«Зрелость»

Зрелость (fb2) - Зрелость [litres] (пер. Нина Алексеевна Световидова) 2645K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Симона де Бовуар

Симона де Бовуар Зрелость

Simone de Beauvoir

LA FORCE DE L’AGE

© Editions GALLIMARD, Paris, 1960

Фотография на переплете: © AFP / East News

© Световидова Н., перевод на русский язык, 2018

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2018

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет за собой уголовную, административную и гражданскую ответственность.

* * *

Эта работа не преследует никаких моральных интересов. Я ограничусь свидетельством того, чем была моя жизнь.

Симона де Бовуар

* * *

Посвящается Жан-Полю Сартру

Пролог

Я отважилась на безрассудное приключение, когда стала рассказывать о себе: начнешь говорить — не можешь остановиться. Мне давно хотелось поведать о своих первых двадцати годах; я так и не забыла призывов, обращенных в отрочестве к женщине, которой суждено будет поглотить меня и душой и телом: от меня не останется ничего, даже горстки пепла. Я заклинала ее исторгнуть меня из того небытия, куда она меня ввергнет. Возможно, мои книги были написаны лишь для того, чтобы позволить мне исполнить эту давнишнюю мольбу. В пятьдесят лет я сочла, что время пришло; своим сознанием я наделила девочку, девушку, затерянную в глубинах утраченного времени и утраченную вместе с ним. Черным по белому я вызвала их к жизни на бумаге.

Дальше мои планы не шли. Став взрослой, я перестала взывать к будущему; когда я закончила свои «Воспоминания», ни один голос из прошлого не побуждал меня продолжить их. Я намеревалась заняться другим. Но ничего не получилось. Над последней строчкой повис невидимый вопросительный знак, к которому неизменно возвращалась моя мысль. Свобода — что с ней делать? Все эти приготовления к бою, великая битва, бегство и, наконец, победа — какой смысл предстояло всему этому обрести в последующие годы моей жизни? Первым моим порывом было укрыться за своими книгами; но нет, они не дают никакого ответа, именно они и содержат в себе вопрос. Я приняла решение писать, я стала писать, ну и что? Почему эти книги, только эти, именно такие? Чего я хотела? Меньшего или большего? Не измерить общей мерой беспредметную, безграничную надежду моих двадцати лет и проделанную работу. Я хотела гораздо большего и в то же время гораздо меньшего. Постепенно я убедилась, что первый том моих мемуаров требовал в моих собственных глазах продолжения: зачем было рассказывать историю моего писательского призвания, если я не попытаюсь рассказать, как оно воплотилось?

Впрочем, если вдуматься, то этот проект меня интересует и сам по себе. Моя жизнь еще не кончена, но уже она имеет смысл, который будущее, вероятно, не изменит. Какой? По причинам, которые на протяжении этого исследования мне и предстоит прояснить, я избегала задаваться таким вопросом. Но пришло время ответить на него — теперь или никогда.

Возможно, мне скажут, что эта озабоченность касается только меня, но нет. Будь то Сэмюэл Пипс или Жан-Жак Руссо, посредственность или исключительная личность, но если человек раскрывает себя со всей искренностью, то втянуты оказываются так или иначе все. Невозможно пролить свет на собственную жизнь, не затронув каким-либо образом жизнь других. Впрочем, писателей постоянно осаждают вопросами: «Почему вы пишете? Как вы проводите свои дни?» Если отбросить пристрастие к пикантным подробностям и пересудам, то, похоже, многие люди хотят понять, какой образ жизни предполагает писательство. Изучение отдельного случая просветит лучше, чем отвлеченные, общие ответы: именно это и побуждает меня исследовать мой собственный случай. Быть может, это изложение поможет рассеять некоторые недоразумения, всегда разделяющие авторов и их читателей, отчего мне нередко приходилось испытывать трудности. Свой истинный смысл книга обретает лишь тогда, когда известно, в какой ситуации, с какой точки зрения и кем она была написана: свои обстоятельства я хотела бы объяснить, разговаривая с читателями один на один.

Однако я хочу предупредить их, что не собираюсь говорить им все. Ни о чем не умалчивая, я поведала им о своем детстве, о своей юности. Однако если без всякого стеснения и без излишней нескромности я могла обнажить свое далекое прошлое, то в отношении моего зрелого возраста я не ощущаю такой же отстраненности и не чувствую себя вполне свободной. Речь не о том, чтобы перемывать здесь косточки самой себе или моим друзьям, я не люблю сплетен. О многих вещах я совершенно точно умолчу.

С другой стороны, моя жизнь была тесно связана с жизнью Жан-Поля Сартра; однако свою историю он рассчитывает рассказать сам, и я предоставляю ему эту возможность. Я не стану анализировать его идеи, его работы, я буду говорить о нем лишь в той мере, в какой он принимал участие в моей жизни.

Критики решили, что в своих «Воспоминаниях» я хотела преподать урок девушкам, но я главным образом стремилась уплатить некий долг. В любом случае эта работа не преследует никаких моральных интересов. Я ограничусь свидетельством того, чем была моя жизнь. Я ничего не предрешаю, разве только то, что любая правда может представлять интерес и служить. Чему, кому послужит та, которую я пытаюсь отразить на этих страницах? Я не знаю. Мне хотелось бы, чтобы к чтению моей книги приступили с такой же открытостью[1].

Часть первая

Глава I

Когда в сентябре 1929 года я вернулась в Париж, меня прежде всего ошеломила моя свобода. Я мечтала о ней еще в детстве, когда играла со своей сестрой во «взрослую девушку». Я уже говорила, с какой страстью я призывала ее в студенческие годы. И вот внезапно я ее обрела; каждое мое движение приводило меня в восторг своей легкостью. Утром, едва открыв глаза, я радостно ликовала. Лет в двенадцать я страдала от того, что не имела своего угла в доме. Читая в одном журнале историю английской школьницы, я с тоской разглядывала картинку, изображавшую ее жилище: стол, диван, полки с книгами. Меж этих стен ярких расцветок она одна, без свидетелей, работала, читала, пила чай: как я ей завидовала! Впервые я увидела более счастливое существование, чем мое. И вот теперь наконец у меня тоже появилась собственная комната! Моя бабушка освободила свою гостиную от кресел, тумбочек, безделушек. Я купила мебель из белой древесины, которую моя сестра помогла мне покрыть коричневым лаком. У меня были стол, два стула, большой ларь, служивший сиденьем и кладовкой, полки для книг, диван в цвет оранжевых обоев, которыми я оклеила стены. Со своего балкона на шестом этаже я видела платаны на площади Данфер-Рошро и Бельфорского льва. Согревалась я теплом керосинки, которая очень скверно пахла; но мне нравился этот запах, казалось, он как будто защищал мое одиночество. Какое счастье иметь возможность закрыть дверь и проводить свои дни без присутствия посторонних глаз! Долгое время я оставалась равнодушной к окружающей меня обстановке. Возможно, из-за картинки в том журнале я предпочитала комнаты с диваном и книжными полками, но мне подходила любая клетушка, главное, иметь возможность закрыть дверь, и я была вполне довольна.

Я платила бабушке арендную плату, и она относилась ко мне так же ненавязчиво, как и к другим своим постояльцам. Никто не контролировал мои уходы и приходы. Я могла вернуться на рассвете или читать в постели всю ночь, спать средь бела дня, сидеть взаперти все двадцать четыре часа, выходить на улицу, не ставя никого в известность. На обед я ела борщ «У Доминики», а ужинала в «Куполь» чашкой шоколада. Я любила шоколад, борщ, долгий послеобеденный сон и бессонные ночи, но главное, мне нравились мои капризы. Им почти ничто не препятствовало. Я с радостью обнаружила, что «серьезность жизни», о которой постоянно твердили мне взрослые, на самом деле не слишком обременительна. Сдать экзамены было делом нешуточным: я изнурительно трудилась, боялась провалиться, наталкивалась на препятствия и выбивалась из сил. Зато теперь я нигде не встречала сопротивления, я ощущала себя на каникулах, причем вечных. Несколько частных уроков, работа внештатным преподавателем в лицее Виктора Дюрюи обеспечивали мою повседневную жизнь; эти обязанности ничуть не обременяли меня, ибо мне казалось, что, выполняя их, я предаюсь новой игре: я изображала из себя взрослую. Предпринимать шаги, отыскивая себе частных учеников, разговаривать с директрисами и родителями учеников, рассчитывать свой бюджет, занимать, отдавать, считать — вся эта деятельность забавляла меня, так как я занималась ею впервые. Помню, с какой радостью я получила свой первый чек. У меня было ощущение, будто я занимаюсь мистификацией.

Туалеты никогда меня особенно не интересовали, и все-таки мне доставила удовольствие возможность одеваться по своему усмотрению. Ввиду траура по моему деду, я не хотела никого шокировать; я купила пальто, шляпку и туфли серого цвета; заказала такое же платье и еще одно — черно-белое. В знак протеста против хлопка и шерсти, на которые прежде я была обречена, я выбрала шелковистые ткани: крепдешин и некрасивую, но очень модную в ту зиму материю — бархат с орнаментом. По утрам я небрежно и очень ярко подкрашивалась: румяна на щеках, много пудры, помада. Я считала нелепым носить по воскресеньям более дорогую одежду, чем в будние дни, отныне для меня все дни были праздничными, и я, независимо от обстоятельств, одевалась всегда одинаково. Я сознавала, что в коридорах лицея крепдешин и бархат с орнаментом выглядели довольно неуместно, что мои туфли были бы не такими стоптанными, если бы я с утра до вечера не таскалась в них по парижским мостовым, но мне было все равно. Одежда относилась к разряду тех вещей, о которых я всерьез не задумывалась.

Я обустраивалась, одевалась, принимала друзей, выходила сама, но все это было лишь подготовкой. Когда в середине октября в Париж вернулся Сартр, то у меня началась по-настоящему новая жизнь.

Сартр приезжал ко мне в Лимузен, он останавливался в гостинице «Буль д’ор» в Сен-Жермен-ле-Бель. Чтобы избежать пересудов, мы встречались на достаточном расстоянии от селения, на природе. С какой радостью по утрам я бежала по лужайкам парка, преодолевала спортивные площадки, пересекала луга, где прежде так часто и порой с такой горечью размышляла о своем одиночестве! Мы садились на траву и разговаривали. В первый день я и представить себе не могла, что вдали от Парижа и наших друзей такое занятие покажется нам подходящим. «Мы возьмем с собой книги и будем читать», — предложила я. Сартр возмутился; точно так же он отмел все мои предложения о прогулках: хлорофилл вызывал у него аллергию, зелень пастбищ раздражала его, он готов был сносить ее лишь при одном условии: забыть о ней. Ну да ладно. Разговоры не пугали меня, стоило только задать тему. Мы возобновили беседу, начатую в Париже, и вскоре я поняла, что даже если она продлится до конца света, мне все равно покажется, что время промчалось слишком быстро. Занимался день, и вот уже наступало время обеда. Я шла подкрепиться домой. Сартр ел хлеб с пряностями и сыр, моя кузина Магдалена тайком относила все это на заброшенную голубятню, рядом с «нижним домом»: ей нравилась романтика. Едва раскрывшись во всей красе, день начинал клониться к закату, уже близилась ночь. Сартр возвращался в свою гостиницу; он ужинал с коммивояжерами. Родителям я сказала, что мы работаем над книгой, критикующей марксизм. Я надеялась задобрить их, потворствуя их ненависти к коммунизму, но убедить их мне не удалось. Спустя четыре дня после приезда Сартра, они появились на краю луга, где мы расположились; они подошли к нам поближе, вид у моего отца в пожелтевшей соломенной шляпе был решительный, хотя и немного смущенный. Сартр, на котором в тот день была рубашка вызывающе розового цвета, настороженно вскочил на ноги. Отец вежливо попросил его уехать: начались пересуды, мое явно недостойное поведение дурно сказывалось на репутации моей кузины, которую собирались выдать замуж. Сартр с живостью возразил, но не слишком резко, ибо был преисполнен решимости не торопиться с отъездом. Мы ограничились тем, что стали более осторожными, назначая встречи в отдаленных каштановых рощах. Отец больше не настаивал на отъезде Сартра, и он провел в «Буль д’ор» еще неделю. Потом мы ежедневно писали друг другу.

Когда в октябре я встретилась с ним, то бесповоротно покончила со своим прошлым[2] и безоглядно погрузилась в нашу новую жизнь. Сартр вскоре должен был отправиться на военную службу, а пока у него были каникулы. Жил он у своих родственников Швейцеров на улице Сен-Жак, по утрам мы встречались в золотисто-сером Люксембургском саду под невидящим оком каменных королев, а расставались лишь поздно ночью. Мы гуляли по Парижу, не переставая разговаривать о нас, о наших отношениях, о нашей жизни и наших будущих книгах, мы подводили черту. Сегодня самым важным в этих беседах мне кажется скорее не то, что мы говорили, а то, что принимали за некую признанную данность: она таковой не была; мы ошибались почти во всем. Чтобы дать определение нашим отношениям, следует досконально изучить эти ошибки, ибо они отражали реальность — реальность нашего положения.

Я уже говорила: Сартр жил для того, чтобы писать, ему надлежало свидетельствовать обо всем и все подвергать анализу с точки зрения необходимости. Мое же призвание заключалось в том, чтобы постигать многообразные проявления торжества жизни и писать, дабы запечатлевать это торжество, преодолевая и время и забвение. Эти задачи представлялись нам столь очевидными, что одно это гарантировало их исполнение. Не говоря об этом, мы разделяли кантовский оптимизм: ты должен, следовательно, ты можешь. Да и как воля могла бы усомниться в себе в тот самый момент, когда она определяется и утверждается? А стало быть, желание и вера едины. Поэтому мы с доверием относились и к миру и к себе. Мы были против общества, каким оно было тогда, но в этой враждебности не было никакой мрачности, она предполагала здоровый оптимизм. Человека требовалось воссоздать заново, и мы собирались внести посильный вклад в это благородное дело. Но содействовать этому мы предполагали только своими книгами: общественные дела наводили на нас смертельную скуку, однако мы рассчитывали, что события будут происходить в соответствии с нашими желаниями, и нам не придется вмешиваться. В этом отношении той осенью 1929 года мы разделяли эйфорию французских левых сил. Мир, казалось, был обеспечен окончательно; усиление нацистской партии в Германии представлялось незначительным, второстепенным явлением. Колониализм будет уничтожен за самое короткое время: кампания, развернутая в Индии Ганди, коммунистическое движение в Индокитае гарантировали это. А небывало жестокий кризис, сотрясавший капиталистический мир, предсказывал скорый конец этому обществу. Нам казалось, что мы уже на пороге золотого века, который олицетворяла в наших глазах скрытая истина Истории, стоило ее только раскрыть. Мы понятия не имели о реальной значимости действительности. Мы хвастались радикальной свободой. Мы верили в это слово с таким упорством и так долго, что мне следует повнимательнее вглядеться в то, что под этим подразумевалось.

Оно основывалось на реальном опыте. Свобода обнаруживает себя во всякой деятельности, но особенно в интеллектуальном труде, поскольку для повторения в нем просто нет места. Мы много работали, без передышки, нам необходимо было понимать и изобретать заново; на свободу у нас было практическое, неопровержимое чутье, но вина наша состояла в том, что мы не могли удержать ее в нужных пределах, мы увлеклись образом кантовской голубки: воздух, который ей сопротивляется, не только не мешает ее полету, но, напротив, делает этот полет возможным. Действительность виделась нам как материал для усилий, а не как нечто, их обуславливающее: мы считали себя совершенно независимыми. Как и наша политическая слепота, эта духовная гордыня объясняется прежде всего необузданностью наших замыслов. Писать, творить: как отважиться на это, если не чувствовать себя безраздельным хозяином самого себя, своих целей и возможностей? Наша смелость была неотделима от питавших ее иллюзий, а это неделимое целое подкреплялось благоприятным стечением обстоятельств. Ни одно внешнее препятствие никогда не вынуждало нас действовать наперекор себе, мы хотели познавать и выражать себя и неотступно следовали по этому пути. Наше существование полностью соответствовало нашим желаниям, нам казалось, мы сами выбрали его и полагали, что так будет всегда. Удача, которая выпала на нашу долю, затмевала враждебность мира. С другой стороны, внутренне мы не чувствовали никаких обязательств. У меня сохранились хорошие отношения с родителями, но они утратили всякое влияние на меня; Сартр никогда не знал своего отца, а мать и другие родственники не были для него авторитетом. В каком-то смысле оба мы оказались без семьи и возвели это положение в принцип. К этому нас склонял унаследованный от Алена картезианский рационализм, который мы восприняли именно потому, что он нам подходил. Ни моральные обязательства, ни чувство уважения или привязанности не могли удержать нас от принятых решений, продиктованных разумом или нашими желаниями; мы не находили в себе ничего непонятного или неопределенного: мы думали, что являемся воплощением ясного сознания и ясной воли. Это убеждение подкреплялось той страстью, с которой мы делали ставку на будущее; мы не ограничивали себя служением какой-то определенной цели, потому что настоящее и прошлое пребывали в непрестанной борьбе. Без колебаний оспаривали мы все, даже собственные утверждения, всякий раз, когда того требовали обстоятельства; мы критиковали и осуждали себя с легким сердцем, ибо любое изменение казалось нам прогрессом. Собственное невежество заслоняло от нас большую часть проблем, которые должны были бы встревожить нас, мы довольствовались пересмотрами своих взглядов и считали себя бесстрашными.

Мы шли своим путем без ограничений, без помех, без принуждения, без страха; но как было не натолкнуться на некую преграду? Ведь в карманах у нас было не густо; мои заработки были скудными, Сартр проживал небольшое наследство, которое досталось ему от бабушки с отцовской стороны, а магазины ломились от недоступных вещей, и шикарные места были для нас закрыты. Этим запретам мы противопоставляли безразличие и даже презрение.

Мы не были аскетами, конечно, нет; но теперь, как и прежде — и Сартр был в этом похож на меня, — реальное значение для меня имели лишь доступные вещи, а главное, те, какими я располагала; я с таким наслаждением отдавалась своим желаниям, своим удовольствиям, что у меня просто не оставалось сил, чтобы растрачивать их на пустые мечты. Зачем нам было сожалеть о невозможности прокатиться на автомобиле, если, прогуливаясь пешком вдоль канала Сен-Мартен и по набережной Берси, мы делали столько открытий? Когда в моей комнате мы ели хлеб с гусиной печенкой или ужинали в дешевом ресторане «Демори», где Сартру так нравился густой запах пива и кислой капусты, мы вовсе не чувствовали себя обделенными. По вечерам в «Фальстафе» или в «Коллеж Инн» мы пили без разбора мартини, «бронкс», «сайдкар», баккарди; я пристрастилась к коктейлям с медом в «Викингах» и фирменным коктейлям с абрикосом в «Бек де Газ» на бульваре Монпарнас: что еще могли бы нам предложить в баре отеля «Ритц»? У нас случались свои праздники. Как-то вечером в «Викингах» я ела курицу с голубикой, тем временем оркестр играл на эстраде модную мелодию «Pagan Love Song»[3]. Я знала, что это пиршество не вызвало бы у меня восторга, если бы не было необычным. Сама скромность наших ресурсов способствовала моему счастью.

В дорогих вещах ищут сиюминутной радости, они служат опосредованной связью с другими; престижем их наделяет престиж третьих лиц. В силу нашего пуританского воспитания и твердости нашей интеллектуальной позиции завсегдатаи роскошных отелей, мужчины с дорогими машинами, женщины в норковых шубах, сильные мира сего, миллионеры не вызывали у нас почтения, как и прочие прихлебатели режима, который мы осуждали, мы считали их плесенью земли. По отношению к ним я испытывала насмешливую жалость; отгороженные от масс, закостеневшие в своей роскоши и снобизме, это они представлялись мне исключенными из общества, когда я проходила мимо неприступных дверей ресторанов «Фуке» или «Максим». Словом, для меня они не существовали; их привилегии, их утонченная изощренность привлекали меня не больше, чем радио и кинотеатры — греков, живших в V веке до нашей эры. Разумеется, отсутствие денег мешало нашей любознательности, но нас это не раздражало, поскольку мы думали, что богатые люди ничему не могли нас научить; за их манерным расточительством скрывалась пустота.

Таким образом, нас ничто не ограничивало, ничто не стесняло, ничто не подчиняло; мы сами устанавливали свои отношения с миром; свобода составляла нашу истинную сущность. Изо дня в день мы воплощали ее в жизнь с помощью игры, занимавшей огромное место в нашей жизни. Большинство молодых пар стремится преобразить с помощью игры и вымысла банальность их общего прошлого: мы с тем большим жаром взялись за это, что были преисполнены энергией, а вынуждены были жить в ту пору в праздности. Розыгрыши, пародии, разного рода выдумки имели определенную цель: они защищали нас от духа серьезности, который мы не желали признавать столь же решительно, как это делал Ницше, и по тем же причинам; они лишали мир давящей тяжести, перемещая его в область воображаемого и позволяя держать его на расстоянии.

Из нас двоих Сартр был поистине неистощим. Он сочинял жалобные плачи, считалки, эпиграммы, мадригалы, короткие шутливые побасенки, разного рода стишки по разным поводам и порой даже напевал их на мотив собственного изобретения; он не чурался ни каламбуров, ни игры слов, играл с ассонансами, аллитерациями; это был способ испробовать свои силы в словах, исследовать их и вместе с тем лишить их повседневного смысла. Он заимствовал у Синга миф об «Удалом молодце», вечном скитальце, который обыденность жизни преображает в прекрасные вымышленные истории; «Золотой горшок» Джеймса Стивенса подсказал нам историю гнома: притаившись среди корней деревьев, этот гномик, заклиная несчастья, скуку, сомнения, мастерит башмачки. Оба они, и скиталец и домосед, учили одному и тому же: литература прежде всего; однако с их помощью этот девиз терял свою догматическую тяжеловесность, и столь дорогие нашему сердцу книги, которые мы собирались написать, мы несколько отстраненно стали называть «наши башмачки».

Мы оба отличались лошадиным здоровьем и оптимизмом. Но я с трудом мирилась с возникающими препятствиями; и тогда у меня менялось выражение лица, я замыкалась, упорствовала. Сартр уверял, что я страдаю раздвоением личности; обычно я бывала Кастором (Бобром), но временами это существо уступало место весьма противной молодой женщине: мадемуазель де Бовуар. Сартр предавался бесконечным вариациям на эту тему, и в конце концов ему всегда удавалось развеселить меня. Зато случалось, что порой — особенно по утрам, когда ясности в голове у него не было или обстоятельства вынуждали его к бездействию, — будничные события, обескураживая, обрушивались на него, он сам съеживался, словно пытаясь защититься от них. И он становился похож на морского слона, которого мы видели в Венсенском зоопарке, его страдания поразили нас тогда до глубины души. Сторож вылил ему в пасть целое ведро мелких рыбешек, затем прыгнул ему на живот; застигнутый врасплох этим неожиданным пиршеством, морской слон устремил в небо крохотные растерянные глаза: казалось, сквозь эти узкие щелочки вся его огромная туша пыталась выразить мольбу, но даже такое проявление чувств было ему недоступно. Чудище разевало рот, слезы катились по его блестящей коже, он раскачивал головой и в конце концов, побежденный, растянулся. Когда печаль одолевала Сартра, искажая его черты, мы считали, что в него вселилась несчастная душа морского слона. Словно в подтверждение такого превращения, Сартр картинно закатывал глаза, разевал рот и начинал беззвучно молить о помощи; эта пантомима возвращала ему радость. Таким образом, наши настроения не воспринимались нами как физическая неизбежность, мы вероломно превращали их в маскарад и тем самым избавлялись от них по собственному желанию. На протяжении всей нашей молодости и даже по прошествии ее мы разыгрывали импровизированные психодрамы всякий раз, когда попадали в неприятное или сложное положение: мы переиначивали ситуацию, доводили ее до крайности или же отыскивали в ней смешные стороны; исследовали ее вдоль и поперек, и это помогало нам с нею справиться.

Точно такие же методы мы применяли и в отношении своего экономического положения. Оказавшись в Париже, до того еще, как определить свои отношения, мы сразу же придумали им название: «морганатический брак». Наша пара представала в двух ипостасях. Обычно мы являлись четой небогатых чиновников, господином и госпожой М Органатик, лишенных честолюбия и довольствовавшихся малым. А иногда становились американскими миллиардерами, господином и госпожой Морган Аттик, тогда я тщательно наряжалась, мы шли в кино на Елисейских Полях или на танцы в «Куполь». Тут и речи не было о надрывной комедии, призванной убедить нас, что на несколько часов мы можем приобщиться к усладам богачей, нет, эта пародия лишь укрепляла наше презрение к роскошной жизни; нас вполне удовлетворяли наши скромные праздники, богатство ничего не могло дать нам, мы радовались своему уделу. Но в то же время стремились вырваться за его пределы; мелкобуржуазная чета без особого достатка господин и госпожа М. Органатик — нет, это были не совсем мы: пытаясь, ради забавы, влезть в их шкуру, мы все же отличали себя от них.

Ясно, что свои повседневные занятия, в том числе и преподавательскую работу, я склонна была рассматривать как некий маскарад. Игра, лишая жизнь реального содержания, окончательно убеждала нас, что мы не подвластны действительности. Мы не принадлежали ни одной местности, ни одной стране, ни одному классу, ни одной профессии, ни одному поколению. Наша правда заключалась в ином. Она составляла часть вечности, и будущее раскроет ее: мы были писателями. Любое другое определение казалось всего лишь уловкой. Мы предполагали следовать заветам древних стоиков, которые тоже делали ставку на свободу, целиком отдавая себя творчеству, которое зависело только от нас, мы избавлялись от всего, что от нас не зависело; о воздержании речь не шла, мы были слишком ненасытны, мы просто все отодвигали. Обусловленные обстоятельствами отстраненность, беспечность, вольность соблазнительно было путать с полнейшей свободой. Чтобы развеять это заблуждение, требовалось взглянуть на себя со стороны, но у нас не было такой возможности и совсем отсутствовало такое желание.

Две дисциплины могли бы просветить нас: марксизм и психоанализ. Но мы знали их только в общих чертах. Помню яростный спор в ресторане «Бальзар» между Сартром и Политцером, который назвал Сартра «мелким буржуа». Сартр подобного определения не отверг, однако утверждал, что оно неточно, поскольку не вполне отражает его позицию. Он затронул острый вопрос, касающийся интеллектуала с буржуазными корнями, который, согласно утверждению самого Маркса, способен преодолеть точку зрения своего класса. Но при каких обстоятельствах? Каким образом? Почему? Великолепная рыжая шевелюра Политцера пылала, он говорил с жаром, но убедить Сартра ему не удалось. В любом случае Сартр продолжал бы отводить должное место свободе, поскольку и по сей день еще верит в нее. Однако серьезный анализ поставил бы в нужные рамки наши представления о жизни. Наше равнодушие к деньгам было роскошью, которую мы могли себе позволить, поскольку у нас их было достаточно, чтобы не испытывать нужды и не обрекать себя на тяжелые работы. Открытостью нашего ума мы обязаны были культуре и видам на будущее, доступным только для нашего класса. Именно наше положение молодых мелкобуржуазных интеллектуалов побуждало нас считать себя ни от кого не зависящими.

Почему эта роскошь, а не какая-то другая? Почему мы все же оставались настороже, вместо того чтобы убаюкать себя обретенной уверенностью? Психоанализ предложил бы нам ответы, если бы мы к нему обратились. Он уже начал получать распространение во Франции, и определенные его аспекты интересовали нас. В психопатологии «эндокринный монизм»[4] Жоржа Дюма нам — как и большинству наших товарищей — казался неприемлемым. Мы с готовностью восприняли мысль о том, что психозы, неврозы и их симптомы имеют определенный смысл и что поиски этого смысла отсылают нас к детству больного. Но на этом мы останавливались; мы отвергали психоанализ как метод исследования нормального человека. Из всех книг Фрейда мы прочли только «Толкование сновидений» и «Психопатологию обыденной жизни». Мы восприняли скорее букву, чем дух этих произведений; они оттолкнули нас своим догматическим символизмом и ассоционизмом, которыми они были пронизаны. Пансексуализм Фрейда напоминал бред и ранил наше пуританство. В особенности неприемлема была та роль, которую он отводил подсознательному, и категоричность механических объяснений; в том виде, в котором мы его воспринимали, фрейдизм отменял человеческую свободу: никто не указывал нам пути возможного примирения, а мы не способны были их угадать. Мы закоснели в своем рационализме и волюнтаризме; у здравомыслящего индивида, думали мы, свобода торжествует над всеми травмами, комплексами, воспоминаниями, влияниями. Чувствуя себя свободными от своего детства, мы долгое время не понимали, что безразличие к нему находит объяснение в нем же самом.

Если марксизм и психоанализ так мало затрагивали нас, хотя у довольно большого числа молодых людей это находило поддержку, то не только потому, что о них у нас было весьма слабое представление: мы не желали смотреть на себя издалека чужими глазами. Самым важным для нас было соответствовать самим себе. Практически мы были озабочены не тем, чтобы теоретически определить границы своей свободы, а скорее тем, чтобы защитить ее, ибо ей угрожала опасность.

В этом отношении между Сартром и мной существовала огромная разница. Мне казалось чудом, что я исторгла себя из своего прошлого, была самодостаточна, могла самостоятельно принимать решения; раз и навсегда я обрела свою независимость: ничто ее у меня не отнимет. Сартр только еще готовился к существованию взрослого мужчины, которое давно предвидел с отвращением; он только что расстался с беспечностью юных лет и вступал в ненавистный мир взрослых. Его независимость была под угрозой. Прежде всего это восемнадцать месяцев военной службы; затем возвращение к преподавательской деятельности. Он нашел способ защиты: в Японию требовался французский преподаватель-ассистент, и он предложил свою кандидатуру на октябрь 1931 года; там он рассчитывал провести два года, а потом надеялся на другие поездки за границу. По его словам, писатель, рассказчик историй должен походить на «Удалого молодца» Синга, который не привязывается к определенному месту. И ни к кому. У Сартра не было призвания к моногамии; ему нравилось общество женщин, которых он находил менее смешными, чем мужчины; в двадцать три года он не помышлял навсегда отказаться от их соблазнительного разнообразия. «Между нами речь идет о любви безусловной, — объяснял он мне, используя дорогие его сердцу философские термины. — Допустимо, чтобы, кроме того, мы познали случайные влюбленности». Мы были одной породы, и пока мы существуем, наше взаимопонимание не иссякнет, но оно не могло восполнить мимолетного обогащения от встреч с иными людьми; следовало ли нам сознательно отказаться от разнообразия неожиданностей, сожалений, печалей, радостей, которые мы тоже были способны испытать? Об этом мы долго размышляли во время наших прогулок. Однажды вместе с четой Низанов мы отправились на Елисейские Поля посмотреть «Бурю над Азией», а расставшись с ними, пешком дошли до площади Карусель. У одной из стен Лувра мы сели на каменную скамью, спинкой которой служила балюстрада, отделенная от стены узким пространством; в этой «клетке» мяукал кот; как он туда попал? Он был очень толстый и не мог выбраться. Вечерело, подошла какая-то женщина с бумажным пакетом в руках, достав оттуда объедки, она стала кормить кота, ласково поглаживая его. И в эту минуту Сартр предложил: «Заключим договор на два года». На эти два года я могла бы остаться в Париже, и мы провели бы их вместе в самой тесной близости. Потом он посоветовал и мне тоже попросить место где-нибудь за границей. Мы расстанемся года на два, на три и встретимся в любом месте на земле, например, в Афинах, чтобы на более или менее длительное время возобновить так называемую совместную жизнь. Никогда мы не станем друг другу чужими, никогда ни один из нас не позовет понапрасну другого, и ничто не одержит верх над этим союзом; но нельзя было допустить, чтобы он выродился, став принуждением или привычкой: любой ценой мы должны были оградить его от такого загнивания. Я согласилась. Хотя разлука, которую предполагал Сартр, меня отчасти пугала; но она терялась где-то вдалеке, а я взяла за правило не обременять себя преждевременными заботами; когда же страх все-таки охватывал меня, я считала его слабостью и старалась подавить его, а помогало мне то, что я уже проверила надежность слов Сартра. С ним любой проект был не пустой болтовней, а некой реальной данностью. Если бы однажды он сказал мне: «Встретимся ровно через двадцать два месяца в 17 часов в Акрополе», я была уверена, что найду его в Акрополе ровно в 17 часов двадцать два месяца спустя. А если смотреть шире, то я знала, что никогда он не причинит мне никакого горя, ну если только умрет раньше меня.

Однако о том, чтобы на протяжении действия этого «договора» пользоваться свободой, которую теоретически мы предоставляли друг другу, речи не шло; без всяких оговорок мы безраздельно намеревались предаться новизне наших отношений. Мы заключили еще один договор: ни один из нас не только никогда не будет лгать другому, но и не станет ничего скрывать. Дружки испытывали величайшее отвращение к тому, что зовется «внутренней жизнью», эти сады, где благородные души культивируют утонченные секреты, им представлялись смрадными болотами; именно там втихомолку творит свои темные дела дурная вера, именно так упиваются гнилостными радостями самолюбования. Чтобы прогнать эти тени и эти миазмы, они взяли за правило открыто говорить все о своей жизни, мыслях и чувствах. Единственно, что могло ограничить такую откровенность, это их замкнутость: боязнь наскучить другим бесконечными разговорами о себе. Но между Сартром и мной такого ограничения не существовало: было решено говорить друг другу решительно все. Я привыкла к молчанию, и поначалу это правило стесняло меня. Но я быстро поняла его преимущества: взгляд со стороны, разумеется, доброжелательный, но более беспристрастный, чем мой, посылал отображение любого из моих движений, которое я считала объективным; такой контроль служил мне защитой от страхов, ложных надежд, напрасных терзаний, фантасмагорий, мелких психозов, которые так легко зарождаются в одиночестве. И неважно, что одиночества для меня больше не существовало: напротив, я была несказанно рада, что избежала его. Сартр был мне так же ясен, как я сама: какой покой! Пожалуй, я злоупотребляла этим; раз он от меня ничего не скрывал, я решила, что могу не задаваться никакими вопросами относительно него: позже я поняла, что такое решение было принято от лени. Но если в подобных случаях я корила себя за отсутствие бдительности, то ни в коей мере не виню принятое нами решение, от которого мы никогда не отступали: никакое иное нам бы не подошло.

Это не означает, что, на мой взгляд, искренность должна быть законом для всех или панацеей от всех бед; впоследствии мне не раз приходилось размышлять над ее хорошими и плохими сторонами. Одну из ее опасностей я обозначила в последнем моем романе «Мандарины». Анна, осмотрительность которой в этом пассаже я одобряю, советует своей дочери Надин не признаваться в неверности влюбленному в нее молодому человеку; и в самом деле, Надин вовсе не собирается просто поставить в известность этого человека: она хочет вызвать его ревность. Часто случается, что разговор начинают не столько для того, чтобы что-то сообщить, сколько для того, чтобы стимулировать определенное действие; если, раскрывая перед кем-нибудь мучительную для него правду, вы не желаете признаться себе, что одним этим побуждаете его совершить поступок, то вы лжете. Такая двойственность языка не исключает искренности, а лишь требует определенных предосторожностей. Обычно стоит только повременить немного, и слова потеряют свою действенность; тогда можно будет беспристрастно изложить факты, описать чувства, немедленное разоблачение которых означало бы уловку или, по крайней мере, вмешательство в события.

Сартр нередко обсуждал со мной этот вопрос и, со своей стороны, тоже затронул его в романе «Возмужание». В первой главе Матьё и Марселла, притворяясь, будто «говорят друг другу все», избегают говорить о чем-либо. Иногда слово становится более ловкой манерой сокрытия, чем молчание. Даже в том случае, когда слова осведомляют о чем-то, они не в силах устранить, обойти, обезоружить реальность, они противостоят ей. Если два собеседника взаимно уверяют друг друга, что они выше тех событий и людей, о которых под предлогом искренности они обмениваются откровениями, то это заблуждение. Зачастую я наблюдала некую форму лояльности, на деле являвшейся очевидным лицемерием; в применении к области сексуальности она нацелена вовсе не на создание между мужчиной и женщиной глубокого понимания, а на предоставление одному из них — чаще мужчине — спокойного алиби: он убаюкивает себя иллюзией, исповедуясь в своих изменах, он их искупает, в то время как на самом деле навязывает своей партнерше двойное насилие.

Наконец, никакое незыблемое правило не вынуждает все пары к безупречной прозрачности: заинтересованные сами должны решать, к какого рода соглашению они стремятся; априори у них нет ни прав, ни обязанностей. В молодости я утверждала обратное: тогда я склонна была думать, что все, пригодное для меня, годится для всех.

Зато сегодня меня раздражает, когда посторонние люди одобряют или порицают построенные нами отношения, не принимая во внимание особые обстоятельства, которые их объясняют и оправдывают: этот знак близнецов на нашем челе. Братство, накрепко спаявшее наши жизни, сделало смешными и ненужными все скрепы, которые мы могли себе придумать. Зачем, например, жить под одной крышей, когда весь мир — наша общая собственность? И почему нужно бояться проложить между нами расстояния, которые никогда не смогут нас разлучить? Нас воодушевлял единый замысел: все охватить и обо всем засвидетельствовать; при случае он побуждал нас следовать разными путями, не скрывая друг от друга ничего из своих открытий; вместе мы подчинялись его требованиям, поэтому в ту самую минуту, когда мы расходились, стремления наши сливались воедино. И то, что нас связывало, то и разделяло, и самим этим разделением мы оказывались связанными до самой глубинной сущности.

Здесь я говорю о знаках, а в своих «Воспоминаниях» я упоминала, что Сартр, как и я, искал некое спасение. Если я употребляю такие слова, то потому, что оба мы были мистиками. Сартр безоговорочно верил в Красоту, которую не отделял от Искусства, а я наивысшее значение придавала Жизни. Полностью наши призвания не совпадали. Эти различия я отметила в блокноте, где время от времени отражала свою озадаченность; однажды я записала: «Мне хочется писать; хочется фраз на бумаге, каких-то вещей из моей жизни, облеченных во фразы». А в другой день уточняла: «Я всегда буду любить искусство только как способ сохранить мою жизнь. Я никогда не буду, как Сартр, прежде всего писателем». Несмотря на свою искрометную веселость, Сартр говорил, что не высоко ценит счастье; при тяжелейших испытаниях он продолжал бы писать. Я достаточно хорошо его знала, чтобы не ставить под сомнение такое упорство. Я была не такого закала. Если на меня обрушится неслыханное несчастье, я покончу с собой, решила я. На мой взгляд, своей твердостью Сартр превосходил меня; я восхищалась тем, что свою судьбу он держит в собственных руках; однако, не испытывая от этого ни малейшего смущения, я находила вполне достойным ценить его больше, чем себя.

Познать настоящее взаимопонимание с кем-то — это в любом случае величайшая привилегия, в моих глазах это приобретало поистине небывалое значение. Где-то в глубине моей памяти вспыхивали часы несравненной сладости, которые вместе с Зазой мы проводили за разговором в кабинете месье Мабийя. Такую же щемящую радость я испытывала, когда мой отец улыбался мне, а я говорила себе, что в определенном смысле этот человек, лучший из всех, принадлежит мне. В своих отроческих мечтах я проецировала в будущее эти наивысшие моменты моего детства; это не были пустые сны, для меня они обладали реальностью, вот почему их осуществление не казалось мне чудом. Разумеется, обстоятельства благоприятствовали мне; у меня могли бы ни с кем не сложиться столь доверительные отношения; но, когда мне выпал шанс, я воспользовалась им с таким пылом и упорством именно потому, что он соответствовал давнишнему зову. Сартр был всего на три года старше меня; как и Заза, он был мне равным, и вместе мы ринулись открывать мир. Однако я так безоглядно ему доверяла, что он, как прежде мои родители, как Бог, гарантировал мне полнейшую безопасность. В тот момент, когда я устремилась навстречу свободе, над моей головой сияло безоблачное небо; я ускользала от любого принуждения, и все-таки каждый миг моей жизни был оправдан своего рода необходимостью. Все мои желания, самые отдаленные, самые глубокие, были исполнены; мне не оставалось ничего желать, за исключением разве что одного: чтобы это торжествующее блаженство оставалось непоколебимым. Его неистовая сила поглотила все, в нем потонула даже смерть Зазы. Разумеется, я рыдала, я терзалась, я возмущалась, но это случилось не сразу, постепенно, по мере того как горе завладело мной. Той осенью мое прошлое отступило, я целиком принадлежала настоящему.

Способность испытывать счастье встречается куда реже, чем это принято думать. Мне кажется, Фрейд совершенно прав, связывая его с удовлетворением детских устремлений; обычно ребенка, если только он не избалован до безумия, одолевают неуемные желания: то, что он держит в руках, такая малость по сравнению с тем изобилием, которое он угадывает и предчувствует вокруг себя! К тому же требуется еще, чтобы эмоциональное равновесие давало ему возможность проявлять интерес к тому, что у него есть и чего нет. Я нередко замечала: люди, первые годы жизни которых были омрачены сильной нуждой, унижением, страхом и особенно враждебностью, в зрелые годы склоняются лишь к абстрактным удовольствиям: к деньгам[5], знакам отличия, к славе, власти и почету. Преждевременно мучимые другими и самими собой, они отвернулись от мира, который позже возвратит им их прежнее равнодушие[6]. Зато какую неизбывную радость может принести то, во что вложено стремление к абсолюту, это дорогого стоит! Я была не сильно избалованной девочкой; но обстоятельства благоприятствовали развитию у меня множества желаний: учеба, семья вынуждали меня обуздывать их, но от этого они с еще большей силой рвались наружу, и не было для меня ничего важнее, чем как можно скорее утолить их. На это потребовалось много времени, и в течение долгих лет я безоглядно отдавалась этой страсти. За всю свою жизнь я не встретила никого, кто был бы в той же мере, как я, наделен способностью испытывать счастье, и никого, кто с таким упорством за него цеплялся бы. Как только я обретала его, оно становилось единственно важным для меня состоянием. Если бы мне предложили славу, которая стала бы блестящим трауром по счастью, я отказалась бы. Счастье — это не только безудержная радость в моем сердце: оно, думалось мне, открывало истину и моего существования, и мира, этой истиной я с неведомым дотоле жаром стремилась завладеть; пришло время сопоставить реальные вещи с образами, фантазиями и словами, которые помогали мне предвосхищать их существование; я не хотела бы начинать эту работу в иных условиях, чем те, которые были мне предоставлены. Париж казался мне центром земли; здоровью моему можно было позавидовать, свободного времени было в избытке, и я встретила спутника, шагавшего по моим дорогам, но только более уверенно; благодаря этим обстоятельствам я могла научиться превратить свою жизнь в наглядный опыт, в котором отразился бы весь мир целиком. И они обеспечивали мое согласие с ним. Я уже говорила, в 1929 году я верила в мирную жизнь, в прогресс, в светлое будущее. Хотелось, чтобы моя собственная история стала частью всеобщей универсальной гармонии; к несчастью, я ощутила себя в изгнании: реальность ускользала от меня.

В начале ноября Сартр отправился на военную службу. По совету Раймона Арона он попросил определить его в метеорологию; по прибытии в форт Сен-Сир Арон, служивший там сержантом-инструктором, научил его обращению с анемометром. Помню, вечером в день его отъезда я пошла посмотреть Грока, который показался мне совсем не смешным. Сартр две недели находился взаперти, я получила право на единственное короткое свидание с ним; он встретил меня в приемной, где было полно солдат и их родственников. Сартр не хотел мириться с воинской тупостью и терять восемнадцать месяцев, он был в бешенстве, я тоже, любое принуждение возмущало меня, и мы оба были антимилитаристами и не желали делать никакого усилия, чтобы с готовностью выносить такое принуждение.

Первая наша встреча выглядела мрачно: темно-синяя форма, берет, обмотки — все это смахивало на одежду каторжника. Потом Сартр получил некоторую свободу. Три-четыре раза в неделю во второй половине дня я ездила к нему в Сен-Сир; он ожидал меня на вокзале, и мы ужинали в «Солей д’ор». Форт находился в четырех километрах от города; я провожала Сартра до половины пути и поспешно возвращалась назад, чтобы к половине десятого успеть на последний поезд; однажды я опоздала, и мне пришлось идти пешком до Версаля. Шагать в одиночестве, порой в дождь и ветер, по темной дороге, видеть, как блестят вдалеке между рельсов яркие вьюнки — все это вызывало у меня ощущение захватывающего приключения. Время от времени Сартр сам приезжал вечерами в Париж; грузовик привозил его вместе с несколькими товарищами на площадь Этуаль; он оставался всего на два часа; мы садились в кафе на авеню Ваграм или шагали по авеню Терн, поглощая вместо ужина пончики с вареньем, которые мы называли «стоп-голод». По воскресеньям он обычно бывал свободен целый день. В январе его перевели в Сен-Симфорьен возле Тура; вместе с начальником поста и тремя помощниками он занимал виллу, переоборудованную в метеорологическую станцию. Начальник, человек штатский, предоставил военным устраиваться по своему усмотрению; они установили между собой очередность, позволявшую каждому, кроме предписанных уставом увольнений, иметь раз в месяц свободную неделю. Таким образом Париж оставался центром нашего общего существования.

Много времени мы проводили вдвоем, но встречались и с друзьями. Я почти всех своих потеряла. Заза умерла, Жак женился, Лиза уехала в Сайгон, Рисман меня больше не интересовал, а мои отношения с Праделем испортились. Сюзанна Буаг поссорилась со мной; она пыталась выдать замуж мою сестру за сорокалетнего, человека выдающегося, уверяла она, однако его важный вид и мощный затылок ужаснули Пупетту. За ее отказ Сюзанна рассердилась на меня; вскоре я получила от нее гневное письмо: какой-то неизвестный голос позвонил ей по телефону и назвал идиоткой; она обвинила в этом меня. В ответном письме я все отрицала, но убедить ее не удалось. Так что из людей, которые что-то значили для меня, с Сартром я познакомила свою сестру, Жеже, Стефу, Фернана. С женщинами он всегда ладил и с симпатией отнесся к Фернану; но Фернан вместе со Стефой обосновались в Мадриде. Тем временем Эрбо принял назначение в Кутанс, но, занимаясь преподавательской деятельностью, он снова готовился к конкурсу; я по-прежнему была очень привязана к нему, но в Париже он появлялся ненадолго. Поэтому с моим прошлым связей у меня сохранилось очень мало. Зато я сблизилась с дружками Сартра. Довольно часто мы встречались с Раймоном Ароном, который заканчивал свою военную службу в Сен-Сире, я сильно оробела в тот день, когда одна отправилась с ним на машине в Трапп искать потерявшийся шар-зонд; у него был маленький автомобиль, и он иногда возил нас из Сен-Сира ужинать в Версаль. Он состоял в социалистической партии, к которой мы относились с презрением, во-первых, потому, что она обуржуазилась, и еще потому, что реформизм был нам не по душе: общество должно было меняться целиком и сразу в результате сильнейшего потрясения. Однако о политике мы с Ароном не говорили. Обычно они с Сартром горячо обсуждали философские вопросы. Я в разговор не вмешивалась, я недостаточно быстро соображала; тем не менее я, скорее, приняла бы сторону Арона: как и он, я склонялась к идеализму. Чтобы гарантировать разуму верховенство, я приняла банальное решение: умалять значимость мира. Самобытность Сартра в том, что, признавая за сознанием горделивую независимость, реальности он отводил наиважнейшую роль; она открывалась познанию без утайки, но с неумолимой твердостью своей извечной сущности; он не признавал дистанции между видимостью и самой увиденной вещью, что ставило перед ним трудно разрешимые проблемы; однако возникавшие затруднения так ни разу и не поколебали его убеждений. Чему приписать этот упрямый реализм: гордыне или любви? Он не допускал мысли, что его человеческая сущность может быть обманута видимостью; но он слишком горячо был привязан к земле, чтобы свести ее к иллюзии; собственная жизнеспособность наделяла его таким оптимизмом, в котором с одинаковой силой утверждались и субъект и объект. Невозможно одновременно верить в краски и колебание эфира, поэтому он отклонял Науку: он следовал путем, начертанным многочисленными наследниками критического идеализма, однако он с крайним ожесточением отвергал всякую мысль об универсальном; законы, понятия, любые подобного рода абстракции ничего не дают; люди единодушно принимали их, потому что они заслоняли от них тревожную действительность, а ему хотелось проникнуть в ее суть; он с презрением относился к анализам, годным лишь для препарирования трупов; он стремился к глобальному осмыслению конкретного, а следовательно, индивидуального, ибо существует только индивид. Среди метафизических учений он принимал во внимание лишь те, которые рассматривают космос как синтетическую всеобщность: стоицизм, теорию Спинозы. Арон же предпочитал критический анализ и разбивал смелые обобщения Сартра; он ловко загонял своего собеседника в угол, поставив его перед необходимостью выбора, а затем — бац, уничтожал его. «Одно из двух, дружок», — говорил он с едва заметной насмешкой в глазах, таких голубых, таких проницательных. Сартр отбивался изо всех сил, но так как его мысль была скорее изобретательной, чем логичной, ему приходилось нелегко. Я не помню случая, чтобы ему когда-нибудь удалось победить Арона или чтобы тот сумел поколебать его.

Женатый и уже отец семейства, Низан проходил военную службу в Париже. В Сен-Жермен-ан-Лэ у родителей его жены был дом, построенный и меблированный в ультрасовременном стиле; одно из воскресений мы провели на террасе, снимая фильм: брат Риретты Низан был ассистентом режиссера и имел в своем распоряжении кинокамеру. Низан исполнял роль некоего кюре, а Сартр — набожного молодого человека, воспитанного монахами; девушки пытались совратить его, но, сорвав с него рубашку, увидели на его груди огромный религиозный наплечник, и тут ему явился Христос, обратившийся к нему по-приятельски: «Вы курите?», а вместо зажигалки извлек из груди сердце Иисусово и протянул ему. По правде говоря, эту часть сценария трудно было реализовать, и мы бросили это дело. Решили удовольствоваться более безобидным чудом: пораженные видом наплечника, девушки падали на колени и поклонялись Богу. Их роли исполняли Риретта, я сама и одна неотразимая молодая женщина, бывшая тогда замужем за Эмманюэлем Берлем, которая ошеломила нас, проворно сняв свое элегантное серо-зеленое платье и появившись на солнце в трусах и лифчике из черного кружева. Затем мы отправились на прогулку по деревенским тропинкам. Низану очень шла сутана, а он нежно обнимал за талию свою жену: прохожие с изумлением таращили на них глаза. Следующей весной он повез нас на праздник в Гарш; тряпочными пулями мы расстреливали банкиров и генералов, а он показал нам Дорио: тот с откровенно притворным видом братски жал руку старому рабочему, Сартр горячо осудил этот жест.

С Низаном мы никогда не спорили; напрямую серьезные темы он не затрагивал, рассказывал кое-какие случаи из жизни, старательно избегая делать из них выводы; он с досадой изрекал пророчества и туманные угрозы. Наши разногласия мы не обсуждали. С другой стороны, как большинство интеллектуалов-коммунистов этого времени, Низан был скорее бунтовщиком, чем революционером, поэтому между ним и нами возникало множество осложнений, хотя некоторые из них основывались на недоразумениях, но мы не старались их прояснить. Вместе мы вовсю поносили буржуазию. У Сартра и у меня эта враждебность оставалась индивидуалистической, и следовательно, буржуазной: она ничем не отличалась от той, с которой Флобер относился к лавочникам, а Баррес — к варварам; и не случайно для нас, как и для Барреса, инженер был самым значимым противником; он сковывает жизнь железом и цементом; не сворачивая с пути, он идет прямо, слепой, бесчувственный, уверенный в себе не меньше, чем в своих уравнениях, и безжалостно принимая средства за цели; во имя искусства, культуры, свободы мы осуждали в нем человека-универсала. Однако мы не разделяли барресовский эстетизм: как класс буржуазия была нам враждебна, и мы желали ее ликвидации. Мы испытывали принципиальную симпатию к рабочим, так как они не были подвержены буржуазным порокам; в силу своей неприкрытой нужды и своего единоборства с материей они сталкивались с человеческим уделом в его истинном свете. Поэтому мы разделяли надежды Низана на пролетарскую революцию, однако нас она интересовала своим отрицательным аспектом. В СССР большие октябрьские огни давно уже погасли, и в итоге то, что там вырабатывалось, было как раз «цивилизацией инженеров», говорил Сартр. В социалистическом мире нам совсем не понравилось бы, — думали мы; в любом обществе творец, писатель остается чужаком; общество, которое особенно властно претендует на то, чтобы его интегрировать, казалось нам самым для него неподходящим.

Самым близким товарищем Сартра был Пьер Панье, выпускник того же курса Эколь Нормаль, что и он сам, недавно прошедший конкурс на должность преподавателя литературы. Они вместе добились назначения в метеорологическую службу и изводили Арона, бросая в него во время занятий бумажные самолетики. Иногда Панье ужинал с нами в «Солей д’ор». Ему повезло, он получил назначение в Париж. Каждый раз, приезжая в Париж, Сартр с ним встречался. Будучи протестантом, он, как многие протестанты, демонстрировал агрессивную скромность; довольно скрытный, намеренно саркастичный, он восторгался любой малостью, но проявлял интерес ко многому. У него были связи с крестьянством, он любил деревню, сельскую жизнь. Он со смехом называл себя пассеистом, верил в золотой век буржуазии и некоторые ее ценности, в добродетели ремесленного сословия. Он ценил Стендаля, Пруста, английские романы, классическую культуру, природу, путешествия, беседы, дружбу, выдержанные вина, хорошую кухню. Он был лишен честолюбивых замыслов, не считал, что необходимо писать, чтобы чувствовать свое существование оправданным; ему казалось вполне достаточным с умом наслаждаться этим миром и добиться в нем для себя счастья. Некоторые мгновения, рассказывал он, — например, встреча с каким-нибудь пейзажем или характером — создают у него ощущение совершенной необходимости. «Я не занимаюсь теориями», — весело говорил он. Над теориями Сартра он сильно потешался, но не потому, что считал их более ошибочными, чем другие, просто он полагал, что жизнь всегда преодолевает идеи, а его интересовала именно жизнь.

Сартр интересовался жизнью и собственными идеями, идеи других наводили на него тоску; он опасался логистики Арона, эстетизма Эрбо, марксизма Низана. Он отдавал должное Панье за его непредвзятое внимательное отношение к любому опыту; он признавал за ним «ощущение нюансов», смягчавшее его собственную запальчивость: это была одна из причин, заставлявшая его высоко ценить беседу с Панье. С Панье мы были согласны по многим вопросам. Мы тоже априори с уважением относились к ремесленникам: их работа представлялась нам неким свободным изобретением, конечным результатом которого было творение, носившее отпечаток их своеобразия. Своего мнения о крестьянах у нас не было, мы охотно верили тому, что говорил о них Панье. Он принимал капиталистический строй, а мы его осуждали. Тем не менее он ставил в упрек правящим классам их упадок и по отдельным вопросам критиковал их так же рьяно, как мы; с другой стороны, наше осуждение оставалось теоретическим: мы с увлечением вели жизнь мелких буржуа, каковыми и являлись; по сути наши вкусы, наши интересы не отличались от его. Сартра с Панье сближала общая страсть: стремление понять людей. Они часами могли обсуждать какой-нибудь жест или интонацию голоса. Испытывая взаимную симпатию, они относились друг к другу с неприкрытым пристрастием. Панье доходил до того, что утверждал, будто Сартр с его резко очерченным носом и щедро вылепленными губами обладает особенной красотой. Сартр прощал Панье его гуманистическую позицию, которая у любого другого его возмутила бы.

Существовала между ними и еще одна связующая нить: смешанные с восхищением дружеские чувства, которые они, в разной степени, испытывали по отношению к мадам Лемэр. В минувшем году Эрбо рассказывал мне о ней в таких выражениях, которые пробудили мое любопытство. Я была сильно заинтригована, когда в первый раз входила в ее квартиру на бульваре Распай. Сорок лет: в моих глазах это был преклонный, но романтичный возраст. Ее родители были французами, а родилась она в Аргентине. После смерти матери ее вместе с сестрой, которая была годом старше, в уединении крупного поместья воспитывал отец, врач по профессии и свободомыслящий человек. С помощью различных гувернанток он обеспечил им исключительно мужское обучение; они научились латыни, математике, с ужасом относились к суевериям и ценили разумное рассуждение; они скакали верхом в пампасах и ни с кем не общались. Когда им исполнилось восемнадцать лет, отец отправил их в Париж; там их приняла тетушка, набожная жена полковника, которая водила их по гостиным. Обе девочки в растерянности задавались вопросом: кто-то был сумасшедшим, но кто — весь остальной мир или они сами? Мадам Лемэр приняла решение сочетаться браком и вышла замуж за врача, достаточно состоятельного, чтобы посвятить себя научным изысканиям; сестра последовала ее примеру, но неудачно: она умерла при родах. У мадам Лемэр не осталось никого, с кем можно было бы разделить удивление, в которое ее повергли обычаи и мысли, царившие в обществе; особенно ее поразило то значение, какое люди отводили сексуальной жизни, которую она почитала шутовством. У нее было двое детей. В 1914 году доктор Лемэр оставил свою лабораторию и крыс и отправился на фронт, где в ужасных условиях оперировал сотни раненых. По возвращении он слег и так никогда и не оправился. Снедаемый воображаемыми болезнями, он жил взаперти у себя в комнате и редко кого принимал. Летом его перевозили на виллу в Жуан-ле-Пен, которую мадам Лемэр унаследовала от отца, либо в его собственный загородный дом возле Анже. Мадам Лемэр посвятила себя ему, детям, престарелым родственницам и разным обездоленным, отказавшись жить для себя. Ее сын провалился на экзамене на степень бакалавра, и на время каникул она наняла молодого студента, сопровождавшего семью в Анже. Это был Панье. Она любила охоту, он тоже; в сентябре они бродили по полям и нивам, начали разговаривать и уже не могли остановиться. Само собой разумеется, что для мадам Лемэр эта дружба должна была остаться платонической. А поскольку на Панье наложило отпечаток пуританство его среды, то думаю, что мысль перейти определенные границы его даже не посещала. Однако между ними возникла близость, которой потворствовал месье Лемэр: он целиком доверял своей жене, а Панье очень скоро завоевал его уважение. В октябре сын Лемэр был принят, и Сартр, которого представил Панье, подготовил его к экзаменам по философии; Сартр стал своим в доме. Все свободное время Панье проводил на бульваре Распай, где у него была своя комната. Сартру нередко случалось там ночевать, и даже Низан однажды провел там ночь. Мои кузены Валлёз, которые, как оказалось, жили в том же доме, возмущались столь гостеприимными нравами и приписывали мадам Лемэр некие темные оргии.

Это была маленькая, слегка располневшая женщина, одетая с изыском, хотя и очень скромно. Фотографии, которые я увидела позже, свидетельствовали, что она была поразительно красива; она утратила свой блеск, но отнюдь не свою привлекательность. У нее было круглое лицо под копной черных пышных волос, крохотный ротик, безупречный нос и глаза, которые удивляли не своим цветом или размерами, а своей притягательностью: как они жили! Она была живой с ног до головы; ее взгляды, улыбки, жесты, все находилось в движении, и при этом она никогда не казалась суетливой. Ее ум тоже был открыт всему новому; любознательная, внимательная, она располагала к откровенности и много чего знала о людях, сближавшихся с ней, и тем не менее она по-прежнему, как в восемнадцать лет, продолжала им удивляться; она говорила о них с отстраненностью этнографа и очень точным языком; правда, порой она начинала горячиться; неожиданными словами она изливала свое возмущение, продиктованное ей несколько несуразным рационализмом: ее речь приводила меня в восторг. Насмехаясь над тем, что о ней скажут, она оставалась порядочной женщиной. Я пренебрегала замужеством, считала, что главное — это любовь, но я не освободилась от всех сексуальных табу; женщины, чересчур доступные или чересчур свободные, шокировали меня. К тому же я восхищалась всем, что шло наперекор обыденной банальности. Отношения госпожи Лемэр и Панье казались мне утонченно необычными и намного более привлекательными, чем просто связь.

Сартр занимал в жизни мадам Лемэр гораздо менее значительное место, чем Панье, и все-таки она очень его любила. Его упорное стремление писать, его незыблемая убежденность повергали ее в радостное изумление. Она находила его весьма забавным, когда он изо всех сил старался развлечь ее, и еще более забавным при разных других обстоятельствах, когда он об этом не помышлял. Двумя годами раньше он написал роман под названием «Поражение» — разумно не принятый Галлимаром, — навеянный любовью Ницше и Козимы Вагнер. Своим агрессивным волюнтаризмом герой, Фредерик, сильно забавлял мадам Лемэр и Панье; они прозвали Сартра «горемычный Фредерик»; так мадам Лемэр называла его, когда он стремился навязать ей вкусы или идеи, диктовать образ действий, в частности, касательно образования ее сына. «Вы только послушайте горемычного Фредерика!» — со смехом говорила она окружающим. Сартр тоже смеялся. Он упрекал ее в излишней доброжелательности в отношении ее «несчастных собачек»; она обвиняла его в необдуманной раздаче опасных советов; он насмехался над моралью и обычаями, призывал людей руководствоваться лишь своим разумом и порывами; это безрассудно, а что касается свободы, то, возможно, он достаточно образован, чтобы употребить ее с пользой, — с вызовом говорила она, — но большинство смертных не обладает его познаниями, так что лучше не сбивать их с проторенного пути. Эти споры обоим доставляли огромное удовольствие.

Заслужить одобрение мадам Лемэр было непросто; гораздо скорее я добилась расположения Панье, но оно было окрашено легкой иронией, что нередко приводило меня в замешательство. Они оба меня смущали. Они ценили сдержанность, деликатность, обходительность, я же была необузданной, скорее пылкой, чем утонченной, грешила излишним простодушием, шла своим путем, не задумываясь, и потому порой не соблюдала такта. Я не отдавала себе в этом отчета, но нередко в присутствии мадам Лемэр чувствовала себя неуклюжей и слишком юной; я знала, она и Панье судят меня. Однако большого значения я этому не придавала, поскольку не думала, что их критика касается чего-то существенного, и только мнение Сартра могло задеть меня за живое. Впрочем, несмотря на их настороженность, обращались они со мной вполне доброжелательно, чем моя прямота как раз и позволяла мне довольствоваться.

Мадам Лемэр, Панье и Сартр с большим уважением соблюдали тонкости в своих отношениях. Если мы с Сартром входили в ресторан, где они с Панье ужинали, мадам Лемэр весело говорила: «У каждого своя встреча!» Иногда мы куда-то ходили без нее с Панье, иногда пили чай на бульваре Распай без него; а случалось, я отпускала Сартра одного навестить своих приятелей; нередко он встречался с Панье наедине. Такие обычаи меня удивляли, потом я согласилась с ними. Дружба — хрупкое сооружение; она приспосабливается к определенному дележу, но требует и монополии. Каждое из сочетаний, которые мы образовывали — вдвоем, втроем, вчетвером, — имело свое лицо и свою привлекательность: не следовало поступаться таким разнообразием.

И все-таки очень часто мы собирались вместе все четверо. Какие приятные вечера мы проводили! Иногда мы ужинали на кухне мадам Лемэр куском кулебяки и яичницей из двух яиц. Иногда шли на авеню д’Итали в ресторан «У Пьера»; не дрогнув, я поглощала «все колбасы», рыбу под соусом, рагу из зайца, блинчики с ромом; я с трудом верю в это, но моя повседневная еда была такой скудной, что, когда выпадал случай, я не ограничивала себя. В рождественскую ночь дочь мадам Лемэр, Жаклина, ее сын, которого прозвали Тапир[7], ужинали вместе с нами на бульваре Распай. Они были примерно моего возраста. Цветы, кружева, хрусталь, стол сверкал. Панье заказал в Страсбурге самую знаменитую гусиную печень, в Лондоне — настоящий рождественский пудинг, он отыскал африканские персики, восхитительно спелые; было множество разных блюд, лакомств и вин; голова у нас слегка кружилась, и друг к другу мы испытывали несказанное расположение. С наступлением весны мы часто выезжали на берег Марны в автомобиле мадам Лемэр, который вел Панье; в «Шан-д’Уазо» мы ели жареный картофель или прогуливались в Сен-Жерменском лесу в рощах Фос Репоз: для меня это было внове, и как же мне нравилась эта световая просека, прочерченная среди деревьев фарами! Нередко на обратном пути мы выпивали один-два коктейля на Монпарнасе. Нам случалось вместе посмотреть какой-нибудь новый фильм; мы торжественно отправились послушать Джека Хилтона и его оркестр; но главное, мы разговаривали. Мы говорили о посторонних людях, оценивая их поведение, их мотивацию, их соображения, их ошибки, обсуждая вопросы их совести. Мадам Лемэр проповедовала осторожность; мы с Сартром ратовали за смелые решения, Панье обычно предлагал нечто среднее. Заинтересованные лица поступали по своему усмотрению, но мы спорили с такой дотошностью, словно держали их судьбу в своих руках.

По воскресеньям, когда Сартр оставался в Туре, я отправлялась туда с первым поездом, а он спускался на велосипеде с холма, на котором возвышалась вилла «Половния», и около полудня мы встречались на вокзале. Я открыла прелести провинциальных воскресений, весьма ограниченные, но для меня до той поры неведомые, большой ресторан, где играл женский оркестр, множество кафе, несколько ресторанчиков, жалкий дансинг, неприбранный парк с затерявшимися там влюбленными, бульвары на берегу Луары, куда ходили семьями, и много старых молчаливых улиц. Этого было вполне достаточно, чтобы занять нас; в ту пору все походило на те крохотные платочки, из которых фокусники извлекали нескончаемые потоки лент, шарфов, флажков, знамен. Чашка кофе — это был целый калейдоскоп, в котором мы долго созерцали переливающиеся блики какой-нибудь люстры или потолка. Для скрипачки мы придумывали совершенно отличные от пианистки прошлое и будущее. При каждой встрече с нами случалось огромное количество разных вещей; нам все казалось значительным, и мы ничего не обходили молчанием. Мне были известны малейшие причуды всех сослуживцев Сартра, а он знал о каждом поступке наших парижских друзей. Мир непрестанно рассказывал нам истории, которые мы не уставали слушать.

Но мы не совсем одинаково проявляли к этому свой интерес. Я безоглядно предавалась восторгам и радостям. «Ну вот, Кастор входит в транс!» — говорил в таких случаях Сартр, сам же он сохранял хладнокровие и пытался словесно определить увиденное. Как-то после полудня с высот Сен-Клу мы созерцали грандиозный пейзаж из деревьев и воды; я восторгалась и упрекала Сартра за его равнодушие: о реке и лесах он говорил намного лучше, чем я, но при этом ничего не чувствовал. Он отбивался. Что означает на самом деле чувствовать? Он не был склонен к замиранию сердца, к трепету, головокружению, ко всем этим беспорядочным телодвижениям, которые парализуют язык: они угасают, от них ничего не остается; гораздо больше он ценил то, что именовал «эмоциональными абстракциями»; значимость какого-то лица, спектакля захватывала его в виде некой бесплотной формы, оставлявшей его достаточно безучастным, чтобы попытаться запечатлеть ее во фразах. Он не раз объяснял мне, что иного поведения писатель не может себе позволить; тот, кто ничего не испытывает, не способен писать, но если нас душит радость или ужас и мы не в силах подчинить их себе, то мы тоже не сумеем их выразить. Иногда я с ним соглашалась; но порой я говорила себе, что слова удерживают реальность только после того, как убьют ее, от них ускользает то самое важное, что в ней есть: ее присутствие. Я пришла к тому, что с некоторой тревогой спрашивала себя, что именно следует доверить им, а что от них утаить; вот почему я ощущала себя непосредственно затронутой размышлениями Вирджинии Вулф о языке вообще и о романе в частности. Подчеркивая дистанцию, отделяющую книги от жизни, она, казалось, рассчитывала, что изобретение новых методов позволит сократить ее; хотелось бы ей верить. Но нет! Самое последнее ее произведение «Миссис Дэллоуэй» не дало никакого решения поднятой ею проблемы. Сартр полагал, что ошибка изначально заключалась в самой постановке вопроса. Он также думал, что любое повествование привносит в реальность обманчивый[8] порядок; даже если рассказчик стремится к противоречивости, стараясь запечатлеть опыт в сыром виде, в его раздробленности и случайности, то все равно он создает имитацию, куда вписывается необходимость. Однако Сартр считал бесполезным сожалеть о таком расхождении между словом и самим предметом, между произведением и определенным миром: напротив, он видел в этом само предназначение литературы и ее право на существование; писатель должен использовать это, а не стремиться отменить: в таком заведомом поражении и кроются его успехи.

Пусть так, и все-таки я с трудом мирилась с таким расхождением; я хотела писать книги, но не отказываться от моих «трансов»: я разрывалась. Именно из-за этого разногласия я долгое время придерживалась того понимания искусства, к которому пришла до знакомства с Сартром и которое не совпадало с его пониманием. Создавать, считал он, значит наделять мир потребностью, взяв на себя за это ответственность перед ним, хотя, на мой взгляд, следовало скорее отвернуться от него. Я с опаской относилась не только к реализму, но и ко всему трагическому, трогательному, к любому чувству. Баха я ставила гораздо выше Бетховена, тогда как Сартр определенно отдавал предпочтение Бетховену. Мне нравились герметические стихи, сюрреалистические фильмы, абстрактные картины, старинные миниатюры и гобелены, негритянские маски. Я питала чрезмерное пристрастие к кукольным представлениям; спектакли Подрекки не понравились мне своим реализмом, но в театре «Ателье» я видела и другие, их подчеркнутая наивность очаровала меня. Подобные предпочтения отчасти объяснялись теми влияниями, какие я испытала в юности. Я отказалась от божественного, но не от всего сверхъестественного. Конечно, я знала, что произведение, созданное на земле, может говорить исключительно земным языком; однако некоторым, как мне казалось, удалось ускользнуть от своего автора, вобрав в себя смысл, которым он хотел наделить их; они стояли особняком, без чьей-либо поддержки, безмолвные, загадочные, похожие на огромные покинутые тотемы: только в них я приобщалась к чему-то необходимому и абсолютному. Может показаться парадоксальным, что я продолжала требовать от искусства столь нечеловеческой чистоты, хотя сама так любила жизнь; однако была в этом упорстве некая логика: искусство могло осуществиться, лишь отвергнув жизнь, ибо она отвлекала меня от него.

Меня, менее, чем Сартр, увлеченную литературой, как и его, обуревала жажда познания; однако он гораздо упорнее, чем я, стремился к истине. В книге «Второй пол» я попыталась показать, почему положение женщины и сегодня мешает ей исследовать мир в его основе; я хотела его познать, выразить, но никогда не ставила перед собой цели силой своего мозга вырвать его сокровенные тайны. Кроме того, в тот год я была слишком поглощена новизной своих опытов, чтобы посвящать много времени философии. Я ограничивалась обсуждением идей Сартра. Стоило нам встретиться на перроне вокзала Тура или вокзала Аустерлиц, как он выкладывал: «У меня новая теория». Я внимательно, но не без доли недоверия, слушала его. Панье уверял, что прекрасные умственные построения его дружка нередко покоились на скрытом софизме; когда мне не нравилась идея Сартра, в основе ее я искала софизм и не раз находила; так, я раскритиковала некую «теорию комизма», которой, впрочем, Сартр не придавал особого значения. В других случаях он упорствовал, причем до такой степени, что, если я загоняла его в угол, он без малейших колебаний отметал здравый смысл. Как я уже говорила, он стремился сохранить реальность этого мира; он уверял, что она в точности совпадает со знанием человека о ней; если бы он интегрировал в мир инструменты этого познания, то его позиция стала бы более прочной, но он отказывался верить в науку, и однажды я довела его до того, что он заявил, будто клещи и прочие микроскопические твари, невидимые невооруженным глазом, попросту не существуют. Это было нелепо, и он это знал, но не отступался, ибо знал и то, что, когда обладаешь очевидностью, даже если не способен ее подтвердить, следует держаться за нее наперекор всему и вопреки разуму. Позже я поняла: когда делают открытия, главное не в том, чтобы разглядеть кое-какие проблески, о которых другие не подозревают, но устремляться к ним, ни на что не обращая внимания; тогда я зачастую винила Сартра в необдуманности и все-таки отдавала себе отчет: в его перегибах было что-то более плодотворное, чем в моих сомнениях.

Свои теории Сартр выстраивал на основании определенных позиций, которых мы упрямо придерживались. Наша любовь к свободе, неприятие существующего порядка, наш индивидуализм и уважение к ремесленному сословию сближали нас с анархистами. Но, по правде говоря, наша непоследовательность не соответствовала никаким ярлыкам. Противники капитализма, но не марксисты, мы прославляли власть чистого познания и свободу и в то же время были антиспиритуалистами; мы провозглашали материальность человека и вселенной, относясь вместе с тем с пренебрежением к науке и технике. Сартра такие противоречия не заботили, он даже отказывался их формулировать. «Думать — не значит мыслить проблемами», — говорил он мне. Он шел напропалую, от достоверности к достоверности.

Но прежде всего его интересовали люди. Замшелой аналитической психологии, которую преподавали в Сорбонне, он хотел противопоставить конкретное и, стало быть, синтетическое понимание индивидуумов. Такое понятие он отыскал у Ясперса, чей трактат «Общая психопатология», написанный в 1913 году, был переведен в 1927 году; вместе с Низаном он правил корректуру французского текста. Причинному объяснению, используемому в науках, он противопоставлял иной тип мысли, которая не основывается ни на одном универсальном принципе, но улавливает особые взаимосвязи путем вчувствования, скорее эмоционального, чем рационального, и неопровержимой очевидности; он определял и оправдывал ее, основываясь на феноменологии. Не имея представления об этой философии, Сартр тем не менее принял идею восприятия и пытался применить ее. Он верил в графологию и еще больше в физиогномику; он со всей серьезностью принялся за изучение и толкование моего лица, лиц моей сестры и моих друзей. Не доверяя психоанализу, он искал новых возможностей синтеза и жадно читал первые публикации «Гештальт-теории».

Если индивид являет собой синтетическую целостность, то о его образе действий можно судить лишь в совокупности. В плане этическом мы также не придерживались аналитической позиции. То, что обычно называют моралью, не подходило ни мне, ни ему. В Эколь Нормаль Сартр воспринял недвусмысленный лозунг: «Наука — это фигня. Мораль — брехня». Мы не признавали, я — по причине давнего пристрастия к абсолюту, Сартр — из отвращения к универсальному, не только принятые в нашем обществе правила, но и любую заповедь, претендующую на обязательность для всех. Долг и добродетель предполагают рабское следование индивида чуждым ему законам; мы их отвергали; этим бесполезным понятиям мы противопоставляли живую истину: мудрость. И в самом деле, мудрец устанавливает между собой и миром особое тоталитарное равновесие; мудрость неделима, ее нельзя разделывать на куски, она не достигается терпеливым накоплением заслуг: она есть или ее нет; и тот, кто ею обладает, уже не заботится о мелочах своего поведения и может позволить себе что угодно. Так, у Стендаля некоторые герои отмечены особой милостью, решительно недоступной черни, она оправдывает их полностью. Мы, разумеется, относили себя к избранным, и этот янсенизм служил оправданием нашей непримиримости, позволяя без колебаний следовать своей воле. Нашим единственным правилом была свобода. Мы были против того, чтобы присваивать себе какие-то роли, права, лестно изображать самих себя. Обсуждая «Трагических комедиантов» Мередита, мы долго спорили о вреде рефлексивности. Мы вовсе не думали, что самолюбие (в том смысле, какой придает ему Ларошфуко) отрицательно влияет на человеческое поведение, однако стоило ему просочиться, и оно целиком разъедало его. Мы с одобрением относились лишь к чувствам, непосредственно вызванным их объектом, к поведению, соответствующему данной ситуации. Значимость человека мы измеряли тем, что он совершал: его поступками и творениями. Этот реализм имел хорошую сторону; однако наша ошибка состояла в том, что мы думали, будто свобода выбирать и действовать дана всем; тут наша мораль оставалась идеалистической и буржуазной; мы воображали, что постигаем в себе человека в его общности, и тем самым, сами того не ведая, обнаруживали свою принадлежность к привилегированному классу, от которого хотели отречься.

Меня не удивляет такая путаница. Мы терялись в мире, сложность которого превосходила наше понимание. Чтобы передвигаться в нем, мы обладали лишь примитивными инструментами. По крайней мере, мы упорно старались проложить там пути, и каждый шаг порождал новые конфликты, которые толкали нас вперед, к новым трудностям; таким образом, в последующие годы мы невольно оказались очень далеко от того, с чего начинали.

В Сен-Сире Сартр снова начал писать; но так как он не мог приняться за объемный труд, то попробовал себя в стихах. Одно из них называлось «Дерево»; позже в «Тошноте» дерево своим бесполезным разрастанием свидетельствовало о случайности. Без восторга перечитав стихотворение, он взялся за другое, начало которого я помню:

Отшлифованное жертвой фиалки, Большое стальное зеркало оставляет Сиреневый отблеск в глазах.

Громко рассмеявшись, Панье сломил его вдохновенный порыв. Не больше снисхождения проявил он и к первой главе романа, в котором Сартр собирался рассказать о смерти Зазы: однажды утром у моря герой устремил свой взгляд «встречь солнцу»; это встречное солнце постигла та же участь, что и жертвенную фиалку, и Сартр не стал упорствовать. Он воспринимал критику с неустрашимой скромностью: из глуби того будущего, где он уже обосновался, самое близкое прошлое казалось ему далеким! Однако, если замысел был действительно ему дорог, он доводил его до конца, как в случае с «Легендой об истине», которую он писал в Сен-Симфорьене.

И на этот раз он облек свои идеи в форму сказки; у него не было возможности излагать их без обиняков: отказывая в доверии общепринятым суждениям, он лишал себя права даже выражать этот отказ общепринятым образом; вместо того чтобы рассказать, ему требовалось показать. Его восхищали мифы, к которым по тем же причинам прибегал Платон, и он без стеснения подражал им. Но такой устарелый способ навязывал его воинственной мысли ограничения, которые сослужили ей плохую службу и нашли отражение в жесткости стиля. Тем не менее сквозь этот каркас проглядывали новшества; в «Легенде об истине» намечались самые последние теории Сартра; он уже наделял разным образом мыслей структуры человеческих групп. «Истина рождается в общении», — писал он; он связывал общение и демократию; если граждане считают себя взаимозаменяемыми, то тем самым обязывают себя выносить одинаковые суждения о мире, и наука выражает это согласие их умов. Элиты с пренебрежением относятся к такой универсальности; для собственного употребления они придумывают идеи, именуемые всеобщими, которые достигают лишь некоторой доли вероятности. Такого рода клановые идеологии вызывали у Сартра еще большее негодование, чем единодушие ученых. Свое предпочтение он отдавал чудотворцам, выведенным за черту города, его логики, его математических расчетов, которые бродят в одиночестве по диким местам и в познании вещей верят лишь своим глазам. Таким образом исключительное право остро ощущать реальность он отдавал художнику, писателю, философу, тем, кого именовал «одинокими людьми». По многим причинам, к которым я еще вернусь, эта теория устраивала меня, и я с энтузиазмом ее принимала.

В августе я на месяц поселилась в маленькой гостинице Сент-Радегонды, на берегу Луары, в десяти минутах от виллы Половниа. Итак, это свершилось: я проводила каникулы вдали от Мериньяка! Как раньше я опасалась этого изгнания! Но все оказалось совсем не так; напротив, я наконец-то крепко укоренилась в самой сердцевине своей настоящей жизни. Край был на редкость некрасивым, но это не имело значения. По утрам я садилась с книгой на некоем подобии острова, заросшем густым кустарником, до которого без труда можно было добраться, не замочив ног, ибо река почти пересохла. Завтракала я пачкой сухого печенья и плиткой шоколада; затем шла на встречу с Сартром в нескольких шагах от метеостанции; каждые два часа он уходил делать наблюдения, и я видела, как он передвигается на верху некой Эйфелевой башни в миниатюре. Обедали мы под сводами беседки. Нередко у него выпадал свободный день, и тогда мы проматывали его наследство. Мы оставляли свой кабачок ради более роскошных ресторанов. В «Лантерн» или в «Пон де Сиссе» на берегу Луары мы ели сосиски и пили игристое белое вино. Либо отправлялись в Сен-Флорантен на берегу Шера в «шикарные рестораны», посещаемые богатыми жителями Тура. Два или три раза после обеда Сартр брал такси, и мы посетили замки Амбуаз, Ланже, гуляли в окрестностях Вувре по склону меловых откосов, продырявленных пещерами троглодитов. Такие дни изобилия сменялись скудными днями. Когда в сентябре в шесть часов утра мы вышли на вокзале Аустерлиц, мы второй день ничего не ели, разве что по куску пирога со сливами в буфете Тура. В кармане ни единого су, к тому же оторвалась подошва моей правой туфли, и по лабиринту Ботанического сада я ковыляла чуть ли не на одной ноге. Как только открылось наше любимое кафе «Клозри де Лила», мы уселись на террасе с чашками какао и грудой круассанов. Только ведь надо было за это заплатить. Оставив меня в залог, Сартр взял такси, а вернулся почти через час: все наши друзья были на каникулах. Я уже не помню, кому мы были обязаны своим спасением. Мы много занимали. Чтобы расплатиться, Сартр воспользовался своим наследством; я продала книги и все свои скромные девичьи драгоценности, к величайшему возмущению моих родителей.

Читали мы невероятно много. По воскресеньям я привозила Сартру стопки позаимствованных у Адриенны Монье книг. Сартру нравились «Пардайан», «Фантомас», «Шери-Биби», и он настоятельно требовал у меня «скверные забавные романы». Скверных я находила ему в избытке, но вот забавными они не были никогда; разочаровавшись, он позволил мне добавлять в стопку книг те, которые могли оказаться хорошими. Во Франции не появлялось ничего примечательного. Несмотря на отвращение, которое вызывал у нас Клодель, мы с восхищением прочли «Атласный башмачок». Нас захватил «Ночной полет» Сент-Экзюпери; достижения техники так же, как и науки, оставляли нас довольно равнодушными; полеты на стратостатах профессора Пиккара нас не трогали; однако развитие авиации, сближая континенты, могло изменить отношения между людьми. Мы внимательно следили за подвигами авиаторов Коста и Беллонта, а также Мермоза; мы были исполнены решимости увидеть когда-нибудь землю с высоты небес. Нас увлекали путешествия, нам нравились репортажи: мы пытались представить себе Нью-Йорк по описаниям Поля Морана и Индию на основании книги Андре Виоллис «Индия против англичан». Лучше всего чужую страну познаешь через ее литературу; более всего нас интересовал СССР, возбуждая наше любопытство, мы читали всех молодых русских авторов, переведенных на французский язык. Низан особенно рекомендовал нам своеобразный роман-антиутопию Замятина «Мы»; в каком-то смысле эта сатира свидетельствовала о том, что индивидуализм все-таки выжил в Советском Союзе, если там могло быть написано и напечатано такое произведение; однако свидетельство было двусмысленным, ибо тональность и концовка книги не оставляли оснований для надежды. Безусловно, сам Замятин не видел для себя другого выхода, кроме отказа от борьбы или смерти. В памяти моей навсегда остался образ стеклянного города, удивительно прозрачного и твердого, который он возвел под неизменно голубым небом. «Конармия» Бабеля в коротких скорбных зарисовках описывала страдания и абсурдность войны. «Рвач» Эренбурга, «Волга впадает в Каспийское море» Пильняка, кроме советов и электрификации, раскрывала нам трудную человеческую судьбу при социалистическом строительстве. Страну, создававшую такую литературу и кинематографические шедевры, как «Броненосец “Потемкин”» и «Буря над Азией», нельзя было все-таки отнести лишь к «цивилизации инженеров». Правда, в других романах и фильмах первая роль отводилась цементу и тракторам. Наше любопытство толкало нас от восхищения к недоверию.

Германия находила лишь смутное отражение в «Деле Маурициуса» Вассермана, в романе «Берлин, Александерплац» Дёблина. Америка предоставляла нам завораживающие образы скорее на экране, чем на бумаге. Последний американский бестселлер «Бэббит» показался нам весьма заурядным, я предпочитала бурлящую насыщенность старых романов Драйзера. Что касается английских авторов, то мы рассматривали их совсем с другой стороны; они создавались в обществе, вполне устоявшемся, и не открывали нам никаких горизонтов: мы ценили их художественность. Во Франции были опубликованы первые романы Д. Г. Лоуренса; мы признавали его талант, однако нас изумляла его фаллическая космология; его эротические демонстрации казались нам наивным педантством. И все-таки его личность нас интересовала: мы прочитали все воспоминания Мейбл Додж, Бретт, Фриды; мы следили за их ссорами, казалось, мы с ними знакомы[9].

В области идеологии, философии мы не находили для себя ничего полезного. Нас не заинтересовали разглагольствования Кайзерлинга, которого вовсю переводили тогда. Мы не обратили особого внимания на «Дневник обольстителя» Кьеркегора. Среди не романических произведений, что-то значивших для нас в течение этих двух лет, я могу назвать лишь «Мою жизнь» Троцкого, новый перевод философской трагедии Гёльдерлина «Смерть Эмпедокла» и «Несчастное сознание» Жана Валя, познакомившего нас с некоторыми суждениями Гегеля. Между тем мы прилежно следили за публикациями НРФ, «Эроп», «Ле нувель литерэр». И в огромном количестве поглощали детективы, имевшие все больший успех. Только что появилась серия «Л’Ампрент», и критики посвящали серьезные статьи Эдгару Уоллесу, Крофту, Оппенгейму.

Был один вид искусства, который Сартр ставил чуть ли не на ту же высоту, что и литературу: кино. Глядя на сменяющие друг друга на экране кадры, он убедился в необходимости искусства и по контрасту открыл для себя прискорбную случайность определенной данности вещей. Его художественные вкусы в основе своей были, скорее, классическими, однако это пристрастие обеспечивало ему место среди модернистов; и мои, и его родители, вся обширная буржуазная среда воспринимала еще кино как «забаву прислуги»; в Эколь Нормаль Сартр и его товарищи со всей серьезностью обсуждая фильмы, которые им нравились, полагали, что принадлежат к авангарду. Я была менее, чем он, увлечена этим видом искусства и все-таки с готовностью следовала за ним на фильмы, демонстрировавшиеся на широком экране, и в небольшие кинотеатры, где он находил заманчивые программы. Мы шли туда не только, чтобы развлечься; для нас это было так же серьезно, как для нынешней молодежи посещение кинотеки.

Я рассказывала, как Сартр отвратил меня от «художественных фильмов», чтобы приобщить к ковбойским кавалькадам и детективам. Однажды он повел меня в «Студию 28» посмотреть Уилла Бойда в классической голливудской истории: честный и благородный полицейский обнаруживает, что его шурин — преступник. Драма совести. И случилось так, что перед началом давали фильм, от первых же кадров которого у нас захватывало дух; это был «Андалузский пес» Бунюэля и Дали, чьих имен мы тогда не знали. После этого нам с трудом удалось приобщиться к страданиям Уилла Бойда. За эти два года мы увидели и другие значительные фильмы: «Буря над Азией», «Свадебный марш», «Девушки в униформе», «Огни большого города». Мы с нескрываемым любопытством наблюдали за первыми шагами звукового кино: «Бродвейская мелодия», «Зеленый луч». В «Поющем дураке» Эл Джолсон пел «Sonny boy»[10] с таким заразительным волнением, что, когда зажгли свет, я с удивлением увидела слезы на глазах Сартра: в кино он разрешал себе плакать, и я сожалела о тех усилиях, которые мне приходилось прилагать, чтобы не последовать его примеру. «Миллион» заставил нас смеяться, увлек и очаровал; это был бесспорный успех, но мы считали его исключением и не одобряли Жана Прево, когда он смело написал: «Я верю в возможности и будущее звукового кино». Фильм «Аллилуйя» был бы, однако, менее трогательным, лишившись песен черных актеров, спиричуэлсов и смертельного преследования, которым заканчивается кинолента, шлепанья грязи и шороха листвы посреди трагического безмолвия. А что осталось бы от «Голубого ангела», если убрать голос Марлен Дитрих? Мы с этим соглашались. И все-таки Сартр слишком любил немое кино, чтобы без досады предполагать, что когда-нибудь на смену ему придет звуковое; безусловно, со временем удастся избавить его от некоторых грубых технических погрешностей, согласовать звучание голоса с дистанцией и движениями, однако язык образов, полагал Сартр, был вполне самодостаточен, и его испортят, если к нему добавят еще и другой; слово, по его мнению, никак не вязалось с той ирреальностью — комической, эпической, поэтической, которая привлекала его в кино.

В театре нас обескураживала посредственность, и мы не часто там бывали. В октябре 1930 года Бати открыл театр «Монпарнас», поставив «Трехгрошевую оперу». Мы ничего не знали о Брехте, но то, как он представил приключения Мэкки, привело нас в восторг: на сцене вдруг ожили лубочные картинки. Произведение, как нам показалось, отражало отчаянный анархизм: мы горячо аплодировали Маргерит Жамуа и Люсьену Нату. Сартр наизусть знал все песни Курта Вайля, и впоследствии мы частенько повторяли лозунг: «Бифштекс сначала, мораль потом». Мы посещали мюзик-холлы. В «Казино де Пари» Жозефина Бейкер снова выступала с песнями и танцами, прославившими ее несколько лет назад, и снова производила фурор. В «Бобино» мы слушали престарелого Георгиуса и новую звезду Мари Дюба, вызывавшую у зрителей восторг и смех; она была очень забавной, когда пела песенки 1900-х годов — я помню одну из них, которая называлась «Эрнест, подите вон», — в этих пародиях мы увидели сатиру на буржуазию. Были в ее репертуаре и прекрасные народные песни, грубоватость которых казалась нам вызовом просвещенным кругам: ее мы тоже считали анархисткой. Решив любить только тех и то, что подходило нам, мы старались привести в соответствие все, что любили.

Книги, спектакли многое для нас значили; зато общественные события нас трогали мало. Падение министерств, дебаты в Лиге Наций казались нам столь же ничтожными, как и столкновения, периодически провоцируемые «Королевскими молодчиками». Громкие финансовые скандалы нас не удивляли, поскольку капитализм и коррупция была в наших глазах синонимами. Устрику повезло больше, чем другим, вот и все. Криминальная хроника не представляла интереса, речь в основном шла о нападении на водителей такси: газеты сообщали об этом по два-три раза в неделю. Только вампир из Дюссельдорфа заинтересовал нас, ибо мы полагали, что необходимо разобраться в экстремальных случаях, дабы хоть немного понять людей. В общем, весь мир вокруг нас представлялся нам задником сцены, на которой разворачивалась наша частная жизнь.

По-настоящему интерес для меня представляло только то время, которое я проводила с Сартром; но на деле немало дней я проводила без него. Большую их часть я посвящала чтению, довольно беспорядочному, следуя советам Сартра и своему настроению. Время от времени я возвращалась в Национальную библиотеку; у Адриенны Монье я брала книги для себя; я записалась в Англо-американскую библиотеку, которую держала Сильвия Баш. Зимой — у своего камелька, летом — на балконе, неумело раскуривая английские сигареты, я пополняла свое образование. Кроме книг, прочитанных с Сартром, я поглощала Уитмена, Блейка, Йейтса, Синга, Шона О’Кейси, всю Вирджинию Вулф, тонны Генри Джеймса, Джорджа Мура, Суинбёрна, Свиннетрона, Ребекку Уэст, Синклера Льюиса, Драйзера, Шервуда Андерсона, все переводы, вышедшие в серии «Фё круазе», и даже на английском, нескончаемый роман Дороти Ричардсон, которая в десяти или двенадцати томах ухитрилась решительно ни о чем не рассказать. Я прочитала Александра Дюма, произведения Непомюсена Лемерсье, Баур-Лормиана, романы Гобино, всего Ретифа де Ла Бретонна, письма Дидро к Софи Воллан, а также Гофмана, Зудермана, Келлермана, Пио Бароха, Панаита Истрати. Сартра интересовала психология мистиков, и я погрузилась в произведения Катерины Эммерих, святой Анджелы из Фолиньо. Мне хотелось познакомиться с Марксом и Энгельсом, и в Национальной библиотеке я принялась за «Капитал». Взялась я за это совсем не так, как следовало; я не делала различия между марксизмом и привычными мне философиями, поэтому мне показалось, что разобраться в этой теории очень легко, а на деле я почти ничего не поняла. Тем не менее теория прибавочной стоимости стала для меня открытием, столь же пронзительным, как картезианское cogito[11], как кантовская критика пространства и времени. От всей души я осуждала эксплуатацию, испытывая огромное удовлетворение от возможности исследовать ее механизм. Мир предстал в новом свете, когда в труде я увидела источник и суть ценностей. Ничто и никогда не заставило меня отринуть эту истину, ни возражения, которые вызвал у меня конец «Капитала», ни та критика, которую я нашла в книгах, ни изощренные доктрины более поздних экономистов.

Чтобы заработать на жизнь, я давала уроки и вела курс латинского языка в лицее Виктора Дюрюи. Я преподавала психологию серьезным и дисциплинированным ученицам коллежа в Нейи: шестой класс застал меня врасплох. Для десятилетних девочек начальные основы латинского языка весьма трудны и суровы; я думала, что смогу смягчить эту суровость улыбками; мои ученицы тоже улыбались; они взбирались на помост, чтобы поближе рассмотреть мои колье, дергали меня за воротничок. Первое время, когда я отправляла их на места, они вели себя более или менее спокойно, но вскоре стали, не умолкая, разговаривать, суетиться. Я пыталась говорить с ними более сурово, метала грозные взгляды, но они продолжали кокетничать и болтать без умолку. Я решила прибегнуть к строгому наказанию и поставила плохую отметку самой непослушной из моих учениц; она бросилась головой вперед к стене с криком: «Отец побьет меня!» Весь класс с упреком подхватил: «Отец побьет ее!» Могла ли я отдать ее в руки этого палача? Но если я пощажу ее, как наказывать ее подружек? Я приняла единственно возможное решение: перекрывать их гвалт своим голосом, те, кто хотел меня слушать, слушали, и, думаю, моя группа усвоила латинский язык как ни одна другая. Зато меня не раз вызывала возмущенная директриса, и мой контракт на преподавание не возобновили.

В принципе после этих двух лет отсрочки, дарованных себе мною же, я должна была поступить на постоянное место, но мне не хотелось покидать Париж. Я искала способ там остаться. Богатый влиятельный кузен, некогда оказавший помощь моему отцу, порекомендовал меня одной из содиректрис «Эроп нувель» мадам Пуарье, которая имела перед ним какие-то обязательства; она была замужем за директором лицея; их семья занимала просторные апартаменты в верхней части лицея, заполненные старинной мебелью и восточными коврами. Чтобы достойно дебютировать в журналистике, сказала мне она, необходимо предложить идеи: есть ли у меня таковые? Нет. И посему они посоветовали мне не оставлять преподавания. Муж мной заинтересовался; это был шестидесятилетний человек, худощавый, лысый, с зеленоватыми глазами. Время от времени он приглашал меня на чай в «Пре-Катлан», обещал мне помочь обзавестись полезными знакомствами и говорил со мной о жизни, охотно распространяясь насчет ее чувственной стороны; в таких случаях он смотрел мне прямо в глаза, и в голосе его появлялись интонации учености. Они пригласили меня на коктейль: это был первый мой выход в высший свет, я там не блистала. На мне было красное шерстяное платье с большим белым пикейным воротником, чересчур скромное для таких обстоятельств. Все дамы из «Эроп нувель» одевались у модельеров; Луиза Вайс, в черном атласе, говорила что-то, окруженная поклонниками. Одному из приглашенных поручили заниматься мной; он слегка воодушевился, показав мне на очень старую даму с накрашенным лицом, которая, по его словам, послужила прототипом для «Барышни Дакс», но дальше разговор не клеился. Я поняла, что никогда не смогу поладить с такими людьми, и решила уехать преподавать в провинцию.

А пока я наслаждалась Парижем. Я отказалась от всех докучавших мне обязанностей: тетушки, кузены, друзья детства. Я довольно часто обедала у своих родителей: поскольку мы избегали ссор, у нас было мало тем для разговоров; они почти ничего не знали о моей жизни. Отец сердился, что я все еще не занимаю никакой должности; когда друзья спрашивали его обо мне, он с досадой отвечал: «Она развлекается в Париже». И то верно, я забавлялась, как могла. Иногда я ужинала у мадам Лемэр вместе с Панье, они водили меня в кино. С Риреттой Низан я ходила в «Ла Люн рус», а вечер мы заканчивали в «Викингах» за рюмкой аквавита[12]. Вместе с сестрой и Жеже я снова ходила в «Жокей» и «Ла Жюнгль»; я соглашалась на встречи и принимала любые приглашения, ну или почти. Фернан водил меня на собрания, проводившиеся по вечерам в кафе на углу бульвара Распай и улицы Эдгар-Кине: я часто туда ходила. Там бывали художник Робер Делоне и его жена Соня, которая разрисовывала ткани, Коссио, который рисовал только кораблики, музыкант-авангардист Варез, чилийский поэт Винсенте Уидобро; иногда появлялся Блез Сандрар: стоило ему открыть рот, как все приходило в движение. Вечера напролет поносились человеческая глупость, загнивание общества, модное искусство и литература. Кто-то предложил арендовать Эйфелеву башню, чтобы написать на ней огненными буквами «Дерьмо!». Другой пожелал залить землю нефтью и поджечь. Я не разделяла этих проклятий, но мне нравились дым, звон стаканов, шум голосов среди окутавшей Париж тишины. Ночью, когда кафе закрывалось, вся ватага отправлялась в «Сфинкс», и я вместе с ней. Из-за Тулуз-Лотрека и Ван Гога бордели представлялись мне местом высокой поэзии: меня они не разочаровали. Обрамление, еще более дурного вкуса и более кричащее, чем убранство Сакре-Кёр, огни, полуголые женщины в их прозрачных разноцветных туниках — все это намного превосходило дурацкие картинки и ярмарочные балаганы, дорогие сердцу Рембо.

Из Мадрида и Будапешта Фернан и Банди[13] присылали ко мне артистов и писателей: целыми ночами я водила их по Парижу, а они рассказывали мне о больших незнакомых городах. Порой я встречалась также с молодой продавщицей из «Бюрма», подругой Тапира, к которой я относилась с симпатией: Сартр прозвал ее мадам де Листомер, по имени одной из героинь Бальзака. С ней мы ходили на улицу Лапп; пудрили лица, ярко красили губы и пользовались большим успехом. Моим любимым танцором был приказчик мясника, который однажды вечером за стаканом вишневки настоятельно приглашал меня к себе. «У меня есть друг», — отвечала я. «Ну и что? Вы любите быка, но это не мешает вам лакомиться ветчиной?» Я сильно разочаровала его, отказавшись принять его предложение.

Я редко ложилась спать раньше двух часов ночи, поэтому мои дни пролетали так быстро: я спала. Особенно по понедельникам я засыпала на ходу, поскольку из Тура приезжала в половине шестого утра; купе третьего класса были забиты, и всегда находился сосед, настырно прижимавшийся коленом, так что я не смыкала глаз. В лицей Дюрюи я шла к половине девятого, и во второй половине дня во время урока греческого языка, пока мой ученик искал в тексте смысл, я иногда отключалась на две-три минуты. Мне нравилась эта усталость, я любила излишества; и все-таки я никогда не напивалась, желудок у меня был не очень крепкий, довольно было двух-трех коктейлей, чтобы его содержимое вывернулось наизнанку.

Но чтобы вскружить мне голову, не было нужды в спиртном: меня все удивляло и восхищало, все доставляло удовольствие и радость. Все меня забавляло и обогащало. Мне столько всего надо было постичь, любая вещь меня просвещала. Как-то воскресным днем Тапир отвез меня в Тур на своем маленьком автомобиле, нас сопровождала мадам Листомер. С Сартром мы расстались поздно вечером, наступила полночь, когда из-за поломки нам пришлось остановиться в Блуа: я и не знала, что по ночам все провинциальные города выглядят так мрачно. Нам понадобилось больше четверти часа, чтобы разбудить хозяйку гостиницы; двух женщин она поместила на одну кровать, а Тапира определила в соседнюю комнату; нам хотелось поговорить: перетащив свой матрас к нам на пол, он там и заснул. Какой шум поднялся на следующее утро! Мы думали, что хозяйка гостиницы обратится в полицию нравов. Я обрадовалась этому ничтожному происшествию как настоящему приключению.

Мне выпало и другое, столь же незначительное происшествие, которое меня восхитило. По окончании учебного года по воскресным вечерам я оставалась ночевать в Туре. Однако 15 августа в час ночи в гостинице, где я обычно останавливалась, не оказалось свободных мест. Я проверила еще две-три, но все безуспешно. Взяв такси, я объехала весь город, но все напрасно. В конце концов водитель предложил мне переночевать в его машине в гараже, я согласилась. Он тут же передумал: наверняка его жена позволит мне переночевать в комнате их дочери, которая уехала на каникулы в лагерь. Я последовала за ним, но не по легкомыслию, а с доверием. И в самом деле, улыбающаяся молодая женщина, подкрашенная, наряженная, как на праздник, дожидалась его на огромной кровати. Утром они угостили меня кофе с молоком и не взяли ни единого су. Их любезность несказанно растрогала меня, ведь я вышла из среды, где считалось бесчестьем сделать что-либо даром. Это укрепило меня во мнении, к которому я пришла инстинктивно и от которого никогда не отказывалась: в минуты сомнения рассчитывать на выигрыш, а не на проигрыш, доверять людям и обстоятельствам, а не заслоняться от них.

Самое большое удовольствие доставляли мне прогулки в автомобиле. Два или три раза Панье отвозил меня в Тур. Он показал мне собор Шартра, замок Шомон. Он был освобожден в феврале 1931 года, на две или три недели раньше Сартра. Ему захотелось проехать по всей Франции, чтобы повидать кузенов и друзей. Он предложил мне поехать с ним. Путешествие на автомобиле, настоящее путешествие, первое в моей жизни! Я сразу загорелась. И как же я была рада провести десять дней наедине с Панье! Мне нравилось беседовать с ним, нравилось его присутствие, нравилось смотреть на все вместе с ним.

Случилось так, что за два дня до моего отъезда в Париж приехал Эрбо и сообщил, что проведет в Париже две недели без своей жены: у него будет время встретиться со мной. Долгое время наши отношения пронизывала двусмысленность: он не стремился узнать, кем был для меня Сартр, я не хотела поведать ему об этом; двумя месяцами ранее он нашел в моей комнате письмо, которое открыло ему глаза на наши отношения с Сартром. Он посмеялся, но был рассержен, хотя и не скрывал от меня горячего интереса, с каким относился к девушке из Кутанса. Он поставил передо мной ультиматум: если, вместо того чтобы воспользоваться его присутствием в Париже, я уеду с Панье, он никогда больше со мной не увидится. Я возражала, что не могу обмануть Панье. «Можете», — говорил Эрбо. «Не могу», — отвечала я. Что ж, в таком случае он порывал со мной. Мы пошли в кино, я горько плакала, повторяя: «Я обещала». Такое упрямство, говорил он впоследствии Сартру, приводило его в отчаяние, он предпочел бы откровенное признание: «Я хочу посмотреть страну». Но, по правде говоря, я была искренна; мне всегда казалось, что, за исключением чрезвычайных обстоятельств, отказ от совместных планов наносит оскорбление дружбе, а я всей душой хотела сохранить дружбу с Панье; в этом и заключалась суть дела: теперь я предпочитала ее в ущерб дружбе с Эрбо. Панье был более близок Сартру, а значит, и более близок мне; обстоятельства, ограничивая нашу близость, обещали ей нескончаемое обогащение; Эрбо же, напротив, и он знал об этом, уже не играл никакой роли в моей жизни. Он принадлежал прошлому, и я жертвовала им ради будущего. Я простилась с ним со слезами. И это тоже рассердило его, и я его понимаю, поскольку мое безудержное отчаяние превращало в роковую неизбежность выбор, который в действительности исходил от меня.

Над Морваном лил дождь, но для радости мне довольно было повторять: мы едем, уже поехали! В Аваллоне обед в гостинице «Пост» утомил меня. На следующее утро мы посетили церковь в Бру; я была растрогана мраморными надгробиями и усилиями тех, кто поддерживал в порядке могилы; никто не заставлял меня восторгаться «скульптурным витражом», обработанным не лучше, чем камни церкви Сен-Маклу. В Лионе Панье пошел на встречу с друзьями, а я отправилась к старшей из моих кузин, Сирмионе, которая вышла замуж за студента-медика; с нами обедали двое или трое ее братьев; за столом прислуживала дурочка сирота, они все мучили ее. Еще больше, чем в раннем детстве, они удивили меня. На основании того, что я путешествовала с мужчиной, они предположили, будто ни один порок не представляет для меня тайны, грубость их шуток привела меня в изумление; на десерт они предложили мне то, что именовали «гренобльским орехом»: скорлупу ореха, заключавшую в себе презерватив; они так громко хохотали, что избавили меня от необходимости скрывать свое смущение. Затем они показали мне Лион во всех подробностях. А мой кузен Шарль пригласил меня на свою маленькую фабрику по изготовлению патронов для электрических ламп. Это было мое первое знакомство с работой, поразившее меня в самое сердце. Средь бела дня в мастерской царила темнота, дышать там приходилось воздухом, наполненным металлической пылью. Женщины сидели перед крутящимся металлическим щитом, который регулярно просверливался; в ящике, стоявшем прямо на полу, они брали латунный цилиндр и ставили его в дыру, передвигаемую щитом. Бесконечно, в быстром ритме рука работницы двигалась от ящика к щиту, в течение какого времени? В течение восьми часов при этой жаре и этом запахе, без передышки, они были прикованы к ужасному однообразию этого кругового движения. Восемь часов, каждый день. «Ты слишком много выпила за обедом», — весело заметил кузен, увидев, как слезы выступают у меня на глазах.

Проезжая по Центральному массиву, я впервые увидела огромные снежные просторы. Панье направлялся в Тюль и высадил меня в Юзерше. Я решительно возвращалась к своему прошлому. Ночевала я в гостинице «Леонард», в одном из тех мест, которое прежде мне казалось необитаемым, если не считать тех, кто непосредственно связан с землей: крестьян, коммивояжеров. Мне там очень понравилось. Когда Панье заехал за мной, мне вспомнилось удивление Пруста, когда первые его прогулки в автомобиле смешали «сторону Германтов» и «сторону Свана». За полдня мы посетили места, казавшиеся мне далекими друг от друга: замок Тюренн, церковь Больё и Рокамадур, о котором мне с восторгом рассказывали все мое детство и ни разу не отвезли туда. Я упивалась пейзажами. И сделала для себя великое открытие, увидев Прованс. Когда я была маленькой, мое любопытство сильно возбуждало то, что рассказывали о Юге. Что может быть красивого, если нет деревьев? — задавалась я вопросом. В окрестностях Юзеса, вокруг Пон-дю-Гар не было деревьев, и было очень красиво. Мне нравились сухость и запах пустошей, понравилась обнаженность Камарга, когда мы спустились к Сент-Мари. Эг-Морт взволновал меня не меньше, чем в описаниях Барреса, и мы долго оставались у подножия крепостных стен, вслушиваясь в безмолвие ночи. Впервые я спала под противомоскитной сеткой. Впервые, поднимаясь к Арлю, я увидела ряды кипарисов, склонившихся под порывами мистраля, и узнала истинный цвет оливковых деревьев. Впервые ветер свистел над Бо, когда я туда прибыла под вечер; в долине мерцали огни; огонь потрескивал в камине гостиницы «Ла Рен Жанн», где мы были единственными постояльцами; ужинали мы за маленьким столиком возле очага и пили вино, название которого я до сих пор помню: «Мас де ла дам». Впервые я гуляла по Авиньону: на обед мы ели фрукты и пироги в саду над Роной, на солнце под сияющими небесами. На следующий день в Париже моросил дождь; Эрбо прислал мне коротенькое злое письмо, в котором окончательно прощался со мной. Мадам Лемэр задавалась вопросом, права ли я была, не уступив ему; Сартр злился на военных, отпустивших его позже, чем он рассчитывал. И как странно было после десяти дней полнейшего согласия очутиться на отдаленном расстоянии от Панье, показавшемся мне огромным! Даже у счастья бывают порой свои осложнения, свои темные пятна; зародилось сожаление: таков был урок этого возвращения.

В девятнадцать лет, несмотря на неведение и неосведомленность, я искренне хотела писать; я ощущала себя в изгнании, и единственным способом избежать одиночества была возможность проявить себя. Теперь я уже не испытывала ни малейшей нужды выразить себя. Книга — это так или иначе призыв: к кому взывать и о чем? Я была полностью удовлетворена. Мои эмоции, мои радости и удовольствия непрерывно устремляли меня к будущему, их пылкость переполняла меня. Перед лицом обстоятельств и людей мне не хватало той дистанции, которая позволяет составить о них мнение, говорить о них; не в силах ничем пожертвовать, а следовательно, и сделать выбор, я погружалась в хаотичное и упоительное бурление. Правда, от моего прошлого меня отделяло достаточное расстояние, но возвращаться к нему не хотелось. Оно не внушало ни сожалений, которые побуждали бы меня воскресить его, ни озлобленности, которая требует сведения счетов; моему безразличию соответствовало только молчание.

Между тем я помнила о своих прежних решениях, и Сартр не давал мне забыть о них; я собиралась начать писать роман. Я садилась на один из своих оранжевых стульев, вдыхала запах керосинки и в задумчивости созерцала пустой лист бумаги: я не знала, о чем рассказывать. Создать произведение — это в любом случае означает позволить увидеть мир, а меня его первозданная сила подавляла, и я ничего в нем не видела: мне нечего было показывать. Я могла преодолеть это, лишь копируя его образы, предложенные другими писателями; не признаваясь себе в этом, я подражала. Эхо всегда прискорбно. Почему я брала за образец «Большого Мольна» и «Пыль»? Я любила эти книги. Мне хотелось, чтобы литература отстранялась от человека: они удовлетворили меня, увлекая к чудесному. Жак, Эрбо одобряли мое пристрастие к такого рода сублимации, ибо сами охотно прибегали к ней. Сартру претило любое трюкачество, хотя он изо дня в день увлекался вместе со мной мифами, и в его текстах выдумка, легенда все еще играли большую роль. Во всяком случае он безуспешно побуждал меня к искренности: для меня тогда не существовало другого способа быть искренней, как молчать. И я принялась сочинять историю, позаимствовавшую у Алена-Фурнье и Розамонд Леман чуточку их волшебства. Не обошлось там и без старого замка, большого парка и маленькой девочки, жившей подле печального и молчаливого отца; однажды она встретила на дороге трех прекрасных молодых людей, проводивших каникулы в соседнем поместье. Осознав, что ей восемнадцать лет, она пожелала свободно пуститься в путь и посмотреть мир. Ей удалось отправиться в Париж; там она встретила молодую женщину, похожую на Стефу, и женщину более зрелого возраста, похожую на мадам Лемэр; ей предстояло пережить поэтические приключения, только я не представляла себе какие, и на третьей главе я остановилась. У меня появилось смутное понимание, что чудесное мне не удается. Однако это не помешало мне еще долгое время упорствовать. От той поры у меня сохранилась частичка «Делли», весьма ощущавшаяся в первых набросках моих романов.

Работала я без убежденности; то мне казалось, что я исполняю некую повинность, а то, будто я занимаюсь пародированием. Во всяком случае, спешить не стоило. В данный момент я была счастлива, и этого казалось достаточно. Хотя нет, этого было недостаточно. Это было совсем не то, чего я от себя ожидала. Дневника я больше не вела, однако мне все еще случалось занести в блокнот несколько слов. «Я не могу просто жить и смириться с тем, что моя жизнь ничему не служит», — писала я весной 1930 года; и немного позже, в июне: «Я утратила свою гордость и вместе с тем утратила все». Мне случалось жить в противоречии с моим окружением, но никогда в противоречии с самой собой; за эти восемнадцать месяцев я поняла, что можно не хотеть того, чего хочется, и какое тяжелое чувство порождает такая нерешительность. Я, не переставая, с воодушевлением предавалась всем благам мира; но между тем, думала я, они отвлекают меня от моего призвания: тем самым я предаю себя и могу погубить. Этот конфликт я воспринимала трагически, по крайней мере, иногда. Сегодня я думаю, что это ерунда, но в ту пору я всему придавала огромное значение.

Что же я ставила себе в упрек? В первую очередь легкость своей жизни; поначалу она опьяняла меня, но вскоре меня охватило некое уныние. Прилежную ученицу во мне возмущали столь неразумные прогулы уроков. Мое беспорядочное чтение было всего лишь развлечением и никуда меня не вело. Моей единственной работой было писать: я писала, не зная, что писать, а Сартр настоятельно побуждал меня к этому. Множеству молодых людей, девушкам и юношам, в надежде на успех с отвагой овладевавшим знаниями, знакомо такого рода разочарование; прилагаемые усилия, освоение, ежедневное преодоление самого себя доставляют высочайшее, небывалое удовлетворение; по сравнению с этим пассивное наслаждение праздностью кажется пресным, а часы, заполненные самым блистательным образом, — неоправданными.

К тому же я не оправилась от удара, нанесенного мне столкновением с дружками; чтобы хоть отчасти обрести снова гордость, мне требовалось что-то сделать, и причем хорошо, а я предавалась лени. Мое безделье утверждало во мне сознание собственной посредственности. Решительно, я пасовала. Возможно, никому не бывает просто научиться сосуществовать с другим, я никогда не была на это способна. Я возносилась или погибала. Покоренная Зазой, я ощутила приниженность; теперь повторялась такая же точно история, только низверглась я с еще большей высоты, и моя вера в себя была развеяна с еще большей жестокостью. В обоих случаях я сохраняла ясность сознания; завороженная другим, я забывалась до такой степени, что не оставалось никого, чтобы сказать себе: я — ничто. Тем не менее временами этот голос пробуждался, и тогда я понимала, что перестала существовать самостоятельно и живу как дармоед. Когда я поссорилась с Эрбо, он обвинил меня в предательстве индивидуализма, за который когда-то я снискала его уважение, и мне пришлось признать его правоту. Но гораздо более ощутимо для меня было то, что сам Сартр беспокоился: «Но раньше, Кастор, вы так много всего думали», — с удивлением говорил он. И еще говорил: «Остерегайтесь, как бы не превратиться в домашнюю хозяйку». Разумеется, опасность превратиться в домоседку мне не угрожала, однако он сравнивал меня с героинями Мередита, которые, вступив в борьбу за свою независимость, в конечном счете довольствовались ролью спутницы мужчины. Я сердилась на себя за то, что разочаровала его. Да, когда-то я справедливо опасалась счастья. В каком бы обличье оно ни выступало, для меня возникала угроза сдачи всех позиций. Встретив Сартра, я решила, что все получится; рядом с ним я непременно смогу реализовать себя. Теперь я говорила себе, что ждать спасения от кого-то, кроме себя, это самый верный способ идти навстречу своей гибели.

Но откуда все-таки эти угрызения, эти страхи? Разумеется, я не была активисткой феминизма, у меня не было никакой теории, касающейся прав и обязанностей женщины. Точно так же, как прежде, я отказывалась от определения меня как «девочки», теперь я не мыслила себя как «женщина»: я была сама собой. И именно в таком качестве я ощущала свою вину. Идея спасения пережила во мне утрату Бога, и важнейшим моим убеждением было то, что свое спасение каждый должен обеспечивать себе сам. Мучившее меня противоречие было не социального порядка, а морального и чуть ли не религиозного. Согласиться жить как существо второстепенное, как существо «относительное» означало бы для меня быть униженной в качестве человеческого существа; все мое прошлое восставало против такого унижения[14].

Я ощутила бы его с меньшей остротой, если бы не претерпела иного, более мучительного, проистекавшего не из-за моих взаимоотношений с другим, а в результате внутреннего расхождения. Я с восторгом перестала быть чистым разумом; когда сердце, голова и плоть в полном согласии, претворение — настоящий праздник. Поначалу я познала только радость: это соответствовало моему оптимизму и успокаивало мое достоинство. Но вскоре обстоятельства заставили меня сделать открытие, которое я с тревогой предчувствовала в двадцать лет: необходимость. Я о ней не ведала и внезапно я стала ее добычей: я не знала ни голода, ни жажды, ни сна. Вдали от Сартра я проводила целые дни и недели; по воскресеньям в Туре мы были слишком несмелыми, чтобы средь бела дня подняться в гостиничный номер; к тому же я была против, чтобы любовь становилась заранее согласованным действием: мне хотелось, чтобы она была свободной, а не обдуманной. Я не допускала возможности ни уступать против своей воли желаниям, ни хладнокровно организовывать свои удовольствия. Любовная радость должна быть столь же неизбежной и столь же неожиданной, как морская зыбь, как цветение персикового дерева, я не могла бы объяснить почему, но меня пугала мысль о разности эмоций моего тела и моих решений. И вот этот разлад совершился. У моего тела имелись свои прихоти, и я не способна была их сдерживать; их напор преодолевал мою оборону. Я обнаружила, что сожаление, достигая плоти, становится не только тоской, но мукой, которая от самых корней волос до ступней ног облачала мою кожу в отравленную тунику. Я терпеть не могла страдать; я ненавидела свое соучастие с тем страданием, которое рождалось в моей крови, и доходило до того, что ненавидела даже биение крови в своих венах. По утрам в метро, еще не очнувшись от сна, я задавалась вопросом, глядя на людей: «Знакома ли им эта пытка? Как случилось, что ни в одной книге никогда не описывалась ее жестокость?» Мало-помалу туника распадалась, и мои веки ощущали свежесть воздуха. Однако вечером наваждение опять пробуждалось, мурашки бегали по моим губам; зеркало посылало мне отражение моего цветущего здоровья, а тайная боль разъедала мои кости.

Боль постыдная. Я отринула свое пуританское воспитание ровно настолько, чтобы иметь возможность без стеснения радоваться своему телу, но недостаточно, чтобы согласиться с тем, что оно доставляет мне неудобства; изголодавшееся, молящее, стонущее, оно вызывало у меня отвращение. Я вынуждена была принять истину, которую с отроческих лет пыталась скрыть: его потребности не считались с моей волей. В горячке жестов и действий, которые связывали меня с избранным мною мужчиной, я узнавала порывы моего сердца и свою свободу; однако мои одинокие томления мог вызвать кто угодно; ночью в поезде Тур-Париж безвестная рука, коснувшаяся моей ноги, могла пробудить волнение, переполнявшее меня досадой. О таких постыдных минутах я молчала; теперь, когда я обо всем собралась рассказать, это умолчание представляется мне пробным камнем: если я не решалась в них признаться, значит, они были непристойны. Из-за молчания, на которое меня обрекало мое тело, вместо связующего звена оно становилось препятствием, и я испытывала жгучую обиду на него.

И тем не менее в моем распоряжении был целый набор моральных принципов, поощрявших меня с легкостью принять сексуальность: мой опыт опровергал их. Я была чересчур искренней материалисткой и не могла, подобно Алену и его ученикам, разделять тело и дух: на мой взгляд, дух неотделим от тела, и мое тело полностью компрометировало меня. Я, скорее, готова была принять клоделевские сублимации, в особенности натуралистический оптимизм, который стремится примирить разум и животное начало человека; но дело в том, что у меня такого примирения не происходило, мой разум не приноравливался к потребности, ее тирании. Благодаря своей плоти я обнаружила, что человечество окружает не спокойный свет добра, а ему ведомы безмолвные, бесполезные, немилосердные муки беззащитных животных. Земля должна была являть страшный лик, если по временам меня пронзали столь мрачные озарения.

Этот ад я познала однажды извне, его вид ужаснул меня, поскольку я не была к нему подготовлена. Как-то августовским днем в Сент-Радегонде я читала на берегу того заросшего кустарником островка, о котором рассказывала; вдруг сзади я услышала странный шум: похрустывали ветки, доносилось похожее на хрип прерывистое дыхание какого-то зверя; я обернулась: мужчина, бродяга, лежа в кустарнике и пристально глядя на меня, мастурбировал. Я в панике убежала. Какое жестокое отчаяние в этом одиноком утолении! Еще долгое время воспоминание об этом преследовало меня.

Мысль о том, что я разделяю общую для всех судьбу, нисколько не утешала меня; быть осужденной в глубине своего существа претерпевать, а не повелевать — это оскорбляло мою гордость. Мне трудно было определить, какой упрек из тех, что я выдвигала против себя, был самым важным: наверняка все они подкрепляли друг друга. Я с большей легкостью примирилась бы с неповиновением своего тела, если бы в целом была довольна собой, и мой интеллектуальный паразитизм меньше тревожил бы меня, если бы я не ощущала, как моя свобода увязает в моей плоти. Однако мои жгучие наваждения, ничтожество моих занятий, сдача позиций в пользу другого — все способствовало появлению у меня упадочнического чувства виновности. Оно слишком глубоко засело, чтобы я могла надеяться освободиться от него с помощью уловок. Я не собираюсь подтасовывать свои чувства, поступками и словами притворно изображать свободу, которой у меня не было. Не возлагала я свои надежды и на внезапное преображение. Я знала, нельзя простым усилием воли вернуть веру в себя, воскресить уснувшие стремления, вновь обрести подлинную независимость. Моя мораль требовала, чтобы я оставалась в центре собственной жизни, в то время как невольно я отдавала предпочтение не своему, а другому существованию, и чтобы снова обрести равновесие, понадобится длительная работа, это я понимала.

Между тем вскоре мне предстояло за нее взяться, и такая перспектива меня успокаивала. Счастливое состояние, в котором я пребывала, было непрочным, поскольку Сартр собирался уехать в Японию. Я тоже решила отправиться в чужие края. Я написала Фернану, чтобы узнать, не может ли он найти мне работу в Мадриде: нет. Но месье Пуарье, директор лицея, рассказал мне об институте, который создавался в Марокко, а Банди предложил должность в Будапештском университете. Какое изгнание! Какой разрыв! Тогда-то уж мне придется взять себя в руки. Мне не грозила опасность окончательно почить в лоне безмятежности. Мало того, было бы даже непростительно не воспользоваться возможностями, которых завтра у меня не будет. Таким образом, будущее сулило мне оправдание, но платила я за него дорого. Я была еще достаточно молода, чтобы понимать разницу между двумя годами и вечностью; эта пропасть у горизонта пугала меня не меньше, чем смерть, и я не решалась заглядывать ей в лицо. Словом, я задаюсь вопросом, какова была истинная причина моего смятения: действительно ли я до такой степени горевала, что, будучи увлечена счастьем, боялась, что оно меня отторгнет? Во всяком случае, сожаление и страх, не ослабляя друг друга, одолевали меня вместе. Я не сопротивлялась, подчиняясь ритму, который с раннего детства определял почти всю мою жизнь. Неделями я пребывала в эйфории; потом в течение нескольких часов налетевший смерч опустошал меня, сокрушая все. Чтобы вернее оправдать свое отчаяние, я скатывалась в пучину смерти, бесконечности, небытия. Я никогда не знала, скоро ли прояснится небо, пробуждаюсь ли я от кошмара или вновь погружаюсь в нескончаемый сладостный сон.

Такие приступы у меня случались нечасто, обычно я редко обращалась к себе: слишком меня занимало все остальное. И все-таки моя неприкаянность окрашивала немалое число моих опытов. В частности, мне довелось узнать, какие двойственные чувства может вызывать другой, когда сомневаешься в себе.

Время от времени Сартр все еще встречался с молодой женщиной, к которой он был очень привязан, мы называли ее Камиллой. Он всегда наделял яркими красками людей и вещи, о которых рассказывал, и ее портрет, который он нарисовал мне, казался очень привлекательным. Эрбо ее знал и с шутливой симпатией давал понять, что это поразительная особа. Панье не любил ее, но ей удалось удивить его. Она была всего лет на пять старше меня и, похоже, во многих отношениях превосходила меня. Такая мысль не доставляла мне ни малейшего удовольствия.

Существуя для меня на расстоянии, она приобретала отблеск какой-то героини романа. Она была красива: густые светлые волосы, голубые глаза, тончайшая кожа, соблазнительная фигура, безупречные щиколотки и запястья. У ее отца в Тулузе была аптека. Она была единственной дочерью, но мать удочерила очень хорошенькую маленькую цыганочку: Зина стала неизменной спутницей Камиллы, ее соучастницей и даже с удовольствием считала себя ее рабыней. Камилла не слишком усердно посещала занятия в лицее, затем кое-какие лекции в университете, но зато много читала. Отец научил ее любить Мишле, Жорж Санд, Бальзака, Диккенса, заинтересовал ее историей Тулузы, катаров, Гастона Феба. Она создала себе маленький пантеон, основными божествами которого были Люцифер, Синяя Борода, Педро Жестокий, Чезаре Борджа, Людовик XI; однако прежде всего она поклонялась собственной персоне. Она восторгалась единством красоты и ума и тем, что и то и другое у нее отличалось столь редкостным качеством. Она предназначала себя исключительной судьбе. Для начала она устремилась к галантным приключениям. Еще в раннем возрасте ее терпеливо растлевал друг семьи. В восемнадцать лет она начала посещать элегантные дома свиданий; нежно поцеловав на ночь мать, которую очень любила, она притворялась, будто идет спать, и исчезала вместе с Зиной. У той начало было трудным; ее упорная девственность приводила в смущение любителей, ведь все они были добропорядочными господами; в конце концов Камилла лишила ее этой добродетели, ставшей обузой. Иногда они работали вместе, но Зина, далеко не столь блистательная, как Камилла, действовала обычно в более скромных кругах. Камилла отличалась острым чутьем на мизансцены; дожидаясь клиента в отведенном ей салоне, она стояла перед камином обнаженная, с распущенными длинными волосами и читала Мишле или, позже, Ницше. Ее образованность, ее ухищрения и самоуверенность приводили в восхищение нотариусов и адвокатов, и от восторга они плакали на подушке. Некоторые завязывали с ней отношения, осыпали ее подарками, брали в путешествия. Одевалась она роскошно, вдохновляясь скорее не модой, а картинами, которые любила; ее комната походила на оперную декорацию. Она устраивала празднества в подвале, который, в зависимости от обстоятельств, преображала во дворец эпохи Возрождения или в средневековый замок. Эрбо, нарядившись в пеплум, принимал там участие в римской оргии; Камилла возглавляла праздник, одетая патрицианкой периода упадка, она полулежала на возвышении, а Зина сидела у ее ног. Они изобретали множество разных забав; спрятав волосы под париками, они набрасывали на себя лохмотья и шли просить милостыню возле собора. Между тем Камилла обожала разгул великих страстей и стремилась предаться им. Она влюбилась в Конрада Фейдта, затем в Шарля Дюллена, увидев его в роли Людовика XI в спектакле «Чудо волков». Иногда ее пленяло какое-то лицо из плоти и крови, иногда чьи-то длинные бледные руки; она этого не показывала, но по ночам ходила смотреть на окна избранника, с дрожью прикасаясь к ограде его виллы: но ни в коем случае ему не следовало вмешиваться в ее страдания. Любовь-страсть представлялась ей занятием в высшей степени уединенным.

Ей было двадцать два года, Сартру — девятнадцать, когда они встретились в селении Перигор на похоронах одной общей родственницы. На Сартре был мешковатый черный костюм, а на голове — шляпа, принадлежащая его отчиму, которая сползала ему на глаза; скука омрачала его лицо, придавая ему вызывающее уродство. Камилла влюбилась с первого взгляда: «Это Мирабо», — подумала она; что же касается ее, то под черными шелками ее красота казалась немного безумной, и она без труда заинтересовала Сартра. Расстались они лишь через четыре дня, отозванные обеспокоенными семьями. Камиллу тогда содержал сын богатого торговца калориферами, и она собиралась за него замуж; но перспектива стать пристойной буржуазной дамой привлекала ее не больше, чем возможность остаться шлюхой. Сартр убедил ее, что только он может спасти ее от провинциальной посредственности; он призывал ее положиться на собственный разум, просвещаться, писать: он поможет ей проложить свой путь. Она с готовностью ухватилась за этот шанс. Они обменялись письмами, она подписывалась Растиньяк, он — Вотрен; она отправила ему первые свои литературные наброски, которые он критиковал, ловко дозируя правду и снисходительность. Он изложил ей свои мысли относительно жизни и посоветовал читать Стендаля, Достоевского, Ницше. Тем временем он по мелочи собирал нужную сумму, позволившую ему через полгода предпринять путешествие в Тулузу; примерно около двух лет он иногда возвращался туда. За отсутствием денег его пребывания были короткими и проходили согласно заведенным правилам, почти неизменным. Около полуночи он вставал на тротуаре напротив аптеки и дожидался, пока в определенном окне не загорится свет; это означало, что Камилла уложила спать и поцеловала мать, и тогда Зина спускалась открыть ему дверь. Как только начинало светать, он покидал комнату Камиллы. А у нее была привычка вставать с постели после полудня; затем она занималась своими делами, и он не видел ее до самого вечера. Он не привык спать посреди дня и зачастую из экономии даже не снимал номер в гостинице; Сартр дремал на скамейках в общественном саду или в кино; на третью, на четвертую ночь он падал от усталости. «Ну хорошо, спи, а я почитаю Ницше», — с презрением говорила Камилла, и когда он открывал глаза, она вслух читала ему пассаж из «Заратустры» о власти тела над волей. У них было много других поводов для ссоры, поскольку, ожидая, что она станет Жорж Санд, Камилла ничего не изменила в своем образе жизни. Впрочем, она сама умудрялась затевать споры: от любви она ожидала величайших щемящих разрывов с последующими пылкими примирениями.

На втором году их связи две недели она провела в Париже и на балу в Эколь Нормаль произвела сильное впечатление. Чтобы достойно принять ее, Сартр занимал у кого только можно, и все-таки его средства были весьма ограниченны; посредственность гостиницы, ресторанов, танцевальных залов, куда он водил ее, разочаровала Камиллу. Впрочем, Париж ей не понравился. Сартру удалось найти для нее место в писчебумажном магазине; однако у нее не было ни малейшего желания продавать почтовые открытки. Она уехала обратно в Тулузу. В начале лета по не совсем ясным причинам они разорвали отношения.

Через восемнадцать месяцев, в начале 1929 года, он получил от нее письмо, где она предлагала ему встретиться, и он согласился. В прошлом году Камилла снова приехала в Париж с богатым содержателем, которого она называла «просвещенным любителем» по причине его пристрастия к изящным искусствам. Поскольку после «Чуда волков» Дюллен стал одним из любимых ее героев, она пошла в «Ателье» посмотреть его в «Птицах». В своих самых великолепных нарядах она уселась в первом ряду и подчеркнуто пожирала его глазами. Так продолжалось несколько вечеров кряду, и в конце концов она добилась встречи. Дюллен не остался безучастен к ее обожанию и в конечном счете поселил ее вместе с Зиной на первом этаже дома на улице Габриэль; но время от времени одну-две недели она все-таки проводила в Тулузе с «просвещенным любителем», искупавшим свой преклонный возраст безграничной щедростью, а предлогом ей служили ее родители. Дюллен не придавал этому большого значения, поскольку сам жил с собственной женой. Такая ситуация не устраивала Камиллу, к тому же Париж наводил на нее тоску; ей хотелось привнести в свою жизнь страсть, и, вспомнив пыл своих ссор с Сартром, она снова обратилась к нему. Он нашел ее изменившейся, более зрелой, освободившейся от своего провинциализма. Дюллен развил ее вкус, она приобщилась ко «всему Парижу» и приобрела манеры. Она посещала курсы школы «Ателье» и принимала участие в спектаклях, однако не чувствовала в себе призвания актрисы; она всегда будет отказываться играть персонажей, в которых не узнавала себя: Агриппина — ладно, но Юния — никогда. Впрочем, работа исполнителя — второстепенна, она желала творить сама. Камилла остановилась на амбициозном решении: она станет писать пьесы, в которых будет создавать себе роли в соответствии со своими достоинствами. А пока она обдумывала роман и делала наброски новелл, которые собиралась назвать «Дьявольские истории». Словом, она окончательно провозглашала себя Люцифером. Свою верность ему она доказывала рассчитанным на эффект беспутством. Она много пила. Однажды она вышла на сцену мертвецки пьяная и с громким смехом сорвала парик с главного исполнителя; в другой раз покинула подмостки на четвереньках с задранными юбками. Дюллен вынес ей выговор, который был вывешен на доске объявлений. Ночами она вместе с Зиной бродила по Монмартру, и однажды они привели на улицу Габриэль двух сутенеров, которые утром унесли их белье и серебро, пинками заставив их умерить свои протесты. Несмотря на такое разнообразие, Камилла находила свою жизнь слишком пресной; она не встретила никого, кто соответствовал бы ее планке, и ровней себе считала только мертвых: Ницше, Дюрера, на которого — судя по одному из его автопортретов — она была очень похожа, и Эмилию Бронте, которую она только что для себя открыла. Она назначала им ночные свидания, говорила с ними, и они некоторым образом отвечали ей. Когда она рассказывала о своих загробных отношениях, Сартр слушал ее без особого интереса. Зато она забавляла его, раскрывая интриги театрального мира, изображая Ленормана, Стива Пассёра; она излагала ему идеи Дюллена относительно мизансцен и расхваливала испанские пьесы, которых он не знал. Она повела его в «Ателье» посмотреть «Вольпоне» и обратила его внимание на то, что когда Дюллен говорил: «Мое сокровище, вот оно!» — то поворачивался к ней. Но если Сартру доставляли удовольствие эти встречи, то возобновлять былую страсть у него не было ни малейшего желания. Камилла была разочарована, их отношения прекратились. В то время, когда Сартр проходил военную службу, с ней его уже связывали весьма непрочные дружеские отношения.

Эта история, о которой я поведала лишь в общих чертах, изобиловала пикантными эпизодами; с тех пор я сообразила, что она заключала в себе также много пробелов и что Камилла наверняка не раз искажала истину. Неважно: я на это попалась. Нормы правдивости, имевшие место в прежней моей среде, больше не годились, и я не позаботилась отыскать новые. Я не обладала в достаточной мере критическим чутьем. Моим первым порывом было верить, и в общем-то я этого придерживалась.

Поэтому я принимала Камиллу такой, какой представлял мне ее Сартр. Она что-то для него значила, и он слегка поддавался стремлению, свойственному большинству молодых людей, приукрашивать свое прошлое: он говорил мне о ней с жаром, похожим на восхищение. Нередко, чтобы встряхнуть мою леность, он ставил ее мне в пример: она писала ночи напролет, она изо всех сил старалась что-то сделать из своей жизни, и она в этом преуспевает. Я говорила себе, что у нее больше сходства с ним, чем у меня, поскольку и она тоже прежде всего делала ставку на свое будущее творчество; возможно — несмотря на нашу близость и наше согласие — он ценил ее больше, чем меня; возможно, она действительно достойна большего уважения. Я не волновалась бы так по ее поводу, если бы меня не терзала ревность.

Мне было трудно ее судить. Легкость, с какой она пользовалась своим телом, шокировала меня, но надо ли было порицать ее непринужденность или мое пуританство? Инстинктивно мое сердце, моя плоть осуждали ее, но разум мой оспаривал этот вердикт: быть может, мне следовало истолковать это как знак собственной неполноценности. Ах, до чего неприятно сомневаться в своей искренности! Предъявляя обвинения Камилле, я сама вызывала подозрение, ибо винить ее было для меня чересчур большой радостью. Я увязала в своих колебаниях, не решаясь откровенно ни объявить ее виновной, ни оправдать, ни превозносить свою показную добродетель, ни отказываться от нее.

По крайней мере, в ее поведении было слабое место, бросавшееся мне в глаза. Ложиться в постель с мужчиной, которого не любишь — такого опыта у меня не было, и я не могла выносить суждений, зато я знала, что значит улыбаться людям, которых презираешь; я упорно боролась, чтобы мне не пришлось подчиняться такого рода проституции. Камилла вместе с Зиной и Сартром насмехалась над теми, кого называла «плевками», однако льстила им, разговаривала с ними. Чтобы согласиться на такое унижение, а главное, на скуку, она должна была быть менее непримиримой и гораздо более покорной, чем тот образ, о котором слагались легенды.

Да, в этом вопросе я побеждала, но неубедительно: если она претерпевала столь тяжкие обязанности, от которых я сумела защититься, то взамен, и это было гораздо важнее, она сохранила свою самостоятельность, которой я пожертвовала, за что и укоряла себя. Однако я не могла оставить за ней такое преимущество без спора; она избежала зависимости, лишь отказавшись от любви, а я считала увечьем неспособность любить. Какой бы блистательной ни была Камилла, я не сомневалась, что Сартр превосходил ее во всем; согласно моей логике, она должна была бы предпочесть его в ущерб своему комфорту, своим удовольствиям, себе самой. В силе, которую давала ей ее бесчувственность, я видела также и слабость. Несмотря на все эти ограничения, мне было очень трудно противостоять ее образу. Эта прекрасная женщина с богатым опытом уже проложила себе дорогу в мире театра, литературы и искусства, она начала свою писательскую карьеру: ее удачи и заслуги подавляли меня. Я же находила прибежище в будущем, давала себе клятвы: я тоже буду писать, я что-то сделаю, мне только нужно немного времени. Мне казалось, что время работает на меня. Но пока, без всякого сомнения, она одерживала верх.

Мне хотелось ее увидеть. Она играла в «Ателье» в новом спектакле «Пачули»; произведение молодого неизвестного автора по имени Салакру; во втором акте она была танцовщицей в баре, в третьем — фигуранткой в каком-то театре. Когда занавес поднялся во второй раз, я впилась глазами в сцену; их было трое, взобравшихся на табуреты, брюнетка и две блондинки, у одной из которых был довольно красивый профиль, надменный и жесткий. Я плохо слушала пьесу, обдумывая историю Камиллы и пытаясь сопоставить эти решительные черты с неясными, расплывчатыми контурами, которые до тех пор ее имя вызывало в моем воображении. Когда наступил антракт, операция была почти закончена: Камилла обрела свое лицо. Занавес поднялся снова; женщины находились там, все трое блондинки в кринолинах, и Камилла совершенно точно была указана в программе как «первая фигурантка»: та, что говорит вначале. Я была разочарована: актриса с резко очерченным профилем оказалась не Камиллой, Камиллу скрывал от меня парик брюнетки. Теперь я ее видела: ее восхитительные волосы, голубые глаза, кожу, запястья; и она никак не соответствовала тому, что я о ней знала. Под гроздьями светлых локонов — круглое, почти детское лицо; в голосе, высоком и чересчур мелодичном, звучали детские интонации. Нет, я не могла смириться с этой большой фарфоровой куклой, тем более что я вообразила и приняла совсем иной образ: я в гневе повторяла, что Камилла должна была соответствовать ему, это лицо ей не подходило. Как совместить ее гордость, ее честолюбие, ее упорство, ее демоническую спесь со смешками, с грациозными прелестями, жеманством, свидетельницей коих я стала? Меня обманули, кто — я не знала и сердилась на всех решительно.

Чтобы прояснить это дело, существовал лишь один способ: поближе познакомиться с Камиллой. Сартр рассказывал ей обо мне, я вызывала у нее любопытство, и она пригласила меня. Как-то во второй половине дня я позвонила в дверь на улице Габриэль, Камилла открыла мне. На ней было длинное домашнее платье темно-красного шелка, накинутое на белую тунику, и множество драгоценностей: старинных, экзотических, тяжелых и звенящих; волосы закручивались вокруг головы и ниспадали на плечи средневековыми жгутиками. Я узнала ее высокий слащавый голос, но лицо выглядело не столь однозначно, как на сцене. В профиль оно действительно походило на лицо Дюрера; анфас — большие голубые глаза, притворно наивные, делали его приторным, однако оно приобретало необычайное сияние, когда Камилла улыбалась самой себе, откинув назад голову с трепещущими ноздрями.

Она пригласила меня в маленькую, кое-как меблированную, но приятную гостиную; там были книги, письменный прибор и на стенах портреты Ницше, Дюрера, Эмилии Бронте; на крохотных стульях сидели две большие куклы в школьной одежде: их звали Фридрих и Альбрехт, и Камилла говорила о них так, словно они были живыми детьми. Она непринужденно начала беседу. Описала представления Но, на которых присутствовала несколько дней назад, рассказала мне «Селестину», которую собиралась переделать и самолично поставить на сцене. Она меня заинтересовала; свои рассказы обо всем она подкрепляла очень выразительными жестами и мимикой, и я нашла ее весьма привлекательной, хотя она и вызывала у меня раздражение. Во время нашей беседы она утверждала, что женщине не составляет никакого труда заманить мужчину в свои сети: чуточку комедии, кокетства, лести, ловкости, и все будет в порядке. Я не признавала, что любовь завоевывается хитростью: например, Панье даже Камилле не удастся провести. Возможно, с презрением согласилась она, но это потому, что он лишен страсти и благородства. За разговором она играла своими браслетами, трогала серьги, посылала зеркалу нежные взгляды. Такое самолюбование казалось мне нелепым, и все-таки оно неприятно поражало меня. Я ни за что не смогла бы улыбаться своему отражению с таким самодовольством. Но потому-то Камилла и выигрывала; ее восторженное восприятие самой себя неподвластны были моей иронии; равновесие могло быть восстановлено лишь разительным самоутверждением с моей стороны.

Я долго бродила по улицам Монмартра, кружила вокруг «Ателье», пребывая во власти пренеприятнейших чувств, какие мне когда-либо доводилось испытывать и которым, думается, подходит одно определение: зависть. Камилла не позволила установиться между нами взаимности; она силой вовлекла меня в свой мир и отвела мне ничтожное место; я уже не обладала достаточной гордостью, чтобы ответить симметричным вовлечением, иначе мне пришлось бы заявить, что она всего лишь самозванка, но мнение Сартра и мое собственное препятствовали этому. Возможно, было и другое решение: отказаться от себя и предаться безоговорочному восхищению; на это я была способна, но не в отношении Камиллы. Я ощущала себя жертвой своего рода несправедливости, тем более раздражающей, что я готова была оправдать ее, поскольку неотрывно думала о ней в то время, как она обо мне уже забыла. Поднимаясь и спускаясь по лестнице Бютт[15], одержимая ее существованием, я наделяла ее большей реальностью, чем себя, и восставала против верховенства, которое сама даровала ей: именно такое противоречие превращает зависть в столь мучительную боль. Я страдала от нее в течение нескольких часов.

Потом я успокоилась, но еще долгое время испытывала по отношению к Камилле двойственное чувство: я видела ее одновременно ее глазами и моими собственными. Однажды, когда она принимала нас с Сартром, она описала нам танец, который должна была исполнять в ближайшем спектакле «Ателье»; она изображала цыганку и придумала залепить ей глаз пластырем, свое решение она оправдывала хитроумными соображениями относительно цыган, танца, театральной эстетики; это было вполне убедительно. На сцене ее туалет, грим, пластырь, а вместе с тем и ее хореография показались мне смешными; меня сопровождали моя сестра и один из ее друзей; они корчились от смеха. Как-то ближе к вечеру я пригласила Камиллу вместе с Пупеттой и Фернаном, оказавшимся проездом в Париже. Ее скрученные жгутом волосы прикрывал черный бархатный берет; из-под черного одеяния, усеянного белыми горошинами, виднелась кофта с буфами на рукавах: она напоминала, но неназойливо, некую картину эпохи Возрождения. Камилла много и с блеском говорила. После ее ухода я нахваливала ее красоту и то искусство, с каким она умела создавать особую атмосферу. «Атмосферу в основном создавали вы», — заметил Фернан с ворчливой доброжелательностью. Я была очень удивлена и стала думать, что, возможно, я сама наделяла Камиллу приводящей в смущение властью. В конце концов, я к ней привыкла, примирилась с ее достоинствами и недостатками. По мере того, как я вновь обретала самоуважение, мне удавалось избавиться от того завораживающего действия, какое поначалу она оказывала на меня.

Это медленное возвращение своих позиций началось весной 1931 года, когда мне понадобилось принять решение относительно своего ближайшего будущего.

Как-то февральским воскресным днем Сартр получил письмо, в котором его уведомляли, что в Японию отправляют другого преподавателя-ассистента. Он был крайне разочарован. С другой стороны, университет просил его заменить в последнем триместре в Гавре преподавателя философии: у того была нервная депрессия, и Сартр сохранит свой пост в следующем году. Это была удача, поскольку если уж он оставался во Франции, то хотел бы, по крайней мере, преподавать недалеко от Парижа. Сартр согласился. Таким образом, долгая разлука, которой я так опасалась, мне больше не грозила! Огромный камень упал у меня с души. Вот только вместе с тем алиби, которое сулило мне будущее, рушилось: ничто не защищало меня больше от моих угрызений. Я отыскала страницу в блокноте, нацарапанную в кафе «Дюпон» на бульваре Рошешуар однажды вечером, когда я наверняка немного выпила: «Ну вот. Я снова ни о чем не буду думать. Целая куча радостных мелких убийств (“Крик-крак” — потрескивали, умирая, стебельки льна, сгоревшие в сказке Андерсена, а маленькие дети хлопали в ладоши и кричали: “Конец, конец!”). Быть может, не стоило и жить в конечном счете. Жить ради удобного и приятного!.. Мне хотелось бы вновь научиться одиночеству: как давно я не была одна!»

Такое отчаяние, как я уже говорила, охватывало меня лишь временами, на самом деле страх одиночества пересиливал стремление к нему. Настал момент, когда я должна была попросить для себя пост: меня направили в Марсель, я была ошеломлена. Я предполагала и более мучительные ссылки, но никогда до конца в них не верила, и вдруг это случилось: 2 октября я окажусь в восьмистах километрах от Парижа. Сартр, увидев мою панику, предложил пересмотреть наши планы: если мы сочетаемся браком, мы получим двойной пост и, в общем-то, эта формальность не нанесет серьезного ущерба нашему образу жизни. Такая перспектива застала меня врасплох. До сих пор мы даже не рассматривали возможности следовать общепринятым правилам, поэтому идея сочетаться браком не приходила нам в голову. Она принципиально нас оскорбляла. По многим пунктам мы колебались, но наш анархизм был столь же ярко выражен и столь же агрессивен, как анархизм анархистов былых времен; как и им, он предписывал нам отвергать вмешательство общества в наши личные дела. Мы были против общественных установлений, потому что они способствуют отчуждению свободы, и против буржуазии, от которой они исходили: нам казалось естественным согласовывать свое поведение исключительно с нашими убеждениями. Безбрачие было для нас само собой разумеющимся. Только весьма значимые причины могли бы вынудить нас принять условности, которые мы отвергали.

Но тут как раз и появилась одна такая, поскольку мысль об отъезде в Марсель приводила меня в трепет; при таких условиях, говорил Сартр, глупо было приносить жертву ради принципов. Должна сказать, что у меня ни разу не возникало искушения дать ход его предложению. Брак вдвое приумножал семейные обязательства и все социальные тяготы. Меняя наши отношения с другими, брак неизбежно ухудшил бы те, что существовали между нами. Забота сохранить мою собственную независимость не слишком отягощала меня; мне показалось бы неестественным искать в разлуке свободу, которую, говоря по правде, я могла обрести лишь в своем сознании и в душе. Но я видела, как тяжело Сартру проститься с путешествиями, со своей свободой, своей молодостью, чтобы стать преподавателем в провинции и в конечном счете стать взрослым; встать в ряд с женатыми мужчинами стало бы для него еще одним отречением. Я знала, что он не способен таить на меня за это обиду, как знала и то, как сама я склонна к угрызениям и как ненавидела их. Элементарная осторожность не давала мне выбрать будущее, которое могло быть ими отравлено. Мне даже ничего не пришлось обдумывать, я не колебалась, не просчитывала, решение было принято само собой.

Единственная причина могла бы перевесить, чтобы убедить нас взять на себя узы, которые именуют законными: желание иметь детей; у нас такового не было. Мне часто ставили это в вину и задавали столько вопросов, что я хочу объясниться. У меня не было и нет никакого предубеждения против материнства; младенцы никогда меня не интересовали, но, немного повзрослев, я нередко восхищалась ими; я даже предполагала обзавестись своими, когда собиралась замуж за своего кузена Жака. Если теперь я отказалась от таких планов, то прежде всего потому, что мое счастье было чересчур насыщенным, чтобы меня могла прельстить какая-то новизна. Ребенок не мог упрочить связи, соединявшие меня и Сартра; у меня не было желания, чтобы существование Сартра отражалось и продолжалось в существовании кого-то другого: он был самодостаточен, и мне его было достаточно. Да и себя мне было достаточно: я вовсе не мечтала вновь обрести себя в происшедшей от меня плоти. Впрочем, я чувствовала себя столь мало похожей на своих родителей, что сыновья и дочери, которых я могла бы иметь, заведомо казались мне чужаками; мне до такой степени отвратительна была собственная семья, что и со стороны своих детей я рассчитывала встретить безразличие или враждебность. Поэтому никакой эмоциональный образ не побуждал меня к материнству. С другой стороны, оно казалось мне несовместимым с путем, на который я вступала: я знала — чтобы стать писателем, мне потребуется много времени и большая свобода. Я была не против обыгрывать трудности, но речь шла не об игре: стоял вопрос о значении и самом смысле моей жизни. Пойти на риск, подвергнув детей опасности? Для этого необходимо было, чтобы ребенок представлял в моих глазах такую же наиважнейшую суть, как некое произведение: это был не мой случай. Я рассказывала, до какой степени лет в пятнадцать Заза возмущала меня, утверждая, что иметь детей и писать книги — это равнозначно: я по-прежнему не находила ничего общего между этими двумя предназначениями. С помощью литературы, думала я, оправдывают мир, создавая его заново, в чистоте воображаемого, и вместе с тем спасают свое собственное существование; рожать — это значит понапрасну увеличивать число людей на земле, без всякого оправдания. Никто не удивляется тому, что кармелитка, сделав выбор в пользу молитвы за всех людей, отказывается производить на свет отдельных индивидов. Мое призвание точно так же не терпело никаких помех и удерживало меня от выбора любого чуждого ему пути. Да, мое начинание предписывало мне такой образ действий, которому не противоречил бы ни один из моих порывов и который у меня никогда не возникало соблазна пересмотреть. У меня не было ощущения, что я отказываюсь от материнства, оно не было моим уделом; оставаясь без ребенка, я выполняла свое естественное предназначение.

Тем временем мы пересмотрели свое соглашение, мы отказались от мысли о временном «договоре» между нами. Наше взаимное согласие стало более тесным и более требовательным, чем вначале; оно могло приспособиться к коротким расставаниям, но не к длительным одиноким странствиям. Мы не клялись друг другу в вечной верности, но отодвигали в будущее тридцатилетие наши возможные увлечения.

Я успокоилась. Марсель большой и очень красивый город, уверяли меня. Учебный год длится всего девять месяцев, поезда ходят быстро: два дня выходных, удачно подоспевший грипп, и я приеду в Париж. Так что я, не задумываясь, вовсю пользовалась этим последним триместром. Гавр не разочаровал Сартра, и я несколько раз сопровождала его туда. Я увидела много всего нового: порт с судами, доки, разводные мосты, крутые берега, бурное море. Впрочем, большую часть времени Сартр проводил в Париже. Несмотря на свои антиколониальные убеждения, мы побывали на Колониальной выставке; для Сартра это была великолепная возможность применить свою «оппозиционную эстетику»: какое уродство! И как смехотворно выглядит этот храм Ангкор из папье-маше! Но нам понравились шум и пыль, сопровождавшие толпы.

Сартр закончил «Легенду об истине», которую Низан взялся порекомендовать европейским издательствам. Отрывок был опубликован в журнале «Бифюр», которым руководил Рибмон-Дессень; занимался этим Низан, в каждом номере он коротко представлял коллег и посвятил строчку своему дружку: «Молодой философ. Готовит том деструктивной философии». Банди, находившийся тогда в Париже, с большим волнением говорил мне об этом тексте. В том же номере появился перевод «Was ist Metaphysik» Хайдеггера[16]: нас это не заинтересовало, поскольку мы ничего не поняли. Низан, в свою очередь, только что опубликовал первое свое произведение «Аден. Аравия». Особенно нам нравилось вызывающее начало: «Мне было двадцать лет. Я никому не позволю сказать, что это самое прекрасное время жизни». В целом книга пришлась нам по вкусу, но показалась скорее блестящей, чем глубокой, так как мы не обнаружили в ней искренности. С бесконечным упрямством молодости Сартр, вместо того чтобы в свете этого памфлета пересмотреть свое представление о Низане, предпочел думать, что его дружок поступился чем-то ради литературы. Он любил свою студенческую жизнь и не принял всерьез яростные нападки Низана на Эколь Нормаль; он не подумал, что смятение Низана должно было иметь глубокие корни, раз он ввязался в аденскую авантюру. В книге «Аден. Аравия» Низан восстал против заповеди Алена, отметившей наше поколение с его стремлением говорить нет; он хотел говорить да чему-то и поэтому, вернувшись из Аравии, вступил в коммунистическую партию. Принимая во внимание его дружеское отношение к Низану, Сартру было легче сгладить это расхождение, чем придать ему должное значение. Вот почему мы наслаждались мастерством Низана, не придавая особого значения тому, что он говорил.

В июне Стефа и Фернан прибыли в Париж; они ликовали, потому что после стольких волнений, борьбы и репрессий в Испании победила Республика. Стефа тяжело переносила беременность; июльским утром она поступила в акушерскую клинику «Тарнье» на улице Ассас. Фернан собрал своих друзей на террасе «Клозри де Лила». Каждый час он мчался в клинику и возвращался, понурив голову. «Пока ничего!» Его успокаивали, подбадривали, он немного отвлекался от грустных мыслей. К вечеру Стефа родила сына. Художники, журналисты, писатели разных национальностей праздновали это событие до глубокой ночи. Она останется с ребенком в Париже, а он вернется в Мадрид. Ему пришлось принять там предложение, которое ему не нравилось: он продавал радиоприемники, и у него почти не оставалось времени, чтобы писать картины, но он, однако, упорствовал; его полотна, испытавшие влияние Сутина, были еще довольно неуклюжи, но по сравнению с первыми картинами свидетельствовали о прогрессе.

Учебный год заканчивался, и я собиралась уехать на каникулы вместе с Сартром. Затем мы расстанемся. Но я уже с этим смирилась. Я говорила себе, что одиночество в умеренном количестве, безусловно, имеет свои прелести и наверняка достоинства. Я надеялась, что оно поможет мне противостоять искушению, с которым я два года жила бок о бок: искушению пасовать. У меня на всю жизнь сохранилось тревожное воспоминание об этом времени, когда я опасалась предать свою юность. Франсуаза д’Обонн в своих критических заметках о моем романе «Мандарины» писала, что у всех писателей есть свой «скелет» и что мой — в образах Элизабет, Денизы и особенно Поль — это женщина, которая приносит в жертву любви свою самостоятельность. Сегодня я спрашиваю себя, до какой степени такой риск действительно существовал? Если бы мужчина был достаточно эгоистичным и посредственным и при этом намеревался подавить меня, то я осудила бы его и вынесла свой приговор, я отвернулась бы от него. Желание отказаться от себя у меня могло возникнуть лишь ради кого-то, кто как раз сделал бы все возможное, чтобы помешать мне в этом. Но в ту пору мне казалось, что я подвергаюсь опасности и что, согласившись уехать в Марсель, я начала отводить угрозу.

Глава II

Путешествовать — это всегда было одним из самых моих горячих желаний. С какой тоской слушала я когда-то Зазу после ее возвращения из Италии! Из пяти чувств одно я ставила намного выше всех остальных: зрение. Несмотря на свое пристрастие к беседам, я поражалась, когда слышала, что глухие несчастнее слепых; я даже считала, что судьба инвалидов войны, получивших лицевое ранение, не так страшна, как слепота, и если бы мне довелось выбирать, я без колебаний отказалась бы от лица ради сохранения глаз. Я приходила в восторг при мысли о возможности гулять и смотреть целых шесть недель. Однако я была благоразумна: в Италию, Испанию, Грецию я, конечно, поеду, но позже; тем летом, по совету Низана, мы с Сартром собирались посетить Бретань. Я ушам свои не поверила, когда Фернан предложил нам поехать в Мадрид; жить мы будем у него, а курс песеты такой низкий, что передвижение нам почти ничего не будет стоить. Ни Сартр, ни я ни разу не пересекали границу, и когда в Пор-Бу мы увидели блестящие треуголки карабинеров, то ощутили себя в окружении самой настоящей экзотики. Никогда не забуду наш первый вечер в Фигерасе; взяв номер, мы поужинали в маленькой гостинице; мы ходили по городу, в долину спускалась ночь, и мы говорили себе: «Это Испания».

Сартр перевел в песеты последние остатки своего наследства: это было немного; по совету Фернана мы купили kilometricos[17] первого класса, иначе можно было бы пользоваться лишь пассажирскими поездами; после этого, при всей скудости своей жизни, мы едва могли сводить концы с концами, но мне это было неважно: роскошь не существовала для меня даже в воображении; для поездки по Каталонии я предпочитала деревенские автобусы, а не туристические пульмановские вагоны. Сартр предоставил мне заботу отслеживать расписание, разрабатывать наш маршрут; я согласовывала время и пространство по своему усмотрению и с жаром пользовалась этим новым видом свободы. Я вспоминала свое детство: поездка из Парижа в Юзерш — да это целая история! Сколько трудностей, чтобы собрать багаж, отвезти его, зарегистрировать, следить за ним; моя мать сердилась на вокзальных служащих, отец поносил путников, деливших с нами купе, и оба они ссорились; вечно это долгое тревожное ожидание, много шума и скуки. Ах, но я-то себе обещала, что моя жизнь будет другой! У нас чемоданы были не тяжелые, мы заполняли и освобождали их мгновенно; как весело было приехать в неизвестный город, выбрать там гостиницу! Я окончательно отмела всю скуку, все заботы.

Тем не менее в Барселоне меня охватила тревога. Не обращая на нас внимания, город шумел вокруг, мы не понимали его языка: как сделать, чтобы он вошел в нашу жизнь? Это был вызов, и его трудность сразу воодушевила меня. Мы остановились неподалеку от собора в самом что ни на есть заурядном пансионе, но наша комната мне понравилась; во второй половине дня во время сиесты сквозь кумачовые шторы солнце метало красные огни, это Испания обжигала мне кожу. С каким рвением мы гонялись за ней! Подобно большинству туристов нашего времени, мы воображали, что любое место, любой город имеют свой секрет, душу, извечную сущность, и что задача путешественника была разгадать их, однако мы ощущали себя гораздо более современными, чем Баррес, поскольку знали: ключи от Толедо или Венеции следует искать не только в их музеях, памятниках, в их прошлом, но и в настоящем, через их тени и свет, их толпы, запахи, пищу, этому нас научили Валери Ларбо, Андре Жид, Моран, Дриё ла Рошель. По мнению Дюамеля, тайны Берлина крылись в запахе, витавшем на его улицах и не походившем ни на какой другой; пить испанский шоколад — это значит вкушать всю Испанию, говорил Андре Жид в очерках «Поводы»; ежедневно я заставляла себя чашками глотать черный соус, щедро заправленный корицей; я поедала большие куски миндальной халвы и айвового мармелада, а еще сладкие пироги, рассыпавшиеся у меня на зубах и оставлявшие привкус застарелой пыли. Мы смешивались с толпой на проспектах, я старательно вдыхала влажный запах улиц, по которым мы бродили: улиц без солнца, которым зелень жалюзи, разноцветье белья, развешанного между фасадами, придавали обманчивую веселость. Почерпнув из прочитанных книг, что истина любого города кроется где-то на самом дне, все свои вечера мы проводили в китайском квартале Баррио Чино; женщины, отяжелевшие и грациозные, пели, танцевали, выступая на открытых эстрадах; мы смотрели на них, но с еще большим любопытством наблюдали за наблюдавшей за ними публикой: мы смешивались с ней, благодаря спектаклю, который мы смотрели вместе. Между тем я стремилась также выполнить классические задачи туриста. Мы поднялись на Тибидабо, и я впервые увидела искрящийся у моих ног средиземноморский город, похожий на огромный раздробленный кусок кварца. Впервые я отважилась ступить на канатную дорогу, поднявшую нас на вершины Монсеррат.

Мы прогуливались там с моей сестрой, приехавшей на какое-то время к Фернану в Мадрид, три дня она провела в Барселоне. Вернувшись вечером, на улицах мы увидели какое-то необычайное волнение, но не придали ему значения. Во второй половине следующего дня мы все трое отправились осмотреть церковь, находившуюся в густонаселенном квартале; трамваи не ходили, на некоторых улицах почти никого не было. Мы задавались вопросом, что происходит, но не слишком об этом задумывались, поскольку сосредоточенно, хотя и безуспешно, пытались отыскать на нашем плане церковь. Мы вышли на шумную улицу, где было полно народа: столпившись у стен, люди, размахивая руками, о чем-то громко совещались; посреди мостовой шли двое полицейских, сопровождавшие мужчину в наручниках; вдалеке виднелся полицейский автобус. Мы почти ни слова не знали по-испански и не поняли ничего из того, что говорили эти люди: лица у них были недобрые. Продолжая упорствовать в своих поисках, мы все-таки подошли к одной возбужденной группе и вопросительным тоном произнесли название интересующей нас церкви. В ответ нам с милой доброжелательностью улыбнулись, и какой-то мужчина жестом указал нам путь; едва мы успели поблагодарить, как они снова возобновили свой спор. Я ничего не помню об этой церкви, но знаю только, что, возвращаясь с прогулки, мы купили газету и кое-как разобрали, что там было написано. Профсоюзы объявили всеобщую забастовку против руководства провинции. На улице, где мы спрашивали дорогу к церкви, как раз арестовали профсоюзных активистов, одного из них мы и видели в сопровождении жандармов, а собравшаяся на дороге толпа обсуждала, будут ли все они сражаться, чтобы вырвать его из рук полиции. В заключение газета целомудренно сообщала, что порядок был восстановлен. Мы были смертельно огорчены: ведь мы находились в центре событий и ничего не увидели. Нас утешала мысль о Стендале и об описанной им битве при Ватерлоо.

Перед отъездом из Барселоны я с неистовым увлечением изучала справочник-путеводитель «Гид Блё»; мне хотелось увидеть буквально все. Однако Сартр решительно отказался сделать остановку в Лериде, чтобы осмотреть соляную гору. «Естественные красоты — согласен, — заявил он, — но естественные диковинки — нет!» На один день мы остановились в Сарагосе, откуда отправились в Мадрид. Фернан встречал нас на вокзале; он поселил нас в своей квартире, расположенной немного ниже ворот Алькала, и повез посмотреть город. Он показался мне таким суровым, таким непримиримым, что к концу дня у меня слезы навернулись на глаза. Думается, что, несмотря на мою привязанность к Фернану, я сожалела не столько о Барселоне, сколько о своем долгом уединении с Сартром. Хотя на самом деле это была удача: избежать, благодаря Фернану, неопределенного положения туриста, в чем я убедилась той же ночью, когда в парке мы ели жареные креветки и персиковое мороженое. Вскоре меня захватила веселость Мадрида. Республика еще не опомнилась после своей победы и, казалось, продолжала праздновать каждый день. В глубоких сумрачных кафе мужчины, несмотря на жару, одетые очень строго, страстными фразами создавали новую Испанию; она победила священников, богачей, она будет свободной и добьется справедливости. Друзья Фернана считали, что вскоре трудящиеся возьмут власть и построят социализм. От демократов до коммунистов, все в тот момент радовались, все верили, что будущее в их руках. Слушая разговоры, мы попивали мансанилью, глотали черные оливки и чистили крупных креветок. На террасе одного кафе восседал великолепный однорукий бородач Валле-Инклан: он рассказывал всем окружающим, причем каждый раз по-разному, каким образом он потерял свою руку. По вечерам мы ужинали в дешевых ресторанах, которые нравились нам тем, что туристы туда не заглядывали; мне вспоминается один погребок с бурдюками, наполненными простым вином с запахом винограда; официанты громко оповещали о меню. До трех часов утра мадридская толпа разгуливала по улицам, а мы вдыхали свежесть ночи, сидя на террасе какого-нибудь кафе.

В принципе, Республика осуждала бой быков, однако все республиканцы его любили. И мы каждое воскресенье туда ходили. В первый раз мне больше всего понравилось празднество, которое разворачивалось на скамьях амфитеатра; я во все глаза смотрела на пеструю волнующуюся толпу, заполнявшую сверху донизу огромную воронку; под палящими лучами солнца я слушала шелест вееров и бумажных шляп. Но, подобно большинству зрителей-новичков, мне казалось, что бык поддается обману с механической неизбежностью, что человек побеждает слишком легко. Я совершенно не понимала, что вызывало аплодисменты и неодобрительные возгласы толпы. В тот сезон самыми знаменитыми тореадорами были Марсиаль Лаланда и Ортега; высоко ценили жители Мадрида и молодого дебютанта, прозванного Эль Эстудианте, отличавшегося своей смелостью. Я видела всех троих и поняла, что бык далеко не всегда поддается на обман: оказавшись в тисках между капризами животного и требовательным ожиданием толпы, тореадор рискует своей жизнью; эта опасность была основой его работы: он провоцировал ее, он распределял ее с большей или меньшей долей смелости и сообразительности и в то же время искусно уклонялся от нее с большей или меньшей долей надежности. Каждая битва была творением, мало-помалу я разобралась, в чем ее смысл, а иногда и красота. Многое еще ускользало от меня, но я была увлечена, Сартр тоже.

Фернан показал нам Прадо, и мы часто возвращались туда. В своей жизни мы еще не видели многих картин. Несколько раз я пробежала вместе с Сартром галереи Лувра и поняла, что благодаря моему кузену Жаку я немного лучше понимала живопись, чем он: для меня картина — это прежде всего была поверхность, покрытая красками, в то время как Сартр реагировал на сюжет и выразительность персонажей, поэтому ему нравились произведения Гвидо Рени. Я с жаром критиковала его, и он сдался. Должна сказать, что его безусловную любовь снискали авиньонская «Пьета» и «Распятие» Грюневальда. Мне не удалось переубедить его относительно абстрактной живописи, однако он признал, что содержание сцены, выражение лица нельзя отделять от стиля, техники, искусства, которые представляют их нам. Он, в свою очередь, повлиял на меня, поскольку, увлеченная «чистым искусством» вообще и «чистой живописью» в частности, я утверждала, что меня не интересует смысл пейзажа или образа, который мне показывают. После посещения Прадо наши взгляды более или менее сблизились, но мы были еще новичками и оба чувствовали себя неуверенно. Эль Греко превзошел все, что, прочитав Барреса, мы ожидали от него: в своих восторгах мы отвели ему первое место. Мы не остались равнодушны к жесткости некоторых портретов Гойи и к мрачному безумию последних его полотен; но в целом Фернан не без основания упрекал нас в том, что мы недооценили его. Он также считал, что мы чрезмерно увлеклись картинами Иеронима Босха; действительно, мы без конца погружались в созерцание его мучеников, его чудовищ; он слишком возбуждал наше воображение, чтобы мы могли точно оценить достоинство его живописи. Между тем меня восхищало техническое мастерство, и я подолгу задерживалась перед полотнами Тициана. В этом отношении Сартр сразу проявил нетерпимость: он с отвращением отвернулся. Я говорила, что он преувеличивает свое неприятие, что это все-таки необычайно хорошо написано. «Ну и что? — отвечал он и добавлял: — Тициан — это просто опера». После Гвидо Рени он уже не признавал картины, где отдавалось предпочтение жесту и выразительности. Позже его неприятие Тициана смягчилось, но не настолько, чтобы совсем отказаться от него.

Из Мадрида мы совершили несколько коротких поездок. Эскуриал, Сеговия, Авила, Толедо: впоследствии некоторые места могли показаться мне еще более прекрасными, но никогда красота не обладала такой свежестью.

Сартр проявлял такое же любопытство, как и я, но менее жадное. В Толедо после хлопотного утра он с удовольствием провел бы вторую половину дня на площади Сокодовер, раскуривая свою трубку. А у меня сразу ноги затекали. Я не воображала, как когда-то в Лимузене, что мое присутствие для чего-то необходимо, но решила узнать о мире все, а время у меня было ограничено, и я не хотела терять ни мгновения. Мою задачу облегчало то, что, на мой взгляд, были художники, стили, эпохи, которые попросту не существовали. Сартр питал неусыпную ненависть ко всем живописцам, у которых, как ему казалось, он узнавал ошибки Гвидо Рени, я с готовностью соглашалась с тем, что он обращал в прах Мурильо, Риберу и многих других; урезанная таким образом вселенная не лишала меня аппетита, и я была полна решимости произвести ее полную опись. Полумеры были неведомы мне; в областях, которые мы не отбросили решительно в небытие, я не устанавливала субординации; я ждала, что все, что откроется моим глазам, принесет мне нечто новое и неизведанное: как согласиться что-нибудь пропустить? Эта картина Эль Греко в глубине ризницы могла быть ключом, который окончательно откроет для меня его творчество и без которой — кто знает? — вся живопись целиком рискует остаться для меня закрытой. Мы рассчитывали вернуться в Испанию, однако терпение не было моей сильной стороной: я не собиралась откладывать, пусть хоть на один год, откровение, которое подарит мне этот алтарь, этот тимпан. Дело в том, что радости, которые я от этого получала, не уступали моей ненасытности: при каждой встрече действительность поражала меня.

Иногда она отчуждала меня от себя самой. «Зачем путешествовать? От себя ведь никуда не уйдешь», — сказал мне кто-то. Я уходила; другой я не становилась, но я исчезала. Быть может, это привилегия людей — очень активных или очень амбициозных, которые постоянно к чему-то стремятся, и вдруг — передышка, когда время останавливается, когда существование растворяется в неподвижной насыщенности вещей: какое отдохновение! Какая награда! Утром в Авиле я открыла ставни своей комнаты и на фоне голубого неба увидела гордо возвышающиеся башни; прошлое, настоящее — все исчезло; не осталось ничего, только горделивое присутствие: мое собственное и этих крепостных стен. Слившись воедино, оно бросало вызов времени. Очень часто во время этих первых путешествий подобные радостные ощущения меня просто ошеломляли.

Мадрид мы покинули в последних числах сентября. Мы видели Сантильяну, бизонов Альтамиры, собор Бургоса, Памплону, Сан-Себастьян; мне полюбилась суровость кастильских плоскогорий, но я была рада встретить на баскских холмах осень с запахом папоротников. В Андайе мы вместе сели на парижский поезд, но я вышла в Байонне, чтобы дождаться поезда Бордо — Марсель.

За всю свою жизнь я не знала ни одного мгновения, которое можно было бы назвать решающим; но кое-что по прошествии времени обрело такой внушительный смысл, что возникает из моего прошлого, словно некое значимое событие. Свое прибытие в Марсель я вспоминаю так, будто в моей истории оно отметило некий совершенно новый поворот.

Оставив чемодан в камере хранения, я застыла наверху огромной лестницы. «Марсель», — сказала я себе. Под голубыми небесами — залитые солнцем черепицы, тенистые провалы, платаны цвета осени; вдалеке — холмы и синева моря; вместе с шумом города доносился запах выжженной травы, шли люди, исчезая в глубине темных улиц. Марсель. Я была там одна, с пустыми руками, разъединенная со своим прошлым и со всем, что любила, я смотрела на большой незнакомый город, где буду день за днем без всякой помощи выстраивать свою жизнь. До тех пор я была тесно связана с другими; мне определяли рамки и цели, а потом мне было даровано большое счастье. Здесь я ни для кого не существовала; где-то под одной из этих крыш мне предстоит вести уроки по четырнадцать часов в неделю, ничего другого для меня не было предусмотрено, даже кровати, на которой я буду спать; свои занятия, привычки, удовольствия — все это я должна придумывать сама. Я начала спускаться по лестнице, останавливаясь на каждой ступеньке, взволнованная этими домами, деревьями, водами, утесами, тротуарами, которые мало-помалу станут открываться мне и раскроют меня самой себе.

На привокзальной улице справа и слева располагались рестораны с террасами, защищенными высокими остекленными стенами. На одном из стекол я увидела объявление: «Сдается комната». Сама комната пришлась мне не по душе: огромная кровать, стулья и шкаф, но я подумала, что за большим столом будет удобно работать, да и хозяйка предложила мне подходящую цену за пансион. Я пошла за своим чемоданом и притащила его в «Ресторан де Л'Амироте». Через пару часов я нанесла визит директрисе лицея, определились часы моей работы; не зная Марселя, я уже жила в нем. И отправилась открывать этот город.

Я сразу влюбилась. Я взбиралась на все его горки, бродила по всем улочкам, вдыхая запах гудрона и морских ежей Старого порта, смешивалась с толпами на улице Канебьер, сидела в аллеях, садах, тихих закоулках, где провинциальный запах палой листвы перекрывал дуновение морского ветра. Мне нравились набитые до отказа людьми тряские трамваи и украшавшие их спереди названия: Мадраг, Мазарг, Шартрё, Рука-Блан. Утром в четверг я села в автобус на Маттеи, конечная остановка которого находилась рядом с моим домом. Из Кассиса в Сьоту я шла пешком по медно-красным прибрежным скалам: я была в таком упоении, что, когда вечером возвращалась в одном из маленьких зеленых автобусов, меня не покидала лишь одна мысль: начать все сначала. Поселившаяся во мне страсть не отпускала меня более двадцати лет, победить ее сумел только возраст; в тот год она спасла меня от скуки, от сожалений, от всех унылых мыслей и обратила мою ссылку в праздник.

В этом не было ничего странного. Дикая и вместе с тем легкодоступная природа вокруг Марселя дарит самому неискушенному путешественнику ослепительные секреты. Экскурсия была излюбленным спортом марсельцев; ее любители организовывали клубы, выпускали журналы, подробно описывающие замысловатые маршруты, они заботливо обновляли яркие цвета указательных стрелок, которыми изобиловали эти маршруты. Многие мои коллеги уходили по воскресеньям группами осваивать массив Марсельвьер или пики Сент-Бом. Моя особенность заключалась в том, что я не присоединялась ни к одной из групп, а развлечение превратила в непреложную обязанность. Со 2 октября по 14 июля я ни разу не усомнилась в том, на что употребить четверг и воскресенье; как зимой, так и летом мне предписывалось выйти на рассвете и вернуться лишь ночью. Я не обременяла себя предварительными приготовлениями и никогда не запасалась положенным снаряжением: рюкзаком, подкованными башмаками, юбкой и накидкой из плотной шерсти; я надевала старое платье, холщовые туфли на веревочной подошве, а в матерчатой сумке у меня было несколько бананов и бриошей: не раз мои коллеги, встретив меня на какой-нибудь вершине, презрительно улыбались. Зато я с помощью справочников «Гид Блё», «Бюллетен» и «Карт Мишлен» составляла подробнейшие планы. Поначалу я ограничивала себя пятью-шестью часами ходьбы; затем комбинировала девяти-десятичасовые прогулки; мне случалось пройти больше сорока километров. Я неуклонно прочесывала весь район. Я поднималась на все вершины: Гардабан, Орельен, Сент-Виктуар, Пилон дю Руа; спускалась во все бухточки, исследовала долины, ущелья, теснины. Среди слепящих камней, где не обозначалось никакой тропки, я шла, выискивая стрелки — синие, зеленые, красные, желтые, которые вели меня неведомо куда; иногда я их теряла, потом искала, бродя по кругу, пробираясь сквозь кустарник с резким запахом, покрываясь царапинами от новых пока для меня растений: хвойного ладанника, можжевельника, каменного дуба, желтого и белого асфоделя. Берегом моря я прошла все таможенные тропы; у подножия скал вдоль истерзанного побережья Средиземного моря не было той слащавой неги, которая в других местах отвращала меня; в сиянии утренних лесов оно с неистовой силой окатывало выступы ослепительной белизной, и мне казалось, что, если я опущу туда руку, мне отсечет пальцы. С вершины холмов оно выглядело тоже прекрасно, когда его мнимая ласковость, его минеральная жесткость врывались в буйную зелень оливковых деревьев. И однажды весенним днем на плато Валансоль я впервые увидела миндальные деревья в цвету. В долине Экса я шагала по красным и охровым дорогам и узнавала полотна Сезанна. Я посещала города, селения, деревни, аббатства, замки. Как и в Испании, любознательность не давала мне покоя. В каждой точке, каждой расселине я рассчитывала на некое откровение, и всегда красота пейзажа превосходила мое ожидание и мои воспоминания. Все с тем же упорством я продолжала следовать своему назначению: исторгать вещи из тьмы. В полном одиночестве, окутанная туманом, я шагала по гребню Сент-Виктуар, по гряде Пилон дю Руа, навстречу буйному ветру, сорвавшему мой берет, который улетел в долину; в одиночестве я блуждала в лощине Люберон: такие минуты с их светом, лаской, исступленностью принадлежали только мне. Как я любила, еще не очнувшись от сна, идти по городу или, задержавшись ночью, смотреть, как над незнакомым селением нарождается заря! В полдень я спала, вдыхая запах дрока и сосны; я взбиралась по склонам холмов, пробивалась сквозь пустоши, и все окружающее устремлялось мне навстречу, ожидаемое и неожиданное: никогда я не отказывала себе в удовольствии увидеть какую-то точку или черточку, нанесенные на карту, проверить три строчки, напечатанные в путеводителе, которые превращались в камни, деревья, небо, воду.

Всякий раз, снова посещая Прованс, я понимаю причины, заставившие меня полюбить его; они не оправдывают того пристрастия, воспоминание о котором заставляет меня, не без удивления, осознать его неистовство. Моя сестра приехала в Марсель в конце ноября; я приобщила ее к своим удовольствиям, как вовлекала ее когда-то в свои детские игры; при ярком солнце мы разглядывали акведук Рокфавур, в туфлях на веревочной подошве мы гуляли по снегу вокруг Тулона; ей не хватало воодушевления, она натерла ноги, и волдыри причиняли ей боль, но она никогда не жаловалась и не отставала от меня. Однажды в четверг, когда к полудню мы добрались до Сент-Бом, у нее поднялась температура; я предложила ей отдохнуть в горном приюте и согреться там грогом в ожидании автобуса, который через несколько часов направлялся в Марсель, а сама закончила свое путешествие в одиночестве. Вечером она с гриппом слегла в постель, и я почувствовала некое угрызение совести. Сегодня мне трудно себе представить, как я могла оставить ее в ознобе в мрачной приютской столовой. Обычно я заботилась о других и очень любила свою сестру. «Вы шизофреничка», — нередко говорил мне Сартр; вместо того чтобы приспособить свои планы к реальности, я не отступалась от них вопреки и наперекор всему, рассматривая действительность как нечто второстепенное; и в самом деле, в Сент-Боме я не принимала в расчет свою сестру, не желая отступить от своей программы: она всегда так преданно служила моим планам, что мне и в голову не приходила мысль о том, что на этот раз она может их нарушить. Такая «шизофрения» представлялась мне крайней и необычной формой моего оптимизма; как в двадцать лет, я отказывалась признавать, что «у жизни есть иные, отличные от моих, проявления воли».

Воля, проявлявшаяся в моих фанатичных прогулках, имела очень давние корни. Когда-то в Лимузене на изрытых дорогах я рассказывала себе, что когда-нибудь объеду всю Францию, а возможно, и мир, не пропустив ни одной лужайки, ни одной рощи; по-настоящему я в это не верила, и когда в Испании я намеревалась увидеть все, то придавала этому слову весьма широкий смысл. Здесь, в этом краю, которым ограничивали меня мои ресурсы и моя работа, затея не казалась невыполнимой. Я хотела обследовать Прованс основательнее и с большей утонченностью, чем любой опытный экскурсант. Я никогда не занималась спортом и испытывала тем большее удовольствие использовать свое тело до предела его сил и как можно искуснее; на дороге, чтобы поберечь его, я останавливала машины или грузовики; в горах, карабкаясь по скалам, преодолевая осыпи, я изобретала кратчайшие пути: каждая прогулка становилась предметом искусства. Я обещала себе навсегда сохранить об этих прогулках горделивое воспоминание и уже в тот момент, когда совершала их, поздравляла себя за свои подвиги; гордость, которую я при этом испытывала, заставляла меня возобновлять их: разве можно лишиться этого? Если бы из прихоти или безразличия я отказалась бы от какой-либо прогулки, если бы хоть один раз сказала себе: «Зачем, ради чего?» — то я разрушила бы всю систему, поднимавшую мои удовольствия на уровень священных обязательств. Нередко в своей жизни я прибегала к такой уловке: наделять свои действия необходимостью, жертвой которой или добычей я стану; именно таким образом в восемнадцать лет исступленной увлеченностью я спасала себя от скуки. Разумеется, в Марселе мне не удалось бы поддерживать в себе этот азарт коллекционера, если бы он был следствием абстрактной установки, но я ведь сказала, сколько радости мне это доставляло[18].

Никаких особых приключений у меня не было, и все-таки два или три раза я испугалась. Когда я шла от Обани до вершины Гардабана, за мной увязалась собака, я делила с ней свои бриоши, но я привыкла обходиться без питья, а она — нет; на обратном пути я думала, что она взбесится, а бешенство у животного показалось мне просто пугающим: добравшись до деревни, она с воем бросилась к ручью. Как-то во второй половине дня я с трудом взбиралась по крутым склонам ущелий, которые должны были вывести меня на плоскогорье; трудности возрастали, однако мне не хотелось спускаться обратно после уже совершенного подъема, и я продолжала идти дальше; окончательно меня остановила неожиданно преградившая мне путь стена, и мне пришлось повернуть назад, продвигаясь от выемки к выемке. Так я дошла до разлома, через который не решалась перепрыгнуть; среди иссохших камней сновали змеи, и это был единственный шорох; никто никогда не заглядывал в это ущелье, что со мной станется, если я сломаю ногу или вывихну лодыжку? Я закричала: никакого ответа. С четверть часа я кричала. Какое безмолвие! Собравшись с духом, я все-таки решилась перепрыгнуть и приземлилась жива и здорова.

Мои коллеги настойчиво предупреждали меня об опасности; мои одинокие прогулки противоречили всем правилам, и они твердили мне жеманным тоном: «Добьетесь того, что вас изнасилуют!» Я смеялась над этими навязчивыми идеями старых дев. Я не собиралась обеднять свою жизнь осмотрительностью; впрочем, некоторые вещи — несчастный случай, серьезная болезнь, изнасилование — просто не могли произойти со мной. У меня случались столкновения с водителями грузовиков, был случай с одним коммивояжером, который хотел убедить меня пойти порезвиться с ним в ущелье и в результате бросил посреди дороги, тем не менее я продолжала ездить автостопом. Как-то во второй половине дня под жарким солнцем я направлялась по пыльной дороге к Тараскону, меня обогнала какая-то машина и остановилась; пассажиры, двое молодых людей, пригласили меня в автомобиль: они отвезут меня в город. Мы выехали на шоссе и, вместо того чтобы повернуть направо, свернули налево. «Мы сделаем небольшой крюк», — объяснили они. Я не хотела выглядеть смешной, я колебалась, но когда поняла, что они направляются к «горке» — единственному пустынному месту в этих краях, я уже не сомневалась в их намерениях; свернув с дороги, они притормозили перед железнодорожным переездом, я открыла дверцу, угрожая спрыгнуть на ходу: они остановились и с довольно смущенным видом позволили мне выйти. Вместо того чтобы преподнести мне урок, эта история укрепила меня во мнении: немного бдительности и решимости, и все можно преодолеть. Я не сожалею, что долгое время питала эту иллюзию, ибо черпала в ней смелость, облегчившую мое существование.

Я с большим интересом вела свои уроки; они не требовали никакой подготовки, поскольку мои познания были совсем свежими, и говорила я легко. Со старшими ученицами вопросы дисциплины не вставали. Темы, которые я затрагивала, были для них совершенно новыми, мне предстояло научить учениц всему: эта мысль будоражила меня. Мне казалось важным избавить их от определенного числа предрассудков, предостеречь их от того набора глупостей, который именуют здравым смыслом, привить им вкус к истине. Я с большим удовольствием видела, как они преодолевают смятение, в которое поначалу я их ввергла; мало-помалу мои уроки наводили порядок в их головах, и я радовалась их успехам почти так же, как если бы добилась этого сама. Я выглядела не старше, чем они, и первое время надзирательницы часто принимали меня за ученицу лицея. Мне также думается, что мои ученицы чувствовали симпатию, с какой я к ним относилась, казалось, и они отвечали мне тем же! Два или три раза я приглашала к себе лучших из них. Такое рвение неофита вызывало усмешку моих коллег, но мне больше нравилось беседовать с этими взрослыми неуверенными девушками, чем со зрелыми женщинами, закосневшими в своем опыте.

Все испортилось, когда в середине года я приступила к морали. О труде, капитале, справедливости, колонизации я с жаром говорила все, что думала. Большинство моих слушательниц возмутились; в классе и в своих сочинениях они яростно выдвигали мне тщательно отшлифованные их отцами аргументы, которые я разбивала в прах. Одна из самых толковых покинула место, которое занимала в первом ряду, и, скрестив руки, уселась в последнем, отказавшись делать записи и испепеляя меня взглядом. Однако мои провокации множились. Часы, отведенные литературе, я посвящала Прусту, Жиду, что в ту пору в лицее для девушек, да еще в провинции, было большой смелостью. Мало того, по чистому легкомыслию я дала в руки этим подросткам полный текст «De natura rerum»[19], а по теме страдания — отдельное издание «Трактата по психологии» Дюма, где говорилось также и о наслаждении. Родители пожаловались, и меня вызвала директриса; мы объяснились, на том дело и кончилось.

В целом персонал лицея смотрел на меня косо. В основном это были старые девы, увлеченные ходьбой и солнцем, которые намеревались закончить свои дни в Марселе; я же, парижанка, жаждавшая вернуться в Париж, заранее вызывала подозрение. А мои длительные одинокие прогулки еще более усугубляли негативное отношение ко мне. Признаюсь, кроме того, что я была не слишком вежливой. С отроческих лет я навсегда сохранила отвращение к притворным улыбкам и заученным интонациям. Я входила в комнату преподавателей, не приветствуя всех направо и налево, укладывала свои вещи в шкаф и садилась в углу. Я приобрела некоторые навыки; в лицей я приходила в классической одежде — юбка и свитер; но когда весной я начала играть в теннис, то иногда являлась, не переодевшись, в белом чесучовом платье и не раз замечала неодобрительные взгляды. Тем не менее у меня сложились сердечные отношения с двумя или тремя коллегами, их непосредственность расположила меня. С одной из них я сблизилась.

Мадам Турмелен было тридцать пять лет; она преподавала английский язык и была похожа на англичанку; темно-русые волосы, здоровая свежая кожа, уже тронутая красноватыми прожилками, невыразительный рот, очки в черепаховой оправе; коричневое платье из грубой шерсти строго обтягивало ее располневшее тело. Муж ее был офицером и лечил легкие в Бриансоне; на каникулах она ездила его навещать, а иногда он приезжал в Марсель. Она занимала хорошую квартиру на Прадо. Как-то во второй половине дня она пригласила меня в «Пуссен Блё» отведать мороженого и с жаром говорила мне о Кэтрин Мэнсфилд. Во время пребывания моей сестры мы все трое ходили гулять в небольшие бухточки, и она была очень любезна. Комнату для прислуги в своей квартире она превратила в студию и предложила мне ее снимать; пространство было маленькое, но вполне соответствовало моему идеалу: диван, полки для книг, рабочий стол. С балкона я видела платаны Прадо и крыши. Сладковатый, назойливый запах мыловаренного завода нередко будил меня по утрам, но солнце заливало стены, и мне было очень хорошо.

Иногда по вечерам я выходила вместе с мадам Турмелен. Мы видели танцующих Терезину, Сахаровых; она познакомила меня со своими друзьями. Часто мы вместе обедали на площади Префектуры в розовом ресторанчике, и она приходила в восторг от лица молодой хозяйки, от ее черных густых локонов. Она любила красивые вещи, природу, фантазию, поэзию, непосредственность, что не мешало ей проявлять чрезмерную стыдливость; Андре Жид приводил ее в ужас; она осуждала порок, распущенность, анархию. Мне не слишком нравилась ее восторженная словоохотливость, и у меня не было желания оспаривать ее предрассудки, разговор не всегда клеился. Я неохотно согласилась, чтобы на уик-энд она сопровождала меня в окрестности Арля. Мы посетили аббатство Монмажур, и вечером в нашей большой, выложенной плитками комнате меня удивила бесцеремонность, с какой она демонстрировала свою полную свежую плоть. И тем не менее ее доброжелательность меня трогала; это чтобы понравиться мне, призналась она, ей пришлось выкрасить волосы, уже кое-где тронутые сединой; она купила розовый пуловер из ангоры, слишком щедро открывавший ее руки. Однажды ближе к вечеру, когда мы пили чай в ее гостиной, она пустилась в откровения и призналась с внезапной резкостью, какое отвращение внушает ей физическая любовь и ужас от липкой жидкости на ее животе, когда муж отстранялся после близости. На мгновение она задумалась. А вот романтичным она находила те «вспышки», которые ей довелось узнать, когда она была студенткой и которые она одобряла «вплоть до поцелуя в губы включительно», добавила она со смешком. Сдержанность и равнодушие помешали мне поддержать этот разговор. Она решительно докучала мне, и когда ее муж приехал в Марсель, я почувствовала облегчение при мысли не видеть ее в течение двух недель.

Но она считала иначе и сообщила мне, что пойдет со мной на прогулку в следующий четверг, а я не нашла никакого повода отговорить ее. С рюкзаком на спине, в подкованных башмаках, оснащенная по всем правилам, она хотела навязать мне классический темп альпинистов: размеренный и очень медленный; но мы находились не в Альпах, и я шла привычным для меня шагом. Она задыхалась у меня за спиной, а я коварно радовалась этому. Главную притягательность таких экскурсий для меня составляли мое единение с безлюдной природой и моя своенравная свобода: мадам Турмелен портила мне пейзаж и все удовольствие. Я принялась, подстегиваемая неприязнью, шагать все быстрее и быстрее; время от времени я останавливалась в тени, а как только она появлялась, снова пускалась в путь. Так мы добрались до ущелий; на протяжении нескольких метров надо было идти по довольно крутому склону, где не было проложено ни одной тропинки, но виднелись удобные выступы; взглянув на кипящую воду потока, она заявила, что не сможет пройти; я прошла. Она решила вернуться и пойти лесом; мы встретимся в деревне, откуда вечером в Марсель пойдет автобус. Я радостно продолжала свою прогулку и, довольно рано добравшись до места нашей встречи, села с газетами в кафе на площади. Последний автобус уходил в 5.30; я уже сидела в нем, когда в 5.32 заметила запыхавшуюся мадам Турмелен, посылавшую водителю отчаянные сигналы. Она села рядом со мной и не произнесла ни слова до самого Марселя; по прибытии она сказала, что заблудилась. Она слегла в постель и не вставала шесть дней. Врач навсегда запретил ей следовать за мной в моих походах.

Она не затаила на меня обиды. После отъезда ее мужа мы возобновили встречи. Окончательно вернуться и поселиться с ней он должен был на Троицын день. За два дня до этого она пригласила меня на ужин в знаменитый ресторан «Паскаль». Мы выпили много белого вина, запивая им жареную рыбу, и на обратном пути были очень веселы; мы говорили по-английски, и ее возмущало мое ужасное произношение. Я оставила свой портфель у нее и зашла за ним в ее квартиру. Она сразу же схватила меня в объятия. «А-а! Маски долой!» — заявила она, страстно целуя меня. Задыхаясь, она заявила, что полюбила меня с первого взгляда, что пора кончать со всем этим лицемерием, и умоляла меня спать с ней этой ночью. Ошеломленная ее пылкими признаниями, я невнятно бормотала: «Подумайте о завтрашнем утре: как мы это переживем?» — «Хотите, я встану перед вами на колени?» — потерянно спросила она. «Нет, нет!» — отвечала я. Я убежала, преследуемая одной мыслью: «Как мы сможем посмотреть друг другу в глаза завтра?» На следующий день мадам Турмелен с трудом изобразила улыбку: «Вы не поверили тому, что я говорила вчера? Вы поняли, что я пошутила?» — «Разумеется!» — отвечала я. Однако лицо ее было мрачным. Мы шли в лицей вдоль Прадо, и она прошептала: «Мне кажется, я присутствую на собственных похоронах!» Ее муж приезжал на следующий день. Я уехала в Париж; после моего возвращения мы почти никогда не оставались наедине, а вскоре закончился учебный год.

Мне редко доводилось испытывать такое изумление, как тогда, в прихожей, когда мадам Турмелен внезапно «сбросила маску». А между тем меня должно было насторожить множество признаков. На закрытой почтовой карточке, которую она мне прислала, под подписью она начертила целый ряд х и добавила: «Надеюсь объяснить вам когда-нибудь смысл этих х; очевидно, они изображали поцелуи, согласно символике, которой она пользовалась в молодости; еще были ее крашеные волосы, розовый пуловер, кокетство. Но, как я уже говорила, я была легковерна; добродетельные заявления мадам Турмелен убедили меня в ее добродетели. По причине пуританства, которым было пропитано мое воспитание, представление о людях, которое у меня складывалось, не отводило должного места сексуальности; впрочем — я еще вернусь к этому, — оно было в гораздо большей степени моральным, чем психологическим; я осуждала их или одобряла, я решала, что им следовало бы делать, вместо того чтобы попытаться объяснить суть их поступков.

Благодаря мадам Турмелен у меня завязались отношения с одним марсельским врачом, сами по себе незначительные, но окольным путем они заставили работать мое воображение. Доктор А… лечил мою сестру, когда она заболела гриппом, а впоследствии по утрам в парке Борели я играла с ним в теннис один или два раза в неделю. Иногда меня приглашала его жена. У него была сестра, проживавшая на Аллеях в том же доме, что и он, вместе с мужем, очень скверным акушером; у нее был туберкулез, и она не вставала с постели; она носила домашние платья нежных расцветок; ее черные, зачесанные назад волосы открывали огромный белый лоб и костлявое лицо с маленькими сверлящими глазами; она обожала Жоэ Буске и Дени Сора, она опубликовала сборник стихов, один из них я все еще помню: «Мое сердце — кусок засохшего хлеба». Эта дама вела со мной высокодуховные разговоры.

Другая сестра доктора А… была женой доктора Бугра, героя нашумевшего происшествия: в его шкафу нашли убитого человека, и жена дала против него свидетельские показания, в результате чего его приговорили к пожизненной каторге. Он так и не признал своей вины. Он бежал и в Венесуэле с беспримерной самоотверженностью лечил нищую клиентуру. Доктор А… учился вместе с ним и говорил мне о нем, как о человеке исключительном по своему уму и характеру. Я была весьма польщена знакомством с семьей знаменитого каторжника. Шумная, сварливая, с лицом в красных прожилках, бывшая мадам Бугра нашла нового мужа и объявила о незаконности своего сына. Мне нравилось думать, что она солгала, чтобы разорить своего первого мужа; в Бугра я видела симпатичного авантюриста, жертву злобного буржуазного заговора и строила смутные планы, как использовать эту историю в своей книге.

Мои родители приезжали ко мне на неделю; отец угостил нас буйабесом в лучшем ресторане города «У Иснара», а с матерью я побывала в Сент-Бом. Мой кузен Шарль Сирмион вместе с женой заехал в Марсель, и мы посетили трансатлантический пароход. Тапир и его подруга провели здесь два дня; они отвезли меня на машине в Фонтен-де-Воклюз. Это вносило скудное разнообразие в мою жизнь. Меня затянуло одиночество. Излишек своего свободного времени я занимала как могла. Иногда я ходила на концерт, я слушала Ванду Ландовска; в Опере я слушала «Орфея в аду» и даже «Фаворитку». В синематеке я с неописуемым восхищением посмотрела «Золотой век», который только что шокировал Париж. Мне было затруднительно доставать книги. Была одна библиотека, где преподаватели могли их брать, но выбор был небогатый; я взяла там «Дневник» Жюля Ренара, а также Стендаля, его переписку и, кроме того, посвященные ему работы Арбеле. А главное, я находила там книги по истории искусства, просвещавшие меня.

Я никогда не скучала: Марсель был неисчерпаем. Я шла вдоль мола, иссеченного водой и ветром, смотрела на рыбаков, стоявших между каменных глыб, о которые разбивались волны, и искавших среди грязных вод неведомо какую добычу; я погружалась в уныние доков; я бродила по окраинам Экса, в кварталах, где загорелые мужчины продавали и перепродавали старую обувь и лохмотья. Как и следовало ожидать, улица Бутри завораживала меня; я разглядывала накрашенных женщин и через полуоткрытую дверь — большие расписные плакаты над железной кроватью: это было гораздо поэтичнее, чем мозаика Сфинкса. На старых лестницах и старых улочках, рыбных базарах, средь шумов Старого порта жизнь, неизменно новая, наполняла мой взор и слух.

Я была довольна собой; я хорошо справлялась с задачей, которую поставила перед собой наверху монументальной лестницы: изо дня в день без посторонней помощи я выстраивала свое счастье. Выпадали довольно грустные вечера, когда, выйдя из лицея, я покупала себе на ужин слоеные пирожки с мясом или творогом и возвращалась в сумерках в свою комнату, где меня ничто не ожидало: однако я находила усладу в этой грусти, которой никогда не ведала в парижской сутолоке. Я вновь обрела покой тела: такая откровенная разлука была для него менее суровым испытанием, чем непрерывное чередование присутствия и отсутствия. К тому же, как я уже говорила, все взаимосвязано: когда оно проявляло нетерпение, я сносила это без досады, поскольку перестала презирать себя. И даже была довольна собой. В тот год я несколько отступила от принципа, принятого у нас с Сартром и отвергавшего всякий нарциссизм: я заполняла свою жизнь, глядя на то, как живу. Мне нравилась Кэтрин Мэнсфилд, нравились ее новеллы, ее «Дневник» и ее «Письма»; я искала напоминание о ней в оливковых рощах Бандоля и находила романтичным персонаж «одинокой женщины», столь тягостный для нее. Я говорила себе, что и сама тоже перевоплощаюсь в нее, когда обедаю на улице Канебьер на втором этаже ресторана «О'Сантраль», когда ужинаю в глубине таверны «Шарлей», прохладной, сумрачной, украшенной фотографиями боксеров; я ощущала себя «одинокой женщиной», когда пила кофе под платанами на площади Префектуры или встав у окна «Синтры» в Старом порту. Этому месту я отдавала предпочтение; слева от меня в полумраке, где золотистой желтизной отливали окантованные медью бочки, я слышала приглушенный шепот; справа лязгали трамваи; суматошные голоса наперебой предлагали моллюсков, мидий, морских ежей; другие возвещали отправление в замок Иф, в Эстак и бухточки. Я смотрела на небо, на прохожих, на сходни; потом опускала глаза на письменные работы, которые проверяла, на книгу, которую читала. Мне было хорошо.

Я располагала избыточным количеством времени, ну как тут было не приняться за работу? И я начала новый роман. Я критиковала себя строже, чем в прошлом году; фразы, которые я с превеликим трудом набрасывала на бумагу, меня не удовлетворяли. Я решила поупражняться. Я располагалась возле префектуры в кафе-ресторане, где подавали рубцы по-марсельски; украшенные гирляндами и астрагалами, стены купались в желтом свете; я старалась все описать. Но вскоре поняла, что это бессмысленно. Вернувшись к своей книге, я прилагала немало стараний, чтобы ее закончить.

Она была не такой безосновательной, как предыдущая. С тех пор как, справедливо или нет, я почувствовала себя в опасности, я постаралась взглянуть на свою жизнь со стороны: со страхом и сожалением я судила ее. В отношении Сартра, точно так же, как прежде в отношении Зазы, я ставила себе в упрек то, что не давала себе труда понять истинный смысл наших отношений, рискуя ущемить собственную свободу. Мне казалось, что я избавлюсь от этой ошибки и даже искуплю ее, если сумею перенести ее в роман; у меня появилось нечто, о чем было рассказать. Так я затронула тему, к которой возвращалась во всех своих повествованиях[20]: иллюзия Другого. Мне не хотелось, чтобы эту завороженность путали с банальной любовной историей, и потому главными действующими лицами я выбрала двух женщин; таким образом я — довольно наивно — рассчитывала уберечь их отношения от всякой сексуальной двусмысленности. Я поделила между ними две устремленности, которые противоборствовали во мне: мою жажду жить и желание создать произведение. В значительной мере уступая первой, большее значение я придавала второй и наделила всевозможными привлекательными чертами мадам де Прельян, в которой эту устремленность воплотила. Она была того же возраста, что и мадам Лемэр, и обладала ее сдержанной элегантностью, ее обходительностью, рассудительностью, ее умением владеть собой, молчаливостью, ее милым и довольно трезвым скептицизмом; она жила в окружении множества людей, но как одинокая, ни от кого не зависящая женщина. Я наделила ее артистическим вкусом Камиллы и пристрастием к творческой работе. Какой именно? Я колебалась. Всегда бывает очень трудно, а для меня просто невозможно, создать образ большого писателя, большого художника; с другой стороны, мадам де Прельян показалась бы мне не заслуживающей внимания, если бы между ее амбициями и ее успехами сохранялась чересчур большая дистанция; я предпочла, чтобы она преуспела в какой-нибудь второстепенной области: она руководила театром кукол; она изготовляла кукол, одевала их, сама придумывала комедии, которые они играли. Я уже говорила о своем пристрастии к такого рода спектаклям; их нечеловеческая чистота гармонировала с образом мадам де Прельян. Я создавала его с большим старанием, но заботилась лишь о том, чтобы оправдать дело, которым она занималась. Какой она была на самом деле, как относилась к себе и ко всем остальным вещам, меня не интересовало. Я и на этот раз творила чудесное.

Большей правдивостью обладала Женевьева, которую я наделила, усилив их, своими чертами. Двадцати лет, не уродливая, не глупая, но с умом несколько примитивным и без особого изящества, она скорее была склонна к тяжеловесным эмоциям, чем к тонким чувствам. Она в полную силу жила настоящим моментом и за отсутствием расстояния или времени, необходимого для того, чтобы правильнее все оценить, она не умела ни думать, ни чувствовать, ни желать, не полагаясь на кого-то другого. Она безоглядно преклонялась перед мадам де Прельян. Ее история — это не история разочарования, а история познавания: она постепенно обнаруживала, что идол соткан из плоти и крови. Несмотря на свой отрешенный вид, мадам де Прельян любила одного мужчину, с которым ее разлучила судьба, она страдала, она была женщиной, и причем уязвимой; тем не менее она была достойна и уважения и дружбы, и Женевьеву не постигло разочарование; однако ей стало понятно, что никто не в силах избавить ее от необходимости сносить тяжесть собственного существования, и она мирилась со своей свободой.

Мадам де Прельян испытывала не лишенную определенного раздражения симпатию к девушке, смиренно сносившей ее пренебрежительное отношение; этого было недостаточно, чтобы выстроить интригу. Кроме того, я считала, что для содержательного отражения мира хорошо бы свести воедино несколько историй. Мое прошлое предлагало мне одну такую историю, казавшуюся мне трагически романтичной: смерть Зазы. Я принялась рассказывать ее.

Зазу, называя ее Анной, я выдавала замуж за благонамеренного буржуа; в первой главе она принимала в своем загородном доме в Лимузене свою подругу Женевьеву; я попыталась воссоздать атмосферу Лобардона, дом, бабушку, варенья. Позже, в Париже, Анна и мадам де Прельян встречались, и между ними возникала большая дружба. Не переставая любить своего мужа, Анна постепенно чахла в той среде, на которую он ее обрек; она начала расцветать с того дня, когда вошла в круг друзей мадам де Прельян, побуждавшей ее развивать свое музыкальное дарование. Муж запрещал ей такие посещения. Разрываясь между своей любовью, чувством долга, религиозными убеждениями, а с другой стороны, потребностью отвлечься, Анна умирала. Женевьева и мадам де Прельян присутствовали в Юзерше на ее похоронах; на обратном пути в поезде Женевьева, измученная горем, засыпала; мадам де Прельян с некоторой завистью смотрела на ее изможденное лицо; вечером в Париже она говорила с ней с большей непринужденностью и доверием, чем когда-либо; этот разговор и сила ее печали вернули Женевьеву в лоно истины и одиночества. Эпизод в поезде сделал Женевьеву более привлекательной: я испытывала к ней симпатию, хотя и не обольщалась на ее счет. В сорок лет я надеялась быть похожей на мадам де Прельян: быть хозяйкой самой себе, немного скептической, неспособной лить слезы; и все-таки я не без сожаления мирилась с мыслью отказаться от своих порывов и страстных увлечений ради такой отрешенности.

Главный недостаток моего романа состоял в том, что история Анны не выдерживала критики. Чтобы понять историю Зазы, надо начинать с ее детства, с семейного гнезда, к которому она принадлежала, с ее благоговейного почитания матери, с которым не в силах равняться никакая супружеская любовь. Любимая и с колыбели почитаемая мать может сохранять страшное влияние, даже если сожалеют об узости ее взглядов и злоупотреблении властью; осуждаемый, порицаемый муж перестает внушать уважение, а муж Анны со всей очевидностью не имел над ней физической власти, ведь я описывала нравственный конфликт. Разве противоречие между верностью Анны в отношении банального буржуа, коим я ее снабдила, и ее дружескими чувствами к мадам де Прельян, довольно все-таки неглубокими, могло до смерти истерзать ее? В это не верилось.

Ошибка моя состояла в том, что я отрывала эту драму от обстоятельств, придававших ей истинность. Из этого я извлекла, с одной стороны, теоретический смысл — конфликт между буржуазной косностью и волей к жизни, с другой стороны, просто голый факт — смерть Зазы. Это была двойная ошибка; ибо если искусство романа и требует воплощения, то для того, чтобы превзойти саму историю и ярко показать ее смысл, но не абстрактный, а нерасторжимо связанный с существованием[21].

Мой роман грешил и по многим другим пунктам. Окружавшая мадам де Прельян артистическая среда была столь же искусственной, как и она сама, а куклы, которыми я ее обременила, тащили за собой кучу мишуры. Кроме того, я была слишком неопытна, чтобы управляться с тремя персонажами сразу: я пыталась описать оживленное сборище, результат получился удручающий. Меня интересовали отношения людей между собой; я не хотела увлекаться жанром «интимного дневника», ограничиваясь рассказом о себе: к несчастью, я была неспособна освободиться от этого и очень скоро пришла к соглашательству.

Самым ценным в моих дебютах было то, как я располагала углы зрения. Женевьева представала с точки зрения Анны, что придавало немного таинственности ее простодушию; мадам де Прельян и Анна виделись глазами Женевьевы, а она чувствовала, что не очень хорошо их понимает; с помощью такой неполноты освещения читателю предлагалось угадать истину, которую ему грубо не навязывали. Беда в том, что, несмотря на столь осмотрительное представление, мои героини не отличались жизнеспособностью.

Во всяком случае, в тот год я не считала свою работу наказанием. Я садилась у окна «Синтры», смотрела на Старый порт, вдыхала его запахи и задавалась вопросом, как думают, как чувствуют, как страдают в сорок лет: я завидовала, я опасалась той женщины, которой непременно суждено поглотить меня, и торопилась запечатлеть на бумаге ее черты. Никогда не забуду осенний день, когда я прогуливалась вокруг озера Этан-де-Берр, рассказывая себе конец моей книги. В полумраке гостиной Женевьева смотрела в окно, наблюдая, как зажигаются первые фонари, а в это время в ее сердце стихала буря, и она приходила в себя; на диване валялись куклы. Представляя себе этот иллюзорный мир, я воображала, будто поднимаюсь над собой и живьем, во плоти, проникаю в мир картин и статуй, героев романа. Вместе с собой в эту сияющую даль я уносила тростники с солоноватым запахом и шепот ветра; озеро было реальным, я — тоже; но необходимость, красота творения, рождавшиеся в это мгновение, уже преображали его, и я пробуждалась к реальности. Никогда замыслы очерков или репортажей не вызывали у меня такого рода восторга; он оживал каждый раз, когда я обращалась к воображаемому.

На День Всех Святых я ездила в Париж; я возвращалась туда всякий раз, когда выпадало два нерабочих дня, проводила там рождественские каникулы; кроме того, мне случалось, сославшись на грипп или печеночный приступ, позволить себе дополнительные выходные. Покинув квартиру своей бабушки, я останавливалась в маленькой гостинице на улице Ги-Люссак. Мы с Сартром часто писали друг другу, но нам еще много чего было сказать друг другу. Прежде всего мы говорили о моей работе и о его. В октябре Робер Франс, руководивший издательством «Эроп», отверг «Легенду об истине»; Сартр положил ее в ящик: поразмыслив хорошенько, ничего хорошего о ней он уже не думал; идеи он выразил живые, однако их убивал ложноклассический, напыщенный стиль. Гораздо лучше сложилось с «Делом о случайности», с которого начиналась «Тошнота».

В октябре в одном из своих писем Сартр рассказал мне о своей первой встрече с деревом, которому суждено было занять там такое большое место.

«Я увидел дерево. Для этого достаточно толкнуть калитку прекрасного сквера на авеню Фош и выбрать свою жертву и стул. Затем созерцать. Неподалеку от меня молодая жена офицера дальнего плавания излагала Вашей старой бабушке неудобства службы моряка; Ваша старая бабушка кивала головой, как бы говоря: “Такова уж наша доля”. А я смотрел на дерево. Оно было очень красиво, и я не побоюсь привести здесь два ценных для моей биографии факта: именно в Бургосе я понял, что такое кафедральный собор, а в Гавре — что такое дерево. К несчастью, я не совсем помню, что это было за дерево. Вы мне, конечно, скажете: знаете, это такие игрушки, которые крутятся на ветру, если придать им толчком очень быстрое движение; у дерева всюду были маленькие зеленые стебли, которые все это вытворяли, с шестью или семью листьями, расположенными сверху вот так. (При сем прилагается маленький набросок; жду Вашего ответа[22].) По истечении двадцати минут, исчерпав арсенал сравнений, предназначенных сделать из этого дерева, как говорила госпожа Вулф, что-то отличное от того, что оно есть, я со спокойной совестью ушел…»

При каждой нашей встрече он показывал мне, что написал после последнего моего приезда. В самой первой версии новое изложение обстоятельств дела все еще очень походило на «Легенду об истине», это было длинное абстрактное размышление по поводу случайности. Я настаивала, чтобы Сартр придал открытию Рокантена некое романтическое значение, чтобы он добавил в свое повествование немного тревожного ожидания, которое так нам нравилось в детективных романах. Он соглашался. Я в точности знала его намерения и лучше, чем он, могла влезть в шкуру читателя, чтобы судить, попал ли он в цель, поэтому он всегда следовал моим советам. Я критиковала его с кропотливой строгостью; среди прочего я ставила ему в упрек злоупотребление прилагательными и сравнениями. Между тем на этот раз я была уверена, что он на правильном пути; он писал книгу, подходы к которой нащупывал так долго, и ему удастся ее создать.

Когда я приезжала в Париж на короткий срок, то встречалась только с Сартром и своей сестрой, если же у меня было время, то я с удовольствием вновь встречалась с друзьями. Низан преподавал в Бурге; в местных газетах он спровоцировал яростные выступления, организовав комитет безработных, которых призывал вступить во Всеобщую конфедерацию труда; муниципальный совет, возмущенный тем, что он назвал его «бандой социальных неучей», донес на него инспектору Академии, тот потребовал сделать выбор между должностью преподавателя и ролью политического агитатора. Тем не менее Низан продолжал устраивать митинги и выдвинул свою кандидатуру на выборах; Риретта сопровождала его на протяжении всей кампании, не снимая длинных красных перчаток: он набрал всего восемьдесят голосов! Панье преподавал в Реймсе; он приносил мадам Лемэр ящики шампанского, и мы опустошили с ними не одну бутылку; подобно Сартру, почти все свое время он проводил в Париже. Камилла решительно продвигалась к славе: мне даже казалось, что она достигла ее.

Дюллен в ту пору ставил ряд спектаклей, для того чтобы выдвинуть молодых авторов, и включил в свою программу произведение Камиллы «Тень». Интрига разворачивалась в Средние века в Тулузе. Необычайно красивая женщина, во всех отношениях исключительная, была замужем за аптекарем, которого, разумеется, не любила; она вообще никогда не любила. Однажды она повстречала знаменитого вельможу, Гастона Феба, и оба с изумлением заметили, что они очень похожи, что по всем вопросам они думают и чувствуют в унисон. Молодая женщина страстно влюбилась в своего двойника. Однако обстоятельства препятствовали этой поразительной любви; чтобы не лишиться ее, героиня отравила своего возлюбленного и умерла вместе с ним. Камилла играла роль прекрасной аптекарши. Она пригласила меня на одну репетицию; Дюллен всего лишь поправил кое-какие детали в мизансцене, однако Камилла не утратила от этого в моих глазах свой престиж на сцене; тема нарциссизма, присутствовавшая в ее пьесе, меня раздражала, но Дюллен в конце концов счел пьесу достаточно хорошей, решив представить ее публике. Камилла сама исполняла главную роль: она торжествовала! В день генеральной репетиции я находилась в Марселе, Сартр — в Гавре. На репетиции присутствовали мадам Лемэр и Панье. Декорация, костюмы были очень красивы. Оба любовника были в одеждах из одинакового ярко-синего бархата, и на их золотистых волосах — такие же точно береты. Камилла блистала и исполняла свою роль с такой убедительностью, что вызывала симпатию; однако, когда она упала на пол с воплем: «Я хотела изо всех сил впиться зубами в безучастную плоть жизни!» — зрители разразились смехом; под конец занавес упал под свист и шиканье. Мадам Дюллен бросилась за кулисы с криком: «“Ателье” обесчестило себя!» И только Антонен Арто, пожимая руки Камилле, говорил о шедевре. Спустя день Сартр зашел на улицу Габриэль; дверной звонок был отключен; никто не отвечал. Через три дня он вернулся к Камилле, и на этот раз она ему открыла; пол был усеян газетными вырезками. «Я покажу им, этим глупцам!» — в ярости восклицала Камилла. Два дня и две ночи она валялась в ногах у Люцифера, дубасила кулаками по мебели и заклинала его дать ей возможность взять реванш. Культ успеха отнюдь не привлекал меня, но, слушая рассказ Сартра, я восхищалась неистовой яростью Камиллы. Ее провал казался мне не вполне заслуженным, но я осуждала отсутствие у нее критического отношения к себе. Когда я думала о ней, во мне боролись два чувства: удивление и нетерпение.

Я так стремилась посмотреть страну, что на пасхальных каникулах потащила Сартра в Бретань. Моросил дождь; покинутый туристами Мон-Сен-Мишель одиноко торчал между серостью неба и серостью моря. В «Фее дюн» Поля Феваля я с волнением читала рассказ о бешеной гонке между волнами прилива и скачущей лошадью; в мое сердце запало прекрасное слово «дюны»: бледное текучее пространство, открывшееся моим глазам, показалось мне столь же загадочным, как и его название. Мне нравился Сен-Мало, его узкие провинциальные улочки, откуда некогда морской рокот призывал корсаров. Волны цвета кофе с молоком омывали Гран-Бе, это было красиво; однако могила Шатобриана показалась нам до того смехотворно помпезной в своей мнимой простоте, что, демонстрируя презрение, Сартр помочился на нее. Нам понравился Морле, и особенно Локронан, его прекрасная гранитная площадь, старая гостиница с ее бесчисленными безделушками, где мы ели блины и пили сидр. И все-таки в общем реальность в который раз обманула наши надежды; позже я полюбила Бретань, но в тот год переезды были неудобны, моросил дождь. Чтобы увидеть песчаные ланды, я заставила Сартра прошагать сорок километров в окрестностях холма Сен-Мишель-д'Арре, на который мы взбирались: мне они показались невыразительными[23]. В Бресте лил дождь, но, несмотря на чопорные предостережения хозяина гостиницы, мы вдоль и поперек исходили «нехорошие кварталы»; в Камаре дождь лил как из ведра. Мы с огромным воодушевлением и даже некоторым упоением обошли целиком весь мыс Ра и провели солнечный день в Дуарнене, пропитанном запахом сардин. Я как сейчас вижу вереницу рыбаков в выцветших розовых штанах, сидящих на парапете, над пирсом, и ярко раскрашенные легкие суденышки, отплывавшие к далеким морям, где встречается розовый лангуст. В конце поездки скверная погода прогнала нас из Кемпера, и мы вернулись в Париж на два дня раньше назначенной даты: было совершенно непривычно, что я столь серьезно отступила от своих планов; дождь победил меня. Как раз во время этого путешествия на глаза нам попало одно странное имя. Мы только что, без особой пользы, осмотрели ажурные колокольни Сен-Поль-де-Леона и присели в окрестностях. Сартр листал номер «Нувель ревю франсез». Он со смехом зачитал мне фразу, где упоминались три величайших романиста века: Пруст, Джойс, Кафка. Кафка? Это странное имя тоже заставило меня улыбнуться: если бы Кафка действительно был большим писателем, мы бы о нем знали…

Мы в самом деле продолжали следить за всеми новинками. Что касается литературы, то год выдался скудный. Зато кино порадовало нас. Теперь мы уже смирились с победой звукового кино; возмущал нас только дубляж; мы одобряли Мишеля Дюрана, когда он потребовал у публики, впрочем, безуспешно, бойкотировать дублированные фильмы. Хотя практически нам это было неважно, поскольку в больших кинотеатрах нам предлагали оригинальные версии. Ничто не мешало нам оценить новый жанр, появившийся в Америке: бурлеск. Последние фильмы с Бастером Китоном и Гарольдом Ллойдом, первые фильмы Эдди Кантора продолжали — впрочем, прелестно, — старинную комическую традицию; однако такие фильмы, как «Если бы у меня был миллион», «Ножки за миллион долларов», открывшие нам У. К. Филдса, бросали вызов разуму еще более радикально, чем комедии Мака Сеннета, причем с гораздо большей агрессивностью. Nonsense[24] торжествовал у братьев Маркс: ни одному клоуну не удалось столь ошеломляющим образом нанести сокрушительный удар правдоподобию и логике. В «Нувель ревю франсез» Антонен Арто превозносил их до небес: их чудачество, говорил он, достигает глубины бредового психоза. Мне нравились произведения, в которых сюрреалисты убивали живопись и литературу; я наслаждалась при виде того, как братья Маркс убивают кино. Они яростно уничтожали не только социальную рутину, здравую мысль, язык, но самый смысл предметов, и тем самым обновляли их; когда они с аппетитом грызли фарфоровую посуду, они показывали нам, что тарелка — не только домашняя утварь, ее назначение сводится не только к этому. Такого рода оспаривание увлекало Сартра, и на улицах Гавра он глазами Антуана Рокантена наблюдал за смущающими превращениями пары подтяжек или трамвайного сиденья. Разрушение и поэзия: прекрасная программа! Лишенный своего слишком уж человеческого убранства, мир обнажал ужасающий беспорядок.

Меньше язвительности и меньше последствий было в искажениях и фантазиях мультипликаций, которые становились все более популярными; после Микки-Мауса на экранах появилась восхитительная Бетти Буп, чьи чары до того взволновали нью-йоркских судей, что они обрекли ее на смерть; нас утешил Флейшер, рассказав о подвигах Морячка Попай[25].

В тот год нас еще мало заботило то, что происходило в мире. Из происшествий самыми значительными были похищение ребенка Линдберга, самоубийство Крейгера, арест Марты Ханау, катастрофа лайнера «Жорж-Филиппар»: нас это не заинтересовало. Взволновал лишь процесс Горгулова по причинам, о которых я расскажу позже. Все большую симпатию у нас вызывала позиция коммунистов, на майских выборах они потеряли триста тысяч голосов; Сартр не голосовал: ничто не могло повлиять на нашу аполитичность. Победа досталась объединению левых, то есть пацифизму: даже радикал-социалисты ратовали за разоружение и сближение с Германией. Правые с пафосом выступали против размаха, который приобрело гитлеровское движение: нам казалось очевидным, что они преувеличивают его значение, поскольку в конечном счете на выборах в президенты рейха Гинденбург одержал победу над Гитлером, а фон Папен был избран канцлером. Будущее оставалось безмятежным.

В июне, освободившись ввиду продолжавшихся экзаменов на степень бакалавра, Сартр приехал в Марсель и остался на десять дней; настала моя очередь поделиться с ним моим опытом; при виде того, что ему понравились места, которые я любила, — рестораны Старого порта, кафе на улице Канебьер, замок Иф, Экс, Касси, Мартиг, — меня охватывала такая же радость, какую я испытала, открывая их сама. Я узнала, что меня назначили в Руан, мы собирались вернуться в Испанию, а кроме того, меня направили в Ниццу на прием экзаменов на степень бакалавра. Я сияла от радости.

В Ницце на площади Массена я нашла просторную комнату с большим балконом всего за десять франков в день: такая удача имела для меня значение, поскольку мои поездки в Париж и экскурсии каждый месяц ставили меня на грань банкротства. Моей хозяйкой была пятидесятилетняя накрашенная женщина, вся в атласе и драгоценностях, проводившая ночи в казино, — она уверяла, что получает там прибыль благодаря ловким расчетам в игре; мне кажется, она занималась еще и гаданием. По утрам, в шесть часов, она будила меня, прежде чем лечь спать. Я спешила на вокзал к автобусам и отправлялась на побережье или в горы; окружающая природа была менее душевной, но ослепительнее, чем в Марселе; я побывала в Монако, Ментоне, Ла Тюрби; в Сан-Ремо на меня повеяло Италией. Возвращалась я вечером, около семи часов, и располагалась в каком-нибудь кафе; ужиная сэндвичем, я проверяла стопку письменных работ и шла домой, чтобы рухнуть в постель.

Во время устных экзаменов я не покидала Ниццы, но все равно радовалась. Кандидатки — а я им подражала — приходили на экзамен в больших соломенных шляпках, но с обнаженными руками и голыми ногами в босоножках; молодые люди тоже демонстрировали загорелые, мускулистые руки, можно было подумать, что они явились сразу после какого-то спортивного состязания; никто, казалось, не считал, что речь идет о серьезном деле. Разумеется, я немного смущалась. Местный журналист, увидев меня, сидящей напротив великовозрастного верзилы, поменял наши роли: в своем обозрении он принял экзаменуемого за экзаменатора. По вечерам я заглядывала в кафе и на танцевальные площадки на берегу моря; я спокойно разрешала незнакомцам садиться за мой столик и разговаривать со мной; никто и ничто не могло помешать мне, настолько я была увлечена огнями, негой и плеском ночи.

Накануне вручения наград я заехала в Марсель и расписалась в регистрационной книге: меня освободили от присутствия на церемонии. Мадам Турмелен умоляла меня задержаться на день или два, но я сделала вид, что не слышу. Сартр проводил неделю со своей семьей, я должна была присоединиться к нему в Нарбонне; я отправила туда свой чемодан и двинулась в путь с хозяйственной сумкой в руках и в холщовых туфлях на ногах. В одиночестве я совершала длительные экскурсии, но никогда все путешествие сразу: какое удовольствие — не знать утром, где будешь спать вечером! Мое любопытство не знало покоя, напротив: теперь, когда я увидела портал церкви в Арле, мне необходимо было сравнить его с порталом в Сен-Жиле; я всматривалась в архитектурные детали, которые прежде от меня ускользнули бы; вместе с обогащением мира множились и цели, которые влекли меня. Я останавливалась на берегу озера То в Маглонне, прогуливалась по Сету и «морскому кладбищу», я видела Сен-Гилем-ле-Дезер, Монпелье, Миневру, нагромождение валунов, известняковые плато, ущелья; я спускалась в «Девичий грот». Я ехала в автобусах и поездах. На фиолетовых землях Эро, на тропинках и больших дорогах я с радостью перебирала в памяти свой год. Я не так много читала, мой роман ничего не стоил, но я исполняла свою работу без скуки, меня обогатило новое пристрастие; я вышла победительницей после испытания, на которое меня обрекли: отсутствие Сартра, одиночество не поколебали моего счастья. Мне казалось, что я могу рассчитывать на себя.

Мадам Лемэр и Панье предложили нам поехать вместе с ними на юг Испании. А пока мы поехали на Балеарские острова и в испанское Марокко; в Тетуане я с восторгом обнаружила сутолоку марокканских рынков, их свет и тени, их яркие краски, запах кожи и пряностей, чеканку меди. Ремесла мы считали одной из образцовых форм человеческой деятельности и потому безоглядно погрузились в эту живописную красочность. Меня приводила в замешательство долгая неподвижность торговцев, стоявших перед своими лотками. «О чем они думают?» — спрашивала я. «Ни о чем, — отвечал Сартр. — Когда не о чем думать, ни о чем и не думают». В них поселилась пустота, в лучшем случае они мечтали: меня немного смущало такое растительное терпение. Зато мне нравилось смотреть на проворные руки, сшивавшие бабуши или сплетавшие нити ковра. В Шавене я впервые увидела великое множество олеандров на дне горной речки; прачки в тюрбанах и пестрых платьях с открытыми лицами отбивали белье своими вальками.

Мы добрались до Севильи. Когда глубокой ночью мадам Лемэр и Панье прибыли в патио гостиницы «Симон», где мы оказались раньше, мы тут же упали в объятия друг друга. На ней было платье зеленого тюсора, маленькая шляпка такого же цвета, никогда она не казалась мне такой молодой; Панье широко улыбался: чувствовалось, что он способен создавать счастье всем, с кем соприкасался.

Кроме своих обычных прелестей, которых с лихвой хватило бы, чтобы очаровать нас, на следующее утро Севилья подарила нам развлечение в виде государственного переворота.

Под нашими окнами поднялся сильный шум; мимо проезжали машины, военные. Мадам Лемэр говорила по-испански, и горничная ввела ее в курс событий: мужчина, сидевший между двумя солдатами в большом черном автомобиле, был мэром Севильи; генерал Санхурхо велел арестовать его, на рассвете его войска заняли все стратегические точки. В служебном помещении гостиницы говорили о большом заговоре, призванном свергнуть Республику. Приклеенная у входа листовка призывала население к спокойствию: виновников волнений образумили, уверял Санхурхо. На улицах было много солдат, на тротуарах в козлах стояли винтовки, но все выглядело мирно; памятники, музеи, кафе спокойно принимали туристов. На следующее утро нам сказали, что Санхурхо ночью отступил: он рассчитывал на поддержку Мадрида, который не последовал за ним. По улицам с громкими криками и песнями бежала толпа. Мы последовали за ней; на улице де лас Сьерпес под сенью toldos[26] горели несколько аристократических клубов. Когда без излишней спешки появились пожарные, люди стали кричать: «Не тушите!» — «Не бойтесь, — отвечали пожарные, — мы не будем торопиться». Они дождались, пока все не сгорело, прежде чем задействовали свои шланги. Внезапно началась паника, мы даже не успели понять почему; яростно толкаясь, все бросились бежать. «Это слишком глупо», — решила мадам Лемэр; остановившись, она обернулась и попыталась призвать людей к хладнокровию; Панье схватил ее, и мы побежали вместе с другими. Во второй половине дня мы поднялись на башню Хиральда и с террасы наблюдали за торжественным шествием: мэр вышел из тюрьмы, освобожденный своими друзьями, которые водили его по всему городу; где-то внизу, под нами, лопнула шина, толпа решила, что это выстрел, и снова в растерянности бросилась в разные стороны. Вся эта суета нам чрезвычайно понравилась. На другой день все прекратилось, но в атмосфере еще ощущалось какое-то беспокойство. Вместе с мадам Лемэр я вошла в почтовое отделение, на меня посмотрели как-то странно, а один мужчина плюнул на пол, проворчав: «Таким здесь не место!» Я была удивлена. Потом мы отправились в туристическое агентство Кука, чтобы получить кое-какие сведения, и там я тоже услышала шепот за своей спиной. Один служащий, вежливо указав на мой платок — на красном фоне желтые якоря, похожие на геральдические лилии, — спросил: «Вы что, нарочно носите эти цвета?» Заметив мое удивление, он осмелел: оказывается, это были цвета монархии; я поспешила снять вызывающий убор. Всю вторую половину дня мы без всяких происшествий гуляли в засушливых окрестностях Трианы. Вечером я пошла с Сартром в популярный кабачок близ Аламеды, где толстые испанки танцевали на бочках; ребятишки продавали на улицах пахучие цветы белоуса, которыми женщины украшали свои волосы; ночь благоухала.

В своем простодушии я и не подозревала, что путешествие вчетвером в кругу друзей, так хорошо понимающих друг друга, может оказаться столь сложным мероприятием. По многим вопросам мы были согласны. Вместе мы ненавидели крупных испанских буржуа и слащавых кюре; в этом простом, под стать лубочной картинке, обществе всю свою симпатию мы отдавали бедным, а не богатым. Однако у Сартра с Панье возникли большие разногласия; Панье был эклектиком, Сартр — категоричен. В Кадисе он отказался отдавать дань Мурильо, чьи работы украшали несколько церквей. Мадам Лемэр из вежливости соглашалась с ним. Панье в бешеном темпе заставил нас обежать крепостные стены и не произнес при этом ни слова. Потом внезапно остановился перед музеем, заявив, что его интересует Мурильо. Мадам Лемэр пошла с ним, а я осталась с Сартром смотреть на море. Панье оставался угрюмым до вечера.

В Гранаде мы на четыре дня остановились в гостинице «Альгамбра»: каждый располагал временем по своему усмотрению, что помогло избежать конфликтов. Но расхождения усилились, мадам Лемэр и Панье вышли в город лишь для того, чтобы увидеть собор. Нас с Сартром настоящее интересовало не меньше прошлого. Мы несколько часов бродили по дворцу Альгамбра и вместе с тем провели целый день, раскаленный и пыльный, на улицах и площадях, где жили современные испанцы. Ронда показалась Сартру мертвым селением, лишенным истинной красоты; дома, не отличавшиеся особым изяществом, патио, меблировка, безделушки наводили на него скуку. «Это все дома аристократов, не представляющие никакого интереса», — заявил он. «Разумеется, это не жилища пролетариев», — заметил Панье.

Заведомо экстремистские взгляды Сартра начали его раздражать; он с легким сердцем сносил их, пока видел в них всего лишь словесные порывы; но если они затрагивали чувства Сартра, его мысль, его позиции, то это создавало пропасть между двумя дружками. Панье имел все основания поднимать их на смех, поскольку Сартр практически сам же опровергал их; он путешествовал как зажиточный мелкий буржуа и не сетовал на это; какова была цена этих взглядов, если он заимствовал их у класса, к которому не принадлежал? Панье был последователен, он целиком разделял буржуазный либерализм, тогда как Сартр не нашел способа воплотить свою симпатию, склонявшую его в сторону пролетариата; его позиция была слабее. Тем не менее Панье не любил, когда его буржуазная и протестантская убежденность оспаривались левизной Сартра. Со своей стороны, он являл собой Сартру образ просвещенного гуманиста, каковым тот не желал быть, хотя ему не удавалось от него отмежеваться. Каждый открывал себя в другом обличье, которое тревожило. Такие серьезные расхождения, пока еще безобидные, безусловно, стали глубинной причиной их споров.

Изо дня в день отношения обостряло и то, что Панье не слишком нравилось наше общество; никогда еще он не совершал с мадам Лемэр столь длительного путешествия и наверняка предпочел бы остаться с ней наедине. Машину вел он: если учесть жару и состояние дорог, то к вечеру он очень уставал, а ему еще надо было заниматься машиной, идти в гараж; позже он ставил нам в упрек неучастие в этих заботах, думаю, что свою неумелость мы превратили в удобное алиби. Панье намеренно погружался в свою угрюмость. Сартр, со своей стороны, поддавался гневным вспышкам. «Вы похожи на инженера», — говорила ему я, когда лицо его мрачнело. Услышав такое, он иногда начинал улыбаться, но не всегда. В Кордове при 42-градусной жаре оба дружка оказались на волосок от разрыва.

Были у нас, однако, и очень счастливые минуты. Мы единодушно полюбили белые деревни Андалусии, оголенные до середины ствола пробковые дубы, крутые берега, наступление сумерек над сьеррами. Несмотря на ослепительную панораму африканского берега, открывавшуюся нам за морем, мы все вместе ощутили уныние Тарифы; на обед у нас была рыба, плававшая в ужасном масле; к нам подошел мальчик лет двенадцати. «Вам везет! — сказал он разрывающим душу тоном. — Вы путешествуете, а я никогда отсюда не уеду». Мы подумали, что, действительно, он состарится в этом глухом краю земли и с ним никогда ничего не произойдет. Четыре года спустя у него наверняка что-то случилось, но что?

На обратном пути наши друзья решили отправиться в Париж, а мы остановились в Тулузе. За два дня Камилла показала нам город, который Сартр знал плохо и где я никогда не бывала; она знала множество историй о каждом камне, о каждом кирпиче и очень хорошо их рассказывала. Иногда она была способна забыть о своих мистификациях, заинтересовавшись миром именно в там виде, в каком он представал перед ней: такой реализм был ей к лицу; в ресторане на открытом воздухе, на берегу Гаронны, куда она привела нас ужинать, она рассказывала о тулузской буржуазии, о домах свиданий и их клиентуре, о «просвещенном любителе» и его семье. Слушая ее, оставалось только удивляться, как могла она тратить время на создание «Тени». Наверняка у нее было больше шансов на успех с романом, который она только что начала писать, назвав его «Плющ». Он основывался на опытах ее молодости, в нем она вывела себя и Зину. Писала она его по ночам, от полуночи до шести часов утра, рассказывала нам Камилла. «Да, именно так нужно работать: по шесть часов каждый день!» — заметил Сартр, сожалевший в тот год, что слишком мало продвинул свое «Дело о случайности». Камилла не вызывала у меня больше ни ревности, ни зависти: только чувство соперничества. Я пообещала себе последовать ее примеру в упорстве.

Глава III

За несколько дней до возвращения к месту своей работы у нас с Сартром состоялся очень важный разговор с одним другом, о котором я еще не рассказывала. Звали его Марко; Сартр познакомился с ним в университетском городке, где он готовился к конкурсу на должность преподавателя литературы; уроженец Бона[27], он отличался довольно необычной красотой: черноволосый, с горящими глазами и янтарным цветом лица, он напоминал одновременно греческие статуи и картины Греко. Самое поразительное, что у него было, это голос, которым он занимался с фанатическим усердием; он брал уроки у лучших преподавателей и не сомневался, что когда-нибудь сравняется с Шаляпиным. С высоты своей грядущей славы он презирал посредственность собственного положения и всех тех, кто с этим мирился: Сартра, Панье, меня. По его мнению, мы были типичными франкауи[28], и порой ему достаточно было взглянуть на нас, чтобы расхохотаться. Тем не менее он стремился проявлять к своим друзьям большое уважение; он оказывал знаки внимания, был предупредителен, льстил; мы не обманывались насчет этой игры, но считали, что он ведет ее с большим изяществом. Его пристрастие к интриге, его нескромность и злословие забавляли нас. Он афишировал непримиримую чистоту нравов. У него была связь с молодой уроженкой Севра, но вскоре между ними установились дружеские отношения. По его словам, сексуальные отношения помрачают ум и восприимчивость: он хвастался тем, что с первого взгляда может обнаружить, если кто-то из его товарищей потерял недавно целомудрие. В университетском городке за ним ходила толпа почитателей. Один из них ночью проник в его комнату через окно, и Марко разбил о его голову лампу; эта история, сильно его взволновавшая, Сартру и Панье показалась подозрительной. Он не скрывал своего пренебрежительного безразличия к женщинам; когда он с восторгом говорил о какой-нибудь «встрече» с «чудесным существом», речь всегда шла о красивом парне; однако он всегда утверждал, что поддерживает со своими избранниками исключительно высокие платонические отношения, и все вежливо делали вид, будто верят ему.

В тот день мы сидели на террасе «Клозри де Лила». Марко окинул взглядом посетителей, прохожих и с гневом остановил его на нас: «Все эти жалкие мелкие буржуа! Как вы можете довольствоваться таким существованием?!» Стояла хорошая погода, приятно пахло осенью, мы в самом деле были очень довольны.

«Когда-нибудь, — сказал Марко, — у меня будет огромный белый автомобиль; я нарочно промчусь вплотную к тротуару и всех забрызгаю грязью». Сартр попробовал доказать ему бессмысленность такого рода удовольствия, и на Марко напал привычный для него приступ смеха. «Прошу прощения… Но когда я думаю о неистовой силе своих желаний и слышу ваши рассуждения… то не могу оставаться серьезным!» Нас он тоже смешил. Сартр повторял, что не желает жить по Теннисону; мы надеялись, что с нами произойдут разного рода вещи, но не такие, которые приобретаются за деньги и с шумом. Презрение, которое внушали нам сильные мира сего с их напыщенностью, все еще не ослабело. Нам хотелось быть немного богаче, чем мы были, и как можно скорее получить назначение в Париж. Но истинные наши устремления были совсем иного рода, однако, чтобы осуществить их, мы рассчитывали не на удачу, а на самих себя.

Поэтому мы отправились в провинцию без досады. Сартр в достаточной степени любил Гавр. Мне трудно было вообразить себе лучшее место для работы, чем Руан, — час езды до Гавра и полтора часа до Парижа. Первейшей моей заботой было приобрести проездной железнодорожный билет. В течение четырех лет моего преподавания там центром города для меня всегда оставался вокзал. Лицей был совсем рядом. Когда я пришла к директрисе, она встретила меня с участием и дала адрес старой дамы, у которой посоветовала мне поселиться. Я позвонила в дверь красивого особняка, и богатая вдова показала мне премило меблированную комнату, окна которой выходили в безмолвие большого сада. Я убежала оттуда и устроилась в гостинице «Ларошфуко», куда доносились утешительные свистки поездов. Газеты я покупала в большом зале на станции, завтракала поблизости, на площади, в красном кафе «Метрополь». У меня было ощущение, будто я в Париже и живу в отдаленном предместье.

Тем не менее к Руану я была прикована в течение многих дней, и нередко мы с Сартром проводили там четверги. Поэтому я поспешила исследовать местные возможности. Низан с жаром рассказывал мне об одной из моих коллег, с которой встречался пару раз: это черноволосая молодая коммунистка, сказал он мне; звали ее Колетт Одри. Я познакомилась с ней. У нее были выразительные глаза, приятное лицо, очень коротко остриженные волосы; с мальчишеской непринужденностью она носила фетровую шляпу и замшевую куртку. Жила она тоже рядом с вокзалом, в комнате, которую прелестно меблировала: на полу — циновка, на стенах — джут, заваленный бумагами письменный стол, диван, книги, среди которых работы Маркса и Розы Люксембург. Первые наши разговоры были несколько неуверенными, но мы поладили. Я познакомила ее с Сартром, и они прониклись взаимной симпатией. Она не была коммунисткой, она принадлежала к оппозиционной троцкистской фракции; она знала Эме Патри, Симону Вейль, Суварина; она представила мне Мишеля Коллине, преподававшего математику в лицее для мальчиков, это он ввел ее в ту группу. Он был категоричен, я — тоже; он нахваливал мне Уотсона и его бихевиоризм, я резко возражала ему. Он иногда встречался с Жаком Превером и однажды видел Андре Жида, однако он был скрытен и так ничего и не рассказал, кроме того, что Жид был очень ловок в игре с волчком на веревочке: игра была модная и производила фурор. Люди разгуливали по улицам с волчком в руке. Сартр с угрюмым ожесточением упражнялся в этом с утра до вечера.

Другие мои коллеги были еще более неприятны, чем марсельские, и я с ними не сближалась; что же касается радостей от прогулок, то я заранее от них отказалась: окультуренная, дождливая и скучная Нормандия не вдохновляла меня. Но у города были свои прелести: старые кварталы, старые рынки, унылые набережные. Я вскоре обзавелась привычками. Привычка — это почти что компания в той мере, в какой компания зачастую бывает не более чем привычкой. Я работала, проверяла тетради, обедала в ресторане «Поль» на улице Гран-Пон. Это был длинный коридор со стенами, покрытыми облупившимися зеркалами: из молескиновых банкеток вылезал волос; в глубине зал расширялся; мужчины играли в бильярд и бридж. Официанты одевались по старинке, в черное с белыми фартуками, и все они были очень старые; посетителей было мало, потому что кормили тут плохо. Тишина, неторопливое обслуживание, старинный желтоватый свет мне нравились. Спасаясь от провинциального уныния, неплохо устроить себе то, что мы называем словом, заимствованным из словаря тавромахии, — querencia[29]: место, где чувствуешь себя в укрытии, защищенным от всего. Этот старый, поблекший ресторан играл свою роль. Я предпочитала его своей комнате, безупречной комнате коммивояжера, чистенькой и голой, с которой я, однако, свыклась. Выйдя из лицея, я располагалась в ней часа в четыре, а то и в пять, и писала. На ужин я готовила себе на спиртовке рис с молоком или чашку какао; немного почитав, я засыпала. Марко, разумеется, счел бы такое существование жалким, но я говорила себе, что он был бы не прав. Как-то утром я увидела в окно стоявшую напротив церковь, верующих, выходивших после мессы, нищих этого прихода, и меня словно осенило: «Не бывает привилегированных положений!» Все положения стоят друг друга, поскольку у каждого из них своя истина. Эта мысль казалась привлекательной; к счастью, я никогда не совершала ошибки, пытаясь использовать ее для оправдания судьбы обездоленных. Формулируя ее, я думала лишь о себе: мне со всей очевидностью открылось, что меня ничего не лишили. В этом, мне кажется, я была права. Быть никем, скользить по миру, не зная запретов бродить всюду, в том числе и по закоулкам своей души, располагать свободным временем и возможностью уединения, чтобы уделять внимание всему, интересоваться малейшими оттенками неба и собственного сердца, поддаваться скуке и преодолевать ее: я не представляю себе более благоприятных условий, если обладаешь отвагой молодости.

Разумеется, выносить это отшельничество мне помогало то, что часто приезжал Сартр или же я ехала в Гавр; и много времени мы проводили в Париже. Благодаря Камилле мы познакомились с Дюлленом, который очаровал нас; он умел рассказывать, одно удовольствие было слушать, как он вспоминает свои дебюты в Лионе, в Париже — достославные дни «Проворного кролика», где он читал стихи Вийона, происходившие там ужасные драки: однажды утром уборщица, выметая осколки бутылок и стаканов, увидела среди них на полу человеческий глаз. Однако, когда мы задавали ему вопросы относительно его понимания театра, Дюллен уклонялся от них; лицо его становилось замкнутым, со смущенным видом он устремлял взгляд в потолок. Я поняла почему, когда увидела его за работой. Конечно, у него были определенные принципы; он осуждал реализм; он отказывался воздействовать на публику слащавыми подсветками, примитивными ухищрениями, которые ставил в упрек Бати. Но когда он брался за пьесу, то не следовал какой-то определенной теории заранее, а пытался приспособить свою мизансцену к индивидуальному искусству каждого автора; с Шекспиром он обращался иначе, чем с Пиранделло. Поэтому не следовало расспрашивать его впустую, надо было видеть, как он работает. Он разрешил нам присутствовать на нескольких репетициях «Ричарда III» и удивил нас. Когда он произносил текст, то возникало впечатление, что он создает его заново. Трудность заключалась в том, чтобы передать актерам манеру, ритм, интонацию, которые он придумал; он не объяснял, он внушал, околдовывал. Постепенно актер, способности и недостатки которого он ловко использовал, становился его персонажем. Это превращение не всегда происходило без труда. А поскольку Дюллен занимался также постановкой, мизансценами, освещением и к тому же изучал собственную роль, то ему случалось совсем терять голову. И тогда он устраивал скандал. На какой-нибудь реплике из Шекспира, не меняя тона, он продолжал извергать безнадежное или яростное проклятие: «Ну нет, это полный конец! Мне никто не помогает. Не стоит продолжать». Он не скупился на крепкие ругательства и стонал так, что душа разрывалась; он отказывался вести репетицию, ставить «Ричарда III», вообще отрекался от театра. Присутствующие замирали в почтительной растерянности, хотя никто всерьез не принимал эти знаменитые гневные вспышки, в которые он и сам не верил. Потом внезапно он вновь становился Ричардом III. Он обладал неодолимой притягательностью, его лицо — подвижные ноздри, змеевидные губы, хитрющие глаза — великолепно передавало жестокость. Соколофф со своей внешностью и акцентом создавал образ совершенно необычного Букингема, но наделял его такой жизненной силой, что невозможно было устоять перед его обаянием. Во время таких сеансов я познакомилась с очень красивой Мари-Элен Дасте, унаследовавшей от своего отца Жака Копо широкий гладкий лоб и огромные светлые глаза; она играла роль леди Анны, которая ей совсем не подходила. Дюллен придумал замечательное оформление: сцену разделяла надвое сетка с крупными клетками; в соответствии с освещением картины можно было расположить впереди, совсем рядом со зрителями, или создать впечатление расстояния, играя эти картины за сеткой.

Мне казалось интересным и лестным быть причастной к созданию спектакля; Колетт Одри доставила мне огромное удовольствие, когда взяла нас на съемки фильма, в котором ее сестра Жаклина работала ассистенткой режиссера; речь шла о фильме «Этьен» по пьесе Жака Деваля. В студии было полно народа и очень жарко. Жаклина показалась мне хорошенькой и весьма элегантной, хотя там были женщины, одетые еще лучше, чем она, в числе прочих одна актриса, немного бесцветная, чей серый бархатный костюм, однако, восхитил меня. Статисты томились по углам. Жак Боме снимался в начале одной сцены; в ответ на вызов начальника он должен был сказать: «Слушаюсь, господин директор!», определенным образом щелкнув языком. Оператор был недоволен освещением и кадрированием: Боме тринадцать раз повторил свою реплику, ни разу не изменив ни интонацию, ни мимику. Долгое время у нас сохранялось об этом ужасное воспоминание.

И все-таки нам бывало немного грустно, когда в восемь часов на вокзале Сен-Лазар мы садились в поезд, доставлявший нас в Руан и в Гавр. Путешествовали мы во втором классе, третьего в скорых не было. В синих купе, украшенных фотографиями, на которых изображались достопримечательности Нормандии и Бретани — аббатство Жюмьеж, церковь Кодбека, озеро Крикбёф, которое мне довелось увидеть лишь двадцать лет спустя — всегда было очень жарко. Мы погружались в романы Ван Дайна, кровавые рассказы Уитфелда, Дэшила Хэммета, в которых критики видели предвестников «нового романа». Когда я выходила из здания вокзала, город спал; съев круассан в «Метрополе», который уже закрывался, я отправлялась к себе в комнату.

В Париже, Гавре, Руане основной темой наших разговоров были люди, которых мы знали; они настолько нас занимали, что, запрещая себе рассказывать об их жизни, я лишаю остроты картину нашей собственной, которую я рисую: молчание это обусловлено совершенно очевидными причинами. Но все дело в том, что суета этих чужих существований, всегда непредсказуемая и нередко удивительная, заполняла наши дни, спасая их от однообразия. Вопросы вставали непрерывно. Жеже вышла замуж за одного из своих бывших преподавателей рисования; она не очень уживалась с семьей мужа, консервативной и набожной; у нее с мужем чуть ли не каждый день происходили ссоры, по отношению к нему у нее накопилось много обид, однако он привлекал ее: как переживала она эту двойственность? Она всегда была тесно связана с моей сестрой, но каждая взрослела по-своему: в их дружбе тоже были свои сложности. Жаклина Лемэр собиралась обручиться: почему с этим молодым человеком, а не с кем-нибудь другим из своих поклонников? Каковы были истинные причины ссоры, которая произошла накануне между Тапиром и де Листомер? Встречаясь с новыми лицами, мы изучали их со всех сторон, постоянно исправляя и дополняя их портрет, который пытались создать. Через это прошли все наши коллеги. Особенно интересовала нас Колетт Одри; мы задавались вопросами относительно ее взаимоотношений с политикой, с любовью, с ее сестрой, да и с самой собой. Сартр рассказывал мне также об одном из своих учеников, очень умном, чей нескрываемый цинизм забавлял его; сначала он собирался поступить в Колониальную школу, но Сартр склонил его к философии. Звали его Лионель де Руле. После развода родителей он жил в Гавре с матерью, увлекавшейся астрологией и алхимией; она объясняла характер сына и предсказывала его судьбу на основании его родства с тем или другим металлоидом. Молодой человек в подробностях рассказывал Сартру о своем трудном детстве. Сартр называл его «мой ученик» и относился к нему с большой симпатией.

Подобно Сартру, я придавала большое значение каждому индивиду в отдельности; с не меньшим усердием, чем он, я стремилась скрупулезно разобрать их, потом снова собрать, перекраивая их образ, а между тем я очень плохо их понимала; история с мадам Турмелен доказала мою слепоту. Мне больше нравилось судить людей, чем пытаться понять их. Этот морализм имеет давние истоки. В детстве превосходство, которым кичилась моя семья, поощряло мое высокомерие; позже одиночество породило у меня вызывающую гордыню. Обстоятельства еще больше способствовали моей склонности к строгости. Подобно всем молодым, клан дружков не скупился на резкие высказывания о добре и зле; как только я вошла туда, я тоже стала осуждать всех тех, кто нарушал его законы; я проявляла больше фанатизма, чем Сартр и Панье: даже критикуя людей со всей жестокостью, они пытались объяснить их себе. Они дружески посмеивались между собой над тем, что я плохо разбираюсь в людях. Почему я не пыталась это исправить? С детских лет у меня сохранилось также пристрастие к молчанию, к тайне; сюрреализм произвел на меня неизгладимое впечатление, поскольку я обнаружила в нем нечто от сверхъестественного, чудесного; перед лицом Другого я поддавалась чарам, привлеченная, заинтригованная блеском внешней видимости, не задаваясь вопросом о том, что за ней скрывается. Конечно, я могла бы избавиться от такого эстетизма, и если продолжала упорствовать, то по глубинным причинам: существование Другого по-прежнему было для меня опасным, и у меня не хватало смелости встретиться с этой опасностью лицом к лицу. В восемнадцать лет я жестоко боролась против колдовства, угрожавшего обратить меня в чудовище: и сейчас я по-прежнему сохраняла настороженность в отношении этого. Что касается Сартра, то я все уладила, заявив ему: «Мы одно целое». Я расположила нас вместе в центре мира; вокруг нас вращались персонажи, смешные, гнусные или приятные, которые не могли меня видеть: единственным взглядом была я сама. И поэтому я, не стесняясь, пренебрегала общепринятым мнением: нередко Сартр смущался тем, что я совершенно не боялась мнения окружающих; он в ту пору в достаточной мере почитал его. Однажды мы поссорились, так как я хотела выпить стаканчик в роскошном отеле Гавра «Фраскати», откуда, должно быть, открывался великолепный вид на море; но у меня на чулке была огромная дырка, и он решительно отказался заходить в это заведение. В другой раз, в Париже, у нас не было ни единого су в кармане и никого вокруг, чтобы занять денег, я предложила Сартру обратиться к управляющему гостиницы «Блуа», где мы останавливались каждую неделю; он возразил: этот человек вызывал у него отвращение. Больше часа мы спорили, шагая по бульвару Монпарнас. «Раз он вам противен, — говорила я, — какое имеет значение, что он думает?» Сартр отвечал, что мысли, которые возникают на его счет, ему небезразличны.

Невозможно жить в заблуждении постоянно. Любой разговор предполагал некую взаимность между моим собеседником и мной. Из-за доверия, которое оказывал им Сартр, а также по причине их личного авторитета, замечания или ирония мадам Лемэр и Панье задевали меня. Случалось еще, что меня смущала самоуверенность Камиллы. Иногда Колетт Одри рассказывала о Симоне Вейль, и, хотя говорила она без особой симпатии, существование этой чужой женщины привлекало внимание. Она была преподавателем в Пюи; рассказывали, что жила она в гостинице ломовиков и в начале месяца выкладывала на стол все свое жалованье: каждый мог им воспользоваться. Она работала на путях вместе с железнодорожниками, чтобы получить возможность возглавить делегацию безработных и выдвинуть их требования: это вызвало неудовольствие мэра и родителей учеников, ее чуть не выгнали из университета. Ее ум, аскетизм, ее экстремизм и смелость вызывали у меня восхищение, и я не сомневалась, что если бы она меня знала, то ничего подобного ко мне не испытывала бы. Я не могла присоединить ее к моему миру и ощущала смутную опасность для себя. Однако мы жили на таком большом расстоянии друг от друга, что я не слишком терзалась. Изо дня в день я не изменяла своей осторожности, я избегала предположить, что другой, подобно мне, может быть субъектом, сознанием; я отказывалась влезать в его шкуру и потому охотно прибегала к иронии. Не раз эта предвзятая необдуманность заставляла меня проявлять жесткость, недоброжелательство, совершать ошибки.

Это не мешало мне до бесконечности обсуждать с Сартром и одних и других; напротив, они покорно претерпевали наше препарирование; его верховенство подтверждалось раз за разом. Я не отличалась особенной наблюдательностью, но в спорах, когда мы стремились понять людей, я выполняла свою задачу. Нам необходимо было объединить свои усилия, поскольку мы не обладали никаким методом объяснения. Мы не признавали классическую психологию, не верили в бихевиоризм, а психоанализу отводили очень ограниченное место. По этому поводу у нас с Колетт Одри состоялась не одна дискуссия. Коммунисты осуждали психоанализ; Политцер в «Коммюн» определил его как энергетизм, то есть идеализм, несовместимый с марксизмом. Зато троцкисты и прочие оппозиционеры устремились к нему, Колетт и ее друзья объясняли свои чувства, свое поведение и неудавшиеся действия, используя фрейдистские и адлеровские схемы.

Работа Адлера «О нервном характере» удовлетворяла нас больше, чем книги Фрейда, потому что Адлер отводил сексуальности меньше места. Однако мы не допускали, чтобы понятие «комплекс неполноценности» применялось ко всем без разбора. Мы ставили психоаналитикам в упрек то, что они стремились разложить человека на составляющие, вместо того чтобы понять его. Использование чуть ли не автоматически их «ключей» служило им для ложного логического обоснования опытов, которые следовало бы воспринять в их своеобразии. На самом же деле эти упреки были обоснованы лишь отчасти. Однако мы не делали различия между серьезными исследователями — сам Фрейд, некоторые из его последователей и его противников — и любителями, применявшими свои теории с примитивной фанатичностью. Эти попросту раздражали нас. Более всего нас возмущало то, что некоторые товарищи Колетт советовались с психоаналитиками по поводу выбора своей жизни. Один из них колебался между двумя женщинами; он обратился к доктору Д… — известному тем, что он оказывал услуги многим сюрреалистам — с вопросом, кого из двух женщин ему следует выбрать. «Надо дать чувствам возможность отойти, подобно тому, как отрываются сухие листья от дерева», — ответил доктор. Когда Колетт рассказала нам эту историю, мы пришли в негодование: мы отказывались рассматривать жизнь, как болезнь, и когда наступит час выбора, вместо того чтобы решать самому, полагаться на врача, требуя от него рецепта.

Однако если в этой области, как и во многих других, мы знали, каких ошибок нам следует избегать, то какую истину им противопоставить, мы не ведали. В заимствованном у Ясперса понятии «понимание» мы видели лишь смутное указание; чтобы в органичной целостности познать индивидуумов во всем их своеобразии, требовались схемы, которыми мы не располагали. В течение этих лет наши усилия были направлены на то, чтобы их выявить и изобрести; это стало нашим повседневным занятием, и я думаю, что оно обогатило нас больше, чем любое чтение и вообще все, воспринятое нами со стороны. Сартр придумал понятие «дурная вера», которая, на его взгляд, объясняла все явления, которые другие относят к подсознательному. Мы старались распознать ее под всеми обличьями: плутовство языка, обман памяти, увертки, компенсации, сублимации. Мы радовались всякий раз, когда открывали новый подход, новую форму. Одна из моих молодых коллег громко выражала в учительской четкие мнения и крайние настроения, но когда я пыталась поговорить с ней, то погружалась в зыбучие пески; такой контраст сбивал меня с толку, и вот однажды меня осенило. «Я поняла, — сказала я Сартру, — Жанетта Люмьер — это видимость!» И с тех пор мы применяли это слово ко всем людям, изображающим убеждения и чувства, которые не находят у них отклика: под иным названием мы открыли идею роли. Сартра особенно интересовала та часть пустоты, которая разъедает человеческое поведение и даже кажущуюся полноту того, что называют чувствами. У него случился острый приступ почечных колик, и он привел в замешательство многих докторов, утверждая, что по-настоящему он не страдает: само страдание показалось ему не сплошным, а словно бы пористым и почти неуловимым, хотя боль буквально приковала его к постели. Другой занимавший нас вопрос касался взаимосвязи сознания и организма; на нашем собственном примере и на других мы пытались распознать, что зависит от физической неизбежности, а что от добровольного согласия. Я ставила Сартру в упрек то, что он рассматривает свое тело как совокупность поперечно-полосатых мышц, лишая его симпатической системы. «Если поддаются слезам, нервным срывам, морской болезни, значит, — говорил он, — потворствуют этому». Я же утверждала, что желудок, слезные железы и даже человек подчиняются порой неодолимым силам.

Изобретая во время этого исследования свои собственные инструменты и углы зрения, мы сожалели об ограниченности пространства, на которую были обречены. У нас было очень мало друзей, почти никаких знакомых, и, чтобы поправить хотя бы отчасти эту скудость, мы с жадностью набрасывались на криминальную хронику. Я часто покупала газету «Детектив», которая с удовольствием обрушивалась на полицию и благонамеренных граждан. Нас привлекали экстремальные случаи, как привлекали неврозы и психозы: в них обнаруживались укрупненные, очищенные, наделенные завораживающей отчетливостью своего проявления людские поведения и страсти людей, которых называют нормальными. Они вызывали у нас интерес и по другой причине. Всякое отклонение от нормы подкрепляло наш анархизм: чудовищность соблазняла нас. Одно из наших противоречий состояло в том, что мы отрицали подсознательное; однако Жид, сюрреалисты и, несмотря на все наше сопротивление, сам Фрейд убедили нас, что во всяком существе есть «неделимое ядро мрака»[30]: нечто такое, что не удается пробить ни социальной рутине, ни обыденному языку, но изредка оно со скандалом разлетается на куски. При этих взрывах всегда обнажается истина; мы считали разительными взрывы, которые содействовали проявлению свободы. Особую ценность мы придавали потрясениям, обнажавшим буржуазные пороки и лицемерие, сокрушавшим фасады, за которыми скрывались домашние очаги и сердца. Не меньше самих преступлений наше внимание привлекали и судебные процессы; самый мрачный ставит под вопрос отношение индивида к обществу. И большая часть приговоров вызывала у нас возмущение, ибо общество бессовестно выражало в них свою классовую предвзятость и обскурантизм.

Разумеется, нас интересовали дела, имевшие, на наш взгляд, психологическое или социальное значение. Процесс Фальку спровоцировал в Руане манифестацию в пятнадцать тысяч человек перед зданием суда; Фальку обвиняли в том, что он живьем сжег свою любовницу, а в городе он пользовался большой популярностью: после оправдания его несли на руках. Эта суматоха оставила меня безучастной. Зато я вместе с Сартром долгое время задавалась вопросом по поводу одной истории, не наделавшей никакого шума: молодой инженер-химик и его жена, женатые три года и очень счастливые, однажды ночью привели к себе неизвестную пару, которую встретили в каком-то кабаре; каким оргиям они предавались? Наутро молодое семейство покончило с собой. Вспоминая об этом, я могу определить, насколько нашей мысли еще недоставало смелости. Нас удивило, что минутное распутство смогло одержать верх над тремя годами любви и счастья; мы были правы: позже от специалистов по психоанализу мы узнали, что никогда травма не вызывает серьезных нарушений, если совокупность обстоятельств не предрасположила к этому человека. Нам не следовало пребывать в растерянности; надо было отбросить газетные штампы и, исходя из двойного самоубийства супругов, попытаться представить себе их интимные отношения: предшествовавший самоубийству групповой акт наверняка не был простой случайностью. Нам не пришло в голову оспорить видимость.

Между тем, как только под угрозой оказывался социальный порядок, мы тут же угадывали обман. В общих чертах трагедия сестер Папен сразу же стала нам понятна. В Руане, так же как в Мане, а может быть, даже и среди матерей моих учениц, наверняка были такие женщины, которые удерживают из жалованья своей прислуги стоимость разбитой тарелки, которые надевают белые перчатки, дабы обнаружить на мебели частицы невытертой пыли; на наш взгляд, они вполне заслуживали смерти. Со своими белоснежными воротничками и аккуратно уложенными волосами, какими благонравными казались Кристина и Леа на старых фотографиях, публиковавшихся некоторыми газетами! Как превратились они в тех диких фурий, которые не постеснялись вынести на суд общества снимки, сделанные после драмы? Следовало возложить ответственность на сиротский приют, где они провели детство, их рабское состояние, всю ту ужасную систему по формированию безумцев, убийц, чудовищ, которую организовали благовоспитанные люди. Ужас этой дробильной машины мог быть по всей справедливости изобличен лишь назидательным кошмаром: две сестры стали орудиями и жертвами судебной системы. Из газет мы узнали, что они искренне любили друг друга, и мы воображали себе их ночи ласк и ненависти в уединенной мансарде. Однако, прочитав материалы следствия, мы были сбиты с толку; старшая бесспорно страдала паранойей, а младшая разделяла ее психоз. Мы, следовательно, были не правы, усматривая в их бесчинствах необузданный порыв свободы; они наносили удары почти вслепую, преодолевая смутные страхи; мы отказывались этому верить и втайне продолжали восхищаться ими. Это не помешало нам возмущаться, когда психиатры объявили, что они в здравом уме. 13 сентября 1933 года в газете «Детектив» мы увидели лица богатых фермеров, признанных коммерсантов, уверенных в своей морали и здоровье, которым надлежало решить участь «бешеных овец»; старшую они приговорили к смерти; через два дня после решения присяжных заседателей на нее пришлось надеть смирительную рубашку, и она пожизненно была помещена в дом для умалишенных. Мы смирились с очевидностью. Если болезнь Кристины заставила немного потускнеть ее преступление, то негодование присяжных от этого только возросло. Аналогичный приговор отправил на гильотину Горгулова, который, по всеобщему мнению, был буйно помешанный; его наверняка пощадили бы, убей он простого смертного. Мы с удовольствием отмечали, что наше общество было не более просвещенным, чем те, которые оно именует «примитивными»; если бы между преступлением и преступником оно установило причинную связь, то пришло бы к заключению об отсутствии ответственности Горгулова и сестер Папен; на деле же оно установило связь «сопричастности» между убийством и его объектом: за убитого президента республики, за двух растерзанных состоятельных горожанок априори и в любом случае требовалось кровавое искупление; убийцу не судили: он служил козлом отпущения. Сартр вел тщательный учет дологическим мыслям, которыми изобилует наш цивилизованный мир. Если он отвергал рационализм инженеров, то во имя более правильной формы внятности; но, наслаивая пережиток магического мышления на логику и математику, общество всего лишь демонстрировало свое презрение к истине.

По сравнению с резней в Мане большинство других преступлений казались незначительными. Вместе со всеми мы обсуждали живописные злодеяния Гиацинта Данса, «мудреца из Буле», который в своем «жилище отшельника», обращенном в «музей ужасов», предавался странным оргиям, прежде чем оставить там труп своей любовницы и ее матери, а затем пойти и убить одного из бывших своих преподавателей. Убийство неизвестным моряком Оскара Дюфрена было вполне обычным преступлением с целью ограбления. Наш интерес пробудился, когда восемнадцатилетнюю девушку, Виолетту Нозьер, изобличили в отравлении своего отца. Как раз в это время шел процесс сестер Папен, и нашелся судебный хроникер, который сопоставил оба дела: он требовал беспощадной суровости по отношению ко «всей этой сбившейся с пути молодежи». С самого начала расследования «отцеубийца» тоже показалась нам скорее жертвой, чем виновной. Поведение ее матери, кричавшей ей: «Убей себя, Виолетта!» и предъявившей гражданский иск, несколько сбило с толку общественное мнение. Однако все свидетели, заслушанные следствием, и вся пресса постарались скрыть истину; обвинениям, выдвинутым девушкой и подтвержденным многочисленными косвенными доказательствами, противопоставили священное звание Отца.

Читая газеты, беседуя с друзьями, мы сразу проявляли интерес, если нам сообщали о попытках, направленных на лучшее познание людей и на защиту свобод. Доктор Хиршвельд только что основал в Берлине Институт сексологии; он потребовал, чтобы уважение прав индивида расширили, признав законными определенные извращения; он добился того, что немецкий закон не считал большие аномалии правонарушениями. В сентябре, незадолго до начала учебного года, в Брно собрался «Международный конгресс за сексуальную реформу»; там изучали проблемы управляемого зачатия, добровольной стерилизации и евгеники в общем. Мы одобряли эти усилия, направленные на избавление человека от социального конформизма и освобождение его от власти природы, с тем чтобы предоставить ему власть над собственным телом: рождение потомства, в частности, не должно было приниматься как должное, но стать осознанно добровольным актом. Что касается другого круга идей, то мы встали на сторону учителя из Сен-Поль-де-Ванса, Френе, который изобрел новые методы воспитания: не навязывая своим ученикам слепое повиновение, он полагался на их дружбу и инициативу; от семилетних учеников он добивался текстов, по живости и оригинальности не уступавших рисункам детей этого возраста, когда уважают и признают их вдохновение; он публиковал их в маленьком журнале «Ла Жерб». Духовенство настроило против него часть населения, которое забросало школу камнями, но он держался хорошо. Успех Френе отвечал нашему самому горячему убеждению: свобода — неистощимый источник изобретательности, и каждый раз, когда способствуют ее взлету, она обогащает мир.

Мы не считали, что технический прогресс помогает такому освобождению; американские экономисты предсказывали, что вскоре Землей будут управлять техники: только что было изобретено слово «технократия». Передавались первые фототелеграммы. Вот-вот должно было осуществиться «видение на расстоянии». Профессор Пиккар и его соратники умножали полеты в стратосферу. Мермоз, Кодос и Росси, Амелия Эрхарт били рекорд за рекордом: нас трогал некий авантюризм в их подвигах. Но все механические новшества, которыми восхищалась пресса, оставляли нас равнодушными. На наш взгляд, существовал только один способ устранить ущемление свободы: сокрушить правящий класс. Его лживость, его глупость, его ханжество и мнимые добродетели я выносила с еще большим трудом, чем в двадцать лет. Как-то вечером в Руане я шла на концерт; когда я увидела вокруг себя богатую публику, которая готовилась насладиться своей порцией красоты, меня охватило отчаяние. Как их было много, как они были сильны! Удастся ли когда-нибудь с ними справиться? Сколько еще времени позволят им думать, что они воплощают высочайшие человеческие ценности, и разрешат воспитывать их детей по их образу и подобию? Некоторые из моих учениц были мне симпатичны, и мое сердце сжималось, стоило только представить себе, что, закончив лицей, они вернутся в столь замкнутый, столь тусклый мир, наподобие того, где я задыхалась, будучи в их возрасте.

К счастью, конец капитализма, казалось, приближался. Разразившийся в 1929 году кризис все обострялся, его наглядные стороны поражали воображение. В Германии, Англии, США появились миллионы безработных[31]; голодные толпы двигались к Вашингтону, а в это же время в море выбрасывалось большое количество кофе и зерновых, на юге США закапывали в землю хлопок; голландцы забивали своих коров и скармливали их свиньям, в то время как датчане истребили сто тысяч молочных поросят. Истории о банкротствах, скандалах, самоубийствах дельцов и крупных финансистов заполняли полосы газет. Мир приходил в движение. Сартр нередко задавался вопросом, не следует ли нам объединиться с теми, кто трудится во имя этой революции? Помню, в частности, один разговор на террасе большого руанского кафе, выходившего на перрон, оно называлось «Виктор». Даже в тех сферах, где идеологически мы были подготовлены, столкновение с конкретным фактом всегда нас поражало, и мы обсуждали его во всех подробностях; тем вечером это был как раз такой случай. Какой-то докер во вполне пристойном синем комбинезоне сел за соседний с нами столик: управляющий прогнал его. Инцидент не показал нам ничего нового, но с простодушием лубочной картинки проиллюстрировал разделение классов и послужил исходной точкой для спора, который завел нас далеко. И в результате у нас возник вопрос: должны ли мы по-прежнему с сочувствием относиться к борьбе, которую ведет рабочий класс? Не следует ли принять в ней участие? Не раз в течение этих лет у Сартра появлялось смутное искушение вступить в коммунистическую партию. Его идеи, его планы и его характер противились этому; однако если он не меньше меня дорожил независимостью, то в гораздо большей степени обладал чувством ответственности. В тот день мы пришли к выводу — наши выводы всегда были временными, — что пролетариям следует быть коммунистами, но что их борьба, хотя и затрагивала нас, все-таки не наша борьба; все, чего можно было от нас требовать, — это всегда быть на стороне пролетариата. Мы должны были следовать собственному предназначению, которое не согласовывалось с вступлением в партию.

Чего мы никогда не предполагали, так это участия в действиях вместе с оппозиционерами. Мы с величайшим уважением относились к Троцкому, теория перманентной революции гораздо больше соответствовала нашим анархическим наклонностям, чем идея построения социализма в отдельно взятой стране. Однако в троцкистской партии, в диссидентских группах мы встречали точно такой же идеологический догматизм, что и в коммунистической партии, и не верили в их действенность. Когда Колетт Одри рассказала нам, что ее фракция — которая в общей сложности насчитывала пять членов — задавалась вопросом о своевременности новой революции в СССР, мы не стали скрывать от нее своего скептицизма. Мы проявляли сдержанный интерес к делу Сержа, из-за которого пылали страсти антисталинистов. И все-таки мы не считали себя отстраненными от действительности; мы хотели осуществлять персональное воздействие своими беседами, своим обучением, своими книгами; оно будет действием скорее критическим, нежели конструктивным, но мы полагали, что в то время во Франции критика была крайне полезна.

Поэтому мы по-прежнему посвящали себя своим сочинениям и исследованиям. Сартр понимал, что для разумного сведения воедино разрывавших его идей ему требуется помощь. В ту пору появились первые переводы Кьеркегора: ничто не побуждало нас читать их, и мы не проявили к ним интереса. Зато живейший интерес у Сартра вызвало то, что он услышал о немецкой феноменологии. Раймон Арон провел год во Французском институте в Берлине, и во время подготовки диссертации по истории он изучал Гуссерля. Вернувшись в Париж, он рассказал об этом Сартру. Вместе мы провели вечер в «Бек де Газ» на улице Монпарнас; мы заказали там фирменный коктейль с абрикосом. Арон указал на свой стакан: «Видишь ли, дружок, если ты феноменолог, то можешь рассуждать об этом коктейле, и это философия!» Сартр чуть ли не побледнел от волнения; это было как раз то, к чему он стремился не один год: говорить о вещах, таких, с которыми он соприкасался, и чтобы это было философией. Арон заверил его, что феноменология в точности отвечает его стремлениям: преодолеть сопротивление идеализма и реализма, закрепить одновременно самостоятельность сознания и присутствие мира таким, каким он нам открывается. На бульваре Сен-Мишель Сартр купил книгу Левинаса о Гуссерле и так торопился ознакомиться с ней, что, шагая, листал ее, даже не разрезав страницы. Для него было ударом обнаружить там ссылки на случайность. Кто-то опередил его? Читая дальше, он успокоился. Похоже, случайность не играла значительной роли в системе Гуссерля, о которой, впрочем, Левинас давал формальное и весьма смутное представление. Сартр решил серьезно изучить ее и, по совету Арона, предпринял необходимые шаги, чтобы в следующем году унаследовать место своего дружка во Французском институте в Берлине.

Внимание, которое мы уделяли миру, довольно строго определялось тропизмами, упоминавшимися ранее; однако мы не чуждались и некоторого эклектизма и читали все, что появлялось[32]; из французских книг наиболее значимой для нас в том году стало «Путешествие на край ночи» Селина, мы заучили наизусть множество отрывков из этой книги. Его анархизм был нам близок[33]. Автор громил войну, колониализм, посредственность, пошлость в неподражаемом стиле, очаровавшем нас. Селин изобрел новый инструмент: раскованную манеру письма, не уступавшую по живости слову. Какое облегчение после холодных фраз Жида, Алена, Валери! Сартр взял это на вооружение и окончательно отказался от напыщенного языка, каким пользовался еще в «Легенде об истине». Вполне естественным было наше явное пристрастие к дневникам, переписке, биографиям, позволявшим проникать в глубины сознания; мы прочитали «Дидро» Билли, «Портрет Зелиды» Скотта, познакомившего нас с мадам де Шаррьер, «Выдающихся викторианцев», где Литтон Стречи показал истинное лицо именитых подлецов. В издательстве «НРФ» вышел роман «Условия человеческого существования», о котором мы думали и хорошо, и плохо: мы ценили скорее стремление, а не исполнение. В целом мы считали, что техника французских романистов по сравнению с великими американцами была весьма примитивной. Только что появившийся роман Дос Пассоса «42-я параллель» многое дал нам. Свойства каждого человека обусловлены классом, к которому он принадлежит, никто им полностью не детерминирован: мы колебались между этими двумя истинами; в плане эстетическом Дос Пассос предлагал нам примирение, которое мы сочли восхитительным. По отношению к своим героям он придумал дистанцию, позволявшую ему кропотливо представлять их как индивидуальность и одновременно как социальный продукт; не всех из них он наделял одинаковой долей свободы; при нужде, усталости, в труде и протестах некоторым из эксплуатируемых выпадали минуты искренности и полноты существования, они жили; но в верхних слоях отчуждение было радикальным: коллективная смерть заморозила все жесты, все слова, вплоть до интимного шепота. Пять лет спустя Сартр в «Нувель ревю франсез» анализировал тончайшие методы этого искусства. И еще нас сразу же покорили нарочито поразительные результаты, которых достигал таким образом Дос Пассос. Нас привлекала его жесткая манера рассматривать людей одновременно и через призму разыгрываемой ими перед собой комедии свободы и как застывшее отражение подчиняющей их себе ситуации. Мы с Сартром частенько старались применять такую двойственную точку зрения в отношении других, а главное, в отношении самих себя. Ибо если по жизни мы шли с непоколебимой уверенностью, то к себе относились без малейшей снисходительности; Дос Пассос предоставил нам новый критический инструмент, которым мы широко пользовались. Так, например, в его манере мы пытались пересказать себе наш разговор в кафе «Виктор»: «Управляющий улыбался с довольным видом, и они пришли в ярость. Сартр потягивал трубку, он сказал, что, возможно, просто симпатизировать революции недостаточно. Кастор возразила, что он должен делать свое дело. Они заказали две кружки пива и решили, что очень трудно распознать свой долг по отношению к другим и свой долг по отношению к себе. В конце концов они заявили, что будь они докерами, то наверняка вступили бы в коммунистическую партию; все, что можно от них требовать в их положении, это всегда быть на стороне пролетариата». Два мелкобуржуазных интеллектуала ссылались на свое будущее творчество, дабы избежать политических обязательств: такова была наша реальность, и мы считали важным не забывать о ней.

«И восходит солнце» и «50 000 долларов» познакомили нас с Хемингуэем; кроме того, на английском я прочитала какие-то его новеллы. Он был близок нам своим индивидуализмом и концепцией человека: никакой дистанции между головой, сердцем и телом у его героев. Они бродили по холму Сент-Женевьев или по улицам Памплоны, беседовали, пили, ели, спали с женщинами, никогда не жалея себя. Нам не нравилось понятие эротизма, которым Мальро вовсю пользовался в «Условиях человеческого существования», потому что оно предполагает специализацию, которая чрезмерно превозносит секс и вместе с тем опошляет его. Любовники Хемингуэя каждый миг любят друг друга душой и телом; сексуальность пронизывала их поступки, их чувства, их слова, и, преображаясь в желание, наслаждение, она соединяла их целиком, безраздельно. И еще нам нравилась одна вещь: он не отделял человека от действия, отвергая тем самым существование «низких обстоятельств». Мы придавали большое значение скромным радостям повседневной жизни: прогулке, завтраку, беседе; Хемингуэй наделял их романтической привлекательностью; он подробнейшим образом рассказывал нам, какие вина, какое мясо ценили его персонажи и сколько рюмок пили; он приводил их незатейливые разговоры; под его пером незначительные детали приобретали вдруг смысл; за прекрасными историями любви и смерти, о которых он нам рассказывал, мы узнавали свой привычный мир. Для таких, какими мы были тогда, этого соответствия было достаточно; связь его романов с социальными проблемами от нас ускользала, поскольку, сбитые с толку своими представлениями о свободе, мы не понимали, что индивидуализм есть позиция по отношению к миру.

Техника Хемингуэя в своей кажущейся искусной простоте отвечала нашим философским запросам. Старый реализм, который только описывал объекты, основывался на ошибочных постулатах. Пруст, Джойс, каждый в своей манере, выбирали субъективизм, который мы считали не вполне обоснованным. У Хемингуэя мир существовал в его непроницаемой отчужденности, но всегда в перспективе отдельного субъекта; автор сообщал о мире лишь то, что могло постичь сознание, с которым он себя в тот момент идентифицировал; ему удавалось достичь полной иллюзии присутствия изображаемых предметов именно потому, что он не отделял их от действия, в которое были вовлечены его герои; так, используя сопротивление вещей, он умело заставлял ощутить течение времени. Многие правила, которым затем мы следовали в своей работе над романами, были подсказаны нам Хемингуэем.

Американские романы, все без исключения, имели и еще одно достоинство: они показывали нам Америку. Эту страну мы видели лишь через искажающую призму и ничего в ней не понимали, но вместе с джазом и фильмами Голливуда она вошла в нашу жизнь. Как и большинство молодых людей нашего времени, нас горячо волновали негритянские спиричуэлс, «рабочие песни», блюзы. Нам нравились «Ol’ Man River», «St. James Infirmary», «Some of these days», «The Man I Love», «Miss Hannah», «St. Louis blues», «Japansy», «Blue Sky»; стенания людей, их случайные радости, разбитые надежды, выражая себя, обрели голос, бросавший вызов учтивости привычных искусств, голос, резко вырвавшийся из самого сердца их ночи и содрогавшийся от возмущения; и поскольку породили их необъятные коллективные чувства каждого, всех, — эти песни проникали в сокровенные глубины каждого из нас, а они у всех общие; эти песни жили в нас, они питали нас, подобно некоторым словам и некоторым ритмам нашего собственного языка, и благодаря им Америка существовала внутри нас.

Кино давало ей возможность существовать и снаружи: на экранах и по другую сторону океана. Сначала она была страной ковбоев и их скачек по пустынным просторам; они почти исчезли с приходом звуковых фильмов. И тогда Нью-Йорк, Чикаго, Лос-Анджелес заполнили гангстеры и полицейские[34]. Мы читали бесчисленные репортажи об Аль Капоне и Диллинджере и кровавые романы, в основу сюжета которых были положены их деяния. Мы не испытывали ни малейшей симпатии к рэкетирам, хотя с большим удовольствием смотрели, как они убивают друг друга и как противостоят силам порядка. Недавно в прессе появилось множество разоблачений, связанных с коррупцией в американской полиции, с ее тайными связями с бутлегерами и со злоупотреблениями: допросы «с пристрастием», избиения. У нас пропал интерес к полицейским фильмам, когда волна борьбы за нравственность заставила сценаристов делать героем жандарма вместо вора. Однако Голливуд предлагал нам и другие развлечения, прежде всего восхитительные лица. Мы редко пропускали, даже если они были посредственные или плохие, фильмы, где играли Грета Гарбо, Марлен Дитрих, Джоан Кроуфорд, Сильвия Сидни, Кей Фрэнсис. В том году в фильмах «Леди Лоу» и «Я — не ангел» мы увидели яркую Кей Уэст.

Так, поначалу Америка для нас представлялась вереницей образов на фоне хриплых голосов и ломаных ритмов: трансы и танцы черных в фильме «Аллилуйя», вздымающиеся небоскребы, мятежные тюрьмы, доменные печи, длинные шелковистые ноги, локомотивы, самолеты, дикие лошади, родео. Когда мы отвлеклись от этого хлама, то стали думать об Америке как о стране, где постыднейшим образом торжествовал капиталистический гнет; нас возмущала эксплуатация, безработица, расизм, линчевание. Тем не менее, кроме всего плохого и хорошего, жизнь там представлялась чем-то грандиозным и неистовым, и это завораживало нас.

В сторону СССР мы обращали гораздо более спокойный взгляд. Некоторые романы открыли нам один неизвестный момент революции: отношения между городом и деревней, между коммунистами, занимавшимися реквизицией и коллективизацией, и крестьянами, упорствующими в своих правах собственников. Даже в произведениях, довольно примитивных с точки зрения мастерства, — «В стране поверженных» Панферова, «Барсуки» Леонида Леонова (который не побоялся в предисловии сослаться на Достоевского), — размах, новизна, сложность этого начинания увлекли нас. Об этом замечательно было рассказано в «Поднятой целине» Шолохова. Раньше мы уже познакомились с его «Тихим Доном»; эта длинная казачья эпопея обескуражила нас, мы так и не смогли дочитать ее до конца. Зато «Поднятая целина» показалась нам шедевром. Подобно его великим предшественникам, Шолохов умел одушевлять множество персонажей, и все они жили; он влезал в их шкуру и понимал их, даже когда изображал кулака-контрреволюционера. Своего «положительного героя», комиссара, он сумел сделать человечным и привлекательным, но вызвал у нас сочувствие к старикам-мракобесам, боровшимся за свое зерно. Он ясно показал нам несправедливость и страдания, на основе которых творится история. Мы сожалели, не обнаружив этой сложности в русском кино; оно стало, безусловно, нравоучительным, и мы старательно избегали фильмов, прославляющих колхозы. В кинофильме «Путевка в жизнь», повествующем о перевоспитании группы бездомных детей, молодые актеры — в особенности тот, что исполнял роль Мустафы, вожака банды, — играли так хорошо, что спасли от пресности эту «педагогическую поэму»[35]. Но это было исключением.

Так, парадоксальным образом, нас привлекла Америка, режим которой мы осуждали, а СССР, где разворачивался опыт, восхищавший нас, не вызвал нашего интереса. Мы решительно никогда не были полностью за что-то. Нам казалось это естественным, поскольку, на наш взгляд, как я уже говорила, и мир и человека требовалось создать заново. Я уже указывала, что наш негативизм не был замешан на разочаровании, напротив: мы отвергали настоящее во имя будущего, которое наверняка осуществится и которому сама наша критика помогала явиться на свет. Большая часть интеллектуалов занимала ту же позицию, что и мы. Не отделяя нас от эпохи, наш анархизм исходил от нее и примирял нас с нею; в нашем противостоянии элитам у нас было множество союзников, и наши пристрастия отражали пристрастия большинства наших современников: было принято любить джаз и кино. Большинство фильмов, которые нам нравились, получали одобрение публики: например, «Частная жизнь Генриха VIII», открывший нам Чарльза Лоутона. «Куле Вампе» Брехта, имевший не слишком большой успех, не вдохновил и нас; Герта Тиле была очаровательна в роли безработной, но фильм был до такой степени «ангажирован», что фон Папен запретил его; от этого фильма мы ожидали многого, однако замысел его был достаточно тяжеловесным, а воплощение не отличалось особым искусством. В одном, правда, мы отличались от средней публики: нам не нравились французские фильмы; благодаря удивительному Инкижинову мы без отвращения посмотрели «Человеческую голову», и нас восхитило «Дело в шляпе» братьев Превер: но именно Преверы избегали характерного для французского кино то грубого, то пресного реализма, который не искупала никакая экзотика. В мюзик-холле мы вместе со всеми наслаждались Дамией, Мари Дюба и крошечной Мирей, когда она пела «Укрывшись в траве». На парижский небосвод всходили две звезды: Жиль и Жюльен. Анархисты, антимилитаристы, они выражали острый протест и простые надежды, волновавшие тогда прогрессивные сердца. Левая критика возносила их до небес. В первый раз, когда мы слушали их в кабаре на Монмартре, они были во фраках, чопорные и неуверенные. На сцене «Бобино» они выступали в черных трико, их исполнение «Кровавой игры», «Доллара» и еще двадцати песен вызывало бурную овацию. Мы неистово аплодировали вместе со всеми. Обычно танец наводил на нас скуку, но когда в июне приехавшая из Вены балетная труппа Йосса показала пацифистский балет авангарда «Зеленый стол», мы были в числе зрителей, каждый вечер восторженно встречавших их.

Пасхальные каникулы мы провели в Лондоне. Город, еще более грандиозный, чем Париж, и новый для нас: мы устремились на улицы и бродили часами напролет. Пиккадилли, Сити, Хэмпстед, Путни, Гринвич: нам хотелось видеть все. Мы влезали на второй этаж красного автобуса, переносившего нас в отдаленное предместье, и возвращались оттуда пешком. Обедали мы в ресторане сети «Лайонз», в одной из старинных таверн Стрэнда или в каком-нибудь ресторане Сохо и снова пускались в путь. Порой начинался дождь, и мы не знали, где укрыться; отсутствие кафе приводило нас в замешательство: как-то во второй половине дня мы не нашли другого убежища, кроме метро. Нас забавляли обычаи английской жизни; по утрам к breakfast[36] в столовой гостиницы женщины выбирали удивительные туалеты, похожие одновременно на домашнее и на вечернее платье; днем мужчины действительно носили на голове котелки, а в руках — зонтики; по вечерам ораторы проповедовали на углу Гайд-парка; невзрачные такси, старомодные афиши, кондитерские, некрасивые витрины — все смущало нас непривычной обстановкой. Целые часы мы проводили в Национальной галерее; в галерее Тейт мы замирали перед желтым стулом и подсолнухами Ван Гога. По вечерам ходили в кино. Мы видели «Синару» с прекрасной Кэй Фрэнсис. «По-своему я был тебе верен, Синара»: этой фразе из фильма на многие годы суждено было стать для нас своего рода паролем. Я ликовала в маленьком театре «Маскелин», где фокусники и «маги» совершали поразительные трюки в изысканных мизансценах, не встречавшихся мне нигде более.

Я допускала, что, несмотря на наше согласие, между Сартром и мной имеются некоторые расхождения. В сердце Лондона я искала следы Шекспира, Диккенса и с упоением бродила по старому Чизвику; я увлекала Сартра во все парки города, в сады Кью, вплоть до Хэмптон-корт. А он задерживался в многолюдных предместьях, пытаясь понять, как живут, что чувствуют тысячи безработных, обитавших на безрадостных улицах. Он говорил мне, что когда мы опять приедем в Англию, то посетим Манчестер, Бирмингем, большие промышленные города. У него тоже были свои пристрастия. Он заставил меня весь день бродить под дождем по Уайтчепелу, чтобы отыскать маленький кинотеатр, где, судя по афише, показывали «Путешествие в одну сторону» с Кэй Фрэнсис и Уильямом Пауэллом; я была вознаграждена: какой прекрасный фильм! Однако я с большей настойчивостью строила планы и претворяла их в жизнь. Обычно Сартр подчинялся им с такой готовностью, что мне казалось, будто ему это интересно не меньше, чем мне. Я убедила себя, что между нами по всем пунктам заведомо существует согласие. «Мы одно целое», — утверждала я. Такая уверенность позволяла мне никогда не препятствовать своим желаниям. Я была поражена, когда в двух случаях наши мнения разошлись.

В Кентербери мы оба нашли собор очень красивым и провели безоблачный день. В парках, на улицах Оксфорда Сартр чувствовал себя сносно, однако традиции, снобизм английских студентов его раздражали, и он отказался зайти в здания колледжей; в два или три из них я заглянула одна, упрекнув его в том, что сочла блажью. Но моих планов он, по крайней мере, не нарушил. Гораздо больше я была озадачена в тот день, когда решила, что мы посетим Британский музей, а он преспокойно сказал, что у него нет ни малейшего желания этого делать, но ничто не мешает мне пойти туда одной, добавил он. Что я и сделала. Однако я без всякого воодушевления разгуливала между барельефами, статуями, мумиями; мне казалось очень важным увидеть это: разве это не так? Я отказывалась думать, что к моим стремлениям примешивается каприз: они основывались на ценностях, они соответствовали требованиям, которые я считала безусловными. Менее, чем Сартр, сосредоточенная на литературе, я испытывала большую потребность ввести в свою жизнь необходимость; но в таком случае надо, чтобы она полностью совпадала с моими решениями, как с неоспоримой очевидностью, иначе мое любопытство, моя жажда становились просто чертами характера, возможно даже, причудами: я уже не подчинялась предписанию.

Еще меньше я представляла себе возможность какого-то интеллектуального расхождения между нами: я верила в истину, а она одна. Неустанно сравнивая наши мысли, впечатления, мы получали удовлетворение лишь после того, как приходили к согласию. Обычно Сартр выдвигал «теорию», я критиковала, уточняла; иногда я ее отвергала и добивалась, чтобы он пересмотрел ее. Я с интересом принимала его сравнения между английской кухней и эмпиризмом Локка, основанных, как он мне объяснял, на аналитическом принципе наложения. На набережных Темзы, перед картинами Национальной галереи я одобряла примерно все, что он мне говорил. Но однажды вечером в ресторанчике у вокзала Юстон мы поссорились; на втором этаже мы поглощали пресную «аналитическую» пищу и смотрели на пылающий горизонт: пожар в стороне доков. Как всегда озабоченный синтезом, Сартр попытался определить Лондон в его совокупности; я сочла его схему недостаточной, тенденциозной, словом, бесполезной: сам принцип его попытки раздражал меня. Мы возобновили, только с еще большим ожесточением, спор, столкнувший нас двумя годами ранее на высотах Сен-Клу и не раз с тех пор повторявшийся. Я утверждала, что реальность превосходит все, что можно о ней сказать; необходимо рассматривать ее во всей свойственной ей двусмысленности и неясности, а не сводить к значениям, которые позволяют обозначить себя словами. Сартр отвечал, что, если хотят, как мы того желали, овладеть вещами, недостаточно просто смотреть и восторгаться, необходимо улавливать их смысл и облекать во фразы. Смысл нашего диспута искажало то, что за двенадцать дней Сартр не понял Лондона, и его резюме не отражало множество аспектов города; в этом смысле я была права, отвергая его. Совсем иначе я реагировала, когда читала отрывки его рукописи, где он описывал Гавр: тогда у меня создалось впечатление, что он открыл мне истину. Во всяком случае этому разногласию между нами суждено было сохраняться долгое время; я прежде всего была привержена жизни, ее непосредственному присутствию, а Сартр в первую очередь самому написанию. Между тем, поскольку я хотела писать, а ему нравилось жить, мы редко конфликтовали.

Сартр читал газеты, скверно, но усердно. Я относилась к этому с меньшей добросовестностью. Тем не менее каждое утро я просматривала «Эвр» и «Журналь», каждую неделю «Канар аншене», «Марианну», которую только что начал выпускать Галлимар. События, происходившие на другом краю земли, — китайско-японская война, кампания, проводимая в Индии Ганди, — не слишком интересовали нас. Никто тогда не ощущал, до какой степени все страны в этом мире взаимосвязаны. Наше внимание сосредоточивалось на событиях, происходивших рядом с нами, в Германии; как все французские левые силы, мы воспринимали их довольно спокойно.

Избрание Гинденбурга президентом рейха, казалось, оправдывало прогнозы немецких коммунистов: нацизм терял свою силу. Потом наступило разочарование; согласно выражению газет, движение возобновило свой «сокрушительный подъем». В январе 1933 года мы увидели, что Гитлер стал канцлером, а поджог Рейхстага 27 февраля послужил началом ликвидации коммунистической партии. Новые выборы в марте подтвердили победу Гитлера: со 2 мая над посольством Германии в Париже развевался флаг со свастикой. Большое число писателей и немецких ученых, в особенности из израильтян, покинули страну, среди них Эйнштейн. Институт сексологии был закрыт. Судьба, уготованная интеллектуалам гитлеровским режимом, взволновала французскую общественность. В мае на площади Оперы в Берлине гигантский костер уничтожил более двадцати тысяч книг. Бушевали антисемитские преследования. Если пока еще не шла речь об истреблении евреев, ряд мер обрекал их на пролетаризацию; систематические бойкоты не давали им зарабатывать на жизнь.

Сегодня меня поражает, что мы могли отмечать эти события с относительной безмятежностью; конечно же, мы возмущались; нацизм внушал французским левым еще больший ужас, чем фашизм Муссолини; но мы отказывались признавать угрозу, нависшую из-за него над миром. Коммунисты тогда превосходили всех в своей готовности обманываться. С неизменным оптимизмом немецкая компартия продолжала недооценивать значение ослаблявших немецкий пролетариат глубоких разногласий, усилению которых способствовала ее политика; Тельман утверждал, что никогда четырнадцать миллионов немецких пролетариев не позволят фашизму окончательно закрепиться у них; никогда они не согласятся последовать за Гитлером в войну. Французские коммунисты и сочувствующие с энтузиазмом подхватывали эти тезисы; в марте 1933 года в газете «Монд» Барбюс писал, что Гитлер не способен поднять немецкую экономику; он падет, и немецкий пролетариат возьмет в свои руки его наследие. При таких условиях миру, разумеется, ничто не угрожало; единственной опасностью была паника, которую правые пытались сеять во Франции, чтобы ввергнуть нас в войну. В 1932 году Ромен Роллан предложил в журнале «Эроп» и в газете «Монд» манифест, который в числе прочих подписал Андре Жид, где требовал от интеллектуалов обещания «противостоять войне». В июне 1933 года была создана Ассоциация революционных писателей, которая основала журнал «Коммюн», его работой руководили Барбюс, Жид, Ромен Роллан, Вайян-Кутюрье, а редакционными секретарями были Арагон и Низан; первейшей задачей провозглашалась борьба с фашизмом во Франции; в международном плане французское антифашистское движение объединилось вскоре с большим амстердамским пацифистским движением. Разумеется, левые интеллектуалы не склонялись перед Гитлером, они — в том числе и Мальро — разоблачали скандалы Лейпцигского процесса; в сентябре в зале Ваграм состоялся огромный митинг в защиту Димитрова, на котором выступал Моро-Джаффери. Это не мешало Барбюсу множить призывы против войны. Его поддерживали все левые. Авторы редакционных статей «Марианны» — еженедельника с радикал-социалистским оттенком, которым руководил Эмманюэль Берль, — проповедовали пацифизм и неустанно возвещали скорый провал Гитлера. Ален твердил в своих «Суждениях», что верить в возможность войны — значит соглашаться с нею, надо избегать даже мыслей о ней. Все были убеждены, что нельзя рассматривать возможность войны, не играя на руку правым. Существовала еще и другая причина, по которой они ступили на парадоксальный путь, где кое-кому суждено было задержаться вплоть до сентября 1938 года и даже далее — после разгрома: воспоминание о войне 1914–1918 годов не отпускало их. Опасно и нередко бывает губительно жертвовать в угоду урокам прошлого новой реальностью настоящего, однако прошлое настолько тяготило их, что становится понятно, почему они попали в эту ловушку. В 1914 году интеллектуалы, социалисты, вся мыслящая элита — ведь только что был убит Жорес — угодили в сети шовинизма. Свидетели этого краха поклялись никогда не воскрешать миф о «немецком варварстве», они отказывались заявлять, что эта война, если разразится, будет справедливой. Начиная с 1920 года большое число писателей, философов, профессоров стали содействовать франко-немецкому сближению: в противовес националистической глупости они продолжали говорить о правильности своих усилий. Словом, все люди левых взглядов, от радикалов до коммунистов, в один голос кричали: «Долой фашизм!» и «Разоружение!».

Так, старшее поколение запрещало нам даже предполагать, что война возможна. Сартр обладал чересчур богатым воображением и излишней склонностью к пессимизму, чтобы полностью соблюдать этот запрет; его посещали видения, некоторые из которых оставили свой след в «Тошноте»: мятежные города, спущенные металлические шторы, кровь на перекрестках и на майонезе, покрывавшем мясную пищу. Что касается меня, то я с увлечением воплощала в жизнь свою мечту шизофренички. Мир существовал как сцепление бесчисленных извилин, распутывание которых всегда было приключением, а совсем не как место приложения сил, способных мне противостоять. Этим я объясняю и затейливый способ, который применяла, когда пользовалась информацией. Экономические и социальные проблемы меня интересовали, но только в теоретическом аспекте; события привлекали меня, только если они случились год или несколько месяцев назад, если они «окаменели». Я читала Маркса, Розу Люксембург, «Русскую революцию» Троцкого[37], работу Фарбмана о пятилетнем плане — «Пятилетка», очерки об экономике НЭПа, о жизни американского рабочего, об английском кризисе. Однако политические статьи наводили на меня смертельную скуку, я в них тонула; чтобы прояснить события, которые казались мне пустым нагромождением, следовало бы предвосхитить будущее, а мне этого не хотелось. Далекое будущее — я в него верила: оно было определено диалектикой, которая в конечном счете оправдывает мой бунт, мои ожидания. С чем я не хотела мириться, так это с тем, что день за днем, с учетом всех мелочей и колебаний, вершилась история, и на горизонте без моего ведома обозначалось негаданное будущее. И тогда мне будет угрожать опасность. Забота, с какой я относилась к своему счастью, заставляла меня останавливать время, то есть оказываться на несколько недель, на несколько месяцев позже, в ином времени, но тоже застывшем, неподвижном, без признаков угрозы.

Сартр упрекал меня порой за мою беспечность, а меня раздражало, если он надолго погружался в газету. В свое оправдание я вспоминала теорию «одинокого человека». Сартр возражал, что «одинокому человеку» не чужд ход событий; он думает, не прибегая к помощи другого: это вовсе не означает, что он выбирает неведение. Его контратака поколебала меня, и все-таки я упорствовала. Мне хотелось с пренебрежением относиться к ничтожным второстепенным обстоятельствам повседневной жизни, как делали это, думала я, Рембо, Лотреамон, Ван Гог. Поведение, которого я от себя добивалась, совсем мне не подходило: во мне не было ничего ни от лирика, ни от фантазера, ни от нелюдима. На самом деле речь шла о бегстве: я надевала шоры, чтобы обеспечить себе безопасность. Однако я долгое время упорствовала в этом «отказе от человечности», на котором основывалась моя эстетика. Мне нравились пейзажи, на которых, казалось, отсутствовали люди, и обманчивая видимость, скрывавшая от меня их присутствие: живописность, местный колорит. Любимым моим местом в Руане была улица О-де-Робек: уродливые, шаткие, утопавшие в грязных водах дома казались вроде бы предназначенными чужеродному виду. Меня привлекали люди, которые так или иначе бросали вызов человеческому сообществу: сумасшедшие, шлюхи, бродяги.

Позиция Сартра по отношению к себе подобным тоже была не совсем ясной. Он насмехался над всевозможными проявлениями гуманизма; невозможно, полагал он, любить — так же как и ненавидеть — это существо под названием «Человек». А между тем на больших бульварах Парижа и на ярмарках, на аренах Мадрида и Валенсии, всюду обоим нам нравилось быть в гуще толпы: почему? Почему в Лондоне нам нравились грязные фасады Стренда, доки, склады, суда, заводские трубы? Ведь речь шла не о произведениях искусства или причудливых и поэтических предметах; эти улицы, эти лишенные красоты дома не выходили за рамки условий человеческого существования: они претворяли их в жизнь. И если мы так ценили это воплощение, значит, мы не были безразличны к людям. Мы задавались вопросом, не находя ответа. Действительно, подобно Антуану Рокантену в «Тошноте», Сартр питал отвращение к определенным социальным группам, однако он никогда не ополчался против человеческого рода в целом: его суровость была обращена лишь на тех, кто считает своей обязанностью восхвалять этот род и восторгаться им. Несколько лет назад одна дама, державшая с дюжину кошек, с упреком спросила Жана Жене: «Почему вы не любите животных?» — «Я не люблю людей, которые любят животных», — отвечал он. Это в точности отражает отношение Сартра к человечеству.

Однажды Низан любезно поинтересовался моими занятиями, и я ответила, что начала писать роман. «Роман-вымысел?» — спросил он слегка насмешливым тоном, сильно покоробившим меня. У новой книги, над которой я работала уже два года, действительно были большие притязания: я собиралась свести счеты с обществом. Один немецкий беженец, с которым познакомила меня Колетт Одри, приходивший учить меня своему языку два-три раза в неделю, с тревогой смотрел на листки, скапливавшиеся на моем столе. «Обычно, — говорил он мне, — начинают с коротких рассказов, а когда приобретут опыт, принимаются за роман». Я улыбалась, и речи не могло идти о том, чтобы рассказывать коротенькие истории; я хотела, чтобы книга стала итогом моих размышлений.

Честолюбивые устремления моего замысла объяснялись его произвольностью. В Марселе я избавилась от своих страхов и угрызений: я потеряла интерес к себе. На других я смотрела со стороны и не ощущала, что они имеют ко мне отношение; я не испытывала также потребности говорить о них. В целом окружающее было слишком тяжелым или слишком незначительным, чтобы я попыталась облечь его во фразы. Слова разбивались о полноту моего счастья, а мелкие эпизоды моей повседневной жизни не заслуживали ничего, кроме забвения. Как в ранней юности, я предполагала включить в свою книгу весь мир целиком, за неимением ничего конкретного, что мне нужно было высказать.

Между тем моя ненависть к буржуазному порядку была искренней. Именно она отвратила меня от чудесного и сказочного. За образец я взяла Стендаля, которым так увлекалась в прошлом году. Я решила позаимствовать у него романическую смелость, чтобы рассказать историю, которая в общих чертах была моей: индивидуалистический мятеж против этого гниющего общества. Я нарисую послевоенную картину, разоблачу преступления благонамеренных людей и противопоставлю героев, в которых воплотится моя мораль: брата и сестру, объединенных тесным содружеством. Эта пара не отражала моего личного опыта, здесь не было никакого фантазма; я использовала ее, чтобы поведать о поре ученичества с разных точек зрения: мужской и женской.

Таким образом я погрузилась в длинную историю, главные персонажи которой были современными соперниками Жюльена Сореля и Ламьеля. Я называла их Пьер и Мадлен Лабрусс. Они проводили печальное детство в квартире, скопированной с жилища моих бабушки и дедушки с материнской стороны; их отрочество протекало в окрестностях Юзерша. Дружба, зависть, ненависть, презрение — такие отношения связывали их с детьми двух больших окрестных семей, Бомон и Эстиньяк, взаимно нарушавших супружескую верность. Маргерит де Бомон я наделила чопорными прелестями, поразившими меня в Маргерит де Терикур. Первую главу я писала, вспоминая свои детские годы; Сартр одобрил ее, и Панье, с которым я охотно советовалась, впервые похвалил меня: в моем повествовании он обнаружил шарм некоторых английских романов.

Но тон в моем романе сразу же менялся: я прибегала к цинизму и сатире. Я думала о деле Бугра, оно меня вдохновляло. Обреченный своим отцом на посредственность, Пьер, чтобы получить деньги, иметь возможность жить и учиться, соблазнил Маргерит де Бомон и женился на ней; он рассчитывал хладнокровно эксплуатировать богатое семейство, в которое вошел и которое я описывала со всей беспощадностью, на какую была способна; однако я думала — и думаю до сих пор, — что, когда намереваются посмеяться над мерзавцами, на самом деле компрометируют вместе с ними и себя; поняв это, он резко порвал со всем, жил чем придется и предавался волнующей платонической любви к женщине, похожей и на мадам Лемэр, и на мадам Реналь. Череда недоразумений привела его на гильотину, подруга его отравилась. Сестра Пьера была против его женитьбы; с изяществом и непреклонностью она вела полную приключений жизнь. В этом первом наброске я продвинулась недалеко, мне не понравилась его мелодраматическая сторона. К тому же я была оптимисткой и остановилась на более счастливой развязке.

В окончательном варианте я оставила главу о детстве. Затем у Пьера происходила бурная ссора с отцом, собиравшимся выдать Мадлен за слабоумного сына Эстиньяков. Он уезжал в Париж, где сначала жил на содержании у богатой тетушки зрелого возраста; бросив ее, он пел в кабаре, похожем на «Проворного кролика», каким описывал мне его Дюллен. Подобно Дюллену, Пьер хотел стать актером, режиссером, обновить театр, то есть он уже не был простым карьеристом, он лелеял высочайшую мечту: творить, и я могла наделить его упованиями, бывшими тогда моими.

Его разрыв с семьей произошел в моей книге в 1920 году. Чтобы воссоздать атмосферу эпохи, в библиотеке Руана я прочитала номер журнала «Иллюстрасьон» и подшивку газеты «Юманите»; сравнение поставило меня в тупик: между двумя рассказанными мне историями, происходившими в одно и то же время и в одной и той же стране, не оказалось ничего общего. Я не стала на этом задерживаться, взяв только два или три факта. Глава, в которой Пьер прибывал в Париж, начиналась большим блестящим пассажем. Он разгуливал по галереям Лувра, с волнением разглядывал «Святого Людовика» Греко; затем на площади Отель-де-Виль случайно присутствовал на церемонии, где Пуанкаре награждал Париж крестом «За боевые заслуги». Удрученный этим маскарадом, он задавал себе массу вопросов: как объяснить то, что можно создать прекрасную картину, нарисовав голову негодяя? В чем правда искусства и когда оно становится предательством? Чуть позже он познакомился с молодыми коммунистами и, хотя разделял большую часть их взглядов, отказывался признавать их предопределенное видение мира; наперекор их гуманизму он отстаивал свою приверженность бесчувственной поэзии вещей, а главное, выше коллективных интересов ставил индивидуальные ценности. Эти споры возникли не на пустом месте, поскольку я вовлекла его в сентиментальную историю, заставившую его изо дня в день проверять значимость собственного сердца и любимого лица.

Лицо это было лицом Зазы, которую я снова назвала Анной, опять попытавшись воскресить ее образ. Она вышла замуж за наиболее одаренного сына Эстиньяков и во время каникул, которые она проводила в окрестностях Юзерша, стала подругой Мадлен и познакомилась с Пьером, который снова встретился с ней в Париже. Любовные истории казались мне банальными; впрочем, набожность Анны, ее верность, уважение, с каким относился к ней Пьер, исключали для них вульгарную связь; я придумала для них платоническое, но очень глубокое чувство; интеллектуально, морально Анна открывалась для жизни. Однако муж запрещал ей любые дружеские отношения. Как и в предыдущем романе, разрываясь между долгом и счастьем, она умирает. Так, сатира обернулась трагедией; буржуазный спиритуализм проявлял не только свою смехотворность, но и губительность.

Между тем Мадлен присоединилась к своему брату в Париже; они вели забавную аморальную игру: ловко умея надувать мужчин, она вместе с братом устраивала кражи. Свою партию она исполняла с легкостью, но были у нее и свои проблемы; ее терзала болезнь, от которой, по моим ощущениям, и я не совсем излечилась: ее завораживал другой. «Как мне хотелось бы стать похожей на Маргерит!» — думала она в детстве, встречаясь с маленькой жительницей поместья и любуясь ее безупречными локонами. Брата она любила таким, каков он был, однако влюбилась в приятеля Пьера, молодого коммуниста по имени Лаборд, уверенность и сила которого восхищали ее, и с тех пор мир вращался вокруг этого человека, совершенно самодостаточного, отводившего ей роль одного из своих сателлитов. Но вот случилось так, что он тоже полюбил Мадлен, она была нужна ему, и он сказал ей об этом; мираж растворился, Лаборд оказался не безупречным совершенством, а всего лишь человеком, подобным Мадлен. Она отвернулась от него и снова горделиво погрузилась в собственную жизнь.

У этого романа было одно достоинство: несмотря на обилие эпизодов и тем, я основательно его выстроила, я не бросила по дороге ни одного персонажа; внешние события естественным образом сочетались с личным опытом, я сделала успехи в искусстве рассказывать историю, вести сцену, в умении выстраивать диалоги. И все-таки мое поражение было от этого не менее очевидным. Снова, воплощая историю Зазы, я предала ее; я опять совершила ошибку, подменив мать мужем, и если его ревность воспринималась с большим пониманием, чем в предыдущем романе, то я, однако, не сделала более правдоподобным безнадежное отчаяние Анны. Раз она продолжала жить со своим мужем, «спасение», которое предлагал ей Пьер, не было таковым; их разрыв лишал ее только дружбы, которой я не сумела придать необходимого жгучего накала, чтобы оправдать смерть Анны.

Преображение Мадлен получило еще меньше оправдания; учитывая ее характер, казалось неубедительным, что она могла отказаться от мужчины, сохранив при этом к нему огромное уважение, только потому, что он любил ее.

Наконец, я не знала среды, в которой вращался Пьер; второстепенные персонажи были невыразительны, лишены жизненности. После приемлемого начала роман тянулся нескончаемо. Наспех закончив последние главы, я поняла, что партия проиграна.

Вопреки всему, самыми убедительными пассажами были те, в которых описывались трудности Мадлен. Я вновь обрела спокойствие, но осталась под впечатлением от резкого перехода, совершенного мною, от гордыни к смирению. Мне так и не удалось окончательно решить самую серьезную из своих проблем: примирить свое настоятельное стремление к самостоятельности с чувствами, которые неудержимо толкали меня к другому.

В этом году Муссолини устроил в Риме «фашистскую выставку», и, чтобы привлечь туда иностранных туристов, итальянские железные дороги предоставляли им скидки в 70 %. Мы без угрызений совести воспользовались этим. В отличие от Испании, где крылось много уродств, в Италии не было ни одной стены, которая не поражала бы своей красотой; меня она сразу покорила. Сартра — нет; под аркадами Пизы он с насупленным видом сказал мне, что находит эту страну слишком сухой и что ему там совсем не нравится: дело в том, что ему противно было сталкиваться на улицах с маленькими фашистами в черных рубашках.

Мы посетили самые красивые города центральной Италии, две недели провели во Флоренции. Рим мы решили оставить до следующего путешествия и остановились там всего на четыре дня. Жили мы на площади Пантеона в гостинице «Альберго дель Соле», по словам гида, самой дешевой в городе, там когда-то проживал Сервантес. Мы влюбились в площади, фонтаны и чарующие статуи. Мне нравилось, что Форум представлял собой большой сад с олеандрами, росшими вдоль Священного пути, и красными розами вокруг Бассейна Весталок. И вот я уже гуляю по холму Палатин. Однако присутствие Муссолини давило на город; на стенах красовались навязчивые надписи, тон задавали чернорубашечники. Ночью на улицах никого не было; этот город, где застывшие века горделиво торжествовали над небытием, как будто исчезал. Однажды вечером мы, единственные свидетели, решили бодрствовать там до рассвета. Около полуночи на площади Навона мы разговаривали, сидя на краю фонтана; за закрытыми ставнями ни единого проблеска света. Подошли двое чернорубашечников: что мы делаем на улице в такой час? Наше положение туристов снискало нам их снисхождение, однако они решительно попросили нас отправиться спать. Мы не подчинились; волнительно было шагать по узким римским улицам, не слыша ничего другого, кроме звука собственных шагов, словно мы чудесным образом очутились в одном из селений майя, которое джунгли скрывают от посторонних глаз. Около трех часов в Колизее на нас был направлен фонарь: что мы здесь делаем? Похоже, на этот раз даже для туристов наше поведение было неподобающим. Вздыхая при воспоминании о долгих мадридских ночах, мы в конце концов вернулись в гостиницу. Чтобы оправдать наши билеты со скидкой, нам пришлось побывать на фашистской выставке. Мы бросили взгляд на витрины, где были выставлены револьверы и дубинки «фашистских мучеников».

В Орвието мы видели фрески Синьорелли, задержались на несколько часов среди красных кирпичей Болоньи. А потом была Венеция. Выйдя с вокзала, я с изумлением смотрела на путешественников, которые давали гондольерам адреса своих гостиниц; я надеялась, что такая размеренность никогда не станет моим уделом. Свои чемоданы мы оставили в камере хранения и отправились на долгую прогулку по городу; Венеция открылась нашему взору такой, какой мы больше никогда ее не увидим: это был первый раз. Впервые мы видели «Распятие» Тинторетто. И здесь же, в Венеции, возле моста Риальто мы впервые увидели эсэсовцев в коричневых рубашках; они были совсем не похожи на маленьких черных фашистов; очень рослые, с пустыми глазами, они твердо чеканили шаг. Триста тысяч коричневорубашечников, марширующих в Нюрнберге: это было страшно себе представить. У Сартра дрогнуло сердце, когда он понял, что всего через месяц на улицах Берлина он будет ежедневно встречаться с ними.

В Милане у нас не осталось ни единого су. Мы с грустью бродили под сводами Галереи; рестораны, магазины казались нам неслыханной роскошью, поскольку были недоступны нам. Пришлось отказаться от трех дней, которые мы должны были провести на озерах. Я чуть не плакала от ярости, настолько любая жертва выводила меня из себя. Мы вернулись в Париж.

После отъезда Сартра в Берлин я потеряла всякий интерес к общественным делам. Между тем на небе собирались тучи, их прорывало, сверкала молния. Гитлер разорвал отношения с Лигой Наций, и триумфальный плебисцит, последовавший за его громкой речью 11 ноября, показал, что Германия с энтузиазмом принимала эту политику силы. Никто не поверил ему, когда он заявил, что Германия хочет мира «при соблюдении и равенстве прав». Между тем французские левые продолжали утверждать, что именно Франция должна помешать войне. «Противостоять волнам страха, такова цена мира», — писал Ален в начале 1934 года. Вердикт Лейпцигского процесса — все обвиняемые были оправданы, кроме Ван дер Люббе, приговоренного к смерти и казненного в январе, — убедил левых, что нацисты не были уверены в своей силе. Более всего их страшил подъем французского фашизма. Организации правых под предлогом международного положения и экономического застоя занимались распространением антидемократического воинственного национализма. Скандал, связанный с делом Ставиского, начавшийся в конце декабря, быстро разрастался: правые шумно использовали его против объединения левых, против Третьей республики, парламента и демократии в целом. На протяжении всего января лига «Аксьон франсез», «Патриотическая молодежь», «Французская солидарность», Национальный союз ветеранов войны, «Огненные кресты» устраивали столкновения на бульваре Распай, на бульваре Сен-Жермен, возле Палаты депутатов. Кьяпп сознательно предоставлял им свободу действий. После манифестации, собравшей 26 января на площади Оперы около сорока тысяч человек, кабинет министров подал в отставку; Даладье сформировал новое правительство и отстранил от должности Кьяппа. А 6 февраля, в тот день, когда министры предстали перед Палатой депутатов, начался мятеж. Я лишь издалека следила за всей этой историей: я не сомневалась, что меня она не касается. После бури наступит затишье; мне казалось, что не стоит беспокоиться по поводу этих волнений, над которыми в любом случае я была не властна. Фашизм набирал силу по всей Европе, назревала война: я по-прежнему пребывала в вечном покое.

Мне понадобилось много упорства, чтобы придерживаться такой безучастности: времени у меня было предостаточно, я даже не всегда знала, как им распорядиться. Я погружалась в провинциальную скуку. От своих коллег я ничего нового не ожидала. Мадемуазель Люка, преподаватель английского, была похожа на огромный гриб; черное бархатное платье, из-под которого виднелась розовая манишка из ангорской шерсти, ниспадало до самых щиколоток. «Я не решаюсь расстаться со своими детскими платьями!» — говорила она; она ненавидела своих учеников, которые отвечали ей тем же. Мадемуазель Обен, только что прибывшая из Севра, изображала из себя ветреницу; она кружила по учительской, вздыхая: «Ласка! Мне нужна ласка!» Конечно, Симона Лабурден была не такой глупой; это с ней у Марко была связь, она была знакома с мадам Лемэр и Панье; черноволосая, с очень красивыми серо-голубыми глазами, с жестким, безупречно очерченным профилем и плохими зубами; мы не слишком симпатизировали друг другу, но в Севре она была в приятельских отношениях с Колетт Одри, и мы часто обедали втроем в многолюдном ресторане возле вокзала. Нас сближали наши воззрения. Политикой активно занималась одна Колетт: она слыла красной; однако у нас с Симоной были примерно одинаковые взгляды на события, мы разделяли воззрения Колетт. В силу своей молодости, своих мыслей и поведения в лицее мы представлялись чем-то вроде авангарда. Мы много внимания уделяли своим туалетам. Колетт обычно носила рубашки фирмы «Лакост» и галстуки, удачно и смело подбирая оттенки; у нее была очень красивая, казавшаяся нам великолепной, черная кожаная куртка с белыми отворотами. Подруга Симоны одевалась в больших магазинах и время от времени делала ей подарки в виде какого-нибудь костюма изысканной простоты. Моей единственной утонченностью были свитера, которые моя мать вязала для меня по тщательно отобранным моделям, их нередко копировали мои ученицы. Наш макияж, наши прически опровергали определение, какое отец одной ученицы с восхищением предложил однажды Колетт Одри: мирские монашки.

Но кем же мы были? Ни мужа, ни детей, ни очага, никакого социального пространства и двадцать шесть лет: в этом возрасте хотелось чего-нибудь стоить. Колетт занялась политикой и вела борьбу в этой области, чтобы оправдать свое существование. До сих пор мое радостное ощущение жизни и литературные планы, гарантия, которую предоставлял мне Сартр, избавляли меня от такого рода забот. Однако его отсутствие, слабость романа, за который я взялась, неприветливость Руана — все в этом году способствовало моей растерянности. Этим я объясняю мелочную суету, в которую я позволила вовлечь себя.

В Париже я часто ужинала с Марко, которого только что назначили преподавателем в Амьене, он водил меня в модные ресторанчики, где на клетчатых скатертях мы ели блюда с разными приправами; он оказался очаровательным, приятным, рассказывал мне множество историй, скорее выдуманных, чем настоящих, которые меня забавляли; он доверчиво поверял мне свои сердечные тайны; я отвечала наигранными откровениями, мы оба не слишком верили друг другу, однако его красота придавала цену этому притворному сообщничеству. В ту пору у меня находила отклик его неприязнь: я с удовольствием слушала, как он разбирал по косточкам Симону Лабурден. Он сделал ее очень несчастной и хвастался этим. Почему его на короткое время тронула страсть, которую он ей внушил? Этого я так никогда и не узнала. По правде говоря, его интересовали только мужчины. Вскоре он начал жить вместе с красавцем блондином, восхваляя в своих стихах, очень скверных, его волосы с ароматом ракитника; они пустили Симону к себе в квартиру, и Марко со смехом рассказывал: «Ее поместили спать в шкафу». Она попыталась соблазнить красавца блондина, но ничего не получилось. Впрочем, Марко уехал в Амьен, она — в Руан; она еще встречалась с ним иногда, пытаясь с одинаковым неуспехом то вновь завоевать его, то окончательно отдалиться. Когда она жила рядом с ним, то неустанно оборонялась от его презрения. Он стянул у нее тетрадь с ее личным дневником и дал мне почитать отрывки: «Я хочу властвовать, властвовать! — писала она. — Я буду бороться изо всех сил, я буду держать в своей власти и людей, и все остальное». Это выглядело не смешно, а скорее жалко. Марко безмерно унижал ее, с помощью неловких слов она пыталась вновь обрести уверенность, между тем я и не думала жалеть ее и со смехом повторяла Колетт ее жалобные заклинания. Изо дня в день она досаждала мне своей озабоченностью построить себе такую богатую, такую «разнообразную» жизнь, что на вершине ее будущей славы Марко не сможет пренебречь ею: она плутовала с действительностью, преувеличивая свои возможности, Марко, по правде говоря, тоже, но он делал это изящно и, похоже, без особого умысла, в то время как Симона занималась этим с удручающей серьезностью.

Возможно, я судила бы ее не так строго, если бы она не проявляла ко мне столь очевидной враждебности. Наверняка Марко не скрывал от нее, что мы вместе над ней потешались: это не побуждало ее к дружбе.

Отсутствие Сартра еще более сблизило меня с Панье: в том году мы часто ужинали вдвоем; я рассказывала ему все, что со мной происходило, и если мне нужен был совет, то я обращалась к нему: я с большим доверием относилась к его суждениям, и в моей жизни он занимал важное место. Я рассердилась на Симону за то, что она повторила ему мои, по сути очень дружеские, замечания на его счет, придав им недоброжелательный тон. Я отомстила ей сплетнями. Время от времени, от нечего делать, я выпивала стаканчик с мадемуазель Понтьё, молодой классной надзирательницей, лицо которой портило бордовое пятно, весьма некрасивое, зато фигура у нее была изящная и одевалась она хорошо. Она принимала помощь мелкого парижского промышленника и флиртовала с молодыми преподавателями лицея для мальчиков. Мы разговаривали о туалетах и сплетничали. Вечерами, под конец утомительного дня, я вкушала тягостную сладость злословия. Снаружи царствовали туман и провинциальная тьма; однако все переставало существовать, кроме тепла и света кафе, где я сидела, обжигая горло чаем и получая возможность говорить, возможность разносить словами в пух и прах весь мир. Симона была излюбленной моей жертвой.

Однажды в воскресенье я встретилась с Марко в Амьене; он показал мне собор и город и был, как никогда, предупредителен и обольстителен. Задавал мне коварные вопросы о мадам Лемэр и Панье, о моих отношениях с Сартром, но я избежала его ловушек, сочетав обман с простодушием. Затем беседа переросла в перепалку, сопровождавшуюся громкими взрывами его смеха. Я провела очень веселый день. Вечером Марко сообщил, что собирается открыть мне большой секрет. Он достал из бумажника фотографию прелестного белокурого ребенка. «Это мой сын», — сказал он. Тремя годами раньше он проводил каникулы на каком-то пляже Алжира; вдалеке стояла на якоре сверкающая яхта. Доплыв до нее, он взобрался на борт и встретил там молодую англичанку, необычайно красивую, светловолосую, благородную и очень богатую. Он возвращался туда каждую ночь. Ребенок родился тайно. Я уже не помню, ни что с ним сталось, ни как закончилась эта роскошная идиллия, поскольку мало интересовалась подробностями этой выдумки. Позже Марко представил Сартру иную версию этого романа и совсем другую — Панье. На самом деле белокурый ребенок был его племянником. Марко наверняка обрадовался, что обманул меня, поскольку никто, кроме фантазера, не верит с таким простодушием в легковерность других. Во всяком случае, к концу вечера я добилась успеха. Он снял для меня комнату у своей хозяйки и предложил нам разделить одну кровать, «как брат с сестрой». Я отвечала, что, как правило, по достижении определенного возраста брат и сестра спят по отдельности. Он засмеялся, но как-то натянуто. В любом случае я, конечно, отклонила бы его нелепое предложение, но он, кроме того, поведал мне еще, что когда Симона Лабурден приезжала к нему в Амьен, одним из развлечений для него было провести ночь в ее постели, не нарушив целомудрия; притворяясь, что спит, он прикасался к ней, будто собираясь обнять ее, и радовался как сумасшедший, услышав, уверял он, как ее душит желание. Марко не вызывал у меня никаких эмоций, и я не боялась его уловок, но опасалась его самомнения. Какой восторг для него, если бы я вздохнула во сне! Я была довольна его досадой. Вернувшись в Руан, я весело рассказала об этом мадемуазель Понтьё. Я добавила, что теперь Марко терпеть не может Симону Лабурден и воспылал симпатией ко мне. От Панье я узнала, что Симона от души посмеялась, узнав, что я хвалилась тем, будто вытеснила ее из сердца Марко: об этом рассказала ему мадемуазель Понтьё. Я была очень смущена, меня тоже легко было больно задеть словами; я поняла: это игра, где не бывает победителей. Я не отказываюсь от этой забавы, если душа того желает, но уже не жду в ответ ни побед, ни реванша.

Со мной произошла и более серьезная неприятность. В среду 7 февраля я должна была провести вечер с Марко. В тот день мадам Лемэр и Панье пригласили меня на ужин. Мне не хотелось говорить им о моих отношениях с Марко, близость которых они преувеличивали и которых не одобряли. Я опасалась взглядов, которыми они обменялись бы, если бы я сказала им правду, и потому ответила, что мы договорились встретиться с моей сестрой. 6 февраля я находилась в Руане и узнала о происходящих событиях на следующий день из газет. После ужина я вместе с Марко пошла на площадь Согласия, там еще оставались обгоревшие, перевернутые машины, вокруг бродили многочисленные зеваки. Внезапно мы лицом к лицу столкнулись с Панье и Симоной Лабурден. Панье и Марко весело обменялись какими-то пустыми словами, а у меня перехватило горло. Мне вспомнилась западня, в которую я угодила в шестнадцать лет, когда списала перевод латинского текста; ничего не значащий поступок, неожиданно преданный огласке, приобретал огромный смысл. Мадам Лемэр и Панье сурово осудят такую скрытность, которая позволит им счесть подозрительными мои отношения с Марко. Как объяснить им, что я защищалась от их улыбок? Нет. И на этот раз единственным верным решением мне показалось упорство во лжи. На следующей неделе я ужинала вместе с Панье в ресторане, поблизости от винного рынка; я уверяла его, что действительно собиралась пойти с сестрой, и мои планы изменились в последнюю минуту. Я так горячо отстаивала свою невиновность, что он почти мне поверил, но мадам Лемэр еще больше убедилась в моем обмане и дала мне это почувствовать. В конце концов меня спас Сартр, когда приехал в Париж на пасхальные каникулы; он рассказал своим друзьям правду и объяснил им мое поведение с таким сочувствием, что и они разделили его. Возможно, сначала они дошли даже до того, что усомнились в моей искренности по отношению к нему; во всяком случае, его хорошее настроение убедило их в том, что они придали чересчур большое значение этому случаю. Они посмеялись над этим вместе со мной, тем все и кончилось. Тем не менее об этом опыте у меня сохранилось незабываемое воспоминание. Нет большего несчастья, думалось мне, чем считаться виновной по приговору уважаемых судей; безоговорочное осуждение должно было бесповоротно исказить отношения с самим собой, с другими, с миром и оставить след на всю жизнь. В который раз мне опять очень повезло, мне, кому никогда не суждено будет нести в одиночку груз секрета.

Вечером 9 февраля коммунистическая партия организовала антифашистскую манифестацию, которой грубо воспрепятствовала полиция, убив шестерых рабочих. 12 февраля после полудня впервые за многие годы трудящиеся, социалисты и коммунисты, прошли рядом по Венсенской аллее. Всеобщая конфедерация труда объявила в тот день всеобщую забастовку, к которой примкнула Всеобщая университетская конфедерация труда: «против угрозы фашизма, в защиту политических свобод». Лозунг поддержали около четырех с половиной миллионов трудящихся. В руанском лицее его приняли лишь Колетт Одри, Симона Лабурден и одна профсоюзная активистка. Я даже не собиралась присоединяться к ним, настолько я была далека от любой политической практики. Существовала и другая причина для такого уклонения. Мне претил любой шаг, который заставил бы меня смириться с моим положением, как и прежде, я отказывалась отождествлять себя с преподавателем, каким являлась. Я уже не могла утверждать, что играю в преподавательскую деятельность: я претерпевала свое ремесло и относилась к своей работе как к принуждению; она вынуждала меня жить в Руане, приходить в лицей к определенному времени и так далее. Оставалась, однако, некая роль, которую мне навязывали, которой я покорялась, но из-за которой, думалось мне, ускользала моя истина. Меня не интересовали требования профсоюзов служащих. В классе я хотела действовать в качестве индивида, который выражает свои мысли другим индивидам, но не проявляет себя как член преподавательского состава действием, каковым бы оно ни было.

Между тем из-за содержания моих уроков руанская буржуазия относилась ко мне плохо: рассказывали, будто меня содержит некий богатый сенатор. Не потому ли, что на вокзале Сен-Лазар меня часто встречал Панье, производивший хорошее впечатление? Хотя для сенатора он, пожалуй, был немного молод, а в моем образе жизни и поведении не было ничего от богатой содержанки. Однако люди не давали себе труда присмотреться, а просто сплетничали. В классе я избегала неосмотрительности и не давала больше ученицам скандальных книг, а, касаясь практической морали, отсылала их к учебнику Кювилье. Однако, когда речь зашла о семье, я сказала, что предназначение женщины не ограничивается исключительно рождением детей. Несколькими месяцами ранее, в декабре, маршал Петен провозгласил в одной речи о необходимости присоединить школу к армии, и направленный преподавателям циркуляр предписывал им заняться пропагандой, способствующей повышению рождаемости, в связи с этим я позволила себе иронический намек. Тут же распространился слух, будто я хвасталась богатыми любовниками и советовала своим ученицам следовать моему примеру; кроме того, я будто бы настоятельно требовала от каждой из них одобрения, и лишь всего несколько девочек «высокой нравственности» осмелились мне возразить. С тех пор, как после февральских событий к власти пришел Думерг, началось яростное насаждение «морального порядка». Наверняка именно это подвигло Департаментскую комиссию по рождаемости и защите детей отправить префекту рапорт, изобличающий деятельность «одного недостойного преподавателя», направленную против семьи. С помощью Панье я сочинила целомудренный гневный ответ, который и направила своему вышестоящему руководству; я обвиняла родителей учениц, осуждавших меня, в том, что, требуя ограничить женщину местом у домашнего очага, они поддерживают гитлеровские доктрины. Академическим инспектором был неряшливо одетый старичок, который не слишком уважал местную буржуазию, и он со смехом принял мою сторону. Между тем в лицее Корнеля месье Труд, мой коллега-мужчина, не пропускал ни одного урока, чтобы хотя бы в воображении не заставить меня предстать перед своим классом и не уничтожить меня.

Легенды, ходившие относительно Колетт, Симоны и меня, подогревали интерес к нам тех учениц лицея, которые не были пропитаны ханжеством. Особенно Колетт Одри вызывала многочисленные «восторги». Большого значения мы этому не придавали, и все-таки мы были довольно молоды, чтобы не проявлять никакого интереса к тому, что для кого-то мы кажемся притягательными. Я говорила, что Марко, как большинству гомосексуалистов, часто встречались «чудесные существа»; Симона Лабурден с жадностью пыталась отыскать выдающуюся ученицу, гениальную девочку, которую она могла бы противопоставить его находкам. Колетт особенно старалась оказать политическое влияние на своих старших учениц, и многие записывались в ряды коммунистической молодежи. Я же придумывала романы, героями которых сделала нескольких учениц третьего класса, которым преподавала латынь. Трое или четверо из них в четырнадцать лет уже обладали очарованием юных женщин и не чужды были их заботам; самая красивая — позже она стала актрисой у Бати — оказалась беременной, и в пятнадцать лет ей пришлось выйти замуж. Девушки, изучающие философию, уже представляли себя в роли будущих взрослых дам, и я не испытывала симпатии к женщинам, какими им предстояло стать[38]. Между тем в первый год Колетт Одри обратила мое внимание на одну ученицу, жившую в интернате, ее звали «малышка русская», поскольку она была дочерью одного русского белоэмигранта, женатого на француженке, все преподаватели признавали в ней «индивидуальность». Ее бледное лицо в обрамлении светлых волос казалось мне почти апатичным, она сдавала мне такие лаконичные работы, что мне трудно было их оценивать. Между тем, когда я возвращала сочинение второго триместра, то сказала: «К моему великому удивлению, лучшую отметку получила Ольга Д…». Перед экзаменом на степень бакалавра предстояло сдать зачет. Стояла сильная жара, и при одном взгляде на моих учениц, трудившихся над своими сочинениями, я почувствовала себя раздавленной усталостью; одна за другой они складывали свои письменные работы на мой стол; только малышка русская оставалась сидеть на своей скамье. Я потребовала у нее работу, и она расплакалась. Я спросила, что не так: все не так. Как-то в воскресенье я пригласила ее прогуляться. Мы гуляли по набережным, я угостила ее стаканчиком в ресторане «Виктор», она говорила мне о Бодлере и о Боге: в Бога она никогда не верила, но в интернате она прослыла мистиком, поскольку терпеть не могла «девушек, занимавшихся радикал-социализмом». Она блестяще сдала экзамен на степень бакалавра, вопреки месье Труду, который, проявляя свою неприязнь ко мне через моих учениц, строил им бесконечные козни.

После каникул родители, живущие в Бёзвиле, отправили ее готовиться к экзамену по естественным наукам в Руан. В двенадцать лет она хотела стать танцовщицей, в семнадцать — архитектором: медицина вызывала у нее отвращение. Ее отец, дворянин, бежал от революции, а мать читала «Аксьон франсез». И тем не менее девушку обескураживали руанские студенты, почти все крайне правых взглядов: дело не в политике, а в их банальности. Она сблизилась с группой румынских и польских евреев, вынужденных уехать из своих стран из-за антисемитизма и учившихся в Руане, поскольку жизнь там была дешевле, чем в Париже; у румын водились деньги, и у них не возникало особых проблем; она ближе подружилась с поляками, живущими в нищете, одни из них были ярыми сионистами, другие — столь же ярыми коммунистами. Один из них играл на скрипке, и все они обожали музыку; в отличие от детей из французских семей им часто случалось пропустить обед, чтобы иметь возможность купить билет на концерт и пойти на танцы в «Руаяль». В течение нескольких месяцев она жила в пансионе для девушек, потом делила меблированную комнату с польской подружкой. Иногда она встречалась с бывшими ученицами лицея, в том числе и с Люси Вернон, состоявшей в рядах «Коммунистической молодежи» и бравшей ее на собрания. Об одном таком она мне рассказывала. В тот вечер шло обсуждение абортов, в ту пору легализованных в СССР; тема касалась главным образом женщин, и аудитория в основном состояла из девочек. В разговор бесцеремонно вмешался вечный студент, лет эдак тридцати, предводитель «королевских молодчиков», с галстуком, завязанным большим бантом, и с тростью в руках. Нетрудно было привести в замешательство присутствующих на собрании девушек, ведь это были юные мятежницы, размышлявшие над проблемами своего предназначения без всякой игривой задней мысли: от такого безудержного потока «французского свинства»[39] у них перехватило дыхание и запылали щеки. Служба порядка пригласила нескольких докеров, и один из них подошел к группе «молодчиков». «Я не так образован, как вы, месье, но никогда не позволю себе подобным образом говорить с девушками», — сказал он. Престарелый студент сбежал вместе со своим эскортом.

Ольга рассказывала мне о своей жизни, говорила о своих товарищах; однажды она спросила меня, что в точности означает быть евреем. Я убежденно ответила: «Ничего. Евреев не существует: есть только люди». Гораздо позже она мне рассказала, какой успех она снискала, когда, войдя в комнату одного скрипача, заявила: «Друзья, вы не существуете! Это мне сказала моя преподавательница по философии!» Во многих вопросах я отличалась — Сартр тоже, хотя, возможно, в меньшей степени — плачевной абстрактностью. Реальность социальных классов я признавала, но, протестуя против мировоззрений моего отца, я возражала, если мне говорили о французе, немце, еврее: существовали только отдельные личности. Я была права, отвергая эссенциализм. Я уже знала, к каким заблуждениям ведут такие понятия, как славянская душа, еврейский характер, примитивное мышление, вечная женственность. Однако универсализм, которого я придерживалась, уводил меня далеко от реальности. Чего мне недоставало, так это идеи «ситуации», а ведь только она позволяет конкретно определить человеческую совокупность, не делая ее рабом вневременной неизбежности. Но никто тогда, стоило лишь выйти за рамки борьбы классов, не предоставлял мне ее.

Мне очень нравились истории Ольги, ее манера чувствовать, думать, но тем не менее в моих глазах она была всего лишь ребенком, и я не часто с ней встречалась. Раз в неделю я приглашала ее на обед в ресторан «Поль»; позже я узнала, что эти встречи ее раздражали, она считала, что нельзя есть и разговаривать одновременно, и поэтому решила ничего не есть и не говорить. Раза три-четыре мы выходили с ней по вечерам. Мы слушали «Бориса Годунова» в исполнении русской оперы; я водила ее на концерт Жиля и Жюльена, которые по-прежнему привлекали меня. Она сопровождала меня на митинг, организованный не помню уже по какому поводу фракцией Колетт Одри, выступать там должны были ораторы от разных партий. Большой интерес вызывал Жак Дорио, которого только что вызвали в Москву для отчета о его политических отклонениях: он отказался ехать туда. На эстраде среди влиятельных лиц находились Колетт Одри и Мишель Коллине. Много пришло руанских коммунистов. Как только Дорио начал говорить, со всех концов зала послышались крики: «В Москву! В Москву!» Над головами летали стулья. Стоя на авансцене, Колетт и ее друзья заслоняли Дорио своими телами; какой-то докер повалил ее на пол. Дорио ушел, спокойствие восстановилось; в почтительном молчании присутствующие слушали какого-то жалкого социалиста и даже вяло аплодировали ему. Моя либеральная душа кипела от возмущения.

Этот вечер нарушил монотонность руанских дней. Еще одно разнообразие внес скоропалительный приезд Жаклин Одри; она дала мне урок макияжа и научила выщипывать брови; вечером Колетт, она и я поехали на автобусе в Дюклер отведать утку с кровью. Я не часто виделась с Колетт, у нее были свои занятия, свои заботы. Я без увлечения работала над романом, продолжала брать уроки немецкого, с помощью словаря читала «Фрау Зорге», «Карл и Анна», пьесы Шницлера. У меня оставалось много свободного времени. Если этот год не скрылся бесповоротно за пеленой скуки, то потому, что был отмечен трагедией: историей Луизы Перрон.

Луиза Перрон преподавала в руанском коллеже. Это была высокая тридцатилетняя смуглянка, некрасивая, с блестящими глазами и изящным телом, которое она не умела одеть достойно. Жила она под самой крышей старого дома, неподалеку от моей гостиницы. Когда я приехала в Руан, она уже год как дружила с Колетт Одри; но Колетт однажды неудачно улыбнулась, когда Луиза изливала ей свою душу, и на роль доверенного лица я была выбрана вместо нее. На последних Декадах в Понтиньи Луиза встретила известного писателя, которого я буду называть Ж. Б. Как-то вечером она бросила вызывающим тоном: «Я — троцкистка!» — и он посмотрел на нее с любопытством, рассказывала она. Она расточала ему недвусмысленные авансы и уверяла даже, что в садах аббатства укусила его в плечо. Во всяком случае, ей удалось завлечь его в свою постель, и тогда она призналась ему, что он был первым ее любовником. «Черт возьми! Да они все здесь девственницы!» — удрученно сказал Ж.Б., не решившись, однако, устраниться. Он был женат; Луиза убедила себя, что из любви к ней он оставит свою жену. Между тем по возвращении в Париж Ж.Б. расставил все по своим местам: это приключение не могло иметь продолжения; он предложил Луизе свою дружбу, но поскольку она отказывалась довольствоваться этим, он написал ей, что лучше со всем покончить. Луиза не хотела ему верить. Либо его забавляла жестокая игра, либо он лгал из жалости к своей жене: в любом случае он любил именно ее. Он отказывался встречаться с ней, но она не поддалась на эту хитрость: по воскресеньям в Париже она снимала номер в шикарной гостинице как раз напротив его дома; как только он появлялся, она бросалась ему навстречу и обычно добивалась возможности пойти выпить с ним стаканчик. В Руане она читала и перечитывала книги, которые ему нравились, свою комнату она украсила репродукциями его любимых картин: она пыталась угадать, что при каких-то обстоятельствах он сказал бы, подумал, почувствовал.

Однажды утром я вместе с Колетт Одри пила кофе в «Метрополе» на площади де ла Гар, когда она появилась. «У Ж.Б. только что родилась дочь. Люкс!» — сказала она и молниеносно исчезла. «“Люкс”. Какое странное имя», — заметила Колетт. На самом деле Луиза хотела сказать, что ей все стало ясно: Ж.Б. не просил развода, потому что его жена ждала ребенка. Она послала госпоже Ж.Б. букет красных роз и поздравительную открытку с изображением руанского порта. Во время пасхальных каникул она уехала на юг; по ее возвращении так ничего и не уладилось. Ж.Б. не отвечал на ее телеграммы, на телефонные звонки и срочные письма. Я пыталась урезонить ее. «Он решил порвать», — говорила я. Она пожимала плечами: «Когда хотят порвать, об этом предупреждают: он написал бы мне». Однажды ее посетило новое озарение: «Он ревнует». И она объяснила мне почему. Из Прованса она послала ему открытку, составленную примерно в таких выражениях: «Из этого края, который, говорят, похож на меня, я посылаю вам мой сувенир». «Говорят — это означает, что у меня есть любовник, — заявила она мне. — Это неправда, но так он подумал». Потом как-то вечером она была в театре с другом Ж.Б. — с которым тоже познакомилась в Понтиньи, — и на протяжении всего спектакля он выглядел очень странно; он уверял, что его новые ботинки жмут, но не заподозрил ли он Луизу в намерении соблазнить его? Не навредил ли он ей в глазах Ж.Б.? Чтобы рассеять это недоразумение, она написала длинное письмо: Ж.Б. хранил молчание. Тогда она сообразила, что допустила еще одну оплошность. Она послала госпоже Ж.Б. красные розы, цвет крови и смерти, а на открытке с изображением руанского порта было судно; наверняка они решили, что она говорит своей сопернице: «Я хотела бы избавиться от вас». Она сочинила другое письмо, в котором прояснила ситуацию. Как-то июньским вечером я встречала Сартра на вокзале, мы пересекали площадь, когда я увидела направлявшуюся ко мне Луизу; по ее щекам текли слезы, взяв меня за руку, она отвела меня в сторону: «Читайте!» От Ж.Б. она получила коротенькое письмо, ясное и бесповоротное, кончавшееся фразой: «Оставим на волю случая возможность нашей встречи». «Ну вот, — сказала я. — Это письмо разрыва». С рассерженным видом она пожала плечами: «Да будет вам. Если хотят порвать, писать не станут». Она пустилась в толкование, необычайно изобретательное; каждая запятая изобличала недобросовестность Ж.Б. «Случай, — говорила она. — Вы не понимаете, что это значит? Он хочет, чтобы я снова поехала в гостиницу подстерегать его и сделала вид, будто неожиданно встретила его на улице. Но зачем все эти хитрости? Зачем?» Она приложила старание встретить Ж.Б. до каникул; наверняка он говорил с ней вежливо: она уезжала в горы, намереваясь написать о его творчестве большую статью, которая доказала бы, что она достойна его. Я прекрасно понимала, что она несчастна, тем не менее это дело казалось мне шутовством, и я смеялась над ней. Забеспокоилась я лишь в то июньское утро, когда увидела ее рыдающей.

Через несколько дней после начала занятий я встретила Луизу возле лицея; она схватила меня за руку и повела пить чай к ней домой. Во время каникул в маленькой гостинице в Альпах она написала статью о Ж.Б. и в конце сентября понесла ее ему в газету, где тот работал. Он принял ее дружески, но некоторые моменты его поведения показались ей странными. Повернувшись к ней спиной, он долгое время стоял, уткнувшись лбом в стекло: ладно, он пытался скрыть волнение; но потом, сидя за письменным столом, он положил подбородок на кулак, демонстрируя на обратной стороне ладони отпечаток трех зубов. «Конечно, — заявила Луиза, — это означает, что он не спит больше со своей женой. Но зачем он сказал это мне?» В эту минуту у меня в голове что-то щелкнуло, и это дело окончательно перестало казаться мне смешным; и речи уже не было о том, чтобы урезонить Луизу или смеяться над ней. Нередко в течение последующих недель она появлялась в дверном проеме и сжимала рукой мою руку. Не подвергал ли Ж.Б. ее испытанию или хотел отомстить ей? А не лучше ли будет в таком случае убить его? Возможно, это как раз то, чего он желал, такое у нее сложилось впечатление. Как в прошлом году, я пыталась отвлечь ее, рассказывая истории о Марко, о Симоне Лабурден, о Камилле и Дюллене, но она уже не слушала, постоянно копаясь в своих воспоминаниях. Однажды вечером управляющая гостиницей «Ларошфуко» вручила мне большой букет чайных роз с запиской: «Недоразумение рассеялось. Я счастлива, и я принесла розы». Со сжавшимся сердцем я поставила розы в вазу. На следующий день Луиза объяснилась; по вечерам перед сном у нее в голове постоянно проносилась вереница образов, один из них внезапно ослепил ее: на почтовой бумаге ее альпийской гостиницы была напечатана маленькая виньетка с изображением водоема, а на языке психоаналитиков водоем имеет вполне определенный смысл: Ж.Б. понял, что Луиза вызывающе сообщила: «У меня есть любовник!» Его самолюбие было задето, вот почему он ее мучил. Она тут же отправила ему срочное письмо, которое все разъясняло, и, вернувшись с почты, она купила мне розы. Через несколько дней после этого разговора она снова была у меня в комнате, она рухнула на мою кровать, рядом с ней я увидела телеграмму: «Никакого недоразумения. Последует письмо». Она больше не пыталась хитрить, признавая, что все кончено. Я наговорила ей пошлостей, какие говорят в подобных случаях.

Возможно, шок был для нее спасителен: в течение ноября она больше не плутовала с истиной. Мы с Колетт виделись с ней чаще, чем прежде, и я познакомила ее с Ольгой. По моему предложению она начала писать воспоминания о детстве в довольно резком стиле, который мне нравился. Иногда у нее бывало хорошее настроение, казалось, она решилась забыть Ж.Б. В Понтиньи один пятидесятилетний социалист тоже ухаживал за ней; она написала ему, они встретились, и он повез ее провести ночь в гостинице где-то рядом с Северным вокзалом.

Через два дня, в понедельник, я должна была пить у нее чай вместе с Ольгой, но предложила Ольге пойти одной, я хотела поработать и собиралась подойти к концу дня. Как только я пришла, Ольга исчезла. Она рассказала множество прелестных историй о своем детстве, сказала мне Луиза, глядя на меня с почти невыносимым пристальным вниманием. Умолкая, она по-прежнему пристально смотрела на меня. Я пыталась что-то сказать, но слов не находила. Ненависть, которую я читала в ее глазах, пугала меня меньше, чем жесткая откровенность, с какой она мне о ней говорила. Мы переступили черту спасительных условностей, я уже не знала, на какую территорию я вступаю. Внезапно Луиза отвернулась и начала говорить; в течение двух часов, почти не переставая, она пересказывала мне «Консуэло» Жорж Санд.

Я уехала в Париж, где обманным путем провела три дня с Сартром, позволившим себе длинные рождественские каникулы. В четверг вечером он проводил меня в Руан. В пятницу утром, когда мы пили кофе в «Метрополе», к нам подошла возбужденная Колетт Одри. На вторую половину дня у нее была назначена встреча с Луизой, и она не решалась туда идти. Во вторник вечером Луиза пригласила ее на ужин: в комнате стоял стол, накрытый на двенадцать персон. «Где остальные? — спросила она, открыв дверь Колетт. — Я думала, вас будет гораздо больше!» Она взяла лежавшую на камине телеграмму и непринужденным тоном сказала: «Александр не придет!» Александр, бывший директор «Либр пропо», преподавал в Руане двумя годами раньше, а теперь занимал пост в Лондоне. «Лондон очень далеко», — заметила Колетт. Луиза пожала плечами, лицо ее омрачилось. «Есть нечего, — сообщила она и резко добавила: — Я сварю макароны». Они поужинали лапшой.

Через день, в четверг, Луиза позвонила в дверь флигеля, где жила Колетт; она бросилась к ее ногам и, мешая мольбы с угрозами, клялась, что ни в чем не виновата. На этот раз Колетт забеспокоилась. Она только что звонила в школу, где преподавала Луиза: та не пришла утром на свои уроки и в последнее время выглядела очень усталой. Колетт нужно было идти в лицей, и мы решили, что я поднимусь к Луизе вместе с Сартром.

По дороге я встретила Ольгу, она меня искала. В среду вечером она принесла Луизе книгу, которую взяла за два дня до этого. Обычно, когда в дверь дома звонили, Луиза открывала ее из своей квартиры, нажав на кнопку; в тот день она спустилась и, схватив книгу, спросила: «А кнут для собаки? Вы не принесли мне кнут для собаки?» Поднимаясь по лестнице, она бормотала: «Что за комедия! Ах! Что за комедия!» Ольга добавила, что в понедельник, до изнеможения выкладывая свои детские воспоминания, чтобы заполнить тягостное молчание, она рассказала о ссоре со своей бабушкой; ей было четыре года, задыхаясь от бессилия, она грозила старой женщине: «Когда вернется папа, он побьет вас кнутом для собаки». «Вот и объяснение!» — стала успокаивать Ольгу ее приятельница, коммунистка Люси Вернон, которой она поведала о случившемся. Люси, имевшая обыкновение давать логическое объяснение миру, сочла поведение Луизы вполне нормальным. Но у Ольги было тяжело на душе.

Мы с Сартром размышляли над ночью, которую в минувшую субботу провел с Луизой пятидесятилетний социалист. На эту тему Сартр начал писать новеллу, от которой отказался, но которая легла в основу «Комнаты».

Луиза одна занимала пятый и последний этажи своего дома; я нажала на кнопку звонка ее квартиры, безрезультатно; я нажала на другую, и дверь открылась. Мы поднялись по лестнице; добравшись до самого верха, на двери Луизы мы заметили белое пятно: листок бумаги, приколотый кнопками, на котором печатными буквами было написано: «Бессмертный шут». Несмотря на рассказы Колетт и Ольги, я испытала шок. Я постучала, никакого ответа. Я заглянула в замочную скважину. Закутавшись в шаль, Луиза сидела перед своим камином с восковым лицом, неподвижная, как труп. Что делать? Мы спустились, чтобы обсудить все на улице, потом опять поднялись; я снова постучала в дверь, уговаривала Луизу открыть: она открыла. Я протянула ей руку, она поспешно спрятала свою за спину. Комната была заполнена дымом, в камине горели бумаги, и целый ворох лежал на полу. Опустившись на колени, Луиза бросила целую охапку в огонь. «Что вы делаете?» — спросила я. «Нет! — отвечала она. — Я не стану больше говорить. Я слишком много говорила!» Я тронула ее за плечо: «Пойдемте с нами. Вам надо поесть». Вздрогнув, она в ярости посмотрела на меня: «Вы понимаете, что вы говорите?» Я ответила, не раздумывая: «Вы прекрасно знаете, что я ваша подруга!» — «А-а! Хороша подруга! — сказала она и добавила: — Оставьте меня, уходите!» Мы покинули ее и, не зная, что делать, отправили телеграмму ее родителям, жившим в маленьком городке в Оверни.

Во второй половине дня у меня были уроки. Около двух часов Сартр вместе с Колетт Одри поднялся к Луизе. На лестнице их остановил жилец с четвертого этажа: вот уже три дня у него над головой скрипят половицы, это Луиза ходит с утра до вечера, а его прислуга рассказывала, что она непрестанно громко разговаривает сама с собой. Когда они вошли в комнату Луизы, она с рыданиями упала на руки Колетт: «Я больна!» Она согласилась, чтобы Сартр спустился купить ей фрукты. На тротуаре он снова встретился с Колетт: у Луизы изменилось настроение, и она прогнала ее. На этот раз, когда он толкнул дверь, которую она не заперла, Луиза по-прежнему сидела в углу на диване с потухшими глазами и осунувшимся лицом; он положил фрукты рядом с ней и ушел. Вслед ему донесся ее крик: «Мне ничего этого не надо!» Послышался шум торопливых шагов, по лестнице покатились груши, бананы, апельсины. Какая-то дама приоткрыла дверь на нижнем этаже. «Я могу их подобрать? Жаль, если все это пропадет».

Никогда еще дождливое небо Руана, его благопристойные улицы не казались мне более мрачными, чем в тот предвечерний час. Я с тревогой ожидала телеграммы от семьи Перрон и все время заглядывала в приемную гостиницы; приходила некая темноволосая дама и оставила мне записку: «Я не питаю к вам ненависти. Мне надо поговорить с вами. Я жду вас». Что за наваждение — эта дверь, которую предстояло открыть, потом закрыть, этот подъем по темной лестнице, потом спуск, и все это беспорядочное мельтешение в голове там, наверху! Закрыться одной на ночь глядя в комнате Луизы, под огнем ее взгляда, вдыхать пропитавший стены едкий запах отчаяния: эта мысль пугала меня. И снова Сартр пошел вместе со мной. Луиза с улыбкой протянула нам руку. «Так вот, — непринужденным тоном сказала она. — Я пригласила вас, чтобы спросить совета: надо ли мне продолжать жить или лучше убить себя?» — «Конечно жить», — поспешно сказала я. «Хорошо. Но как? Как зарабатывать себе на жизнь?» Я напомнила ей, что она преподаватель; она с досадой пожала плечами: «Да полно! Я послала заявление о своем увольнении! Я не желаю больше кривляться до конца моих дней». Кривляка, шут, как отец Карамазов, ладно, она играла эту роль, но теперь конец, она хотела возродиться, работать своими руками, быть может, мести улицы или стать прислугой. Она надела пальто: «Я спущусь купить газету, чтобы посмотреть объявления». — «Хорошо», — ответила я. Что тут скажешь? Она с потерянным видом смотрела на нас: «Ну вот, я опять разыгрываю комедию!» Она бросила пальто на диван. «И это тоже комедия! — сказала она, закрыв лицо руками. — Неужели нет никакого способа избавиться от этого?» В конце концов она успокоилась и снова наградила меня улыбкой: «Ну что ж, мне остается только поблагодарить вас за все, что вы сделали». Я поспешила возразить: я ничего не сделала. «Ах, не лгите!» — рассерженно парировала она. Все последнее время я усердно старалась убедить Луизу в ее нравственном падении; все эти истории, которые я ей рассказывала о Симоне Лабурден, о Марко, Камилле — мне хотелось знать, достаточно ли низкая у нее душа, чтобы в них верить: и она верила. В обществе людей она была похожа на какое-то бревно, позволяющее затягивать себя тиной; только в одиночестве она вновь обретала чуточку здравого смысла; такая пассивность перед другими как раз и представляла собой один из аспектов ее падения. И, разумеется, я старалась погрузить ее в это лишь для того, чтобы вызвать у нее противодействие, которое позволило бы ей вырваться из трясины. Свое дело я завершила тем, что посоветовала ей написать воспоминания о детстве: это был способ лечить ее с помощью психоанализа. Я не стала защищаться от ее смущающей благодарности.

Эта сцена в точности напоминала театральный диалог. Она произвела на нас сильнейшее впечатление. Мы были поражены неспособностью Луизы отказаться от «комедии»: это полностью подтверждало мысли, появившиеся у нас на сей счет; ошибка Луизы, на наш взгляд, заключалась в том, что она хотела создать некий образ себя самой, который послужил бы ей оружием против несчастной любви, а ее заслуга в том, что теперь она прозрела, а драма ее в том, что чем больше она будет стараться, тем с меньшим успехом сможет забыться.

Отец Луизы приехал на следующее утро; он производил бочки в Авероне и с недоверием расспрашивал нас: «Что с ней сделали, с этой девушкой?» Видимо, он подозревал, что какой-то соблазнитель совратил ее. Вечером прибыл брат Луизы, студент Эколь Нормаль, который был моложе ее на десять лет; он тоже держался настороже. Он расположился у сестры до конца рождественских каникул. Перед отъездом из Руана Колетт отправилась к директрисе Луизы с просьбой уничтожить ее письмо об увольнении; ее приняла главная надзирательница. Директриса звонила в дверь Луизы, чтобы объясниться с ней; Луиза прогнала ее с криком: «Я ищу благого дела!» Директрису охватил такой ужас, что с тех пор она не вставала с постели.

Я снова увидела Луизу в первых числах января в кафе «Метрополь»; худая и пожелтевшая, с влажными руками, она дрожала всем телом. «Я была больна, очень больна». За последние две недели ей довелось познать своего рода раздвоение, она говорила мне, насколько это ужасно — постоянно видеть себя. Она плакала. Никакой враждебности у нее не осталось; она умоляла меня защитить ее от клеветы. «Клянусь, на моей руке нет вины», — сказала она, положив ладонь на стол. Да, в своей статье она написала, что персонажи Ж.Б. похожи, словно пальцы одной руки, но в этой фразе не было никакого намека. Никогда она не желала зла ребенку Ж.Б. Она была исполнена решимости лечиться. Врач посоветовал ей поехать в горы; брат собирался проводить ее, а она останется там на две-три недели.

Судя по первому ее письму, снег и правильный режим, казалось, преобразили ее; она ходила на лыжах, описывала свою гостиницу и пейзажи; она начала вязать для меня красивый, совершенно белый пуловер: «Остальных я поблагодарю в другой раз». Только эта последняя фраза в конце последней страницы встревожила меня. И не без причины. Ибо последующие письма не внушали доверия. Луиза вывихнула лодыжку и, лежа в шезлонге, снова перебирала прошлое. Нередко, проснувшись, она видела на стенах своей комнаты звезды, кресты: кто их показывал? Зачем? Мы хотели спасти ее? Или погубить? Похоже, она склонялась ко второму предположению.

Я была не в восторге, когда шла встречать ее на вокзал; девять часов вечера: я не чувствовала в себе сил оставаться с ней наедине в ее комнате; я немного боялась ее, а главное, мне было страшно бояться. В потоке пассажиров я увидела ее, несущую два чемодана, на вид крепкую, с загорелым суровым лицом; она мне не улыбнулась, я настаивала, чтобы мы пошли выпить по стаканчику в привокзальный ресторан; ей это не нравилось, но я держалась стойко и не напрасно: шум, люди вокруг — это утешало, пока она вела свой допрос. Она требовала ясного ответа: имевший место сговор действовал ей во благо или из мести? Она говорила четко, ее окрепшее здоровье позволило ей привести в порядок свой бред: это была великолепная конструкция, опровергнуть ее было труднее, чем Лейбница или Спинозу. Я отрицала существование какого-либо сговора. «Да ладно! — сказала она. — С меня довольно!» Теперь она знала, что Колетт была любовницей Ж.Б.: прошлым летом она посетила Норвегию с так называемыми друзьями; Ж.Б., со своей стороны, с усмешкой говорил о предстоящей поездке в Норвегию: совпадение? Нет. Все были в курсе этой связи, кроме Луизы. Впрочем, ее постоянно держали в стороне. Например, в ресторане, когда я пила сидр вместе с Колетт и Симоной Лабурден, а Луиза заказала вино, я усмехнулась: «А-а! Вы в одиночестве!» Я попыталась перейти в наступление. «Вы прекрасно знаете, что ошибочно толкуете факты», — сказала я. Она рассказывала мне, что часами лежала на своем диване, отыскивая скрытый смысл жестов и слов, которые слышала за день. «Да, я знаю, — спокойно отвечала она. — Но факт есть факт». И фактов она привела мне в избытке: необычный взгляд, когда однажды я с ней встретилась; обмен улыбками с Колетт; странная интонация Ольги; обрывки фраз, которые я произносила. Невозможно возразить против такой очевидности. На выходе с вокзала я ограничилась тем, что повторила: не было никакого сговора. «Хорошо, раз вы отказываетесь помочь мне, нам сейчас бесполезно встречаться. Я одна приму нужные решения», — сказала она, исчезая в потемках города.

Я плохо спала этой ночью и в последующие тоже: Луиза входила в мою комнату с пеной на губах; кто-то помогал мне закрыть ее в футляре для скрипки; я пыталась снова заснуть, но футляр оставался на моем камине; внутри находилась живая вещь, скорчившаяся от ненависти и ужаса. Я по-настоящему, уже наяву, открыла глаза. Что я буду делать, если Луиза постучит в мою дверь посреди ночи? Я не могла не открыть ей, хотя после нашего последнего разговора считала ее способной на что угодно. Даже мои дни были отравлены страхом нечаянной встречи; мысли, которая ее терзала и к которой она постоянно возвращалась в нескольких сотнях метров от меня, было достаточно, чтобы пробудить во мне ту тревогу, которую я испытала в пятнадцать лет при виде Карла VI, бродившего по сцене «Одеона».

Прошло около двух недель. Мы с Колетт получили два одинаковых письма: «Хотите доставить мне удовольствие и присутствовать в воскресенье, 11 февраля, в половине первого на большом обеде, который я устраиваю в Париже в честь моих друзей?» Обед этот, место которого не было указано, напоминал призрачный банкет, на котором присутствовала Колетт. Приглашения были разосланы родителям Луизы, Александру, Ж.Б., социалисту и кое-кому еще. Но перед назначенной датой Луиза посетила мадам Ж.Б. и, рыдая, поклялась, что не желала ей зла. Мадам Ж.Б. убедила ее в тот же день лечь в клинику.

Вышла она оттуда в середине лета, остаток которого провела у своих родителей. В октябре она приехала в Париж и назначила мне встречу в кафе «Дом». У меня комок стоял в горле, когда я ждала ее в глубине кафе. Она заговорила со мной довольно дружеским тоном, но бросила подозрительный взгляд на книгу, лежавшую передо мной: английский роман в переводе Луи Гийу. «Почему Луи Гийу?» — спросила она. Она пожаловалась на клинику, где врачи подвергали ее опытам гипнотизма и телепатии, вызывавшим у нее ужасные приступы. Она вновь обрела спокойствие, но по-прежнему была убеждена в том, что против нее существовал сговор. Так, на последнем письме Колетт стоял штемпель почтового отделения на Обезьяньей улице, что означало: «Вы — обезьяна»; на бумаге читалось между строк «The strongest» — «Я была сильнее». Луиза допускала, что она страдает манией интерпретаторства. Когда она перечитывала «Цинну» Корнеля, ей пришла мысль, что эта история заговора намекает на ее случай; правда, она урезонивала себя: трагедия была написана три столетия назад. Но когда она слышала по радио или читала в каком-нибудь еженедельнике провокационные слова, что ей мешало думать, будто речь действительно идет о ней? У сговора наверняка имелись достаточные средства, чтобы профинансировать передачи, статьи. Она пустилась в поразительное описание мира, своего мира. Психоаналитические символы, ключ снов, язык цифр и цветов, игра слов, анаграммы — все служило ей поводом, чтобы любой предмет или самый пустячный случай наделить несметным числом намерений, вредоносных для нее. Никакого затишья в этом мире, ни пяди нейтральной земли, никакой случайной детали; он был определен железной необходимостью и весь целиком исполнен значениями. Мне казалось, я очутилась далеко от земли с ее дряблостью, в раю или в аду. Безусловно, в аду. Лицо Луизы было мрачным. «Я вижу только два решения, — произнесла она, взвешивая каждое слово. — Либо мне вступить в коммунистическую партию, либо убивать. Печаль в том, что начать придется с людей, которые мне больше всего дороги». Я не спускала глаз с ее рук, которыми время от времени она сжимала сумку: потом уже я узнала, что в ней она носила бритву, которой могла воспользоваться в случае необходимости. Чтобы успокоиться, я говорила себе, что первой ее жертвой будет Ж.Б., а добраться до второй ей будет затруднительно; но это мало утешало. В то же время меня завораживали мрачные фантазии, в которых существовала Луиза. Я присоединилась к Сартру и Колетт Одри в «Клозри де Лила», и мне никак не удавалось включиться в их беседу. Это был единственный случай в моей жизни, когда разговор с Сартром показался мне неинтересным. «Верно! Вы не сумасшедший!» — в сердцах заявила я ему в поезде, увозившем нас в Руан. Безумию я придавала метафизический смысл, видела в нем отказ от человеческого удела и выход за его пределы.

Луиза вернулась в Аверон к своей семье. Я написала ей, предложив переписываться и заверив в своих дружеских чувствах. Она прислала мне письмо, где благодарила меня; она перестала меня ненавидеть. «К несчастью, — писала она, — я не в том состоянии, чтобы создавать сейчас что бы то ни было. Есть во мне нечто твердое, словно заслон, останавливающий любой порыв, любое желание, любое стремление. Наконец я чувствую: в основе всего, что я захотела бы построить вместе с вами, будет заложена мина, которая, вопреки мне и вопреки Вам, возможно, взорвет все в тот момент, который ни одна из нас не сможет предусмотреть… Скажем так, что порой характер у меня бывает самый ужасный, сердце — вконец оскудевшее и душа черная, как сажа. Мысль о том, что я не одна в таком положении, меня ничуть не утешает; она лишь помогает мне выйти из состояния недостойного мазохизма, в котором я пребываю больше года — если только согласиться, что я не была его пленницей всю жизнь, — и помогает мне немного по-другому взглянуть на вещи».

Я никогда больше ее не видела. Довольно долгое время она упорствовала в своем бреду, и в конце концов ей это наскучило. Она снова стала преподавателем. Я узнала, что она принимала активное участие в Сопротивлении и вступила в коммунистическую партию.

В конце февраля я решила поехать в Берлин. Мне пришла мысль воспользоваться историей с Луизой Перрон, чтобы вытребовать у врача справку, позволявшую мне получить освобождение от работы. Колетт порекомендовала меня психиатру, доктору Д., тому самому, который советовал одному из ее товарищей «дать чувствам, как сухим листьям, оторваться от него». Я прождала с полчаса на темном этаже Латинского квартала и была немного взволнована: а не выпроводит ли меня врач? Наконец он открыл дверь; это был старый человек достойного вида, с седыми усами, но на передней части его брюк я заметила широкое и совсем свежее пятно, не дававшее повода для кривотолков. Это меня развеселило, робость моя улетучилась, и я с увлечением заговорила. Я притворилась, будто консультируюсь у него по поводу Луизы, которая в тот момент еще не легла в клинику, и добавила, что эта драма истощила мою собственную нервную систему, и он любезно предписал мне двухнедельный отдых. Когда я расположилась в скором поезде на Берлин, то почувствовала себя в шкуре некой значимой международной путешественницы, чуть ли не космополитической львицы.

Пансионеры Берлинского института воспринимали нацизм точно так же, как большая часть французских левых. Они встречались только со студентами и интеллектуалами-антифашистами, убежденные в неминуемом поражении гитлеризма. Нюрнбергский конгресс, ноябрьский плебисцит они объяснили преходящим кризисом коллективной истерии. Антисемитизм казался им чересчур необоснованной, чересчур глупой позицией, чтобы всерьез беспокоиться об этом явлении. В институте работали один еврей, довольно красивый, высокий, хорошо сложенный, и маленький корсиканец с курчавыми волосами: немецкие расисты неизбежно принимали второго за израильтянина, а первого — за арийца. Сартр и его товарищи посмеивались над такой упорной ошибкой. И все-таки пока нацистский фанатизм не был побежден, он представлял опасность, они это знали. В прошлом году бывший товарищ Сартра вступил в связь с одной богатой и достаточно известной израильтянкой; он не писал ей напрямую, опасаясь, что переписка с французом может ее скомпрометировать: он отправлял письма Сартру, и тот передавал их ей. Сартру очень нравился Берлин, но когда он встречал коричневорубашечников, сердце у него сжималось точно так же, как в первый раз в Венеции.

Во время моего пребывания австрийские социалисты попытались использовать рабочее недовольство, чтобы противодействовать усилению нацизма; они начали восстание, которое Дольфус потопил в крови. Это поражение нас немного опечалило. Мы отказывались прикасаться к колесу Истории, но хотели верить, что оно крутится в нужном направлении. Иначе слишком многие вещи нам пришлось бы пересмотреть.

Неискушенному туристу Берлин не казался угнетенным диктатурой. Улицы были веселыми и оживленными; меня удивило их уродство, мне понравились улицы Лондона, и я не представляла себе, что дома могут быть такими некрасивыми. Единственный квартал избежал подобной немилости: своего рода город-сад, построенный недавно на периферии, который называли «хижина дядя Тома». В предместье нацисты построили также рабочие городки, довольно комфортабельные, но на деле там жила мелкая буржуазия. Мы много гуляли от Курфюрстендамм до Александерплац. Было очень холодно, меньше пятнадцати градусов, мы шагали быстро, умножая остановки. Кonditoreien[40] мне не нравились, они были похожи на чайные, зато я нашла приятными большие рестораны быстрого обслуживания с массивными столами и густыми ароматами. Мы часто там обедали. Мне очень нравилась жирная немецкая кухня, красная капуста и копченая свинина, Bauernfrühstücke[41]. Меньше мне нравилась дичь с вареньем и блюда в сметане, которые подавали в более изысканных ресторанах. Помню один из них под названием «Мечта»; он был обит приятным бархатом, который оживляло причудливое освещение в духе Лои Фуллер; заведение украшали колоннады, фонтаны и, думаю, птицы. Сартр водил меня в Romanisches café[42], где раньше встречались интеллектуалы; вот уже год или два, как они перестали туда приходить; я увидела лишь большой зал, заполненный мраморными столиками и стульями с прямой спинкой.

Некоторые увеселительные места были закрыты, среди прочих «Силуэттен», где прежде выступали травести. Тем не менее моральный порядок не восторжествовал. Первые два вечера мы провели вместе с товарищем Сартра, Кантеном, специалистом по низшим слоям общества. На углу одной улицы он подошел к высокой, элегантной и очень красивой женщине под тонкой вуалеткой; на ней были шелковые чулки, туфли на шпильках, а голос был немного низковат; я глазам своим не поверила, когда узнала, что это мужчина. Кантен повел нас в злачные заведения вокруг Александерплац. Меня позабавило одно объявление, висевшее на стене: Das Animieren der Damen ist verboten[43]. В последующие дни Сартр показал мне более благопристойные места. Я пила bowle[44] в одном кабаре, где столы стояли вокруг дорожки рыхлой земли: наездница демонстрировала там свои трюки. Я пила пиво в огромных ресторанах быстрого обслуживания; один из них состоял из анфилады залов, где одновременно играли три оркестра. В одиннадцать часов утра все столики были заняты, взявшись за руки, люди раскачивались и пели. «Это Stimmung»[45], — объяснил мне Сартр. В глубине зала стояла декорация, изображавшая берега Рейна; внезапно под неистовый грохот духовых инструментов разразилась буря: разрисованное полотно из фиолетового превратилось в багровое, его бороздили вспышки молний, слышались раскаты грома и шум водопадов. Публика бешено аплодировала.

Мы совершили короткое путешествие. В Ганновере под проливным дождем мы осмотрели дом Лейбница: богатый, просторный и очень красивый, с окнами, как дно бутылки. Мне понравились старые дома Хильдесхайма с чердаками в три раза выше фасадов, их крыши приглушенного красного цвета; молчаливые, пустые улицы, казалось, были неподвластны времени, у меня создалось впечатление, будто я попала в некий фантастический фильм и сейчас на ближайшем повороте появится человек в черном рединготе, с цилиндром на голове, и это будет доктор Калигари.

Два или три раза я ужинала во Французском институте. Большинство пансионеров отвлекались от своих занятий, занимаясь спекуляцией валютой. Существовала огромная разница между курсом «замороженных марок», предоставляемых туристам, и курсом обычных марок, вывоз которых был запрещен. Кантен и другие каждый месяц переходили границу, пряча в подкладке своих пальто купюры, которые французские банки меняли им по хорошему курсу и эквивалент которых, как иностранцы, они вновь покупали за умеренную цену. Сартра не интересовали такие комбинации. Он много работал: продолжал писать историю Рокантена, читал Гуссерля, писал эссе «Трансцендентность Эго», опубликованное в 1936 году на страницах «Решерш филозофик». Там он описывал — в соответствии с гуссерлевской точкой зрения, но в противоречии с некоторыми самыми последними теориями Гуссерля — взаимоотношения Я и сознания; между сознанием и духовным он устанавливал различие, которое впоследствии поддерживал всегда; в то время как сознание является чистой сущностью, духовное — это совокупность предметов, которые не существуют вне направленного на них сознания субъекта и которые, как объекты восприятия, обнаруживают себя только в виде контуров: например, ненависть — трансцендентальна, ее постигают лишь через Erlebnisses[46], и ее существование только вероятно. Да и само мое Эго — существо мира, подобно Эго другого. Таким образом, Сартр обосновывал свои самые давние и самые упорные убеждения: существует свобода безотчетного сознания; взаимоотношения со своим Я, которое, согласно Ларошфуко и французской психологической традиции, исказило бы самые непосредственные наши порывы, оно проявляется лишь при определенных особых обстоятельствах. Еще большее значение имело для него то, что эта теория, и только она одна, полагал он, позволяла избежать солипсизма, поскольку духовное Эго существует и для другого, и для меня одинаково объективно. Устраняя солипсизм, можно избежать ловушек идеализма, и Сартр в своем заключении настаивал на практической значимости (моральной и политической) своего тезиса. Эссе трудно достать, поэтому я процитирую последние строки, которые свидетельствуют о постоянстве интересов Сартра:

«Я всегда считал, что такая плодотворная рабочая гипотеза, как исторический материализм, отнюдь не нуждается для своего обоснования в такой несуразности, как материализм метафизический. В самом деле, для устранения духовных псевдоценностей и возвращения морали на реальной почве совершенно нет необходимости в том, чтобы объект предшествовал субъекту. Достаточно того, чтобы Я было современно миру и чтобы дуализм субъекта и объекта, носящий чисто логический характер, окончательно исчез из философского обихода…» Этих условий достаточно, добавлял он, «чтобы Я представало как находящееся в опасности перед лицом мира и чтобы оно (косвенно, через посредство состояний) черпало из мира все свое содержание. Для философского обоснования совершенно позитивной морали и совершенно позитивной политики на самом деле не требуется ничего большего»[47].

Сартру нравился институт, где он вновь обретал свободу и в какой-то мере товарищество, возвращавшее его к столь дорогой ему Эколь Нормаль. К тому же там у него завязалась женская дружба, одна из тех, которые он высоко ценил. У одного из пансионеров, страстно увлекавшегося философией, но совершенно равнодушного к любовным проявлениям, была женщина, которую все в институте находили очаровательной. Мари Жирар долгое время скиталась по Латинскому кварталу; в ту пору она жила в маленьких жалких гостиницах, ей случалось неделями уединяться в своей комнате, где она предавалась мечтам и курила; она совершенно не понимала, зачем явилась на землю, и жила день за днем, словно в тумане, сквозь который проступали кое-какие очевидные истины. Она не верила в сердечные муки: муки роскоши, муки богатых; единственными и настоящими несчастьями, по ее мнению, были нищета, голод, физическая боль; что же касается счастья, то это слово не имело для нее смысла. Она была хорошенькой, немного медлительной и обворожительно улыбалась; ее задумчивое оцепенение вызывало у Сартра живейшую симпатию, она отвечала ему тем же. Они решили, что их отношения не могут иметь никакого будущего, им довольно было настоящего, и они часто встречались. Я ее видела, она мне понравилась, и по отношению к ней я не испытывала ни малейшей ревности. Хотя с тех пор, как мы познакомились, впервые какая-то женщина имела для Сартра значение, и ревность не то чувство, которое я недооцениваю или на которое не способна. Однако история эта не застала меня врасплох, она не нарушала моего представления о нашей жизни, поскольку с самого начала Сартр предупредил меня, что у него будут приключения. Я согласилась с таким принципом и без затруднений мирилась с фактом; я знала, до какой степени Сартр дорожил проектом, определявшим все его существование: познать мир и выразить его; я была уверена, что неразрывно с ним связана, и поэтому никакой эпизод из его жизни не может меня огорчить.

Вскоре после моего приезда в Берлин я получила письмо от Колетт Одри, предупреждавшей меня, что мое отсутствие в лицее вызывает определенное недовольство. Сартр посоветовал мне сократить пребывание в Берлине, я отказалась, утверждая, что медицинская справка служит мне оправданием. Он настаивал: если мое бегство в Германию откроется, мне грозят большие неприятности. Это было правдой, но я дрожала от ярости при мысли о необходимости пожертвовать чем-то во имя благоразумия. Я осталась. И по возвращении в Руан была рада этому, поскольку ничего плохого со мной не случилось. Всем своим друзьям я весело рассказывала о своем путешествии. «А встречи? — спросил меня Марко. — Вы никого не встретили?» Когда я ответила ему, что нет, он посмотрел на меня с состраданием.

Мы с Сартром всегда держали друг друга в курсе всех новостей. Два имени ознаменовали для нас этот год. Одно из них Фолкнер, на французском почти одновременно были опубликованы романы «На смертном одре» и «Святилище». До него Джойс, Вирджиния Вулф, Хемингуэй и несколько других писателей отказались от ложной объективности реалистического романа, чтобы показать мир через субъективность; между тем нас поразили новизна и эффективность его техники; Фолкнер не только искусно сочетал множество точек зрения, но и умел в голове каждого героя соединить знание и незнание, дурную веру, бредни, слова и молчание, способ освещения событий с игрою светотени, в которой они предстают одновременно и особенно загадочными, и рельефными. Его рассказы захватывали нас и своим искусством, и своими темами. Каким-то образом «На смертном одре», эта весьма авантюрная эпопея, сближалась с сюрреалистическим изобретением. «Моя мама рыба», — говорит ребенок; и когда гроб, плохо закрепленный на старой тележке, сползает в реку и плывет вниз по течению, кажется, что материнский труп действительно стал рыбой; в цементе, которым фермер окутывает свое больное колено, мы узнавали ту иллюзорную материю, столь дорогую и братьям Маркс и Дали: фарфор, который едят, мраморный сахар. Однако у Фолкнера такая двусмысленность обладала материалистической глубиной; если предметы и обычаи представали перед читателем в несуразном виде, то потому, что нищета, нужда, меняя отношение человека к вещам, меняют и облик вещей. Это как раз то, что привлекло нас в этом романе, который, к нашему удивлению, Валери Ларбо в своем предисловии определил как «роман сельских нравов». Еще больше заинтересовало нас «Святилище». Мы не восприняли Фрейда, он нас отталкивал; но когда его открытия нам предлагали в более приемлемой для нас форме, мы загорались. Мы отказались от инструментов, предложенных нам специалистами по психоанализу для разрушения «неделимого ядра мрака»[48], которое находится в душе любого человека, а искусство Фолкнера проникало в него, он приоткрывал нам глубины, завораживавшие нас. Фолкнер не ограничивался словами о том, что за ликом невинности кроются нечистоты, он это показывал; он срывал маску с чистой американской девушки; вопреки слащавым обрядам, прикрывающим мир, он позволял нам соприкоснуться с трагическим натиском нужды, желания и порочности, который влечет их неудовлетворенность; сексуальность у Фолкнера пронизывает и обагряет мир кровью; драмы индивидов выливаются в насилия, убийства, пожары; огонь, который в конце «Святилища» превращает человека в живой факел, только внешне питается бензином из бидона: его порождают постыдные интимные костры, втайне пожирающие чрево самцов и самок.

Вторым именем было имя Кафки, который произвел на нас еще большее впечатление. В «НРФ» мы прочитали «Превращение» и поняли, что критик, поставивший Кафку рядом с Джойсом и Прустом, не дает повода для смеха. Появившийся «Процесс» не получил большого отклика: намного выше критика ставила Ганса Фалладу; для нас же это была одна из редчайших и прекраснейших книг, прочитанных за долгое время. Мы сразу поняли, что не стоит сводить ее к аллегории или искать ее толкования через какие-то символы, она выражала общее видение мира; искажая взаимозависимость между средствами и целями, Кафка оспаривал не только смысл инструментов, функций, ролей, моделей человеческого поведения, но само глобальное отношение человека к миру: он предлагал фантастический, невыносимый образ этого мира, просто показывая его нам навыворот[49]. История К… была совсем иной, гораздо более отчаянной и безысходной, чем история Антуана Рокантена; но и в том и в другом случае герой настолько отстранялся от своего привычного окружения, что человеческий порядок для него рушился, и он в одиночестве погружался в странную тьму. Наше восхищение Кафкой сразу стало безраздельным; не зная толком почему, мы почувствовали, что его творчество касается лично нас. Фолкнер, как и все другие, рассказывал далекие от нас истории; Кафка говорил нам про нас; он обнажал наши проблемы перед лицом мира без Бога, мира, в котором, однако, на карту было поставлено наше спасение. Никакой Творец не воплощал для нас закон, однако закон этот неколебимо был запечатлен в нас и не давал разгадать своих тайн в свете универсального разума; он был столь особенным, столь потаенным, что нам самим не удавалось разобраться в нем хотя бы отчасти, и при этом мы сознавали, что если не будем следовать его предписаниям, то неминуемо погибнем. Мы, такие же потерянные и одинокие, как Йозеф К… и землемер, пробирались на ощупь средь тумана, где ни одна видимая нить не соединяет пути и цели. Какой-то голос говорил: надо писать; мы подчинялись, мы покрывали страницы строчками: чтобы добиться чего? Какие люди прочтут нас? И что они прочтут? Тяжелый путь, по которому влекла нас судьба, терялся в бесконечной ночи. Иногда в озарении мы видели цель: этот роман, это эссе должны быть написаны; уже оконченное творение сияло где-то вдали. Но невозможно найти фразы, которые от страницы к странице поведут к его завершению, доберешься куда-то еще или вообще в никуда. И мы угадывали то, что нам суждено постигать непрестанно: у этого слепого начинания нет ни конца, ни последствий. Как у Йозефа К…, смерть нагрянет внезапно, без всякого вынесенного приговора, и все поглотит неизвестность.

Когда на пасхальные каникулы Сартр приехал в Париж, мы много говорили о Кафке и Фолкнере. Он изложил в общих чертах систему Гуссерля и идею интенциональности; это понятие давало ему как раз то, чего он от него ждал: возможность преодолеть мучившие его в ту пору противоречия, на которые я указывала; его всегда приводила в ужас «внутренняя жизнь»: она полностью устранялась с того момента, как возникало сознание, в силу устремленности к объекту и постоянного преодоления самого себя; все находилось снаружи: предметы, истины, чувства, значения и само Я; никакой субъективный фактор не искажал, следовательно, истину мира, какой она открывалась нам. Сознание и мир сохраняли самостоятельность, реальное присутствие, которое Сартр всегда им гарантировал. Исходя из этого, психологию предстояло пересмотреть, и своим эссе относительно Эго он уже приступил к выполнению этой задачи.

Сартр уехал, а я отрабатывала последний триместр. Мы часто виделись с сестрой. Она все еще жила у наших родителей, но сняла на улице Кастаньяри маленькую комнатушку, ледяную зимой, нестерпимо жаркую летом, где писала картины. Она зарабатывала немного денег, работая во второй половине дня секретарем в галерее Бонжан. Иногда она вместе с Франсисом Грюбером и его группой ходила в ночной клуб «Баль дез Англе» или на какой-нибудь студийный праздник, но это были редкие развлечения, материально ее жизнь была трудной и очень строгой; она выносила ее с легкостью, которой я восхищалась. Я часто брала ее с собой на спектакли. Вместе мы видели пьесу Джона Форда «Жаль, что она потаскушка»[50], которая мне очень нравилась; актеры были в прекрасных красочных костюмах, которые Валентина Гюго создала для «Ромео и Джульетты». Вместе с ней мы волновались на фильме «Маленькие женщины»; Джо Марш в исполнении дебютантки Кэтрин Хепберн обладала столь же захватывающим очарованием, как и в моих отроческих мечтаниях: я чувствовала себя помолодевшей на десять лет. Кроме того, мы усердно посещали художественные выставки; вместе с сестрой в конце июня я побывала на первой большой выставке Дали в галерее Бонжан. Помнится, и с Сартром тоже я видела много его картин, только не припомню, когда именно. Фернан сдержанно говорил нам о тщательно выписанных работах, которые Дали размещал под покровительством Месонье; эти кажущиеся лубочными изображения очаровали нас. Сюрреалистические игры относительно двусмысленности материи и предметов всегда вызывали наш интерес, и мы оценили «мягкие часы» Дали; но особенно мне нравилась ледяная прозрачность его пейзажей, в которых еще лучше, чем в улицах Де Кирико, я обнаруживала головокружительную и тревожную поэзию убегающего в бесконечность голого пространства; формы, краски казались чистейшей модуляцией пустоты; выписывая детали обрывистого побережья Испании, такого, каким я его видела собственными глазами, именно тогда он переносил меня очень далеко от реальности, раскрывая непостижимую изнанку любого нашего опыта: отсутствие. Другие художники между тем пытались тогда «вернуться к человеку»; я не одобряла такой попытки, и результаты меня не убедили.

В отсутствие Сартра я давала уроки философии Лионелю де Руле, живущему теперь в Париже; с несколькими товарищами он основал «Меровингскую партию», которая с помощью плакатов и листовок требовала возвращения потомков Хильперика. Я бранила его, поскольку считала, что он слишком много времени тратил на такие фантазии; но он обладал философской одаренностью, и я относилась к нему с большой симпатией. Лионель познакомился с моей сестрой, и они стали большими друзьями.

В окрестностях Парижа я часто встречалась с Камиллой и Дюлленом. Когда после отъезда Сартра я в первый раз пришла на улицу Габриэль, Камилла из кожи вон лезла ради меня. На ней было красивое платье из черного бархата, украшенное на поясе букетом маленьких черных цветочков с желтой сердцевиной. «Я хочу обольстить вас», — весело заявила Камилла; она уверяла, что ее чувства по отношению ко мне могли бы стать властными и даже ревнивыми; я не поддержала этой игры, которая, похоже, не слишком ее увлекала и от которой при следующей нашей встрече она отказалась. Я чувствовала, что она относится ко мне с дружеской снисходительностью, но ее самолюбование, ее кокетство слегка принизили ее в моих глазах, и она утратила надо мной всякую власть. Мне нравилось ее общество без всяких задних мыслей.

Дюллен купил дом в Ферроль возле Креси-ан-Бри. Путешествие на поезде представляло определенные сложности, и поскольку мадемуазель Понтьё мне рассказывала, что каждый уик-энд друг возит ее на прогулку в машине, я спросила, не смогут ли они подвезти меня в Ферроль: я резонно подумала, что мысль познакомиться с известным человеком прельстит их. И вот в субботу, ближе к вечеру, мы добрались до Креси, а оттуда поднялись к поселку на холме. Нас встретила Камилла и угостила портвейном. Мои спутники с глупым видом взирали на ее деревенский наряд: длинное платье из грубой шерсти, шаль причудливых расцветок; она еще больше их удивила, представив им совершенно серьезно, как мать, своих кукол: Фридриха и Альбрехта. Дюллен, со своей стороны, молча раскуривая трубку, задумчиво изучал эту пару средних французов. После их отъезда я исследовала дом: старую ферму, которую Дюллен с Камиллой преобразили своими руками; они сохранили ее безыскусный сельский вид: стены с розовой штукатуркой, потолки с видимыми балками, камин, в котором горели толстые поленья; они меблировали ее и украсили, сочетав со вкусом, смелым и столь же безупречным, очень красивые старинные предметы и театральные аксессуары. Я провела там сутки и потом возвращалась еще несколько раз. Дюллен ожидал меня на вокзале Креси-ан-Бри в старой двуколке, запряженной лошадью, о которой он любовно заботился. По дороге он ел шоколадные конфеты, поскольку Камилла по каким-то неясным причинам запретила ему вдруг табак. Ужины Камиллы были столь же хорошо продуманы, как и ее туалеты; из Тулузы она выписывала паштеты из дроздов и печени, готовила восхитительные сложные блюда. Летом вечера проходили в крохотном, пышно разросшемся саду. Дюллен рассказывал разные истории и напевал вполголоса старинные песни. Он был очень привязан к Камилле, это было очевидно; но догадаться об их истинных отношениях было невозможно, поскольку в присутствии кого-то постороннего Камилла превращала свою жизнь в спектакль, и он подчинялся ей. Они изображали комедии, весьма, впрочем, забавные, ласку, недовольство, обиду, нежность.

Нормандию я не любила, однако гуляла немного с Ольгой в чахлых лесах руанских окрестностей, а на Троицын день мне захотелось полежать на теплой траве. В воскресенье я поехала в Лион-ла-Форе посмотреть гостиницу, которую мне посоветовали; для меня она была чересчур дорогой, и я отправилась побродить по окрестностям; возле замка Розе, посреди луга я увидела домишко, окна которого сверкали на солнце; на стенах огромными буквами было намалевано слово «КАФЕ». Я вошла выпить стаканчик и спросила хозяина, не сдает ли он комнаты; в пятидесяти метрах оттуда он предложил мне маленький домик, соломенная крыша которого была расцвечена ирисами. На следующей неделе я провела там пять дней. Пол моей комнаты был выложен красными плитками, спала я на деревянной кровати под мягким синим пуховиком и по утрам в пять часов слушала, как поет петух. Не открывая глаз, я позволяла себе парить между сном и бодрствованием, между прошлыми рассветами и зарей, занимавшейся за моими ставнями. Открыв дверь, я видела зеленую траву и цветущие деревья. Я шла пить кофе, устанавливала стол под сенью яблони и вновь становилась маленькой девочкой, которая выполняла летнее задание под катальпой[51] Мериньяка. Я дарила ей то, о чем она так часто мечтала под разным обличьем: свой собственный домик.

В конце июня меня направили в Кан принимать экзамены на степень бакалавра. Многие кандидаты закончили школу в Ла-Флеше, они обливались потом в своей синей суконной форме, вид у них был затравленный; роль, которую я играла в этой дикой церемонии, мне совсем не нравилась; увиливая от нее, я всем ставила среднюю оценку. Между экзаменами радоваться было нечему. Я не могла до бесконечности торчать то у женского монастыря, то у мужского. Я садилась с книгой внутри большого ресторана быстрого обслуживания «Шандивер», провинциальная веселость которого угнетала меня. Как-то во второй половине дня мы с коллегами катались на лодке на реке Орн: это было тоскливо. Арон, заменивший в Гавре Сартра, был в составе конкурсной комиссии, и мы довольно приятно проводили время за ужином. Встречалась я и с Политцером, преподававшем тогда в Эврё; он похвалялся тем, что не мог произнести слово «идеализм» перед своими учениками, не вызвав их насмешек; он повез меня обедать в маленький ресторанчик, расположенный внизу, на одной из самых старых площадей города. Я с возмущением рассказывала ему о митинге, на котором коммунисты не дали выступить Дорио, и он беззастенчиво посмеялся над моим мелкобуржуазным либерализмом. Потом он объяснил мне свой характер на основании данных графологии, которую считал точной наукой: в его почерке выявились следы эмоционального и беспорядочного базиса, но вместе с тем присутствовали и прочные надстройки, благодаря которым он держал себя в руках. Его агрессивно марксистский язык раздражал меня; но по правде говоря, нельзя было не отметить разительного контраста между таким догматизмом и волнующей притягательностью его лица; гораздо больше его беседы мне нравились его жесты, его голос, его веснушки и великолепная пылающая шевелюра, которую позаимствовал Сартр, наделив ею Антуана Рокантена.

Устные экзамены закончились за несколько дней до 14 июля, и, верная своему решению увидеть все в этом мире, я совершила поездку в Трувиль, в Довиль, что наполнило меня радостным трепетом. В Байё я постояла перед вышивкой королевы Матильды. Побродила по обрывистому берегу Гранвиля. И вернулась в Руан. Вместе с Колетт Одри и Симоной Лабурден я присутствовала на распределении наград. Два дня спустя я садилась в поезд на Гамбург, где у меня была назначена встреча с Сартром.

Несмотря на ночь 30 июня, несмотря на отставку Гинденбурга, немецкие антинацисты продолжали предсказывать скорое падение Гитлера. Сартру хотелось им верить, и все-таки он был рад покинуть Германию. Мы собирались воспользоваться своими каникулами и совершить поездку по этой стране, а потом он распростится с ней и снова займет свой пост в Гавре.

Гамбург был немецким и нацистским, но прежде всего это был большой порт: суда, которые отбывали и прибывали, застывали в ожидании, повсюду матросские кабачки и всевозможные излишества. По моральным соображениям ликвидировали значительную часть квартала, пользующегося дурной славой, и все-таки сохранилось несколько извилистых улиц, где накрашенные, завитые девицы выставляли себя напоказ в окнах с дочиста вымытыми стеклами; их неподвижные лица напоминали манекенов в витринах парикмахера. Мы гуляли по набережным, вокруг доков; обедали на берегу реки Альстер; по вечерам исследовали злачные места; нам нравилась вся эта суета. На судне мы поднялись вверх по Эльбе до утеса Хельголанд, где не растет ни одного дерева. К нам подошел какой-то немец: лет сорока, в черной фуражке, лицо мрачное; после обычных банальностей он сказал, что участвовал в войне 1914–1918 годов, был сержантом. Постепенно тон его повышался. «Если будет новая война, — заявил он, — мы не будем побежденными, мы вновь обретем честь». Сартр ответил, что война не нужна: мы все должны желать мира. «Честь превыше всего, — заявил сержант. — Прежде всего мы хотим вернуть свою честь». Его исступленный тон встревожил меня. Бывший фронтовик, он не может не быть милитаристом, успокаивала я себя. И все-таки, сколько их еще таких, живущих мыслью о грядущем реванше? Никогда еще я не видела на лице выражения столь нескрываемой ненависти. На протяжении всего путешествия я пыталась забыть его, но безуспешно.

На тихих улицах Любека с красивыми красными церквями, в Штральзунде, где весело гулял морской ветер, мы видели чеканившие шаг отряды коричневорубашечников. Между тем под сводчатыми потолками погребков люди выглядели вполне миролюбиво; сидя бок о бок, они пили пиво и пели. Можно ли настолько любить человеческое тепло и мечтать о войне? Это казалось несовместимым. Впрочем, ничего особо привлекательного в тупом немецком гуманизме мы не нашли. Мы проехали Берлин, видели Потсдам, пили чай на Лебедином острове: в толпе, объедавшейся вокруг нас взбитыми сливками, ни одного лица, которое вызвало бы симпатию или просто любопытство, мы с грустью вспоминали испанские кафе, итальянские террасы, где наш взгляд с таким жадным интересом перебегал от столика к столику.

Дрезден показался мне еще более некрасивым, чем Берлин. Я все о нем забыла, кроме огромной лестницы и вида сверху на Саксонскую Швейцарию, не лишенного некоторой выразительности. Однажды я подкрашивалась в туалете кафе, и содержательница сердито обратилась ко мне: «Никакой помады, это скверно. В Германии губы не красят!»

По другую сторону границы дышалось легче. На бульварах Праги, окаймленных на французский лад кафе, мы вновь обрели забытую радость и непринужденность; улицы, причудливые старинные площади, старое еврейское кладбище очаровали нас. Ночью мы подолгу стояли, облокотившись на парапет старого моста, среди священных камней, веками смотревшихся в темные воды. Мы зашли в почти пустой дансинг; как только метрдотель понял, что мы французы, оркестр грянул «Марсельезу»; редкие посетители заулыбались и стали аплодировать, приветствуя в нашем лице Францию, Луи Барту, Малую Антанту. Это был тягостный момент.

Мы собирались поехать в Вену. Но, выйдя как-то утром из гостиницы, увидели на улицах скопление людей, они расхватывали газеты с огромными заголовками, на которых мы различили имя Дольфуса и слово, начинавшееся на М, смысл которого мы угадали. Прохожий, говоривший по-немецки, сообщил Сартру: только что был убит Дольфус. Сегодня мне кажется, что это была еще одна причина, чтобы поспешить в Вену. Но мы настолько были пропитаны оптимизмом того времени, что истиной мира нам казался только мир; Вена в трауре, лишенная своего изящного очарования, уже не будет Веной. Как настоящая шизофреничка, я долго колебалась, не желая менять наших планов, но Сартр категорически отказался ехать скучать в город, обезображенный нелепой драмой. Нам не хотелось думать, что покушение на Дольфуса, напротив, показывало истинное лицо Австрии, Европы. Или, возможно, Сартр подозревал это и не желал признавать зловещую реальность, от которой за девять месяцев в Германии ему не удалось уклониться: в Центральной Европе распространялся фашизм, что бы там ни говорили коммунисты, это не было минутной вспышкой.

Во всяком случае, мы повернулись спиной к трагедии и отправились в Мюнхен. Мы видели коллекции картин Пинакотеки и еще более чудовищные рестораны, чем берлинский «Фатерлянд». Впечатление от Баварии мне немного подпортили ее жители; я с трудом выносила громадных баварцев, которые показывали свои волосатые ляжки, поедая сосиски. Мы многого ожидали от живописного Нюрнберга; но в окнах еще развевались тысячи знамен со свастикой, а картины, которые мы видели в кинохронике, навязывались с невыносимой надменностью: гигантский парад, вытянутые руки, застывший взгляд, весь народ в трансе; мы с облегчением покинули город. Зато над Ротенбургом века пронеслись, не повредив его; там можно гулять по средневековью, начищенному до блеска, но восхитительному. Я не знала ни одного озера, равного по совершенству Кёнгзее. По извилистой железной дороге мы поднялись на вершину Цугшпитце более чем на три тысячи метров. Прогуливаясь, мы обдумывали одну щекотливую проблему. Не знаю, как мы вышли из ситуации, когда прибыли в Чехословакию, но чтобы добраться до Инсбрука, нам снова предстояло пересечь границу, а вывозить марки запрещалось; мы обменяли их на одну крупную купюру и хотели ее спрятать: но где? В конце концов Сартр положил ее на дно спичечной коробки. На следующий день таможенник перелистал наши книги, перерыл наши несессеры, но не обратил внимания на спички, которые Сартр вынул из кармана и положил посреди кучи других предметов.

Даже в Австрии дышаться нам стало легче, чем в Германии. Инсбрук нам понравился, а еще больше Зальцбург, его дома XVIII века со множеством окон без ставень, изящные значки, раскачивающиеся на фасадах: медведи, лебеди, орлы, лани, изготовленные из прекрасной, потемневшей от времени меди. В маленьком театре прелестные куклы разыгрывали «Похищение из сераля» Моцарта. После поездки на автобусе в Зальцкаммергут мы вернулись в Мюнхен.

Дюллен, Камилла и молва настоятельно рекомендовали нам побывать на знаменитых представлениях «Мистерии Страстей Господних»; театральные игры проходили раз в десять лет, последняя состоялась в 1930 году, но нам повезло: 1934 год был юбилейным; чума поразила деревню в 1633 году, а в 1634 году впервые, во исполнение их обета, жители жертвенно поминали смерть Иисуса. Поэтому в том году празднества приобретали особый размах, никогда еще не было такого наплыва туристов. Представление проходило ежедневно в течение двух месяцев, и тем не менее агентство, в которое мы обратились, с большим трудом отыскало нам комнату. Из автобуса мы вышли вечером под проливным дождем и долго блуждали, прежде чем нашли свое пристанище: дом на краю деревни, где жили портной и его семейство; мы поужинали вместе с ними и четой мюнхенцев, которых они приютили; я нашла неудобоваримой эту поистине немецкую еду, с картошкой вместо хлеба; мюнхенцы смотрели на Сартра подозрительно. «Вы очень, очень хорошо говорите по-немецки, — заметили они и с неодобрением добавили: — У вас нет и тени акцента». Сартр был польщен, но и смущен тоже: видимо, его принимали за шпиона. Дождь немного утих, и мы побродили по улицам с весело разрисованными домами: фасады были украшены цветами, животными, завитками, гирляндами, имитацией окон. Несмотря на поздний час, слышался шум пил и фуганков; чуть ли не все жители деревни были резчиками по дереву: за окнами их мастерских виднелось множество ужасных статуэток. В тавернах было тесно, туристы соседствовали с бородатыми, длинноволосыми мужчинами: актерами, которые не первый год готовились изображать персонажей «Мистерии». Христос был тот же, что и в 1930 году, — сын Христа 1920 года и 1910 года, отец которого тоже был Христом: с давних пор роль исполняли члены одной и той же семьи. Огни гасли рано: занавес поднимался на следующий день в восемь часов утра. Мы вернулись в дом. Все комнаты были сданы, нас отправили в пристройку, заполненную досками и стружками, где бегали уховертки; в углу на страже стоял манекен портного; мы легли на соломенные тюфяки прямо на полу. С потолка стекали капли дождя.

У нас не было особого интереса к фольклорным проявлениям, однако «Страсти» в Обераммергау — это было большое искусство. Через своего рода туннели мы входили в гигантский зал, вмещавший двадцать тысяч зрителей. С восьми часов до полудня и с двух часов до шести часов наше внимание не ослабевало ни на минуту. Ширина и глубина сцены позволяли вмещать огромное число исполнителей, и каждый фигурант вел свою партию с такой убежденностью, что присутствующие чувствовали себя причастными к действиям толпы, которая бурно приветствовала Христа, а потом глумилась над ним на улицах Иерусалима. «Живые картины», застывшие, немые, чередовались со сценами в движении. Под очень красивую музыку XVII века хор женщин истолковывал драму: их длинные волнистые волосы, ниспадавшие на плечи, наводили на мысль о старых рекламах шампуня. Что касается игры актеров, то она очаровала бы Дюллена своей строгостью и жизненностью; они достигали истинности, не имевшей ничего общего с реализмом. Например, Иуда по одному пересчитывал свои тридцать сребреников; однако его движения подчинялись некоему ритму, столь непредсказуемому и вместе с тем столь необходимому, что это не утомляло публику, а, напротив, держало ее в напряжении. Жители Обераммергау следовали не буквальным указаниям, а принципам Брехта: особый сплав точности и «эффекта отчужденности» составляли красоту этих «Страстей».

И все-таки относительно Германии все стало ясно. Плебисцит 19 августа наделил Гитлера диктаторской властью, которую решительно ничто более не ограничивало. В Австрии распространялся нацизм. Мы с огромным удовольствием вернулись в Париж. Впрочем, разочарование не заставило себя ждать; патернализм Думерга мало чем отличался от тирании диктатуры; чтение газет выводило нас из себя: какое ханжество! Под прикрытием благочестивого морализма дорогу себе прокладывали правые экстремисты. Я, по своему обыкновению, отстранялась от политики, чтобы, ни о чем не задумываясь, наслаждаться Страсбургом, собором, «Малым Парижем»; вечером мы видели один из цветных фильмов — «Тайна музея восковых фигур», вызвавший возмущение парижской публики; ужасные крики несчастной Фей Рей, обреченной после «Кинг-Конга» на фильмы ужасов, немало нас позабавили. Мне понравились деревни Эльзаса, замки, пихты, озера, виноградники на пологих склонах; на солнышке, сидя за столиком у входа в гостиницу, мы пили риквир и траминер. Мы ели гусиную печенку, кислую капусту, пироги со сливами. Мы посетили Кольмар. Сартр часто говорил мне о картинах Грюневальда; это не было обманом юности: каждый раз, глядя на них, я испытывала все то же волнение перед Христом в терновых иглах, перед мертвенно-бледной, изнемогающей Святой Девой, которую скорбь заставила окаменеть заживо.

Сартр до того любил этот край, что сам предложил пройти пешком по линии вершин. От Труа Эпи мы за три дня дошли до Онека, Маркштайна, Баллон д’Альзаса. Наш багаж умещался в карманах. Коллега Сартра, которого мы встретили у перевала Шлухт, спросил нас, где мы живем. «Нигде, — отвечал Сартр, — мы просто идем». Коллега, похоже, пришел в замешательство. По дороге Сартр сочинял песни и очень весело их распевал, но слова их были подсказаны неопределенной ситуацией в мире. Помню одну из них:

Ха! Ха! Ха! Ха! Кто подумать бы мог, Всех, всех, всех нас смерть заберет. Не зная жалости, на улице, как собак перебьет. И это прогресс!

Думаю, именно тогда он сочинил песенку «Улица Блан-Манто», которую позже напевала Инес в одной из сцен пьесы «За закрытыми дверями».

Сартр оставил меня в Мюлузе, собираясь провести две недели в семье. Панье, который расположился на Корсике вместе со своей сестрой и двумя кузинами, пригласил меня присоединиться к ним. Вечером я села на судно в Марселе. Я купила билет на палубу и совершила путешествие, лежа в шезлонге. Мне показалось упоительным спать под открытым небом: я приоткрывала глаза, и передо мной было небо! На рассвете на судно хлынул букет зеленых ароматов, жгучих и едва уловимых: запах лесных зарослей.

Я приобщилась к радостям кемпинга. По вечерам меня всегда охватывало волнение, когда я видела палатки, поставленные на траве луга или на мху каштановой рощи, такие легкие, такие непрочные и вместе с тем приветливые и надежные. Полотно едва отделяло меня от земли и неба, и все-таки раза два или три оно защитило меня от натиска бури. Спать в походном доме: тут я тоже осуществила свою давнишнюю детскую мечту, подсказанную ярмарочными фургонами, романом Жюля Верна «Паровой дом». Было в палатке и другое, еще более привлекательное: утром ее складывали, а вечером она возрождалась в ином месте. Хотя последние бандиты были вроде бы арестованы, остров пока посещали мало; мы не встретили ни одного туриста. А между тем разнообразие пейзажей было ошеломляющим. Одного дня пути было достаточно, чтобы из лимузенских каштановых рощ спуститься к Средиземному морю. Я уехала, а голова полнилась красными, золотистыми и голубыми воспоминаниями.

Глава IV

В период между октябрем 1934 года и мартом 1935 года политическая ситуация, по крайней мере для неосведомленного человека, становилась все более туманной. Экономический кризис усиливался; В «Салмсоне» шли увольнения, «Ситроен» обанкротился; число безработных достигло двух миллионов. Францию захлестнула волна ксенофобии: недопустимо использовать итальянских или польских чернорабочих, в то время как у своих рабочих не было работы. Студенты крайне правых взглядов яростно выступали против иностранных студентов, обвиняя их в том, что они хотят отнять у них хлеб. Дело инспектора Бонни способствовало возобновлению скандала, связанного со Стависким: во время процесса о клевете, который он возбудил против еженедельника «Гренгуар», Бонни был уличен — в частности, на основании показания мадемуазель Котийон — в шантаже и коррупции. С другой стороны, в январе Саар большинством в 90 % проголосовал за воссоединение с Германией. Антидемократическая пропаганда становилась все более яростной. Движение «Огненные кресты» с каждым днем завоевывало все новые позиции; еженедельник «Кандид» стал его официальным органом, и полковник ля Рок открыто опубликовал свою программу под названием «Революция». Карбуччиа отстаивал другую форму фашизма в «Гренгуаре», тираж которого в конце 1934 года доходил до шестисот пятидесяти тысяч экземпляров: это была любимая газета моего отца. Все эти националистические правые силы желали прихода к власти некоего французского Гитлера и толкали к войне против немецкого фюрера; они требовали продления срока военной службы до двух лет. Между тем после назначения Лаваля министром иностранных дел появился и утвердился неопацифизм правых. Муссолини намеревался захватить Эфиопию. Лаваль подписал с ним договор, предоставлявший ему свободу действий. Он вступил в переговоры с Гитлером. Некоторое число интеллектуалов последовало за ним. Дриё объявил о своем сочувствии нацизму. Рамон Фернандес вышел из революционных организаций, к которым принадлежал, заявив: «Я люблю поезда, которые трогаются». Радикал-социалистический еженедельник «Марианна» поддерживал Лаваля. Хоть и будучи евреем, Эмманюэль Берль писал: «Если… решено было посмотреть на Германию с точки зрения допустимых справедливости и дружбы, то не следует пересматривать это решение по причине того, что г-н Гитлер издал против евреев некое законное постановление». С другой стороны, у левых имелись свои соображения. В июне 1934 года Ален, Ланжевен, Риве, Пьер Жером создали Антифашистский комитет, ставивший своей задачей преградить путь реакции. Они выступали против немецкого антисемитизма, они протестовали против свирепствовавших в Германии тюремных заключений и депортаций. По коренному вопросу — мир или война? — они не желали присоединяться ни к политике полковника де ля Рока, ни к политике Пьера Лаваля. Все антифашисты сходились на том, что эпоха «интегрального пацифизма» завершилась. Виктор Маргерит, который в 1932 году решительно выступал против коммунистов, защищая отказ от военной службы по религиозно-этическим соображениям, теперь признал это недостаточным. Он поддержал призыв Ланжевена к массовым действиям, единственно способным нанести поражение фашизму, так думал он теперь. Между тем они единодушно утверждали, что войны можно и должно избежать; в одном из своих манифестов Ален, Риве, Ланжевен писали по этому поводу: «Воздержимся от распространения лжи, провозглашаемой реакционной прессой». Геенно упрямо повторял: «Необходимо желать мира». Что касается коммунистов, то на протяжении этих двух триместров их поведение было на редкость двусмысленным. Они голосовали против закона о двухлетней военной службе и вместе с тем перед лицом перевооружения Германии они не отказывались от стремления к наращиванию французских военных сил. Я воспользовалась такой нерешительностью для сохранения своей безмятежности: если никто толком не понимает, что происходит, почему не согласиться с тем, что не происходит ничего серьезного? И я преспокойно вернулась к своей частной жизни.

Я знала, что мой последний роман ничего не стоит, и у меня не лежала душа идти к новому поражению. Гораздо лучше было читать, учиться в ожидании благоприятного стечения обстоятельств. История была одной из моих слабостей. Я решила изучить Французскую революцию. В руанской библиотеке я просматривала документы, собранные Бюше и Ру, прочитала Олара, Матье, погружалась в «Историю революции» Жореса. Такое исследование показалось мне захватывающим: внезапно неясные события, заслонявшие прошлое, становились мне понятными, их развитие обретало смысл. Я принуждала себя к этой работе со всей строгостью, словно готовилась к экзамену. С другой стороны, я приобщалась к Гуссерлю. Сартр изложил мне все, что знал о нем. Он дал мне немецкий текст «Лекций по феноменологии внутреннего сознания времени», который я без труда разобрала. При каждой нашей встрече мы обсуждали отрывки оттуда. Новизна, богатство феноменологии меня воодушевляли: мне казалось, никогда я настолько не приближалась к истине.

Эти исследования занимали довольно много времени. В Руане я теперь встречалась только с Коллет Одри и с Ольгой, не сдавшей экзамены по естественным наукам и оставшейся на второй год. В прошлом году она прилежно работала в первом триместре, преподаватели были очень довольны ею; потом она сблизилась со своими польскими друзьями, ушла из пансиона, свобода вскружила ей голову. Дни и ночи напролет она гуляла, танцевала, слушала музыку, вела беседы, читала и перестала готовиться к экзамену. Этот провал очень расстроил ее, так что во время каникул она и не пыталась нагнать упущенное. Теперь товарищи ее разъехались, одни находились в Париже, другие в Италии; она встречалась лишь с французами, которых не любила. Она утратила всякий интерес к учению, которое ей наскучило; уверенность в новом провале, недовольство родителей приводили ее в уныние; только рядом со мной она обретала немного веры в себя и вкус к жизни. Я была этим тронута и довольно часто выходила куда-нибудь вместе с ней. Луиза Перрон лечилась в Оверни; Симона Лабурден получила назначение в Париж; я перестала бывать у мадемуазель Понтьё. У меня не было больше нужды убивать время, поскольку все свое свободное время я снова проводила с Сартром.

Работал он очень много. В Берлине он закончил вторую версию своей книги. Она мне понравилась, хотя я была согласна с мадам Лемэр и Панье в том, что Сартр злоупотреблял прилагательными и сравнениями: он собирался тщательно пересмотреть каждую страницу. Однако для серии, публиковавшейся в издательстве «Алкан», его попросили написать работу о воображении. Это была тема его ученического диплома, который получил весьма положительную оценку. Вопрос его интересовал. Он отложил Антуана Рокантена и вернулся к психологии. Он намеревался быстро покончить с этим, дав себе лишь небольшую отсрочку.

Встречались мы обычно в Гавре, который казался нам веселее Руана. Мне нравились старые доки, их набережные с матросскими кабачками и подозрительными отелями, тесными домами под шиферными крышами, сползавшими им на глаза; один из фасадов сверху донизу был покрыт створками раковин. Самой красивой местной улицей была улица Галионов, где по вечерам загорались разноцветные вывески: «Ле Ша Нуар», «Ла Лантерн Руж», «Ле Мулен Роз», «Л’Этуаль Виолетт»; эту улицу знали все жители Гавра: между борделями, охраняемыми крепкими содержательницами, находился известный ресторан «Гросс Тонн»; время от времени мы ели там нормандский морской язык и суфле с кальвадосом. Обычно мы питались в «Пайет», большом ресторане быстрого обслуживания. Спокойном и банальном. Часами мы просиживали в кафе «Вильгельм Телль», где Сартр нередко располагался, чтобы писать; со своими красными плюшевыми диванчиками и огромными окнами, оно было просторным и удобным. Толпа, с которой мы сталкивались на улицах и в общественных местах, была более пестрой и оживленной, чем руанское население: ведь Гавр большой порт, там смешивались люди, приехавшие отовсюду; по современным методам там ворочали большими делами и жили настоящим, а не застревали в тени прошлого. В хорошую погоду мы садились под навесом маленького ресторанчика вблизи пляжа под названием «Ле Муэтт». Я смаковала сливовую водку, глядя на бурные зеленые воды вдалеке. Мы гуляли по широким центральным улицам, поднимались на Сент-Андресс, шли по верху побережья вдоль аллей с богатыми виллами. В Руане мой взгляд всюду натыкался на стены; здесь он скользил до самого горизонта, и в лицо мне дул сильный, бодрящий ветер, прилетевший откуда-то с края света. Два или три раза мы плавали на судне до Онфлёра; этот маленький порт нас очаровал, весь покрытый шифером, он, казалось, сохранил свою первозданную свежесть.

Иногда, чтобы сменить обстановку, Сартр приезжал в Руан. В октябре на бульварах, окружавших город, состоялась ярмарка, и мы разыгрывали партии японского бильярда; в маленьком кукольном театре мы видели прелестный, словно какой-нибудь фильм Мельеса, спектакль: толстая кумушка превращалась в воздушный шар и устремлялась вверх, к сводам. Как-то ближе к вечеру, по совету Колетт Одри, мы решили посетить музей. Гордостью его была прекрасная картина Герарда Давида, но классик не открыл нам ничего нового. Зато нас позабавила коллекция портретов Жака-Эмиля Бланша, представившего нам лица наших современников: Дриё, Монтерлана, Жида, Жироду. Я замерла перед картиной, репродукцию которой видела в детстве на обложке журнала «Пти франсе иллюстре» и которая произвела на меня огромное впечатление: «Немощные Жюмьежа». Я была взволнована парадоксом слова немощный, использованным, впрочем, в неправильном смысле, поскольку на самом деле перерезали сухожилия двух умирающих. Они лежали бок о бок в плоскодонке, их инертность изображала блаженство, в то время как измученные жаждой и голодом, они скользили по течению навстречу ужасному концу. Картина была отвратительна, но мне это было неважно; меня долго не оставляло ощущение спокойного ужаса, которое она вызывала.

Мы искали новые места, где можно было бы присесть и поговорить. Напротив дансинга «Руаяль» находился маленький бар «Осеаник», который посещали молодые буржуа, игравшие в богему и называвшие друг друга бродягами; по вечерам туда выпить стаканчик и поболтать приходили танцовщицы из «Руаяля». Мы стали завсегдатаями. Большой ресторан «Поль» мы оставили ради кафе-ресторана, который назывался «У Александра» и который Сартр приблизительно описал в «Тошноте» под названием «У Камиллы»; с полдюжины мраморных столиков и зимой и летом утопали в тусклом свете; хозяин, лысый меланхолик, обслуживал сам; меню почти исключительно состояло из яиц и консервированной мешанины. Мы были романтичны и потому подозревали Александра в торговле наркотиками. Других посетителей практически не было, только мы и три молодые женщины содержанки, довольно красивые, которые, похоже, жили лишь для того, чтобы одеваться; надежда, отчаяние, гнев, ликование, гордость, досада, зависть: все эти чувства возникали в их разговорах, но всегда по поводу какого-нибудь платья, подаренного или нет, удачного или неудавшегося. Посреди зала стоял русский бильярд, и мы играли несколько партий до или после еды. Сколько же у нас было свободного времени! Сартр приобщал меня к шахматам. То была великая эпоха кроссвордов; по средам мы склонялись над кроссвордами «Марианны», разгадывая также и ребусы. Нас забавляли первые рисунки Дюбу, первые опыты Жана Эффеля и история «маленького короля», которую в картинках рассказывал Соглоу.

Время от времени нас навещали друзья; Марко рассчитывал получить в следующем году назначение в Руан и поэтому настороженно исследовал город. «Это точь-в-точь Бон», — заключил он к нашему величайшему удивлению. У него был новый преподаватель пения, много лучше предыдущего; в скором времени ему предстояло прослушивание у директора Оперы: он без промедления собирался начать свою триумфальную карьеру.

Фернан и Стефа снова жили в Париже в прекрасной мастерской неподалеку от Монпарнаса. Она ездила во Львов к своей матери и на несколько дней останавливалась в центральной Европе. Один день она провела в Руане, и мы отвели ее в ресторан «Опера», где иногда за пятнадцать франков позволяли себе роскошную трапезу. Стефа глазам своим не поверила: «Такие огромные бифштексы! Клубника, сливки! И так едят мелкие буржуа!» Во Львове, в Вене за подобный обед пришлось бы выложить целое состояние. Я не представляла себе, что в разных странах существует такая разница в еде; мне было странным слышать, как Стефа повторяет с некоторой долей обиды: «До чего хорошо питаются эти французы!»

Несколько раз к нам приезжали мадам Лемэр и Панье. В гостинице «Куронн» мы ели утку с кровью, и они катали нас на автомобиле; они показали нам Кодбек, Сен-Вадрий, аббатство Жюмьеж. Возвращаясь в темноте дорогой, идущей вдоль Сены, мы остановились на возвышении, откуда на другом берегу реки видны были освещенные заводы Гран-Куронн; под темными небесами их можно было принять за огромный застывший фейерверк. «Как красиво», — сказал Панье. «Это заводы, где люди работают по ночам», — с раздражением возразил Сартр. Панье настаивал, что это все равно красиво; по мнению Сартра, он преднамеренно предавался миражу; работа, усталость, эксплуатация: где тут красота? Я была поражена этим спором, который заставил меня задуматься[52].

Самым неожиданным для нас гостем стал Низан, который приехал выступать на митинге. Одет он был с продуманной непринужденностью, а в руках держал великолепный, совершенно новый зонт. «Я купил его на свои командировочные», — заметил Низан: он любил делать себе подарки. В 1933 году он опубликовал свой первый роман «Антуан Блуайе»[53], который критика приняла очень хорошо; его относили к числу многообещающих молодых писателей. Он только что провел целый год в СССР; вместе с Жан-Ришаром Блоком, Мальро и Арагоном он присутствовал на съезде революционных писателей. «Это была крайне развращающая поездка», — с довольным видом заявил он нам, не переставая грызть ногти. Он рассказывал о грандиозных банкетах, где водка лилась рекой, о хмельных грузинских винах, об удобстве спальных вагонов, о великолепии гостиничных номеров: его небрежный тон говорил о том, что эта роскошь отражает колоссальное процветание страны. Он описал нам один южный город на границе с Турцией, окрашенный местным колоритом, там женщины закрывают лица вуалью, рынки и базары поражают своим колоритом. Дружеский, почти конфиденциальный тон разговора исключал всякую заднюю мысль о пропаганде; и он, разумеется, не лгал, но среди истин, которыми он располагал, Низан выбирал такие, которые вернее могли прельстить анархометафизика, каковым был его дружок Сартр. Он говорил нам о писателе по имени Олеша, пока еще неизвестном во Франции. Из одного романа, опубликованного им в 1927 году, он сделал пьесу «Заговор чувств», которая имела в Москве огромный успех. Это было двусмысленное произведение, оно разоблачало ущерб, причиняемый бюрократией, дегуманизацию советского общества, но в то же время — была ли то осторожность или убежденность? — странными поворотами сюжета оно защищало режим. «Сартр — это Олеша», — говорил Низан, что разжигало наше любопытство[54]. Особенно он заинтриговал нас, когда затронул тему, более всего волновавшую его: смерть. И хотя он никогда не намекал на это, мы знали, в какое смятение он мог прийти при мысли о своем исчезновении навсегда; чтобы избавиться от этого ужаса, ему случалось целыми днями бродить от стойки к стойке, поглощая большими стаканами красное вино. Он задавался вопросом, а не может ли социалистическая вера избавить от такого кошмара? Он на это надеялся и подолгу расспрашивал на сей счет советскую молодежь: ему все отвечали, что перед лицом смерти товарищество, солидарность ничем не в силах помочь и что они сами этого боятся. Официально, например, отчитываясь на митинге о своем путешествии, Низан толковал сам этот факт вполне оптимистично; по мере того как разрешались технические проблемы, объяснял он, любовь и смерть вновь обретали в СССР свое значение: нарождается новый гуманизм. Но беседуя с нами, он изъяснялся совсем иначе. Для него было ударом обнаружить, что там, как и здесь, каждый умирал в одиночку и знал это.

Рождественские каникулы были отмечены важным новшеством; в этом я проявила инициативу или, по крайней мере, так думала: впоследствии я осознала, что нередко мои изобретения всего лишь отражали коллективное движение. С недавних пор зимний спорт, предназначавшийся прежде редким и привилегированным господам, стал доступен людям скромного достатка, которые начали к нему приобщаться. В прошлом году Лионель де Руле, который провел свое детство в Альпах и знал все секреты поворота с выпадом и резкого торможения поворотом, увлек мою сестру, Жеже и других друзей в Валь-д’Изер; это была маленькая, плохо оснащенная деревушка, и тем не менее они славно повеселились. Я не могла пропустить, не испробовав, доступное мне удовольствие и убедила Сартра поехать в горы. Мы позаимствовали у окружающих кое-какое снаряжение и устроились в маленьком пансионе в Монроке в верхней части долины Шамони. На месте мы взяли напрокат старые лыжи, у которых не было даже канта. Каждый день, утром и после обеда, мы отправлялись в одно и то же место с пологим склоном; мы поднимались, скользили до самого низа и опять поднимались. Несколько дебютантов, вроде нас, упражнялись наугад. Маленький крестьянин лет десяти показал нам, как надо поворачивать. Несмотря на свое однообразие, эта игра развлекала нас: мы любили учиться, неважно чему. И никогда еще я не соприкасалась с этим миром без цвета и запаха, мира сплошной белизны, где солнце рассыпало радужные кристаллы. С наступлением темноты мы возвращались в гостиницу с лыжами на плече, с окоченевшими руками. Мы пили чай, читали книгу по гуманитарной географии, которая обучала нас разнице между домами «одноэтажной постройки» и домами «двухэтажной постройки». Мы захватили также толстенную книгу по физиологии; особенно нас интересовали нервная система и последние исследования относительно хронаксии. Какая радость броситься утром навстречу холоду просторного мира; какая радость обрести вечером меж четырех стен тепло душевной близости! Это были десять дней, сверкающих и чистых, словно снежное поле под синевой небес.

Однажды ноябрьским днем, сидя на веранде кафе «Муэтт» в Гавре, мы долго сожалели о монотонности нашего будущего. Наши жизни были связаны друг с другом, наши дружеские отношения установлены навсегда, наши профессии намечены, и мир следовал своим путем. Нам не было и тридцати лет, и ничего нового с нами больше не случится, никогда! Обычно я не принимала всерьез такие стенания. Иногда, однако, я падала со своего олимпа. Если вечером я выпивала лишний стаканчик, мне случалось лить потом слезы; пробуждалась моя давняя тоска по абсолюту: я снова открывала тщету человеческих целей и неминуемость смерти; я упрекала Сартра в том, что он поддался этой постыдной мистификации, которая зовется жизнью. На следующий день я все еще оставалась под впечатлением такого озарения. Как-то ближе к вечеру, прогуливаясь по склону меловой глыбы, покрытой вялой травой, которая возвышается в Руане над Сеной, мы завели долгий разговор. Сартр отрицал то, что истина обнаруживается в вине и слезах; по его мнению, алкоголь угнетал меня, и я лживо приписывала своему состоянию метафизические причины. Я же доказывала, что, отметая самоконтроль и запреты, которые обычно защищают нас от невыносимой очевидности, опьянение обязывало меня посмотреть ей прямо в лицо. Сегодня мне думается, что привилегированное положение, которое отведено моей жизни, включает две истины, из которых нельзя выбрать лишь одну, их следует воспринимать вместе: радость существования и ужас конца. Но тогда я начинала метаться от одной к другой. Вторая одерживала верх короткими озарениями, но я подозревала, что у нее больше прав.

Была у меня и другая забота: я старела. Ни мое здоровье, ни мое лицо от этого не страдали, но время от времени я сетовала, что все вокруг меня обесцвечивается: я ничего больше не чувствую, жаловалась я. Пока я еще была способна впадать в «транс», и все-таки у меня появилось ощущение непоправимой потери. Блеск открытий, которые я сделала после окончания Сорбонны, мало-помалу потускнел. Мое любопытство еще находило пищу, но уже не встречало ошеломляющей новизны. Вокруг меня между тем бурлила реальность, но я совершила ошибку, не попытавшись проникнуть в нее; я облекла ее в схемы и мифы, которые изрядно поизносились: например, самобытность. Мне казалось, что все вокруг повторяется, потому что сама я повторялась. Однако это уныние всерьез не нарушало мою жизнь.

Сартр написал критическую часть книги о воображении, о которой его просил профессор Делакруа для издательства «Алкан»; он приступил ко второй части, гораздо более оригинальной, в которой вновь вернулся к истокам проблемы образа, используя феноменологические понятия интенциональности и hile[55]; именно тогда он разработал первые ключевые идеи своей философии: абсолютная самопроизвольность сознания и способность обращения в небытие. Это исследование, где он изобретал одновременно метод и содержимое, извлекая свои материалы из собственного опыта, требовало огромной сосредоточенности: немало не заботясь о форме, он писал с поразительной быстротой, перо с трудом поспевало за ходом его мысли; в отличие от литературной работы неослабевающее и стремительное изобретательство утомляло его.

Разумеется, его интересовал сон, образы, предшествующие сну, аномалии восприятия. В феврале один из его бывших товарищей, доктор Лагаш[56], предложил ему приехать в Сент-Анн, чтобы испытать на себе действие уколов мескалина — препарата, вызывающего галлюцинации, тогда Сартр сможет наблюдать это явление на себе. Лагаш предупредил его, что такое мероприятие будет малоприятно, однако не представляет никакой опасности. Самое большое, что грозило Сартру, это в течение нескольких часов демонстрировать «странное поведение».

День я провела на бульваре Распай вместе с мадам Лемэр и Панье. Ближе к вечеру, как было условлено, я позвонила в Сент-Анн: чудны́м голосом Сартр сказал мне, что мой звонок оторвал его от битвы со спрутами, в которой ему наверняка не удалось бы одержать верх. Через полчаса его уложили на кровать в слабоосвещенной комнате; галлюцинаций у него не было, однако предметы, которые он различал, преображались самым ужасным образом: он видел зонты-грифы, ботинки-скелеты, чудовищные лица, а вокруг — и по бокам и сзади — копошились крабы, осьминоги, какие-то гримасничающие штуковины. Один студент-медик удивился: на него, — рассказывал он, когда сеанс закончился, — мескалин оказывал совсем иное действие; он резвился на цветущем лугу среди чудесных гурий. Возможно, — с сожалением говорил себе Сартр, — если бы вместо кошмаров он готовился к радостям, то тоже направил бы себя к таким райским видениям. Однако на него повлияли предсказания Лагаша. Все это он говорил без особой радости, с недоверием разглядывая телефонные провода, струившиеся по ковру. В поезде он в основном молчал. На мне были туфли из ящерицы, шнурки которых заканчивались шишечками: он ожидал, что с минуты на минуту они превратятся в гигантских скарабеев. Был еще и орангутанг, наверняка подвешенный за ноги к крыше вагона, который прижимался к окну искаженным гримасой ликом. На следующий день Сартр чувствовал себя хорошо и говорил мне о Сент-Анн отстраненно.

В одно из последующих воскресений Колетт Одри поехала со мной в Гавр. С людьми, которые ему нравились, Сартр всегда был очень радушен, но тут я удивилась его хмурому виду. Мы шли по пляжу и собирали морские звезды, почти не разговаривая. Сартр, казалось, понятия не имел, что мы с Колетт там делаем, да и что делает он сам, тоже не знал. Прощаясь, я немного сердилась.

Когда я снова с ним встретилась, он объяснился. Вот уже несколько дней ему случалось оказываться во власти тревоги; состояния, в которых он пребывал, напоминали ему те, что возникали под действием мескалина, и его это пугало. Его восприятия искажались; дома представлялись гримасничающими лицами, с глазами и челюстями; на каждом циферблате часов он невольно искал и находил облик совы. Разумеется, он знал, что это дома, часы. Но глаза, оскал зубов — нельзя было сказать, что он в это верит, но когда-нибудь, возможно, и поверит; однажды он действительно будет уверен в том, что за ним семенит лангуст. И вот уже на уровне его глаз в пространстве упорно плясало черное пятно. Как-то пополудни мы гуляли в Руане по левому берегу Сены, между рельсами, строительными площадками, вагонетками и лоскутами облезлых лужаек, и Сартр вдруг сказал мне: «Я знаю, в чем дело: у меня начинается хронический галлюцинаторный психоз». Эта болезнь, как ее определяли в ту пору, через десять лет неизбежно должна привести к безумию. Я горячо возражала и в кои-то веки не по причине заведомого оптимизма, а по соображениям здравого смысла. Случай Сартра ничем не напоминал начало галлюцинаторного психоза. Ни черное пятно, ни наваждение в виде домов-челюстей не указывали на зарождение неизлечимого психоза. Кроме того, я знала, с какой легкостью воображение Сартра устремлялось к катастрофе. «Единственное ваше безумие в том, что вы считаете себя сумасшедшим», — сказала ему я. «Вот увидите», — мрачно ответил он.

Я ничего не видела, разве что уныние, которое он с огромным трудом старался преодолеть. Иногда это ему удавалось. На Пасху мы отправились на итальянские озера; он казался очень веселым, когда мы катались на лодке на озере Комо, и на улочках Белладжо, где однажды ночью мы видели факельное шествие. Но по возвращении в Париж он даже не сумел притвориться здоровым. Фернан выставил картины в галерее Бонжан; на протяжении всего вернисажа Сартр просидел в углу, молчаливый, с потухшим взором. Он, который прежде видел все, он ни на что больше не смотрел. Порой мы сидели с ним рядом в кафе или шагали по улицам в полном молчании. Мадам Лемэр, считая, что он переутомился, отправила его к доктору своих друзей, но тот отказался дать ему освобождение от работы; по его мнению, Сартру требовалось ограничить свободное время и как можно меньше оставаться в одиночестве; доктор прописал ему лишь по полтаблетки белладенала утром и вечером. Так что Сартр продолжал вести уроки и писать. И правда, Сартр не так легко поддавался своим страхам, когда рядом с ним кто-то находился. Он стал часто выходить с двумя своими бывшими учениками, с которыми очень сдружился: это Альбер Палль и Жак Бост, младший брат Пьера Боста; их присутствие защищало его от нашествия ракообразных. В Руане, когда я вела уроки, компанию ему составляла Ольга; она принимала близко к сердцу свою роль сиделки. Сартр рассказывал ей множество историй, забавлявших ее и отвлекавших его от самого себя.

Врачи утверждали, что мескалин никак не мог спровоцировать этот кризис; сеанс в Сент-Анн лишь снабдил Сартра определенными галлюцинационными схемами; его страхи пробудились вследствие усталости и переутомления, связанных с его философскими исследованиями. Позже мы решили, что они выражали чувство глубокого беспокойства: Сартр не хотел мириться с переходом в «зрелый возраст», «возраст взрослого мужчины».

Когда он учился в Эколь Нормаль, студенты там пели очень красивую жалобную песню о печальной судьбе, уготовленной ее выпускникам; я говорила, с каким отвращением относился он тогда к этой будущей судьбе. Первые два года преподавания его вполне устроили, поскольку он был счастлив покончить с военной службой; новизна этого существования помогла ему вынести сложности преподавательского труда. В Берлине он вновь обрел свободу и радость студенческой жизни; тем труднее ему было вернуться к серьезности и рутине положения взрослого человека. Разговор, который у нас состоялся в кафе «Муэтт» о безотрадности нашего существования, не был для него пустой болтовней. Он очень любил своих учеников, любил преподавать, но ненавидел взаимоотношения с директором, надзирателем, коллегами, родителями учеников; ужас, который ему внушали «негодяи», не был только литературной темой; буржуазный мир, узником которого он себя чувствовал, угнетал его. Он не был женат, он сохранял определенную свободу, и тем не менее его жизнь была связана с моей. Словом, в тридцать лет он вступал на путь, начертанный заранее: единственными его приключениями станут книги, которые он напишет. Первую из них отклонили; вторая требовала доработки; что касается его книги об образе, то в «Алкане» приняли только первую часть[57], и он предвидел, что вторая, интересовавшая его гораздо больше, будет опубликована еще очень не скоро. У нас обоих была абсолютная вера в свое будущее, однако будущего не всегда достаточно, чтобы осветить настоящее, Сартр вложил столько пыла, чтобы оставаться молодым, и поэтому в тот момент, когда молодость покидала его, для утешения ему нужны были яркие радости.

Я уже говорила, что, несмотря на видимость, мое положение было совсем иным, чем у него. Пройти конкурс, иметь работу: для него это само собой разумелось. Мне же наверху марсельской лестницы явилось радостное озарение: мне показалось, что я следую судьбе, я сама ее выбрала. Карьера, в которой, мнилось Сартру, увязает его свобода, для меня не переставала представлять собой освобождение. И потом, как написал Рильке по поводу Родена, Сартр был «своим собственным небом», и, следовательно, все, что касалось его, всегда оказывалось под вопросом, подобно множеству прочих зыбких вещей, а для меня напротив; для меня его существование оправдывало мир, который ничто не оправдывало в его глазах.

Поэтому мой собственный опыт не позволял мне понять причины уныния Сартра; с другой стороны, уже ясно, что психология не была моей сильной стороной, в особенности в отношении Сартра, и я не собиралась прибегать к ней. Для меня он был чистым сознанием и радикальной свободой; я отказывалась рассматривать его как игрушку неясных обстоятельств, пассивным объектом; я предпочитала думать, что он, по своего рода недоброй воле, сам творил свои ужасы, свои ошибки. Его кризис не столько напугал меня, сколько рассердил; я спорила, урезонивала, упрекала его в том, что он с готовностью смирился со своей обреченностью. Я видела в этом своего рода предательство, он не имел права поддаваться настроениям, угрожавшим нашим общим установкам. В такой манере бежать от истины, безусловно, заключалась и доля трусости; однако и трезвость взгляда мало чему помогла бы. Я не в силах была вместо Сартра решить его реальные проблемы; для того чтобы избавить его от временных нарушений, я не обладала опытом и необходимыми приемами. И, конечно, я не помогла бы ему, если бы разделила его страхи. Мой гнев, безусловно, был здоровой реакцией.

С ухудшениями и улучшениями кризис Сартра продолжался до самых каникул, он омрачил все мои воспоминания об этом семестре. Тем не менее, как и в прочие годы, я старалась учиться и развлекаться. Важная выставка под названием «Художники реальности» открыла нам Жоржа де Латура; шедевры гренобльского музея привезли в Париж, и я познакомилась с Сурбараном, на которого в Испании не обратила внимания. Я слушала «Дон Жуана» Моцарта, постановку которого возобновили в «Опере» в прошлом году. В «Ателье» я видела «Розалинду», поставленную Копо, и пьесу Кальдерона «Врач своей чести», где Дюллен сыграл одну из лучших своих ролей. Я ходила на все фильмы с участием Джоан Кроуфорд, Джин Харлоу, Бетт Дэвис, Джеймса Кэгни, Джинджер Роджерс, Фреда Астера. Я видела фильмы «Неуловимый», «Серенада трех сердец», «Преступление без страсти», «Весь город говорит».

Моя манера читать газеты оставалась все такой же легкомысленной. Как я уже говорила, я обходила проблемы, связанные с политикой Гитлера. Да и остальной мир оставлял меня равнодушной. Венизелос пытался совершить в Греции государственный переворот, который провалился; губернатор Хьюи Лонг установил в Луизиане странную диктатуру: такие события меня не интересовали. Взволновали меня лишь испанские события: в Каталонии и Астурии вспыхнули рабочие восстания, и правые, стоявшие тогда у власти, жестоко подавили их.

Среди второстепенных событий, наделавших много шума, были покушения, жертвами которого стали Александр из Югославии и Барту; бракосочетание принцессы Марины; суд над Мартуской, пускавшим под откос поезда, которого судили в Будапеште и который переложил ответственность за свои преступления на какого-то гипнотизера; таинственные смерти на Галапагосских островах — ничто из этого меня не интересовало. Зато мы с Сартром от начала до конца прочли отчет инспектора Гийома относительно смерти советника Пренса: дело сильно заинтриговало нас, ничуть не меньше, чем роман Крофта. По поводу прекрасной Арлетты Стависки я задавалась вопросом относительно проблемы, с которой позже я сталкивалась в более острых формах: существуют ли пределы, и какие, для верности, которой взаимно обязаны друг другу любящие мужчина и женщина? Вопрос, который тогда горячо обсуждался, касался права женщин на участие в выборах; Мария Верон, Луиза Вейс занимали яростную позицию во время муниципальных выборов, и они были правы, но поскольку я была аполитична и не воспользовалась бы своими правами, то мне было все равно, признают их за мной или нет.

Но в отношении одного вопроса ни мой интерес, ни мое негодование не ослабевали, я имею в виду скандальный характер, который приобретают в нашем обществе полицейские репрессии. В 1934 году на Бель-Иле сбежали юные правонарушители; к полицейской погоне за ними добровольно присоединились туристы, они перегородили дорогу машинами, их фары просвечивали канавы. Всех ребятишек поймали и так отчаянно избили, что их вопли взволновали некоторых жителей острова. В прессе распространились сведения о скандальном положении в детских каторжных тюрьмах: произвол при содержании под стражей, скверное обращение, расправы. Несмотря на широкую огласку этих разоблачений, дело ограничилось тем, что были приняты определенные меры в отношении наиболее провинившихся администраторов, но сам порядок не претерпел никаких изменений. На процессе Виолетты Нозьер суд постоянно отклонял доказательства и свидетельства, которые могли бы «очернить память отца», поэтому в пользу дочери не учли никаких смягчающих обстоятельств, и тогда как мучители детей отделывались обычно — даже если жертва умирала — тремя-четырьмя годами тюрьмы, отцеубийцу приговорили к гильотине[58]. Нас также возмутило неистовство американских толп у ворот тюрьмы Хауптманна, считавшегося похитителем ребенка Линдберга: он был казнен после четырехсот шестидесяти дней отсрочки, хотя его вину окончательно так и не установили. По иронии судьбы, которая не могла оставить нас равнодушными, один из самых ревностных защитников общества, прокурор Анрио, настолько прославившийся своей строгостью, что его называли «прокурор максимум», увидел, как на скамью убийц сел его сын. Дегенерата, эпилептика, с удовольствием мучавшего животных, Мишеля Анрио родители женили на дочери земледельцев, увечной и слабоумной, но с солидным приданым. Целый год в их уединенном доме в Лош Гиделе, на берегу океана, он избивал ее; он выращивал черно-бурых лисиц и никогда не расставался с ружьем, даже во сне. «Он меня убьет», — писала молодая женщина своей сестре; она рассказывала ей о своих мучениях, но никто не обратил на это внимания. И однажды ночью он убил ее шестью выстрелами из карабина. Чудовищным нам показалось не само преступление слабоумного, а сговор двух семейств, которые, из корысти и чтобы избавиться от них, отдали дурочку во власть зверю. Мишеля, кузена фашиста Филиппа Анрио, на двадцать лет отправили на каторгу.

Другой процесс привлек наше внимание из-за личности обвиняемой: Малу Герен, которая заставила своего любовника Натана усыпить с помощью хлороформа, убить и ограбить состоятельную даму с претензиями. Чтобы смягчить ее ответственность, мэтр Анри Торрес сослался на серьезный несчастный случай, который произошел два или три года назад, и контузию, полученную обвиняемой вследствие этого. Под элегантной шляпой, скрывавшей половину ее лица, Малу казалась красивой, и ее развязность рассердила присяжных. Говорили, что с любовником ее связывали гнусные пороки: мазохизм, садизм, копрофагия; судя по взглядам, которыми они обменивались, они действительно любили друг друга, и она упорно отказывалась отмежеваться от него. Присяжные Брюсселя осудили мужчину на двадцать лет каторжных работ, а женщину — на пятнадцать. Внезапно мэтр Торрес сорвал с нее шляпу, открыв потухший глаз, шишковатый лоб, изуродованный череп. Безусловно, ее ожидало бы более мягкое наказание, если бы она не скрывала своего уродства — последствие несчастного случая.

Обсуждая с Сартром преступления, судебные процессы, приговоры, я задавалась вопросом относительно смертной казни; отрицать ее принцип мне казалось делом отвлеченным, но то, как она применялась, я находила отвратительным. У нас случались долгие споры, я распалялась. Но в конце концов возмущение, уныние, надежды на более справедливое будущее, все это постепенно стало уходить в прошлое. Разумеется, у меня не сложилось бы впечатления, что я старею или топчусь на месте, если бы, вместо того чтобы замыкаться на своей привычной жизни, я с головой погрузилась бы в окружающий мир, ибо он пришел в движение. История отнюдь не мешкала, она устремлялась вперед. В марте 1935 года Гитлер восстановил обязательную военную службу, и всю Францию — и левых и правых — охватила паника. Договор, который она подписала с СССР, открыл новую эру: Сталин официально одобрял нашу политику национальной обороны; барьер, отделявший мелкую буржуазию от рабочих-социалистов и коммунистов, вдруг рухнул. Газеты всех направлений, ну или почти всех, в изобилии начали печатать доброжелательные репортажи о Москве и о могучей Красной армии. На окружных выборах коммунисты добились успеха, что способствовало сближению с ними двух других левых партий: их собрание в конце июня в Мютюалите заявило о создании Народного фронта. Благодаря этой мощной контратаке мир казался окончательно гарантированным. Гитлер страдал манией величия, он ввязывался в гонку вооружений, которая разорит Германию; зажатая между СССР и Францией, Германия не имела ни малейшего шанса выиграть войну; Гитлер это знал и не поддастся все-таки безумию бросить истощенную страну в безнадежную авантюру: во всяком случае, немецкий народ откажется за ним следовать.

Левые решили отпраздновать свою победу грандиозной демонстрацией. Некий комитет с небывалым размахом организовал празднества 14 июля. Я вместе с Сартром пошла к Бастилии: пятьсот тысяч человек с песнями и криками шагали, размахивая французскими национальными флагами. Кричали в основном: «Ля Рока на виселицу» и «Да здравствует Народный фронт!». До некоторой степени мы разделяли этот энтузиазм, но нам и в голову не приходило пойти в рядах демонстрантов, петь, скандировать вместе со всеми. Такова была в то время наша позиция: события могли вызывать у нас сильный гнев, страх, радость, но мы в них не участвовали, мы оставались зрителями.

«Вы видели Испанию, Италию, Центральную Европу, но Францию не знаете!» — упрекал нас Панье. Мы действительно не знали значительные ее территории. Поскольку в этом году у нас не было денег, чтобы поехать за границу, то мы решили изучить свою страну. Сначала Сартр отправился со своими родными в путешествие по Норвегии. Я же села утром в поезд с рюкзаком за спиной, в котором были сложены одежда, одеяло, будильник, путеводитель «Гид Блё» и набор географических карт Мишлен. Начав свой путь от Шэз-Дьё, я прошагала три недели. Я избегала дорог, срезая путь напрямик по лугам и лесам, не пропуская ни одной вершины, пожирая глазами панорамы, озера, водопады, потаенные прогалины и ложбины. Я ни о чем не думала: я шла и смотрела. Все свое добро я несла на спине, я не знала, где буду спать вечером, и первая звезда не препятствовала моему приключению. Мне нравилось наблюдать, как сворачивались венчики цветов с наступлением сумерек. Порой, шагая по гребню покинутого людьми холма, который и свет уже покидал, я ощущала прикосновение того неуловимого отсутствия, которое обычно единодушно скрывают все декорации; меня охватывала паника, подобно той, которую я испытала в четырнадцать лет в «ландшафтном парке», где больше не было Бога, и, как тогда, я бросалась навстречу человеческим голосам. В каком-нибудь ресторанчике я ела суп, пила красное вино. Зачастую мне не хотелось расставаться с небом, травой, деревьями, хотелось удержать по крайней мере их аромат, и, вместо того чтобы снять комнату в деревне, я преодолевала еще семь-восемь километров и просила пристанища на каком-нибудь хуторе: я спала в сарае и сквозь сон ощущала запах сена.

Ночь, оставившая у меня самые яркие воспоминания, — та, что я провела на Мезенке. Я собиралась переночевать в унылом поселке Этабль, у подножия горы; было еще светло, когда я там остановилась, мне сказали, что на вершине меньше, чем в двух часах хода, есть приют. Я купила хлеба, свечу, наполнила красным вином свою дорожную флягу и стала подниматься по цветущим пастбищам; спустились сумерки, потом стемнело. Было совсем темно, когда я толкнула дверь клетушки из серого галечника, мебель состояла из стола, скамьи и двух покатых досок. Я поставила на стол свечу, пожевала немного хлеба и для храбрости выпила все свое вино, поскольку это одиночество на высоте вселяло некоторую тревогу; между камнями стен дул сильный ветер. С рюкзаком вместо подушки и с доской вместо матраса, скрючившись под одеялом, не спасавшим меня от холода, я спала очень плохо; но и в отсутствие сна мне нравилось ощущать вокруг себя необъятную пустыню ночи: я была в ней затеряна, словно блуждала где-то на летательном аппарате. Проснулась я в шесть часов под ослепительным небом, купаясь в запахе травы и детства; от земли меня отделяло непроницаемое облако у моих ног: я была одна средь лазури. По-прежнему дул ветер, он пробирался под одеяло, в которое я пыталась закутаться. Я подождала; серая вата подо мной разорвалась, и в глубине этих расщелин я увидела лоскуты залитой солнцем равнины. Я бегом спустилась по склону, противоположному тому, которым поднималась. Какое солнце! Оно обжигало мне ноги, я имела неосторожность сунуть их голыми в полотняные туфли; я испытывала жуткие мучения и, добравшись до Сент-Агрева, вынуждена была задержаться там на сутки и отлеживаться. Когда я начала ходить, то с трудом держалась на ногах, а по комнате передвигалась ползком. Каждая остановка причиняла мне нестерпимую боль. В каком-то магазинчике я покупала провизию, и пока меня обслуживали, я не переставала ходить взад-вперед, словно зверь в клетке. Боль в конце концов успокоилась, и я двинулась в путь, надев носки.

Была еще одна ночь в нижнем Ардеше, где воздух был таким сладостным, что мне не захотелось запираться среди четырех стен. Я легла на мох в каштановой роще, положив под голову рюкзак, а в изголовье будильник, я проспала без просыпу до самого рассвета. Какая радость, открыв глаза, сразу увидеть синеву неба! Иногда, просыпаясь, я предчувствовала грозу, в листве деревьев я распознавала тот влажный запах, который предвещает дождь, в то время как в небе еще не ощущается никакой угрозы. Я ускоряла шаг, уже вся во власти надвигающейся на мирный пейзаж бури. Запахи, свет и тени, ураганы спокойными или мутными волнами распространялись по моим венам и мускулам, проникали в грудь; и мне казалось, что шум моей крови, движение моих клеток, всю эту тайну во мне — жизнь, я могу постичь в звоне цикад, в порывах ветра, сгибавших деревья, в шорохе мха у меня под ногами.

Насытившись хлорофиллом и лазурью, я с удовольствием останавливалась в городах или деревнях перед камнями, упорядоченными человеком. Одиночество никогда меня не тяготило. Меня неустанно удивляло все окружающее и мое собственное присутствие; однако строгое соблюдение моих планов превращало случайность в необходимость. Безусловно, в этом и заключался смысл — несформулированный — моего блаженства: моя торжествующая свобода не подчинялась капризу, точно так же, как и преградам, поскольку сопротивление мира не только не препятствовало мне, но, напротив, служило опорой и материей для моих замыслов. Своим беспечным, упорным бродяжничеством я придавала истинность своему неуемному оптимистическому бреду; я испытывала счастье богов: я сама была творцом подарков, которые щедро осыпали меня.

Однажды ночью на перроне вокзала Сент-Сесиль-д’Андорж появился Сартр. Когда хотел, он был хорошим ходоком. Он любил этот край, его облысевшие плоскогорья, живописные горы; он с радостью соглашался на прогулки и даже на пикники: мы всегда обедали на свежем воздухе крутыми яйцами и колбасой. Мы прошли по ущельям Тарна, поднялись на Эгуаль, прогулялись по плоскогорьям Косс. Мы заблудились среди псевдодонжонов Монпелье-ле-Вьё и, чтобы выйти на дорогу, совершили рискованный спуск от утеса к утесу. Плато Ларзак кишело саранчой, которая пожирала друг друга и хрустела у нас под ногами; это была сущая Сахара, и, несмотря на темп нашего перехода, она весь день не отпускала нас. Когда мы добрались до Кувертуарад, уже смеркалось; это было волнующе — внезапное появление давным-давно заснувших крепостных стен посреди чахлой зелени; прекрасные старинные дома, наполовину погребенные под крапивой и постенницей; до самой ночи мы бродили по призрачным улицам.

Мы поселились в Розье, в хорошей гостинице в стороне от деревни; наши комнаты и терраса, где мы ужинали, смотрели на зеленые воды Тарна. Мы назначили встречу Панье, который пешком гулял по этому краю вместе с младшей из своих кузин; Тереза, к которой на Корсике я прониклась большой симпатией, была очень красивой светловолосой девушкой с ярким цветом лица, крепко стоящей на ногах, она обожала жизнь, свежий воздух и Панье. Ей было около двадцати лет, она работала учительницей начальной школы в Сен-э-Марне. После Корсики Панье очень привязался к ней; он не горел желанием сразу же создать семью, но виделись они часто и собирались когда-нибудь пожениться. Вместе мы взобрались на «высшие точки», прошли горными карнизами по известняковому плато Межан, плато Нуар, мы ели раков и форель, барахтались в Тарне. Однажды, в отсутствие Терезы, Панье спросил нас, что мы о ней думаем. «Все самое хорошее», — сказал Сартр и добавил, что она еще немного ребячлива и с излишним удовольствием рассказывает свои семейные истории. Такая оговорка задела Панье, и он слишком дорожил Терезой, чтобы не обратить и против нее свою агрессивную скромность. «Бедная моя Тереза, они не считают тебя умной!» — сказал он ей с немного наигранной веселостью; ее это слегка опечалило, а нас сильно смутило. Но расстались мы весьма дружелюбно.

Сартр предпочитал деревьям камни, я в своих планах учитывала его пристрастия. То пешком, то на автобусах мы посещали города и деревни, аббатства, замки. Однажды вечером маленький, тряский и переполненный автобус доставил нас в Кастельно-де-Монмираль; шел дождь, вступая на окруженную арками площадь, Сартр вдруг резко сказал мне, что ему надоело быть сумасшедшим. На протяжении всего пути его пытались преследовать омары; в тот вечер он окончательно отправил их в отставку. И сдержал слово. С той поры у него неизменно сохранялось хорошее настроение.

В минувшем году я ничего не написала. Мне во что бы то ни стало хотелось снова приняться за серьезную работу: но какую? Почему бы не попытаться попробовать себя в философии? Сартр говорил, что философские теории, и в том числе теорию Гуссерля, я воспринимала скорее и более точно, чем он. И в самом деле, у него была склонность интерпретировать их на основании своих собственных схем; ему с трудом удавалось забыть о себе и безоговорочно принять чужую точку зрения. Мне же не требовалось преодолевать сопротивление, моя мысль сразу сообразовывалось с той, которую я старалась уловить; я воспринимала ее не пассивно: по мере того как я проникалась ею, я замечала в ней пробелы, противоречивость и вместе с тем угадывала возможное развитие. Если теория меня убеждала, она не оставалась для меня чуждой, она меняла мое отношение к миру, окрашивала мой опыт. Словом, я обладала безусловной легкостью восприятия, развитым критическим чувством, и философия была для меня живой реальностью. Она давала мне удовлетворение, которым я никогда не пресыщалась.

Между тем я не считала себя философом; я очень хорошо знала, что моя способность с легкостью вникнуть в текст проистекала как раз из отсутствия у меня изобретательности. В этой области воистину творческие умы встречаются так редко, что бесполезно задаваться вопросом, почему я не пыталась занять место среди них: скорее следовало бы объяснить, каким образом некоторые индивиды способны довести до благополучного исхода тот согласованный бред, которым является некий метод, и откуда у них берется упорство, наделяющее их суждение значимостью универсального ключа к разгадке. Я уже говорила, что женский удел не располагает к такого рода настойчивости.

Я могла бы, конечно, начать писать какой-нибудь очерк — документальный, критический и, возможно, даже изобретательный — касательно некой ограниченной проблемы: какого-то автора, неизвестного или малоизвестного, некоего вопроса логики. Но меня это совсем не привлекало. Когда я разговаривала с Сартром, оценивала его терпение, смелость, мне казалось заманчивым посвятить себя философии, но только при условии увлеченности какой-либо идеей. Излагать, развивать, судить, обобщать, критиковать идеи других — нет, я не видела в этом смысла. Читая работу Финка, я задавалась вопросом: «Как можно согласиться быть последователем кого-то?» Позже мне случалось, с перерывами, играть эту роль. Но поначалу излишек интеллектуальных амбиций не позволял мне довольствоваться этим. Я хотела выразить то, что было оригинального в моем собственном опыте. Я знала: чтобы преуспеть в этом деле, мне надо сосредоточить свои силы на литературе.

Я написала два длинных романа, первые главы которых были более или менее сносными, но затем перерастали в бесформенный набор фраз. На этот раз я решила сочинять достаточно короткие рассказы и строго довести их от начала до конца. Я запретила себе придумывать дешевую романтику и чудеса; я отказалась выстраивать интриги, в которые не верила, описывать среду, о которой не имела представления; я попытаюсь наглядно показать истину, которую проверила самолично; она определит целостность книги, тему которой я обозначила иронично позаимствованным у Жака Маритена названием: «Главенство духа».

Большое влияние на меня оказали книги, фильмы о войне, над которыми в отрочестве я плакала горючими слезами. Все эти «Sursum corda»[59], «Вставайте, мертвые!», все возвышенные слова и жесты вызывали ужасные картины: поля сражений и груды трупов, раненые «с телячьими лицами», по выражению Эллен Зена Смит, чей роман «Не так спокойно» потряс меня. Рядом с собой я видела Зазу, доведенную до безумия и до смерти морализмом ее окружения. Самое искреннее, что присутствовало в моем предыдущем романе, это мой ужас перед буржуазным обществом. В этом отношении, как и во многих других, я оказалась созвучна своему времени; идеологически левые силы были скорее критичными, чем конструктивными; революционер говорил тем же языком, что и бунтовщик, он не гнушался нападок на мораль, эстетику, философию правящего класса. Поэтому все способствовало моему проекту. Через частные истории я хотела указать на нечто, их превосходящее: огромное количество преступлений, больших и малых, которые прикрывают спиритуалистические надувательства.

Между персонажами разных моих новелл я установила некие связи, довольно, правда, слабые, но каждая способствовала созданию чего-то целостного. Первую я посвятила бывшей моей подруге Лизе. Я описывала увядание робко живущей девушки, которую угнетали мистицизм и интриги института Сент-Мари; она изо всех сил безуспешно старалась быть некой душой среди душ, в то время как тело втайне мучило ее. Второй моей героине, Рене, я отдала лицо, бледность, большой лоб сестры доктора А… с которой я познакомилась в Марселе. Я понимала, что в детстве существовала тесная связь между мазохизмом некоторых из моих игр и моей набожностью. Мне также стало известно, что самая благочестивая из моих тетушек заставляла мужа крепко стегать ее по ночам. Я забавлялась, воображая, как у взрослой женщины набожность вырождается в свинство. Вместе с тем «Социальные команды» я представила в сатирическом свете; я пыталась заставить почувствовать двусмысленность самоотверженности. В обоих рассказах я использовала псевдообъективный тон с завуалированной иронией, имитировавшей иронию Джона Дос Пассоса.

В следующей истории я взялась за Симону Лабурден, которую называла Шанталь. Закончив учебу в Севре, она поехала преподавать литературу в Руан. С судорожной недобросовестностью она пыталась представить себя и свою жизнь в определенном свете, чтобы произвести впечатление на своих друзей. Из ее дневника и внутренних монологов было заметно, как она преображает каждый из своих опытов, гонится за чудесами, создает себе образ свободной от предрассудков женщины с тонкой чувствительностью. Она действительно проявляла большую заботу о своей репутации. Упорно желая играть некую роль, она привела в отчаяние двух юных учениц, обожавших ее, перед которыми она в конце концов сбросила маску. Эта новелла обозначила определенный прогресс; в своем внутреннем монологе Шанталь представала одновременно такой, какой она мечтала быть, и какой была на самом деле; мне удалось передать пространство, отделяющее Я-реальное от Я-воображаемого, каковым и является дурная вера. Встречи Шанталь и ее учениц тоже были проведены достаточно искусно: через благожелательное видение подростков угадывались недостатки молодой женщины. Позже похожие приемы я использовала в романе «Гостья», чтобы указать на плутовство Элизабет.

Слабости, которые я приписывала Шанталь, так сильно раздражали меня не столько потому, что я наблюдала их у Симоны Лабурден, сколько потому, что я сама была им подвержена: в течение двух или трех лет я не раз поддавалась искушению подтасовывать свою жизнь, чтобы приукрасить ее. В марсельском одиночестве я постепенно избавилась от этого недостатка, но все еще ставила его себе в упрек. Роман, который в «Гостье» пишет Франсуаза, вращается вокруг этой темы. Она меня занимала, и я с большим удовольствием разрабатывала ее. Между тем сегодня история Шанталь представляется мне простым упражнением: в каком-нибудь романе моя героиня могла бы играть второстепенную роль, в ней не было ничего значительного, что заставило бы следить за ее успехами и неудачами.

Я вновь попыталась воскресить Зазу, и на этот раз я вплотную подошла к истине; Анна Виньон была девушкой двадцати лет, она испытывала те же муки и те же сомнения, что и Заза. Тем не менее я не сумела сделать ее историю убедительной. Мне неплохо удалась длинная молитва мадам Виньон, открывавшая рассказ, там отражались и ее правда, и ее обманы. Но во второй части я допустила ошибку; мне хотелось, чтобы вокруг Анны все были виновны; в ее подруги я определила Шанталь, подстрекавшую ее к бунту без истинной убежденности и не делавшую необходимого усилия, чтобы вывести девушку из одиночества; она ограничивалась тем, что играла некую роль. В ее точке зрения на драму ощущалась ее собственная посредственность. И, не отдавая себе в этом отчета, я принижала Анну, вообразив, что она жалует своим доверием кого-то, кто так мало его заслуживает. Развязка видится глазами Паскаля, которого Анна любила, как Заза любила Праделя, и тоже не слишком счастливо. Персонаж молодого человека был не то чтобы неудавшимся, но ему не хватало жизненности. Портрет Анны у меня получился более правдивый и более привлекательный, чем в предыдущих версиях, и все-таки не верилось ни в глубину ее несчастья, ни в ее смерть. Возможно, единственным способом убедить в них читателя было рассказать об этом со всей искренностью. Уже написав роман «Мандарины», я еще раз попыталась воплотить в длинном повествовании трагический конец Зазы: я приобрела мастерство, но все же мне это не удалось.

Книга заканчивалась сатирой на мою юность. Маргерит я наделила своим детством в школе Дезир и религиозным кризисом своего отрочества, затем она попадала в сети чудес, глаза ее раскрывались, она напрочь отбрасывала тайны, миражи и мифы, решив смотреть миру в лицо.

Этот рассказ был самым лучшим; сочувствуя героине, я написала его от первого лица, в живом стиле. Особенно мне удалась автобиографическая глава; приключение, которое обращало героиню к истине, было малоубедительным.

Кроме недостатков, свойственных каждому периоду, грешило само построение книги: это был не сборник новелл и не роман. Чересчур явственно проступали поучительные и сатирические намерения. И на этот раз я опять сумела не скомпрометировать себя; я фигурировала лишь в прошлом, на очень большом расстоянии от самой себя. Я не наделила теплом своей жизни эти истории, где анемичные героини двигались в безликом мире. И все-таки, по мере того как я их писала, Сартр одобрял многие пассажи. В течение двух лет, которые я потратила на сочинение новелл, я надеялась, что какой-нибудь издатель примет их.

За лето произошли важные события. Декреты-законы, изданные правительством Лаваля, вызвали сильное противодействие; мятежи разразились в большинстве больших портов: Бресте, Шербуре, Лорьяне; в Гавре и Тулоне силами порядка были убиты рабочие; в конце концов трудящимся пришлось подчиниться. Однако это поражение не сокрушило их надежды. Похороны Барбюса послужили предлогом для манифестации, почти столь же впечатляющей, как манифестация 14 июля. Стремясь помочь Народному фронту уточнить и обнародовать свои идеологические позиции, писатели — Шамсон, Андре Виолис, Геенно — только что основали новый еженедельник «Вандреди». Правые, как никогда, решительно объединялись против «негодяев»; ширилась вербовка в организацию «Огненные кресты». За пределами границ они искали поддержки итальянского фашизма. Поскольку Муссолини, отвергая всех третейских судей, готовился напасть на Негуса, Лига Наций проголосовала за санкции против него, и Лондон решил выполнить их, когда итальянские войска перешли эфиопскую границу. 4 октября шестьдесят четыре французских интеллектуала опубликовали в номере «Тан» манифест «В защиту Запада», направленный против санкций; в тот же день дуче подверг бомбардировке гражданское население Адуи. Интеллектуалы-антифашисты выразили протест, среди них были и католики; журнал «Эспри» под руководством Эмманюэля Мунье сблизил свои позиции с «Коммюн». Мы считали смехотворным символический бойкот, которого придерживались некоторые левые писатели, запретившие, например, себе пить чинзано; однако мы с отвращением наблюдали за маневрами Лаваля: лукаво ратуя за «медленные санкции», он делал Францию сообщницей жестокостей, совершенных в Абиссинии итальянскими летчиками, которые, распоясавшись, истребляли женщин и детей. К счастью, мы рассчитывали на скорую перемену французской политики. Конгрессы, митинги, шествия; «Народное единство» укреплялось день ото дня; в яростных столкновениях между левыми активистами и правыми последнее слово всегда оставалось за левыми. Не оставляла сомнения близкая победа Народного фронта на выборах. «Денежная стена» будет опрокинута, «финансовые группировки» будут сломлены. Две сотни семей лишатся своей власти. Требования рабочих восторжествуют, и они добьются национализации большого числа предприятий. Это откроет дорогу в будущее. При таких радужных перспективах начался новый учебный год. В первом триместре разворачивался процесс усташей, и началось следствие по делу Ставиского. Обнаружили останки маленькой Николь Мареско, предполагаемый убийца которой вот уже год томился в тюрьме; и все это время тьма искателей подземных родников безуспешно шарили своими орешниковыми прутиками по всей округе Шомона: аббат Ламбер сделал модной эту игру, и множество людей принимали ее всерьез. Бастер Китон, всегда серьезный и столько раз заставлявший смеяться нас, сошел с ума. Чета Жолио-Кюри получила Нобелевскую премию за открытие искусственной радиоактивности. В газетах много писали о новых рабочих нормах, установленных на заводах СССР неким Стахановым.

Сартр объявил, что он вылечился, нашу частную жизнь ничто не омрачало. Я покинула гостиницу «Ларошфуко», чтобы поселиться в гостинице «Пти Мутон», которую мне посоветовала Ольга: там прежде проживали ее польские приятели, и она находила ее прелестной. Мне гостиница тоже понравилась; она располагалась на улочке, выходившей на улицу Республики, это был старый трехэтажный дом в нормандском стиле с декоративными балками и множеством маленьких окошек; он был разделен на два крыла галереей, где жила владелица, и в каждом крыле была своя дверь, своя лестница. Справа находились комнаты для свиданий, слева жили пансионеры, по большей части молодые пары, так что по ночам коридоры полнились вздохами. Я поселилась рядом с аджюданом[60], который каждый вечер избивал свою жену, прежде чем заняться с ней любовью. Кресла и стол в моей комнате были шаткими, но мне нравилась немного засаленная веселость постельного покрывала, обоев, занавесок. Нередко я ужинала у себя в номере куском ветчины и в первые ночи сквозь сон слышала необычное снование и шорох: это мыши таскали по полу просаленную бумагу, которую я выбрасывала в корзинку; мне случалось ощущать их лапки на своем лице. Хозяйка, толстая сводница с ощетинившейся завитками головой, носила розовые хлопчатобумажные чулки. Марко, получив назначение в Руан, поселился в «Пти Мутон» в самом бардачном крыле. Он донимал хозяйку чудовищными комплиментами ради удовольствия видеть ее жеманство; с ее огромной овчаркой он играл в мяч у входа в гостиницу.

Во время каникул я получала от Ольги отчаянные письма. В июне она даже не пошла сдавать экзамены по естественным наукам и, вместо того чтобы сразу вернуться в Бёзвиль, проводила бессонные ночи, гуляя по Руану и танцуя в «Руаяль». Домой она явилась с недельным опозданием, исхудавшая, с усталыми глазами и припадочной кошкой на плече, которую она подобрала в ручье. Родители хотели определить ее на пансион в Кан: для нее это был не меньший ужас, чем если бы они решили запереть ее в исправительном доме. Меня тронуло ее отчаяние, и я сожалела, что ей не суждено вернуться в Руан, поскольку сама прониклась к ней большой симпатией.

Наши дружеские чувства имели основательные причины, как для меня, так и для нее, поскольку по прошествии двадцати пяти лет она все еще занимает в моей жизни особое место; поначалу именно Ольга хотела этой дружбы и создала ее: иначе и быть не могло. Привязанность имеет силу, лишь утверждаясь вопреки чему-то. В восемнадцать лет Ольга была чуть ли не против всего; я же чувствовала себя в своей жизни как рыба в воде; меня ничто не угнетало, а ее все подавляло. Чувства, которые она питала ко мне, очень скоро достигли большой силы, а у меня они находили отклик гораздо медленнее.

В молодости отец Ольги получил в Мюнхене диплом инженера; после революции он работал поочередно в Страсбурге, в Греции, затем в Бёзвиле. Греческие болота были тлетворны, а в Бёзвиле отсутствовал лицей. На протяжении лет Ольга и ее сестра были пансионерками в Ангулеме и Руане. Однако длительные каникулы они проводили с родителями, подле которых прошло их раннее детство; обоих Ольга любила безмерно. Мадам Д… была умной, открытой и совсем не консервативной; в девичестве у нее хватило сил покинуть неприятный ей домашний очаг и поехать преподавать французский язык в Россию; по возвращении во Францию, уже будучи замужем за русским в изгнании, в своей стране она почувствовала себя такой же изгнанницей, как и он: у нее не установилось дружеских отношений ни с эльзасцами, ни с нормандцами; при воспитании своих дочерей она полагалась на собственное суждение. Совсем маленькими она заставляла их читать книги, рассказывала им истории, которые в ее окружении считались для них совсем не по возрасту; она приобщила их к мифологии, к Библии, к Евангелиям, к легендам о Будде, очаровав их и вместе с тем навсегда избавив от желания в это верить. Такому воспитанию Ольга была обязана своим ранним развитием, подкупавшим ее преподавателей по литературе и раздражавшим почти всех остальных.

В обществе несколько необычной матери и экзотического отца, который постоянно рассказывал ей о сказочной стране, где она должна была жить, Ольга чувствовала себя отличной от других детей и всегда принимала это отличие за превосходство; у нее даже сложилось впечатление, что она по ошибке оказалась в обличье, ее недостойном: из глубины уже не существующей России милая барышня, воспитанная в Институте благородных девиц, свысока смотрела на школьницу Ольгу Д… растворившуюся в массе руанских экстернов; она презирала это стадо, она к нему не принадлежала, хотя и находилась в его рядах, а не где-то еще, и с трудом выносила его. Парадокс ее воспитания заключался в том, что, внушив ей отвращение к условностям, суевериям, к глупости традиционных французских добродетелей, родители были вынуждены отдать дочь во власть строгой дисциплины, косности, предрассудкам, всем нелепостям, которые правят в интернате для девушек. В результате этого возникали довольно серьезные конфликты, но они не слишком удручали Ольгу, поскольку родители всегда принимали ее сторону. Время от времени мадам Д… мучили сомнения, она желала, чтобы ее дочери были «как другие»; такие попытки порождали драмы, которые, к счастью, длились недолго, поскольку обстоятельства препятствовали намерениям матери. После окончания лицея родители Ольги озаботились, что ее надо направить по «нормальному» пути. Замужество они не считали выходом из положения, они верили в ее способности и хотели, чтобы она научилась ремеслу. Но какому? Мечту о танце они всерьез не восприняли, к тому же было уже слишком поздно. Ольгу интересовала архитектура: отец счел, что у женщины нет шанса преуспеть в этом. Они выбрали медицину, не приняв во внимание отсутствие у Ольги желания заниматься этим. Как следствие — два провала, один за другим, на экзаменах по естественным наукам, в июне и октябре 1934 года, затем дополнительный год, который — с их точки зрения — она решительно потратила впустую. Испытав сильное разочарование, они не переставали воспитывать ее. Когда она бывала в Бёзвиле, ей запрещалось курить, бодрствовать по ночам и чуть ли не читать, они навязывали ей времяпрепровождение, которое выбирали сами, их огорчали ее сомнительные знакомства, недисциплинированность. Конфликт, обычно возникающий между подростком и родителями, принял для нее особо тягостную форму, поскольку внезапно родители стали воплощением того, что более или менее сознательно сами же научили ее презирать: упорядоченность, мудрость наций, устоявшиеся обычаи и всю серьезность того самого зрелого возраста, приближение которого ужасало ее. Она сердилась на себя за то, что разочаровала родителей, ибо всегда очень дорожила их уважением; но поворот в их мнениях, отступничество переполняли ее обидой. Весь последний год ее одолевали гнев и смятение, она испытывала неприязнь ко всему миру и к себе самой. Сестра, которую она очень любила, была моложе ее, с подругами ее связывали весьма поверхностные отношения; никто не мог спасти ее от нахлынувшего уныния.

Никто, кроме меня. Мое положение давало мне прекрасную возможность прийти ей на помощь. Я была на семь лет старше, обладала авторитетом преподавателя, культура и опыт выделяли меня на фоне персонала лицея и руанской буржуазии; я жила, не заботясь об условностях; во мне Ольга распознала, преображенными и усиленными возрастом и умудренностью, которую она мне приписывала, свои собственные отвращения, неприятие, жажду свободы. Я путешествовала, я узнала людей; Руан, Бёзвиль были тюрьмой, ключами от которой владела я. Бесконечное богатство мира за горизонтом и его новизна — о них она грезила через меня; и в самом деле, за эти два года от меня она получила множество вещей: книги, музыку, идеи. Я не только открывала перед ней будущее, но, что еще важнее, я обещала ей, что она проложит туда свой собственный путь; осыпаемая упреками родителей, она была готова смириться с безысходным пораженчеством, я же понимала, что естественные науки отталкивали ее, а голову кружило юное стремление к независимости: я верила в нее; она испытывала острую нужду в таком уважении, в моем соучастии и во всем том, что — поначалу очень скупо — я ей давала. Разумеется, сама она не разобралась в причинах порыва, толкнувшего ее ко мне, думая, что он объясняется моими заслугами; однако, именно исходя из ее собственной ситуации, я стала для нее кем-то исключительно полезным и даже незаменимым.

У меня же, напротив, всего было достаточно. Когда я встречала новых привлекательных людей, я завязывала с ними приятные отношения, но они не затрагивали меня. Некий наделенный всеми прелестями уникум, и тот не сумел бы одной только силой своего очарования поколебать мою безучастность. Ольга добралась до единственно уязвимой точки моего сердца благодаря острой необходимости во мне, которую она испытывала. Несколькими годами ранее она докучала бы мне, поскольку поначалу я думала лишь о том, как обогатить только себя, свое развитие; теперь же мне казалось, что у меня всего в избытке, и благодаря тому жару, с каким она приняла мои первые дары, Ольга открыла мне удовольствие дарить; мне было знакомо упоение получать и радости взаимности, но я не ведала, как волнительно ощущать себя полезной, какое потрясение считать себя необходимой. Улыбки, которые порой появлялись на ее лице благодаря мне, дарили мне радость, от которой трудно было отказаться.

Разумеется, они не тронули бы меня, если бы не симпатия и уважение, которые Ольга сразу вызвала у меня. Мне доставляло удовольствие очарование ее лица, ее движений, ее голоса, ее языка, ее рассказов; я оценила ее ум и чувствительность; улавливая далеко не все; она редко ошибалась относительно достоинства какого-нибудь человека или книги. Она обладала той добродетелью, которую мы почитали наиважнейшей: естественностью; она никогда не подделывала ни своих мнений, ни впечатлений. Я заметила, что она ничем не похожа на белокурую бледную девушку, немного бесчувственную, которую я увидела однажды плачущей над незаконченным сочинением. Было в ней что-то бурное и чрезмерное, и это покорило меня. Маленькой девочкой она с еще большей силой, чем я, познала приступы гнева; у нее сохранялась способность к яростным вспышкам, доводившим ее почти до полного изнеможения. Свое отвращение и возмущение она выражала скорее не буйством, а подавленностью: такая безучастность была не вялостью, а вызовом для любой тирании. Удовольствиям Ольга предавалась без меры: ей случалось танцевать до обморока. Она с жадностью смотрела на все вокруг и в особенности на людей; ее восхищение сохраняло детскую свежесть, и она предавалась ему в бесконечных мечтаниях. Говорить с ней было одно удовольствие, ибо она внимала мне со страстью. Она рассказала мне о своем прошлом, и я многое поведала ей о своем: я всегда была уверена, что ей это интересно и что она поймет меня. С ней я говорила более задушевно, чем с любой женщиной моего возраста. Еще мне нравилось, что она вела себя и высказывалась весьма сдержанно и рассудительно, в то время как ее учтивые манеры скрывали тлеющий огонь. Я хотела помочь ей использовать возможности, которые она понапрасну растрачивала на бесплодные занятия, скуку и угрызения. Однако я была осторожна, я не собиралась откровенно взять ее жизнь в свои руки, чтобы превратить ее в собственное начинание.

План, задуманный ее родителями, вынудил меня решиться, и Сартр поддержал меня в этом; ему очень нравилась Ольга, он находил ее очаровательной в роли сиделки; позволить запереть ее в канском пансионате казалось ему невозможным; он предложил идею, показавшуюся мне блестящей. Ольга ненавидела естественные науки, но была превосходной ученицей по философии: почему бы не подтолкнуть ее в этом направлении?

В Гавре Сартр готовил к лиценциату несколько студентов, юношей и девушек, он поможет мне подготовить к экзаменам и Ольгу. Я попросила о встрече ее родителей, они пригласили меня в Бёзвиль. Я вышла на предыдущей станции и гораздо раньше, чем обещала; всю вторую половину дня мы прогуливались с Ольгой по унылой зябкой сельской местной; укрываясь в маленьких деревенских кафе, мы жались к теплу. От моей попытки она многого не ожидала. Между тем после вкуснейшего ужина по-русски я изложила свой план мадам и месье Д… и убедила их доверить мне Ольгу. По возвращении в Руан я вместе с Сартром составила подробнейшее расписание уроков, которые мы будем ей давать, и программу заданий, которые ей предстоит выполнять: чтение, сочинения, изложения. Я забронировала для нее номер в «Пти Мутон».

Похоже, новые занятия ей нравились; она усердно слушала и, казалось, понимала все, что мы ей объясняли; она старательно раскладывала на столе книги, которые я ей передавала. Однако в тот день, когда я попросила ее письменно вкратце изложить главу Бергсона, она проглотила полкило леденцов, что лишило ее способности работать. То ли реакция родителей на ее провальные экзамены, то ли застарелая гордыня внушили ей такой ужас перед неудачей, что она предпочла скорее вовсе не пытаться, чем подвергнуть себя риску вновь провалить дело. Во всяком случае, она не сумела написать ни строчки своего первого сочинения. Словом, идея Сартра была, наверное, не такой уж замечательной. Чтобы подготовиться к лиценциату вдали от Сорбонны, без товарищей по учебе, понадобилось бы гораздо больше увлеченности или больше воли. Благодаря своему уму Ольга с легкостью оказалась в первых рядах класса по философии, но на деле абстрактные умозрительные построения ее не интересовали. И она была не способна подчиняться указаниям. Я поняла, что ее пораженческие настроения в течение двух лет занятий естественными науками объяснялись далеко не случайными причинами, как мне представлялось. Есть люди, которых трудности подстегивают, а Ольгу они обескураживали. С детских лет убежденная в том, что она не принадлежит к окружающему ее обществу, она и не надеялась, что там у нее есть будущее: завтра едва существовало для нее, а следующий год не существовал вообще; она не видела большой разницы между планом и мечтой; при столкновении с неблагодарной задачей надежда не вселяла в нее уверенности. Я пыталась преодолеть ее безразличие; однако мои упреки, ее раскаяние, вместо того чтобы побуждать к действию, заставляли ее погружаться в бездеятельное отчаяние. Сартр довольно быстро перестал упорствовать, и я последовала его примеру. После Рождества занятия философией стали мифом.

Я была разочарована, но не обращала на это внимания; с тех пор как Ольга жила на свободе, она расцветала. Унылая студентка, она была зато приятнейшим товарищем. Сомневаясь в завтрашнем дне, она с тем большим пылом отдавалась настоящему; она никогда не уставала смотреть, слушать, разговаривать, танцевать, гулять, ощущать биение своего сердца. Из-за нее мы забросили Гавр ради Руана. Она увлекала нас на террасу кафе «Виктор», чтобы послушать прекрасного цыганского скрипача Сашу Мало; его сменил женский оркестр, напомнивший нам тот, в большом кафе Тура, его прелести так позабавили нас, что позже Сартр ввел его в роман «Отсрочка». Как правило, наше любопытство возбуждали больше женщины, чем мужчины; мы всегда внимательно прислушивались к болтовне дамочек в кафе «У Александра» или танцовщиц «Осеаник-Бара». На улице Гранд-Орлож было кафе «Синтра», похожее на марсельское: там за чашечкой кофе или стаканом апельсинового сока я играла в покер и кости с Ольгой, разговаривала с Сартром. Руководительница крупного дома моды нередко приходила поговорить с поставщиками или клиентами, собиравшимися вокруг одной из бочек, служивших столом; мы с нескрываемой симпатией наблюдали за ней; в ту пору умные, деловые женщины встречались нечасто; нам нравились ее непринужденность, ее авторитетность. Когда Колетт Одри уезжала в Париж, она оставляла нам ключи от своей квартиры. Мы варили спагетти на ее плите, слушали ее пластинки, дразнили ее горлиц. В конце месяца она часто одалживала нам свой фонограф, чтобы мы отнесли его в ломбард; в залог я также отдавала золотую брошь, подаренную мне бабушкой.

В отсутствие Сартра я часто виделась с Ольгой. Я заставляла ее читать Стендаля, Пруста, Конрада, всех авторов, которых сама любила, и она говорила мне о них то с восторгом, то с гневом, поскольку у нее с ними были сложные отношения и такие же живые, как с людьми из плоти и крови; Пруст, в частности, внушал ей двойственные чувства, которые колебались — никогда не останавливаясь на промежуточной позиции — от злобного отвращения до умопомрачительного восхищения. Чтобы поговорить, мы садились в «Осеаник» или в «Синтре», а нередко в одном маленьком баре на набережной, где шторы, напольное покрытие и даже оконные стекла были абрикосового цвета, заворожившего нас; там мы пили исключительно черносмородинный ликер. Я пыталась приобщить Ольгу к шахматам. Мы сыграли несколько партий в «Брассри де л’Опера». Однако наша неосведомленность вызвала столь возмущенные упреки окружающих, что мы решались играть только тайно; закрывшись у меня в комнате и обдумывая свои ходы, мы не скупились на «Шерри Роше»; к этому ликеру у нас было неуемное пристрастие; однажды ночью мы выпили его в таком количестве, что, уйдя от меня, Ольга свернулась калачиком на лестнице и спала до тех пор, пока один постоялец не споткнулся о нее. Нередко мы поднимались к Марко слушать пластинки: Квартеты Бетховена, Бранденбургские концерты, октет Стравинского; я знакомилась со многими произведениями, которые едва знала, а то и вовсе не знала. Меня удручало то, что в конце каждого произведения Марко бросал на меня инквизиторский, немного насмешливый взгляд: я из кожи вон лезла, чтобы вырвать у себя какое-то суждение.

Как-то после полудня Марко призвал нас — Ольгу, Сартра и меня — к себе в студию, где он отрабатывал пение. Когда на руанских улицах он напевал пассакалию Баха или несравненную «Каватину» Бетховена, его голос восхищал меня, а тут, когда он начал знаменитую арию из «Бориса Годунова», задрожали стекла, и я думала, у меня лопнут барабанные перепонки, я была сражена. Другие сеансы подтвердили печальную истину: Марко пел все громче и громче, но все менее хорошо. Он не отдавал себе в этом отчета и оставался уверен, что вскоре его ждет триумфальный успех в Опере. Но зато он отчаянно боролся с бедой, на мой взгляд, гораздо более безобидной: у него выпадали волосы. Каждый вечер он натирал голову серным раствором, и ему казалось, будто он сдирает кожу живьем; в течение пяти минут он изо всех сил сжимал руками подоконник, чтобы не закричать. А между тем пока он ничуть не утратил своей красоты. Теперь я слишком хорошо его знала, его очарование слегка улетучилось. Но Ольга, к которой он проявлял живейшую симпатию, восхищалась им. Они часто ходили куда-нибудь вместе.

Однажды вечером, когда они шли по улице Жанны д’Арк, Ольга начала танец па-де-патинер; Марко взял ее за руку, и они, танцуя, спустились вниз по улице; Марко при этом пел. Внезапно на противоположном тротуаре они заметили застывшую группу, наблюдавшую за ними: это был ученик Марко вместе с родителями. «Черт, — сказал Марко и добавил, не отпуская Ольгу: — Тем хуже, продолжим, все равно уже поздно». Лицеист увидел, как его преподаватель резво удаляется под руку с блондинкой.

С Марко любая прогулка становилась приключением; он изобретал для Ольги прекрасные сказочные выдумки, проникал на легкие парусные лодки, взламывая их замки, останавливал незнакомцев, предлагая им выпить, заставлял их рассказывать о своей жизни. Как-то вечером в баре абрикосового цвета к нам с Ольгой подошел капитан английского морского флота, очень некрасивый, с красным носом пьяницы, он рассказывал корабельные байки; мы слушали его, а он восторгался тем, как Ольга говорила по-английски. Несколько дней спустя она встретила его в другом баре, куда пришла вместе с Марко. «Представьте меня, — сказал Марко, — и скажите, — сквозь зубы прошептал он по-французски, — что я имею счастье быть вашим родственником». Капитан принял его за брата Ольги, предложил им выпить и пригласил закончить вечер на его судне. Марко заколебался: капитан явно имел виды на Ольгу. «Пойдемте лучше к нам, — предложил Марко. — Только, надеюсь, вы понимаете, что у этой юной девушки нет ничего выпить, — добавил он, — придется вам раздобыть бутылку». Капитан, знакомый с местностью, отправился за виски, а Марко изложил свой план: они его проведут к Ольге домой; Марко на две минуты оставит его с девушкой, капитан, разумеется, попытается наброситься на нее, но неожиданно появившийся Марко станет угрожать скандалом; однако сначала надо было окончательно напоить жертву. Итак, они поднялись в комнату Ольги и начали опустошать бутылку «Джонни Уокера». Капитан пил; остальные потихоньку выливали содержимое своих стаканов на кровать, которая потом целый месяц воняла виски. Капитан тем не менее сохранял ясность ума. Он попросил Марко выйти с ним на минуту на лестничную площадку, там он предложил ему деньги. Чтобы обескуражить его, Марко потребовал непомерную сумму. Тот рассердился. Стараясь задобрить капитана, Марко в конце концов со слезами стал объяснять ему, что нищета заставила его продавать свою юную сестру, но что он чувствует подлость своего поведения и раскаивается. Капитан не успокаивался, и тогда Марко пришлось взять его за плечи и силой направить к выходу. Однако капитан не обиделся; спустя несколько дней мы вместе с Ольгой слушали пластинки в комнате Марко, когда на углу нашей улочки остановилась машина: поразмыслив, капитан растрогался и посочувствовал нищете этих двух молодых людей. Он приехал за нами, чтобы пригласить нас на свое судно. Мы последовали за ним, и он весьма любезно принял нас.

Благодаря присутствию Марко, укреплению моих дружеских отношений с Ольгой, выздоровлению Сартра и новому пылу, с каким я отдавалась своей работе, это был особенно удачный триместр. Я была слишком занята, чтобы читать с прежней ненасытностью, но тем не менее я была в курсе новинок. Минувший год ничем не обогатил французскую литературу. Правые восхваляли книги Робера Франсиса, брата Жана Максанса и такого же фашиста, как он, который в романах «Хутор трех красавиц» и «Судно-убежище» пытался подражать Алену-Фурнье. Той зимой Мальро опубликовал самое слабое свое произведение — «Годы презрения». Низан выпустил «Троянского коня». Один из главных героев, Ланж, — провинциальный преподаватель, анархист, в одиночестве разгуливает по улицам города и, глядя на камни, предается мрачным метафизическим раздумьям; сходство с Сартром было очевидным; на последних страницах он примыкает к фашизму. Низан беспечным тоном, но твердо заявлял, что прототипом ему послужил Брис Парэн. Сартр добродушно отвечал, что не верит.

Единственной значительной книгой в этом году был перевод романа Фолкнера «Свет в августе». Сартру не понравился его стиль, он ставил ему в упрек библейскую цветистость, которая меня не раздражала. Но мы оба одинаково восхищались его новизной и смелостью. Никогда еще мир Фолкнера, который сексуальность пронизывает и обагряет кровью, не имел таких трагических красок. Меня поражало то, что история, которая отдает Кристмаса в руки линчевателей, была захватывающей, как жизнь, и в то же время неотвратимой, как смерть. На этом Юге, лишенном будущего и не имеющем другой истины, кроме своей легенды, самые бурные разгулы страстей заранее обречены судьбой на провал; Фолкнер сумел придать своей истории продолжительность, упразднив вместе с тем время; в самой середине книги он меняет его ход: там, где торжествует судьба, прошлое и будущее уравниваются, настоящее уже не существует; для Кристмаса это всего лишь перерыв между двумя сериями, одна восходит ко дню его рождения, другая устремляется к часу его ужасного конца, и обе обнаруживают все то же проклятие: черную кровь в венах. Смещая время, Фолкнер обогащает свою технику. Он с еще большей искусностью, чем в других своих романах, распределяет тени и свет; напряженность повествования, выпуклость событий делали «Свет в августе» образцовым произведением. Марко, который обожал формулировки, заявил, что отныне роман станет синхроническим или его вообще не будет. Мы считали, что в любом случае французский традиционный роман отжил свое, что нельзя не учитывать ни новых свобод, ни новых ограничений, предложенных молодыми американцами.

Мы нечасто бывали в Париже, но из каждой нашей поездки извлекали пользу. Мы посетили выставку итальянского искусства, выставку фламандского искусства. С некоторой грустью мы ходили смотреть на остатки старого Трокадеро, который как раз сносили. В «Казино де Пари» пел Морис Шевалье: «Когда виконт встречается с другим виконтом». Он поразительно изображал своих подражателей. В кино показывали «Карнавал во Фландрии», «Осведомителя», «Знамя». В «Капризах Марианны» мы видели Маргерит Жамуа, слышали, как Мадлен Озере произносила: «Котенок мой издох». Между тем благоразумное совершенство спектаклей Жуве нам немного наскучило, и «Троянской войны не будет» мы не смотрели. В «Ателье» мы присутствовали на генеральной репетиции «Дельца», удачной адаптации Бальзака, сделанной Камиллой. Облаченный в роскошный домашний халат Меркаде, Дюллен казался воплощением своего персонажа; еще более удивительным был Соколофф в роли господина Виолета, жалкого, хнычущего кредитора, безуспешно выпрашивающего свой долг. В день генеральной репетиции я впервые попала в артистическую; люди с криками, воем, воркованием осаждали Дюллена и Камиллу, так что я утратила дар речи. По счастью, с Дюлленом и Камиллой мне не требовалось произносить громких фраз; но Камилла, которой я сказала, до чего меня поразил в спектакле Соколофф, подтолкнула меня к нему: «Ступайте, поздравьте его». Он сидел на диванчике с отстраненным видом, держа на коленях потертый цилиндр господина Виолета; я пролепетала несколько слов, и он взглянул на меня, прищурив глаза скорее с удивлением, чем с насмешкой. Я почувствовала, что лицо мое пылает, на лбу выступил пот: я сказала себе, что решительно не гожусь для светских условностей.

У меня сохранилось ослепительное воспоминание о моих последних рождественских каникулах. В том году Лионель проводил зиму со старой тетушкой в одном швейцарском шале Гстега. Они пригласили мою сестру. Мы с Сартром поселились в соседней гостинице, крохотной и очень красивой; она была деревянной, как все дома поселка, и обогревалась большой фаянсовой печью; заснеженные улицы пахли мокрой пихтой и горящими побегами. Мы упражнялись на склонах, чуть более крутых, чем в Монроке, почти так же непредсказуемо: Лионель был отличным лыжником, но весьма посредственным учителем. Чтобы отпраздновать Рождество, престарелая тетушка заказала английский пудинг, мы полили его ромом, и он весело вспыхнул; как только он погас, Сартр так решительно махнул рукой, уронив его на пол, что это показалось преднамеренным, но мы его все-таки съели.

Мы с Ольгой прекрасно понимали друг друга, но мы были разными. Я жила планами; она отрицала будущее, и любое усилие казалось ей никчемным, осторожность — мелочностью, упорство — самообманом, ценила она лишь свои эмоции: все, что постигают головой, ее не интересовало. Она наслаждалась, слушая Бетховена или Баха, но когда Марко дал нам послушать октет Стравинского, она в сердцах сказала: «Музыка наводит на меня тоску, я не люблю звуки». Согласно определениям Шелера[61], которыми мы охотно пользовались в ту пору, «насущные ценности» она ставила гораздо выше «духовных ценностей»; ни искусство, ни литература, ничто не трогало ее так, как тела, жесты, человеческие лица. Она была без ума от Оскара Уайльда, ее эстетизм я считала немного ограниченным; однако меня нисколько не смущала ее предвзятость, я приписывала это ее возрасту, меня это забавляло, мне и в голову никогда не приходило, что Ольга может одержать надо мной верх. Ее отношения с Сартром тоже ничем не омрачались: им было хорошо вместе, и ни один из них ничего не требовал от другого. Ольга довольствовалась настоящим; слова, которые определяют, ограничивают или обещают и всегда предвосхищают, казались совершенно неуместными.

Как это часто бывает, все запуталось из-за вмешательства третьего лица. Она не скрывала удовольствия, которое получала от встреч с Марко, и Сартр вообразил, что она предпочитает Марко ему. Как только начинают сравнивать, а значит, оценивать, то перестают отдаваться мгновениям; настоящее становится лишь показателем будущего, и появляются вопросы: Сартр сам задался ими и задал их Ольге, они начали выяснять отношения. Ревность и дальнейшие ее последствия развивались исключительно в платоническом ключе. С женщинами Марко без труда разыгрывал из себя ангела. Ольга, ребячливая и вместе с тем возвышенная, легко терялась, но она внушала уважение. Со стороны Сартра речь шла исключительно о стремлении к господству в области чувств.

Утвердилось бы оно, если бы Ольга не питала ни малейшего интереса к Марко? Думаю, что да, Марко стал лишь предлогом. Сартр привязался к Ольге уже в прошлом году. Он недолго мирился с ее ролью сиделки. Поначалу, рассказывая ей разные истории и придумывая песни, он заботился не столько о том, чтобы очаровать ее, сколько стремился отвлечься от себя; подле меня он даже не пытался этого делать: я была ему слишком близка, чтобы он искажал то, что считал выражением своей сущности. Но ему претило навязывать чужой особе общество того жалкого невротика, с которым он отождествлял себя: для нее он на несколько часов подменял этого невротика блестящим балагуром, и удивленные омары покидали его. Он стал с нетерпением ждать этих передышек, начал желать присутствия Ольги: она перестала быть средством и стала целью, отныне он старался быть забавным, чтобы понравиться ей. Безумие отступило, и в его глазах она сохраняла ту ценность, которую приобрела в те дни, когда защищала его от этого безумия. В своих начинаниях Сартр не останавливался на полпути; после того как он установил с Ольгой дружеские отношения, ему требовалось довести их до апогея. Однако он не предполагал, что связи, которые он создал между ними, могли когда-то воплотиться в какое-либо действие, в какой-либо жест, поскольку Ольга была священной; особый характер этих связей мог проявиться лишь негативным образом: Сартр требовал их исключительности; никто не должен был иметь такую же значимость для нее, как он.

Улыбки Ольги, ее взгляды, ее слова пробрели пугающее значение с того момента, как они наполнились знаками и смыслом. С другой стороны, удалившись, ракообразные оставили после себя некое обширное пустое пространство, готовое заполниться новыми наваждениями. Вместо того чтобы завороженно следить за черным пятном, танцующим у него перед глазами, Сартр с таким же маниакальным вниманием подстерегал малейшее движение ресниц Ольги, и в каждом он обнаруживал целый мир. Он осмотрительно остерегался угнетать ее своими вопросами, своими толкованиями, зато меня он не щадил: удалось ли ему оттеснить Марко? Отдала ли ему уже Ольга или скоро ли она отдаст ему то исключительное предпочтение, которое он от нее требовал? На эту тему мы рассуждали часами.

Меня это не раздражало; мне больше хотелось, чтобы Сартр сосредоточенно следил за проявлением чувств Ольги, а не за нарастанием собственного галлюцинаторного психоза. Меня беспокоило другое. Из-за своего упорного стремления завоевать ее Сартр наделял Ольгу бесконечными достоинствами; внезапно он запретил мне с легкостью относиться к ее мнениям, вкусам, отрицаниям; и вот уже они стали определять систему ценностей, и эта система противоречила моей. Я не готова была приспособиться к такой перемене.

Сартра не отталкивало подобное противоречие. В Берлине он заинтересовался Мари Жирар в значительной мере потому, что она ничем не дорожила, ничего не хотела, почти ни во что не верила и, уж конечно, в верховенство литературы и искусства. Немыслимо, чтобы когда-нибудь у Сартра возникло некое сомнение или пошатнулась его решимость писать, поэтому ничто не мешало ему терять время, увлекаться, говорить и думать невесть что: опасность ему не грозила. Играя с огнем, он даже находил в этом для себя определенное преимущество, ведь риска обжечься не было: таким образом он убеждал себя, что остается свободным в отношении своих планов и целей; он ускользал от того духа серьезности, который так ненавидел.

Меня же очень занимала книга, над которой я в то время работала, и в течение этих двух лет я писала, сохраняя верность своему прошлому и еще потому, что к этому побуждал меня Сартр. Я тем более не могла поставить под вопрос запреты, на которые себя обрекала, поскольку знала: моя решимость не столь неколебима. Поэтому я отвергала беспорядок, который Ольга внесла бы в мою жизнь, если бы я придавала ей слишком большое значение. Я старалась ограничить ее место в своей жизни, стремясь, чтобы она оставалась тем, чем всегда была для меня; я любила ее всем сердцем, уважала ее, она мне нравилась, но она не заключала в себе истину, я не собиралась уступать ей того наивысшего места, которое занимала в самом центре всего, что существовало вокруг меня. И все-таки мало-помалу уступала. Мне было совершенно необходимо во всем сочетаться с Сартром, поэтому я не могла смотреть на Ольгу другими глазами, чем он.

Наши друзья улыбались или негодовали, удивляясь тому, какую власть взяла над нами эта девчонка. Это объясняется прежде всего качествами самой Ольги. Придумывая в романе «Гостья» образ Ксавьер, я многое брала от Ольги, при этом искажая ее. Конфликт, который приводит двух моих героинь к противоборству, не мог бы достичь остроты, если бы я не наделила Ксавьер, при всей ее внешней привлекательности, безудержным и недобрым эгоизмом; требовалось, чтобы чувства ее были лишь обманчивыми переливами цветов, для того чтобы однажды довести Франсуазу до ненависти и до убийства. У Ольги были, конечно, свои капризы, свои настроения, некая беспечность, но все это, напротив, отражало весьма поверхностную сущность. Ее благородство (в картезианском смысле, который мы придавали этому слову) бросалось в глаза; и очевидность, которую суждено было подтвердить будущему, убеждала нас в глубине, твердости и верности ее сердца. Она была близка нам своим презрением к социальному тщеславию и своим стремлением к абсолюту. Нас не привлекли бы черты, противопоставлявшие ее нам, если бы по самой своей сути она не удовлетворяла бы нашим моральным требованиям; для нас такое соответствие само собой разумелось; мы об этом умалчивали, отмечая лишь то, что нас удивляло, но это было основой наших отношений с Ольгой. Когда я придумывала Ксавьер, то взяла от Ольги, при этом очернив ее, только миф, который мы о ней создали; но она не сумела бы заслужить нашу привязанность и создать этот миф, если бы не была бесконечно богаче, чем вымысел.

Ибо в этом и состояло заблуждение, которое, не без основания, привело в замешательство наше окружение: вместо того чтобы спокойно радоваться нашим отношениям с Ольгой, мы подменили ее мифом. Эта ошибка объясняется отвращением, которое внушал нам зрелый возраст; прежде чем смириться с ним, Сартр пережил невроз, а я, я часто со слезами повторяла, что стареть — это значит деградировать. С каждым днем рядом с Ольгой я чувствовала свою зрелость. А мы исповедовали культ молодости с ее безудержными страстями, с ее бунтарством, ее свободой и непримиримостью. Своей пылкостью, своим экстремизмом Ольга с блеском олицетворяла ее. Не только на словах, но и всем поведением она восставала против условностей, общественных институтов, запретов, косности и ограничений; она забывала про еду и сон и смеялась над здравым смыслом: она претендовала на то, чтобы вырваться из плена человеческого удела, которому и мы покорялись не без стыда. Словом, мы перегружали ее достоинствами и символами. Она превратилась в Рембо, Антигону, бунтарку, черного ангела, судившего нас с высоты сияющих небес. Для совершения такого превращения она не делала решительно ничего, напротив, ее это раздражало, она ненавидела этот чудесный персонаж, который крал у нее ее место. Но она была бессильна помешать ему поглотить ее.

Нас восхищало, что она целиком отдается настоящему, однако первейшей нашей заботой было создать для нее, для нас, будущее: вместо пары теперь мы образовывали трио. Мы думали, что человеческие отношения постоянно приобретают новые формы и что априори ни одна из форм не является предпочтительной, ни одна — невозможной; эта казалась нам настоятельно необходимой. Мы и раньше уже думали о ней. Во времена, когда Сартр проходил военную службу, как-то ночью на Монпарнасе мы встретили совсем юную девушку, прелестную, полупьяную и довольно растерянную. Мы пригласили ее выпить по стаканчику и выслушали ее жалобы; мы почувствовали себя очень старыми и умудренными жизнью. Расставшись с ней, мы забавлялись тем, что рассказывали друг другу, как мы ее удочерили. Теперь, когда мы были вполне зрелыми и совсем мудрыми, нам казалось уместным и даже лестным потратить свои силы ради кого-то молодого, кто сумеет с толком воспользоваться нашими заботами. В силу своего неумения жить, Ольга действительно нуждалась в нашей помощи, взамен она освежала этот мир, который уже казался нам одряхлевшим. Мы разработали систему разговоров с глазу на глаз и общих встреч, которая как нам казалось, должна была удовлетворить каждого из нас.

В самом деле, воодушевление Ольги стряхнуло пыль с провинции, Руан засверкал. Она торжественно распахнула перед нами свою дверь; она угощала нас жасминовым чаем и сэндвичами собственного изобретения; рассказывала нам о своем детстве и о летних греческих пейзажах; мы говорили ей о своих путешествиях, Сартр пел песни из своего репертуара; мы придумывали комедии, — словом, мы вновь обрели свои двадцать лет. С первым пробуждением весны в воскресенье мы отправились в Сент-Адриен, к подножию меловых скал, которые окаймляют Сену; там под увитыми зеленью сводами, где по вечерам зажигались гирлянды разноцветных фонариков, мы танцевали на окруженном лесом авиационном поле, мы обнаружили «Аэро-Бар» с танцплощадкой и боксами, где можно было выпить или поужинать. Во второй половине дня это место было пустынным, и нам случалось проводить там по нескольку часов; я работала в уголке, а в другом беседовали Сартр и Ольга; потом и я к ним присоединялась. Иногда, очень редко, взлетал или садился маленький самолет. Сартр всегда был склонен все облекать в слова и меня к этому приучал; Ольга, всему удивлявшаяся, поощряла эту манию. Иногда меня это раздражало. Когда мы до бесконечности обсуждали вкус черносмородинового ликера или изгиб какой-нибудь стенки, я обвиняла всех нас в «толковании текста». Однако мы вынуждены были максимально эксплуатировать свои скудные возможности.

На пасхальные каникулы Ольга сопровождала нас в Париж. Мы повели ее смотреть «Новые времена» и присутствовали на двух сеансах подряд, нам хотелось запомнить все наизусть. Чарли Чаплин впервые использовал звук, но совсем не реалистически, напротив, он пользовался им, чтобы обесчеловечить некоторые персонажи: включался микрофон для начальственных приказаний, а фонограф передавал болтовню изобретателя. Мы старательно запоминали песенку, которую он пел на мотив «Я ищу Титину»:

La spinach or la tacho Cigaretto torlo totto E rusho spagaletta Je le tu le tu le tava.

Мы часто тихонько напевали ее, а Марко распевал во весь голос. Мы часами просиживали в «Доме», «Викингах», наблюдали за людьми, пили, разговаривали. Ужинали мы в одном испанском ресторане, где слушали хороших гитаристов и певицу преклонного возраста с волнующим голосом; она еще и танцевала, и тогда ее заплывшее тело обретало поразительную легкость. Время от времени она ненадолго исчезала, а когда появлялась вновь, в ее лице было что-то торжествующее: она принимала героин, утверждала Камилла, как дочь аптекаря, она разбиралась в наркотиках. Через несколько дней Ольге предстояло уехать в Бёзвиль, этого требовали родители. Ее отчаянию не было предела, оно пересиливало радости, и поскольку время для нее навсегда исчезало с каждой минутой, расставаясь с нами, она не надеялась, что когда-нибудь сможет увидеть нас вновь. В течение двух часов, сидя на диванчике в «Доме», мы все трое молча прощались с жизнью. Она так мало верила в то, что снова окажется в Руане и встретит там нас, что по возвращении на вокзале чемодан выпал у нее из рук. Мы с Сартром закончили свои каникулы короткой поездкой в Бельгию; Брюссель, Брюгге, Антверпен, Мехелен: мертвые камни, живой порт и самая прекрасная живопись в мире.

В последнем триместре к нам приезжали друзья. Камилла провела в Руане два дня, и поскольку она любила провинциальные города, мы показали ей все закоулки. Она оценила утку с кровью в гостинице «Куронн» и попробовала портвейн в «Синтре»; вечером «Руаяль» напомнил ей жалкие тулузские танцплощадки ее молодости: стены покрывала зеленоватая холстина, по потолку бежали бумажные гирлянды, в оранжевом свете танцевали мелкие служащие и студенты. Камилла заказала шампанское и увлекла Ольгу на танцплощадку; когда оркестр заиграл пасодобль, она скрестила руки, откинула голову и, стуча каблуками по полу, показала, на что она способна. Ее драгоценности позвякивали, волосы развевались, и все вокруг смотрели на нее. Когда мы возвращались в «Пти Мутон», ее певучий голос наполнил спящие улицы: мы с Сартром, безусловно, принадлежали к роду Авеля, но Ольга, как и она сама, были отмечены дьявольским знаком, и Камилла перед Люцифером объявляла ее своей крестницей.

В минувшем году Сартр подружился с Жаком Бостом, которого он теперь готовил к экзаменам по философии на степень лиценциата. Он привез его однажды в Руан, и Бост потом часто приезжал туда. Ему было девятнадцать лет, его отличали ослепительная улыбка и царственная непринужденность, ибо, как истинный протестант, он полагал, что на этой земле любой человек — король. Принципиально убежденный демократ, он ни над кем не чувствовал своего превосходства, но с трудом мирился с тем, что можно согласиться жить в иной шкуре, чем его, а главное, иметь другой возраст; на свой лад он тоже воплощал в наших глазах молодость. Он обладал ее грацией, почти вызывающей, настолько она была непринужденной, а также нарциссической хрупкостью: прочищая горло, он слегка харкал кровью, и чтобы убедить его в том, что ему не грозит смерть в двадцать лет, Сартру пришлось препроводить его к доктору. Нуждаясь в защите, он искал общества взрослых, хотя они — за исключением, быть может, Сартра — внушали ему жалостливое удивление. В те годы мы забавлялись, придумав персонаж, к которому часто обращались — Умничек. Как я уже говорила, мы терпеть не могли внутренней жизни. Умничек ни в коей мере не грешил ею. Он всегда жил вовне, в ситуациях, в событиях. Скромный, миролюбивый и упорный, он не тратил время в пустых раздумьях, но всегда говорил и делал то, что следовало говорить и делать. Жак Бост, которого мы называли «маленький Бост» в противоположность его брату Пьеру, казался нам воплощением Умничка[62]. Подобно ему, он сливался с предметами: с рюмкой перно, которую пил, с историей, которую ему рассказывали. У него не было ни малейших стремлений, но множество мелких упрямых желаний, и он безмерно радовался, когда удовлетворял их. Никогда он не произносил неуместного слова и не совершал неуместного поступка; в любом случае он действовал в точности так, как следовало: то есть, разумеется, именно так, как поступили бы мы сами. Его ум не был изобретателен, он так боялся «сказать глупость», что если у него появлялась мысль, то он прилагал все старания, чтобы скрыть ее; зато она была живой и забавной. Это чудачество проявлялось и в его словах, и в манерах, его порождало столкновение пуританского воспитания Боста со свежестью его непосредственности: в одном порыве он и накладывал на себя запреты и нарушал их. Помню его появление в кафе Гавра, где мы — Сартр, Марко и я — ждали его; он передвигался рывками, торопливым и вместе с тем сдержанным шагом, с сияющим, но старательно контролируемым лицом: такая смесь радостной поспешности и заученной сдержанности вызвала у нас улыбку. Он подозрительно взглянул на нас: «Что это вы все трое хитро переглядываетесь?» Не выдержав, Марко расхохотался, а вслед за ним и мы. В Руане Бост покорил всех. Марко пожирал его глазами. Ольга разгуливала с ним всю ночь напролет; они выпили из горлышка бутылку чинзано и наутро проснулись, лежа в ручье. Я сразу прониклась к нему симпатией, как только он открыл дверь в кафе «Метрополь» с отважным и в то же время смущенным видом. В тот день Сартр ушел с Ольгой, и я отправилась гулять с Бостом. Он рассказал мне множество позабавивших меня историй о том, как Сартр вел свои уроки, о его презрении к дисциплине и его внезапных вспышках гнева, исходивших не от преподавателя, а от человека, возмущенного вдруг нелепостью жизни; так, однажды он умолк во время лекции и окинул удрученным взглядом весь класс: «На всех этих лицах ни единого проблеска ума!» Такие вспышки наводили ужас на половину класса, а на Боста нападал безумный смех, который он с трудом сдерживал.

Моя сестра на довольно длительное время поселилась в «Пти Мутон»; она готовила выставку, которая должна была состояться в галерее Бонжан. Она начала писать портрет Ольги, которую сеансы позирования повергали в мучительное уныние. В то же самое время приехал Жеже. Мы собирались в комнате Ольги и изобретали разные игры. Жеже изображал танец живота, Марко пел, Бост зажигал спички пальцами ноги, Сартр наряжался женщиной. Странно, но переодевание было ему к лицу. Во время путешествия в Норвегию по случаю костюмированного бала он облачился в черное бархатное платье, принадлежавшее его матери, и надел светлый парик с длинными косами: одна американская лесбиянка всю ночь преследовала его своими домогательствами. На следующее утро она удрученно отвернулась от него.

Руан тогда сотрясал большой скандал, сильно рассмешивший нас с сестрой. В свое время на одном из «распределений наград» в школе Дезир мы с благоговением целовали аметист его преосвященства дю Буа де ла Вильрабель, возглавлявшего церемонию. Так вот, Ватикан только что применил к нему строгие санкции вследствие нарушения им своего долга и нравственности. Какая-то девушка потеряла при этом жизнь. Были опорочены монахини. Под сенью собора шли бесконечные толки; у епископа нашлись защитники, считавшие единственным виновником его ближайшего помощника. Но никто и не думал отрицать сами факты, они проливали неожиданный свет на спокойные улицы с пансионатами для девочек, окружавшими епископство.

Моя сестра отказалась от должности секретаря, не оставлявшей ей времени для создания картин, и теперь она работала с утра до вечера. Она устроилась в новой мастерской на улице Сантёй, возле кожевенного рынка. Это была большая комната, непритязательная, но приятная, куда порывы ветра, к несчастью, доносили запах кож и тухлятины; она привезла набор кухонной посуды и питалась там: практически она жила в режиме строгой экономии, поскольку краски стоят дорого, а денег у нее не было. Ее выставка состоялась в начале июня; на вернисаж пришло много народа, и критика была весьма хвалебная. Ее пейзажи и портреты свидетельствовали о безусловном таланте. Я очень рассердилась на Марко, который применил к ней свои приемы. В Руане он завел с ней притворные дружеские отношения, в которых преуспевал; потом два или три раза приглашал ее на обед в довольно шикарные парижские рестораны, был с ней крайне предупредителен, открыл ей душу, смотрел влюбленными глазами и признался шепотом, как он сожалеет, что мы с Сартром так плохо к нему относимся. Он не привел ни одного конкретного высказывания, а его прекрасное лицо излучало душевную чистоту; моя сестра расстроилась. К счастью, мы были слишком тесно связаны, чтобы она не попросила у меня разъяснений. Я рассказала ей, кто такой Марко, и она была очень огорчена тем, что так легко угодила в его сети.

С гораздо большим успехом он вмешался в наши отношения с Панье. Панье решительно осуждал нашу увлеченность Ольгой; его дружба была ревнивой, к тому же Ольга ему не нравилась. Мы допустили неловкость, рассказав Ольге о его настороженности, что в ее глазах не пошло ему на пользу. Однажды вечером, когда она гуляла вместе с Марко, тот как бы невзначай критически отозвался о Панье. Она попалась на удочку и пошла дальше, рассказав о непонятной помолвке Панье с его кузиной. Панье не хотел, чтобы Марко об этом узнал. Марко поспешил поведать ему, что все знает, да так ловко, что Панье решил, будто Ольга его ненавидит и сама спровоцировала эту бестактность. Он рассердился на нее, рассердился на нас. А мы, со своей стороны, досадовали на его недоброжелательное отношение к Ольге. В Руан Панье приехал с Терезой и провел ночь в «Пти Мутон». Утром он рассказал нам, как был взволнован, услышав в соседнем номере диалог двух перекликающихся голосов, мужского и женского: слов он не различал, но ему почудилось, что в чередовании низких и высоких звуков он уловил вечную песнь влюбленной пары. Мы решительно возражали: он занимал комнату, прилегавшую к той, где аджюдан избивал свою жену. Неважно, утверждал он, тем не менее этот дуэт имел символический смысл, всеобщий и волнительный. В такого рода расхождении между нами и Панье не было ничего нового; однако по отношению к нему мы утратили свое былое пристрастие и пришли к выводу, что его гуманизм разверзал между нами пропасть.

Нам никогда не удавалось поссориться с Марко, он смеялся над нашими упреками, обезоруживая нас. Его сатанизм приобщил нас к одной шутке довольно скверного толка, и теперь мне уже трудно найти в ней повод для смеха. Марко невзлюбил одного из своих коллег по имени Поль Гют: он ставил ему в упрек излишнее почитание властей и чрезмерные литературные притязания. Гют писал книгу и неуемно расхваливал ее достоинства, и Марко хотел сбить с него спесь. Сартр согласился принять участие в игре, в значительной степени, чтобы позабавить Ольгу. Марко внушил Гюту, что ему следует узнать мнение преуспевшего автора, заверив, что дружен с Пьером Бостом, а тот, сказал он, как раз должен приехать в Руан, и предложил передать ему рукопись Гюта и устроить с ним встречу. Гют согласился.

В условленный день я первая расположилась в кафе поблизости от «Пти Мутон», где была назначена встреча. Вскоре явился Марко вместе с надутым, как сосиска, человечком, который сразу же заговорил со мной о своем творении. Ему казалось несправедливым и нелепым, объяснял он мне, что бывшие товарищи по лицею, Бразийак, например, уже преуспели, в то время как сам он, хотя и не хуже их, все еще оставался безвестным. Но вскоре, он в этом не сомневался, ему удастся сделать себе имя. Из кармана он вытащил билеты на метро, обрывки веревки: это был его источник вдохновения, материал, который обеспечивал ему контакт с реальностями жизни. Его книга в эпическом стиле рассказывала историю человеческого существа — самого автора и Человека вообще — от зачатия до смерти; пока он закончил только первую главу. Во время этого сообщения в кафе вошла Ольга и села за столик, не подавая виду, что знакома со мной; она будто бы играла роль проститутки. Через несколько минут появился закутанный в шарф Сартр с объемистой, похожей на регистрационную книгу, тетрадью в руках. Марко представил его Гюту под именем Пьера Боста. Разложив перед собой рукопись, Сартр начал разносить это повествование, более серое и более безотрадное, чем небо Руана, напичканное к тому же смехотворными метафорами; понравилось ему, сказал Сартр, лишь одно-единственное выражение: «кровавая клубника», но оно присутствует во всех учебниках по физиологии; а в остальном псевдо-Пьер Бост упрекал Гюта в том, что он пишет примерно следующее: «Локомотив моей страсти катит по рельсам вашего безразличия». После этой экзекуции, справедливой, если и не оправданной, он ушел, оставив сраженного Гюта и довольного Марко.

Дело получило продолжение. Гют написал настоящему Пьеру Босту. Тот ему ответил и вывел из заблуждения. Он сказал своему брату Жаку, что был раздосадован тем, что злоупотребили его именем. Этот всплеск настроения показался нам проявлением прискорбной сосредоточенности на себе, и мы его осудили. Но, по правде говоря, мы с Сартром были бы очень недовольны, если бы кто-то в подобных обстоятельствах присвоил нашу личность. Тем не менее этот сомнительный фарс не оставил у меня сожалений; поскольку жертва по сей день чувствует себя превосходно.

Мы по-прежнему с большим вниманием относились к людям, с которыми встречались в нашей жизни; мы говорили об этом с Ольгой, Бостом, Марко, которые охотно принимали участие в наших размышлениях. Одно событие, которое произошло в классе Сартра, произвело на меня огромное впечатление: один из его учеников, блестящего ума молодой человек, но незаконнорожденный, фашист хмурого нрава, покончил с собой, прыгнув с крыши. В восемь часов утра он выпил чашку кофе с молоком и написал два письма, одно — своей бабушке, другое — девушке; затем направился в ванную и порезал себе горло бритвенными лезвиями. Но он не умер; тогда он поднялся на крышу и, крикнув прохожим: «Осторожно, отойдите!» — спрыгнул вниз. Я долгое время с тревогой раздумывала об этой чашке кофе с молоком: он заботился о других на пороге собственной смерти.

В окрестностях Руана находилась психиатрическая больница, которую Сартр хотел посетить; он получил разрешение взять с собой меня и двух студентов: Ольгу и Боста. Директор ожидал нас у внешних ворот, посреди поля; мы пересекли фруктовые сады и огороды, где работали люди.

— Все больные, но не опасные, — сказал директор.

Работающие на свободе сумасшедшие, вооруженные мотыгами, лопатами, граблями, произвели на меня странное впечатление. Директор проводил нас до главного здания, препоручив затем молодому врачу. Мы вошли в первую палату: два ряда кроватей разделял узкий проход; в воздухе стоял дикий и пресный запах, не то чтобы человеческий и не то чтобы звериный. В конце прохода собрались мужчины, одетые в синюю униформу; один из них открыл свою ширинку, другие журили его, пытаясь прикрыть; они с виноватым видом улыбались нам. У меня перехватило горло, Ольге, Босту и Сартру, казалось, тоже было не по себе: что за ужасную проверку мы проводили? Один лишь врач непринужденно улыбался и говорил спокойным голосом. «Этих приходится кормить с помощью зонда», — сказал он, указывая на два тела, распростертые на кроватях. Наклонившись, он прошептал несколько слов: мужчина открыл глаза, но на лице его не отразилось ничего. Мы прошли во вторую палату, в третью: всюду все тот же запах и неподвижные люди в одинаковых синих одеждах. Один темноволосый мужчина бросился к доктору: «Радио сломалось! — крикнул он в запальчивости и продолжил: — Тут и так тошно, а как убить время без радио?» Доктор неопределенно махнул рукой: радио не в его ведении. «Это верно, — подумала я, — даже здесь время течет медленно, его надо убить». Они оставались здесь с утра до вечера, ничего не делая, не имея даже своего угла, кроме кровати. По мере нашего продвижения я чувствовала, как вокруг меня сгущается несчастье.

В маленькой комнате стояли, по крайней мере, столы, и люди писали; они покрывали тетради прекрасно выписанными словами, располагавшимися в соответствии с игрой ассонансов и омонимии: эти, по крайней мере, не скучали. В соседней палате было шумно, слышался шепот голосов: эти больные страдали паранойей или галлюциногенным психозом. Один из них устремился к нам, умоляя помочь ему: в живот ему установили телефон, его непрестанно «травили»; говорил он вполне естественным тоном, но с каким изнуренным видом! Его сосед подмигнул нам, тронув себя за лоб. «Он с приветом!» — произнес он сквозь зубы и принялся рассказывать нам свою собственную историю: знак на его правом бедре доказывал, что он законный сын императора южных морей. Другой стал описывать нам аппарат, который он изобрел, и патент на изобретение которого у него украли. Подобные случаи я видела в больнице Сент-Анн, но там это действительно были лишь отдельные случаи; здесь же имели дело с людьми из плоти и крови, живущими собственной жизнью, и впереди у них вырисовывалось довольно долгое будущее: это и было самое скверное. Пока эти мужчины с нормальными лицами, нормальными голосами и живыми страстями в душе разговаривали с нами, за решетками окон я заметила отупевшие гримасничающие лики: помешанные, достигшие последней стадии слабоумия. Лет через десять, двадцать подверженные галлюцинациям неизбежно погрузятся в такой же мрак, их взгляд угаснет, воспоминания рассеются. «Бывает ли иногда, что некоторые излечиваются?» — спросила я доктора. Он пожал плечами. Двести шестьдесят пансионеров-мужчин и он один, чтобы заниматься ими: он лечил грипп, печеночные приступы; что же касается умственных отклонений, то у него не оставалось ни минуты, чтобы заниматься ими: по правде говоря, он даже не знал всех больных. «Это прискорбно», — соглашался он. Я с ужасом поняла, что в случае неправомерного помещения в психиатрическую больницу у жертвы нет ни малейшего шанса быть отпущенной на свободу; и среди этих мужчин наверняка найдутся такие, кто не был неизлечим: чтобы спасти их, не предпринималось даже никаких попыток. Любому, кто вошел сюда, следовало оставить всякую надежду.

Доктор открыл какую-то дверь; посреди небольшой комнаты с фаянсовыми стенами с воплями бился человек, привязанный к железной кровати; в соседней, точно такой же комнате, спал другой человек. Это были буйные. Затем мы увидели помещение с больными общим параличом, единственными, кому постоянно оказывали терапевтическую помощь; внося им микроб малярии, останавливали развитие болезни на эйфорической стадии; все они улыбались и блаженно бормотали. Посещение закончилось во дворе с невменяемыми: там находились человеческие отбросы, которых я увидела через зарешеченные окна; с поникшим лицом и пеной у рта один крутил себе пальцы, другой скакал на одной ноге, третий раскачивался взад-вперед: они до бесконечности повторяли одни и те же движения, прежде наполненные символами, а теперь утратившими всякий смысл. Были ли они когда-то — в своем далеком детстве — похожими на всех остальных? Как, почему дошли они до этого? И что делали мы в этом дворе, глядя на них и задаваясь вопросами? В нашем присутствии было что-то оскорбительное.

Директор пригласил нас на обед. Он проживал во флигеле, где нас встретила его жена, почтенная матрона в черном, лицо которой надменно свидетельствовало о том, что никто и никогда не «травил» ни ее ум, ни душу. За столом прислуживала пансионерка больницы; у нее случались приступы, но она всегда старалась предупредить своих хозяев заранее, за день или два до этого; тогда временно ее обязанности брала на себя другая больная. Беседа не отличалась живостью; все мы находились под впечатлением от утреннего обхода больницы, и нам было трудно отвечать на слишком нормальные речи директора и его супруги.

После кофе директор показал нам пристройку, предназначенную для «платных» пансионеров. У каждого из них была своя комната; металлическая решетка защищала стекла окон без ручек. Глазок в двери позволял охраннику охватывать взглядом всю комнату. Там больные должны были ощущать себя еще более затравленными, чем в общих палатах.

Но это был еще не конец. Усатый престарелый врач препроводил нас в здание, предназначенное для женщин.

Их не распределили, как мужчин, по разным отделениям; идиоты, меланхолики, параноики, маньяки соседствовали в палатах, настолько загроможденных кроватями, столами и стульями, что передвигаться там можно было с трудом. На женщинах не было униформы. Многие из них украсили волосы цветами и обмотали тела странными пестрыми лохмотьями; слышались пронзительные возгласы, песни, возвышенные монологи. У меня было ощущение, будто я присутствую на шутовской комедии, поставленной абсолютно безо всякой логики. Между тем неброско одетые женщины молча вышивали в углу. Врач указал нам одну, которая накануне пыталась выпрыгнуть из окна: это была ее седьмая попытка самоубийства. Он положил руку ей на плечо: «Ну? Опять взялись за свое? Это нехорошо! Послушайте, жизнь не так плоха! Пообещайте мне вести себя разумно…» — «Да, доктор», — ответила женщина, не поднимая глаз. Этот врач не собирался ломать себе голову: сумасшедшие они и есть сумасшедшие; он и не предполагал, что можно подумать, как их вылечить или просто понять. Прикованные к кроватям женщины в смирительных рубашках смотрели на него с отчаянием или ненавистью: с них снимут эту рубашку, если они пообещают быть благоразумными, — ворчливым тоном говорил он им. Мы с Ольгой остановились возле очень красивой старой женщины, которая вязала, сидя на стуле; слезы тихо катились по ее лицу цвета слоновой кости; мы спросили ее, почему она плачет. «Я плачу не переставая! — с огорченным видом сказала она. — Это очень печально для моего мужа и моих детей — видеть, как я все время плачу. И они привезли меня сюда!» Слезы полились с новой силой; казалось, она претерпевала их как что-то неотвратимое, с чем ни она и никто другой ничего не могут поделать. С утра до вечера они жили бок о бок, те, кто рыдал и отчаивался, те, кто пел пронзительными голосами или танцевал, подняв юбку: разве могли они не проникнуться друг к другу ненавистью? «На прошлой неделе, — сказал нам врач, — одна из них ночью убила ножницами свою соседку по кровати». Мы были удручены, испытывая отвращение, усталость и что-то вроде стыда, когда на террасе кафе «Виктор» вновь окунулись в краски повседневного мира.

Все происходило так, как мы рассчитывали. Ольга познакомилась с нашими друзьями, она участвовала в наших экспериментах; мы помогали ей развиваться, а ее взгляд оживлял для нас краски мира. Ее презрение аристократки в изгнании сочеталось с нашим антибуржуазным анархизмом. Вместе мы ненавидели воскресные толпы, благопристойных дам и господ, провинцию, семейства, детишек и всяческую гуманизацию. Мы любили экзотическую музыку, набережные Сены, баржи и бродяг, дешевенькие кафе сомнительной репутации, безлюдье ночей. Примостившись в глубине какого-нибудь бара, из слов и улыбок мы сплетали шелковистые коконы, защищавшие нас и от Руана, и от целого мира; поддавшись магии, порожденной нашими пересекавшимися взглядами, каждый чувствовал себя одновременно и чародеем и околдованным. В такие минуты «трио» казалось поразительным успехом. Однако на этом великолепном здании сразу возникли трещины.

Это трио было творением Сартра; нельзя даже сказать, что это он его построил: он вызвал его к жизни одним лишь фактом, тем, что он привязался к Ольге. Что касается меня, то сколько бы я ни старалась приспособиться к этому, я все-таки никогда не чувствовала себя спокойно. Я была привязана к Сартру, я была привязана к Ольге, но по-разному, совершенно несравнимо, и каждая из этих привязанностей была исключительной; чувства, которые я к ним испытывала, не могли смешиваться. К Ольге я питала любовь глубокую, но привычную, повседневную, ни в коей мере не восторженную; когда я решалась смотреть на нее глазами Сартра, мне казалось, я обманываю свое сердце; ее присутствие, ее настроения затрагивали меня больше, чем прежде, и она оказывала большее влияние на меня; однако своего рода принуждение, определявшее мое отношение к ней, некоторым образом отдаляло меня от нее. Даже при наших встречах с глазу на глаз я больше не чувствовала себя свободной в своих порывах, поскольку запрещала себе недомолвки и безразличие; я больше не воспринимала в ней просто товарища, который был мне дорог. Когда мы выходили куда-то втроем, прежняя Ольга исчезала вовсе, ибо Сартру требовалась другая; порой она отвечала этому ожиданию, казалась более женственной, более кокетливой, менее естественной, чем со мной; иногда это ее сердило, и тогда она становилась хмурой или даже резкой, но в любом случае она не могла не отдавать себе отчета в этих переменах. Сартр тоже бывал разным, одно дело, когда мы говорили только с ним вдвоем, и совсем другое, когда он был занят Ольгой. Поэтому во время наших общих собраний я чувствовала себя вдвойне обделенной. Хотя нередко в этих встречах присутствовало свое очарование, которому я поддавалась. Однако если я рассматривала трио как долгосрочное мероприятие, которому суждено просуществовать годы, то приходила в ужас. Мне совсем не хотелось, чтобы в поездках, которые я планировала совершить с Сартром, Ольга была третьей. С другой стороны, в следующем году я рассчитывала преподавать в Париже и пригласить туда Ольгу: но если я говорила себе, что ее радости будут зависеть от Сартра не меньше, чем от меня, а может, даже и больше, это портило мне удовольствие. Я нисколько не сомневалась, что Сартр в конце концов не вытеснит меня из жизни Ольги; и речи не было о том, чтобы оспаривать ее у него, поскольку я не могла вынести никакого разлада между ним и мной. Впрочем, он заслуживал такого предпочтения в силу упорства, с каким требовал его и равного которому в себе я не находила; у меня не было права жаловаться, поскольку он уделял Ольге больше времени и забот, которых я никогда ей не предоставляла: но такая логика не усмиряла мою досаду. Не называя вещи своими именами, я злилась на Сартра за то, что он создал эту ситуацию, и на Ольгу, которая к ней быстро приспособилась; это была смутная злость, какая-то постыдная, и ее тем более трудно было переживать, что я себе в ней не признавалась. Своими словами, своими поступками я усердно способствовала процветанию трио. Между тем я была недовольна и собой и другими, и я испытывала страх перед будущим.

У Ольги тоже возникли трудности. Вначале ее история с Сартром развивалась без осложнений; он был ей интересен, развлекал ее, покорял; к тому же необычное ее привлекало: в этих прогулках, когда они вместе противостояли козням лангустов, ей виделась манящая поэзия. Со своими мрачными видениями, с «Меланхолией», которую она прочитала с огромным интересом, Сартр представлялся ей несколько фантастическим персонажем, способным перенести ее далеко за пределы обыденности мира. «Я провела с вами потрясающие минуты», — часто говорила она ему. В первое время он постарался не задавать Ольге слишком много вопросов, не предъявлять слишком много требований. Но теперь ему было недостаточно того, что он превзошел Марко; он требовал от Ольги дружеских чувств, столь же абсолютных и столь же исключительных, как любовь, и испытывал необходимость в том, чтобы она подтверждала это, подавая некий ясный знак: словами, взглядами, символами. Ей не хотелось связывать себя ни с кем, и уж, конечно, с человеком, который был рядом с ней не один; она очень дорожила им, иногда заигрывала, нередко одаривая его обликом и жестами, которых он ожидал, а на следующий день она все это опровергала. Он ставил ей в упрек ее капризы, она жаловалась на его тиранию, они ссорились. Иногда они расставались рассерженные; тогда Сартр звонил мне из Гавра, чтобы узнать, в обиде ли на него Ольга. Марко услышал кое-что из этих разговоров, заставивших его смеяться до слез.

Однажды, когда их встреча была особенно бурной, через два часа после отъезда Сартра к телефону позвали Ольгу. Неизвестный сообщил ей, что при выходе с руанского поезда маленького роста сильно раздраженный мужчина набросился на типа вдвое выше его, и тот выбил ему глаз; задиру доставили в больницу, и он попросил сообщить об этом Ольге. Сраженная, она постучала ко мне. Я надела пальто, шляпу, решив отправиться в Гавр с первым же поездом. А пока, в ожидании, поднялась к Марко. Он предложил позвонить в кафе «Вильгельм Телль», чтобы проверить, не работает ли преспокойно Сартр за своим обычным столиком. К телефону подошел Сартр и стал рассыпаться в извинениях: он думал, что Ольга узнает его голос и поймет, что этой шуткой он признает свое безумие, надеясь получить прощение за свою вспыльчивость. Я почувствовала огромное облегчение, Ольга была очень расстроена, Марко ликовал.

Не все разногласия заканчивались так весело. Сартр и Ольга по очереди излагали мне свои жалобы, они требовали моего участия.

Я часто принимала сторону Ольги; однако она знала, что мои отношения с ней и с Сартром были не одинаковы. Ее молодость мы ставили выше своего опыта, и все-таки ее роль сводилась к роли ребенка, противостоящего двум взрослым, которых объединяло безупречное согласие. Мы, конечно, могли с благоговением интересоваться ее мнением, но руководство трио мы держали в своих руках. В наших отношениях с ней не было настоящего равенства, скорее мы ее присоединили к нашему дуэту. Даже если мне случалось осуждать Сартра, я оставалась солидарна с ним до такой степени, что, ссорясь с Сартром, Ольга могла опасаться испортить наши с ней отношения; эта мысль приводила ее в отчаяние, поскольку она была больше привязана ко мне, чем к нему. Она сердилась на него, но и на меня тоже. Своим стремлением главенствовать Сартр мог погубить нашу дружбу, и я этому не противилась! В моей сдержанности Ольга усматривала равнодушие и таила на меня обиду, которую подогревал страх потерять меня. Редко случалось, чтобы она ссорилась с Сартром, не вовлекая меня в свою враждебность. А порой в отместку за мое безразличие она подчеркнуто сближалась с ним, холодно отворачиваясь от меня; потом вдруг эта неприязнь между нами пугала ее, и она оборачивалась против Сартра.

Его тоже далеко не все устраивало в этом союзе, и не только потому, что он приходил в ярость от колебаний и неожиданных поворотов Ольги, а потому что, по сути, не знал, чего ждет от нее: этого нельзя было ни сформулировать, ни представить себе и, следовательно, получить. Вот почему зачастую присутствие Ольги и даже ее приветливость, завораживая его, в то же время разочаровывали: он начинал тогда сердиться не столько по каким-то определенным причинам, сколько для того, чтобы за шумом скрыть пустоту, подтачивавшую его желания и радость; нередко такие неуместные бури приводили Ольгу в уныние. Он продолжал во всех подробностях сообщать мне об их встречах. Сначала я благосклонно воспринимала эти рассказы и комментарии, которые чрезмерно перегружали их, но потом я стала испытывать нетерпение, которого не скрывала, когда Сартр снова и снова задавался вопросом о нахмуренных бровях или недовольной гримасе Ольги. Я раздражала его, если не соглашалась с его толкованием, и еще больше, когда мне случалось оправдывать Ольгу наперекор ему. Было одно слово, позаимствованное у феноменологии, которым мы злоупотребляли во время этих споров: очевидность. Чувства, все «психические предметы» лишь возможны; но Erlebnis[63] заключает в себе собственную очевидность. Чтобы заставить меня замолчать, Сартр говорил: «Ольга рассердилась на меня: это очевидность». Я в долгу не оставалась и упрекала его в том, что от этих сиюминутных очевидностей он соскальзывает к очевидностям гипотетических истин: враждебности Ольги или ее дружеских чувств. По этому поводу мы не переставали пререкаться, и со временем я от этого устала.

Таким образом, нам всем троим доставалось от этой, можно сказать, адской машины, которую мы сами и запустили. В конечном счете мы вышли из этого невредимыми: победила дружба. Во всех наших треволнениях было много необдуманного и даже отчасти безумного, и все-таки мы проявили много доброй воли и благожелательности, никто из нас ни у кого не вызывал длительной обиды. Хотя каждый познал довольно много мрачных часов: оттого, что мы сильно были привязаны друг к другу, малейшие тени сразу же сгущались, превращаясь в тучи, заволакивавшие все небо. Разумеется, они не обретали бы такого большого значения, если бы мы жили в Париже, у нас было бы много средств от них избавиться — друзья, развлечения. Однако наше трио существовало «под колпаком», в тепличных условиях, в гнетущем уединении провинции; когда нас что-то мучило, справиться с этим было нелегко. Сартр впадал в депрессию, беспокоившую меня меньше, чем в прошлом году, хотя ничего приятного в этом не было. Ольга иногда теряла голову; когда во время пасхальных каникул в Париже мы пришли в гости к Камилле, она обожгла себе руку, с маниакальным упорством прикладывая к ней горящую сигарету. Об этом эпизоде я рассказала в романе «Гостья»; то был способ защитить себя от смятения, в которое погружала ее эта сложная ситуация. До тех пор — за исключением коротких приступов, когда меня одолевал страх смерти, — я жила в неугасимом свете счастья; почти с изумлением узнала я вкус грусти. Помню один день, когда мы с Ольгой, обе мрачные, тащились рядом по нестерпимой жаре руанского лета; на улице О-де-Робек двое ребятишек со смехом бегали друг за другом вокруг уличного писсуара, на первом этаже одного из промокших от дождя домов пиликала скрипка. В глубине улицы, сидя на складном стуле, какой-то мужчина играл на пиле, вяло напевая:

Дождь стучит по крыше, Я его не слышу, Сердце замирает, Словно шум шагов.

Я слушала шум наших шагов, и сердце у меня замирало. Еще помню один обед с Марко в «Брассри де л’Опера». Ольга холодно попрощалась со мной и со смехом ушла вместе с Сартром. Они переживали идиллический момент, смотрели на какие-то вещи, радовались этому. Они завладели миром, и неприязнь Ольги исключала меня; лишенная всего, я парила в небытии. У меня перехватило горло, и я не могла проглотить свою яичницу, а слова Марко терялись где-то в безднах пустоты.

Дело в том, что теперь я не могла не принимать во внимание настроение Ольги; нет, мысли людей не были безобидным дымком где-то внутри их головы, они заполняли землю, и я в них растворялась. Ольга вынудила меня столкнуться с истиной, которую до тех пор, как я уже говорила, мне удавалось ловко устранять: другой существовал, так же, как и я, и с той же очевидностью. В силу своего характера, а также роли, которая ей отводилась в трио, Ольга упорно сохраняла сдержанность; на какое-то более или менее длительное время она могла без оглядки отдаваться дружеским чувствам, но всегда вовремя спохватывалась; у нас не было общности планов, а ведь только это обеспечивает постоянство согласия. Вдали от меня она смотрела на меня посторонними глазами, что превращало меня в объект, порой в идола, а то и во врага; для нее опасность заключалась в том, что, не помня прошлого и отвергая будущее, она решительно и безоговорочно утверждала истину данного момента; если какое-то слово, жест, решение, которое я принимала, ей не нравилось, я ощущала себя навсегда и целиком ненавистной. Я снова обретала контуры, границы; поступки, которые я считала похвальными, обнаруживали вдруг лишь мои недостатки; моя правота становилась виной. По правде говоря, Ольга не упорствовала в неприязни, но я оставалась настороже; внутренне я сердилась на нее, обвиняла, осуждала ее. То есть, иными словами, я никогда не судила себя со всей строгостью, но зато отчасти я утратила уверенность и страдала от этого; мне требовалась определенность, малейшее сомнение выводило меня из себя.

Еще в большее смятение меня повергли глубокие разногласия, противопоставлявшие порой меня Сартру. Он всегда старался не говорить и не делать ничего, что могло бы испортить наши отношения; как обычно, наши споры бывали крайне острыми, но без малейшей досады. Тем не менее мне пришлось пересмотреть некоторые из постулатов, которые до тех пор я считала согласованными; я призналась себе, что ошибкой было объединять другого с собою в двусмысленности этого слишком удобного слова: мы. Определенные события каждый из нас проживал по-своему; я всегда утверждала, что слова не в силах отразить живую реальность: необходимо было делать из этого вывод. Я лукавила, когда говорила: «Мы одно целое». Согласие между двумя индивидами никогда не даруется просто так, оно должно бесконечно завоевываться. С этим я готова была смириться. Однако вставал другой, более мучительный, вопрос: в чем заключалась истина такого завоевания? Мы полагали — и феноменология подтверждала гораздо более давние наши убеждения, — что время выходит за пределы мгновений, что чувства существуют независимо от «сердечных перебоев»; но если они поддерживаются лишь клятвами, образом действий, запретами, не лишатся ли они, в конце концов, своей сущности и не уподобятся ли окрашенным гробам, упомянутым в Священном Писании? Ольга неистово презирала волюнтаристские построения, этого было недостаточно, чтобы поколебать меня, но Сартр в ее присутствии тоже поддавался беспорядочным эмоциям. Он испытывал беспокойство, радость, приступы ярости, которых не ведал со мной. Болезненное чувство, которое я из-за этого испытывала, было больше, чем ревность: временами я себя спрашивала, не покоится ли все мое счастье на одном большом обмане?

В конце учебного года и наверняка по причине неизбежности расставания, наделявшей каждое мгновение знаком бесповоротности, отношения Сартра и Ольги обострились. Между ними произошло несколько серьезных размолвок, и они перестали встречаться. В силу безотчетного стремления к компенсации Ольга удвоила свое внимание ко мне; устав от работы, я позволила себе передышку, и в течение нескольких дней почти все свое время мы проводили вместе. Иногда по вечерам нас сопровождал Марко. Прилегающие к набережным маленькие улочки заполняли иностранные матросы, бродившие в ласковой ночи; Марко заговаривал с ними; он водил нас в бары, где проводили время «прибывшие». Мы возвращались туда и без него; Ольга очень хорошо говорила по-английски, и мы подолгу беседовали с белокурыми мужчинами, приехавшими из далекого далека. Был там один норвежец, очень красивый, которого мы встречали несколько раз. Он спросил, как нас зовут.

— Ее зовут Кастор, — сказала Ольга, указав на меня.

— Тогда, значит, вы Полидевк, — весело отозвался норвежец.

С тех пор, завидев нас, он бросался к нам с восторженным криком: «А вот Кастор и Полидевк» и целовал нас в щеки. Ночь мы заканчивали в кафе-ресторане «У Нико», открытом до четырех часов утра, туда наведывалась золотая молодежь; это было единственное место, где можно было поужинать после полуночи. Мне нравились наше бродяжничество и исключительная близость, вновь установившаяся у нас с Ольгой. Только я знала, что Сартр не без горечи смотрел на это возрождение, которое дорого ему обходилось. Я чувствовала себе чуть ли не виноватой по отношению к нему; во всяком случае, в эти дни он уже не воспринимал меня как союзницу, и это разногласие отравляло воздух, которым я дышала.

Ольга даже не оформила свидетельство о праве преподавать, и родители писали ей гневные письма: в начале июля она уехала в Бёзвиль. Мне ее не хватало. Между тем атмосфера, в которой существовало трио, в конце концов стала такой гнетущей, что для меня было облегчением вырваться из нее и погрузиться в легкие отношения товарищества без особых последствий. В «Пти Мутон» на короткое время приехал Бост, к которому Марко проникся глубокими дружескими чувствами; по вечерам мы трое обегали более или менее сомнительные кабачки, которые Марко ухитрялся отыскивать. Улица Кордельеров была не такой манящей, как улица Галионов в Гавре, но и там тоже сияли фиолетовые звезды, красные мельницы, зеленые коты. Однажды ночью Марко барственным жестом поприветствовал содержательницу публичного дома, сидевшую у входа в какой-то коридор, он переговорил с ней, и она провела нас в своего рода жалкий зал ожидания. Несколько женщин в длинных платьях сидели на деревянных скамейках. Марко предложил выпить чахлой блондинке и с чрезмерной учтивостью стал задавать ей вопросы. Блондинка смущенно отвечала, а я сочла, что Марко поступил бестактно. Хотя обычно он мог позволить себе что угодно: он располагал к себе. С тех пор как Ольга вернулась к семье, Сартр легче переносил ссору с ней; в Руане настроение у него было очень хорошее. Вечер я проводила с ним. «У Нико» мы ели яичницу, а около полуночи картинно являлся Марко; он нес на плечах Боста, опьяневшего от двух рюмок перно и хохотавшего во весь рот. Его веселость передавалась нам, и мы вчетвером устраивали страшный шум. И мне и Марко пришло время расстаться с Руаном: наша репутация была уже серьезно подпорчена. Но мы оба получили назначение в Париж: такое продвижение наполняло меня радостью. Сартр в следующем году должен был покинуть Гавр. Не знаю, по какой причине — наверняка речь шла о том, чтобы его должность отдать какому-то родственнику или знакомому — туда пригласили нового преподавателя философии. Взамен Сартру предложили дополнительный курс в лицее в Лионе для подготовки учеников в Эколь Нормаль. Его родственники и мадам Лемэр оказывали на него сильнейшее давление, чтобы он согласился, но Лион был далеко, и под предлогом того, что дополнительный курс представлял собой повышение, для Сартра существовал риск остаться там надолго. Он предпочел класс по подготовке на степень бакалавра в Лане; это было недалеко от Парижа, где, учитывая скромность выбранного им назначения, у него были все шансы сохранить его и на следующий год. Я решительно поддержала его.

Мое счастье восстанавливалось. Сартр казался умиротворенным, и я собиралась вместе с ним в Рим. С другой стороны, несмотря на волнения нашей частной жизни, мы в этом году внимательно следили за развитием политической жизни. И с воодушевлением встретили победу Народного фронта.

Мы давно на это надеялись. Между тем правые ожесточенно боролись, чтобы помешать этой победе. Одним из самых нашумевших эпизодов этой схватки было история с Жезом. Профессор права, Жез не раз доказывал прежде свою приверженность реакции, но в сентябре он согласился выступить в Лиге Наций и от имени эфиопской делегации произнести обвинительную речь против Италии. В ноябре на его первой публичной лекции поднялся такой шумный скандал, что ему пришлось ее отменить. В начале января в присутствии декана Алликса он снова предстал перед студентами: скандал возобновился. Юридический факультет закрыли, и фашистская молодежь попыталась начать в Латинском квартале всеобщую студенческую забастовку: она провалилась; тем временем палата депутатов приняла закон, позволявший правительству распускать мятежные союзы. В феврале, когда итальянские войска захватили Аддис-Абебу, когда французские правые направляли Муссолини поздравительные телеграммы, юридический факультет снова открыли: лекция Жеза снова была сорвана. Декана обвинили в том, что он не сумел в достаточной мере защитить его, и ему пришлось подать в отставку. В марте, после последней попытки, Жез окончательно отказался выступать на публике.

Более серьезное покушение было направлено против Леона Блюма. «Патриоты» хотели придать похоронам Бенвиля размах национального траура. Возвращаясь после церемонии, на бульваре Сен-Жермен они встретили автомобиль Леона Блюма, ехавшего из палаты депутатов; они его остановили, грубо обошлись с пассажирами и до того, как вмешалась полиция, серьезно ранили Блюма. Произошли аресты; Морра, писавший направленные против Блюма оскорбительные статьи, был привлечен за подстрекательство к убийству и осужден на несколько месяцев тюрьмы. Протестуя против нападения на Блюма, Народный фронт организовал мощную манифестацию, где еще раз продемонстрировал свою силу. Митинги, шествия подтверждали неминуемую победу, которую предвосхищали, казалось, события в Испании. Пассионария своим красноречием воодушевляла республиканцев. Правые проиграли на выборах; напрасно генерал Франко попытался прибегнуть к pronunciamiento[64]: победа осталась за Frеnte popular, который наши благонамеренные газеты назвали Frente crapulare и стали описывать его жестокости. Левая пресса, лихо пародируя эти рассказы, с легкостью добилась законного успеха.

Когда Гитлер захватил Рейнскую демилитаризованную зону, неопацифисты все еще проповедовали терпение. «Противостоять и вести переговоры», — писал Эмманюэль Берль. Но левые, уверенные в своих силах, держались твердо. Мир, заявляли они, не должен быть постоянным отступлением. Только благодаря пособничеству французских правых сил удаются обманы Гитлера: перед лицом решительного противника он наверняка отступил бы. Французские массы войны не хотели, но, чтобы предотвратить ее, делали ставку на жесткую политику.

Все наши друзья, да и мы сами придерживались такой точки зрения. Мы рассчитывали на Народный фронт: во внешнем мире — чтобы спасти мир, а внутри страны — чтобы начать движение, которое когда-нибудь приведет к настоящему социализму. Мы с Сартром принимали близко к сердцу победу Народного фронта; однако наш индивидуализм сдерживал наш «прогрессизм», и мы оставались на тех же позициях, в силу которых 14 июля 1935 года мы ограничились ролью свидетелей. Я уже не могу вспомнить, где мы провели ночь 3 мая; это было на площади, наверняка в Руане, по громкоговорителям сообщались цифры, которые нас весьма радовали; между тем Сартр не голосовал. Слушая политические требования левых интеллектуалов, Сартр только пожимал плечами. Жак Бост узнал результаты выборов в Париже в обществе своего брата, Даби, и Шамсона. Он рассказывал, что Шамсон торжествующе кричал: «Как мы им врезали!» — «Шамсон никому ничего не врезал», — с раздражением заметил Сартр. Разглагольствовать, ораторствовать, устраивать манифестации, проповедовать — какая бесполезная суета! Сочли бы мы ее столь же бессмысленной, если бы нам выпал случай участвовать в этом? Не знаю. Зато я почти уверена, что если бы мы были в силах действовать по существу, то мы бы это сделали; наше невмешательство в значительной мере объяснялось нашим бессилием, мы не отказывались априори участвовать в событиях. И вот доказательство: когда начались забастовки и на улицах собирали пожертвования для бастующих, мы отдали все, что могли. Панье упрекал нас за это; впервые у нас с ним произошло серьезное политическое расхождение; по его мнению, забастовки подрывали начинания Блюма, тогда как мы видели в них единственный способ добиться коренных перемен. Мы с огромным энтузиазмом отнеслись к захватам заводов. Рабочие и служащие удивили нас неустрашимой смелостью своих действий, ловкостью тактики, дисциплиной, веселостью: наконец-то происходило нечто новое, значительное, по-настоящему революционное. Подписание Матиньонских соглашений наполнило нас радостью: коллективные контракты, повышение жалованья, сорокачасовая неделя, оплаченные отпуска — что-то менялось в положении рабочих. Была национализирована военная промышленность, создано Управление по контролю над производством и потреблением пшеницы, правительство постановило распустить фашистские лиги. Глупость, несправедливость, эксплуатация теряли опору; это радовало наши сердца. Однако — и в конечном счете я не вижу здесь никакого противоречия — конформизм продолжал нас раздражать, хотя он и поменял окраску. Мы совершенно не одобряли шовинизм нового толка, который охватил Францию. Арагон писал статьи, окрашенные в цвета национального флага. В «Альгамбре», ко всеобщему восторгу, Жиль и Жюльен пели «Прекрасную Францию»: речь шла о васильках и маках, ну чистой воды Дерулед. В прошлом году мы присутствовали на празднике 14 июля, на этот раз мы решили воздержаться; Жак Бост ринулся туда, мы осудили его поведение. Это прекрасно: видеть толпы людей, шагающих к победе, которой они в итоге добились, нам же казалось пошлостью наблюдать, как они празднуют свой триумф.

Тем летом мы увидели, как устремляются на пляжи и на природу те, кто впервые воспользовался оплаченным отпуском. Две недели — это немного, но тем не менее рабочие Сент-Уана, Обервилье получат возможность дышать иным воздухом, чем на заводах и в предместьях Парижа. Но к радости этого веселого бегства, к счастливым возгласам 14 июля примешивались тревожные слухи. Пресса сообщала о «мятеже в испанском Марокко». В ночь с двенадцатого на тринадцатое генерал Франко высадился в Испании. Однако вся страна выбрала Республику: поражение мятежников не вызывало сомнений. И мы со спокойным сердцем собрали свои чемоданы.

В минувшем году мы с большим удовольствием исследовали Францию и, прежде чем пересечь границу Италии, на несколько дней остановились в Гренобле; каждое утро автобус доставлял нас в Альпы; по вечерам мы пили портвейн в какой-нибудь «Синтре»; мы гуляли, беседуя о Стендале; Сартр напевал песню собственного сочинения о Гренобле и его благородных господах, о площади Гренетт и ее барышнях во цвете лет. Панье проводил семейные каникулы в Гийестре, и мы заехали повидаться с ним; он проводил нас до Марселя на автобусе.

В Риме мы десять дней проживали в «Алберго дель Соле»; на площади Пантеона мы ели porchetto[65]. Мне нравился Рим, нравился его шум, его еда, его площади, его кирпичи и сосны.

Наше любопытство возбуждал Неаполь: путеводитель «Гид Блё» нахваливал его прелести, ничего не объясняя. Моя сестра, только что побывавшая в Италии, написала мне: «Тут нет ничего красивого, везде грязно, грязь не радует». Но вскоре мы углубились в сеть крохотных улочек, обозначенных на нашем плане рядом с Виа Рома. Видно, сами того не ведая, мы были одержимыми гуманистами, ибо сознательные буржуа, гигиенисты, коммунисты, все рационалисты и все прогрессисты осуждают — и не без причины — эту грязь и обскурантизм, который ее поддерживает. Но если слушаешь свое сердце, то любишь людей не такими, какими они должны быть, а такими, какие они есть. Неаполь. Внезапно Юг надвинулся; солнце — это уже не свет в небе, оно на земле в виде громадной полости тени; ничего неорганического в глубине этой клоаки: все кишит, все в состоянии брожения; даже камень, и тот губчатый, он сочится, он порождает мох и лишайники. Жизнь людей предстает в своей органической наготе, в своей утробной теплоте: именно в таком виде она нас ошеломила, обескуражила, заворожила.

Мы ощутили ее ужас: голые, покрытые коростой ребятишки, золотушные, увечные; открытые, гниющие раны, мертвенно-бледные лица, неухоженные участки земли, обозначенные табличками: «нежилой», «под запретом», где копошились семьи. В ручьях — овощные, фруктовые отбросы, тухлятина, которую вырывают друг у друга; на всех уличных углах среди цветов и догорающих свечей улыбаются покрытые золоченой мишурой благословляющие Пресвятые Девы. Но мы не углублялись в эту жизнь, отчасти мы поддались на обман видимости. На Виа деи Трибунали, вокруг Порта Капуана мы смотрели на пирамиды арбузов и дынь, на груды помидоров, баклажанов, лимонов, инжира, винограда, на сверкающую рыбу и те красивые причудливые алтари, которые торговцы ракушками сооружают из мидий и водорослей: мы понятия не имели, что еда с таким буйством выставляется напоказ в то время, когда люди подыхают с голоду. Не ведая глубины этой нищеты, мы могли любоваться некоторыми ее последствиями. Нам нравилось, что она сметает все преграды, которые изолируют людей и их принижают: весь этот народ существовал в тепле единого чрева; слова, внутри и снаружи, потеряли свой смысл. Темные логовища, где поблескивали иконы, принадлежали улице; на большой супружеской кровати спали больные, лежали неприкрытые мертвые. И домашняя жизнь выплескивалась на мостовую. Портные, сапожники изготовители искусственных цветов, кустари работали на пороге своих мастерских; сидя у своих дверей, женщины вычесывали у детей вшей, стирали белье, чистили рыбу, приглядывая за мисками с давлеными помидорами, выставленными на свет, льющийся с далеких небес. Из конца в конец улицы обменивались улыбками, взглядами, дружескими замечаниями. Мы попали в сети этой доброжелательности. Вокруг Порта Капуана почти всегда развевались флажки, гирлянды, сновали паяцы, шарлатаны; по вечерам зажигались свечи, и постоянно своей болтовней, спорами, жестикуляцией торговцы и прохожие создавали видимость праздника. Я как сейчас вижу того крестьянина, стоявшего в своей повозке посреди груды арбузов; проворным движением он вырезал ярко-красный кусок, выставляя его на всеобщее обозрение на конце ножа: продемонстрировав таким образом свежесть и крепость арбуза, он бросал плод покупателю, ловившему его на лету, и тотчас с головокружительной быстротой надрезал и бросал следующий. Мы остановились в гостинице возле вокзала, в центре многолюдного квартала, и ходили слушать канцонетты в местные забегаловки. Мы оставили без внимания элегантные бары и рестораны, окаймляющий залив роскошный бульвар; зато уютно позавтракали в тенистом приятном ресторане «Папагалло» неподалеку от Виа Рома, где в клетке жил настоящий попугай; все стены там были увешаны фотографиями итальянских и иностранных артистов. На ужин на той же улице мы покупали сэндвичи или холодную курицу и ели это на ходу. Время от времени мы выпивали по чашечке кофе под сводами Галереи, пробовали пирожные с глазурью в большой кондитерской «Кафлиш» или ели мороженое на террасе кафе «Гамбринус» на пьяцца Муничипио. Не изведав суровости Неаполя, мы нашли его приятным. И тем не менее везде и в любое время ветер доносил до нас унылую пыль доков или сомнительные влажные запахи. И когда мы поднимались на Позилиппе, лживая белизна Неаполя вдалеке уже не обманывала нас.

Как и я, Сартр был прилежным туристом; он не собирался упускать ни одного сколько-нибудь притягательного соблазна. Каждое утро кабины подвесной дороги поднимали на вершину Везувия большое количество американцев: по девяносто франков с человека — это было нам не по карману. Мы пошли пешком, добравшись сначала по окружной везувианской дороге до маленькой станции, откуда стали подниматься по усыпанным щебнем тропинкам, пересекавшим виноградники с черной землей; потом мы пробирались через нагромождения лавы, шлака, пепла; пепла становилось все больше, почва уходила у нас из-под ног, и мы продвигались с трудом. Под конец мы перелезли через ступенчатое железнодорожное полотно, похожее на гигантскую лестницу, чтобы перебраться со ступени на ступень, требовалось усилие, от которого у меня дух захватывало. Присоединившийся к нам бродячий торговец подбадривал меня жестами и криками. За нами следовали еще два или три местных жителя; на конечной остановке они разложили свои крохотные лотки с позеленевшими медалями, кусками лавы, поддельными реликвиями. Один из них продавал виноград, и мы купили у него янтарные гроздья. Несмотря на пары серы, душившие нас, мы долго сидели на краю кратера, с удивлением обнаружив истинность такого избитого выражения: земная кора. Какой огромный пирог — эта планета, плохо испеченный, чересчур зажаренный, вздувшийся, растрескавшийся, расслоившийся, покоробившийся, испещренный пятнами, покрытый волдырями, изрытый ямами, дымящийся, коптящий, еще кипучий и кипящий! Нас отвлекло прибытие толпы туристов; они ринулись к бездонной пропасти под предводительством гида, засыпавшего их цифрами: ширина, длина, глубина, даты последних извержений; они торговались, покупая сувениры, щелкали своими фотоаппаратами и всего через полчаса улетучились. Мы еще какое-то время наслаждались своим одиночеством, а потом бегом спустились по склону, на который с таким трудом взбирались. Мы очень гордились собой.

Я всегда любила покорять природные просторы своими ногами. На Капри мы взобрались по древней лестнице от Марины до Анакапри. Там наверху мы пообедали на безлюдной, нависавшей над морем террасе: яркое, но мягкое солнце, ласковый ветерок, местное вино, голубые воды, Неаполь вдалеке, светло-желтый омлет, голова, которая слегка кружилась — это одно из самых ошеломляющих моих воспоминаний.

Мы посмотрели Поццуоли и его фумаролы; потом сели на маленький поезд до города Помпеи. Впечатление от нашего посещения неаполитанского музея немного встревожило Сартра. Он писал Ольге: «Что меня прежде всего огорчило, так это мания помпейцев визуально расширять свои крохотные комнаты. Для этого художники покрывали стены ложными перспективами; они рисовали колонны, а за этими колоннами — уходящие вдоль линии, придававшие комнате размеры дворца. Не знаю, поддавались ли эти тщеславные помпейцы такому обману, но мне кажется, что это как раз тот жанр раздражающих рисунков, от которых нельзя оторвать глаз даже при небольшой лихорадке, мне было бы страшно. И потом, меня несколько разочаровали фрески так называемой прекрасной эпохи с изображением мифологических персонажей и сцен. Я отчасти надеялся обнаружить в Помпеях настоящую римскую жизнь, более молодую, более грубую, чем та, о которой нам рассказывали в школе; мне казалось невозможным, чтобы эти люди не были немного дикарями. И за весь греко-римский шаблон, который наводил на меня смертельную скуку в классе, я считал ответственным XVIII век. Поэтому я рассчитывал открыть для себя истинный Рим. Так вот фрески вывели меня из заблуждения; этот греко-римский шаблон обнаруживался уже в Помпеях. Все эти боги или полубоги, которых они изображали на своих стенах, — чувствовалось, что они давно уже в них не верили. Сцены стали для них лишь отговоркой, и однако они не избавлялись от этого. Осматривая помещения с фресками, я был подавлен этим шаблонным классицизмом. В десятый, в двадцатый раз я видел сцену из жизни Ахилла или Тесея, и это казалось мне ужасным: город, у жителей которого не было на стенах ничего другого, да это уже делало их цивилизацию мертвой. Это было так далеко от их повседневных занятий — банкиров, торговцев, судовладельцев. Я представлял себе холодную благовоспитанность и полную условностей культуру этих людей и ощущал себя так далеко от прекрасных, завораживающих статуй Рима. (Кастор наверняка писала Вам, что спустя несколько дней на первом этаже того же музея мы обнаружили множество чарующих статуй с медными зрачками. Но они относятся к предшествующей эпохе.) Выйдя из музея, я уже почти утратил охоту увидеть Помпеи и испытывал к этим римлянам смешанное чувство любопытства и отвращения, чувство довольно неприятное. Мне казалось, если хотите, что даже в свое время они уже были Античностью и могли бы сказать: “Мы, древние римляне”, подобно рыцарям не помню какой шутовской комедии, говорившим: “Мы, рыцари Средневековья, отправляемся на Столетнюю войну”».

На самом деле город Помпеи, чудесным образом сохранившийся в силу своей молниеносной гибели, превзошел наше воображение: мы прогуливались среди руин, где узнавали не только храмы, дворцы, общественные здания, но дома, виллы и лачуги, лавки, таверны, рынки, целый город, многолюдный и шумный, как Неаполь сегодня. Взор мой целиком заполняли грубо мощенные улицы, убегавшие к небесам меж осыпавшихся стен; между тем наше воображение населяло их тенями; зажатая между этими призраками и смутной реальностью, я лучше, чем в любом другом месте мира, касалась тайны отсутствия. Весь день напролет мы бродили средь этих руин, останавливаясь лишь для того, чтобы наспех перекусить и выпить вина, в котором ощущалось насыщенность почвы, удобренной отходами Везувия.

В Пестуме мы впервые увидели греческий храм. Сартр был в замешательстве, потому что, сказал он мне, «тут не над чем думать». Мне тоже эта красота показалась слишком простой, слишком спокойной, она меня не затронула. Два последующих дня оставили в моей памяти более яркий след. Сартр сразу вернулся в Неаполь. Я вышла на станции, следующей за Салерно, собираясь пройти с рюкзаком на спине двадцать километров, отделявших меня от Амальфи. Меня окликнул кучер фиакра, предложив отвезти туда за восемь лир. Пораженная такой неожиданной удачей, я села в экипаж рядом с неразговорчивым молодым итальянцем в фетровой шляпе с перьями. Развалившись на подушках, я смотрела на бегущий мимо сияющий берег и белизну старых греческих деревень, украшенных голубой с позолотой облицовочной плиткой. Я видела собор и улицы Амальфи, ночевала в старинном монастыре в Альберго делла Луна и долго просидела бы на террасе, глядя, как поблескивают на перламутровом море лодки lamparas[66], если бы привратник с излишним рвением не предложил разогнать скуку моего одиночества. На следующий день я познакомилась с Равелло, его садами, виллами, террасами, балюстрадами, где, упрямо повернувшись спиной к морю, стоят мраморные бюсты, словно изъеденные муравьями «Золотого века». На автобусе я проехала от Амальфи до Сорренто по самому красивому берегу мира.

Сартр ни о чем не пожалел, когда я ему обрисовала эти прелести, поскольку он, со своей стороны, отлично позабавился. Когда ночью он бродил один, какой-то молодой человек пригласил его выпить; он водил его из таверны в таверну, потом предложил ему отменный спектакль: живые картины, подсказанные фресками, украшающими «Виллу мистерий» в Помпеях, Сартр последовал за ним в специальное заведение; за довольно умеренную плату содержательница публичного дома проводила его в круглый салон с зеркальными стенами; вокруг тянулась банкетка из красного бархата, он сел на нее в одиночестве, поскольку хозяйка не разрешила спутнику войти вместе с ним.

Появились две женщины; та, что постарше, держала в руках фаллос из слоновой кости — она играла роль мужчины; они довольно небрежно повторяли любовные позы, отображенные на фресках. Затем та, что помоложе, начала танцевать, играя на тамбурине. За дополнительную плату посетитель мог уединиться с избранницей своего сердца. Сартр отклонил такое завидное предложение. На улице, у двери, он увидел своего гида; тот держал в руках бутылку вина, купленную Сартром в последней bottiglieria[67], где они останавливались, и выпитую лишь наполовину; он дожидался Сартра, чтобы докончить ее, позже они расстались. Больше всего, рассказывал мне Сартр, его очаровало ощущение новизны обстановки, которое он испытывал, сидя в одиночестве среди отражений этого ярко-красного салона, где две женщины занимались ради него работой балаганной и вместе с тем рутинной. Он дал название «Новизна обстановки» новелле, где в следующем году попытался рассказать об этом приключении.

На пути из Неаполя в Палермо мы спали на палубе судна. Приученная Неаполем к нищете, я выдержала нищету — притом ужасную — Палермо. И там тоже обилие выставленной на продажу еды скрыло от меня нужду. Красочный местный колорит пронизывал все вокруг, и я от души наслаждалась этим: сумрачные улочки, старое белье, ларьки, пирамиды арбузов. До чего же мне нравились эти передвижные картинки на бортиках повозок, рассказывающие легенды о Робере Гвискаре и крестоносцах! Их оживляли куклы на подмостках несчетного числа маленьких театриков; однажды после обеда мы заглянули в один из них; там было полно ребятишек, тесно сидевших на деревянных скамейках, из взрослых были только мы. Мы увидели Карла Великого, Роланда, Робера Гвискара и других закованных в доспехи рыцарей, сражавшихся с неверными. Время от времени какой-нибудь ребенок начинал от волнения ерзать, и тогда мужчина легонько усмирял его концом длинного шеста. Мы ели липкий виноград и чувствовали себя счастливыми.

Чтобы посмотреть дворцы и церкви в разных концах города, мы нередко ездили в фиакре; однажды вечером мы шли по широкой центральной улице и увидели, как понесла лошадь одного фиакра, стук ее копыт, громыханье колес взрывали сумеречную тишину, гуляющие по мостовой люди бросились врассыпную; это походило на фантастический фильм или обложку «La Domenica del Corriere»[68].

И снова мы вопрошали греческие храмы; нам по-прежнему нечего было сказать о них, они нам ничего не отвечали, однако их молчание было более весомо, чем пустая болтовня. В Селинунте мы часами без устали вслушивались в храм, сидя среди огромных рухнувших барабанов куполов. Вокруг в это время не было ни души; мы принесли с собой воду, хлеб и виноград и позавтракали под сенью мрамора, где сновали ящерицы: Сартр свистел, заклиная их. В Сегесте мы начали ощущать, что значит дорическая колоннада.

От Агридженто мы отказались: поездка была бы чересчур сложной. Я не пожалела об этом, настолько мне понравился город Сиракузы, сверкающая нагота его камней, расположенных амфитеатром на берегу отливающего металлом моря, его пыльные дороги, по которым тяжело вышагивали «быки солнца» с великолепными рогами, скудость земли вокруг замка Эвриал: мы долго бродили по его подземельям, дозорным дорогам и изъеденной морем безлюдной песчаной равнине, вдали от всего. Мы спускались в каменоломни, единственное известное мне место, где ужас соседствует с поэзией. Из Мессины, уродство которой неопровержимо знаменует некий катаклизм, на самоходном пароме мы пересекли великолепие пролива. На обратном пути я досадовала, потому что пока мы плыли по голубизне, Сартр читал газеты: он говорил мне об Испании, Германии, о будущем, которое ему рисовалось совсем не голубым.

Жалкая посудина доставила нас из Мессины в Неаполь; я провела скверную ночь: было слишком холодно, чтобы спать на палубе, а в средней части судна стояли невыносимые запахи. Еще на несколько дней мы остановились в Риме. Довольно неожиданно настроение Сартра изменилось. Путешествие подходило к концу, и к нему возвращались обыденные заботы: политическая ситуация, его отношения с Ольгой. Я испугалась. Неужели воскреснут лангусты?

Он заверил меня, что нет, и я об этом больше не думала, когда мы прибыли в Венецию, которую хотели увидеть снова. Мы задержались там на четыре или пять дней и решили, как двумя годами раньше в Риме, провести бессонную ночь. Чтобы отрезать пути к отступлению, а также из экономии, мы расплатились в гостинице и освободили свой номер: никакого пристанища в городе. Мы бродили по кафе вплоть до их закрытия; мы посидели на ступенях площади Сан-Марко, прошли вдоль каналов. Все безмолвствовало, на larghi[69] сквозь открытые окна доносилось дыхание спящих. Мы увидели, как над Фондамента Нуове посветлело небо; между набережной и кладбищем по водам лагуны, как тени, скользили широкие плоские лодки; на носу гребли кормовым веслом мужчины; из Мурано, Бурано, с островов и побережья они везли запасы овощей и фруктов. Мы вернулись в центр города; на берегу Гранд-канала на рынках, заваленных арбузами, апельсинами, рыбой, постепенно оживала торговля, а день тем временем вступал в свои права: открывались кафе, заполнялись улицы. Тогда мы сняли номер и пошли спать. Позже Сартр сказал мне, что на протяжении всей ночи его преследовал лангуст.

Глава V

В сентябре по возвращении в Париж мы погрузились в драму, которая в течение двух с половиной лет определяла всю нашу жизнь: Испанская война. Войска Франко не смогли одержать скорую победу, на которую рассчитывали правые, но они не были разбиты с той быстротой, на которую надеялись мы. Поход мятежников на Мадрид был сломлен, однако они закрепились в Севилье, Сарагосе, Овьедо. Почти вся армия — девяносто пять процентов, почти весь государственный аппарат перешли на сторону Франко: чтобы защититься, Республика могла рассчитывать лишь на народ.

В мощном порыве он устремился ей на помощь. Рассказы, которые мы читали в газетах, сообщения, поступавшие нам от Фернана и его друзей, воспламеняли наше воображение. В Мадриде, в Барселоне рабочие штурмом брали казармы и вооружались сами; жители Мадрида водрузили над казармой Монтана красное знамя. Крестьяне доставали со своих чердаков старые ружья и мушкеты. В городах и деревнях ополченцы, за неимением оружия, упражнялись с палками; в их рядах было много женщин, они готовы были сражаться с тем же пылом, что и мужчины. Против танков Франко dinamiteros[70] бросали гранаты и бутылки с зажигательной смесью. Героизм народа с голыми руками должен был преградить путь вооруженным дисциплинированным войскам, которые бросали против него Собственники, Церковь, Финансисты: это была потрясающая эпопея, которая, как мы считали, касалась нас непосредственно. Для нас не было ближе страны, чем Испания. Фернан был в числе лучших наших друзей. Под солнцем Мадрида мы разделили ликование первого республиканского лета; мы были причастны к радостному волнению Севильи после бегства Санхурхо, когда толпа устраивала пожары в аристократических районах и пожарные отказывались их тушить. Мы своими глазами видели самодовольную надменность буржуазии и кюре, нищету крестьян и желали, чтобы Республика поспешила выполнить свои обещания. В феврале голос Пассионарии укрепил эти чаяния: поражение мы восприняли бы как собственную катастрофу. Хотя, впрочем, мы знали, что Испанская война ставит на карту и наше будущее; левая пресса уделяла ей столько внимания, словно это было французским делом, а оно действительно так и было: нельзя ни в коем случае допускать появления у нас на пороге нового фашизма.

Мы были уверены: этого не случится; никто в нашем лагере не сомневался в победе республиканцев. Помню один ужин в испанском ресторане, о котором я рассказывала и куда приходили исключительно республиканцы. Молодая испанка вдруг поднялась и продекламировала стихи во славу своей страны и свободы; мы не понимали слов — один из наших соседей передал нам общий смысл, — но были взволнованы голосом молодой женщины и выражением ее лица. Все присутствующие встали и провозгласили: «Да здравствует Испанская республика!» Все верили в ее близкую победу. Пассионария бросила фашистам вызов: «No pasaran!»[71], который разносился по всей Европе.

Между тем у нашего энтузиазма было и другое лицо: гнев. Чтобы победа стала скорой, Франции следовало бы немедленно броситься на помощь испанскому народу, послать ему пушки, пулеметы, самолеты, винтовки, которых там отчаянно не хватало; но, несмотря на торговый договор, который связывал Испанию и Францию, Блюм с первых дней августа высказался за «невмешательство», он отказывался поставлять Республике оружие и даже закрыл границу для частных перевозок. 5 сентября пал Ирун, потому что его защитникам нечем было сражаться, в то время как в нескольких сотнях метров два состава с предназначенными Испании винтовками были остановлены французскими властями. Из-за этого эмбарго пала Талавера-де-ла-Рейна, франкисты продвигались в Эстремадуре и в Гипускоа. Нейтралитет Блюма был тем более возмутителен, что Гитлер и Муссолини открыто поставляли мятежникам людей и снаряжение. 28 августа на Мадрид упала первая бомба, сброшенная немецким «юнкерсом». Мы восхищались Мальро и его эскадрильей, вставшими на службу Республики: но как они в одиночестве смогут противостоять нацистской авиации? На большом пацифистском митинге в Сен-Клу Блюма встретили криками: «Самолеты для Испании!» Всеобщая конфедерация труда, коммунисты, большая часть социалистов требовали открыть пиренейскую границу. Однако другие социалисты и радикал-социалисты поддерживали Блюма; прежде всего, говорили они, необходимо сохранить мир; правда в том, что, не питая любви к фашизму, они еще больше опасались революционного подъема, который вызывал Frеnte popular. Эти разногласия отражались в газетах, которые мы читали. В «Вандреди» Геенно опять отказывался «пожертвовать миром ради революции», в то время как Андре Виолис и даже пацифист Ромен Роллан связывали надежды на мир с надеждами Испанской республики. Большинство сотрудников «Канар аншене» выступали за вмешательство; Галтье-Буасьер оспаривал эту идею. Мы, как и все, ненавидели войну, но не могли смириться с мыслью, что республиканцам отказывают в нескольких десятках пулеметов и нескольких тысячах винтовок, которых хватило бы, чтобы победить Франко. Осторожность Блюма возмущала нас, мы не думали, что она послужит делу мира. С какой тревогой в начале августа мы узнали, что мятежники уже у ворот Мадрида, в ноябре — что они заняли университетский городок и что правительство эвакуировалось в Валенсию! А Франция не шелохнулась! К счастью, СССР проявил решимость; он отправил танки, самолеты, пулеметы, и ополчение при поддержке Интернациональных бригад спасло Мадрид.

Когда началась битва за Мадрид, Фернан не пожелал больше оставаться в Париже, он решил ехать сражаться. У нас с Панье снова возникли разногласия; в решении Фернана он видел только фанфаронство; мадам Лемэр тоже считала, что ему следовало заботиться о жене, сыне и оставаться с ними, вместо того чтобы изображать героя. Они были из тех, кто, принимая сторону Республики, вовсе не желал видеть, как гражданская война перерастает в победоносную Революцию. Мы от всего сердца одобряли Фернана; вместе со Стефой и многочисленными друзьями мы проводили его на вокзал. Вместе с ним уехал и художник Берманн. На перроне все были очень взволнованы: республиканцы победят, но когда? И какою ценой?

Франкистский мятеж, в значительной степени порожденный Муссолини, усиливал надежды «оси», к которой в результате германо-японского пакта присоединилась Япония. Все французские правые аплодировали франкистским победам; «западные интеллектуалы», в частности, Максанс, Поль Шак, Миомандр, Боннар, бурно приветствовали их. Я привыкла, не моргнув, слушать, как мой отец восхваляет здравый смысл «Гренгуара» и просвещенный патриотизм Стефана Лозанна. Но я, как в юности, молча приходила в ярость, когда мои родители и кузены Валлёз смаковали жестокости, приписываемые их прессой «Frеnte crapulare», — тысячи монашек, изнасилованных на ступенях церквей, мальчики из церковного хора со вспоротыми животами, сожженные соборы, или когда они восхваляли героизм кадетов Алькасара. Мне было трудно понять, даже приняв их точку зрения, как они могли радоваться успехам нацистских пикирующих бомбардировщиков. Их газеты исходили злобностью; развернутая в «Гренгуаре» клеветническая кампания против министра внутренних дел Саленгро довела его до самоубийства. Крупные предприниматели поднимали голову; они хотели пересмотреть уступки, на которые их заставили пойти июньские забастовки. Между тем отмечался определенный промышленный подъем. Благодаря сорокачасовой неделе субботним утром можно было увидеть пары на двухместных велосипедах, направлявшиеся за город. Они возвращались в воскресенье вечером с букетами цветов и листвы, прикрепленных к рулю велосипеда. Группы молодежи с рюкзаками на спине располагались лагерем в окрестных лесах. Чего-то удалось-таки добиться, и это закрепилось. Левые, хотя и расколотые по вопросу вмешательства в дела Испании, сохраняли свои чаяния.

Я преподавала в лицее Мольера. В Пасси жить я, конечно, не собиралась. Я отправлялась туда, чтобы давать уроки, и тотчас возвращалась. Остановилась я на улице Гэте, в приличной гостинице «Руаяль-Бретань». В прошлом году, когда Симона Лабурден поселилась в трехкомнатной квартире, очень милой, по словам мадам Лемэр, у меня появилось смутное желание тоже снять маленькую квартиру и обустроить ее на свой вкус. Я не стремилась к богемной жизни. Но меня угнетала мысль о необходимости бегать по агентствам и обживаться в квартире; да и где найти деньги на покупку мебели? Гостиница была лучшим выходом из положения, она освобождала меня от всех забот. И неважно, что у меня одна комната, к тому же лишенная привлекательности: со мной был Париж с его улицами, площадями, с его кафе.

Марко преподавал в лицее Людовика Великого; жил он в нижней части улицы Деламбр, в чуть более дорогой гостинице, чем моя. Бост заканчивал учебу в Сорбонне; он обитал у своего брата, в маленькой отдельной комнатке на площади Сен-Жермен-де-Пре. И речи не было о том, чтобы оставить Ольгу в Бёзвиле; однако ее родители знали, что никакого диплома она не получила, и воспротивились ее отъезду; она села на поезд без их согласия и сняла номер в моей гостинице. Философия решительно ее не привлекала, и она с тревогой задавалась вопросом, чем же ей заняться? Какое-то время она подавала чай в некоем подобии кафетерия на бульваре Сен-Мишель, который был к тому же и библиотекой и дискотекой одновременно: но мне это не казалось решением вопроса.

Два раза в неделю я ездила встречать Сартра на Северный вокзал. Его венецианский кризис не имел продолжения: лангусты исчезли окончательно. Мы выпивали по стаканчику в соседнем кафе, которое сегодня уже не существует, оно нас очаровало: там был нижний зал, его облупившиеся зеркала, молескиновые банкетки, мраморные столики, сине-зеленое освещение напоминали нам ресторан «Поль»; стены были покрыты черными деревянными панелями с вычурными украшениями, наводившими на мысль о неаполитанском катафалке. Мы рассказывали друг другу о последних событиях в своей жизни и обсуждали новости. Затем мы шли на Монпарнас. Своей штаб-квартирой мы сделали кафе «Дом». По утрам, свободным от занятий в лицее, я там завтракала. Я никогда не работала у себя в номере, а только в отгороженном месте в глубине кафе. Вокруг меня немецкие беженцы читали газеты и играли в шахматы; иностранцы разных национальностей горячо спорили между собой, но потихоньку: их шепот не мешал мне; это суровое испытание — остаться наедине с чистым листком бумаги; время от времени я поднимала глаза, проверяя, существуют ли по-прежнему люди вокруг: их присутствие побуждало писать слова, которые однажды кого-то, возможно, тронут. Разговаривая с Сартром, с Ольгой, я очень любила смотреть на людей, снующих вокруг. Благодаря Фернану и Стефе, некоторых мы даже узнавали: там были Раппопорт с седой бородой, скульптор Цадкин, верзила Домингес, крохотный Мане-Кац, испанский художник Флорес, Франсис Грубер, с которым дружила моя сестра, Кислинг, Эренбург с широким лицом под густой шевелюрой, множество художников и писателей, более или менее известных и неизвестных. Особенно нас заинтересовал мужчина с красивым шероховатым лицом, всклокоченными волосами и с ненасытными глазами, который в одиночестве или в сопровождении очень красивой женщины бродил ночи напролет по тротуару; на вид он был крепкий, как скала, и вместе с тем подвижный, как эльф: это было невероятное сочетание. Мы знали, что нельзя составить правильное впечатление о человеке по его внешности, а внешность этого господина была очень уж колоритной, чтобы не счесть ее обманчивой: он был швейцарцем, скульптором, и звали его Джакометти. В целом в Париже, как и в Руане, женщины казались нам более занятными, чем мужчины. По ночам высокие американки величественно напивались. Женщины актрисы, жены артистов, модели, актрисули театра «Монпарнас», красивые и не очень красивые девушки, содержанки и не совсем — нам нравилось смотреть, как они грезят над кофе со сливками, сплетничают с подружками, кокетничают со своими мужчинами. Одевались они дешево, но не без изыска; некоторые носили одежду старомодного шарма, купленную на блошином рынке. Хорошо помню одну, которую мы называли «швейцарка»; у нее были светлые, очень гладкие волосы, которые она собирала в пышный пучок, точно в стиле 1900 годов; она носила блузку из тафты красновато-бурого цвета с зауженными книзу рукавами-буфами; обычно она толкала детскую коляску. Время от времени мы садились в кафе «Селект» среди эмансипированных девиц с бритыми затылками, которые щеголяли галстуками, иногда моноклями; такой эксгибиционизм казался нам претенциозным. Мы предпочитали комедии менее ожидаемые, которые разыгрывались некоторыми фантазерами. Как-то вечером мы с Ольгой обнаружили на улице Месье-ле-Пренс «Аххагар», тогда это было дешевое и сомнительное место. Мы были очарованы непритязательной экзотикой обстановки, заунывной музыкой, доносившейся из подвала, и особенно стаканами, украшенными выпуклыми цветочками, в которых ряженый араб подал нам чай с мятой; внизу якобы уроженка улед-найла исполняла танец живота; в верхнем зале не было никого, кроме некрасивой женщины лет тридцати с прилизанными волосами, которая пела, полулежа на диванчике. Потом мы часто видели ее в «Доме»; всегда одна, она больше не пела, но вдохновенно шевелила губами. Другая, примерно того же возраста, с резкими чертами, жеманничала, закатив глаза и разговаривая с невидимым собеседником, мы подозревали, что это был Бог. Чем более странный и потерянный вид бывал у людей, тем больше расположения они у нас вызывали. Некоторые, однако, внушали беспокойство; был один пучеглазый, глаза которого с каждой неделей становились все более выпуклыми: того и гляди они могли выскочить из орбит и покатиться на пол; и еще был тот, кого мы прозвали мазохистом. Однажды мы сидели с Ольгой в «Куполь»; на ней было манто из искусственного меха под пантеру, на мне — фетровая шляпа вполне мужского вида; какой-то мужчина с оттопыренными ушами и отвислой челюстью не отрывал от нас неподвижного взгляда; он положил на наш столик газету, написав на ней: «Раб или пес?» Мы наспех проглотили содержимое наших стаканов. Когда мы проходили мимо него, он прошептал: «Прикажите мне пройти по залу на четвереньках, и я это сделаю!» Через несколько недель мы снова его увидели; он шел по улице рядом с женщиной, на ней были крахмальный воротничок, галстук, высокие ботинки, а лицо — злое-презлое: сам он, казалось, находился в каком-то трансе. Между нами и другими завсегдатаями «Дома» установилось что-то вроде молчаливого братства. Откуда-то узнав, что мы служащие и, стало быть, в относительном достатке, нередко какой-нибудь пьяница или горемыка, а иногда и профессиональный попрошайка подходил к нам попросить сто су; взамен он считал себя обязанным выложить нескончаемый поток выдумок: мифомания процветала. Все эти деклассированные элементы, изгои, неудачники, сочинители отвлекали нас от однообразия провинции. Говорят, будто существует конформизм антиконформизма: во всяком случае, он располагает к большей фантазии. Я испытывала огромное удовольствие работать в одиночестве среди этих людей, очень близких и очень далеких, на ощупь отыскивающих свой путь в жизни.

Несмотря на возможности, которые открывались нам в Париже, наше трио очень скоро столкнулось с теми же трудностями, что и в Руане. Во время каникул Сартр писал Ольге длинные письма — в том числе и такие, в которых он описывал ей Неаполь. Они послужили отправной точкой для его новеллы «Новизна ощущений»; она ему отвечала, и встретились они очень тепло. Им нередко случалось бродить по Парижу до зари, радуясь возможности быть вместе. Потом вдруг Ольга начинала дуться. Такие резкие перемены вызывали тем большее раздражение у Сартра, что их дружба, как ему казалось, крепла; Ольга, со своей стороны, все труднее сносила его досаду. После долгих часов обсуждений она часто становилась раздражительной; неопределенность собственного будущего пугала ее. Кроме Сартра и меня, она была знакома только с Марко и Бостом, и томилась, много времени проводя в одиночестве. Несколькими месяцами ранее, в Руане, она решила испытать, как на нее действует спиртное, и проглотила у стойки два перно подряд: результат намного превзошел ее ожидания. К таким экспериментам она больше не возвращалась. Теперь же, чтобы обмануть скуку и чувство тревоги, она охотно прибегала к перно, что повергало ее в мрачное исступление. Возвращаясь в свой номер, я порой находила под дверью розовый лист бумаги, исписанный беспорядочным почерком: таким образом Ольга выражала свое отвращение к миру и к самой себе. Или же, по примеру Луизы Перрон, на дверь своей комнаты она прикрепляла кнопками листок, на котором я с трудом разбирала загадочные, отчаянные слова. Я переживала за нее и считала еще более несправедливым, чем раньше, то, что она нередко косо смотрела на меня. Я надеялась, что в Париже мы естественным образом выберемся из того лабиринта, в котором удерживало нас руанское уединение, но нет. Сартр по-прежнему не уставал обсуждать поведение Ольги, я теряла надежду найти выход, и мне стало надоедать бродить по кругу. Нисколько не улучшаясь, ситуация становилась все более невыносимой для всех троих. Я воспринимала как избавление вечера, которые проводила в обществе Марко и Боста, ставшими неразлучными. Они вместе ходили в кино, на концерт; Марко отдал Босту ключ от своего номера, чтобы он мог слушать там пластинки, когда ему вздумается. На Боста действовали обаяние Марко, его чудачества, его предупредительность, которую он принимал с царственной простотой молодости; однако его не удивляло, когда он видел, как Марко впадает в мрачное уныние. Ему казалось, что Марко переживает за свою карьеру. Летом он пел в казино Виши, и выступавший там Лори Вольпи, случайно услышав его, воскликнул: «Какой необычный голос!» Знаменитые певцы редко проявляют доброжелательность к дебютантам, и эта неожиданная похвала вскружила Марко голову.

В октябре он побывал на прослушивании у директора Оперы. «Ну что ж, месье! — сказал ему тот. — Возвращайтесь, когда научитесь петь должным образом». Этому поражению, которое мы не могли себе объяснить, Бост и приписывал дурное настроение Марко. Постепенно ему пришлось признать истину: Марко ожидал от него гораздо большего, чем дружба, и с этой надеждой связывал счастье всей своей жизни. Бост не желал ни отказываться от дружбы Марко, ни подчиняться его страсти: он тоже оказался в ловушке. Марко больше не таился; он выходил из себя, плакал, он подозревал, что Бост ищет от него защиты у Сартра. Однажды утром, когда я работала в «Доме», внезапно появился Марко. «Пойдемте», — повелительно сказал он мне сдавленным голосом. Я пошла вместе с ним на улицу Деламбр и с изумлением увидела на его глазах слезы. Накануне, возвращаясь к себе около шести часов вечера, он услышал в своем номере тихую музыку и шепот голосов; посмотрев в замочную скважину, он увидел Ольгу и Боста, они целовались, только и всего, но, принимая во внимание сдержанность Ольги, он сделал из этой сцены выводы, для него трагические.

Впоследствии я узнала, что вечером он встретил в «Доме» Сартра и Ольгу и с усмешкой произносил фразы, которых никто из них не понял, поскольку Сартр не знал того, что знал Марко, а Ольга не догадывалась, что он это знает. Остаток ночи Марко проплакал; он слишком хорошо понимал, что произошло: уже давно эти молодые двадцатилетние люди нравились друг другу; наперекор сложностям и требованиям взрослых, они бросились друг другу в объятия.

Лично я считала, что Ольга приняла здравое решение, разомкнув круг, из которого нам не удавалось выйти. Сартр всегда умел держать удар и честно признал свое поражение. Марко с жаром пытался убедить нас порвать отношения с Ольгой и Бостом; мы отказались, и он распространил свою обиду и на нас. Он разгуливал по Монпарнасу с револьвером в кармане, неожиданно появлялся в «Доме», чтобы застать нас врасплох; он думал, что мы все четверо собираемся в моей гостинице, замышляя против него заговор; он следил за одним из окон: на стекле вырисовывались тени, и он в ярости сжимал рукоятку своего револьвера; он был обескуражен, когда я ему сказала, что живу в другом номере. Иногда ему было трудно изображать гордеца. Он не скрывал своей боли, своих слез. Нам стало так жаль его, что мы решили взять его с собой в Шамони.

Сартр тоже был невесел. Кроме разочарования от краха трио, он испытывал и другой, еще больше касавшийся его, крах. Рукопись его книги — названной «Меланхолия» из-за гравюры Дюрера, которую он очень любил, — Низан передал внутреннему рецензенту издательства «Галлимар». Сартр получил письмо от Полана, в котором сообщалось, что, несмотря на определенные достоинства, произведение не было принято. Он спокойно воспринял неудачу с «Легендой об истине»; но над «Меланхолией» он работал четыре года, книга отвечала его замыслам; с его точки зрения, да и с моей тоже, она ему удалась. А Полан, стало быть, не одобрил намерение Сартра в литературной форме выразить метафизические истины и чувства; этот проект с давних пор и очень глубоко укоренился в Сартре, чтобы он согласился с таким приговором, и мы оба находились в замешательстве.

На мадам Лемэр и Панье все это произвело впечатление; они высказали мысль, что «Меланхолия» была, вероятно, скучна, да и стиль хромал. Такое отступничество совсем сбило нас с толку: возможно ли подобное расхождение между точкой зрения других людей и нашей собственной? Сартр собирался предложить свою рукопись другим издателям, но поскольку любое возражение находило у него отклик, вместо того, чтобы отбиваться высокомерием, он стал задаваться множеством неприятных вопросов.

Так что пребывание в Шамони оказалось не слишком веселым. Зима выдалась суровая, из-за гололеда закрыты были все трассы; один молодой лицеист, после недельного обучения, на спор вызвался совершить спуск с горы Бреван: вскоре было обнаружено его раздробленное тело. По канатной дороге мы поднялись на Планпра, и вместе с Сартром потом спустились по невысоким склонам. Марко, которого ужасала любая неровность и разность высот, брал частные уроки и, под предлогом отработки стиля, бесконечно упражнялся в спуске торможением. Однажды во второй половине дня мы с Сартром отправились на перевал Воза; в Ле Уш мы спустились по голубой лыжне, проходившей через лес, и справились с этим довольно плохо. В гостинице мы встретились с Марко, мрачневшим с приближением ночи. Он мечтал, что Бост разделит с ним радость зимнего спорта, и не мог смириться с его отсутствием. После ужина он выходил на снег, чтобы натереть голову своим вонючим серным лосьоном; однажды он потребовал, чтобы и Сартр его испробовал; что касается меня, то я лишь позволила ему смочить тремя каплями тампон, которым он едва коснулся моей головы: я думала, что мои волосы сойдут клочьями вместе с кожей.

Марко настоял, чтобы мы все спали в одной комнате, настолько непереносимо для него было одиночество ночей. Мы занимали что-то вроде унылого, голого чердака, где стояли три кровати. Едва успев лечь, Марко начинал плакать горючими слезами, его жалобные стоны долго не смолкали во тьме. Ему уже довелось любить, у него даже были страстные увлечения, — рассказывал он нам, — но никогда не встречал он человека, с которым навсегда хотел бы связать свою жизнь; в июле он думал, что такой шанс ему представился, а теперь он бесповоротно потерял его; ему никогда не утешиться от этого горя. Рыдая, он представлял жизнь, которую мог бы вести со своим избранником; он положил бы к его ногам свою неминуемую славу, свое состояние; в длинных сверкающих автомобилях они путешествовали бы вместе, останавливаясь в роскошных отелях. Мы предлагали ему поспать; он умолкал, вздыхал и снова вслух начинал говорить о являвшихся ему образах: Бост, его белый шарф, свет его улыбки, его молодость, очарование, бессознательная жестокость; вспоминал, как после душераздирающей сцены они шли в кино посмотреть Чарли или братьев Маркс, и Марко с истерзанным сердцем слушал, как рядом смеется Бост! Было в этих нескончаемых сетованиях что-то еще более мрачное и безысходное, чем в исступленном бреду Луизы Перрон: мне казалось, что он создает себе ад, из которого ему уже никогда не выбраться.

По возвращении Марко снова стал донимать своими обидами и слезами Боста, которого эти сцены тяготили; ему уже было не до веселья, Ольге тоже. Она продолжала встречаться с Сартром, который старался сохранить с ней хорошие отношения, но сердце к этому уже не лежало; она, как всегда, не верила в будущее и, чтобы отвлечься, водила меня на маленькие танцплощадки Монпарнаса — «Богема», «Л’Арк-ан-сьель», где я скучала; наши вечера часто бывали безрадостными. К счастью, настроение Сартра улучшалось, у него появилась надежда в отношении «Меланхолии». Дюллен был давнишним другом Гастона Галлимара и написал ему, попросив лично посмотреть отвергнутую рукопись. Пьер Бост, со своей стороны, ходил к Галлимару, чтобы порекомендовать ее ему. Сартр работал над одной новеллой, получая от этого огромное удовольствие. Во время поездки в Норвегию он впервые попробовал себя в этом жанре с «Полуночным солнцем», текст которого он потерял в провинции Косс и к которому никогда не возвращался. В этом году он написал «Герострата» и теперь работал над «Новизной ощущений»[72]. Раза два-три я ездила с ним в Лан: он жил в старой уютной гостинице, где пахло плесенью. В Париже мы побывали на выставке Гогена. Мы смотрели фильмы. Читали. Книга Герена «Фашизм и крупный капитал» немного помогла нам понять свою эпоху. Мы с большим интересом восприняли «Фригидность женщин» Штекеля, потому что он предлагал психоанализ, отвергавший понятие бессознательного. Бернанос был от нас очень далек, однако «Дневник сельского священника» заставил нас относиться к нему с уважением; я несколько раз перечитала эту работу, удивляясь мастерству, скрывавшемуся за его простотой. Два ранее неизвестных нам автора вызвали нашу симпатию: Кено с «Последними днями» и Мишель Лейрис с «Порой зрелости».

Мы присутствовали на нескольких репетициях «Юлия Цезаря», поставленного Дюлленом; Камилла, которая адаптировала текст, приняла активное участие в постановке; Дюллен играл довольно неблагодарную роль Кассия и превзошел себя как режиссер-вдохновитель. На роль Цезаря он выбрал старого актеришку со скверной репутацией, которому определенное ремесло заменяло талант, зато внешние данные соответствовали персонажу; Дюллен лепил его образ жест за жестом, слово за слово, и под конец исполнителя можно было бы принять за большого актера. Вандерик создал прекрасного Брута; у Женики Атанасиу было благородное лицо и, несмотря на явный акцент, волнующий голос. Что касается Марша, то он сразу вошел в образ Марка Антония и был великолепен. Я по достоинству оценила работу Дюллена, Камиллы и всей труппы и на генеральной репетиции с волнением следила за критиками, которых указала мне Камилла: большинство были старыми и выглядели хмурыми; стояла зима, они кашляли; Люнье-По плевал в серебряную коробочку. Текст, который Камилла намеренно не смягчила, казалось, шокировал их. Тем не менее спектакль имел большой успех. В сцене празднеств два юных раба, с хлыстом в руке и почти обнаженные, бегом пересекали сцену: каждый раз они едва не опрокидывали бюст Цезаря, стоявший посреди сцены; в тот вечер они ловко избежали этого. Один из них поразил всех зрителей своей красотой; Жан Кокто спросил, кто он: его звали Жан Маре.

Я предавалась своим занятиям и развлечениям с меньшим жаром, чем обычно: я все время чувствовала себя усталой. С Ольгой, с Сартром, с ними обоими я засиживалась допоздна; Сартр отдыхал в Лане, Ольга — в течение дня, я — никогда. Я упорно работала, хотела закончить свою книгу. Утром я вставала рано и шла в лицей. Часто в метро я с тревогой отсчитывала время, отделявшее меня от ближайшей ночи: «Еще шестнадцать часов до того, как лечь спать!» Я отдала бы что угодно, только бы заснуть немедленно и надолго. Дожидаясь Сартра в кафе возле Северного вокзала, мне случалось закрыть глаза и отключиться на несколько минут.

Сон становился наваждением. Что такое усталость, я узнала в тот год, когда готовилась к конкурсу на замещение должности преподавателя лицея, но тогда по вечерам, если голова становилась тяжелой, я не сопротивлялась, я шла спать. Теперь же мне приходилось бодрствовать до глубокой ночи, и я просыпалась, не отдохнув. Мои силы не восстанавливались. Это было изнурительно: вечно обманутое ожидание передышки, которая так и не наступала. В ту пору я поняла, что усталость может быть не менее разрушительной, чем болезнь, и способна убить всякую радость жизни.

С другой стороны, я с чересчур большим оптимизмом следила за усилением Народного фронта, надеясь не опечалиться его упадком. Блюм, испытывая серьезные финансовые затруднения, заявлял, что необходима «пауза». Только что было раскрыто тайное общество, организованное крайне правыми силами, которое запасалось оружием и работало в контакте с гитлеровской службой разведки. После раскрытия заговора, вместо того чтобы обнародовать имена заговорщиков, дело замяли. Англия, так же как Франция, не дрогнув, мирилась с интервенцией в Испанию немецких и итальянских сил. Единственной страной, способной и искренне желающей преградить дорогу фашизму, был СССР. Но мы уже перестали понимать, что там происходит. Андре Жид слишком поторопился, воодушевившись, и слишком поторопился, отступившись, чтобы мы могли всерьез воспринять «Возвращение из СССР», которое он поспешил опубликовать, вернувшись из России, и которое наделало много шума. Но что означали процессы, происходившие в Москве? Газета «Матен» всерьез утверждала, что признания были вырваны у обвиняемых благодаря «эликсиру правды», который в Америке можно купить за гроши; это была глупость, но какое объяснение ей противопоставить? Низан, который провел в СССР наполненный восторгами год, был в полном замешательстве; мы имели с ним долгий разговор в Майё, и, хотя обычно он с осторожностью делился своими чувствами, волнение он от нас не скрывал. СССР никогда не казался нам раем, но вместе с тем мы никогда всерьез не ставили под вопрос социалистическое строительство. Было тягостно усомниться в этом именно в тот момент, когда мы разуверились в политике демократических сил. Неужели не оставалось в мире места для надежды?

Ибо Испания уже перестала быть землей надежды, она стала полем битвы, исход которой казался сомнительным. В феврале Фернан приехал в отпуск; он был преисполнен энтузиазма, но из того, что он рассказывал, ситуация вырисовывалась тревожная. Он насмешил нас, поведав, каким образом он получил звание ответственного руководителя: во время одной стычки, находясь со своими товарищами на открытом участке под огнем вражеских ружей, он ловко отвел свою группу к небольшой стене, за которой они укрылись; его горячо поздравили за эту инициативу; он быстро получил звание капитана, затем майора и кончил генералом. Посмеиваясь вместе с нами над своим продвижением, он рассказал нам, до какой степени народной армии недоставало кадров, дисциплины, организованности. Социальные и политические беспорядки были намного серьезнее. Коммунисты, радикалы, анархо-синдикалисты преследовали разные цели. Анархисты отказывались понимать, что сначала надо выиграть войну, а потом уже делать революцию; в некоторых провинциях, в том числе и в Каталонии, профсоюзы пытались создать советы, хотя им следовало бы обеспечить работу заводов. Колонны анархистов мешали правительственным действиям несвоевременными вылазками, они не подчинялись приказам, исходившим от центральной власти. Такое отсутствие единства представляло страшную опасность перед лицом крепкой армии Франко, которой все более широкую поддержку оказывали немецкие и итальянские экспедиционные корпуса.

У нас сжалось сердце, когда Фернан заговорил о Мадриде: развороченные дома на улице Алькала, вокруг Пуэрта-дель-Соль — растрескавшаяся мостовая, университетский городок уничтожен. Он снова уехал в Испанию, заверив нас, что окончательная победа останется все-таки за республиканцами. И события, казалось, подтверждали эти предсказания. В Хараме, Гвадалахаре народная армия остановила наступление на Мадрид, которое предпринял Франко. Однако попытка dinamiteros вернуть Овьедо провалилась. На юге пала Малага.

Причины этих поражений были все те же: нехватка оружия. Комедия «невмешательства» с каждым днем казалась нам все более преступной. Впервые в жизни возмущение не давало достаточного выхода нашим чувствам, потому что мы близко к сердцу принимали судьбу Испании; наша политическая беспомощность, вместо того чтобы служить оправданием, приводила нас в отчаяние. Беспомощность была всесторонней. Мы были изолированы, мы были никем: ничто из того, что мы могли бы сказать или написать в пользу вмешательства, не имело бы ни малейшего значения. Поехать в Испанию — об этом не было и речи; ничто в нашей жизни не располагало к столь безрассудному поступку. Впрочем, не имея определенных технических или политических способностей, мы рисковали суетиться попусту. Симона Вейль перешла границу, чтобы вступить в ополчение, и потребовала винтовку; ее определили на кухню, и она опрокинула себе на ноги миску с кипящим маслом. Колетт Одри встретилась в Барселоне с руководителями ПОУМ и выступала на митингах; вернулась она вдохновленная и счастливая, но мы сомневались в действенности ее речей.

Бост хотел поехать, чтобы избавиться от безысходности своих отношений с Марко и последствий давнишней связи. С февраля граница была закрыта не только для оружия, но и для волонтеров; он спросил Сартра, не сможет ли Низан помочь ему перейти границу тайно. Сартр в тревоге задавался вопросом: стоит ли способствовать осуществлению желания Боста? В принципе следует уважать свободу людей, но если с Бостом что-то случится, он будет чувствовать себя в ответе… В конце концов он нехотя поговорил с Низаном, который направил Боста к Мальро. Тот объяснил, что Республика нуждается в оружии, в кадрах, в специалистах, а не в неопытных бойцах. Умеет ли Бост пользоваться автоматом? Нет, признался тот. «Попробуйте поупражняться в “Гастин-Ренет”», — серьезно сказал Мальро. Дело у Боста не выгорело.

Однажды около десяти вечера я разговаривала в «Селекте» с Бостом, и у меня начался озноб. Гриппы, ангины, лихорадки я имела обыкновение лечить презрением, но на этот раз приступ был таким сильным, что я сразу сказала: «Надо идти домой!» Спала я неспокойно, проснулась в поту и весь день пролежала в постели; когда вечером из Лана приехал Сартр, мы оба ничуть не сомневались, что предстоящий нам вечер не может меня не вылечить. С давних пор Камилла хотела познакомиться с мадам Лемэр и пригласила ее поужинать вместе с нами; я не хотела пропустить эту встречу. Шатаясь, я с трудом оделась, ну не стану же я поддаваться какому-то микробу! Было очень холодно, и к Камилле я пришла в довольно плохом состоянии. Она переехала и теперь жила на улице Наварен в большой мастерской, которую обставила так же, как дом в Ферроле, использовав театральную бутафорию, антикварные вещицы и личные изобретения; комнату обогревала огромная фаянсовая печь; это была красивая декорация, которая в то же время придавала уют домашнему очагу. Камилла принимала с изысканной роскошью. Однако я едва бросила взгляд на графинчики, цветы, разноцветные закуски; я легла на покрытую старинным щелком кровать и, пока другие ели, пили, разговаривали, с трудом пыталась дышать. В конце концов мадам Лемэр и Сартр увели меня; на лестнице у меня дрожали ноги; улицы окутал ледяной туман, и я чувствовала, как он заполняет мои легкие, пока ждала на пороге здания Сартра, который побежал искать такси. Я легла, сотрясаясь от озноба, всю ночь меня терзал жар, пот лил градом. На следующий день Сартр, прежде чем сесть в поезд, вызвал врача, который прописал горчичники; в течение двух дней моя сестра, Ольга, и мадам Лемэр ухаживали за мной. Они приносили мне пищу для больных: сливочное желе, абрикосовый компот; я ни к чему не прикасалась, при малейшем движении острая боль пронзала мой левый бок. Медсестра поставила мне банки, однако всю ночь меня лихорадило, я обливалась потом, сменив две пижамы. Утром врач испугался и заявил, что я срочно должна лечь в клинику. Я отказывалась. Когда Сартр, вернувшись из Лана, сообщил мне, что мадам Лемэр все уладила и что машина «Скорой помощи» доставит меня в Сен-Клу в этот же день, я рыдала: мне казалось, что меня навсегда отрывают от моей жизни. Я затихла. Когда санитары положили меня на носилки и спустили по лестнице головой вниз, все, что оставалось во мне живого, — это безмерное удивление. У двери стояли зеваки, и пока меня заталкивали в машину «Скорой помощи», я оторопело говорила себе: «И это происходит со мной!» Проснись я на луне, меня бы это поразило не больше. Значит, со мной, как и с любым другим, может случиться что угодно: какой переворот! До чего удивительно быть собой, именно собой, это до того исключительно, что трудно убедить себя в том, что такая неповторимая единственность характерна решительно для всех и что каждый — это всего лишь часть статистики. Болезнь, несчастный случай, беда — это всегда удел других, и вдруг в глазах любопытствующих этим другим оказалась я; как все другие, для всех других я тоже была другой. Да, меня исторгли из моей жизни, ее безопасности, чтобы ввергнуть в неведомое no man’s land[73], где было возможно все; ничто меня больше не защищало, я подвергалась всем опасностям. В ту минуту я не облекала все это в слова, но в этом заключалась суть той оторопи, в которой я пребывала во время всего пути: «Больная, которую перевозят, да это же я!»

Дальше я уже ничего такого не думала; я отдалась во власть свежести простынь; меня уложили, меня кололи, меня взяли на попечение: я всегда жила на пределе, а тут такой покой! Позже я узнала, что, когда меня привезли, одно мое легкое стало похоже на какой-то ошметок, второе тоже оказалось затронуто; тогда не знали способа пресечь инфекцию и ограничились тем, что делали мне уколы для поддержания сердца: но если второе легкое не выдержит, мне конец. Такая мысль не приходила мне в голову. Я доверчиво ждала выздоровления. На ночь меня приподнимали на подушках, днем, едва очнувшись, я оставалась в том же положении, время путалось. Когда я приходила в сознание, меня не отпускала лихорадка, она до бесконечности усиливала даже самые слабые звуки, малейшие колебания света: утром пение какой-нибудь птицы до краев заполняло вселенную и вечность; я смотрела на корзину цветов, присланную моими ученицами, на графин с оранжадом на прикроватной тумбочке: больше я ничего не желала, мне всего было достаточно.

Мало-помалу я приходила в себя. Моя мать приходила почти каждое утро, Сартр — во второй половине дня, когда не был в Лане. Моя сестра, Ольга, мадам Лемэр, Бост сменяли друг друга у моего изголовья; я с ними разговаривала. Настал день, когда я смогла читать. В первом романе Тида Монье «Короткая улица» я вновь встретилась с Провансом. Врач хотел знать, не задеты ли всерьез мои легкие, и велел мне сделать рентгеновский снимок; какая пытка — стоять на ногах! Я чуть не упала в обморок. В течение двух дней я дожидалась результатов, скорее с любопытством, чем с опаской; покидая свой гостиничный номер, я плакала, но мысль поехать в туберкулезный санаторий меня не возмущала. «Это будет определенный опыт», — говорила я себе. Я хранила верность своей позиции: принимать все, что посылает мне жизнь. Я сетовала на то, что мир однообразен и повторяется: ну что ж, теперь и он изменится! Наша троица с ее волнениями и наваждениями в конце концов стала тяготить меня, поэтому «ссылка» в санаторий казалась мне успокоением. Возможно также, эта отстраненность была всего лишь шаткой защитой: если бы мне действительно пришлось долгое время лечиться где-то далеко, сохранила бы я свое хорошее расположение духа? Но от этого испытания я была избавлена. Мне разрешили выздоравливать в Париже.

Сартр забронировал мне в гостинице Марко номер, более просторный и более удобный, чем в «Руаяль-Бретани». У меня сохранялся постельный режим, но как же я была счастлива покинуть клинику! Это было время пасхальных каникул; в обед Сартр пошел в «Куполь» за порцией дежурного блюда и осторожно, стараясь ничего не опрокинуть, принес его в мой номер; вечером я ела ветчину, фрукты, ко мне возвращались силы. Беда в том, что я оказалась во власти всех тех, кому приходила в голову мысль навестить меня. К тому же затворничество стало меня угнетать. Я пробовала сделать несколько шагов в своем номере, и у меня закружилась голова; надо было заново учиться держаться на ногах. Сартр уехал в Лан, и немного примирившиеся Марко с Бостом помогли мне осуществить мой первый выход; они отвели меня в Люксембургский сад, причем каждый держал меня за руку: от солнца и свежего воздуха кружилась голова, я пошатывалась.

Я снова читала газеты: те же, что раньше, но еще и «Сё суар», газета появилась в начале марта, ею руководил Арагон, а за блок внешней политики отвечал Низан. Хотя Блюм и объявил о паузе, финансовая верхушка систематически стремилась погубить его правительство. Лиги были распущены, но Ля Рок сразу основал Французскую социальную партию, а вслед за тем Дорио — Французскую народную партию, к которой присоединился Рамон Фернандес. На одно из собраний ФСП рабочие Клиши ответили мощной манифестацией, которая в результате нападения полиции стоила жизни пятерым из них. В Испании дела были плохи. Франкисты бомбили Мадрид и Страну Басков; в Дуранго они устроили массовое убийство женщин и детей; немецкие самолеты громили Бильбао. В конце апреля побоище в Гернике вызвало возмущение некоторых католиков: Мориак, Мадоль, Бернанос, Маритен выразили протест. Во Франции началась новая кампания в прессе против детской каторги: в Эссе умер девятнадцатилетний заключенный исправительной колонии, став жертвой жестокого обращения; правительство обещало, что все изменится, но ничего не менялось в Эссе, Амьене, Меттре. Не в силах побороть несчастья мира, я хотела забыть о них. Я с радостью подчинилась врачу, предписавшему мне поехать отдохнуть на три недели на юг.

Ольга проводила меня на поезд; в моем купе было чересчур жарко, мне не удалось заснуть, и я всю ночь читала «Улитку Люксембургского сада» Андре Байона. На рассвете прибыли в Тулон, там пахло мимозой и рыбой; я села на автодрезину, которая, опасно раскачиваясь, следовала вдоль побережья по извилистому пути. На каждом повороте мне казалось, что она сойдет с рельсов. Врач запретил мне проживание на берегу моря, длительные прогулки и всякую усталость; я остановила свой выбор на Борм-ле-Мимоза. Вокзал оказался заброшенной лачугой, где вышла я одна; вокруг никаких служащих. Полуденное солнце и все запахи Прованса обрушились на меня: это было лучезарное возвращение к жизни после туманов выздоровления. Вместе со мной на крутую тропинку, которая вела к деревне, ступил какой-то мужчина, он-то и позаботился о моем чемодане. С площади было видно совсем близкое море и Йерские острова, но я решила, что расстояние между нами достаточное; я больше не чувствовала себя больной. Впервые в жизни я жила на курорте, и меня это прежде всего забавляло. Я остановилась в лучшей гостинице — полный пансион за тридцать франков — и пичкала себя едой, наблюдая за старыми девами, игравшими под верандой в белот. Я гуляла по холмам и сосновым лесам с их прекрасными песчаными тропинками, которые местные люди торжественно именовали «бульварами»: я снова видела тяжелые мохнатые цветы ярких расцветок, но без запаха, и травы с терпким ароматом, которые мне так нравилось растирать пальцами. Я читала новеллы Фолкнера и до отвала насыщалась солнцем. Но по прошествии трех дней мне стало невыносимо видеть за каждой трапезой одни и те же лица. Я надела на спину свой рюкзак и двинулась в путь. Вопреки рекомендациям врача, я совершила поход в Поркроль и Пор-Кро. Затем я направилась в сторону гор. В Коллобриере лил дождь, и два дня я провела в гостинице, где была единственным постояльцем; в столовой, выложенной красной плиткой, я читала «Джалну» Мазо Деларош, которая навела на меня смертельную скуку, «Обманутые надежды» Моравиа, слегка наскучившие мне, и работу Моргана «Эмбриология и генетика», которая тоже меня не обрадовала. Мне советовали прибавить в весе: я объедалась каштановым кремом, фирменным блюдом здешних мест, именно здесь я вновь обрела каштановые рощи моего детства; спать я ложилась в десять часов вечера; я лелеяла себя: это была новая игра. Мне также советовали не ходить слишком много. Но постепенно я возобновила длительные переходы, к которым привыкла. Я преодолела горный массив Мор, через раскаленные леса, под грозовым небом я шла в Шартрёз-де-Ла-Верн; я видела полуостров Сен-Тропе, его взгромоздившиеся на возвышенности деревни, его дикие выступы, куда можно добраться лишь по таможенным тропам или оцарапавшись ветками колючих зарослей. Сюжеты книг, которые я читала, дополнялись причудливыми пейзажами; среди красных скал Эстереля, в «адских ущельях», где действительно стояла дьявольская жара, меня покорила книга Оруэлла «Фунты лиха в Париже и Лондоне». Я взбиралась на верхушку горы Винегр. В Таннероне я вдыхала аромат цветущей мимозы. И снова здоровье, радость струились по моим венам.

В деревенских почтовых отделениях я, как подарок, каждый раз находила письма от Сартра. Он рассказывал о постановке Жан-Луи Барро по пьесе Сервантеса «Нумансия» с декорациями Масона — это действительно был новый спектакль и местами прекрасный. Он сообщил мне новость, от которой сердце мое наполнилось радостью; его вызвали к Галлимару: «Меланхолию» приняли. Вот как он рассказывал мне об этом:

«Итак, я вышел на Северном вокзале без двадцати три. Бост ждал меня. Мы взяли такси, и я заехал в гостиницу за “Геростратом”. Оттуда мы поехали в “Дом”, где встретились с Пупеттой, вносившей поправки в две другие новеллы: “Новизна ощущений” и “Стена”. Мы с Бостом к ней присоединились и к четырем часам закончили дело. Я оставил Боста в маленьком кафе, где я дожидался Вас в тот день, когда Вы с грустью ходили забирать текст, отвергнутый “НРФ”. Торжествуя, я вошел в издательство. Семь человек ожидали на этаже, кто Бриса Парэна, кто Хирша, кто Селигмана. Я назвал свое имя и попросил о встрече с Поланом дородную женщину, управлявшую стоявшими на столе телефонами. Она взяла один из этих телефонов и сообщила обо мне. Мне велели подождать пять минут. Я сел в углу на маленький кухонный стул и стал ждать. Я видел, как прошел Брис Парэн, взглянув в мою сторону, похоже, он меня не узнал. Я начал перечитывать “Стену”, чтобы отвлечься и отчасти чтобы утешиться, поскольку “Новизна ощущений” не очень мне понравилась. Появился невысокий нарядный господин. Ослепительная сорочка, галстук с булавкой, черный пиджак, брюки в полоску, гетры, немного сдвинутый назад котелок. Лицо красное с большим острым носом и суровыми глазами. Это был Жюль Ромен. Успокойтесь, это был именно он, а не кто-то похожий. Прежде всего, вполне естественно, что он оказался там, а не где-то еще; к тому же он представился. Вот так. Обо мне все забыли, через какое-то время дородная женщина при телефонах вышла из своего угла и попросила огонька у оставшихся четверых. Ни у кого из них огонька не оказалось. Тогда она с кокетливой дерзостью заявила: “Вас здесь четверо мужчин, и у вас не найдется огонька?” Я поднял голову, она, взглянув на меня, неуверенно добавила: “Пятеро”. Потом спросила: “А вы что здесь делаете?” — “Я пришел к господину Парэну… нет, к Полану”. — “Хорошо, поднимайтесь!” Я поднялся на третий этаж и очутился перед высоким смуглым человеком с темными усами с проседью. Он был несколько грузноват, одет во все светлое, и у меня создалось впечатление, что он бразилец. Это был Полан. Он пригласил меня в свой кабинет; у него был ласковый голос с высокими женскими нотками. Я сел на краешек кожаного кресла. “Что это за недоразумение с письмами. Я не понимаю”, — сразу начал он. “Причина недоразумения во мне, — отвечал я. — Я никогда не думал печататься в журнале”. — “Это было бы невозможно, — сказал он. — Прежде всего, текст слишком длинный, у нас ушло бы шесть месяцев на его публикацию, к тому же, мы бы потеряли читателей уже на втором выпуске. Хотя работа восхитительна”. Затем последовало несколько хвалебных эпитетов, сами можете себе представить каких: “интонация такая личностная”, ну и так далее. Мне было не по себе, поскольку я думал: “Теперь он сочтет мои новеллы плохими”. Вы скажете, что мнение Полана не имеет значения. Но раз мне было лестно, что ему понравилась “Меланхолия”, то, если он сочтет мои новеллы плохими, мне будет неприятно. А он тем временем продолжал: “Вы знаете Кафку? Несмотря на различия, в современной литературе я не вижу никого, кроме Кафки, с кем я могу сравнить вашу работу”. Поднявшись, он вручил мне номер журнала “Мезюр” со словами: “Одну из ваших новелл я отдам в “Мезюр”, а другую оставлю для “НРФ”. Я возразил: “Они немного… э-э… э-э… вольные. Я касаюсь вопросов в какой-то мере сексуальных”. Он снисходительно улыбнулся: “Мезюр” в этом отношении очень строг, но в “НРФ” мы печатаем все”. Тут я ему объявил, что у меня есть еще две… “Вот как! — обрадовался он. — Давайте их мне, я выберу то, что больше подходит к содержанию номера журнала, хорошо?” Через неделю я отнесу ему две другие, если мои поездки не помешают мне закончить “Комнату”. И еще он сказал: “Ваша рукопись у Бриса Парэна. Он не совсем со мной согласен. Он находит длинноты и невыразительные пассажи. Но у меня другое мнение: я считаю, нужны тени, чтобы отчетливее проявились яркие пассажи”. Вот тебе и на, я был раздосадован. А он добавил: “Но ваша книга наверняка будет принята. Галлимар не может ее не принять. Впрочем, я провожу вас к Парэну”. Мы спустились этажом ниже и попали к Парэну, который в точности похож на Констана Реми, только более лохматый. “Это Сартр”. — “Я так и думал…” — сердечно отозвался тот. — “Впрочем, есть только один Сартр”. И сразу начал обращаться ко мне на “ты”. Полан поднялся к себе, а Парэн провел меня через курилку, где полно кожаных кресел с людьми, и мы очутились на солнечной зеленой террасе. Мы сели на деревянные кресла, покрытые белой эмалевой краской, рядом стоял такой же деревянный стол. Он стал говорить мне о “Меланхолии”. Трудно в подробностях передать Вам то, что он говорил, но в целом это выглядит так: прочитав первые тридцать страниц, он подумал: вот персонаж, представленный как герои Достоевского; надо, чтобы так оно и продолжалось и чтобы с ним происходили невероятные вещи, поскольку он асоциален. Но начиная с тридцатой страницы его постигло разочарование и стали раздражать слишком невыразительные вещи в популистском духе. Ночь в отеле он находит чересчур затянутой (ту, с двумя служанками), потому что любой современный писатель может создать такую ночь в отеле. Слишком затянут и бульвар Виктора Нуара, хотя ему кажутся “отличными” женщина с мужчиной, которые ссорятся на бульваре. Ему не нравится Самоучка, которого он находит совсем невыразительным и в то же время карикатурным. Зато ему очень нравится тошнота, зеркало (когда персонаж попадает в ловушку зеркала), приключение, разговор людей в пивной. На этом он остановился, остального не прочитал. Он находит стиль искусственным и думает, что это ощущалось бы меньше (газетный стиль), если бы я не старался “спаивать” части “фантастического” с частями популистскими. Ему хотелось бы, чтобы я убрал, насколько возможно, популизм (город, бесцветный стиль, фразы вроде: “Я слишком плотно пообедал в пивной «Везелиз»”) и вообще спайку как таковую. Ему очень нравится месье де Рольбон. Я сказал ему, что в любом случае, начиная с воскресенья, спайки больше не будет (есть только страх, музей, обнаружение существования, конец.) Он сказал мне: “Если мы считаем, что можно что-то изменить в книге молодого автора, то у нас здесь принято возвращать ему рукопись в его же собственных интересах, чтобы он внес какие-то поправки. Но я знаю, как трудно переделать книгу. Ты посмотришь и, если не сможешь что-то изменить, что ж, тогда мы примем соответствующее решение”. Вел он себя немного покровительственно, в духе “молодого старшего”. Поскольку у него были дела, я ушел, однако он пригласил меня выпить вместе с ним после того, как он освободится. Тогда я решил подшутить над младшим Бостом. Поскольку по оплошности я оставил рукопись “Меланхолии” у себя, то, войдя в кафе, я, не говоря ни слова, бросил ее на стол. Он взглянул на меня, немного побледнев, а я с несчастным и притворно непринужденным видом заявил: “Не приняли”. — “Нет! Но почему?” — “Они находят это невыразительным и нудным”. Он был ошарашен, потом я все ему рассказал, и он страшно обрадовался. Я снова его оставил и пошел выпить с Брисом Парэном. Я избавлю Вас от пересказа разговора в маленьком кафе на улице дю Бак. Б.П. довольно умен, но не более того. Этот тип, как и Полан, думает над языком: это их дело. Знаете старый прием: диалектика всего лишь словопрение, поскольку смысл слов неистощим. Поэтому диалектично все, и так далее. Он собирается писать диссертацию на эту тему. Мы с ним расстались. Через неделю он мне напишет: “Что касается поправок в “Меланхолии”, то я, естественно, жду Вас, и мы вместе решим, что делать…”»

После моего возвращения в Париж Сартр сообщил мне новые подробности в деле с «Меланхолией». Полан отказался печатать ее только в «НРФ»; внутренний рецензент, которому поручено было написать заключение, был озадачен. Зная, что Сартра рекомендовал Пьер Бост, на своем вкладыше он пометил: «Спросить у Пьера Боста, есть ли у автора талант». Затем книгу прочитал Галлимар, и, похоже, она ему понравилась, не понравилось лишь название. Он предложил другое: «Тошнота»; я была против, и напрасно, позже я это поняла; однако я опасалась, что публика может принять «Тошноту» за натуралистический роман. Было решено, что произведение появится в течение 1938 года. Полан опубликовал в «НРФ» «Стену»; эта новелла неизвестного автора удивила читателей; Сартр получил большое количество писем. Кроме того, он получил назначение в лицей Пастера в Нёйи. Я заканчивала вносить поправки в сборник рассказов «Главенство духа», который моя сестра перепечатывала на машинке: после начала занятий в октябре Сартр порекомендует его Брису Парэну.

Я вновь полностью обрела свою веселость и вовсю наслаждалась Парижем. Я видела черных танцовщиков из нью-йоркского «Коттон Клаба», воскресивших в моем сердце миражи Америки. Открылась Всемирная выставка. Мы часами стояли перед шедеврами французского искусства и еще больше времени проводили в залах, посвященных Ван Гогу: мы впервые видели его творчество целиком, от черноватых набросков его юности до ирисов и воронов Овера. В середине июля открылся испанский павильон, и мы испытали настоящее потрясение от «Герники» Пикассо.

Низан вернулся с Конгресса писателей, проходившего в Мадриде, который постоянно бомбили; он очень живо описал нам поведение различных участников во время бомбардировок, невозмутимость одних, смятение других; там был один человек, который при малейшем взрыве бросался на четвереньках под стол. Низан рассказал, что в развороченном Мадриде энтузиазма не убывает. Ситуация, однако, складывалась критическая. В начале мая анархо-синдикалистское восстание, залившее кровью Барселону, чуть было не отдало в руки фашистов Каталонию. Негрин сформировал новое правительство и попытался пресечь организованные анархистами и троцкистами беспорядки, наносившие вред борьбе против Франко; были арестованы лидеры ПОУМ, которую коммунисты разоблачали, как сборище предателей. Между тем анархисты и социалистическая фракция обвиняли Негрина и сталинистов в том, что, убивая движение масс, они убивают Республику. Эти разногласия не предвещали в будущем ничего хорошего. Нацистская авиация усиливала бомбардировки Мадрида и Барселоны; на севере удваивало силу франкистское наступление. 19 июня пал Бильбао. Левые французские нейтралисты начали понимать свою ошибку. В газете «Вандреди» Геенно занялся самокритикой: «У людей моего возраста сохранилось множество удручающих воспоминаний», — писал он. И приходил к заключению: «Следует смириться с возможностью войны, дабы спасти мир». Подобный поворот намечался у многих. Однако правительство и не помышляло менять своей позиции. Несмотря на чрезмерную осторожность, правительство Блюма пало под натиском железных дорог, страховых компаний и банков. Не было никаких шансов, что Шотан решится на вмешательство. С новым кабинетом министров левые оставались у власти; однако «Канар аншене» далеко не шутила, когда сообщила, что дело движется к совершенно новой форме Народного фронта: без коммунистов, без социалистов, без радикалов.

Ночью 14 июля мы танцевали на местных балах, на Монпарнасе, на площади Бастилии, и я покинула Париж, где Сартр задерживался еще на несколько дней. Я решила исследовать местность, самую возвышенную из тех, куда отваживалась добираться пешком: Панье посоветовал мне окрестности перевала Аллос. Отправившись в полдень из Лозе, я переночевала в высокогорном приюте у подножия Труа-Эвеше, откуда утром начала восхождение; тропинка, обещанная путеводителем «Гид Блё», была почти неразличима, и вскоре меня поверг в ужас обрыв, разверзшийся подо мной; спасаясь от него, я карабкалась все выше и выше, и пустота у моих ног становилась все глубже; я остановилась: если следовать таким путем, вершины я не достигну; однако, думала я, и спуститься, не сломав себе шею, я тоже не могу; с бьющимся сердцем я застыла на склоне. Попробовала сделать шаг: от усталости и страха меня пошатнуло, чтобы упрочить свое равновесие, я сбросила рюкзак, и он упал в ложбину: как добраться до него, не разбившись? Я снова вытянула ногу; метр за метром, я двинулась в путь крайне медленно, мне казалось, я никогда не достигну плоской поверхности. Внезапно земля ушла у меня из-под ног, я соскользнула, ухватившись за камни, которые покатились вместе со мной. «Ну вот! — сказала я себе. — Это случилось, случилось со мной: все кончено!» Я очутилась на дне лощины с ободранным бедром, но целыми костями; я удивлялась тому, что не испытывала сильного волнения, когда думала о близкой смерти. Подобрав свой рюкзак, я мчалась до самого Лозе, там я остановила машину, которая доставила меня на другую сторону горы в шале-отель перевала Аллос, где я заснула, мрачно повторяя: «Потерян целый день!»

В последующие дни я все наверстала. Я шагала по высоким горам, где сверкали зернистые снега ослепительной белизны, по плоскогорьям, где все деревни были отданы во власть крапиве и змеям. В последнюю ночь я спала на скамье в заснувшем Рье; в час, когда черепичные крыши начинают вырисовываться на светлеющем небе, я села в автобус до Марселя, откуда вместе с Сартром и Бостом должна была ближе к вечеру отправиться на судне в Пирей.

Мы давно уже планировали это путешествие в Грецию; в этом случае, как и во многих других, мы если не следовали моде, то, по крайней мере, подчинялись обстоятельствам; множество небогатых интеллектуалов ухитрялись за небольшие деньги посещать эту страну, далекую, но с низким денежным курсом. Жеже побывала там в прошлом году; она подхватила малярию, но была в полном восторге и снабдила нас ценными сведениями. Бост горел желанием сопровождать нас, и было решено, что он поедет с нами на две или три недели.

Сартра и Боста я встретила на вокзале, и мы отправились за провиантом. Палубные билеты, которые мы взяли, давали нам право только на переезд, но без питания; благодаря такой экономии, у нас были полные карманы, и в роскошных колбасных на улице Парадиз мы сгребли все, что нас прельщало: меня охватило упоительное ощущение не покупки, а грабежа. Мы сели на «Кайро Сити» и заметили, что среди палубных пассажиров происходит стихийное расслоение; возвращавшиеся в страну бедные эмигранты толпились со своими тюками на носу, а весьма немногочисленные туристы загорали на корме. Мы взяли напрокат шезлонги, разложили свои рюкзаки и одеяла — у нас даже не было спальных мешков — и нагреватель, который захватил Бост — техник экспедиции. Другой лагерь образовали две пары лет тридцати; на Монпарнасе мы встречали одну из женщин, бойкую брюнетку с крутыми крепкими бедрами, и ее мужа, высокого загорелого блондина, красавца, которого мы прозвали «симпатичный верзила»; спина его уже лупилась от солнца, и его спутница смазывала ему ожоги мазью. В шесть часов утра, когда матросы обливали палубу водой, они прыгали в купальных костюмах под ледяные струи и казались необычайно счастливыми.

Мы тоже были счастливы. Аппарат Боста сразу сломался. Но повара позволили нам разогреть на своих плитах нашу свинину с капустой и консервированное рагу. Они угостили нас виноградом и персиками. Мы ели, спали, читали, беседовали. Убаюканная бортовой качкой, одуревшая от солнца, я ощущала в душе приятную пустоту. Я вновь увидела Мессинский пролив, а ночью Стромболи изверг огонь. Время и судно тихонько скользили вплоть до Коринфского канала. До Пирея. По растрескавшейся дороге такси доставило нас в Афины.

Метаксас стал диктатором в 1936 году. Время от времени на площадях можно было видеть марширующих солдат в плиссированных юбочках; однако Афины не казались столицей военного государства; город выглядел неряшливым, хмурым и чрезвычайно бедным; на первый взгляд мне показались весьма привлекательными густонаселенные улицы, окружающие Акрополь: розовые и голубые домики, очень низкие, с террасами и внешними лестницами; когда мы однажды проходили там, ребятишки бросали в нас камнями. «Так, так, — благодушно подумали мы, — они не любят иностранцев». Впоследствии, попав в какую-либо бедную страну и ощущая ненависть местного населения, я жестоко страдала. Но в 30-е годы, хотя мы и негодовали по поводу несправедливости мира, нам случалось, особенно во время путешествия, когда красочность вводила нас в заблуждение, принимать ее за естественную данность. Против камней греческих ребятишек мы использовали привычную уловку: туристы, на которых направлена их ярость, это, конечно же, не мы. Мы никогда не признавали своим положение, какое объективно предписывалось нам обстоятельствами. По легкомыслию мы недобросовестно защищали себя от реальности, которая могла бы испортить нам каникулы. Тем не менее мы испытывали определенную неловкость в некоторых кварталах Пирея, застроенных весело размалеванными лачугами, крайняя нищета которых была ужасна. Живущие на этих окраинах люди не испытывали радости в скудости своего города, подобно неаполитанцам в Неаполе: они были кем-то вроде цыган, эмигрантов, метеков, отбросов, недочеловеков. В лохмотьях, изголодавшимся, больным, им не были свойственны приветливость и веселый нрав итальянцев. Толпившиеся нищие со злостью выставляли напоказ свои язвы. Не говоря уже об ужасающем количестве больных, уродливых, слепых, увечных детей. На набережной Пирея я видела ребенка с водянкой головного мозга, с чудовищным бугром вместо головы, на котором едва вырисовывалось лицо. А в целом даже мелкие буржуа и состоятельные буржуа, все жители Афин выглядели печальными. На террасах кафе сидели одни лишь мужчины, немного одутловатые, одетые во все темное, они молча, с угрюмым видом перебирали свои янтарные четки. Когда у какого-нибудь коммерсанта спрашивали товар, которого у него не было, или газету, которая еще не пришла, его лицо выражало презрение и растерянность; он кивал головой, что во Франции означает да, и в этом движении отражалось все бедствие мира.

Мы сняли номер в довольно жалком отеле, неподалеку от площади Омония; хозяин разрешил Босту бесплатно спать на террасе: иногда он предпочитал проводить ночь под соснами Пникса. Завтракать мы ходили вверх по относительно роскошной улице Стадиона; в девять часов утра температура уже доходила почти до тридцати пяти градусов, и мы, обливаясь потом, садились на террасе прославленной кондитерской, где я выпивала какао на жирном молоке с добавлением яичного желтка. Это была лучшая трапеза за день. Изысканные французские рестораны были нам не по карману, и мы очень плохо питались в тавернах на площади Омония, где в меню по-французски значилось: бараньи нутринности на виртиле; рис прилипал к небу и пах немытой шерстью. На всех окрестных улицах жарились бараньи внутренности, они не вызывали аппетита. К тому же на афинских рынках я просто возненавидела всех этих баранов с дурацким профилем, с тоскливой непристойностью выставляющих напоказ свою бескровную мрачную плоть. Помню день, когда мы искали ресторан на улице Стадиона, плавившейся на полуденном солнце; Сартр отвергал все, и его охватил один из тех коротких приступов гнева, который вызывала у него жара; он сам над этим смеялся, но сквозь слезы. «28 июля 1937 года. Продолжительный гнев Пулу», — ворчал он, пародируя бортовой журнал, которого, впрочем, мы не вели. В тот день или в какой-то другой мы отыскали маленькую тенистую немецкую пивную и с тех пор питались исключительно Bauernfrühstück[74]. В кафе крохотными чашечками мы пили черный сироп, это и был кофе, он мне очень нравился; большими простерилизованными стаканами мы поглощали ледяную воду, которую подавали с ложкой вишневого варенья на блюдечке.

Дни мы проводили на улицах, на рынках, в порту, на горе Ликавитос, в музеях, но главное, в Акрополе и на Пниксе, откуда мы смотрели на Акрополь. О красоте рассказывать еще труднее, чем о счастье. Если я говорю: я видела Акрополь, я видела Коры, добавить нечего, либо тогда придется писать другую книгу. В этой я не описываю Грецию, а только лишь жизнь, которую мы там вели. Теперь мы не теряли дара речи перед греческими храмами, мы научились говорить о них; на Пниксе мы воскрешали в памяти минувшие века, форумы, толпы, гул древних Афин. Но чаще всего нас охватывало волнение, и мы безмолвствовали. На закате мы видели, что гора Гимет действительно фиолетовая. Но тут стражники прогоняли нас прочь, за пределы Акрополя. Сартр с Бостом устраивали бега на короткую дистанцию, сверху вниз по мраморной лестнице, где висело предупреждение: запрещено оставлять мусор. Оно вдохновило Сартра на строфу в клоделевском ритме: «По ступеням мраморной лестницы, — Зная, что мусор нельзя оставлять, — Забытый там маленький Бост — спешил изо всех сил».

Мы тщательно спланировали поездку на острова Киклады: Миконос, Делос, Сирос, Санторини. Спали мы на палубе маленьких каботажных судов, как спали на палубе «Кайро Сити».

В ту ночь, когда мы покидали Пирей, вставала огромная рыжая луна, и дуновение ветра было столь сладостным, что у меня защемило сердце; не раз я просыпалась от счастья, чтобы увидеть Большую Медведицу. На Миконосе мы выпили кофе и посмотрели ветряные мельницы. Каик отвез нас на Делос; море было неспокойно, и меня начало выворачивать наизнанку. «Мы останемся на Делосе на четыре часа или на три дня?» — спросил меня Сартр, равнодушный к таким спазмам, которые он приписывал моей нерадивости. «Четыре часа или три дня? Решайте». Мне было все равно, у меня душа с телом расставалась. Он не отставал от меня: «Решать надо сейчас». — «Три дня», — пробормотала я и почти потеряла сознание. Очнулась я, и то не до конца, по дороге к Туристическому павильону. Две комнаты были заняты двумя молодыми англичанами в шортах безупречной белизны; но управляющий помог нам расположить наше снаряжение на террасе. Сартр остался в доме, а я вместе с Бостом пошла принять морскую ванну, усмирившую мою тошноту, и солнечную ванну, жестоко обжегшую мою спину. Однако я стоически сносила свою боль, до того я была довольна. Нам так понравились задумчивые львы средь мрамора храмов! Нам так понравилось, что, как и в Помпеях, эти руины в значительной мере были руинами живого города: порта с его магазинами, складами, ларьками, матросскими кабаками! Ранним утром появлялись женщины Миконоса в местных нарядах, они раскладывали на пирсе набор товаров для туристов: шали, ковры, шапочки, дешевые украшения, всякую мелочь. Около одиннадцати часов причаливало прогулочное судно, и, как на вершине Везувия, под присмотром строгого гида, спускались туристы. В их распоряжении было не более трех часов, и большинство из них обедали в отеле; они торопливо «посещали» руины. Несколько смельчаков намеревались взобраться на Кинф: свистками их возвращали на пирс; они покупали безделушки, и мы с несказанным чувством превосходства смотрели, как они торопятся на судно. Торговцы тоже садились на свои каики. Остров снова становился нашей частной собственностью. Чуть позже мы поднимались на Кинф и смотрели, как вдалеке светятся острова, потом растворяются в сиреневой дымке вечера. Делос стал одним из тех мест, где я приобщилась к раю.

На пароходе, который доставил нас на Сиру, мы спали среди клеток для кур, вонь стояла невыносимая. Поутру мы поднимались и спускались по лестнице между очень старыми белыми домами. Во второй половине дня я вместе с Бостом купалась в десяти километрах оттуда, на другой стороне острова. В три часа утра мы должны были сесть на судно до Санторини, и чтобы немного поспать, мы примостились у большой кучи песка в порту.

На заре наше судно подняло якорь, а на следующий заре мы проснулись у подножия санторинских утесов. Пароход стал на якорь на некотором расстоянии от берега, его тут же окружили скрипучие лодки; трое молодых бородатых французов, озабоченные тем, чтобы их «не провели», спорили о цене переезда с надменностью, плохо скрывавшей их скаредность: посещая бедную страну и при этом не эксплуатируя, они сочли бы эксплуатируемыми себя. Мы осудили их между собой, как подобало. Но я их и пожалела; как глупо портить столь лучезарное видение: белые дома, сияющие на вершине темно-красных скал, отвесно падающих в синеву моря. Гребцы, а потом тропинка привели нас в деревню, где мы спросили, как найти отель «Вулкан», в котором хотели обосноваться. Люди печально качали головой или улыбались. Кто-то указал нам на дыру в стене: таверну. Хозяин подал нам крепкий кофе и принес наргиле, который Сартр с Бостом по очереди прилежно курили. И снова мы стали спрашивать об отеле «Вулкан»; в конце концов он понял и принялся объяснять нам, что мы ошиблись и приехали не в ту деревню; мы оказались не в Фире, главном селении, а в Ие, на северной оконечности острова. Казалось бы, невелика важность; правда, около трех часов нам пришлось идти по тропинке по краю отвесного склона; я отметила, что он не был по-настоящему красным и походил на некоторые слоистые пироги, состоящие из наслаивающихся друг на друга пластов — красного, шоколадного, орехового, вишневого, оранжевого, лимонного; напротив, как антрацит, сверкали острова Каймени. Мы отыскали отель «Вулкан»; из экономии, а также спасаясь от клопов, мы попросились у хозяина спать на крыше; он согласился. И снова мне выпали райские ночи. Жесткость цемента мне не мешала. Завернувшись в свои одеяла, над головой мы слышали шепот, приглушенные шаги: по другим крышам ходили собаки и люди, ибо город располагался уступами, от крыши к крыше. Нас разбудила дочь хозяина, она принесла нам кувшин воды и таз; внизу мы увидели побеленные известью своды, крахмальные крыши, а в ослепительном море — серу и лаву островов; едва приоткрыв глаза, я утонула в таком пронзительном сиянии, что мне почудилось, будто внутри у меня вот-вот что-то хрустнет.

По утрам мы пили кофе в отеле, вечером мы там ужинали: нам подавали самых костлявых, щуплых кур, вид которых на рынках Пирея приводил меня в не меньшее отчаяние, чем вид баранов. В полдень мы всегда бывали на экскурсии. Самая дальняя привела нас к развалинам Фиры и к святилищу Ставрос. Пробираться приходилось через виноградники по пепельным тропинкам, оседавшим под ногами, так что продвигались черепашьим шагом, это и правда было утомительно; и солнце палило нещадно, пока мы шли мимо невысоких белых скал, где изредка нас встречали чахлые смоковницы. Кроме того, мы немного заблудились. Сартр пришел в ярость. «Что за шутки! — ворчал он, и еще добавил не совсем справедливо: — Я собирался заняться настоящим туризмом, а меня заставляют изображать бойскаута!» Потом он успокоился, но мы все были без сил, когда входили в Эмборио, где рассчитывали пообедать. Ни души на знойных улицах с наглухо закрытыми домами; женщина в черном, с которой мы пытались заговорить, убежала[75]. Нам пришлось сделать круг на таком пекле; наконец мы увидели кафе, где жужжало множество мух; нам подали салат из помидоров, усыпанный дохлыми мухами и залитый маслом, еще более тошнотворным, чем в Тарифе! Для утоления жажды у нас был выбор между белым вином с запахом смолы, которое никто из нас не выносил, и водой из водоема с грязью; я пыталась пить поочередно глоток вина, потом воды, перебивая один вкус другим, но и от этого пришлось отказаться[76].

На лодке мы отправились на вулканические острова Каймени: из обжигавшей ноги, пропитанной серой, земли вырывались пары; до чего удивителен был этот черный с желтыми пятнами кратер, водруженный прямо на синие воды! Сартр с Бостом нырнули на небольшом расстоянии от островов и плавали вокруг лодки; иногда горячие волны буквально ошпаривали их, а бездонность бездны под ними вызывала трепет; они очень скоро поднялись на борт.

С Санторини мы направились прямо в Афины. Присев на палубе на корточки, Сартр с Бостом наигрывали с помощью своих трубок греческую музыку: у них хорошо получалось гнусавить. На стоянках Бост нырял и плавал вокруг судна. Он остался в Пирее, откуда поплыл во Францию. Позже он нам рассказывал, что последнюю свою греческую ночь он провел в ужасной конуре; когда он попросил хозяйку показать ему то, что мы называем «клоакой», она широким жестом указала на море с криком Ксенофонта: «Таласса! Таласса!»[77]

Мы с Сартром поехали в Дельфы. Пейзаж, где мрамор так нежно сочетается с оливой и морем вдалеке, превосходил красотой все другие места на земле. На стадионе, где мы спали первую ночь, дул такой сильный ветер, что на следующий день мы сняли номер в отеле, и это оказалось к счастью, поскольку вечером налетевшая буря зверски исхлестала руины и деревья; глядя в окно, мы наслаждались своей удачей: слушать раскаты гнева Зевса над Федриадами. Мы спустились в Итею и несколько часов проспали в жалком xenodokeion[78]; проснувшись ночью, чтобы сесть на судно, через открытую дверь я увидела женщину в длинном черном платье, расчесывающую свои длинные волосы; она обернулась: это оказался бородатый мужчина, священник; тут их была целая толпа, они пересекали канал вместе с нами. Я придумала хитроумный маршрут, чтобы добраться до Олимпии по горам: по зубчатой железной дороге мы доехали до монастыря Мега Спилеон — знаменитого, но разрушенного пожаром тремя годами раньше, потом до плохонького курорта, где мы пообедали; автомобиль, взятый напрокат, повез нас дальше, и через сорок километров мы остановились на краю преграждавшего путь потока. Мы продолжили путь пешком; дорога вилась среди холмов, цвет которых колебался между аметистом и сливой, а бархатистость им придавала невысокая темно-зеленая растительность; Сартр, в широкополой соломенной шляпе, нес наш рюкзак, в руках у него была палка, а я держала картонную коробку. Мы не встретили ни души, лишь иногда попадались желтые собаки, которых Сартр отгонял камнями: он боялся собак. После четырех часов пути я сообразила, что даже в Греции на высоте двенадцати сотен метров для ночлега на открытом воздухе требуется снаряжение, и с тревогой смотрела на чернеющее небо. Внезапно на повороте засветилась деревня, и на деревянном балконе я прочитала: xenodokeion. Простыни сияли белизной, и утром я обнаружила, что в Олимпию идет автобус. Мы позволили увезти себя через поля, покрытые решетчатыми лотками, на которых сушился черный виноград.

В течение трех дней мы бродили по земле Олимпии среди гигантских цилиндрических оснований сокрушенных колонн; эти умиротворяющие руины произвели на нас менее сильное впечатление, чем Делос и Дельфы. Ночью мы спали на склоне невысокой горы Кронион под сенью сосен; в изголовье мы поставили горящие зеленоватые ароматичесике свечи, надеясь, что они защитят нас от мошкары; мы надели пижамы и завернулись в одеяла; вдруг в тишине раздались проклятия: это Сартр скатился по сосновым иголкам вниз по склону. Он поднимался, царапая ноги. Чуть позже я услышала шаги и увидела свет карманного фонаря: «симпатичный верзила» и его группа спали в нескольких метрах над нами; мы заметили их в деревне, все такие же веселые, они пили под сенью зеленых сводов какого-то частного сада.

Днем все пылало, передвигаться можно было только утром и вечером. В Андрицену мы отправились в пять часов вечера; в тростниках мы столкнулись с двумя молодыми англичанами, возвращавшимися оттуда: у них был гид, а вещи вез осел; сколько претензий, подумали мы. И легли спать под деревом, а на рассвете снова тронулись в путь. По нашим расчетам, где-то около десяти часов, до наступления большой жары, мы должны были добраться до отеля господина Кристопулоса, которого нахваливала нам Жеже. «Гид Блё» не предупреждал о трудностях перехода через Алфей. По сути, эта река была гидрой с бесчисленными рукавами, в которые погружаешься по пояс. Чтобы перебраться через нее, нам понадобилось больше двух часов; кроме того, я недооценила продолжительность пути, и в час дня при сорокаградусной жаре мы очутились у подножия каменистого склона; ни намека на тень, чтобы сделать привал; у Сартра все ноги были в колючках, а горло у нас жгло, как от раскаленного железа. В какой-то момент, охваченные отчаянием, мы рухнули на колени. Потом, все-таки встав на ноги, начали подъем. Заметив какой-то дом, я побежала попросить воды и жадно стала пить. Вернувшись к Сартру, я увидела его налитое кровью лицо под соломенной шляпой, он размахивал палкой, защищаясь от очень злобного желтого пса. Попив воды, он тоже повеселел. Часом позже мы вышли на дорогу, ведущую в деревню. Без сил опустились мы в тени ближайшей таверны и по телефону попросили господина Кристопулоса приехать за нами на машине; дожидаясь его, мы пообедали крутыми яйцами: никакой другой еды, даже хлеба, не было. В отеле Андрицены его кухня показалась нам изысканной роскошью.

Верхом на муле мы поднялись в храм в Бассах; на автобусе доехали до Спарты, где смотреть было нечего, и до Мистры, где мы спали на полу какого-то разрушенного дворца. Проснувшись, мы увидели пять или шесть лиц, обрамленных черными платками, они в задумчивости склонились над нами. Мы посетили все церкви, осмотрели все фрески, пораженные и очарованные столь внушительным знакомством с византийским искусством. В оссуарии Сартр похитил череп, который мы увезли с собой. Сидя под сенью прохлады дворца деспота, мы затеяли один из двух или трех памятных споров в нашей жизни. Я планировала подняться на Тайгет: подъем — девять с половиной часов, спуск — пять с половиной часов, высокогорный приют, источники. Сартр решительно сказал «нет»: он дорожил своей жизнью. И, я думаю, мы действительно с большой долей вероятности могли бы умереть от солнечного удара в этих каменных пустынях, где так легко потеряться. Но можно ли было отказаться от этого чуда: увидеть восход солнца с вершины Тайгета? Мы отказались.

Микены. В усыпальницах перед Львиными воротами мы ощутили, как и в Акрополе, ту самую «пронизывающую дрожь», о которой так хорошо говорит Бретон и которую порождает встреча с совершенной красотой; и самым восхитительным из земных пейзажей был, возможно, тот, что видела Клитемнестра, когда, опершись на перила дворца, поджидала возвращения Агамемнона из дальних морей. Два дня мы провели в отеле «Прекрасной Елены и царя Менелая», название которого нас покорило.

К морю мы подошли в Науплии; над бухтой, на холме, покрытом опунциями, увядшие плоды которых источали гнилой, кислый запах, находилась тюрьма. Охранник прохаживался между кактусами и ржавой колючей проволокой. Горделево указав пальцем на зарешеченное окно, он сказал по-французски: «Там все греческие коммунисты!» И тут мы вспомнили о Метаксасе. Мы забывали о нем, когда засыпали, когда просыпались у подножия амфитеатра Эпидора с бездонным куполом неба над головой вместо потолка! Это одно из тех воспоминаний, о которых я не могу думать без горечи: ведь они умрут вместе со мной.

Потом был Коринф, который навел на нас тоску; и снова Афины; Эгина, ее маленький, очень чистенький порт, храм, изящно возвышающийся посреди сосен, которые так хорошо пахнут. И мы отправились в Македонию. В середине августа мы оказались на мели. Бост должен был получить наше жалованье и отправить всю сумму телеграфом в Салоники; но в день отплытия у нас оставалось так мало денег, что для поддержания наших сил в течение суток я купила только хлеб, баночку варенья и большие луковицы. Когда мы прибыли в Салоники, деньги еще не поступили; единственным решением было поселиться в отеле с пансионом: мы оплатили бы наше питание вместе с номером через неделю. Беда в том, что ни в одном отеле не было ресторана. В самом комфортабельном мы с такой настойчивостью потребовали полный пансион с трехразовым питанием, что удивленный хозяин в конце концов договорился с лучшим рестораном быстрого питания города, в порту. Таким образом, мы были обеспечены жильем и столом. Однако свои удовольствие нам пришлось отмерять весьма скупо. Тем не менее в кино на открытом воздухе мы без восторга посмотрели «Майерлинг» и с большим удовлетворением «39 ступеней» Хичкока, имени которого тогда не знали. Но сколько ограничений, прежде чем Сартр купил пачку сигарет, а я позволила себе одно из тех маленьких сочных покрытых пылью пирожных под названием курабье, которыми я просто упивалась! На почту мы заходили по два раза в день: по-прежнему ничего. Положение становилось критическим; у нас буквально не оставалось ни гроша. На улице мы встретили Жана Прево: это был друг Пьера Боста, он наверняка не отказал бы нам в ссуде, но мы не решились заговорить с ним. Мы не собирались задерживаться в Салониках надолго. Прелесть базилик, соблазнительная свежесть парков и сводов в конце концов утомили нас.

Получив перевод, мы сразу же отплыли. Мне хотелось увидеть метеорный дождь: от Волоса четырнадцать часов поездом туда и обратно. Сартр, которого природные достопримечательности оставляли равнодушным, воспротивился. Он так часто говорил «да» в угоду мне, что моя шизофрения по необходимости подчинилась его отказу, но не без сопротивления: оставшись одна в каюте, я в ярости пролила несколько слезинок. Судно плыло среди огромных губок и пемзы; я смотрела на берега Эвбеи и говорила себе: там меня ждут чудеса, а я не явлюсь на свидание с ними.

В Афинах мы попировали в одном французском ресторане, прежде чем расположиться на теплоходе «Теофиль Готье». Это судно не обладало привлекательностью «Кайро Сити». Тут тоже стихийное расслоение отделяло эмигрантов от туристов; последних было больше, эмигранты выглядели более жалкими и грязными. Я запаслась довольно скудным провиантом; повара не имели права ничего продавать, зато давали сколько угодно фруктов и пирожных, но нам все-таки хотелось есть, к тому же в середине сентября ночью уже было холодно. Море волновалось, и я всем телом почувствовала печаль возвращения.

Два дня, проведенные с Сартром в Марселе, подбодрили меня. Он вернулся в Париж, а я вместе с Ольгой отправилась на короткое время в Эльзас. В Страсбурге она показала мне места своего детства, и вечером на танцевальной площадке мы с удивлением увидели эльзасцев, танцующих танго. Мы увидели Бар, Оберне, вереницу деревень, красочных, как «Забавные симфонии»; особенно нам понравились крепости из розового гранита, одиноко торчащие над пихтами. Ольга с большим воодушевлением шагала по отлогим холмам, через густые леса. Мы были бедны и питались в основном луковыми пирогами и крупными сливами, вечером я пила белое вино, и мы спали в шале, в домах для лесничих, на туристических базах для молодежи. Правда, холод немного испортил наши прогулки, и мы уже были не против вернуться в Париж.

Лионель де Руле покинул Гавр ради Парижа, но уже год как он заболел. Его занятия прервал туберкулез почек. Не один месяц он провел в клинике Сен-Клу, где меня лечили от воспаления легких. Потом он вернулся в маленькую квартиру, которую обустроил на улице Брока. Он перенес тягостное лечение и мучительную операцию. Временами болезнь, казалось, удавалось побороть, потом она вновь проявлялась. Он стоически выносил эти обострения, а нередко и нестерпимые страдания. Он начал писать очерк, изучая свои реакции на болезнь. Его опыт подкреплял идеи Сартра: в самый острый момент своих мучений он обнаруживал своего рода пустоту, мешавшую определить их, понять. Он со страстью отдавался всему, что делал, и эта работа помогала ему справляться с болезнью. Но в июне месяце произошел рецидив: у него начался костный туберкулез, и врачи направили его в Берк. В конце сентября до начала наших уроков мы поехали провести с ним пару дней. Несмотря на все то, что я читала о Берке, место показалось мне еще более зловещим, чем я предполагала. Дул резкий ледяной ветер, небо и море были гнетущего серого цвета. Клиника выглядела необычно: в комнатах никакой мебели, ну или почти; никакого стола в столовой, где в определенное время санитарки выстраивали в ряд тележки. Однако Лионель не казался подавленным. Он интересовался всем, что его окружало, его это чуть ли не забавляло, и этому любопытству он был обязан своего рода отстраненностью. Он описывал нам этот чужой мир, рассказывал множество историй, в частности о любовных отношениях больных между собой или с медсестрами. Эти рассказы, пронизанные жестоким реализмом, и вся атмосфера Берка подсказали Сартру один эпизод в «Отсрочке», за который добрые души особенно его упрекали.

Провинцию мы покинули; наконец-то мы оба жили в Париже: никаких путешествий на поезде, никаких ожиданий на вокзалах. Мы обосновались в отеле, гораздо более приятном, чем «Руаяль-Бретань», который Сартр нашел во время моего выздоравливания в Провансе. Он был расположен между авеню дю Мэн и кладбищем Монпарнас: у меня были полки, диван и очень удобный письменный стол для работы. Появились и новые привычки; утром я пила кофе и ела круассаны у стойки шумного недорогого ресторана под названием «Три мушкетера». Я часто работала у себя. Сартр жил этажом выше. Таким образом, у нас были преимущества совместной жизни без каких-либо ее неудобств.

Что я буду писать теперь, после того как закончила свои новеллы? С давних пор мою голову посещали разные идеи, но я не знала, как за них взяться. Однажды вечером, вскоре после начала занятий, я сидела с Сартром в глубине «Дома»; мы говорили о моей работе, и он упрекнул меня за робость. В последней своей книге я коснулась занимавших меня вопросов, но исключительно посредством персонажей, к которым я испытывала антипатию или умеренную симпатию; например, было жаль, что Анну я представила глазами Шанталь. «Почему вы не наделяете своих героинь собственными чертами? — с внезапной горячностью сказал Сартр. — Вы гораздо интереснее, чем все эти Рене, эти Лизы…» Кровь бросилась мне в лицо; было жарко, как обычно, вокруг нас было дымно и шумно, и у меня появилось ощущение, будто я получила сильный удар по голове. «Я никогда не решусь!» — отвечала я. Выразить себя, всю как есть, в книге, не дистанцироваться, подвергнув себя опасности: нет, такая мысль пугала меня. «Решайтесь», — говорил мне Сартр. Он убеждал меня: я обладала собственной манерой чувствовать, реагировать, именно это я и должна была выразить. Всякий раз, когда он увлекался каким-то планом, его слова порождали множество возможностей, надежд; но я боялась. Чего, собственно? Мне казалось, что как только я напитаю литературу своей собственной сущностью, она станет чем-то столь же важным, как счастье или смерть.

В последующие дни я размышляла над советом Сартра. Он побуждал меня всерьез заняться сюжетом, над которым я урывками думала по меньшей мере три года: я уже делала такую попытку, но мне следует к этому вернуться. Так же, как смерть, о которой говорят, никогда не встречаясь с ней лицом к лицу, сознание другого оставалось для меня пустой абстракцией, но когда мне случалось по-настоящему осознать реальность его существования, я чувствовала, что имею дело со скандалом того же порядка, что и смерть, и столь же нестерпимым; впрочем, первый абсурдным образом мог компенсировать второй: я отнимаю у Другого жизнь, и он полностью теряет власть над миром и надо мной[79]. Меня чрезвычайно поразила одна история, случившаяся в 1934 году. Молодой человек убил шофера такси: «Мне нечем было заплатить», — объяснил он. Позору он предпочел преступление. В какой-то мере я его понимала. Я думала об этом происшествии, поскольку оно соответствовало множеству терзавших меня тревог. Я не готова была мириться со смертью, и от одной мысли о насильственной смерти у меня дух захватывало. В мгновение ока мое сознание могло лопнуть, подобно одному из тех надутых стручков, которые в детстве я давила ударом каблука; в мгновение ока я сама могла взорвать сознание другого: в своем метафизическом аспекте убийство завораживало меня. С другой стороны, по этическим причинам преступление было одним из привычных моих фантазмов. Я видела себя на месте подсудимых в зале суда перед лицом прокурора, судьи, присяжных, перед толпой, я несла груз поступка, в котором признавалась: несла его одна. С тех пор как я встретила Сартра, я перекладывала на него заботу оправдания моей жизни; такое поведение я считала безнравственным, но не видела никакого практического средства что-либо изменить; единственно возможным способом было бы совершить некий поступок, за последствия которого никто, кроме меня, отвечать не мог, но делом заниматься следовало бы обществу, иначе Сартр разделил бы эту ответственность со мной. Было только одно подходящее преступление, которое способно было вернуть меня к одиночеству. Я нередко с удовольствием раздумывала над каким-то тесным переплетением этих тем. Некое сознание раскрывалось передо мной в своей непререкаемой сущности; из ревности, из зависти я совершала проступок, отдававший меня в его власть, и я обретала спасение, уничтожив это сознание. Я намеревалась противопоставить себе действующее лицо, похожее на Симону Вейль, поскольку в моих глазах она обладала неким престижем; когда я сказала об этом Сартру, он возразил, что женщина, чью сущность составляет общение с миром и универсальным разумом, не может представлять собой сознания, замкнутого на себе. Гораздо больше на эту роль подошла бы Ольга, которую отделяет от меня ее молодость, некая недоговоренность, приступы раздражения, вызванные неудачной попыткой создания трио. Меня это сразу же убедило. Однако план романа «Гостья» возник раньше, чем Ольга стала для меня значимой.

У меня недоставало смелости сразу приступить к главному и сделать предметом изучения тридцатилетнюю женщину, каковой была я сама. Я прибегла к обходному маневру, что объясняется также недостаточным владением литературной техникой. Мне хотелось, чтобы у моей героини, согласно поразившему меня определению Д. Г. Лоуренса, были «корни». В романе Фолкнера «Свет в августе» меня восхищало то, как он смещает время; однако его метод соответствовал истории, написанной под знаком неизбежности, в то время как я имела дело с непредсказуемыми вольностями; с другой стороны, я это знала, повествование утяжеляется, если его развитие прерывается обращением к прошлому. Поэтому я решила попросту рассказать о детстве и юности героини, в которой воплощала себя, дав ей имя моей матери — Франсуаза. Я не стала наделять ее моими настоящими воспоминаниями, а описала отстраненно в стиле, опять-таки позаимствованном у Джона Дос Пассоса. Я вернулась к теме, которую уже использовала в отношении Шанталь в «Главенстве духа», пытаясь показать, к каким обманам с легкостью прибегают девушки из желания придать себе значимость. Я наделила Франсуазу подругой, которую назвала Элизабет, хотя с Зазой у нее не было ничего общего. Я приписала Элизабет внешность одной из моих учениц третьего класса, которая в пятнадцать лет походила на обольстительницу со своими роскошными рыжеватыми волосами и черными облегающими платьями. По жизни она шла с вызывающей уверенностью, покорявшей ее подругу по лицею, Франсуазу: снова я представляла другого, как мираж; по сути Элизабет была рабским отражением своего брата Пьера, которого вначале Франсуаза едва замечает. Я достаточно долго описывала довольно неопределенные отношения Франсуазы с молодым преподавателем истории искусства, похожим на Эрбо. Наконец она познакомилась с Пьером Лабрусом, и они соединили свои жизни.

Элизабет, питавшая к своему брату сильную, но подавленную любовь, ревновала его к Франсуазе и, в свою очередь, была заворожена ею. Весь год я работала над этой первой частью.

Сартр тем временем писал трактат на тему феноменологической психологии под названием «Психея», из которого опубликовал лишь отрывок, назвав его «Эскиз феноменологической теории эмоций». Там он развивал теорию психологического объекта, затронутую в эссе «Трансцендентность Эго». Однако, на его взгляд, это было всего лишь упражнение, и он прервал его, написав около четырехсот страниц, чтобы закончить свой сборник новелл.

Ольга помирилась со своими родителями и провела каникулы в Бёзвиле. У них были достаточно широкие взгляды, чтобы не возражать против ее стремления попытать счастья в Париже, а не прозябать в каком-нибудь захолустье. В июне я предложила ей заняться театром. К этому побуждала ее и Камилла, по-прежнему называвшая ее «моя крестница». В октябре она поступила в школу при «Ателье» и показала Дюллену монолог из «Случайности» Мериме, который я помогала ей готовить. И хотя под конец испытания она разразилась слезами, Дюллен поздравил ее, и в течение нескольких недель она с огромным удовольствием посещала его занятия. Он дал ей новую роль, которую она выучила наизусть; однако в школе она никого не знала и сидела в углу, не перекинувшись и словом с другими учениками, не решаясь попросить кого-то из них подавать ей реплики. «У меня нет партнера», — жалобно призналась она, когда Дюллен вызвал ее на прослушивание. Он воздел глаза и руки к небу и официально назначил ей партнера, велев работать им вместе и показать свою сцену через неделю. В течение многих месяцев испуганная Ольга не появлялась больше в «Ателье».

Она была в отчаянии, поскольку уроки Дюллена ей очень нравились. В своем бегстве она мне не призналась; молчание тяготило ее, она упрекала себя во всем, и это не облегчало ей жизнь. Уехавший в Берк Лионель временно уступил ей свою квартиру; она практически заперлась там, куря сигарету за сигаретой и предаваясь мрачным думам посреди полного беспорядка. Ее скверное настроение отражалось и на отношениях со мной. Это был самый невразумительный период нашей дружбы.

И это был один из самых невразумительных периодов и в моей жизни. Я не желала признавать, что война неизбежна или хотя бы возможна. Но сколько бы я ни изображала из себя страуса, угрозы, скапливавшиеся вокруг, угнетали меня.

Во Франции в течение нескольких месяцев агонизировал Народный фронт, он распался после выхода социалистов из правительства Шотана.

В то время как левые сдавали свои позиции, фашистские угрозы набирали силу. После взрывов на улице Пресбург[80] следствие выявило размах деятельности подпольной организации, которой «Аксьон франсез» дала название «Кагуль». На ней лежала ответственность за несколько убийств, авторов которых так и не нашли: убийство инженера Навашина, чей труп обнаружили в Булонском лесу, Летиции Туро, убитой в вагоне метро возле Порт Доре, братьев Россели, основателей антифашистского движения «Справедливость и Свобода». В феврале сорок кагуляров оказались в тюрьме. Исчезновение генерала Миллера свидетельствовало о существовании фашистского заговора, объединявшего в Европе и Америке большое число русских белоэмигрантов. Сами по себе эти движения не представляли серьезной опасности, однако они выявляли существование фашистского интернационала, вызревавшего по всему миру. Впрочем, эти силы действовали в открытую. На Дальнем Востоке «ось»[81] только что развязала новую войну: после инцидента на мосту Марко Поло японцы оккупировали Пекин и решили захватить весь Китай. Коммунисты и националисты объединились, китайцы оказали сопротивление, но какою ценой! Нанкин был разрушен. Чжабэй — огромное рабочее предместье на севере Шанхая — предано огню. Газеты публиковали ужасные снимки: груды женщин и детей, убитых японскими бомбами.

У наших границ Муссолини и Гитлер уничтожали Испанию. 26 августа итальянские войска вошли в Сантандер; в конце октября пал Хихон; отныне фашисты стали хозяевами угля Астурии и бискайского железа, они держали в своих руках весь север страны; все попытки выбить их оттуда провалились. В октябре правительство переехало в Барселону, опустошенную ужасными налетами. Бомбардировкам подвергались Валенсия, Мадрид, Лерида, на тротуарах валялись трупы женщин и детей. На многолюдном митинге, проходившем в Париже, Пассионария еще раз пообещала: «No pasaran!», и республиканцы одержали в Теруэле победу; они окружили город и заняли его. Однако им пришлось уйти. А Франко угрожал Каталонии. Если Франция и Англия станут упорствовать в соблюдении нейтралитета, Испании придет конец: они упорствовали. Республика не получала ни пушек, ни самолетов, в то время как Италия с Германией посылали Франко все более мощное снаряжение. В марте фашисты прорвали Восточный фронт, их самолеты испепелили все города Каталонского побережья; бомбы с жидким воздухом уничтожили целые кварталы Барселоны и разрушили центр: за два дня более тринадцати сотен убитых и четыре тысячи раненых. К перевалу Пертус стекались огромные несчастные толпы беженцев. В Барселоне организовывалось сопротивление, но бомбардировки свели производство почти до нуля, и Каталония, отрезанная от Востока и Центра, находилась едва ли не в отчаянном положении. Фернан снова приехал в отпуск; он очень изменился и больше не улыбался. «Подлые французы!» — говорил он. Похоже, он и на нас с Сартром распространял свою обиду. Мне это казалось несправедливым, поскольку мы всей душой желали, чтобы Франция пришла на помощь его стране, однако его гнев подобные нюансы не заботили.

Испанская драма надрывала нам душу; немецкие события пугали нас. В сентябре в Нюрнберге перед трехстами тысячами нацистов и миллионами гостей Гитлер произнес самую агрессивную из своих речей. Поездка Муссолини в Мюнхен, в Берлин скрепила союз диктаторов. Провал военного государственного переворота отдал рейхсвер, вооруженные силы Германии, в прямое подчинение Гитлеру, Гиммлер стал министром внутренних дел, гестапо торжествовало. В Вене власть попала в руки гитлеровца Зейс-Инкварта. После новой громкой речи Гитлер ввел свои войска в Австрию; аншлюс состоялся. В Вене царил террор, а в Чехословакии немцы Судет настоятельно начали требовать своей автономии. Сартр больше не заблуждался: шансы на мир становились все более и более призрачными. Бост был совершенно уверен, что вскоре он пойдет на войну, и ему казалось вполне вероятным оставить там свою шкуру.

Я же все еще пыталась обманывать себя, я не смотрела на ситуацию трезво. Но будущее ускользало у меня из-под ног, и от этого я испытывала тревогу, граничившую с ужасом. И наверняка поэтому этот год я помнила смутно. В моей частной жизни я не припомню ничего выдающегося. Я щадила себя больше, чем в прошлом году, бодрствовала не до поздней ночи, выходила куда-нибудь не так часто. В октябре и ноябре я вместе с Ольгой и Сартром присутствовала на фестивале, который в зале Гаво устраивала после неудавшегося самоубийства Марианна Освальд. Затянутая в черное, вызывающе рыжая, она читала «Добрую Анну» Кокто с глухим гневом в голосе, отражавшем, казалось, яростный бунт сестер Папен. Она пела много песен Превера и в числе прочих ту, которую ему подсказал неудавшийся побег малолетних узников Бель-Иля:

Разбойник, шпана, вор и злодей! Вопли, топот, безумная гонка… Это свора взрослых людей Охоту ведет на ребенка.

Была в анархизме Превера резкость, которая мне импонировала. Мне нравился теплый хриплый голос Марианны Освальд, ее измученное, с резкими чертами лицо и едва заметное несоответствие между ее жестами, мимикой и текстом песен.

И в том же зале Гаво я, вместе с Сартром, впервые услышала все квартеты Бетховена. Там мы встретили Камиллу; когда звучали части, казавшиеся ей скучными, она что-то торопливо царапала на клочках бумаги: записывала идеи для своего романа, сказала она нам; такое совмещение заставило меня задуматься.

На рождественские каникулы мы поехали в Межев; мы остановились в маленьком пансионе. Моя сестра и Жеже жили с друзьями в соседнем шале, а Бост присоединился к нам. Мы решили брать уроки; я не отличалась ни ловкостью, ни смелостью и все-таки день ото дня делала успехи. На склонах гор Арбуа, Рошбрюн у нас бывали хорошие моменты. По вечерам мы читали «Дневник» Сэмюэля Пипса и «Дневник для Стеллы» Свифта, которые только что были переведены. Как раз в это время или сразу после возвращения в Париж мы прочитали «Надежду» Мальро со страстью, выходившей далеко за пределы литературных рамок. Как и в других романах Мальро, герои его лишены были плоти, но это не столь важно, поскольку события значили гораздо больше, чем персонажи, и Мальро очень хорошо о них рассказывал. Он был близок нам своим пророчеством Апокалипсиса, тем, как он ощущал антагонизм между энтузиазмом и дисциплиной. Он разрабатывал новые для литературы темы: отношения между индивидуалистической моралью и политической практикой; возможность сохранения даже в самый разгар войны гуманистических ценностей, ибо бойцы народной армии, прежде чем стать солдатами, были гражданскими, просто людьми, и не забывали об этом. Мы интересовались их конфликтами, не предполагая, до какой степени через весьма короткое время они покажутся устаревшими, поскольку тотальная война полностью упразднит межчеловеческие отношения, о которых так радел Мальро и которыми мы тоже очень дорожили.

По сравнению с бомбардировками Мадрида выигранные или проигранные сражения, все то, что прежде вызывало мой интерес, теперь казалось ничтожным. Я едва пробегала в газетах рубрику происшествий и осталась равнодушной к процессу Вайдмана, которому с явно отвлекающей целью пресса посвящала целые страницы. С меньшим интересом, чем в прошлые годы, я смотрела на людей, с которыми сталкивалась.

В январе мы бывали в «Ателье» на репетициях «Плутоса», весьма свободной адаптации Аристофана, сделанной Камиллой; в декорациях Куто, на музыку Дариуса Мило она создала своего рода ревю, которое в целом ничего особенно не означало, хотя многие сцены были занимательны. Инициатором был Дюллен. Своей красотой и грацией Мари-Элен Дасте спасала от слащавости роль Бедности. Особую остроту спектаклю придавало то, что в нем участвовал Марко: он хотел поупражняться петь на сцене, полагая, что протекция Дюллена может быть ему полезной. С голыми ногами, в короткой тунике и сандалиях он возглавлял хор крестьян. Однако им трудно было управлять, поскольку, как сурово заявил ему директор Оперы, у него отсутствовало чувство ритма. Он пел отдельно от музыки, и, когда передвигался по сцене, его шаг не попадал в такт. Между тем в маленьком зале «Ателье» его голос производил большое впечатление.

В том году я вместе с Сартром видела еще всего одну пьесу: «Корсара» Марселя Ашара, поставленного Жуве. Пьеса была довольно слабой, и в методе, состоявшем в том, чтобы играть некоторые сцены с двойным отступлением — наподобие представления артистов перед королевским двором в «Гамлете» — не было ничего оригинального; однако нас всегда завораживало это вторжение воображаемого внутрь воображаемого мира.

Зато мы по-прежнему часто ходили в кино. За исключением Превера и Виго — мы также сделали исключение для «Героической кермессы» — французское кино наводило на нас тоску: сценарии были безвкусными, освещение тусклым, актеры разговаривали неестественно. Поскольку, кроме того, нам не нравились военные фильмы, мы не оценили даже «Великую иллюзию» Ренуара. Зато нам доставляли огромное удовольствие американские комедии: «Путешествие в одну сторону», «Нью-Йорк-Майами», «Мой слуга Годфри», «Мистер Дидс переезжает в город», «Восьмая жена Синей Бороды». В историях, рассказанных в этих фильмах, не было смысла, но они были восхитительно сделаны: ни одного эпизода, который не имел бы — согласно заповеди Валери — множественности связей с целым; мы ценили такое построение, подобное композиции классической сонаты. С другой стороны, экзотика скрывала от нас их реализм; какая-нибудь улица, лестница, звонок, любое обрамление, любая деталь сбивали нас с толку. Антагонизм, противопоставлявший обычно влюбленных друг другу, казался нам пикантным изобретением: мы не знали, что это соответствовало американской действительности, связанной с борьбой полов. В одной из этих комедий герой, переносивший на руках через затопленную местность несносную героиню, уронил ее в лужу: мы приняли за смелость этот эпизод, отражавший скрытую враждебность американского мужчины в отношении женщины. И так далее. Там, за океаном, истинное и ложное путалось, и в их смешении мы находили приятные фантазии. Впрочем, во многих из этих фильмов попадались настоящие находки. В том году Голливуд представил нам одно из своих самых удачных достижений и для нас совершенно неожиданное — «Зеленые пастбища» по пьесе Коннелли: Библия, рассказанная и сыгранная черными. Господь Бог, бородатый и черный, курил огромные сигары в окружении черных ангелов, поющих спиричуэлс; ангелы-служанки с крыльями, покрытыми клетчатыми чехлами, подметали божественные покои. Дети Каина стреляли друг в друга из револьверов. На небесах ловили удочкой рыбу, угощали друг друга жареным. Мы решили, что от этой истории повеяло свежестью потерянного рая и не обнаружили даже намека на фальшивую наивность.

Начиная с 1933 года на экранах стали появляться «Забавные симфонии» в цвете, Сартр любил изображать Дональда Дака. Я с восторгом увидела одну из любимейших сказок моего детства: «Три поросенка», и вместе со всеми мы не один год напевали: «Нам не страшен серый волк!»

Самым знаменательным событием в ту зиму была сюрреалистическая выставка, открывшаяся 17 января 1938 года в Галерее искусств на улице Фобур-Сент-Оноре. У входа в залитой дождем машине, придуманной Дали, белокурый манекен млел от удовольствия среди садового цикория и салата-латука, покрытых улитками; другие манекены, одетые и раздетые Ман Рэем, Максом Эрнстом, Домингесом, Морисом Анри, населяли сюрреалистическую улицу; мы отдавали предпочтения творению Масона с лицом, заключенным в клетку и с кляпом, который символизировал мысль. Основной зал, оборудованный Марселем Дюшаном, представлял собой пещеру с лужей и четырьмя кроватями вокруг жаровни, потолок состоял из мешков с углем. В окружении аромата бразильского кофе из тщательно распределенной тьмы возникали предметы: меховой покров, стол-табурет на женских ножках; из дверей, из стен и ваз, отовсюду появлялись руки. Я не думаю, что сюрреализм оказал на нас непосредственное влияние, но им был напитан воздух, которым мы дышали. Например, именно сюрреалисты ввели моду на блошиные рынки, где я часто проводила свои воскресные дни вместе с Сартром или Ольгой.

Так что развлечений у нас хватало. Но дружеские отношения оскудели. Марко не скрывал от нас своей враждебности, виделась я с ним мало и без удовольствия. Панье исчез из нашей жизни; он был раздражен политическим экстремизмом Сартра, нашей привязанностью к Ольге, он сомневался, и напрасно, в нашем дружеском расположении к его кузине; мы не ссорились, но больше не встречались. Однажды в «Доме» я увидела Терезу, на ней было обручальное кольцо; она только что вышла замуж за одного из своих коллег, — сказала мне она. Тереза ожидала Панье, я ожидала Сартра: час или два мы провели вместе все четверо. Мы с Сартром задавались вопросом, почему Панье и Тереза отказались друг от друга; они ничего не объяснили, и наша общая неловкость возрастала с каждой минутой. Через несколько дней мадам Лемэр сообщила нам, что на самом деле они поженились: Марко был у них свидетелем. Чуть позже наши отношения возобновились, но мы так никогда и не поняли причин, заставивших их разыгрывать перед нами эту мрачную комедию. С другой стороны, мои отношения с Ольгой стали меня утомлять. А моя сестра жила в тревоге из-за состояния здоровья Лионеля; каждый раз, когда я ее видела, ну или почти, она не могла сдержать слез. Разумеется, эти пробелы и эти тени способствовали подавленности. Полагаю, что литературный успех встряхнул бы меня, но я на него не рассчитывала. Однажды Сартр сказал мне, что он собирается зайти к Галлимару и справиться о моей рукописи. Работая, я дожидалась его в «Доме» без большого нетерпения. Книгу не приняли. Брис Парэн нашел ее плохо выстроенной в целом и невыразительной в деталях. «Попробуем у другого издателя», — сказал мне Сартр и порекомендовал рукопись в издательство «Грассе». Я не слишком расстроилась, по крайней мере, сразу, но, возможно, эта неудача еще больше повергла меня в уныние. То, о чем я писала в тот момент, помогало мало: рассказ о детстве и отрочестве Франсуазы не убеждал даже меня. Кроме того, и со здоровьем тоже было неважно. В канун пасхальных каникул я снова заболела, не слишком серьезно, но пришлось несколько дней пролежать в постели.

Как только я встала, мы сразу покинули Париж. Мы намеревались поехать в Алжир, но времени оставалось мало. Мы сели в поезд на Байонну и посетили Страну Басков. Стояла весна в цвету, расцвела и я. В Итксассу у нас была комната с дополнением в виде дерева, на которое попадали по мостику: среди листвы построили площадку, где Сартр устраивался, чтобы работать, пока я обегала окрестные холмы. Я шагала средь папоротников, глаза мои полнились солнцем и розовым цветом сливовых деревьев. На обратном пути мы остановились в Сенте и Ла-Рошели, где Сартр провел свое детство. Возле укрепленного порта, на улицах с аркадами мы спорили о судьбе «Детства хозяина», он как раз писал эту новеллу. Сартр задавался вопросом, не следует ли остановить рассказ на том месте, где он действительно заканчивается, когда Люсьен прощается с отрочеством; я считала, что его надо продолжать, иначе читатель останется неудовлетворенным. Теперь я думаю, что была не права.

Свежий воздух, движение, суета путешествий так благотворно подействовали на меня, что на Троицын день я снова, на этот раз одна, с рюкзаком за спиной, отправилась прогуляться в Овернь. Особенно мне запомнился один день в знойных ущельях в окрестностях Сен-Флура. Я мысленно погрузилась в свое детство, и на ум мне пришло одно из самых давнишних моих воспоминаний, когда меня винили в том, что я сорвала цветок в саду тети Алисы, и я подумала, что мне хотелось бы со временем воскресить в книге эту далекую маленькую девочку, однако я сомневалась, что мне когда-нибудь представится такой случай.

С Сартром я совершила паломничество в более близкое прошлое: в Руан. Там ничего не изменилось, и сколько всего нам вспомнилось! Между тем мы чувствовали себя обманутыми: вместо той теплицы, в которой мы жили, мы обнаружили аккуратный, лишенный запаха, гербарий. Дело в том, что будущее, свершившееся сегодня, оторвалось от того времени, самой плотью которого оно было: на улицах и в нашей памяти продолжали существовать только скелеты.

А какое будущее было у тех дней, которые мы как раз проживали? Я вновь вижу себя, беседующей с Сартром в кафе-катафалке неподалеку от Северного вокзала, где мы иногда встречались. Я радостно говорила ему об успехе «Тошноты», которую критика восприняла как своего рода событие, и о письмах, которые он получал по поводу новелл «Интим» и «Комната», опубликованных в «НРФ» и в «Мезюр». «Наверно, это было бы забавно, стать действительно известными писателями», — сказала я ему: так впервые у меня промелькнула мысль о публичном успехе, и она поманила меня. Мы узнаем других людей, иные вещи, смутно думалось мне; это будет некое обновление. До тех пор я рассчитывала только на себя, чтобы обеспечить свое счастье, и просила у будущего лишь повторения сегодняшнего: и вдруг я пожелала, чтобы нечто пришло ко мне извне, что-то иное. Все пережитое нами за эти девять лет приблизилось к некоему итогу. И, чтобы утешиться, я строила планы менее неопределенные, чем мои мечты о славе. Скоро наше жалованье станет достаточным, чтобы иметь возможность купить автомобиль. Мне казалось нелепым тратить деньги на меблировку квартиры, вместо того чтобы приобрести машину: я научусь водить, и какая тогда появится свобода для наших путешествий! Мы лелеяли также мысль сесть однажды в самолет Париж — Лондон. Мы предполагали — не в этом году, но, возможно, в 1939-м, несмотря на свое отвращение к организованным экспедициям, посетить через «Интурист» СССР. Америка сияла на горизонте с большим блеском, чем любая другая страна, но мы не надеялись получить когда-нибудь средства, чтобы туда поехать: пока, во всяком случае, вопрос об этом не стоял.

В «Грассе» отвергли мою рукопись: я этого ожидала. Внутренний рецензент Анри Мюллер писал мне: «В этом воспоминании о судьбе послевоенных девушек, подвергавшихся разным веяниям интеллектуальных течений своего времени, есть, конечно, и достоинства понимания, анализа и наблюдательности. Описание определенных слоев той эпохи показалось нам довольно точным; однако основное критическое замечание состоит в том, что в романе отсутствует глубокая оригинальность. Другими словами, созданная Вами картина нравов за последние двадцать лет была обрисована не раз. Вы ограничились описанием разлагающегося мира и оставили нас на пороге нового мира, не указав в точности распространения его своеобразного влияния.

…Есть в "Главенстве духа" определенные достоинства, позволяющие надеяться, что однажды Вы напишете удачную книгу…»

Я была удивлена. Я не собиралась писать картину нравов; я думала, что это психологические исследования с различными оттенками. Упрек в «отсутствии оригинальности» привел меня в замешательство: героинь, которых я описывала, я знала лично, до меня о них никто не говорил; каждая была единственной в своем роде, неповторимой. Гораздо позже похожее удивление я вызывала у дебютанток, полагавших, что они выразили «оригинальный» опыт, в то время как я видела в их рукописях лишь банальности. Зато самые общие истины под пером писателя могут получить небывалое освещение. Это целая проблема — переход от жизни к созданию произведения, это и называется литературным мастерством. Во всяком случае, если меня не поняли, значит, я не сумела заставить меня понять, думала я. Я не падала духом. И была уверена, что в следующий раз попаду в цель. Близость каникул, заманчивые планы помогли мне с улыбкой предать забвению «Главенство духа».

Сартр задержался в Париже, а я отправилась гулять в Альпы. Меня восхищает мое здоровье: после ночи в поезде я сразу же пошла по горам и долинам и шагала целых девять часов. Этот ритм не снижался. От Шамони до Тиня я облазила все вершины, доступные одинокому путнику.

В Тине я получила письмо от Сартра. В начале июля он закончил «Детство хозяина» и подумывал о романе. Он писал мне: «Я сразу определил сюжет моего романа, его объем и название. Все как Вы хотели: сюжет — это свобода».

Название, которое он написал мне печатными буквами, — «Люцифер». Том I будет называться «Мятеж» и том II — «Клятва». Эпиграф: «Несчастье в том, что мы свободны».

В Марселе мы должны были сесть на судно, идущее в Марокко; у нас были билеты третьего класса, но давнишний товарищ Сартра, работавший в компании «Паке», зарезервировал нам места во втором. Я всеми силами постаралась не упустить этот шанс и заранее приехала на вокзал Сен-Шарль, где у нас была назначена встреча. Увы! Парижский поезд, который в принципе осуществлял связь с судном и которого ждали в десять часов, сильно запаздывал; в полдень его еще не было и в два часа тоже: я изнывала от нетерпения, потом от отчаяния. Расстроенная, я встретила Сартра в четыре часа. «Поедем все-таки в порт», — сказал он. Когда наше такси остановилось на набережной, уже готовились убирать сходни; я бросилась туда, Сартра подхватили моряки и приподняли над пропастью, образовавшейся между землей и судном. Я вспоминала наши путешествия на «Кайро Сити» и на небольших греческих посудинах: комфорт этого плавания показался мне сказочным. Я нежилась на солнце в мягком шезлонге, глядя на кульбиты летающих рыб. Нет, я не постарела: мне казалось, что мне двадцать лет и что это самый прекрасный возраст в жизни.

В Касабланке европейский квартал навел на нас тоску, мы искали трущобы и нашли их без малейшего труда; жизнь там была еще ужаснее, чем в самых ужасных кварталах Афин, и это было делом рук французов; мы наспех пробежали их: нам было стыдно. Верные традициям, о которых я говорила, заложенным Жидом, Ларбо, Мораном и многочисленными эпигонами, мы направились в квартал Бусбир. В послеполуденной истоме можно было подумать, что это — разделенная на два квартала, арабский и еврейский, — одна из тех искусственных деревень, которые устраивают на некоторых выставках; я с удивлением обнаружила там бакалейные лавки, кафе. Одна арабка в длинном платье, покрытая татуировками и звонкими драгоценностями, привела нас в бистро, потом в свою комнату; она сняла платье, потрясла своим животом и выкурила сигарету с помощью секса.

В Рабате мне особенно запомнилось клохтанье аистов, забравшихся на окруженные олеандрами зубчатые башни цвета подгоревшего хлеба.

В Фес мы прибыли ночью и решили остановиться во дворце Джамай. Фиакр повез нас по пустынной дороге, шедшей вдоль белых стен; не слышно было ни звука, только размеренный шаг лошади; путь никак не кончался, тьма и безмолвие испугали нас: в каком опасном месте мы окажемся? После пяти-шести километров пути кучер с огорченным видом остановился у запертой двери; очевидно, он знал, что летом отель закрыт, но не хотел терять прибыль от этой поездки; мы вернулись в европейский город, разочарованные, но успокоенные сиянием звезд. От туземной части города нас отделяли три знойных километра, которые каждое утро мы с досадой преодолевали, но когда добирались — какое счастье! Как нам понравился Фес, такой таинственный с его женщинами в покрывалах, дворцами, медресе и запретными мечетями, так щедро предлагающий себя изобилием прилавков, криками и жестикуляцией торговцев. Более потаенный, чем распахнутый: с наступлением сумерек, когда мы поднимались вверх по центральной улице, где справа и слева мерцали языки пламени, полицейские запирали цепями темные улочки; ворота рынков, а затем и большие ворота города захлопывались за нами. Однажды вечером, заблудившись в лабиринтах базара, мы последовали за молодым человеком, предложившим проводить нас; вскоре у нас сложилось впечатление, что он вводит нас в заблуждение. «Не ходите с ним!» — крикнул нам пожилой мусульманин, и тут внезапно наш гид пустился наутек. Хотел ли он ограбить нас? Даже днем в этом лабиринте дышалось с трудом; воздух там сгущался от запахов корицы, гвоздики, свежедубленой кожи и всех аравийских ароматов; проволочные сетки душили небо: создавалось впечатление, будто передвигаешься в подземных галереях. Останавливая движение, скакали или замирали ослики; иногда весь в белом на разукрашенной лошади проезжал каид, и люди расступались. Стоило мне представить себе пожар или панику в этих забитых туннелях, как меня охватывал ужас. Но эта неуловимая тревога усиливала запахи, пряную остроту, краски. Если когда-либо слова, колдовские чары исполнились для меня значением, то это случилось в Фесе. Нам пришлось задержаться в нашем скверном европейском отеле на два дня дольше, чем мы рассчитывали. В туристическом, но вполне приятном ресторане, к тому же безлюдном в такое время года, мы добросовестно съели туземную еду; сидя на полу, мы руками ели пастилью, курицу с лимоном, мешуи, кускус и рога газели. Выйдя оттуда, мы с радостью ощутили необычайную легкость: это потому, что мы не пили вина, решили мы. Но тут же в нашем номере у Сартра случился печеночный приступ, вынудивший его пролежать два дня в постели.

Мекнес был более скромным, чем Фес, менее великолепным и менее гнетущим. Мы покинули его в туземном автобусе, чтобы посетить римские развалины Волюбилиса и Мулай Идриса. Святой город немного утомил нас; единственными его достопримечательностями были мечети, все помпезно, торжественно огороженные на расстоянии более ста метров цепями, заграждениями, объявлениями, иллюстрирующими политику маршала Лиотэ; больше всего нам нравилось то, что — из-за августовской жары — в городе, кроме нас, не было ни одного европейца. Сидя на циновке крошечного мавританского кафе — дыра в стене, — мы наслаждались новизной обстановки, что являлось кульминационным моментом наших путешествий; нас окружали весьма жалкие марокканцы, и, поднося к губам стаканы с мятным чаем, мы оба думали о прикасавшихся к ним сифилитических губах, но не придавали этому значения. Хозяин протянул Сартру длинную трубку с крохотной головкой, набитой тонкой пылью: гашиш; он смеялся, его друзья сочувственно смеялись, когда Сартр втягивал едкий дым, не испытывая опьянения, обещанного присутствующими, и все-таки ликуя. На обратном пути нас вез виртуозный шофер, правда, никогда не тормозивший; автобус — заполненный исключительно туземцами — раскачивался с такой силой, что одного из пассажиров, находившегося сзади меня, обильно вырвало, так что забрызгало мою блузку и свитер Сартра.

В Марракеше мы не захотели, как в Фесе, поселиться вдали от туземного центра. И там тоже все хорошие отели были закрыты. Мы остановились в арабском отеле, грязном, но выходившем на площадь Джема эль-Фна; ночью, поскольку в номерах можно было задохнуться от жары, мы вытаскивали кровати в прилегавший жалкий сад. Мне очень нравился этот дортуар на открытом воздухе и гораздо меньше клоаки, практически непринужденные. Самые знойные часы мы проводили в кафе на другом конце площади; там была терраса, где мы ужинали; нам не надоедал тот неугомонный базар, который день и ночь разворачивался на обширной площадке. Мы видели людей, совершенно отличных от тех, которых встречали на севере: высокие, худощавые, узловатые, смуглые, как святой Иоанн Креститель, они наверняка питались саранчой и приходили из пустыни. Такими же удивленными глазами, как и мы, они взирали на заклинателей змей и шпагоглотателей; стоя и сидя на пятках кружком, они слушали медлительный или торопливый, ритмичный, словно музыка, голос сказителя. Под навесами жарились бараньи туши; в огромных кастрюлях варились желтые рагу. Люди продавали, покупали, разговаривали, кричали, восхищались, спорили: какое кипение! Вечером, когда жара наконец спадала, тусклые лампочки слабо освещали лотки, и к звездам возносилось протяжное монотонное пение. На севере я уже видела верблюдов, но именно в Марракеше, у стен из обожженной глины, среди пальм и фонтанов я постигла их благородство и грацию; я не уставала смотреть, как они опускаются на колени, встают и идут своим размеренным шагом. Рынки были более просторными, более светлыми, чем в Фесе, и более безыскусными; там меньше ощущалось богатство торговцев и больше — работа ремесленников; меня завораживала улица красильщиков. Цвет там казался не символом качества вещей, а их сущностью; как у воды, которая становится снегом, градом, льдом, инеем, у него были свои превращения: фиолетовый, красный — в жидком виде стекали в сточную канавку; в лоханях они приобретали густоту крема и обладали мягкостью и лаской шерсти, когда в мотках сушились на решетках. Среди всех этих материалов, вернувшихся в свое девственное состояние и обрабатываемых простейшими способами, — шерсти, меди, кожи, дерева, мне казалось, я вновь возвращаюсь к плодотворным опытам детства.

Вооружившись сведениями, картами, объяснениями и провизией, мы совершили пеший поход в Атлас; автобус доставил нас на один перевал и забрал оттуда через три дня, за это время мы прошли безлюдными тропками по роскошно красной горе; мы спали в высокогорных приютах, у подножия берберских селений. У голубоглазых крестьян мы покупали бездрожжевые лепешки, заменявшие им хлеб; мы ели их с колбасой, прислонясь к окну нашего пристанища. Особенно помню первое, напротив очень высокой горной цепи; Сартр задавался вопросом: поднимается или спускается линия хребтов; на наш взгляд, она, конечно, поднималась, но можно было считать ее и провалом, и мы долго старались проверить это.

На юг мы добрались в автобусе. Мы были единственными европейскими пассажирами, и шофер, европеец, посадил нас рядом с собой: нам в лицо бил сильный жар мотора, запах бензина, и я не раз чувствовала себя на грани кровоизлияния; если я высовывала в открытое окно руку, раскаленный воздух обжигал меня: мы преодолевали пекло.

Этот край, где люди не ели досыта, постоянно опустошали засуха и голод: и это был как раз один из тех самых злополучных годов. Отчаявшаяся орда пыталась пробраться на север, власти преграждали пути: им давали немного супа и оттесняли назад. Люди умирали как мухи, те, кто выживал, походили на умирающих. Время от времени мы останавливались в какой-нибудь деревне; в буфете — бакалейной лавке, всегда содержавшейся молодым евреем в черной шапочке, мы поглощали большими стаканами воду; мне неприятно было видеть оборванное, истощенное население, осаждавшее автобус; они с мучительной тревогой требовали товары, заказанные в городе: как правило, удобрения. Шофер изображал из себя каида: он бросал тюки, словно милостыню, их распределение, казалось, зависело лишь от его благосклонности и произвола. Нередко он, не останавливаясь, проезжал мимо неподвижных групп под пальмами или едва замедлял ход, пока помогавший ему маленький туземец бросал из автобуса мешки и пакеты.

Нам часами случалось ехать по земле, выжженной огнем сирокко, где не пробивалось ни единой травинки. Вокруг фосфорного рудника, где мы останавливались, земля была необычайных ядовитых цветов: зеленого, серо-зеленого, лимонно-желтого, оранжевого, болезненно розового. Мы выпили анисовой водки и пообедали с инженерами рудника в их столовой. Все города показались мне мрачными. Дольше всего мы пробыли в Уарзазате. Стояла такая невыносимая жара, что днем мы не выходили, после обеда пытались поспать, несмотря на тучи крохотных, почти невидимых зеленоватых комаров, сосавших нашу кровь; а потом в столовой отеля с герметически закрытыми ставнями мы пили наливку из черной смородины с водой. В сумерках мы высовывали нос наружу и шагали вдоль высохшего уэда, среди чахлых пальм, взволнованные безмолвием равнины, сливавшейся с бескрайностью небес. Мы с большой симпатией относились к хозяину отеля; он носил шаровары и харкал кровью; он описал нам эпидемию тифа, которая недавно опустошила страну[82]. Каждый день в полдень он бесплатно раздавал детям вареный рис; ребятишки собирались с округи в десять километров, я никогда не видела такого убожества: почти ни у кого не было здоровых глаз; они страдали трахомой, либо ресницы росли у них внутрь роговицы и прокалывали ее; они были слепые, кривые, бельма, более или менее плотные, закрывали их зрачки; у других были вывернутые задом наперед ступни: это было самое поразительное, самое невыносимое на вид увечье. Эти маленькие призраки садились на корточки вокруг огромных мисок и все вместе — в установленном ритме, чтобы ни у кого не было привилегий, — черпали оттуда рис голыми руками.

Камень упал у нас с души, когда мы покинули ад юга. В Касабланку мы вернулись берегом; в Сафи, Могадоре мы полной грудью вдохнули свежесть моря. И возвратились во Францию.

Во время этого путешествия Сартр с тревогой следил за переговорами, происходившими в Чехословакии. После аншлюса немецкая часть в Судетах пребывала в волнении; она требовала упразднения национального государства в пользу федерального устройства, гарантирующего немцам полную автономию; после муниципальных выборов, оказавших широкую поддержку судетской части, Генлейн, глава чехословацких нацистов, потребовал возвращения Великой Германии сторонников автономии. Гитлер сконцентрировал войска на границах, Прага объявила частичную мобилизацию. В начале августа в Прагу с миротворческой миссией приехал лорд Рансимен: он заявил, что судетские округа имеют право располагать собой, и это укрепило их в выдвигаемых ими требованиях. Ситуация накалялась все больше и больше, недобросовестность судетских делегатов делала невозможным любое соглашение между ними и Прагой. 31 августа переговоры были на грани срыва: лорд Рансимен возобновил их in extremis[83]. В начале сентября Англия проводила активную дипломатическую деятельность; Чемберлен, лорд Галифакс бесконечно совещались. 14 сентября, накануне моей встречи с Ольгой в Марселе, в Праге объявили осадное положение, и Генлейн отверг последние предложения чехословацкого правительства. Война казалась неизбежной, и я готова была вернуться в Париж вместе Сартром. На следующий день появились более обнадеживающие новости: Чемберлен собирался лететь в Берхтесгаден, чтобы лично поговорить с Гитлером. Сартр уговорил меня не менять моих планов. Если ситуация осложнится, он пришлет мне телеграмму до востребования. Моя шизофрения легко одержала верх над моими тревогами, и я позволила ему сесть в поезд без меня.

То были странные дни. Ольга провела с Бостом большую часть своих каникул в маленьком густонаселенном отеле, выходившем на Старый порт Марселя; она занимала номер, выложенный красной плиткой, весьма жалкий, но наполненный солнцем и радостными шумами; там мы с ней и встретились. В Марселе я оставалась на двое суток, и мы с рюкзаками на спине, сначала автобусом, потом пешком отправились в Нижние Альпы. Ольга порой сердилась, когда мы карабкались на какую-нибудь гору, и даже колотила по ней палкой; однако она, как и я, любила бескрайние пейзажи из белого камня и красной земли, любила собирать на дорогах, где пахло лесными зарослями, лопнувший инжир и взбираться по уступам улиц старых, взгромоздившихся на высоты деревень. Вдоль тропинок она собирала пахучие травы, из которых вечером на постоялом дворе, где мы останавливались, она готовила забавные бульоны. Между тем на каждом этапе я бежала на почту до востребования. 20 сентября в Пюже-Тенье я получила от Сартра довольно оптимистическую телеграмму. Но 25-го в Гапе он предлагал мне немедленно возвращаться в Париж; помню, какая паника меня охватила в этой мрачной префектуре с нависшей над ней предгрозовой жарой. В поезде я в ярости корила себя за свой слепой оптимизм и пристрастие к исполнению своих планов. Когда я приехала в Париж, газеты пестрели заголовками: «Тревожное время». Призвали резервистов второго и третьего эшелонов. Ультиматум Гитлера требовал, чтобы Прага сдалась в течение шести дней. А Прага оказывала сопротивление. На этот раз война казалась неминуемой. Я отчаянно отказывалась в это верить; такая дурацкая катастрофа не могла на меня обрушиться. Помню, как в «Доме» я встретила Мерло-Понти, с которым не виделась со времени нашей стажировки в Жансон-де-Сайи и с которым в тот день у меня состоялся долгий разговор. Разумеется, говорила я ему, Чехословакия вправе возмущаться предательством Англии и Франции, но что угодно, даже самая жестокая несправедливость, лучше, чем война. Моя точка зрения показалась ему, как и Сартру, недальновидной. «Нельзя бесконечно уступать Гитлеру», — говорил мне Сартр. Но если разум склонял его принять войну, то он все-таки восставал при мысли о том, что она может разразиться. Мы провели мрачные дни; часто ходили в кино и читали все выпуски газет. Сартр делал усилия над собой, пытаясь примирить свою политическую мысль с личными порывами, я же пребывала в полной растерянности. Внезапно буря удалилась, так и не разразившись, было подписано Мюнхенское соглашение; я не испытывала ни малейших угрызений совести, радуясь этому политическому шагу. Мне казалось, что я избежала смерти, причем навеки. Было даже в моем облегчении что-то торжествующее; я определенно родилась в сорочке, несчастье не настигнет меня никогда.

После Мюнхена глаза у меня открылись не сразу; напротив, война отодвинулась, и я вновь обрела веру в будущее. Относительно значимости мира, который нам пожаловали, мнения левых разделились. Хотя часть коллектива «Канар аншене» прежде осуждала невмешательство, газета ликовала. «Эвр» колебалась. Еженедельник «Вандреди» был так расколот, что отказался от политической роли: под названием «Рефле» он замкнулся на вопросах культуры. Жионо, Ален упорно настаивали на абсолютном пацифизме. Большое число интеллектуалов повторяли вслед за ними: «Демократические силы объявили миру мир». Имел хождение и другой лозунг: «Мир работает на демократические силы». Коммунисты голосовали против Мюнхенских соглашений, но не могли же они до бесконечности твердить о своем возмущении; им следовало идти вперед и — каковым бы ни было их личное убеждение — сделать обязательным в партии нескрываемый оптимизм. Они предписывали Франции изменить свою внутреннюю политику, заключить соглашение с СССР, укрепить национальную оборону, противопоставить гитлеровскому шантажу неопровержимые доказательства твердости: они проповедовали эту программу с жаром, возрождавшим надежду. Так, одни считали мир спасенным, другие указывали средства добиться его: никто не запрещал мне в него верить.

Едва восстановив внутреннее спокойствие, я сразу же вновь взялась за работу. Я вручила Брису Парэну отпечатанные на машинке первые сто страниц моего романа, то есть детство Франсуазы, он счел их хуже моих новелл, и Сартр разделял это мнение. Я решила принять как данность прошлое моей героини, ее встречу с Пьером, восемь лет их взаимопонимания: повествование начиналось с того момента, когда в их жизнь входит чужая. Я составила общий план: появление трио, раскрытие сознания Ксавьер, ревность Франсуазы, ее ошибка; она коварно вмешивалась в отношения Пьера и Ксавьер; та подавляла ее своим презрением, и, чтобы защитить себя, Франсуаза ее убивала. Это было слишком прямолинейно.

Сартр дал мне один совет. Чтобы подчеркнуть, насколько Франсуаза дорожила своей счастливой жизнью с Пьером, неплохо будет, если в первой главе романа она чем-то пожертвует ради него. Я ввела Жербера: несмотря на его молодость и очарование, она отказывается от него. Позже, когда он добился любви Ксавьер, она падала в его объятия: именно эту измену она устраняла убийством. Интрига, обогащаясь, укреплялась, я могла определить точную роль Элизабет, фигура которой интересовала меня и сама по себе.

Я соблюдала правило, которое мы с Сартром считали главнейшим и которое чуть позже он изложил в статье о Мориаке и французском романе: в каждой главе я перевоплощалась в одного из моих героев, я запрещала себе знать и понимать больше, чем он. Обычно я принимала точку зрения Франсуазы, которую с помощью сложных транспозиций наделяла собственным опытом. Она почитала себя чистым сознанием, единственным; она и Пьера присоединила к своей суверенности: вместе они пребывали в центре мира, который, в силу предопределенной миссии, ей следовало разгадать. И вот расплата за эту привилегию: смешиваясь со всем, она в собственных глазах не имела определенного лица; прежде, когда я сравнивала себя с Зазой, мне тоже знаком был этот недостаток. В моем первом романе мадам де Прельян с высоты своей умудренности с сожалением смотрела на слезы, заливавшие лицо Женевьевы; так Франсуаза смутно завидовала на танцплощадке несчастью, заставлявшему дрожать губы Элизабет, и восторгам Ксавьер. Ее гордость омрачала печаль, когда во время празднования сотого представления «Юлия Цезаря» она говорила себе: «Я — никто»[84]. Оказавшись однажды на отшибе, вдали от Пьера и Ксавьер, она безуспешно искала помощи у себя самой: у нее буквально не было собственного «я». Она была чистой прозрачностью, без лица и индивидуальности. Позволив вовлечь себя в ад страстей, в минуты упадка она утешалась только одним: обессиленная, уязвимая, она становилась человеческим существом с определенными контурами, находившимися в определенной точке земли.

Таково было первое перевоплощение Франсуазы: субъект абсолютный, заключающий в себе все, она вдруг превращалась в ничтожную частицу мира; болезнь окончательно убедила ее в этом, как убедила в этом меня: она была индивидом среди прочих, никем. И тут ее подстерегала опасность, та самая, которую с отроческих лет пыталась отвести я: другой мог не только украсть у нее мир, но завладеть ее существом и околдовать ее. Своими обидами, своими приступами ярости Ксавьер искажала ее; чем больше она отбивалась, тем глубже увязала в этой западне: ее образ становился таким уродливым, что ей следовало либо возненавидеть себя навсегда, либо разрушить чары, устранив ту, которая их осуществляла. Так добивалась она торжества своей истины.

Безусловно, такой конец, за который меня часто упрекали, самое слабое место книги. Я одобрительно отношусь к одному из его моментов: это контраст между такой веселой и невинной ночью, соединившей Франсуазу и Жербера, и мрачным предательством, каким она стала для Ксавьер. Из-за антагонизма существований счастье, красота, чистота нередко имеют своей оборотной стороной уродство и зло — с этой истиной можно встретиться на всех перекрестках жизни. Обосновывать тем самым убийство — это другое дело. Романисты слишком часто забывают, что в реальности мечту об убийстве отделяет от реального убийства целая пропасть; убийство — не повседневный акт. Франсуаза, такая, какой я ее представила, на это не способна, так же как я. С другой стороны, я думаю, понятно, что Ксавьер может ввергнуть Франсуазу в сомнения и ярость; однако сколько бы я ни старалась в последних главах довести до крайней степени эгоизм и лукавство, которыми наделила ее вначале, в ней нет ни достаточной злости, ни достаточной твердости, чтобы у них с Франсуазой возникла по-настоящему беспросветная ненависть; инфантильная, своенравная, она не может задеть Франсуазу до глубины души и превратить ее в чудовище; единственный человек, впрочем, обладающий необходимой силой, это Пьер. Кроме того, мне возражали, что это насильственное действие не спасло Франсуазу, оно бессильно против осуждения ее со стороны Ксавьер. Такая критика меня не убеждает. Франсуаза отказалась найти этическое решение проблемы сосуществования; она претерпевает Другого как неустранимый скандал; она защищается, совершая одинаково жестокий и неразумный поступок: убийство. Для меня не имеет значения, права она или нет. «Гостья» — не программный роман. Меня вполне удовлетворит, если, оспаривая его решение, в него поверят.

Но нет. Моя ошибка тем более очевидна, что мне не удалось обратить повседневность в трагедию. А между тем в той мере, в какой литература является живой деятельностью, мне было необходимо остановиться на такой развязке: для меня она имела значение очищения. Прежде всего, убивая Ольгу на бумаге, я сводила на нет раздражение, обиды, которые могла испытывать по отношению к ней; я очищала нашу дружбу от всех скверных воспоминаний, которые примешивались к хорошим. А главное, освобождая Франсуазу преступлением от зависимости, на которую ее обрекала любовь к Пьеру, я вновь обретала собственную самостоятельность. Парадокс состоял в том, что для ее обретения мне не надо было совершать неискупимого поступка, а только поведать об одном таком в книге. Ибо даже если тебе дают чуткие советы и ободряют, писать — это действие, ответственность за которое не разделяют ни с кем. В этом романе я открывала душу, рискуя собой, и бывали минуты, когда путь от сердца к словам казался мне непреодолимым. Однако эта идеальная победа, спроецированная в воображаемое, не имела бы своей реальной значимости: мне необходимо было дойти до конца моего фантазма, воплотить его в жизнь, ничего не смягчая, если я хотела принять на свой счет одиночество, в которое ввергала Франсуазу. И, в самом деле, отождествление произошло. Перечитывая финальные страницы, ныне застывшие, безжизненные, я с трудом верю, что, создавая их, я чувствовала комок в горле, словно действительно была повинна в убийстве. Однако это было именно так. С пером в руке, я с неким ужасом осуществила опыт расставания. Убийство Ксавьер может показаться поспешным и неловким решением драмы, которую я не сумела завершить. Но, напротив, это было движущей силой и смыслом всего романа.

В Ксавьер я воплотила смутность сознания, сосредоточенного на себе, и, следовательно, я не показала ее изнутри. Зато в нескольких главах за исходную основу я взяла Элизабет. Ее недоброжелательность, вместо того чтобы мешать ее восприятию, обостряла его; историю трио она сводила к смехотворным пропорциям, какие страсти обычно приобретают в глазах постороннего человека. Как автор, я давала понять, что держу в уме эту двусмысленность: опыт, который Франсуаза переживала в трагическом плане, мог также вызвать и улыбку.

Однако Элизабет играла не только второстепенную, хотя и полезную роль; ее персонажу я придавала большое значение. Одна из проблем, мучивших меня, было соотношение искренности и воли; Элизабет подтасовывала свой образ и все свое существование; Франсуаза пыталась без надувательства реализовать единство своей жизни: наблюдая за своей подругой, она стала задаваться вопросом, что отделяет истинное построение от ложного. Ксавьер нередко смешивала двух женщин в своем презрении. А между ними существовало различие, которое я считаю наиважнейшим. Франсуазу редко тревожило ощущение пустоты, которое гнездится в сердце любого человеческого создания: она любила Пьера, она интересовалась миром, идеями, людьми, своей работой. Несчастье Элизабет, в котором я виню ее детство, заключалось в том, что никто и ничто не находило в ее душе горячего отклика; такое безразличие она маскировала видимостью пристрастий — к политике, к живописи, — в которых не обманывалась; она охотилась за эмоциями, за убеждениями, которых, как ей казалось, в действительности у нее никогда не было; она корила себя за эту неспособность, и презрение, в котором она замыкалась, окончательно опустошило мир: она не придавала никакого значения тому, что ей было дано, приключениям, которые выпадали на ее долю; все, к чему она прикасалась, превращалось в папье-маше. Она поддалась тому опьянению, которое я испытала подле Зазы и в течение какого-то времени рядом с Камиллой; истина мира и даже ее собственной сущности принадлежала другим: Пьеру, Франсуазе. И чтобы защититься, она цеплялась за видимость, иллюзию. Рисуя этот портрет, я вновь использовала — особенно во внутренних монологах — многие недостатки, которыми наделила Шанталь: ее дурную веру, ее чрезмерные словесные излияния. Но я сгустила черные краски. Элизабет знала — как Луиза Перрон во время своего кризиса, — что она играет комедию, и ее усилия вырваться из этого лишь еще больше все запутывали. Франсуаза испытывала к подруге сочувственную симпатию, она видела в ней пародию на самое себя, но временами ей казалось, что эта карикатура ставит под вопрос ее собственную истину[85].

Чтобы подправить взгляд Элизабет на трио суждением, тоже внешним, но доброжелательным, в одной главе я дала слову Жерберу. Правда, изложила я это довольно поверхностно, поэтому он играет вспомогательную роль. Есть много причин, не позволявших мне взглянуть на мир глазами Пьера; я наделила его чувствительностью, умом по меньшей мере равными уму моей героини: если бы я представила их в живом брожении, пропорции романа были бы нарушены, поскольку я решила рассказать историю Франсуазы. С другой стороны, мне хотелось, чтобы между противодействиями Ксавьер и кажущейся полупрозрачностью Пьера сохранялась симметрия: раскрывать обоих следовало через Франсуазу. О чем я сожалею, так это о том, что мне не удалось придать Пьеру выразительность, которой он обладает для Франсуазы. Оправдывает это одна, но существенная, причина. Во Франсуазу я вложила слишком много своего, чтобы связать ее с человеком, который был бы для меня посторонним: мое воображение отказывалось от такой подмены. Но мне не менее претило вынести на публику образ Сартра таким, каким я его знала. Я остановилась на компромиссе, Пьер сохранил имя и род стремлений героя второго моего романа; у Дюллена я позаимствовала некоторые внешние черты; другие я взяла у Сартра, но лишив их остроты; некоторые придумала из-за требований интриги. Лишенная своей свободы в силу преград и самоцензуры, я не сумела ни создать персонаж, ни набросать портрет. И в результате Пьер — на котором держится вся история, поскольку Франсуаза определяется исключительно применительно к нему, — обладает меньшей жизненностью и правдивостью, чем любые другие действующие лица.

«Гостья» свидетельствует о преимуществах и неудобствах того, что именуют «романтической транспозицией». Гораздо более интересно и приятно, чем Руан, было описывать Париж, театральный мир, Монпарнас, блошиный рынок и прочие места, которые я любила. Вот только перенесенная в Париж история трио многое теряла и в своей правдивости, и в значимости. Маниакальная привязанность двух взрослых людей к девятнадцатилетней девочке не могла найти объяснения, кроме как в контексте провинциальной жизни; требовалась эта удушливая атмосфера, чтобы малейшее желание, малейшее сожаление превращалось в наваждение, чтобы любая эмоция обретала трагическую силу, чтобы улыбка могла воспламенить небо. Из двух молодых безвестных преподавателей я создала вполне парижских людей, с большим количеством друзей, связями, удовольствиями, занятиями: ужасная, пронзительная, порой чудесная история одиночества втроем в силу этого оказалась искажена.

Когда я начинала работать над «Гостьей», то предполагала, что убийство Ксавьер произойдет во время отсутствия Пьера: наверняка он будет в отъезде. Война снабдила меня отличным предлогом, чтобы удалить его с места действия. Я думала, что в покинутом мужчинами городе уединение двух женщин с большей легкостью, чем в обычное время, достигнет высшей точки напряженности; однако невозможно, чтобы чудовищность коллективной драмы не оторвала Франсуазу — такую, какой я ее показала, — от личных забот; свои отношения с Ксавьер она должна переживать в смятении: иначе ей недостанет необходимой убежденности, чтобы убить. Развязка показалась бы более правдоподобной, если бы произошла в провинции в мирное время. Во всяком случае, в этом отношении смещение места и времени оказало мне плохую услугу.

Что касается эстетики «Гостьи», то я уже говорила, на каком правиле она основывается; я рада, что последовала ему: ему моя книга обязана лучшим, что в ней есть. Благодаря неведению, в котором я держу своих героев, эпизоды бывают столь же загадочными, как в хорошем романе Агаты Кристи, читатель не сразу распознает их значимость; мало-помалу новое развитие событий, обсуждения обнаруживают их неожиданные аспекты; Пьер может до бесконечности распространяться относительно какого-нибудь жеста Ксавьер, который Франсуаза едва заметила и которому никогда не будет дано окончательное толкование, поскольку истиной никто не владеет. В особенно удавшихся отрывках романа достигаешь двусмысленности значений, которая соответствует тому, с чем имеешь дело в реальной жизни. Мне также хотелось, чтобы события не нанизывались одно на другое, согласно однозначным причинным связям, а чтобы, как в самой жизни, они были понятными и случайными: Франсуаза спит с Жербером, чтобы отомстить Ксавьер, но еще и потому, что с давних пор желает его, потому что ее нравственные запреты не имеют больше значения, потому что она чувствует себя старой, потому что она ощущает себя молодой, по множеству причин, превосходящих все те, которые можно было бы привести. Отказавшись одним взглядом охватывать разнообразные сознания моих героев, я запретила себе также вмешиваться в нормальное течение времени; от главы к главе я выделяла отдельные моменты, причем каждый представляла целиком и никогда не сводила к лаконичному пересказу беседу или событие.

Существует еще одно правило, менее строгое, однако чтение Дэшила Хэммета и Достоевского показало мне его эффективность, и я старалась его применять: любой разговор должен продвигать действие, то есть изменять отношения между персонажами и общую ситуацию. Кроме того, во время этого разговора в другом месте должно происходить что-то важное; тогда, мысленно устремляясь к событию, от которого его отделяет изрядное количество страниц, читатель так же, как сами персонажи, ощущает сопротивление и ход времени.

Из влияний, которые я испытывала, самым очевидным было влияние Хемингуэя, о чем свидетельствовали многие критики. Одной из черт, которые я ценила в его рассказах, является отказ от описаний, претендующих на объективность: пейзажи, окружающая обстановка, вещи всегда представлены с точки зрения героя, в перспективе действия. Я пыталась делать то же. Кроме того, как и он, я старалась подражать[86] тону, ритму разговорного языка, не опасаясь повторений и пустяков.

В остальном — по примеру американцев — я приняла определенное число традиционных условностей. Я знаю, что можно поставить им в упрек, но и оправдать их тоже можно. Я вернусь к ним, когда дойду до «Мандаринов», поскольку во время работы над «Гостьей» я не ставила их под вопрос. Я хотела написать роман, вот и все, и это было уже много.

Наконец-то, начиная писать книгу, я была уверена, что завершу ее, что она будет опубликована; от главы к главе Сартр уверял меня в этом, и сама я убеждала в этом себя: я снова познала радость, посетившую меня однажды в прекрасный осенний день на берегу лагуны Берр; я исторгала себя из повседневной трясины, собственной персоной я приобщалась к сиянию воображаемых миров. Этот роман, который через год или два действительно появится, воплощал мое будущее, и я радостно устремлялась к нему: я уже совсем не чувствовала себя старой. Той зимой я одевалась с особым тщанием. Я заказала себе костюм из прекрасной светлой шерсти, черную плиссированную юбку, черные и желтые блузки покроя мужской рубашки, к которым подбирала желтые и черные галстуки. Я сменила прическу: в соответствии с модой я поднимала волосы вверх. Весной я купила себе черную соломенную шляпу, которую носила с маленькой вуалеткой. Я находила себя элегантной и гордилась этим.

Сартр тоже жил с удовольствием. Он работал над романом, о котором сообщил мне в письме и который назывался уже не «Люцифер», а «Дороги свободы». Успех «Тошноты» не ослабевал, и «Стена», появившаяся в начале 1939 года, наделала шума. Полан, Кассу просили у него хронику для «НРФ», для «Эроп»; он с удовольствием согласился. Ему посвящали статьи, читатели присылали ему письма, он завязал отношения с несколькими писателями и, в частности, с Поланом. Однако новыми друзьями он не обзавелся: нам хватало прежних. Марко сердился на нас, но мы возобновили близкие отношения с Панье и его женой. Низан только что опубликовал свою лучшую книгу «Заговор», которая нам очень нравилась и которая получила премию Интералье.

Нас огорчало отсутствие Боста. Он проходил военную службу в Амьене как солдат второго класса. Настоящий протестант, он был ультрадемократом и, вместо того чтобы командовать, предпочитал впадать в ярость по отношению к негодяям, которые присваивали себе право отдавать ему приказания. Раздраженные его воспитанием, образованностью, офицеры нетерпеливо призывали его посещать курсы военной подготовки, и его упрямый отказ вызывал у них досаду, доставлявшую ему живейшее удовлетворение. Товарищами его были плохо отесанные пикардийские крестьяне, и он прекрасно с ними ладил. Это не мешало ему ненавидеть казарму. К счастью, он имел возможность довольно часто приезжать в Париж по воскресеньям.

Мое ремесло не докучало мне. Собрания преподавателей были скучными, но я была не против дисциплины, которую предписывало мне мое времяпрепровождение: оно придавало моим дням каркас; у меня было всего шестнадцать часов уроков в неделю, это вполне терпимо. Однако я по-прежнему отказывалась от любого общения со своими коллегами; принимая во внимание уважение, с каким сегодня я отношусь к преподавательскому сословию в целом, я немного сожалею о прошлом; по правде говоря, если я хранила дистанцию, то скорее для того, чтобы дистанцироваться от себя самой. Я выполняла обязанности преподавателя философии, но таковым не являлась. Я даже не была той взрослой, каковую видели другие: я проживала персональное приключение, которому не соответствовала по-настоящему ни одна категория. Что касается моих уроков, то я вела их с удовольствием: это были скорее беседы личности с личностью, чем работа. Я читала книги по философии, я обсуждала их с Сартром; я давала возможность своим ученицам извлекать пользу из полученных мною знаний и, за исключением нескольких скучных сюжетов, избегала таким образом перемалывать одни и те же уроки. Впрочем, от года к году аудитория менялась: каждый класс имел свое лицо и ставил передо мной новые проблемы. В первые дни я в растерянности изучала сорок подростков, которым должна была попытаться внушить мой образ мыслей. Кто за мной последует? До какой степени? Я научилась не доверять слишком быстро загорающимся глазам, чересчур понимающим улыбкам на губах. Постепенно все приходило в порядок: определялись антипатии и симпатии. Поскольку свои чувства я не трудилась скрыть, в ответ я получала резко обозначенное отношение. Наперекор предвидениям моих марсельских коллег, после семи лет преподавания я все еще любила побеседовать с некоторыми из моих учениц; они пребывали в «метафизическом возрасте», жизнь существовала для них только в виде идей, вот почему их идеи были такими живыми. Во время уроков я заставляла их много говорить, дискуссии продолжались и на выходе. После сдачи экзамена на степень бакалавра я время от времени продолжала встречаться с теми, кто специализировался по философии. Так случалось и с Бьянкой Бьененфельд, которая в прошлом году была первой ученицей класса, а в Сорбонне подружилась с группой бывших учеников Сартра, среди которых присутствовал Жан Канапа. В своих сочинениях и изложениях они пытались применить феноменологический метод. Бьянка относилась к своей работе со страстью и резко реагировала на все, что происходит в мире. Мы стали подругами.

В Пасси было целое поселение русских белоэмигрантов, и в том году лучшей моей ученицей была русская. Семнадцать лет, светловолосая, со старившим ее пробором посередине, грубые башмаки, чересчур длинные юбки — Лиза Обланофф сразу привлекла меня своей агрессивностью. Она резко прерывала меня: «Я не понимаю!» Иногда она так долго отвергала мои объяснения, что я была вынуждена не обращать на это внимания; тогда она, подчеркнуто скрестив руки, испепеляла меня взглядом. Как-то утром я встретила ее в метро на станции «Трокадеро», где я делала пересадку; она подошла ко мне, широко улыбаясь: «Я хотела сказать вам, мадемуазель, что в целом я нахожу ваши уроки очень интересными». Мы проговорила до дверей лицея. Несколько раз по утрам я снова встречала ее на платформе и поняла, что это было не случайно: она меня подстерегала; она пользовалась нашим разговором с глазу на глаз, чтобы добиться ответов, которых я не давала ей в классе. В следующем году ей хотелось бы продолжить свои занятия по философии, но родители не получили французского гражданства, а без гражданства она лишалась прав на обучение, к тому же отец хотел, чтобы она стала инженером-химиком. Она несколько лет посещала лицей Мольера, но нашла там лишь одну подругу, тоже русскую, которая покинула лицей тремя годами раньше, чтобы зарабатывать на жизнь. Других своих подруг она считала скучными и глупыми; обо всех она судила с крайней строгостью и не ощущала себя солидарной с этим обществом, на которое смотрела издалека с насмешливой отстраненностью. Именно эта отдаленность делала ее столь требовательной интеллектуально: она целиком отказывала в доверии этой чужой цивилизации и принимала лишь истины, доказанные в свете универсального разума. Своему положению изгнанницы она была обязана также и причудливым, а нередко странным видением вещей и людей.

Свое свободное время я проводила не совсем так, как в предыдущие годы. Я забросила Монпарнас. Ольга снова ходила на занятия в «Ателье», она вернулась туда тайком; потом, чтобы подавать реплики одной подружке, выучила роль Оливии в «Двенадцатой ночи» Шекспира; когда они проходили прослушивание, ею заинтересовался Дюллен и очень ее хвалил. И тотчас весь класс захотел подружиться с ней, но что еще важнее, она почувствовала уверенность и теперь приходила на занятия регулярно, отныне не было усерднее ученика, чем она. Она совершенствовала свою дикцию, старательно повторяя «Карл у Клары украл кораллы, а Клара у Карла украла кларнет». Она делала упражнения на импровизацию с разными преподавателями, работала над пантомимой с Жан-Луи Барро. Дюллен ценил ее и показал Барро; он нередко говорил мне о ней с явным уважением. Она поселилась в отеле на площади Данкур, и я часто встречалась с ней за ужином в маленьком ресторане рядом с театром, который посещали актеры труппы и ученики школы. О тех и о других она рассказывала мне множество историй.

Прекрасная Мадлен Робинсон в театре и в кино сыграла не одну роль, но продолжала учиться ремеслу; она жила неистово и беспорядочно, бросая деньги на ветер, одеваясь прелестно, но всегда несколько небрежно: она презирала благопристойность, осторожность, видимость, и Ольга ее за это уважала. Среди дебютанток Дюллен предсказывал самое прекрасное будущее Берте Тиссан, маленькой некрасивой уроженке Люксембурга, но зато наделенной необычайным темпераментом; в роли Марии в спектакле «Благовещение» она заставила плакать своих товарищей. Многого ожидали и от смуглой девушки с длинными косами и выразительным лицом, которая взяла себе псевдоним Андре Клеман; она была очень близка с забавным парнем, весьма талантливым, по имени Дюфило. Я познакомилась с Сесилией Бертен, которая, предназначая себя театру, готовилась вместе с тем к сдаче экзамена по философии. С блестящими глазами, выступающими скулами, темной кожей, она рядилась в шали ярких расцветок, делавших ее похожей на цыганку: у нее был шарм, но ей не хватало естественности. Ольга довольно тесно сдружилась с одной югославкой с черными, как вороново крыло, волосами, которую я часто встречала на Монпарнасе, ее тоже звали Ольга. Но из всех девушек и юношей школы ее любимцем был Мулуджи, который уже прославился в двух или трех фильмах; в шестнадцать лет ему удалось избежать неуклюжести отрочества, он сохранил серьезность и свежесть детства. Принятый Жаком Превером и его группой, в частности Марселем Дюамелем, общаясь с ними, он приобрел на удивление разноплановую культуру; поразительно, сколько разных вещей он знал и не знал. Хорошо знакомый с давних пор с сюрреалистической поэзией и американскими романами, теперь он открывал Александра Дюма и восторгался им.

Его происхождение, его успех ставили его вне общества, которое он судил с юношеской непримиримостью и пролетарской суровостью. «У рабочих так не делается», — нередко говорил он осуждающим тоном. Буржуазия и богема казались ему одинаково порочными. Замкнутый до дикости и безудержно душевный, с плеча решая, что зло, а что добро, и вместе с тем растерянный до замешательства, чувствительный, открытый, с внезапными пристрастиями, крайне доброжелательный, но обидчивый, а при случае и вероломный, он казался обворжительным маленьким чудовищем. Он ладил с Ольгой, ведь и в ней сохранилось что-то от детства.

Нередко Ольга спускалась с Монмартра в Сен-Жермен-де-Пре. Думаю, это она в первый раз привела меня в кафе «Флора», где у меня вошло в привычку проводить вечера с ней и с Сартром. Кафе стало местом встречи людей кино: режиссеров, актеров, ассистенток режиссера, монтажниц. Там мы сталкивались с Жаком и Пьером Преверами, Гремийоном, Ораншом, сценаристом Шаванном, членами бывшей группы «Октябрь»: Сильвеном Иткиным, Роже Бленом, Фабьеном Лорисом, Бюссьером, Баке, Ивом Деньо, Марселем Дюамелем. Там можно было увидеть и очень красивых девушек. Самой яркой была Соня Моссе, чье лицо и великолепное тело — хотя и немного пышное для ее двадцати лет — вдохновляли скульпторов и художников, среди прочих Дерена; она поднимала на затылок искусно скрученные жгутом изумительные светлые волосы; меня восхищала выдержанная оригинальность ее украшений и туалетов: в числе прочего я восторгалась одним платьем строгого покроя из старого и очень дорогого кашемира. Обычно ее сопровождала приятная брюнетка с коротко стриженными волосами и мальчишескими повадками. Иногда, с ракушками в ушах, с ощетинившимися колючками глазами появлялась Жаклин Бретон, размахивая в перезвоне браслетов руками с вызывающими ногтями. Но самым распространенным женским типом были, как мы их называли, «потрясные»: создания с бесцветными волосами, источенные наркотиками, алкоголем или жизнью, с унылыми ртами и бесконечно вытянутыми глазами.

У «Флоры» были свои нравы, своя идеология; небольшая группа завсегдатаев, встречавшихся там ежедневно, не относилась полностью ни к богеме, ни к буржуазии; большинство из них неведомо каким образом имели отношение к миру кино и театра; они жили на неопределенные доходы, уловками и надеждами. Их богом, их оракулом, их властителем дум был Жак Превер, чьи фильмы и стихи они почитали, чей язык и склад ума пытались копировать.

Нам тоже нравились стихи и песни Превера: его мечтательный и слегка несуразный анархизм полностью подходил нам. Нас очаровали фильмы — сначала «Дело в шляпе», а потом «Забавная драма», поставленная Карне с Барро, Жуве, Франсуазой Розе. Особенно нам понравилась «Набережная туманов», где восхитительно играли Габен, Брассёр, Мишель Симон и чудесная незнакомка, которую звали Мишель Морган. Диалог Превера, кадры Карне, туманное отчаяние, пронизывающее фильм, взволновали нас: тут мы соглашались со своей эпохой, увидевшей в «Набережной туманов» шедевр французского кино. Между тем молодые бездельники «Флоры» вызывали у нас симпатию с оттенком раздражения; их антиконформизм служил им главным образом для оправдания собственной бездеятельности; они отчаянно скучали. Основным их развлечением были «потрясные»: у каждого с каждой поочередно бывала связь разной продолжительности, но обычно короткая; когда круг замыкался, все начиналось сначала, что приводило к однообразию. Свои дни они проводили, изливая отвращение в коротеньких скептических фразах, перемежающихся зевками. Они, не переставая, оплакивали человеческую дурость.

Воскресными вечерами, отказавшись от горестных красот скептицизма, они восторгались великолепием животного начала черных на улице Бломе. Несколько раз я сопровождала Ольгу на этот бал, куда приходили также Соня и ее подруги. Я встречала там Мари Жирар, мало изменившуюся со времен Берлина: она обосновалась на Монпарнасе и в тех местах, которые посещали люди с Монпарнаса. Мы были исключением: в ту пору очень немногие белые женщины смешивались с черной толпой, и совсем мало кто отваживался выйти на танцплощадку: рядом с гибкими африканцами и трепетными антильцами их скованность выглядела удручающе; если же они пытались избавиться от нее, то становились похожи на истеричек в трансе. Я не разделяла снобизма людей «Флоры» и не воображала, будто приобщаюсь к великой эротической тайне Африки; но мне нравилось смотреть на танцоров; я пила пунш; шум, дым, пары алкоголя, неистовые ритмы оркестра приводили меня в оцепенение; сквозь этот туман я видела мелькание прекрасных счастливых лиц. Мое сердце билось чуть сильнее, когда взрывалось смятение финальной кадрили: в веселом разгуле раскованных тел, мне казалось, я ощущаю собственный пыл жизни.

Дух кафе «Флора» торжествовал в кабаре, которое, благодаря поддержке Сони Моссе и еще одной коммандитистки, Аньес Капри, бывшей ученицы Дюллена, открылось на улице Мольера в начале 1939 года. Миниатюрная сцена с красным занавесом находилась в глубине маленького обитого тканью зала. Аньес Капри, напустив простодушный вид на свое острое личико, пела песни Превера, читала его стихи и стихи Аполлинера; я наслаждалась пикантной свежестью ее голоса: мне никогда не надоедало слушать ее исполнение «Ловли кита» или смотреть, как распускается на ее губах ядовитый «Безвременник». Ив Деньо, прославляющий достоинства аппарата для завязывания галстука, был потрясающим рекламщиком. Его номер «Бородачи», который он исполнял с Фабьеном Лорисом, заставлял нас смеяться до слез; у них был замечательный репертуар песен 1900-х годов, в самой популярной сцене действующим лицом был немецкий офицер, у которого новорожденный ребенок по стечению каких-то неясных обстоятельств умирал с голода: офицер предлагал целое состояние молодой эльзасской матери семейства, чтобы она согласилась покормить грудью его младенца.

Нет, нет, ни за что, у меня французская грудь. Я не стану кормить сына немца, —

приложив руку к груди, отвечала дрожащим голосом бородатая эльзаска. Ирония, пародия занимали первое место в программах Капри; насмехаясь над старшими поколениями, мы испытывали изысканное удовольствие коллективного нарциссизма: мы ощущали себя ясными духом, умудренными, критичными и умными. Когда годом позже я поняла свою слепоту, свое невежество, я возненавидела все эти остроты.

Мы не совсем оставили «Дом», завсегдатаи которого были более потрепанные жизнью и более непредсказуемые, чем в кафе «Флора». Как-то вечером огромный Домингес, с которым мы познакомились уж не помню через кого, пригласил нас, меня и Ольгу, к себе в мастерскую; там были Рома, греко-румынка, с которой он тогда жил, художник Флорес и с дюжину других персон. В первый и единственный раз в своей жизни я играла в ту игру правды, от которой были без ума сюрреалисты. Почти все вопросы были сексуального или даже непристойного характера. Рому спросили, почему она любит спать с Домингесом: широким и полным очарования жестом она нарисовала в воздухе гигантское тело. «Потому что его столько!» — сказала она. Но в целом ответы, как и вопросы, были и пошлыми, и грубыми. Мы старались соответствовать, но ценой огромных усилий. Постепенно атмосфера стала, как сказали бы в «Канар аншене», на редкость оживленной: некоторые игроки, казалось, готовы были от слов перейти к действиям. Мы сбежали.

По сравнению с «Набережной туманов» новые французские фильмы не представляли интереса. И все-таки Мулуджи был очарователен в «Аду ангелов». Американские фильмы стали скучными; теперь они больше рассказывали не о гангстерах, а о полицейских. В «Ангелах с грязными лицами» Джеймс Кэгни соглашался умереть подлецом, дабы отвратить от преступления банду мальчишек. Комедии «Мистер Смит едет в Вашингтон» и «С собой не унесешь», хорошо сделанные и хорошо сыгранные, были забавными; однако они претендовали на продвижение некой идеи: капитализм должен быть гуманистическим.

В «Комеди Франсез» появились хорошие спектакли с тех пор, как Жан Зей пригласил руководителей «Картеля» делать там постановки. Пятнадцать лет назад в «Ателье» я видела пьесу Пиранделло «Каждый по-своему»; я снова посмотрела спектакль в более широкой трактовке, который Дюллен показал на сцене Французского театра[87]; когда облаченные в траур Леду и Берта Бови возникали в глубине длинного коридора, который с помощью эффекта перспективы казался огромным, они повергали в тревожное изумление и своих персонажей, и публику. Постановкой «Женитьбы Фигаро» Дюллен вызвал яростную полемику. Малыш Клодио, игравший роль Керубино, выглядел не старше двенадцати лет: его сочли слишком уж молодым. Дюллену ставили в упрек и то, что он не подчеркнул еще больше социальную и политическую стороны пьесы; на мой взгляд, он ничуть не умалил ее язвительности, трактуя пьесу с легкостью. Я присутствовала на генеральной репетиции пьесы «Земля кругла» Салакру, которая показалась мне, справедливо или нет, крупным светским событием. Я сочла великолепной Люсьенну Салакру в ее длинном шелковом платье и с высокой прической, украшенной дорогим гребнем. А до чего хороша была Сильвия Батай собственной персоной в шапочке из ярко-красных перьев! У меня не было ни малейшего желания стать частью всего Парижа и щеголять в праздничных нарядах, однако интересно было посмотреть вблизи на знаменитостей и красивые туалеты.

Дюллен отдал сцену «Ателье» Барро, чтобы он показал там «Голод», в этом спектакле Ольга играла несколько маленьких ролей. Вечер начинался «Гамлетом» в обработке Лафорга, поставленным Гранвалем, и Барро всесторонне демонстрировал себя зрителям. В «Голоде» он впервые пытался довести до конца свою концепцию «тотального театра». От романа Кнута Гамсуна он оставил лишь общую идею: безнадежное одиночество изголодавшегося человека в сердце большого города; к этой теме он присовокупил другую, которой очень дорожил: человек и его двойник. Герой, которого играл Барро, имел «внутреннего брата», которому свое смущающее лицо предоставил Роже Блен. Слово в этом спектакле имело лишь второстепенное значение, зачастую оно замещалось с помощью фатрази; таким способом, пока еще новым, Барро достигал превосходных эффектов; однако предпочтение он отдавал языку пантомимы. Ученик Декруа, посвятившего свою жизнь возрождению пантомимы, он не считал, что это искусство самодостаточно: ему хотелось использовать его возможности для драматического развития. Он не устоял перед соблазном ввести в спектакль «Голод» несколько ярких пассажей: например, стоя на месте, он поднимался по воображаемой лестнице; это упражнение выпадало из общего ансамбля и нарушало его ритм; мне гораздо больше понравились моменты, когда жесты становились настоящим способом театрального выражения. Замечательным успехом по своей смелости без малейшей пошлости явилась немая сцена, когда герой от крайней слабости не сумел овладеть женщиной, которую желал. Пьеса имела успех, ее показывали больше пятидесяти раз. После «Нумансии» и «Когда я умирала» «Голод» позволял предположить, что Барро принесет в театр обновление, в котором ощущалась необходимость.

«Картель» дал то, что мог дать: он ничего более не изобретал. В то время, когда кино склонялось к реализму, хотелось увидеть появление на сцене неведомый доселе способ транспозиции: соотношение актера и текста, текста и спектакля, спектакля и публики, все требовалось создавать заново. Возможно, Барро в этом преуспеет?

На рождественские каникулы мы вернулись в Межев; мы начали выходить из положения, как могли, и нас это удовлетворяло, мы не были амбициозны. На Пасху мы съездили в Прованс; я оставляла Сартра в городах и деревнях, куда мы добирались на поезде и в автобусе, а сама гуляла по склонам Люберона, в еще покрытых снегом горах в окрестностях Диня. В Маноске, во всех киосках и книжных магазинах были выставлены романы Жионо; он стал проповедовать возвращение к земле, и когда я с рюкзаком на спине шла по дорожке в окрестностях Контадура, крестьяне спрашивали меня, не из колонии ли я. С начала года Сартр читал Хайдеггера в переводе Корбена и по-немецки. Впервые он сказал мне об этом серьезно в Систероне, я как сейчас вижу ту каменную скамью, на которой мы сидели; Сартр объяснял мне, что означает определение человека как «бытия далей» и каким образом «мир освобождается у горизонта от неисправных инструментов»; но я с трудом понимала, какое место отводит Хайдеггер будущему. Сартр, который всегда стремился спасти прежде всего реальность мира, ценил в философии Хайдеггера способ примирить объективное и субъективное; он не считал его очень точным, но возможности открывались большие.

Каждый раз, как мне выпадало несколько свободных дней, я уезжала из Парижа. На Троицу я гуляла по Морвану: я видела Дижон, Осер, Везле. В июне на неделю экзаменов я уехала на Юру. Я облазила все горные выступы и так устала, что мое колено распухло и передвижение стало пыткой. Я села в поезд до Женевы, где ходила, прихрамывая. Испанское правительство переправило туда коллекции из Прадо, чтобы спасти их от бомбардировок, и целый день я провела среди картин Гойи, Эль Греко, Веласкеса. Сердце у меня сжималось, теперь я знала, что долго не смогу вернуться в Испанию.

Весь год я снова пыталась укрыться в настоящем, воспользоваться каждым мгновением. И все-таки мне не удавалось забыть окружающий мир. Надежды июня 1936 года окончательно умерли. Рабочий класс не сумел противостоять законам и постановлениям, отнимавшим у него большую часть его завоеваний: в ответ на забастовку 30 ноября объединение предпринимателей с успехом ответило массовым локаутом. У меня не хватало воображения, чтобы переживать по поводу пожара в Кантоне или падения Ханькоу, но поражение испанских республиканцев мы воспринимали как личное несчастье. Их внутренние разногласия, проходивший в Барселоне процесс ПОУМ[88] наполняли наши сердца смятением. Правда ли, что сталинисты погубили революцию? Или следует верить, что анархисты сыграли на руку мятежникам? Последние торжествовали. Барселона агонизировала. Приехавший на побывку Фернан описывал бомбардировки, голод; еды нет, лишь иногда горстка турецкого гороха; нет табака, чтобы заглушить голод: нельзя было даже найти окурка на улице, чтобы подобрать и использовать его. Бедные детишки со вздувшимися животами были крайне истощены. В январе город, опустошенный бомбами с жидким воздухом, пал. Все большее число оборванных, растерянных беженцев стекалось к границе. Мадрид еще сопротивлялся, но Англия уже признавала Франко; Франция направила Петена послом в Бургос. После нескольких потрясений пал Мадрид. Все левые французские силы, ощущая свою вину, были в трауре.

Блюм признавал, что в августе 1936 года быстрые поставки оружия спасли бы Республику и что невмешательство оказалось близорукой политикой: почему общественное мнение не сумело заставить его выбрать другую? Я начинала понимать, что моя политическая пассивность вовсе не служит гарантией моей невиновности, и теперь, когда Фернан ворчал: «Подлые французы», я чувствовала, что это касается и меня тоже.

Но в таком случае перед лицом зарейнских трагедий могла ли я все еще выбирать пассивность? Нацисты устроили террор в Богемии, в Австрии. Пресса сообщила нам о существовании лагеря Дахау, где находились в заключении тысячи евреев и антифашистов. Бьянку Бьененфельд посетил один из ее кузенов, которому удалось бежать из Вены после того, как он провел ночь в застенках гестапо: его избивали часами, его лицо все еще было покрыто синяками, со следами ожогов от сигарет. Он рассказывал, что в ночь после смерти фон Рата в городке, где жили его родственники, подняли с постели всех евреев, собрали их на главной площади, заставили раздеться и калечили раскаленным железом. Повсюду в рейхе покушения служили предлогом для страшных погромов: сожжены были последние синагоги, еврейские магазины разгромлены, тысячи израильтян интернированы. «Можно ли работать, можно ли веселиться, можно ли жить, когда происходят подобные вещи?» — со слезами говорила мне Бьянка. И мне было стыдно за мой эгоизм, ведь я упорно стремилась к счастью.

Мне было стыдно, но я пока еще не отступалась, я все еще хотела верить, что войны не будет. В свою очередь, Италия потребовала «жизненного пространства»; она расторгла свой договор с Францией, вызвала волнения в Тунисе, угрожала Джибути. В тот день, когда итальянские войска вместе с солдатами Франко вошли в Барселону, римская толпа устраивала шумные демонстрации, она праздновала победу диктаторов с криками: «Тунис наш! Корсика наша!» Я же убаюкивала себя последним пацифистским лозунгом: «Не станем же мы сражаться за Джибути!»

И казалось, действительно, сражаться не будут. Гитлер довольно вяло поддерживал Муссолини; Рузвельт обещал, что в случае нападения он придет на помощь демократическим силам. Однако Словакия оказалась под властью рейха; 16 марта Гитлер вошел в Прагу. В Англии правительство учредило рекрутский набор; во Франции Даладье получил свободу действий, начали раздавать противогазы, законом о сорокачасовой неделе пожертвовали в интересах национальной обороны. С каждым днем мир отступал все дальше. Муссолини напал на Албанию, Гитлер угрожал Мемелю и требовал Данциг; Англия, высказавшись за политику твердости, подписала с Польшей договор о взаимопомощи.

Быть может, заключение англо-франко-русского соглашения испугает Гитлера? Но переговоры с СССР не давали результатов. Скоро не останется иной альтернативы, кроме войны или новой уловки. Деа опубликовал в «Эвр» статью, наделавшую много шума: «Зачем умирать за Данциг?»; он призывал французов, от радикалов до коммунистов, к сдаче всех позиций, левые почти единодушно были возмущены этим лозунгом.

В этой связи мне вспоминается спор между Колетт Одри и Сартром; ее до того потрясли испанские бедствия, что в политике она уже ни во что не верила. «Все, что угодно, только бы не война», — твердила она. «Нет, все кроме фашизма», — отвечал он. Воинственным духом Сартр не отличался; в тот момент, 30 сентября, он был совсем не против вернуться к своей гражданской жизни; тем не менее Мюнхен он считал ошибкой и полагал, что новое отступление было бы преступным; соглашаясь на уступки, мы становились соучастниками всех гонений и истреблений: эта мысль мне тоже была отвратительна. Спасаясь от концентрационных лагерей, от пыток, десятки тысяч евреев скитались по миру: история «Сент-Луиса» разъяснила нам их ситуацию. Девятьсот восемнадцать израильтян сели в Гамбурге на пароход, идущий на Кубу; кубинское правительство не приняло их, и капитан взял курс на Германию. Все вместе они дали клятву скорее умереть, чем вернуться в Гамбург. Они блуждали не одну неделю; наконец Голландия, Англия, Франция согласились предоставить им убежище. Множество других судов перевозили таким образом злосчастный груз, который ни одна страна не желала принимать. Пришло время покончить с подобными зверствами, которые наш эгоизм слишком долго терпел.

Между тем картины другой войны не давали мне покоя: осудить на смерть из соображений гуманитаризма миллион французов, какое противоречие! Сартр отвечал мне, что речь идет не о гуманитаризме и не о каком другом виде абстрактной морали: над нами нависла угроза; если не сломить Гитлера, Францию ожидает примерно такая же судьба, что и Австрию. Я говорила, подобно Колетт Одри, подобно многим ученикам Алена: «Франция в войне, не хуже ли это, чем Франция с нацизмом?» Сартр тряс головой: «Я не желаю, чтобы меня заставляли есть мои рукописи. Я не желаю, чтобы вырывали глаза у Низана!» Пусть так: у нас, интеллектуалов, господство фашизма отняло бы всякий смысл жизни; но если бы решение зависело только от нас, осмелились бы мы послать пастухов Нижних Альп и рыбаков Дуарнене умирать ради нашей свободы? Их это тоже касается, отвечал мне Сартр. Не взяв оружия против Гитлера, они потом наверняка будут вынуждены сражаться за него; в аннексированной или закабаленной Франции рабочие, крестьяне, буржуазия — страдать будут все, со всеми будут обращаться как с побежденными, с недочеловеками, их с жестокостью принесут в жертву ради величия рейха.

Он меня убедил. Войны нельзя было избежать. Но почему мы дошли до этого? У меня нет права жаловаться на сложившуюся ситуацию, ведь я пальцем не пошевелила, чтобы этому помешать. Я чувствовала себя виноватой. Если бы только я могла сказать себе: «Ну что ж, я заплачу! Моя слепота, мое легкомыслие — я искуплю все, приняв последствия этой трагедии». Но я думала о Босте, о всех юношах его возраста, у которых не было возможности влиять на события; они с полным правом могли предъявить обвинение старшим: нам двадцать лет, и по вашей вине мы должны умереть. Низан был прав, утверждая, что никоим образом нельзя уклониться от политической позиции: воздержаться — значит тоже занять определенную позицию. Меня терзали угрызения совести.

Невозможно обозначить день, неделю, ни даже месяц того переворота, который совершился в то время во мне. Но, безусловно, весна 1939 года знаменует в моей жизни рубеж. Я отреклась от своего индивидуализма, от своего антигуманизма. Я познала солидарную ответственность. Прежде чем начать рассказ об этом новом периоде, мне хотелось бы подвести некоторый итог того, что принесли мне минувшие десять лет.

Это неправильно — делить свою жизнь на куски. Однако 1929 год, на который приходится конец моей учебы, начало экономической независимости, переселение из родительского дома, расставание со старыми друзьями и встреча с Сартром, этот год, безусловно, открыл для меня новую эру. В 1939 году мое существование изменилось столь же радикально: история завладела мною, чтобы уже не отпускать; с другой стороны, я глубоко и навсегда связала свою жизнь с литературой. Эпоха завершилась. Период, о котором я рассказала, знаменовал мой переход от юности к зрелости. Его характеризовали две заботы: жить и осуществить мое пока еще абстрактное призвание писателя, то есть найти точку включения литературы в мою жизнь.

Прежде всего — жить, что бы ты ни делал. Ты, конечно, живешь, но существует множество способов объединить моменты, которые переживаешь: подчинив их какому-то действию, например, или спроецировав в какое-то творение. Моим начинанием была собственно моя жизнь, которую, как мне казалось, я держу в своих руках. Она должна была отвечать двум требованиям, которые я с присущим мне оптимизмом объединила: быть счастливой и открывать мир; несчастье воспринималось мною как фальсифицированная реальность. Счастье мне гарантировало взаимопонимание с Сартром, и моей заботой было напитать его как можно более богатым опытом. Мои открытия не выстраивались, как в детстве, в определенную линию, у меня не было ощущения, что с каждым днем я продвигаюсь все дальше; но в своем беспорядочном смешении дни щедро одаривали меня, я непосредственно сталкивалась с реальными вещами и с тем, что предчувствовала взаперти, в своей клетке, обнаруживала и неожиданное. Вы видели, с каким упорством я предавалась своим исследованиям. Долгое время я думала, что абсолютная истина мира открыта только моему сознанию, ему одному, и, может быть, в порядке исключения, еще Сартру. Конечно, я знала, что многие люди способны лучше меня понять картину или сонату, но у меня было смутное ощущение, что как только какой-нибудь предмет попадал в поле моего зрения, на него нисходило особое сияние. Местность оставалась недоступной для посторонних взоров, пока я собственными глазами не увидела ее.

До тридцати лет я чувствовала себя более искушенной, чем молодые, и более молодой, чем старые; одни были слишком легкомысленными, другие слишком умиротворенными; во мне одной существование воплощалось идеальным образом, и на каждую деталь ложился отблеск этого совершенства. Поэтому существовала неотложная необходимость для мира, как и для меня, чтобы я узнала о нем все. Наслаждение было вторичным по сравнению с этими постоянно продлевающимися полномочиями, я с готовностью принимала его, но сама не искала; мне больше нравилось приобщаться к октету Стравинского — не доставлявшему мне тогда никакого удовольствия, — чем слушать слишком привычную каватину. Как в детстве, я воображала, будто при первом же знакомстве с каким-то музыкальным отрывком, с городом, с романом я схватываю самую суть; разнообразие я предпочитала повторению: лучше впервые увидеть Неаполь, чем вернуться в Венецию; в какой-то мере, однако, такая жадность была оправдана. Чтобы постичь отдельный предмет, надо встроить его в то целое, которому он принадлежит; каватина отсылает к творчеству Бетховена, Гайдна, к истокам музыки и даже к ее последующему развитию. Это я знала, и не только потому, что читала Спинозу, а потому, что идея синтеза направляла, как я уже говорила, мысль Сартра и мою тоже. Мне необходимо было охватить целостность мира, если я хотела обладать малейшей пылинкой. Противоречие, как вы видели, нас не пугало; мы отбрасывали лишнее, шелушили, отрубали; мы низвергали в небытие Мурильо, Брамса, и в то же время мы отказывались выбирать: все, что существовало, должно было существовать и для нас тоже.

Учитывая бесконечность этой задачи, меня, естественно, постоянно одолевали замыслы: каждое завоевание было этапом для преодоления. Однако эта черта объясняется не только необъятностью поля, которое я хотела охватить, ибо сегодня я отказалась исчерпать его, хотя сама ничуть не изменилась: я строю планы. Меня пугает случайность; наделяя будущее ожиданиями, призывами, требованиями, я приписываю настоящему необходимость.

Между тем, как я говорила, у меня бывали передышки: я созерцала. То было сказочное вознаграждение — минуты, когда забота существовать растворялась в насыщенности вещей, с которыми я смешивалась.

Работа по овладению миром, которую мы продолжали с Сартром, не сочеталась с косностью и барьерами, установленными обществом, поэтому мы их не признавали: мы считали, что человека надо создать заново. Колетт Одри, которую сильно политизированные друзья упрекали за то, что она попусту тратит с нами время, весело отвечала им: «Я готовлю человека будущего». Мы улыбались вместе с ней этим словам, однако они не казались нам такими уж безосновательными; однажды люди стряхнут косность и свободно создадут свою жизнь: как раз к этому мы и стремились. В сущности, обычно мы плыли по течению: когда отправлялись на зимний спорт, в Грецию, на джазовый концерт, на американский фильм, когда аплодировали Жилю и Жюльену. И все-таки, сталкиваясь с любой ситуацией, мы считали, что должны сами с ней справляться по своему усмотрению, не следуя никаким примерам. Мы изобрели наши отношения, нашу свободу, нашу близость, нашу откровенность; с меньшим успехом мы изобрели трио.

У нас была своеобразная манера путешествовать, отражавшая отчасти нашу неорганизованность, но даже это легкомыслие свидетельствовало об упорном стремлении к независимости. Мы посетили Грецию и сделали это по-своему. В Италии, в Испании, в Марокко мы по воле своей прихоти сочетали комфорт и воздержанность, усилие и леность. А главное, мы изобретали позиции, теории, идеи, но не сковывали себя ими, мы постоянно совершали революцию; это зачастую смущало наших близких, которые полагали, что неуклонно следуют за нами, в то время как мы находились уже где-то еще.

«От чего устаешь с вами, — сказал нам однажды Бост, — так это от того, что ваших мнений надо придерживаться только одновременно с вами».

Действительно, со стороны наших близких друзей мы неохотно воспринимали возражения, хотя по отношению к самим себе они у нас множились; мы подкрепляли их неоспоримыми аргументами, от которых через день не оставляли камня на камне.

Благодаря таким поворотам и вниманию, которое мы уделяли конкретным вещам, нам казалось, что мы тесно связаны с реальностью. Нам было смешно, когда в своих текстах и выступлениях Жан Валь или Арон говорили о необходимости идти «к конкретному», определять его: мы были уверены, что крепко держим это конкретное в руках. Однако, похожая в этом отношении на жизнь всех мелкобуржуазных интеллектуалов, наша собственная жизнь характеризовалась ее не-реальностью. У нас было ремесло, которым мы занимались достойно, но оно не отрывало нас от мира слов; интеллектуально мы были искренни и прилежны; как сказал мне однажды Сартр, у нас было реальное ощущение истины[89], а это уже что-то; однако это ни в коей мере не предполагало, что у нас присутствовало настоящее ощущение реальности.

Мы, как и все буржуа, не только были защищены от нужды и, как все государственные служащие, от неуверенности, но у нас не было детей, семьи, ответственности: эльфы. Не существовало никакой взаимозависимости между работой, в целом интересной и совсем неутомительной, которую мы выполняли, и деньгами, которые получали: большого значения это не имело; не занимая никакого положения, мы тратили их как придется: иногда нам хватало до конца месяца, иногда — нет; эти случаи не раскрывали нам экономическую реальность нашей ситуации, и мы ее не знали; мы произрастали, как полевые ландыши. Обстоятельства способствовали нашим иллюзиям. Здоровье у нас было отменное; наше тело оказывало нам сопротивление, лишь когда мы доводили его до крайности; мы могли потребовать у него многого, и это компенсировало скромность наших ресурсов. Мы основательно посмотрели страну, словно были богатыми, потому что без колебаний могли спать под открытым небом, есть в дешевых харчевнях, шагать без устали. В каком-то смысле мы заслужили свои радости, мы платили за них такую цену, которую другие люди сочли бы недоступной: это была одна из наших удач — иметь возможность заслужить их таким способом. Были у нас и другие. Не знаю, почему наши незаконные узы рассматривались почти с таким же уважением, как брак: месье Пароди, генеральный инспектор, знал о них и благосклонно принимал во внимание, когда, назначив Сартра в Гавр, направил меня в Руан; стало быть, можно было безнаказанно нарушать обычаи. Это утвердило нас в ощущении своей свободы. Эта очевидная для нас данность скрывала от нас беды мира. Следуя общему завету, каждый из нас следовал своим мечтам. Еще я хотела, чтобы моя жизнь была «прекрасной историей, которая становилась настоящей по мере того, как я ее себе рассказывала»; рассказывая ее себе, я подправляла ее, чтобы приукрасить; как моя печальная героиня Шанталь, я в течение двух или трех лет насыщала ее символами и мифами. Позже я отказалась от чудесного, но не излечилась ни от морализма, ни от пуританства, которые мешали мне видеть людей такими, какие они есть, ни от моего абстрактного универсализма. Я по-прежнему была пропитана идеализмом и буржуазным эстетизмом. А главное, моя шизофреническая приверженность к счастью лишила меня способности видеть политическую реальность. Эта слепота была свойственна не только мне: ею страдала почти вся эпоха. Поразительно, что на другой день после Мюнхена команда газеты «Вандреди» (единодушно и искренне придерживающаяся «левых взглядов») в растерянности раскололась. Как отмечал Сартр в «Отсрочке», мы все жили мнимой реальностью, сущностью которой являлся мир. Никто не располагал необходимыми средствами, чтобы охватить весь мир в целом, который объединялся и в котором ничего нельзя было понять, если не понимать все. И, тем не менее, я доводила до крайности свое неприятие Истории и ее превратностей.

Но в таком случае, что поучительного в жизненном опыте, о котором я поведала? Иногда он кажется мне отмеченным невежеством и дурной верой, в такие моменты прошлое не вызывает во мне ничего, кроме досады. Я смотрела на Умбрию, это было уникальное, незабываемое мгновение, но в действительности Умбрия ускользала от меня; я созерцала игру света, рассказывала себе легенду; суровость этой земли, безрадостную жизнь крестьян, обрабатывающих ее, я не видела. Разумеется, существует истина видимости: при условии, что воспринимаешь ее как видимость, но это был не мой случай. Я жаждала узнавать и довольствовалась обманами. Порой я это подозревала: именно поэтому, думается, я так горячо интересовалась ожесточенным спором Панье и Сартра у огней Гран-Куронн. Но глубоко не вникала.

И все-таки, когда я подвожу итог этих лет, мне кажется, что они дали мне очень многое: столько книг, картин, городов, столько лиц, столько мыслей, эмоций, чувств! Не все было ложным. Если заблуждение — это искалеченная истина, если истина реализуется лишь посредством развития своих неполных форм, понятно, что даже через мистификации реальности все равно удается пробиться. Мне необходимо было повышать свою образованность. Если мы плохо умеем расположить накопленные материалы, собирать их все равно очень полезно. Снисходительно относиться к нашим заблуждениям меня заставляет то, что наша убежденность никогда нас не останавливала: будущее оставалось открытым, а познание истины откладывалось.

В любом случае, даже если бы мы были более прозорливыми, наше существование не стало бы разительно иным, ибо для нас имело значение не столько точное расположение, сколько движение вперед. Само смятение, которое я преодолевала, упорно направляло меня к цели, которую с давних пор я себе определила: писать книги.

Ибо такова была, неискоренимо связанная с первой, вторая из моих задач. Чтобы моя жизнь меня удовлетворяла, мне необходимо было отвести значительное место литературе. В отрочестве и ранней юности моя склонность была искренней, но бессодержательной; я ограничивалась заявлением: «Хочу быть писателем». Теперь речь шла о том, чтобы определить, о чем я хочу писать и в какой мере могу это делать. Когда-то я дала себе клятву в двадцать два года закончить большое произведение, в котором выскажу все; однако мне было уже тридцать лет, когда я приступила к «Гостье», своему первому опубликованному роману. В семье и среди друзей детства шептались, что я бездарность. Мой отец досадовал. «Если у нее есть что-нибудь за душой, пусть покажет». Я не торопилась. Извлечь из небытия и из себя первую книгу, которая выдержит любую критику, — такое начинание, я знала, кроме исключительно удачного стечения обстоятельств, предполагает много попыток и ошибок, большой работы и большого количества времени. Писать — это ремесло, говорила я себе, которому обучаются в самом процессе писания. Десять лет — это все-таки много, и в течение этого времени я измарала много бумаги. Не думаю, что столь упорная неудача объясняется лишь моей неопытностью. Начиная писать «Гостью», я была не более искушенной. Следует ли признать, что к этому времени я «нашла сюжет», в то время как прежде мне нечего было сказать? Однако мир вокруг всегда существует: что значит нечего? При каких обстоятельствах, почему, каким образом открываются вещи, чтобы сказать о них?

Литература появляется, когда в жизни что-то разлаживается; первое условие для писания — Бланшо хорошо показал это на примере парадокса Эйтре, — когда реальность перестает быть само собой разумеющейся; тогда только ты способен ее увидеть сам и дать увидеть другим. Оставив позади скуку и рабство моей юности, я была подхвачена вихрем, ошеломлена, ослеплена; могла ли я почерпнуть в своем счастье желание бежать от него прочь? Мои рабочие правила лишены были содержания до того дня, когда над счастьем нависла угроза и когда в тревоге я обрела определенное одиночество. Злоключения трио не только снабдили меня сюжетом для романа, они дали мне возможность разрабатывать его[90].

Несмотря на мою беспомощность и неудачи, я по-прежнему продолжала верить, что когда-нибудь напишу книги, которые издадут; это будут исключительно романы, думала я; на мой взгляд, этот жанр превосходил все другие, поэтому, когда Сартр писал заметки и хронику для «НРФ» и «Эроп», мне казалось, что он напрасно тратит свои силы. Мне страстно хотелось, чтобы публика полюбила мои произведения; тогда, подобно Джордж Элиот, которая смешивалась в моем представлении с Мэгги Талливер, я сама стану воображаемым персонажем: я обрету его необходимость, красоту, сияющую прозрачность; именно к такому преображению были устремлены мои чаяния. Я восприимчива, и до сих пор остаюсь таковой, ко всем отблескам, отражающимся на стеклах или в воде; зачарованная, я с интересом неотрывно следила за ними: я мечтала раздвоиться, стать тенью, которая проникает в сердца и будет тревожить их. Этому призраку вовсе не обязательно было иметь связи с человеком во плоти: анонимность меня вполне бы устроила. Только в 1938 году, как я уже говорила, в какой-то миг мне захотелось стать кем-то известным, чтобы получить возможность узнать новых людей.

Мой мир изменился совсем иным образом, но прежде чем говорить об этом, я хочу сделать несколько замечаний. Я знаю, что, читая эту автобиографию, некоторые критики обрадуются: они скажут, что она полностью противоречит «Второму полу»; они уже говорили это по поводу «Воспоминаний». Это потому, что они не поняли моего прежнего эссе и даже наверняка говорят о нем, не удосужившись прочитать.

Разве я когда-нибудь утверждала, что женщины — это мужчины? Разве говорила, что я — не женщина? Напротив, моей целью было определить в его своеобразии женский удел, который является и моим. Я получила положенное девушке образование; по окончании учебы мое положение соответствовало положению женщины в обществе, где полы представляют собой две разделенные касты. При разных обстоятельствах я не раз вела себя как женщина, каковой и являлась[91]. По причинам, которые я, в частности, изложила в эссе «Второй пол», женщины больше, чем мужчины, испытывают потребность в сводах над головой; им не дано такого склада характера, который порождает авантюристов в том смысле, какой вкладывал в это слово Фрейд; они не решаются изменить коренным образом мир, о котором идет речь, так же как и взять на себя за него ответственность. Поэтому меня устраивало жить подле человека, которого я считала выше себя; мои стремления, хотя и упорные, оставались робкими, и если ход событий в мире интересовал меня, то все-таки это было не моим делом. Между тем вы видели, что я придавала мало значения реальным условиям своей жизни: ничто, полагала я, не стесняло моей воли. Я не отрицала свою женственность, но и не мирилась с ней: я об этом не думала. У меня были та же свобода и та же ответственность, что у мужчин. От проклятия[92], которое тяготеет над большинством женщин в виде зависимости, я была избавлена. Зарабатывать себе на жизнь — само по себе это не цель, но только так можно достичь надежной внутренней самостоятельности. Если я с волнением вспоминаю свое прибытие в Марсель, то потому, что наверху большой лестницы я почувствовала, какую силу давало мне мое ремесло и даже те препятствия, с которыми оно вынуждало меня сталкиваться. Быть материально самодостаточной — это значит ощущать себя полноценным индивидом; исходя из этого, я могла отказаться от морального паразитизма и его опасных удобств. С другой стороны, ни Сартр и никто из моих друзей никогда не проявлял по отношению ко мне комплекса превосходства. Поэтому мне никогда не казалось, что я обездолена. Сегодня я знаю: чтобы описать себя, я прежде всего должна сказать: «Я — женщина», но моя женственность не служит мне ни помехой, ни оправданием. В любом случае это одна из предпосылок моей истории, а не объяснение.

Есть другие объяснения частностей, которых я опасаюсь. Я пытаюсь представить события, насколько возможно, откровенно, не искажая их двусмысленности и не сковывая ложным синтезом: они открыты для толкования. Тем не менее я отвергаю подходы, которые некий психоанализ, до крайности упрощенный, вознамерится применить по отношению к ним; наверняка скажут, что Сартр заменил мне отца, а Ольга стала подобием ребенка: в глазах таких доктринеров взрослых отношений никогда не бывает; им неведома диалектика, которая от детских лет до зрелости — начиная от истоков, значение коих я не могу недооценивать — преображает эмоциональные отношения: она их сохраняет, но превосходит, и в это превосходство вовлекается объект, к которому возникает новое чувство. Разумеется, моя привязанность к Сартру отталкивается от детства, но и отражает то, чем был он сам. Безусловно, дабы заинтересоваться Ольгой, требовалась моя готовность к этому и чтобы мое желание тратить свои силы на кого-то не оказалось уже удовлетворенным: однако в реальности существовала личность Ольги и своеобразие нашей дружбы. Сделав эти оговорки, я и поныне верю в теорию «трансцендентального эго»: «я» — всего лишь объект, существование которого подчинено действию закона вероятности, а тот, кто говорит «я», различает только контуры своей личности; другой может иметь о ней более четкое и правильное представление. Еще раз, это изложение никоим образом не является объяснением. И если я предприняла его, то в значительной степени потому, что знаю: познать себя нельзя никогда, можно только рассказать о себе.

Часть вторая

Беда в том, что когда берешься за долгосрочное произведение, выстроенное с неукоснительной точностью, то задолго до того, как работа подойдет к концу, перестаешь сам себе соответствовать: настоящий момент не находит там отражения. Над «Гостьей» я начала работать в октябре 1938 года, а закончила в начале лета 1941 года; на протяжении этого времени события и персонажи влияли друг на друга, последние главы вынудили меня пересмотреть первые, каждый эпизод был осмыслен заново в свете общего целого, но внесенные изменения были подчинены внутренним требованиям книги: они не отражали мою собственную эволюцию; из современности я заимствовала лишь определенные второстепенные факты. Роман был задуман и создан, чтобы выразить прошлое, с которым я прощалась: именно потому, что я становилась другой, отличной от той, которую описывала, моей сегодняшней правде не нашлось в нем места. Проходили недели и даже месяцы, когда я не способна была работать, но как только я бралась за свою рукопись, я погружалась в прошлое, я воскрешала прежний мир. На напечатанных страницах я не нахожу следов тех дней, когда писала их: ни утреннего, ни вечернего света, ни трепета страха или ожидания — ничего.

Однако, пока я старательно извлекала их из небытия, время раскололось, земля дрогнула, и я начала меняться. До тех пор я заботилась лишь о том, чтобы обогатить свою личную жизнь и научиться облекать ее в слова; постепенно я отказалась от квазисолипсизма, от иллюзорного суверенитета своих двадцати лет; я постигла смысл существования другого, однако значение для меня все еще имели индивидуальные отношения с людьми, с каждым в отдельности, и я упорно стремилась к счастью. Внезапно История обрушилась на меня, я раскололась, оказавшись разбросанной по разным концам земли, связанная каждой своей клеточкой со всеми и с каждым. Идеи, ценности — все перевернулось, и даже само счастье утратило свою значимость. В сентябре 1939 года я писала: «Для меня счастье представляло собою прежде всего особый способ овладения миром; если мир меняется до такой степени, что этим способом уже невозможно им овладеть, то счастье не имеет больше прежней значимости». И в январе 1941 года я снова писала: «Какой убогой кажется мне моя давнишняя мечта о счастье! Десять лет она подчиняла себе мою жизнь, но теперь я верю, что почти совсем от нее избавилась». На самом деле до конца я от нее так никогда и не избавилась. Скорее, я перестала мыслить свою жизнь как независимое начинание, замкнутое на себе; мне понадобилось заново устанавливать свои отношения с миром, облика которого я больше не узнавала. Об этих изменениях я и собираюсь рассказать.

Глава VI

В начале лета 1939 года я еще не перестала окончательно надеяться. Упрямый голос продолжал нашептывать мне: «Со мной этого не случится; только не война, только не мне». Гитлер не решится напасть на Польшу. Трехсторонний договор в конце концов будет заключен и испугает его. Я все еще строила мирные планы. Момент был неподходящий, чтобы, как мы намеревались, воспользоваться услугами Интуриста и познакомиться с СССР. Но если все уладится, мы могли бы отправиться в Португалию. Хорошо, говорил Сартр, но добавлял, что наверняка ничего не уладится. Он предостерегал меня: лучше уж не прятаться от правды, иначе, когда она грянет, я буду не готова ее вынести и сникну. «Но как готовиться к ужасу?» — вопрошала я себя. Бесполезно стремиться приручить его, я только понапрасну потрачу силы; в любом случае мне придется импровизировать. Я решительно поставила заслон своему воображению.

Мадам Лемэр пригласила нас провести начало августа на ее вилле в Жуан-ле-Пен. 15 июля я с рюкзаком на спине отправилась в Прованс одна. Это было самое прекрасное из всех моих пеших путешествий: гора Ванту, горная цепь Люр, Нижние Альпы, Кейра, Приморские Альпы. Фернану, находившемуся в Ницце вместе со Стефой, пришла мысль пойти со мной на несколько дней. Он присоединился ко мне в Пюже-Тенье, на нем были великолепные ботинки, подбитые гвоздями. В первый день мы восемь часов весело прошагали по красным холмам. На следующий день мы пошли в девять часов через горы, от Гийома до Сент-Этьен-де-Тине. Вечером он лег, дрожа в лихорадке. На другой день я без него совершила длительный подъем, и, когда встретилась с ним вечером, он решил вернуться в Ниццу. Я продолжила свой путь без него. Над Сен-Вераном я взбиралась на высоту более трех тысяч метров по заброшенным вершинам, где спугнула стадо серн. Когда я шла вдоль итальянской границы, мне встретились передвигавшиеся солдаты; офицеры дважды подозрительно проверяли мои документы. Ларш, куда я добралась вечером после особенно долгого этапа пути, был занят войсками, найти кровать было невозможно: я разделила ночлег с женой сельского полицейского, чистенькой старушкой. Я не думала ни о чем, кроме зверей, цветов, камней, горизонтов, об удовольствии иметь ноги, желудок, легкие и о том, как побить собственные рекорды.

В Марселе я встретилась с Сартром и Бостом, который находился в увольнении. Оба считали войну неизбежной; немцы уже проникали в Данциг; и речи не было о том, чтобы Гитлер отказался от своих намерений или чтобы Англия не выполнила взятых на себя обязательств в отношении Польши. Впрочем, Сартр вовсе не желал нового Мюнхена, однако мобилизация его не радовала. Мы отправились поесть буйабес в Мартиг; солнце заливало раскрашенные лодки и рыболовные сети. Мы сели у самой воды на огромные каменные глыбы с острыми краями: это было не слишком удобно, но Сартр любил неудобство. Глядя в голубые небеса, мы вслух беспечно фантазировали: что лучше — вернуться с фронта слепым или инвалидом, без ног, без рук? Будут ли бомбить Париж? Используют ли газ? Через день Бост покинул нас, а мы еще остались в городе на два или на три дня. Как-то ближе к вечеру мы сидели в Старом порту на террасе «Брюлёр-де-Лю», мимо проходил Низан с огромным резиновым лебедем в руках: вечером с женой и детьми он отплывал на Корсику, где должен был встретиться с Лораном Казановой. Он выпил с нами по стаканчику и доверительно сообщил торжествующим тоном, что трехстороннее соглашение вот-вот будет подписано; всегда такой сдержанный, он говорил с лихорадочным ликованием. «Германия будет на коленях!» — заявил он. Занимаясь внешней политикой в газете «Се Суар», он, видимо, был посвящен в секреты богов, и его оптимизм нас утешил. Мы пожелали друг другу мирных и счастливых каникул, и он, со своим лебедем в руках, покинул нас навсегда.

Отец мадам Лемэр построил виллу «Пуэрта дель Соль» в ту пору, когда эта часть побережья была еще пустынной; ее окружал засаженный соснами большой парк, спускавшийся к морю в конце провансальской прибрежной полосы. Мы завтракали на террасе, глядя, как подскакивают лыжники на голубой воде, окруженные шумом моторных лодок: однажды утром мы с интересом присутствовали на соревнованиях по слалому. Сартр писал, я читала: в ту пору мне плохо удавалось сочетать работу с досугом. К полудню мы шли на пляж, и Сартр учил меня плавать: я могла держаться на воде, но никогда не проплывала больше десяти метров. Сартр мог преодолеть целый километр, вот только оказавшись один на просторе, он убеждал себя, что вот-вот из глубины вод выскочит огромный осьминог и утащит его в бездну, и поспешно возвращался на твердую землю. Я любила приходить около двух часов в прохладу виллы, где закрывались все ставни. Мы ели салаты с анчоусами, холодную рыбу, иногда чесночный соус, который нас усыплял. К обеду и к ужину всегда являлись гости: дети Лемэр любили своих друзей, а их было много. Марко тоже провел какое-то время в «Пуэрта дель Соль». Он только что, в который раз, потерпел неудачу на прослушивании, которое должно было открыть ему двери в Оперу, опять он испытывал муки любви, и угроза войны его ужасала. Он лысел, обрастал жиром, дурнел, поэтому настроение у него было горестным. Он воображал, будто мадам Лемэр, Сартр и я обсуждаем его, и подслушивал наши разговоры: один раз мы застали его у двери, в другой раз — под окном; он извинился с прежним громким смехом, который теперь звучал на редкость неестественно; он искал себе союзников, строил интриги. Между некоторыми завсегдатаями дома существовали разногласия, и мы, как обычно, проникались горячим сочувствием к их проблемам; мы обсуждали их с мадам Лемэр, строили предположения, не скупились на пристрастные осуждения. Марко развлекался, смешивая карты, ради удовольствия навредить всем. Жаклин Лемэр он лживо сообщил неприятные слова, будто бы сказанные Сартром в ее адрес: она пожаловалась, ну и началось! Сартр часто впадал в безобидный гнев, однако я очень редко видела его разгневанным всерьез; когда он поддавался такому порыву, на лицо его страшно было смотреть, несколькими словами он уничтожал противника: Марко плакал. Чтобы скрепить наше примирение, он отвез нас с мадам Лемэр в Канны в кабачки, где собирались травести. Между тем, поскольку я не работала, дни казались мне слегка томительными. Временами голубизна неба, голубизна моря угнетали меня, и у меня тоже создавалось впечатление, будто что-то там скрывается: не осьминог, но что-то ядовитое. Это спокойствие, это солнце — всего лишь притворство: вот-вот все внезапно рухнет.

В самом деле. Все рухнуло. Однажды утром из газет мы узнали о заключении германо-советского пакта. Какой удар! Сталин предоставлял Гитлеру свободу напасть на Европу; надежда на мир окончательно рухнула: сначала именно этот факт поразил нас. К тому же, сдержанно относясь ко всему происходившему в СССР, мы все-таки считали, что он служит делу мировой революции; пакт резко подтверждал правоту троцкистов, Колетт Одри, всех левых оппозиционеров: Россия стала империалистической державой, замкнутой, как прочие, на своих эгоистических интересах. Сталину наплевать было на европейский пролетариат. До этого дня сквозь сгущавшийся мрак можно было видеть пылающий огонь надежды: теперь он погас. Тьма спускалась на землю и в наши сердца.

Нам с Сартром захотелось провести несколько дней вдвоем, и мы покинули Жуан-ле-Пен. Возвращаться сразу в Париж не имело смысла. Мы собирались отправиться в Пиренеи. С некоторой тревогой на сердце мы прощались с мадам Лемэр и даже с Марко: при каких обстоятельствах мы встретимся вновь? Поезд из Жуана в Каркасон был набит военными, вызванными из отпуска, они уже требовали себе права ветеранов войны. «Мы, которых завтра могут убить», — говорили они, решительно занимая забронированные другими места. Я нашла крепостные стены Каркасона ужасными, зато мне очень понравились улочки города. Под грабами, в маленьком безлюдном ресторанчике мы выпили белого вина, беседуя о войне, о послевоенном времени, и радовались тому, что мы вместе перед лицом несчастья. Передвигаясь в автобусах, мы посетили небольшие города, церкви, монастыри; в Мон-Луи шел дождь, и мы увидели на стенах первые объявления о мобилизации; мы решили вернуться в Париж, но еще день провели в Фуа. В отеле «Барбакон» мы отведали потрясающий обед — закуску, форель, рагу, гусиную печень, сыр и фрукты — все это с местным вином, и Сартр рассказал мне, как в третьем томе «Дорог свободы» Брюне, возмущенный германо-советским пактом, выйдет из Коммунистической партии; он придет просить помощи у Матье: необходимое переворачивание ситуации, изложенной в первом томе. А потом мы пошли прогуляться вдоль реки с чистыми водами; мы говорили друг другу, что в любом случае эту природу, этот спокойный городок война не затронет и что мы снова увидим их невредимыми после: это позволяло нам за что-то зацепиться. Мы говорили друг другу, что дело сделано, что мы смирились с этой войной; мы шагали беспечно, пытаясь убедить себя, что спокойствие наших жестов и безмятежность пейзажа отвечают состоянию наших сердец. Это притворство длилось недолго. В 19.30 мы сели на поезд до Тулузы, откуда нам предстояло сразу же пересесть на скорый до Парижа; но он был полон, и два с половиной часа мы провели на битком забитом темном вокзале, где слабо светили несколько фиолетовых звездочек. Эта встревоженная толпа и эта тьма предвещали бедствие: я уже не могла отвести его, оно пронзало меня до мозга костей. Прибыл второй скорый, толпа ринулась к нему: мы оказались достаточно проворными, чтобы отвоевать в жесткой схватке два угла.

Наступил август, и в Париже все было закрыто: рестораны, театры, магазины. Никто из наших друзей не вернулся: Ольга находилась в Бёзвиле, Бост — в амьенской казарме, Панье — в деревне у семейства своей жены, моя сестра с родителями — в Ла Грюйер, Низан — на Корсике, именно с ним нам больше всего хотелось поговорить; мы не могли понять, почему он так плохо был осведомлен. Он рассказывал нам, что в редакции «Се Суар» были важные люди, которые не любили его, но при таких серьезных обстоятельствах всякая неприязнь должна была бы отступить. Как он отреагировал? Ни в своей частной жизни, ни в политической он не был человеком, способным проглотить любую пилюлю; коммунизм представлял для него нечто такое, чему пакт противоречил. Мы много думали о нем. Нас вообще занимала судьба коммунистов: некоторых активистов арестовали; «Юманите», «Се Суар» были под запретом. Ситуация сложилась нелепая и неприятная, поскольку, в конце-то концов, французские коммунисты находились в авангарде борьбы с фашизмом. Нас смущали и многие другие вещи, и в газетах, и в разговорах, которые мы слышали на террасах кафе. Не без причины пресса с давних пор изобличала действия некой «пятой колонны», которая наверняка представляла реальную опасность. Однако можно было догадаться, что она послужит предлогом для нарастания волны шпиономании, еще худшей, чем та, что свирепствовала в 14—18-х годах. Смесь бравады и трусости, пустозвонства и паники, ощущавшаяся в воздухе, приводила нас в уныние.

Время текло медленно; нам нечего было делать, мы ничего и не делали, только шагали по глухим улицам и подстерегали все выпуски газет. Вечером мы шли в кино посмотреть новые американские фильмы; среди прочих мы видели шедевр Форда «Дилижанс», воскрешавший в современном стиле все, что нам нравилось в прежних вестернах. Это была короткая передышка; выйдя из зала, мы вновь оказывались на Елисейских Полях и набрасывались на последний выпуск «Пари-Суар». Засыпая, мы каждую ночь спрашивали себя: «Что будет завтра?» Наша тревога просыпалась вместе с нами. Почему надо было дойти до этого? Нам едва минуло тридцать, и жизнь только начала вырисовываться, как вдруг у нас насильственно ее отбирали: вернут ли ее нам? Ценой каких потерь? Тихий вечер в Фуа был всего лишь отсрочкой: мы слишком сильно дорожили многими вещами, чтобы так быстро от всего отказаться. Нашу тревогу, наше личное возмущение — каждый хранил это про себя, но никто не обманывался относительно безмятежности другого. Я вспоминала гневные вспышки Сартра в период его военной службы, ужас перед бессмысленной дисциплиной и потерянным временем; теперь он не поддавался гневу и даже горечи, однако я знала, что если он, как никто, мог преодолеть себя, то ему и стоило это дороже, чем кому бы то ни было: он дорого заплатил за свое примирение с «возмужанием»; он без ворчания готов был пойти в армию, но внутри у него все дрожало от напряжения. Мы уже не сомневались в неизбежности войны.

Корреспонденты французских газет в Берлине утверждали, что Гитлер, сообщив в пятницу о германо-советском пакте, рассчитывал захватить Польшу в субботу, в пять часов утра, ему это не удалось, и вот почему он вызвал в Берхтесгаден Гендерсона. Возможно, он решит вести переговоры с польским правительством с помощью Италии. Сартру эти слухи не внушали никакого доверия. Зато, как и все, он был убежден, что война продлится недолго и что демократические силы ее выиграют. Газеты вспоминали слова Шахта: «Строго говоря, с карточками на хлеб войну заканчивают, но не начинают».

Германии не хватало продовольствия, железа, бензина — всего. У населения не было никакого желания позволить истребить себя: оно не выдержит, рейх рухнет. При такой перспективе война обретала смысл. В «Доме» мы встретили Фернана, во «Флоре» слышали разговоры сочувствующих коммунистам. Если СССР позволит Германии развязать войну, говорили они, значит он рассчитывает на мировую революцию. Такое оправдание пакта казалось нам утопией. По крайней мере, надеялись мы, уничтожение фашизма повлечет во Франции и во всей Европе развитие социализма. Вот почему Сартр не противился своей участи; он упорно работал над собой, чтобы заставить себя согласиться с этим. В последние дни августа я встретила Мерло-Понти и изложила ему нашу точку зрения: война, в общем-то, была приемлемым способом прекратить определенные безобразия. Он не без иронии спросил меня, почему в этом году я так спокойно принимаю войну, тогда как в прошлом году очень ее боялась. Что заставило его улыбнуться, так это, я думаю, то, с каким жаром я принялась отстаивать совсем свеженькие убеждения, однако — как и в большинстве случаев — мое обращение совпадало с обращением почти всех. В течение этих двенадцати месяцев война постепенно заставила смириться большую часть тех, кто во время Мюнхена еще верил в возможность ее избежать. Основная причина моей личной покорности заключалась в том, что я считала ее неотвратимой, и в целях сохранения мира в сердце пыталась победить себя, а не судьбу. Пыталась до предела возможного — до 11 мая 1940 года — следовать этой картезианской заповеди. Впрочем, я была не так спокойна, как уверяла себя: мне было страшно. За свою жизнь я не боялась, о бегстве из Парижа не задумывалась ни на минуту. Я боялась за Сартра. Он останется в тылу, возле какого-нибудь авиационного лагеря, уверял меня Сартр; гораздо больше его пугала скука, чем опасность: я верила ему лишь наполовину. И оба мы опасались за Боста: пехотинец второго класса — да это и есть пушечное мясо, а ему всего-то двадцать один год. Люди говорили, что эта война будет отличной от других; возможно. Нам очень хотелось бы угадать, как она развернется, а также что произойдет после. Пока мы были вместе и разговаривали, любопытство и своего рода горячка брали верх над печалью неизбежной разлуки.

А потом, однажды утром, это случилось. Тогда, в одиночестве и тревоге, я начала вести дневник. Он кажется мне более живым, более верным, чем рассказ, который я могла бы извлечь из него. Вот он. Я ограничусь лишь сокращением ненужных подробностей, чересчур личных соображений, пережевывания одного и того же.

1 сентября.

Десять часов утра. Газета излагает требования Гитлера; никаких комментариев, не подчеркивается тревожный характер новостей, но и о надежде ничего не говорится. Ничем не занятая, я в смятении иду в «Дом». Народу мало. Я едва успела заказать кофе, как официант сообщил: «Они объявили войну Польше». Оказалось, у одного посетителя кафе есть «Пари-Миди». Все ринулись к нему, а также к газетным киоскам: «Пари-Миди» не поступала. Я встаю, направляюсь обратно к отелю. Люди на улице ничего еще не знают, они по-прежнему улыбаются. На авеню дю Мэн у нескольких человек в руках есть «Пари-Миди»: их останавливают, чтобы прочитать заголовки. Я встречаюсь с Сартром, провожаю его в Пасси, куда он идет повидаться с родственниками, и дожидаюсь его в кафе «Виадук» у входа в метро. В Пасси совершенно пусто, ни одного пешехода на улицах, но на набережной бесконечная вереница машин, забитых чемоданами и детишками, есть даже мотоциклы с колясками. Я ни о чем не думаю. Я одурела. Возвращается Сартр. Объявлена мобилизация. Газеты сообщают, что она начнется с завтрашнего дня; это дает нам немного времени. Мы идем в отель, достаем в подвале солдатский мешок, башмаки. Сартр боится опоздать на пункт сбора, и мы на такси едем на площадь Эбер: маленькую площадь у ворот Ла Шапель. Она пуста. Посредине столб с объявлением: «Пункт сбора 4», а под объявлением — два жандарма. На стену только что приклеили плакаты: большое обращение к парижскому населению с сине-бело-красными полосами и, поскромнее, приказ о мобилизации, объявленной начиная со 2 сентября, 0 часов.

Сартр подходит к жандармам и показывает свое мобилизационное предписание: он должен ехать в Нанси. «Если хотите, приходите в 0 часов, — сказал жандарм. — Но мы не сможем снарядить поезд для вас одного». Пешком мы идем в кафе «Флора». Соня великолепна с красным платком в волосах, а Аньес Капри одета по-весеннему, в пастушеской шляпе с большой белой лентой; какая-то женщина сурового вида плачет. «На этот раз дело, похоже, серьезное», — заметил официант. Но люди продолжают улыбаться. Я по-прежнему ни о чем не думаю, но у меня разболелась голова. Сен-Жермен-де-Пре утопает в лунном свете, можно подумать — деревенская церковь. А в глубине всего, повсюду неуловимый ужас: ничего нельзя предугадать, ничего вообразить, ничего коснуться.

Я боюсь ночи, хотя я очень устала. Я не сплю, вся комната в лунном свете. Внезапно раздался громкий крик; я иду к окну: кричала какая-то женщина; скопление людей, шаги на тротуаре, электрический фонарик. Я засыпаю.

2 сентября.

Будильник звонит в 3 часа. Пешком мы спускаемся в «Дом»; очень тепло. «Дом» и «Ротонда» слабо освещены. В «Доме» шумно, много мундиров. На террасе две проститутки рядом с двумя офицерами, одна машинально напевает; офицеры не обращают на них внимания. Внутри смех, крики. На такси сквозь пустынную теплую ночь, в лунном свете, мы едем на площадь Эбер, площадь безлюдна, но два жандарма на месте. Похоже на роман Кафки: поступок Сартра кажется совершенно свободным и немотивированным и, однако, обусловлен строгой неотвратимостью, которая исходит из его внутренней сущности, независимо от людей.

Жандармы встречают его с дружеским и равнодушным видом: «Ступайте на Восточный вокзал», — сказали они, как будто обращались к какому-то маньяку. Мы прошли над рельсами, по большим железным мостам; небо покраснело, было очень красиво. Вокзал пустой, есть поезд в 6.24, но мы решаем, что Сартр поедет на поезде в 7.50. Мы садимся на террасе. Сартр твердит, что в метеорологической службе ему не грозит никакая опасность. Еще какое-то время мы разговариваем на вокзале над линией, потом он уезжает. Я возвращаюсь на Монпарнас пешком, прекрасное осеннее утро; на Севастопольском бульваре веет свежим запахом моркови и капусты…

Когда в 5 часов я выхожу из кино, на улицах полная тишина, погода душная. «Энтрансижан» намекает на неясные дипломатические маневры: Польша сопротивляется, рейх напуган; мгновение надежды, безрадостной, более тягостной, чем оцепенение. На авеню Оперы люди стоят в очереди, чтобы получить противогазы. Книжный магазин «Шунц» на бульваре Монпарнас поместил на стеклах рукописное объявление: «Французская семья. Сын мобилизован в 1914 г. и т. д. Подлежит мобилизации на девятый день».

Я поднимаюсь к Фернану. Он встречает меня взволнованными словами: «Посмотрим, есть ли у вас сердце! Эренбург конченый человек!» Эренбург не ест, не спит из-за германо-советского пакта: он думает о самоубийстве! Меня это мало трогает. Мы идем ужинать в бретонскую блинную на улицу Монпарнас; на улице темная ночь; на противоположной стене можно различить вывеску «АБРИ», по тротуару взад-вперед шагают девушки, один-два синих огонька. Блинную больше не снабжают, там нет хлеба, нет муки. Ем я мало. Этим вечером кафе закрываются в 11 часов, а ночные кабаре не работают. Я не в силах смириться с мыслью о том, чтобы вернуться в свой номер; иду ночевать к Фернану. Постелили простыню на диван внизу. Я долго не засыпаю, но потом все-таки заснула.

3 сентября.

Я просыпаюсь в половине девятого, идет дождь. Первая моя мысль: «Это правда!» Я не то чтобы печальна или несчастна, внутри у меня нет ощущения горя: ужасен внешний мир. Включаем радио. Немцы не ответили на первые ноты Франции и Англии, в Польше по-прежнему сражаются. Немыслимо: после этого дня настанет другой, потом следующий, причем намного хуже этого, поскольку сражаться будут и дальше. Плакать мешает ощущение, что потом снова придется плакать.

Читаю «Дневник» Жида. Время тянется медленно. 11 часов: последнее обращение к Берлину, сегодня узнаем ответ; надежды нет; я даже не представляю себе, как я обрадуюсь, если мне скажут: «Войны не будет», возможно, никакой радости и не будет.

Телефонный звонок Жеже; я иду к ней пешком; все расстояния стали такими короткими: пройти километр — это все-таки десять занятых минут. У полицейских великолепные новые каски и противогазы через плечо в мешочках табачного цвета. Есть и гражданские, которые тоже их носят. Многие станции метро загорожены цепями, и в объявлениях сообщается о ближайшей открытой станции. Закрашенные синим автомобильные фары похожи на огромные драгоценные камни. Я обедаю в «Доме» с Пардо[93], Жеже и одним англичанином с очень голубыми глазами. Пардо держит пари против Жеже и меня, что войны не будет; англичанин согласен с ним; однако ходят слухи, что Англия уже объявила войну. Жеже рассказывает о своем возвращении из Лиможа в Париж; им встретилась нескончаемая вереница такси, груженных матрасами автомобилей; в сторону Парижа машин очень мало: одни лишь мужчины, резервисты. Мужчины закрывают окна «Дома» плотными синими шторами. Внезапно в половине четвертого «Пари-Суар»: «В одиннадцать часов Англия объявила войну; Франция объявляет ее в пять часов пополудни». Страшное потрясение, несмотря ни на что.

На площади Монпарнас — потасовка. Одна женщина обозвала какого-то человека иностранцем, он обругал ее; люди запротестовали; солдат муниципальной гвардии хватает человека за волосы; толпа снова протестует; солдат выглядит растерянным и разгоняет людей; в целом они, похоже, осуждают такую враждебность против «иностранца».

Вечером тащусь с Жеже в кафе «Флора»; люди все еще говорят, что не верят в войну, но вид у них мрачный. Человек из издательства «Ашетт» рассказывает, что его грузовики реквизировали, и все книготорговцы метро оказались вдруг без работы. Мы идем вверх по улице Ренн. Фиолетовые и синие фары в ночной тьме — это красиво. В «Доме» полицейский спорит с управляющим, который дополнительно занавешивает окна плотными синими шторами. Я вижу Познера в солдатской форме и венгра. В одиннадцать часов кафе закрывается. Люди задерживаются на краю тротуара, никому не хочется возвращаться домой. Я иду ночевать к Жеже. Пардо дает мне таблетку, и я засыпаю.

4 сентября.

С почты я звоню в лицей Мольера; чтобы позвонить, требуется предъявить удостоверение личности. Такси найти трудно, нужно дождаться момента, когда люди из него выйдут, одно я подхватываю на вокзале Монпарнас. Директриса лично снимает мерки с моего лица и дает мне противогаз маленького размера, объясняя, как с ним обращаться. Я иду со своим цилиндром через плечо. Встречаюсь с Жеже на вокзале Сен-Лазар и возвращаюсь в метро, там огромная очередь, поезд не останавливается на многих станциях, это производит странное впечатление. Я выхожу на Сольферино и иду писать письма в кафе «Флора». Появляются Пардо и его друг из «Ашетт». Он рассказывает историю «волонтеров смерти»; это изобретение Перикара, автора лозунга «Вставайте, мертвые!»: он обратился с призывом ко всем хромым и страдающим базедовой болезнью, которые, теряя жизнь, ничего не потеряют, чтобы они отдали ее родине. Он прочитал нам одно письмо, полученное Перикаром: «Мне тридцать два года, одна рука, один глаз, я думал, что моя жизнь не имеет больше смысла, но вы восстановили мою связь с ней, сделав для меня понятным все величие слова: Служить». Автор письма просит, чтобы использовали также полупомешанных. Тем временем управляющий объявляет, что завтра «Флора» закрывается: жаль, это была славная маленькая querencia[94]. Забавно видеть людей в военной форме: во «Флоре» Бретон — в офицерской; в «Доме» Мане-Кац — в солдатской прошлой войны.

Венгр садится напротив меня и, торжественно заикаясь, сообщает, что собирается идти добровольцем. Я спрашиваю его почему, и он неопределенно разводит руками. Полупьяный, полупомешанный авиатор с достоинством говорит ему: «Месье, позвольте предложить вам стаканчик». Они пьют коньяк и рассуждают об Иностранном легионе; венгр не хотел бы оказаться вместе со сбродом. Авиатор говорит о воздушных налетах; в газ он не верит, скорее уж в бомбы с жидким воздухом; он советует спуститься в укрытие. Все говорят о тревоге грядущей ночью, никогда Париж не был таким темным. Ночевать я опять иду к чете Пардо.

Ночью Жеже входит ко мне в комнату: сирены. Мы подходим к окну. Под прекрасным звездным небом люди спешат в укрытия. Мы спускаемся до каморки консьержки: она уже надела свой противогаз; мы возвращаемся наверх, уверенные, что тревога ложная. Четыре часа утра; я вновь засыпаю до семи часов: меня разбудил будильник. Люди выходят из укрытий; у двух женщин в цветных домашних халатах вокруг головы полотенца, видимо, вместо противогаза. Какой-то тип, проезжая на велосипеде с противогазом через плечо, кричит: «Ах, мерзавцы!»

5 сентября.

В газете сообщается, что «на фронте постепенно начались контакты». Как это чистенько и вежливо! Пардо и Жеже собирают чемоданы. Подходит молоденькая ассистентка режиссера, которую они берут с собой, волосы у нее растрепаны, она утверждает, что женщины больше не красятся, не причесываются, и это похоже на правду. Она рассказывает, что позавчера на железной дороге в Обре произошла страшная катастрофа: сто двадцать погибших, и что на дорогах корежат друг друга множество машин.

Второго сентября вечером письмо от Сартра из Нанси. В «Дом» заглядывает Кислинг в военной форме; Фернанда Барре — бывшая жена Фудзиты — останавливает его: «Ну что, старина, приходится надевать это во второй раз!» Табуи в «Эвр» по-прежнему оптимистична: войны не будет.

Указ относительно немцев, проживающих во Франции: их отправят в концентрационные лагеря. На магазинах «Унипри» объявления: «Французский торговый дом. Французское руководство. Французские капиталы».

«Флора» закрыта. Я сажусь на террасе кафе «Дё Маго» и читаю «Дневник» Жида от 1914 года; много схожего с настоящим временем. Рядом со мной Аньес Капри, Соня и ее смуглая подруга. Они спешат покинуть Париж. Капри собирается уехать в Нью-Йорк. Все с тревогой говорят о вчерашней ночной тревоге. Рассказывают, что немецкие самолеты пересекли границу с разведывательной целью. Все это малоинтересно, разве что красочно. Пока еще не ощущается, что это действительно война; все ждут: чего? Ужаса первой битвы? В настоящий момент все происходящее похоже на фарс: напыщенные люди с противогазами, кафе с замаскированными окнами. Сообщения ни о чем не говорят: «Военные операции проходят нормально». Есть ли уже убитые?

Как медленно, с утра до вечера, дни скользят к бедствию; медленно, так медленно. Площадь Сен-Жермен-де-Пре мертва под солнцем, мужчины в спецовках перекладывают мешки с песком; какой-то человек играет на маленькой флейте; торговец продает арахис.

Я ужинаю с венгром на террасе бульвара Монпарнас; я пью много красного вина, потом аквавит в кафе «Викинги», похожем на склеп. Венгр объясняет мне, что он записался добровольцем, потому что не может ни вернуться в Венгрию, ни добиться во Франции приличного положения. Он делает мне признания относительно своей сексуальности и в конце концов наводит на меня смертельную скуку. Я возвращаюсь к себе. Девушки поджидают клиентов с противогазами на боку.

Меня разбудили взрывы. Я выхожу на лестничную площадку. «Это пулеметы», — кричат мне. Сирены выли часом раньше. Я одеваюсь, спускаюсь, ничего больше не слышно, и я поднимаюсь спать.

6 сентября.

Читаю газеты в «Трех мушкетерах». В «Марианне» больше никаких кроссвордов: все игры такого рода запрещены из опасения условного кода. Внезапно опускается металлическая штора, и люди выходят: сирены. Люди, очень спокойные, собираются на улице маленькими группами. Я возвращаюсь в отель: хозяйка продолжает мыть посуду, а я читаю Жида у себя в номере, а после окончания тревоги — в «Доме». Согласно «Пари-Миди», настоящих сражений на нашем фронте пока еще нет. Фернан говорит, что эта война кажется ему войной-розыгрышем, мнимой войной, очень похожей на настоящую, но внутри пустой. Продлится ли это?

7 сентября.

Я нежно привязана к этому перекрестку Монпарнаса: его полупустым террасам кафе, лицу телефонистки «Дома»; я чувствую себя в тесном кругу своих, и это ограждает меня от тревоги. Я пью кофе, читая Жида, и какой-то тип с немного выпученными глазами, которого мы часто видели в «Доме», обращается ко мне: «Видеть кого-то, читающим Андре Жида! Можно подумать, что великой глупости не существует!» Он рассказывает мне, что вчера на террасе «Дома» жена Бретона устроила скандал, крича изо всех сил: «Эта сука, генерал Гамелен!» Его зовут Адамов, он немного знает сюрреалистов.

Второе письмо от Сартра, который все еще находится в Нанси.

Я купила журнал «Мари Клэр»; слово война не упоминается ни разу, а между тем номер вполне соответствует моменту. В туалете «Дома» какая-то проститутка подкрашивает лицо. «Я не пользуюсь тушью для ресниц, из-за газа», — таинственно объясняет она.

8 сентября.

Фернан находит меня в ресторане на улице Вавен и пьет со мной кофе. Вчера он видел Эренбурга и Мальро. Мальро пытается прийти на помощь иностранцам, которых силой забирают в Легион; создана словацкая армия; 150 000 евреев Америки предложили сформировать экспедиционный корпус, но похоже, власти собираются поддержать пакт о нейтралитете, и они не смогут приехать. Газеты сообщают об «улучшении наших позиций» и говорят о «жестоких сражениях между Рейном и Мозелем». Фернан утверждает, что будто бы уже сняли несколько оборонительных укреплений линии Зигфрида. Я иду в отель, где горничная рассказывает мне о молодом человеке, только что кончившем военную службу, как месье Бост, и теперь он снова в войсках; его бомбят. Я боюсь за Боста. И несмотря ни на что, боюсь за Сартра.

Неделя борьбы, ради чего? Я словно ожидала чуда, но неделя не продвинула меня ни на шаг, это только-только начинается; вот о чем следовало бы думать и о чем я не могу думать. Я не знаю, с какого конца подступиться к войне, ничего окончательного, как говорил Лионель по поводу своей болезни: вечная угроза. Иногда я принимаю состояние страха за кризис, которому следует отдать должное, но который необходимо попробовать сократить; а иногда это кажется мне моментом истины, а остальное — бегством. Ни малейшего волнения при виде тех мест, где я бывала счастлива; я ощущала бы его, если бы речь шла о разрыве. При разрыве речь идет о том, чтобы отречься от мира, который еще тут, который цепляет нас со всех сторон, и страдание ужасно. Но теперь мир раз и навсегда разрушен, остается лишь нечто бесформенное. Любая грусть, любое страдание под запретом. Нужна все-таки хоть какая-то надежда.

Площадь Эдгар-Кине, люди поднимают головы, чтобы посмотреть, как устремляются к серо-розовому небу толстые серые колбасы — привязные аэростаты. Я располагаюсь в «Доме», чтобы делать эти записи. Теперь в кафе надо расплачиваться за заказ сразу же, чтобы в случае тревоги иметь возможность уйти.

Вернувшись к себе в полночь, я нахожу записку: «Я здесь, я в 20-м в глубине коридора. Ольга». Я стучу в 20-й, откуда мне отвечает грубый мужской голос; потом со свечой (в отеле уже два дня нет электричества) я брожу по коридору, прислушиваясь к звукам; из своего номера напротив выходит рыжая особа и подозрительно смотрит на меня. Под конец я стучу в 17-й, где нахожу полусонную Ольгу. Мы проговорили до трех часов утра.

9 сентября.

Ольга говорит, что Бост сейчас в безопасности. Почтальон принес мне письмо от Сартра, который кажется вполне спокойным. Страх отпускает меня, это физическое освобождение. Я вдруг сразу обретаю если не воспоминания, то, по крайней мере, будущее.

Мы с Ольгой идем в «Дом». Рядом с нами две молоденькие лесбиянки, одна из них ругается с парнем. «С парнями я не разговариваю», — заявляет она, а парень, усатый, простодушный, угрожает: «Зато у парней есть уши, чтобы слышать, и они могут повторить это, а Венсенская башня неподалеку». Ольга рассказывает мне, как война преобразила Бёзвиль: по улицам прогуливаются элегантные беженцы, бесконечная череда поездов, набитых жалобно ржущими лошадьми и молчаливыми солдатами. Только негры поют; еще есть поезда с беженцами; бойскауты, рассказывает она, бесцеремонно хватают ребятишек, чтобы до отвала напоить сгущенным молоком. Заходит Фернан. Он говорит, что в Польше дела плохи: Варшава будет взята. Я располагаюсь с Ольгой в пустующей квартире Жеже.

10 сентября.

Утром я заглядываю к своей бабушке и нахожу ее сражающейся с доброй женщиной из пассивной обороны, которая хочет убедить ее уехать. «В первую очередь эвакуируют детей и старых людей», — говорит она. Бабушка складывает руки на своем круглом животике и со строптивым, упрямым видом возражает: «Но я не ребенок». Она получила письмо от моей матери: в Сен-Жермен-ле-Белль арестовали шпиона, который, как утверждают, хотел пустить под откос поезд Париж — Тулуза.

У себя я нахожу письмо от Сартра и извещение о телеграмме, наверняка от Бьянки, но чтобы получить телеграмму, надо завизировать извещение в полицейском участке, и для этого требуется справка о местожительстве; потом можно идти за телеграммой на почту.

В одиннадцать часов вечера — я как раз читала в постели «Мать» Перла Бака, скучную книгу — до меня доносятся громкие голоса: «Свет! Свет!» Я пытаюсь возражать, но крики продолжаются: «Запули им в ставни из револьвера… Если хотите заниматься шпионажем, убирайтесь!» — и я решаю погасить свет.

Ночь, четыре часа, короткая тревога. Мы спускаемся в убежище; на полу доски, стулья; некоторые жильцы приходят с маленькими складными стульями. Консьержка говорит, что стулья принадлежат господам напротив и что на них нельзя садиться. Мы поднимаемся под предлогом поиска стульев и беседуем до конца тревоги.

Сегодня утром в ресторане один солдат рассказывал, причем очень громко, что в его казарме два солдата повесились перед отправкой, один из них не хотел оставлять своих четверых детей.

11 сентября.

Ощущение бесконечного досуга; время не имеет больше цены. Иду за телеграммой Бьянки; она просит меня приехать в Кемпер, я поеду. Пишу письма. У меня начинает появляться желание работать, но надо подождать. В «Доме» усатый парень делится своими воспоминаниями о той войне: «Мой первый бош был такой большой, что когда его подобрали и положили на тележку, он не помещался в ней, и пришлось держать его ноги. Меня это так поразило, что при ранении моя кровь не свертывалась».

Мы покупаем синий порошок, который Ольга разводит в воде, в растительном масле и даже в солнцезащитном креме Жеже, она смазывает им стекла, пока я ставлю пластинки и пишу кучу писем. В девять часов мы выходим. Наши окна восхитительно синего цвета; в чудовищных потемках, спотыкаясь о края тротуаров, мы идем в «Дом» и садимся за столик Фернана. В кафе сидят очень красивый грек, испанцы, какая-то непонятная поэтесса-сюрреалистка, заплывшая жиром, но с прелестными глазами, зубами и кожей. Она сотрясалась от ярости, потому что один приятель представил ее двум типам, которых она даже не знала, и потом спросил ее о муже (который вовсе не муж ей, уточнила она). Она ответила что-то неопределенное, а один из этих двух типов сказал: «Мадам ведет речи, которые мне не нравятся». Похоже, это были провокаторы. Она раз двадцать рассказывает свою историю и кажется запуганной. Все эти иностранцы затравлены, многие собираются бежать. Фернан хотел было пригласить нас всех к себе выпить по стаканчику, но побоялся шума и скандала.

12 сентября.

Серое утро. Мусорщики появляются теперь только в 10 часов. Посреди улицы валяется гипсовая статуэтка. Новости все те же: местное продвижение на нашем фронте, сопротивление Варшавы. Письмо Сартра наполнило меня тревогой: он не с авиацией, а с артиллерией; от меня он еще ничего не получал. Мне снова страшно; все отравлено, ужасно.

14 сентября.

Новости с войны не меняются. Поляки сопротивляются; дождь мешает немецкому продвижению. Строгие ограничения внутри Германии и, как говорят, недовольства. Мало движения на французском фронте; сосредоточивают резервы ввиду грядущих событий. Словом, для нас война по-настоящему не началась. Когда начнут сражаться, когда Париж будут бомбить, все станет иначе. Пока невозможно поверить, что это произойдет, отсюда и странное безразличное состояние в эти дни. Кино, бары, дансинги откроются и будут работать до 23 часов. Все снова войдет в свой ритм.

Я пересекла Люксембургский сад, тихий, как смерть; бассейн пустой, весь покрылся гнилью; вокруг Сената мешки с песком. Шаткие заграждения из стульев отсекают пространство, прилегающее к Малому Люксембургскому дворцу; внутри военные роют зачем-то землю, валяется куча срубленных веток. Я задаюсь вопросом, что они тут делают.

Вечер в кино. В постели я читаю «Женский портрет» Генри Джеймса.

15 сентября.

Мы собираем огромные пакеты книг и табака для Сартра и Боста. Возле почты мы встречаем Левиллена[95] в мундире кавалерийского офицера, разговаривая с нами, он беззастенчиво стегает хлыстом по своим прекрасным сапогам. Безупречный офицер, и Сартр с Бостом обязаны уважать таких типов — смешно. На почте длинная очередь; хозяйка прежнего отеля Марко тоже там, она препирается с каким-то мужчиной; малейший спор сейчас сразу становится национальной дискуссией, и добровольные посредники сознают себя представителями священного союза.

Мы идем смотреть «Белоснежку», невыразительно.

16 сентября.

Письмо от Сартра; он в мирной эльзасской деревне, работает.

Я помогаю Ольге собрать чемоданы, провожаю ее на Монпарнасский вокзал и иду садиться на поезд на Восточный вокзал. Я снова погружаюсь в войну и снова одна, воистину частица трагического человечества. В кафе Эсбли, где я ожидаю поезд на Креси, у меня сжимается сердце; я — снаружи, в темноте, на террасе, а внутри у освещенного окна разговаривают люди. Рассказывают об одной женщине, которая получила телеграмму: «Муж погиб на поле чести», и слегка возмущаются; обычно в таких случаях приходит мэр и сообщает: «Послушайте, бедная дама, ваш муж тяжело ранен»; это все-таки лучше, чем телеграмма. Они говорят, что у мэра, не знаю, какой дыры, пятнадцать телеграмм такого рода и что он не решается разносить их. Они рассказывают о приходе почтальонов, о тревоге женщин, которые подстерегают их и без конца наведываются на почту. Они спрашивают: «Пятнадцать тысяч убитых немцев, а сколько французов?» Посетители пьют портвейн и перно, один мужчина возмущается: «Носить траур запрещено, иначе вас отправят в концентрационные лагеря!» Женщины отвечают, что траур ничего не значит. Опускается ночь, мимо идут машины. Какая-то особа произносит: «А те, кого любят и кому ничего не могут отнести…» Проходят поезда, полные молчаливых солдат. Я была на террасе другого кафе, где говорили только о солдатах и о войне. Война здесь всюду и снова в глубинах меня самой.

Я рассчитывала быть в Креси в час, но поезда опаздывают. В Эсбли я прибыла только в семь часов после того, как долгое время предавалась размышлениям у дверцы купе: я ощущаю себя вне мира и без ужаса допускаю возможность своего полного уничтожения. Между тем я ясно помню, что такое счастье. В Эсбли мне сказали, что нужно ждать час; из двух кафе меня уже прогнали, и в третьем я делаю эти записи. Мне нравится и эта остановка, и эта ночь средь шума поездов. Это не остановка; это то, что и есть настоящее; быть без дома, без друга, без цели, без перспективы, малюсенькое страдание посреди трагической ночи.

Я снова села в маленький темный поезд с тусклыми синими ночниками под потолком, которые ничего не освещают; я осталась стоять у дверцы; поезд отбрасывал на насыпь квадрат света. На маленьких вокзалах служащий выкрикивал название станции и размахивал своим фонарем. У выхода с перрона я встретила закутанного в шали Дюллена, он обнял меня и помог подняться в свою старую двуколку, где дожидался громадный черный пес. Повозка не была снабжена положенным освещением, и Дюллен пересек Креси с видом конспиратора; не холодно, одеяло согревало нам ноги, и в кромешной тьме приятно было слышать шаг лошади, хотя не видно было ни зги. У въезда в деревню мужчины потребовали у нас документы. Дюллен повторял самым своим трагедийным тоном: «Это ужасно, ужасно!» Его приводили в уныние люди тыла, в частности, Жироду, с его кликой цензоров и тыловых крыс, и Жуве, которого Жироду сделал крупным воротилой кино и который, нацепив монокль, строит из себя генерала. Поскольку у него несколько начатых фильмов, он заявляет: «Сначала надо закончить начатые фильмы, а потом поощрять кинематографическое производство». И еще Жуве говорит: «На радио нужны вещи, поднимающие дух; что-то веселое, доступное для понимания: “Атласный башмачок” Клоделя, “Жанна д’Арк” Пеги. Никаких иностранных авторов».

Бати долго совещался с Дюлленом, они рассматривали гастроли в Америку и в нейтральные страны, но Америка Дюллену не нравится, к тому же он считает, что это означало бы бегство; он предпочел бы попытаться устроить во Франции что-то вроде походного театра, но это, похоже, трудно осуществить.

Мы въезжаем в Ферроль, и вот уже появляется темный силуэт, освещенный синей лампочкой, это Камилла. Она сопровождает экипаж, к нам присоединяются двое солдат, подшучивая над старой повозкой. Солдаты повсюду, дом мадам Ж… — матери Камиллы — является в то же время и санчастью; у нее самой одна лишь спальня, даже туалет она делит с сержантом. На углах улочек надписи: «Часть Х, Часть Y». Дюллен отвел рослую лошадь в конюшню и распряг ее, постаравшись не дать просочиться свету; здесь принимают те же предосторожности, что и в Париже. Затем мы вошли в столовую, где мадам Ж… строго посмотрела на нас, уже готовая уличить Дюллена.

Но меня она расцеловала в обе щеки. Она не слишком хороша собой, рыжая, но с седыми корнями волос, глаза навыкате, губы отвислые, лицо морщинистое, голос резкий и твердый. За столом она жестоко спорила с Дюлленом по поводу круга колбасы, а между тем она называет его Лоло и перед сном его поцеловала. Оставшись со мной наедине, Камилла рассказала, что ее мать эфироманка, и из-за этого в деревне скандал. Все стало особенно ужасно, когда у отца начался энцефалит, за ним ухаживала эта наркоманка, которая падала на пол, рискуя раскроить себе голову о каминную подставку для дров. Отца в конце концов перевезли в клинику в Ланьи, где Камилла в течение недели наблюдала его агонию. Она дает мне пролог и первый акт своей пьесы о принцессе дез Юрсен; я читаю их в постели. Заснув, я просыпаюсь только в одиннадцать часов утра.

17 сентября.

Печаль пробуждения. Сквозь замаскированное зеленым оконце сочится приятный свет, а я чувствую себя страшно опечаленной. Но прежде самым худшим в моих печалях было удивление, которое они у меня вызывали, и мой негодующий мятеж. Тогда как теперь я воспринимаю это спокойно, с ощущением чего-то привычного.

Камилла говорит мне несколько слов через дверь; они едут за провизией. Я привожу себя в порядок, спускаюсь. Мне нравится этот дом. Они еще больше украсили морскую комнату. Тут восхитительный старинный дорожный сундук и красное покрывало, расшитое изображениями роскошных судов. Марьетта приносит мне кофе в сад, ставит его на деревянный столик: цветы, солнце. Из кухни доносится шум кастрюль и кипящей воды: все выглядит так радостно! Я заканчиваю читать пьесу Камиллы, пишу письма. Напротив сада — солдаты; всюду солдаты; из-за этого деревня стала совсем другой.

Возвращаются Камилла с Дюлленом, выкладывают провизию, и мы обедаем в узком кругу; обед вкусный, с хорошим вином и виноградной водкой. Отношения Дюллена с мадам Ж… по-прежнему чарующие. Приходит родственница, молодая, несколько уродливая, она целует Дюллена, приветствует всех, затем сообщает, что русские вошли в Польшу; они утверждают, что это не отменяет их нейтралитет по отношению к другим нациям; кажется, русские подписывают договор с Японией и с Турцией. Это может означать трехлетнюю войну, пятилетнюю, словом, длительную. Я никогда еще не думала о длительной войне. Дюллен снова вспоминает о прошлой войне; он пошел тогда добровольцем, три года провел в траншеях без единого ранения; главным образом он вспоминает о физическом страдании, о холоде. Еще он искусно описывает судьбу легкой пехоты: газ, огнеметы, бомбардировки, люди, которые идут на приступ со штыками и гранатами. Он говорит с восхищением, а меня сердит то, что Селин называет некоторых командиров «героической и праздной душой».

Прогулка по полям с Камиллой под облачным, очень красивым небом; сгибающиеся от яблок ветви деревьев; мирные деревни с красными крышами: на фасадах домов сушатся гроздья фасоли. Мы останавливаемся на краю дороги, возле маленького вокзала и пьем лимонад на террасе отеля. Два солдата охраняют путь; бородатый — художник из Креси; другой держит в руках палочку полицейского. Проходят машины, нередко заполненные офицерами. Мы возвращаемся через поля и деревни. Это впечатляющий момент, и я вспоминаю то, что сказал мне Сартр в Авиньоне и что оказывается правдой: можно с огромным удовольствием жить в угрожающей обстановке настоящего; я не забываю о войне, о разлуке, о смерти, будущее перечеркнуто, и однако ничто не в силах уничтожить сладость и свет пейзажа, словно ты охвачен самодостаточным чувством, которое не укладывается ни в какую историю, исторгнуто из собственной жизни и неожиданно совершенно безучастно.

По возвращении мы слушали радио. Информация расплывчатая. Пытаются скрыть значение русского вмешательства. Долгое время мы остаемся подавленными ввиду такой перспективы, столь тягостной и неопределенной. За ужином Дюллен воодушевляется и рассказывает забавные истории про Жида и Геона.

18 сентября.

В 11 часов я спускаюсь и сажусь возле печки. Дюллен с прилежным видом покрывает страницы строчками: думаю, он работает над своими проектами. Я читаю первую часть «Генриха IV» Шекспира, которую начала когда-то на английском, да так и не закончила. К полудню появляется Камилла в утреннем домашнем платье; мы слушаем маленькую пьесу Куперена, потом последние известия: в целом ночь на фронте прошла спокойно, но Польша, оказавшись между двух огней, разгромлена. Снаружи доносятся громкие голоса солдат; каждое приказание, каждый свисток звучит зловеще. Камилла сопровождает меня в Креси, держа на поводке собаку, молодую и ласковую. Мы пьем сидр в бутылках. В Креси полно солдат и реквизированных машин. Пятнадцать часов: я сажусь в поезд. Чтобы добраться до Парижа, понадобилось два с половиной часа с получасовым ожиданием в Эсбли. В восточном направлении идут длинные пустые составы; еще один состав с солдатами и пушками: там, вдали, существует другой мир, который невозможно вообразить. Восточный вокзал погружен во тьму, в коридорах метро с их синими лампочками тоже темно. У моей комнаты с этим освещением похоронный вид. Я читаю допоздна. Завтра я еду в Кемпер.

19 сентября.

На террасе «Дома» я ожидаю Колетт Одри. Погода прекрасная. Я рада переменить обстановку, рада этому осеннему дню, письмам, которые получила вчера. Это действительно почти радость: радость без будущего, но как мне нравится жить, несмотря ни на что.

Колетт Одри появилась с великолепным велосипедом, сверкающим никелем; после объявления войны она купила этот велосипед, который обошелся ей в 900 франков и съел все ее деньги. Она уехала в департамент Сена-и-Уаза, а потом вернулась. Она замужем за Миндером, он освобожден от воинской повинности. Ее сестра теперь важное лицо, ведь у нее муж — генерал. Говорят, что, имея протекции, можно много чего сделать, например, получить пропуск для свидания с мужем: но где взять протекции? Она рассказывает мне о Кате Ландау, мужа которой забрали, и никто его больше не видел, а у нее, как у немецкой еврейки, тьма неприятностей. Пять минут мы поговорили с Рабо; он утверждает, что дух у солдат отвратительный, что они рассуждают лишь о том, как бы повредить себе глаз, чтобы не идти на фронт. Мимо проходит Альфред, брат Фернана; он тихонько говорит мне, что Фернан арестован. Я иду к Стефе и нахожу ее в слезах; вчера за Фернаном пришли два типа и больше его не видели. Приходит Биллигер, очень взволнованный: «Я провел ночь с Фернаном». Вчера, когда он выходил из «Ротонды», у него потребовали документы; у него есть пропуск австрийского подданного, он уже был один раз в концентрационном лагере в Коломбе, ему выдали документ, позволявший вернуться в Париж. Тем не менее полицейский отвел его в комиссариат, и комиссар в ярости разорвал его пропуск. Затем его доставили в префектуру, где он с удивлением увидел Фернана среди группы испанцев. Им бросили кусок хлеба, а на ночь заперли в каком-то подвале с углем. Арестовали всех испанцев, даже коммерсантов, проживающих во Франции не один месяц. Утром Биллигера отпустили, но бедняга должен был вернуться в Коломб, и Стефа готовила ему солдатский мешок и котелок. Что касается Фернана, то его вроде бы оставили там; Стефа задействовала свою соседку, привлекательную молодую шлюшку, подругу депутата-социалиста. Я советую Альфреду пойти к Колетт Одри[96], которая наверняка сможет что-то сделать. Обедаю я со Стефой в бретонской блинной; она дрожит за свою мать, которая находится во Львове; потом она немного успокаивается.

В «Доме» у меня была назначена встреча с Раулем Леви[97]; он во всем руководствуется теорией вероятностей: полагает, что у него много шансов погибнуть на войне, но это его не трогает; Канапу тоже, добавляет он. Еще он рассказывает о немецкой пропаганде во Франции, как солдаты линии Зигфрида втыкают в землю дощечки с надписью: «Мы не держим зла на французов, мы не станем стрелять первыми». Одна немецкая мать обратилась по радио с речью к французским матерям: во всем виновата Англия, нельзя, чтобы молодые французы гибли ради нее. Он рассказывает также об одной статье Массиса: немецкая философия — это философия становления, вот почему немцы обходят свои обещания и не держат их. И еще об одной статье: «Бош бестолковый». Он уверяет меня, что пять миллионов человек или один — это одно и то же, поскольку нет никого, кто мыслит целостно.

Я сажусь в свой поезд: огромный поезд на насыпи под открытым небом, возвышающейся над авеню дю Мэн; поражает не столько число путешественников, сколько груды чемоданов в сетках. Свет такой слабый, что я не могу читать. Я думаю о своей жизни, которой вполне удовлетворена. Думаю о счастье; для меня это прежде всего был особый способ овладения миром; если мир меняется до такой степени, что этим способом уже невозможно им овладеть, то счастье не имеет больше прежней значимости. В моем купе семь женщин и один мужчина; мужчина и две женщины везут с собой чемоданы, набитые серебром; противная девчонка выкладывает шпионские истории и с укором сообщает о малейших проблесках света. Атмосфера паническая; можно подумать, что поезд от крыши до самого низа забит заговорщиками со страшными бомбами. С опаской подстерегают сигналы: «Я увидел вспышку», — говорит один; другой с дрожью: «Я почувствовал запах», «Я слышал шум», — отзывается третий. Шум — это стукнула крышка сиденья в туалете: мои соседи ждут взрывов. Поезд иногда резко тормозит: теперь поезда ведут призванные снова на работу старые машинисты; на одной из остановок какой-то женщине становится плохо, она дрожит от страха, ее отпаивают чаем. Все думают, что поезд сойдет с рельсов. Правда, в одном из купе чемодан упал на голову человека, и тот застыл неподвижно: его унесли на носилках. Ночь долгая и спокойная, без неприятностей; заря занимается медленно, я узнаю тихую бретонскую сельскую местность, ее серые приземистые колокольни.

20 сентября.

Бьянка ждет меня на перроне. Она ведет меня в отель «Релэ Сен-Корантен», когда-то шикарный, где у меня номер за двадцать франков, правда, крохотный; отчасти это в духе «Пти Мутон»; я единственная клиентка вместе с одним офицером; старая бретонка почти все время запирает дверь, и приходится входить с заднего входа, пересекая что-то похожее на угольный склад и вонючий задний двор. Но отель чрезвычайно приятный, и я рада там оказаться.

День покоя, забвения. Погода прекрасная, через вересковые заросли и ланды мы спускаемся к реке Од; есть прелестные фермы, серые, увитые белыми розами, но внутри — идиоты с пустыми глазами, больные, испуганные дети. Бьянка рассказывает мне об антианглийской пропаганде немцев и говорит, что многие люди здесь в это верят. На ужин она возвращается к себе. Я ищу дешевый ресторан. У меня совсем нет денег; я попадаю в гнусное бистро, где мне подают бульон с хлебом, по радио тем временем рассказывают о жестоком польско-немецком сражении. В восемь часов иду в пивную «Л’Эпе» писать письма. В половине девятого задернули плотные синие шторы, меня отодвинули к кассе и потушили почти весь свет. Что-то уж слишком похоронно. Всего два стола: мой и мужчины с двумя проститутками. Пойду спать.

21 сентября.

Прогулка по берегу Од, пахнущей водорослями и тиной. Разговоры. Вечером перечитываю «Золотую голову», прекрасное произведение, в особенности смерть Себеса, но пьеса фашистская и даже нацистская.

Я выбрала кафе чуть менее печальное, чем вчерашнее, хотя металлическая штора опущена, но, по крайней мере, есть свет, и заняты два столика.

22 сентября.

Прогулка в Конкарно. Старый «закрытый город», со всех сторон окруженный крепостными стенами, выступает в море, подобно маленькому Сен-Мало; со стен мы смотрим на лодки, где сушатся синие сети.

23 сентября.

На почте я нахожу открытку от мадам Лемэр, она приглашает меня в Ла-Пуэз, мне это доставляет огромное удовольствие. Марко в Константине, Панье в Дижоне. По площади Марше проезжают канадские солдаты на громадных мотоциклах цвета хаки; все на них смотрят. В бистро, где я обедаю, по радио передают новости из Польши; бретонки в белых чепцах поворачиваются к радиоприемнику, на их сосредоточенных загорелых лицах отражаются печаль от услышанного. Затем было обращение к французским крестьянам, этого я не выдержала и ушла. Мы идем в Бег-Мейл; пустынный пляж с белыми песками и скалами выглядит роскошно; ледяная вода сладостно обжигает меня.

24 сентября.

И снова мы прогуливаемся в ландах; до чего красивы эти сосны, эти грустные утесники, эти серые воды. Я пью молоко и ем блинчики в блинной. Безумный, галдящий народ: шикарные беженцы, которые катят на автомобилях и сетуют на отсутствие развлечений. Ситуация не меняется. Германия и Россия поделили Польшу; на нашем фронте отдельные «бои».

25 сентября.

Мне любопытно узнать, как я проведу эти три дня одинокого путешествия. Я не решилась взять свой горный рюкзак; у меня смешной сверток с купальником, будильником и двумя книгами: он все время развязывается. Самое досадное то, что у меня почти нет денег. За два часа автобус доставляет меня в Морга. Маленький порт очаровал меня; я уже проголодалась, но из экономии ничего не ем и иду вдоль берега; вокруг деревни, где люди смотрят на меня, как на шпионку; старухи что-то цедят сквозь зубы мне вслед на бретонском: никто не говорит по-французски.

Иду на мыс Шевр, но в пятистах метрах окрестности закрыты военными властями. По тропинке добираюсь до мыса Динан. В булочной съедаю на ходу кусок хлеба и шоколада и очень скверное печенье.

В противоположность мутной белизне неба, моря и камней, мне нравятся бледные краски этой сельской местности; море ощущается всюду, на песчаной равнине, среди каменных домов и ветряных мельниц. Оглушенная солнцем и ветром, я приезжаю в Локронан на автобусе, у меня болит голова, наверняка потому, что я ничего не ела. Я сразу узнаю место и наш отель, куда я хотела вернуться, но из него сделали блинную, которая закрыта; отель переехал напротив, в великолепный дом в стиле ренессанс, где я ужинаю; столовая с ее фаянсом, внушительными балками и видом на бухту очень красива, но она пуста; хозяйка пакует багаж и завтра закрывает, дохода больше нет. Я снова сажусь в автобус на Дуарнене. И опять вижу порт, рыбаков в красных штанах и лодки, и синие сети. Соревнуются лунный свет и лучи заходящего солнца: торжествует луна. На молу смеются девушки, поют парни: так и кажется, что это мирный вечер, я расплакалась.

26 сентября.

В половине седьмого еще темно. Я сворачиваю на дорожку, идущую вдоль берега. В деревнях никаких кафе, только буфеты и бакалейные лавки со стойкой и без столиков. Это не бесчеловечная дикость гор, а человеческое безутешное уныние, которое еще больше леденит сердце. Над берегом летает много самолетов, на море полно крейсеров. Навстречу попадаются лишь женщины, дети, больные; мужчины не встречаются. Я прошла двадцать четыре километра и купаюсь в фиолетово-синем море у подножия изрезанных скал. Тропинка приводит меня на мыс Ра, где я остаюсь надолго. Я думаю о всей моей прошлой жизни, которую никакое будущее не сможет у меня отнять. Смерть больше не пугает меня.

Возле семафора четыре отеля; три закрыты, четвертый едва дышит; чтобы поселить меня, освобождают одну маленькую комнату, заваленную бумажным хламом. Освещают помещения с помощью керосиновых ламп, за ужином я читаю «Мемуары Грамона», которые немного развлекают меня. Хочу пройтись при лунном свете; ко мне подходят двое мужчин в морской форме: «Вы местная?» — «Нет». — «Вы прогуливаетесь?» — «Да». — «В такой час? Ничего не видно». — «Любуюсь лунным светом». — «Лунным светом вы точно так же могли бы любоваться и в Кемпере, и в Ландерно». Тон повысился, став откровенно оскорбительным; я показываю свои документы, которые они изучают, осветив их карманным фонариком, потом невнятно извиняются. Моя комната на первом этаже, она выходит на равнину и на море, и мне кажется, будто я сплю почти под открытым небом.

27 сентября.

Встаю в шесть часов, в темноте. Внизу горит одна свеча, и я продолжаю читать «Мемуары Грамона» в ожидании автобуса. Холодно. Пока я качу к Одьерну, над равниной поднимается солнце. Дожидаясь автобуса, я пью ликер из черной смородины в лавке — управлении-буфете. Прогулка по дюнам пешком из Пон-л’Аббе в Сен-Геноле. Возвращение автобусом в Кемпер. Бретонки с макияжем в своих конусообразных чепцах — чудно.

Я сажусь в переполненный поезд на Анже. Спускается ночь. Местность равнинная, но ее красит лунный свет. «Как в кино», — восторгается какая-то женщина. Люди спорят о достоинствах бретонского масла. При синем ночнике читать невозможно, но я преисполнена бесконечного терпения, словно война наделила меня состоянием благодати.

Я приезжаю в два часа утра. На выходе меня по имени окликает военный; он что-то бормочет относительно мадемуазель С…[98], которая ему звонила. Он берет мой чемодан и мою руку со словами: «Я бы мог быть вашим отцом» и приводит меня в заказанный им номер; он приносит пиво, бананы, сэндвичи; я в восторге от такого приема, посмеиваясь над тем, что в три часа утра очутилась в незнакомом городе в номере отеля с незнакомым военным; это казалось нереальным. Впрочем, ведет он себя двусмысленно. Прежде всего, он с довольно странным видом просит разрешения остаться; затем, поскольку я, смущенная его настойчивым взглядом, продолжаю стоять, он говорит: «Садитесь». Я подвигаю стул. «Садитесь на кровать». Я сажусь на стул и приглашаю его выпить. «Мне придется пить из того же стакана, что и вы, вам это не будет неприятно? Правда?» Говорим учтиво. В конце концов, он покидает меня, сказав, что велит принести мне завтрак.

28 сентября.

Пишу письмо в большом кафе на площади Раллиман, я немного обеспокоена, поскольку в кармане у меня ни единого су. На автомобиле приезжает мадам Лемэр с дочерью, видеть их для меня огромная радость. Они дают мне час на осмотр Анже, который мне нравится в лучах прекрасного холодного солнца. Потом мы пересекаем неприглядную сельскую местность и приезжаем в отвратительную деревню, но дом очаровал меня. На чердаке три шкафа, наполненные книгами, и я этому рада. Узнаю, что Панье стал телефонистом в каком-то штабе, а Марко по-прежнему в Константине. Я сплю в столовой; в камине пылает яркий огонь, и я чувствую себя до того хорошо, что читаю до часа ночи.

29 сентября.

Я спускаю с чердака охапку книг и читаю весь день. Варшава капитулировала, договор между СССР и Германией подписан, Германия сообщает, что намерена предложить мир демократическим силам; а мы откажемся, и все начнется по-настоящему. Я говорю себе это, читаю книги о прошлой войне и все еще не могу в это поверить.

30 сентября.

Мадам Лемэр прислала мне подборку журналов «Крапуйо» о войне 1914–1918 годов. Я читаю их и еще книгу Ратенау и книгу Каутского. Пылает огонь. Жаклин Лемэр печатает на машинке. Идет дождь. Давно у меня не было столько свободного времени.

1 октября.

«Мирное наступление» Гитлера. Неизвестно, ни что происходит, ни что будет происходить. О моей жизни можно сказать, что я катаюсь как сыр в масле. Перед каждой трапезой мадам Лемэр ведет меня в подвал, чтобы выбрать бутылку выдержанного вина. Я вволю наслаждаюсь едой и чтением.

2 октября.

Какая прекрасная погода! Я читаю на лугу, растянувшись на солнце возле тополей. Это напоминает мне Лимузен; на яблонях сияют крупные яблоки. Радостное осеннее изобилие.

3 октября.

Мы переживаем странное время. Никто не может согласиться с гитлеровским миром; но какую войну собираются начать? Что в точности означает слово «война»? Месяц назад, когда оно крупными буквами было напечатано в газетах, это был бесформенный ужас, что-то неопределенное, но наполненное кошмарными предчувствиями. Теперь это нигде и ничто. Я не ощущаю напряжения, только неопределенность, я ожидаю, сама не знаю чего. Похоже, все чего-то ждут. Впрочем, именно это прежде всего поражает в книгах Пьерфё по истории войны 14-го года: четырехлетнее ожидание, нарушаемое совершенно бесполезными побоищами; можно подумать, что работает время, и лишь оно одно.

4 октября.

До сих пор у меня были каникулы. Теперь мне надо обустроиться в этом военном времени, а оно мне представляется зловещим. Между тем сегодня утром меня охватило паническое желание бежать из этого немыслимого спокойствия, ухватиться за что-то. Последнее письмо Сартра подарило мне смутную надежду получить возможность увидеться с ним, я думаю об этом со страхом и нетерпением. Я решила уехать сегодня же, и меня в семь часов доставили в Анже. Я в кафе возле вокзала: до чего же здесь мрачно! Хотела пойти в кино, побродила по кварталу казармы, где девушки приставали к солдатам, а бистро были забиты военными. Кинотеатр не работал. Я пошла обратно по улицам, внушавшим мне страх. Внутри меня, вокруг меня снова война и тревога, которая не находит себе места.

5 октября.

Париж. Я бегу в полицейский участок и тупо говорю, что хочу повидать своего жениха, он военнослужащий; мне отвечают, что в таких разрешениях постоянно отказывают и что он понесет наказание, если я к нему приеду. Я решаю пойти в другой участок и быть похитрее. Иду сфотографироваться в магазин «Бон Марше» и в баре возле автоматического фотоаппарата съедаю кусок свинины с чечевицей; мои фотографии ужасны. Самое трудное получить новое свидетельство о местожительстве. На улице Ренн мадам Мартан отказывает мне в этом. «Но вы здесь уже не живете, это был бы подлог», — очень сухо говорит она; ясно, что это война и в перспективе — расстрел для привратницких душ. Иду в лицей Камиль-Се; великолепное здание; встречаюсь с директрисой, довольно молодой, худенькой, элегантной, напудренной, с иссиня-черным подбородком под пудрой; она изображает живую, своенравную и отчаянную особу. «Я довольно смелая», — без малейшего смущения заявляет она. Работы у меня будет немного: в лицее всего двести учениц, в моем ведении будет всего двадцать; преподавателей-женщин в избытке, неизвестно, как с ними быть.

Я возвращаюсь на улицу Ассас; консьержка Жеже шьет на машинке; она не может дать мне свидетельство, поскольку я снимаю помещение у нанимателя; я остаюсь стоять перед ней, она продолжает шить, при этом царит почти полное молчание, и так продолжается довольно долгое время; внезапно она встает и дает мне свидетельство, датируя его 14 сентября. Я сую ей пятьдесят франков, она возмущенно отказывается, потом дрогнула: «Только половину». Но потом берет все. В участке все проходит очень хорошо; я рассказываю о сестре, у которой больные кости и за которой я еду в Мармутье. Служащий ведет себя по-отечески и выдает мне бумагу, написанную прекраснейшим почерком. Зато отказывают блондинке, которая хочет поехать в департамент Сена-и-Марна повидаться с мужем. «По этой причине нельзя». — «А по другим причинам можно?» — «Только надо найти подходящий предлог». Мне обещают пропуск на понедельник или вторник. Я поднимаюсь выпить стаканчик к Стефе с Фернаном. Он четыре дня провел в тюрьме. На него донесли, обвинив в «пропаганде против вступления иностранцев в Легион». Какой-то тип, сказав, что он русский из белоэмигрантов, спросил, можно ли пробраться в Испанию. «Конечно, можно», — ответил Фернан. «А если у меня нет паспорта?» — «Идешь на границу и шагаешь дальше». Тип оказался провокатором. Фернана отправили в префектуру, потом в лагерь, где солдаты и сержанты проявили крайнюю любезность; один из них дал ему табак, когда он сказал, что сражался в Испании, а когда добавил, что был генералом, дал ему еще пачку. Друзья Фернана удивлены, рассказывал он, что его так быстро отпустили, и немного опасаются за него; у него такое впечатление, что полиция следит за ним, и он не решается встретиться с Эренбургом. Говорят, будто Мальро хочет поступить в танковые части, но его не принимают из-за нервных тиков.

Низан отправил Дюкло очень сухое письмо об отставке: «Сообщаю тебе о своем выходе из французской компартии. Мое положение мобилизованного солдата освобождает меня от необходимости добавлять что-то еще». Я ужинаю в «Куполь», народу полно; Монпарнас заполонили военные и совершенно новая клиентура, прежние завсегдатаи выглядят отчасти доисторически. Необдуманно прошу официанта принести кружку мюнхенского пива. Он смеется: «Подождите, пока перейдем линию Зигфрида». Ночь в Париже производит на меня невероятное впечатление; я и забыла: Большая Медведица сияет над перекрестком Вавен, это необычно и очень красиво. На террасах кафе почти никого, становится слишком холодно; везде еще более пустынно, чем в прошлом месяце. Возвращаюсь к себе по темным, как туннели, улицам.

6 октября.

Вернувшись в полночь, Жеже будит меня; она возвращается из Кастель Новель, где находится толпа женщин и испанских беженцев. Около половины седьмого завывание сирены, но слабое; люди бросаются к окнам: это тревога? Нет, только механический сбой. Корреспонденция; одно из писем Сартра вскрыто цензурой, это впервые. Увы! 3 октября он отбыл в неизвестном направлении, все мои планы рухнули. С комком в горле я иду за покупками. Оставшиеся позади три недели — это невнятная передышка, теперь меня вновь охватывает отчаяние, страх; мне отвратительно думать, что это надолго. Хотя больше меня это не интересует, и, главное, сама я себя больше не интересую и веду этот дневник по привычке. Для Сартра я купила «Идиота» и «Дневник» Грина, но «НРФ» больше не продается, его получают только по подписке.

7 октября.

Мрачный день. Во второй половине у меня встреча в «Мариньяне» с четой Одри, но кафе закрыто военными властями, так как оставалось все еще открытым после двадцати трех часов. Я располагаюсь напротив, в «Колизее». Публика гнусная — роскошные шлюхи, «умирающие в своей постели» офицеры и тыловые крысы, словом, публика 1916 года, представленная на страницах «Крапуйо». Одри с отвращением говорит о пропагандистском фильме, который начали показывать. Ночь мглистая, уже с привкусом зимы, трагическая и прекрасная. В Париже бедствие чувствуется повсюду, и это уже ощутимая оккупация, стоит лишь подумать об этом.

10 октября.

Пардо возвращается сегодня; это была моя последняя ночь в квартире Жеже. Я переезжаю в отель на улице Вавен. Мой номер мне нравится, есть плотные красные шторы, и я смогу включать вечером свет. Лиза Обланофф вернулась в Париж; она оплакивает свою печальную судьбу: не имея удостоверения личности, она не может поступить в Сорбонну, а не поступив в Сорбонну, не может получить удостоверение личности, всегда одна и та же песня; ее отец ничего больше не получает, а мать не имеет права работать. Она со слезами говорит мне: «Почему это Н… имеет все права, а я нет?»

В «Доме» Адамов с растерянным видом сел напротив меня. Он тоже ничего больше не зарабатывает; у него военный билет, и он ждет отъезда. «Дом» стал теперь таким, одни жалкие люди.

Фернан утверждает, что тысяча фронтовых солдат силой захватила поезд и приехала в увольнение незаконно, их не решаются арестовать.

11 октября.

Хочу снова приняться за работу. Целый день я перечитываю свой роман. Многое предстоит сделать.

12 октября.

Я работаю. Вечером в «Доме» встречаюсь с Мари Жирар. Рядом с нами чудной старик в синем комбинезоне, читающий «Науку и здоровье» в обложке, похожей на черный молитвенник; какой-то пьяница пытается заговорить с ним, и они чуть ли не поссорились. Пьяница поворачивается к нам. «У меня узкие плечи, — говорит он, — но тяжелая голова». — «Плевать мне на ваши плечи», — говорит Мари. Двое друзей пьяницы оттаскивают его от нашего стола. Мы ужинаем в блинной, потом идем в подвал «Шуберта»; там пусто, только пианист играет джаз, и это слегка меняет обстановку. «Я вот думаю, куда подевались люди!» — громогласно вопрошает Мари, в ответ официант что-то шепчет. В 11 часов нас выставляют на улицу, и мы идем гулять на берег Сены. В темноте — полицейские патрули в широких накидках и блестящих касках; пешком и на велосипедах, они направляют на прохожих фонарики и останавливают всех мужчин для проверки документов; они рыщут даже в писсуарах. Мари рассказывает мне о своей любви с одним испанским беженцем двадцати двух лет, красивым как бог, с которым она тайком ходила встречаться в горы, где он жил, затравленный и полуголый; деревенские люди ненавидят беженцев; она уверяет даже, что нескольких они забили до смерти, поскольку те не хотели идти добровольцами на военную службу; поэтому ей приходилось быть крайне осторожной. Однажды ночью она заблудилась, потеряла свои туфли и пять километров шла босиком по зарослям. Испанец не знает и двадцати слов по-французски. Она только и думает, как бы поехать и отыскать его. Она убеждена, что Даладье попросил Гитлера развязать войну, чтобы расправиться с Народным фронтом. В поезде она пыталась вызвать жалость солдат к судьбе Жионо. «Не надо говорить молодым солдатам подобные вещи», — строгим тоном сказал ей один из них. Попасть в тюрьму — лучшего она и не желает, тогда она сможет отложить деньги. Ну и позабавила она меня.

13 октября.

Мари предложила мне пойти с ней этим вечером к Юки Деснос, и я согласилась. В столовой полно дыма, людей со стаканами красного вина. На стенах картины Фудзиты, на одной из них изображена обнаженная Юки со львом; они в цвете, поскольку она попросила его доказать, что он может писать не только черно-белые картины; я нахожу их не очень красивыми. Руководит всем Юки в японском кимоно, обнажающим прекрасные руки и верх груди; она светловолосая, довольно красивая. Присутствует там и прежняя подруга Паскена, которая начинает впадать в мистицизм и рассказывает с затуманенным взором обо всем, что ей довелось выстрадать из-за мужчин; ее муж, эксгибиционист с вытянутым несчастным лицом, гадает на картах в соседней комнате: он гадает на «человечество» и не предсказывает ему ничего хорошего. Тут и неудавшаяся актриса, маленькая лесбиянка, которая курит трубку, еще две женщины, молчаливые молодые люди и солдат в отпуске, похожий на Бастера Китона. Юки читает письмо Десноса, спокойно рассказывающего о жизни, которую он ведет на фронте, и все возмущаются: он недостаточно негодует! Солдат патетическим тоном возражает. Настоящая комедия: с одной стороны, циничный анархизм, с другой — боец, возмущенный гражданским мышлением. Речь непристойная: «Дерьмо! У меня от тебя понос!» С невероятной неестественностью отчеканивается каждое слово. Весь этот народ выглядит разгоряченным. Солдат заявил: «Плевали мы на женщин! Скажите вашим подружкам, никто их не ждет, чтобы онанировать». — «Скажите вашим приятелям, что их тоже не ждут, — ответила одна женщина, — только мы не онанируем». Они с издевкой распевают патриотические песни минувшей войны, потом антимилитаристские песни, и так до четырех часов утра.

16 октября.

Возобновление занятий. В лицее Камиль-Се я веду двухчасовой урок для девяти весьма благоразумных девочек в синей форме. Мне это кажется нереальным и абсурдным. Затем иду в лицей Генриха IV, куда перевели лицей Фенелон; классам отведено современное и очень уродливое крыло. Коридоры узкие с объявлениями: УБЕЖИЩЕ 1, УБЕЖИЩЕ 5, и женщины в черном с серо-бежевыми сумками наперевес. У меня двадцать четыре ученицы в городских платьях, ухоженные, подкрашенные, весьма в духе Латинского квартала. Они приносят свои противогазы в класс и кладут рядом с собой.

Вчера вернулась Ольга. Она сообщает мне новости о Босте, жизнь у которого, похоже, невеселая.

Немецкие действия на Западном фронте — и новое мирное наступление Гитлера.

17 октября.

Похоже, начинают серьезно сражаться. Немецкая атака и ответные действия французских войск, бомбардировка шотландского побережья немцами. Что будет делать Сталин? Все это я читаю в газете с каким-то безразличием. Я потеряла чувствительность.

По дороге в лицей Генриха IV я пересекаю Люксембургский сад, золотистый и топкий, потом пью кофе у стойки в «Капулад». Два с половиной часа уроков, прерываемых учебной тревогой. Директриса в шляпе обегает коридоры со свистком во рту, она издает пронзительные свистки. Все спускаются в прекрасно оборудованное убежище и садятся на садовые стулья. Упражнение с противогазами. Внезапно она снимает шляпу и кричит в своем противогазе: «Преподаватели тоже», но у меня нет противогаза. Увидев себя в масках, ученицы смеются, а она ворчит: «Нет ничего смешного!» Она объясняет, что в убежищах не следует ни разговаривать, ни двигаться, чтобы экономить кислород.

Вечер с Ольгой в кафе «Флора», которое только что вновь открылось. Там теперь плотные синие шторы и новые красные банкетки, великолепно. Кафе научились хорошо маскироваться, они зажигают все лампы, и когда входишь с улицы, это сияние поражает.

18 октября.

Еду за своей сестрой на Аустерлицкий вокзал; вокзал мрачен; много солдат; им преграждает дорогу полицейский, требуя их увольнительные. Я веду Пупетту в «Мильк-Бар». Она рассказывает мне, что в Сен-Жермен-ле-Белль уже шесть недель, как ждут беженцев из Гаггенау, и глашатай с барабаном кричит на улицах: «Не забывайте, что эльзасцы — это все-таки французы».

Письмо от Сартра, в котором он на шифрованном языке сообщает мне, что находится в Брюмате.

21 октября.

Этим вечером я со своей сестрой и Ольгой иду в «Жокей», там пусто. Зал очень красивый, больше, чем раньше, с теми же киноафишами на стенах, но теперь чистых, и танцплощадкой посередине. Возле пианино рыжая певица репетирует свои песни. Подходит хозяин, чтобы сообщить, что начиная с понедельника вводятся ужины с песнями за 25 франков; теперь ужинают во всех кабаре, таково нововведение. Он объясняет, что обустроил зал по примеру танцевальных заведений Севильи. Мне вспоминается одно таковое в Аламеде. Какая перемена для Испании, для нас! Впервые течение времени мне представляется историческим и бесповоротным. Народ понемногу прибывает: пары средних лет, военные в темно-синем и без регистрационного номера. Рыжая поет. Никто не танцует, из-за войны. В одиннадцать часов раздается звонок, и оркестр играет отбой. На тротуаре люди застыли в нерешительности. Я до половины второго утра читаю «Испанское завещание» Кёстлера. В половине второго громкие крики, кто-то бежит по лестнице, вопит женщина. Я приоткрываю дверь, но у женщины такой акцент, что понять из ее слов ничего нельзя. Я думаю, что это прекрасная белокурая норвежка, наверное, она хочет уехать. «Подлец! Подлец!» — кричит она. Поднялась хозяйка и вполголоса читает ей мораль.

23 октября.

Новые попытки получить пропуск. Я отношу свои документы в полицейский участок XV округа, там мой след не обнаружат.

В девять часов вместе с моей сестрой и Жеже идем к Аньес Капри. Во всем чувствуется небрежность, это как в театре без освещения на вечерней репетиции. За одним столиком — Капри в белой меховой накидке, Соня в черных мехах с Мари-Элен и Жерменой Монтеро в забавной шляпке с красной вуалеткой. Деньо, один из бывших музыкантов, в смокинге, ужинает. Ледюк, в смокинге, подает. За другим столиком Тони с прелестной незнакомкой. Две неизвестные элегантные пары. Деньо поет «Торговку фиалками», слишком просто, и меня это раздражает. Капри очаровательна в черном с золотом платье, в черных туфлях с золоченой платформой высотой в три ладони; многие из ее песен под запретом, но осталось немало превосходных.

Говорят, до весны на французском фронте ничего не произойдет. Рассказывают о десятидневных увольнительных раз в четыре месяца.

25 октября.

Ольга довольна, поскольку курсы в «Ателье», возможно, возобновятся. Она хочет купить себе пальто на бульваре Сен-Жермен, но то, которое она выбрала, оказалось солдатской шинелью, и продавщица смеется над нами. Из Бёзвиля приехала ее сестра и остановилась в нашем отеле.

Вечером в кино фильм «Кнок». Фернан говорит, что в газетах много небылиц и что война будет долгой. Я больше не реагирую на все эти предсказания. Я работаю над своим романом, веду уроки и живу в каком-то отупении: будущее не просматривается.

27 октября.

Ежедневно по два раза в день директриса лицея Фенелон распространяет бумаги, в которых указываются волонтеры, помощники преподавателей, которые должны закрыть окна в случае тревоги и т. п.

Диктатор Сан-Доминго готов вроде бы принять у себя сто тысяч беженцев и нуждается в интеллектуалах. Фернан и Стефа собираются уехать туда. Мы обсуждаем листовку за «немедленный мир», которую подписали Жионо, Ален, Деа. Теперь, когда их добрые намерения оказались обмануты, они все протестуют. «Увидев слово “мир”, я подписал, не прочитав остального», будто бы сказал Ален.

29 октября.

В отеле, в седьмом номере, живет венка-гермафродит, гражданское состояние у нее мужское, и притом груди, пол женский, но и мужской тоже, борода и волосы на груди. В счастливые времена доктора Хиршфельда она была знаменита в Вене; после аншлюса, рассказывает она, ей пришлось покинуть родину, так как Гитлер заявил: «Такие люди мне здесь не нужны!» У нее куча сентиментальных горестей, поскольку она любит только настоящих мужчин, а сама нравится лишь педерастам. Есть у нее и более серьезные неприятности: Германия требует ее как солдата, а во Франции ее поместили в концентрационный лагерь; когда же она разделась, то там с ужасом обнаружили, что это женщина. Она все время плачет. Что же касается норвежки, кричавшей той ночью, то она пьяница, и когда слишком много выпьет, ее мужчина, чтобы успокоить, бьет ее.

30 октября.

Лиза провожает меня в участок. Я жду немного, и, когда называю свое имя, вид у служащего многообещающий. У меня есть пропуск! Я страшно обрадовалась. Он действителен до понедельника. Я должна остановиться в Нанси, и это будет целых пять дней, если врач вовремя даст мне свидетельство о временной нетрудоспособности. Я делаю необходимые покупки, провожу уроки и возвращаюсь, чтобы лечь в постель и вызвать доктора. Читая, я жду до половины девятого, у меня такое ощущение, будто я действительно больна. Он приходит: откинутые назад седеющие волосы, черепаховые очки, надлежащий вид. Он ощупывает меня, и увы! Находит обыкновенную ломоту. Он спрашивает меня в точности в духе Кнока: «Вы не карабкались по гладкой веревке? Не поднимали тяжелого чемодана? Очень странно». И еще с проницательным видом спрашивает: «У вас не бывает иногда ощущения, что вы садитесь на камень?» Тем не менее он идет за инструментами, чтобы удостовериться в отсутствии у меня аппендицита. Он берет у меня из пальца кровь и разводит ее в зеленой жидкости. Обнаруживает 11 000 лейкоцитов, это чересчур много, но для острого аппендицита недостаточно. Он выслушивает меня и с ученым видом рассказывает о воздействии холода на ноги, подняв брючину, чтобы показать свои длинные кальсоны; и еще говорит о кишечной петле у негров и эскимосов. «Когда негр выходит из своей хижины и ставит ногу на мокрую траву, он сразу ощущает кишечный рефлекс», — уточняет он. Наконец он подписывает мое свидетельство и жалует мне освобождение до следующего понедельника. Я быстро встаю и собираю чемодан.

31 октября.

Половина седьмого. «Дом», «Ротонда» едва пробуждаются. Восточный вокзал, я сажусь на тот же самый поезд, на котором два месяца назад уехал Сартр, на том же перроне. В поезде полно солдат. У моего соседа пальцы, как лошадиное копыто, лицо красное, дурацкое; остальные — довольно живые крестьяне, возвращающиеся из сельскохозяйственного отпуска; они играют в белот, разговаривают мало. Я говорю себе, что скоро они погибнут, и в то же время не могу в это поверить, все по-прежнему похоже на маневры, мнимую войну. Сельская местность затоплена; это выглядит поэтично и катастрофично — леса и изгороди, выступающие из огромных озер.

Я прибываю в Нанси в час пополудни. Никто даже не спрашивает у меня пропуска. Я иду по большой улице с чемоданчиком в руках. Мертвое молчание; лавки живут, кондитерские забиты конфетами, карамелью больших размеров, на вид свежайшей, но никого не видно, можно подумать, что город эвакуирован, на меня это произвело сильное впечатление. Выхожу на площадь Станислава, которая после прочтения «Лишенных почвы» Барреса всегда казалась мне такой привлекательной из-за своих таинственных позолоченных ворот; средь этого внушительного безмолвия она очень красива, пустынная под голубыми небесами, с рыжей листвой парка на заднем плане. Иду до другой площади, в штаб-квартиру, откуда меня посылают в жандармерию, которая еще закрыта. Решаю пойти сначала позавтракать и пересекаю парк, огромный, роскошно рыжий. Внезапно раздается пронзительный звук сирен; люди не паникуют, напротив, их стало гораздо больше, чем только что; я думаю, что речь идет о каком-нибудь учении, к которому нантийцы привыкли, и все-таки меня это немного удивляет. Наконец я понимаю: я приехала в самый разгар тревоги, а теперь дали отбой. В городе полно народа. Я нахожу главную улицу с магазинами, кинотеатрами, ресторанами; это напоминает Страсбург, только не так красиво; почти все дома обнесены деревянными изгородями: город кажется огромным лагерем. Какой-то человек кричит мне: «Когда я увидел вас, мне показалось, что я все еще на бульварах». Это из-за желтого тюрбана, высоких каблуков и сережек. Позавтракав в дешевом ресторане, я возвращаюсь в жандармерию. Там страшная сутолока, наступают друг другу на ноги, одна женщина застонала: у нее флебит; другая в слезах: она только что узнала о смерти своего ребенка. Пропуск в Мюлуз никому не выдают, приказ генерала. Все говорят по-немецки, даже солдаты. Через полчаса я оказалась в первом ряду; у меня берут мой документ, человек кивает головой, читая «Брюмат», и идет к лейтенанту, я бросаюсь вслед за ним. Лейтенант смотрит на меня через очки: «Это не для того, чтобы встретиться с приятелем?» — «О! Нет!» — как можно искреннее отвечаю я. Он дает мне двадцать четыре часа. Разочарованная, я ухожу в растерянности; только двадцать четыре часа… Смогут ли мне продлить пропуск? С грустью иду прогуляться вдоль каналов.

В шесть часов я на перроне вокзала, холодно, у меня болят ноги, оттого что я так много ходила на высоких каблуках. Нас целая толпа, гражданских и военных, ожидающих поезд. Вокруг кромешная тьма. На рельсах пляшут синие, красные, белые огоньки, но это не поезд, а всего лишь фонари; иногда подходит поезд, но всегда не наш; семь часов, половина восьмого: усталость, холод; все кажется нереальным. И вот наконец состав; толпа ринулась к нему, все битком забито, но я нахожу уголок. Полно эльзасцев; толстая женщина храпит так громко, что все купе смеется; по-французски никто не говорит. Все спокойны, не скажешь, что поезд идет к фронту; как это не похоже на замешательство парижан, бегущих в Кемпер со своим серебром! На улице ярко светит луна, местность равнинная, ледяная. Поезд останавливается на всех станциях, я вслушиваюсь в названия. Проезжаем Сарбур, Саверн, поезд пустеет, я остаюсь одна с солдатом. У меня появляется ощущение настоящего приключения. Больше пяти станций: эта история становится настоящей.

Брюмат. Я выхожу на пустую платформу, следую за людьми; на выходе ничего не спрашивают, стоят солдаты, но меня не останавливают. Возле вокзала поблескивает гостиница, затем при лунном свете я пересекаю пустынную местность. «Сартр где-то здесь», — думаю я с недоверчивым удивлением. А вот и «Таверн дю Серф», где, судя по его письмам, он завтракает. Я стучу в дверь отеля «Льон д’Ор». Никто не отвечает, но на меня направляют фонарь: патруль. Нельзя находиться на улице после полуночи. Я показываю свои документы, и два солдата любезно предлагают сопровождать меня; они из Парижа. Ударами прикладов они сотрясают ставни отеля «Экревис», но никто не отвечает. С полчаса мы блуждаем. Наконец — «Виль де Пари», я вхожу под навес, потом на задний двор, потом в дом. На одной двери написано: «Хозяин». Я стучу, и толстый белокурый эльзасец открывает мне. Он дает мне ледяную комнату. Дрожа, я привожу себя в порядок и ныряю в холодные простыни, поставив будильник на семь часов.

1 ноября.

Звонит будильник. Серый рассвет, все дома закрыты, на улице никого, кроме нескольких солдат. Сигнал горна. Я не испытываю радости, только беспокойство: как предупредить Сартра? Как добиться продления? Я чувствую вокруг себя угрозу, все зависит от каприза какого-нибудь офицера, от настроения жандарма. Однако пробуждение деревни — это романтично. Возле моих окон останавливаются грузовики: шум шагов, звук голосов, людей увозят. А что, если Сартра увезли именно сегодня? Я бегу в «Таверн дю Серф»: длинные деревянные столы, соломенные стулья, большая фаянсовая печь; все пока еще сонное, окна открыты, холодно, и я не чувствую себя в безопасности. У двух женщин добродушного вида я спрашиваю адрес школы, и они отвечают: «Штаб». Я пишу Сартру записку: «Вы забыли вашу трубку в “Таверн дю Серф”, она вас ждет» и выхожу на грязную улицу; миную крытый ход, пересекаю пустырь и вижу большое современное здание из красного кирпича с раскрашенными синим цветом, как витражи, окнами. Перед ним много солдат; у одного из них я спрашиваю, нельзя ли передать мою записку. «Должно быть, это кто-то из конторы», — говорит он задумчиво и обещает сейчас же передать мое письмо. Я возвращаюсь в «Серф» и в глубине улицы вижу силуэт Сартра; я сразу узнала его походку, фигуру, трубку; но у него ужасная, как мох, борода, уродующая его, он не получал моей телеграммы и не ждал меня. В кафе нам нельзя, и я веду его в свой номер. С час мы разговариваем, и ему пора уходить. Я возвращаюсь в «Серф». Он сказал, что жандармы свирепствуют, и я по-прежнему беспокоюсь. В одиннадцать часов он возвращается, свежевыбритый; только он и его сослуживцы носят синюю форму авиации; никакого матрикулярного номера, как у всех фронтовиков. Многие солдаты в форме цвета хаки, в берете или пилотке с помпонами: это стрелки. Гражданских мало. Но таверна полна, наверняка потому, что сегодня 1 ноября. Мы обедаем за столиком в глубине. Решено заменить мою больную сестру на кузину, которую Сартр берется помочь мне отыскать. Хозяйки дружески на нас поглядывают, и я начинаю чувствовать себя затравленной.

После ухода Сартра я иду и ложусь в постель, я совершенно измотана и сплю три часа как убитая. Звонок будильника заставляет меня встать, тут приходит хозяйка, чтобы по-эльзасски сказать мне, что мой номер она обещала одной даме, приехавшей повидать мужа; жители находят это естественным и сочувствуют, опасаться следует лишь жандармов. Собрав вещи, я безуспешно ищу номер в «Экревис» и «Льон д’Ор». Я встречаю Сартра, он берется найти мне жилье, пока я хожу в жандармерию; жандармы отсылают меня в мэрию; мэр что-то обсуждает на эльзасском с сержантом и двумя тучными гражданскими, конца этому нет, но вот он взглянул на мой пропуск и, не разобравшись в моей просьбе о продлении, на всякий случай ставит штамп; призванный на помощь жандарм, на которого произвели впечатление парижские печати, заявляет, что мой пропуск действителен до вечера воскресенья. Какое облегчение! Я возвращаюсь в «Серф», забитый военными. Сажусь у стойки. Ко мне подходит стрелок, высокий, довольно красивый, с усиками; от него пахнет алкоголем: «Как? Вы все еще здесь? Мы ждали вас в “Экревис”». Я припоминаю, что, когда я входила в жандармерию, два типа мне крикнули: «До встречи в “Экревис”», а я не обратила на это внимания. «Я кое-кого жду». — «А почему бы не меня?» — говорит стрелок; он настаивает и сердится, должно быть, принимает меня за проститутку. «Я прекрасно знаю, что вы явились сюда не с воинственными намерениями», — говорит он. Я не желаю скандала, я ощущаю шаткость своего положения. Толстый приятель в нетерпении: «Ну что, ты идешь или нет?» — спрашивает он. Третий мне шепчет: «Оставьте». — «Мне бы очень хотелось, чтобы они оставили меня», — в отчаянии отвечаю я ему. Пьяный стрелок перемешивает угрозы с обещаниями покровительства; он пристально смотрит мне в глаза: «Так ты все-таки с нами или против нас?» — «Ни то, ни другое». — «Ты эльзаска или француженка?» — «Я француженка». — «Это все, что я хотел знать», — довольный, таинственно говорит он и предлагает мне свою палку, странную толстую дубину, от которой я отказываюсь. Появляется Сартр; я буду жить у его хозяйки, но без него, поскольку, когда он сказал, что «приезжает моя жена», она с шокированным видом ответила: «Но у вас нет жены», и ему пришлось уточнить: «Моя невеста». Мы ужинаем в «Льон д’Ор», где полно народа, есть даже одна женщина, приехавшая, наверное, сюда повидать мужа. До чего удивительна эта смесь тревожного приключения в темноте и холоде и грубого эльзасского комфорта: громкие голоса, дым, тепло, запах кислой капусты. Сартр обращает мое внимание на то, что ему говорят «вы», разговаривают с ним как с гражданским, потому что он с женщиной: ему это возвращает индивидуальность. Расстаемся мы рано: после девяти часов солдат не должно быть на улицах. Моя комната чуть согрета, но простыни ледяные; на стенах — куски ткани, на которых вышиты надписи на немецком: спите без забот.

2 ноября.

Я встаю в 6 часов, чтобы позавтракать вместе с Сартром; темно и холодно, где-то блестит огонек. В «Таверн дю Серф» сумрачно, лампы обернуты синей бумагой и горит лишь одна; в комнате почти пусто, хозяйки едва проснулись, они разводят огонь в печи; занимается заря. Почти тотчас приходит Сартр. «Сегодня он смеется и разговаривает, — замечает женщина, словно имеет в виду что-то механическое. — Обычно он тут читает». Она отодвигает принесенные мной книги и заговорщически произносит: «Сегодня у нас не читают». Она подает нам чудовищный эльзасский кофе, намного хуже, чем обычный гостиничный. Мы беседуем час, Сартр уходит проводить какие-то исследования, а я остаюсь в этой огромной пустой комнате, которая постепенно светлеет. На улице один за другим проходят солдаты с лопатами на плече; одна из девушек заведения ставит на край окна кофе и стакан рома, за которыми подходит с перекрестка солдат-полицейский, не перестающий следить за движением; у него большие шерстяные перчатки, изо рта идет пар. Я читаю роман Сартра, сто страниц, впервые я читаю сразу такой большой отрывок и нахожу его превосходным. Я делаю несколько замечаний, в частности о характере Марсель. Потом иду в кафе, где мы с Сартром обедаем. За ним приходят два его сослуживца, и они вместе идут искать комнату. Находят номер для нас с Сартром в «Бёф нуар». Местные люди щадят военных, за счет которых живут, и бывают с ними гораздо любезнее, чем с гражданскими. Так что все улажено. Долгие беседы. Сартр тоже считает, что сражаться никто не станет, это будет современная война, без убийств, подобно современной живописи — без сюжетов, музыке — без мелодии и физике — без материи.

3 ноября.

Смутное воспоминание, которое мне не удавалось определить вчера утром, это память о зимнем спорте. Та же темнота, тот же холод, то же добровольное усилие ради грядущего удовольствия, когда на рассвете погружаешься в ледяной мир, тот же запах сырого дерева в коридорах отеля. Солдаты собрались у стойки, наподобие инструкторов, которые в Шамони пьют по стаканчику перед первыми занятиями; минута временного комфорта на зимней заре. И я на каникулах, одна с Сартром в какой-то деревне. Впечатление улетучивается с наступлением дня, но в его первый час оно очень яркое и приятное: темный зал в «Бёф», украшенный приколотыми бабочками, головами оленей, чучелами птиц. Я с большим интересом читаю блокноты Сартра[99], мы поговорим о них, когда он вернется.

После полудня в бакалейной лавке я вижу двух солдат перед огромной кастрюлей с горчицей; никогда я не видела такого огромного количества горчицы; они собираются унести ее, но лавочница не хочет одалживать им кастрюлю. «Не могу же я унести горчицу в руках, — ворчит один из солдат и добавляет со злостью: — Эльзасцы плохие коммерсанты». Такая враждебность чувствуется всюду. Здешние люди отказываются эвакуироваться, потому что в других местах их называют бошами. А между тем они очень спокойны, хотя от фронта их отделяют всего десять километров.

Я показываю Сартру свой дневник. Он говорит, что мне следовало бы больше развивать то, что я говорю о себе. Мне самой этого хочется. Я чувствую, что становлюсь чем-то вполне определенным: скоро мне исполнится тридцать два года, я ощущаю себя сформировавшейся женщиной, хотелось бы знать, какой. В чем, например, я «женщина» и в какой мере не являюсь ею? И вообще, чего я требую сегодня от своей жизни, своей мысли, как определяю себя в мире? Если у меня будет время, я обдумаю это и запишу в дневнике.

5 ноября.

Вчера стояла мягкая погода. Сегодня потеплело. Я пользуюсь этим, чтобы погулять немного по деревне, она красивая. Двое солдат играют на перекрестке в мяч, другие дышат на скамейке свежим воздухом. Вокруг одни мундиры; все машины замаскированы, проходят лошади, грузовики. Однако сквозь войну проглядывает мир; возле канала еще сохранились голубые указатели, которые говорят о том, куда ведут дороги, но не сообщают, что дороги эти перекрыты. На крышах домов виднеется необычный мох; деревья, кажется, дерзко существуют сами по себе. Брюмат робко вновь обретает индивидуальность: он не только место расположения войск. И тем не менее… Вот старый деревенский автобус, но он замаскирован, водитель в военной форме, и вместо названия деревни на стекле можно прочитать слово «почта», затопленные грязью дороги упираются в заграждения.

В «Бёф нуар» со мной разговорился солдат, работающий в администрации. Он рассказывает о совершенно пустом Страсбурге, где остались лишь несколько администраторов; гражданские приезжают за своими вещами, но не имеют права там ночевать; табачные ларьки закрываются; все мертво. Но на Рождество люди ждут мира. Он тоже верит в «дипломатическую» войну, где не будет сражений. Чем ближе фронт, тем дальше война. Париж успокаивает прибывающих из Бёзвиля или Кемпера, а Брюмат успокаивает тех, кто приезжает из Парижа.

Сартр присоединяется ко мне в 4 часа, нам подают кофе в задней комнате, поскольку для военных кафе еще не открыто; хорошее место для разговора на углу длинного, покрытого бело-синей клеенкой, стола. Время от времени кто-нибудь открывает дверь и быстро уходит, извиняясь. Я говорю Сартру, что не стану сейчас писать о себе, о чем мы говорили позавчера. Я хочу закончить свой роман. У меня желание жить активно, а не анализировать подробно себя. В 5 часов мы переходим в большой зал и едим кровяную колбасу с картошкой. Под ясным звездным небом он провожает меня до привокзальной площади, потом исчезает в ночи.

В зале ожидания темно, много солдат и гражданских тоже, нагруженных тюками; у многих рюкзаки; на платформе крепкий запах вишневки. Прибывает поезд, до того забитый, что с трудом удается открыть дверцы. Я иду вперед, следуя за группой солдат, мне повезло отыскать уголок. Остановки на всех станциях вплоть до Саверна.

Саверн; девять часов, огромный, темный, кишащий вокзал. Есть буфет — зал ожидания, где пить нечего. Я выхожу, за мной увязался какой-то авиатор; мы пересекаем совершенно темную площадь, и он стучит в ворота отеля, о чем-то договаривается с хозяйкой, которую, похоже, хорошо знает, и она впускает нас. В унылой столовой я пью лимонад напротив авиатора, который пристает к служанке. Но нас почти сразу же прогоняют. Экспресс отходит лишь в полночь, и я чувствую себя немного затравленной. Унылый зал ожидания источает запах войны; сдвинутые столы завалены тоскливыми тюками: матрасы, одеяла, вещи эвакуированных; сами эвакуированные теснятся на стульях среди густого дыма, в нездоровом тепле радиатора, работающего на окиси углерода. Я, стоя в углу, читаю, потом выхожу. В подземном переходе сложены мешки, на мешках сидят солдаты и едят, другие отдыхают на ступеньках лестницы; платформа настолько заполнена солдатами, что нельзя сделать ни шага. Я остаюсь стоять, словно столпник, и настолько занята своими мыслями, что не чувствую, как прошел последний час ожидания. Поскольку она «неуловима», как сказал бы Сартр, эта война повсюду; эта платформа и есть война.

Первый поезд поглотил всех солдат; затем подходит экспресс. Я вхожу в удобное купе с зелеными кожаными сиденьями. «Вы одна? Тогда мы вас принимаем», — говорит тучный эльзасский военный. Я сажусь в углу. Рядом — штатский, сменивший свой котелок на фуражку, и двое солдат, крестьяне из Дё-Севр; они едут туда на три дня с чрезвычайным поручением; эльзасец подлежит демобилизации и возвращается домой, оставив на Рейне сына. Он неуклюже шутит по поводу удовольствия путешествовать с дамой и, видя, что я пытаюсь читать, взбирается на сиденье и перочинным ножом соскребает синеву с лампы: освещается мой нос, глаза, подбородок, и я могу читать. Затем, когда мне захотелось спать, эльзасец накрывает меня своей шинелью, а штатский, соревнуясь, отдает мне прекрасную пухлую подушку. Я вытягиваюсь во весь рост, мои ноги упираются в эльзасца, я убираю их, а он говорит: «Прошу вас, за двенадцать недель я впервые прикасаюсь к женщине». Достают эльзасскую водку, я выпиваю половину кварты, водка отличная, это окончательно усыпляет меня. В полусне я слушаю их истории. Все те же истории о мирном наступлении: как немцы и французы ловят рыбу на удочку по обе стороны Рейна; как однажды, когда немецкий пулемет неожиданно выстрелил, тут же появился плакат: «Французские солдаты, простите нас, это один неумеха нажал на гашетку, мы не хотим стрелять в вас». Они говорят о Страсбурге и о горестях эвакуации: один человек заплакал — вернувшись к себе, он обнаружил, что там все было разграблено. Солдаты негодуют; они рассказывают, что в одном доме, занятом войсками, содрали кожу с кролика, прибив его к зеркальному шкафу: их поразило, что испортили такую красивую мебель. Похоже, они с симпатией относятся к своим офицерам: капитан сам ходит ночью в бистро покупать спиртное для своих солдат. И все-таки крестьяне из Дё-Севра мало что понимают в этой войне. Эльзасец ораторствует, шутит: «Две козы и два козла: два козла — это вы». И смеется. Он берет меня за ноги, снимает туфли и кладет мои ноги себе на колени, спрашивая, хорошо ли мне так; я необдуманно отвечаю: «Делайте с моими ногами, что хотите», и ночью меня будит нежное поглаживание моих щиколоток. Я убираю ноги, он не настаивает.

По возвращении в Париж я продолжала вести этот дневник, но без особой уверенности. Я расположилась в войне, война расположилась в Париже. Это был совсем не тот город, что раньше; прежде всего там встречалось гораздо больше женщин, детей и стариков, чем молодых мужчин; а главное, он утратил те завораживающие глубины, те тайны, которые Кайуа год или два назад описал в своей книге «Миф и человек». У незнакомцев, которых я встречала, было такое же будущее, что и у меня: конец войны; подобная ограниченная перспектива преображала прежние «джунгли» в привычную область, без неожиданностей; я больше не чувствовала себя горожанкой, а скорее почти деревенской жительницей. Ясными ночами на небе сиял Млечный Путь. По вечерам за решетками Люксембургского сада слышались голоса военных и крик сов.

Мои родители вернулись в Париж, сестра осталась в Лимузене; из-за холода и затемнения писать картины на улице Сантёй она не могла. К тому же Лионель, все еще больной, нуждался в деревенском воздухе; вместе со своей тетей он приехал в Сен-Жермен-ле-Белль и поселился на пансионе у доктора. Я виделась почти исключительно с женщинами: с Бьянкой, продолжавшей готовиться к экзаменам по философии, с Ольгой, которая снова работала с Дюлленом. Мы вернулись к прошлогодним привычкам. В кафе «Флора» появилось несколько новых лиц: совсем молоденькая, похожая на школьницу Симона Синьоре в берете на коротко стриженных черных волосах; рыжая Лола, с затуманенным взором часами молча о чем-то мечтавшая за столиком, похоже, не подозревая, до чего она хороша. Что касается мужчин, то всех затмил один новичок — Нико, полугрек, полуэфиоп, тогда в расцвете своих двадцати лет; на «Негритянском балу» он танцевал с непринужденной, непревзойденной грацией. А в целом компания «Флоры» оставалась верной себе; мне нравилось соседствовать с ними, но не было ни малейшего стремления к тесному общению.

Чтобы заполнить свой неограниченный досуг, я принялась слушать музыку и, по своему обыкновению, маниакально предавалась этому занятию, извлекая огромную пользу для себя: как в самые насыщенные часы моего детства, познание и наслаждение смешивались. Кто-то одолжил мне фонограф, у всех знакомых я брала пластинки; перед этими дисками, наполненными звуками, я испытывала тот же восторг, какой охватывал меня при виде новых книг в начале учебного года; мне не терпелось услышать их голос; они ласкали мой слух, но этого мне было мало, я хотела одновременно и понимать и упиваться ими; я ставила свои диски по десять раз кряду, анализируя каждый фрагмент, пытаясь овладеть им во всей его полноте. Я прочитала множество очерков по истории музыки и о разных композиторах. Я ходила в «Шантеклер» на бульваре Сен-Мишель; устроившись в кресле, я надевала наушники: звуки доходили до меня сквозь ужасные потрескивания, но это неудобство компенсировалось удовольствием свободно составлять программы; таким образом я восполняла многочисленные пробелы. Я часто ходила на концерты, чаще других я посещала те из них в зале консерватории, которыми дирижировал Шарль Мюнш; он вкладывал в это столько страсти, что между частями вынужден был менять рубашку. По утрам в субботу я часто присутствовала на генеральных репетициях и всегда на воскресных послеполуденных киносеансах. Там можно было увидеть знаменитостей, среди прочих Кокто и Колетт в сандалиях на босу ногу. В Опере я слушала «Альцесту» Глюка. Никто уже не наряжался для выхода, даже в партере, и, как во всех театрах, цена билетов значительно снизилась: на моем билете была зачеркнута прежняя цифра, 33 франка, а вместо нее проставлено: 12 франков. Особенно меня интересовала современная музыка, которая ограничивалась для меня Стравинским, а моим любимым композитором был Равель, творчество которого я старалась изучить исчерпывающе. В течение двух лет музыка сильно занимает меня.

Иногда, очень редко, мы с Ольгой выпивали по стаканчику в «Жокее». Начиная с 9 декабря в ночных заведениях снова начали танцевать. Танцовщицы мюзик-холла пели «Марсельезу»; они надевали узкие трусики синего, белого, красного цветов и короткие юбочки цвета английского флага. Нередко с проверкой являлись полицейские; в блестящих металлических касках, с фонариком на животе, они изучали документы посетителей. Ночами время от времени сирены возвещали тревогу, но я уже не обращала на это внимания. Ольга, ее сестра и одна-две соседки собирались попить чай и поболтать; но я не хотела быть разбитой на другой день, поэтому запихивала в уши затычки, чтобы спокойно поспать.

При таком однообразном суровом существовании любое отступление от него приобретало огромное значение. Приведу еще два рассказа из моего дневника.

3 декабря

Приятный день в Ферроль, куда мы приехали с Ольгой. Вместо старого маленького омнибуса роскошная автомотриса доставила нас из Эсбли в Креси. И вдруг стоявшие у выхода два жандарма решают отправить нас обратно в Париж: у нас нет пропуска; я отбиваюсь, и один из них, в конце концов смягчившись, в нерешительности ведет меня к своему начальнику, тот начинает орать; показывая свой паспорт, я говорю, не останавливаясь, и тут подходит еще одна женщина, у которой больна мать, ей разрешают выйти с вокзала, а заодно и нам; они придирчиво изучают паспорт Ольги из-за ее иностранного имени, но не находят, что возразить, и мы удаляемся с высоко поднятой головой.

Мы взбираемся по крутой тропинке, стоит такая солнечная погода, что я снимаю пальто. И вот мы в Ферроле, я показываю Ольге дом мадам Ж…; какой-то человек подковывает лошадь; он оборачивается: это Дюллен в вельветовых брюках и большом фартуке из мешковины; он приветствует нас и посылает к Камилле, которая окликает нас со второго этажа. Мы входим, стоит новенький диванчик, в глубине комнаты что-то вроде зимнего сада с искусственными цветами, а на стене — прекрасные изображения птиц. Спускается Камилла, великолепная в пеньюаре сиреневых оттенков, с фиолетовой лентой и украшением в заплетенных волосах; на ней берберское кольцо, браслеты, колье. Маленькая собачка и кот играют вместе. Приходит Дюллен, и мы пьем ликер «Адвокат», разбавленный портвейном: это очень вкусно. Мадам Ж… менее грозная, чем в прошлый раз, но волосы у нее стали трехцветными: перед белый, середина рыжая, а на затылке седой жгут. После обеда Дюллен работает над декорацией спектакля «Ричард III», который собирается возобновить; он пилит, клеит, мастерит лондонскую башенку. Мадам Ж… с осуждением смотрит на него: «Э-э! Я не думала, что делать декорации так сложно; я думала, что ставят мебель, вот и все!» Ольга тем временем переписывает сцену из «Ричарда III». Камилла вяжет фиолетово-белые носки. День близится к концу, и мы погружаемся в ночь, освещая темноту карманным фонариком, который одолжила нам Камилла.

8 декабря.

Я работаю в «Майё» и вижу, проходит человек, продающий картинки: голова Гитлера на теле гориллы, свиньи, слона; я в первый раз вижу такого рода торговлю. К моему столу подходит Сесилия Бертен[100]; на ней красное бархатное платье, цвет лица восковой, на щеках розовые пятна. «Думаю, сама того не зная, я пришла сюда встретиться с вами», — говорит она. Она была преподавателем литературы в коллеже для мальчиков в Сен-Кантере и объясняла «Горация» ученикам третьего класса. «Когда я возвращалась домой, я рыдала и просила прощения у Корнеля!» — рассказывала она. Еще она вела уроки в выпускном классе: «Я начала с того, что стала читать им Верлена, Бодлера, они ничего не поняли, но почувствовали, что я читаю с болью, и правда моей боли захватила их». Она добилась отпуска, чтобы поступать в консерваторию. Жуве написал ей, обещая заняться ею: он ничего не сделал. По поводу Жуве она сочинила бред такой же точно, как Луиза Перрон. Она объясняет мне, что он боится любви, поскольку, когда любит, то целиком принадлежит любимой женщине. «Поэтому он дошел до того, что принимает меня только в коридорах и на лестничных площадках. Ах, как мы заставляем друг друга страдать!» Каждый знак безразличия она принимает за доказательство страсти; она считает его ревнивым: если он поднимает воротник ее пальто, чтобы ей не было холодно, она думает: «Ему хотелось бы, чтобы я носила маску и чтобы ни один мужчина меня не видел». Она воображает, будто он следит за ней, и считает, что заметила его в «Майё». В субботу утром она пропустила занятие, и во второй половине дня он строго сказал ей: «Почему ты не пришла сегодня утром? Уходи». И из мести на глазах у нее поцеловал довольно красивую девушку. Когда она, репетируя роль Гермионы, декламирует: «Ах, я ль не люблю тебя, жестокий! Чем провинилась я?» — он закрывает лицо, чтобы скрыть свое волнение; и он ни разу не похвалил ее. Она говорит мне о своем одиночестве, о страдании, которые питают ее талант. «Всплеск одиночества» помог ей найти необычайные эффекты для роли Федры: «внутренние» эффекты, уточняет она. Она гордится тем, что не выразила готовности отдаться Жуве, который, впрочем, ни о чем ее не просил. Она живет, ни с кем не встречаясь, в отеле; она пишет: «Сначала стихи, чтобы “досоциализировать” смысл слов; потом с помощью этих слов новеллы». В тот вечер, когда ее не приняли в консерваторию, она пошла к Жуве, была спокойна и невозмутима; он взял ее за руки со словами: «Ты в порядке?» Она ответила «да», и он поцеловал ей руки, при этом взгляд у него был поразительный: «Взгляд человека, который нашел наконец то, что искал всю свою жизнь». И еще она добавила: «Я рада, что провалилась, ведь в награду я получила этот взгляд». Жуве необходимо одно-единственное существо в мире: Сесилия; но он себя знает, он полагает, что его тяжелый характер не позволяет ему связать свою жизнь ни с одной женщиной, поэтому он предпочитает порвать. Она спрашивает меня с горящими глазами: «Что вы обо мне думаете?» Я уклоняюсь от ответа.

В конце ноября Низан получил увольнительную, он приехал в Париж, но я его не видела, о чем сожалела. И вот что мы о нем узнали: как мы догадывались, германо-советский пакт стал для него потрясением; на Корсике его товарищи-коммунисты ни словом не обмолвились о том, что затевалось: он считал, что они сознательно держали его в неведении, и смертельно обиделся. Поэтому мы вполне понимали причины его выхода из партии, но нам хотелось бы, чтобы он объяснился с нами по этому поводу более обстоятельно. Он написал Сартру коротенькое письмо, в котором ничего особенного не рассказал. Сартр ответил ему и получил от него новое письмо, датированное 8 декабря: последний признак жизни, который он нам подал.

«Мой дружок. Спасибо за твою открытку, которую я нашел, вернувшись из Парижа, где смог побывать. Париж показался мне странным, и люди, с которыми я встречался, весьма забавными. Мы с тобой в числе шести или семи наивных писателей, которые ни за Цензуру, ни с Жироду. К нам относятся не без иронии. Будем писать свои романы. Я сомневаюсь в себе, но исследование должно занимать чуть меньше, чем новаторство: я дошел лишь до второго блокнота. Все это еще долго будет непригодно для публикации. Даже романы подвергаются такой цензуре, что голова идет кругом, и теперь я не смог бы объяснить причины, заставившие меня выйти из коммунистической партии. Принимая во внимание Птижана, легкораненого, но до чрезвычайности героического, принимая во внимание, что он в частях вольных стрелков-добровольцев особого назначения и считает себя непреклонным и склонным к размышлениям. Он еще лет десять будет объяснять нам что к чему. Они с Ароном станут соперничать в философии. Между этими нео-Пеги и нео-Дильтеем нам будет не до смеха, мы будем выглядеть легкомысленными. В Париже у меня было мало времени, и я не видел Кастора, а хотелось бы встретиться, прошу передать ей привет. Пиши мне из твоего сектора 108. Привет.

Низан».

От Ольги я часто получала известия о Босте, которому опасность не угрожала, хотя он жаловался на свою безмерно отупляющую жизнь. Что касается Сартра, то он продолжал посещать таверны Брюмата и проводить исследования. Писал он мне почти каждый день, но во время массового бегства я потеряла эти письма. В одном письме к Полану[101] он так описывал свое существование: «Моя работа здесь состоит в том, чтобы пускать в воздух шары и следить за ними в бинокль; это называется “делать метеорологическое исследование”. Вслед за тем я сообщаю по телефону сведения о направлении ветра офицерам артиллерийских батарей, которые распоряжаются ими по своему усмотрению. Новая школа использует сведения, старая бросает их в корзину. Оба метода стоят друг друга, поскольку никто не стреляет. Эта крайне мирная работа (на мой взгляд, только голубеводство, если таковое еще существует в армии, наделено более приятной и поэтичной функцией) оставляет мне много свободного времени, которое я использую, чтобы закончить свой роман. Надеюсь, через несколько месяцев он появится, и я не очень понимаю, что цензура могла бы поставить ему в упрек, разве только недостаток “морального здоровья”; но себя не переделаешь».

Так, «странная война» затягивалась; на фронте, как и в тылу, речь шла о том, чтобы убить время, терпеливо дождаться конца этого ожидания, названия которому мы не могли определить: был ли то страх или надежда? Закончился первый триместр, и во время рождественских каникул я собиралась походить на лыжах: почему бы и нет? Беда в том, что я не находила никого, кто бы поехал со мной, а на лыжне необходимо соревнование, к тому же одиночные экскурсии опасны. Бьянка сказала мне, что Канапа в таком же положении, как я: мы едва знали друг друга, но поехали вместе в Межев. Мы поселились на полном пансионе в шале «Идеаль-Спор», на вершине горы Артуа; в ту пору условия там были не на высоте, и, несмотря на его восхитительное расположение, цены были умеренные. Той зимой лыжников было мало; только по воскресеньям приходилось стоять в очереди на подвесной дороге Рошбрюна; в другие дни у меня создавалось впечатление, что снежные поля принадлежат исключительно мне. Мы хорошо ладили с Канапой, но странно негативным образом: за десять дней мы ни разу не побеседовали, даже за столом, сидя напротив друг друга, мы без стеснения читали. Вещи, которые интересовали меня — другие постояльцы шале, их болтовня и манеры, — его не интересовали, и мне так и не удалось понять, что же было ему интересно. На лыжах силы у нас были примерно равные, и мы молча скользили рядом друг с другом: по нетронутому снегу мы совершили прекрасный спуск от Прарьона до Сен-Жерве. Такое положение меня устраивало; в случае непредвиденных обстоятельств рядом со мной кто-то был, а постоянно — никого. Возвращаясь около пяти часов, садилась у стола в большом зале возле радиоприемника, которым я владела безраздельно; я крутила ручки в поисках интересного концерта: нередко мне выпадала удача, и мне очень нравилась эта охота. Я с тем большей радостью пользовалась музыкой, снегом, всем, поскольку в январе Сартр должен был приехать в отпуск.

В Париже я начала его ждать. Единственным заметным событием в течение этого месяца была одна репетиция «Ричарда III» в «Ателье».

16 января.

Репетиция «Ричарда III». Прекрасные декорации, прекрасные костюмы. Мари-Элен Дасте роскошна в своем черном платье и белом средневековом головном уборе; Блен великолепен в белом одеянии Бекингема. Один Дюллен в светлой куртке с баскским беретом, придающим ему плутовской вид. Женщины играют хорошо, и Дюллен превосходен; мужчины, кажется мне, не столь хороши, даже Блен. Мулуджи бродит по залу в ночной рубашке призрака. Дюллен преподносит серию маленьких «скетчей», как их называет Мулуджи. С высоты балкона, где он должен выступать перед толпой, он весьма продуманно гневается. Поприветствовав меня, он произносит с тем благоговейно меланхолическим видом, с каким обычно говорит о Камилле: «У нее бронхит».

В начале февраля я поехала встречать Сартра на Восточный вокзал. Неделя прошла в прогулках и разговорах; он был полон решимости не держаться более в стороне от политической жизни. Его новая мораль, основанная на понятии подлинности, которую он старался воплотить на практике, требовала, чтобы человек «брал ответственность» за свою «ситуацию», и единственный способ это сделать — возвыситься над нею, приобщившись к действию: любая другая позиция означает бегство, притворство, маскарад, основанный на дурной вере. Ясно, что он претерпел серьезное изменение, а вместе с ним и я: я сразу восприняла его идею, хотя раньше первейшей нашей заботой было держать свою ситуацию на расстоянии посредством игр, обманов, лжи. Что касается развития этой теории, то впоследствии он достаточно подробно по этому поводу объяснился, так что не стану повторяться. Пока он еще не знал — он не мог знать заранее и не хотел ничего предрешать, — в чем именно будет состоять его политическая ангажированность; зато твердо был убежден, что у него есть обязанности по отношению к младшим; он не хотел, чтобы после войны они, подобно молодым бойцам 1914—1918-х годов, ощущали себя «потерянным поколением». По поводу идеи поколения у него была довольно горячая дискуссия с Брисом Парэном, который всегда чувствовал себя затронутым, если нападали на одного из его современников. Например, нам не нравился роман «Жиль» Дриё: Парэн счел себя задетым нашей критикой. В одном письме, которое, впрочем, он не отправил, Сартр писал: «Речь не об отрицании того, что сознание Дриё сформировалось иначе, чем мое, в обстоятельствах, которых мне не довелось узнать. Это было бы ребячеством. Но не надо мне ловко подменять Дриё, когда я хочу оценивать его, и подсовывать вместо него его “поколение”, утверждая, что это одно и то же. Индивид Дриё принадлежит своему поколению, это понятно, и ему ведомы проблемы его поколения. Но не следует говорить, что он и есть это самое поколение. Поколение — это ситуация, как класс или нация, а не настроенность.

Что касается политики, не бойся, я буду один участвовать в этой схватке, не последую ни за кем, а те, кто пожелает следовать за мной, последуют за мной. Но главное, что надо сделать прежде всего, это помешать молодым людям, вступившим в эту войну в возрасте, в котором ты вступил в ту, предыдущую, выйти из нее с “несчастным сознанием”[102]. Думаю, это возможно лишь для тех старших, кто прошел бы эту войну вместе с ними».

Отпуск закончился.

15 февраля.

Сартр снова облачается в военное обмундирование. В четверть десятого мы приезжаем на вокзал. Большое объявление: возвращение из увольнения, отбытие всех поездов в девять двадцать пять. Река мужчин в сопровождении их женщин устремляется на дорогу, ведущую в подвальное помещение вокзала; я спокойна, но при виде этого отъезда как коллективного события разволновалась. На платформе у меня защемило сердце: все эти мужчины, женщины, которые неловко жмут друг другу руку. Два полных поезда, один справа, другой слева; тот, что справа уходит, женщины следуют за ним: матери, но в основном супруги и подружки, они удаляются с покрасневшими глазами, остановившимся взглядом, некоторые рыдают. Среди них едва ли наберется дюжина старых отцов; до чего примитивно это разделение полов, мужчины, которых увозят, женщины, которые возвращаются в город. Среди тех, кто ожидает отхода другого поезда, мало кто плачет, и все-таки есть несколько таких, повисших на шее мужчин; чувствуется, что у них позади жаркая ночь, они почти не спали, а утро прошло в нервной обстановке. Солдаты шутят: «Да это потоп!», но ощущается их солидарность. Когда поезд уже готов тронуться и проход забит людьми, в темном купе я различаю лишь пилотку Сартра, его очки и руку, которой он время от времени машет; человек, стоявший у дверцы, отходит, уступая место другому, тот, поцеловав жену, говорит: «Кто следующий?» Женщины стоят в очереди, и каждая поднимается на подножку. Я тоже поднимаюсь, затем Сартр снова исчезает в глубине. Сильнейшее коллективное напряжение: поезд, который вот-вот тронется, это поистине сродни физической боли. И вот уже все, он уходит. Я удаляюсь первой, очень быстро.

На следующий день после отъезда Сартра на Париж обрушилась снежная буря; из-за отсутствия рабочих рук улицы не расчистили; даже вдоль больших бульваров люди шагали по ледяным наростам; чтобы перейти на другую сторону, приходилось преодолевать высокие сугробы, отгораживавшие тротуары; проезжая часть превратилась в болото, в котором увязали по щиколотку. Прохожие выглядели продрогшими и немного испуганными: природа бурно заполонила город, и люди уже не справлялись с нею, казалось, надвигаются страшные бедствия. В один из таких леденящих дней в отпуск приехал Бост. Даже на передовой линии, рассказывал он, эта война казалась призрачной: нигде ни тени немца. Ему очень нравились некоторые из его товарищей, но он безмерно скучал: играл в карты и спал; однажды от отчаяния он проспал шестьдесят часов кряду. Гнить в сараях год или два — эта мысль ему совсем не улыбалась. Он был крайне заинтригован, когда я сказала ему, что после войны Сартр собирается заняться политикой.

Зима подошла к концу. Появились первые ограничения. Скоро среди нас будут распределять хлебные карточки; нестандартный хлеб оказался под запретом, кондитерские были закрыты три дня в неделю; дорогой шоколад больше не продавали; ввели три безалкогольных дня; в ресторане полагалось взять только два блюда и лишь одно из них мясное. Все это было не слишком обременительно. Война оставалась «неуловимой». В Москве был подписан советско-финский мир; в начале апреля Гитлер сообщил, что 15 июня войдет в Париж, но никто не верил в эту похвальбу. Об оккупации Польши рассказывали омерзительные вещи: патриотов помещали в концлагеря, немцы систематически морили их голодом. Говорили даже о бронепоездах, в которых их запирали, а потом пускали в вагоны удушающие газы. Верилось в эти слухи с трудом: вспоминались небылицы, распространявшиеся во время прошлой войны, опасались лживой пропаганды.

Я продолжала работать, ходить в лицей, встречаться с друзьями, томиться; на сердце было неспокойно, и одиночество угнетало меня, вот почему я вяло сопротивлялась усилиям, которые предпринимала Лиза, чтобы проникнуть в мою жизнь. Нередко, когда в восемь часов утра я выходила из отеля, она дожидалась меня у двери в платке, завязанном под подбородком, со слезами на глазах. «Я убежала из дома, отец хотел убить мен!» — жаловалась она, слегка всхлипывая. Либо мать оскорбила ее, либо отец избил мать: в любом случае у нее было право на утешение. Я сочувствовала ей, и она провожала меня до лицея через унылый Люксембургский сад. Закончив уроки, я снова встречала ее, стоявшую на тротуаре и умолявшую меня выпить с ней по стаканчику. И снова она жаловалась; она изучала химию, как того требовал ее отец; теоретические занятия нагоняли на нее тоску, практические работы ужасали: она разбивала пробирки, резала себе пальцы; она не сомневалась, что провалится. Она описывала мне своих родителей, их бедность, их злобность, их грубость. Время от времени она прерывала свои сетования, чтобы не без шарма поведать истории о своем детстве. В четырнадцать лет вместе со своей подругой Таней она постоянно совершала кражи в «Галери Лафайет»; ей удалось провести ряд удачных набегов, но однажды на углу бульвара какая-то женщина в трауре положила ей руку на плечо и отвела в полицейский участок; Лиза рыдала, ее родители умоляли, и ее отпустили; но дома она получила достойную трепку. «Это было несправедливо, — говорила мне она, — ведь когда мать поручала мне что-то купить и я это крала, то не брала с нее денег!» В ту же пору, проводя каникулы в молодежном лагере, она соблазнила командира скаутов, пятидесятилетнего русского белоэмигранта; он назначал ей ночные свидания и жадно целовал ее; но у него была супруга, репутация: по возвращении в Париж он подло бросил ее.

По правде говоря, я понимаю, что он испугался: эта юная страдалица была не так уж беззащитна; ее глаза, ее лицо таили неистовую силу, опровергавшую пугливую мягкость ее слов. С детских лет у нее сохранились наивные вспышки ярости, упрямство, требовательность и смятение. Меня тронула ее привязанность ко мне. В своем личном календаре она помечала красные дни, когда видела меня, серым — те, когда я отсутствовала, черный означал события совсем пагубные. У меня вошло в привычку каждую неделю проводить с ней несколько часов, которые казались ей слишком короткими. «Я сосчитала, — сказала она мне однажды. — Вы не посвящаете мне даже сто сороковую часть вашей жизни!» Я объясняла ей, что у меня работа: я пишу роман. «И поэтому вы отказываетесь встречаться со мной! — возмутилась она. — Чтобы рассказывать истории, которые даже не происходили!» Я немного рассказывала ей о Сартре, и она обрадовалась, что он в армии: иначе я вообще не уделяла бы ей внимания. Однажды она даже в ярости заявила: «Я очень надеюсь, что его убьют!»

Бывали дни, когда я стремилась к одиночеству: новости были скверные, тревога или печаль обрушивались на меня; я просила Лизу не встречать меня у лицея: она приходила; я просила ее оставить меня, говорила, что у меня нет настроения разговаривать: она шагала рядом со мной и говорила за двоих. Она раздражала меня, я сердилась, она посмеивалась, а под конец начинала плакать, и я смягчалась. Она казалась такой уязвимой, что перед ней я чувствовала себя совсем безоружной.

Увольнительные участились. Сартр вернулся в Париж в середине апреля, и мы возобновили свои беседы. Мы говорили о книгах, которые прочли на расстоянии и вместе. Ему очень понравилась «Планета людей» Сент-Экзюпери, он сопоставлял ее с философией Хайдеггера[103]. Описывая мир авиатора, Сент-Экзюпери тоже отказывался от противопоставления субъективизма и объективизма; он показывает, как различные истины проявляются посредством различной технологии, которая обнаруживает их, причем каждая выражает всю свою реальность, но ни одна не обладает превосходством по отношению к другим. Он во всех подробностях приобщал нас к тому преображению земли и неба, которое ощущает пилот в ответ на команды своего аппарата; это была лучшая возможная иллюстрация, наиболее конкретная, наиболее убедительная, положений Хайдеггера.

С другой стороны, нас очень заинтересовали работы Раушнинга иного порядка; «Разговоры с Гитлером» и особенно «Революция нигилизма» раскрыли для нас историю нацизма. На французском только что вышел «Замок»; это была еще более удивительная книга, чем «Процесс»; среди прочего — через историю привлекательного и лживого посыльного, на которого К… возлагает свои надежды, — она касалась вызывавшей у нас жгучий интерес проблемы: проблемы общения. Кроме того, нас поразил портрет, который рисует Кафка, двух «помощников» землемера: услужливые, бестолковые, способные своим рвением загубить все, и без того слабые, шансы на успех. В своих двух «единомышленниках» Сартр узнавал «помощников», и на протяжении всей нашей жизни нам предстояло встретить еще немало таких людей.

Мы ходили в кино и немного в театр; меня тронул сюжет «Священных чудищ» Кокто: он был близок к сюжету «Гостьи»; речь тоже шла о чете, связанной многолетним согласием в прошлом и общим начинанием, которое ставит внезапно под угрозу соблазн молодости.

У Галлимара наконец-то вышло «Воображаемое». Сартр обозначил в этой книге теорию «обращения в ничто», углублением которой теперь занимался. В кожаных блокнотах, где он день за днем отражал свою жизнь, а также множество размышлений о себе и своем прошлом, он намечал философию; основные ее линии он изложил мне однажды вечером, когда мы бродили неподалеку от Северного вокзала; улицы были темными и мокрыми, и у меня появилось ощущение неизбывного уныния; я слишком стремилась к абсолюту и страдала из-за его отсутствия, чтобы не признать в себе эту бесполезную тягу к бытию, которую описывает «Бытие и ничто»; но какой печальный обман — этот бесконечно напрасный и бесконечно возобновляемый поиск, который поглощает наше существование! В последующие дни мы обсуждали некоторые частные проблемы, и в особенности взаимоотношение ситуации и свободы. Я утверждала, что с точки зрения свободы, такой, какой определял ее Сартр, — не стоическое смирение, но активное преодоление данного — ситуации не равнозначны: какое преодоление возможно для женщины, запертой в гареме? Даже это заточение, возражал мне Сартр, есть разные способы его проживать. Я долго упорствовала и уступила нехотя. По сути я была права. Но чтобы отстоять свою позицию, необходимо было бы отойти от индивидуалистической, и, следовательно, идеалистической, морали, которой мы придерживались.

И снова мы расстались. Изо дня в день перспективы омрачались. Соединенные Штаты не решались вступить в войну. Немцы напали на Скандинавию, и в начале боев у Нарвика Рейно напыщенно возвестил по радио: «Путь к железу есть и останется отрезанным». Это было не так. Союзные войска отошли. Гитлер стал хозяином Норвегии и ее руд.

Утром 10 мая на перекрестке Вавен я купила газету и развернула ее, спускаясь по бульвару Распай. В глаза мне бросился крупный заголовок: «Сегодня на рассвете немцы захватили Голландию, напали на Бельгию и Люксембург. Франко-британская армия пересекла бельгийскую границу». Я села на одну из скамеек бульвара и заплакала. «Вас видели сегодня утром плачущей», — сказал мне покровительственным тоном Фернан, который со времени Испанской войны сердился на всех французов и которого наше несчастье не печалило. На другой день и во все последующие дни я с бьющимся сердцем набрасывалась на газету; линии фронта сразу были прорваны; заговорили о «котле», который собирались быстро ликвидировать; однако 14 мая уже пошел слух, что армия Корапа полностью разгромлена; семьдесят тысяч солдат сложили оружие и бежали. Было ли это предательством? Другое правдоподобное объяснение трудно было себе представить.

Границы были закрыты, но сообщение с нейтральными странами сохранялось. Я получила письмо от своей сестры. Несколько недель назад Лионель покинул Лимузен и поехал жить в Фаро к своей матери, которая снова вышла замуж, за португальского художника; они пригласили мою сестру провести у них две-три недели. В купе третьего класса она за три дня пересекла Испанию и добралась до Лиссабона совсем обессиленная. Она села на террасе кафе: других женщин не было; официант сразу заметил ее и, подавая ей кофе, спросил: «Вы француженка?» — «Да». — «Так вот, мадам, немцы только что захватили Голландию и Бельгию». Она побежала на площадь: на щитах были расклеены листовки с сообщениями на практически непонятном ей языке, и все-таки она поняла достаточно и расплакалась. Вокруг нее собрались люди: «Это француженка!» На все время войны она оказалась заблокирована за границей.

В конце мая вечером я встретилась с Ольгой в баре «Капулад»; на ней лица не было. «Бост ранен», — сказала она. Она получила коротенькое письмо, где он рассказывал, что осколок снаряда попал ему в живот; он вне опасности, утверждал Бост, и его эвакуируют в тыл, в Бон. В таком случае эта рана была скорее удачей: но можно ли этому верить? Меньше чем за неделю его полк был уничтожен, лучшие его товарищи погибли. Смерть стала обыденной, невозможно было думать ни о чем другом. Сартр присылал мне успокаивающие письма, но он находился на фронте, случиться могло все, что угодно.

И случилось все худшее. Изо дня в день немецкая армия приближалась. По радио слышался голос Поля Рейно: «Если когда-нибудь мне скажут, что только чудо может спасти Францию, я скажу: я верю в чудо, потому что я верю во Францию»; это со всей очевидностью означало, что все потеряно. У меня не было больше сил работать, разве что читать; я ходила в кино, слушала музыку. В Опере поставили «Медею» Дариюса Мийо в декорациях Масона и постановке Дюллена; музыка показалась мне очень красивой, и спектакль в целом получился замечательный; кроме поющего хора, был и другой: скрытый, застывший, заключенный в своего рода «мешки» немой хор; он подчеркивал некоторые моменты драмы движениями, напоминавшими скорее пантомиму, чем танец: думаю, руководил им Барро и добился большого эффекта. На несколько часов я забыла о мире. Но очень быстро вернулась в него вновь. 29 мая, открыв «Эвр», я прочитала заголовок, напечатанный огромными буквами: «Король Леопольд предал». Потом был Дюнкерк. Стало быть, Гитлер не блефовал? 15 июня он войдет в Париж? Что делать? Сартр наверняка отойдет к югу: я не хотела оказаться отрезанной от него. Я собиралась уехать в Ла-Пуэз: оттуда я легко переберусь через Луару, если, как об этом говорят, армия перегруппировывалась на другом берегу реки. Однако я не могла оставить свой пост преподавателя.

Четвертого июня парижский район подвергся бомбардировке. Родители Ольги умоляли ее вернуться в Бёзвиль вместе с сестрой, я тоже настаивала на этом: они уехали. Стефа с Фернаном направились в сторону Испании, они хотели тайно пересечь границу и добраться до США или Мексики[104]. Мне же предстояло в июне провести экзамены, и я была прикована к Парижу. Сидя на террасе «Дома», я с тревогой представляла себе вхождение немцев, их присутствие в городе. Нет, я не хотела до конца войны быть запертой в этом городе, превращенном в крепость, не хотела в течение месяцев, а может, и больше жить пленницей. Но материально, морально я вынуждена была оставаться там: жизнь окончательно перестала подчиняться моим желаниям.

Внезапно все пошатнулось. В конце июня я записала рассказ об этих днях и привожу его, ограничившись, как и в своем военном дневнике, несколькими купюрами.

9 июня 1940 года

Это было воскресенье; накануне пятичасовые новости были скверные: беспорядочное отступление в стороне Эн. Вечер я провела с Бьянкой в Опере; давали оперу «Ариадна и Синяя Борода», в зале было пусто. Создавалось впечатление последней, хвастливой и символической демонстрации перед лицом врага; надвигалась гроза, мы обе нервничали; я как сейчас вижу огромную лестницу и Бьянку в ее красивом красном платье. Возвращались мы пешком, обсуждая поражение; она говорила, что всегда есть возможность покончить с собой, а я отвечала, что, как правило, никто себя не убивает. Напряженная, обеспокоенная, я вернулась в свой отель. Это воскресенье было похоже на пятнадцать последних прожитых мною дней; утром я читала, с часа до трех часов слушала музыку в «Шантеклере», ходила в кино, еще раз посмотрела «Призрак едет на Запад» и в первый раз увидела «Любовь незнакомца». Затем в «Майё» написала Сартру. Зенитная артиллерия попала в цель; в небе — облака белого дыма, сидевшие на террасе посетители поспешили прочь. Немецкое продвижение я воспринимала как личную угрозу; меня преследовала лишь одна мысль: не быть отрезанной от Сартра, не оказаться запертой, как крыса, в оккупированном Париже. Я еще немного послушала музыку и около десяти часов вернулась в отель; я нашла записку от Бьянки: она во «Флоре», у нее для меня очень важные новости, она искала меня весь день и, возможно, ночью уедет. Я пробовала найти такси, но не нашла, поехала на метро; Бьянка сидела с товарищами на террасе «Флоры», мы ушли вместе. Она сказала, что ее отец знал от какого-то человека из генштаба, что отступление назначено на завтра, что экзамены отменяются и преподаватели свободны. У меня похолодела душа, это был конец, через два дня немцы войдут в Париж, мне не остается ничего другого, как уехать с ней в Анже. И еще Бьянка мне сказала, что линию Мажино возьмут с тыла, и я поняла, что Сартр окажется в плену на какое-то время, что у него будет ужасная жизнь и я ничего не буду знать о нем; впервые в жизни у меня случилось что-то вроде нервного срыва; для меня это был самый ужасный момент за всю войну. Я собрала чемоданы, взяв только самое необходимое[105]. Я проводила Бьянку до ее отеля на улице Руайе-Коллар, там находились ее товарищи из Сорбонны и два швейцарских друга. Мы проговорили до четырех часов утра, это было большим подспорьем — находиться среди людей в шумной компании. Еще верили в возможную победу: надо было только продержаться за Парижем до подхода американских подкреплений.

На следующий день, 10 июня, я встала в семь часов; мне повезло найти такси, доставившее меня в лицей Камиль-Се; несколько учеников пришли узнать, состоятся ли все-таки экзамены. Директриса вручила мне приказ об эвакуации: лицей перемещался в Нант. Я вернулась в Латинский квартал, встретила смеющихся учениц из лицея Генриха IV; для многих молодых людей это было похоже на праздник: день экзамена без экзамена, в хаосе и праздности; они весело шагали по улице Суфло и, казалось, очень радовались. Однако на террасах кафе было уже почти пусто, а по бульвару тянулась бесконечная вереница автомобилей. Я была в ужасном состоянии. В отеле «Руайе-Коллар» я выпила вместе со швейцарами скверное шампанское, оставленное австрийкой, отправленной в концентрационный лагерь, это меня слегка взбодрило; затем я пообедала с Бьянкой в савойском ресторане. Хозяин сказал нам, что вечером уезжает. Уезжали все. Дама из туалета в «Майё» собирала вещи, лавочник с улицы Клода Бернара закрывал магазин, квартал пустел.

Мы ожидали отца Бьянки на террасе «Майё»; это было долго и изнурительно: он сказал, что приедет между двумя и пятью часами, и мы задавались вопросом, приедет ли он вовремя, и не будет ли слишком поздно, чтобы выехать из Парижа; а главное, мне не терпелось покончить с этой историей, я не могла вынести это бесконечное прощание с Парижем. Автомобили по-прежнему двигались по улице один за другим. Люди ловили такси, брали их приступом, но такси почти уже не было. В середине дня я в первый раз увидела вереницы беженцев, которые впоследствии мне доводилось встречать так часто: с десяток больших тележек, каждая запряженная четырьмя-пятью лошадями и нагруженная сеном, с одной стороны защищенная зеленым брезентом; на двух концах громоздились велосипеды и чемоданы, а в середине сгрудились неподвижные люди под широкими зонтами; все эти композиции походили на тщательно прорисованные картины Брейгеля; можно было подумать, что это праздничный кортеж, торжественный и прекрасный. Бьянка заплакала, у меня на глаза навернулись слезы. Было очень жарко, душно, мы почти не спали, глаза щипало; какими-то вспышками прошлое с непереносимой яркостью обжигало мое сердце. На тротуаре напротив какой-то человек мирно чистил фонари. Его движения воссоздавали будущее, в которое невозможно было верить.

Машина наконец прибыла. М.Б… взял с собой одну из своих служащих, она сидела в глубине, среди громоздившихся чемоданов, мы расположились впереди. Когда мы садились, хозяйка отеля возбужденно крикнула: «Русские и англичане только что высадились в Гамбурге». Эту новость распространял солдат, прибывший из Валь-де-Грас; потом я узнала, что в последующие дни слух о вступлении в войну России упорно ходил по Парижу[106]. У меня по-дурацки забилось сердце, однако я быстро поняла, что это неправда, поскольку в четыре тридцать по радио об этом ничего не говорили. И все-таки мы поехали со смутной мыслью, что не все еще потеряно. У Орлеанских ворот было много машин, но дорога не была пока забита; всего несколько велосипедов и никого пешком: мы уехали до того, как хлынула основная толпа. У Круа-де-Берни пришлось на четверть часа остановиться, чтобы пропустить грузовики, заполненные молодыми солдатами, вид у них был утомленный. Потом по узким дорогам мы свернули к долине Шеврёз. Стояла прекрасная погода, и, проезжая мимо цветущих вилл, можно было вообразить, будто мы отправляемся на уик-энд. В окрестностях Шартра нас заставили отклониться в сторону, нам стали попадаться некие препятствия, создававшие пробки; мы застряли в конце длинного хвоста стоявших автомобилей, люди разбегались по полям; нам понадобилось какое-то время, чтобы понять: молоденький солдат бегал от дверцы к дверце и кричал, что объявили тревогу. Мы тоже вышли и сели перекусить на опушке лесочка. Затем в течение часа мы тащились, почти не продвигаясь, за цепочкой машин, потом наконец поехали. Когда мы пересекали какую-то деревню, солдат дунул в мегафон, а потом прокричал: «Тревога! Прячьтесь у выезда из деревни!», но мы выехали на дорогу. На перекрестке молоденький солдат сообщил нам о вступлении в войну Италии: это было ожидаемо. Спускалась ночь. Привязанный к передней части машины велосипед не позволял включить фары. Мы остановились в Иллье, крохотной деревушке, где нам посчастливилось сразу же найти две комнаты у старика, страдающего базедовой болезнью. Мы пошли выпить по стаканчику в кафе, жалюзи были почти закрыты; люди обсуждали вопросы освещения и местного самоуправления, они с недоверием спросили нас, из какого района Парижа мы приехали. Вскоре мы пошли спать; Бьянка спала на матрасе в комнате своего отца, а я на просторной кровати со служащей. Большие раскатистые часы грозили помешать нам спать, но мы остановили маятник.

На следующий день в восемь часов я увидела из окна серое небо, прямоугольный сад с ужасной плоской местностью на заднем плане. Я побежала в кафе, чтобы написать Сартру, впрочем, без всякой надежды. По радио передавали новости; слушая сообщение, какая-то женщина рыдала, и я разрыдалась вслед за ней; этим утром невозможно было сомневаться в поражении, оно ощущалось во всем, в словах диктора, в его голосе, повсюду в деревне. «Так все пропало? Париж взяли?» — спрашивали нас. На стенах Иллье мужчина расклеивал объявления, касающиеся итальянцев. На всех углах улицы стояли автомобили беженцев.

В девять часов мы тронулись в путь. Путешествие было нетрудным; мы обгоняли тележки, похожие на те, что мы видели на бульваре Сен-Мишель, но уже наполовину пустые, сена для лошадей стало меньше, люди шли пешком; накануне вечером мы видели распряженных лошадей, людей, усевшихся в канавах, где они устраивали перекус, собираясь спать под открытым небом. В Ле-Мане было полно английских солдат. Мы прибыли в Лаваль, кишевший беженцами; нам встретилась машина с почерневшими шинами, которая пересекла пылавший Эврё, и я испугалась за Ольгу. Много беженцев прибывало из Нормандии. В Лавале вдоль всех тротуаров стояли автомобили, вся грунтовая земля, все площади были затоплены людьми, сидевшими среди своих тюков, до бесконечности тянулись террасы кафе, и они тоже были заполнены. На вокзале ходили слухи, что поезда, шедшие из Парижа, потерялись в пути; я узнала, что в пять тридцать будет автобус на Анже. Мы стали искать ресторан. В «Гранд-Отеле» нам рассмеялись в лицо, не осталось даже куска ветчины. Мы зашли в пивную с фаянсовыми стенами, где несколькими днями ранее все было тихо-мирно, люди играли в шашки и триктрак у окна; теперь она походила на привокзальный буфет со своими черными столами, стоящими встык, где подавали всем одно и то же: телятину с горошком; мы тоже ее съели. Я взяла свои чемоданы, попрощалась с Бьянкой и поблагодарила ее отца; свой багаж я оставила в камере хранения на автобусной станции и пошла на почту, чтобы позвонить в Ла-Пуэз. Было безумно много народу, и я прождала связи больше часа. Одна несчастная беженка подошла к телефонистке: «Не могли бы вы позвонить за меня?» Служащая рассмеялась. Из потребности действовать я попыталась помочь этой бедной женщине; она сказала мне, в какую местность ей хотелось позвонить, и я стала искать по справочнику номера абонентов: ни один ее не устроил; тот уехал, этот должен быть в поле. В конце концов я ее оставила. Я до того устала и перенервничала, что мое сердце учащенно забилось, а голос дрожал, когда я услышала по телефону мадам Лемэр; она сказала, что дом переполнен и все вверх дном, но после ужина за мной приедут в Анже. Я вошла в автобус, где мне пришлось стоять. Там я встретила бывшую ученицу из Руана, которая с рюкзаком на спине бегала от автобуса к автобусу. Мы поговорили о прошлом.

В восемь часов вечера в Анже вокзальная площадь была заполнена беженцами, не знавшими, чем заняться: ни единого места, где можно найти пристанище, некая обезумевшая, закутанная в одеяло женщина возила вокруг площади коляску с чемоданами: она до бесконечности отчаянно ходила по кругу. Я сидела на террасе, темнело, накрапывал дождь; время шло, я очень устала; наконец остановилась машина с Жаклин Лемэр и одной из ее золовок немецкого происхождения, во время всего пути обе они корили французских солдат за отсутствие у них идеала. Я съела легкий ужин и легла спать на какую-то странную кровать без сетки, матрас проваливался между деревянными перекладинами кровати, и мне казалось, будто я на дне лодки.

В течение трех дней я только и делала, что читала детективные романы и изнывала от отчаяния. Мадам Лемэр не отходила от мужа; каждую ночь его мучили страшные военные кошмары, она сидела у его изголовья и вообще не спала. Деревня была заполнена родственниками, друзьями. Все лихорадочно слушали новости. Однажды вечером, около девяти часов, позвонили: были замечены парашютисты, и мадам Лемэр просили съездить на машине за пять километров и предупредить жандармерию; на следующий день стало известно, что за парашютистов приняли простые подкрыльные поплавки.

На этом я закончила свой рассказ. В романе «Кровь других», приписав этот опыт Элен, я более-менее подробно рассказала, что происходило в последующие дни. Ежедневно деревню пересекали грузовики, прибывавшие из Алансона и Легля. Среди многочисленных гостей мадам Лемэр некоторые ужасно боялись, они хотели бежать в Бордо и пугали деревенских жителей, рассказывая, что немцы будут отрезать руки всем мальчикам. Однако и речи не было о том, чтобы вывезти мадам Лемэр из дома, да и всякое бегство казалось напрасным; лично у меня, убежденной, что Сартр попал в плен, не было ни малейшей причины оказаться в Бордо, а не в Ла-Пуэз; если был какой-то смысл думать, что лицей Камиля-Се эвакуировался в Нант, то не лучше ли оставаться поблизости? Поэтому никто не двинулся с места. По вечерам мужчины патрулировали улицы с ружьями на плечах, никто не знал почему. Однажды вечером с грузовика кто-то крикнул: «Они в Мане». На следующее утро жители деревни бежали кто на грузовичке, кто в повозке, кто на велосипеде, а кто рассеялся по полям; никто больше не расхаживал по улицам с ружьями; деревня опустела, все двери на замке, все ставни закрыты. Слышны были пушечные залпы и шум взрывов: взрывались бензохранилища Анже. По главной улице в безмолвной тишине ехали грузовики с французскими солдатами, они пели. Из одной машины непринужденно вышли четверо элегантных офицеров. «Это дорога на Шоле?» — спросил у Жаклин Лемэр лейтенант. «Да». Они заколебались, объяснив нам, что собирались попытаться осуществить на Луаре «сдерживающие боевые действия», но сначала им очень хотелось бы узнать, есть в Анже немцы или нет. Их проводили на почту; внутри звонил телефон, но дверь была закрыта на ключ. Жаклин пошла за топором, и они взломали замок. Позвонив, они посоветовали нам вернуться домой и больше не выходить. Еще несколько солдат прошли по улице без касок, без ружей, опираясь на палки. Затем последовали танки, оказавшись спиной к врагу. Дальше уже ничего не было. Большинство обитателей дома расположились в глубине сада. Месье Лемэр лежал в своей комнате, куда я никогда не заглядывала, и мадам Лемэр присоединилась к нему, закрыв предварительно все жалюзи. Я осталась одна у окна, глядя сквозь щели на пустынную улицу. Ярко светило солнце. У меня было ощущение, будто я живу в атмосфере научно-фантастического романа; деревня была все та же, привычная, но время сместилось. Меня перебросило в какую-то эпоху не из моей жизни. Это была уже не Франция, но пока еще и не Германия: некая no man’s land. Потом что-то взорвалось у нас под окнами, стекла в ресторане напротив разлетелись вдребезги, некий гортанный голос бросил незнакомые слова, и они появились, все очень высокие, светловолосые, розовощекие. Они шагали в ногу и не глядели по сторонам. Шествие длилось долго. За солдатами последовали лошади, танки, грузовики, пушки, походные кухни.

В деревне расположилось довольно крупное подразделение. К вечеру крестьяне стали робко возвращаться в свои дома; кафе открыли двери. Немцы не отрезали детям руки, они платили за напитки и за яйца, купленные на фермах, разговаривали вежливо: все коммерсанты улыбались им. Они сразу же начали свою пропаганду. Когда я читала на лугу, ко мне подошли два солдата; они немного говорили на ломаном французском и заверили меня в своих дружеских чувствах по отношению к французам; это англичане и евреи втянули нас в такую передрягу. Их болтовня меня не удивила, в замешательство приводило другое — встречать на улице солдат в зеленых мундирах, похожих на всех солдат мира. На второй или третий день вечером один из них с трудом перепрыгнул через стену сада; он прошептал по-немецки — мадам Лемэр знала немецкий, — что уже наступил комендантский час и он боится попасть на глаза своему командиру; похоже, он немного выпил и явно был напуган. Довольно долго он прятался, прежде чем уйти.

Между тем, едва проснувшись, и вплоть до самой ночи я слушала все радиопередачи. 17 июня утром диктор сообщил, что Рейно подал в отставку, что Лебрен поручил Петену сформировать новое правительство. В половине первого в столовой раздался по-военному твердый и в то же время притворно отеческий голос: «Я вручаю себя Франции, дабы смягчить ее горе… С болью в сердце я говорю вам сегодня, что следует прекратить борьбу». Петен — ответственный за расправу при Вердене, посол, поспешивший поздравить Франко с его победой, близкий друг кагуляров; тон его проповеди вызвал у меня отвращение. Однако утешительно было узнать, что перестала наконец проливаться французская кровь; какая страшная нелепость, эти «сдерживающие боевые действия», когда люди погибали во имя видимости сопротивления! Я плохо понимала смысл слов: «После борьбы с честью изыскивайте в кругу солдат способы положить конец военным действиям». Я решила, что речь идет о военной капитуляции. Мне понадобилось несколько дней, чтобы понять истинное значение перемирия. Когда 21 июня были оглашены его условия, меня прежде всего интересовало то, которое касалось пленных; оно было неясным, или, по крайней мере, мне хотелось считать его невразумительным; оно предусматривало, что солдаты, интернированные в Германию, останутся там до конца военных действий; но не повезут же к себе немцы сотни тысяч людей, подобранных на дорогах; они будут обязаны их кормить: ради чего? Нет, их отправят по домам. Ходило множество слухов. Солдаты, спрятавшиеся в подвалах, в зарослях, сумели не попасть в руки оккупантов; одетые в штатское, они неожиданно вновь появлялись в своих деревнях, на своих фермах; возможно, Сартру удалось добраться до Парижа? Как узнать? Ни телефона, ни почты, никакого способа разведать, что там происходит: единственный выход — вернуться в Париж. Среди людей, оставшихся в Ла-Пуэз, был один голландец с молодой супругой и тещей, которая владела химчисткой возле Лионского вокзала: они возвращались и согласились взять меня. И снова я предпочитаю представить здесь рассказ об этом возвращении таким, каким я записала его тогда.

28 июня и последующ.

Уже четыре дня, как мне не сиделось на месте; я убедила себя, что Сартр мог внезапно вернуться в Париж и что в любом случае там я смогу узнать о нем новости. И мне хотелось увидеть оккупированный Париж, я скучала. Голландцы решили вернуться и согласились взять меня. Я встала в пять часов, со всеми простилась, я волновалась из-за отъезда, беспокоилась при мысли о той пустоте, которая ожидала меня в Париже, но радовалась возможности хоть что-то предпринять. Голландцу понадобился час, чтобы загрузить машину, его невозмутимые движения вызывали желание убить; он водрузил на крышу матрас, сзади поместил кучу чемоданов; молодая женщина нагромоздила множество маленьких пакетов, не забыв банку стручковой фасоли, оставшейся накануне от ужина, с которой она не собиралась расставаться. На то, что осталось от сиденья, поместили тещу и меня, а молодая женщина села рядом с мужем; на дамах были шляпы и блузки из белого атласа.

Все дороги были забиты машинами, то тут, то там виднелись следы бомбардировок; на обочине дороги я видела опрокинутый танк, грузовик, могилу немца с его каской и крестом и множество обгоревших машин. По прибытии в Ла Флеш я узнала, что мы пустились в путь, имея всего десять литров бензина, голландец понадеялся на немцев, обещавших распределять бензин вдоль всей дороги. Несколькими днями раньше он мог бы получить двадцать пять литров, но ему не захотелось стоять в очереди и, вместо того чтобы подождать лишних полчаса, он уехал. Поэтому в Ла Флеш он пошел в kommandantur[107], располагавшееся в великолепном здании у воды. Именно там я увидела первые серые мундиры: в Ла-Пуэз все немцы были в зеленом. Вместе с двумя женщинами я прошлась по городу, мы купили «Ла Сарт» и прочитали об условиях перемирия. Я услышала о них по радио, не знала только об экстрадиции немецких беженцев, возмутившей меня. Я внимательно прочитала пункт, касающийся пленных, и мне показалось, что оставят лишь тех, кто уже находился в Германии. Эта мысль поддерживала меня в течение двух дней и позволила достойно держаться на обратном пути в Париж.

Голландец сообщил, что получим мы только пять литров бензина, причем в два часа пополудни; было одиннадцать часов, и он решил добраться до Мана; он «верил», что ему хватит бензина, чтобы туда доехать. В десяти километрах оттуда нас развернули: в Мане нет бензина, и там уже собралось три сотни машин. У нас больше не осталось топлива, мы застряли, но нам повезло достать на одной ферме пять литров бензина с красным оттенком, оставленного англичанами.

В полдень автомобиль остановился в Мане между двумя большими площадями: на одной находилось kommandantur, на другой — префектура. У ворот префектуры, еще закрытых, толпились две сотни человек с кувшинами, бидонами, лейками в руках; вокруг статуи какого-то члена Конвента в шляпе с пером и до смешного маленького (думаю, Левассера) остановилось множество машин, а также грузовиков, нагруженных матрасами и кухонной посудой; беженцы, жалкие и грязные, с ребятишками и тюками, ожидая, ели, дремали; люди ворчали; говорили, что ждут уже неделю, их постоянно отсылают из префектуры в kommandantur; ходили также слухи, что в Париже вообще нет провизии. Под раскаленным солнцем голландец улыбался своей дурацкой улыбкой; он не желал стоять в очереди, но его жена при моей поддержке заставила его остаться. «Я так голодна», — говорила она детским голоском; она жаловалась, что толпа плохо пахнет, и сооружала из бумаги шляпу, чтобы прикрыть голову мужа. Говорили, что сначала требовалось получить порядковый номер, на который давался талон, с его помощью можно будет получить бензин, когда он наконец появится. В половине третьего ворота открылись, и началась толчея, но служащий прогнал всех с криком, что в три часа вагон-цистерна привезет десять тысяч литров, и бензина будет сколько угодно. Несколько человек все-таки остались, им дали талоны, позволившие получить по пять литров в соседнем гараже. Но голландец проголодался. Мы пошли на площадь; там царила атмосфера ярмарочных базаров, пыльных, переполненных людьми, палимых солнцем. Толпа солдат в сером, немецкие машины, сотни грузовиков и машин беженцев; все кафе забиты немцами. Было удручающе видеть их ухоженными, вежливыми, цветущими, в то время как Франция была представлена этим жалким стадом. Вокруг площадок кружили военные грузовики, радиомашины, мотоциклы; из громкоговорителей лилась оглушительная военная музыка и передавались новости на французском и немецком: сущий ад. Победа была написана на всех немецких лицах; каждое французское лицо выражало кричащее поражение.

В кафе нечего было есть. Мы сходили за своей провизией и разделили ее. Немцы входили, выходили, приветствуя, щелкали каблуками; они пили и смеялись. Они демонстрировали отменную вежливость. Я уронила какой-то предмет, и один из них бросился поднимать его. Потом мы сели на краю тротуара рядом с автомобилем; продолжалось шествие туда-обратно: префектура, kommandantur, люди держали в руках по-прежнему пустые лейки; некоторые садились на свои бидоны и ждали чуда: грузовик-цистерну с десятью тысячами литров бензина. Прошло около двух часов. И снова голландец, устав стоять в очереди, вернулся ни с чем. В какой-то лавке мы нашли немного хлеба и колбасы; кондитерские были заполнены молодыми немцами, которые объедались мороженым и конфетами. И снова ожидание. Около восьми часов голландец нашел пять литров бензина. Какое облегчение было покинуть этот знойный караван-сарай и катить по сельской местности! Мы нашли ферму, где проспали ночь на соломе.

Женщины проснулись с жалобами; у старой заболел седалищный нерв. «Гадкие немцы! — говорила своим фекальным голосом молодая. — Ах, если бы мне попались эти маленькие боши, как бы я их отшлепала». Муж жаловался, потому что от соломы у него щипало колени. Фермерша продала нам молоко, яйца, и совсем недорого.

И снова вереница машин, телеги, груженные сеном и крестьянами, велосипеды, несколько пешеходов. В Ла-Ферте-Бернаре было много беженцев, которых немецкие грузовики привезли туда и с наступлением ночи оставили, теперь они дожидались других. Снова пустые лейки и слухи: бензина нет и не будет. Я была измучена до предела и решила вернуться в Париж своими силами. С вокзала уходил поезд в столицу: он предназначался для железнодорожных служащих, которых репатриировали; было много пустых вагонов, но в них никого не пускали. Ни одного путника до Парижа не брать, таков приказ: только до Шартра, причем требовалось доказать, что это место твоего проживания. Люди рассказывали мне, что уже несколько дней приходят сюда каждое утро, и все напрасно. Говорили, что в Париже нет продовольствия, вот почему беженцев не репатриируют. Между тем газеты, радио призывали их возвращаться, и немецкие грузовики отвозили их домой; впрочем, в Ла-Ферте снабжения не было, и существовал риск там и умереть. Вернувшись, я в растерянности села на подножку автомобиля, потом решила купить еды, но не нашла ничего, кроме куска очень соленого хлеба, который уныло и проглотила. Говорили, бензина не будет три дня. Я пала духом. Оставив свой чемодан голландцам, я решила уехать любым способом; сто семьдесят километров до Парижа. Легко сказать: «Если надо, пойду пешком», однако сто семьдесят километров по асфальтовой дороге и под таким солнцем — это обескураживало. Так что я осталась сидеть на тротуаре. В кармане у меня была тысяча франков, это было много и в то же время ничего; накануне люди платили полторы тысячи за место в машине, а сегодня даже за такую цену ничего не найти. Двое мужчин прикрепили на рукава повязки и, став посреди дороги, останавливали все машины, в которых, казалось, было какое-то место, но на самом деле автомобили были забиты до отказа. Наконец остановился немецкий грузовик, к нему ринулись две женщины, и я вместе с ними; вслед за ними я перелезла через бортик. Грузовик шел в Мант: всего сорок километров до Парижа, это здорово меня продвигало на моем пути. Под брезентом было ужасно жарко, собралось множество людей, стоял густой запах бензина; я сидела на чемодане сзади и подскакивала при каждом толчке; в довершение всего я сидела против хода и с тревогой почувствовала, что у меня выворачивает желудок: меня стошнило хлебом, который я проглотила, но никто даже не обратил на это внимания. Мы остановились, я прилегла на откосе, пока другие перекусывали; один немец дотронулся до моего плеча и спросил, не хочу ли я поесть. Я ответила, что нет; чуть позже он меня вежливо разбудил. Одна старуха рассказывала, что в течение двух дней водители грузовиков одаривали всех сигаретами, едой, шампанским; они действительно были очень любезны, не похоже было, что они выполняют указания, просто им хотелось оказать услугу. Ножан-ле-Ротру показался мне чрезвычайно поврежденным, Шартр — едва затронутым, Дрё — практически целым; на дороге несколько ям от снарядов; нам встречалось много военных грузовиков, нередко солдаты нам кричали: «Heil»; в одном из грузовиков все они прикололи к своим серым мундирам роскошные красные розы. Тем временем вереница беженцев медленно тащилась вдоль дороги. В Манте я, несколько одурев, металась по городу и наткнулась на машину Красного Креста, которая как раз трогалась. Я поднялась и села на заднее место между шикарной медсестрой, похожей на некую даму из стихов Эредиа, которая об этом догадывалась и не забывала, и высокой вожатой отряда скаутов в очках; впереди находились другая медсестра и господин, некий месье де… какой-то, который вел автомобиль. Женщины рассказывали, что по всей Франции врачи бежали первыми, бросив медсестер в клиниках и больницах. Они описывали пожары вокруг Парижа, Этамп, где два ряда попавших в пробку машин загорелись, массовое бегство, недостаток помощи, смехотворность пассивной защиты: говорят, немцы смеялись, когда увидели наши траншеи-укрытия. Обе женщины были ярыми англофобами. Одна из них рассказывала, что в течение трех недель она не расставалась со своим револьвером, поскольку солдаты, английские и французские, осаждали ее машину: они хотели сбить ее, чтобы ехать быстрее. В Сен-Жермене мы сделали остановку, у меня голова раскалывалась, и я увидела в зеркале свое почерневшее от пыли лицо. Мы выпили местный напиток в совершенно пустом городе; на Сене я увидела разрушенные мосты, а дальше — воронки от бомб, рухнувшие дома, и всюду невообразимая тишина. На улице Франциска I очередь перед Красным Крестом: люди приходили узнать новости о пленных; несколько человек стояли также перед булочными, но почти все магазины были закрыты. И такая пустота на улицах! Я не ожидала встретить подобную пустыню.

На улице Вавен хозяйка зашлась отчаянным криком, так как она выбросила все мои вещи; но мне было на это наплевать. Она дала мне письмо от Сартра от 9 июня, пока еще оптимистичное. Я немного привела себя в порядок и решила пойти на почту и попытаться позвонить. На террасе «Домениля» я увидела своего отца и вместе с ним съела сэндвич и выпила кружку пива; там было несколько немцев, но они казались гораздо менее близкими, чем в Ла-Пуэз. Отец сказал, что они весьма вежливы, что в Париже теперь только немецкие новости, что иностранная валюта заблокирована, что наверняка пленных не освободят до конца войны, что существуют огромные лагеря, где они умирают от голода: в Гарше, в Антони и т. д.; их кормили «дохлой собачиной». Оккупированная Франция будет поглощена Германией, сказал мне отец, поэтому все станут заключенными. Почта была закрыта. Я зашла к матери; когда в половине девятого я уходила, она сказала, чтобы я поторопилась из-за комендантского часа. Я не думаю, что можно когда-нибудь пасть ниже, чем во время этого возвращения по пустым улицам, под грозовым небом, с пылающей головой и горящими глазами, с мыслью о том, что Сартр буквально умирает с голоду. Дома, магазины, деревья Люксембургского сада, все стояло на месте; вот только не было больше людей и никогда не будет, и я не знала, почему я выжила, это нелепо. Соврешенно отчаявшись, я легла спать.

30 июня.

Вернутся ли они? Или не вернутся? Рассказывают истории о солдатах, которые являются, одетые в штатское, когда их совсем уже не ждут. В глубине души я все же надеялась увидеть улыбающегося Сартра на террасе «Дома»; но нет, все то же одиночество, что в Ла-Пуэз, только еще более непоправимое. Меж тем в «Матен» встретилась немного утешительная заметка, в которой задаются вопросом, нельзя ли разрешить семьям связаться с солдатами; и тогда я сказала себе, что в лагерях, возможно, держат солдат, которых будут демобилизовывать постепенно. Я не могу помешать себе надеяться. Тепло. В «Доме» я опять заняла свое привычное место, возле террасы, на которой почти никого нет. Вывешено меню с дежурными блюдами, я видела лавки с великолепными фруктами и свежей ветчиной: по сравнению с Маном, с Шартром это казалось процветанием. На бульваре почти никого, два грузовика с молодыми немцами в серых мундирах. Я столько повидала их в последнее время, что ничего необычного в этом не заметила. Внезапно всей душой я поверила в некое после, и вот доказательство: я купила этот блокнот, чернила и только что записала события последних дней. В течение трех недель меня не было нигде, происходили большие коллективные события, окрашенные частной физиологической тревогой; мне хотелось снова стать личностью с прошлым и будущим. Возможно, в Париже мне это удастся. Если я смогу получить свое жалованье, я останусь здесь надолго.

В Париже необычайно пусто, безлюднее, чем в сентябре; примерно то же небо, та же мягкость в воздухе, то же спокойствие; перед редкими оставшимися открытыми продовольственными магазинами — очереди, иногда попадаются немцы; но существенная разница состояла в другом. В сентябре чувствовалось начало чего-то, это было опасно, но ужасно интересно. Теперь все кончено, впереди время застоя, и я буду гнить заживо годами. Пасси, Отёй совершенно мертвы, несмотря на запахи зелени и липы, напоминавшие в прошлые годы о приближении каникул. По бульвару Гренель я прошла мимо бывшего лагеря для женщин. По условиям перемирия Германии мы должны вернуть всех немецких беженцев: нет статьи договора, которая внушала бы мне больший ужас. Я вернулась в Латинский квартал, тут пусто, но кафе открыты, и на террасах есть люди. Почти ни одного немца.

Я возвращаюсь в «Дом»; народу прибавилось: швейцарский скульптор, женщина из «Ахаггара», бывшая красавица, на ней странные гольфы и маленькая пелерина с капюшоном. И неожиданно появляются немцы: мне это странно, но каким-то абстрактным образом. У них невыразительные лица, можно подумать, туристы; здесь не ощущается, как в Мане, их коллективная сила, а по отдельности их лица не вызывают интереса. Я смотрю на них и ничего не чувствую. Впрочем, сегодня я по большей части вообще ничего не чувствую. Над Парижем весь день низко над домами пролетали самолеты с огромными черными крестами на блестящих крыльях. На террасе всего три или четыре проститутки; они ищут немецкую клиентуру, не без успеха.

1 июля.

Сегодня проститутки заполонили всю переднюю часть кафе, так что кажется, будто входишь в бордель; одна плачет, другие ее утешают: «Он не пишет, но никто не пишет, не волнуйся». Всюду одно и то же, женщины в метро, женщины у порога домов повторяют все те же слова: «У вас есть новости?» — «Нет, он наверняка в плену». — «Когда можно будет получить списки?» и т. д. Нет, до наступления мира никого не отпустят, это слишком ясно; однако истории продолжают ходить по кругу: «Он уже добрался до самого Парижа, и тут его арестовали. Немцы дают им штатскую одежду». Итак, возможность чуда всегда существует; это так же обманчиво, как лотерейный билет, так же изнуряет и притягивает, это наваждение всех парижских женщин. Я думала, что такого рода неопределенность нельзя вынести, но даже в этом случае терпение все преодолевает: возможно, через неделю будут какие-то новости, появятся списки, придут письма. Неделю подождем, время ничего не значит.

Чтобы отвлечься, я совершила длительную прогулку в пригород; люди возвращались домой. «Мы из Монтобана: если бы знали, то не уезжали бы!» Всю дорогу я только это и слышала. Одна группа остановила велосипедиста: «Твоя мать уже вернулась!» Его окружили, чтобы сообщить новости о доме, о матери. Соседи встречались, приветствовали друг друга. В садах полно было роз и смородины, пшеничные поля усеяны маками, а вдоль откосов — терпкий запах донника: пышно цветущая природа вокруг запертых вилл. На некоторых дверях можно прочитать: «Дом обитаем», а чаще по-немецки: «Bewohnt». Возвращалась я автостопом, меня подобрала маленькая колымага; водитель ехал из Ажена, он тоже говорил: «Если бы знать!» Он проделал семьсот километров на мотоцикле с женой, а у нее искривление позвоночника; он рассказывал мне, как ей было трудно, да и ему тоже: «Вы в возрасте, и я могу вам сказать, тут, в чувствительных местах, мне так больно, мадам, так больно! В неоккупированных департаментах мэры запрещали выезжать, говорили, что нас арестуют во Вьерзоне, а в Вьерзоне не было никаких кордонов». Он везет меня вдоль берегов Сены; вокруг Гранд-Жатт люди купаются, катаются на лодках: атмосфера каникул, но гнетущая. Когда машина остановилась у моста, немецкий солдат бросил нам с грузовика плитку шоколада. Кое-кто весело болтает на обочине дороги с красивыми девушками. И водитель говорит мне: «Наверняка понаделают маленьких немцев!» Эту фразу я слышала десять раз, и никогда в ней не ощущалось осуждения. «Это природа, — замечает водитель, — для этого нет нужды говорить на одном языке». Ни у кого я не видела ненависти, лишь панический страх у деревенских жителей, а когда страх исчез, в глазах застыли удивление и признательность.

Я снова встретила Лизу. В четверг она пыталась покинуть Париж на велосипеде; она ехала по дороге бок о бок с немецкой машиной, а потом оказалась зажатой потоком грузовиков, и ей велели вернуться назад. Вместе с велосипедом ее посадили на грузовик и доставили обратно. Она хочет научить меня ездить на велосипеде.

Мои родители жалуются на нехватку продовольствия; на обед суп и макароны; вот уже несколько дней, как я не ела по-настоящему. Похоже, в Париже действительно плохо со снабжением. Отец перечисляет мне меню большого ресторана на площади Гайон: салат из огурцов — 8 франков, омлет с сыром — 12 франков, пилав с крабами — 20 франков, лапша — 8 франков, малина — 18 франков. Ничего другого. Я думаю об ужинах у Маньи, у Бребана во время осады Парижа.

2 июля.

Пасмурно, немного холодно и совершенно безлюдно. Всего шесть человек возле продавца газет у метро. Я купила две газеты. Какая пустота! Сентиментальная пропаганда в пользу немцев, тон скорбной братской жалости с чувством превосходства к бедному французскому народу. И обещания: возобновится движение на железных дорогах, заработает почта.

Я позвонила Камилле. Мадам Ж… ответила, что она вместе с Зиной ушла пешком с рюкзаком на спине, никаких известий о ней нет. У Дюллена тоже не обошлось без приключений. Завтра пойду к нему. Я звонила сестре Боста: он эвакуировался в Авиньон, его брат в плену.

Я ходила в Сорбонну узнать о своем жалованье, и когда заполняла карточки, ко мне бросился инспектор Академии: «Преподаватель философии? Это как раз то, что нам нужно». Он позвонил в лицей Дюрюи, завтра я должна пойти туда; восемь часов работы в неделю, это совсем не плохо.

3 июля.

Ездить на велосипеде я училась с Лизой на маленьких улочках вокруг улицы Вавен. Я сразу же научилась держаться в седле и даже сама садиться и поворачивать. Уроки в Дюрюи.

В четверть пятого я поехала в «Ателье» к Дюллену. Монмартр мне показался чудовищно мертвым. Консьержка не хотела меня впускать: «Месье Дюллен не принимает», но потом вернулась, сказав с удивлением, что мне повезло, что он ждет меня. Я застала его без пиджака, с фартуком на животе, посреди старых бумаг, разорванных фотографий, вид у него был растерянный. Он с жаром сжал мои руки и сказал, что очень беспокоится за Камиллу. Он приехал во вторник в Ферроль за старой мадам Ж… а тем временем Камилла с Зиной успели сесть на поезд на вокзале в Орсэ. У них была назначена встреча в Туре, но Дюллен не смог туда добраться и ничего о ней не знает. Креси уже полностью был эвакуирован, когда он посадил мадам Ж… в свой автомобильчик; они направились к Луаре, попали в толпу беженцев и кружили по окрестностям в течение тринадцати дней, спали в машине, почти ничего не ели и часто попадали под обстрел, но реку пересечь так и не смогли. Он захватил также старую служанку, которая сошла с ума; весь день она бредила по поводу еды и, сказав, что идет за яйцами, углубилась в лес, больше он ее не видел. Под конец немцы догнали их и заставили повернуть назад. Он ужасно боялся быть узнанным немцами и пытался сойти за крестьянина. Навстречу ему попался конвой пленных, те окликнули его: «Дюллен!»; он был страшно раздосадован.

5 июля.

Газеты отвратительны, они вызывают у меня тошноту и вгоняют во мрак. Вместе с Лизой я пошла в Пале-Рояль, чтобы проверить списки пленных. Пале-Рояль был закрыт, стояла безумная очередь, а новости касались лишь лагерей в окрестностях Парижа. Впрочем, что Сартр в плену, я знаю, единственно, что меня интересует, это когда его отпустят. Мы выпили по стаканчику в «Кафе де ла Пэ», набитом весьма щедрыми немецкими офицерами, и, если не считать этого, пустом и зловещем. Я поселилась в квартире своей бабушки, которая теперь живет в доме моих родителей. Снова начала работать почта; я написала письма, но от этого чувствую себя отчаянно одинокой.

6 июля.

В «Доме» висит объявление, где сообщается, что немцам вход в заведение запрещен; я спрашиваю себя почему; но во всяком случае приятно не видеть больше эти мундиры.

Я была в Национальной библиотеке. Записалась и начала читать «Феноменологию духа» Гегеля; пока я почти ничего не понимаю. Я решила изучать Гегеля каждый день с двух до пяти часов, это весьма успокаивает.

Я позвонила Дюллену. Он нашел Креси страшно разрушенным французами. Ему сообщили, что видели Камиллу в окрестностях Тура, и он хочет отправиться туда на грузовике.

С этого года мысль о смерти совсем не кажется мне больше скандальной; я слишком хорошо знаю, что в любом случае каждый из нас приговорен к смерти.

7 июля.

Прогулка на велосипеде по Парижу с Лизой. Мне встретилась вереница бронированных машин с немцами, одетыми в черное, их огромные береты раздувались на ветру; это выглядело довольно красиво, но мрачно. В Националке я читала Гегеля, которого по-прежнему понимаю с трудом. Я нашла один отрывок, который переписала, он послужит чудесным эпиграфом к моему роману.

В Париже опять появилось сколько угодно картофеля, мяса и даже масла. В «Доме» едят нормально; никто не ощущает больше нехватки продовольствия. Чего мне хочется, так это кино, но показывают только фильмы, которые невозможно смотреть.

Странно, с этим немецким комендантским часом в одиннадцать, быть запертой в своей комнате, когда в небе еще светло. Не веря себе, я долго стою на своем балконе.

11 июля.

Коротенькое письмо от Сартра карандашом в распечатанном конверте, на котором стоит печать почты и другая, Парижского правительства. Сначала я не узнаю почерк, а потом, не понимая, смотрю на само письмо, которое, похоже, было доставлено вручную. Он пишет, что, возможно, вернется до конца месяца, но это только возможно; просит писать, но я не уверена, что письмо дойдет; говорит, что не чувствует себя несчастным: другого он сказать не может; что с ним на самом деле, я не знаю. Это письмо — огромное событие и вместе с тем ничего не значит. И все-таки я вздохнула с некоторым облегчением.

14 июля.

Париж выглядел мрачно, шел дождь. Я позвонила Дюллену, до того мне хотелось поговорить с кем-нибудь. Я с удивлением услышала голос Камиллы и в шесть часов пошла к ней. Она была в домашнем платье, немного опухшая, но в общем выглядела вполне неплохо. Были тут и Дюллен, тоже в домашней одежде, весь в черном, вид сияющий, и мадам Ж… и Вандерлик. Вандерлик состоял в бельгийской армии; он рассказывает, что их отправили на линию фронта абсолютно без оружия, поставили там, а через три дня, так и не вооружив, приказали вернуться назад. Камилла рассказывает мне о своем бегстве. Во вторник она отправила свои вещи в Тур: вполне вероятно, что они потерялись, а там было много рукописей и заметок; затем в путь они отправились вместе с Зиной, каждая с рюкзаком на спине, а Камилла еще и с чемоданом в руках, в котором находились Фридрих и Альбрехт. За два дня они поездом добрались до Невера. А потом попытались доехать на грузовике до Тура; это было трудно, но они туда все-таки прибыли. В Туре было пусто; минировали мосты, и каждую ночь бомбили. Местом встречи с Дюлленом была почта до востребования, но почта оказалась закрытой. Они покинули город и нашли в поле поезд без локомотива, который ржавел там уже давно; они поднялись в него; ждали, что ночью придут немцы, и все дрожали от страха. В конечном счете Камилла с Зиной укрылись у железнодорожного сторожа, сдавшего им комнату; одетые крестьянками, они оставались там и страшно скучали. Между тем поезд постепенно пустел. Вечером пришел полковник и предупредил, что завтра состоится «короткое артиллерийское сражение» и что следует укрыться. Они все спрятались в пещере, а после короткого сражения разошлись по домам. Камилла выдала себя за невестку сторожа, почему-то воображая, что немцы готовят беженцам неведомо какую страшную судьбу. Она сумела отправить письмо Дюллену; когда Дюллен узнал, что есть письмо, он уронил все пакеты, которые держал в руках, и задрожал так сильно, что мадам Ж… подумала, что он вот-вот потеряет сознание. Потом Камилла вернулась на грузовике.

И снова я прекращаю вести свой дневник. Мне нечего больше записывать. Я свыклась с зелеными и серыми мундирами, со свастикой, развевающейся над зданием Сената. Я вела уроки в лицее Дюрюи и читала в Националке Гегеля, теперь библиотека открывалась с утра. Гегель меня немного успокаивал. Так же, как и в двадцать лет, когда с сердцем, кровоточившим из-за моего кузена Жака, я читала Гомера, «чтобы поставить все человечество между мной и моей личной болью», теперь я пыталась растворить в «ходе мировых событий» момент, который переживала сама. Вокруг меня, замурованное в тысячи томов, дремало прошлое, и настоящее тоже казалось мне прошлым, которое должно еще наступить. Я теряла себя. Никоим образом, однако, эти раздумья не побуждали меня смириться с фашизмом; будучи оптимистом, можно было рассматривать фашизм как необходимую антитезу буржуазному либерализму и, следовательно, этапом к синтезу, на который мы уповали — социализму; но, чтобы не терять надежды его когда-нибудь преодолеть, для начала необходимо было его отвергнуть. Никакая философия не в силах убедить меня принять фашизм; он противоречил всем ценностям, на которых строилась моя жизнь. И каждый день приносил мне новые доводы, чтобы ненавидеть его еще больше. До чего тошнотворно было читать по утрам в «Матен» или «Виктуар» эти доблестные восхваления Германии, эти ворчливые поучения, которыми угнетали нас победители! С конца июля в витринах некоторых магазинов появились объявления: «Евреям вход воспрещен». «Матен» публиковала гнусный репортаж о «гетто», требуя, чтобы оно исчезло. Радио Виши разоблачало «еврейских беглецов», дезертировавших из Франции; Петен отменил закон, запрещавший пропаганду антисемитизма; в Виши, Тулузе, Марселе, Лионе и на Елисейских Полях были спровоцированы антисемитские манифестации; многие заводы сокращали рабочих «евреев и иностранцев». Сила, которую сразу же приобрела эта кампания, ужаснула меня. На чем она остановится? Мне хотелось с кем-нибудь разделить свой страх, а главное, ярость. Меня поддерживали лишь письма, которые Сартр присылал мне из Баккара; он утверждал, что наши идеи, наши надежды в конце концов восторжествуют; и еще он говорил, что у него есть шанс освободиться в начале сентября, поскольку репатриировали некоторые категории служащих. С террасы «Дома» я смотрела на памятник Бальзаку Родена, открытие которого два года назад обернулось скандалом, и мне казалось, что Сартр вот-вот появится, деятельный, улыбающийся. А в иные минуты я говорила себе, что увижу его не раньше, чем через три-четыре года, и мне хотелось заснуть и не думать об этом. В самом деле, никогда, даже в ту пору, я не считала, что мир близок; быстрое решение означало бы победу нацизма, что отвергается с неистовой силой, в это нельзя поверить, по крайней мере, на так быстро. СССР, США вмешаются; Гитлер когда-нибудь будет побежден; это предвещало длительную войну. И долгую разлуку.

Как только возобновилось движение поездов, ко мне приехала Ольга; шесть часов она простояла в коридоре, даже туалеты были забиты людьми, так что дети облегчались через дверцы, а старые дамы прямо на пол. Вокзал Бёзвиля обстреливали. Семья Ольги жила в тридцати метрах и укрылась у друзей, на некотором расстоянии; по возвращении они нашли все стекла своего дома разбитыми вдребезги. Несколько дней Ольга жила в квартире моей бабушки, потом вернулась к родителям. Бьянка заезжала в Париж; две недели она провела на бретонской ферме, собирая зеленый горошек; теперь остаток каникул она проведет с матерью и сестрой в Йонне. Ее отец принял меры, чтобы один из его друзей, ариец, взял на себя обязанность вести его дела, он предвидел худшее; Бьянка тоже: ее терзала тревога, и как бы я ни старалась, я чувствовала, до чего она одинока рядом со мной. Мне вспоминалось время, когда я говорила Ольге: «Евреев не бывает, есть только люди!» Как я была далека от реальности! Еще в 1939 году, когда Бьянка рассказывала мне о своих венских кузенах, я с некоторым стыдом угадывала, что она живет не в моей, а в другой истории; теперь это бросалось мне в глаза, она находилась в опасности, в то время как мне не грозило ничего такого уж страшного, наши близкие отношения, наша дружба не в силах были заполнить эту пропасть, разверзшуюся между нами. Мы обе не измеряли ее глубину, и, возможно, из благородства она еще больше, чем я, избегала ее исследовать; но если она не поддавалась горечи, то я не могла избавиться от неловкости, походившей на угрызения совести.

Она снова уехала, и мне опять не с кем было поговорить. Родители мои были в растерянности. Отец никак не мог понять, как «Матен», которую он считал самой что ни на есть патриотической из всех парижских газет, первой продалась немцам; он ненавидел их за то, что они «боши»: я никогда не могла использовать это слово, шовинизм которого меня коробил; я проклинала их за то, что они нацисты; благодаря этой двусмысленности я, по крайней мере, не вступала в конфликт со своими родителями. Я часто виделась с Лизой; обиженная Францией, она равнодушно относилась к немецкой оккупации. И все-таки она была для меня большой поддержкой. Она была крепкой, смелой, предприимчивой, как парень, и я отлично с ней веселилась. Лиза подарила мне велосипед, который я приняла без смущения, хотя завладела она им далеко не законно. Мы гуляли по окрестностям Парижа, а когда в августе мои уроки прервались, продвинулись еще дальше. Я увидела Иль-де-Франс, его леса, замки, аббатства. Я увидела Компьень в руинах, Бове в руинах, Нормандию в руинах: такое опустошение уже казалось мне едва ли не естественным. Я крутила педали, физическое усилие занимало мое внимание. А манеры Лизы заставляли меня смеяться; порой, несмотря на отсутствие у меня почитания приличий, я бывала все-таки немного смущена: она нарочно провоцировала скандал. В Эврё, войдя в церковь, чтобы осмотреть ее, она вымыла руки в кропильнице. В Лувье в коридоре, ведущем в столовую, стоял умывальник: она намылила себе лицо под изумленными взглядами служанок и посетителей. «А почему нет?» — говорила она мне с некоторым вызовом; и, поскольку каждый ответ следовало неукоснительно обосновывать, пришлось бы призвать на помощь целую философскую систему, чтобы помешать ей сморкаться в свою салфетку. Впрочем, она действительно любила философию, и я давала ей несколько уроков. Она воспылала любовью к Декарту, поскольку он все отметал и воссоздавал мир в достоверности сознания. Однако она не хотела читать его по пунктам и даже по фразам; она спотыкалась на каждом слове, что нередко делало наши занятия весьма бурными. Я не любила бурь, но Лизе они доставляли удовольствие. Она со смехом призналась мне, что семейные сцены, которые в прошлом году она использовала как предлог, чтобы поджидать меня у двери моего отеля, она чаще всего придумывала; и, несмотря на это, она полагала, что, усердно утешая ее, я предоставляла ей права на себя, и она их требовала. Она с жаром упрекала меня за то, что в июне я покинула Париж без нее. Она не соглашалась с тем, что одиночество я предпочитаю ее обществу; когда я совершила прогулку в предместье, о которой рассказала в своем дневнике, она следовала за мной до Орлеанских ворот, повторяя с упрямым видом: «Я хочу поехать с вами». Мой гнев смутил ее; но зачастую просьбы и угрозы разбивались о ее упрямство. Когда вечером мы работали или разговаривали в моей комнате, из-за комендантского часа ей надо было уходить рано; я следила за часами. «Пора», — говорила я ей. Однажды она спокойно заявила: «Нет, я не уйду». Тон ее повысился: прогонять ее невежливо, она может спать здесь, квартира достаточно большая, к тому же ведь я принимала здесь Ольгу. Единственным моим аргументом было мое нежелание, чтобы она осталась; принимать это во внимание она отказалась; я в ярости видела, что комендантский час приближается, и в конечном счете была вынуждена уложить ее в спальне моей бабушки. Этот успех вдохновил ее, и она опять взялась за свое; на сей раз от злости у меня слезы выступили на глазах, не знаю, как мне удалось — ибо она была намного сильнее меня — вытолкать ее на лестницу: безусловно, ее упорство в какой-то момент дрогнуло; однако она тут же опомнилась и стала трезвонить в дверь. Я не поддалась. Когда я заснула, заткнув уши восковыми шариками, Лиза все еще звонила, но уже с перерывами. Утром я обнаружила ее, лежащей на коврике с перепачканным слезами и пылью лицом. Квартира была на последнем этаже, на площадку не выходили другие двери, ее никто не потревожил, и она спала там. Я надеялась, что это послужит ей уроком, но нет: она была неукротима. Мы по-прежнему прекрасно ладили друг с другом и в то же время отчаянно ссорились.

Миновал август, начался сентябрь. К пятнадцатому числу я получила письмо от Сартра, сообщавшее о его переводе в Германию; как обычно, он говорил, что находится в добром здравии и вполне весел. Но я так надеялась на его возвращение, что не выдержала. Вот запись в тетради, где я пыталась снова вести дневник:

«На этот раз я несчастна. В прошлом году мир вокруг меня стал трагичен, и я жила в согласии с ним, но это не было несчастьем. Я хорошо помню, как в сентябре я ощущала себя частицей большого коллективного события, событие меня интересовало. Но вот уже неделя, как все изменилось. Мир утратил очертания. Несчастье поселилось во мне, подобно особой личной болезни; это всего лишь следствие бессонниц, кошмаров, головной боли… Я смутно представляю себе карту Германии с черной границей с проволочными заграждениями, и где-то есть слово Силезия, и еще услышанные фразы, вроде этой: “Они умирают от голода”».

Душа не лежала продолжать; разговор с бумагой с глазу на глаз стал мне невыносим.

Между тем я пользовалась последними погожими днями сентября. Вернувшаяся в Париж Бьянка предложила совершить совместное путешествие на велосипедах; я уже не ждала Сартра и согласилась. Мы сели на поезд до маленького городка в долине Бриер: мне было любопытно исследовать этот район; деревни с их безупречно белыми оштукатуренными домами под соломенными крышами казались почти искусственными; они стояли среди неприветливых болот, безутешность которых меня мало тронула. Я видела Геранд, такой мирный среди старинных укреплений; видела залитое нежным солнцем побережье Морбиана, сосны, песок, скалы, бухточки, осеннее небо, вересковые заросли и Рошфор-ан-Тер, его дома из серого гранита, украшенные красной геранью. Мы ели лангустов, блинчики, вкуснейшие пирожки. Немцев на дорогах мы не встречали, но на постоялых дворах нам много о них рассказывали. Они поглощали омлеты из пяти яиц и целые миски сметаны, тут никогда не видели людей, поедавших такое количество пищи. «Ну и любят же они полакомиться!» — говорил нам официант в кафе Ренна. И тем не менее за эти две недели я почти забыла о немцах: что-то из того, что прежде было отрадой жизни, пробудилось. Потом мы вернулись в Париж.

Глава VII

Нет, время не сместилось, времена года по-прежнему сменяли друг друга: начинался новый учебный год. Начался он плохо. В лицее Камиль-Се — как и во всех лицеях — меня заставили подписать бумагу, где я под присягой утверждала, что я не еврейка и не состою в тайном обществе; подписывать такой документ мне претило, но никто не отказывался: для большинства моих коллег, так же как и для меня, другого выхода не было.

Я покинула квартиру бабушки и снова поселилась на улице Вавен в отеле «Дания». Париж выглядел хмуро. Нет бензина, на улицах нет машин; редко ходившие автобусы заправлялись газом. Передвигались почти исключительно на велосипедах; многие станции метро все еще были закрыты. Комендантский час отодвинули до полуночи, публичные места закрывались в одиннадцать часов. В кино я больше не ходила: показывали лишь немецкие фильмы и французские, далеко не лучшие. Немцы запретили аплодировать во время кинохроники: такие проявления они считали оскорбительными. Большое число залов, в том числе и «Рекс», были преобразованы в Soldaten-Kino[108]. Я питалась в маленьких ресторанах, которые пока неплохо выпутывались. Но на рынках, в продовольственных магазинах было скудно. В конце сентября ввели продовольственные талоны, однако с провизией от этого легче не стало. На столе моих родителей я увидела овощи той войны: топинамбур, брюкву.

Между тем город вновь заселялся. В «Доме» я увидела Марко, он снова занял свой пост в лицее Людовика Великого. Он таинственно поведал мне: «Я пользуюсь доверием Филиппа Петена», это означало, что он знаком с кем-то, кто немного знал Алибера. Нечем хвастаться, думала я. Я гораздо больше обрадовалась встрече с Панье; как водителю полковника, ему пришлось отступать, и он вел машину в течение двух суток без сна. Он привел меня в замешательство, отказавшись ругать вместе со мной Виши: говорить плохо о Петене, уверял меня он, значит играть на руку людям, желающим подчинить всю Францию целиком гаулейтеру. «И что дальше?» — спросила я. В любом случае Виши подчинялось немцам. 2 октября немецким указом было предписано заявить о себе всем евреям, а всем еврейским предприятиям обозначить себя.

19-го Виши утвердило «статус евреев»: им запрещался доступ к общественной деятельности и свободным профессиям. Лицемерное раболепство человека, осмелившегося заявлять: «Я ненавижу обманы, которые причинили нам столько зла», приводило меня в ярость. Он проповедовал возврат к земле — как некогда в нравоучительных пьесах месье Жанно, друг моего отца, — под предлогом морального обновления, а сам повиновался победителям, обрекая Францию стать житницей Германии. Все лгали: и генералы, и видные деятели, которые саботировали войну, поскольку Народному фронту предпочитали Гитлера, сегодня они провозглашали, что мы проиграли из-за «пристрастия к радостям». Из поражения Франции эти ультрапатриоты возводили себе пьедестал, чтобы оскорблять французов. Они слащаво возражали, что работают на благо Франции: какой Франции? Они использовали немецкое присутствие, чтобы подчинить ее своей программе бывших кагуляров. «Послания» маршала покушались на все, что имело ценность в моих глазах, и прежде всего, на свободу. Отныне высшим благом будет семья, будет царствовать добродетель, в школах с благоговением надо говорить о Боге. Я узнавала эту пламенную глупость, омрачавшую мое детство: теперь она официально нависла над всей страной. Гитлер, нацизм — то был чужой мир, который я ненавидела на расстоянии, с некоторым спокойствием. Петен, «Национальная революция» — это я ненавидела лично и с гневом, который каждый день вспыхивал вновь. Подробности того, что происходило в Виши, сделки, уступки никогда не вызывали у меня интереса, поскольку Виши в целом был для меня постыдным скандалом.

Ольга окончательно вернулась в Париж и обосновалась, так же как ее сестра, в отеле пассажа Жюль-Шаплен. К ним присоединился Бост. В Монпелье он проходил длительное лечение и теперь совершенно выздоровел. После стольких месяцев, проведенных исключительно с женщинами, так неоценимо было вновь обрести мужскую дружбу. Мы были согласны по всем пунктам, но он разбирался во всем не лучше меня. Будущее было ограничено, даже настоящее от нас ускользало: единственными источниками информации были немецкие газеты. У меня не было никаких политических контактов: Арон уехал в Лондон, Фернан и Стефа покинули Францию, Колетт Одри вместе с мужем обосновались в Гренобле, брат Боста находился в плену. У кого мне что узнавать? Я чувствовала себя очень одинокой. Уже распространялись кое-какие подпольные издания: «Советы оккупанту» Жана Тексье, «Пантагрюэль»; но я не знала об их существовании. Я ходила в «НРФ» и разговаривала с Брисом Парэном. Он сказал, что журнал появится снова; Полан отказался руководить им под немецким контролем, за это берется Дриё. Он поведал мне о «списке Отто» — списке книг, которые издателям и книготорговцам надлежало изъять из обращения: Гейне, Томас Манн, Фрейд, Штекель, Моруа, произведения генерала де Голля и т. д. Я узнала от него единственно важную вещь: Низана убили; неизвестно в точности, где и как, но факт был достоверный. Его жена и дети перебрались в Америку. У меня защемило сердце. Низан, который так ненавидел смерть: знал ли он, что умирает? Он написал лучшую свою книгу, очень хорошую книгу — «Заговор». Чуть позже почва ушла у него из-под ног; он всю свою жизнь поставил под вопрос и, пока заново все обдумывал, умер. Особенно нелепым мне казалось то, что будущее у него украли именно в этот момент. Прошло несколько дней, и я с изумлением узнала, что теперь у него хотят украсть и прошлое.

В одном письме Сартр сообщил мне, что одного из его товарищей по плену, коммуниста, недавно репатриировали, уж не знаю на каком основании, он указал его адрес; по телефону я тотчас договорилась с Б… о встрече.

О том, что происходит у коммунистов, известно было мало; некоторые выпускали подпольные номера «Юманите», антиимпериалистические, но в отношении Германии соблюдали своего рода нейтралитет; встречались листовки, так называемые коммунистические, где говорилось о сотрудничестве. Ходили, однако, слухи, что многие из них организовывали антинемецкую пропаганду. Во всяком случае, если Сартр советовал мне встретиться с Б… значит, он сходится с ним в главном. Поэтому, когда я входила в уютный рабочий кабинет Б… у меня была надежда узнать интересные вещи. Принял он меня очень любезно и сообщил новости о Сартре, вернувшие мне вкус к жизни. Условия существования пленных, по крайней мере в лагерях для военнопленных, были вполне сносными; ели там мало, но зато не работали; Сартр использовал свободное время, чтобы писать, он обзавелся множеством друзей, его интересовал вопрос существования: как раз об этом он говорил мне в своих письмах, но я не осмеливалась до конца верить ему. Тогда я спросила Б…, есть ли у него какие-либо сведения о ситуации: что происходит? Он с презрением говорил мне о голлизме, который, по его мнению, затрагивал лишь престарелых сентиментальных дам; он дал мне понять, что спасение придет не оттуда; я не просила у него уточнений, и он мне их не дал. Однако я сказала ему, что германо-советский пакт пошатнул у меня и у многих других доверие, с каким мы относились к СССР, и не побуждал доверять компартии. Б… рассмеялся: только мелкобуржуазные деятели без политической подготовки могли недооценивать ловкость Сталина. Настоящих коммунистов это взволновало, заметила я и назвала Низана. Лицо его стало серьезным: надо было быть предателем, чтобы покинуть партию из-за пакта. Я ответила, что Низан не был предателем. Б… пожал плечами; было только два члена компартии, которые вышли из нее, заявил он со спокойным высокомерием; один из них — молодая активистка, которую полиция держала в руках, потому что она была скомпрометирована в деле с абортом; другой — Низан, а с давних пор было известно, что он получал жалованье в Министерстве внутренних дел. Я задохнулась от возмущения: кому известно? Откуда известно? Об этом знали, впрочем, разве он не вышел из партии? Напрасно я протестовала и в итоге с отвращением ушла. Между тем я еще не осознавала в полной мере значимость этих наветов; я видела в этом заблуждение Б… наверняка плохо осведомленного людьми, не знавшими Низана. Я не подозревала, что речь идет о кампании, цинично проводимой людьми, которые знали Низана.

Брис Парэн назвал мне двух писателей, которым таинственными способами удалось репатриировать пленных; либо эти сведения были ложными, либо я плохо взялась за дело: мои попытки ни к чему не привели. Какое-то время я не получала известий от Сартра, но я не беспокоилась; мой разговор с Б… принес определенную пользу, полностью успокоив меня относительно его судьбы. Я решила снова начать писать: мне казалось, что это акт верности своим убеждениям, акт надежды. Ничто не давало повода думать, что Германия будет побеждена; пока Гитлер не потерпел ни одного поражения, Лондон подвергался ужасным бомбардировкам, возможно, нацистским войскам удастся вскоре высадиться в Англии; США не дрогнули, СССР оставался пассивным. Но я заключила своего рода пари: какое значение имели часы, напрасно отданные литературе, если завтра все рухнет? А если когда-нибудь мир, моя жизнь, литература опять обретут смысл, я стану упрекать себя за бесполезно потраченные месяцы, годы. Поэтому утром и ближе к вечеру я располагалась в «Доме», чтобы сочинять последние главы моего романа; я вновь просматривала всю книгу в целом. Восторга это у меня не вызывало. Книга отражала определенный момент моей жизни, который завершился; но именно поэтому мне не терпелось покончить с ним, и я рьяно взялась за дело.

Я продолжала читать Гегеля, которого стала лучше понимать; в частностях меня восхищало его великолепие; от системы в целом голова шла кругом. Да, заманчиво было отказаться от себя в пользу универсального, рассматривать собственную жизнь в перспективе конца Истории, с отрешенностью, предполагающей также определенное отношение к смерти: каким смехотворным кажется тогда этот ничтожный миг в движении мира, индивид, я! Стоит ли мне тревожиться о том, что со мной станется, что окружает меня здесь, сейчас? Однако малейший порыв моей души опровергал эти умозрительные построения: надежда, гнев, ожидания выступали против такого рода преодолений себя; бегство в универсальное на деле было всего лишь эпизодом в моем личном приключении. Я возвращалась к Кьеркегору, принявшись с жаром читать его; истина, которую он отстаивал, бросала вызов сомнению столь же успешно, как картезианская самодостоверность; ни Система, ни История, ни Злой Дух не могли перебороть реальную достоверность: «Я есть, я существую, в это мгновение, в этом месте, я». В этом конфликте я узнавала метания своей юности, когда, читая по очереди Спинозу и Достоевского, я то литературу принимала за пустое шуршание, то метафизику за досужий вымысел. Теперь я познала философские учения, которые соответствовали существованию, наделяли значимостью мое присутствие на земле, и я могла без колебаний примкнуть к ним. Тем не менее из-за переживаемых мною трудностей порой меня увлекала мечта о таком спокойном безразличии, когда бытие и ничто равнозначны. С интеллектуальной точки зрения подобное сопоставление мира и индивида было вполне банально, но для меня это был опыт, столь же уникальный и столь же конкретный, как обнаружение сознания другого. Я собиралась сделать это темой своего будущего романа.

Чем дальше, тем больше я отдалялась от Гегеля, не переставая им восхищаться. Теперь я знала, что до мозга костей я связана со своими современниками; я открыла оборотную сторону этой связи: свою ответственность. Хайдеггер убедил меня, что в каждом существе сбывается и выражается «человеческая реальность», и наоборот — каждый воплощает и порочит ее целиком; в зависимости от того, устремляется ли общество к свободе или приспосабливается к пассивному подчинению, индивидуум осознает себя как человек среди людей или как муравей в муравейнике: но каждый из нас властен поставить под сомнение коллективный выбор, отвергнуть его или принять. Я ежедневно ощущала эту двусмысленную солидарность. В оккупированной Франции довольно было просто дышать, чтобы соглашаться на угнетение. Даже самоубийство не освободило бы меня от этого, а лишь закрепило бы мое поражение; мое спасение неотделимо было от спасения всей страны целиком. Однако эта навязанная мне ситуация и мои угрызения совести открыли мне, что и я причастна к ее созданию. Индивидуум не растворяется в мире, который облекает его доверием: даже претерпевая этот мир, он воздействует на него, пусть даже своей бездеятельностью. Эти истины глубоко укоренились во мне. Беда в том, что я не видела способа извлечь из этого практические выводы. Осуждая свою прежнюю инертность, я не находила иного выхода, как жить, выживать, дожидаясь лучшего.

Театры снова открылись. Представления начинались в восемь часов и заканчивались в одиннадцать из-за комендантского часа. Дюллен перебрался в «Театр де Пари» и возобновил там постановку «Плутоса». Марко оставил свою роль; маленькую, но забавную роль Дюллен поручил Ольге, которая очень хорошо ее исполняла. Тиссан, юная уроженка Люксембурга, создала впечатляющий образ, отмеченный критикой. Чуть позже, к середине ноября, Дюллен поставил другой спектакль, относившийся к репертуару «Ателье»: «Молчаливую женщину» Бена Джонсона. Я должна была присутствовать на генеральной репетиции вместе с Ольгой и Вандой. Одевшись, я вышла из отеля и нашла на своей полке коротенькое письмо, отправленное женой одного из товарищей Сартра по плену; она сообщала его новый адрес. Я побледнела. Kranken-Revier, Stalag XII D. Я перестала беспокоиться за него, и вот теперь он оказался в санчасти, заболев, возможно, тифом и, может быть, уже умирал. Я все-таки пошла в театр сказать, чтобы на меня не рассчитывали. Тиссан, знавшая немецкий, подтвердила мне, что Сартр в санчасти. Я поехала на метро, чтобы попытаться встретиться с женщиной, передавшей мне этот адрес: внутри у меня все дрожало, глаза застилали ужасные видения. Женщина открыла мне дверь, ее удивила тревога, отразившаяся на моем лице и в голосе: да, ее муж и Сартр оба находились в санчасти и радовались такому теплому местечку; они помогали так называемым санитарам, жить было удобнее и теплее, чем в бараках. Я вернулась в театр, успев к концу первого акта. Это освещение, красные кресла, говорливая толпа, растекавшаяся по коридорам, — какой контраст с теми картинами, которые все еще рисовались моему воображению: убогие кровати, истощенные, измученные лихорадкой тела, трупы! Начиная с 10 мая сосуществовали два мира: один привычный и порой радостный, другой — ужасный. Невозможно было объединить их мысленно, и резкий переход из одного в другой, который я постоянно осуществляла, подвергал жестокому испытанию и сердце и нервы.

Письма Сартра окончательно меня успокоили. Они делились на два вида: одни — предписанные установленным порядком, написанные карандашом и ограниченные размером бумаги в двадцать строк; другие — длинные, похожие на обычные письма, которые его товарищи, работающие в городе, брались оплатить маркой и бросить в почтовый ящик. Он был очень доволен своей судьбой и крайне занят; он спорил с иезуитами относительно девственности Девы Марии; он рассчитывал вскоре вернуться в Париж, но не сразу, поскольку ставил пьесу, которую написал к Рождеству. После этого он не станет мешкать. Можно было подумать, что дата его возвращения зависит лишь от него: не задумал ли он бежать? Бегство мне представлялось ужасно рискованным мероприятием: часовые стреляют, спускают собак; я испугалась. Но он говорил также о штатских, которых собираются репатриировать, словно и он входил в их число. Безусловно, он что-то замышлял. Я решила не волноваться.

Я обрела приблизительное равновесие, однако продолжала страдать от своей изоляции. 11 ноября на Елисейских Полях студенты с такой смелостью бросили вызов немцам, что те в отместку закрыли университет. Открылся он лишь 20 декабря. Это был удачный отпор маскараду, предназначенному скрепить франко-немецкую дружбу: возвращению Франции праха Орленка. Но я не знала никого из этих молодых людей, кто открыто заявил «нет» нацизму. Я встречалась лишь с такими же беспомощными людьми, как я сама; ни у кого из них не было радио, я не могла даже слушать Би-би-си. Как распознать суть событий сквозь газетную ложь? Кроме «Виктуар» и «Матен», ежедневно теперь выходили «Эвр» и «Нуво Тан». Все они с воодушевлением разъясняли, что это Жид, Кокто, учителя, евреи и «Набережная туманов» толкнули нас в пропасть. Журналисты, которых в прекрасные времена «Канар аншене» я очень любила — Анри Жансон, Галтье-Буасьер, — утверждали на страницах «Ожурдюи», что сохраняют определенное свободомыслие; однако они были вынуждены публиковать немецкие официальные сообщения и большое число пронемецких статей: такая сделка с совестью значила больше, нежели их мелкие ухищрения. И все-таки некоторые статьи Жансона показались излишне фрондерскими, его заключили в тюрьму на несколько недель, а его команду отстранили. Газету возглавил Суарес, и она подстроилась под остальные. В декабре вышел номер «НРФ», которым руководил Дриё. Ален был столь яростным и упорным сторонником пацифизма, что его коллаборационизм меня почти не удивил. Но почему Жид публиковал отрывки своего дневника? В «Доме» я встретила Жана Валя, удрученного не меньше, чем я. Возможность разделить свое негодование с кем-то не из моего ближайшего окружения послужила мне некоторым утешением.

Зато через несколько дней после этого меня ожидал неприятный сюрприз. В последнее время, когда я с ним говорила, Дюллен держал речи против «бошей», подсказанные его шовинизмом бывшего «пуалю»[109]. Вместе с ним и с Камиллой я ужинала в фойе «Театра де Пари». Посреди ужина Камилла категорическим тоном откровенно высказала свои убеждения, и он слушал ее, не проронив ни слова. Раз нацизм торжествовал, следовало присоединиться к нему, утверждала Камилла; теперь или никогда она должна добиться славы: как создать себе пьедестал из своей эпохи, если она будет ее осуждать? И она всем сердцем присоединялась к этой эпохе, полагая, что наконец-то ее час настал. Я остановила ее доводом, казавшимся мне неоспоримым: антисемитские гонения. «О! — отвечала она. — Бернстен достаточно долго руководил театром: каждому свой черед». Я тоже, в свою очередь, произнесла длинную речь; лицо ее выражало непревзойденное высокомерие, руки дрожали, на губах играла едва заметная улыбка: «Гонения или нет, люди, у которых за душой что-то есть, всегда пробьют себе дорогу». При нынешних обстоятельствах ничтожность такого дешевого ницшеанства была мне невыносима, и я чуть было не встала из-за стола: смущение и доброжелательность Дюллена удержали меня, но, проглотив последний кусок, я сразу ушла; я была в ярости и глубоко опечалена; долгое время я с ними не виделась.

Проходя 28 декабря по бульвару Сен-Жермен, я увидела толпу перед изгородью, на которой висела красная афиша:

СООБЩЕНИЕ

Инженер Жак Бонсержан из Парижа был приговорен немецким военным трибуналом к смерти за насильственное действие против служащего немецкой армии.

Сегодня утром он расстрелян.

Кем он был? Что совершил? Я ничего об этом не знала[110]. Но впервые корректные оккупанты официально сообщали нам о казни француза, виновного в том, что он не склонил головы.

Среди тех, кто покорился, согласия не было. Парижская пресса поддерживала политику Лаваля, отставки которого требовал Петен и которого он заменил Фланденом, а затем Дарланом. Национально-народное объединение, созданное в январе 1941 года Деа, противостояло по некоторым вопросам Французской народной партии Дорио и приверженности французскому духу Бюкара; но все единодушно упрекали Виши в слишком вялом служении Германии. В свободной зоне, однако, Легион поддерживал «Национальную революцию», помешав Андре Жиду прочитать лекцию о Мишо. Эти разногласия, эта путаница и оттенки не имели ни малейшего значения в глазах тех, кто полностью отвергал коллаборационизм. В своем отвращении они смешивали воедино всех, кто его проповедовал. И все-таки меня чуть не стошнило, когда в феврале снова появилась газета «Же сюи парту»; ее редакция, похоже, страдала коллективной паранойей. Они не только хотели гибели всех деятелей Третьей республики, всех коммунистов, всех евреев, но обрушивались и на тех писателей, которые в очень узких границах дозволенного пытались выражать свои мысли, не отрекаясь от своих убеждений. Они неистово умножали доносы. «Существует иное право, которое мы отстаиваем, — писал Бразийак, — это указывать на тех, кто предает». И они не упускали случая пользоваться им.

Той зимой было еще холоднее, чем предыдущей; в течение многих дней термометр показывал ниже нуля. Не хватало угля, моя комната не обогревалась; я спала в лыжных брюках и свитере, на ледяных простынях. Я дрожала, занимаясь своим туалетом. Из-за перехода на немецкое время на улицах было еще совсем темно, когда я выходила из дома. Я торопилась в «Дом», чтобы хоть немного отогреться. Там уже отменили запрет для немцев, и, пока я поглощала эрзац-кофе, «серые мыши» раскладывали на своем столе масло, конфитюр и вручали официанту пакетик настоящего чая. Как и прежде, я работала в одном из отсеков в глубине помещения, но уже не было беженцев, читающих газеты или играющих в шахматы; большинство иностранцев исчезли и почти все знакомые мне лица тоже. Время от времени у моего столика появлялся Адамов со все более вытаращенными глазами и с застывшим в них вечным вопросом. «Все в порядке?» — вопрошал он, выделяя каждое слово; вопрос был обращен ко мне: «Вы поразмыслили? Что же такое все, что в порядке и что нет?» На мой взгляд, он слишком много размышлял в ту пору над этимологией и символами. Ольга, познакомившись с ним, говорила мне, что он чудесно рассказывал ирландские легенды и множество прекрасных историй; безусловно, именно таким образом он привлекал к себе женщин, с которыми его видели и которые все были «потрясными» и при этом самой высшей пробы; к несчастью, со мной он стремился к глубокому разговору, и мы не находили контакта. Он внимательно рассматривал мои бумаги и однажды спросил меня: «Да что это вы пишете?» Я отважно призналась: «Роман». — «Роман? — повторил он. — Настоящий роман? С началом, серединой и концом?» У него был такой же ошеломленный вид, как когда-то у друзей моего отца при виде стихов Макса Жакоба. Он дал мне почитать нацарапанный в школьных тетрадях черновой набросок «Признания», поразившего меня, как позже оно поразило его самого.

Вечера я чаще всего проводила во «Флоре»: никогда ни одного оккупанта там не было. Ни в какие ночные кафе я больше не ходила, их заполонили немцы. «Негритянский бал» был закрыт. Лишившись кино, я восполняла пробелы в театре. Я не понимаю, как случилось, что я еще не видела Дюллена в «Скупом»: в этой роли он был просто поразителен, как ни в какой другой: взлохмаченные седые пряди волос, растерянное лицо, надтреснутый голос, а с каким обезумевшим видом престарелого влюбленного взывал он к своей потерянной шкатулке; он был похож на околдованного колдуна. Слишком невыразительно сыгранная в театре «Матюрен» пьеса Фейдо «Ловкость рук» показалась мне не смешной. Много было споров о «Британнике», которого Кокто поставил в «Буфф-Паризьен». По правде говоря, в роли Агриппины Дорзиа отличалась изяществом модистки, зато благодаря молодости и пылкости Жана Маре Нерон становился современным героем. Расин обретал свежесть. Роль Британника исполнял дебютант, на которого возлагались большие надежды: Реджиани. Я снова увидела его во время репетиций пьесы Андреева «Дни нашей жизни», которую ставил Руло и где появлялась Ольга; там блистал и другой молодой актер, которому предрекали большое комическое будущее, — Паредес. А в общем, выходила я очень редко. Слушать музыку, читать, беседовать с Ольгой, Бостом, Бьянкой, Лизой — таковы были основные мои развлечения.

Несмотря на ребячливое поведение, которое она выбрала в отношениях со мной, Лиза вышла из переходного возраста: ходила она и двигалась с неуклюжестью мужика, но лицо ее в обрамлении светлых гладких волос стало очень красивым. Она неизменно производила впечатление, когда входила во «Флору». Всюду, где она появлялась, на нее обращали внимание из-за ее яркости и необычных манер. У нее не было привычки ходить в кафе; первое время она протягивала руку в сторону официантов и называла их «месье». Я стала лучше понимать ее. Человек без родины, без нежности воспитанная родителями, которые не ладили между собой, она страдала из-за общей неудовлетворенности, и ответной ее реакцией была убежденность в своих абсолютных правах на все и против всех. Ее отношение к другому заведомо выглядело требовательным антагонизмом. Она могла быть великодушной со своей подругой Таней, тоже бедной чужестранкой. Но всех французов она считала привилегированными мерзавцами, из которых надо извлекать как можно больше выгоды: ей всегда всего было мало. Она поступила в Сорбонну и, готовя диплом по философии, пыталась завести друзей; она бесцеремонно заговаривала с юношами и девушками, которые ей нравились, и обычно отпугивала их: они не приходили на встречи, которые она им назначала, или же после первого свидания исчезали. Наконец ей удалось прибрать к рукам студента лет двадцати, довольно красивого, прекрасно одетого, принадлежавшего к богатой семье собственников; он проживал в комфортабельной гарсоньерке и предложил ей жить вместе с ним: она сгорала от желания покинуть родительский дом и воспользовалась случаем. Однажды утром, когда я шла в «Дом», она подбежала ко мне: «А знаете, я спала с Андре Моро: это было очень забавно!» Однако она невзлюбила Андре; он бережно относился к своим деньгам и здоровью, мирился со всеми обычаями и условностями, он был французом до мозга костей; он все время хотел заниматься любовью, и в конце концов она сочла это невыносимым; об их сексуальных отношениях она говорила с грубостью пьяницы. Мать уговаривала ее остаться с Андре: это была хорошая партия, возможно, ей удастся заставить его жениться. Их сообщничество приводило ее в ярость; если бы каждый месяц я давала бы ей немного денег, говорила мне Лиза, то она послала бы их обоих куда подальше. Но я не могла давать ей денег, и она чуть ли не обвиняла меня в том, что я заставляю ее продаваться. И еще она упрекала меня за то, что я мало времени провожу с ней. «Вы — часы в холодильнике!» — жаловалась она. Лиза совсем не ладила с Ольгой, зато с Вандой они симпатизировали друг другу и иногда ходили куда-нибудь вместе; однажды вечером они пошли в театр на генеральную репетицию, и в антракте Лиза достала большой кусок колбасы с чесноком, который и съела, не покидая кресла: Ванду это несколько смутило. К Босту Лиза питала симпатию, но все мы приводили ее в отчаяние, когда говорили о Сартре. «Ваш Сартр принимает себя за лжегения!» — говорила она мне. Она радовалась, что он в плену: «Иначе, я уверена, вы бы меня бросили!»; и еще она с улыбкой заявляла: «Я не против, чтобы у вас случались мелкие неприятности». Такая враждебность по отношению к людям, интегрированным в общество, объясняла ее склонность к скандалу, а также скептицизм, о котором я говорила: она не доверяла никому, только логике и опыту. Смелостью она не отличалась, если она чувствовала опасность, то убегала. Однако мне не удавалось убедить ее, что, несмотря на ее крепость, у мужчины все равно больше силы, чем у нее. Как-то ближе к вечеру на безлюдной улице Латинского квартала ей повстречались трое молодых людей, и один из них ущипнул ее за талию; она ударила его и была ошеломлена, оказавшись на земле с разбитым носом и сломанным зубом. С тех пор она избегала мериться силой с противниками мужского рода; однако, вопреки моим выговорам, она охотно прибегала к насилию, когда была уверена, что одержит верх. Одна из ее бывших одноклассниц, Женевьева Нулле, почти глухая и до того тупая, что я недоумевала, как она сдала свой первый экзамен, приходила иногда подстеречь меня у дверей в лицей Камиль-Се. Я отказывалась говорить с ней, но она семенила за мной по улицам и в коридорах метро; она хватала меня за рукав: «Мадемуазель, я хочу быть вашей подругой!» Я прогоняла ее. Она присылала мне коротенькие церемонные письма: «Не могли бы мы вместе пойти завтра в музей Лувра? Я буду в 3 часа у метро Севр-Круа-Руж». Я не отвечала. И снова, когда я выходила из лицея, она была там, поджидая меня. Случалось, что у Лизы была встреча со мной, и она набрасывалась на Нулле: «Убирайся отсюда!» — «Я имею право быть здесь!» — говорила глухая; обычно, испугавшись, она убегала. Один раз между тем, усвоив методы самой Лизы, она пошла следом за нами; Лиза набросилась на нее, осыпав ударами, прежде чем я успела вмешаться. Нулле, рыдая, убежала. Вечером она позвонила в дверь моих родителей и протянула моей матери большой букет роз; она вложила туда открытку с извинениями. Чуть позже я получила от нее письмо: «Мадемуазель, это так трудно, и в семье, и повсюду, быть генералом. С меня довольно, я отказываюсь. Отныне я посвящаю себя вам. Мои прелести принадлежат вам, и я буду поклоняться вашим. Сообщите новость окружающим». Больше о ней я ничего не слышала. Но Лизе доставляло слишком большое удовольствие ненавидеть ее, чтобы признать, что у той помутился разум; она была совершенно слепа ко всему, что считала удобным или приятным не знать. Зато желая что-то понять, она это понимала; у нее были выдающиеся умственные способности; в Сорбонне ее преподаватели заинтересовались ею; сочинение, которое она написала у Жильсона, снискало ей много похвал. Ее раздражало смотреть, как я пишу, но ей хотелось подражать мне; о своем детстве, семье, отношениях с полковником скаутов она начала писать живой, резкий и очень забавный рассказ. Она также делала живые, смешные и прелестные рисунки. На мой взгляд, ее жизнеспособность, ее таланты намного превосходили ее неуклюжесть.

Однажды вечером, в конце марта, возвращаясь после ужина в отель, я нашла на своей полке записку от Сартра: «Я в кафе “Три мушкетера”». Я бегом поднялась по улице Деламбр и улице Гэте, вошла, запыхавшись, в кафе, светившееся за плотными синими шторами: никого. Я рухнула на банкетку; один из официантов, который знал меня, подошел и протянул мне клочок бумаги. Сартр прождал меня два часа и пошел пройтись, чтобы успокоить нервы: он вернется.

Никогда мы не испытывали затруднений при встрече, однако в тот вечер, на следующий день и еще в течение нескольких дней Сартр приводил меня в замешательство: он явился из мира, который я представляла себе так же плохо, как он тот, в котором долгие месяцы жила я, и у нас было ощущение, что мы говорим на разных языках. Сначала он рассказал мне о своем побеге. Люксембургская граница находилась близко, довольно большому числу пленных удалось ее перейти: в лагере создалась организация, которая добывала им удостоверения, одежду и выработала различные приемы, чтобы вывести их за ограду; члены этой организации рисковали своей жизнью, зато тем, кто решался попытать счастья, ничто не грозило; если их ловили, наказание было ничтожно. Сначала Сартр хотел присоединиться к маленькой группе товарищей, собиравшихся добраться пешком до Люксембурга. Однако давно уже он обдумывал иное решение, и внезапно представилась возможность осуществить его. В лагере для военнопленных солдат находилось довольно большое число гражданских, подобранных в деревнях, на дорогах; немцы обещали репатриировать их и в один прекрасный день решились на это. Свое гражданское положение доказывали, представив военный билет: если человек был слишком молод или слишком стар для солдата или освобожден от воинской повинности, немцы его отпускали. Подделать билеты — сущие пустяки; целая группа специалистов изготовляла превосходные поддельные печати. Беда в том, что немцы догадывались об этом и подвергали допросу мнимых освобожденных от воинской повинности; тем не менее они не превращали это в дело государственной важности; было решено, что в качестве гражданских они отправят определенное число людей: если отбор не был безупречно правильным, им это было неважно. Таким образом, проверка была скорой, а решение врача — своенравным. Пленному, который предшествовал Сартру, недостало хитрости. На вопрос: «От какой болезни вы страдаете?» тот ответил: «Сердцебиение». Предлог был пустяковый, такого рода нарушение легко было симулировать и в тот момент трудно проверить: одним пинком неловкий был отправлен назад в лагерь. Когда пришел его черед, Сартр оттянул веко, трогательно обнажив свой почти мертвый глаз: «Нарушение равновесия». Врач удовлетворился такой очевидностью, и Сартр присоединился к группе гражданских. В случае провала он ушел бы неделей позже пешком, как и намеревался. В любом случае он никогда не думал, что его пленение может длиться годы. События не сломили его оптимизма.

Меня это не удивило, точно так же, как и деятельность, которую он развернул за девять месяцев, или любопытство, с каким он их прожил. Что меня сбило с толку, так это непреклонность его морализма. Пользовалась ли я черным рынком? Да, время от времени я покупала немного чая: это слишком, заявил он. Я была не права, подписав бумагу, подтверждающую, что я не франкмасон и не еврейка. Сартр всегда неукоснительно подтверждал свои идеи, свое неприятие, как на словах, так и своим поведением; но никогда он не придавал им форму универсальных правил; понятие долга вызывало у него отвращение. Я ожидала увидеть его, терзаемым убеждениями, гневом, прожектами, но не закованным в броню принципов. Причины такого поведения я поняла со временем. Перед лицом немцев, коллаборационистов и равнодушных, с которыми они сталкивались повседневно, антифашисты лагеря создали своего рода братство, весьма, впрочем, небольшое, члены которого были связаны молчаливой клятвой: не сгибаться, не идти ни на какие уступки. Каждый поклялся со всей строгостью следовать этому правилу. Однако в лагере ситуация была более простой, чем в Париже, где сам факт того, что дышишь, уже предполагал сделку с совестью. Сартр не без сожаления отказался от напряженности и ясности своего существования пленника; но в гражданской жизни его непримиримость превратилась бы в формализм, и мало-помалу он приспособился к своему новому положению.

В тот первый вечер он поразил меня не только этим: если он вернулся в Париж, то не для того, чтобы наслаждаться радостями свободы, а чтобы действовать. «Как? — спросила я его, опешив. — Мы так разобщены, так беспомощны!» — «Вот именно, — сказал он, — надо сломать эту разобщенность, объединиться, организовать сопротивление». Я была настроена скептически. Мне уже доводилось видеть, как Сартр несколькими словами создавал неожиданные возможности, однако на этот раз я опасалась, что он тешит себя иллюзиями.

До того как что-то предпринимать, он дал себе передышку; гулял по Парижу, встретился с друзьями. С Лизой он познакомился при забавных обстоятельствах. Новость о его возвращении ее не обрадовала. В тот день, когда он в первый раз пошел обедать к своим родственникам, он назначил мне встречу в их квартале, в Пасси. Погода стояла прекрасная, и мы пешком пошли к Монпарнасу: в проеме каких-то ворот я заметила Лизу, которая поспешно отпрянула назад. На протяжении всего пути она следовала за нами, неловко прячась за устоями наземного метро. Мы сели на террасе кафе в Биаре, а она встала на тротуаре напротив и злобно смотрела на нас. Я подала ей знак, и она подошла, неуклюже переваливаясь с боку на бок; Сартр улыбнулся и пригласил ее сесть; в конце концов она тоже улыбнулась и согласилась пойти рядом с ним. Но сказала Сартру, что если бы он был менее любезен или не понравился бы ей, то она до крови уколола бы его толстой булавкой, которую захватила на этот случай. Она был очень раздосадована, поняв, что эта угроза вовсе не испугала его.

Но не так-то просто было одержать над ней верх. Через несколько дней после этого я ждала Сартра в «Доме» и вскоре забеспокоилась: обычно он был так же пунктуален, как и я. Прошел час, и даже больше. Не случилось ли с ним чего? Положение его было не совсем законным, и меня охватила тревога. Он появился, следом за ним, опустив голову и пытаясь спрятать лицо в волосах, шла Лиза. «Не сердитесь на нее!» — сказал Сартр. Оказалось, она перехватила его у входа в «Дом»: там Марко, сказала она, он нарочно часами будет досаждать нам, и я будто бы просила Сартра отправиться в «Три мушкетера», куда я приду, избавившись от Марко. Она пошла вместе с ним, они поговорили. И когда Сартр стал удивляться моему опозданию, Лиза спокойно сказала: «Она не придет. Встреча назначена в другом месте». — «Но зачем эта ложь?» — в изумлении спросил Сартр. «Мне надо было с вами поговорить, мне хотелось знать, с кем я имею дело», — ответила она. Сартру пришлось потратить немало сил, чтобы добиться от нее правды. Впоследствии она смирилась с его существованием и даже прониклась к нему дружескими чувствами.

Если бы Сартр захотел узаконить свое положение, ему следовало бы демобилизоваться в свободной зоне, в Бурге. Но университет не стал придираться; ему вернули его место в лицее Пастера. Чуть позже у него с генеральным инспектором Дави состоялась беседа о немцах, Виши, коллаборационизме, они поняли друг друга с полуслова, и Дави пообещал Сартру в следующем году дать ему дополнительный курс для подготовки в Эколь Нормаль в лицее Кондорсе.

Таким образом, после пасхальных каникул Сартр возобновил свои уроки и занялся поисками политических контактов. Он встретился с бывшими учениками, у него состоялась встреча с Мерло-Понти, прошедшим войну в качестве лейтенанта пехоты. Тот готовил диссертацию на тему способности восприятия, знал в Эколь Нормаль резко антинемецких конкурсантов на замещение должности преподавателя, в числе прочих Кюзена и Дезанти, интересовавшихся одновременно феноменологией и марксизмом. Как-то во второй половине дня состоялось первое наше собрание в моем номере в отеле «Мистраль», где я снова поселилась. Присутствовали Кюзен, Дезанти, три или четыре их друга, Бост, Жан Пуйон, Мерло-Понти, Сартр и я. Дезанти с веселой свирепостью предложил организовать индивидуальные покушения, например, на Деа. Однако никто из нас не чувствовал себя в силе мастерить бомбы или бросать гранаты. Кроме вербовки, основная наша деятельность состояла пока в сборе сведений и их распространении с помощью бюллетеней и листовок. Довольно скоро мы узнали, что существует много групп, аналогичных нашей. И хотя руководители «Пятиугольника» были представителями правых сил, Сартр связался с ними; он вступил в переговоры с одним из своих юношеских товарищей, Альфредом Пероном, преподавателем английского, который собирал сведения для Англии. Несколько раз он встречался с Кавайесом, который основал в Клермоне движение «Вторая колонна» и постоянно ездил из Оверни в Париж. Я сопровождала Сартра во время одной из таких встреч в «Клозри де Лила»: обычно именно там или в саду Малого Люксембургского дворца Кавайес назначал свои встречи. У всех таких группировок были общие черты: прежде всего ограниченный численный состав и неосмотрительность их участников. Свои собрания мы проводили в гостиничных номерах, в институтских комнатах, где стены могли иметь уши. Бост таскал по улицам ротатор, Пуйон носил набитый листовками портфель.

Кроме установления контактов и нашей информационной работы, у нас была далекая цель: мы полагали, что надо готовиться к будущему. Если демократические силы победят, левым понадобится новая доктрина: мы должны были с помощью согласованной совокупности размышлений, дискуссий, исследований создать ее. Суть нашей программы заключалась в двух словах — согласование которых, однако, выявляло серьезные проблемы, — они-то и стали названием нашего движения: «Социализм и свобода». Однако, рассматривая возможность поражения, Сартр сообщил в нашем первом бюллетене, что если Германия выиграет войну, то нашей задачей будет заставить ее проиграть мир. В самом деле, у нас практически не было никакого объективного основания верить в победу. «Война в пустыне» обернулась преимуществом «оси»; немецкие войска под командованием Роммеля и итальянцы дошли до Мерса-Матруха в Египте. Итальянцы держали всю Грецию; изгнанные с Балкан, англичане не имели больше в Европе никакой базы. Коллаборационисты торжествовали. Усиливались антисемитские гонения. Отныне евреям запрещено было владеть, управлять, распоряжаться любым предприятием; Виши предписало им зарегистрироваться и ввело для студентов дискриминационные ограничения. Тысячи иностранных евреев были интернированы в лагерь Питивье, и началась их депортация в Германию. Чтобы оправдать эти меры, пропаганда рейха показывала в кинотеатрах «Еврея Зюсса». Мне говорили, что залы, где демонстрировался фильм, были пустыми, как многие парижане, я не ходила смотреть никаких немецких фильмов. Мы хотели сохранять надежду, но перспективы казались мрачными.

Тем не менее мы смеялись от души, узнав, что Рудольф Гесс неожиданно прилетел в Англию; усилие немцев представить в ином свете эту историю, их провал, когда обнаружилась правда, два-три дня развлекали нас. А затем пошли слухи: рейхсвер пытался будто бы осуществить высадку десанта на английских берегах, но был отброшен; рассказывали, что в госпиталях видели ужасно обгоревших немецких раненых. В любом случае Гитлер блефовал, когда год назад предвещал неминуемую оккупацию Англии. В июне он напал на СССР. Можно было опасаться, что ему удастся новая «молниеносная война», Красная армия была оттеснена, линия Сталина прорвана, Киев взят, Ленинград осажден. Однако, учитывая размеры страны, подавить СССР будет, безусловно, не так легко, как Польшу или Францию; если он продержится несколько месяцев, знаменитая русская зима одолеет немцев, как она победила Наполеона.

Во Франции вступление в войну СССР повлекло создание «Легиона французских добровольцев» под руководством Деа, Делонкля и прочих бывших кагуляров; это трагическим образом внесло ясность в ситуацию с коммунистами. С давних пор пресса обвиняла их в англофильстве и даже в голлизме, ни для кого не было секретом, что они тайно организовывали Сопротивление, теперь, когда двусмысленность была устранена, они становились открытыми врагами; в парижском районе сразу же арестовали двенадцать сотен коммунистов.

Именно в ту пору на парижских стенах, на фаянсе метро начали появляться буквы V, символ английской победы; не способные остановить их быстрое распространение, немцы нанесли ответный удар, присвоив себе девиз Victoria и размещая буквы V по всему городу, в частности, на фронтоне Палаты депутатов и на Эйфелевой башне. Голлистская эмблема — Лотарингский крест — тоже получила широкое распространение.

Сартр снова принялся за работу; собираясь писать философское произведение, которое он разрабатывал в Эльзасе, а потом в лагере, пока что он заканчивал «Возмужание». Один старый журналист по имени Деланж, внушавший Сартру доверие, предложил ему вести литературную хронику в еженедельнике «Комёдиа», который должен был возродиться под его руководством; это издание, посвященное исключительно литературе и искусству, не подлежало никакому немецкому контролю, утверждал он. Сартр согласился. Только что вышел перевод «Моби Дика», и ему хотелось поговорить об этой необычайной книге, он посвятил ей свою первую статью. Она же стала и последней, поскольку после выхода номера Сартр понял, что «Комёдиа» оказалась гораздо менее независимой, чем говорил и, безусловно, надеялся Деланж. Впрочем, ему удалось-таки придать своему изданию звучание, резко отличавшееся от тона остальной прессы; он протестовал против доносов, которым предавалась «Жё сюи парту»; он защищал произведения, которые противостояли фашистским ценностям и вишистскому морализму. Тем не менее первое правило, которому следовали сопротивляющиеся интеллектуалы, состояло в том, что они не должны были писать в газетах оккупированной зоны.

После возвращения Сартра сердцем я успокоилась, однако все было совсем не так, как раньше. Произошедшие события меня изменили; то, что Сартр называл прежде моей «шизофренией», распалось под ударами разоблачений, навязанных реальностью. Я наконец признала, что моя жизнь была не историей, которую я сама себе рассказывала, а компромиссом между миром и мною; по той же причине препятствия и неудачи перестали казаться мне несправедливостью; следовало не возмущаться ими, а искать способ их обойти, либо с ними справиться; я знала, что мне, возможно, предстоят трудные времена, быть может, я их не переживу, они поглотят меня; эта мысль меня не возмущала. Такого рода отречение даровало мне беспечность, которой я никогда не знала. Я радовалась весне, лету; я заканчивала свой роман; я делала заметки для другой книги.

Иногда мы ходили в театр, не слишком удачно; Маргерит Жамуа была совсем не убедительна в роли «укрощенной строптивой», и «Пишущая машинка» Кокто оказалась хуже других его пьес. В «Жё сюи парту» Лобро грубо оскорбил Кокто, Маре набил ему морду, чему мы были очень рады. Маргарити — два бывших участника группы «Октябрь» — поставили «Честерфоли», вдохновенность и некоторые номера которого с грустью воскрешали последние довоенные времена, там вновь появлялся Деньо в роли музыканта-бородача и уличного торговца. На стадионе Ролан-Гарро Барро поставил «Просительницу» на музыку Онеггера в декорациях Лабисса. Костюмы создавались по рисункам М.-Э. Дасте, актеры были в масках и на котурнах; много массовых сцен. Драме предшествовала короткая пьеса Обея — «Восемьсот метров» — во славу спорта, невыразительная, но позволявшая оценить телосложение Барро, Кюни, Дюфило, Лежантиля и красоту Жана Маре. Это в связи с «Просительницами» у Сартра зародился проект написать пьесу. Там играли две Ольги. Барро их любил, и во время репетиций они спросили его, что надо сделать, чтобы получить наконец возможность сыграть настоящую роль. «Лучший способ — это чтобы кто-то написал пьесу для вас», — ответил он. И Сартр подумал: «А почему не я?» В лагере он сочинил и поставил пьесу «Бариона»; внешним сюжетом этой «мистерии» было рождение Христа; на самом деле в драме говорилось об оккупации Палестины римлянами, и пленные не обманывались: в рождественскую ночь они аплодировали приглашению к сопротивлению. Вот он, настоящий театр, думал Сартр: призыв к публике, с которой ты связан общностью ситуации. Такая общность объединяла всех французов, которых немцы и Виши ежедневно призывали к раскаянию и покорности: можно было найти способ говорить им о восстании, о свободе. Он стал искать интригу, сдержанную и вместе с тем прозрачную.

Этой весной у нас завязались новые дружеские отношения: благодаря Лизе мы познакомились с Джакометти. Как я уже говорила, мы давно приметили его прекрасное выточенное лицо, всклокоченные волосы, повадки бродяги. Я узнала, что он скульптор, швейцарец; знала также, что его сбил автомобиль: вот почему он опирался на трость и хромал. Его часто видели с красивыми женщинами. Лизу он заметил в «Доме», заговорил с ней, она его заинтересовала, и он проникся к ней симпатией. Она утверждала, что он не умен: Лиза спросила его, любит ли он Декарта, и он ответил ей невпопад, поэтому она решила, что ей с ним скучно. Однако он угощал ее в «Доме» ужинами, которые казались ей сказочными: молодая, крепкая, ненасытная, она не могла утолить свой голод в студенческих ресторанах, где обычно питалась, и охотно принимала его приглашения, но, проглотив последний кусок, вытирала рот и вставала. Чтобы удержать ее, Джакометти придумал заказывать второй ужин, который она поглощала столь же радостно, как и первый, а закончив, все-таки неизменно уходила. «Ну и скотина!» — с некоторым восхищением говорил он и в отместку слегка ударял ее тростью по икрам. Однажды она пожаловалась, что он пригласил ее в «Ла Паллет» с убийственно скучными людьми, всю беседу она зевала; позже мы узнали имена этих зануд: то были Дора Маар и Пикассо. Мастерская скульптора выходила во двор, который Лиза считала удобным для хранения велосипедов, которые она крала в разных концах Парижа. Я спросила, что она думает о творениях Джакометти, она с загадочным видом рассмеялась: «Не знаю, все такое маленькое!» Она утверждала, что его скульптуры были не больше булавочной головки. Что об этом думать? У него странная манера работать, добавила Лиза, все, что он делает за день, он разбивает в течение ночи, или наоборот. Однажды он собрал в тележку скульптуры, заполнявшие его мастерскую, и выбросил их в Сену.

Я уже не помню обстоятельств нашей первой встречи, думается, она состоялась «У Липпа»; мы сразу поняли, что относительно умственных способностей Джакометти Лиза ошибалась; у него их было в избытке, причем наилучшего качества: таких, что соответствуют действительности и извлекают из нее истинный смысл. Никогда он не довольствовался слухами или приблизительной оценкой, он проникал в самую суть вещей и изучал их с бесконечным терпением; иногда ему везло, и он выворачивал их наизнанку. Его интересовало все: любопытство было формой, которую принимала его страстная любовь к жизни. Когда его сбила машина, он с интересом думал: «Значит, умирают именно так? Что со мной будет?» Сама смерть была для него живым опытом. Каждая минута его пребывания в больнице приносила ему какое-нибудь неожиданное открытие, он чуть ли не с сожалением уходил оттуда. Такая ненасытность брала меня за душу. Джакометти мастерски пользовался словом, чтобы моделировать персонажи, декорации, чтобы одушевлять их; он был из тех редких людей, которые, слушая вас, вас обогащают. Между ним и Сартром существовало более глубокое родство: они все вложили — один в литературу, другой в искусство; невозможно решить, кто из них был большим маньяком. Успех, слава, деньги — на это Джакометти было наплевать: он хотел добиться своего. К чему же он все-таки стремился? Меня тоже его скульптуры, когда я в первый раз увидала их, привели в замешательство: действительно, самая объемная едва достигала размера горошины. Во время наших многочисленных разговоров он объяснил свое кредо. Прежде он был связан с сюрреалистами; в самом деле, я припоминала, что видела в «Л’Амур фу» его имя и репродукцию одного из его произведений; он делал тогда «предметы», такие, какими они представлялись Бретону и его друзьям, они соотносились с реальностью лишь косвенно. Но вот уже два или три года этот путь представлялся ему тупиковым; он хотел вернуться к тому, что считал сегодня истинной проблемой скульптуры: воссоздать человеческий облик. Бретон пришел в негодование: «Голова! Всем известно, что это такое!» Джакометти, в свою очередь, с возмущением повторял эту фразу; на его взгляд, никому еще не удавалось высечь или смоделировать достойное отображение человеческого лица, необходимо было начинать с нуля. Лицо, говорил он нам, — это неделимое целое, смысл, выражение; но безжизненная материя, мрамор, бронза или гипс, напротив, делятся до бесконечности; каждая частица замыкается, противоречит целому, уничтожает его. Он пытался устранить материю до крайних пределов возможного: таким образом ему удавалось моделировать эти головы почти без объема, в которые вписывалось, полагал он, единство человеческого облика таким, каким он представляется живому взгляду. Быть может, когда-нибудь он отыщет иной способ исторгнуть его из головокружительного рассеивания в пространстве, а пока он сумел придумать лишь этот. Сартр, который с юных лет стремился понять реальность в ее синтетической подлинности, был особенно заинтересован такими поисками; точка зрения Джакометти совпадала с феноменологической, поскольку он хотел ваять лицо в ситуации, в его существовании для другого, на расстоянии, преодолевая таким образом ошибки субъективности. Джакометти никогда не думал, что искусство может ограничиться игрой переливов видимости; зато влияние кубистов и сюрреалистов заставило его, как и многих художников эпохи, смешивать воображаемое и реальность: в течение долгого времени своей работой он стремился не показывать реальность через материальный аналог, а фабриковать вещи. Теперь он критиковал это заблуждение и у других, и у себя. Он говорил о Мондриане, который, считая, что его полотно плоское, отказывался вписывать туда мысленно три измерения. «Но, — с убийственной улыбкой говорил Джакометти, — если пересекаются две линии, одна все-таки проходит над другой: эти картины не плоские!» Никто не увяз в этом тупике так глубоко, как Марсель Дюшан, которого Джакометти очень любил. Сначала он писал картины — среди прочих знаменитую: «Невеста, раздетая своими холостяками, одна в двух лицах». Но картина существует лишь благодаря взгляду, который оживляет ее; Дюшан хотел, чтобы его творения жили сами по себе, без всякой помощи, и он принялся копировать куски сахара из мрамора; однако такое подобие его не удовлетворило, он начал создавать вполне реальные обиходные предметы, в числе прочего шахматную доску; затем удовольствовался тем, что стал покупать тарелки или стаканы и подписывать их. В конце концов он вообще перестал что-либо делать[111]. Я воспроизвожу эту историю в том виде, какой, насколько я помню, рассказывал ее Джакометти. У Джакометти эти ложные проблемы не находили глубинного отклика: истинной его заботой было защититься от ужасающей бесконечной пустоты пространства. В течение длительного времени, шагая по улицам, ему необходимо было прикасаться рукой к твердыне стены, чтобы противостоять бездне, открывавшейся рядом с ним. В другой момент ему казалось, будто ничто не имеет веса: на авеню, на площадях прохожие как будто плавали. «У Липпа», указывая на перегруженные украшениями стены, он весело говорил: «Ни единой дырочки, никакой пустоты! Абсолютная наполненность!» Я никогда не уставала слушать его. На сей раз природа не обманула: Джакометти обладал тем, что обещало его лицо; впрочем, если присмотреться к нему поближе, в глаза сразу бросалось то, что его черты не были чертами заурядного человека. Нельзя было предсказать, «свернет ли он шею скульптуре» или потерпит неудачу, овладевая пространством, однако сама его попытка уже была более захватывающей, чем большая часть успехов.

Сведения о моей сестре в течение года мы получали через Красный Крест. Ей трудно жилось в Фаро, где она давала уроки французского языка; однако она писала картины, и Лионель чувствовал себя все лучше и лучше. Она была бы счастлива, если бы не одолевавшая ее романтическая мысль о грозивших нам опасностях. Мы пытались ее успокоить в открытках, которые ей посылали, но удаленность способствовала тревоге, и ее мучили ужасные видения.

Она не встретилась с отцом, который умер в июле. Он перенес операцию на простате, и поначалу казалось, что все шло хорошо. Однако силы его истощили месяцы недоедания, а главное, шок от поражения и оккупации: старческий туберкулез унес его за несколько дней. Он принял смерть с безразличием, которое меня удивило; он часто говорил, что ему не важно, случится ли она в тот или другой день, поскольку в любом случае ее не избежать; впрочем, у него не оставалось смысла жить в этом мире, который он совсем не понимал; и тем не менее меня восхищало, как мирно он вернулся в небытие; он не обманывался, так как попросил меня, если я смогу, не огорчая мать, не допускать к его изголовью священника: она выполнила его желание. Я присутствовала при его агонии, этой тяжкой живой работе, которой уничтожается жизнь, безуспешно пытаясь уловить тайну этого ухода в никуда. После последней судороги я долго оставалась с ним одна; сначала отец был мертв, но присутствовал: это был он. А потом я увидела, как он головокружительно удаляется от меня: я поняла, что склоняюсь над трупом.

Если приехать без багажа, с пустыми руками, пересечь демаркационную линию было не трудно. Сартр решил, что каникулы мы проведем в свободной зоне; таким образом, он сможет демобилизоваться, но главное, он хотел установить связи между группой «Социализм и свобода» и некоторыми людьми другой зоны. Лиза подарила ему велосипед, приобретенный нечестным путем, от которого он не стал отказываться, поскольку в любом случае, заявила Лиза, возвращать его хозяину она не будет. Бост одолжил нам палатку и легкое снаряжение. Мы имели право отправлять посылки из одной зоны в другую. Велосипеды и багаж мы отправили в Роанн одному священнику, который бежал через неделю после Сартра, и взяли билет до Монсо-ле-Мин: нам дали адрес кафе, где мы найдем проводника через границу.

Проводника арестовали несколько дней назад, сказал нам хозяин, но наверняка можно будет договориться с кем-нибудь другим. Всю вторую половину дня мы провели в кафе, глядя на идущих мимо людей, с приятным ощущением приключения в душе. К вечеру за наш столик села женщина в черном, лет сорока: за разумную плату она проводит нас этой ночью через поля. Мы мало чем рисковали, но для нее дело обстояло серьезнее, и она удвоила предосторожности. Мы молча следовали за ней по лугам и лесам, окутанным свежим ночным ароматом; она разорвала чулки о колючую проволоку и долго ворчала. Время от времени она делала нам знак остановиться и замереть. Внезапно она заявила, что линия пройдена, и мы быстрым шагом бросились к деревне. На постоялом дворе было много людей, которые только что «перешли», вроде нас; мы легли на матрасы в комнате, где уже спали шестеро человек; плакал ребенок. Но какое ликование на другой день утром, когда мы прогуливались по дороге в ожидании поезда на Роанн! Из-за того, что я нарушила запрет, мне казалось, будто я обрела свободу.

В кафе в Роанне мы прочитали газеты другой зоны: они были не лучше наших. Мы забрали свой багаж у аббата П…, сам он отсутствовал. Я долго прикрепляла багаж к нашим велосипедам. Они меня очень беспокоили. Достать новые покрышки было почти невозможно, а наши были залатаны и усеяны странными вздутиями, да и камеры были не лучше. Едва мы выехали из города, как переднее колесо у Сартра сплющилось. Не понимаю, как я пустилась в эту авантюру, не научившись починке, но факт в том, что я этого не умела. По счастью, поблизости оказался механик, научивший меня снимать покрышку и клеить резиновые заплатки. Мы снова тронулись в путь. Сартр уже много лет не совершал длительных поездок на велосипеде, и через сорок километров он совсем выдохся; мы остановились на ночь в отеле. На следующий день он катил более лихо, и к вечеру мы поставили палатку на большой лужайке у въезда в Макон: тут тоже не обошлось без трудностей, ибо мы оба не отличались ловкостью. Тем не менее через несколько дней мы ставили и разбирали палатку в один миг. Обычно мы располагались вблизи какого-нибудь города или деревни, поскольку после дня, проведенного на свежем воздухе, вечером Сартр жаждал окунуться в дым бистро. В Бурге он демобилизовался; изучая его фальшивый военный билет, офицер поморщился: «Вам не следовало подделывать ваш билет». — «А как быть? Мне следовало остаться в Германии?» — спросил Сартр. «С военным билетом не шутят», — сказал офицер. «Значит, следовало остаться в плену?» — повторил Сартр. Офицер пожал плечами; он не решился до конца высказать свою мысль, но на лице его было написано: «А почему бы и нет?» Но все-таки он дал Сартру его демобилизационный лист.

Мы прогулялись по рыжим холмам Лиона, в кино показывали американские фильмы, и мы устремились туда. Мы пересекли Сент-Этьенн, где Сартр показал мне бывший дом своих родителей, а потом спустились к Ле-Пюи. Сартр отдавал предпочтение велосипеду, а не ходьбе, однообразие которой ему надоедало; на велосипеде напряженное усилие, ритм езды постоянно менялись. Он развлекался тем, что на склонах гнал изо всех сил, и я с трудом поспевала за ним; на ровной местности он работал педалями с такой беспечностью, что раза два или три свалился в канаву. «Я думал о другом», — сказал он. Так же, как я, он любил радость спусков. И потом, пейзаж менялся быстрее, чем когда преодолеваешь путь пешком. Я тоже охотно променяла прежнее свое пристрастие на новые удовольствия.

Но большое отличие этого путешествия от предыдущих состояло для меня главным образом в моем внутреннем настрое: я уже не преследовала маниакально мечту шизофренички, я ощущала себя восхитительно свободной; было уже достаточно необычно мирно ехать на велосипеде рядом с Сартром по дорогам Севенн. Я так боялась все потерять: его присутствие и все радости! В каком-то смысле я действительно все потеряла, а потом все мне было возвращено; и теперь каждая из моих радостей воспринималась мной не как должное, а как нежданная удача. Сильнее, чем в Париже, я испытывала беспечную отрешенность, о которой говорила; доказательством послужил один конкретный незначительный факт. По прибытии в Пюи передняя покрышка Сартра окончательно сдала; если не найти способа заменить ее, придется отказаться от нашей длительной прогулки, которая едва началась. Сартр отправился в город, а я сторожила наши вещи на террасе кафе. Прежде мысль о том, что это путешествие может внезапно закончиться без моего согласия, привела бы меня в ярость: а тут я ждала с улыбкой на лице. Это не помешало тому, что мое сердце подскочило от радости, когда я увидела Сартра, появившегося на велосипеде, передняя покрышка которого ярко-оранжевого цвета казалась почти новой. Он понятия не имел, каким чудом механик согласился уступить ее ему; теперь мы могли преодолеть несколько сотен километров.

Через Кавайеса Сартр получил адрес Кана, одного из прежних товарищей по Эколь Нормаль, который участвовал в Сопротивлении. По извилистым дорожкам мы добрались до затерянной в каштановых рощах деревни; Кан проводил там каникулы вместе с приятной спокойной женой и веселыми ребятишками; они приютили темноволосую девочку с голубыми глазами, дочь Кавайеса[112]. На большой кухне с полом, выложенным красной плиткой, мы съели вкусный обед и по большой тарелке ягод на десерт. В лесу, сидя на мху, Сартр с Каном долго разговаривали. Я слушала их, но в этом летнем свете возле этого счастливого дома с трудом верилось, что действие и связанные с ним опасности — это реальность. Смех детей, свежесть диких ягод, дружелюбие этого дня бросали вызов всем опасностям. Нет, вопреки всему, чему научили меня минувшие два года, я не способна была заподозрить, что вскоре и навсегда Кан будет оторван от своих, что однажды утром отца черноволосой девочки поставят к стене и расстреляют.

От высот Ардеша до долины Роны. Случившаяся в течение дня перемена пейзажа ошеломила меня: синева небес смягчалась, почва высыхала, запах папоротника растворялся в благоухании лаванды, земля приобретала жгучие краски: охру, красную, сиреневую, появились первые кипарисы, первые оливковые деревья; всю свою жизнь я испытывала сильнейшее волнение, когда из горного сердца страны попадала в район Средиземноморья. Сартр тоже не остался равнодушен к красотам этого спуска. Только остановка в Ларжантьере немного испортила нам день. Я знала и очень любила этот городок на границе Центра и Юга. Но в тот день был праздник Легиона; шумная толпа молодых и старых мужчин в баскских беретах, с трехцветными кокардами и лентами, пели и горланили на улицах — синих, белых, красных. Жажда и усталость вынудили нас остановиться; нездоровое любопытство на какое-то время задержало нас.

Мы расположились над Монтелимаром; утром Сартр, садясь на велосипед, еще спал с открытыми глазами, поэтому перемахнул через руль. На дорогах Трикастена ветер окрылил нас, мы поднимались по склонам, почти не работая педалями. Самым длинным путем мы спустились в Арль, потом в Марсель.

В Марселе мы нашли скромные, но очень красивые комнаты, выходившие на Старый порт. С волнением мы совершили прогулки прежних лет, того времени, когда жизнь была мирной, того времени, когда война только еще угрожала. В кинотеатрах на улице Канебьер показывали американские фильмы, и некоторые открывались с десяти часов утра. Иногда мы ходили на три сеанса за день. Как старых и очень дорогих друзей в «Победе над смертью» мы вновь увидели Эдварда Робинсона, Джеймса Кэгни, Бетт Дэвис; мы смотрели все подряд, с радостью созерцая картины Америки. Прошлое подступало к сердцу.

В Марселе Сартр встретил Даниеля Майера и рассказал ему о группе «Социализм и свобода»: нет ли у него каких-либо инструкций для нашей группы или каких-нибудь задач, чтобы поставить перед ней? Даниель Майер попросил нас отправить Леону Блюму письмо на его день рождения. Сартр расстался с ним разочарованный.

На Юге с едой было гораздо хуже, чем в Париже или в Центре; в основном все питались помидорами, и Сартр, который терпеть их не мог, ел их с трудом. Когда мы высадились в Поркролле, не нашлось ни одного открытого ресторана, и мы пообедали виноградом, хлебом и вином. Я пошла прогуляться по дороге Гран — Лангустье, а Сартр остался работать в кафе. Он написал первые реплики драмы об Атридах. Любой новый вымысел, ну или почти любой, вначале приобретал у него мифическую форму, и я полагала, что вскоре он изгонит из своей пьесы Электру, Ореста и их семейство.

Сартр внес в свой список Андре Жида и нацарапал рядом с его именем неразборчивый адрес: Калори? Валори? Должно быть, это Валлори. Мы отправились туда, с удовольствием следуя вдоль побережья Средиземного моря. Мы зашли в мэрию спросить, где проживает Андре Жид. «Месье Жид, фотограф?» — осведомился служащий. Никакого другого он не знал. Я снова стала изучать неудобочитаемый адрес, искала на карте Мишлен что-нибудь похожее, и наконец меня осенило: Кабри. Мы с трудом тащились под жарким солнцем по крутой дорожке, но сверху видны были оливковые деревья, громоздившиеся от террасы к террасе до самой синевы моря с тем же немного торжественным изяществом, какое мы наблюдали между Дельфами и Итеей; мы пообедали под сенью беседки постоялого двора, затем Сартр направился к Жиду: дверь открылась, и он с удивлением увидел лицо Жида, но только на девичьей фигурке; то была Катрин Жид, она сказала Сартру, что ее отец уехал из Кабри в Грасс: мы снова спустились, и по прибытии в Грасс одно мое колесо спустило. Я расположилась у фонтана для починки. По дороге в отель Жида Сартр заметил его силуэт и, поравнявшись с ним, резко затормозил, поставив ногу на тротуар, послышался сильный хлопок.

«Э ла! Э ла!» — произнес Жид, умиротворяюще помахав рукой. Они вошли в кафе. Жид, рассказывал мне Сартр, подозрительно смотрел на других посетителей и три раза сменил место. Лично он не очень хорошо понимал, что делать. «Я поговорю с Эрбаром, — неопределенно махнув рукой, сказал он. — Возможно, Эрбар…» Сартр сказал, что завтра у него встреча с Мальро. «Ну что ж, — прощаясь, сказал Жид. — Пожелаю вам хорошего Мальро».

Мальро принял Сартра на прекрасной вилле Сен-Жан-Кап-Ферра, где он жил с Жозетт Клотис. На обед подавали роскошно сервированную жареную курицу по-американски. Мальро вежливо выслушал Сартра, однако пока никакое действие не представлялось ему эффективным: победить в войне он рассчитывал с помощью русских танков и американских самолетов.

Из Ниццы мы поднялись по дороге в Альпы, прошли перевал Аллос. Прекрасным солнечным утром мы начали переход, который должен был привести нас в Гренобль, к Колетт Одри. Мы пообедали на вершине перевала, и я выпила белого вина: немного, но на таком жарком солнце этого было достаточно, чтобы голова у меня слегка закружилась. Мы начали спускаться по склону; Сартр ехал метрах в двадцати впереди меня; внезапно я встретила двух велосипедистов, которые, как и я, занимали середину дороги, держась чуть левее; чтобы разминуться с ними, я прижалась к той стороне, где было свободное место, в то время как они поспешили взять вправо; я очутилась с ними лицом к лицу, едва успев нажать на тормоза, остановиться не удалось; я взяла еще левее и соскользнула на гравий обочины в нескольких сантиметрах от пропасти. У меня мелькнула мысль: «Ну да! Они берут вправо!» и потом: «Так это и есть смерть!» И я умерла. Когда я открыла глаза, то уже стояла, Сартр поддерживал меня за руку, я узнавала его, но в голове моей было черно. Мы поднялись назад к одному дому, где мне дали стакан водки из виноградных выжимок; кто-то вымыл мне лицо, пока Сартр карабкался на велосипеде до деревни в поисках врача, который отказался прийти. После его возвращения я отчасти пришла в себя; я помнила, что мы путешествуем и что мы едем к Колетт Одри. Сартр предложил снова сесть на велосипеды: оставалось проехать всего пятнадцать километров, причем спускаясь. Но мне казалось, что все клеточки моего тела ударяются друг о друга, и я подумать не могла о том, чтобы снова сесть на велосипед. Мы поехали на маленьком поезде по зубчатой железной дороге. Люди вокруг с испугом смотрели на меня. Когда я позвонила в дверь Колетт Одри, она вскрикнула. Я взглянула на себя в зеркало: у меня был выбит зуб, один глаз закрылся, лицо увеличилось вдвое, кожа вся исцарапана; между моими распухшими губами невозможно было просунуть даже виноградину. Я легла, ничего не поев, почти не надеясь вернуть когда-нибудь себе нормальный вид.

Наутро я была столь же безобразна, что и накануне; я нашла силы сесть на велосипед; это было воскресенье, на дороге в Шамбери было много велосипедистов, и большинство из тех, кто встречался со мной, присвистывали от удивления или громко смеялись. В последующие дни каждый раз, как я входила в какой-нибудь магазин, все взгляды обращались ко мне. Одна женщина с тревогой спросила меня: «Это… это несчастный случай?» Я долгое время сожалела, что не сказала ей в ответ: «Нет, это от рождения». Как-то ближе к вечеру я опередила Сартра и ждала его на перекрестке. Один мужчина со смехом обратился ко мне: «И ты его ждешь после того, что он с тобой сделал?»

Между тем на дорогах Юры появились признаки осени. Когда утром мы выходили из отеля, белый туман окутывал окрестности, откуда уже доносился запах палой листвы. Мало-помалу сквозь пелену прорывалось солнце, она распадалась клочьями, нас пронизывали жаркие солнечные лучи, и мое тело детской радостью отзывалось на ласковое тепло. Однажды вечером за столом постоялого двора Сартр снова принялся за свою пьесу. Нет, он не отказывался от Атридов; он нашел способ использовать их историю, чтобы оспорить моральный порядок, чтобы отвергнуть покаяние, которое Виши и Германия пытались навязать нам, чтобы говорить о свободе. На первую картину его вдохновил город Санторини, прием которого показался нам столь мрачным: Эмборио, его слепые стены, палящее солнце.

Колетт Одри указала нам деревню возле Шалона, откуда легко можно было «перейти». Не знаю, сколько нас было утром, шагавших взад и вперед по главной улице с одним и тем же намерением. Ближе к вечеру нас оказалось больше двадцати, все на велосипедах, собравшихся вокруг проводника. Я узнала пару, которую часто видела во «Флоре»: красивый светловолосый парень с золотистой бородкой и красивая девушка, тоже светловолосая, чешка. Узкие тропки через лес привели нас к дороге, огороженной колючей проволокой; мы проскользнули под ней и поспешили рассеяться. Я предполагаю, что немецкие часовые были в сговоре, поскольку проводник не принял никаких мер предосторожности.

Бургундию с ее богато раскрашенными осенью виноградниками я нашла очень красивой; однако в кармане у нас не было больше ни су, и мы мучились от голода до самого Осера, где нас ждал денежный перевод; едва успев получить его, мы побежали в ресторан, где нам подали только шпинат. В Париж мы вернулись поездом.

Я прожила счастливые недели и приобрела опыт, который оказывал на меня свое воздействие в течение двух или трех лет: я прикоснулась к смерти; учитывая ужас, который она всегда мне внушала, для меня большое значение имело то, что я подошла к ней так близко. Я говорила себе: «Я могла бы никогда не очнуться», и внезапно начинало казаться, что умереть невероятно легко; тогда я осознала то, что прежде читала у Лукреция и что знала сама: совершенно точно смерть — это ничто; не умираешь никогда; не остается никого, чтобы претерпеть смерть. Я подумала, что окончательно освободилась от своих страхов.

Свои каникулы мы закончили у мадам Лемэр и вернулись в Париж к началу занятий. За лето политический климат изменился; 13 августа у ворот Сен-Дени коммунисты устроили мятеж: 19-го двое манифестантов были расстреляны. 23 августа убит немецкий военный. 28 августа, по окончании церемонии по случаю отправки на русский фронт Французской народной партии, Поль Колетт стрелял в Лаваля и Деа. На железнодорожных путях происходили многочисленные саботажи. Французские власти обещали вознаграждение размером в миллион тому, кто поможет арестовать виновника этого преступления. Пюшё начал крупную полицейскую операцию против коммунистов обеих зон. Немцы не говорили больше о дружбе, они угрожали. Они издали декрет, грозивший смертью любому, кто поддастся коммунистической пропаганде; они создали специальный трибунал, чтобы судить людей, обвиненных в антинемецкой деятельности. Распространенным 22 августа распоряжением они учредили свою систему наказаний: за каждого убитого члена рейхсвера будут расстреливать определенное число заложников. 30 августа они сообщили о казни пяти коммунистов и трех «шпионов». С тех пор на парижских стенах появились сменявшие друг друга красные или желтые афиши, окаймленные черным, похожие на те, что взволновали меня десять месяцев назад: расстрелянных заложников обычно отбирали среди коммунистов или евреев. В октябре были убиты два немецких офицера, один в Нанте, другой в Бордо, девяносто восемь французов были расстреляны: двадцать семь из них в административном порядке содержались в лагере Шатобриана.

Направленное из Лондона указание остановило индивидуальные покушения на немецких военных, однако в ноябре гранаты бросали в рестораны и отели, занятые немцами; несмотря на репрессии, «террористические» действия множились. Коллаборационисты с яростью обрушились на Сопротивление; парижская пресса требовала крови, она возмущалась проволочками процесса в Риоме, беспомощностью полиции. «Никакой пощады убийцам родины», — писал Бразийак. Их злоба была вызывающей, ибо они не сомневались в победе Гитлера. В СССР в начале октября немцы начали битву за Москву; их продвижение было остановлено, но контрнаступление Красной армии потерпело неудачу. Нападение на Пёрл-Харбор ускорило вступление в войну США, однако на Тихом океане японцы добились ошеломляющих успехов: они захватили Борнео, Малайзию, Гонконг, Филиппины, полуостров Малакка, Суматру и Яву.

Для нас, кто не хотел мириться с победой рейха и не осмеливался надеяться на его поражение, это был до того смутный период, что само воспоминание о нем, которое у меня сохранилось, спуталось. После наступления мира я очень часто ощущала, насколько трудно говорить об этом с кем-то, кто не пережил его[113]; теперь, по прошествии двадцати лет, мне не удается даже для себя восстановить истину. Я с трудом могу воскресить какие-то его черты, отдельные эпизоды.

Политически мы оказались обречены на полное бессилие. Когда Сартр создал «Социализм и свободу», он надеялся, что эта группа вольется в более обширную систему; однако наше путешествие мало что дало, и возвращение в Париж было не менее разочаровывающим; все движения, появившиеся в первое время, уже распались или заканчивали свое существование; созданные, подобно нашему, индивидуальными инициативами, они объединяли буржуа и интеллектуалов, не имевших никакого опыта тайной деятельности; у них возникало гораздо больше, чем в свободной зоне, трудностей в общении между собой или в объединении: эти начинания были единичными, и разбросанность обрекала их на обескураживающую неэффективность. Коммунисты обладали аппаратом, организацией, дисциплиной; когда они решили вмешаться, им удалось добиться поразительных результатов. Правые патриоты отказывались договариваться с ними; но левые некоммунистические силы были не против сближения, они уже не осуждали германо-советский пакт с той же строгостью, как в 1939 году: возможно, СССР был бы не способен противостоять немецкой силе, если бы не обеспечил себе отсрочку любым способом; и если они еще не решались безоговорочно одобрить маневр Сталина, то уже не осмеливались радикально осуждать его. В любом случае Сартр полагал, что сегодня во Франции необходимо создать общий фронт; он пытался установить контакты с коммунистами, однако они с недоверием относились ко всем группам, созданным вне партии, и в особенности к «мелкобуржуазным интеллектуалам»; одному из наших товарищей они заявили, что если немцы освободили Сартра, то, значит, он обязался стать их провокатором. Не знаю, верили ли они в это сами или нет; во всяком случае, они возвели между собой и нами непреодолимый барьер. Одиночество, на которое, как мы поняли, нас обрекли, поубавило наше рвение, у нас появилось довольно большое число отступников; кроме того, у Кюзена, самого одаренного молодого философа, начался почечный туберкулез, и ему пришлось уехать лечиться на юг; Сартр не пытался препятствовать этому краху. Еще в июне его стали мучить угрызения совести. Гестапо арестовало многих членов «Пятиугольника». Перон, друг юности Сартра, был сослан, и в близкой к нам группе блестящая студентка по философии Ивонна Пикар, проходившая у меня стажировку, — тоже. Вернутся ли они[114]? Если они умрут, какая нелепость! Они еще не сделали ничего такого, что принесло бы хоть какую-то пользу. До сих пор нам везло, никем из нас не заинтересовались, но Сартр взвесил, какому риску подвергал бы он понапрасну наших товарищей, продлевая существование «Социализма и свободы». В течение всего октября у нас по этому поводу велись бесконечные споры; по правде говоря, спорил-то он с самим собой, поскольку мы были одного мнения: из чистого упрямства оказаться ответственным за чью-либо смерть — должно быть, не так-то просто простить себе такое. Нелегко было Сартру отказаться от этого, долгое время вынашиваемого в лагере, проекта, ради которого он не щадил себя; тем не менее, скрепя сердце, он оставил его. И сразу же с упорством принялся за пьесу, которую начал: она представляла собой единственную доступную форму сопротивления.

Мы много работали; кроме пьесы, Сартр занимался своим трактатом по философии; в «Конфлюанс» и «Кайе дю Сюд» просили у него критические статьи: он посылал их в редакции. Брису Парэну он передал рукопись моего первого романа, и я взялась за второй; в нем я говорила о Сопротивлении и знала, что до конца оккупации он не может быть опубликован. Однако мы решили жить так, словно были уверены в финальной победе. Это решение поддерживало нас, но его было недостаточно, чтобы установить мир в наших сердцах. Спорить, надеяться — это не означает знать или даже верить; порой мое воображение скиталось в глубинах ужаса. Если нацизм установится на десять лет, на двадцать лет, а мы не смиримся, нас постигнет судьба Перона, Ивонны Пикар. Я и отдаленно не представляла себе истинное лицо лагеря; депортация означала для меня прежде всего разлуку и молчание, но как я смогу их вынести? До той поры я говорила себе, что всегда есть средство против крайнего несчастья: самоубийство; но внезапно меня его лишили. В течение десяти лет, пятнадцати лет я каждую минуту буду думать, что Сартр, возможно, умер, и все-таки не решусь убить себя, думая, что, возможно, он еще жив: мне казалось, что я уже в этой ловушке, и от ужаса у меня перехватывало дыхание. Я гнала прочь эти видения. Я пыталась внушить себе, что допускаю худшее, и порой убеждала себя. Я вновь обретала спокойствие, я замыкалась в настоящем; но прежде настоящее изобиловало радостными планами, его наполняло будущее, ограниченное только собой, теперь оно рассыпалось в прах. Пространство, как и время, сжималось. Два года назад Париж представлялся центром мира, широко распахнутым для моей любознательности, ныне Франция стала надзираемой территорией, отрезанной от остальной земли; Италия, Испания, которые мы так любим, превратились во враждебные страны. Тучи цвета огня и ночи скрывали от нас Америку. Единственные вести, доходившие к нам через границы, приносил голос Би-би-си. Мы задыхались под колпаком неведения.

Но, по крайней мере, я не находилась больше в изоляции, как в прошлом году; мои эмоции, мои ожидания, мои тревоги, мое возмущение я делила с толпой, которая не имела лица, однако ее присутствие наделяло меня силами; она была всюду, вне меня и во мне; это она через биение моего сердца волновалась, ненавидела. Я обнаружила, что ненависти до тех пор я не знала, только лишь абстрактные приступы ярости; теперь я изведала ее вкус, с особой силой она метила в тех из наших врагов, которые были ближе всего ко мне. Речи Петена задевали меня сильнее, чем речи Гитлера; я осуждала всех коллаборационистов, однако в отношении людей вроде меня — интеллектуалов, журналистов, писателей — я испытывала личное, определенное, мучительное отвращение. Когда литераторы, художники ехали в Германию заверить победителей в нашем духовном единении, я чувствовала преданной лично себя. Статьи Деа, Бразийака, их доносы, их призывы к убийству я рассматривала как преступления, столь же непростительные, как действия какого-нибудь Дарлана.

Страхи, приступы гнева, слепое бессилие: вот на таком фоне проходило мое существование. Но были и вспышки надежды, и до сих пор непосредственно я не пострадала. Я не потеряла никого из очень дорогих, из очень близких. Сартр вернулся из плена; ни его здоровье, ни его настроение не ухудшились: рядом с ним нет уныния, мрака. Какой бы ограниченной ни была сфера, в которой мы оказались замкнуты, его любопытство, страсть одушевляли каждую ее частицу. Париж, его улицы, его бескрайние небесные просторы, все эти люди вокруг нас, их лица, их приключения: сколько всего еще надо посмотреть, понять, полюбить! Я не чувствовала себя больше в безопасности и не испытывала восторгов; но каждый день я была весела и часто повторяла себе, что вопреки всему эта упорная радость — тоже счастье.

Материально жизнь стала гораздо труднее, чем в прошлом году; кроме того, у нас с Сартром были обязанности. Лиза решилась расстаться с Андре Моро и отказывалась возвращаться к родителям, она поселилась в жалком отеле на улице Деламбр: мы ей помогали. Мы помогали Ольге, Ванде, Босту, которые прозябали в полунищете. Даже рестораны категории D, где под видом козленка подавали странное мясо, были для нас слишком дорогими. В отеле «Мистраль» я сняла номер с кухней, из мастерской моей сестры я принесла гусятницу, кастрюли, посуду и стала готовить нам еду, Бост часто присоединялся к нам. У меня не было склонности к ведению домашнего хозяйства, и, чтобы приспособиться, я прибегала к привычному способу: мои заботы по пропитанию я превратила в манию, которой неукоснительно следовала в течение трех лет. Я следила за выдачей продовольственных карточек и не упускала ни одной возможности; на улицах в витринах магазинов я пыталась отыскать какие-нибудь продукты, находящиеся в свободной продаже; такой вид охоты за сокровищем забавлял меня: какая удача, если я находила свеклу или капусту! На первый обед, который мы устроили в моем номере, я приготовила «рагу из репы», вкус которого пыталась улучшить, полив его бульоном «Кюб». Сартр уверял, что получилось совсем не плохо. Он ел почти все подряд и при случае спокойно обходился без еды; я была менее стойкой. Я часто испытывала голод, и это мне мешало; отчасти именно поэтому я с таким рвением запасалась провизией: несколько пакетов макарон, сушеные овощи, овсяные хлопья. Я вспомнила одну из любимейших схем своих детских игр: строжайшая экономия при существующей скудости. Я созерцала свои сокровища, на глаз оценивала их распределение по дням: в своем шкафу я держала взаперти само будущее. Не должно было пропасть ни крупицы: я понимала скупость и ее радости. Я не жалела своего времени; разговаривая с Бостом, с Лизой, которые охотно оказывали помощь в моих трудах, мне случалось часами лущить зеленые бобы или перебирать сухую фасоль, частично пораженную долгоносиком. С приготовлением еды я справлялась быстро, кулинарная алхимия мне нравилась. Помню один вечер в начале декабря, когда комендантский час — назначенный на восемь часов вследствие какого-то покушения — замуровал меня в моем номере. Я писала; на улице — великое безмолвие пустынь; на плите варился овощной суп, который вкусно пах; компанию мне составляли этот заманчивый запах и шипение газа; удела домашних женщин я не разделяла, но имела представление об их радостях.

Между тем серьезность существования затрагивала меня не более, чем раньше. Учитывая наш возраст, наше здоровье, я не опасалась, что суровость подобного режима повредит нам; резь в желудке была всего лишь неприятностью без последствий. Я с легкостью отказывалась от табака, по-настоящему я его не любила; я курила сигареты, когда работала, чтобы разграничивать время, но даже не глотала дым. Сартр гораздо больше страдал от этого ограничения; на тротуарах, под банкетками «Трех Мушкетеров» он подбирал окурки, которыми набивал свою трубку. Он так и не привык наполнять ее теми снадобьями, которые использовали некоторые фанатики и из-за которых в кафе «Флора» витал запах магазина лекарственных трав.

Одеваться тоже было проблемой; черный рынок претил нашей совести и был недоступен нашим кошелькам; между тем талоны на ткани распределялись с крайней скупостью. После смерти отца я получила их, это позволило мне заказать платье и пальто, которые я берегла. В конце осени многие женщины сменили юбку на брюки, в них было теплее; я последовала их примеру; за исключением уроков в лицее, я все время ходила в лыжном костюме с огромными башмаками на ногах. Мне понравилось заниматься своим туалетом в то время, когда это было развлечением, но теперь я не хотела попусту усложнять жизнь и утратила к этому интерес; сохранять минимум приличия — для этого уже требовалось значительное усилие. Чтобы починить туфли, нужны были талоны, я довольствовалась теми башмаками на деревянной подошве, которые начали повсюду продавать; химчистки непомерно взвинтили цены, а чтобы самим почистить одежду, приходилось с большим трудом доставать бензин. Из-за нехватки электричества парикмахеры работали с перебоями, укладка превращалась в целое дело, поэтому в моду вошли тюрбаны: они заменяли и шляпу, и прическу; время от времени я их носила из-за удобства и еще потому, что они мне шли; потом я окончательно остановила на них свой выбор. Во всем я стремилась к самому простому.

Постепенно опухоль лица спала, ссадины зарубцевались, но я не взяла на себя труд заменить зуб, который потеряла по дороге в Гренобль. На подбородке у меня появился довольно скверный фурункул, который все время вызревал и слегка гноился: я его не лечила. Но однажды утром я на него рассердилась: встав перед зеркалом, я надавила на него, появилось что-то беловатое; я надавила сильнее, и на какую-то долю секунды мне показалось, что я переживаю один из тех сюрреалистических кошмаров, когда вдруг на щеке выскакивают глаза: мою плоть пронзил зуб, тот самый, который сломался во время моего падения, он оставался внутри в течение недель. Когда я рассказывала эту историю своим друзьям, они безмерно смеялись.

Я не слишком заботилась о своей внешности еще и потому, что мало с кем встречалась. Джакометти уехал в Швейцарию. Время от времени мы ужинали у Панье, теперь у него было двое детей; он жил на бульваре Сен-Мишель в квартире на шестом этаже, откуда виден был Люксембургский сад и большая часть Парижа; он очень скоро перестал защищать Виши; мы разделяли общие взгляды, и его жена была нам симпатична; но агрессивная скромность его двадцати лет обернулась угрюмостью. В первое время после своей женитьбы он весело говорил нам: «Вы оба пишете, а я преуспел в другом: домашний очаг, счастье; это тоже не плохо». Вскоре, однако, он объявил, что мы считаем его скучным и, дабы не получить опровержения, действительно старался нагнать на нас скуку; он нарочно распространялся на темы, которые нас меньше всего интересовали: уход за младенцами, например, или кухня. Порой что-то оживало, напоминая наше прошлое согласие, но только редкими вспышками. С Марко у нас больше не было никакой близости; полысевший, с угасшим выражением лица, отяжелевший, он бегал по монпарнасским гулянкам в поисках безумной любви; время от времени он выпивал с нами по стаканчику и представлял молодого проходимца, шепча нам на ухо восторженным тоном: «Это кремень!» или «Это взломщик!» и один раз даже «Это убийца!». Мы встречались почти исключительно с маленькой группой, которую называли «семьей»: с Ольгой, Вандой, Бостом, Лизой. У всех у них между собой и с каждым из нас были особые отношения, своеобразие которых мы старались уважать. Боста я видела обычно вместе с Сартром; в нашей «семье» преобладали дуэты. Когда во «Флоре» я беседовала с Ольгой или с Лизой, когда Сартр выходил с Вандой, когда Лиза и Ванда разговаривали вместе, никому из нас не пришло бы в голову сесть за столик этих двоих. Такие нравы люди находили нелепыми, нам они казались само собой разумеющимися; отчасти они оправдывались молодостью членов «семьи»: каждый еще был сосредоточен на своем своеобразии и требовал полнейшего внимания к себе; однако мы всегда имели пристрастие к разговору с глазу на глаз и должны были сохранить его навсегда; мы могли находить удовольствие в самых пустых разговорах, но при условии исключительной близости со своим собеседником; расхождения, симпатии, воспоминания, интересы у партнеров различаются, если же встречаешься сразу с несколькими, разговор — за исключением особых обстоятельств — становится светским. Это забавное времяпрепровождение, скучное или даже утомительное, но не настоящее общение, к которому мы стремились.

Монпарнас мы покинули. Завтракали в кафе «Три Мушкетера», и там я иногда работала под громкий шум голосов и посуды, перекрывавший остервенелый галдеж радио. По вечерам мы назначали встречу во «Флоре», где теперь пили только эрзац пива или кофе. Некоторые из завсегдатаев переселились в Марсель и основали, как нам рассказывали, маленькую фабрику по производству мармелада: в Париже продавали это черноватое изделие, изготовлявшееся из отходов фиников и инжира, которые суда все еще доставляли из Африки. Но в целом клиентура мало изменилась. Соня, все такая же красивая и элегантная, восседала в окружении маленького женского двора. Мы вновь увидели белокурых влюбленных, которые «переходили» границу вместе с нами: молодого человека звали Жозьон, он писал; его подруга была чешкой и еврейкой; они дружили с одной парой того же возраста; невысокая, темноволосая, с жирной кожей, Белла тоже была еврейкой, причем очаровательной, она все время смеялась. Среди вновь появившихся мы заметили одну блондинку, возвышенную, очень красивую, которую звали Жоэль Лефёв; она в одиночестве садилась за столик и почти ни с кем не разговаривала; нас трогала ее немного болезненная грация. Нас по-прежнему занимали волнующие, привлекательные создания, приходившие во «Флору» в поисках будущего; мы следили за их действиями, задавались вопросом об их прошлом, взвешивали их шансы; коллективные потрясения не уменьшили нашего интереса к людям, к каждому в отдельности.

На Рождество мы поехали в Ла-Пуэз; у мадам Лемэр уже не было автомобиля, мы погрузили на поезд свои велосипеды и сели на них, чтобы преодолеть двадцать километров, отделяющих Анже от деревни. Даже в этой богатой местности свирепствовали жестокие меры экономии. Тем не менее на ужин в рождественскую ночь была индейка, и на обед там часто ели мясо. На ужин мы каждый вечер требовали одно и то же меню: блинчики с яблоками, которые основательно нас насыщали. Затем мадам Лемэр поила нас крепкой водкой, согревавшей нам кровь. Впрочем, в наших комнатах было не холодно, там жарко горели дрова. Этот комфорт до того был нам приятен, что мы и носа не показывали на улицу. Мы работали, читали, беседовали с мадам Лемэр, которая никогда больше не приезжала в Париж.

Мы читали, но витрины книжных магазинов нас больше не привлекали; никаких английских или американских романов, да и новинок появлялось мало. Раймон Герен, тогда военнопленный, в романе «Когда наступает конец» талантливо и скрупулезно рассказывал о долгой агонии своего отца, умиравшего от рака ануса; меня захватил этот ужасный рассказ. Меня очень интересовали работы Дюмезиля о мифах и мифологии, и я продолжала изучать историю. Я дошла до античности. Особенно поразила меня одна книга об этрусках: я описала Сартру их погребальные церемонии, и он использовал это во втором акте «Мух».

Театр тоже не предлагал ничего заманчивого. После вмешательства Алена Лобро спектакль «Трудные родители» запретили возобновлять. Мы видели «Юпитера» — довольно вульгарную комедию, отчасти ее спасло воздушное присутствие Жаклин Бувье, будущей мадам Паньоль — и «Великолепного рогоносца» Кромелинка; «Удалой молодец — гордость Запада» в молодости подсказал нам наш любимый миф: посредственно поставленный в театре «Матюрен», он нас разочаровал. В январе 1942 года Верморель поставил первую свою пьесу «Жанна с нами». Роль Жанны сначала поручили Жоэль Лефёв: она дебютировала в театре, и газеты довольно широко рекламировали ее; затем они сообщили, что здоровье не позволяет ей продолжить репетиции. Во «Флоре» шептались, что она показала себя не на высоте своего персонажа. Мы снова увидели ее за привычным столиком, по-прежнему одинокую, как будто озябшую, и нам тяжело было представить себе ее унижение, ее разочарование. Возможно, из-за этого ее состояние и ухудшилось, поскольку здоровье у нее действительно было слабое; она умерла через несколько месяцев от туберкулеза легких. Мы почти ничего о ней не знали, но было в этой судьбе что-то нелепое, отчего у нас защемило сердце.

Жанну д'Арк сыграла Берта Тиссан; несмотря на ее маленький рост и люксембургский акцент, она увлекла публику. Верморель искусно написал пьесу: она обрушивалась на англичан, но они представлялись «оккупантами», Кошон и его клика — их приспешниками, поэтому, аплодируя горделивым репликам, которые бросала им Жанна, зрители недвусмысленно выступали против немцев и против Виши.

Под влиянием Камиллы Дюллен принял руководство театром Сары Бернар, переименованным в Городской театр. Сначала он поставил там пьесу «Принцесса дез Юрсен», автором которой была Камилла, успеха она не имела. В «Комеди Франсез» Барро создал обворожительного Гамлета, но слишком напряженного, близкого скорее к стилизации Лафорга, чем к персонажу Шекспира. Театральная труппа Жана Дарканта показала «Селестину» в обработке, к несчастью, лишенной вкуса.

Выходя после спектакля «Селестина» в ночь на 3 марта, мы заметили в небе отблески и услышали знакомые мне звуки зенитной артиллерии. Завыли сирены. Люди застыли на тротуаре, глядя в небо. Что происходит? Англичане бросают бомбы на Париж? Или немцы подняли ложную тревогу? Мы заснули в неведении. На следующий день газеты торжествовали: англичане пролили французскую кровь. Они целили в заводы «Рено» в Бийанкуре, в окрестностях было много жертв. Немецкая пропаганда широко использовала в своих целях этот налет.

Где-то ближе к марту возвратился на родину один из самых близких товарищей Сартра по плену: Курбо, дилетант, который немного занимался журналистикой, иногда писал картины, он женился на дочери одного известнейшего адвоката Гавра. Курбо расписывал декорации для спектакля «Бариона» и играл роль Пилата. Он не без тревоги задавался вопросом, что ему с собой делать; что-то буржуазное и утонченное в его лице напоминало мне моего кузена Жака. Он жил со своей женой в просторном доме тестя и пригласил нас туда на два дня. Утром первого дня пасхальных каникул мы выехали из Парижа на велосипедах. Пересекли Руан, старые кварталы которого были сожжены, и разрушенный Кодбек. В предместьях Гавра многие дома были уничтожены. «Я вам покажу кое-что получше!» — сказал с некоторой гордостью месье Вернаде, тесть Курбо. Его дом стоял наверху, неподалеку от порта, и ночами во время бомбардировок он занимал лучшее место для наблюдений: он долго описывал нам спектакль, открывавшийся из его окна, и свое ликование, когда поражалась какая-то важная цель. Я спросила его, не страшно ли ему было. «Ко всему привыкаешь!» — ответил он. Он повел нас осматривать развалины; в окрестностях многие виллы были уничтожены или задеты Военно-воздушными силами Великобритании, чуть ниже огромные пространства были опустошены. «Здесь, — рассказывал он, — был нефтеперерабатывающий завод: видите, ничего не осталось… Там находились склады». Слушая его, можно было подумать, будто владелец поместья любезно показывает гостям свои владения. Затем вместе с Курбо мы пошли в старый квартал Сен-Франсуа: теперь там был пустырь, заросший травой. Улицы Галионов больше не существовало, как и старых резервуаров, матросских кабачков, домов с аспидным нутром, которые мы так любили. Мне вспомнился день 1933 года, когда, сидя в кафе «Муэт», мы с грустью пришли к выводу, что ничего значительного с нами уже произойти не может: какое изумление, если бы в стеклянном шаре нам показали эту весну 1942 года! Сожалела ли я о том времени мира и неведения? Нет. Я слишком любила истину, чтобы вздыхать над иллюзиями, впрочем, довольно пресными.

После ужина, где нам подали брюкву, но роскошно приправленную, мы слушали Би-би-си. Около полуночи мы разошлись. Я только легла, когда раздались громкие взрывы, стреляла зенитная артиллерия. На этот раз я почувствовала опасность; испугавшись, я была в нерешительности, но мне так хотелось спать, что при мысли остаться бодрствовать и прислушиваться с опаской, я сдалась. «Будь что будет», — решила я и сунула в уши затычки, которыми привыкла пользоваться каждую ночь. Сегодня такое безразличие меня удивляет; безусловно, безобидные тревоги, которые я уже переносила, и все пережитые события временно закалили меня. Факт тот, что я проспала без просыпу до утра. Курбо показал нам осколки снарядов в саду; в каких-нибудь ста метрах дома пострадали.

Сартр и Курбо много говорили о лагере, о своих товарищах и, в частности, об одном молодом священнике, аббате Паже, завоевавшем симпатию Сартра своим обаянием и строгостью, с какой он сочетал свои действия со своими убеждениями. Восемнадцать месяцев назад, в то время как другие священники поспешили воспользоваться своим положением, он отказался от возможности, впрочем, иллюзорной, освобождения: он не считал, что сан священника наделяет его какой-либо привилегией. Бежать он тоже не собирался: его место было в лагере. Он всегда шел к самому трудному: был кюре в какой-то дыре в Севеннах, которую выбрал за ее отталкивающую дикость. У него было обостренное чувство свободы; по его мнению, фашизм, обрекая человека на рабство, шел наперекор воле Бога. «Господь так уважает свободу, что пожелал, чтобы его создания были лучше свободными, нежели безупречными», — говорил он. Эта убежденность, а также глубокий гуманизм сближали его с Сартром. Во время нескончаемых споров, увлекавших Сартра, он, наперекор лагерным лицемерам, говорил о бесспорной человечности Христа: Иисус, подобно всем младенцам, родился в грязи и страдании, Пресвятая Дева родила не чудом. Сартр поддерживал его: миф о воплощении прекрасен, лишь наделяя Христа всеми невзгодами человеческого удела. Аббат Паж был не против безбрачия священников, однако не мог согласиться с тем, что половина человеческого рода была для него под запретом; у него были дружеские отношения с женщинами, безупречно возвышенные, но близкие и нежные, на что косо смотрело его начальство. Он охотно открывал душу Сартру и до того полюбил его, что с горячностью заявил: «Если Господу суждено проклясть вас, я не приму Его небес». Он оставался в плену до конца войны. Освободившись, он приехал в Париж. С ним и с Сартром я обедала в маленькой квартирке на площади Тертр, где жил тогда Курбо; на аббате не было сутаны, он выглядел очень привлекательно. Потом он вернулся в свои унылые Севенны.

Ближайшим паромом мы пересекли Сену; Нормандия начинала расцветать; через Пон-Одеме, Лизьё, Флер мы добрались до Ла-Пуэз, где и закончили свои каникулы. Вернулись мы поездом; мы привезли яйца, а у мадам Лемэр вошло в привычку присылать нам по два-три пакета в месяц: таким образом она снабжала уж не знаю сколько человек. Беда в том, что скорого транспорта не было. В первой посылке, которую я получила, находился большой кусок свинины, хорошо прожаренный, золотистый и показавшийся мне очень аппетитным; рассмотрев его поближе, я заметила крохотных белых козявок, которые шевелились. «Тем хуже!» — решила я. Я вбила себе в голову, что мы должны есть мясо, иначе у нас начнется малокровие; я нарезала куски, скоблила их, чистила. За этим занятием меня и застала Лиза; однако голод и у нее, и у меня преодолел отвращение. Что же касается Сартра, то мы скрыли от него правду. Впоследствии посылки очень часто попахивали: дурно пахнущие куски говядины я тщательно промывала в уксусе и часами варила их, заправляя это варево терпкими приправами. Обычно мне удавались эти хитрости; я смертельно огорчалась, когда Сартр отталкивал тарелку. Однажды я при нем распаковывала посылку с половиной кролика; он тотчас схватил его и бегом спустился на улицу, чтобы выбросить в помойку.

С улицы Деламбр Лиза переехала в отель «Мистраль», она разделяла мои хозяйственные заботы. Такое близкое общение существенно не повлияло на наши отношения: через ссоры и примирения меня бросало от смеха к ярости. В этом триместре случалось много тревог; Лиза барабанила в мою дверь: «Мне страшно. Я хочу спуститься в укрытие, пойдемте со мной!» Центр Парижа никогда не был под прицелом, я не трогалась с места. «Ступайте одна», — кричала я ей. «Нет!» Она трясла дверь, упрекая меня за эгоизм; но я никогда не уступала, и она привыкла бегать без меня на станцию метро, служившую убежищем.

Эти налеты вызывали у нас смешанные чувства. Мы с горячей симпатией относились к молодым пилотам, которые с риском для собственной жизни преодолевали немецкие заграждения, между тем под их бомбами умирали мужчины, женщины, дети, и мы с тем большим смущением мирились с этим, что сами ничем не рисковали. И тем не менее, когда мы слышали залпы зенитной артиллерии и далекий шум взрывов, верх в наших сердцах одерживала надежда. Ходили слухи, что Военно-воздушные силы Великобритании совершали удачные налеты на Германию: серьезно были задеты Кёльн, Рур, Гамбург. Если англичане выиграют битву в небе, то победа союзников становилась не такой уж невозможной.

Но в ту пору за все приходилось платить дорого, даже за надежду. Англия держалась хорошо: положение немцев ужесточалось; внутренняя ситуация Франции ухудшалась. Лаваль был назначен главой правительства, его ультраколлаборационистская политика торжествовала. В оккупированной зоне были приняты самые крайние меры против евреев. Начиная со 2 февраля специальным указом им запрещалось менять местожительство и выходить вечером после двадцати часов. 17 июня им было предписано носить желтую звезду: в Париже новость вызвала не только удивление, но и возмущение, настолько мы были уверены, что, несмотря ни на что, некоторые вещи не могли происходить во Франции; оптимизм был настолько неколебим в сердцах, что некоторые евреи, особенно среди простых небогатых людей, наивно вообразили, что, соблюдая закон, они избегут худших несчастий; на самом деле из тех, кто носил звезду, мало кто выжил. Другие с таким же простодушием полагали, что могут безнаказанно не считаться ни с какими указаниями; на Монпарнасе, в Сен-Жермен-де-Пре я никогда не видела, чтобы кто-нибудь носил звезду. Ни Соня, ни красивая чешка, ни Белла и никто из их подруг ни в чем не изменили своих привычек, даже когда после 15 июля посещение публичных мест — ресторанов, кинотеатров, библиотек и т. п. — им было запрещено; они продолжали приходить во «Флору» и болтать до закрытия. А между тем говорили, что гестапо при помощи французской полиции проводило облавы; детей разлучали с матерями, их отправляли в Дранси и в неизвестных направлениях. Евреев, имеющих французское гражданство, заключали в лагерь Питивье и прочие, множество других отправили в Германию. И все-таки многие в конце концов поняли, что их жизнь под угрозой; они решились перейти линию и замаскироваться. Бьянка, родители которой скрывались в свободной зоне и которая в этом году не появлялась в Сорбонне из отвращения к дискриминационным ограничениям, договорилась с одним проводником; за крупную сумму он доставил ее в Мулен и определил в гостиницу, пообещав прийти за ней через несколько часов; он не вернулся: такого рода мошенничество было в ходу; однако ей удалось добраться до Экса, где обосновались несколько ее товарищей. Они придумали хитроумный способ добывать фальшивые документы; под каким-нибудь предлогом они заглядывали в регистрационную книгу на факультете, брали имя и место рождения какого-то студента или студентки примерно того же возраста; присвоив его личность, потом они писали в мэрию, где хранилась его метрика, требуя выписку из актов гражданского состояния, и при общем пособничестве просили ее адресовать на имя, которое они как раз и позаимствовали. С выпиской в кармане довольно было двух свидетелей, неважно, где взятых, чтобы полицейский участок выдал вам удостоверение личности с вашим фальшивым именем, вашей фотографией и вашими отпечатками пальцев.

В конце мая мы узнали, что Политцера пытали и расстреляли. Фельдман был казнен в июле. Большое число коммунистов постигла та же участь, а на плитках метро желтые и красные «уведомления» сменяли друг друга в ускоренном ритме. В июле в объявлении за подписью Оберг сообщалось, что отныне репрессии распространяются на семьи террористов: ближайшие родственники по мужской линии будут расстреляны, женщины депортированы, дети интернированы; тем не менее покушений и саботажей меньше не становилось. Лаваль начал проповедовать «смену», то есть отправку французских рабочих в Германию и взамен этого возвращение оттуда пленных; мы считали отвратительным этот шантаж в отношении пленных, но французские рабочие не поддались. Немцы прилагали большие усилия для создания интеллектуального сотрудничества, но безуспешно. Граната повредила книжный магазин «Рив гош», который они разместили в Латинском квартале на месте фотостудии «Аркур». Почти вся французская интеллигенция бойкотировала выставку Арно Брекера, которую немцы организовали в Оранжери. Назначенный министром национального образования Абель Боннар осудил вялость своих предшественников, он потребовал, чтобы университет «занял активную позицию»; его не поддержали; в своих лицеях мы с Сартром вели уроки по своему усмотрению, и никто никогда не требовал у нас отчета. В Латинском квартале студенты устраивали довольно серьезные антинемецкие манифестации, раздражавшие оккупантов. Некоторые молодые люди выражали свое отвращение к «Национальной революции» более нелепым способом, приводившим в отчаяние блюстителей морали: длинные волосы по оксфордской моде, завитая челка, в руке — зонтик; эти модники устраивали вечеринки, во время которых упивались свингом; их преклонение перед англичанами, их анархизм представляли собой своеобразную форму протеста. Некоторые из них заглядывали во «Флору» и, несмотря на их кривляние, казались нам весьма симпатичными.

Антисемитские преследования, полицейские репрессии, нищета; парижский климат был удушающим. В Виши трагедия сопровождалась комедией, вызывавшей у нас время от времени смех. Мы с восторгом узнали, что в свободной зоне запретили «Тартюфа». Нас порадовало замешательство Петена, в которое его вверг Жиро, явившийся сдаться ему после своего бегства из плена.

Писатели наших взглядов негласно придерживались определенных правил. Не следовало писать в газетах и журналах оккупированной зоны и выступать на Радио-Париж; можно было работать в прессе свободной зоны и на Радио-Виши: все зависело от смысла статей и передач. Опубликовать книгу по другую сторону линии было вполне законно, здесь — возникали вопросы; в конечном счете решили, что и тут тоже главное — содержание произведения. Сартр долгое время хранил «Возмужание» в столе, поскольку ни один издатель не согласился бы выпустить столь скандальный роман; зато он отнес Галлимару мой. Что касается театра, то следовало ли осуждать Вермореля за постановку спектакля «Жанна с нами»? Никто не обладал правом судить. Сартр в «Мухах» призывал французов отрешиться от покаяния и наперекор порядку потребовать свободу: он хотел быть услышанным. Поэтому он без всяких сомнений предложил свою пьесу Барро: ведь написал-то он ее по его совету. Однако, чтобы поставить произведение, где первые женские роли будут играть дебютантки, требовалась большая смелость: Барро уклонился. Тогда Сартр обратился к Дюллену, с огромным уважением относившемуся и к белокурой, и к темноволосой Ольгам; вот только у него возникло затруднение: спектакли, которые он поставил в Городском театре, не принесли дохода; «Мухи» с той массой статистов, которая требовалась по сюжету, повлекут огромные расходы: ему необходимо было найти финансовую поддержку, никто из наших друзей не был в состоянии предоставить ее. Мы поверили в чудо, когда Мерло-Понти, которого мы держали в курсе этих переговоров, сообщил нам, что он обнаружил пару богатейших меценатов, которые горели желанием встретиться с Сартром и дать денег на постановку его пьесы.

Встреча состоялась во «Флоре». Мужчина носил звучное имя Нерон. Он выглядел лет на тридцать пять. Лицо восковое, слегка дегенеративное, с подбородком в духе Филиппа II, с гнилыми зубами, пронизывающим взглядом. На нем был роскошный костюм с длинным пиджаком и очень высоким воротником, кашемировый галстук с крохотным узлом по последней моде. В его одежде было что-то пижонское, мало соответствующее серьезности его физиономии; массивный перстень с печаткой сверкал на одном из его пальцев. Его подруга, Рене Мартино, приятная на вид брюнетка, показалась мне поразительно элегантной, тем более что в ту пору редкие женщины хорошо одевались. Мы ходили с непокрытой головой или в тюрбанах; только что появившиеся в продаже огромные разукрашенные шляпы стоили целое состояние и зачастую вызывали насмешки; Рене носила как раз такую, покрытую розами, но с такой непринужденностью, что, не делая ее смешной, шляпа ее красила. Разговор вел Нерон, он говорил с уверенностью и изяществом. Деньги его интересовали лишь постольку, поскольку позволяли встречаться с писателями и артистами; увлекаясь философией, он, по его словам, хорошо знал Гегеля и феноменологию. Особенно его занимала проблема времени. Он начал писать эссе о мошенничестве, рассматривая его как извращение понятия времени: мошенник, по его мнению, страдал своего рода «укорачиванием продолжительности». Он с одобрением прочитал рукопись «Мух» и предоставлял в распоряжение Дюллена сумму, необходимую ему для постановки пьесы. Его интеллектуальное самомнение нам не понравилось, однако нельзя требовать от мецената слишком многого, и, прощаясь с ним, мы потирали руки.

В последующие дни я увидела его во «Флоре»; он с сосредоточенным видом писал и таинственно сообщил мне, что отыскал неизвестную работу Гегеля, которая поразительным образом предвосхищала философию Хайдеггера; однако он не хотел открывать мне большего, пока не закончит исследования на эту тему. Зато однажды вечером он откровенно поведал нам о своей частной жизни; у него было две любовницы, одна брюнетка, другая блондинка, и ту и другую он называл Рене; ни одна из них не знала о существовании другой; он делал им одинаковые подарки, старался, чтобы они одевались в одной и той же манере и снял для них очень похожие квартиры. Сам он жил в Пасси, его любовницы при этом не знали, где находится его жилье. Нас он пригласил к себе. Мне вспоминаются испанские стулья с остроконечными спинками, угрожающе устремленными к небу, кресла из пергаментной кожи, изобилие хрусталя, ковров, канделябров; в библиотеке стояли роскошные книги в кожаных переплетах. Эта необузданно роскошная обстановка удивляла своим уродством и ледяной чистотой: судя по всему, никто не садился на эти стулья, ни одна сигарета ни разу не испачкала эти пепельницы, и ничья рука не переворачивала страницы этих книг.

И все-таки Нерон относился к своим двум подругам не совсем одинаково: мы познакомились лишь с Рене Мартино. Она жила на Монпарнасе в квартире, тоже роскошной, но без излишеств. Она пригласила меня к себе вместе с Ольгой; она щедро угощала нас пирожными и алкоголем с черного рынка. Лиза, которой однажды я показала ее во «Флоре», утверждала, что знает ее: всего лишь несколько месяцев назад та с тремя детьми обитала в жалком номере в маленьком отеле на улице Деламбр, где жила Лиза. Может, она только что встретила Нерона? Однако она, похоже, давно уже привыкла к удобствам роскошной жизни.

Прекрасным майским днем Дюллен пригласил Рене и Нерона в Ферроль; я приехала туда с Сартром и Ольгой. Мы пообедали в маленькой пристройке: Камилла превзошла себя. Нерон говорил, не переставая, его кругозор поражал, он поучал даже специалистов: относительно китайского театра он сообщил Дюллену подробности, которых тот не знал; он поведал нам о существовании в Болонье театра, построенного Палладио, еще более красивого, чем в Виченце. Вскоре в присутствии нотариуса должна была произойти встреча между Дюлленом, Сартром и Нероном, обещавшим внести миллион наличными.

В назначенное утро я работала у себя в номере, когда меня позвали к телефону, звонил Сартр. «Случилось нечто невероятное!» — сказал он. На рассвете Нерон бросился в озеро в Булонском лесу. Его выловил немецкий офицер, он в больнице; он хотел покончить с собой, поскольку у него не было денег.

Нерон быстро поправился и не без удовольствия рассказал нам всю правду. Он говорил, что пишет о мошенничестве: на самом деле он сам был мошенником. Полгода назад он был мелким банковским служащим, имевшим всего-навсего свидетельство об образовании; однако он читал, он мечтал, он много чего знал о деловом мире, был самонадеян, и язык у него был хорошо подвешен. Взяв в банке бланк, он использовал его, чтобы встретиться с некими сомнительными финансистами, и предложил им вложить капитал под такие невероятные проценты, что те предпочли не проявлять большого любопытства: разумеется, речь шла о не совсем законных спекуляциях; после получения первой прибыли их доверие к Нерону возросло, и они вручали ему все более значительные капиталы. Нерон расплачивался с Х деньгами, которые выманивал у Y, а с Y — теми, что вымогал у Z; из этих средств он брал деньги, необходимые для его роскошной жизни. Столь незамысловатая операция не могла долго оставаться незамеченной, но ему на это было наплевать, он хотел насладиться роскошной жизнью и сделал это. В случае серьезных неприятностей он всегда без особого отвращения рассматривал самоубийство как выход из положения: по правде говоря, это была не первая его попытка. Что касается его кругозора, то и это оказалось блефом. Не существовало ни неизвестного Гегеля, ни театра Палладио в Болонье, а подробности о китайском театре, которые он рассказывал Дюллену, он попросту выдумал. Сартр говорил, а я слушала, оторопев: вместо могущественного мецената перед нами предстал обезумевший мелкий служащий. Мы сразу же прониклись к нему симпатией; его спесь в роли богача нас шокировала: на деле же речь шла о довольно необычном обмане. Кичась своей эрудицией, Нерон показался нам глупцом: какая находчивость ему понадобилась, чтобы так хорошо скрыть свое невежество! Педантичности и снобизму мы, конечно же, предпочитали склонность к фантазии. То, что с помощью миллионов он покупал себе отношения с интеллектуалами, было досадно, однако нас восхищали смелость и изобретательность, которые он проявлял, дабы, пусть и мимолетно, преобразить суть своей жизни. Теперь я поняла, почему Лиза могла встретить Рене в дешевом отеле; в ней тоже томилось зерно авантюристки, и тот интерес, который она вызывала у меня, от этого только возрос. Вскоре Нерон попал в тюрьму Френ; однако его жертвы так или иначе скомпрометировали себя, не глядя согласившись на неестественные прибыли: никто из них не дал делу серьезного хода; к тому же Нерон заразился туберкулезом легких; он очень быстро вышел из тюрьмы и уехал лечиться на природу.

Сартр и Дюллен вместе посмеялись над ловушкой, в которую угодили; тем не менее они сожалели об исчезнувшем миллионе. «Я все-таки поставлю пьесу», — сказал Дюллен. Мы не сомневались, что он выполнит свое обещание, но надо было набраться терпения.

Что касается меня, то Брис Парэн поговорил со мной в январе о «Самообороне»; он меня очень удивил, заявив: «В общем, Франсуаза — это замкнутая личность!» А ведь я наделила ее пристрастием и потребностью в общении, которые находила в самой себе. И еще он заметил, на мой взгляд, более справедливо, что у нее нет данных для убийцы. Он полагал, что роман стоит опубликовать, но хотел узнать мнение Полана. Тот держал рукопись довольно долго. В июне я вместе с Сартром пошла на встречу к нему на квартиру, которую он занимал напротив арен Лютеции; день стоял прекрасный, и я была немного взволнована. Полан с интересом спросил меня, действительно ли Дюллен похож на Пьера, персонажа моей книги. Он считал мой стиль слишком отстраненным и любезно спросил: «Вас сильно затруднило бы переписать книгу от начала до конца?» — «О! — отвечала я. — Это невозможно: прошло уже четыре года!» — «Ну что ж, — продолжал Полан, — в таком случае ее опубликуют как есть. Роман превосходный». Я не разобрала, делал ли он мне комплимент или полагал, что мой роман из тех, которые считаются хорошими с коммерческой точки зрения. Но главное, мою книгу приняли: она появится в начале следующего лета. Я испытала скорее не радость, а огромное облегчение. Меня заверили, что название «Самооборона» совсем не годится; мысленно перебрав множество фраз и слов, я предложила название «Гостья», которое и было принято.

Нам хотелось вернуться в свободную зону, чтобы сменить обстановку; говорили, что особенно легко перейти линию в Стране Басков; нам дали адрес в Совтере. Нас сопровождал Бост. Около полудня гид, на велосипедах, вывел нас на маленькую дорожку. «Ну вот — вы на месте», — сказал он через пятьсот метров; обедали мы в Наварренсе; гостиница была заполнена беженцами — по большей части евреями, — которые пересекали линию не ради собственного удовольствия и казались изнуренными. Мы совершили большую прогулку в Пиренеи; в высокогорных пейзажах было меньше блеска, чем в Альпах; особенно мне понравилась нижняя часть: Сен-Бертран-де-Комменж и его монастырь; Монсегюр, знаменитое логово, откуда альбигойцы долгое время бросали вызов крестоносцам Севера. Я показала Босту Лурд, протестантские глаза которого с изумлением взирали на базилику Розария и Непорочного зачатия с музыкальными статуэтками Девы Марии, фосфоресцирующими пещерами, чудодейственными пастилками; Сартр не пошел с нами: на некоторые прогулки он отпускал нас одних, а сам работал; так, однажды утром мы с Бостом пешком прошли от пика Турмале до пика Миди-де-Бигор: Сартр остался сидеть на пастбище на ветру и писал на коленях, вернувшись, мы увидели его, очень довольного, исписавшего под порывами ветра много страниц. Путешествие, однако, оказалось довольно утомительным из-за суровости подъемов и скверного состояния велосипедных камер: приходилось все время их чинить. Кроме того, мы очень мало ели. На обед мы покупали в деревнях фрукты и помидоры; ужинали мы обычно жидким супом и каким-нибудь дрянным овощем. Мясо было такой редкостью, что в записной книжке, куда я заносила только наши переходы, однажды я отметила: два мяса на обед! Найти мясо в отелях было нелегко, а спали мы нередко в сараях. Мы вновь увидели Фуа и вспоминали свой разговор на берегу горного потока накануне войны: не к такому после мы готовились. В Фуа Бост нас покинул, он поехал повидаться с друзьями в Лион, откуда должен был вернуться в Париж; он попался, пересекая линию, и две недели промучился в тюрьме Шалона. Когда он вышел оттуда, то шатался от голода и съел сразу два обеда. С восточных Пиренеев обходными путями мы добрались до Прованса. День ото дня все труднее становилось найти жилье и пропитание. Когда дорога шла вдоль виноградников, мы спускались с велосипедов и набирали килограммы винограда: это спасало нас от истощения.

В Марселе нищета была более ощутимой, чем в прошлом году; мы так любили этот город и снова с таким удовольствием смотрели американские фильмы, что задержались там на несколько дней; питались мы скверным хлебом, на который намазывали что-то вроде чесночного соуса без яйца, от которого жгло рот; это был чуть ли не единственный продукт в свободной продаже в лавках; мы успокаивали свое нёбо, поглощая зеленое или розовое мороженое, представлявшее собой всего лишь подкрашенную воду без всякого вкуса. В изобилии продавался «фруктовый мармелад», который производила бывшая группа завсегдатаев «Флоры», но он был неудобоваримее, чем шнурки для ботинок из «Золотой лихорадки». «Я понимаю слова Уильяма Джеймса: пудинг проходит проверку, когда его ешь», — сказала я Сартру. Возмущение наших желудков свидетельствовало о том, что большинство товаров, представлявшихся съедобными, на деле были совершенно несъедобными. Как у Чарли, у меня возникали чуть ли не видения, когда я проходила мимо ресторанов, где прежде мне доводилось есть зубатку с укропом, тунца по-монастырски, настоящий чесночный соус; мы видели, как туда входили хорошо одетые дамы и господа; того, что было у нас в кармане, не хватило бы и на одно посещение этих мест.

Несмотря на голод, который начал одолевать нас, я упорно хотела продолжить путешествие, и Сартр, не желавший лишать меня этого, не противился. Мы снова увидели район Эгуаля и Кувертуарад, мы сами удостоверились в том, что вычитали у Хайдеггера и Сент-Экзюпери: насколько при использовании различных средств передвижения мир по-разному открывается для нас; плато Ларзака, по которому мы ехали на велосипедах, совсем не походило на то, где мы в свое время топтали ногами саранчу; но каждое в равной мере обладало своей истиной.

Мы решили, что не нуждаемся в проводнике, чтобы добраться до оккупированной зоны, мы пойдем тою же дорогой, по которой пришли сюда. Мы сели в поезд на По: но наши велосипеды задержались в дороге, пришлось ожидать их целый день, а у нас не было больше ни единого су: в полдень мы съели фрукты, сидя на скамье, а вечером — ничего. На следующий день в Наварренсе мы не нашли ни куска хлеба, ни помидора. Без помех перейдя линию, мы рассчитывали телеграфировать в Париж, чтобы попросить денег, но в пограничных департаментах посылать телеграммы было нельзя. Ситуация становилась критической. Подруга моих родителей проживала в двадцати километрах оттуда, на берегу Адура: я отправилась к ней. Мне одолжили денег и пригласили на обед: я отъедалась уткой и фасолью. Но Сартр отказался поехать со мной. Он так ничего и не ел, когда мы прибыли в Дакс, там он поужинал тарелкой чечевицы. Мы взяли билеты до Анже, ночь предстояло провести в Бордо: в отелях ни одного номера. Мы спали в зале ожидания. Путешествие длилось весь день по изнуряющей жаре; на остановках мы покупали все, что продавалось на перронах: эрзац-кофе, засохшее печенье. Не знаю, как у нас хватило сил, чтобы проделать еще двадцать километров на велосипедах. Добравшись до Ла-Пуэз, мы начали с того, что приняли душ, а потом бросились в столовую. Проглотив несколько ложек протертого супа, Сартр побледнел, попробовал подняться и, потеряв сознание, рухнул во весь свой рост на диван. Он пролежал три дня; время от времени ему приносили бульон и фруктовое пюре; открыв один глаз, он покорно опустошал свою чашку или тарелку и снова засыпал. Мадам Лемэр собиралась вызвать врача, когда внезапно он встряхнулся и заявил, что прекрасно себя чувствует. И действительно, он снова зажил нормальной жизнью. Я же похудела на восемь килограммов и покрылась прыщами.

Мы провели месяц, восстанавливая силы и ублажая себя. Пребывания в этом краю, прелесть которых не тускнела и в последующие десять лет, были для нас временем благодати; самыми счастливыми мы считали те, что были самыми продолжительными. Эти места не отличались красотой, и деревня тоже, так же, как и дом с примыкающим к нему садом; ничто в этом огромном банальном жилище и в его меблировке особенно не ласкало глаз; но в деревне, как и в Париже, у мадам Лемэр был дар: рядом с ней все чувствовали себя хорошо. На втором этаже она занимала большую, выложенную красной плиткой комнату с выступавшими на потолке балками и оштукатуренными приглушенным белым цветом стенами; одежда, книги, предметы в большом беспорядке были разбросаны на кровати, стульях, комодах и столах: эта комната была не декорацией, а самой жизнью. Изящная полукруглая дверь отделяла ее от комнаты Сартра, тоже довольно просторной, где у меня был свой рабочий стол; в своей я только спала[115]. Жаклин Лемэр располагалась за ширмой, возле кровати своей матери. На том же этаже жила восьмидесятидвухлетняя горбунья, которую приютила мадам Лемэр; ее встречали в коридорах, на ней был корсет и длинные штаны. На первом этаже жила русская княгиня; очень пожилая, высокомерная и совершенно глухая, она никогда не выходила из своей комнаты; она делила ее с белой, мохнатой, надменной и глупой собачкой, которую любила до безумия. Мадам Лемэр держала огромную длинношерстную овчарку, которую путешествие длиною в три дня и три ночи в потемках товарного вагона в начале войны сделало наполовину безумной; она неожиданно набрасывалась на детей и маленьких животных; ее привязывали, и все-таки однажды вечером она растерзала белую собачку. Княгиня выла часами напролет. Обе старые женщины ели у себя в комнатах. Мы и обедали, и ужинали с мадам Лемэр и Жаклин, вчетвером мы вели разговоры за полночь и обычно в комнате Сартра. Наши беседы прерывали настоятельные звуки колокольчика: с начала войны месье Лемэр не вставал с постели, у него случались приступы тревоги, во время которых он обливался холодным потом; жена или дочь спешили на его призыв, и порой они оставались подле него часами, стараясь подбодрить его словами. Он требовал, чтобы вокруг было темно, допускался лишь свет ночника. В некоторые дни он оставался совершенно неподвижным, не соглашаясь высунуть из-под простыни даже руки. В свое время он интересовался мировыми новостями; он читал газеты и даже книги; жители деревни приходили спрашивать его мнение. Я никогда к нему не приближалась. Жозефина, нелюдимая и набожная старая дева, обслуживала его с рабской преданностью; остальных членов семьи она тиранила: она решала практически все вопросы; к нам с Сартром она относилась с недоверием. Зато мы пользовались благосклонностью плешивой восьмидесятилетней Нанетты, которая прежде в Париже вела хозяйство мадам Лемэр; с серьезной миной она говорила ей о нас: «Это справедливые люди и плохого не посоветуют!» Кроме своих обязанностей сиделок, мадам Лемэр и Жаклин брали на себя большой труд, добывая продовольствие, чтобы собирать посылки и отправлять их своим парижским друзьям: они почти не спали и всегда были заняты работой. Мы с Сартром целыми днями писали и читали; иногда мне удавалось вытащить Сартра на улицу; мы совершали прогулки на велосипедах, а чаще пешком: для разговора это удобнее. Когда стояла хорошая погода, я задерживалась на лугах. Лежа на траве под яблонями, пахнущими детством, я прочитала «Семь столпов мудрости». Мы постоянно ловили Би-би-си, а иногда слушали немного музыки. В конце сентября Сартр написал для «Кайе дю Сюд» статью о романе, который критика считала событием: «Посторонний» Альбера Камю. Мы прочитали его первые несколько строк в обозрении журнала «Комёдиа» и сразу заинтересовались; тон повествования, поведение Постороннего, его отказ от сентиментальных условностей нам понравились. В своем очерке Сартр не хвалил безоговорочно роман, однако придавал ему большое значение. Давно уже ни один новый французский автор не вызывал у нас такого живого интереса.

Пресса восторженно комментировала провал высадки, предпринятой англичанами 20 августа в Дьепе; однако начиная с октября месяца между газетных строк легко было прочитать, что события развиваются не так, как рассчитывал Гитлер. Он давно уже возвестил о неминуемых победах войск «оси» на фронте Эль-Аламейна и на русском фронте, в Сталинграде; теперь нам говорили, что они держатся хорошо, что они героически сражаются; они перешли к обороне. Внутри страны теперь установились тесные отношения между участниками Сопротивления и Лондоном; ширились «террористические» акции, и с новой силой обрушивались репрессии. Не только в Нормандии, но и во всей оккупированной зоне многие французы, обвиненные после дьепских событий в связях с Англией, были интернированы или казнены. Угрожающие «уведомления» предостерегали жителей от тайных связей с «врагом»; о любых операциях парашютирования следовало незамедлительно сообщать под страхом смерти. За взрыв бомб замедленного действия в кинотеатрах «Гаренн-Палас» и «Рекс», за нападение с гранатой на немецкое подразделение на улице Опуль пришлось дорого заплатить: в Роменвиле было расстреляно сорок шесть заложников коммунистов и семьдесят в Бордо. Между тем две другие бомбы убили трех немецких солдат на вокзале Монпарнас и на Восточном вокзале. Теперь огромное большинство французов с нетерпением уповали на немецкое поражение. Напрасно пропаганда пыталась поднять общественное мнение против английских налетов. За эти два года страна слишком настрадалась; ни террор, ни прекрасные слова не могли усмирить ее озлобленность. Неоднократные воззвания Лаваля в пользу «смены» и шантаж пленных не имели особого успеха, поэтому немцы использовали принуждение, но большинство рабочих, назначенных службой отправки на принудительные работы в Германию, пытались уклониться; среди молодежи кое-кто присоединился к партизанам, которые начали организовывать в свободной зоне вооруженное сопротивление.

И вдруг 8 ноября такая радость наполнила наши сердца! Англо-саксонские войска высадились в Северной Африке; Жиро, который после своего побега был лишен права выезда, перебрался в Алжир; сам Дарлан объединял французов Африки против Германии. Немецкие сообщения, заявления Виши, встревоженные поношения коллаборационистов — все вызывало у нас ликование. Немцы незамедлительно перешли демаркационную линию, дабы «защитить» средиземноморское побережье; но разве имело для нас значение то, что условность «свободной» зоны была сметена? С каким удовольствием открывали мы теперь газету! Мы узнавали, что в Тулоне флот потопил себя, дабы не попасть в руки немцев, что Латр де Тассиньи ушел в маки, что, несмотря на свою своевременную перебежку, Дарлан был убит. Виши, пресса, радио гневно возмущались «предателями»; скрепя зубами, нам сообщали, что в среде «инакомыслия» нет согласия: Жиро и де Голль грызутся между собой. Это было неважно. Союзные армии держали Северную Африку, вот что имело значение. Лихорадочно повторяя нам, что любая попытка англо-саксонской высадки в Италии, Франции обречена на провал, нацистская пропаганда убеждала нас в ее неотвратимости.

Расплатой за эту победу стала новая волна арестов, «уведомления», сообщавшие французам о казнях террористов и заложников, стали появляться реже, потом исчезли: гестапо не желало больше такой огласки, однако тюрьмы были переполнены заключенными: на улице Соссе, на улице Лористон пытали отчаянно. По наущению немцев Виши преобразовало Легион во вспомогательные части, которые под руководством Дарнана должны были сломить «внутреннее инакомыслие» и преследовали участников Сопротивления еще более жестоко, чем эсэсовцы. Поезда с депортированными в большом количестве направлялись в Германию; они были заполнены «политическими» и евреями, которых полиция задерживала по всей Франции; теперь уже не делали различия между евреями французского происхождения и евреями иностранного происхождения: устранить следовало всех. До сих пор «свободная зона» служила им сомнительным убежищем: теперь у них не было даже этой надежды. Многие выбрали самоубийство. Ужас этих судеб неотвратимо преследовал нас. Такое наваждение было безобидным по сравнению с самим ужасом, который тысячи мужчин и женщин переживали в своих сердцах и своей плотью до тех пор, пока не наступала смерть; их несчастье было для нас посторонним, но правда и то, что оно отравляло воздух, которым мы дышали.

В последний раз гуляли мы по старым кварталам Марселя, которые я так любила; у меня сжалось сердце, когда я узнала, что Гитлер приказал уничтожить их после покушения, совершенного в борделе, который посещали немцы; полиция Петена предоставила жителям всего лишь несколько часов для эвакуации; около двадцати тысяч человек остались без крова, их поместили в лагеря Фрежюс и Компьень. А их дома были стерты с лица земли.

Между тем новости, передаваемые Би-би-си, служили нам утешением. Будущее было возвращено нам, требовалось лишь немного терпения: у нас его было с избытком. Я привыкла к неудобству и с легким сердцем переносила материальные трудности, которые день ото дня становились все чрезмернее. Прежде всего, по возвращении в Париж меня ожидал неприятный сюрприз: хозяйка моего отеля не оставила за мной номер, а было очень трудно найти меблированное жилье с кухней, и мне пришлось несколько дней бегать по всем отелям Монпарнаса и Сен-Жермен-де-Пре. В конце концов я нашла то, что искала, на улице Дофина, но это была конура: железная кровать, шкаф, стол, два деревянных стула меж облезлых стен и скверный желтый свет на потолке; туалет располагался на кухне. Отель был грязной лачугой с ледяной каменной лестницей, пропахшей плесенью и прочими мерзкими зловониями, но у меня не было выбора.

Чтобы осуществить свой переезд, я взяла напрокат ручную тележку. Я никогда особо не задумывалась о человеческом уважении, и все-таки до оккупации мне и в голову не пришло бы запрячься в оглобли, но теперь мало кто мог позволить себе роскошь заботиться о том, что о тебе скажут, и я была не из их числа. С помощью Лизы я бодро тащила через Париж свои чемоданы и несколько пакетов с книгами. Никто не считал такую картину необычной, и даже в Сен-Жермен меня не смущала встреча со знакомыми: каждый устраивался как мог. Это была одна из хороших сторон той эпохи: множество условностей, церемоний, застенчивость были забыты; потребности свелись к их сущности: мне это нравилось; нравилось мне и то едва ли не равенство, которое нам навязали; я никогда не питала пристрастия к привилегиям. Я говорила себе, что, если бы социалистический режим, пусть даже самый аскетический, был установлен на достойной основе, я без труда приспособилась бы к нему и даже чувствовала бы себя лучше, чем при буржуазной несправедливости; лишь одна жертва тяготила бы меня: отказ от длительных путешествий, которые обогащали меня ежегодно; из прежних радостей жизни это была единственная, которой мне действительно не хватало бы. Остальные либо остались бы, либо я просто обошлась бы без них.

Тем не менее отель, в котором я расположилась, был более гнусный, чем я могла себе представить. На одном этаже со мной обитала женщина, жившая за счет мужчин; у нее был мальчик четырех лет, которого она часто хлестала по щекам, и он все время плакал; когда она принимала клиента, то ребенка выставляли за дверь. Он садился на ступеньку лестницы и, продрогший, сидел там часами, глотая слезы. В течение года двумя этажами выше надо мной произошел забавный скандал. Одна из жилиц, молодая женщина, помогала хозяйке кое-как содержать дом и уборку у себя делала сама; никто никогда не входил в ее комнату, откуда доносился такой подозрительный запах, что соседи пожаловались. Воспользовавшись своей отмычкой, хозяйка вошла туда без предупреждения: пол был усеян испражнениями, а в шкафу высохшие экскременты выстроились на досках, словно пирожные у кондитера. Это наделало много шума. Виновная была немедленно изгнана и, рыдая, под градом ругательств, покинула отель.

Я говорила, как заботливо я распоряжалась провизией, которую мне удавалось достать; меня огорчало и сердило, если, открыв пакет с лапшой, я замечала кишащих там червей: многие торговцы без зазрения совести распродавали непригодные запасы. Однажды я с изумлением обнаружила, что мои пакеты с чечевицей и горохом выпотрошены, а внутри лежал мышиный помет; мыши прогрызли дерево шкафа, чтобы пробраться внутрь. Я раздобыла жестяные коробки, и мне удалось защитить свое добро, но по ночам я часто слышала возню и позвякивание металла: враг атаковал. Говорили, будто в Париже кишмя кишели крысы, и они беспокоили меня гораздо больше, чем безобидные посетительницы отеля «Пти Мутон». Под конец они заставили меня возненавидеть свое жилище.

Между тем до приезда Курбо я все еще не осознавала степень его убожества; он приехал в Париж с женой, и я пригласила их на ужин; я тщательно готовила еду, в картофельный пирог я положила два яйца, а в морковное блюдо — несколько граммов масла. Когда они вошли, то обменялись такими недоумевающими взглядами, что я поняла, какая дистанция отделяла мою лачугу от их дома в Гавре. Я смущенно поставила на стол бурду, которую приготовила. Позже мы поговорили об этом, и они признались в своем удивлении.

Я продолжала жить под колпаком; тем временем «семья» увеличилась еще на одного члена: им стал Бурла, молодой испанский еврей, который весной 1941 года посещал в лицее Пастера уроки Сартра. Время от времени он приходил повидаться с ним во «Флору» или в «Дё Маго». Отец его ворочал большими делами и полагал, что ему нечего бояться немцев, поскольку он находился под защитой испанского консула. Бурле было восемнадцать лет, его лицо некоторым казалось уродливым, а другим — прекрасным; под вьющимися, всклокоченными, очень черными волосами — темные, искрящиеся жизнью глаза, вид кроткий и страстный; он нам очень нравился. В мире Бурла жил суматошно, ребячливо, неловко, страстно, неутомимо. Он с жаром читал Спинозу и Канта, рассчитывал позже участвовать в конкурсе на должность преподавателя философии. Однажды, разговаривая с ним о будущем, Сартр спросил: «А в случае немецкой победы?» — «Немецкая победа не входит в мои планы», — твердо ответил он. Он писал стихи, читал их; мы думали, что у него есть шанс стать настоящим поэтом. Как-то он пытался объяснить мне, насколько ему было легко и одновременно трудно выплескивать слова на чистую страницу. «Что мне нужно, — сказал он, — так это доверять пустоте». Это выражение поразило меня. Я всегда прислушивалась к тому, что он говорил, поскольку он не выдвигал ничего такого, истинность чего не проверил бы сам.

Он встретил Лизу и привязался к ней, они решили жить вместе и поселились в моем отеле на улице Дофина. Они все время ссорились, но невероятно дорожили друг другом. Он оказывал на нее хорошее влияние; за собой он не признавал никаких прав и отдавал все, что имел: свой шоколад, свой свитер, деньги, которые выманивал у отца, и те, которые брал у него: месье Бурла хранил в ящике стопки золотых монет, и два или три раза Бурла стянул оттуда по одной; в таких случаях он предлагал Лизе пиршества с черного рынка: они поглощали уйму сливочного мороженого, устриц, сосисок. Его щедрость завораживала Лизу до такой степени, что она испытывала соблазн подражать ему. Приятно было видеть ее, такую высокую, светловолосую, шагающую с крестьянской величавостью рядом с Бурлой, смуглым, проворным, со сторожкими глазами и руками. Он считал меня чуточку слишком рассудительной, и все-таки очень любил. По вечерам Лиза требовала, чтобы я укутывала их в постели. Я целовала ее, и он подставлял мне лоб: «А я? Меня вы не поцелуете?» Я целовала и его тоже.

Зима была суровой. Недоставало не только угля, но и электричества; закрылись многие станции метро; в кинотеатрах отменили утренние сеансы; часто случались отключения, во время которых мы освещались свечами, которые, впрочем, очень трудно было достать. И речи не было о том, чтобы работать в ледяной сырости моей комнаты. Во «Флоре» было не холодно, когда гасли электрические лампочки, ацетиленовые фонари давали немного света. Тогда-то у нас и вошло в привычку располагаться там в свободное время. Мы не только находили там относительный комфорт: это была наша querencia, мы чувствовали себя там дома, в укрытии.

Я старались прийти туда к самому открытию, особенно зимой, чтобы занять лучшее место, где было теплее всего, рядом с печной трубой. Я очень любила этот момент, когда в пустом еще зале Бубаль в повязанном вокруг поясницы синем фартуке оживлял свой мирок. Он обитал над кафе в квартире, куда попадали по внутренней лестнице, выходившей на площадку второго этажа; он спускался из квартиры до восьми утра и сам отпирал двери. Его глаза на выразительном овернском лице были налиты кровью: час или два они не светлели. Сердитым голосом он отдавал распоряжения мойщику посуды, который через открытый возле кассы люк поднимал бутылки и банки; с официантами, Жаном и Паскалем, он обсуждал вчерашние события: ему всучили вонючий эрзац-кофе, но посетители, не моргнув, его проглотили; он прыскал со смеху, но в ярости: «Дай им дерьмо, они и его слопают!» С той же озлобленностью он выпроваживал и встречал торговых представителей. Став на колени, служанка энергично мыла плитку; она гордилась своим делом. «Я, — сказала она однажды мойщику посуды, — я никогда не нуждалась в мужчинах: я сама всего добивалась». Постепенно Бубаль успокаивался и снимал свой фартук; белокурая, завитая, розовая, ухоженная, его жена, в свою очередь, спускалась по лестнице и располагалась за кассой. Появлялись первые посетители; я с завистью смотрела на продавщицу книг с улицы Бонапарта: рыжеватая, чем-то похожая на лошадь, всегда в сопровождении красивого парня, она заказывала чай и маленькие баночки конфитюра непомерной цены; большинство, как и я, довольствовались черноватым пойлом. Маленькая брюнетка, подруга Сони и Аньес Капри, исчезнувшая на два года, села однажды утром за круглый столик и простодушно заказала: «Кофе со сливками». Со всех сторон послышались смешки с оттенком осуждения. Меня поразило, что эти три слова стали такими нелепыми, а главное, удивило, что обычно я так мало этому удивлялась.

Когда в 1938, 1939 годах мне говорили, что немцы вместо кофе глотают желудевый отвар, меня брала оторопь: мне казалось, что я принадлежу к некой породе, столь же далекой, как те племена, которые лакомятся белыми червями. И что же! Теперь мне приходилось делать усилие, чтобы вспомнить, как прежде во «Флоре» можно было пить апельсиновый сок и есть яичницу.

Некоторое число завсегдатаев располагались, как я, за мраморными столиками, чтобы читать и работать: Тьерри Молнье, Доминик Ори, Одиберти, живший напротив, в отеле «Таранн», Адамов с голыми посиневшими ногами в сандалиях. Одним из самых постоянных посетителей был Мулуджи. С давних пор он сочинял стихи и своенравно вел что-то вроде дневника; он показывал мне стихи, и я подбадривала его; в ту пору мне казалось, что нет на земле ничего лучшего, чем писать, а Мулуджи несомненно был одарен. В слегка романтизированной форме он начал излагать свои детские воспоминания. Время от времени я поправляла у него орфографические или синтаксические ошибки или давала кое-какие советы, но с осторожностью, поскольку уважала изобретательную естественность его стиля. Бубаль терпеть его не мог, потому что он был плохо одет, плохо причесан и ему случалось часами занимать столик, не повторяя заказа. Время от времени он снимался в каком-нибудь фильме, но как только получал деньги, сразу отдавал их отцу, брату, раздавал друзьям: у него никогда не было ни гроша. В Марселе он познакомился с Лолой, рыжей красавицей с выразительным ртом и шальными глазами, которой я так часто любовалась во «Флоре»; он вроде бы жил с ней: она тоже была не богата. Он не совсем принадлежал к «семье», у нас не было с ним постоянных отношений, но он был близок нам; уже давняя дружба связывала его с Ольгой, он хорошо ладил с Вандой, часто встречался с Лизой, которая тоже довольно близко сошлась с Лолой.

Каждый день около десяти часов утра два журналиста садились рядом на банкетке в глубине и разворачивали «Матен»; один из них, лысый, писал в «Пилори», другой — в «Жерб». С искушенным видом они обсуждали события. «Что надо было бы сделать, — сказал однажды лысый, — так это посадить их всех на огромное судно, которое раскололось бы пополам посреди океана. Судя по тому, как идут дела, никогда нам не избавиться от этих евреев!» Другой одобрительно кивал головой. Слушая их, я не возмущалась; было в их лицах, в их словах что-то до того смехотворное, что на мгновение коллаборационизм, фашизм, антисемитизм представлялись мне фарсом, призванным развлекать каких-то недоумков. Но потом я с изумлением опомнилась: они могли вредить, и они вредили; их собратья в «Же сюи парту» указывали убежища Тцары, Вальдемара Жоржа и многих других и требовали их ареста; они требовали также депортации кардинала Лиенара, который, проповедуя, вел антинемецкие речи. Сама их ничтожность делала их опасными.

Никто не общался с этими двумя коллаборационистами, кроме маленького черноволосого человека с вьющимися волосами, который назывался секретарем Лаваля; говорил он мало, глаза у него бегали, и нам казалось удивительным, что его должность давала ему возможность проводить столько времени в кафе. Вероятно, Зизи Дюгоммье, не афишируя своих пристрастий, принадлежала к тому же лагерю, это была неприятная старая дева, странно одевающаяся, которая с утра до вечера рисовала и раскрашивала святую Терезу из Лизьё и непорочное зачатие. Однажды она подошла ко мне: она переписчица, нет ли у меня для нее работы? Ходили слухи, что она связана с гестапо; она часто поднималась в туалет и надолго запиралась; подозревали, что она пишет там свои доносы: но на кого? На что? Предполагали, что она подслушивает телефонные разговоры. По правде говоря, в 1941 году некоторые посетители зычными голосами вели по телефону такие компрометирующие разговоры, что Бубаль разбил стекла кабины: лишенные этой обманчивой защиты, самые беспечные взвешивали с той поры свои слова; поэтому теперь Зизи не могла подслушать ничего, что заинтересовало бы полицию. Более правдоподобным мне кажется то, что она по склонности и без всякой выгоды играла в осведомительницу. В июне 1941 года она исчезла, и никто ее больше не видел.

Были ли другие доносчики? В начале оккупации двух или трех завсегдатаев «Флоры» арестовали; кто их выдал? Этого никто не знал. Во всяком случае, никто теперь необдуманно не конспирировал, и если несколько участников Сопротивления вели праздную жизнь в кафе, то это только для вида. Около одиннадцати часов утра Пьер Бенар всегда садился на одно и то же место, между дверью и лестницей, и пил в одиночестве; тучный, с чуть багровым лицом — ничто не указывало на то, что у него есть какое-то другое занятие. Были также молодые люди, которые пили, курили, флиртовали, все время зевали, демонстрируя притворную бесхарактерность, которая ввела меня в заблуждение: только гораздо позже я узнала их подлинную суть. В целом посетители «Флоры» были, безусловно, враждебны фашизму и коллаборационизму и не скрывали этого. Оккупантам, конечно, это было известно, ибо они никогда туда не заглядывали. Однажды молодой немецкий офицер открыл дверь и сел в углу с книгой; никто не вздрогнул, но он, должно быть, что-то почувствовал, поскольку очень скоро закрыл свою книгу, расплатился и ушел.

Постепенно в течение утра зал наполнялся: к моменту аперитива он был уже забит. Пикассо улыбался Доре Маар, державшей на поводке огромного пса; Леон-Поль Фарг безмолвствовал, Жак Превер разглагольствовал; громкие дискуссии происходили за столиками кинематографистов, которые после 1939 года встречались там чуть ли не каждый день. К этой шумной толпе присоединялись несколько господ из местных. Помню одного из них, страдающего заболеванием простаты: повязка вздувала одну из штанин его брюк. Другой, которого называли Маркиз или Голлист, играл в домино с двумя молодыми подружками, которых, по слухам, богато содержал; сгорбленный, с поникшей головой и отвислой челюстью, он жужжал в уши Жана или Паскаля новости, которые слышал на Би-би-си и которые тотчас распространялись от столика к столику. Тем временем два журналиста продолжали мечтать вслух об истреблении евреев. Я возвращалась в свой отель пообедать и если не шла в лицей, то вновь занимала свое место во «Флоре». На ужин я снова уходила в отель, а потом проводила там время вплоть до закрытия. Каждый раз по вечерам нас охватывала радость, когда, вынырнув из холодных сумерек, мы входили в это теплое освещенное логово, утопавшее в таких красивых красных и синих красках. «Семья» иногда целиком оказывалась во «Флоре», но разбросанная, согласно нашим принципам, по всем углам зала. Например, Сартр беседовал с Вандой за одним столиком, Лиза с Бурлой за другим, я садилась рядом с Ольгой. Однако только мы одни, Сартр и я, каждый вечер застревали на этих банкетках. «Когда они умрут, придется вырыть для них яму под полом», — с некоторым раздражением говорил Бурла.

Как-то вечером, подходя к «Флоре», мы увидели вспышку и услышали громкий шум взрыва, задрожали стекла, закричали люди: взорвалась граната в отеле, переоборудованном в Soldatenheim[116] наверху улицы Сен-Бенуа. Во всех местных кафе поднялось страшное волнение: покушение в этих краях было делом необычным.

Во второй половине дня или вечером нередко раздавался сигнал тревоги. Бубаль поспешно выгонял всех посетителей и запирал двери; к Сартру, ко мне и еще двоим-троим он относился милостиво: мы поднимались на второй этаж и оставались там до конца тревоги. Чтобы избежать этого неудобства, а также чтобы укрыться от шума первого этажа, у меня вошло в привычку во второй половине дня сразу же взбираться на второй этаж; и некоторые другие работники пера тоже там располагались, наверняка по тем же причинам, что и я; авторучки бегали по бумаге: можно было подумать, что находишься в удивительно дисциплинированном учебном зале. С любопытством более безобидным, чем у Зизи Дюгоммье, но весьма живым, я прислушивалась к телефонным разговорам. Однажды я присутствовала при сцене разрыва, сыгранной профессиональной актрисой, стареющей и некрасивой. То безучастная, то настойчивая, высокомерная, трогательная, язвительная, она распределяла брань, иронию и волнение в своем голосе с искусством, бесполезность которого бросалась в глаза: я могла чуть ли не слышать измученное молчание мужчины, который на другом конце провода ждал минуты, чтобы повесить трубку. Живя бок о бок, мы много всего знали о тех, кто нас окружал, и даже если мы никогда не разговаривали, то все равно чувствовали себя связанными друг с другом. Обычно мы не здоровались, но если два завсегдатая «Флоры» встречались в «Дё Маго», тогда улыбка, кивок головы подчеркивали их принадлежность к одному кругу. Случай представлялся редко: между двумя заведениями существовала почти непреодолимая преграда. Если какой-то посетитель «Флоры», мужчина или женщина, обманывал своего постоянного партнера, то он скрывал свои недозволенные свидания в «Дё Маго»: так, по крайней мере, гласила легенда.

Несмотря на ограничения и тревоги, во «Флоре» мы обретали воспоминания мирных лет; однако война проникала и в нашу querencia. Однажды утром нам сказали, что арестована Соня; похоже, она стала жертвой женской ревности, во всяком случае кто-то донес на нее; из Дранси она попросила прислать ей свитер и шелковые чулки, а потом уже ничего не просила. Белокурая чешка, которая жила с Жозьоном, исчезла, а несколько дней спустя на рассвете Белла спала в объятиях парня, которого любила, когда в дверь постучали гестаповцы и забрали ее; одна из их подруг жила с юношей из богатой семьи, который хотел жениться на ней: ее выдал будущий свекор. Мы еще мало что знали о лагерях, но как ужасно было молчание, которое поглощало этих красивых и таких веселых девушек. Жозьон и его друзья продолжали приходить во «Флору» и садились на те же места; они говорили между собой с несколько растерянным возмущением: не осталось ни малейшего знака на красной банкетке, который указывал бы на пропасть, открывшуюся рядом с ними. Это-то и казалось мне самым нестерпимым в отсутствии: оно действительно было ничем. И все-таки образы Беллы и белокурой чешки не стерлись в моей памяти: они обозначали тысячи других. Надежда возрождалась, однако я знала, что никогда уже обманчивая невинность прошлого не воскреснет.

Во время рождественских каникул в Ла-Пуэз мы каждый день слушали по Би-би-си рассказ о Сталинградской битве: окруженная армия фон Паулюса безуспешно пыталась прорвать окружение. 4 февраля в газетах мы прочитали: «Героическое сопротивление европейских сил под Сталинградом закончилось». Они не скрывали, что в Берлине и по всей Германии несколько дней проходил национальный траур.

Тон прессы, радио и даже речей Гитлера изменился. Нам больше не предписывали «служить Европе», нас заклинали спасать ее; напоминали о большевистской опасности и всевозможных катастрофах, которые обрушатся на мир, «если Германия будет побеждена». Годом ранее такое предположение показалось бы кощунственным, теперь оно повторялось во всех газетах. На фронте, в полях, на заводах Гитлер объявил всеобщую мобилизацию немецкого населения: он хотел распространить ее и на оккупированные территории. 16 февраля Лаваль издал закон об отправке на два года на принудительные работы в Германию молодых людей 1940, 1941, 1942 годов призыва. Расклеенные объявления наставляли их: «Они проливают свою кровь. Работайте, чтобы спасти Европу от большевизма». Многие не подчинились, они подделывали свои документы, прятались, уходили к партизанам, численность которых значительно выросла[117]. Странная новость, которую сообщили швейцарские и английские газеты: «Вооруженный мятеж в Верхней Савойе», оказалась преувеличением. Но факт тот, что в Савойе, в Центре формировались армии, они снаряжались и готовились к герилье. В «Эвр» Деа называл Францию «Вандеей Европы», ибо подобно тому, как некогда Вандея не приняла Французскую революцию, сегодняшняя Франция восставала против «Европейской революции».

Создавалось интеллектуальное сопротивление. В начале 1943 года интеллектуалы-коммунисты предложили Сартру присоединиться к Национальному комитету писателей; он спросил, уж не хотят ли они пустить в свои ряды провокатора, но они заявили, что понятия не имеют о слухах, которые сами в 1941 году распространяли о нем. Так что он участвовал в собраниях, которыми руководил Элюар, и сотрудничал с «Леттр франсез». У меня еще не было ни одной опубликованной книги, и я не сопровождала его. Я немного сожалела об этом, мне хотелось познакомиться с новыми людьми: Сартр так подробно рассказывал о них, что у меня чуть ли не создалось впечатление, будто я видела их собственными глазами; вскоре я перестала завидовать. Я загорелась по поводу «Социализма и свободы», поскольку речь тогда шла о смелой импровизации; но, судя по рассказам Сартра, в заседаниях Национального комитета писателей было что-то официальное и рутинное, и это меня не прельщало. Я немного беспокоилась, когда он туда шел, и в течение всего времени, пока длилось его отсутствие; и тем не менее я была очень довольна, что мы вышли из своей изоляции, тем более что я нередко чувствовала, как тягостна Сартру пассивность.

Все люди, с которыми мы встречались, придерживались наших взглядов. Мари Жирар, однако, упрекнула нас как-то в том, что мы не видим дальше своего носа. «Немецкое поражение будет означать победу англо-американского империализма», — заявила она. Она отражала мнение большинства троцкистских интеллектуалов, державшихся на равной дистанции и от коллаборационизма, и от Сопротивления; на самом деле они гораздо меньше опасались американской гегемонии, чем усиления сталинской мощи и престижа. Мы полагали, что в любом случае они не отдавали себе отчета ни в порядке возникающих проблем, ни в их срочности: прежде всего необходимо было очистить Европу от фашизма. Теперь мы не сомневались, что он должен быть уничтожен, причем в ближайшем будущем. Военно-воздушные силы Великобритании бомбили во Франции индустриальные центры и порты, они бомбили Рейнскую область, Рур, Гамбург, Берлин. 14 мая «ось» потерпела поражение в Тунисской битве. Немцы лихорадочно возводили атлантическую стену: в обоих лагерях высадку считали неизбежной.

Литература прозябала. Кено опубликовал «Мой друг Пьеро», шутки которого мне показались чересчур наигранными. В романе Бланшо «Аминадаб» несколько пассажей меня поразили, в числе других и тот, о невольном палаче, поскольку он отражал мою тогдашнюю озабоченность: в целом роман Бланшо казался подражанием Кафке. Башляр в романе «Вода и грезы» применил в воображении метод, весьма близкий экзистенциальному психоанализу: почти никто еще не отваживался на такого рода исследования, и книга нас заинтересовала. Большой шум подняли вокруг последнего произведения Сент-Экзепюри «Военный летчик». Он описывал, причем очень хорошо, свой опыт авиатора во время крушения Франции; однако к этому рассказу он присовокупил длинное и туманное рассуждение о довольно двусмысленном гуманизме, так что книге аплодировали критики «Пари-Миди», «Ожурдюи», «Нуво Тан» и даже Максанс. Только «Же сю парту» критиковала его.

Пробуждалось французское кино, появились новые режиссеры. Деланнуа показал «Понкарраль» и «Макао, ад каторжников»; Беккер — «Гуппи — красные руки»; Клузо — «Убийца живет в 21-м»; Дакен — «Он приехал в День поминовения», где на несколько минут появлялась Симона Синьоре: мы задавались вопросом, почему такая красивая девушка не получила еще большой роли. Самым интересным был фильм «Фантастическая ночь», снятый Л'Эрбье по сценарию Шаванса, он привел публику в сильное замешательство. Ремю был замечателен в фильме «Вечерние посетители», однако в сценарии присутствовали досадные уступки расизму: убийца, которого играл Мулуджи, не был недвусмысленно обозначен как еврей, но он был метек. В «Вечерних посетителях», снятых Карне по сценарию Превера, были и хорошие, и дурные стороны: прекрасные образы и избыток литературы. Великолепный замок совсем не был похож на настоящий, недавно построенный замок, скорее на огромное кондитерское изделие: он портил пейзаж. Мне гораздо больше нравился «Летний свет», где Превер сотрудничал с Гремийоном.

Дюллен сдержал свое обещание, весной он начал репетировать «Мух» с двумя Ольгами. Я с восторгом смотрела, как этот текст, который я знала почти наизусть, превращается в спектакль: у меня появилось желание тоже написать пьесу. Однако все получалось не само собой. Было много волнений, прежде чем определились декорации и костюмы. Статуи Юпитера и Аполлона занимали в действии большое место, поэтому Дюллен решил обратиться к скульптору, он выбрал Адама, невозмутимого и очень симпатичного великана; у его жены были копна густых вьющихся волос, закрывавших ее лицо, и приятно пухленькое тело, которое она затягивала в черные платья, украшенные разноцветными драгоценностями. Их квартира на улице Кристины была не менее привлекательна, чем у Камиллы, но совсем в другом стиле; в облицованной красной плиткой столовой с завешанными кумачом окнами стояли длинный стол и скамьи из цельного дерева, медные горшки, цементные лотки, заполненные блестящими овощами; связки лука, маисовые колосья висели на балках потолка возле камина с глубоким очагом. В своей мастерской Адам показал нам старинный ручной пресс и множество мелких инструментов, искусных и сложных, которыми он долбил камень и гравировал. На полу лежали огромные каменные тела. Для «Мух» он создал декорации, маски и статуи в агрессивном стиле.

Группа статистов была внушительной: женщины, дети, старики, целая толпа, которую следовало заставить передвигаться на просторной сцене Театра Сары Бернар; Дюллен чувствовал себя там менее свободно, чем на площадке «Ателье». У актера, игравшего Ореста, не хватало опыта, у Ольги тоже; роль Электры была очень тяжелой, она верно намечала ее, но ни она, ни ее партнер не достигали нужного эффекта. Дюллен впадал в ярость. «Это жалкая комедия!» — говорил он резким тоном. Ольга плакала от злости, он смягчался, потом снова взрывался, а она сопротивлялась: оба душой и телом отдавались спорам, которые походили на семейную сцену и вместе с тем на любовную ссору. На этих схватках присутствовали подружки из школы при «Ателье», которые надеялись на то, что Ольга потерпит неудачу. Они были разочарованы. Одаренность Ольги, работа Дюллена, их общее упорство победили: на последних репетициях она играла как умелая актриса; она заполняла сцену своим присутствием.

Уроки в лицее интересовали меня меньше, чем прежде. В Камиль-Се я готовила своих учениц к конкурсу в Севре; это позволяло мне достаточно глубоко разрабатывать некоторые темы. Однако для таких взрослых девиц философия не была уже пробуждением; мне приходилось даже избавлять их от некоторых идей, которые я считала ложными. К тому же их программы были до того перегружены, что у них не оставалось ни одной свободной минуты, я должна была выбирать самое необходимое: это меня тяготило. Они были перегружены не только занятиями, но всей их жизнью в целом: их матери нуждались в них, чтобы справиться с материальными трудностями, изнурительными в семьях с несколькими детьми. Плохо питаясь, они часто болели; у моей лучшей ученицы не в порядке были поясничные позвонки. Девушки больше не улыбались, нашим дискуссиям не хватало увлеченности. Наконец, я преподавала уже двенадцать лет и начала уставать от этого.

Между тем не я решила оставить университет. Мать Лизы, сердившаяся, что ее дочь упустила выгодную партию и теперь жила с Бурлой, потребовала, чтобы я использовала свое влияние, дабы вернуть ее к первому возлюбленному; после моего отказа она обвинила меня в совращении малолетней. До войны дело последствий бы не имело, однако с кликой Абеля Боннара все пошло иначе; в конце учебного года директриса с синим подбородком сообщила мне, что я исключена из университета[118].

Я была готова порвать со старой рутиной. Единственная проблема заключалась в том, как зарабатывать на жизнь. Не знаю, при чьем посредничестве я получила должность режиссера на национальном радио; я уже говорила, что, согласно нашей установке, мы имели право там работать: все зависело от того, что там делалось. Я предложила нейтральную программу: воссоздание с шумовым оформлением, словесным и песенным, старинных празднеств от Средневековья до наших дней. Ее приняли.

«Гостью» я закончила в течение лета 1941 года; но уже с января этого года роман этот стал для меня старой историей. Мне не терпелось говорить о вопросах, которые интересовали меня сегодня. Основным оставался вопрос о моем отношении к другому, однако сложность его я понимала лучше, чем прежде. Мой новый герой, Жан Бломар, не стремился, подобно Франсуазе, оставаться перед лицом других исключительным субъектом, он отказывался быть для них объектом, вмешиваясь в их существование, отмеченное неясностью обстоятельств, его проблема состояла в том, чтобы преодолеть этот скандал, установив с ними прозрачные отношения, свободы со свободами.

Я исходила из его детства. Сын богатого владельца типографии, он жил в доме, атмосферу которого мне подсказал дом Лэгийона. Он восстал против своих привилегий и поступил рабочим к конкуренту своего отца: устранив таким образом несправедливость случая, он считал возможным отныне соответствовать выбору, который делал сам. Однако он быстро утратил эту иллюзию; его лучший друг нашел смерть в политической стычке, в которую он его и вовлек; его ответственность намного превосходила его свободу. И тогда он стал искать прибежища в воздержании: политический нейтралитет, отказ от сентиментальных обязательств. Но его уклонение и молчание имели такой же вес, как слова и действия: в этом его убеждали коллективная история и его частное приключение. Он сопротивлялся. Он не мирился с пассивной виновностью, которая была его уделом, но и действовать не решался, ибо любое действие — это выбор, а любой выбор казался ему произвольным; люди — это не единицы, которые можно складывать, умножать, вычитать; они не укладываются ни в какое уравнение, потому что их существования несоизмеримы; жертвовать одним, дабы спасти другого, значит согласиться с абсурдом. Под конец поражение, оккупация привели его к решению: за всеми рассуждениями и расчетами он обнаружил в себе абсолютные неприятия и запросы. Он отказывался распутывать гордиев узел: он его разрубал. После долгих лет пацифизма он соглашался с насилием; несмотря на репрессии, он организовывал покушения. Такая решимость не принесла мира его сердцу, да он его и не искал: он безропотно готов был жить в тревоге[119]. На последних страницах, однако, женщина, которую он любил и которая умирала рядом с ним из-за него, освобождала его от угрызений совести; в судьбах других ты всего лишь инструмент, — говорила она ему, — ничто извне не сможет посягнуть на свободу. Я сама хотела своей смерти. Бломар приходит к выводу, что каждый, стало быть, имеет право следовать своим путем, если этот путь ведет к достойным целям.

История умирающей Элен занимала в книге большое место. В юности Элен относила себя к антиподам Бломара; она считала себя решительно отрезанной от общности, ее заботило лишь свое личное благополучие. Чему она научилась в процессе своего развития, так это солидарности.

Я совершила ту же ошибку, что и в начале работы над «Гостьей», я сочла себя обязанной воскресить детство Элен, вдохновляясь своим собственным. Затем я решила обозначить это прошлое лишь короткими намеками. В начале романа Элен восемнадцать лет; отсутствие Бога она пыталась восполнить интересом, который питала к самой себе, ей это не удавалось: одинокое, без свидетеля, ее существование казалось ей всего лишь бесполезным произрастанием; любовь одного приятеля, симпатичного, но без притягательности, не спасла ее от застоя. Когда она встретила Бломара, он заворожил ее силой и уверенностью, которые она ему приписывала; она молила о любви, которая, как ей казалось, послужила бы абсолютным оправданием ее самой; но он уклонился. Отчаявшись, она в ярости стала безразличной ко всему миру и к собственной жизни; поражение, оккупация — все это, по ее словам, она воспринимала с безмятежной беспристрастностью Истории. Дружба, отвращение, гнев заставили ее одержать победу над этой ложной мудростью. В благородстве товарищества и действия она в конце концов достигла той степени самопознания — в гегелевском смысле слова, — которое спасает людей от имманентности и случайности. От этого она умирает; но на том уровне, которого она достигла, даже смерть ничего не может сделать против нее.

Большое значение я придавала третьему персонажу, который был мне подсказан Джакометти и его описанием Дюшана. Художник и скульптор, Марсель Дюшан в плане эстетическом продолжал поиск, аналогичный тому, который вел Бломар в плане этическом: он хотел достичь абсолютного творения. Прежде я отдавала предпочтение картинам, статуям, которые, как мне казалось, избавлялись от человеческой власти; Марсель требовал, чтобы его творение держалось без помощи постороннего взгляда, это сближало его с Элен, которая какое-то время думала, что может обеспечить собственное счастье, отказавшись от любого участия. Он тоже потерпел неудачу. Он погружался в мрачное безумие. Затем он воевал, попал в плен. В лагере он расписывал декорации для пьесы, которую ставили его товарищи, он познавал тепло дружбы, его видение людей и искусства менялось, он соглашался с тем, что любое творение требует соучастия другого.

Я наделила Марселя женой, Денизой; подобно Элизабет в «Гостье», она служила контрастом. Одна, в кругу друзей, она не стремилась к абсолюту, а делала ставку на мирские ценности; неприязнь, которую она вызывала у Марселя, доводила ее до безумия. Опыта пока еще у меня было маловато, но я уже предчувствовала, какая опасность грозит заурядной женщине, если она связывает свою жизнь с фанатичным творцом[120]. Он запретил ей, из презрения к ним, умеренные радости, которыми довольствуется большинство людей; он не дал ей возможностей достичь его заоблачных высот; отовсюду отторгнутая, неудовлетворенная, униженная, с тяжелым от обиды сердцем, она запуталась в противоречиях, которые рискуют совсем сбить ее с толку.

Мне не хотелось, чтобы этот роман походил на предыдущий. Я применила другую тактику. Я принимала две точки зрения: Элен и Бломара, которые менялись с каждой главой. Рассказ, сосредоточенный на Элен, я писала в третьем лице, следуя тем же правилам, что и в «Гостье». Но в отношении Бломара я поступала иначе. Я поместила его у изголовья умирающей Элен, и он вспоминал свою жизнь; он говорил о себе в первом лице, когда воспроизводил свое прошлое, и в третьем лице, когда рассматривал со стороны то, как он выглядел в глазах других; будто бы раскручивая нить его воспоминаний, я могла позволить себе больше вольности, чем в «Гостье»: я замедляла или ускоряла движение рассказа, прибегала к сокращениям, опущениям, наплывам; меньше места я отводила диалогам. Я соблюдала хронологический порядок, но временами настоящее прерывало воспоминания о минувших днях; я примешивала туда также, подчеркивая их курсивом, мысли и чувства Бломара, которые он испытывал в течение ночи. Стараясь избежать бессмысленности его размышлений, я создавала suspense[121]: на рассвете он подаст или не подаст сигнал нового нападения? Все временные рамки оказывались сосредоточены в этом мрачном бдении: герой переживал его в настоящем, с помощью прошлого задаваясь вопросом относительно решения, которое определяло его будущее. Такое построение соответствовало сюжету. Я ставила себе целью выявить изначальное проклятие, которое представляет для каждого индивида его сосуществование со всеми другими; для Бломара события значили гораздо меньше, чем тот непреложный смысл, который все они обнаруживали с трагическим постоянством; поэтому хорошо, что сегодняшний день заключал в себе вчерашний и завтрашний.

Таким образом, второй мой роман выстроен более искусно, чем первый; он выражает более широкое и более разнообразное представление о человеческих отношениях. Между тем — хотя в 1945 году, в силу обстоятельств, он был воспринят горячо — общее мнение, мнение людей, которых я уважаю, и мое собственное убеждают меня в том, что он слабее «Гостьи». Почему?

Бланшо в своей статье о «романе идей» очень справедливо объясняет, что можно ругать произведение за то, что оно что-то обозначает; однако есть большая разница, добавляет он, между обозначением и доказательством; существование, говорит он, всегда значимо, хотя никогда ничего и не доказывает; цель писателя — дать возможность увидеть это существование, воссоздав его с помощью слов: он предает его, он его обедняет, если пренебрегает его двусмысленностью. Бланшо не относит «Гостью» к романам идей, поскольку у «Гостьи» открытый финал, — из нее невозможно извлечь никакого урока; и напротив, в эту категорию он зачисляет роман «Кровь других», который ведет к однозначному утверждению, а оно может быть сведено к максимам и концепциям. Я с ним согласна. Однако недостаток, который он обнаруживает, относится не только к последним страницам романа: он присущ ему от начала до конца.

Перечитывая его сегодня, я поражаюсь, насколько моим героям недостает жизненности; их определяет моральное поведение, живых корней которого я не доискиваюсь. Бломара я наделила некоторыми переживаниями моего детства: они не оправдывают чувства вины, тяготеющего над всей его жизнью. Задумавшись над этим, я предположила, что в двадцать лет он невольно спровоцировал смерть своего лучшего друга, однако никогда случайность не в силах определить линию существования; впоследствии Бломар в точности придерживается той линии, которую я ему предписала. Я ничего не знала о профсоюзной борьбе: мир, в который я ввергла его, не обладает той сложностью, с которой столкнулся бы подлинный борец. Сам персонаж, опыт, которым я его наделила, — все это абстрактные построения, лишенные правды. В Элен больше жизни, я вложила в нее больше от самой себя; главы, написанные с ее точки зрения, вызывают у меня меньше неприятия, чем другие. В сценах исхода и возвращения в Париж повествование берет верх над теорией. Лучшие фрагменты, я думаю, те, где она мучительно решает отказаться от своих пристрастий; она отрекается от пустых символов, миражей, уловок, за которые цеплялась, и в конце концов отрешается от самого счастья, и в этом месте я показываю, ничего не доказывая. И все-таки ее образ чересчур статичен и невыразителен.

Что касается Марселя, то он всегда представлен со стороны, глазами его друзей, которых он удивляет, поэтому мне было позволено изображать его отстраненно, я нахожу его более выразительным, чем другие мои персонажи. И я, скорее, сожалею о заранее обусловленной симметрии его тревог и тревог Бломара. И вот еще один упрек, который я адресую этому роману: его композиция точно выверена, но материал обедненный, все сходится в одной точке и нет объемности. Даже голос, которым я наделяю своих героев — в особенности Бломара, — меня смущает: напряженный, сдерживаемый, прерывистый. И снова я подхожу здесь к щекотливой проблеме искренности литературы; я хотела, я предполагала говорить непосредственно с общественностью, в то время как внутри себя поместила патетического, морализирующего вампира; исходила я из подлинного опыта, а пережевывала банальности.

Действительно избежать банальности можно только в том случае, если жизненно передашь момент существования, ибо он никогда не повторяется; однако романист неизбежно опускается до нее, как только начинает предаваться отвлеченным размышлениям, поскольку своеобразие идеи определяется лишь в контексте предмета, который она обновляет, снабжая его ключом или оригинальным методом: идеи не сочиняются ни в гостиных, ни в романах[122]. Идейное произведение не только ничего не показывает, но и доказывает одни лишь пошлости.

Едва начав размышлять над темами романа «Кровь других», я почувствовала эту опасность. Я отмечала: «Социальный опыт — до чего же это неблагодарно! Как избежать того, чтобы это не стало поучительным и морализирующим?» На самом деле в том, что я называю «социальным опытом», a priori нет ничего неблагодарного и поучительного; скатиться к дидактизму меня вынудило то, каким образом я приступила к работе. Допущенную ошибку я понимаю, перечитав такую запись: «Мне хотелось бы, чтобы следующий мой роман раскрывал отношение к другому в истинной его сложности. Устранить сознание другого — это ребячество. Интрига должна быть увязана с социальными проблемами гораздо теснее, чем в первом романе. Надо выйти на действие, имеющее социальную значимость (но трудно находимое)». Впоследствии «Кровь других» определили как «роман о Сопротивлении»; в действительности он созрел у меня вне прямой связи с событиями, поскольку мне казалось трудным придумать «социальное» действие, воплощающее тему, которую я хотела затронуть. Только в октябре, когда я начала писать роман, мне пришла в голову мысль использовать покушения и репрессии. Такое расхождение между глубинным сюжетом книги и эпизодами, в которые я его втиснула, указывает на то, что роман «Кровь других» был замыслен совсем иначе, чем «Гостья». В «Гостье» все мне было дано целиком, в форме фантазмов, к которым я постоянно возвращалась на протяжении нескольких лет. На этот раз я тоже исходила из личного опыта, но излагала его абстрактно, вместо того чтобы проживать в воображении. И я знаю, почему.

До войны я следовала своим склонностям; я постигала мир и строила свое счастье: мораль совпадала с этой практикой, то было золотое время. Мой опыт был ограничен, но я целиком принимала его и не собиралась оспаривать, я уже могла в какой-то мере взглянуть на него со стороны, чтобы появилось желание поделиться им с другими, что я и попыталась сделать в «Гостье». Начиная с 1939 года все изменилось; мир превратился в хаос, и я перестала что-либо строить; у меня не было ничего другого, кроме такого вот словесного заклинания: абстрактная мораль; в оправдание своего существования я искала основания и способы для преодоления того, что мне было навязано. Таковые я нашла и верю в них до сих пор; я открыла для себя солидарность, ответственность и возможность пойти на смерть, чтобы жизнь сохранила смысл. Однако я постигла эти истины в какой-то мере наперекор себе; я себе объясняла, я себя убеждала, я извлекала урок: именно этот урок я пыталась передать другим, не сознавая, что для читателя он не обязательно так уж нов, как для меня.

Таким образом, я пришла к тому, что могла бы назвать «моральным периодом» своей литературной жизни, который продолжался в течение нескольких лет. Я уже не брала за правило свою спонтанность, мне пришлось задаться вопросом о моих принципах и целях, и после некоторых колебаний я решила написать на эту тему эссе.

Я заканчивала «Кровь других», когда в начале 1943 года Сартр представил мне во «Флоре» Жана Гренье, с которым недавно познакомился и который готовил публикацию сборника статей, выражавших идеологические тенденции времени. Во время беседы Гренье обратился ко мне: «А вы, мадам, вы — экзистенциалистка?» Я до сих пор вспоминаю свою растерянность. Я читала Кьеркегора; в связи с Хайдеггером давно уже говорили об «экзистенциалистской» философии, однако я не знала смысла слова «экзистенциалист», который только что ввел в обиход Габриэль Марсель. К тому же вопрос Гренье коробил мою скромность и мою гордыню: я не обладала достаточной объективной значимостью, чтобы заслужить некое определение своей принадлежности к какой-то группе; что касается моих идей, то я была убеждена, что они отражают истину, а не какую-то теоретическую предвзятость. Гренье предложил мне принять участие в сборнике, которым он занимался; сначала я отказалась; я сказала, что в отношении философии я знаю свои пределы; «Бытие и ничто» Сартра еще не появилось, но я читала и перечитывала его рукопись: я не понимала, что к этому можно прибавить. Гренье настаивал: я могла бы выбрать тему, которая мне нравится.

Сартр подтолкнул меня: «Попробуйте!» По некоторым вопросам, которые я затрагивала в романе «Кровь других», мне оставалось что сказать, и, в частности, о связи индивидуального опыта со всеобщей реальностью: на эту тему я начала писать драму. Я вообразила, что некий Город требует от одного из самых именитых своих жителей жизненно необходимой жертвы: безусловно, жертвы любимого существа; герой поначалу отказывался, потом забота об общественном благе одержала в нем верх; он согласился, но затем впал в апатию, сделавшую его безразличным ко всему и ко всем; под угрозой смертельной опасности сообщество безуспешно молило его о помощи; кому-то, вероятно, женщине, удавалось пробудить в нем эгоистические чувства; только тогда он вновь обрел волю спасти своих сограждан. Схема была слишком абстрактной, и пьеса не получилась. Но поскольку мне предлагалась возможность без обиняков напрямую затронуть волновавшую меня проблему, почему бы не воспользоваться этим? Я начала писать эссе «Пирр и Цинеас», над которым работала три месяца и которое оформилось в небольшую книжку.

Если человек — «бытие далей», почему он, преодолевая свои возможности, доходит до каких-то пределов, но не дальше? Как определяются границы его замысла? — задавалась я вопросом в первой части. Я отвергала сиюминутную мораль и все то, что ставит под вопрос вечность; никакой отдельный человек не может действительно соотнестись с бесконечностью, именуют ли ее Богом или Человечеством; я показывала истинность и значимость идеи «ситуации», введенной Сартром в «Бытие и ничто». Я осуждала все ущемления, выступала против того, чтобы другого использовали в качестве алиби. Я также поняла, что в недрах борющегося мира любое деяние — это выбор и что — подобно Бломару в романе «Кровь других» — необходимо принять насилие. Ныне это критическое эссе все целиком кажется мне поспешным, но верным.

Во второй части речь шла о том, чтобы найти для морали позитивные основания. Я более подробно вернулась к заключению романа, который только что закончила: свобода, основа любой человеческой ценности, — это единственная цель, способная оправдать деяния людей; однако я присоединялась к теории Сартра: каковы бы ни были обстоятельства, мы обладаем свободой, которая позволяет нам преодолеть их; если она дана нам, можно ли считать ее целью? Я различала два вида свободы: она представляет собой саму модальность существования, которая худо-бедно, так или иначе принимает на свой счет все, что приходит извне; это внутреннее движение нераздельно и, следовательно, в каждом всеобъемлюще. Зато конкретные возможности, открывающиеся перед людьми, неравны; некоторые достигают лишь незначительной части тех, которыми располагает человечество в целом; собственные усилия лишь приближают их к площадке, откуда самые счастливые берут старт: их трансцендентность теряется в общности под видом имманентности. В самых благоприятных ситуациях замысел — это, напротив, настоящее преодоление, он создает новое будущее; деятельность хороша, когда она направлена на то, чтобы отвоевать для себя и для другого привилегированное положение: освободить свободу. Таким образом, я пыталась примирить с идеями Сартра направление, которое в долгих дискуссиях отстаивала вопреки ему: я восстанавливала подчиненность между ситуациями; субъективно спасение в любом случае было возможно, но тем не менее невежеству следовало предпочесть знание, болезни — здоровье, нищете — благополучие.

Я не осуждаю свое стремление снабдить экзистенциальную мораль материальным содержанием; досадно то, что в момент, когда я думала избавиться от индивидуализма, я увязла в нем. Индивид обретает человеческую значимость лишь через признание другого, полагала я; тем не менее в моем эссе сосуществование проявляется как своего рода случайность, которую должно преодолевать каждое существо; в одиночестве оно начнет создавать свой замысел, а затем потребует от общности признать его: в действительности же общество с момента моего рождения формировало меня; это в его лоне и в тесной связи с ним я определяю себя. Мой субъективизм неизбежно сопровождается идеализмом, который лишает мои рассуждения всякого значения. Это первое эссе представляет интерес для меня сегодня лишь потому, что выражает некий момент в моем развитии.

Диалог между Пирром и Цинеасом напоминает тот, что происходил внутри меня, который я записала в своем дневнике в день моего двадцатилетия; в обоих случаях некий голос вопрошал: «Ради чего?» В 1927 году он изобличал тщету земных занятий во имя абсолюта и вечности, в 1943-м он обращался ко всеобщей истории, выступая против ограниченности отдельных замыслов: он всегда призывал к безучастности и невмешательству. Сегодня, как и вчера, ответ был все тот же: безжизненной рассудочности, небытию, всему я всегда противопоставляла неоспоримую очевидность живого утверждения. Если мне показалось столь естественным примкнуть к идее Кьеркегора, Сартра, стать «экзистенциалисткой», то потому, что вся моя история готовила меня к этому; с детских лет мой характер побуждал меня доверять своим желаниям, своим прихотям; среди учений, которые интеллектуально сформировали меня, я выбрала те, которые укрепляли такую склонность; уже в девятнадцать лет я была уверена, что только человеку, ему одному, надлежит придавать смысл своей жизни, и он с этим справляется; однако я никогда не должна была упускать из виду ту головокружительную пустоту, ту слепую муть, откуда возникают его порывы: к этому я вернусь.

Эссе «Пирр и Цинеас» было закончено в июле и принято Галлимаром. Через месяц-другой должна была появиться «Гостья». И я полагала, что с романом «Кровь других» я осуществила прогресс. Я была довольна собой. Мой второй роман не мог быть опубликован до Освобождения, но я не торопилась. Важно было то, что придет день, когда снова откроется будущее: теперь мы в этом больше не сомневались и даже думали, что нам не придется ждать этого слишком долго. Все счастье, от которого я хотела было отказаться, расцветало вновь; мне даже казалось, что оно никогда не было таким сияющим.

Глава VIII

Вступительный конкурс в Севре проходил в июне, и я оказалась свободной уже в начале месяца. Во время этих каникул мне вновь захотелось прогуляться, но на сей раз мы выбрали один из довольно хорошо снабжавшихся районов Франции: Центр. Я назначила Сартру встречу на 16 июля и села на поезд до Роанна: демаркационной линии более не существовало. Я купила билет и заранее заняла свое место, иначе был риск остаться на перроне; люди путешествовали, стоя на ступеньках, иные набивались в туалеты; на станциях рыдали женщины, им не удавалось сесть в поезд. Случилось так, что мои попутчики долго обсуждали «Тошноту», сравнивая ее с «Посторонним»; затем у них возник спор относительно «Мух», о котором я и поведала Сартру в письме: «Один человек нашел странным, что пьеса не имела большого успеха, а от Алкье ему известно, что у Вас были неприятности, поскольку Валери она не понравилась (?). Сам же он не считает, что она лишена интереса». В этом же письме я отмечала: «Роанн кажется очень бедным, таким же бедным, как Париж, хотя на завтрак я пила кофе с молоком. И за 25 франков я съела редис, огромное блюдо шпината, довольно хорошего, насколько хорошим может быть шпинат, картофельные биточки и два скверных абрикоса. У меня всего было в избытке, поскольку блюда подавали на двоих, а мой сосед ничего не ел. Здесь лучше, чем в Париже. Однако и в лучших отелях предлагают только шпинат и свеклу».

Если я привожу эти строки, то потому, что, перечитывая письма, полученные в то время, я замечаю, с каким старанием все мои корреспонденты описывали свою еду; даже Ольга не удержалась от этого. Еда была наиважнейшей проблемой.

Я проездила на велосипеде три недели. Вновь увидела Лимузен. Провела день в Мериньяке у своей кузины Жанны среди ватаги белокурых ребятишек. Дом расширился: сараи, прачечная были переоборудованы в жилые комнаты; на стенах уже не было ни глициний, ни бегоний. Статуи Святой Девы стояли под деревьями, и колючая проволока окружала пейзажный парк. От прошлого мало что осталось.

Мой велосипед доставлял мне немало хлопот; одно колесо спускало через каждые сто пятьдесят километров. Я написала Сартру, указав ему адрес мелкого владельца гаража; сославшись на давнишнюю связь с Бостом, он сможет купить за двести пятьдесят франков новую камеру. Когда он вышел на платформу вокзала Юзерша, в руках он нес две дорожные сумки, а наперевес — резиновую кишку. На террасе отеля «Шаван», над Везером, он рассказал мне о Париже; я узнала, что ему сделала предложение киностудия Пате: он должен был поставлять сценарии за постоянное и довольно значительное вознаграждение. Если дело пойдет, то в следующем году он оставит преподавание.

На этот раз мы не путешествовали как одержимые, а передвигались небольшими этапами, делая продолжительные остановки в местах, которые нам нравились. Порой шел дождь, и мы укрывались желтыми непромокаемыми плащами. Я как сейчас вижу Сартра, укрывшегося под деревом, с торчавшей из-под этого чехла мокрой головой; он героически смеялся, вытирая намокшие очки. Было поздно, когда мы приехали в Больё, и мы сразу пошли ужинать, оставив свои велосипеды у тротуара перед входом в отель; разразилась буря, да с такой внезапной яростью, что Сартр не успел даже поставить велосипеды в укрытие: ураган перевернул их, поток желтой грязи подхватил наши сумки, рукопись «Отсрочки» поплыла; мы выловили ее, но чернила растеклись по мокрым, испачканным грязью листкам; понадобилась долгая работа, чтобы высушить их и восстановить текст. Все дома были затоплены; на следующий день в полдень хозяйки все еще ползали, вычерпывая воду, подметая, оттирая покрытые грязью полы.

Обычно солнце сияло, мы не слишком уставали и ели досыта. Заметив какую-нибудь ферму, мы делали крюк в поисках яиц и часто их находили. Хозяева отелей считали нормальным, что мы просим сделать для нас омлет сверх меню. Как правило, у нас не возникало трудностей и с жильем; в Ла-Рош-Канийаке, однако, не осталось ни одной свободной комнаты; в конце концов нам указали отдаленную, но, как сказали, гостеприимную ферму. Мы долго блуждали в потемках, а когда добрались, люди там уже заканчивали ужинать; их было десять, сидевших вокруг стола, они ели большой круглый пирог с яблоками; нам предложили кусок. Заговорщически подмигнув, фермер сказал нам, что прошлой ночью в его сарае было полно народа, но сегодня мы будем там спать спокойно: видимо, он полагал, что мы ничем не отличаемся от его вчерашних гостей, которые попусту не слоняются.

Мы вновь увидели ущелья Тарна; в местности под названием Ле-Винь мы отыскали крохотный отель, содержавшийся старой женщиной, у которой, кроме нас, не было других постояльцев, и она кормила нас ветчиной; мы провели там несколько дней; старушка с тоской вспоминала то время, когда не было ни дороги, ни туризма, и когда Тарн был еще прекрасной никому не известной рекой. В департаменте По мы снова посетили Эспальон, Антрег, Эстен и Конк, где не нашли ни одной комнаты; там ожидали беженцев, и мэр устроил нас на ночь на соломенных тюфяках, приготовленных для них в школьном зале. Мы снова гуляли в лесу Грезиня. В Вуаре нам подали на обед кулебяку, до того взволновавшую нас, что мы решили там и отужинать; комнаты не нашлось; ну и ничего, мы спали на конюшне; всю ночь нас пожирали клещи, но наши желудки нас благодарили.

Путешествие закончилось в Тулузе. Мы выпили по стаканчику с Доминикой Дезанти, приехавшей к своим родителям; встретили Лотманна; Сартр мало знал его, и мы ни о чем особо не говорили. Спустя несколько месяцев мы узнали о его казни.

Конец августа и сентябрь мы провели в Ла-Пуэз и пребывали там в эйфории. В июле союзники захватили Сицилию; в начале сентября высадились в Калабрии и в Салерно. Отставка Муссолини, затем то, что пресса назвала «предательством Бадольо», круто изменили германо-итальянские отношения; после того как итальянские войска безоговорочно капитулировали, немецкая армия под командованием Роммеля оккупировала всю территорию. Муссолини, оттесненный на вершины Гран-Сассо, был ловко подобран немецкими парашютистами; однако этот подвиг не имел никаких политических последствий; значительные немецкие войсковые части оказались окончательно блокированы в Италии. В официальных сообщениях говорилось, что на востоке европейские силы осуществляют гибкий отход, дабы «подтянуть» фронт: достаточно было взглянуть на карту, чтобы понять, какой разгром прикрывали эти слова. В тот день, когда англо-американцы ступят на французское побережье, у вермахта не будет возможности держаться на трех фронтах одновременно.

Мы слушали Би-би-си, мы обменивались поздравлениями и усердно работали. Я начала третий роман, для которого нашла название: «Все люди смертны». Сартр продолжал писать «Отсрочку». Когда мы вернулись в Париж, он прервал работу над ней, чтобы написать новую пьесу. Как и первую, он начал ее писать, чтобы помочь дебютанткам. Сестра Ольги, Ванда, тоже хотела играть в театре: она посещала занятия у Дюллена, который в октябре поручил ей маленькую роль в «Мухах». К тому же Ольга-брюнетка вышла замуж за Марка Барбеза, руководившего в окрестностях Лиона фармацевтическим заводом и каждый семестр издававшего за свой счет роскошный журнал «Арбалет»; он печатал его сам на ручном печатном станке. Ему хотелось, чтобы его жена по-настоящему освоила профессию актрисы, он предложил Сартру написать для нее и для Ванды пьесу, которую легко можно было бы поставить и возить по всей Франции: заботу финансировать это турне он брал на себя. Идея создать очень короткую драму с одной декорацией и всего двумя-тремя персонажами понравилась Сартру. Он сразу подумал о ситуации при закрытых дверях: люди, изолированные в подвале во время продолжительной бомбардировки; затем ему пришла мысль запереть своих героев навечно в аду. Он с легкостью сочинил пьесу «За закрытыми дверями», которую сначала назвал «Другие» и которая под таким названием была напечатана в «Арбалете».

Я поклялась себе не оставаться на второй год на улице Дофина; задолго до каникул я попросила порекомендовать меня хозяевам отеля «Луизиана» на улице Сены, где проживали завсегдатаи «Флоры». В октябре я туда переехала; у меня в комнате стояли диван, полки, большой массивный стол, на стене — плакат с изображением английского солдата Королевской кавалерийской гвардии. В день моего вселения Сартр опрокинул бутылку чернил на палас, который хозяйка тут же велела убрать; но паркет мне нравился не меньше ковра. Я располагала кухней. Из моего окна я видела огромный цветник крыш. Никогда ни одно из моих пристанищ не соответствовало до такой степени моим мечтам; я собиралась оставаться там до конца моих дней. В другом конце коридора Сартр занимал тесную комнату, убогий вид которой не раз удивлял его посетителей; у него не было даже книг; те, что мы покупали, мы кому-то одалживали, и нам их не возвращали. Лиза и Бурла жили этажом ниже в большой совершенно круглой комнате. В коридорах мы часто встречали Мулуджи и красавицу Лолу; она была весьма популярна в «Луизиане», поскольку стирала и гладила рубашки четверых или пятерых жильцов из числа завсегдатаев «Флоры»: в ту пору, когда мыло не мылилось, требовалось немало самоотверженности, чтобы отстирывать задаром.

Материально мы были не так стеснены, как в прошлом году. Как было условлено, Сартр, сохраняя свой дополнительный курс в лицее Кондорсе, писал сценарии для фирмы Пате; впрочем, первый представленный им сценарий «Ставки сделаны» не получил одобрения экспертов фирмы. Дюллен поручил ему вести в очередь с Камиллой курс лекций по истории театра. У Галлимара вышел его труд «Бытие и ничто», однако он медленно прокладывал себе дорогу: говорили о нем совсем немного, и продавался он плохо. Что касается меня, то я радовалась тому, что не связана больше работой по графику; я ограничивалась тем, что раз или два в неделю ходила в Национальную библиотеку; с помощью Боста я делала выборку из старых сборников песен, фарсов, монологов, плачей и готовила монтаж для радио; эти передачи были невыразительны, но мне интересно было их придумывать.

Такие перемены способствовали привлекательности моего существования, но главное, были еще два обстоятельства, которые удачно обновили и улучшили его: публикация «Гостьи» и внезапный пышный расцвет дружеских связей.

Когда я приехала в Ла-Пуэз, «Гостья» только что вышла; я плохо себе представляла, какая судьба ее ожидает; Сартр был слишком тесно связан с моей работой, чтобы просветить меня на сей счет. Друзья отзывались о ней хорошо: то были друзья. «Признаюсь, я был удивлен, — заявил мне Марко весьма церемонно. — Я прочитал книгу залпом, очень интересно; но это роман для книжного киоска на вокзале». Я предполагала, что он будет недоброжелателен, и его реакция меня не задела. К тому же я предпочитала проявлять скромность. Четыре года я отдала этой книге, я целиком вложилась в нее, но теперь я от нее отошла. Мой оптимизм требовал, чтобы моя жизнь была нескончаемым прогрессом, и позволял мне с легким сердцем свысока относиться к этой работе новичка, в которой я уже видела лишь легковесную любовную историю: теперь я мечтала о значимых романах с определенной позицией. Моя строгость в значительной мере объяснялась осторожностью: она предупреждала любое возможное разочарование, устраняя опасность выглядеть смешной из-за собственной переоценки.

В конце августа Сартр отправился в Париж для участия в одном собрании Сопротивления: в конце мая состоялось первое пленарное заседание Национального комитета писателей, и произошли перегруппировки. Я поехала встречать его в Анже и с террасы кафе напротив вокзала увидела, как он торопливо шагает, размахивая газетой: в «Комёдиа» только что появился первый отзыв на «Гостью» за подписью Марселя Арлана. Никогда позже ни одна статья не доставляла мне такого удовольствия; несмотря на некоторые оговорки, Арлан тепло отзывался о моем романе, судя по всему, он принимал его всерьез: это-то меня больше всего и обрадовало. Нечасто случается, что недвусмысленно исполняется некое давнее желание: эта статья, написанная настоящим критиком и напечатанная в настоящей газете, черным по белому, убеждала меня, что я написала настоящую книгу, что я действительно стала вдруг писателем. Я не скрывала своей радости.

Она не уменьшилась после моего возвращения в Париж; были и другие статьи, довольно многочисленные и по большей части хвалебные. Многие осуждали аморальность среды, которую я описывала; даже Арлан сожалел, что мои герои были одержимы постельными историями; действительно, в ту пору Виши запрещало «Тартюфа» и отрубало голову подпольной акушерке, занимавшейся абортами; все женщины были целомудренными, все девушки — девственницами, мужчины — верными, дети — невинными; и все-таки такая чрезмерная обидчивая стыдливость удивила меня: в «Гостье» так редко ложатся в постель! Зато я была приятно удивлена, прочитав замечания, сделанные Тьерри Молнье относительно Франсуазы, ее упорного стремления к счастью: я находила их справедливыми, и они застали меня врасплох; стало быть, моя книга обладала значимостью некоего объекта: в какой-то мере она ускользала от меня. Между тем я с радостью отмечала, что не изменила своим намерениям. Габриэль Марсель написал мне в очень любезном письме, что Ксавьер представляется ему безупречным воплощением Другого. Один мужчина в возрасте через Марко попросил меня о встрече; он рассказал мне о некой политической драме, весьма темной, в которой он был замешан, где движущей силой, как в «Гостье», была смертельная борьба двух сознаний. Таким образом, я убедилась, что темы, из которых я исходила, не потеряли в пути своего смысла. Я получила и другие письма; одно — от Кокто, другое, думаю, от Мориака. Рамон Фернандес, никогда не появлявшийся во «Флоре», пришел туда встретиться со мной; он примкнул к вражескому лагерю, и его поступок несколько смутил меня и вместе с тем тронул. В юности мне очень нравились его книги, и его предательство меня огорчило. Он располнел и носил белые гетры. Он поведал мне кое-что о сексуальной жизни Пруста, и это меня поразило.

Марко, который проник в свет, слышал благосклонные по отношению ко мне салонные разговоры; он передавал мне их с кислым видом: «Вы, верно, думаете, что друзья не отдавали вам должное!» — сказал он мне. Я с удовлетворением отметила его досаду. Неудачливый романист, с которым Сартр был немного знаком, встретил меня на втором этаже «Флоры». «Вам повезло! — сказал он мне. — Вы напали на хороший сюжет». Он покачал головой: «Да, это хороший сюжет, вам действительно повезло!» Я ожидала презрительного отношения Адамова. «Ну что, — сказала я ему, — вы видели? Это настоящий роман, с началом, серединой и концом: вам это очень не нравится?» Он покачал головой, его взгляд стал тяжелым. «Не то чтобы очень. Есть Ксавьер, — сказал он. — Есть Ксавьер». Из-за Ксавьер некоторые завсегдатаи «Флоры» находили для меня смягчающие обстоятельства, но большинство из них смотрели на меня с неодобрением; они жаловались Ольге, Мулуджи: я невыразительно рассказала о «Негритянском бале» и о его великолепном животном начале. Они не находили в этом романе ни одного из своих миров, а персонаж Франсуазы выводил их из себя. Особенно осуждали меня мужчины, женщины расходились во мнениях. Некоторые подходили ко мне: «Не могли бы мы время от времени встречаться?» Я уклонялась, и они казались обиженными. Один очень красивый молодой человек, Франсис Вентенон, с которым мы давно были знакомы лишь шапочно, проявил свое одобрение более изящным образом, он подарил мне пачку английских сигарет, что в ту пору было бесценным подарком; позже он часто приносил мне сигареты и английские романы, хотя, насколько я знала, он был совсем на мели.

Таким образом, своей книгой я вызывала любопытство, раздражение, симпатию; были люди, которым она нравилась. Наконец я сдержала обещания, данные себе в пятнадцать лет; наконец я получала вознаграждение за долгую нервную работу! Я не стала отравлять свою радость нескромными вопросами; я не спрашивала себя, какова абсолютная ценность моего романа, переживет ли он свое время: будущее это покажет. А пока мне довольно было того, что я преодолела первый порог: «Гостья» существовала для других, и я вошла в общественную жизнь.

Сколько бы ни занимал меня мираж Другого, я, даже разоблачив его в «Гостье», сама попалась на эту удочку, встретив себя в обличье некой другой. Говоря об издательстве «Галлимар», один журналист назвал меня «новой романисткой издательского дома»; слова веселым звоном отозвались в моей голове; эта молодая женщина с серьезным лицом, начинавшая свою писательскую карьеру, — как я ей завидовала бы, если бы она носила иное, не мое имя: и это была я! Я преуспела — настолько мой опыт был еще внове — в том, чтобы смешать себя с моим изображением: я пользовалась всем, что возвышало его. Если бы в том году мне присудили Гонкуровскую премию, я приняла бы ее с полным восторгом. А речь об этом шла; в марте[123] в «Галлимаре» мне сообщили, что у меня есть серьезные шансы. Национальный комитет писателей, сказал мне Сартр, не имеет ничего против того, чтобы я согласилась принять премию, если я не буду давать прессе ни статей, ни интервью. В тот день, когда шло обсуждение, я, как обычно, работала на втором этаже «Флоры»; однако я с некоторым нетерпением ожидала звонка, который должен был сообщить мне результат. Я надела новое платье, пошитое в Ла-Пуэз под руководством мадам Лемэр из искусственной материи, но красивого цвета электрик; свой тюрбан я сменила на более изысканную высокую прическу. Мысль о том, что с минуты на минуту вокруг меня может подняться большой шум, смущала меня, но привлекала. Однако меня не взволновало, когда я узнала, что премию присудили Мариусу Гру. Несколько дней спустя меня заверили, что я вполне подхожу для премии Ренодо; я находилась в Ла-Пуэз, когда из газет узнала, что лауреатом стал доктор Субиран, и на этот раз тоже у меня не было и тени сожалений. Я легко смирилась с этими неудачами не из гордости или равнодушия; дружеские отношения, которые у меня завязались, оказывали благотворное действие на мое самолюбие и вместе с тем не позволяли придавать ему значение.

От прежних наших дружеских связей мало что оставалось; время или же расстояние ослабило эти связи, отсутствие лишало нас их; мы встречались почти исключительно с «семьей»; в моей жизни произошла огромная перемена, когда внезапно круг наших отношений расширился.

«Призрачная Африка» и «Пора зрелости» Мишеля Лейриса поразили нас своей дотошной искренностью, яркостью стиля, лирического и вместе с тем отстраненного; нам захотелось познакомиться с их автором; Сартр встретил его в Национальном комитете писателей, и я уже говорила, что Лейрис писал о «Мухах» в «Леттр франсез». В июле, во время моего отсутствия, Сартр ходил на ужин к Лейрисам, а в октябре они пригласили меня вместе с ним. Сартр забыл номер их дома, и мы больше получаса блуждали по набережной Гран-Огюстен, прежде чем нашли нужную дверь. С бритой головой, одетый строго, с чопорными движениями, Лейрис немного смутил меня, несмотря на подчеркнутую сердечность его улыбки; но Зетта сразу меня успокоила; в ее голубых глазах отражалась юная девушка, в то время как ее голос и обращение обладали чуть ли не материнской теплотой. Обыденно меблированная квартира была заполнена книгами и современной живописью: картинами Пикассо, Массона, Миро, прекрасными картинами Хуана Гриса, по его же рисункам была выполнена обивка стульев в кабинете. Из окон открывался широкий вид на воду и камни. Лейрис работал в Музее Человека. Зетта управляла галереей своего шурина Канвейлера, который прославил большинство крупных художников-кубистов и обладал огромной коллекцией картин Пикассо. Он тайно проживал в этой квартире, нередко служившей убежищем для евреев и участников Сопротивления. Лейрисы знали множество знаменитых или известных людей и рассказывали нам о них массу историй. Они были тесно связаны с Джакометти и много говорили о нем. Лейрис, кроме того, вспоминал прекрасные времена сюрреализма, он со страстью переживал это приключение; в ту пору он густо пудрил лицо, а на его бритой голове друзья рисовали пейзажи. Он присутствовал на банкете, который вскоре после той войны состоялся на втором этаже «Клозри де Лила» в честь Сен-Поля Ру; в открытое окно он кричал во весь голос: «Да здравствует Германия!» Прохожие заставили его спуститься и объясниться; он это сделал и очнулся в больнице. Смесь мазохизма, экстремизма и идеализма доставляла ему множество жизненных впечатлений, мучительных и нелепых, которые он описывал бесстрастно, но не без некоторого удивления.

Кено был одним из ближайших друзей Лейриса; я уже не помню, каким образом определилась наша первая встреча с ним; она состоялась во «Флоре», и мы сказали Кено, что нам очень понравились «Дети грязи». Поначалу он собирался написать серьезное исследование о фантазерах, которые исступленно искали квадратуру круга и вечное движение: он говорил нам о них долго и с увлечением. Мы были удивлены, узнав, что он хорошо разбирается в математике и свободно читает Бурбаки.

На генеральной репетиции «Мух» Сартру понравился Камю. Впервые я встретила его во «Флоре» вместе с Сартром. Разговор, не слишком уверенный, касался литературных тем, в числе прочего и сборника стихов в прозе «Упорство вещей» Понжа, который Камю, как и Сартр, оценивал положительно. Обстоятельства способствовали тому, что лед был очень быстро сломан. Камю был без ума от театра. Сартр рассказал о своей новой пьесе и условиях, при которых он рассчитывал ее поставить; он предложил ему сыграть роль героя и поставить пьесу. Камю задумался, но поскольку Сартр настаивал, он согласился. Первые репетиции проходили в моем номере с Вандой, Ольгой Барбеза и Шоффаром в роли коридорного: это был ученик Сартра, он сам писал, хотя более всего хотел стать актером и работал у Дюллена. Быстрота, с какой Камю погрузился в эту авантюру, и свобода духа, о которой она свидетельствовала, укрепили наше дружеское расположение к нему. Он только что приехал в Париж; он был женат, но жена его оставалась в Северной Африке; он был на несколько лет моложе меня. Его молодость и независимость сближали его с нами: мы пришли к своим взглядам вне связи с какой-либо школой, в одиночку; у нас не было семейного очага и того, что называют «свой круг». Как и мы, Камю пришел к ангажированности от индивидуализма; мы знали, хотя он никогда об этом не упоминал, что у него были важные обязанности в движении «Комба». Он с удовольствием воспринимал успех, известность и не скрывал этого: пресыщенность выглядела бы не так естественно; время от времени у него проскальзывала какая-нибудь черточка от Растиньяка, но он, судя по всему, не принимал себя всерьез. В обращении Камю был прост и весел. В хорошем расположении духа он не скупился на шутки: так, официанта «Флоры» по имени Паскаль он называл Декартом; но он мог себе это позволить, обаяние, проистекавшее от счастливого сочетания беспечности и горячности, уберегало его от пошлости. Особенно мне нравилось в нем то, что он умел улыбаться в независимости от людей и обстоятельств, целиком отдаваясь своим начинаниям, удовольствиям, дружеским чувствам.

Маленькими группами или все вместе мы встречались во «Флоре», в скромных местных ресторанах, а нередко у Лейрисов. Иногда также я приглашала на ужин Лейрисов, чету Кено, Камю: без особого труда мы восьмером могли уместиться за моим столом. Бост, который немного стряпал, помогал мне готовить еду. Я лучше снабжалась, чем в прошлом году, благодаря Зетте, которая изредка доставала мне немного мяса. Своим гостям я предлагала миски с фасолью, большие блюда тушеной говядины с овощами и ухитрялась добыть побольше вина. «Качеством это не блещет, но есть количество», — говорил Камю. Никогда прежде я не «принимала» у себя гостей, и это меня развлекало.

Эти встречи сильно нас занимали, и мы придавали им значение, которое объяснялось не только близостью наших пристрастий, мнений, интересов, речь шла о той практической солидарности, которая связывала нас. Мы слушали Би-би-си, сообщали друг другу новости, обсуждали их; вместе мы радовались, тревожились, возмущались, ненавидели, надеялись; даже когда мы говорили о дожде и ясной погоде, скрытый разговор не прерывался, и опять он выражал наши ожидания и страхи, нам достаточно было присутствия друг друга, чтобы знать, что мы вместе, и чувствовать себя сильными. Мы давали друг другу обещание всегда объединенно выступать против систем, идей, людей, которых осуждали; их поражение не за горами, и нам предстояло строить будущее, которое тогда настанет, возможно, политически и в любом случае в плане интеллектуальном: мы должны создать идеологию для послевоенного времени. У нас были определенные планы. «Галлимар» готовился опубликовать в своей «Энциклопедии» том, посвященный философии, и мы собирались взять на себя раздел этики: Камю, Мерло-Понти, Сартр и я, мы намеревались создать коллективный манифест. Сартр был исполнен решимости основать журнал, которым мы будем руководить вместе. Мы проговорили всю ночь, занималась заря; плечом к плечу мы брали новый старт: вот почему, несмотря на свои тридцать шесть лет, в этих дружеских связях я обретала упоительную свежесть юношеской дружбы.

Для меня было удачей приобрести их в тот момент, когда я вступила в литературную жизнь; они помогли мне определить мои устремления. Я не уповала на мрамор в веках, но не хотела довольствоваться какими-то погремушками; свое истинное стремление я распознала по той радости, которую испытала, достигнув его исполнения. Во время первого ужина, который я устраивала в своем номере, Зетта Лейрис и Жанин Кено вспомнили разговор, который у них состоялся в сентябре, когда они ехали на велосипедах по сельским дорогам: они говорили об отношениях Франсуазы и Пьера в «Гостье», о поведении пары в отношении Ксавьер, о неверности и верности, о ревности, о доверии; они дали мне понять, что через эти обсуждения они задавались вопросом о личных проблемах; я помню то волнение, которое бушевало во мне, когда я их слушала. Замечание Камю тоже меня взволновало; я дала ему перепечатанную копию романа «Кровь других», мы были в кухне Лейрисов и собирались идти к столу на ужин, когда он остановил меня и с чувством сказал: «Это братская книга», и я подумала: «Стоит писать, если можно создать братство при помощи слов». Настолько глубоко войти в чужую жизнь, чтобы люди, услышав мой голос, подумали, будто разговаривают сами с собой: вот чего я желала, если мое существование найдет отклик в тысячах сердец, то тогда, казалось мне, это существование будет некоторым образом спасено.

Теперь, когда мою книгу опубликовали, было бы естественно, чтобы я присутствовала на собраниях Национального комитета писателей; этого не случилось из-за щепетильности, которая впоследствии нередко побуждала меня к подобной сдержанности. Мое согласие с Сартром было таким безоговорочным, что мое присутствие бесполезно дублировало бы его собственное; а бесполезное, оно, как мне казалось, становилось не к месту и выглядело показным; я опасалась не осуждения других, а собственного смущения: внутренне у меня создалось бы впечатление, будто я нескромно выставляю себя напоказ. Такой запрет, возможно, не имел бы силы, если бы я с первых дней сопровождала Сартра в Национальный комитет писателей, и, безусловно, я не посчиталась бы с этим, если бы заседания увлекали меня: но Сартр находил их скорее скучными. Я была довольна, когда Камю попросил меня отдать «Кровь других» в издательство «Минюи»[124]. Мне хотелось бы «что-то делать», но меня отталкивало символическое участие, и я оставалась дома.

Литература погрузилась в сон, зато случился довольно оживленный театральный сезон. Барро поставил в «Комеди Франсез» «Атласный башмачок». Многое раздражало нас в этой драме, когда мы прочитали ее несколько лет назад; однако нас восхищало то, что Клоделю удалось объединить в любви небо и землю. Он возмущал нас с тех пор, как написал свою «Оду маршалу», но нам было все-таки интересно послушать пьесу и посмотреть, как трактует ее Барро. Спектакль начался в шесть часов и продолжался более четырех часов: он держал нас в напряжении. Как травести Мари Бель меня смутила: у доньи Пруэз я предполагала больше мальчишеской грации, однако ее голос меня покорил: он воспламенял Африку и Америку, пустыню и океан, он обжигал сердца; Барро выглядел весьма тщедушным Родриго посреди этой неопалимой купины. Его мизансцены не соответствовали друг другу. Чтобы изобразить человеческими движениями морские волны, он, по счастью, вдохновился китайским театром; в других изобретениях узнавался новатор «Голода»; занавес не один раз поднимался над декорациями, достойными «Шатле». На выходе мы в растерянности задавались вопросом, какой путь он выберет. Чуть позже в «Карманном театре» молодая труппа показала «Грозу» по Стриндбергу: как режиссер и как актер Жан Вилар подавал большие надежды. Нам не нравились пьесы Жироду, и я не знаю, почему мы пошли смотреть «Содом и Гоморру»: вместе со всеми мы заметили появление ангела, которого звали Жерар Филип.

Клузо снял «Ворона» по сценарию Шаванса. Некоторые участники Сопротивления обвиняли его в поддержке вражеской пропаганды: показанный в Германии, фильм представил бы Францию постыдным образом. На самом деле фильм не вышел за границы страны. Друзья Клузо настаивали, что фильм осуждал анонимные письма, в то время как оккупанты призывали французов тайно доносить на своих соседей. Мы не думали, что «Ворон» оказывал какое-то моральное влияние или заслуживал патриотическое возмущение: мы считали, что Клузо талантлив.

В начале января я отправилась в заснеженные места. Сартр не сопровождал меня, но Бост поехал со мной в Морзин, где друзья сняли дом. На белых крышах деревни, на улицах, пахнущих мокрым деревом, я с нежностью обрела свое прошлое. Но у меня возникли осложнения; французская методика изменилась, инструкторы категорически запрещали использование поворота упором, приходилось все осваивать заново, и я жестоко мучилась. «Я отдала бы премию Ренодо, чтобы уметь резко тормозить поворотом на нижней части склона», — писала я Сартру. И все-таки я очень радовалась и много ела.

Однажды утром я обнаружила, что в спортивном магазине, где мне смазывали лыжи, все перевернуто: ночью подпольщики его ограбили. Хозяин отказывался платить налог, который они требовали; он сам виноват, говорили мне другие коммерсанты, более патриотичные или более предусмотрительные. Во всяком случае, в Морзине всем заправляли подпольщики, это подтвердило другое событие, я рассказала о нем Сартру в письме:

«Весь отель[125] взбудоражен: час назад, в половине седьмого вечера, явились трое подпольщиков с револьверами в руках, требуя некую Одетту; это неприятная элегантная курортница, она ужинает за соседним с нами столом и, похоже, работает на гестапо. Они схватили молоденькую дурочку, которая подружилась с Одеттой в последние дни, и поднялись к ней в номер, где вежливо проверили ее документы, а потом спустились в холл, где хозяин упорно угощал их аперитивом; постояльцы отеля, казалось, всей душой им симпатизировали. Они ждали Одетту, но ужин подошел к концу, а она так и не появилась: это был странный ужин, все взоры были обращены на ее пустой стол. Похоже, она донесла на множество людей, и в отеле все это знали. Я заметила, что она была очень общительна, но думала, что это просто кокетство; по вечерам она уходила с инструкторами, а в остальном выглядела девушкой из благопристойной семьи и не пропускала мессу. Трое типов заявили, что когда найдут ее, то убьют, и никто, даже ее подружка недельной давности, судя по всему, не горел желанием предостеречь ее… Кроме того, сегодня на лыжне я видела двух тевтонцев в форме, старательно упражнявшихся на лыжах, это выглядело, по меньшей мере, так же удивительно, как мусульманка на велосипеде…»

На самом деле кто-то, должно быть, предупредил Одетту, в отеле она больше не появлялась. А через три дня, возвращаясь в Париж и дожидаясь пересадки, на противоположной платформе я увидела ее красный блейзер; она разговаривала с людьми и казалась совершенно беззаботной.

Союзная авиация покорила небо; пресса негодовала по поводу «англо-американского терроризма», подтверждая новости, распространяемые Би-би-си: Рейнланд, Кёльн, Гамбург, Берлин были опустошены. На востоке немцы прогнулись перед советским наступлением. В феврале союзники высадились в Неттуно; войска, двигавшиеся из Салерно, чтобы соединиться с этими новыми частями, были остановлены в Кассино: произошло жестокое сражение, полностью уничтожившее знаменитый монастырь; однако англо-американцы продолжили свое наступление, скоро они войдут в Рим. Наше собственное освобождение было делом нескольких месяцев, а возможно, и нескольких недель. Военно-воздушные силы Великобритании готовили высадку, умножая налеты на Францию: они бомбили заводы, вокзалы, порты. Нант был снесен до основания. Жестоко пострадало парижское предместье. Сопротивление поддерживало эти усилия: взрывались немецкие грузовики, железнодорожники приводили в негодность локомотивы и путевое оборудование. В Савойе, Лимузене, Оверни набирало силу партизанское движение. Время от времени немцы нападали на его участников, брали в плен, расстреливали. В газетах то и дело сообщалось, что были убиты пятнадцать «уклонистов», двадцать «бандитов» или целая банда «предателей». Ходили слухи: на Севере, в Дордони, и в Центре немцы расстреляли все мужское население деревни, согнали женщин и детей и подожгли дома. В Париже оккупанты не расклеивали больше «уведомления» на стенах, зато они вывесили фотографии «иностранных террористов», которых 18 февраля приговорили к смерти, двадцать два из них были казнены 4 марта; несмотря на примитивность снимков, все эти лица, которые предлагали нам ненавидеть, были волнующими и даже прекрасными; я долго смотрела на них под сводами метро, с грустью думая, что я их забуду. Было много других героев, много других жертв, лиц которых нам не показали: покушения и репрессии усиливались. Думается, именно в то время Лотманн был казнен в Тулузе; тогда я узнала о смерти Кавайеса, о депортации Кана: мне вспомнилась девочка с черными косичками, выложенный красными плитками дом посреди мирных каштановых рощ и не верилось, что счастье может быть уничтожено в одно мгновение. Однако это было правдой. Сартр раза три в неделю бывал на собраниях Национального комитета писателей и Театрального национального комитета; если он задерживался, у меня перехватывало дыхание; так будет продолжаться пять, десять первых минут, а через два-три часа что мне делать? Мы ожидали разгрома Гитлера с лихорадочным ликованием, но до тех пор наши жизни могли быть уничтожены. В наших сердцах как-то уживались и радость и тревога.

Однажды утром, придя во «Флору», мы увидели Мулуджи в смятении: только что арестовали Ольгу Барбеза и Лолу. Они были довольно тесно связаны, ни одна из них не занималась политической деятельностью, но накануне они пили чай у друзей, причастных к Сопротивлению; полиция забрала всех. Сартр поговорил с так называемым секретарем Лаваля, тот был очень смущен. Несмотря на множество попыток, Мулуджи и Барбеза не смогли добиться освобождения двух женщин, но по крайней мере удостоверились в том, что их не депортируют; действительно, они оставались в тюрьме Френ до июня.

Мы все достаточно притерпелись к тревоге, чтобы она коренным образом отравляла наши радости; мы весело поздравили Мулуджи, когда 26 февраля он получил премию «Плеяды», только что учрежденную «Галлимаром». В жюри входили Элюар, Мальро, Полан, Камю, Бланшо, Кено, Арлан, Ролан Тюаль и Сартр; секретарем был Лемаршан; они должны были присудить награду еще неизданной рукописи: лауреат получал сто тысяч франков, а «Галлимар» должен был опубликовать его книгу. Сартр голосовал за «Энрико», поддержанного также и Камю; у Мулуджи не было серьезных конкурентов, и он без труда победил. Ему это было очень нужно, поскольку в ту зиму он бедствовал, у него не было даже пальто, на улице он поднимал воротник своего пиджака и дрожал. Несколько писателей, таких же как и он, уроженцев Северной Африки, устроили в его честь обед в «Ахаггаре», пригласили и нас с Сартром; основным блюдом были бараньи котлеты, я до сих пор помню свое разочарование, когда заметила, что моя состояла из кости, покрытой малой толикой жира. Удача Мулуджи поразила Бубаля, потом возмутила; когда «Энрико» был напечатан[126], он пролистал его: «Сто тысяч франков за такую ерунду! Сто тысяч франков за рассказ о том, как спят со своей матерью! Да за такие деньги я тоже кое-что могу рассказать!» Мулуджи сразу же начал писать другие рассказы, которые появлялись в «Арбалете». Критика упрекала его повествование за «мизерабилизм», но все-таки оказала ему хороший прием.

Незадолго до этого мы принимали участие в другом литературном мероприятии. Пикассо написал пьесу «Желание, пойманное за хвост», напоминавшую произведения авангарда 20-х годов; это было отдаленное и запоздалое отражение пьесы Аполлинера «Груди Тиресия»; Лейрис предложил устроить публичную читку, и мы согласились; Камю взялся руководить всем, он держал в руках толстую палку, которой бил в пол, чтобы указать на смену картин; он описывал декорации и представлял персонажей, наставлял исполнителей, выбранных Лейрисом, которые упражнялись в течение нескольких вечеров. У Лейриса была главная роль, он с увлечением произносил монологи Толстоступа, Сартр исполнял роль Круглоконча, Дора Маар — Жирную Тревогу, жена поэта Юнье — Постную Тревогу. Очень красивая Зани Кампан — жена издателя Жана Обье, которая хотела играть в театре, изображала Ватрушку, а я — Кузину.

Читка состоялась около семи часов вечера в гостиной Лейриса; там поставили несколько рядов стульев, но пришло столько народа, что большое число слушателей осталось стоять в глубине комнаты и в прихожей. Мы встали спиной к окну, лицом к присутствующим, которые слушали нас и с благоговением аплодировали; для Сартра, Камю и для меня речь шла лишь о забаве, но в этом кругу принимали всерьез — по крайней мере, внешне — все, что делал Пикассо. Он тоже присутствовал, и каждый его поздравлял; я узнала Барро; мне указали на прекрасное лицо Брака. Часть публики ушла, и мы перешли в столовую, где изобретательность Зетты и щедрые подношения воскресили довоенное время; аргентинские миллиардеры, апартаменты которых украшали величайшие парижские художники и для которых Пикассо раскрасил дверь, принесли огромный шоколадный торт. Именно тогда, думается, я впервые встретилась с Люсьенной и Арманом Салакру, Жоржем Батаем, Жоржем Лимбуром, Сильвией Батай, Лаканом; комедии, книги, прекрасные образы превращались в людей во плоти, и я для них тоже немного существовала; как мир расширился и обогатился за несколько месяцев! И как я радовалась, чувствуя, что живу! Я позаботилась о своем туалете; Ольга одолжила мне свой свитер из красивой красной ангоры, Ванда — колье из крупных синих бусин. Пикассо обрадовал меня, похвалив такое сочетание. Я улыбалась, мне улыбались, я была довольна собой и другими, мое тщеславие было удовлетворено, дружба кружила мне голову. Шутки, болтовня, любезности, излияния, что-то спасало от пошлости все эти светские условности: они имели некий тайный терпкий привкус; год назад мы и представить себе не могли, чтобы собраться и провести вместе такие шумные и беспечные часы; заранее и вопреки всем угрозам, нависшим над многими из нас, мы праздновали победу.

К одиннадцати часам вечера большинство гостей разошлись. Лейрисы задержали исполнителей пьесы и нескольких самых близких; почему не продолжить праздник до пяти часов утра? Мы согласились, забавляясь непоправимостью своего решения, ибо, как только наступит полночь, его подкрепит принуждение: по своей воле и вопреки ей мы оказались заперты до рассвета в этой квартире, которую окружал запретный город. Мы утратили привычку бодрствовать допоздна; к счастью, оставалось достаточно вина, чтобы прогнать скованность. Никто не танцевал, чтобы не возмущать нижних жильцов, но Лейрис ставил потихоньку пластинки джаза. Красивым, как будто детским голосом Мулуджи спел «Камешки»; от Сартра потребовали «Ночных бабочек» и «Я продал душу дьяволу»; Лейрис и Камю прочитали сцену из какой-то изысканной мелодрамы; другие усердствовали, кто как мог. Временами меня охватывала сонливость, и тогда я особенно остро ощущала необычность этой ночи. Снаружи нас окружали оккупанты и их приспешники; улицы первратились в преграды; вместо того чтобы соединять дома, они их изолировали, и дома принимали истинный свой облик: бараков узников; Париж стал огромным лагерем. Мы отвергли это разъединение и если не нарушили правило, то, по крайней мере, преступили его: пить и разговаривать вместе средь тьмы — это было такое скрытое удовольствие, что оно казалось нам недозволенным, обретая прелесть тайных радостей.

Этот вечер продолжился для нас новыми отношениями. Год или два назад мы ужинали у Десносов с Дорой Маар и Пикассо, беседа шла вяло. Мы снова увидели Пикассо во время репетиций его пьесы и в день читки; он пригласил нас на обед в ресторан каталонцев[127], где питался вместе с Дорой Маар, и несколько раз принимал нас в своей мастерской. Обычно мы ходили туда утром с Лейрисами. Он жил на улице Гран-Огюстен и спал в комнате, голой, как камера; не было мебели и в просторном чердачном помещении, где он работал: только печь, трубы от которой тянулись повсюду, а еще мольберты и картины, одни — повернутые лицом к стене, другие — на виду. По разным выставкам я знала, каким образом он трансформировал тему от одного полотна к другому; в эту пору он писал вид на Нотр-Дам, подсвечник, вишни, и по разным версиям становилось понятна игра его находок, его успехи, остановки, капризы. По сравнению с прежними его работами, эти были скорее более совершенными, чем новыми; однако это совершенство имело свою особую ценность, и мне нравилось открывать для себя эти полотна на месте, в самый момент их создания. Пикассо всегда встречал нас с пылкой живостью; его разговор отличался веселостью и блеском, однако с ним трудно было разговаривать, скорее он предавался монологам, которые портил избытком парадоксов не первой свежести; особенно мне нравились его лицо, его мимика, его живые глаза. Однажды он ужинал у меня в номере с Дорой и Лейрисами; я совершила чудеса. Большая салатница с черной и красной смородиной вызвала хор похвал.

Более тесно мы сошлись с четой Салакру. Салакру отличали пронзительный взгляд, легкий смех, острый зуб, цинизм, который он охотно обращал против себя и от которого забавно тогда веяло свежестью; одна из его привлекательных черт состояла в том, что он — маскируясь, как все, — с увлечением признавался во многих вещах, которые обычно стараются не афишировать: например, в своих страхах, своем тщеславии.

У Лейрисов потом мы также часто встречались с Жоржем Батаем, «Внутренний опыт» которого меня местами раздосадовал, а местами глубоко тронул, и с Лимбуром, чей роман «Ваниль» мне так понравился. Часто утверждают, что писателей следует знать только по их книгам, живьем они разочаровывают: я убедилась, что из существующих общеизвестных истин эта самая ложная. Каким бы ни было будущее этих встреч, никогда знакомство с автором, чьи произведения я уважала, не огорчало меня. У каждого была своя собственная манера внимать миру, неприязнь или теплота, свой стиль, тон, который шел вразрез с повседневной пошлостью. Очарование могло со временем потускнеть или застыть, но существовало всегда и с первых же сказанных слов обретало силу.

Одна из привлекательных черт того круга, в который мы попали, состояла в том, что в прошлом почти все его члены были сюрреалистами, и раскол между ними относился к более или менее давним временам; наш возраст, наше университетское образование держали нас, Сартра и меня, в стороне от этого движения, которое косвенно, однако, много для нас значило; мы кое-что унаследовали от внесенной ими лепты и их неудач; когда Лимбур рассказывал нам о сеансах автоматического письма, когда Лейрис и Кено вспоминали отлучения, предписанные Бретоном, его тиранию и вспышки гнева, то эти рассказы, куда более подробные, более яркие и более правдивые, чем любая книга, давали нам возможность проникнуть в собственную предысторию. Однажды на втором этаже «Флоры» Сартр спросил Кено, что осталось у него от сюрреализма. «Впечатление, что у меня была молодость», — ответил он. Его ответ поразил нас, и мы позавидовали ему.

Я извлекла и другую пользу из этих отношений. Я знала мало женщин моего возраста и ни одной, которая вела бы жизнь классической супруги; проблемы Стефы, Камиллы, Луизы Перрон, Колетт Одри, мои собственные были в моих глазах индивидуализированными, а не родовыми. Я поняла, что до войны по многим вопросам я грешила абстрактностью: теперь я знала, что далеко не безразлично — быть евреем или арийцем; но я не замечала, что существует женский удел. Внезапно я стала встречать большое число женщин, которым было за сорок и которые, несмотря на разницу в их возможностях и достоинствах, все обладали одинаковым опытом: они жили как «относительные существа». Поскольку я писала, и моя ситуация отличалась от их собственной, и еще, думаю, потому что я умела хорошо слушать, они многое мне поведали; я начала понимать трудности, мнимую легкость, подвохи, препятствия, которые встречаются на пути большинства женщин; я также почувствовала, в какой мере это их принизило и вместе с тем обогатило. Пока еще я не придавала большого значения вопросу, который непосредственно меня не касался, однако внимание мое пробудилось.

Пить вместе, обедать и ужинать группами более или менее многочисленными, этого было недостаточно; нам хотелось воскресить ту исключительную ночь, которую мы провели после читки «Желания, пойманного за хвост»; в марте — апреле мы организовали то, что Лейрис именовал fiestas[128]. Первое состоялось у Жоржа Батая, в квартире, выходившей во двор особняка Роан. Там прятался музыкант Рене Лейбовиц со своей женой. Через две недели мать Боста предоставила нам свою виллу в Таверни: для семидесятилетней вдовы пастора у нее были широкие взгляды; она заперла на ключ свои шкафы и ценные безделушки, расставила на столе шахматные доски и ушла ночевать в другое место. В июле — я к этому вернусь — состоялась еще одна fiesta у Камиллы. В жизни мне часто случалось веселиться, но лишь во время этих ночей я поняла истинный смысл слова «праздник»[129].

Для меня[130] праздник — это прежде всего пылкое прославление настоящего перед лицом тревоги грядущего; спокойное течение счастливых дней не вызывает ощущения праздника; но если в недрах несчастья возрождается надежда, но если вновь обретается связь с миром и со временем, тогда мгновение начинает пламенеть, можно в нем замкнуться и раствориться: это праздник. Горизонт вдали по-прежнему остается смутным, угрозы там смешиваются с обещаниями, вот почему каждый праздник так волнует: он противостоит этой двусмысленности, а не отводит ее. Ночные праздники в дни побед: в глубине живых восторгов всегда присутствует смертельный привкус, однако смерть на краткий сверкающий миг превращается в ничто. Над нами нависла угроза; после освобождения нас ожидало множество разоблачений, разные горести и неопределенная сутолока месяцев и лет; мы не обольщались, мы только хотели исторгнуть из этой неопределенности несколько самородков радости и упиться их блеском, вопреки грядущим дням, которые разочаровывают.

В этом мы преуспевали благодаря нашему соучастию; детали этих ночей мало что значили: нам достаточно было быть вместе. Эта радость, в каждом из нас зыбкая, на лицах, которые нас окружали, становилась солнцем и озаряла нас; дружба способствовала этому не меньше, чем успех союзников. Обстоятельства символическим образом еще больше укрепляли связи, о прочности и молодости которых я сказала. Непреодолимая зона безмолвия и ночи отделяла нас от всех; нельзя ни войти, ни выйти: мы обитали в ковчеге. Мы становились своего рода братством, отправляя, укрывшись от мира, свои тайные обряды. И нам действительно приходилось изобретать ворожбу, ибо высадка пока еще не состоялась, Париж не был освобожден, и Гитлер не уничтожен; как праздновать события, которые еще не свершились? Существуют магические проводники, которые сметают расстояния в пространстве и времени: эмоции. Мы создавали огромную коллективную эмоцию, которая без промедления осуществляла наши желания: победа становилась осязаемой в пламени, которое она разжигала.

Чтобы раздуть этот огонь, мы использовали классические приемы. Прежде всего — веселое застолье. Все праздники нарушают привычную экономию излишеством угощения: на скромном уровне так было и у нас. Требовалось немало хлопот и суровых ограничений, чтобы собрать провиант и бутылки, которыми мы снабжали наш буфет: и вдруг еда и питье в изобилии! Изобилие, такое отвратительное, когда оно создается напоказ[131], становится захватывающим, если радует изголодавшиеся желудки; мы бесстыдно усмиряли свой ненасытный голод. Любовное смятение занимало мало места в наших вакханалиях. Порвать с повседневностью нам помогал главным образом алкоголь: в спиртном мы себе не отказывали; никто среди нас не стыдился напиться; некоторые почитали это чуть ли не долгом; Лейрис, в числе прочих, усердствовал в этом и отлично преуспевал; тогда он устраивал представления с большим размахом. Я, как сейчас, вижу его, сидя преодолевающим лестницу в Таверни; со смеющимся лицом он подскакивал на ступеньках, не расставаясь при этом со своим немного чопорным достоинством. Каждый из нас более или менее сознательно становился таким образом шутом для остальных: мы представляли собой настоящую ярмарку с ее историями, шарлатанами, скоморохами, балаганными трюками. Дора Маар изображала бой быков; Сартр в глубине шкафа дирижировал оркестром; Лимбур с видом каннибала резал окорок; Кено с Батаем дрались на дуэли с бутылками вместо шпаг; Камю, Лемаршан играли на кастрюлях военные марши; те, кто умел, пели, кто не умел — тоже; пантомимы, смешное кривлянье, обличительные речи, пародии, монологи, исповеди, импровизации не иссякали и встречались с восторгом. Ставили пластинки, танцевали, одни — Ольга, Ванда, Камю — очень хорошо, другие — хуже. Захваченная радостью жизни, я обретала свою прежнюю уверенность, что жизнь может и должна быть счастливой. Она упорствовала, найдя отражение в лучах рассвета. Потом бледнела, но до конца не умирала: ожидание продолжалось.

На Пасху мы поехали в Ла-Пуэз; во время нашего отсутствия Париж бомбили почти каждую ночь и с таким грохотом, что Бост мечтал, как он писал, стать командиром какого-нибудь очага обороны: он с трудом выносил необходимость ждать сложа руки, что потолок упадет ему на голову. Он жил в ста метрах от Монпарнасского вокзала, а Военно-воздушные силы Великобритании систематически бомбили вокзалы; они так успешно дезорганизовали работу железных дорог, что Бост потратил три часа вместо двадцати минут, чтобы добраться до Таверни; сначала прошли два поезда, на которые он не только не смог сесть, а даже просто уцепиться за буфер, потом тот, на который ему удалось попасть, делал странные зигзаги по предместью и останавливался каждые два километра. Вернувшись, мы нашли Северный, Лионский и Восточный вокзалы закрытыми. Чтобы отправиться в Лион, надо было ехать из Жювизи, а в Бордо — из Донфер-Рошро. Однажды ночью я подумала, что земля и небо взрываются: стены отеля дрожали, и я тоже приготовилась дрожать, когда Сартр пришел за мной и увлек на террасу отеля; горизонт пылал, а какое буйное празднество в небе! Я была зачарована и забыла о страхе. Это бурное зрелище продолжалось более двух часов. На следующий день мы узнали, что вокзал Ла-Шапель разнесен и завален обломками, бомбы падали у подножия Сакре-Кёр.

Ограничения ужесточились; участились отключения электричества; последний поезд в метро трогался в двадцать два часа; уменьшилось число сеансов в театрах и кино. Есть было нечего. К счастью, Зетта подсказала мне способ добывать пропитание: привратник завода Сен-Гобен в Нёйи-су-Клермон продавал мясо. Вместе с Бостом я совершила несколько успешных поездок. Поезд довозил нас вместе с нашими велосипедами до Шантийи; километров двадцать мы ехали на велосипедах, делали свои покупки на заводе и выпивали по стаканчику в деревенской гостинице; поблизости находился огромный заброшенный карьер, откуда прежде извлекались камни для собора Бове; теперь там выращивали шампиньоны, которых мы каждый раз привозили по нескольку килограммов. По дороге мы часто слышали взрывы и залпы зенитной артиллерии. Вокзал Крейла и его окрестности были уничтожены; тем не менее однажды во второй половине дня, когда мы пересекали разрушенный город, прозвучала тревога. Несмотря на жару, проезжая по мосту над железнодорожным полотном, я изо всех сил жала на педали; какая пустыня вокруг нас и какое безмолвие! Дальше безмятежный запах лугов и полей все еще был пропитан тайным ядом; дорога была усеяна лентами блестящей бумаги, происхождение которых я так никогда и не узнала, но их вид вызывал у меня неприятное чувство. Однако я торжествовала, когда выгружала у себя в номере куски свежей говядины.

На стенах Парижа мы увидели распластавшуюся улитку цветов английских и американских флагов и ползущую вдоль итальянского побережья; незадолго до этого мы узнали, что продвижение союзников к Риму стремительно развивается; пресса не скрывала, что час высадки близок. Во «Флоре» атмосфера менялась. Франсис Вентенон сказал мне по секрету, что он целиком связал себя с движением Сопротивления. Псевдосекретарь Лаваля исчез так же, как и Зизи Дюгоммье. Лица редакторов «Пилори» и «Жерб» вытянулись; в то утро, когда газеты сообщили о казни Пюшё, они поздоровались кивком головы, казалось, у них не было сил говорить. Один из них в конце концов выдавил из себя фразу. «Это суд над нами», — произнес он. «Да», — ответил другой, и глаза их затуманились. Сотрудника «Пилори» повесили в дни Освобождения; судьба его собрата мне неизвестна.

Внезапно небо над нашими головами омрачилось: арестовали Бурлу. Лиза, которой бомбардировки не давали спать и которая никогда не ела досыта, уехала в Ла-Пуэз. Бурла продолжал жить в их комнате; однажды все-таки он провел ночь у своего отца. Немцы позвонили в пять часов утра и обоих увезли в Дранси. Месье Бурла жил с белокурой арийкой, которую не тронули; уходя, Бурла обнял ее. «Я не умру, потому что не хочу умирать», — сказал он ей. Она тут же связалась, уж не знаю через кого, с одним немцем, который называл себя Феликсом и обещал за три или четыре миллиона спасти отца и сына. Он подкупил сторожа, и Лиза, в тревоге вернувшаяся в Париж, получила от Бурлы несколько записок, нацарапанных на клочках бумаги; с ними обращаются довольно грубо, писал он, но они не теряют бодрости духа; они доверяли Феликсу. И, казалось, не без основания. Однажды утром Феликс сообщил блондинке, что всех заключенных Дранси отправили в Германию, однако ему удалось добиться, чтобы двух его подопечных оставили. Во второй половине дня по цветущей весне я провожала Лизу в Дранси. В ближайшем от вокзала кафе нам сказали, что ночью бронепоезда тронулись со станции и что в высотных домах никого не осталось. Мы подошли к проволочным заграждениям; соломенные тюфяки проветривались на краю открытых окон, и в комнатах — никого. Мы захватили свои бинокли и вдалеке заметили два силуэта, наклонявшихся к нам. Бурла снял свой берет и радостно помахал им, обнажив бритый череп. Да, Феликс сдержал слово. Через день он рассказал блондинке, что обоих Бурла перевели в лагерь американских пленных: скоро он вызволит их оттуда; питались они хорошо, загорали на солнце, но нуждались в белье; блондинка с Лизой набили бельем целый чемодан. Лиза никогда не видела Феликса; она знали лишь то, что рассказывала ей блондинка, которая увлеклась им: она вязала для него пуловеры. Лиза попросила, чтобы он принес записку от Бурлы: он ничего не принес. Она настаивала, требовала кольцо, которое она подарила Бурле, и с которым он никогда не расставался; никакого кольца. Она испугалась. Почему такое молчание? Где находится наконец этот лагерь пленных? Блондинка выглядела смущенной; была ли она жертвой обмана Феликса или его сообщницей, или же пыталась уберечь Лизу, как можно дольше оставляя ее в неведении? Она долгое время упорствовала, прежде чем передать ответ немца: «Их давно уже убили».

Я была потрясена и состоянием Лизы, и своим собственным переживанием; меня возмущало множество смертей, но эта коснулась меня глубоко. Бурла жил в непосредственной близости со мной, я приняла его сердцем, и ему было всего девятнадцать лет. Сартр осторожно пытался убедить меня, что в каком-то смысле любая жизнь конечна, что умереть в девятнадцать лет не более абсурдно, чем в восемьдесят: я ему не верила. Сколько городов и лиц мог бы полюбить Бурла, и он их не увидит! Каждое утро, открывая глаза, я крала у него мир. Самое скверное было то, что я ни у кого ничего не крала; никто не мог сказать: «У меня украли мир». Смерть Бурлы ничем не подтверждалась; нет ни могилы, ни трупа, ни единой кости. Словно ничего, абсолютно ничего и не случилось. Нашлись лишь несколько слов от него на клочке бумаги: «Я не умер. Нас только разлучили». Это были слова из другой эпохи. А теперь никого не было, чтобы сказать: «Нас разлучили». Это небытие мутило мне разум, я терялась. А потом я возвращалась на землю, но она обжигала меня. Почему все так произошло? Почему именно в эту ночь он ночевал у отца? Почему отец считал себя в безопасности, почему мы поверили ему? Неужели это блондинка, его миллионы и Феликс убили его? При депортации он, возможно, остался бы жив. Вопросы были бессмысленные, но они не давали мне покоя. Был и еще один, который я с ужасом задавала себе. Бурла сказал: «Я не умру, потому что не хочу умирать». Он не выбирал встречу со смертью, она обрушилась на него без его согласия: успел ли он увидеть ее лицом к лицу? Кого убили первым: отца или его? Если бы он знал, я в этом уверена, во весь голос или про себя он крикнул бы нет, и этот чудовищный всплеск, хоть и тщетно, но навсегда оставался бы запечатленным в вечности. Он крикнул бы «нет», и больше ничего бы не было. Эта история казалась мне невыносимой. Но я ее вынесла.

Мне труднее, чем в отношении любого другого периода, определить истинную окраску моих дней. Эти четыре года были неким компромиссом между ужасом и надеждой, между терпением и гневом, между отчаянием и возвратами радости; внезапно любое примирение стало казаться невозможным, я была раздавлена. В течение нескольких месяцев мне казалось, что я возрождаюсь, жизнь снова восхищала меня; но вот Бурла исчез: никогда я с такой очевидностью не ощущала своенравный ужас нашего смертного удела. Есть люди, более благоразумные или более равнодушные, которых эти противоречия мало трогают; они растворяются в неясном полумраке, где протекают их дни, которые изредка едва преображают некие отблески и тени. Я же всегда ревностно отделяла тьму от света; ночь, копоть для меня сосредоточивались в кратких мгновениях, которые я судорожно истощала в слезах, такой ценой я сохраняла для себя небеса незамутненной ясности. После нескольких дней глубокой печали именно таким образом я оплакивала Бурлу; по причине самой его смерти и всего, что она означала, минуты, когда я предавалась этому возмущению, отчаянию, обрели исступленную силу, какой я никогда не ведала: поистине адскую. Но едва вырвавшись из ее пут, я снова была увлечена сиянием будущего и всем, что изо дня в день составляло мое счастье.

Мы уже несколько месяцев слышали разговоры об одном неизвестном поэте, которого Кокто отыскал в тюрьме и которого он считал величайшим писателем эпохи; так, по крайней мере, он оценивал его в письме, направленном в июле 1943 года в 19-е отделение исправительного суда, через который должен был пройти Жан Жене, уже девять раз осужденный за воровство. Барбеза рассчитывал опубликовать в «Арбалете» отрывки из его прозаических произведений и кое-какие стихи; его жена, темноволосая Ольга, время от времени навещала Жана в тюрьме, именно от нее я узнала о его существовании и о некоторых подробностях его жизни. В младенчестве его забрали в дом призрения и поместили к крестьянам; большая часть его детства прошла в исправительных домах; он долгое время занимался воровством и грабежами по всему миру и был гомосексуалистом. В тюрьме он начал читать; он сочинял стихи, потом написал книгу. Ольга Барбеза рассказывала о нем чудеса. Я реже, чем в молодости, попадалась на удочку; гениальный проходимец казался мне несколько условным персонажем; зная пристрастия Кокто к необычному и к открытиям, я подозревала его в чрезмерном преувеличении. Однако, когда в «Арбалете» появилось начало «Богоматери цветов», мы были поражены; Жене явно испытал влияние Пруста, Кокто, Жуандо, но у него был свой неподражаемый голос. Теперь было большой редкостью, чтобы какое-то чтение освежило нашу веру в литературу: эти страницы заново открыли для нас власть слов. Кокто угадал верно: появился большой писатель.

Нам сказали, что он вышел из тюрьмы. Как-то в мае, когда я сидела во «Флоре» вместе с Сартром и Камю, он подошел к нашему столику и спросил вдруг: «Это вы Сартр?» Наголо остриженные волосы, сжатые губы, недоверчивый и чуть ли не агрессивный взгляд — мы сочли, что вид у него суровый. Он присел, но только на минутку. Потом он вернулся, и позже мы виделись очень часто. Суровость была ему присуща; к обществу, из которого его исключили с самого рождения, он относился без особого уважения. Однако его глаза умели смеяться, а на губах застыло детское удивление; с ним легко было разговаривать: он слушал, отвечал. Его никак нельзя было принять за самоучку; в его вкусах, его суждениях проглядывались смелость, пристрастие, непринужденность людей, для которых культура разумелась сама собой, так же как умение отличить истину от ошибки. Ему случалось с пафосом говорить о Поэте и его миссии; он притворялся, будто его привлекает изящество и роскошь гостиных, снобизм которых сам он коробил; однако притворство это было недолгим: он был слишком любознателен и горяч. Его интересы были строго ограничены, он терпеть не мог анекдотов и красочности. Однажды вечером мы поднялись на террасу моего отеля, и я показала ему на крыши. «Какое мне до этого дело?» — с раздражением сказал он; ему гораздо важнее разобраться с самим собой, а не заниматься внешними картинами. На самом деле смотреть он умел, и очень хорошо; когда предмет, событие, человек имели для него смысл, чтобы говорить об этом, он находил самые нужные и правильные слова; правда, он не принимал что попало, ему необходимы были определенные истины, и он искал, нередко странными окольными путями, ключи, которые открыли бы их ему. Эти поиски он вел с некоторой фанатичностью, но и с острейшим пониманием необходимости, какое мне редко доводилось встречать; его парадокс в ту пору заключался в том, что, упорно следующий собственным установкам и, стало быть, довольно закрытый, это был вместе с тем полностью свободный ум. Эта свобода лежала в основе его взаимопонимания с Сартром, ее ничто не смущало; они оба с отвращением относились ко всему, что сковывало ее: благородство души, вневременные моральные устои, всеобщая справедливость, высокие слова, высокие принципы, общественные установления и идеалы. На словах и в том, что он писал, Жене нарочито отталкивал от себя, уверял, что без колебаний предаст и ограбит друга; между тем я никогда и ни о ком не слышала от него ничего плохого; он никому не разрешал нападать при нем на Кокто; более восприимчивые к его поведению, чем к абстрактным провокациям, мы с самого начала наших отношений привязались к нему.

Когда мы с ним познакомились, мы планировали новую fiesta, я охотно пригласила бы его, но Сартр заметил, что ему там не понравится; действительно, это для представителей мелкой буржуазии, прочно обосновавшихся в этом мире, годилось, теряя себя, на короткое время растворяться в алкоголе и шуме; у Жене не было ни малейшей склонности к такой распущенности: он был потерян изначально и хотел чувствовать под ногами твердую почву.

Камилла предоставила в наше распоряжение просторную квартиру на улице Ла Тур-д'Овернь, где она жила теперь с Дюлленом, когда-то, как говорили, она принадлежала Жюльетте Друэ; мы пригласили туда своих друзей в ночь с 5 на 6 июня. Дверь нам открыла Зина; изобилие цветов, лент, гирлянд и прелестных аксессуаров преображали прихожую, столовую и большую круглую гостиную, выходившую на старый парк; однако Зина казалась взволнованной, и от нее пахло вином; «Ей нехорошо», — сказала она нам. Эти приготовления Камилла начала с раннего утра, она трудилась изо всех сил и, чтобы подбодрить себя, так часто прикладывалась к красному вину, что ей пришлось прилечь. Зина, разумеется, не давала ей пить в одиночку, но сама держалась на ногах. Дюллен старался, как мог, хотя такое нашествие приводило его в некоторое смятение. Кроме обычной группы, пришли Салакру и еще друг Боста, Робер Сципион, сочинивший весьма забавную пародию на «Тошноту». Камю привел Марию Казарес, репетировавшую в театре «Матюрен» «Недоразумение»; на ней было платье от Роша с фиолетовыми и сиреневыми полосами, свои черные волосы она стянула назад; немного резкий смех обнажал временами ее молодые белые зубы, она была очень красива. Со своей стороны, Камилла и Дюллен пригласили нескольких учеников из училища и одного из своих близких друзей, Морвана Лебеска. Сборище получилось довольно разнородное, отсутствие Камиллы создавало определенную неловкость, началу вечера не хватало воодушевления. Дюллен замечательно прочитал стихи Вийона, но атмосфера не разогрелась. Жанна Кено отреагировала на эту стесненность, изобразив несносного ребенка: в конце одной баллады она залаяла. Ольга, чтобы сгладить эту неловкость, с самым естественным видом шлепнула домашнюю собаку. Поставили пластинки, стали танцевать, пить, и вскоре все пошло как обычно. Сципион, еще не закаленный, выпив несколько стаканов, улегся на пол и крепко заснул. Около трех часов утра появилась Камилла, вся в шарфах и драгоценностях, с красной краской на веках и измазанными синим щеками; она бросилась к ногам Зетты Лейрис, требуя ее прощения; потом она танцевала с Камю довольно шаткий пасодобль. Мы уехали на первом поезде метро с Ольгой и Бостом, которых проводили до Монпарнаса. В тусклом свете занимавшегося дня площадь Ренн была безлюдной; объявления, развешенные на стене вокзала, сообщали, что все поезда отменяются. Что происходит? Вместе с Сартром я дошла до улицы Сены, слишком сонная, чтобы что-то воображать, но со странным тревожным комком в горле. Я проспала четыре или пять часов, а когда проснулась, голос радио врывался в мое окно, он сообщал неожиданные, невероятные вещи; я вскочила с постели: англо-американские войска ступили на землю Нормандии. Все соседи Камиллы были убеждены, что мы располагали тайными сведениями и что этой ночью мы праздновали высадку.

Последующие дни стали нескончаемым праздником. Люди смеялись, солнце сияло, а как радостны были улицы! Женщины, с тех пор как стали ездить на велосипеде, носили юбки ярких расцветок; в этом году они изготовлялись из квадратов, которые сшивались вместе; модницы использовали роскошные платки, в Сен-Жермен-де-Пре довольствовались обычно хлопчатобумажной тканью: Лиза достала мне очень красивые с красным фоном, которые стоили недорого. Только что выпустили Лолу, а также Ольгу Барбеза; часто с Лизой и другими постояльцами отеля она поднималась загорать на террасу. Я не выносила этих жарких ванн на жестком цементе, но по вечерам любила посидеть наверху, над крышами, чтобы почитать и поговорить. С Сартром и с нашими друзьями я пила поддельный тюрен-джин на террасе «Флоры», поддельный пунш на террасе мартиниканской «Рюмри»; мы строили будущее, и мы радовались.

Вечером 10 июня пьеса «За закрытыми дверями» предстала перед публикой и критикой. Когда Ольга Барбеза была арестована, Сартр отказался от намерения — которое, впрочем, не оправдало себя — показывать пьесу в турне. Ею заинтересовался директор театра «Вьё-Коломбье» Бадель; Камю счел, что он не годится для руководства профессиональными актерами и выступлений в парижском театре, и прислал Сартру прелестное коротенькое письмо, освобождавшее их от взаимного договора. Бадель поручил постановку Руло и взял известных актеров: свою жену, Габи Сильвиа, Балашову, Витольда; из прежнего состава только Шоффар сохранил свою роль. Генеральная репетиция прошла с успехом. Реплика «Электричества у нас сколько угодно» вызвала смешки, на которые Сартр не рассчитывал. На репетиции он присутствовал за кулисами, но на выходе смешался со зрителями; когда он пересекал зал, к нему подошел незнакомец и отвел его в сторону: из верного источника ему известно, что немцы собираются арестовать Сартра и расстрелять его. «Когда они возьмут вас на мушку, вспомните меня», — сказал он и посоветовал ему скрыться; между тем он назначил ему встречу на следующий день в полдень у церкви Сен-Жермен-де-Пре, сообщив, что, когда пробьет двенадцать, все прохожие расцелуются, зазвонят колокола, всеобщий мир спустится на землю. Успокоенный, Сартр отправился к себе спать. Из вежливости в назначенный час он пришел на площадь Сен-Жермен-де-Пре. Незнакомец улыбнулся ему: «Через пять минут!» С блаженным видом он смотрел на часы. Пробило полдень, один, два раза; мужчина подождал несколько минут, он казался смущенным. «Должно быть, я ошибся днем», — сказал он извиняющимся тоном.

После пьесы «За закрытыми дверями» давали комедию Туле, такую скучную, что публика уходила в антракте; тогда Бадель поставил ее в самом начале, не изменив афиш. Однажды вечером, когда Сартр шел по улице Вьё-Коломбье, ему встретились зрители, прогуливавшиеся перед театром: представление, начавшееся четверть часа назад, было прервано из-за отключения электричества. Сартр заметил Клода Моргана, который пожал ему руку со смущенным видом, потом решился сказать: «Откровенно говоря, я не понимаю… После “Мух”!.. Зачем вы написали это?» Он приписывал Сартру маскарад Туле. Увидев лишь первые сцены, он еще находился под впечатлением и не оправился от удивления.

Через несколько дней после генеральной репетиции Вилар, организовавший ряд конференций, попросил Сартра поговорить о театре. Собрание состоялось в гостиничной квартире, окна которой выходили на набережные Сены; пришло много народа. Барро, Камю дискутировали с Сартром, был и Кокто, которого так близко я видела впервые. У выхода большое количество дам просили у Сартра автографы; я заметила Мари Ле Ардуен и Мари-Лору де Ноай в очаровательной соломенной шляпке. Кокто еще не видел пьесы «За закрытыми дверями», а, посмотрев ее вместе с Жене, говорил о ней окружающим в самых пылких выражениях: такая доброжелательность довольно часто встречается среди писателей, но у драматических авторов я видела тому мало примеров. При помощи Жене Сартр и Кокто договорились встретиться как-нибудь вечером в баре отеля «Сент-Ив» на улице Жакоб, который в определенной среде был тогда в моде. Книги, «Аллегории» Кокто занимали большое место в моей молодости, и я пошла с Сартром на эту встречу. Кокто походил на свои изображения; от его многословных речей у меня закружилась голова; подобно Пикассо, он произносил монологи, но слово было его языком, и он пользовался им с виртуозностью акробата. Завороженная, я следила за движением его губ и его рук, минутами мне казалось, что он споткнется, но нет! Он удерживался, круг замыкался, и он рисовал в воздухе новые замысловатые, чарующие завитки. Чтобы сказать Сартру, что ему понравилась пьеса «За закрытыми дверями», он нашел полные изящества фразы; затем вспомнил собственные свои дебюты в театре и особенно «Орфея»; сразу же становилось понятно, что он весьма озабочен самим собой, однако в этом самолюбовании не было ограниченности, и оно не отделяло его от других: интерес, который он проявил к Сартру, то, как он говорил о Жене, свидетельствовали об этом. Бар закрылся, и мы дошли по улице Бонапарта до набережных. Мы стояли на мосту и смотрели, как дрожат переливающиеся темные пятна на Сене, когда прозвучал сигнал тревоги; небо, прочесываемое светящимися лучами, прорезали вспышки взрывов; мы привыкли к таким шумным фантасмагориям, но эта показалась нам особенно красивой, и какая нам выпала удача — оказаться наедине с Кокто на этих покинутых берегах! Когда зенитная артиллерия смолкла, мы слышали только шум наших шагов и голос Кокто. Он говорил, что Поэт должен остерегаться века, оставаться безучастным к безумиям войны и политики. «Они нам докучают, — говорил он. — Все: немцы… американцы… Они нам докучают». Мы с ним были совершенно не согласны, однако испытывали к нему симпатию; мы наслаждались его необычным присутствием в этой ночи, исполосованной лучами цвета надежды.

Каждое утро Би-би-си, пресса разжигали наше ожидание. Войска союзников приближались. Гамбург был уничтожен фосфорными бомбами; в парижских предместьях бушевали покушения и саботаж. Утром 28 июня был убит Филипп Анрио. Между тем немцы, обезумевшие в ожидании неминуемого поражения, вымещали свою злость на населении. По рукам ходило письмо, в котором рассказывалось о трагедии Орадура-сюр-Глан: 10 июня тысяча триста человек, в основном женщины и дети, были заживо сожжены в своих домах и в церкви, где они укрылись. В Тюле на балконах главной улицы эсэсовцы повесили восемьдесят пять «уклонистов». На Юге видели детей, подвешенных за горло на крюках мясников. Произошли новые аресты и в нашем окружении. Как-то ближе к вечеру мы пришли к Десносам, и Юки сказала нам, что два дня назад Десноса забрали в гестапо; друзья позвонили ему на рассвете, чтобы предупредить, а он, вместо того чтобы сразу скрыться прямо в пижаме, стал одеваться: не успел он надеть ботинки, как в дверь позвонили.

Неясный страх пронизывал наши надежды. С давних пор говорили о секретном оружии, которое готовил Гитлер; в конце июня на Лондон обрушились «метеоры»; они падали непредсказуемо, их появлению не предшествовал никакой сигнал: в любую минуту кто-то из любимых людей мог быть убит; эта смутная неуверенность казалась мне наихудшим испытанием, я опасалась столкнуться с ним.

А пока мы его не ведали. Мы прогуливались, выпивали, беседовали. Мы присутствовали на концертах «Плеяды» под покровительством Гастона Галлимара, читали сборник критических статей, который только что выпустил Бланшо, — «Ложный шаг», ― и декламировали отрывки из книги Кено «Глаза»:

Мы, ящерицы, любим Муз, Ну а Музы — любительницы Искусств[132].

В начале июля мы присутствовали на генеральной репетиции «Недоразумения» Камю. Несколько месяцев назад, прочитав пьесу, мы сказали ему, что, безусловно, отдаем предпочтение «Калигуле»; нас не удивило, что при постановке, несмотря на талант Казарес, пьеса не имела успеха. На наш взгляд, эта неудача не имела особого значения, и наше дружеское отношение к Камю от этого не пострадало. Но что нас возмутило, так это удовлетворение критиков: они знали, каких взглядов придерживается Камю, и с усмешкой подчеркивали слабость текста. Но мы тоже посмеивались в антракте при виде того, как они вышагивают по улице с подчеркнутой непринужденностью; они говорили громко, Ален Лобро сотрясал воздух, а мы про себя думали: «Они знают». Наверняка это была последняя генеральная репетиция, о которой они смогут написать; со дня на день их выставят из прессы, из Франции, из будущего, и они это знали. Однако они и не думали отказываться от своей надменности; в их желчных словах, на их притворно торжествующих лицах мы со всей очевидностью для себя обнаружили причины, котрые позволяли желать им такого провала, горечь которого уже втайне их отравляла. Благодаря этому редкому стечению обстоятельств я узнала, что ненависть тоже может быть радостным чувством.

Весь этот год я много работала; о новом романе, который я начала в сентябре, я расскажу позже, поскольку на его написание ушло много времени. В июле я закончила пьесу, начатую тремя месяцами ранее, которую я назвала «Бесполезные рты».

С тех пор как я побывала на репетициях «Мух», я раздумывала над написанием пьесы; мне говорили, что лучшими пассажами в «Гостье» были диалоги. Я знала, что язык сцены отличается от языка романа, но это только усиливало мое желание попробовать свои силы в этом направлении; на мой взгляд, сценический язык должен быть крайне строгим, без излишеств; в «Мухах» он мне казался чересчур богатым, я предпочитала сухость и насыщенность пьесы «За закрытыми дверями».

Но сначала надо было найти сюжет; я наметила один из тех, что крутились у меня в голове, и которые я то и дело отбрасывала. Во время пасхальных каникул в Ла-Пуэз я прочитала итальянские хроники Сисмонди, двенадцать томов которых Сартр взял для меня в библиотеке: мне хотелось, чтобы герой моего романа в молодости правил одним из этих городов. Меня поразило одно обстоятельство, которое воспроизводилось в нескольких из этих хроник: во время осады случалось, что, спасаясь от голода, бойцы сгоняли во рвы женщин, стариков, детей, все бесполезные рты. Я решила, что использую этот эпизод в своем романе[133], и вдруг задумалась: мне казалось, я обнаружила ситуацию в высшей степени драматическую; с остановившимся взглядом, я надолго застыла, вся во власти сильнейшего волнения. Ведь между моментом, когда решение принималось, и его исполнением оставался промежуток времени, порой довольно длительный: что чувствовали тогда жертвы и отцы, братья, возлюбленные, супруги, сыновья, которые их обрекли на такой исход? Обычно мертвые молчат. Если бы они сохранили дар речи, как выжившие смогли бы вынести их отчаяние и гнев? Именно это я и хотела показать: превращение любимых существ в мертвых в отсрочке, взаимоотношения людей из плоти и крови с этими разгневанными призраками.

Однако мой план несколько изменился. Если мои персонажи ограничатся претерпеванием своей судьбы, из их стенаний я смогу извлечь лишь вялое действие, значит, надо, чтобы их судьба оставалась еще в их руках; героями я выбрала самое уважаемое должностное лицо города и его жену; мне хотелось также, чтобы их конфликт имел смысл, более достойный интереса, чем переход от одной тирании к другой, я перенесла историю во Фландрию, где, впрочем, подобные события имели место. Одному городу, который только что обрел демократический режим, угрожал деспот. И тогда вставал вопрос о целях и средствах: существует ли право приносить в жертву индивидов во имя будущего целого коллектива? Отчасти потому, что этого требовала интрига, отчасти потому, что в то время мне это было присуще, я впала в морализм.

Я повторяла ошибку романа «Кровь других», ко многим из тем которого я, впрочем, вернулась: мои персонажи были ограничены этическими позициями. Герой Жан-Пьер — это двойник Жана Бломара; не способный придумать образ действия, справедливый для всех людей, он выбирает невмешательство. «Как сравнить значимость слезы со значимостью капли крови?» — вопрошает он[134], затем понимает, что его отстранение делает его сообщником преступлений, которые совершаются без него, и, подобно Бломару, включается в действие. Клариса, так же как Элен, хотя у нее черты Ксавьер, от упрямого индивидуализма переходит к благородному великодушию. Зло воплощается в ее брате, фашисте Жорже, и в честолюбивом Франсуа Росбурге; их козни доказывают, что нельзя попустительствовать гнету: стоит ему проникнуть в общество — и общество разлагается целиком. Средства неотделимы от намеченной цели, и если они вступают в противоречие с нею, то извращают ее. Выбрав диктаторские меры ради спасения свободы, жители Вокселя отдают свой город во власть тирании. В конечном счете они осознают это и утверждают солидарность бойцов и «бесполезных ртов»: все вместе они пытаются найти выход, исход этой попытки я оставила непроясненным[135].

Я не осуждаю безоговорочно пьесу, диалог, особенно в первой части, обладает определенной силой, а в некоторых пассажах присутствует настоящее драматическое напряжение. Я отважно собиралась вывести на сцену целый город, но эта смелость оправдана, поскольку тогда мы все естественно жили на уровне Истории. Что касается развязки, то она не хуже и не лучше любой другой. Ошибкой было смешивать политическую проблему с абстрактной моралью. Меня смущает идеализм, которым пропитаны «Бесполезные рты», и я сожалею о своей дидактичности. Это произведение написано в той же струе, что «Кровь других» и «Пирр и Цинеас», однако их общие недостатки еще менее терпимы в театре, чем в иных художественных сферах.

Сартр входил в Национальный комитет писателей и Национальный театральный комитет, через Камю он имел связи с движением «Комба». В середине июля один из членов подпольной организации был арестован и дал знать, что выдал имена. Камю посоветовал нам сменить местожительство, и Лейрисы предложили приютить нас; очаровательно было жить в Париже у друзей, чувствуя себя иностранцами; несколько дней мы провели в большой светлой комнате, и Лейрис дал мне почитать произведения Раймона Русселя. Затем, на поезде и на велосипедах, мы отправились в Нёйи-су-Клермон и поселились с пансионом в гостинице — бакалейной лавке деревни: оттуда легко было вернуться в случае, если события ускорят ход. Мы провели там около трех недель. Работали, обедали, ужинали в общем зале, где местные люди играли в карты, в бильярд и ссорились. После полудня мы шли по улицам, окаймленным дельфиниумом, поднимались на плато, где колыхались созревшие зерновые; нередко я писала на улице, сидя у подножия какого-нибудь дерева. Английские самолеты атаковали на дороге немецкие обозы, и не раз совсем рядом я слышала пулеметные очереди. Вечером, около десяти часов, над домом свистели «Фау-1», и в небе мы замечали что-то красное; каждый раз я задавалась вопросом: «Долетит ли самолет до Лондона? И будут ли убитые?»

Как-то на полдня к нам приезжали Зетта и Мишель Лейрисы; в другой раз нас навестили Ольга и Бост. От них мы узнали новости, которых не было в газетах, среди прочих о нападении немцев на партизан Веркора: сожжены были деревни, сотни крестьян и партизан убиты. Убит и Жан Прево. Мы также узнали, что в Марселе казнили Кюзена; фашисты-полицейские устроили ловушку партизанам Орезона; узнав об этом, Кюзен пытался предупредить товарищей, он попал в руки полиции, выдавшей его немцам.

11 августа газеты и радио сообщили, что американцы подходят к Шартру. Мы наспех собрали свой багаж и сели на велосипеды. Нам сказали, что по большой дороге проехать нельзя: немецкие войска бежали, преследуемые Военно-воздушными силами Великобритании. Мы выбрали окольный путь в Шантийи через Бомон; несмотря на жаркое солнце, мы лихорадочно крутили педали, охваченные вдруг страхом оказаться отрезанными от Парижа: нам не хотелось пропустить дни Освобождения. Из Шантийи несколько поездов еще шли на Париж; поместив свои велосипеды в багажный вагон, сами мы сели в один из вагонов в середине состава. Поезд проехал несколько километров, миновал маленький вокзал и остановился: послышался гул самолетов, засвистели пули; я распласталась на полу, не испытывая ни малейшего волнения: случившееся казалось мне нереальным. Стрельба прекратилась, самолет улетел, и все пассажиры побежали к канаве, мы последовали за ними; уже прибывали санитары, они вошли в головные вагоны, а когда вышли оттуда, уносили на зеленых деревянных скамьях, используя их в качестве носилок, раненых и, возможно, мертвых: у одной женщины была оторвана нога. С опозданием меня охватил страх. Люди шептали: «Почему они стреляют по французам?» — «Они целились в локомотив, они не поняли, что он в хвосте», — объяснил кто-то; недовольство утихло. Мы знали, с какой эффективностью работали английские летчики, парализуя железные дороги вокруг Парижа, и нам хотелось найти им извинение. Машинист подал сигнал: состав трогался. Несколько человек не захотели садиться на поезд, я вместе с Сартром не без опаски вернулась. Весь остаток пути никто не смеялся и даже не разговаривал. На послеполуденной жаре пакеты в оберточной бумаге, заполнявшие сетки, распространяли хорошо мне известный сладковатый запах, я представляла себе окровавленные тела, и мне казалось, что я никогда больше не смогу есть мясо.

Из осторожности, вместо того чтобы вернуться в «Луизиану», мы остановились в отеле «Уэлком», который находится в десяти метрах оттуда, на углу улицы Сены и бульвара Сен-Жермен. В воздухе висела гроза. На террасе «Флоры» мы выпили тюрен-джин вместе с Камю. «Все руководители Сопротивления сходятся в одном, — сказал он. — Париж должен освободить себя сам». Как будет выглядеть это восстание? Сколько времени оно продлится? В любом случае это будет стоить крови. Городу и так досталось; метро закрыто, люди передвигались только на велосипедах, электричество отсутствовало и свечей не хватало: помещения освещались коричневатыми огарками. Найти еду уже было невозможно, предстояло жить нашими запасами: несколько килограммов картошки, несколько пакетов макарон. Внезапно на улицах не осталось ни одного полицейского, они куда-то скрылись. 16 августа был отключен газ; в обеденные часы мы собирались в отеле «Шаплен», где Бост соорудил что-то вроде подогревателя, который разжигали старыми газетами: сварить горсть лапши — это было целое дело. Лишения были до того острыми, что делали осязаемой неотвратимость финальной битвы; завтра, послезавтра что-то взорвется, однако эта уверенность смешивалась с тревогой: как отреагируют на это немцы? Они расстреливали в тюрьмах, расстрелы проводились у Восточного вокзала и на остатках укреплений вокруг Парижа. Опасность угрожала всем нам: отступая, они могли взорвать Париж. Хорошо осведомленные люди говорили, что подвальная часть зданий заминирована во всем районе вокруг Сената; на улице Сены и на Монпарнасе нас всех уничтожат. Однако стоило ли сосредоточиваться на такой возможности, раз противостоять ей не было никакого способа?

18 августа во второй половине дня на бульваре Сен-Мишель я увидела грузовики, заполненные солдатами и ящиками, они направлялись на Север. Все не спускали с них глаз: «Они уходят!» Армия Леклерка стояла почти у наших ворот: быть может, оккупанты уберутся без единого выстрела; рассказывали, что немцы опустошили свои конторы и сожгли все архивы. «Возможно, завтра все уже будет кончено», — сказала я себе, засыпая.

Проснувшись, я выглянула в окно: над Сенатом все еще развевалась свастика; как обычно, домохозяйки делали закупки на улице Сены; длинный хвост выстроился у дверей булочной. Проехали два велосипедиста с криками: «Захватили префектуру!» В ту же минуту из Сената вышло немецкое подразделение и пешком направилось к бульвару Сен-Жермен: прежде чем завернуть за угол улицы, солдаты выпустили автоматную очередь: на бульваре прохожие бросились бежать, пытаясь укрыться в подворотнях: все были заперты; один мужчина рухнул, когда стучал в какую-то дверь, другие упали посреди тротуара.

Когда немцы свернули на бульвар, неведомо откуда появившиеся санитары с носилками стали уносить раненых. Ворота открылись; одна из консьержек принялась невозмутимо смывать красную лужицу перед своим порогом: люди поносили ее. Бульвар снова стал жить своей жизнью; старые женщины болтали, сидя на скамейках. Я отошла от окна. Сартр отправился в «Комеди Франсез» на заседание Национального театрального комитета, а я поднялась к Лейрисам; из их окон на префектуре виден был французский флаг. Восстание началось утром. Ратуша, Лионский вокзал, несколько полицейских участков, большинство общественных зданий оказались в руках партизан. На Новом мосту ФФИ[136], спустившиеся с грузовика, стали обстреливать немецкую транспортную колонну, и немецкие машины загорелись. Весь день звонил телефон; приходили, уходили друзья, приносили новости. Некоторые говорили, что с немцами ведутся переговоры, что будет заключено перемирие. Вечером Зетта и Мишель Лейрисы проводили меня на велосипедах в отель «Шаплен», где мы встретились с Сартром. Пока мы открывали банку сардин, по улице Бреа, толкая тележку с помидорами, спустилась торговка зеленью; все бросились покупать их. Молодые люди, проезжая на велосипедах, кричали, что немцы попросили короткого перемирия.

Ночью разразилась гроза; утром флаг со свастикой все еще оставался на месте. Я вышла вместе с Сартром; в воздухе ощущалась нервозность. Говорили, что дивизия Леклерка находится всего в шести километрах от Парижа; во всех окнах появились трехцветные флаги и флажки; между тем на перекрестке Бюси стреляли по домохозяйкам, делавшим покупки. ФФИ окружили дом на улице Сены и схватили группу японцев, расположившихся на крыше. Весь день мы бродили по кварталу. Около четырех часов машины с громкоговорителями проехали по бульвару, официально сообщив, что сражение прекратилось: немцам дали уйти из Парижа, а они вернули нам некоторое число пленных. Однако люди рассказывали, что в стороне Гобеленов, на площади Италии и в других кварталах стреляют. Вечером неуверенная толпа слонялась по площади Сен-Жермен-де-Пре. Какая-то довольно пожилая женщина изнуренного вида, которая шла, толкая велосипед, остановила нас: «При первом выстреле немцы обстреляют Париж, пушки уже нацелены. Распространите новость». Она двинулась дальше, усталым голосом повторяя свое послание. Была ли она агентом пятой колонны или же просто сбитой с толку горожанкой? Никто не обращал на нее внимания. Между тем ее мрачное пророчество соответствовало зыбкости этого дня: еще много чего могло произойти.

На другой день Сартр вернулся во Французский театр, а я пошла к Лейрисам. Мишель присоединился к своей группе в Музее Человека. Зетту и одну из ее подруг я нашла в столовой на улице Сент-Андре-дез-Ар, где они готовили еду для ФФИ. Сражения возобновились. Утро казалось мирным; на берегах Сены видны были рыбаки с удочками и молодые люди, которые загорали в купальниках; но ФФИ прятались за балюстрадой набережных, сказала мне Зетта, другие — в соседних зданиях и еще на площади Сен-Мишель, на лестницах подземного вокзала. Под окном проехал немецкий грузовик; два молоденьких белокурых солдата стояли с автоматами в руках; в двадцати метрах отсюда их подстерегала смерть, хотелось крикнуть им: «Осторожнее!» Прозвучала очередь, и они упали. ФФИ на велосипедах объезжали набережную; они обращались к невидимым бойцам: «У вас есть боеприпасы?» Потом мы снова увидели проезжающие немецкие грузовики и бронеавтомобили. Подруга Зетты то приходила, то уходила. От нее мы узнали, что восставшие заняли Центральный рынок, Восточный вокзал, телефонные станции; они захватили типографии и оставленные коллаборационистской прессой помещения: на улицах продавали газеты «Комба», «Либерасьон». Она сообщила нам и более тревожный слух: приближаются немецкие танки, они собираются обстреливать здания на набережной; Зетту это не взволновало, и действительно, ничего не случилось. В конце дня я ее оставила; я решила обосноваться в отеле «Шаплен», поскольку улица Сены и правда была опасной: каждый раз, выезжая из Сената, немецкие бронеавтомобили обстреливали ее. Я все-таки хотела зайти на прежнее место, чтобы взять кое-какие вещи и немного картошки, но моя экспедиция затянулась; на углу улицы Сент-Андре-дез-Ар виднелись лужицы крови, всюду хлопали пули. ФФИ останавливали прохожих: «Подождите», потом вдруг кричали: «Проходите!», и люди торопливо пересекали улицу.

На следующий день у Сартра была назначена встреча с Камю, который обосновался на улице Реамюр в помещении «Пари-Суар»: он руководил газетой «Комба». После полудня мы пешком спустились к Сене. На маленьких улочках ребятишки играли в классы, люди прогуливались с беспечным видом; мы вышли на набережную и замерли: на тротуаре и на проезжей части было безлюдно, свистели пули; перед нами простиралась no mans land, откуда ушла жизнь. Мы бегом пересекли ее, на мосту прохожие наклонялись, прячась за парапетом. На правом берегу не было ни души, однако чуть подальше квартал наслаждался миром, освобождение состоялось. Мы обогнули дом 11 по улице Реамюр и позвонили у служебного входа, который охраняли молодые ребята, вооруженные автоматами. Сверху донизу во всем здании царили страшный беспорядок и огромная радость. Камю ликовал. Он попросил Сартра написать очерк об этих днях. Мы вернулись на левый берег; на площади Сен-Жермен-де-Пре, на бульваре мужчины возводили баррикаду; я встретила Франсиса Вентенона с ружьем через плечо, с красным платком, повязанным вокруг шеи, — бесподобного. По бульвару Монпарнас сновали связные на велосипедах; они призывали прохожих строить баррикады, указывая им места сбора. Время от времени танк или набитый эсэсовцами бронеавтомобиль проезжали по бульвару Распай, где проходили также машины Красного Креста, заполненные ранеными. Где-то грохотала пушка. Меня снова охватила тревога: почему медлят союзные войска? Не станут ли немцы обстреливать Париж? Что будет завтра?

Наутро город выглядел спокойно. Мы пошли обедать к Салакру на авеню Фош; с крыши расположенного напротив них здания стреляли, и пули поцарапали стены гостиной. Мы пообедали в одной из комнат, выходивших во двор. За кофе Салакру с Сартром осторожно пробрались в гостиную, чтобы включить радиоприемник: слышались выстрелы, в то время как Би-би-си торжественно объявляло, что сражения кончились, освобождение Парижа завершилось.

Сартр вместе с Салакру снова отправились в «Комеди Франсез», где находился Национальный театральный комитет; он провел там ночь и следующий день, а я тем временем шагала по Парижу; все время надо было искать где-то пропитание, возможно, также мне предстояло передать Камю первую часть очерка Сартра. Я помню странное и обжигающее безмолвие улиц, которые все еще патрулировали бронеавтомобили и где иногда свистела пуля. Особенно упорный стрелок держал под огнем улицу дю Фур; люди пересекали ее бегом, в перерывах между двумя очередями. Вечером я ужинала в отеле «Шаплен» двумя картофелинами вместе с Ольгой, Вандой, Бостом и Лизой. Велосипедисты кричали, что дивизия Леклерка прибыла на площадь Ратуши. Мы бросились на перекресток Монпарнаса; со всех улиц сбегались люди. Прогремела пушка, зазвонили парижские колокола, все здания озарились светом. Кто-то запалил радостный костер на проезжей части; мы все взялись за руки и с песнями стали кружить вокруг него. Внезапно какой-то голос подал сигнал тревоги: «Танки!» Немецкий танк спускался с улицы Данфер-Рошро. Все разошлись по домам, а мы еще долгое время оставались во дворе отеля, разговаривая с другими постояльцами. «Если они должны взорвать Париж, то это случится сегодня ночью», — сказала какая-то женщина.

В шесть часов утра я бегом поднялась по бульвару Распай: дивизия Леклерка проходила по авеню д'Орлеан, и, сгрудившись на тротуарах, ее приветствовала огромная толпа. На улице Данфер-Рошро группа сироток, украшенных трехцветными кокардами, размахивала маленькими флажками; у дверей клиники Марии-Терезы выставили кресла больных золотухой. Время от времени звучал выстрел: стрелок на крышах не унимался; кто-то падал, его уносили, но случившееся никого не волновало: энтузиазм гасил страх.

Весь день вместе с Сартром я шагала по украшенному флагами Парижу, смотрела на женщин, одетых в самые красивые наряды и бросавшихся на шею солдатам; на верху Эйфелевой башни тоже развевалось знамя. Какое смятение в моем сердце! Так редко бывает, чтобы все соответствовало долго ожидаемой радости: мне выпала такая удача. Нам встречались знакомые люди, хмурившие брови: «Теперь-то и начнутся трудности: мы еще такое увидим!» Мне было их жаль, это ликование ускользало от них, потому что они не умели к нему стремиться. Мы обольщались не больше, чем они, но что бы ни произошло потом, ничто не отнимает у меня этих мгновений: ничто и не отняло их; они сияют в моем прошлом с ослепительной яркостью, не потускневшей от времени.

Некоторые из наших друзей не по своей воле были отстранены от этого праздника. Мы поднялись к Лейрисам; им позвонили Зани и Жан Обье, они звонили, стоя на четвереньках, вокруг их дома сражались, выйти не было никакой возможности. Немцы укрылись в Люксембургском саду, откуда, похоже, их трудно было выбить.

Де Голль прошел по Елисейским Полям на следующий день после полудня. Сартр наблюдал за шествием с балкона отеля «Лувр». Мы с Ольгой и Лейрисами отправились к Триумфальной арке. Де Голль шел среди шумной толпы полицейских, солдат, ФФИ в нелепых одеяниях, которые держались за руки и смеялись. Смешавшись с огромной толпой, мы приветствовали не военный парад, а народный карнавал, сумбурный и прекрасный. Внезапно я услышала смутно ожидаемый знакомый звук: выстрелы. Окружавшие меня люди устремились на улицу, перпендикулярную авеню, я последовала за ними, уцепившись за руку Ольги; мы свернули и попали на другую улицу: пули свистели, несколько человек распластались на асфальте, я предпочла бежать; все двери оказались закрыты, но мужчины вышибли одну из них, и мы ринулись в открывшееся укрытие: что-то вроде товарного склада внизу, заполненного картонной упаковкой и оберточной бумагой. Мы перевели дух. Мало-помалу восстановилась тишина, и мы вышли. Спускаясь с Ольгой к площади Альма, я увидела машины «Скорой помощи» и санитаров с носилками, переносивших раненых. С некоторым беспокойством задаваясь вопросом, что стало с Лейрисами, я пошла к ним; они вернулись чуть позже, невредимые. Сартр встретил нас на набережной Гран-Огюстен; он был на балконе вместе с другими членами Национального театрального комитета, когда раздались выстрелы; ФФИ приняли их за фашистов-полицейских и стали стрелять в них; они поспешно скрылись в глубине комнаты. Ужинали мы с Жене, Лейрисами и одним американцем из числа их друзей, Патриком Валбергом; он был первым из союзников, с кем нам довелось разговаривать, и мы смотрели на его форму, не веря своим глазам. Он рассказал, как он входил в Дрё, в Версаль, о волнении жителей и своем собственном. Мы только что вышли из-за стола, когда в небе послышался гул самолета, можно было подумать, что он кружит над крышей; совсем близко раздался взрыв. В эту минуту я по-настоящему испугалась. Летевший над Парижем немецкий самолет, заряженный бомбами и ненавистью, был пострашнее, чем целая союзная эскадрилья. Мы находились на шестом этаже, я предложила спуститься на первый. Валберг посмеялся над моей трусостью; не знаю, насколько другие были спокойны, но никто не возражал. Большинство жильцов собрались во дворе. Снова от взрывов задрожали стекла. Ночью все успокоилось. На следующий день мы узнали, что бомбы упали неподалеку: загорелся винный склад, здание на улице Монж было уничтожено.

Все было кончено. Париж освобожден; мир, будущее — все было возвращено нам, и мы устремились туда. Но сначала я хочу попытаться подвести итог тому, что узнала за эти пять лет.

В начале войны у «Галлимара» мне с одобрением передали слова одной красивой молодой женщины, бывшей замужем за одним автором издательства. «Что вы хотите? — сказала она. — Война не изменила моих отношений с травинкой». Я была очарована и вместе с тем смущена такой безмятежностью: по правде говоря, травинки уже не так много значили для меня. Очень скоро моя растерянность миновала, война изменила не только мое отношение ко всему, но она изменила все вокруг: небо Парижа и деревни Бретани, губы женщин, глаза детей. После июня 1940 года я не узнавала больше ни вещей, ни людей, ни часов, ни мест, ни самой себя. Время, которое в течение десяти лет кружилось на месте, вдруг сдвинулось, увлекло своим движением и меня: не покидая улиц Парижа, я оказалась дальше от родных мест, чем была прежде, находясь за морем. Так же наивна, как ребенок, который верит в абсолютную вертикаль, я думала, что истина мира незыблема, просто она еще наполовину сокрыта под оболочкой, которую сотрут годы или внезапно развеет революция; но по сути она существовала: в дарованной нам мирной жизни в состоянии брожения находились справедливость и разум. Я строила свое счастье на твердой почве под незыблемыми созвездиями.

Какое недоразумение! Я прожила не отрезок вечности, а переходный период: довоенное время. Земля открыла мне другой свой лик: разбушевались насилие и несправедливость, глупость, скандал, ужас. Даже победа не обратит вспять время и не воскресит временно нарушенный порядок; она открывала новую эпоху: послевоенную. Никакая травинка ни на каком лугу никогда не станет под моим взглядом такой, как прежде. Эфемерность была моим уделом. И История в своем потоке вперемешку со славными моментами несла огромное нагромождение безысходных страданий.

Между тем в конце августа 1944 года я относилась к ней с доверием; она не была мне враждебной, поскольку в конечном счете мои надежды торжествовали; она одарила меня самыми захватывающими радостями, которые я когда-либо знала; как я любила во время своих путешествий уходить от себя, смешиваясь с камнями и деревьями! Еще более окончательно я оторвалась от себя, когда растворилась в грохоте событий; Париж, весь целиком, воплотился во мне, и в каждом лице я узнавала себя; насыщенность моей собственной значимости ошеломляла меня, наделяя в чудесном содружестве значимостью всех других. У меня словно выросли крылья, и отныне я сумею преодолеть рамки своей тесной личной жизни, я буду парить в коллективной лазури, и мое счастье будет отражать чудесное приключение мира, создаваемого заново. Его темный лик я не забывала. Но морализм, о котором я говорила, помогал мне противостоять ему. Действовать вместе со всеми, бороться, соглашаться и на смерть, лишь бы жизнь сохранила смысл: следуя этим принципам, я смогу победить мрак, откуда доносились людские стоны.

Однако нет, эти стоны пронзали мои баррикады, они опрокидывали их. Невозможно снова укрыться в моем прежнем оптимизме; скандал, поражение, ужас — все это нельзя возместить или обойти: это я поняла навсегда. Мне не следовало больше впадать в шизофренический бред, который многие годы обманно подчинял мир моим планам. Я пренебрегала множеством вещей, которые люди принимают всерьез, но моя жизнь перестала быть игрой, я осознала свои корни, не притворялась больше, что разрушила оковы своей жизненной ситуации: я пыталась приноровиться к ней. Отныне реальность обрела свое значение. Временами мне казалось отвратительным приспосабливаться к ней. Отказавшись от иллюзий, я утратила свою непримиримость и свою гордыню: возможно, это была самая большая перемена, произошедшая во мне, и от этого порой я испытывала жгучее сожаление. В «Гостье» Франсуаза гневно спрашивала себя: «Неужели я стану смирившейся женщиной?» Если я решила сделать из нее убийцу, то потому, что смирению предпочитала что угодно. Теперь я мирилась, поскольку, несмотря на все смерти, оставшиеся позади, несмотря на мои возмущения и мятежи, я восстанавливала свое счастье; столько полученных ударов: ни один не сломил меня. Я выжила и даже была невредима. Какая беспечность, какая несостоятельность! Не хуже и не лучше, чем у других людей: поэтому мне было стыдно за них, но и за себя не меньше. Однако я с таким легким сердцем сносила свою недостойность, что, за исключением редких и коротких вспышек, даже не ощущала ее.

Этот скандал, это напряжение, с которым я сталкивалась, то отрекаясь от него, то покоряясь ему, то возмущаясь своей покорностью, то примиряясь, имело точное название: смерть. Никогда моя смерть и смерть других не занимала мои мысли с такой настойчивостью, как в те годы. Пришло время поговорить об этом.

Смерть ужаснула меня, как только я поняла, что смертна сама. В то время, когда мир пребывал в покое, и счастье казалось надежным, меня нередко охватывало головокружение моих пятнадцати лет перед этим отсутствием всего, каким станет мое отсутствие во всем, причем, начиная с определенного дня, навсегда; это уничтожение внушало мне такой ужас, что я не допускала, как можно хладнокровно встретить его; в том, что называют отвагой, я видела лишь слепое легкомыслие. Замечу, однако, что ни в те годы, ни в последующие я не проявляла особого малодушия. Когда я ходила на лыжах, когда пыталась плавать, у меня не хватало смелости: на снегу я не решалась набирать скорость, а в море — не доставать дна ногой; с неловким телом, я опасалась сломать ногу, задохнуться, быть вынужденной звать других на помощь: о смерти речь не шла. Зато я без колебаний одна карабкалась на крутые склоны гор, в холщовых туфлях на веревочной подошве пересекала ледники или осыпи, где неверный шаг мог стоить мне жизни; в то утро, когда с довольно значительной высоты я соскользнула на дно бурного потока, я с любопытством подумала: это конец, такие вещи, значит, все-таки случаются! Точно так же я реагировала, когда упала с велосипеда; я с полнейшим равнодушием относилась к такому непредвиденному, но, в общем-то, естественному событию, как моя смерть. В обоих случаях свою роль сыграла быстрота; не знаю, как бы я повела себя, если бы передо мной возникла серьезная опасность, а у моего воображения было бы время разыграться; мне не выпало случая сопоставить свою трусость и храбрость. Бомбардировки Парижа, Гавра не помешали мне спать: я подвергалась лишь минимальным рискам. С уверенностью можно сказать лишь то, что в обстоятельствах, в которых я оказывалась, страх никогда не останавливал меня. Мой оптимизм избавил меня от излишней осторожности; к тому же я не страшилась самого факта умереть, если он возникнет в моей жизни в определенный момент: он станет ее финальной точкой, но все еще будет принадлежать ей; при обстоятельствах, когда мне казалось, что настал мой смертный час, я безмятежно предавалась этому пока еще живому приключению: я не думала о небытии, которое открывалось по ту сторону. Что я всеми силами отвергала, так это ужас той ночи, которая никогда не будет ужасной, поскольку перестанет существовать, но она была ужасна для меня, ведь я-то существовала; я плохо переносила ощущение своей эфемерности, конечности, чувствуя себя каплей воды в океане; временами все мои начинания представлялись мне напрасными, счастье превращалось в обман, а мир — в смехотворную маску небытия.

Смерть, однако, защищала меня от избытка страдания. «Я скорее убью себя, чем смирюсь с этим», — думалось мне. Когда разразилась война, это решение упрочилось; несчастье становилось повседневной возможностью, смерть тоже. В первый раз в своей жизни я перестала восставать против нее. В сентябре 1937 года, сидя на мысе Ра, я говорила себе: «У меня была такая жизнь, какую я хотела; теперь она может закончиться: она сбылась». И еще я, как сейчас, вижу себя у дверцы поезда, ветер хлестал меня по лицу, а я повторяла себе: «Да, возможно, скоро придет момент подвести черту, ладно, я согласна». И поскольку смерть я принимала своим сердцем без скандала, я поняла, что ее не надо бояться; несколькими годами больше или меньше — это мало что значит по сравнению с той свободой, с той беспечностью, которую обретают, как только перестают избегать ее. Я открыла для себя глубинную истину фраз, казавшихся мне пустыми: нужно принимать смерть, когда не остается никакого другого способа спасти жизнь; смерть не всегда нелепый, свершающийся в одиночестве несчастный случай: иногда она создает неумирающую связь с другим человеком, тогда она имеет смысл, и она оправдана. Чуть позже я подумала, что приобрела опыт смерти и постигла, что она ровно ничего не значит, на какое-то время я перестала ее бояться и даже думать о ней.

Однако я не остановилась на таком безразличии. Как-то летней ночью, за несколько дней до генеральной репетиции «Мух», я ужинала с Сартром у Камиллы; когда мы пешком возвращались с Монмартра, нас застал комендантский час, и мы остановились в отеле на Университетской улице. Полагаю, я немного выпила: в моей комнате, обшитой красным, мне вдруг явилась смерть. Я заломила руки, я плакала, билась головой о стены с тем же пылом, что в пятнадцать лет.

Однажды ночью, в июне 1944 года, я пыталась отвратить смерть словами. Я привожу некоторые из тех записей, сделанных наспех:

«Я лежала на своей кровати, животом прижимаясь к матрасу, коленями и ступнями упираясь в пол. Ночью тишина преобразилась в шум листвы и воды, незабываемый шум детства. Надо мной смыкалась смерть. Еще немного терпения — и я соскользну по другую сторону мира, туда, где никогда не отражается свет. Я буду существовать одна, вдали от других, в той чистой экзистенции, которая и есть, быть может, в точности обратная сторона смерти, знакомая мне лишь по снам; напрасно ищу я ее иногда в пустыне гор и плато; одиночество никогда не бывает законченным, если глаза остаются открытыми. Я буду бежать вдоль таинственного измерения, которое освободит мою жизнь и заставит прикоснуться к моему чистому присутствию; и, возможно, в конце я встречу смерть, сон о смерти, который всякий раз я принимаю за окончательную истину, позволяя себе самозабвенно скользить на дно небытия, в то время как некий голос кричит: “На сей раз это всерьез, пробуждения не будет”. А кто-то продолжает существовать и говорит: “Я мертва”, и в грезах о смерти, о которой может грезить живой, в это чудесное мгновение жизнь достигает исключительной чистоты моего присутствия без прикрас. Не проходит недели, чтобы я не играла в эту игру тревоги и достоверности. Но этой ночью мое тело отвергало самозабвение сна, отказываясь отдаваться смерти даже во сне, пускай даже чтобы отречься от нее, отказываясь спать; и не было во мне никакой тревоги, ибо этот отказ обладал такой силой, что смерть теряла свое значение: время упразднялось, не прибегая ни к помощи других, ни к будущему. Но это пламя требовало подпитки; мгновение оно горело воспоминаниями, и фраз, которые рвались с моих губ, было достаточно, чтобы воспламенить мое сердце; жизнь набухала, она торопила меня: но как жить во тьме этой комнаты, посреди запертого города? Я включила свет и, лежа на своей кровати, написала эти строки. Я написала начало той книги, которая и есть крайнее средство защиты от смерти, книги, которую мне так хотелось написать: возможно, работа всех этих лет была направлена на то, чтобы наделить меня смелостью и предлогом написать ее».

. . . . . . .

«И быть может, смерть, которая внушала бы мне страх всю мою жизнь, будет исчерпана в одно мгновение; я даже не замечу этого. Несчастный случай или болезнь, возможно, это будет так легко. Одно смирение ведет к другому. Я буду мертвой для других, а сама не увижу, как умираю».

. . . . . . .

«Наверняка я умру в своей постели; моя постель меня пугает: лодка, которая уносит меня; помутнение разума; я удаляюсь, я удаляюсь от берега, неподвижная подле кого-то, кто говорит и улыбается, чье-то лицо размывается на поверхности воды, в которую я погружаюсь; я погружаюсь и скольжу, и ухожу в никуда на своей постели по течению воды, времени, ночи».

Сны, о которых я упоминала в предшествующих строках, сыграли большую роль в моих спорах со смертью. Не знаю, сколько раз я получала пулю из револьвера прямо в сердце, увязала в зыбучих песках; я цепенела, исчезала, уничтожалась и находила большое умиротворение в этом уничтожении, на которое соглашалась. Я представляла себе свою смерть, как нередко безуспешно желала представить себе войну, разлуку; заглянуть туда, овладеть ими, отменить их благодаря этому обладанию. Я пересекала смерть, как Алиса пересекала зеркало, и, попав по другую сторону, я завладевала ею: я впитывала ее в себя, вместо того чтобы раствориться в ней; словом, я выживала. Испуская дух, я говорила: «На сей раз это всерьез; на сей раз пробуждения не будет!» Но кто-то продолжал существовать и говорил: «Я мертва». Это присутствие приручало смерть; я была мертва, а голос шептал: «Я здесь». А потом я пробуждалась, и истина бросалась мне в глаза: когда я умру, голос ничего уже не скажет. Иногда мне казалось, что, если мне удастся действительно сохранить свое присутствие в момент моей смерти, если я совпаду с ней, я заставлю ее существовать: это будет способ спасти ее. Но нет. Никогда она не будет мне отдана, думала я, и никогда я не соберу воедино ужас, который она мне внушает, превратив его в безысходный страх, он останется без помощи, этот пошлый испуг, как и эти сонные мысли, банальный образ черной черты, останавливающей ряд отмеренных промежутков, который составляют годы, а после нее страница остается пустой; мне не прикоснуться к ней: я познаю только тот ложный привкус, примешанный к сочному вкусу моей жизни. И мне страшно стареть: не потому, что лицо мое изменится, а сил станет меньше, но из-за того привкуса, который, накапливаясь, с каждым мгновением будет становиться все более гнилостным, из-за той черной черты, которая неотвратимо станет приближаться.

Черная черта еще терялась где-то вдалеке; но неизбежно наступит отсутствие и расставание. Я ехала на велосипеде, я смотрела на сельскую местность, залитую солнцем и излучавшую жизнь, а мое сердце сжималось: она будет существовать и дальше, но уже не для меня. Когда я была ребенком, я пыталась поймать на лету одну из тех маленьких душ, которые пока еще не перевоплотились, и сказать вместо нее: «Я». Теперь я воображала, как позже кто-нибудь предоставит мне свое сознание и как я буду смотреть его глазами. На эту луну и этот ореол рыжего муслина смотрела Эмилия Бронте; однажды я ее больше не увижу, думала она. Одна и та же луна одинаково отражается в наших глазах: почему мы, через пространство и время, так непримиримы друг к другу? Смерть едина для всех, и каждый встречает ее в одиночку. С точки зрения жизни можно умереть и вместе; но умереть — это значит уйти за пределы мира, туда, где слово «вместе» не имеет больше смысла. Чего я желала больше всего на свете, так это умереть с тем, кого люблю; но даже если наши трупы лежали бы совсем рядом, это была бы лишь пустая химера: между ничто и ничто связи нет.

Эту сумрачную ночь я предчувствовала, пройдя через смерти, которые не были моими. Была Заза; она все еще приходила ко мне по ночам с пожелтевшим лицом под широкополой розовой шляпой; был Низан, и совсем близко — Бурла. Бурла погрузился в молчание, в отсутствие, и однажды мы узнали, что этому отсутствию следует дать имя — смерть. А потом прошло время: он не переставал быть мертвым, никогда не переставал быть мертвым. Часто, особенно ночью, я говорила себе: «Похороним его, и не будем больше думать об этом!» Как это удобно, настоящее классическое погребение! Мертвый исчезает в яме, и смерть вместе с ним; сверху бросают землю, поворачиваются, уходят, и все, свободны; или, если хотят, возвращаются время от времени поплакать на то место, где зарегистрирована смерть: известно, где ее найти. К тому же обычно люди угасают в постели, в каком-нибудь доме; их отсутствие — это обратная сторона их былого присутствия; говорят: его стул пустует; в это время он поворачивал бы ключ в замке. О Бурле, гуляя по Парижу, я пыталась говорить: его тут нет; но в любом случае его не было бы именно там, где нахожусь я; откуда он исчез? Ниоткуда и отовсюду; его отсутствие опустошало весь мир целиком. И, однако, этот мир был заполнен; в нем не остается места для того, у кого больше нет своего места. Какой разрыв отношений! Какое предательство! Каждым биением наших сердец мы отрицаем его жизнь и его смерть. Однажды мы окончательно его забудем. Однажды этим отсутствующим, этим забытым стану я.

Между тем я не могла даже пожелать себе избежать этого проклятия: став бесконечной, наша жизнь растворится во всеобщем безразличии. Смерть оспаривает наше существование, но именно она придает ему смысл; через нее совершается окончательное расставание, но вместе с тем она — ключ к любой связи между людьми. В романе «Кровь других» я попыталась показать, что она разбивается о полноту жизни, а в «Пирре и Цинеасе» я хотела доказать, что без нее не может быть ни замыслов, ни ценностей. В «Бесполезных ртах», напротив, я намеревалась отразить ужас этого расстояния между живыми и мертвыми. Когда в 1943 году я написала роман «Все люди смертны», прежде всего я предполагала, что это будет долгое блуждание вокруг смерти.

Об этом романе я расскажу позже, поскольку за первый послевоенный год он обогатился. Хочу сделать лишь одно замечание. До того, как писать «Гостью», я не один год искала подход к ней; с того момента, как я начала ее, я уже не переставала писать, за исключением коротких периодов, когда события поглощали меня целиком или парализовали меня; переход от моего опыта к литературе уже не был для меня главной проблемой. Так же обстоит дело и для большинства других писателей, мой случай далеко не исключение: мне кажется тем более уместным рассмотреть его поближе. Почему отныне у меня всегда было «что сказать»?

Прежде всего я уже лучше знала свое ремесло и поверила в свои силы; когда я обдумывала идею какой-то книги, у меня была уверенность, что ее опубликуют; я верила в ее существование, и это помогало мне заставить ее существовать. Но есть и другая причина, гораздо более существенная. Я уже говорила: лишь когда в моем опыте произошел сдвиг, я смогла посмотреть на все со стороны и рассказать об этом. После объявления войны все окончательно перестало быть само собой разумеющимся; в мир ворвалось несчастье: литература стала для меня столь же необходимой, как воздух, которым я дышала. Я не думаю, что она может быть спасением от абсолютного отчаяния, однако я и не была доведена до такой крайности, вовсе нет. Что лично ощутила я сама, так это волнующую двойственность нашего удела, ужасного и вместе с тем захватывающего; я поняла, что была не способна принимать одинаково обе его стороны, точно так же, как ясно определить для себя либо одну, либо другую: я всегда оставалась вне триумфов жизни и ее жестокостей. Сознавая пропасть, разделявшую то, что я чувствовала, и то, что есть на самом деле, я испытывала потребность писать, чтобы воздать должное истине, с которой не совпадало ни одно движение моей души; думаю, что многие склонности писателя объясняются аналогичным образом; литературная искренность совсем не то, что обычно воображают: речь не о том, чтобы выразить эмоции, мысли, которые поминутно вас одолевают, но указать горизонты, которые нам недоступны, которые мы едва различаем и которые между тем существуют; вот почему, чтобы, читая произведение, можно было понять живую личность автора, надо приложить большие старания. Что касается его самого, то задача, которую он берет на себя, бесконечна, ибо каждая из его книг говорит об этом слишком много и слишком мало. Даже повторяясь и исправляя себя на протяжении десятков лет, он никогда не сумеет уловить на бумаге, так же как в своей душе и сердце, многообразную реальность, питающую его. Нередко усилие, которое он прилагает, чтобы приблизиться к этому, внутри самого произведения предстает в виде своего рода диалектики; в моем случае она ясно проявляется. Конец «Гостьи» не удовлетворял меня: не убийство позволяет преодолеть трудности, порождаемые сосуществованием. Вместо того чтобы обойти их, я хотела столкнуться с ними напрямую; в романе «Кровь других», в «Пирре и Цинеасе» я пыталась определить истинное наше отношение с другим. Я решила, что так или иначе мы вмешиваемся в чужие судьбы и что мы должны брать на себя эту ответственность. Однако такое заключение вызывало возражение, поскольку я остро чувствовала свою ответственность и вместе с тем ничего не могла поделать. Это бессилие было одной из главных тем, которые я затрагивала в романе «Все люди смертны». Я пыталась также подправить моральный оптимизм двух моих предыдущих произведений, описывая смерть не только как отношение человека ко всему существующему, но и как скандал одиночества и расставания. Каждая книга подталкивала меня к новой книге, поскольку мир открывался мне, как превосходящий все, что я могла испытать, узнать и рассказать о нем.

Примечания

«Воспоминания» — имеются в виду «Воспоминания благовоспитанной девицы», первый том мемуаров Симоны де Бовуар. Русский перевод 2004 г.

Сэмюэл Пипс (1633–1703) — английский чиновник морского ведомства, автор знаменитого дневника о повседневной жизни лондонцев периода Реставрации Стюартов.

Жан Жак Руссо (1712–1778) — французский писатель и философ. Оказал большое влияние на европейскую общественную мысль, философию, литературу.

Бельфорский лев — памятник на площади Данфер-Рошро в Париже. Представляет собой отлитую из бронзы уменьшенную копию подлинного Бельфорского льва — монументальной каменной скульптуры длиной в 22 метра и высотой 11 метров, являющейся символом французского города Бельфор. Скульптура льва призвана напоминать о сопротивлении Бельфора под руководством капитана Пьера Данфер-Рошро во время осады города во Франко-прусской войне 1871. Лев на холме возле Бельфорской крепости был создан скульптором Фредериком Огюстом Бартольди из красного песчаника.

…мы разделяли кантовский оптимизм… — Иммануил Кант (1724–1804) — немецкий философ и ученый, родоначальник немецкой классической философии.

Унаследованный от Алена картезианский рационализм. — Эмиль Огюст Шартье Ален (1868–1951) — французский философ, публицист, преподаватель философии. В 1930-е годы был одним из организаторов Комитета бдительности интеллектуалов-антифашистов.

Картезианство — направление в философии и естествознании XVII–XVIII вв., теоретическим источником которого были идеи Рене Декарта (1596–1650), французского философа, математика, физика и физиолога (латинизированное имя Cartesius — Картезий, отсюда и название). В основе философии Декарта — дуализм души и тела, «мыслящей» и «протяженной» субстанции. Суть учения Декарта состоит в непосредственной достоверности сознания («мыслю, следовательно, существую»). В учении о познании Декарт — родоначальник рационализма.

Фридрих Ницше (1844–1900) — немецкий философ, мыслитель, классический филолог, композитор, поэт, создатель самобытного философского учения, которое носит подчеркнуто неакадемический характер и имеет широкое распространение, выходящее далеко за пределы научно-философского сообщества. Фундаментальная концепция включает в себя особые критерии оценки действительности, поставившие под сомнение базисные принципы действующих форм морали, религии, культуры и общественно-политических отношений и впоследствии отразившиеся в философии жизни.

…миф об «Удалом молодце»… — «Удалой молодец — гордость Запада» — пьеса ирландского драматурга Джона Миллингтона Синга (1871–1909).

Джеймс Стивенс (1882–1950) — ирландский прозаик и поэт.

Кастор (Castor — Бобр) — дружеское прозвище Симоны де Бовуар.

Жорж Политцер (1903–1942) — французский философ-марксист. Написал работы по философии, политэкономии, психологии. Участник движения Сопротивления, расстрелян фашистами.

Жорж Дюма (1866–1946) — французский психолог. Создал Французское общество психологии, автор «Трактата по психологии» (1923 г.).

Однажды вместе с четой Низанов мы отправились на Елисейские Поля… — Поль Низан (1905–1940), французский писатель, друг Ж.-П. Сартра.

…творит свои темные дела дурная вера… — «дурная вера» — излюбленное понятие Ж.-П. Сартра, включавшее в себя языковую путаницу, ошибки памяти, увертки сознания, попытки сублимации и просто предвзятость.

Дружки испытывали величайшее отвращение… — Дружками называли друг друга товарищи Сартра по учебе.

Заза — подруга Симоны де Бовуар, о смерти которой она рассказала в первой книге своих мемуаров «Воспоминания благовоспитанной девицы».

Грок, Адриан Ветташ (1880–1959) — швейцарский клоун.

Раймон Арон (1905–1983) — французский философ и социолог. Один из основоположников критической философии истории (гносеологического направления в философии истории, выступившего против позитивистской интерпретации истории). Сторонник деидеологизации науки и глобализации, а также апологет теории индустриального общества. Способствовал рецепции во Франции немецкой социологии, в частности, идей Макса Вебера. Автор более тридцати книг. Политический обозреватель газеты «Фигаро». Либерал. Считал, что государство обязано создавать законы, обеспечивающие свободу, плюрализм и равенство гражданам, а также обеспечить их выполнение.

Бенедикт (Барух) Спиноза (1632–1677) — нидерландский философ-материалист. Оказал большое влияние на развитие атеизма и материализма.

Жак Дорио (1898–1945) — французский политик, сначала коммунист, потом коллаборационист.

Морис Баррес (1862–1923) — французский писатель, индивидуалист по убеждениям, известный своей трилогией «Культ Я» (1888–1891).

Он со смехом называл себя пассеистом… — пассеизм (от фр. passé — прошлое) — пристрастие к прошлому при внешне безразличном или враждебном отношении к настоящему, к прогрессу.

Двумя годами раньше он написал роман под названием «Поражение» — разумно не принятый Галлимаром, — навеянный любовью Ницше и Козимы Вагнер. — От романа «Поражение» о любовном треугольнике Рихарда Вагнера, его второй жены Козимы (дочери Листа) и Фридриха Ницше сохранилось лишь около 100 страниц под названием «Эмпедокл».

…мы торжественно отправились послушать Джека Хилтона и его оркестр. — Популярный в 1920-х годах оркестр в Великобритании.

…размышлениями Вирджинии Вулф о языке вообще и о романе в частности. — Вирджиния Вулф (1882–1941) — британская писательница и литературный критик. Ведущая фигура модернистской литературы первой половины XX века. Входила в группу Блумсбери. К наиболее известным ее работам относят романы: «Миссис Дэллоуэй» (1925), «На маяк» (1927), «Орландо» (1928) и эссе «Своя комната» (1929), содержащее известный афоризм: «У каждой женщины, если она собирается писать, должны быть средства и своя комната». Ее романы считаются классическими произведениями «потока сознания».

…спектакли Подрекки… — «Пикколи ди Подрекка» — кукольный театр, созданный итальянцем Витторио Подрекка (1883–1959), который ставил пьесы Шекспира, Гоцци и современных авторов на музыку Россини, Моцарта и других композиторов. Давал представления по всему миру.

Карл Ясперс (1883–1969) — немецкий философ, ведущий представитель немецкого экзистенциализма, психиатр. Основную задачу философии усматривал в раскрытии «шифров бытия».

Феноменология — направление в философии XX века, определявшее свою задачу как беспредпосылочное описание опыта познающего сознания и выделение в нем сущностных черт. Феноменология началась с тезиса Гуссерля «Назад, к самим вещам!», который противопоставляется распространенным в то время призывам «Назад, к Канту!», «Назад, к Гегелю!» и означает необходимость отказаться от построения дедуктивных систем философии, подобных гегелевской, а также от редукции вещей и сознания к каузальным связям, изучаемым науками.

Физиогномика — метод определения типа личности человека, его душевных качеств и состояния здоровья, исходя из анализа внешних черт лица и его выражения.

Гештальт-теория — одна из основных школ зарубежной (преимущественно немецкой) психологии первой половины XX века, ее автор Макс Вертгеймер (1880–1943).

Янсенизм — религиозно-философское учение, начало которому положил голландский богослов Янсений (1585–1638), разновидность католицизма. Во многих своих положениях янсенизм тяготел к протестантизму. Осужден папством.

…самолюбие (в том смысле, какой придает ему Ларошфуко)… — Франсуа де Ларошфуко (1613–1680) — французский писатель-моралист. В «Мемуарах» и «Максимах» в афористической форме запечатлены философские итоги его наблюдений над нравами.

Джордж Мередит (1828–1909) — английский писатель, автор социально-психологических и поэтических сборников.

Платон (428/427–348/347 до н. э.) — древнегреческий философ-идеалист.

«Пардайан» — серия из десяти романов, написанная Мишелем Зевако (1860–1918).

«Фантомас» — цикл романов, написанный Пьером Сувестром (1874–1914) в соавторстве с Марселем Алленом (1885–1969).

«Шери-Биби» — цикл романов Гастона Леру (1828–1967) о «благородном каторжнике» Шерри-Биби.

Поль Клодель (1868–1955) — французский писатель, автор драм «Золотая голова», «Благовещение».

… полеты на стратостатах профессора Пиккара… — Огюст Пиккар (1884–1962) — швейцарский исследователь, физик, изобретатель стратостата и батискафа.

Нас не заинтересовали разглагольствования Кайзерлинга… — Герман Александр фон Кайзерлинг (1880–1946) — немецкий философ и писатель.

«Бэббит» — сатирический роман американского писателя Синклера Льюиса (1885–1951).

…«Дневник обольстителя» Кьеркегора — Серен Кьеркегор (1813–1855) — датский религиозный философ и писатель, предшественник экзистенциализма. «Дневник обольстителя» — часть одного из основных его произведений «Или — или» (1843).

Георг Вильгельм Фридрих Гегель (1770–1831) — немецкий философ, создавший на объективно-идеалистической основе систематическую теорию диалектики.

«НРФ» (La Nouvelle Revue française) — «Новое литературное обозрение», французский литературный журнал, с 1911 г. издавался Гастоном Галлимаром, потом издательским домом «Галлимар».

С. 53. Жан Прево (1901–1944) — французский писатель, публицист, литературовед. Убит немецкими оккупантами.

…Бати открыл театр «Монпарнас», поставив «Трехгрошевую оперу»… — Гастон Бати (1885–1952) — французский режиссер. Один из организаторов прогрессивного режиссерского объединения «Картель» (1926). В 1930–1947 гг. глава театра «Монпарнас-Бати».

…песни Курта Вайля… — Курт Вайль (1900–1950) — немецкий композитор, сотрудничал с немецким писателем и режиссером Бертольдом Брехтом (1898–1956), создал новый тип злободневной сатирической драмы с музыкой.

«Королевские молодчики» — группа воинствующих роялистов, объединившая в 1908 г. учеников Шарля Морраса (1868–1952), французского писателя, монархиста, создателя монархического движения «Аксьон франсез», выпускавшего газету с тем же названием. В 1938 г. Ш. Моррас был избран во Французскую академию, в 1945 г. исключен из нее за коллаборационизм в период оккупации и приговорен к пожизненному заключению.

Устрику повезло больше… — Альбер Устрик (1887–1971) — французский банкир, биржевик. В 1930 г. его спекуляции привели к краху нескольких банков и отставке правительства.

«Барышня Дакс» — роман Клода Фаррера (1876–1957).

…шестой класс застал меня врасплох. — Во французской системе среднего образования отсчет классов ведется с самого старшего.

Блез Сандрар (1887–1961) — французский писатель.

Маркиза де Листомер — персонаж произведений Бальзака из цикла «Человеческая комедия», в том числе главная героиня романа «Силуэт женщины».

…смешали «сторону Германтов» и «сторону Свана». — Речь идет о цикле романов французского писателя Марселя Пруста (1871–1922) «В поисках утраченного времени»: «В сторону Свана», «Под сенью девушек в цвету», «У Германтов».

Почему я брала за образец «Большого Мольна» и «Пыль»? — Имеются в виду романы «Большой Мольн» Алена-Фурнье (1886–1914) и «Пыль» Розамон Леман (1901–1990). «Большой Мольн» оказал огромное влияние на французскую литературу, это своего рода поэма в прозе о контрасте между возвышенными устремлениями души и реальной жизнью.

…сохранилась частичка «Делли» — общий литературный псевдоним Мари (1875–1947) и Фредерика (1876–1949) Птижан де ла Розьер, авторов многочисленных любовных романов.

Отец научил ее любить Мишле… — Жюль Мишле (1798–1874) — французский историк романтического направления. Главные сочинения: «История Франции», «История Французской революции».

…заинтересовал ее историей… катаров… — катары (от гр. kátharós — чистый) — приверженцы ереси XI–XIII вв. преимущественно среди ремесленников и части крестьян. Считая материальный мир порождением дьявола, осуждали все земное, призывали к аскетизму, обличали католическое духовенство. Вероучение катаров легло в основу ереси альбигойцев, осужденных Четвертым Латеранским собором 1215 г. и разгромленных в Альбигойских войнах (1209–1229).

…Гастона Феба… — имеется в виду граф Гастон де Фуа (1331–1391), прозванный Фебом за свою красивую белокурую шевелюру; весьма просвещенный человек, сыграл двусмысленную роль в отношениях Франции и Англии.

Педро Жестокий (1334–1369) — король Кастилии и Леона.

Конрад Фейдт (1893–1943) — немецкий актер театра и кино.

Шарль Дюллен (1885–1949) — французский режиссер, актер, педагог, создатель собственной школы и театра. Оказал влияние на несколько поколений французских актеров и режиссеров.

…Она приобщилась ко «всему Парижу»… — «весь Париж» («le Tout-Paris, фр.) — выражение, означающее приобщение к модной и обеспеченной элите города, которая часто посещает модные места и присутствует на модных событиях.

Альбрехт Дюрер (1471–1528) — немецкий живописец и график. Основоположник искусства немецкого Возрождения.

«Селестина» — испанский роман-драма Фернандо де Рохаса (1465–1541) около 1492–1497 гг. К «Селестине» восходят плутовской роман и испанская драма Возрождения.

Ангкор — область и грандиозный храмовый комплекс в Камбодже.

Мартин Хайдеггер (1889–1976) — немецкий философ, один из основоположников немецкого экзистенциализма.

Хаим Сутин (1893–1943) — французский художник литовского происхождения.

Валери Ларбо (1881–1957) — французский писатель, критик, переводчик американской и испанской литературы.

Андре Жид (1869–1951) — французский писатель, драматург, поэт, лауреат Нобелевской премии по литературе (1947).

Пьер Дриё-Ларошель (1893–1945) — французский писатель. Симпатизировал фашисткой философии, в годы оккупации был директором «НРФ», после освобождения покончил с собой.

Поль Моран (1888–1976) — французский писатель.

Жорж Дюамель (1884–1966) — французский писатель.

…об описанной им битве при Ватерлоо — описание битвы есть в романе Стендаля «Пармская обитель».

Гвидо Рени (1575–1642) — итальянский живописец, представитель болонской школы.

…«Распятие» Грюневальда… — Матиас Нитхардт (1470/1475–1528) — немецкий живописец эпохи Возрождения. С XVII века его называли Грюневальд.

С. 91. Хусепе Рибера (1591–1652) — испанский живописец и гравер.

С. 103. Жоэ Буске (1897–1950) — французский поэт, прозаик, литературный и художественный критик.

Дени Сора (1890–1958) — французский ученый-филолог, литературовед и поэт.

Ванда Ландовска (1877–1959) — польская клавесинистка и пианистка.

«Золотой век» — фильм испанского режиссера Луиса Бунюэля (1900–1983).

Кэтрин Мэнсфилд (1888–1923) — новозеландская и английская писательница.

Морис Бланшо (1907–2003) — французский писатель, мыслитель-эссеист, экзистенциалист.

Антонен Арто (1896–1948) — французский писатель, драматург, актер, режиссер.

Мишель Дюран (1900–1994) — французский актер.

Бетти Буп — персонаж рисованных мультфильмов, созданный режиссером Максом Флейшером. Вероятно, речь идет о Кодексе Хейса — своде правил, принятом кинопромышленностью. Образ Бетти Буп был признан чрезмерно сексуальным, его изменили, и он утратил популярность.

…похищение ребенка Линдберга… — Чарлз Линдберг (1902–1974) — американский летчик, совершивший в 1927 г. первый беспосадочный полет через Атлантический океан. Его ребенок был похищен и убит в 1932 г.

…Гинденбург одержал победу над Гитлером, а фон Папен был избран канцлером… — Франц фон Папен (1879–1969) — в июле-ноябре 1932 г. глава правительства, в 1933–1934 гг. — вице-канцлер. Содействовал приходу нацистов к власти. Один из главных немецко-фашистских преступников.

«Морячок Попай» — мультсериал (1937–1954).

Эме Патри (1904–1983) — преподаватель философии, работал в редакции «Бюллетен коммюнист».

Мишель Коллине (1904–1977) — французский профсоюзный деятель, марксист, участник Сопротивления, автор работы «Трагедия марксизма».

Симона Вейль (1909–1943) — французский философ, эссеист, ученица Алена, поклонница Троцкого. Умерла от туберкулеза, отказавшись от лечения. Все ее произведения опубликованы посмертно.

Борис Суварин (1895–1984) — французский политический деятель, писатель, историк, коммунист.

…нахваливал мне Уотсона… — Джон Бродес Уотсон (1878–1958) — американский психолог, основоположник бихевиоризма, ведущего направления американской психологии XX в. Считал предметом психологии не сознание, а поведение.

Тавромахия — серии из 33 офортов, созданных испанским художником и гравером Франсиско Гойей, изданные в 1816 году. На работах серий изображены сцены корриды.

Жак Превер (1900–1977) — французский поэт и сценарист.

Жак Копо (1879–1949) — французский актер, режиссер, театральный деятель, создатель нового направления в театральном искусстве, один из организаторов авангардистского театра «Вьё Коломбье».

Колониальная школа была создана в 1898 г., готовила кадры для колониальной администрации. В 1934 г. изменила название на Национальную школу французских заморских территорий.

Альфред Адлер (1870–1937) — австрийский врач-психиатр и психолог. Ученик Фрейда.

Андре Бретон (1896–1966) — французский писатель, один из основоположников сюрреалистического движения, автор «Манифеста сюрреализма» (1924).

…процесс Горгулова… — русский белоэмигрант П. Горгулов (псевдоним Поль Бред) смертельно ранил в 1932 г. президента Франции Поля Думера.

…процесс сестер Папен… — сестры Папен, Кристина и Лея, 6 декабря 1932 г. убили в Мане жену и дочь хозяина дома, в котором они работали домашней прислугой. Дело сестер Папен вызвало интерес всей Франции, литературных и интеллектуальных кругов. По поводу этого дела французская общественность разделилась на два лагеря: бо́льшая часть считала сестер виновными и требовала для них смертной казни; меньшая говорила об эксплуатации трудящихся.

Оскар Дюфрен (1875–1933) — французский театральный и политический деятель.

Евгеника — теория о наследственном здоровье человека и путях его улучшения.

…интерес к делу Сержа… — Виктор Серж (Виктор Львович Кибальчич, 1890–1947), родственник террориста, изобретателя Н. И. Кибальчича, казненного вместе с другими цареубийцами (метательным снарядом конструкции Н. И. Кибальчича 1 марта 1881 г. был смертельно ранен император Александр II), сын народовольцев-эмигрантов, деятель коммунистической партии и Коминтерна, франкоязычный писатель и поэт, автор семи опубликованных романов, в том числе романа «Дело Тулаева», где описывались события середины 30-х годов в СССР, свидетелем которых был и сам писатель, неоднократно подвергавшийся тюремному заключению и сосланный в 1933 г. в Оренбург. Его освободили по личному указанию Сталина.

…«Путешествие на край ночи» Селина… — Селин (1894–1961), настоящее имя Луи Фердинан Детуш, французский писатель.

…после холодных фраз… Валери! — Поль Валери (1871–1945) — французский поэт. Основные темы философской лирики — размышления о сущности познания и природе творчества.

…«Портрет Зелиды» Скотта… — Жофруа Скотт (1884–1929), французский писатель.

…познакомившего нас с мадам де Шаррьер… — очевидно, имеется в виду французская писательница (1740–1805), подруга писателя, политического деятеля, публициста Бенджамена Констана (1767–1830).

«Условия человеческого существования» — роман Андре Мальро (1901–1976), французского писателя, искусствоведа, государственного деятеля, последователя де Голля.

Джон Дос Пассос (1896–1970) — американский писатель.

Джон Герберт Диллинджер (1903–1934) — американский преступник первой половины 1930-х годов, враг общества номер один по классификации ФБР.

Аль Капоне (1899–1947) — чикагский гангстер (1920–1930-е гг.).

Джон Локк (1632–1704) — английский философ. В «Опыте о человеческом разуме» (1690) разработал эмпирическую систему познания. Идеи Локка оказали значительное влияние на французских материалистов XVIII в. и утопический социализм начала XIX в.

Пауль фон Гинденбург (1847–1934) — президент Германии с 1925 г. 30 января 1933 г. передал власть в руки фашистов, поручив Гитлеру формирование правительства.

Эрнст Тельман (1886–1944) — деятель германского и международного коммунистического движения. Депутат рейхстага в 1924–1933 гг. 3 марта 1933 г. схвачен гестапо и брошен в берлинскую тюрьму Моабит. 18 августа 1944 г. убит в концлагере Бухенвальд.

Жан Жене (1910–1986) — французский писатель. Сартр посвятил ему свою работу «Святой Жене, комедиант и мученик». В основу одной из пьес Жене, «Служанки» (1948), была положена история преступления сестер Папен.

Анри Барбюс (1873–1935) — французский писатель и общественный деятель. Один из организаторов антифашистских конгрессов 1933-го и 1935 гг.

Поль Вайян-Кутюрье (1892–1937) — французский писатель и деятель коммунистического движения. Один из основателей Французской коммунистической партии, с 1926 г. главный редактор газеты «Юманите».

Луи Арагон (1897–1982) — французский писатель и общественный деятель.

…скандалы Лейпцигского процесса… — процесс 21 сентября — 23 декабря 1933 г., направлен против коммунистов, ложно обвиненных в поджоге рейхстага, который был инсценирован германскими фашистами. Главный обвиняемый Георгий Димитров (1882–1949), деятель болгарского и международного коммунистического движения, использовал трибуну суда для обличения германского фашизма. Под давлением международного движения протеста суд вынужден был оправдать Димитрова и других коммунистов.

Эмманюэль Берль (1892–1976) — французский журналист, историк, эссеист.

был убит Жорес — Жан Жорес (1859–1914), руководитель Французской социалистической партии, реформист, основатель газеты «Юманите» (1904), борец против колониализма, милитаризма и войны. Убит французским шовинистом 31 июля 1914 г. в канун Первой мировой войны.

Артюр Рембо (1854–1891) — французский поэт.

Лотреамон (1846–1870), настоящее имя Изидор Люсьен Дюкасс, французский поэт. В его произведениях предугаданы противоречивые и трагические метания западноевропейской поэзии от символизма до футуризма.

Жан Сорель, мадам де Реналь, Ламьель — герои романов Стендаля.

Раймон Пуанкаре (1860–1934) — президент Франции, премьер-министр, неоднократно министр. Проводил милитаристскую политику (прозвище «Пуанкаре-война»). В 20-е годы стремился к установлению французской гегемонии в Европе.

«Проворный кролик» («Le Lapin Agile») — знаменитое кабаре на Монмартре. В 1880 г. хозяин кабаре заказал художнику Андре Жилю новую вывеску, копия которой до сих пор украшает стену кабаре (оригинал находится в Музее Монмартра). Вывеска указывает на непереводимую игру слов: на ней изображен кролик (lapin), который проворно (agile) выскакивает из кастрюли повара, но также картину можно интерпретировать как кролик Жиля (lapin à Gill).

Спиритуализм — идеалистическое философское учение о духовной первооснове мира, рассматривающее дух как особую бестелесную субстанцию, существующую независимо от материи.

Лука Синьорелли (между 1445/50–1523) — итальянский живописец. Представитель раннего Возрождения.

Дело Ставиского — финансово-политическая афера во Франции в начале 1930-х годов, названа по имени Александра Ставиского, пользовавшегося покровительством в правительственных кругах и присвоившего значительные средства продажей фальшивых облигаций. В начале 1934 г. информация о его финансовых махинациях получила огласку, что повлекло за собой смену правительства. Ставиский, уже много лет страдавший от прогрессирующей шизофрении, покончил с собой.

«Огненные кресты» — военизированная фашистская организация во Франции в 1927–1936 гг. Запрещена Народным фронтом.

Эдуард Даладье (1884–1970) — лидер французской партии радикалов. Неоднократно министр, премьер-министр. Сначала сторонник Народного фронта, затем способствовал его расколу и ликвидации его завоеваний. Подписал Мюнхенское соглашение 1938 г., которое предусматривало отторжение от Чехословакии и передачу Германии Судетской области, что предопределило захват Германией всей Чехословакии (1939) и способствовало развязыванию Второй мировой войны.

…отстранил от должности Кьяппа… — Жан-Батист Паскаль Эжен Кьяпп (1878–1940) — французский высокопоставленный госслужащий, в 1930-е годы префект полиции.

Анри Филипп Петен (1856–1951) — французский маршал, в 1940–1944 гг., во время оккупации Франции немецко-фашистскими войсками, глава капитулянтского правительства Виши. Названо так по городу Виши, где оно обосновалось. В 1945 г. Петен приговорен к смертной казни (заменена пожизненным заключением).

Гастон Думерг (1863–1937) — президент Франции в 1924–1931 гг. В 1934 г. — премьер-министр.

Жюльен Грак (1910–2007) — французский писатель, автор поэтических романов.

Артур Шницлер (1862–1931) — австрийский драматург и прозаик.

…в Понтиньи Луиза встретила известного писателя… — аббатство Понтиньи в 1909 г. было куплено философом Полем Дежарденом (1859–1940), который в периоды с 1910-го по 1914-й и с 1922-го по 1939 гг. проводил там ежегодно так называемые Декады Понтиньи, десятидневные конференции, на которые собиралась интеллектуальная элита Франции.

«Фрау Зорге» — роман немецкого беллетриста Германа Зудермана (1857–1928).

«Карл и Анна» — пьеса немецкого драматурга и писателя Леонгарда Франка (1882–1961).

Готфрид Вильгельм Лейбниц (1646–1716) — немецкий философ, математик, физик, языковед.

Нюрнбергский конгресс — 5-й съезд Национал-социалистской партии, с 1921 г. возглавлявшейся Гитлером. Это был первый съезд после победы на выборах в 1933 г. и референдума в Германии по вопросу о выходе из Лиги Наций.

Лига Наций — международная организация, учрежденная в 1919 г., имевшая целью, согласно уставу, развитие сотрудничества между народами и гарантию мира и безопасности. Формально распущена в 1946 г.

Энгельберт Дольфус (1892–1934) — федеральный канцлер Австрии и министр иностранных дел с 1932 г., один из лидеров Христианско-социалистической партии. Убит сторонниками аншлюса — насильственного присоединения Австрии к Германии.

Лои Фуллер (1862–1928) — американская актриса и танцовщица, ставшая основательницей танца модерн.

Доктор Калигари — персонаж остросюжетного немого фильма «Кабинет доктора Калигари», положившего начало немецкому киноэкспрессионизму. Первый в истории кино фильм, передающий на экране изменения состояния человеческого сознания. Премьера фильма состоялась в Берлине 26 февраля 1920 г.

Солипсизм — субъективно-идеалистическая теория, согласно которой существует только человек и его сознание, а объективный мир, в том числе и люди, существуют лишь в сознании индивида.

…изложил в общих чертах систему Гуссерля и идею интенциональности… — интенция — намерение, цель, направленность сознания, воли, чувства на какой-нибудь предмет. В XIX–XX вв. учение об интенциональности сознания было развито Э. Гуссерлем и др.

Эрнест Месонье (1815–1891) — французский живописец. Создавал тщательно выписанные, занимательные, поверхностные по трактовке событий жанрово-исторические картины.

Хильперик I (около 537–584 гг.) — король франков из династии Меровингов.

…несмотря на ночь 30 июня… — 30 июня 1934 г. произошла так называемая ночь длинных ножей, расправа над штурмовиками Эрнста Рёма (1887–1934), начальника штаба штурмовых отрядов, которые он стремился превратить в костяк армии, подчинив себе генералитет. Расстрелян с санкции Гитлера.

С. 198. приветствуя в нашем лице Францию, Луи Барту, Малую Антанту… — Луи Барту (1862–1934), в 1934 г. министр иностранных дел Франции. Погиб при покушении, организованном усташами, фашистской организацией хорватских националистов.

Малая Антанта — в 1920–1938 гг. блок Чехословакии, Румынии и Югославии, главное звено во французской системе военно-политических союзов в Европе 1920–1930-х годов.

Обераммергау — город в южной части Германии, родина многих немецких писателей, художников, археологов, политиков. Известен деревянной скульптурой и представлениями «Мистерии Страстей Господних», которые с XVII в. исполняют жители каждые десять лет.

Дело инспектора Бонни способствовало возобновлению скандала… — Пьер Бонни (1895–1944) участвовал в расследовании финансового скандала, связанного со Стависким. В 1935 г. был приговорен к трем годам тюремного заключения по обвинению в коррупции. Во время Второй мировой войны служил во французском гестапо. Расстрелян в 1944 г.

Саар (Саарская область) — в Средние века на территории Саара существовало графство. С 1815 г. большая часть Саара вошла в состав Пруссии, затем Германской империи. В 1919 г. передан в управление комиссии Лиги Наций; в 1935 г. (по плебесциту) отошел к Германии. После Второй мировой войны вошел во французскую зону оккупации Германии. По договору 1956 г. между Францией и ФРГ с 1 января 1957 г. входит в состав ФРГ.

Франсуа де ля Рок (1885–1946) — лидер организации «Огненные кресты», основатель Французской социалистической партии.

Пьер Лаваль (1883–1945) — премьер-министр Франции в 1931–1932 и 1935–1936 гг.; в 1934–1935 гг. министр иностранных дел. Сторонник «умиротворения» фашистских агрессоров. В 1942–1945 гг. глава коллаборационистского правительства Виши. Казнен как изменник.

Жорж Мельес (1861–1938) — один из основоположников мирового кинематографа.

«Немощные Жюмьежа» — одно из названий картины французского художника Эвариста Виталя Люмене (1821–1896). В основе сюжета лежит легенда о двух сыновьях короля франков Хлодвига II (633/634–657) из рода Меровингов.

Отто Соглоу (1900–1975) — американский мультипликатор, создатель комикса «Маленький король».

Жан-Ришар Блок (1884–1947) — французский писатель и общественный деятель.

Гуманитарная география — междисциплинарное научное направление, изучающее различные способы представления и интерпретации земных пространств в человеческой деятельности, включая ментальную деятельность.

…исследования относительно хронаксии — хронаксия — наименьшее время, в течение которого постоянный электрический ток с напряжением вдвое большим, чем пороговое, действуя на живую ткань, вызывает возбуждение.

Элефтериос Венизелос (1864–1936) — греческий государственный деятель, с 1935 г. — в эмиграции.

Хьюи Пирс Лонг (1893–1935) — американский политический деятель. Один из двух сенаторов США, убитых в должности.

отчет инспектора Гийома относительно смерти советника Пренса — Альбер Пренс — глава финансового отдела парижской прокуратуры, занимавшийся делом Ставиского. 16 января 1934 г. был обнаружен его обезглавленный труп.

Народный фронт — форма организации широких народных масс для борьбы против фашизма и войны, за демократию, национальную независимость, а также в защиту насущных экономических интересов трудящихся. В 1930-х годах в ряде стран (Испания, Франция, Чили и др.) было успешно осуществлено объединение демократических сил в рядах Народного фронта.

Жак Маритен (1882–1973) — французский философ.

Негус — сокращенный титул императора в Эфиопии до упразднения монархии в марте 1975 г.

Жан Геенно (1890–1978) — французский эссеист, специалист по творчеству ряда французских писателей и социальным проблемам, в частности, по классовой борьбе и культурному неравенству.

Бастер Китон (1895–1966) — американский киноактер, сценарист, режиссер.

Лиценциат — первая ученая степень, присваивается на третьем-четвертом году обучения в вузе и дает право замещать должность преподавателя среднего учебного заведения.

Анри Бергсон (1859–1941) — французский философ-идеалист, представитель интуитивизма, противник Канта и неокантианства. Проводил различие между «Я социальным» и «Я внутренним». Лауреат Нобелевской премии по литературе (1927).

…книги Робера Франсиса, брата Жана Максанса и такого же фашиста, как он… — Жан Пьер Максанс (1906–1956), французский писатель.

«Котенок мой издох» — фраза из пьесы Мольера «Школа жен».

Луи Жуве (1887–1951) — французский режиссер, актер, театральный педагог. Один из организаторов театрального объединения «Картель».

Макс Шелер (1874–1928) — немецкий философ, один из основоположников философской аксиологии (учения о ценностях), социологии познания.

Робер Бразийак (1909–1945) — французский писатель, коллаборационист, после Освобождения казнен.

«Меланхолия» — первоначальное название романа Сартра «Тошнота».

…не уподобятся ли окрашенным гробам, упомянутым в Священном Писании? — «Гробы окрашенные» — библейское выражение, обозначающее лицемера. В Евангелии от Матфея (Мтф. 23: 27) Христос использует это выражение для обозначения фарисеев.

Кастор и Полидевк — в греческой мифологии герои-близнецы.

Леон Блюм (1872–1950) — лидер и теоретик Французской социалистической партии. В 1936–1938 гг. глава правительства Народного фронта.

Жак Пьер Бенвиль (1879–1936) — французский журналист, историк, академик. Был близок к Шарлю Моррасу.

Пассионария (Пламенная) — Долорес Ибаррури (1895–1989) — деятель испанского и международного коммунистического движения. В годы гражданской войны в Испании в 1936–1939 гг. активно участвовала в республиканском движении, одна из организаторов Народного фронта.

Эжен Даби (1898–1936) — французский писатель, участник Первой мировой войны.

Андре Шамсон (1900–1983) — французский писатель, участник Сопротивления.

Матиньонские соглашения — были подписаны в 1936 г. между Всеобщей конфедерацией французских работодателей и Всеобщей конфедерацией труда. Благодаря соглашениям были введены сорокачасовая рабочая неделя и ежегодный оплачиваемый отпуск.

…ну чистой воды Дерулед… — Поль Дерулед (1846–1914) — французский писатель и политический деятель, председатель Лиги патриотов, националист. Автор стихотворных сборников «Марши и военные сочинения», «Крестьянские песни» и др.

Роберт Гвискар (около 1015–1085) — один из предводителей норманнов, овладевший к 1072 г. Южной Италией и Сицилией.

…словно изъеденные муравьями «Золотого века». — «Золотой век» — фильм Бунюэля 1930 г., а муравьи из дыры в человеческой руке появляются в его фильме 1929 г. «Андалузский пес».

Роже Саленгро (1890–1936) — министр внутренних дел Франции.

Алькасар — название испанских городских крепостей. Здесь речь идет об Алькасаре Толедо, где 18 июля 1936 г. начался антиреспубликанский мятеж.

Альберто Джакометти (1901–1966) — швейцарский скульптор, живописец и график. Сартр посвятил ему эссе («Ситуации», III).

…уроженка улед-найла исполняла танец живота. — Девушки из алжирских племен улед-найл на юге Алжира до замужества становились танцовщицами и занимались проституцией.

Братья Маркс — популярный комедийный квинтет из США. Играли в водевилях и театральных постановках, но мировую известность обрели благодаря кинематографу. Братьев Маркс ставили в один рад с такими звездами немых комедий, как Чарли Чаплин и Бастер Китон.

Даниэль Герен (1904–1988) — французский анархист, публицист. Выступал против нацизма, фашизма и колониализма.

…«Фригидность женщин» Штекеля… — Вильгельм Штекель (1868–1940) — австрийский психиатр, один из пионеров психоанализа.

Жорж Бернанос (1888–1948) — французский писатель и публицист, участник Первой мировой войны.

…Кено с «Последними днями» и Мишель Лейрис с «Порой зрелости»… — Раймон Кено (1903–1976) — французский писатель. Многие стихи положены на музыку и стали популярными песнями.

Мишель Лейрис (1901–1990) — французский писатель и этнолог.

Жан Кокто (1889–1963) — французский писатель, художник, театральный деятель, киносценарист и кинорежиссер.

Жан Маре (1913–1998) — французский киноактер.

«Гастин-Ренет» — парижский тир возле Елисейских Полей.

Эсс, Амьен, Меттре — исправительные учреждения.

Рамон Фернандес (1894–1944) — французский писатель и критик.

Жан-Луи Барро (1910–1994) — французский актер и режиссер.

Жюль Ромен (1885–1972) — настоящее имя Луи Анри Фаригуль французский писатель, поэт и драматург.

Констан Реми (1884–1958) — французский актер.

Хуан Негрин (1894–1956) — премьер-министр республиканской Испании с 1937 г., в 1939–1945 гг. глава республиканского правительства Испании в эмиграции.

Шотан решится на вмешательство… — Камиль Шотан (1885–1963) — премьер-министр Франции в 1930-м, 1933–1934-м и 1937–1938-м гг. Способствовал распаду Народного фронта.

Иоаннис Метаксас (1871–1941) — премьер-министр Греции с апреля 1936 г., организатор фашистского переворота 4 августа 1936 г.

Ксенофонт (около 430–355 или 354 до н. э.) — древнегреческий писатель и историк. Основное историческое сочинение — «Греческая история» в семи книгах. В одной из них, «Отступление десяти тысяч», Ксенофонт рассказал об отступлении греков из Месопотамии после злополучной для них битвы при Кунаксе в 401 г. до н. э. Когда взору эллинов открылась водная гладь Понта Эвксинского (древнегреческое название Черного моря), они издали восторженный крик «Таласса! Таласса!» («Море! Море!»). Наконец их сопряженный с большими опасностями переход подошел к концу.

Федриады (гр. «сияющие») — две трехсотметровые скалы, возвышающиеся над дельфийской священной долиной.

Деспот — высший титул византийских вельмож в XIII–XV вв.

Агамемнон — царь Микен в «Илиаде» Гомера, предводитель греческого войска в Троянской войне.

Клитемнестра — его жена.

«Забавные симфонии» — мультипликационный сериал, выходивший в 1929–1930 гг.

Дэвид Герберт Лоуренс (1885–1930) — английский писатель.

Кагуляры — члены французской фашистской организации перед Второй мировой войной.

Генерал Миллер — Евгений-Людвиг Карлович Миллер (1867–1939) — военный руководитель белогвардейского движения на Севере в 1919–1920 гг. Был похищен и вывезен из Парижа в Москву агентами НКВД.

Инцидент на мосту Марко Поло (Лугоуцяо) — стычка между солдатами японской Гарнизонной армии в Китае и китайских войск, охранявших мост Лугоуцяо, происшедшая 7 июля 1937. Этот инцидент послужил для японцев формальным поводом для начала Второй японо-китайской войны.

«Ось Берлин — Рим» — военно-политический союз фашистской Германии и Италии, оформленный Берлинским соглашением 25 октября 1936 г.

…осталась равнодушной к процессу Вайдмана… — Юджин Вайдман признан виновным в шести убийствах, был последним публично гильотинированным преступником во Франции.

Жан Виго (1905–1934) — французский кинематографист.

«Героическая кермесса» — исторический фильм Ж. Фейдера.

Сирокко — очень сильный, сухой ветер в Средиземноморье, приносящий из пустынь Северной Африки и Аравийского полуострова большое количество пыли и песка.

…шагали вдоль высохшего уэда… — уэд — река в странах Северной Африки, пересыхающая летом.

Конрад Генлейн (1898–1945) — немецкий нацистский политический деятель Судетской области. Основатель Судето-немецкой партии в Чехословакии, с весны 1938 г. действовавшей в интересах гитлеровской Германии.

Невилл Чемберлен (1869–1940) — премьер-министр Великобритании в 1933–1940 гг.

Галифакс Эдуард Фредерик Линдли Вуд (1881–1959) — государственный деятель Великобритании, в 1938–1940 гг. — министр иностранных дел.

Морис Мерло-Понти (1908–1961) — французский философ, единомышленник Сартра, издававший вместе с ним журнал «Тан модерн».

Жан Жионо (1895–1970) — французский писатель.

Жан Канапа (1921–1978) — французский писатель.

Марсель Мулуджи (1922–1994) — французский актер.

…на разукрашенной лошади проезжал каид… — каид — правитель округа в Северной Африке.

Коммандитисты — вкладчики коммандитного, т. е. своего рода торгового товарищества.

…слушать ее исполнение «Ловли кита»… — стихотворение Жака Превера.

…ядовитый «Безвременник»… — имеется в виду стихотворение Гийома Аполлинера (1880–1918) «Безвременник».

Ив Деньо (1901–1959) — французский актер-комик.

…огромный Домингес… пригласил нас… — Оскар Домингес (1906–1957) — испанский художник и скульптор, один из представителей сюрреализма.

Фатрази — стихотворения, наполненные игрой слов.

«Когда я умирала» — роман Уильяма Фолкнера (1897–1962), который Жан Луи Барро адаптировал для создания пьесы «Подле матери».

…после смерти фон Рата… — Эрнст фон Рат (1909–1938) — германский дипломат, был застрелен в посольстве евреем Гершелем Гриншпаном. Убийство фон Рата стало поводом для «Хрустальной ночи» — погрома евреев 9–10 ноября 1938 г.

…Деа опубликовал в «Эвр» статью… — Марсель Деа (1894–1955) — французский политик и государственный деятель, активный антикоммунист. Первоначально антифашист, с конца 1930-х годов сторонник сближения Франции с гитлеровской Германией, в 1940-х — коллаборационист. Основатель профашистской партии Национально-народное объединение (RNP). Наряду с режимом Виши и Французской народной партией (PPF) Национально-народное объединение — одна из главных организаций французского коллаборационизма.

«Сент-Луис» — судно, которое получило известность благодаря так называемому плаванию обреченных — неудачной попытке еврейских эмигрантов избежать нацистского преследования.

Жан Валь (1888–1974) — французский философ-экзистенциалист. Руководил влиятельным журналом «Обозрение метафизики и морали».

Морис Бланшо (1907–2003) — французский писатель, мыслитель, эссеист. В своем сочинении «Парадокс Эйтре» он рассуждает о сущности литературы.

Мэгги Талливер — персонаж романа английской писательницы Джордж Элиот (1819–1880) «Мельница на Флоссе».

Лоран Казанова (1906–1978) — французский общественный деятель, участник Сопротивления.

…вызвал в Берхтесгаден Гендерсона. — Артур Гендерсон (1863–1935) — один из лидеров лейбористской партии Великобритании, государственный деятель.

Газеты вспоминали слова Шахта… — Ялмар Хорас Грили Шахт (1877–1970) — германский государственный и финансовый деятель. Один из главных организаторов военной экономики нацистской Германии.

Владимир Познер (1905–1992) — французский поэт, писатель, публицист.

…Перикара, автора лозунга «Вставайте, мертвые!»… — так будто бы воскликнул Перикар 8 апреля 1915 г., поднимая в атаку оставшихся солдат. В таком виде фразу процитировал М. Баррес в газете «Эко де Пари» 18 ноября 1915 г., а затем военный министр Жозеф Гальени.

Мане-Кац (Кац Мане Лазаревич) (1894–1962) — французский художник, родившийся на Украине.

Моисей Кислинг (1891–1953) — французский художник польского происхождения.

…бывшая жена Фудзиты… — Цугухару Фудзита, также Леонард Фужита (1886–1968) — французский живописец и график парижской школы, выходец из Японии.

Табуи в «Эвр» по-прежнему оптимистична — Женевьева Табуи (1892–1985), настоящее имя Женевьева Лекен, историк и журналист, участник Сопротивления.

Линия Зигфрида — система германских долговременных пограничных укреплений, возведенных в 1936–1940 гг. на западной границе Германии.

Венсенская башня — бывшая государственная тюрьма.

…«Жанна д’Арк» Пеги… — Шарль Пеги (1873–1914) — французский поэт и публицист. Погиб во время Первой мировой войны.

Принцесса дез Юрсен (1642–1722) — играла большую роль в интригах двора короля Испании Филиппа V.

Жан Жироду (1882–1944) — французский писатель.

…его зовут Адамов… — Артюр Адамов (1908–1970) — французский драматург. Ранние стихи писал в манере сюрреализма. Пьесы 1950-х годов — в духе авангардистского театра. В 1960-х годах писал сатирические пьесы.

Анри Геон (1875–1944) — французский драматург, романист, поэт и критик.

…рассказывает также об одной статье Массиса — Анри Массис (1886–1970) — французский писатель, участник движения «Аксьон франсез».

…я читаю «Мемуары Грамона» — мемуары графа Филибера де Грамона (1621–1707), по словам французского критика Сент-Бёва (1804–1869), написаны были мастерски. В них приведены исторические портреты двух королей (Людовика XIV и Карла II), Ришелье, Кромвеля, Мазарини и др.

Вальтер Ратенау (1867–1922) — германский промышленник и финансист. Убит членами террористической организации.

Карл Каутский (1854–1938) — один из лидеров и теоретиков германской социал-демократии и 2-го Интернационала, центрист.

Жак Дюкло (1896–1975) — деятель французского и международного коммунистического движения. Один из руководителей Народного фронта, в 1940–1944 гг. — движения Сопротивления. В 1946–1958 гг. председатель группы ФКП в национальном собрании, с 1959 г. — в Сенате.

Жюльен Грин, урожденный Джулиан Хартридж Грин (1900–1998) — французский писатель американского происхождения.

Робер Деснос (1900–1945) — французский поэт. Участник движения Сопротивления. Погиб в нацистском лагере.

…«Испанское завещание» Кёстлера… — Артур Кёстлер (1905–1983) — английский писатель и философ.

«Кнок» — первая экранизация пьесы Жюля Ромена «Кнок, или Триумф медицины» была снята в 1933 г. Роль Кнока исполнял Луи Жуве.

…времена доктора Хиршфельда… — Магнус Хиршфельд (1868–1935) — немецкий врач, сексолог, защитник прав сексуальных меньшинств.

«Лишенные почвы» — первая часть трилогии Мориса Барреса (1862–1923) «Роман национальной энергии».

1 ноября — День Всех святых.

Я остаюсь стоять, словно столпник — столпники в христианстве — реальные или мифические лица, выполнявшие религиозный обет неподвижного стояния на колоннах (столбах, столпах).

Роже Кайуа (1913–1978) — французский писатель, философ, социолог.

Габриэль Сидони Колетт (1873–1954) — французская писательница.

Гермиона — один из центральных персонажей трагедии Жана Расина (1639–1699) «Андромаха».

Вильгельм Дильтей (1833–1911) — немецкий историк культуры, философ.

…«странная война» затягивалась… — «Странная война» — термин, характеризовавший положение на Западном фронте в течение первых девяти месяцев Второй мировой войны. Англо-французские и сосредоточенные против них германские войска бездействовали.

…нас очень заинтересовали работы Раушнинга… — Герман Адольф Рейнгольд Раушнинг (1887–1982) — немецкий политический деятель, музыкальный критик и писатель, политолог.

«Бытие и ничто» (1943) — основной философский труд Сартра, где он утверждал, что «существование предшествует сущности».

…армия Корапа полностью разгромлена… — Андре Жорж Корап (1878–1953) — французский военный деятель, дивизионный генерал в ранге командующего армией.

Поль Рейно (1878–1966) — премьер-министр Франции в марте — июне 1940 г. Во время вторжения во Францию немецко-фашистских войск способствовал передаче власти капитулянту Петену.

Линия Мажино — система французских укреплений на границе с Германией. Названа по имени генерала А. Мажино. В 1940 г. немецкие войска вышли в тыл линии Мажино, и ее гарнизон капитулировал.

Альбер Лебрен (1871–1950) — президент Сената, затем Республики (1932–1940).

…ответственный за расправу при Верденем… — битва при Вердене — совокупность боевых действий немецких и французских войск во время Первой мировой войны на Западном фронте, проводившихся с 21 февраля по 18 декабря 1916 г. Одна из крупнейших и одна из самых кровопролитных военных операций в Первой мировой войне, вошедшая в историю как Верденская мясорубка. В ходе сражения французские войска сумели отразить широкомасштабное наступление немцев в районе Вердена.

…похожей на некую даму из стихов Эредиа… — Жозе Мария Эредиа (1842–1905) — французский поэт. Книга сонетов «Трофеи» (1893) отмечена живописностью и пластичностью образов.

…об ужинах у Маньи… во время осады Парижа. — Имеется в виду осада Парижа во время Франко-прусской войны 1870–1871 гг. Ресторан Маньи был открыт в 1842 г. Жорж Санд (1804–1876) хорошо знала хозяина ресторана и описывала в письме сыну свой первый вечер у Маньи на ужине, который ежемесячно устраивал Сент-Бёв для литераторов. Позднее «великие» покинули «Маньи» и переместились в «Бребан-Вашетт» на бульваре Пуассонье.

…я смотрела на памятник Бальзаку Родена… — получив заказ на создание памятника Бальзаку, Огюст Роден (1840–1917) решил изобразить Бальзака закутанным в халат, который писатель любил носить дома. В 1898 г. Роден представил проект памятника в Салоне изящных искусств. Но общество литераторов отказалось принять работу. Родену предлагали продать памятник за рубеж, но он отказался, мечтая возвести его лишь в Париже. В 1939 г., сорок лет спустя после публичной демонстрации, памятник был установлен на перекрестке Вавен в Париже.

Рафаэль Алибер (1887–1963) — французский политик.

«Национальная революция» — коллаборационистское правительство Виши, действовавшее с июля 1940 г. по август 1944-го, вело кампанию под девизом «Труд. Семья. Родина» на основе самых реакционных принципов.

…возвращению Франции праха Орленка… — Орленок — Наполеон II, полное имя Наполеон Франсуа Жозеф Шарль Бонапарт, король Римский, он же Франц, герцог Рейхштадтский. Сын Наполеона I Бонапарта, французского императора. Фактически никогда не царствовал (хотя с 22 июня по 7 июля 1815 года парижские законодательные органы признавали его императором). Вошел в историю под династическим именем, данным ему бонапартистами. В бонапартистских кругах известен как «Орленок» Наполеона I. Ему посвящена одноименная драма Эдмона Ростана (1868–1918).

Анри Бернстен (1876–1953) — популярный в 1920–1940-х гг. французский драматург.

Анри Мишо (1899–1984) — французский поэт и художник с валлонскими, немецкими, испанскими корнями.

Пьер-Этьенн Фланден (1889–1958) — французский государственный и политический деятель.

Макс Жакоб (1876–1944) — французский поэт. Его стихи отмечены яркой фантазией, смелыми языковыми находками.

…демобилизоваться в свободной зоне, в Бурге… — после поражения Франция была разделена на две зоны: Северную часть оккупировала Германия, в Южной, так называемой свободной, создали коллаборационистское правительство.

Жан Кавайес (1903–1944) — французский философ математики.

«Война в пустыне» — имеется в виду Северо-Африканская кампания, или Война в Северной Африке (10 июня 1940 года — 13 мая 1943 года) — военные действия между англо-американскими и итало-немецкими войсками в Северной Африке, на территории Египта и Магриба во время Второй мировой войны.

«Легион французских добровольцев» — эта организация была создана в 1941 г. Марселем Деа при участии французских правых: Дорио, Константини и Бюкара — для борьбы с большевизмом. Ее руководителем был выбран Делонкль.

Рудольф Гесс (1894–1987) — один из главных фашистских военных преступников, с 1925 г. — личный секретарь Гитлера, с 1933 г. его заместитель по партии. В 1941 г. прилетел в Великобританию (так называемая «миссия Гесса») с предложением мира, был интернирован. На Нюрнбергском процессе приговорен к пожизненному заключению.

Эрвин Роммель (1891–1944) — немецкий генерал-фельдмаршал, командовал германскими войсками в Северной Африке. Участник антигитлеровского заговора в 1944 г., покончил жизнь самоубийством.

«Еврей Зюсс» — фильм немецкого режиссера Файта Харлана (1940).

«Моби Дик, или Белый кит» — социально-философский, полуфантастический роман американского писателя Германа Мелвилла (1819–1891).

В «Жё сюи парту» Лобро грубо оскорбил Кокто — Ален Лобро (1899–1968) — французский писатель, журналист, коллаборационист и антисемит. В 1947 г. заочно приговорен к смерти. Умер в изгнании.

Дора Маар (1907–1997) — французская художница и фотограф. В 1936 г. поэт Поль Элюар (1895–1952) познакомил ее с Пабло Пикассо, чьей подругой, моделью и музой она стала.

Марсель Дюшан (1887–1968) — французский и американский художник, теоретик искусства, стоявший у истоков дадаизма и сюрреализма.

Он говорил о Мондриане… — Пит Мондриан (1872–1944) — нидерландский живописец. Создатель неопластицизма — абстрактных композиций из прямоугольных фигур, окрашенных в основные цвета спектра.

…первые реплики драмы об Атридах. — Атридами называли сыновей царя Микен Атрея.

Поль Колетт (1920–1995) — герой французского Сопротивления.

Пьер Пюшё (1899–1944) — французский политик, коллаборационист, член руководства Французской народной партии, министр внутренних дел режима Виши в 1941–1942 гг., организатор репрессий против движения Сопротивления. После отстранения от должности попытался перейти на сторону антигитлеровской коалиции. Казнен по приговору трибунала «Сражающейся Франции».

Пёрл-Харбор — военно-морская база США на Гавайских островах. 7 декабря 1941 г. японская авиация нанесла внезапный удар по Пёрл-Харбор. Это стало началом войны на Тихом океане.

Жан-Луи Дарлан (1881–1942) — французский адмирал флота, в 1941–1942 гг. — министр в правительстве Виши. Вступил в соглашение с союзниками, высадившимися в ноябре 1942 г. в Северной Африке. Был убит французским националистом.

«Трудные родители» — пьеса Ж. Кокто.

Оранжери — картинная галерея на площади Согласия в Париже, где представляются работы импрессионистов и постимпрессионистов.

Нас порадовало замешательство Петена, в которое его вверг Жиро… — Анри Жиро (1879–1949) — французский генерал. В 1942–1943 гг. — верховный комиссар Франции в Северной Африке, в июне — ноябре 1943 г. — сопредседатель (с де Голлем) Французского комитета национального освобождения. В 1943–1944 гг. — командующий вооруженными силами ФКНО.

Лурд — французский город, один из наиболее важных в Европе центров паломничества верующих.

«Семь столпов мудрости» — беллетризированные мемуары Томаса Эдуарда Лоуренса (Аравийского, 1888–1935) — британского разведчика в арабских странах.

Жан де Латр де Тассиньи (1889–1952) — маршал Франции, ветеран Первой и Второй мировых войн.

их собратья в «Же сюи парту» указывали убежища Тцары, Вальдемара Жоржа и многих других… — Тристан Тцара, настоящее имя и фамилия Сами (Самуэль) Розеншток (1896–1963) — французский поэт.

Вальдемар Жорж (1893–1970) — французский критик.

Жан Гренье (1898–1971) — французский писатель, философ.

Габриэль Марсель (1889–1973) — французский философ и писатель, ведущий представитель так называемого католического экзистенциализма.

…она представляет собой саму модальность существования… — модальность (в логике) — характеристика суждения по «силе» высказываемого в нем утверждения: суждение может быть необходимым, возможным, случайным, невозможным и т. д.

Фердинан Алкье (1906–1985) — французский философ.

Доминика Дезанти (1920–2011) — французская журналистка, романистка.

Пьетро Бадольо (1871–1956) — итальянский маршал. Участник смещения в 1943 г. диктатора Муссолини. В 1943–1944 гг. премьер-министр Италии, заключил перемирие с союзниками.

Марсель Арлан (1899–1886) — французский писатель и критик.

Тьерри Молнье (1909–1988) — французский писатель, публицист реакционного толка.

Андре Массон (1896–1987) — французский живописец, график.

…квартира была заполнена книгами и современной живописью: картинами Пикассо, Массона, Миро, прекрасными картинами Хуана Гриса… — Хоан Миро (1893–1983) — испанский живописец, скульптор, график.

Хуан Грис (1887–1927) — испанский художник и скульптор, один из основателей кубизма.

Сен-Поль Ру (1861–1940) — французский поэт. Сюрреалисты считали его предвестником современной поэзии.

Никола Бурбаки — псевдоним, под которым с 1939 г. печаталась группа французских математиков.

…«Упорство вещей» Понжа … — Франсис Понж (1899–1988) — французский поэт и эссеист.

«Комба» — подпольная организация французского движения Сопротивления.

Растиньяк — персонаж многих романов Бальзака.

Он возмущал нас с тех пор, как написал свою «Оду маршалу»… — «Ода маршалу» Поля Клоделя была посвящена Петену.

«Шатле» — театр на одноименной площади в Париже. Наряду со зрительным залом Национального народного театра «Шатле» — самое большое театральное помещение столицы. С конца XIX в. здесь ставились феерии, приключенческие пьесы, в которых широко использовались сценические эффекты.

Жан Вилар (1912–1971) — французский актер, режиссер. С 1947 г. руководитель театральных фестивалей в Авиньоне.

Мизерабилизм — направление, сложившееся в изобразительном искусстве Франции 1940-х гг.

Мне указали на прекрасное лицо Брака… — Жорж Брак (1882–1963) — французский художник, создатель кубизма вместе с Пикассо.

Жорж Батай (1897–1962) — французский философ и писатель левых убеждений.

Для меня праздник… — Речь идет о празднике в работе Роже Кайуа «Человек и сакральное».

…роль праздника у Руссо была освещена Старобинским в «Прозрачности и преграде». — Жан Старобинский (р. 1920) — швейцарский филолог, историк культуры Нового времени, литературный критик. Речь идет о его работе «Жан-Жак Руссо: прозрачность и преграда» (1957 г.).

Жюльетта Друэ (1806–1883) — французская актриса, возлюбленная Виктора Гюго.

Филипп Анрио (ум. 1944) — французский журналист, коллаборационист. Занимал пост министра информации в правительстве «Виши». Казнен бойцами Сопротивления.

Раймон Руссель (1877–1933) — французский писатель, предвестник сюрреалистов и неороманистов.

Филип Мари Леклерк (1902–1947) — маршал Франции. Во время Второй мировой войны командовал бронетанковой дивизией в Тунисе и при освобождении Франции.

Примечания

1

В этой книге я позволяла себе недоговоренности, но никогда обмана. Хотя вполне возможно, что в каких-то мелочах память подвела меня. Отдельные ошибки, которые, возможно, отметит читатель, наверняка не опорочат книги в целом. (Здесь и далее, за исключением специально оговоренных случаев, примечания автора.)

(обратно)

2

О том, как это произошло, я рассказала в «Воспоминаниях благовоспитанной девицы». (Прим. авт.)

(обратно)

3

«Pagan Love Song» (англ.) — «Языческая песня о любви». Стала наиболее известна в исполнении оркестра Гленна Миллера. (Прим. перев.)

(обратно)

4

Так мы назвали его систему объяснений, хотя сам он считал себя приверженцем картезианского дуализма.

(обратно)

5

«Если деньги сами по себе не приносят счастья, — говорит Фрейд, — то понятно, почему ни один ребенок не жаждет денег».

(обратно)

6

Мой кузен Жак, о котором я рассказывала в своих «Воспоминаниях», представляется мне типичным примером такой неспособности к счастью; она совершенно очевидно вытекала из условий, в которых прошло его детство.

(обратно)

7

На школьном арго — это ученик, берущий частные уроки. (Прим. перев.)

(обратно)

8

По этому поводу он объяснился в «Тошноте».

(обратно)

9

В течение этих двух лет переводили много английских книг: «Грозовой перевал» Эмили Бронте, «Бабушкины сказки» Бенета, «Сарн» Мэри Вэбб, «Контрапункт» Хаксли, «Ураган над Ямайкой» Ричарда Хьюза.

(обратно)

10

«Сынок» (англ.).

(обратно)

11

Cogito (лат.). В философии — акт сознания, представление, мысль, желание и т. п. (Прим. ред.)

(обратно)

12

Скандинавская водка. (Прим. перев.)

(обратно)

13

Влюбленный в Стефу венгр, с которым я познакомилась в Национальной библиотеке.

(обратно)

14

Разумеется, проблема вставала передо мной в такой форме лишь потому, что я была женщиной. Но разрешить ее я пыталась как индивид. Феминизм, борьба полов не имели для меня никакого смысла.

(обратно)

15

Разговорное название Монмартра. (Прим. перев.)

(обратно)

16

«Что такое метафизика» Мартина Хайдеггера.

(обратно)

17

Билеты с заранее обусловленной общей ценой на две или три тысячи километров.

(обратно)

18

Это описание применимо не только к моему случаю, но вообще ко всем маниям. Маньяк живет в тоталитарном мире, построенном на правилах, соглашениях, ценностях, которые он считает безоговорочными; вот почему он не в силах принять ни малейшего нарушения, которое открыло бы для него возможность отойти от своей системы, а значит, оспорить ее необходимость, и тогда все построение рухнет. Мания оправдывает себя лишь постоянным самоутверждением.

(обратно)

19

Поэма Лукреция «О природе вещей». (Прим. перев.)

(обратно)

20

В моем первом опубликованном романе «Гостья» ей опять отводится большое место.

(обратно)

21

Тут я снова не могу не согласиться с идеями, выдвинутыми Сартром и Бланшо; моя неудача со всей очевидностью подтверждает их.

(обратно)

22

Это был каштан.

(обратно)

23

Двадцать лет спустя мы исколесили их на машине, преследуемые непогодой, под скорбными небесами, и они поразили нас своей бескрайней, дикой красотой.

(обратно)

24

Бессмыслица, вздор (англ.).

(обратно)

25

В тот год в Париже показывали также «Доктора Джекила» Рубена Мамуляна, «М» Фрица Ланга, «Свободу нам», «Трехгрошевую оперу».

(обратно)

26

Навесы (исп.).

(обратно)

27

Алжирский город Аннаба. (Прим. перев.)

(обратно)

28

Les Frankaouis — французы, родившиеся в самой метрополии, а не в колонии. (Прим. перев.)

(обратно)

29

Жилище, берлога, привязанность к родным местам (исп.).

(обратно)

30

Выражение Андре Бретона.

(обратно)

31

В общей сложности в странах, где проводилась статистика Международным бюро труда, насчитывалось около сорока миллионов.

(обратно)

32

В этом году появились: «Непорочное зачатие» Бретона, «Некий Плюм» Мишо, «Фонтамара» Силоне, «Равнодушные» Моравиа, «Город» фон Заломона, «Зеленая кобыла» Марселя Эме.

(обратно)

33

Роман «Смерть в кредит» открыл нам глаза. Там присутствует определенное злобное презрение к маленьким людям, а эта позиция приводит к фашизму.

(обратно)

34

В тот год в Париже показывали «Лицо со шрамом», «Я — беглый каторжник», «Казенный дом».

(обратно)

35

Название романа, по которому был сделан фильм; в самой книге никакой пресности не было, но сценарий не сохранил ее ожесточенной суровости.

(обратно)

36

Завтрак (англ.).

(обратно)

37

«История русской революции». (Прим. ред.)

(обратно)

38

В действительности меня ожидали сюрпризы. Я не подозревала, что благоразумная и прилежная Жаклин Неттер едва избежит гильотины; она стала отважной Жаклин Геррудж, и алжирский трибунал приговорил ее к смерти вместе с ее мужем.

(обратно)

39

Это выражение Жюльена Грака.

(обратно)

40

Кондитерские (нем.).

(обратно)

41

Крестьянский завтрак (нем.).

(обратно)

42

Романское кафе (нем.).

(обратно)

43

Примерный смысл: «Дамам вход запрещен, свои имеются». (нем.)

(обратно)

44

Крюшон (нем.).

(обратно)

45

Настройка; фигурально: настроение, расположение духа; общественное мнение (нем.).

(обратно)

46

Переживания, опыт (нем.).

(обратно)

47

Опубликованные в 1936 году, эти строки написаны были в 1934 году.

(обратно)

48

Выражение Андре Бретона.

(обратно)

49

Эту мысль Сартр развил в 1943 г. в своем очерке о Бланшо.

(обратно)

50

На афишах пьеса значилась под названием «Жаль, что она проститутка»; мы сожалели об этой словесной застенчивости, искажавшей оригинальный текст и смысл драмы. Сартр думал о Форде, когда использовал слово «потаскушка» в названии одной из своих пьес.

(обратно)

51

Катальпа — род растений семейства бигнониевых. (Прим. ред.)

(обратно)

52

Он подсказал мне тот фрагмент, что имел место в романе «Мандарины» — сцену между Анри и Надин, когда они смотрели на огни Лиссабона.

(обратно)

53

Мы восприняли его еще хуже, чем «Аден. Аравия». Сочли его популистским романом. В своем предисловии к переизданию произведений Низана Сартр объяснил, насколько эта точка зрения кажется нам сегодня ложной.

(обратно)

54

Роман Олеши под названием «Зависть» был напечатан лишь в 1936 году в серии «Фё круазе». Это действительно было увлекательное и озадачивающее произведение.

(обратно)

55

Вещество, материя (гр.).

(обратно)

56

Он прошел по конкурсу на замещение должности преподавателя в том году, когда Сартр провалился; пройдя медицинскую практику, он посвятил себя психиатрии.

(обратно)

57

Опубликована была под названием «Воображаемое».

(обратно)

58

Если приговор не привели в исполнение, то потому, что во Франции уже давно не казнили ни одну женщину.

(обратно)

59

Вознесем сердца (лат.).

(обратно)

60

Старший унтер-офицер французской армии. (Прим. перев.)

(обратно)

61

Которого ныне мы считаем предвестником фашизма.

(обратно)

62

В образе Бориса в «Возмужании» Сартр нарисовал портрет, русифицировав его, «маленького Боста», по крайней мере, такого, каким он тогда нам представлялся.

(обратно)

63

Опыт, событие (нем.).

(обратно)

64

Генеральский мятеж (исп.).

(обратно)

65

Молочный поросенок (ит.).

(обратно)

66

Лампы для ночного лова рыбы (ит.).

(обратно)

67

Винная лавка (ит.).

(обратно)

68

«Доменика дель Коррьере» (ит.) — воскресное издание газеты «Коррьере делла сера», славилось рисунками на обложке. (Прим. перев.)

(обратно)

69

Улицы (ит.).

(обратно)

70

Динамитчики (исп.).

(обратно)

71

«Они не пройдут!» (исп.).

(обратно)

72

Долгое время спустя после издания «Стены» были опубликованы лишь отдельные фрагменты.

(обратно)

73

Ничейная земля (англ.).

(обратно)

74

Немецкий завтрак (нем.).

(обратно)

75

Описывая в первом акте «Мух» Аргос, Сартр вдохновлялся Эмборио.

(обратно)

76

Год спустя Панье рассказывал нам об Эмборио, как о прелестной деревне; они с Терезой прекрасно там пообедали в премилом ресторанчике.

(обратно)

77

Море! Море! (гр.)

(обратно)

78

Что-то вроде гостиницы или постоялого двора, иногда при монастырях.

(обратно)

79

Я не знала фразу Гегеля: «Всякое сознание стремится к смерти другого». Я прочитала ее лишь в 1940 году.

(обратно)

80

С помощью адских машин были взорваны два здания, принадлежавшие Всеобщей конфедерации французских предпринимателей. Двое полицейских были убиты. Это была провокация.

(обратно)

81

Имеется в виду «Ось Берлин — Рим». (Прим. перев.)

(обратно)

82

Сартр использовал этот рассказ в сценарии «Тиф», который потом изуродовали, чтобы сделать из него «Гордецов».

(обратно)

83

В последний момент (лат.).

(обратно)

84

В романе «Мандарины» Анна тоже говорит это себе во время рождественского ужина после Освобождения, но без гордости или досады, а спокойно.

(обратно)

85

Отмечу, что в большинстве моих романов рядом с центральными героинями я помещала контрастирующее лицо: Дениза противопоставлена Элен в романе «Кровь других», Поль — Анне в «Мандаринах». Но взаимосвязь Франсуазы и Элизабет более тесная: вторая является тревожным оспариванием первой.

(обратно)

86

Я говорю подражать, а не копировать, поскольку речь не о том, чтобы воспроизводить в романе то бормотание, каковым является настоящий разговор.

(обратно)

87

Одно из названий «Комеди Франсез».

(обратно)

88

Partido Obrero de Unificación Marxista (исп.). — Рабочая партия марксистского единства. (Прим. ред.)

(обратно)

89

Большинство буржуа, все светские люди имеют с истиной совершенно ирреальные отношения.

(обратно)

90

Все, что я написала потом, подтверждает необходимость определенного отступления для ясности понимания. О путешествиях и пейзажах, которые так много значили для меня, я говорила вскользь, потому что была их неотъемлемой частью. В Португалии я задалась вопросом об удовольствиях и постыдстве туризма и раскрыла их обман: мне захотелось объясниться по этому поводу. Между представлением, какое у меня было об Америке, и ее правдой существовала огромная разница: это расхождение побудило меня рассказать о моих открытиях. Наконец, Китай поставил передо мной множество проблем и заставил в какой-то мере устыдиться: я отреагировала, попытавшись рассказать об этом. Но Италия, Испания, Греция, Марокко и столько других стран, куда я погружалась без задней мысли: покидая их, у меня не было никакого резона что-то о них сказать, сказать мне было нечего, я и не говорила.

(обратно)

91

Мою концепцию от традиционной отличает то, что, на мой взгляд, женственность не является ни сущностью, ни природным качеством — это данность, созданная цивилизациями на основе некоторых физиологических данных.

(обратно)

92

Страдают ли они от этого, приспосабливаются или радуются этому, в конечном счете, — это всегда проклятие; с тех пор как я написала «Второй пол», моя убежденность по этому поводу только укрепилась.

(обратно)

93

Второй муж Жеже. С первым она расторгла брак.

(обратно)

94

Жилище, берлога (исп.).

(обратно)

95

Бывший студент из Руана, из «Аксьон франсез».

(обратно)

96

Она хорошо знала Стефу и Фернана.

(обратно)

97

Бывший ученик Сартра, товарищ Бьянки и Жана Канапы.

(обратно)

98

Подруга мадам Лемэр.

(обратно)

99

В этих блокнотах он день за днем описывал свою жизнь и подводил некий итог прошлого.

(обратно)

100

Она сдала экзамены по философии и покинула курсы в «Ателье», чтобы работать с Жуве.

(обратно)

101

Полан передал это письмо Адриенне Моннье, которая хотела опубликовать его, не знаю, в каком бюллетене; она отправила перепечатанную на машинке копию Сартру, попросив разрешения использовать письмо; Сартр отказал.

(обратно)

102

Не то чтобы это не было прекрасно само по себе, но неприятно для них. (Прим. Сартра.)

(обратно)

103

Он писал об этом в трактате «Что такое литература?».

(обратно)

104

Они действительно укрылись в Нью-Йорке.

(обратно)

105

Я взяла все письма Сартра. Не знаю, где и когда они потерялись.

(обратно)

106

Позже Сартр рассказывал мне, что такой слух ходил и в армии.

(обратно)

107

Комендантское управление, штаб-квартира (нем.).

(обратно)

108

«Кино для солдат» (нем.).

(обратно)

109

Солдат Первой мировой войны. (Прим. перев.)

(обратно)

110

Позже я узнала, что Бонсержан поплатился за одного из своих друзей, виновного в том, что он случайно толкнул на улице Гавра немецкого офицера.

(обратно)

111

Я воспроизвожу эту историю в том виде, какой, насколько я помню, ее рассказывал Джакометти.

(обратно)

112

Память подвела меня, старшая из девочек тоже была дочерью Пьера Кана. У Кавайеса никогда не было детей.

(обратно)

113

В «Мандаринах» я выражаю свои собственные чувства, когда Анна, мысленно пытаясь вести разговор со Скрясиным, отмечает: «Все было хуже или гораздо терпимее, чем ему представлялось; истинные несчастья выпали не на мою долю, хотя они не давали мне покоя».

(обратно)

114

Они не вернулись.

(обратно)

115

Почему мы разместились именно так, а не необорот? Я не помню. По сути, и то и другое было равноценным. Если я задаюсь вопросом, то потому, что обычно Сартр отказывался от малейших привилегий.

(обратно)

116

Солдатский клуб (нем.).

(обратно)

117

Этому в значительной степени способствовала демобилизованная после перемирия армия.

(обратно)

118

После Освобождения я была восстановлена, но к преподаванию не вернулась.

(обратно)

119

Меня чрезвычайно поразила мысль Кьеркегора: человек подлинно моральный не может обладать чистой совестью; своей свободой он поступается лишь с «боязнью и трепетом».

(обратно)

120

С большей настойчивостью я вернулась к этому в «Мандаринах».

(обратно)

121

Неизвестность, тревожное ожидание (англ.).

(обратно)

122

Валери, который полагал, что у него есть идеи, и алчно записывал их, спросил у Эйнштейна, носит ли тот с собой блокнот, чтобы записывать туда свои мысли. «Нет», — ответил Эйнштейн. «Значит, — спросил заинтригованный Валери, — вы записываете их на своих манжетах?» Эйнштейн улыбнулся. «О! Видите ли, — сказал он, — идеи — это большая редкость». Он полагал, что за всю жизнь у него их было две.

(обратно)

123

Дату перенесли с декабря на март. Премия Ренодо была присуждена двумя неделями позже.

(обратно)

124

Печать тиража еще не началась, когда пришло Освобождение.

(обратно)

125

Мы питались в отеле.

(обратно)

126

В январе 1945 г.

(обратно)

127

Ресторан располагался не там, где сегодня: он тоже находился на улице Гран-Огюстен, но на противоположном тротуаре.

(обратно)

128

Празднества (исп.).

(обратно)

129

Женевьева Женнари в очерке, который она написала обо мне, отмечает, что праздники занимают большое место в моих книгах; в самом деле, несколько я описала в романе «Все люди смертны», в «Мандаринах» и говорила о них в книге «За мораль двусмысленности». Именно fiestas — и ночь 25 августа, предвосхищением которой они были — открыли мне значимость этих интермедий.

(обратно)

130

Кайуа в «Мифе о празднике» и Жорж Батай в «Проклятой части» сделали гораздо более исчерпывающий анализ явления: я лишь указываю на то, что он значил для меня. Каждый из писателей, который этим занимался, объяснил его по-своему: например, роль праздника у Руссо была освещена Старобинским в «Прозрачности и преграде».

(обратно)

131

Например, я вспоминаю о пикнике, на который я сопровождала Зазу на берегах Адура.

(обратно)

132

Непереводимая игра слов во французском тексте: lézards (ящерицы) и les аrts (искусства) на слух звучат одинаково. (Прим. перев.)

(обратно)

133

Так я и сделала.

(обратно)

134

Я заметила, что десять лет спустя я почти дословно приписала эту фразу героине «Мандаринов» Анне Дюбрей. Но есть большая разница: поведение Анны, тесно связанное с ее персонажем в целом, не представляет ни истину, ни заблуждение; оно оспаривается поведением Дюбрея и Анри Перрона, и в романе не отдается предпочтения никому из них. У Жан-Пьера, как и у Бломара, напротив, невмешательство является моментом моральной эволюции, и оба в конце концов преодолевают его. Поэтому напрашивается вывод, однозначный и поучительный, в то время как в «Мандаринах» нет окончательного решения, неизвестно, кто прав, кто нет, соблюдена двусмысленность.

(обратно)

135

Реплика героини «Почему мы выбрали мир?», как и конец романа «Кровь других», отражает мораль «Страха и трепета» Кьеркегора.

(обратно)

136

Les forces françaises de l'intérieur — французские внутренние силы движения Сопротивления. (Прим. перев.)

(обратно)

Оглавление

Пролог

Часть первая

  Глава I

  Глава II

  Глава III

  Глава IV

  Глава V

Часть вторая

  Глава VI

  Глава VII

  Глава VIII

Примечания Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg