страстные отповеди ради самосовершенствования; Монтень этого не делает. Джонсон был нравственно строг, Монтень — нет.) Разум Монтеня склонен отвлекаться, так что он этим пользуется и учится рассматривать вещи с разных сторон. Каждый изъян чем-то компенсируется.

Монтень никогда не был по душе строгим и требовательным к себе, и людям казалось, что спектр его эмоций слишком узок, устремления слишком скромны, а спокойствие слишком скучно. Они не могли его опровергнуть (он не пользуется традиционной логической структурой, так что в тексте трудно отыскать доводы, которые можно было бы опровергать) и делали вывод, что его всепроникающий скептицизм и принятие себя ведут лишь к самодовольству и даже к некоторому нигилизму. Такие читатели его не воспринимали всерьез: они видели в нем лишь эмоциональную отстраненность и попытки избежать конфликта.

В этом есть доля истины, что Монтень, разумеется, отметил и сам: «Меня одолевает какое-нибудь неприятное представление; я нахожу, что заменить его новым много проще, чем побороть; и, если я не могу заместить его представлением противоположного свойства, я все же замещаю его каким-либо другим. Разнообразие всегда облегчает, раскрепощает и отвлекает. Если я не могу одолеть засевшее во мне неприятное представление, я стараюсь улизнуть от него и, убегая, петляю из стороны в сторону, пускаюсь на всевозможные хитрости».

Пример Монтеня учит нас, что реалистично заниженные ожидания позволяют в большинстве случаев оставаться довольным. Однако он не просто бездельник, живущий в родительском замке. Иногда он притворяется невозмутимым, часто скрывает серьезность своего замысла, но все же у него есть идеальное представление о жизни и обществе. Оно основано не на идее спасения или высшей справедливости, как предпочли бы более честолюбивые души, а на идее дружбы.

Эссе Мишеля де Монтеня о дружбе — одно из самых трогательных его сочинений. Оно посвящено его близкой дружбе с Этьеном де ла Боэси[63], которая длилась около пяти лет, до смерти Боэси. Оба писатели и мыслители, они, как сказали бы в наши дни, были родственными душами.

Такая дружба все делает общим: волю, мысли, мнения, имущество, семьи, детей, честь, любовь. «Наши души были столь тесно спаяны, они взирали друг на друга с таким пылким чувством и, отдаваясь этому чувству, до того раскрылись одна перед другой, обнажая себя до самого дна, что я не только знал его душу, как свою собственную, но и поверил бы ему во всем, касающемся меня, больше, чем самому себе». Если бы создавалось идеальное общество, заключает он, такая дружба стояла бы на его вершине.

Два вида доброты

И Мишель де Монтень, и Сэмюэл Джонсон — блестящие эссеисты, мастера перспективы. Каждый из них по-своему был гуманистом, каждый стремился с помощью литературы обрести великие истины, донести их до человеческого разума и совершал этот подвиг с чувством смирения, сострадания и любви к ближнему. Они оба старались запечатлеть в прозе хаос бытия и установить внутренний порядок и дисциплину. Однако Джонсон отличался эмоциональными крайностями, в то время как Монтень был эмоционально умерен. Джонсон предъявлял к себе строгие нравственные требования, Монтень стремился сохранять невозмутимость и смотрел на себя с иронией. Джонсон искал борьбу и страдания, Монтень же был более жизнерадостным, и изъяны мира его забавляли. Джонсон исследовал мир, чтобы стать таким, каким он желал быть. Монтень же исследовал себя, чтобы познать мир. Джонсон — строгий моралист в городе, где бушуют чувства и борется честолюбие. Он пытался разжечь нравственный пыл и заставить тщеславных буржуа задуматься о высоких истинах. Монтень — остров спокойствия в стране, разрываемой гражданской войной и религиозным фанатизмом. Джонсон стремился возвысить людей по примеру героев. Монтень опасался, что тот, кто пытается возвыситься над человеческим предназначением, в конце концов обрушится в недочеловеческое и в поисках совершенства начнет сжигать людей на кострах.

Каждый из нас решает для себя, кто ему ближе — Монтень или Джонсон, у кого и чему можно поучиться. В моем представлении Джонсон своими усилиями достиг большего величия. Он понимал, что для выработки характера требуется сильное давление, что материал сопротивляется, что где-то приходится давить, где-то — резать, а где-то — рубить, и для этого необходимо противостоять напряженным событиям реального мира, а не изолироваться от них. Уравновешенность Монтеня обусловлена отчасти тем, что тот вырос в достатке и имел возможность удалиться от хаоса истории в уют своего замка. Монтень обладал настолько мягкой натурой, что ее, возможно, и удавалось трансформировать осторожным наблюдением. Однако большинство из нас, попытавшись последовать его примеру, скорее всего, увязнут в самолюбовании и ничего не достигнут.

Великое дело

В 1746 году Сэмюэл Джонсон подписал договор на составление словаря английского языка. Подобно тому как он постепенно упорядочивал свою внутреннюю жизнь, он собирался упорядочить и родной язык. Французская академия начала аналогичное предприятие еще в XVII веке; на составление французского словаря у 40 ученых ушло 55 лет. Джонсон с шестью писцами справились со своей задачей за восемь. Он дал определения 42 тысячам слов и включил в словарь около 116 тысяч примеров их употребления. Еще около ста тысяч примеров он не стал использовать.

Джонсон читал все английские тексты, какие только удавалось достать, отмечал в них употребление слов и выбирал фразы для примеров. Он выписывал их на отдельные листы, из которых затем составлял сложную систему. Это была утомительная и однообразная работа, но Джонсон считал ее благом. Он верил, что словарь принесет пользу стране и успокоение ему самому. Об этой работе он писал, что начал ее «с приятной надеждой, что, пусть не самая почетная, она будет в то же время и спокойной. Меня привлекала возможность занятия, которое, не будучи блестящим, окажется полезным и, хотя не сделает мою жизнь достойной зависти, оставит ее незапятнанной; не пробудит страстей, не втянет меня в распри и не бросит мне соблазнов нарушить покой других злословием или свой собственный — лестью»{296}.

В то время когда Джонсон работал над составлением словаря, умерла его жена Тетти. У нее было слабое здоровье, а с годами она стала еще и много пить. Ее смерть стала большим ударом для Джонсона. Его дневники полны обещаний почтить ее память тем или иным способом. «Дай мне сил начать и довести до совершенства то изменение, которое я ей обещал. <…> Я отметил годовщину смерти моей Тетти молитвами и слезами. <…> Решил… справиться о своих решениях с гробом Тетти. <…> Думал о Тетти, бедной милой Тетти, и плакал».

Словарь прославил Джонсона и принес ему если не богатство, то по крайней мере финансовую стабильность. Он стал одним из величайших деятелей британской литературы. Он по-прежнему проводил целые дни в кафе и трактирах и состоял в Литературном клубе, члены которого регулярно вместе обедали и вели беседы. Пожалуй, это было самое многочисленное собрание интеллектуалов и творческих людей за всю британскую историю до, а возможно, и после этого. В клуб, помимо Сэмюэла Джонсона, входили политик Эдмунд Берк, экономист Адам Смит, художник Джошуа Рейнольдс, актер (и бывший ученик Джонсона) Дэвид Гаррик, писатель Оливер Голдсмит и историк Эдвард Гиббон.

Джонсон вращался в кругу лордов и интеллектуалов, но частную жизнь проводил с отбросами общества. У него в доме постоянно жили обездоленные и маргиналы: бывший раб, обнищавший врач, слепая поэтесса. Однажды ночью он подобрал на улице больную измученную проститутку, вскинул ее на спину, принес домой и поселил у себя. Облагодетельствованные Джонсоном ссорились между собой и с ним, в доме было тесно и царили склоки, но он не хотел никого выгонять.

Кроме того, он поразительно много писал для друзей. Тот, кто говорил, что «только дурак будет писать не ради денег», сочинял тысячи страниц даром. Например, известен такой случай: восьмидесятидвухлетний бывший врач на протяжении многих лет пытался найти более точный способ определения долготы в морском плавании. Теперь он умирал, и все его труды шли прахом. Джонсон пожалел старика. Он изучил навигацию, ознакомился с его теорией и написал книгу «О попытках установить долготу в море», которую издал под его именем, только чтобы под конец жизни тот почувствовал, что его идеи будут жить. Еще одного приятеля Джонсона, двадцатидевятилетнего Роберта Чемберса, избрали преподавателем юриспруденции в Оксфорде. К несчастью, он не был ни выдающимся юристом, ни хорошим писателем. Джонсон выручил и его: сочинил за него лекции: 60 лекций в общей сложности на 1600 страниц.

Джонсон лихорадочно работал почти до самой смерти. Между 68 и 72 годами он написал книгу Lives of the Poets («Жизнеописания поэтов») — 52 биографии, 378 тысяч слов. Он никогда не достиг ни того блаженного равновесия, которое пришло к Монтеню в зрелые годы, ни спокойствия и сдержанности, которыми восхищался в других. На протяжении всей жизни он временами испытывал отчаяние, депрессию, стыд, униженность и вину. В старости он отдал другу на хранение тяжелый замок — на случай, если сойдет с ума, начнет буйствовать и его понадобится запереть.

Тем не менее под конец жизни он, наравне с его другом и биографом Джеймсом Босуэллом, считался одним из лучших собеседников всех времен. Он был способен обстоятельно и остроумно высказаться почти на любую тему и почти по любому поводу. Это были не просто импровизации, но результат прожитой жизни и умственного труда.

Кроме того, он сформировал твердую жизненную позицию. Она проистекала из осознания постоянного присутствия эгоцентризма, сосредоточенности на себе и самообмана, но осознание это подпитывал его мятежный дух. Всю жизнь глубинный инстинкт призывал его бунтовать против авторитетов. Джонсон обратил этот мятежный дух против собственной природы — против зла внешнего и внутреннего.

Борьба с собой стала его дорогой к искуплению. Он выделил особый тип храбрости — храбрость быть честным (Монтень тоже об этом писал). Он верил, что сила литературы, если пользоваться ею с предельной нравственной искренностью, способна одолеть демонов. Истина помогла ему вырваться из кабалы. Как пишет Бейт, «Джонсон снова и снова обращается практически к каждой тревоге, к каждому страху, которые испытывает человек. Он берет это чувство и пристально его рассматривает — и львиная шкура падает, открывая, что под нею зачастую спрятан лишь осел, а то и вовсе деревянная рамка. Вот почему мы так часто смеемся, читая его рассуждения. Мы смеемся отчасти от простого облегчения»{297}.

Все в жизни было для Джонсона нравственной битвой, возможностью для совершенствования, обличения или раскаяния. Все, что он говорил, даже когда его слова вызывали хохот, служило совершенствованию. Стариком он вспоминал случай из своей юности, когда отец попросил его встать за книжный лоток на рыночной площади маленького городка Аттоксетер. Джонсон из чувства превосходства над отцом отказался. Уже в пожилом возрасте, терзаемый чувством стыда, он специально поехал в Аттоксетер и постоял там на месте, где когда-то был отцовский книжный лоток. Позднее он вспоминал:

Причиной того отказа была гордыня, и воспоминания об этом терзали меня. Несколько лет назад я пожелал искупить свой проступок. Я поехал в Аттоксетер в ненастный день и долго стоял под дождем без шляпы. <…> Я стоял в раскаянии и надеюсь, что искупил тем свою вину.

Джонсон так и не победил все недостатки, но он собрал себя по частям и сложил из них более цельную натуру, чем можно было бы ожидать, памятуя о его внутреннем расколе. Как писал в 2012 году Адам Гопник в журнале The New Yorker, «он сам был своим китом, и он добыл себя».

Когда Джонсону было семьдесят пять, он почувствовал приближение смерти. Он сильно боялся адских мук и на своих карманных часах сделал надпись «Грядет нощь», чтобы напоминать себе не совершать грехов, которые обрекут его на вечные муки. Тем не менее он постоянно об этом думал. Босуэлл вспоминал его разговор с другом:

Джонсон (угрюмо). Боюсь, что я один из тех, кто обречен.

Доктор Адамс. Что вы хотите этим сказать?

Джонсон (громко и с жаром). Обречен попасть в ад, сэр, на вечные муки.

В последнюю неделю его жизни врач сказал Джонсону, что ему осталось недолго. Джонсон попросил не давать ему больше опиума, потому что не хотел предстать перед Богом «в состоянии отупения». Когда врач сделал ему надрезы на ногах, чтобы снять отеки, Джонсон воскликнул: «Глубже, глубже; я хочу продлить жизнь, а вы боитесь причинить мне боль, которая мне безразлична», а позже раздобыл ножницы и сам втыкал их себе в ноги. Его последние слова созвучны всей его жизни: «Пусть меня покорят; я не сдамся».

Джонсон и сегодня служит примером гуманистической мудрости. Его разнообразные качества объединились в талант — способность воспринимать и судить мир, способность в равной степени эмоциональную и интеллектуальную. Его творчество, особенно позднее, трудно классифицировать. В журналистике он поднялся до уровня литературы, в биографиях затрагивал вопросы этики, в богословских сочинениях в изобилии давал практические советы. Он стал универсалом.

В основе этого лежала его огромная способность к сочувствию. Жизнь Сэмюэла Джонсона началась с физических страданий. В юности он был изгоем, изуродованным судьбой, но благодаря упорному труду ему удалось превратить свои недостатки в преимущества. Для человека, который постоянно упрекал себя в лености, он был необычайно работоспособным.

Он сражался, в буквальном смысле сражался с вопросами по-настоящему важными, составлявшими суть его бытия. «Бороться с трудностями и преодолевать их — величайшее человеческое счастье, — писал он в одном эссе. — Следующее за ним — это бороться и заслуживать победу; но тот, чья жизнь прошла без внутренней борьбы и кто не может похвастаться в ней ни победой, ни заслугами, не может называть свое существование иначе как бессмысленным».

На эту борьбу его сподвигала безукоризненная честность. Джон Раскин, писатель викторианской эпохи, отмечал: «Чем больше я об этом думаю, тем более глубоко отпечатывается в моем сознании этот вывод: что величайшее деяние человеческой души в этом мире есть видеть нечто и простыми словами описывать увиденное. На сотни тех, кто умеет говорить, приходится один, кто может думать; но на тысячи тех, кто может думать, приходится лишь один, кто может видеть».

Своим талантом к написанию эпиграмм и метким наблюдениям Джонсон обязан еще и чрезвычайной восприимчивости к окружающему миру. Этот талант подпитывался скептическим отношением к самому себе — способностью сомневаться в своих мотивах, разгадывать самообман, смеяться над собственным тщеславием и понимать, что он так же глуп, как и все остальные.

Смерть Джонсона оплакивала вся страна. Точнее всего описывает его достижения и пустоту, оставшуюся после него, известное высказывание Уильяма Герарда Гамильтона: «После него осталась брешь, которую не только ничто не заполняет, но ничто и не пытается заполнить. Джонсона больше нет. Удовольствуемся же лучшим из того, что нам осталось. Нет больше никого; ни о ком нельзя сказать, что он напоминает Джонсона».

Глава 10. Большое «я»

В январе 1969 года на третьем Супербоуле[64] сошлись два великих квотербека[65] американского футбола. И Джонни Юнайтес, и Джо Намат выросли в металлургических городах на западе штата Пенсильвания, но с разницей в десять лет и в разных нравственных культурах.

Юнайтес рос в старой традиции самоуничижения и стремления держаться в тени. Отец умер, когда ему исполнилось пять лет, и мать взяла на себя руководство скромным семейным делом — перевозкой угля, в подчинении у нее был один-единственный водитель. Юнайтес учился в католической школе со строгими консервативными правилами. Учителя были требовательны, а иногда суровы и жестоки. Строгий отец Берри, выдавая табели, швырял их ученикам и едко комментировал: «Из тебя когда-нибудь выйдет приличный водитель грузовика. А ты будешь землекопом». Эти предсказания пугали мальчиков{298}.

Футболисты из Западной Пенсильвании гордились своей способностью переносить боль{299}. Когда в старших классах Джонни Юнайтес играл за школьную команду, он весил 65 килограммов, и в каждом матче его били. Он ходил в церковь перед каждой игрой, слушался тренеров и не интересовался практически ничем, кроме футбола{300}. После того как его не взяли в студенческую команду Университета Нотр-Дам, Юнайтес стал играть квотербеком в команде Университета Луисвилля. Он прошел отбор в команду Pittsburgh Steelers, но в состав так и не попал. Джонни продолжал работать в строительной бригаде и играл в футбол на полупрофессиональном уровне, когда его позвали в коман­ду Baltimore Colts. Он прошел через процедуру отбора, но в первые годы команду преследовали неудачи.

Юнайтес не стал звездой Национальной футбольной лиги за один день, он уверенно совершенствовался, развивая свои навыки и поддерживая товарищей по команде. Как только его спортивная карьера твердо встала на рельсы, он купил себе двухуровневый дом в городке Таусоне и устроился на работу в компанию Columbia Container, где зарабатывал по 125 долларов в неделю{301}. Он никогда не стремился выглядеть эффектно: кривые ноги, сутулые плечи, носил черные высокие кеды и стрижку ежиком, которая подчеркивала грубые черты его лица. На фотографиях из поездок с командой Джонни Юнайтес похож на коммивояжера пятидесятых, торгующего страховками: застегнутая на все пуговицы белая рубашка с коротким рукавом, узкий черный галстук. Вместе с товарищами он ездил на автобусах и летал самолетами, одевался и стригся почти всегда одинаково и играл в бридж.

Юнайтес выглядел сдержанно и не привлекал внимания. «Я всегда считал, что профессиональному спортсмену надо быть скучноватым. Победили мы или проиграли, я никогда не уходил с поля, не придумав сперва, что бы такое занудное сказать журналистам», — говорил он позднее. Он был предан команде и товарищам. На совещаниях игроков во время матча он ругался на тех, кому давал пас, за то, что те испортили комбинацию или не туда побежали. «Не выучишь комбинацию, никогда больше тебе не дам пас», — рявкал он. А после игры врал репортерам: «Это моя вина, перебросил мяч» — таким было его обычное оправдание.

Джонни Юнайтес был уверен в своих спортивных талантах, но не стремился располагать к себе людей. Стив Сейбол из телестудии НФЛ запомнил его манеру держаться: «Моя работа — создавать вокруг игры особый ореол. Я большой романтик. И я всегда смотрел на футбол с точки зрения драматургии. Главное не счет, главное — борьба, и какую бы музыку сюда наложить? Но когда я встретил Юнайтеса, то понял, что у него диаметрально противоположный подход. Он относился к матчу, как водопроводчик к замене трубы. Это был честный работяга, который честно делал свое дело. Что ему ни скажи, он только пожимал плечами. Он был настолько лишен романтики, что это само по себе его романтизировало»{302}. Юнайтес, как Джо Ди Маджио[66] в бейс­боле, стал воплощением особого типа спортивного героя в эпоху стремления держаться в тени.

Джо Намат, который вырос в той же части страны, но на полпоколения позже, жил уже в другой нравственной системе. Бродвейский Джо, как его называли, был яркой звездой: белые кроссовки, развевающиеся волосы, громкие обещания победить. С ним было необыкновенно весело и интересно. Он любил находиться в центре внимания и на поле, и вне поля, где он щеголял меховыми шубами за пять тысяч долларов, длинными бакенбардами и манерами плейбоя. Джо безразлично было чужое мнение — во всяком случае, он так заявлял. «Некоторым не нравится мой образ свингера, — говорил в 1969 году Намат в известном интервью Джимми Бреслину для журнала New York, которое вышло под заглавием “Ночь с Наматом”. — Но я не живу в рамках. Я свингую. Хорошо это или плохо, не имею понятия, но мне нравится так жить».

Намат вырос в тени Юнайтеса в бедном районе Западной Пенсильвании, но на этом их сходство заканчивалось. Его родители развелись, когда ему было семь лет, и он бунтовал против своей иммигрантской семьи: хулиганил, зависал в бильярдной и подражал Джеймсу Дину[67].

Спортивный талант Намата невозможно было не заметить. Когда он окончил школу, университетские команды боролись за него, как мало за кого другого. Он хотел поступить в университет в Мэриленде, но не набрал достаточного количества баллов на выпускном тесте. Тогда он поступил в Университет Алабамы, где стал одним из лучших в стране квотербеков студенческого футбола. Команда New York Jets предложила ему огромный стартовый бонус, так что он сразу начал зарабатывать гораздо больше, чем его товарищи по команде.

Джо Намат создавал свой личный бренд, с которым бренд команды не шел ни в какое сравнение. Он был не просто звездой футбола, а звездой по жизни. Например, Джо заплатил штраф, чтобы не сбривать длинные усы. Он снимался в рекламе колготок, бросая вызов старомодным представлениям о мужественности. Он хвастался тем, что в его холостяцкой квартире повсюду толстые ворсистые ковры, и ввел в моду называть женщин лисичками. Он написал автобиографию, назвав ее «Не могу ждать до завтра, потому что с каждым днем я все лучше выгляжу». Джонни Юнайтес ни за что не выбрал бы такое заглавие.

Звезда Намата взошла как раз в то время, когда новый журнализм ломал рамки репортерской профессии. Джо был идеальным героем для репортеров нового толка. Без тени смущения он приглашал журналистов составить ему компанию, когда опустошал одну бутылку виски за другой накануне матча. Он открыто хвастался своими спортивными талантами и своей внешностью. У него был демонстративный стиль. «Джо! Джо! Ты самый красивый человек на свете!» — кричал он своему отражению в зеркале в ванной как-то вечером в Копакабане в 1966 году, пока за ним ходил хвостом репортер из The Saturday Evening Post{303}.

Джо Намат отчаянно отстаивал свою независимость и не хотел серьезных отношений с женщинами. Он практиковал то, что сейчас мы называем случайными связями. «Я не столько люблю свидания, сколько приключения, понимаешь, чувак», — говорил он журналисту Sports Illustrated в 1966 году. Джо воплощал дух самостоятельности, в то время набиравший силу в Америке. «Я считаю, надо давать каждому жить, как он хочет, если от этого никому нет вреда. По-моему, все, что я делаю, для меня хорошо, а никому от этого не плохо, в том числе девчонкам, с которыми я гуляю. Слушай, я живу и даю жить другим. Мне все нравятся»{304}.

Намат был предвестником нового образа жизни профессионального спортсмена — образа жизни, где заметное место отводится личному бренду и рекламным контрактам, а звезда демонстрирует свою яркую личность и затмевает команду.

Смена культурной парадигмы

Культурные изменения поверхностные и одновременно глубинные. Эссеист Джозеф Эпштейн в молодости отмечал, что в магазине сигареты лежат на открытых полках, а презервативы продаются чуть ли не тайком из-под прилавка. Теперь в том же самом магазине презервативы будут лежать на видном месте, а сигареты — за прилавком.

Обычно считается, что отказ от юнайтесовского смирения в пользу наматовской наглой яркости произошел в конце шестидесятых. Упрощенно этот сдвиг представляют так: сначала было «великое поколение», которое жертвовало собой, не выходило из тени и не поощряло индивидуализм. Потом начались шестидесятые — и появились бебибумеры, самовлюбленные, эгоистичные, стремящиеся самоутвердиться и нравственно распущенные.

Но это описание не соответствует фактам. Традиция нравственного реализма, представление о человеке как о «кривой тесине» ведет свою историю с библейских времен. Это мировоззрение огромное значение придавало греху и человеческой слабости. Подобное отношение к человеку можно увидеть в образе Моисея — слабого человека, который тем не менее возглавил целый народ, и в других библейских персонажах, таких как Давид. Героях великих, но глубоко несовершенных. Позднее эта библейская метафизика нашла отражение в работах христианских мыслителей, таких как Августин, который много рассуждал о грехе, отвергал мирской успех, верил в необходимость благодати и призывал покориться безусловной любви Господа. Еще позже этот нравственный реализм нашел отклик у таких гуманистов, как Сэмюэл Джонсон, Мишель де Монтень и Джордж Элиот, которые подчеркивали, как мало нам дано знать, как тяжело познать самих себя и как усердно приходится трудиться на долгом пути к добродетели. «Мы все появляемся на свет нравственно неразумными и видим в мире лишь вымя, предназначенное для того, чтобы питать наши несравненные личности»{305}, — пишет Джордж Элиот. Это мировоззрение воплощалось разными способами и в разное время в мыслях Данте, Юма, Берка, Рейнольдса Нибура, Исайи Берлина. Все эти мыслители отмечали, что рациональные способности отдельно взятого человека ограниченны. Все они с недоверием относились к абстрактному мышлению, осуждали гордыню и подчеркивали ограничения в природе отдельного человека.

Некоторые из этих ограничений связаны с самой природой познания: разум слаб, а мир слишком сложен. Мы не способны постигнуть сложность мироздания или узнать всю истину о самих себе. Некоторые ограничения имеют нравственную природу: в нашей душе есть изъяны, которые ведут к самовлюбленности и гордыне и подталкивают нас предпочесть низшие любови высшим. Некоторые — психологические: мы разобщены внутри себя, и многие из сильнейших движений разума происходят неосознанно, и мы едва их замечаем. Некоторые, наконец, социальные: мы не способны существовать в одиночестве. Чтобы достичь успеха, мы должны стать зависимыми от других людей, от институтов, от Божественного начала. В философии «кривой тесины» это ограничение занимает огромное место.

Примерно к XVIII веку у нравственного реализма появился соперник — нравственный романтизм. В то время как реалисты подчеркивали внутренние слабости, нравственные романтики, такие как Жан-Жак Руссо, выдвигали на первый план присущее человеку добро. Если реалисты не доверяли личности, а доверяли институтам и внешним традициям, то романтики, наоборот, доверяли личности и не доверяли условностям внешнего мира. Реалисты верили в воспитание, цивилизацию и изобретательность; романтики — в природу, индивидуальность и искренность.

Некоторое время эти две традиции сосуществовали в обществе, творчестве и дискуссиях. Однако в артистических кругах преобладал реализм. Расти в Америке начала XX века означало с ранних лет усвоить лексикон и категории нравственного реализма, приспособленные к конкретной светской или религиозной манере разговора. В словаре Фрэнсис Перкинс главным словом было «призвание», а главной потребностью — подавление части своей личности, чтобы служить орудием великого дела. Для Дуайта Эйзенхауэра такими словами были «владение собой». Дороти Дэй с юности усвоила лексикон простоты, бедности и сдачи на милость. Джордж Маршалл научился институциональному мышлению и потребности отдавать себя служению организациям, которые существуют дольше отдельно взятой жизни. Аса Филип Рэндольф и Байярд Растин усвоили смирение и логику самодисциплины, невозможность полностью доверять себе, даже если ведешь благородный крестовый поход. Эти люди не подозревали о том, что воплощают идеалы реалистической традиции. Их образ мышления был в воздухе, которым они дышали, и в том, как их воспитали.

Но затем нравственный реализм рухнул. Его лексикон и образ мышления оказались забыты или выброшены на обочину. Равновесие реализма и романтизма нарушилось. Нравственный лексикон, а вместе с ним и методика воспитания души были утрачены. И этот сдвиг произошел не в шестидесятые или семидесятые, хотя это и было время расцвета романтизма. Он случился раньше, в конце сороковых — начале пятидесятых. Реализм бросило как раз «великое поколение».

К осени 1945 года мир прошел через 16 лет лишений — сначала Великая депрессия, потом война. Люди хотели расслабиться, отдохнуть, пожить в свое удовольствие. Потребительская культура и реклама оказались на подъеме: люди бросились в магазины покупать вещи, которые делали их жизнь легче и веселее. В послевоенные годы больше всего хотелось вырваться из оков самоограничений и не задумываться о мрачных темах вроде греха и безнравственности. Люди готовы были оставить в прошлом ужасы холокоста и мировой войны.

В первые послевоенные годы они готовы были читать любые книги, в которых предлагался более оптимистичный и позитивный взгляд на жизнь и ее возможности. В 1946 году вышла книга раввина Джошуа Либмана Peace of Mind («Покой ума»). Она призывала запечатлеть в сердце новую нравственность, основанную на том, чтобы расстаться с идеей, что надо подавлять в себе что бы то ни было. Вместо этого предлагались новые «заповеди»: «возлюби себя… не убоись своих скрытых порывов… чти себя… верь себе». Либман твердо верил в безграничную доброту людей: «Я верю, что человек обладает безграничным потенциалом и что, стоит указать ему верный путь, нет никакого дела, которое не было бы ему под силу, нет такой степени успеха в работе и любви, которая была бы недостижима»{306}. Его позиция встретила живой отклик. «Покой ума» целых 58 недель оставался на вершине списка бестселлеров The New York Times.

В том же году появилась знаменитая книга Бенджамина Спока «Ребенок и уход за ним»[68]. Противоречивая и часто незаслуженно критикуемая, она тем не менее, особенно первые ее издания, отражала радужный взгляд на человеческую природу. Спок, например, писал, что, если ребенок что-то украл, следует подарить ему предмет того же рода, что и укра­денный; это покажет, что вы заботитесь о нем и что он «должен получать желаемое, если это разумно»{307}.

В 1949 году вышла книга Гарри Оверстрита The Mature Mind («Зрелый разум»), которая завоевала огромную популярность. В ней он утверждал, что те, кто, подобно святому Августину, подчеркивал грешную природу человека, «лишили наш вид здорового дара самоуважения»{308}. Акцент на внутреннюю слабость побуждал людей «не доверять себе и клеветать на себя».

В 1952 году Норман Винсент Пил представил публике прародительницу всех оптимистических книг — «Силу позитивного мышления»[69], которая призывала читателей выбросить из головы негативные мысли и зажигательными речами настроить себя на успех. Эта книга оставалась на вершине списка Times в течение 98 недель.

Затем появилась гуманистическая психология, которую проповедовал прежде всего Карл Роджерс, один из самых влиятельных психологов XX века. Гуманистические психологи отошли от мрачной фрейдистской концепции подсознания и провозгласили высочайшую оценку человеческой природы. Главная проблема психологии, утверждал Роджерс, в том, что люди недостаточно себя любят; и психотерапевты запустили волну любви к себе. «Поведение человека отличается абсолютной рациональностью, — писал Роджерс, — он двигается к целям, которых старается достичь, по хитроумной и упорядоченной схеме»{309}. Лучше всего, по его мнению, человеческую природу описывают слова: «позитивный», «движущийся вперед», «конструктивный», «реалистичный», «надежный». Человек не должен с собой бороться, ему необходимо открыться, освободить свое внутреннее «я», чтобы открыть выход порыву к самоактуализации. Любовь к себе, удовлетворенность собой, принятие себя — вот путь к счастью. Вплоть до того, что, если человек «открывает доступ к процессу признания собственной ценности, он будет вести себя так, чтобы непрерывно самосовершенствоваться»{310}.

Влияние гуманистической психологии прослеживалось почти в каждой школе, почти в каждом университетском учебном плане, почти в каждом отделе кадров и почти в каждой книге по саморазвитию. Школьные стены украсили лозунги в духе «Я заслуживаю любви, я все могу». Родилось движение самооценки. Современный дискурс придерживается именно этого романтического представления.

Эпоха самооценки

Переход от одной нравственной культуры к другой — не банальная история упадка, отказа от благородной сдержанности во имя разгула и капризов. Нравственная атмосфера эпохи — это всегда коллективная реакция на актуальные проблемы. Викторианская Англия, столкнувшись с упадком религии, восполнила его строгим моральным кодексом. В пятидесятые и шестидесятые перед обществом стояли иные проблемы. Переход из одной нравственной экологии в другую требует отказаться от определенных воззрений в силу изменившихся обстоятельств. Вечные истины не всегда мирно уживаются друг с другом, и потому в любой нравственной экологии какие-то вещи приобретают большее значение, а какие-то так или иначе отодвигаются на задний план. Одни добродетели и убеждения поднимаются на пьедестал, а другие — низвергаются в подземелье забвения.

В пятидесятые и шестидесятые переход к культуре, которая придавала большее значение гордости и самооценке, принес много положительных результатов; прежде всего он устранил отдельные проявления глубинной социальной несправедливости. Вплоть до этого момента многие социальные группы, в первую очередь женщины, национальные меньшинства и бедняки, слышали в свой адрес только упреки и оскорбления. Их приучали воспринимать себя как людей второго сорта. Культура высокой самооценки побудила представителей этих групп поверить в свои силы, осмотреться и устремиться вверх.

Например, большинство женщин настолько привыкли жить в подчинении и служении, что невольно пришли к самоотрицанию. Жизнь Кэтрин Мейер Грэм является ярким примером того, почему многие из них с такой радостью встретили переход от самоуничижения к самовыражению.

Кэтрин выросла в богатой семье издателей в Вашингтоне. Она училась в школе Мадейра — прогрессивном, но аристократическом частном заведении, где девочек воспитывали в окружении лозунгов: «Действуй даже в бурю. Всегда выгляди идеально». Дома Кэтрин командовал отец, эмоционально зажатый и холодный, и мать, которая стремилась к идеалу «степфордской жены» и того же требовала от дочерей. «Думаю, мы все чувствовали, что не оправдывали ее ожиданий, и долго не могли избавиться от сомнений и неуверенности, которые она в нас воспитала»{311}, — позднее писала Кэтрин в своих мемуарах.

Девочкам полагалось быть спокойными, сдержанными и учтивыми, и Кэтрин выросла мучительно мнительной. «Стоило ли так говорить? Подобающе ли я одета? Привлекательна ли я? Эти вопросы волновали, не давали покоя, порой ошеломляли».

В 1940 году Кэтрин вышла замуж за обаятельного, остроумного, эксцентричного Филипа Грэма, который и тайно, и в открытую принижал ее точку зрения и способности. «Я все больше осознавала, что я при нем как хвост при воздушном змее; и чем больше я ощущала себя в тени, тем больше уходила в тень»{312}. Грэм заводил любовниц одну за другой; Кэтрин об этом узнавала и мучилась.

Филип Грэм страдал от депрессий и 3 августа 1963 года покончил с собой. Через полтора месяца Кэтрин избрали президентом его компании The Washington Post. Сначала она видела себя в качестве временного управляющего, мостика между покойным мужем и детьми, которые в будущем унаследуют компанию. Но потом зажмурилась и сделала один шаг как руководитель, потом другой — и обнаружила, что справляется с этой работой.

В последующие десятилетия окружающая культура начала поощрять таких, как Кэтрин, заявлять о себе и развивать свои способности. В тот год, когда она возглавила The Washington Post, вышла книга Бетти Фридан «Загадка женственности»[70], написанная в русле гуманистической психологии Карла Роджерса. Затем появился бестселлер Глории Стайнем Revolution from Within: A Book of Self-Esteem («Революция изнутри: книга самооценки»). Доктор Джойс Бразерс, известная колумнистка, прямо выразила суть новой идеи: «Ставьте себя на первое место — хотя бы иногда. Общество долго внушало женщинам, что потребности мужа и детей всегда должны иметь приоритет над их собственными. Общество никогда не распространяло на женщин, как на мужчин, потребность заботиться о себе в первую очередь. Я не призываю к эгоизму. Я говорю об основополагающих жизненных принципах. Вы сами должны решать, сколько детей хотите родить, с кем хотите дружить, какие отношения выстраивать с семьей»{313}.

Акцент на самореализацию и самооценку дал миллионам женщин возможность развить в себе силу и уверенность, осознать свою идентичность. Кэтрин Грэм постепенно вошла в число самых популярных и влиятельных в мире издателей. Она превратила The Washington Post в крупную и успешную газету национального масштаба. Кэтрин выступила против администрации Ричарда Никсона во время Уотергейтского скандала и вынесла бурю оскорблений, когда открыто поддержала Боба Вудворда, Карла Бернстайна и других журналистов, которые придали эту историю огласке. Кэтрин не смогла полностью преодолеть свою неуверенность, но научилась производить нужное впечатление. Ее мемуары — это шедевр, недооцененный, но честный и авторитетный, без единого намека на жалость к себе или ложные сантименты.

Кэтрин Грэм, как многим женщинам и представителям меньшинств, требовался более уважительный и более точный образ своего «я». Им нужно было перейти от маленького «я» к большому «я».

Аутентичность

Переход к большому «я» изменил глубинные убеждения о природе человека в частности и о жизни в целом. Если вам меньше шестидесяти, вы, скорее всего, выросли в этике аутентичности, как ее назвал философ Чарльз Тейлор. Этика аутентичности базируется на романтической идее, что у каждого из нас в центре личности сияет золотая статуя — изначально благое истинное «я», которому можно доверять и с которым можно советоваться. Ваши ощущения — лучший компас, чтобы понять, что хорошо, а что плохо.

Подобная этика призывает доверять своему «я», а не сомневаться в нем. Ваши желания сами подсказывают, что хорошо и правильно. Ведь когда вы поступаете правильно, вам хорошо. Жить нужно по тем правилам, которые вам нравятся, — определяйте или выбирайте их.

«Наше нравственное спасение, — пишет Тейлор, рассуждая об этой этике, — в том, чтобы восстановить аутентичную нравственную связь с самими собой». Важно хранить верность этому чистому внутреннему голосу, а не подстраиваться под развращающий мир. Тейлор говорит: «Есть определенный образ жизни, который мне подходит. Я призван жить именно так, а не подражать кому-то еще. <…> Если я этого не делаю, моя жизнь не имеет смысла. Я упускаю то, что для меня означает быть человеком»{314}.

От прежней традиции борьбы с собой мы переходим к освобождению своего «я», к самовыражению. Нравственные авторитеты отныне находятся не во внешнем объективном благе, а внутри уникальной личности каждого. Для того чтобы понять, что хорошо, а что плохо, следует больше ориентироваться на собственные ощущения. Я знаю, что поступаю правильно, потому что чувствую гармонию внутри. И наоборот, я делаю что-то не так, потому что мне кажется, что я обманываю себя.

В такой этике грех находится не внутри личности, а вовне ее, в установках общества: расизме, неравенстве, подавлении. Чтобы совершенствоваться, надо учиться любить себя, быть верным себе, не сомневаться в своих силах и не бороться со своим «я». Как поет один из персонажей «Классного мюзикла», «все ответы во мне самом, нужно только поверить».

Обновление статуса

Интеллектуальный и культурный переход к большому «я» сопровождался экономическими и технологическими переменами. Сегодня мы живем в технологической культуре. И я не согласен с тем, что социальные сети разрушают культуру, о чем говорят многие технофобы. Нет весомых подтверждений тому, что информационные технологии заставили людей жить в фальшивом онлайн-мире. Однако они внесли три изменения в нравственную экологию и еще больше раздули большое «я» первого Адама и принизили скромного второго Адама.

Во-первых, коммуникации стали быстрее и интенсивнее. Сегодня гораздо труднее прислушиваться к тихим, спокойным голосам, доносящимся из глубин нашей души. История человечества свидетельствует о том, что мы лучше осознаем свои внутренние ощущения, когда удаляемся от мира, находимся в одиночестве и покое. Другими словами, мы лучше слышим себя в минуты тихого единения с миром. Время — долгие периоды покоя — необходимо для того, чтобы внешний Адам успокоился и стал слышен голос внутреннего Адама. Сегодня моменты тишины и покоя бывают все реже. Даже если выдалась свободная минута, мы сразу беремся за смартфон.

Во-вторых, социальные сети позволили персонализировать информационное пространство. У нас появилось больше средств и возможностей, позволяющих создать интеллектуальную среду, максимально точно соответствующую нашим запросам. Современные информационные технологии позволяют всем членам семьи, находясь в одной комнате, отгородиться от других: погрузиться в свою программу, смотреть свой фильм или проходить свою игру. Сегодня не нужно ждать, кого популярное шоу объявит новыми звездами, каждый сам становится центром собственной системы массмедиа и составляет подборку программ, приложений и страниц, которые интересно смотреть именно ему. Рекламная кампания Yahoo обещала: «Теперь у интернета есть личность, и это вы!» Интернет-провайдер Earthlink провозглашал: «Earhtlink вращается вокруг вас».

В-третьих, социальные сети поощряют публичность. Человек от природы склонен искать общественного одобрения и бояться отчуждения. Социальные сети открывают нам доступ к острой конкурентной борьбе за внимание, за победу, за награду, выраженную в валюте лайков. Сегодня у людей все больше возможностей продвигать себя, завоевывать славу, управлять собственным имиджем, рассылать свои селфи, чтобы произвести впечатление и, как им кажется, доставить удовольствие миру. Новые технологии делают каждого бренд-менеджером своего «я» в миниатюре: Facebook, Twitter и Instagram формируют ложно позитивное, демонстративно счастливое внешнее «я», которое может завоевать славу в небольшом круге людей, а если повезет, то и в большом. Успех измеряется числом реакций. Обитатель соцсетей занят созданием более счастливой и фотогеничной версии реальной жизни. Мы неосознанно начинаем сравнивать себя с лучшими достижениями френдов в ленте и, конечно, чувствуем себя ущербными.

Меритократия и душа

Расцвет меритократии утвердил нас в представлении о том, что каждый из нас внутренне прекрасен, и поощрил нашу склонность к самовозвеличиванию. Если вам еще нет шестидесяти — семидесяти, значит, вы результат более конкурентной меритократии. Вы, как и я, провели жизнь, пытаясь оставить свой след, достичь разумных успехов в мире. А это означает конкуренцию и большое значение индивидуальных достижений: хорошо учиться в школе, поступить в подходящий институт, устроиться на правильную работу, двигаться к успеху и статусу.

Конкуренция побуждает нас больше времени, сил и внимания отдавать борьбе за успех первого Адама, так что у нас почти не остается времени, сил и внимания, чтобы посвятить их внутреннему миру второго Адама.

Я обнаружил в себе и замечал в окружающих меня людях особую меритократическую ментальность, которая основана на идеях романтической традиции (доверять себе, возвышать себя), но при этом лишена поэтичности и духовности. Если нравственные реалисты воспринимали личность как дикую стихию, которую необходимо приручить, а эзотерики семидесятых — как рай, который следует принести на землю, то люди в развитой меритократии скорее видят личность как ресурсную базу, которой требуется постоянное развитие. «Я» — это не столько трон души или хранилище Божественного, сколько вместилище человеческого капитала. Это набор способностей, которые нужно продуманно и эффективно развивать. «Я» определяется его задачами и результатами. Суть «я» в талантах, а не в характере.

Этот меритократический менталитет замечательно выражен в книге доктора Зюсса «О, сколько дорог нас ждет впереди!»[71] 1990 года. Она занимает пятое место в списке бест­селлеров The New York Times за всю историю, и ее до сих пор дарят выпускникам американских школ.

Герой книги — мальчик, которому рассказывают, что у него масса замечательных талантов и способностей («мозги в голове», «ноги в ботинках») и что он волен выбирать, как ему жить дальше. Ему напоминают, что главное в жизни — удовлетворять свои желания: «Только ты решаешь, куда идти». Если он встречается с трудностями, то в основном с внешними. А все его цели — это цели первого Адама: стать известным, оставить в мире свой след, добиться успеха. Главный герой этой истории успеха — «ты». Это слово появляется в маленькой книжке 90 раз.

Мальчик из книги Зюсса абсолютно самостоятелен. Он может выбрать именно то, чего ему хочется. Ему все время напоминают, какой он умница. Он не обременен внутренними слабостями. Он проявляет себя, работая и поднимаясь вверх по лестнице успеха.

Меритократия высвобождает огромные силы и предоставляет набор критериев для самооценки. Но вместе с тем она косвенно воздействует на характер, культуру и ценности. Система с высокой конкуренцией, основанная на заслугах, поощряет больше думать о себе и развитии своих навыков. Работа становится определяющим параметром в жизни, вплоть до того, что новые социальные связи формируются только потому, что у вас та, а не иная профессия. Медленно и мягко, но верно каждого из нас эта система подталкивает мыслить более расчетливо. В этике меритократии все становится средством: вечеринка, обед, новое знакомство оцениваются по тому, насколько они способны повысить наш статус и продвинуть проект «профессиональная жизнь». Люди все чаще мыслят в коммерческих категориях: издержки выбора, масштабирование, человеческий капитал, анализ затрат и прибыли, даже когда речь идет о частной жизни.

Меняется и сам смысл понятия «сильная личность». В него все реже включают такие черты, как самоотверженность, щедрость, самопожертвование, которые могут помешать успеху. И все чаще упоминаются самоконтроль, твердость, упорство, выдержка — то, что с большей вероятностью этот успех обеспечит.

Меритократическая система диктует самовозвеличивание: восхвалять себя, быть абсолютно уверенным в себе, верить, что заслуживаешь многого, и получать то, чего заслуживаешь (только хорошее, конечно). Меритократия призывает к самовыражению и саморекламе, к демонстрации и даже преувеличению своих достижений. Машина достижений вознаграждает того, кто показывает свое превосходство: когда жесты, манера говорить, стиль тысячу раз демонстрируют, что вы чуть умнее, чуть моднее, чуть успешнее, чуть культурнее, чуть известнее, чуть современнее, чуть более продвинуты, чем все остальные. Она поощряет сужение горизонта, побуждает превращаться в хитрое животное.

Хитрое животное упрощает в себе все человеческое, чтобы стать максимально аэродинамичным и ускорить взлет на вершину. Оно тщательно управляет своим временем и эмоциональными привязанностями. То, что раньше делалось с поэтическим настроем: поступление в университет, знакомство с мужчиной или женщиной, устройство на работу, теперь воспринимается исключительно в деловом ключе. Будет ли этот человек, эта возможность, этот опыт мне полезен? Здесь просто некогда отдаваться на волю страстей. Чтобы полностью посвятить себя одному делу или одной любви, нужно заплатить большую цену: отрезать себе путь к другим большим возможностям и не попасть во власть страха что-то упустить.

Переход от культуры малого «я» к культуре большого «я» не был ошибкой, но он зашел слишком далеко. Традиция реализма, которая делала упор на самоограничение и нравственную борьбу, оказалась случайно выброшена на обочину. Сперва ее оттолкнул романтический расцвет позитивной психологии, потом индивидуальные бренды в социальных сетях и наконец конкурентное давление меритократии. Мы остались с нравственной экологией, которая наращивает мускулатуру внешнего, первого, Адама, но оставляет без внимания внутреннего, второго, Адама, и это создает дисбаланс. Это культура, в которой человека определяют его внешние таланты и достижения, в которой возникает культ занятости: все лихорадочно рассказывают друг другу, насколько сильно они завалены обязательствами. Один из моих студентов Эндрю Ривз удачно заметил, что эта культура воспитывает нереалистичное представление о жизни как о линейной прогрессии — прямой дороге к успеху. Из-за этого люди чем-то «жертвуют», прокачивают «ценные навыки», но не отдаются всей душой каждому занятию, а вкладывают в любое дело лишь тот минимум сил, который необходим, чтобы успеть в срок.

Культура большого «я» рассказывает, как взбираться на вершину, но не просит задаваться вопросом, зачем это делать. Она плохой советник в выборе профессии или призвания, потому что не помогает определить, какое занятие для вас будет лучшим. Она превращает людей в машины, ищущие одобрения, заставляет мерить свою жизнь внешней похвалой: если вам ставят лайки, значит, вы поступаете правильно. В меритократии заключено внутреннее культурное противоречие: она призывает по максимуму использовать свои способности, но не культивирует нравственные умения, без которых невозможно понять, как придать своей жизни осмысленное направление.

За что нас любить

Опишу только один пример того, как меритократический, утилитарный способ мышления способен исказить священную связь — между родителями и детьми.

Сегодня в воспитании детей прослеживаются две основополагающие тенденции. Первая: их хвалят так, как никогда прежде. Писательница Дороти Паркер шутила, что в Америке детей не растят, а мотивируют: обеспечивают едой, кровом и аплодисментами. Прошло всего полвека, и сейчас это еще более верно. Детям непрерывно рассказывают, какие они особенные. В 1966 году около 19% американцев заканчивали школу, имея пятерку как высший балл. В 2013 году, согласно статистике поступающих в университеты, таких детей стало 53%. Молодые люди слышат столько похвал, что у них формируются огромные ожидания от самих себя. По данным соцопроса, проведенного компанией Ernst & Young, 65% американских студентов ждут, что станут миллионе­рами{315}.

Вторая тенденция — это небывалое внимание к развитию ребенка. Родители, во всяком случае из образованных и обеспеченных слоев, намного больше времени, чем прежние поколения, уделяют развитию детей, пестуют их таланты, возят на тренировки и репетиции. По данным гарвардского экономиста Ричарда Мурнейна, родители, имеющие высшее образование, тратят на внешкольные занятия ребенка на 5700 долларов больше, чем в 1978 году{316}.

Эти две хорошие сами по себе тенденции, похвала и развитие, приводят к интересному сочетанию. Детей окружают любовью, но часто это любовь «направленного действия». Родители любят детей, но это не простая любовь, а меритократическая: она смешана с желанием помочь ребенку достичь успеха в мире.

Некоторые родители подсознательно выражают свою любовь так, чтобы, как им кажется, направлять ребенка к успеху и счастью. Они сияют, когда ребенок много учится, много тренируется, выигрывает первые места, поступает в престижный институт или становится членом элитного общества (а элита в современных школах — это отличники). Родительская любовь обуславливается заслугами. Это уже не простое «мы тебя любим». Это «мы тебя любим, когда ты идешь тем курсом, который мы тебе выбрали; мы тебя будем хвалить и заботиться о тебе, пока ты придерживаешься этого курса».

В пятидесятые годы родители чаще, чем наши современники, говорили, что ждут от детей послушания; сегодня в соцопросах они рассказывают, что хотят, чтобы дети все решали сами. Однако они не перестали хотеть послушания; это желание всего лишь изменило облик: вместо прямолинейной системы правил и нотаций, наград и наказаний оно превратилось в полумрак одобрения и неодобрения.

В тени любви, обусловленной заслугами, скрывается вероятность, что ребенок окажется лишен любви, если не оправдает ожиданий. Несмотря на то что родители будут это отрицать, хищный зверь любви «за что-то» от этого никуда не денется. Эта мрачная тень любви, требующей определенных условий, пробуждает страх — страх, что безопасной любви нет; что не существует полностью безопасного места, где можно быть самим собой, совершенно честным.

С одной стороны, сегодня отношения между родителями и детьми стали особенно близкими. Родители и дети, даже подросшие, постоянно общаются. Молодежь с глухим ропотом, но приняла огромную систему достижений. Молодые люди подчинились этой системе, потому что жаждут одобрения, которое получают от любящих их взрослых.

Однако ситуация не так проста, как кажется на первый взгляд. Некоторые дети вырастают, считая, что любить «за что-то» — в порядке вещей. Микросигналы одобрения и неодобрения настолько глубоко пронизывают ткань общения, что уже не осознаются. Возникает огромное внутреннее напряжение, базирующееся на растущем убеждении, что, для того чтобы быть достойным чужой любви, нужно вести себя определенным образом. В глубине души дети боятся потерять самые близкие отношения, которые только знают.

Некоторые родители подсознательно воспринимают детей как творческий проект, создаваемый их интеллектуальным и эмоциональным воздействием. Есть некоторый родительский нарциссизм в том, чтобы настаивать, чтобы дети выбирали такой институт или такой образ жизни, которые принесут их родителям высокий статус и доставят удовольствие. Дети, неуверенные в родительской любви, ненасытно жаждут ее. Любовь «за что-то» разъедает в ребенке внутренние критерии, способность принимать самостоятельные решения — выбирать увлечения, профессию, спутника жизни и вообще жизненный путь.

Отношение родителей к ребенку должно строиться на безусловной любви; это дар, который нельзя купить или заслужить. Безусловная любовь лежит за пределами меритократической логики. Но сегодня стремление преуспеть в мире первого Адама перекинулось на отношения, которым полагается развиваться в иной логике — в нравственной логике второго Адама. Как результат, растет целое поколение с пустотой в сердце.

Эпоха селфи

Культурная, технологическая и меритократическая среда не превратила нас в варваров, но сделала менее способными к нравственному самовыражению. Многие из нас представляют, что хорошо и что плохо, что такое достойная жизнь, как вырабатывается характер, но эти представления нечетки. У многих из нас нет ясного понимания, как развивать в себе силу личности, нет четкого способа мыслить о таких категориях. Мы хорошо понимаем внешнее, профессиональное, и не ориентируемся во внутреннем и нравственном. Подобно тому как в викторианскую эпоху все, что касалось секса, маскировалось эвфемизмами, сегодня маскируется все, что связано с нравственностью.

Культурный сдвиг изменил нас. Прежде всего мы стали в большей степени материалистами. Современные студенты говорят, что больше ценят деньги и карьеру. Каждый год Калифорнийский университет Лос-Анджелеса проводит в США опрос среди первокурсников на тему ценностей и ожиданий от жизни. В 1966 году 80% учащихся первого курса говорили, что стремятся сформировать осмысленную философию жизни. Сегодня об этом упоминают меньше половины опрошенных. В 1966 году 42% отмечали, что стать богатым — это важная жизненная цель. К 1990 году с этим соглашались уже 74%. Финансовая стабильность, которая раньше была второстепенной ценностью, теперь занимает одно из первых мест в списке жизненных целей. Другими словами, в 1966 году студенты считали важным хотя бы создать впечатление, что они задумываются над вечными вопросами и ищут смысл жизни. К 1990-му потребность в этом отпала. Для юношей и девушек стало нормальным говорить, что больше всего их интересуют деньги{317}.

В современном обществе выше ценится индивидуализм. Если человек скромно полагает, что его собственных сил недостаточно, чтобы преодолеть свои слабости, он полагается на искупительную помощь извне. Но если он гордо уверен, что все истинные ответы находятся исключительно внутри него самого, он меньше склонен открываться людям. Естественно, близких связей становится все меньше. Несколько десятилетий назад люди в соцопросах обычно отвечали, что у них четыре-пять близких друзей, с которыми можно поделиться чем угодно. Сейчас самый распространенный ответ — два-три друга, а количество людей, которые признаются, что у них нет близких друзей, выросло вдвое. Тридцать пять процентов взрослых людей говорят, что они постоянно одиноки; десять лет назад таких было 20%{318}. В то же время снижается и социальное доверие. На вопрос «Как вы считаете, большинству людей можно доверять или требуется осторожность?» в начале 1960-х большинство отвечало, что людям в целом можно доверять. К 1990-м доля недоверчивых превысила долю доверчивых на 20%, а в наши дни эта разница стала еще больше{319}.

Люди стали меньше сочувствовать друг другу — во всяком случае, они демонстрируют меньше эмпатии. Исследование, проведенное Университетом Мичигана, показало, что современные студенты на 40% хуже, чем их предшественники в 1970-е, определяют, какие чувства испытывает другой человек. Самый большой спад здесь произошел в начале 2000-х годов{320}.

Нравственные категории уходят и из языка общества. Например, Google Ngram отслеживает статистику словоупотребления в различных медиа, в книжных текстах и публикациях. Можно ввести слово и посмотреть, в какие периоды оно использовалось чаще, а в какие — реже. Так, за последние несколько десятилетий резко выросло употребление «индивидуалистических» слов, таких как «персонализация», «личный», «мой», «сам», и резко снизилось употребление «общественных» слов, таких как «сообщество», «совместный», «объединенный», «общее благо»{321}. Все шире используются слова, связанные с экономикой и бизнесом, а лексика нравственности и воспитания характера идет на спад{322}. Такие слова, как «характер», «совесть» и «добродетель», в течение всего XX века все реже попадали в лексикон{323}. За сто лет слово «отвага» стали употреблять на 66% реже, «благодарность» — на 49%, «скромность» — на 52%, а «доброта» — на 56%.

Сужение лексикона второго Адама еще больше осложняет нравственный поиск. Сегодня, в эпоху нравственной автономности, каждому предписывают сформулировать собственное мировоззрение. Но на это способен разве что Аристотель, большинству же из нас это не под силу. Кристиан Смит из Университета Нотр-Дама в книге Lost in Transition («Трудности перехода») исследовал нравственную жизнь американских студентов. Он просил их описать любую нравственную дилемму из своего недавнего опыта. Две трети молодых людей либо вовсе не могли этого сделать, либо говорили о проблемах, не имеющих отношения к нравственности. Например, один из студентов сказал, что перед ним встала моральная дилемма, когда он припарковался и обнаружил, что у него не хватает мелочи на оплату парковки.

«Немногие из них прежде задумывались о тех нравственных вопросах, которые мы им задавали», — пишет Смит и его соавторы. Студенты не понимали, что нравственная дилемма возникает, когда сталкиваются две равнозначные нравственные ценности. Они исходили из того, что нравственный выбор — это выбор того, что кажется правильным, что вызывает комфортные эмоции. Один из студентов дал характерный ответ: «Ну, я думаю, что назвать правильным зависит от того, какие у меня от этого ощущения. Но каждый ведь чувствует по-своему, так что я не могу за других говорить, что хорошо, а что плохо»{324}.

Когда человек считает, что окончательный ответ дает истинное «я» внутри, то, конечно, он склоняется к эмотивизму — выносит нравственные суждения на основе ощущений, которые у него возникают в этот момент. Разумеется, он становится релятивистом. У одного истинного «я» нет оснований судить другое истинное «я» или спорить с ним. Раз окончательное решение всегда за истинным «я» внутри, а не за внешним ориентиром, сложившимся в обществе, совершенно естественно, что человек становится индивидуалистом. Конечно, он теряет связь с нравственным лексиконом, который нужен, чтобы задумываться об этих вопросах. Конечно, внутренняя жизнь у него становится более ровной: вместо вдохновляющих вершин и бездонных бездн принятие этических решений превращается в однообразный холмистый ландшафт.

Умственное пространство, которое прежде было отдано нравственной борьбе, постепенно оказалось во власти погони за успехом. На смену нравственности пришла польза. Второго Адама вытеснил первый Адам.

Не та жизнь

В 1866 году Лев Толстой опубликовал знаменитую повесть «Смерть Ивана Ильича». Ее центральный персонаж — успеш­ный судейский чиновник. Однажды, вешая шторы в новом доме, он падает и ушибается. Сначала он не придает этому значения, но потом замечает странный вкус во рту, недомогание — и постепенно понимает, что скоро умрет, хотя ему всего 45 лет.

Жизненный путь и карьера Ивана Ильича до этого момента складывались, казалось бы, удачно. Толстой описывает его «человеком способным, весело-добродушным и общительным, но строго исполняющим то, что он считал своим долгом; долгом же он своим считал все то, что считалось таковым наивысше поставленными людьми». Другими словами, он типичный результат нравственной экологии и социальной системы своего времени. У него хорошая служба, прекрасная репутация. Он охладел к жене, стал проводить меньше времени с семьей и считает это нормальным.

Иван Ильич пытается вернуться к прежнему образу мыслей, но надвигающаяся смерть заставляет его думать совсем о другом. Он с нежностью вспоминает детство, но чем больше размышляет о взрослой жизни, тем менее удовлетворительной она ему кажется. Женился он поспешно, почти случайно. Он годами пекся только о деньгах. Его карьерные успехи теперь кажутся ничтожными. «Может быть, я жил не так, как должно?» — вдруг спрашивает себя он.

Чем выше герой поднимается во внешнем мире, тем ниже падает внутренне. Прошлая жизнь представляется ему в образе «камня, летящего вниз со все увеличивающейся быстротой».

Ему приходит в голову, что он все-таки чувствовал некоторые порывы противостоять тому, что в обществе считалось хорошим и правильным, но не обращал на них внимания. Теперь он понимает, что «его служба, и его устройства жизни, и его семья, и эти интересы общества и службы — все это могло быть не то. Он попытался защитить пред собой все это. И вдруг почувствовал всю слабость того, что он защищает. И защищать нечего было».

Толстой, возможно, слишком сгущает краски, осуждая жизнь первого Адама, которую вел Иван Ильич. Не все в ней было ложно и бессмысленно. Но он точно живописал человека, который до самой смерти обходился без внутреннего мира. В эти последние часы герой повести наконец видит проблеск того, о чем должен был знать всю жизнь: «…провалился в дыру, и там, в конце дыры, засветилось что-то. <…> В это самое время Иван Ильич провалился, увидал свет, и ему открылось, что жизнь его была не то, что надо, но что это можно еще поправить. Он спросил себя: что же “то”, и затих, прислушиваясь».

Многие из нас живут, как Иваны Ильичи, понимая, что социальная система, частью которой мы являемся, заставляет нас вести неудовлетворительную, внешнюю жизнь. Но у нас есть то, чего не было у толстовского героя, — время, чтобы все исправить. Вопрос в том, как это сделать.

Ответ — в выступлении против общего направления культуры, хотя бы отчасти. В том, чтобы стать частью контркультуры, жить полной жизнью, развивать душу. Скорее всего, придется объявить, что силы, поощряющие большое «я», во многом нужные, освободительные, зашли слишком далеко. Мы утратили равновесие. Вероятно, надо одной ногой стоять в мире достижений, а другой — в контркультуре, которая противоречит этике достижения. Вероятно, надо восстановить баланс между первым Адамом и вторым и понять, что второй Адам в конечном счете важнее первого.

Кодекс смирения

Любое общество формирует свою нравственную экологию, свой моральный кодекс. Это совокупность норм, убеждений, взглядов и привычек и укоренившийся набор нравственных правил. Моральный кодекс поощряет определенную модель поведения: если поведение человека соответствует моральному кодексу общества, ему улыбаются, поощряя продолжать в том же духе. Моральный кодекс никогда не бывает принятым единогласно: всегда найдутся бунтари, критики и аутсайдеры. Однако любая нравственная экология подразумевает общую реакцию на текущие проблемы, и по этой реакции можно судить о людях, которые живут в этой среде.

В последние несколько десятилетий мы неизменно помещали в центр нашего морального кодекса большое «я», веру в золотую статую в основе нашей личности. Мы удобряли почву для роста нарциссизма и самовосхваления. Мы сосредоточились на внешней стороне нашей природы, на первом Адаме и оставили без внимания внутренний мир, мир второго Адама.

Чтобы восстановить равновесие и снова обрести второго Адама, чтобы воспитать в себе добродетели «для некролога», необходимо возродить к жизни и начать вновь использовать то, что мы нечаянно оставили в прошлом, — традицию нравственного реализма, или то, что я называл традицией «кривой тесины». Вероятно, нужно возводить моральный кодекс, следуя ответам на главные вопросы: к чему мне стремиться в жизни? Кто я и какова моя природа? Что мне делать, чтобы с каждым днем улучшать свою природу? Какие добродетели важнее всего взращивать в себе и каких слабостей больше всего стоит опасаться? Как мне воспитывать детей, чтобы они четко понимали, кто они, и располагали практическим набором идей, как им идти к сильному характеру?

Положения, определяющие традицию «кривой тесины», были рассеяны по разным главам этой книги. Я хочу еще раз перечислить их все, несмотря на то что в формате нумерованного списка, вырванные из контекста, они выглядят несколько упрощенно. Все вместе эти положения составляют кодекс смирения, целостную картину, которая позволяет понять, как и ради чего стоит жить.

1. Мы живем не ради счастья, а ради святости. День за днем мы ищем удовольствий, но в глубине души человек наделен нравственным воображением. Любой из нас стремится не только к удовольствиям, но и к осмысленной жизни, к праведности и добродетели. Как писал философ Джон Стюарт Милль, у человека есть долг со временем становиться все более нравственным. Осмысленная жизнь во все времена одинакова: это сочетание набора идеалов и борьбы человека за эти идеалы. Жизнь — это драма, но драма нравственная, а не гедонистическая.

2. Первый пункт определяет цель жизни. Долгий путь к сильному характеру начинается с осознания своей природы, в основе которого лежит понимание, что все мы несовершенны. Человек склонен к эгоизму и самоуверенности, он считает себя центром вселенной и думает, что мир вращается вокруг него. Он обещает себе сделать одно, а делает совсем другое. Он знает, что в жизни действительно важно и ценно, но продолжает гнаться за сиюминутным и бесполезным. Более того, человек, как правило, переоценивает свои силы и оправдывает свои неудачи. Он знает гораздо меньше, чем ему кажется. Он уступает своим прихотям, даже если понимает, что этого не следует делать. Он всерьез полагает, что статус и материальные блага способны удовлетворить духовные и нравственные потребности.

3. Мы несовершенны, но и щедро одарены. Мы грешим, но и наделены способностью различать грех, стыдиться его и преодолевать. Мы одновременно сильны и слабы, ограниченны и свободны, слепы и зорки. Мы способны бороться с собой. Есть нечто героическое в человеке, который каждый день противостоит себе, претерпевает муки, но продолжает жить и, жертвуя мирским успехом ради внутренней победы, становится сильнее.

4. В борьбе со своими слабостями величайшая добродетель — смирение. Быть смиренным означает точно оценивать свою природу и свое место в мире. Смирение — это осознание того, что в борьбе со своими слабостями вы находитесь в заведомо невыгодном положении, что вы не центр вселенной, но служите более высокому делу.

5. Гордыня — главный грех. Она не позволяет рассмотреть действительность, заслоняет от нас нашу природу, мешает увидеть собственные слабости и обманом заставляет думать, будто мы лучше, чем есть. Гордыня вынуждает нас быть более уверенными и более закрытыми, чем следует. Она мешает нам открыться перед теми, в чьей любви мы нуждаемся. Из-за гордыни мы стараемся доказать, что мы лучше других. Она заставляет нас поверить, что мы сами создаем свою жизнь.

6. После борьбы за выживание борьба с грехом и за добродетель — центральная драма жизни. Ни один внешний конфликт не бывает настолько значимым и настолько драматичным, как внутренняя борьба со своими недостатками. Именно эта борьба, например с эгоизмом, предубеждением или неуверенностью, придает жизни смысл и форму. Она важнее, чем подъем по карьерной лестнице. Борьба с грехом — великий вызов, который наделяет жизнь смыслом. Ее можно вести хорошо или плохо, безрадостно или с энтузиазмом. Борьба со слабостями часто означает выбор, какие черты личности развивать, а какие нет. Смысл борьбы с грехом и слабостями не в том, чтобы «одержать победу», поскольку это невозможно, а в том, чтобы научиться лучше им противостоять. Неважно, работаете вы в инвестиционном фонде или в благотворительной столовой, герои и негодяи есть и там и там. Самое важное — готовы ли вы вступить в эту борьбу.

7. Характер вырабатывается в процессе борьбы со своими слабостями. Раз за разом демонстрируя самоконтроль, щедрость, служение, дружбу, возвышенные радости, вы становитесь более дисциплинированным, более отзывчивым и более любящим человеком. Если ваши действия проникнуты дисциплиной и заботой, они раз за разом оставляют отпечаток в вашем сознании, и в будущем ваши желания и поступки с большей вероятностью будут правильными. Если вы эгоистичны, жестоки или неорганизованны, то постепенно будете расшатывать, обеднять и раскалывать свою личность. Даже если вы никому не причиняете зла, но позволяете низким мыслям овладевать вашим разумом, вы наносите своей личности серьезный вред. Выдержка возвышает личность и помогает выработать цельный характер, в противном случае рано или поздно человек становится рабом своих страстей. Самодисциплина — вот способ превратиться в надежного человека.

8. Сиюминутные соблазны — похоть, страх, тщеславие, чревоугодие — сбивают нас с пути. Люди с характером способны придерживаться одного направления, одних и тех же целей и ценностей, что бы ни случилось. В интеллектуальном плане это набор твердых убеждений об основополагающих истинах. В эмоциональном — безусловная привязанность к тем, кого они любят, и к тем, кто любит их. В плане деятельности — приверженность делам, которые невозможно завершить в течение одной человеческой жизни.

9. Ни один человек не способен достичь самоконтроля исключительно своими силами. Воля, разум, сочувствие, характер одного человека не настолько сильны, чтобы постоянно преодолевать склонность к греху, гордыню, жадность и самообман. Каждому из нас нужна искупительная помощь извне — от Бога, семьи, друзей, правил, традиций, институтов, примеров для подражания. В противостоянии с собой преуспевает тот, кто черпает силы извне, кто опирается на культурную традицию, которая воспитывает сердце, взращивает ценности, учит нас, какие чувства испытывать в тех или иных обстоятельствах. Мы ведем свою борьбу бок о бок с другими людьми, и границы между нами размываются.

10. В конечном счете нас всех спасет благодать. Борьба со слабостями часто идет по изогнутой траектории. Представьте, что вы живете своей жизнью и вдруг какое-то событие сбивает вас с курса — огромная любовь, проигрыш, болезнь, потеря работы, резкий поворот судьбы. До этого момента вы шли вперед, но теперь вынуждены отступить. Потом вы снова двинетесь в путь, но сейчас, отступая, вы признаете свою потребность в помощи и слагаете с себя корону. Вы уступаете место другим — и тогда снисходит благодать. Она может проявляться в виде любви друзей и семьи, в виде неожиданной помощи от незнакомца или от Бога, но за ней стоит идея, что вы приняты. Вы не мечетесь в отчаянии, потому что вас поддерживают. Вы не боретесь за место, потому что вас принимают и любят. Благодарность наполняет вашу душу, а вместе с ней приходит желание служить и дарить любовь.

11. Преодолеть слабости часто означает успокоить свое «я». Лишь заглушив голос эго, можно четко увидеть мир, открыться внешним источникам сил, которые вам необходимы, и спокойно реагировать на взлеты и падения. Борьба со слабостями требует привычки к сдержанности, скромности, следованию высшей цели, способности почитать и восхищаться.

12. Мудрость проистекает из скромности познания. Мир необычайно сложен, а возможности одного человека чрезвычайно малы. Человек не способен разобраться в сложной системе причин, которые управляют событиями. Более того, он не может понять даже глубины своего подсознания. Поэтому нам следует скептически относиться к абстрактным рассуждениям и попыткам применить универсальные правила к разнообразным контекстам. За прошедшие века наши предки аккумулировали запас житейской мудрости, традиций, привычек, манер, нравственных чувств и приемов. Скромный человек обладает чутким историческим сознанием. Он благодарный наследник мудрости, грамматики поведения и готовых искренних чувств, к которым можно прибегнуть в случае трудностей. Скромный человек понимает, что опыт — лучший учитель и что мудрость — это не только знания. Мудрость произрастает из набора интеллектуальных добродетелей. Мудрость — это знать, как себя вести, когда исчерпывающих знаний нет.

13. Невозможно жить полной жизнью, не имея призвания. Тот, кто пытается служить себе посредством работы, обнаруживает, что его устремления и ожидания постоянно несутся впереди, — такой человек никогда не бывает удовлетворен. Тот, кто пытается служить обществу, постоянно задается вопросом, достаточно ли его ценят. Тот же, кто предан своему делу и сосредоточен на том, чтобы делать его безупречно, служит и себе, и обществу. Чтобы найти призвание, не надо заглядывать внутрь себя и искать, что вас вдохновляет, достаточно осмотреться и спросить, чего от вас хочет жизнь. Какую проблему решает занятие, которое доставляет вам радость?

14. Хороший руководитель направляет подчиненных по течению человеческой природы, а не против него. Он понимает, что он, как и все, иногда бывает эгоистичен, ограничен и может заблуждаться, и потому предпочитает приземленные и простые меры возвышенным и героическим. Если основы института прочны, лидер не выбирает резкие радикальные перемены, а отдает предпочтение медленному и поступательному развитию, которое имеет долгосрочный эффект. Общественная жизнь — это состязание между равно обоснованными, но противодействующими интересами и полуистинами, и цель руководителя — найти точку равновесия между противоположными ценностями и противоположными целями. Он поворачивает штурвал то в одну, то в другую сторону, переносит вес то на один, то на другой борт, чтобы корабль двигался вперед и не слишком кренился на одну из сторон. Мудрый лидер — это хранитель организации, он стремится передать ее следующим поколениям в чуть более хорошем состоянии, чем получил.

15. Человек, преуспевший в борьбе со слабостями и грехами, необязательно будет богатым и знаменитым, но он непременно станет зрелым. Зрелость не зависит от таланта, умственных или физических способностей, которые позволяют блестяще сдавать экзамены, быстро бегать или красиво танцевать. Зрелость невозможно измерить количественно. Она не в том, чтобы в чем-то превосходить других, а в том, чтобы превосходить себя. Зрелость — это умение противостоять соблазнам и преодолевать испытания. Зрелость не сверкает, ей не нужны те качества, которые делают человека звездой. У зрелого человека есть четкое ощущение единства цели. Он прошел путь от внутреннего раскола до внутренней целостности и перестал метаться в поисках смысла. Он способен принимать решения, не рассчитывая на похвалу почитателей и не оглядываясь на критику недоброжелателей, потому что у него есть твердые критерии того, что правильно. Он много раз отвечает «нет», чтобы иметь возможность сказать несколько важных «да».

Образ жизни

Герои этой книги шли разными путями и были наделены разными чертами. Одни, как Августин и Сэмюэл Джонсон, обращались к своему внутреннему «я». Другие, как Дуайт Эйзенхауэр и Филип Рэндольф, не были склонны к внутренним исканиям. Третьи, как Фрэнсис Перкинс, были готовы замарать руки политикой, чтобы добиться результата. Четвертые, как Дороти Дэй, хотели не только творить добро, но и воплощать его, живя чистой жизнью. Кто-то был к себе строг, требователен и без устали сражался со своими слабостями, как Джонсон и Дэй. Кто-то, как Мишель де Монтень, принимал себя таким, какой он есть, и смотрел на жизнь проще и веселее, веря, что природа решит самые важные вопросы жизни. Кто-то, как Рэндольф и Перкинс, был замкнут, несколько отчужден и эмоционально сдержан. Кто-то, как Августин и Байярд Растин, выставлял свои эмоции напоказ. Одни, как Дороти Дэй, нашли в религии спасение, другие, как Джордж Элиот, видели в ней врага, а кто-то, как Джордж Маршалл, и вовсе не был религиозен. Одни, как Августин, отказались от свободы воли и впустили в свою жизнь благодать. Другие, как Сэмюэл Джонсон, взяли жизнь в свои руки и воспитали свою душу усилием.

Внутри традиции нравственного реализма много различий в темпераменте, приемах, тактике и предпочтениях. Два человека, даже если они оба подписываются под теорией «кривой тесины», могут по-разному смотреть на конкретные вопросы. Терпеть страдание или прекратить его? Вести дневник, чтобы лучше понять себя, или не стоит этого делать, чтобы не пасть жертвой парализующей рефлексии и самолюбования? Скрывать эмоции или открыто выражать их? Контролировать свою жизнь или положиться на милость Божию?

Внутри одного и того же морального кодекса для каждого найдется место, чтобы проложить свой, особый, путь. Но каждый из путей, описанных в этой книге, начинался с глубокого изъяна. Сэмюэл Джонсон был внутренне расколот и обижен судьбой. Байярд Растин — пуст и развратен. Джордж Маршалл был пугливым мальчишкой. Джордж Элиот отчаянно искала любви и раз за разом ошибалась. И тем не менее каждый из них боролся с собственными недостатками и превратил их в свою сильную сторону. Каждый из них спустился в долину смирения, чтобы затем подняться на вершину спокойствия и самоуважения.

Мы спотыкаемся

Быть несовершенным нормально: все мы несовершенны. Грех и ограничения пронизывают жизнь каждого из нас. Все мы спотыкаемся. Великолепие и смысл жизни как раз в том, что мы способны заметить, как споткнулись, и постараться сделать свою походку более уверенной.

Мы идем по жизни, балансируя, иногда кренимся на бок, иногда падаем на колени, но при этом осознаем несовершенство своей природы, свои ошибки и слабости и смотрим на них честно, без тени щепетильности. Порой мы стыдимся своих изъянов: эгоизма, самообмана, желания предпочесть низкое высокому. Но смирение дает нам возможность понять себя.

Признавая, что совершили промах, мы признаем тяжесть своих недостатков и тем самым бросаем вызов серьезному противнику. Вступая с ним в битву, мы возвращаем себе целостность. Любая слабость — это возможность начать сражение за упорядоченную и осмысленную жизнь, за то, чтобы стать лучше. В борьбе с грехом мы находим опору друг в друге. Тот, кто споткнулся, протягивает руку, прося о помощи, готовый ее принять. Человек достаточно раним, чтобы нуждаться в чужом тепле, и достаточно щедр, чтобы дарить свое тепло другим.

Тот, кто споткнулся, выходит из узких рамок своей жизни к идеям и убеждениям, которые благороднее идей и убеждений любого героя. Мы не всегда живем в согласии со своими убеждениями и не всегда выполняем обещания, которые даем себе, но мы способны раскаиваться, получать прощение и предпринимать новые попытки, что делает наше падение более достойным. Путь к победе всегда проходит через искупление. Это скромный путь к прекрасной жизни.

Жизнь дарит радость, если она проходит во взаимозависимости с другими людьми, если она полна благодарности, почтения и восхищения, если вас принимают и если вы знаете, что вас любят. Жизнь человека может стать лучше, если он готов к смирению и обучению. И тогда со временем он будет спотыкаться все реже, постепенно внешние устремления придут в равновесие с внутренними, первый Адам и второй объединят усилия, человек обретет спокойствие и ощущение потока, а его нравственная природа и навыки объединятся в одном решающем усилии.

Благодарности

Энн Снайдер была рядом со мной, когда зародилась идея этой книги, и поддерживала меня в первые три года работы над ней. Первоначально эта книга задумывалась как рассказ о познании и принятии решений. Благодаря Энн она превратилась в повествование о нравственности и внутреннем мире. Десятки раз мы обсуждали материал, Энн делилась со мной книгами, побуждала мыслить глубже и в конечном счете помогла полностью трансформировать проект. Несмотря на то что мне не дано превзойти ее манеру писать и я не претендую на такую же точность наблюдений, я позаимствовал у нее немало идей. Меня неизменно восхищали нравственная стойкость и изящество ее жизни. Если в этой книге есть что-то стоящее внимания, скорее всего, этим она обязана Энн.

Эйприл Лоусон присоединилась к работе над книгой в последние полтора года. Она редактор моей колонки и большой профессионал своего дела. Все свои знания Эйприл применила в работе с этой рукописью. С годами я стал многое понимать, но до сих пор не могу постичь того, как столь молодая женщина может быть настолько мудрой, столь хорошо разбираться в жизни других людей и предлагать такие смелые и ценные замечания.

Кэмпбелл Шнебли-Суонсон, моя студентка из Йеля, помогла мне подобрать необходимые материалы и проверить все факты. Она настоящий ураган идей, суждений и восторгов. Ее отзывы отшлифовали этот текст, а ее исследования пропитали эти страницы. Я жду, затаив дыхание, какой след она оставит в этом мире.

Три года я читал в Йельском университете курс, основанный на некоторых из идей, описанных в этой книге. Мои студенты вместе со мной разбирались в этой теме и предлагали бесценные советы, как на занятиях, так и после. Благодаря им каждая неделя начиналась для меня с двух необычайно интересных дней. Особенно хочу поблагодарить моих коллег из Йеля Джима Левинмона, Джона Гэддиса, Чарльза Хилла и Пола Кеннеди за то, что приняли меня. Еще один профессор Йеля, Брайан Гарстен, прочел значительный фрагмент моей рукописи и помог мне развить некоторые идеи. Многие преподаватели в Йеле и Уитон-колледже слушали меня и помогали советами и замечаниями.

Уилл Мерфи уже второй раз помогает мне делать книгу для издательства Random House. Более благосклонного редактора невозможно себе представить. Мне повезло писать для понимающей команды энтузиастов и профессионалов. Черил Миллер содействовала мне в разработке проекта и подборе персонажей. Кэтрин Катц и Лорен Дэвис помогли ценными исследованиями и советами.

Мне следовало бы выразить благодарность и признательность многим моим друзьям. Блэр Миллер читала все тексты, подбирала не самое ужасное название, поощряла меня, когда это требовалось, и помогала мудрыми советами. У Блэр замечательный дар судить о людях и идеях и соединять их. Она сделала все возможное, чтобы помочь мне привязать нравственные вопросы к повседневным проблемам, с которыми люди каждый день сталкиваются в реальном мире. Блэр служит миру и самым бедным людям на свете способом одновременно практическим и идеалистическим, достойным и радостным. Она побудила меня постараться сделать эту книгу полезной для людей — не просто философскими рассуждениями и социологическими выкладками, но еще и актом служения.

Мои родители Майкл и Лоис Брукс остаются моими лучшими и самыми строгими редакторами. Пит Уэнер неустанно помогал мне своими советами. Юваль Левин, хотя он и намного моложе меня, стал моим интеллектуальным наставником. Кирстен Пауэрс на всем протяжении работы над книгой читала ключевые фрагменты и эмоционально и морально меня поддерживала. Кэрол Куиллен, президент Дэвидсон-колледжа, помогла мне намного лучше понять Августина. Целый сонм священнослужителей и мирян помог мне пройти через трудный период в жизни, среди них Стюарт и Селия Макальпин, Дэвид Вольп, Меир Соловейчик, Тим Келлер и Джерри Рут. Мои агенты Глен Хартли и Линн Чу — мои друзья со студенческой скамьи и всегда ими останутся.

В жизни бывают превратности и неожиданные повороты. Моя бывшая жена Сара замечательно воспитывала и воспитывает наших троих детей, которых жизнь разметала сейчас по свету. Джошуа, Наоми и Аарон воплощают черты характера, о которых мечтает каждый родитель: смелость, креативность, честность, силу и полную любви доброту. Эта книга им по большому счету не нужна, но я надеюсь, что они получат от нее пользу.

Примечания

1

Оливер Бёрджесс Мередит (1907–1977) – американский актер, режиссер, сценарист и продюсер, наиболее известный по роли Микки Голдмилла в фильме «Рокки» и его продолжениях. Здесь и далее прим. ред.

(обратно)

2

Квотербек – позиция игрока команды нападения в американском и канадском футболе.

(обратно)

3

Грегори Пек (1916–2003) – американский актер, одна из наиболее востребованных голливудских звезд 1940–1960-х годов. Лауреат премии «Оскар» в номинации «Лучший актер» за роль адвоката Аттикуса Финча в драме «Убить пересмешника».

Гэри Купер (настоящее имя Фрэнк Джеймс) (1901–1961) – американский актер, символ золотого века Голливуда. Сыграл более чем в ста фильмах. Обладатель двух «Оскаров» за лучшую мужскую роль (1942, 1953) и почетного «Оскара» за вклад в развитие американского кино (1961).

(обратно)

4

Джастин Бибер (р. 1994) – канадский музыкант-самородок, поп-R&B-певец, музыкант, автор песен и актер. Завоевал популярность с помощью канала на YouTube, не пользуясь услугами менеджеров и лейблов. Бибер стал первым человеком с момента существования сервиса, чье видео получило два миллиарда просмотров.

(обратно)

5

Гилберт Э. Есть, молиться, любить. Один год из жизни женщины в путешествии по Италии, Индии и Индонезии в поисках всего. М.: Рипол Классик, 2017.

(обратно)

6

Остин Дж. Стать еще лучше: 7 ключей к улучшению вашей жизни. М.: Христианская миссия, 2011.

(обратно)

7

Гарри Эмерсон Фосдик (1878–1969) – американский протестант, пастор, один из наиболее влиятельных церковных деятелей первой половины XX века. Принадлежит к числу главных популяризаторов теологического либерализма.

(обратно)

8

Томас Мертон (1915–1968) – американский поэт, богослов, публицист, общественный деятель, проповедник дзен-католицизма.

(обратно)

9

Моя вина (лат.).

(обратно)

10

Франкл В. Человек в поисках смысла. М.: Прогресс, 1990.

(обратно)

11

Альберт Швейцер (1875–1965) – немецкий и французский протестантский теолог, философ культуры, гуманист, музыкант и врач, лауреат Нобелевской премии мира (1952).

(обратно)

12

Наталь — колония Великобритании, существовавшая в период с 1843 по 1910 год.

(обратно)

13

Уолтер Раушенбуш (1861–1918) — христианский богослов и служитель баптистской церкви, пастор, профессор. Одна из ключевых фигур в движении Социального Евангелия.

(обратно)

14

Натаниэл Готорн (1804–1864) — один из первых и наиболее признанных мастеров американской литературы. Внес большой вклад в становление жанра рассказа и обогатил литературу романтизма введением элементов аллегории и символизма.

(обратно)

15

Флоренс Келли (1859–1932) — американская общественная деятельница. Боролась против детского труда и за права детей, выступала за восьмичасовой рабочий день, установление минимума оплаты труда и ликвидацию так называемых свитшопов («потогонок»).

(обратно)

16

Гарри Бриджес (1901–1990) — председатель Независимого профсоюза портовых грузчиков и складских рабочих Тихоокеанского побережья США.

(обратно)

17

Грасиан Б. Карманный оракул, или Наука благоразумия. М.: Наука, 1984.

(обратно)

18

Пол Вулфовиц (р. 1943) — американский политолог и дипломат. С 2001 по 2005 год — заместитель министра обороны США, с 2005-го по 2007-й — президент Всемирного банка. В настоящее время — приглашенный научный сотрудник в Американском институте предпринимательства, а также председатель Американо-тайваньского делового совета. Считается ведущим неоконсерватором.

(обратно)

19

Рейнгольд Нибур (1892–1971) — американский протестантский теолог, профессор христианской этики и философии религии в нью-йоркской Объединенной теологической семинарии.

(обратно)

20

Примерно 60 километров.

(обратно)

21

Меннонитство — одно из направлений протестантства, получившее название по имени основателя Менно Симонса. В основе вероучения меннонитов лежат идеи неприменения силы и непротивленчества: меннониты по своим религиозным убеждениям отказываются брать в руки оружие.

(обратно)

22

Перевод с английского Ольги и Андрея Юрченко.

(обратно)

23

Джордж Паттон (1885–1945) — один из самых известных военачальников США времен Второй мировой войны, участник боев в Северной Африке, командующий американскими войсками при высадке на Сицилии, герой высадки в Нормандии и Арденнской наступательной операции.

(обратно)

24

Элиот Дж. Мидлмарч. М.: Эксмо, 2007.

(обратно)

25

Синклер Э. Джунгли. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1956.

(обратно)

26

Лондон Дж. Дорога: сборник рассказов. Literary Heritage, 2012 (электронное издание).

(обратно)

27

Речь идет об эпидемии испанского гриппа, так называемой испанки, которая унесла жизни почти 100 миллионов человек во всем мире.

(обратно)

28

Йосеф Соловейчик (1903–1993) — ортодоксальным раввин, талмудист и современный еврейский философ. В течение почти полувека назначил около двух тысяч раввинов, которые занимали должности в ортодоксальных синагогах по всей Америке. «Человек Галахи» — самое известное философское произведение Йосефа Соловейчика. Книга написана в 1944 году на иврите довольно сложным философским языком, обсуждаются Кант, Маймонид и другие мыслители.

(обратно)

29

Пауль Тиллих (1886–1965) — немецко-американский протестантский теолог и философ-экзистенциалист, представитель диалектической теологии. Считается одним из наиболее влиятельных теологов XX века.

(обратно)

30

Томас Джонатан Джексон (1824–1863) — генерал Конфедеративных Штатов Америки в годы Гражданской войны. С 1861 года известен также под прозвищем Стоунволл, или Каменная стена (англ. Thomas Jonathan Stonewall Jackson).

(обратно)

31

Цицерон М. Т. Тускуланские беседы. М.: Рипол Классик, 2016.

(обратно)

32

Гарри Ллойд Хопкинс (1890–1946) — американский государственный и политический деятель. В течение 12 лет работал в тесном контакте с Франклином Делано Рузвельтом в качестве автора его речей, члена «мозгового треста», личного советника, администратора ряда правительственных программ, министра торговли, «министра без портфеля» и, наконец, личного дипломатического представителя главы Белого дома, специального помощника президента.

(обратно)

33

Форрест Пог (1912–1996) — официальный историк армии США во время Второй мировой войны.

(обратно)

34

Байярд Растин (1912–1987) — общественный деятель, пацифист, активный участник движения за гражданские права. Исполнительный директор Института проблем негритянского рабочего движения А. Филипа Рэндолфа, один из организаторов марша протеста на Вашингтон против безработицы и дискриминации, также участвовал в создании организации Конференция христианских лидеров Юга. (Подробнее о Байярде Растине читайте далее в этой главе.)

(обратно)

35

Джованни Пьерлуиджи да Палестрина (1525–1594) — итальянский композитор, один из крупнейших полифонистов эпохи Ренессанса. Наиболее значительный представитель Римской школы музыки.

(обратно)

36

Джордж Сантаяна (1863–1952) — американский философ-идеалист, поэт, эссеист и писатель испанского происхождения. Роман «Последний пуританин» вышел в свет в 1935 году.

(обратно)

37

Махалия Джексон (1911–1972) — американская певица, во многом определившая современное звучание музыки в жанрах госпел и спиричуэлс.

(обратно)

38

Малкольм Икс (или эль-Хадж Малик эш-Шабазз, урожденный Малкольм Литтл; 1925–1965) — афроамериканский исламский духовный лидер, один из самых противоречивых лидеров движения за права чернокожих в США.

(обратно)

39

Джон Генри Ньюмен (1801–1890) — английский религиозный деятель, богослов, философ, кардинал Римско-католической церкви (с 1879). Центральная фигура в религиозной жизни Великобритании викторианского периода. В 1854–1858 годах был ректором католического университета в Дублине.

(обратно)

40

Оксфордское движение (или движение трактарианцев) — движение среди англикан «Высокой церкви» за восстановление традиционных аспектов христианской веры, получившее развитие в 1830–1840-х годах в Англии. Началось в 1833 году с выступления оксфордского богослова Джона Кибла против вмешательства государства в церковные дела. Движение впоследствии приобрело большой размах и оставило след не только в церковной жизни Англии, но и в западном христианстве в целом.

(обратно)

41

Дэвид Герберт Лоуренс (1885–1930) — один из ключевых английских писателей начала XX века. Завоевал популярность благодаря своим психологическим романам, в числе которых «Сыновья и любовники» (1913), «Радуга» (1915), «Влюбленные женщины» (1920), «Любовник леди Чаттерлей» (1928).

(обратно)

42

Джордж Генри Льюис (1817–1878) — английский философ-позитивист, ученый, литературный и театральный критик.

(обратно)

43

Исайя Берлин (1909–1997) — английский историк и философ, сторонник эмпиризма, разработал либерально-плюралистическую концепцию (поликультурализма), основанную на идеях критиков Просвещения: Вико, Гердера и Герцена.

(обратно)

44

Касс Санстейн (р. 1954) — профессор Гарвардской юридической школы, самый цитируемый профессор права в США. Специалист по поведенческой экономике, один из авторов теории подталкивания.

(обратно)

45

Саманта Пауэр (р. 1970) — американский политолог и журналист, бывший постоянный представитель США при ООН.

(обратно)

46

Леон Уисельтир (р. 1952) — американский писатель, критик и редактор журнала The New Republic.

(обратно)

47

Уистен Хью Оден (1907–1973) — англо-американский поэт, драматург, публицист и критик. С 1939 года жил в США. Лауреат Пулитцеровской и других литературных премий. Оказал огромное влияние на американскую поэзию. Одена нередко называют одним из величайших поэтов XX века.

(обратно)

48

Перевод с английского Ольги и Андрея Юрченко.

(обратно)

49

Элиот Дж. Адам Бид. М.: Рипол Классик, 2017.

(обратно)

50

Элиот Дж. Мельница на Флоссе. М.: Азбука-Аттикус, 2014.

(обратно)

51

Мелиоризм — концепция, согласно которой развитие социальных отношений имеет естественно-историческую тенденцию к прогрессивному улучшению. Ее сторонники придерживаются точки зрения, что люди, вмешиваясь в процессы, способны достигать лучшего результата, чем если бы эти процессы развивались естественно.

(обратно)

52

Мэтью Арнольд (1822–1888) — английский поэт и культуролог, один из наи­более авторитетных литературоведов и эссеистов викторианского периода. Стоял у истоков движения за обновление англиканской церкви.

(обратно)

53

Конкубина — в Древнем Риме незамужняя женщина низшего сословия, сожительствовавшая с мужчиной. Такие отношения, называемые в римском праве конкубинатом, не считались зазорными, но были лишены всех прав, какие имел законный брак.

(обратно)

54

Клайв Стейплз Льюис (1898–1963) — выдающийся английский и ирландский писатель, ученый и богослов. Известен своими работами по средневековой литературе и христианской апологетике, а также художественными произведениями в жанре фантастики.

(обратно)

55

Льюис Смидс (1921–2002) — американский философ, профессор Фуллеровской богословской семинарии.

(обратно)

56

Пауль Тиллих (1886–1965) — немецко-американский протестантский теолог и философ-экзистенциалист, представитель диалектической теологии. Считается одним из наиболее влиятельных теологов XX века.

(обратно)

57

Тиллих П. Избранное. Потрясение оснований. М.: Центр гуманитарных инициатив, 2015.

(обратно)

58

Джеймс Босуэлл (1740–1795) — шотландский писатель и мемуарист, завоевавший известность двухтомником «Жизнь Сэмюэла Джонсона» — книгой, которую часто называют величайшей биографией на английском языке.

(обратно)

59

Синдром Турретта — расстройство центральной нервной системы, которое характеризуется тикообразными подергиваниями мышц лица, шеи и плечевого пояса, а также непроизвольными движениями губ и языка.

(обратно)

60

Уильям Питт-старший (1708–1778) — государственный деятель Великобритании. В 1756–1761 годах — министр иностранных дел; в 1766–1768-м — премьер-министр. Сыграл важную роль в развязывании Семилетней войны (1756–1763), в результате которой Великобритания захватила почти все французские владения в Индии и Северной Америке.

(обратно)

61

Джошуа Рейнольдс (1723–1792) — английский исторический и портретный живописец, представитель английской школы портретной живописи XVIII века. Теоретик искусства. Первый президент Королевской академии художеств, член Лондонского королевского общества.

Эдмунд Берк (1729–1797) — англо-ирландский парламентарий, политический деятель, публицист эпохи Просвещения, родоначальник идеологии консерватизма.

(обратно)

62

Джозеф Аддисон (1672–1719) — публицист, драматург, эстетик, политик и поэт, стоявший у истоков английского Просвещения.

(обратно)

63

Этьен де ла Боэси (1530–1563) — французский писатель и философ, гуманист, автор переводов Плутарха, Вергилия, Ксенофонта и Ариосто.

(обратно)

64

Супербоул (англ. Super Bowl) — в американском футболе название финальной игры за звание чемпиона Национальной футбольной лиги (НФЛ).

(обратно)

65

Квотербек — позиция игрока команды нападения в американском футболе. Цель квотербека — продвигать свою команду к зачетной зоне соперника и набирать максимально возможное количество очков. В американском футболе считается самым ценным игроком.

(обратно)

66

Джо Ди Маджио (1914–1999) — легенда американского бейсбола, один из самых выдающихся игроков за всю историю, трехкратный обладатель награды «Самый полезный игрок». Был принят в Зал славы бейсбола в 1955 году.

(обратно)

67

Джеймс Дин (1931–1955) — американский актер театра и кино, идол молодежной субкультуры 1950–1960-х годов. Своей популярностью он обязан трем кинофильмам: «К востоку от рая», «Бунтарь без причины» и «Гигант», в которых сыграл главные роли. Стал единственным актером, дважды номинировавшимся на «Оскар» посмертно.

(обратно)

68

Спок Б. Ребенок и уход за ним. Минск: Попурри, 2014.

(обратно)

69

Пил Н. Сила позитивного мышления. Минск: Попурри, 2007.

(обратно)

70

Фридан Б. Загадка женственности. М.: Литера: Прогресс, 1993.

(обратно)

71

Речь идет об известном стихотворении Теодора Зюсса (иногда Сьюза) Гейзеля «О, сколько дорог тебя ждет впереди!» (Oh, the places you’ll go!). Эту книгу-напутствие с момента ее первого издания получает в подарок практически каждый выпускник школы или университета в США и Канаде.

(обратно)

Комментарии

1

McClay, Wilfred M. The Masterless: Self and Society in Modern America. University of North Carolina Press, 1993. P. 226.

(обратно)

2

Hamby, Alonzo L. A Wartime Consigliere // Wall Street Journal. 2012. December 29, Rev. op.: Roll, David L. The Hopkins Touch: Harry Hopkins and the Forging of the Alliance to Defeat Hitler. Oxford University Press, 2012.

(обратно)

3

Frum, David. How We Got Here: The 70’s, the Decade That Brought You Modern Life (for Better or Worse). Basic Books, 2000. P. 103.

(обратно)

4

Twenge, Jean M., Campbell, W. Keith. The Narcissism Epidemic: Living in the Age of Entitlement. Simon & Schuster, 2009. P. 13.

(обратно)

5

How Young People View Their Lives, Futures and Politics: A Portrait of “Generation Next” // The Pew Research Center For The People & The Press. 2007. January 9.

(обратно)

6

Hunter, James Davison. The Death of Character: Moral Education in an Age Without Good or Evil. Basic Books, 2000. P. 103.

(обратно)

7

Mahaney, C. J. Humility: True Greatness. Multnomah, 2005. P. 70.

(обратно)

8

Kahneman, Daniel. Thinking, Fast and Slow. Farrar, Straus and Giroux, 2011. P. 201.

(обратно)

9

Fosdick, Harry Emerson. On Being a Real Person. Harper and Brothers, 1943. P. 25.

(обратно)

10

Merton, Thomas. The Seven Storey Mountain. Harcourt, 1998. P. 92.

(обратно)

11

Fairlie, Henry. The Seven Deadly Sins Today. New Republic Books, 1978. P. 30.

(обратно)

12

Perkins, Frances. The Triangle Factory Fire // Cornell University online archives. URL: .

(обратно)

13

Drehle, Von. Triangle. P. 158.

(обратно)

14

Martin, George. Madam Secretary: Frances Perkins; A Biography of America’s First Woman Cabinet Member. Houghton Mifflin, 1976. P. 85.

(обратно)

15

Drehle, Von. Triangle. P. 138.

(обратно)

16

Drehle, Von. Triangle. P. 130.

(обратно)

17

Drehle, Von. Triangle. P. 152.

(обратно)

18

Drehle, Von. Triangle. P. 146.

(обратно)

19

Perkins. Triangle Fire.

(обратно)

20

Pasachoff, Naomi. Frances Perkins: Champion of the New Deal. Oxford University Press, 1999. P. 30.

(обратно)

21

Leading Lives That Matter: What We Should Do and Who We Should Be / Mark R. Schwehn, Dorothy C. Bass, eds. Eerdmans, 2006. P. 35.

(обратно)

22

Downey, Kirstin. The Woman Behind the New Deal: The Life of Frances Perkins, FDR’s Secretary of Labor and His Moral Conscience. Nan Talese, 2008. P. 8.

(обратно)

23

Downey. Woman Behind the New Deal. P. 5.

(обратно)

24

Martin. Madam Secretary. P. 50.

(обратно)

25

Fischer, David Hackett. Albion’s Seed: Four British Folkways in America. Oxford, 1989. P. 895.

(обратно)

26

Paschal, Lillian G. Hazing in Girls’ Colleges // Household Ledger. 1905.

(обратно)

27

Martin Madam Secretary. P. 46.

(обратно)

28

Lord, Russell. Madam Secretary // New Yorker. 1933. September 2.

(обратно)

29

Woolley, Mary E. Values of College Training for Women // Harper’s Bazaar. 1904. September.

(обратно)

30

Martin. Madam Secretary. P. 51.

(обратно)

31

Addams, Jane. Twenty Years at Hull House: With Autobiographical Notes. University of Illinois, 1990. P. 71.

(обратно)

32

Addams. Twenty Years at Hull House. P. 94.

(обратно)

33

Perkins, Frances. My Recollections of Florence Kelley // Social Service Review. Vol. 28, no. 1. 1954. March. P. 12.

(обратно)

34

Martin. Madam Secretary. P. 146.

(обратно)

35

Downey. Woman Behind the New Deal. P. 42.

(обратно)

36

Downey. Woman Behind the New Deal. P. 42.

(обратно)

37

Martin. Madam Secretary. P. 98.

(обратно)

38

Downey. Woman Behind the New Deal. P. 56.

(обратно)

39

Martin. Madam Secretary. P. 125.

(обратно)

40

Downey. Woman Behind the New Deal. P. 66.

(обратно)

41

Martin. Madam Secretary. P. 232.

(обратно)

42

Martin. Madam Secretary. P. 136.

(обратно)

43

Downey. Woman Behind the New Deal. P. 317.

(обратно)

44

Perkins, Frances. The Roosevelt I Knew. Penguin, 2011. P. 29.

(обратно)

45

Perkins, Frances. The Roosevelt I Knew. Penguin, 2011. P. 45.

(обратно)

46

Martin. Madam Secretary. P. 206.

(обратно)

47

Martin. Madam Secretary. P. 206.

(обратно)

48

Martin. Madam Secretary. P. 236.

(обратно)

49

Martin. Madam Secretary. P. 237.

(обратно)

50

Perkins. Roosevelt I Knew. P. 156.

(обратно)

51

Downey. Woman Behind the New Deal. P. 284.

(обратно)

52

Downey. Woman Behind the New Deal. P. 279.

(обратно)

53

Martin. Madam Secretary. P. 281.

(обратно)

54

Downey. Woman Behind the New Deal. P. 384.

(обратно)

55

Breiseth, Christopher. The Frances Perkins I Knew: essay / Franklin D. Roosevelt American Heritage Center Museum. Worcester, MA.

(обратно)

56

Martin. Madam Secretary. P. 485.

(обратно)

57

Niebuhr, Reinhold. The Irony of American History. University of Chicago Press, 2008. P. 63.

(обратно)

58

The Eisenhower Legacy: Discussions of Presidential Leadership. Bartleby Press, 1992. P. 21.

(обратно)

59

Smith, Jean Edward. Eisenhower in War and Peace. New York: Random House, 2012. P. 7.

(обратно)

60

Smith, Jean Edward. Eisenhower in War and Peace. New York: Random House, 2012. P. 8.

(обратно)

61

Perry, Mark. Partners in Command: George Marshall and Dwight Eisenhower in War and Peace. Penguin, 2007. P. 68.

(обратно)

62

Eisenhower, Dwight D. At Ease: Stories I Tell to Friends. Doubleday, 1967. P. 76.

(обратно)

63

Eisenhower, Dwight D. At Ease: Stories I Tell to Friends. Doubleday, 1967. P. 31.

(обратно)

64

Smith. Eisenhower in War and Peace. P. 59.

(обратно)

65

Eisenhower. At Ease. P. 52.

(обратно)

66

Kronman, Anthony T. The Lost Lawyer: Failing Ideals of the Legal Profession. Harvard University Press, 1995. P. 16.

(обратно)

67

Smith. Eisenhower in War and Peace. P. 59.

(обратно)

68

Thomas, Evan. Ike’s Bluff: President Eisenhower’s Secret Battle to Save the World. Little, Brown, 2012. P. 27.

(обратно)

69

Thomas, Evan. Ike’s Bluff: President Eisenhower’s Secret Battle to Save the World. Little, Brown, 2012. P. 27.

(обратно)

70

Boller, Jr., Paul F. Presidential Anecdotes. Oxford University Press, 1996. P. 292; Donovan, Rob­ert J.Eisenhower: The Inside Story. New York: Harper and Brothers, 1956. P. 7.

(обратно)

71

Thomas. Ike’s Bluff. P. 33.

(обратно)

72

State of the Union message, Washington, D. C. 1957. January 10.

(обратно)

73

Thomas. Ike’s Bluff. P. 30.

(обратно)

74

Greenstein, Fred. The Presidential Difference: Leadership Style from Roosevelt to Clinton. Free Press, 2000. P. 49.

(обратно)

75

Ambrose, Stephen E. Eisenhower: Soldier and President. Simon and Schuster, 1990. P. 65.

(обратно)

76

Smith. Eisenhower in War and Peace. P. 19.

(обратно)

77

Smith. Eisenhower in War and Peace. P. 48.

(обратно)

78

Eisenhower. At Ease. P. 155.

(обратно)

79

Eisenhower. At Ease. P. 135.

(обратно)

80

Miller, William Lee. Two Americans: Truman, Eisenhower, and a Dangerous World. Vintage, 2012. P. 78.

(обратно)

81

Thomas. Ike’s Bluff. P. 26; Eisenhower, John S. D. Strictly Personal. Doubleday, 1974. P. 292.

(обратно)

82

Smith. Eisenhower in War and Peace. P. 61.

(обратно)

83

Smith. Eisenhower in War and Peace. P. 65.

(обратно)

84

Eisenhower, Dwight D. Ike’s Letters to a Friend, 1941–1958. University Press of Kansas, 1984. P. 4.

(обратно)

85

Eisenhower. At Ease. P. 193.

(обратно)

86

Boller. Presidential Anecdotes. P. 290.

(обратно)

87

Eisenhower. At Ease. P. 213.

(обратно)

88

Eisenhower. At Ease. P. 214.

(обратно)

89

Eisenhower. At Ease. P. 228.

(обратно)

90

Smith. Eisenhower in War and Peace. P. 147.

(обратно)

91

Smith. Eisenhower in War and Peace. P. 443.

(обратно)

92

Ambrose. Eisenhower: Soldier and President. P. 440.

(обратно)

93

Thomas. Ike’s Bluff. P. 153.

(обратно)

94

Thomas. Ike’s Bluff. P. 29.

(обратно)

95

Rubenzer, Steven J., Faschingbauer, Thomas R. Personality, Character, and Leadership in the White House: Psychologists Assess the Presidents. Potomac Books, 2004. P. 147.

(обратно)

96

Thomas. Ike’s Bluff. P. 17.

(обратно)

97

Thomas. Ike’s Bluff. P. 161.

(обратно)

98

Thomas. Ike’s Bluff. P. 161.

(обратно)

99

Smith. Eisenhower in War and Peace. P. 766.

(обратно)

100

Eisenhower. Ike’s Letters to a Friend. P. 189. July 22, 1957.

(обратно)

101

Day, Dorothy. The Long Loneliness: The Autobiography of the Legendary Catholic Social Activist. Harper, 1952. P. 20.

(обратно)

102

Day, Dorothy. The Long Loneliness: The Autobiography of the Legendary Catholic Social Activist. Harper, 1952. P. 21.

(обратно)

103

Elie, Paul. The Life You Save May Be Your Own: An American Pilgrimage. Farrar, Straus and Giroux, 2003. P. 4.

(обратно)

104

Elie, Paul. The Life You Save May Be Your Own: An American Pilgrimage. Farrar, Straus and Giroux, 2003. P. 4.

(обратно)

105

Day. Long Loneliness. P. 24.

(обратно)

106

Day. Long Loneliness. P. 35.

(обратно)

107

Elie. Life You Save. P. 16.

(обратно)

108

Day. Long Loneliness. P. 87.

(обратно)

109

Forest, Jim. All Is Grace: A Biography of Dorothy Day. Orbis Books, 2011. P. 47.

(обратно)

110

Elie. Life You Save. P. 31.

(обратно)

111

Forest. All Is Grace. P. 50.

(обратно)

112

Kent, Deborah. Dorothy Day: Friend to the Forgotten. Eerdmans Books, 2004. P. 35.

(обратно)

113

Day. Long Loneliness. P. 79.

(обратно)

114

Day. Long Loneliness. P. 79.

(обратно)

115

Elie. Life You Save. P. 38.

(обратно)

116

Day. Long Loneliness. P. 60.

(обратно)

117

Coles, Robert. Dorothy Day: A Radical Devotion. Da Capo Press, 1989. P. 6.

(обратно)

118

Elie. Life You Save. P. 45.

(обратно)

119

Roberts, Nancy. Dorothy Day and the Catholic Worker. State University of New York Press, 1985. P. 26.

(обратно)

120

Forest. All Is Grace. P. 62.

(обратно)

121

Day. Long Loneliness. P. 141.

(обратно)

122

Coles. Radical Devotion. P. 52.

(обратно)

123

Coles. Radical Devotion. P. 53.

(обратно)

124

All the Way to Heaven: The Selected Letters of Dorothy Day / Robert Elsberg, ed. Marquette University Press, 2010. P. 23.

(обратно)

125

Roberts. Dorothy Day. P. 26.

(обратно)

126

Day. Long Loneliness. P. 133.

(обратно)

127

Miller, William. Dorothy Day: A Biography. Harper & Row, 1982. P. 196.

(обратно)

128

Day. Long Loneliness. P. 165.

(обратно)

129

Forest. All Is Grace. P. 61.

(обратно)

130

Day, Dorothy. The Duty of Delight: The Diaries of Dorothy Day. Marquette Univer­sity, 2011. P. 519.

(обратно)

131

Day. Long Loneliness. P. 182.

(обратно)

132

Day. Long Loneliness. P. 214.

(обратно)

133

Day. Duty of Delight. P. 68.

(обратно)

134

Leading Lives That Matter / Schwehn and Bass, eds. P. 34.

(обратно)

135

Day. Duty of Delight. P. 42.

(обратно)

136

Coles. Radical Devotion. P. 115.

(обратно)

137

Coles. Radical Devotion. P. 120.

(обратно)

138

Day. Long Loneliness. P. 236.

(обратно)

139

Forest. All Is Grace. P. 168.

(обратно)

140

Forest. All Is Grace. P. 178.

(обратно)

141

Forest. All Is Grace. P. 118.

(обратно)

142

Forest. All Is Grace. P. 118.

(обратно)

143

Day. Long Loneliness. P. 285.

(обратно)

144

Day. Duty of Delight. P. 9.

(обратно)

145

Troester, Rosalie Riegle. Voices from the Catholic Worker. Temple University Press, 1993. P. 69.

(обратно)

146

Troester, Rosalie Riegle. Voices from the Catholic Worker. Temple University Press, 1993. P. 93.

(обратно)

147

Day. Duty of Delight. P. 287.

(обратно)

148

Day. Duty of Delight. P. 295.

(обратно)

149

Coles. Radical Devotion. P. 16.

(обратно)

150

Pogue, Forrest C., Marshall, George C. Education of a General, 1880–1939. Vol. 1. Viking Press, 1964. P. 35.

(обратно)

151

Cray, Ed. General of the Army: George C. Marshall, Soldier and Statesman. W. W. Norton, 1990. P. 20.

(обратно)

152

Cray, Ed. General of the Army: George C. Marshall, Soldier and Statesman. W. W. Norton, 1990. P. 25.

(обратно)

153

Frye, William. Marshall: Citizen Soldier. Bobbs-Merrill, 1947. P. 32–65.

(обратно)

154

Pogue. Marshall. P. 63.

(обратно)

155

Pogue. Marshall. P. 63.

(обратно)

156

Livingstone, Richard. On Education: The Future in Education and Education for a World Adrift. Cambridge, 1954. P. 153.

(обратно)

157

Hunter, James Davison. The Death of Character: Moral Education in an Age Without Good or Evil. Basic Books, 2000. P. 19.

(обратно)

158

Mosley, Leonard. Marshall: Hero for Our Times. Hearst Books, 1982. P. 13.

(обратно)

159

Mosley, Leonard. Marshall: Hero for Our Times. Hearst Books, 1982. P. 14.

(обратно)

160

Mosley, Leonard. Marshall: Hero for Our Times. Hearst Books, 1982. P. 15.

(обратно)

161

Frye. Citizen Soldier. P. 49.

(обратно)

162

Hein, David. In War for Peace: General George C. Marshall’s Core Convictions & Ethical Leadership // Touchstone. 2013. March.

(обратно)

163

Mosley. Hero for Our Times. P. XIV.

(обратно)

164

Mosley. Hero for Our Times. P. 19.

(обратно)

165

Cray. General of the Army. P. 64.

(обратно)

166

Hill, Major James R. A Comparative Analysis of the Military Leadership Styles of Ernest J. King and Chester W. Nimitz: published master’s thesis. / General Staff College. Fort Leavenworth, KS, 2008.

(обратно)

167

Mosley. Hero for Our Times. P. 64.

(обратно)

168

Pogue. Marshall. P. 79.

(обратно)

169

Pogue. Marshall. P. 246; Mosley. Hero for Our Times. P. 93.

(обратно)

170

Comte-Sponville, André. A Small Treatise on the Great Virtues: The Uses of Philosophy in Everyday Life. Macmillan, 2002. P. 10.

(обратно)

171

Frye. Citizen Soldier. P. 85.

(обратно)

172

Cray. General of the Army. P. 276.

(обратно)

173

Perry, Mark. Partners in Command: George Marshall and Dwight Eisenhower in War and Peace. Penguin, 2007. P. 15.

(обратно)

174

Cray. General of the Army. P. 278.

(обратно)

175

Cray. General of the Army. P. 297.

(обратно)

176

Mosley. Hero for Our Times. P. 211.

(обратно)

177

Mosley. Hero for Our Times. P. 292.

(обратно)

178

Eisenhower, Dwight D. Crusade in Europe. Doubleday, 1948. P. 197.

(обратно)

179

Perry. Partners in Command. P. 238.

(обратно)

180

Pogue. George C. Marshall. Vol. 3. Organizer of Victory, 1943–1945. Viking, 1973. P. 321.

(обратно)

181

Perry. Partners in Command. P. 240.

(обратно)

182

Eisenhower, John S. D. General Ike: A Personal Reminiscence. Simon and Schuster, 2003. P. 99. Reproduced in: Dwight D. Eisenhower, Crusade in Europe. P. 208.

(обратно)

183

Eisenhower, John S. D. General Ike: A Personal Reminiscence. Simon and Schuster, 2003. P. 99. Reproduced in: Dwight D. Eisenhower, Crusade in Europe. P. 103.

(обратно)

184

Mosley. Hero for Our Times. P. 341.

(обратно)

185

Mosley. Hero for Our Times. P. XXI.

(обратно)

186

Frye. Citizen Soldier. P. 372.

(обратно)

187

Faulkner, Robert. The Case for Greatness: Honorable Ambition and Its Critics. Yale University Press, 2007. P. 39.

(обратно)

188

Faulkner, Robert. The Case for Greatness: Honorable Ambition and Its Critics. Yale University Press, 2007. P. 40.

(обратно)

189

Aristotle. Nichomachean Ethics. Focus Publishing, 2002. P. 70; Faulkner. Case for Greatness. P. 43.

(обратно)

190

Mosley. Hero for Our Times. P. 434.

(обратно)

191

Mosley. Hero for Our Times. P. 523.

(обратно)

192

Mosley. Hero for Our Times. P. 523.

(обратно)

193

Taylor, Cynthia. A. Philip Randolph: The Religious Journey of an African American Labor Leader. New York University Press, 2006. P. 13.

(обратно)

194

Anderson, Jervis. A. Philip Randolph: A Biographical Portrait. University of California Press, 1973. P. 43.

(обратно)

195

Anderson. Biographical Portrait. P. 9.

(обратно)

196

Anderson. Biographical Portrait. P. 10.

(обратно)

197

Anderson. Biographical Portrait. P. 272.

(обратно)

198

Anderson. Biographical Portrait. P. 339.

(обратно)

199

Wildavsky, Aaron. Moses as Political Leader. Shalem Press, 2005. P. 45.

(обратно)

200

Kristol, Irving. The Neoconservative Persuasion: Selected Essays, 1942–2009 / edited by Gertrude Himmelfarb. Basic Books, 2011. P. 71.

(обратно)

201

Kempton, Murray. A. Philip Randolph: The Choice, Mr. President // New Republic. 1963. July 6.

(обратно)

202

Anderson. Biographical Portrait. P. 176.

(обратно)

203

Tye, Larry. Rising from the Rails: Pullman Porters and the Making of the Black Middle Class. Owl Books, 2005. P. 154.

(обратно)

204

Goodwin, Doris Kearns. No Ordinary Time: Franklin and Eleanor Roosevelt: The Home Front in World War II. Simon & Schuster, 2013. P. 251.

(обратно)

205

Pfeffer, Paula F. A. Philip Randolph: Pioneer of the Civil Rights Movement. Louisiana State University Press, 1996. P. 66.

(обратно)

206

Pfeffer, Paula F. A. Philip Randolph: Pioneer of the Civil Rights Movement. Louisiana State University Press, 1996. P. 58.

(обратно)

207

D’Emilio, John. Lost Prophet: The Life and Times of Bayard Rustin. Simon and Schuster, 2003. P. 11.

(обратно)

208

D’Emilio, John. Lost Prophet: The Life and Times of Bayard Rustin. Simon and Schuster, 2003. P. 16.

(обратно)

209

D’Emilio, John. Lost Prophet: The Life and Times of Bayard Rustin. Simon and Schuster, 2003. P. 19.

(обратно)

210

Moston, Rachel. Bayard Rustin on His Own Terms // Haverford Journal. 2005. P. 82.

(обратно)

211

I Must Resist: Bayard Rustin’s Life in Letters / Michael G. Long, ed. City Lights, 2012. P. 228.

(обратно)

212

Moston. Bayard Rustin on His Own Terms. P. 91.

(обратно)

213

D’Emilio. Lost Prophet. P. 77.

(обратно)

214

Long. I Must Resist. P. 50.

(обратно)

215

Long. I Must Resist. P. 49.

(обратно)

216

Long. I Must Resist. P. 51.

(обратно)

217

Long. I Must Resist. P. 65.

(обратно)

218

D’Emilio. Lost Prophet. P. 112.

(обратно)

219

D’Emilio. Lost Prophet. P. 159.

(обратно)

220

Chappell, David L. A Stone of Hope: Prophetic Religion and the Death of Jim Crow. University of North Carolina Press, 2004. P. 48.

(обратно)

221

Chappell, David L. A Stone of Hope: Prophetic Religion and the Death of Jim Crow. University of North Carolina Press, 2004. P. 54.

(обратно)

222

Chappell, David L. A Stone of Hope: Prophetic Religion and the Death of Jim Crow. University of North Carolina Press, 2004. P. 179.

(обратно)

223

Chappell, David L. A Stone of Hope: Prophetic Religion and the Death of Jim Crow. University of North Carolina Press, 2004. P. 55.

(обратно)

224

Chappell, David L. A Stone of Hope: Prophetic Religion and the Death of Jim Crow. University of North Carolina Press, 2004. P. 56.

(обратно)

225

D’Emilio. Lost Prophet. P. 150.

(обратно)

226

Chappell. Stone of Hope. P. 50.

(обратно)

227

Niebuhr, Reinhold. The Irony of American History. University of Chicago Press, 2008. P. 5.

(обратно)

228

Niebuhr, Reinhold. The Irony of American History. University of Chicago Press, 2008. P. 23.

(обратно)

229

D’Emilio. Lost Prophet. P. 349.

(обратно)

230

D’Emilio. Lost Prophet. P. 352.

(обратно)

231

Anderson. Biographical Portrait. P. 332.

(обратно)

232

Eliot, George. Daniel Deronda. Wordsworth, 2003. P. 15.

(обратно)

233

Hughes, Kathryn. George Eliot: The Last Victorian. Cooper Square Press, 2001. P. 16.

(обратно)

234

Hughes, Kathryn. George Eliot: The Last Victorian. Cooper Square Press, 2001. P. 18.

(обратно)

235

Karl, Frederick R. George Eliot: Voice of a Century: A Biography. W. W. Norton, 1995. P. 36.

(обратно)

236

Karl, Frederick R. George Eliot: Voice of a Century: A Biography. W. W. Norton, 1995. P. 36.

(обратно)

237

Mead, Rebecca. My Life in Middlemarch. Crown, 2013. P. 28.

(обратно)

238

Hughes. Last Victorian. P. 47.

(обратно)

239

Mead. My Life in Middlemarch. P. 66.

(обратно)

240

Mead. My Life in Middlemarch. P. 125.

(обратно)

241

Karl. Voice of a Century. P. 146.

(обратно)

242

Haight, Gordon S. George Eliot: A Biography. Oxford University Press, 1968. P. 133.

(обратно)

243

Maddox, Brenda. George Eliot in Love. Palgrave Macmillan, 2010. P. 59.

(обратно)

244

Haight. George Eliot. P. 144.

(обратно)

245

Karl. Voice of a Century. P. 167.

(обратно)

246

Ignatieff, Michael. Isaiah Berlin: A Life. Henry Holt, 1999. P. 161.

(обратно)

247

Wiman, Christian. My Bright Abyss: Meditation of a Modern Believer. Farrar, Straus and Giroux, 2013. P. 23.

(обратно)

248

Karl. Voice of a Century. P. 178.

(обратно)

249

Karl. Voice of a Century. P. 157.

(обратно)

250

Hughes. Last Victorian. P. 186.

(обратно)

251

Mead. My Life in Middlemarch. P. 266.

(обратно)

252

Woolf, Virginia. George Eliot // The Times Literary Supplement. 1919. November 20.

(обратно)

253

Hardy, Barbara. George Eliot: A Critic’s Biography. Continuum, 2006. P. 122.

(обратно)

254

Brown, Peter. Augustine of Hippo: A Biography. University of California Press, 2000. P. 17.

(обратно)

255

Brown, Peter. Augustine of Hippo: A Biography. University of California Press, 2000. P. 18.

(обратно)

256

Arnold, Matthew. Culture and Anarchy. Cambridge University Press, 1993. P. 130.

(обратно)

257

Arnold, Matthew. Culture and Anarchy. Cambridge University Press, 1993. P. 128.

(обратно)

258

Arnold, Matthew. Culture and Anarchy. Cambridge University Press, 1993. P. 128.

(обратно)

259

Arnold, Matthew. Culture and Anarchy. Cambridge University Press, 1993. P. 132.

(обратно)

260

Brown. Augustine of Hippo. P. 13.

(обратно)

261

Wills, Garry. Saint Augustine. Penguin, 1999. P. 7.

(обратно)

262

Brown. Augustine of Hippo. P. 36.

(обратно)

263

Wills. Saint Augustine. P. 26.

(обратно)

264

Brown. Augustine of Hippo. P. 37.

(обратно)

265

Niebuhr, Reinhold. The Nature and Destiny of Man: A Christian Interpretation: Human Nature. Vol. I. Scribner’s, 1996. P. 155.

(обратно)

266

Brown. Augustine of Hippo. P. 173; Augustine. Confessions. Book 10.

(обратно)

267

Niebuhr. Nature and Destiny of Man. P. 157.

(обратно)

268

Smedes, Lewis B. Shame and Grace: Healing the Shame We Don’t Deserve. Random House, 1994. P. 116.

(обратно)

269

Augustine. Psalm 122: God Is True Wealth; Clark, Mary. Augustine of Hippo: Selected Writings. Paulist Press, 1984. P. 250.

(обратно)

270

Keller, Timothy. Freedom of Self Forgetfulness. 10 Publishing, 2013. P. 40.

(обратно)

271

Herdt, Jennifer A. Putting On Virtue: The Legacy of the Splendid Vices. University of Chicago Press, 2008. P. 176.

(обратно)

272

Herdt, Jennifer A. Putting On Virtue: The Legacy of the Splendid Vices. University of Chicago Press, 2008. P. 57.

(обратно)

273

Augustine. The Works of Saint Augustine: A Translation for the 21st Century. New City Press, 1992. P. 131.

(обратно)

274

Brown. Augustine of Hippo. P. 157.

(обратно)

275

Brown. Augustine of Hippo. P. 157.

(обратно)

276

Meyers, Jeffrey. Samuel Johnson: The Struggle. Basic Books, 2008. P. 6.

(обратно)

277

Bate, W. Jackson. Samuel Johnson: A Biography. Counterpoint, 2009. P. 8.

(обратно)

278

Bate, W. Jackson. Samuel Johnson: A Biography. Counterpoint, 2009. P. 31.

(обратно)

279

Wain, John. Samuel Johnson. Macmillan, 1980. P. 49.

(обратно)

280

Boswell. Boswell’s Life of Johnson. Harper, 1889. P. 74.

(обратно)

281

Meyers. Samuel Johnson: The Struggle. P. 50.

(обратно)

282

Bate. Samuel Johnson. P. 211.

(обратно)

283

Meyers. Samuel Johnson: The Struggle. P. 205.

(обратно)

284

Bate. Samuel Johnson. P. 204.

(обратно)

285

Fussell, Paul. Samuel Johnson and the Life of Writing. Norton, 1986. P. 236.

(обратно)

286

Bate. Samuel Johnson. P. 218.

(обратно)

287

Meyers. Samuel Johnson: The Struggle. P. 114.

(обратно)

288

Meyers. Samuel Johnson: The Struggle. P. 2.

(обратно)

289

Fussell. Johnson and the Life of Writing, P. 163.

(обратно)

290

Fussell. Johnson and the Life of Writing, P. 51.

(обратно)

291

Emerson, Ralph Waldo. The Spiritual Emerson: Essential Writings. Beacon, 2004. P. 216.

(обратно)

292

Fussell. Johnson and the Life of Writing. P. 147.

(обратно)

293

Houston, Percy Hazen. Doctor Johnson: A Study in Eighteenth Century Humanism. Cambridge University Press, 1923. P. 195.

(обратно)

294

Bakewell, Sarah. How to Live: Or a Life of Montaigne in One Question and Twenty Attempts at an Answer. Other Press, 2010. P. 21.

(обратно)

295

Bakewell, Sarah. How to Live: Or a Life of Montaigne in One Question and Twenty Attempts at an Answer. Other Press, 2010. P. 14.

(обратно)

296

Fussell. Johnson and the Life of Writing. P. 185.

(обратно)

297

Bate. Samuel Johnson. P. 4.

(обратно)

298

Callahan, Tom. Johnny U: The Life and Times of John Unitas. Random House, 2007. P. 16.

(обратно)

299

Novak, Michael. The Joy of Sports: Endzones, Bases, Baskets, Balls, and the Consecration of the American Spirit. Madison Books, 1976. P. 241.

(обратно)

300

Callahan. Johnny U. P. 20.

(обратно)

301

Breslin, Jimmy. The Passer Nobody Wanted // Saturday Evening Post. 1958. November 1.

(обратно)

302

Callahan. Johnny U. P. 243.

(обратно)

303

Skow, John. Joe, Joe, You’re the Most Beautiful Thing in the World // Saturday Evening Post. 1966. December 3.

(обратно)

304

Jenkins, Dan. The Sweet Life of Swinging Joe // Sports Illustrated. 1966. October 17.

(обратно)

305

Eliot, George. Middlemarch. Penguin, 2003. P. 211.

(обратно)

306

Liebman, Joshua L. Peace of Mind: Insights on Human Nature That Can Change Your Life. Simon and Schuster, 1946. P. 56.

(обратно)

307

Spock, Benjamin. The Pocket Book of Baby and Child Care. Duell, Sloan and Pearce, 1946. P. 309.

(обратно)

308

Overstreet, Harry A. The Mature Mind. Norton, 1949. P. 261.

(обратно)

309

Rogers, Carl Ransom. On Becoming a Person: A Therapist’s View of Psychotherapy. Harcourt, 1995. P. 194.

(обратно)

310

Rogers, Carl Ransom. On Becoming a Person: A Therapist’s View of Psychotherapy. Harcourt, 1995. P. 185.

(обратно)

311

Graham, Katharine. Personal History. Random House, 1997. P. 51.

(обратно)

312

Graham. Personal History. P. 231.

(обратно)

313

Illouz, Eva. Saving the Modern Soul: Therapy, Emotions, and the Culture of Self-Help. University of California Press, 2008. P. 117.

(обратно)

314

Taylor, Charles. Multiculturalism: Examining the Politics of Recognition. Princeton University Press, 1994. P. 30.

(обратно)

315

Sixty-five Per Cent of College Students Think They Will Become Millionaires / Ernst & Young Survey. Canada, 2001.

(обратно)

316

Duncan, Greg, Murnane, Richard. Whither Opportunity? Rising Inequality, Schools, and Children’s Life Chances. Russell Sage Foundation, 2011. P. 11.

(обратно)

317

The American Freshman: Thirty Year Trends, 1966–1996 / By Alexander W. Astin, Sarah A. Parrott, William S. Korn, Linda J. Sax; Higher Education Research Institute Graduate School of Education & Information Studies. University of California, Los Angeles. 1997. February.

(обратно)

318

Anderson, Gretchen. Loneliness Among Older Adults: A National Survey of Adults 45+ // AARP Research and Strategic Analysis. 2010.

(обратно)

319

Fukuyama, Francis. The Great Disruption: Human Nature and the Reconstitution of Social Order. Profile, 1999. P. 50.

(обратно)

320

Konrath, Sara. Changes in Dispositional Empathy in American College Students Over Time: A Meta-Analysis. University of Michigan, 2011.

(обратно)

321

Twenge, Jean M., Campbell, W. Keith, Gentile, Brittany. Increases in Individualistic Words and Phrases in American Books, 1960–2008. 2012.

(обратно)

322

Brooks, David. What Our Words Tell Us // New York Times. 2013. May 20.

(обратно)

323

Kesebir, Pelin, Kesebir, Selin. The Cultural Salience of Moral Character and Virtue Declined in Twentieth Century America // Journal of Positive Psychology. 2012.

(обратно)

324

Smith, Christian, Christoffersen, Kari, Davidson, Hilary. Lost in Transition: The Dark Side of Emerging Adulthood. Oxford University Press, 2011. P. 22.

(обратно)

Оглавление

Предисловие. Второй Адам

  Хитрое животное

  Структура

Глава 1. Смена парадигмы

  Маленькое «я»

  Большое «я»

  Смиренный путь

  Парабола

Глава 2. Призвание

  Стыд

  Зов жизни

  Призвание

  Детство в строгости

  Твердость в нежности

  Сдержанность

  Долг

Глава 3. Самообладание

  Грех

  Характер

  Самоконтроль

  Человек организации

  Наставники

  Умеренность

Глава 4. Борьба

  Крестовый поход детей

  Богемный мир

  Роды

  Обращение

  Жизнь по заветам

  Страдание

  Служение

  Влияние

  Нанетт

  Апофеоз

Глава 5. Самодисциплина

  Служба

  Институты

  Любовь и смерть

  Частная жизнь

  Реформатор

  Генерал

  Последние задачи

  Смерть

Глава 6. Достоинство

  Общественная активность

  Джентльмен-радикал

  Ненасильственное сопротивление

  Растин

  Беспорядочные связи

  За кулисами

  Кульминация

Глава 7. Любовь

  Жажда внимания

  Свобода воли

  Любовь всей жизни

  Интеллектуальная любовь

  Решение

  Совместная жизнь

  Романист

  Тяжкое счастье

  Внутреннее приключение

Глава 8. Порядок в любви

  Честолюбие

  Внутренний хаос

  Самопознание

  Мелкие прегрешения

  Присутствие Бога

  Обновление

  Гордыня

  Возвышение

  Свобода воли

  Благодать

  Прежние любови

  Безмолвие

Глава 9. Самоанализ

  Воображение

  Гуманизм

  Абсолютная честность

  Сострадание раненого человека

  Стабильность истины

  Монтень

  Два вида доброты

  Великое дело

Глава 10. Большое «я»

  Смена культурной парадигмы

  Эпоха самооценки

  Аутентичность

  Обновление статуса

  Меритократия и душа

  За что нас любить

  Эпоха селфи

  Не та жизнь

  Кодекс смирения

  Образ жизни

  Мы спотыкаемся

Благодарности Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg