«Солнце за нас. Автобиография»

Солнце за нас. Автобиография (fb2) - Солнце за нас. Автобиография 1505K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Рома Зверь

Рома Зверь Солнце за нас

Литературный редактор О. Гайдукова

Серия «ЗВЕРИ. Книги легендарного солиста группы»

© Зверь Р., 2017

© Оформление. ООО «Издательство „Э“», 2017

* * *

2000

Москва

Выгребся я из автобуса. Суета какая-то, солнце светит, люди свои сумки вытаскивают — все приехали на рынок в «Лужники» (Стадион, часть Олимпийского комплекса в Москве, в котором в 90-х и начале 2000-х располагался вещевой рынок. — Прим. ред.). Еще когда уезжал из Таганрога, мы договорились встретиться с двоюродной сестрой Наташей на станции метро «Спортивная». Наташа пообещала: «Я тебя встречу возле метро у входа». Смотрю, все идут в одну сторону — к метро, наверное? Я за ними. Действительно, вышел к метро. А сестры нет. Жду-жду, решил позвонить. Через карточку в автомате, откуда у меня мобильник в те времена? Пока разобрался, где карточку купить, пока пришел в себя от толпы и поездки, прошло немало времени. И вот звоню.

— Рома, ты приехал?!

— Да, стою у «Спортивной».

— Но я тебя не вижу! Ты у какого выхода?

И до меня вдруг доходит, что у метро бывает два выхода. Откуда я знал, что такое возможно? Ладно, пошел искать другой. Там мы и встретились. Спустились вниз и поехали до «Щукинской», где Наташа жила в съемной квартире. Как дела, ля-ля тополя. Разговор шел больше про ее дела, о себе мне говорить не хотелось. От метро до дома добрались пешком, зашли в квартиру. Наташа говорит: «Бросай сумку, проходи на кухню. Есть будешь? А чаю?» И вдруг выходит здоровенный мужик. Здоро́во типа. И каким-то грустным этот мужик мне сразу показался: «Давай выпьем за приезд?» Ну давай! Так я познакомился с Сергеем, Наташиным мужем, ну, с гражданским. «Ну и чё, что будешь делать?» — «Поживу у вас месяц, может, два, пока работу не найду».

Нормальный мужик, не возражал. Он работал в автосервисе, ремонтировал машины. А Наташа была официанткой в сети ресторанов быстрого питания «Елки-палки». Я расселился, вечерком мы еще выпили, мне объяснили, что как и что куда. Дали карту города. На следующий день они ушли на работу, а я остался дома один. На полу в комнате валялась книга «Вся Москва», толстый телефонный справочник. И я в нем принялся искать какие-нибудь продюсерские центры, что-нибудь связанное с искусством. «Отдых», «Концерты», «Кафе», «Рестораны»… Я набирал номер и, когда абонент отвечал, говорил следующее: «Здравствуйте, я вот пишу песни, пою, хотел бы вам показать свои работы». Мне отвечали достаточно вежливо: «Перезвоните через неделю, сейчас никого нет».

Вот так по книге я и обзванивал, думал, что как-то можно встретиться, поговорить о чем-нибудь. И так прошло дня два-три. А еще у меня был телефон Валеры Полиенко, который мне дал Витя Бондарев (соавторы песен группы «Звери». — Прим. ред.), когда я уезжал из Таганрога. И я решил позвонить Валере.

— Алло, Валера, привет, это Рома из Таганрога. Помнишь?

— Конечно, помню.

— Я в Москве.

— В гости приехал?

— Да нет, я насовсем.

— Здо́рово! Надо встретиться, давай через недельку созвонимся.

Я повесил трубку, а сам такой думаю: почему через недельку-то? Столько дел у Валеры? У нас в Таганроге принято так: если встретимся, значит, вечером. Ладно, если занят сильно человек, подожду. Продолжил обзвон по справочнику, съездил в город погулять.

Метро меня, конечно, поразило — куда же они все летят? Все эти переходы… Сначала очень тяжело было понять, запомнить, как оно устроено. Что такое «первый вагон», «последний вагон»? Это потом я уже разобрался, когда, назначая встречу, мне говорили «встречаемся у первого вагона в центр». Собачке на «Площади революции» нос не тер, но видел, как многие это делали. Ох уж эта городская мифология!

Конечно, я поехал на Красную площадь, зашел в «Охотный ряд». Вспомнил Свету (героиня первой части автобиографии «Дожди-пистолеты», которой посвящена одноименная песня группы «Звери». — Прим. ред.), как мы там фотографировались, когда приезжали в Москву. Мы же тогда, кроме «Охотного ряда» и Красной площади, ничего здесь не видели, не успели, нужно было на самолет. Не возникло у меня каких-то прям таких эмоций, вспомнилось и вспомнилось: вот я опять здесь. Здорово! Без негатива, голова-то уже совсем другим забита.

Стоишь, смотришь вокруг и оцениваешь: что у вас тут? Что у вас там? А вокруг что-то происходит, и тебе от этого кайфово — люди, Москва, Кремль… Приехал такой и высматривает что-то. То, как люди носятся, конечно, бросалось в глаза. Я стоял, а все куда-то бежали мимо. Интересно. Даже когда в метро заходишь, еще ничего не знаешь, а все уверенно куда-то прут. Все всё знают. Ты смотришь на них и наблюдаешь. Медленно. Опять же карточку куда вставлять в этом турникете? Для начала ее нужно купить. Я видел, как люди подходят к кассе и говорят: «На десять». Что это значит? Оказалось, на десять поездок. Метро стоило пять рублей. Денег у меня с собой из Таганрога было немного, всего рублей семьсот. Я думал, вот, куплю сейчас карточку на десять поездок — и нету пятидесяти рублей. По городу идешь, лето, жарко, хочется пить. Воды или пива. Сигареты опять же. Побродил по городу после Красной площади, потом поехал на Чистые пруды. Я это место по телевизору видел. У меня в голове отпечаталась картинка этих прудов: бульвар, решетка кованая, как будто набережная. Мне казалось, там будут большие пруды. У меня был шок, когда я увидел просто лужу. Реально. Правда? Вот это оно и есть? А мне в кино каком-то запомнилось совершенно иначе. Я очень сильно удивился, немного огорчился. Так и не понял, почему это место называют прудами.

Прошло несколько дней. Через какое-то время меня, конечно же, стала останавливать милиция. По моему лицу было видно, что я приезжий. «Здравствуйте, ваши документы». Я показывал. «А где регистрация?» Так было несколько раз, а потом мне сделали регистрацию. Наташа сразу сказала: «Заплатим деньги, и у тебя будет бумажка на три месяца». Потом я ходил с этой бумажкой и паспортом, и проблем уже не возникало, конфликтов с милицией не было. А до этого пару раз забирали. Сидел в отделении. А что такого? Сидишь, сидишь, потом тебя отпускают.

Первая татуировка

У Наташиного гражданского мужа был друг Вова. Он делал Сереге татуировки. У Вовы имелся детский альбом с листочками А4, и там были эскизы, например, какие-нибудь корабли-парусники. И я что-то зацепился за этот его блокнотик, стал рассматривать рисунки — интересно же. Вова рассказал, что все они что-то означают. Менты, допустим, не любят кошачьих. Традиция — типа ненавижу ментов, я тигр, лев. А они это не любят, если попадешься им с такой татуировкой, а она к тому же еще и с оскалом, открытая пасть у кошки, допустим, то вообще несдобровать. Вова знает, незадолго до того «откинулся». Колоритная персона — весь в татуировках, в перстнях, в змеях, набитых вокруг рук, ноги тоже все наколоты. Про свое тюремное приключение в Таганроге я им не рассказывал, на фиг надо.

Вова говорит:

— Что, хочешь татуировку?

— Думаю, да, наверное.

— Давай сделаю!

Они такие парни веселые.

— Давай мы во всю спину тебе купола щас набьем, — шуткуют так.

— А если больно?

— Да нормально!

Я полистал альбомчик, нашел аиста небольшого и какой-то тоненький браслетик.

— Мне вот это нравится.

— Ты чё?! Эта бабская маленькая татуировочка?!

Может, Вова и женщинам бил, откуда мне знать?

— Да это херь вообще какая-то! Давай тебе вот эту сделаем! — и тычет пальцем в здоровенный такой обод. — Не большая, а нормальная.

— Черт с вами, давайте.

Он сел, срисовал картинку из альбома на тетрадном листочке. Щас, говорит, мылом тебе приклеим. Намылили чуть-чуть с водичкой, чтобы эта бумажка к руке прилипла. И Вова поверх бумажки начал бить по контуру самодельной машинкой. В ней была заточенная гитарная струна вместо иглы, которая ходит туда-сюда. Для дезинфекции водкой все протер. И начал бить. Дрррррррр — дырявит. Больно, но не так чтобы очень. Какая анестезия?! Ну, мы чего-то выпивали в процессе. Изредка заглядывал Серега — как вы там? Получился контур, и Вова начал заполнять его чернилами, зарисовывать. Вышло прикольно. Татуировка поболела какое-то время, я за ней ухаживал, Вова дал мне мазь. Он оставил у Сереги машинку, и я потом стал тренироваться сам. Решил попробовать на ноге. Да брось, что тут сложного! Ногу на ногу кладешь — и вперед. Ну вот, смотри — это я сам себе набил. Чё ладно? Нарисовал какой-то узор, сначала несколько штрихов, потом стал ручкой дорисовывать гелевой. А дальше сидел и бил. Потом у Вовы спрашивал: «Ну как, нормально?» — «Нормально. А тут светловато, нужно затемнить». Мне просто было интересно, как рисует эта машинка, как она действует, трудно ли ею управлять. Место тут на ноге чувствительное, но другого-то нет, чтоб удобно было. Тем более не видно под штаниной. Волосы пришлось сбрить.

Московская поэтесса

Кроме номера Полиенко, Витя Бондарев дал мне телефон одной девушки. Звали ее Светлана. Витя учился вместе с ней на заочном отделении Литинститута имени Горького. Он сказал: «Если будет время, встретишься, она интересный человек, поболтаешь, передашь от меня привет». Думаю, дай-ка ей позвоню! Ну скучно же. Мы договорились с ней встретиться где-то на улице возле какого-то памятника. Я увидел очень худенькую девушку. Длинные курчавые волосы по жопу. Тонкие черты лица. Как и Бондарев, Света была поэтом. Московская поэтесса! «А как там Витя?.. А ты друг его?.. А что ты тут делаешь?.. Ой, да ты песни поешь!.. А я вот тоже стихи пишу…» И пригласила в гости на дачу.

Свете было лет двадцать, наверное. Очень общительная. Ее родители работали в префектуре Ярославского района. Или округа, как это у вас называется? Ее папа был там начальником какого-то детского клуба — кружки, бальные танцы, эстрада. Ну и мама в той же области. Интеллигентные люди. Была еще у Светы младшая сестра лет пятнадцати-шестнадцати. Дача у них за городом в сторону Балашихи по Горьковскому шоссе.

Я поехал к ним в гости. Познакомился со всеми и подумал: наверное, это и есть такая нормальная московская семья, прикольно.

— Вот это Роман.

— О, здрасте! А вы откуда?

— Я из Таганрога.

— Это же родина Чехова! Что вы делаете в Москве?

— Я приехал строить жизнь, петь песни.

— О!

Папа Светы играл на гитаре бардовские песни и еще написанные им самим юморные. И как-то я часто начал к ним в гости ездить. Мне же больше не с кем было общаться. Сначала у нас со Светой были только дружеские отношения. Но потом однажды это случилось. Внезапно. Просто ей было как-то одиноко, и не было молодого человека. Я тоже ничем никому не был обязан, никого не любил. Почему бы и нет? Это же приятно. Потребность была у нас, наверное. После этого мы точно так же общались, как если бы ничего не произошло. Без вопросов. Мы все время шутили, когда я приезжал к ней на дачу. Она жила там вместе с сестрой. Иногда я оставался ночевать. И вот они сидят на одной кровати, хохочут, а я на другой. Ха-ха-хи-хи. Вечером пожарили шашлык. Я пел Свете свои песни. Ну как она их могла оценить? Она же такая… воздушная поэтесса. «Ах, как всё это интересно…» Она читала свои стихи, тоже играла на гитаре, пела со своей сестричкой дуэтом веселые полубардовские песенки, немного дворовые. С этими девчонками было весело.

Стройка Церетели

Я начал задумываться о трудоустройстве. Деньги кончились недели через две после приезда. Еще до знакомства со Светой я начал искать работу. Я звонил во всеразличные строительные конторы по объявлениям «Требуются штукатуры, плиточники». Мне отвечали: «Берите паспорт, трудовую книжку, диплом и приезжайте на собеседование». Однажды я приехал в какое-то место за Павелецким вокзалом, пришел по указанному адресу. Какая-то подворотня, железная дверь без звонка. Я стал барабанить. Мне открыли: что надо? Говорю, по объявлению. Я зашел. В небольшое помещение набилось много взрослых мужиков. За столом сидит тетка и спрашивает меня:

— Ты кто?

— Я по объявлению.

— Профессия?

— Отделочник, техник-технолог. Могу прорабом работать.

— Регистрация есть? Жить на площадке. Зарплата такая-то, но от работы все зависит. Трудовая не нужна. Диплом не нужен.

Сразу было понятно, что это какой-то развод. Я все дипломы привез с собой из Таганрога, предполагая, что сразу с музыкой у меня не получится, поэтому можно пока и в строительстве поработать. Месяц я не мог найти никакой работы. Я ходил по этим конторам, 230 долларов — самая большая зарплата, которую они предлагали. Наташкин Серега объяснил, что на работу устраиваться надо только через знакомых. Потому что везде обман: в такой конторе проработаешь месяц, тебе не заплатят. Ты уйдешь и будешь в другой такой же шарашке работать, и когда придет время расчета, тебе опять не заплатят. Так они и живут, а люди бесплатно на них вкалывают. Говорят, испытательный срок — две недели, если вы нам нравитесь, мы берем вас на зарплату. Ты работаешь две недели, потом они говорят, что ты их не устраиваешь, и ничего не платят. Развод!

Приехал как-то в очередной раз на дачу к Свете, она мне рассказала, как опаздывала на работу (она устроилась в какую-то компанию по организации праздников) и поймала машину. За рулем оказался интеллигентный мужичок, сказал, работает в строительстве. «И тут я вспоминаю, что ты ищешь работу! — восклицает Света. — И я ему говорю, что у меня есть молодой человек, закончил недавно строительный колледж и никак не может в приличное место устроиться. Он сказал, пусть приходит, может, возьмем», — и протягивает бумажку с его телефоном. Я позвонил этому человеку, оказалось, он начальник какой-то стройки. Приезжай, говорит, Пречистенка, 19. Я приехал, пообщался с прорабом:

— Умеешь работать?

— Вот диплом.

— Мне твои дипломы не нужны. Умеешь плитку класть? А красить? Тогда приступай. Зарплата 250 долларов. Приезжаешь в восемь, уезжаешь в семь. Перерыв на обед. Вот здесь раздевалка.

Это была не стройка, а реставрация Музея искусств Зураба Церетели на Пречистенке. Там внутри помещение восстанавливали, красили, белили, заделывали трещины в основном здании. Во дворе были какие-то подсобные помещения, которые объединили, накрыли стеклянной крышей, устроили зимний сад. Меня определили в бригаду отделочников. Пришел я в первый день на работу. Раздевалка была оборудована в подвальном помещении с потолком со сводами. Стояли нары в несколько ярусов. Жили приезжие рабочие из Чувашии. В основном отделкой занимались женщины, но у них, конечно, была своя раздевалка, житиё своё. Кроме чувашей там работали люди из Подмосковья, которые приезжали утром, а вечером возвращались домой. Помню, один чувак на электричке из города Чехова приезжал. Был еще один парень из Москвы, немного больной, инвалид детства. Кто-то пристроил его туда работать. Но он был добрый, хороший пацан, просто с отставанием умственного развития.

Приняли меня нормально — я ведь достаточно замкнутый человек, не зашел к ним в раздевалку «О, привет, чуваки! Я буду тут работать. С вами будет круто!» и анекдоты не стал травить. Я не такой. Я молчал. Работа-работа. Когда наступал обеденный перерыв, инициатива исходила от них: «Садись к нам!» Я благодарил, и всё. Подмосковные приезжают со своей едой. Термосы, картошечка-котлетки. А местные готовят прямо там. У них стояла плитка электрическая, имелись кипятильники, кастрюли. Они закупали картошку, лук: хранилось это здесь же, в раздевалке. Сам Церетели часто приезжал на площадку. Взрослый полный седой мужик, говорящий с акцентом. Он ходил с прорабами, архитекторами и смотрел, что и как движется, поправлял, если что-то не так. На него даже посмотреть интересно было. О, тот самый художник Церетели, прикольно. Обычный интерес поглазеть.

Все это время я жил у сестры, спал на диване. Квартира у них была однокомнатная. Но я постоянно тусил у Светы на даче, поэтому не очень сильно Наташу с Серегой напрягал. К тому же она видела, что я устроился на работу. Этот Володя, товарищ Сереги, который весь был в тюремных наколках, блатную музыку слушал. На его фоне я выглядел человеком стремящимся. Тем более я играл на гитаре. Бывало, вечерком Серега скажет: «Ромчик, а спой-ка мне „Снова утки летят“ Розенбаума». Он очень любил, когда я пел песни. Несколько раз я приезжал к нему на работу в автосервис. Он приглашал: «Ромчик, сегодня работка выдалась, заработал семьдесят баксов. Заезжай, посидим, отдохнем».

Знакомство с Войтинским

Я долго не мог встретиться с Полиенко. Я ему звонил: сначала у него телефон не работал, потом заработал, но он говорил, что не может, все у него дела какие-то были. И так месяца два. Я наконец-то увиделся с Валерой. Мы встретились с ним на Чистых прудах, возле памятника этому… кто там стоит? Грибоедов? Стою у памятника, жду. Вижу лысого человека в очках с бутылкой вина и девушкой. Это были Валера и его жена Татьяна. Такая парочка оторванная — чуть ли не Бонни и Клайд. Кому-то матом кричат, кому-то факи показывают. Одежда на них асимметричная, вся в молниях, веревках, ботинки грубые. Подплывает ко мне Валера Полиенко и кричит:

— Здоро́во!

— Здоро́во, Валера!

— Ну чё, давай выпьем? Реально приехал сюда насовсем? А чем будешь заниматься?

— Я пока устроился на стройку, а потом группу здесь соберу, буду петь, может, по клубам каким-нибудь выступать.

— Прикольно. Щас в гости к кому-нибудь поедем.

Мы куда-то съездили, попили вина. Валера предложил через недельку вдвоем встретиться и перетереть. И мы встретились. Он был такой… все время чего-то рассказывал, спрашивал: как там Витя Бондарев, как там Таганрог, город наш? Весь был на каких-то иголках, из него жизнь лилась просто. Однажды говорит: «А поехали в гости у одному чуваку интересному?»

Мы сели в такси и поехали к «интересному чуваку». Приехали в незнакомый мне московский район, подошли к какому-то дому. Как называется вход, который не парадный, а с обратной стороны? Черный? Мы зашли, по лесенке спустились вниз, постучались. Дверь открыл плотный человек в очках с пирсингом на нижней губе. Широкие штаны, вязаная кофта, а на голове квадратная этническая шапочка, на ногах ботинки на толстенной подошве, с рогами. Это был Саша Войтинский, и это была его студия. Я ничего такого не подумал. Валера пишет картины, стихи, учится во ВГИКе, без вопросов: раз он говорит, что познакомит с прикольным чуваком, то чего удивляться?

А у Валеры стиль общения очень импульсивный: «Это!.. мой товарищ!.. из провинции!.. приехал петь песни, бля! Покорять Москву на хрен!»

Они что-то на свою тему затерли, наверное, которая с «Тату» была связана. Саша как продюсер, а Валера для них писал тексты. Сидят, беседуют. Войтинский возмущается: «Да на фиг мне это надо! Надо чем-то другим заниматься, интересным». Я сидел, молча слушая их терки, и мне казалось — вот люди! Они занимаются настоящим шоу-бизнесом, что-то придумывают, какие-то планы строят.

А еще я увидел студию. Это была небольшая комнатка с отгороженной аппаратной с окошком. И плюс еще закуток, где стоят столик, чайничек, печеничко. Стены все обклеены против шума панелями в дырочках. Я увидел там гитары. На подставке стояла акустика, рядом электрическая. А на стенах висело много других инструментов. Дудочки мексиканские, на которых индейцы играют, какие-то погремушки, гонги, колокольчики, бубенцы, трубы — вся эта этническая ерунда. Домры… Было полно всякого музыкального барахла. Ну и компьютер, пульт, клавиши. Я тогда музыкальную студию впервые в жизни увидел. До этого только на картинках или в кино.

Наконец они о чем-то своем поговорили, и Саша у меня спрашивает:

— Ты правда песни пишешь?

— Ну да.

— Можешь сейчас спеть?

— А зачем?

— Просто интересно.

— Могу.

— Вот тебе гитара, вот микрофон, пой.

И я спел несколько песен, которые пел в Таганроге. Это были песни в основном на стихи Бондарева, последнего времени перед моим отъездом в Москву. Вообще-то я привез с собой видеозапись концерта и аудиокассету с тремя или четырьмя песнями. Мы записали на концерте, хорошо получилось. И вот это демо я отдал Полиенко при первой же встрече. Конечно, он его где-то сразу же похерил. Мне не было обидно. Я спрашивал потом по прошествии времени — а где кассета-то? Валера признался, что где-то потерял.

Я сел перед микрофоном и спел несколько песен. Одну за другой. Была песня «Америки нет», «Снегурочка, кури весну» и «Бриллиантовый волос на морозе искрится» про буржуев в потертых джинсах. Во мне какая-то неловкость была. В общем, как сумел, так и спел. Потом оказалось, Саша все это записал. Я смотрю, они о чем-то там за стеклом разговаривают. Обо мне, наверное, думаю. И потом Валера заглядывает: «Я останусь, нам надо еще перетереть, а ты поезжай домой». Я стал собираться, Саша спрашивает: «У тебя деньги есть?» А было уже поздно. Я как-то замялся. Он протягивает сто пятьдесят рублей:

— Ты где живешь?

— На «Щукинской».

— Поймаешь машину, этого хватит.

Я попрощался с ними и ушел, но на «Щукинскую» не поехал. Был конец лета, август, и я решил махнуть на дачу к Свете. Студия была на Окружном проезде, а я знал, что он выходит на шоссе Энтузиастов, а там и до Горьковского рукой подать. Я подумал, дойду быстренько пешочком налегке, а сто пятьдесят рублей — нормальные деньги, я лучше на них пивка куплю. Переночую на даче у Светы, а утром на работу поеду… Вскоре начался сильный дождь. А я все шел и шел. Пиздец как долго шел, несколько часов, наверное. Я полностью промок. Но так и не дошел. Я был уже где-то на МКАД, когда остановилась какая-то «Нива». Мужик спросил: «Ты куда?» Я назвал адрес. Он посмотрел на меня как на идиота, предложил подвезти. «Да я мокрый весь! Я вам весь салон испачкаю!» — «Садись!» И он довез меня по трассе прямо до поворота к Светиной даче.

Я мокрый, замерзший, с размокшими сигаретами в карманах, пришел и стучусь. Долго не открывали. Потом Света открыла: «Ты чего в три часа ночи?!» — «Да вот так получилось…» В общем, сэкономил я эти деньги, мать их! Откуда я мог знать, что так далеко идти! Мне-то казалось, что всё рядом. Я же привык, что в Таганроге максимум минут за сорок можно куда хочешь дойти… Кошмар!

Прошло довольно много времени, с тех пор как мы съездили к Войтинскому. Как-то звонит мне Валера: «Слушай, надо встретиться. Приедешь к Саше? Дорогу помнишь?» Мы встретились: Саша, Валера и я. Валера говорит: «У нас тут родилась идея: делать музыкальный проект с тобой. Я буду тексты писать, Саша — музыку, а ты будешь петь». Меня совсем не покоробило, что я буду петь не свои песни. Мне просто очень хотелось что-то делать. Мне было приятно, что нашлась компания людей, с которыми это возможно. Я же прекрасно понимал, что никто из них не продюсер. Но я видел гитары, барабаны нормальные, микшерский пульт. Ты чё, конечно, круто песню записать, пусть и не мою! Здорово! Полиенко говорит: «Надо недели две, чтобы я текст написал. А потом мы тебя поселим в отдельную квартиру». Я сказал сестре, что скоро съеду. Я так ждал, чтобы прошли поскорее эти недели! Я очень хотел переехать куда-то, чтобы жить одному и заниматься музыкой. И вот наконец-то это свершилось. Мы поехали с Сашей снимать мне квартиру. У него была красная «BMW», на которой он страшно гонял. Когда я в первый раз сел к нему в машину, очень испугался. «Да ты не переживай, всё нормально, никто пока не погиб!» Он так шутил.

Клоповник на Хабаровской

Мы приехали снимать квартиру на Хабаровской улице. Это там, где заканчивается Щелковское шоссе, рядом с поворотом на МКАД. Район называется Гольяново. Однокомнатная квартира стоила 170 долларов в месяц. Дверь открыли хозяин с женой, они стали задавать какие-то вопросы: а кто здесь будет жить? Москвич ли? Саша говорит: «Я — москвич. Я ручаюсь за парня, который будет жить. Он музыкант и будет жить один». — «О, музыкант…» Нам показали квартиру: комнату, кухню, ванную с туалетом. Всё было такое раздолбанное. Но мне это было абсолютно не важно. Я радовался, что у меня будет свой дом. «Да-да, подходит, подходит!» — я согласился, не особо рассматривая. Они извинились, что в люстре не было лампочек, предложили еще раз взглянуть при свете дня, но я не настаивал: «Нет, все отлично!» Мне лишь бы только съехать от сестры побыстрее и одному жить. Подписали договор, заплатили деньги. Саша заплатил.

Я перебрался туда на следующий же день. Утром, когда я радостный приехал туда с вещами, открыл уже своими ключами дверь, увидел комнату и, конечно, чуть-чуть разочаровался. Не так чтобы очень, потому что все равно было кайфово: я буду жить один и никому больше не буду мешать. Но разочароваться было от чего: обои такие были жуткие: половина от стены отошла, затертые, грязные, особенно возле дивана. Возле выключателя сильно заляпаны, там вообще все было черное, видимо, перегорало неоднократно. Старый черно-белый телевизор, диван полуразвалившийся — за гранью. Все было настолько раздолбанным… Но это было неважно.

Я стою посреди этого и думаю: да бог с ним, сейчас полы помою, уберусь, и все будет здорово. Пришел электрик, починил свет. Я весь день наводил порядок: окна вымыл, отдраил ванну-туалет, кухню. Убрался в комнате, расставил свои какие-то книжечки (я несколько с собой привез из Таганрога, одна из них Ремарка, кажется, была). Еще фотографии повесил, CD-диски на веревочках, несколько картинок и пару рамок, которые я склеил из обрезков плинтусов с работы. Надо же как-то украшать свое жилище! А еще мне выделили магнитофон. Бумбокс, в который сверху вставляется диск. Потом отправился на улицу и прочесал местность, изучал, где какие магазины, где еду можно покупать, сигареты.

Наступил вечер, надо было ложиться спать. Какое-то постельное белье у меня было — сестра Наташа дала. Я постелил, выключил свет и лег. А через какое-то время я услышал странный хруст, распространяющийся по комнате. Что-то трещало, шуршало, двигалось. Думаю, что за хрень?! Я включил свет… И увидел, как под эти самые обои, отходящие от стены, стали обратно залезать тараканы. Их было столько! За батареями, за плинтусами, в шкафах. Я, конечно, видел днем несколько штук на кухне, но не мог предположить, что их столько в комнате!

Все же знают, как мужчины полы моют: посередине протер, а что там под диваном творится — на фиг отодвигать? На следующий день Саша привез всевозможные баллоны с жидкостью против тараканов, какие-то химикаты, мелки. И я сдуру стал брызгать этим на всё вокруг, уничтожать врагов. И только потом я понял, что наделал: спать я там не мог — этими химикатами воняло нечеловечески. Вся квартира в ядах! Сколько я ни проветривал, раскрыв окна и двери, все без толку.

Саша вообще был очень такой… Не то что заботливый, а переживающий за всё. Меня очень удивляло, как он ко всему относился чересчур эмоционально. Даже с тараканами этими — привез целую гору всяких средств. Или, допустим, если нет у меня кастрюли или чайника, он привозит гору кастрюль и чайников. Он всегда все делал максимально. Поначалу, когда мы с ним только познакомились, он, конечно, мне не очень понравился. Он шутил. Знаешь, эта московская неискренность. Немножечко цинизма. И еще очки, интеллигент какой-то, а сам с этими косичками, ботинками. Персонаж, короче. А потом, когда мы уже разговорились, все встало на свои места.

Конфликта как такового не было. Просто Саша — натура сложная. И кого-то неподготовленного общение с ним приводит в легкий шок. Он человек убеждений. К этому нужно привыкнуть. К его манере общения и так далее. Даже подкованные местные жители московские не могут сразу его понять. А я вообще приехал из Таганрога. Для меня такое поведение было крайне странным. Он говорил какие-то вещи непонятные, немножечко с издевкой надо всем. Он постоянно задавал вопросы, будто не знает чего-то. Меня это сильно раздражало. Чего он до меня докапывается? Он что, издевается? Я не понимал, зачем спрашивать то, что и ежу понятно. Ну какой там конфликт! Встречаются два разных человека. Один циник, другой ничего не знает, ничего не понимает, чего от него хотят. И хотят ли. Можно это назвать конфликтом? Один московский до кости мозга, другой — провинциал. Вот они пытаются говорить на какие-то общие темы. Встретились московская размеренность и зрелость с таганрожской безудержностью и молодостью. И пытаются найти общий язык, все время сталкиваясь. Мне хочется все и сразу, быстро. А Саша пятьсот раз все пережевывает.

Начало

Постепенно я обжился. Какое-то время еще работал на стройке, а потом наступил момент, когда надо было уходить и больше времени работать в студии. Появились тексты, музыка, и надо было уже петь, записывать песни. И вот Саша говорит: «Надо тебе заканчивать работать на стройке. Мы взяли в долг у одного товарища под этот музыкальный проект, и у нас есть деньги на твое содержание».

Я видел потом этого человека, когда он к Саше приезжал. Это его старый знакомый Владимир Перепелкин. Он одолжил десять тысяч долларов под наш проект. На меня примерно выделялось долларов триста в месяц: 170 — на оплату квартиры и 130 оставалось на жизнь. Я высчитывал, чтобы мне этих денег хватало на месяц. На еду приходилось рублей по 60 в день. Сигареты, ну и бухло, конечно. Один пил. Я мог себе позволить бутылку какого-нибудь вина. Я не бухал так, чтобы купить водку и одному сидеть и пить. Еще я часто покупал литровый джин-тоник и пил его дома. Я гулял по району. Месяца через полтора нашел там пруды Гольяновские, и они мне понравились больше Чистых. Во-первых, они были больше и хотя бы походили на пруды. На моей улице Хабаровской неподалеку был рыбный магазин «Океан», а вдоль него тянулся рынок, не такой цивилизованный, не крытый, а просто лотки вместо павильончиков. Там, конечно, стояли бабушки с капустой, огурчиками. Азербайджанцы продавали фрукты. Окорочками замороженными торговали с машин. Вот там я покупал все продукты. Я часто ходил на этот рынок, потому что там было дешевле, чем в магазине или супермаркете. Я покупал продукты, выдумывал, что я буду сегодня есть. Так рассчитывал, чтобы хватило денег на еду на месяц. И мне хватало. Иногда я варил борщ и растягивал его дня на три. Но чаще всего я покупал рыбные консервы в этом магазине «Океан»: я очень любил морскую капусту, покупал ее в банках и ел. Мне не хотелось тратить время на приготовление пищи, а хотелось ездить в студию и все время работать.

Из Гольяново я добирался в студию таким образом: сначала ехал на 41-й маршрутке или на автобусе до Преображенской площади или дальше, до Сокольников, пересаживался на автобус № 86, который уходил после Сокольников на улицу Чкалова, пересекал мост, где метро «Электрозаводская», цеплял Семеновскую, потом выходил на проспект Буденного и дальше шел по 5-й улице Соколиной Горы вниз, вплоть до 8-й улицы Соколиной Горы, которая и упиралась в Окружной проезд. Это была конечная остановка «Детский психоневрологический диспансер».

Ехал я долго, больше часа. Приезжаю в студию, а Саши нет. Мы договаривались встретиться, допустим, в восемь вечера. А он опаздывает. Полчаса, час. Сижу под козырьком, если дождь или снег. Пишу песни в блокнот, сочиняю что-то для себя, тексты же за Полиенко. У меня и в мыслях не было что-то писать для этой работы. Это же грамотные люди. Один пишет тексты нормальные, другой музыку. Чё я-то буду лезть? Я буду петь.

Песни были в разных стилях: какой-то полурэп, электронный панк. Слова не то чтобы странные, но жесткие, замудренные. Среди них была песня «Лапами вверх». Валера с Сашей как-то договорились, что тексты будет писать Полиенко. Наверное, потому что он писал их для «Тату». И решили, раз у Валеры получаются тексты, а у Саши музыка (он писал ее для рекламы), то так оно и будет, а я буду петь. Я не предлагал свое, вообще об этом даже не думал. У меня сознание было как затуманенное: есть цель — петь. Зачем мне залезать в этот процесс? У меня была другая задача — хорошо все это спеть.

Но вот как петь, я и не понимал. Как… так или эдак. Какие краски добавить. Как все это исполнить? Они мне объясняли: а давай сейчас грустно попробуешь, а теперь с ухмылкой. Сейчас нагло. Сейчас расслабленно. Теперь без ухмылки, серьезно. Вот песня «Фабрика грез» — она о чем? Песня, напичканная информацией, но какой, понять невозможно. Слишком много недосказанного. Все вскользь, поверхностно. Я это чувствую. Но эти песни мне нравятся, они прикольные, потому что непонятные. Я пытался делать так, как делал в Таганроге с песнями на слова Бондарева, то есть пытался представить, что это мой текст. Но здесь это не срабатывало. В Таганроге я пел и пел, не особо заморачиваясь, а теперь задачи были уже другие. Мы искали. Это была Москва. Мне не до того было, чтобы вписываться в текст. Слова и слова. Их нужно спеть.

Мне казалось это все каким-то авангардом, Полиенко — он как революционер. Ты выбираешь спорт, ты не вступаешь в спор. Я пытался это воспроизвести. Воспроизводил. Саша говорит: «Нет, всё, конечно, понятно, только надо по-другому. Давай с другой интонацией!» Меня они мучили: надо мягче, а теперь надо жестче. А еще как?.. Но это было интересно. Я стоял перед микрофоном в студии и пел по десять, двенадцать часов подряд. В перерывах курил, а потом снова возвращался к микрофону. В паузах молчал больше. Я вообще иногда надолго замолкаю. Это меня так клинит. Когда даже и не конфликт, просто идет обсуждение, а у меня в голове все по-другому, и я не согласен, но сказать не могу. Мне не дается такое: «Я не хочу говорить на эту тему». Я просто выключаюсь, замолкаю и сижу, молчу. В такие молчаливые моменты я думаю, как неправильно все развивается. И вроде уже хочется заговорить, а я все равно молчу. Такой думаю: ну сколько я еще буду молчать? Но что-то меня держит. Спрашивают: что молчишь? А я не отвечаю. Потом проходило время, и я отходил. Вот так замыкало. Это еще в детстве началось. Мама говорила: «Губы надул и сидит!»

Гимн

А с поэтессой Светой я поссорился. Не то что поссорился… В общем, она по работе в своем ивент-агентстве познакомилась с какой-то компанией, предприятием, которому нужен был свой корпоративный гимн. А так как Света знала, что я пишу песни, она мне предложила: «У нас на базе есть инструменты, „ямашка“ стоит, придумай им гимн, сделаем демозапись». Ты же помнишь, я занимался такой ерундой — написал гимн для своего строительного колледжа. Света сказала, что за эту работу можно получить пятьсот долларов: триста они дают за работу, если им нравится, мы за двести доработаем запись. Ни фига себе, думаю, это же квартиру можно почти за три месяца оплатить! «Только мы с тобою поделимся», — предупредила Света. Вот такая работенка. И что я делаю? Я беру музыку того гимна для колледжа, который я написал в Таганроге. А чё париться-то? Музыка, кстати, хорошая, подходящая, мажорная. Никаких записей у меня с собой, конечно же, не осталось, да мне и не надо — я же прекрасно и так помню. И вот я беру мелодию, придумываю подходящий текст. Сфера деятельности у этой компании была какая-то общественно-благотворительная.

Я приехал к Свете на базу, где обычно репетируют дети, всякие эстрадные ансамбли. Мы записали на кассету мелодию, мой голос, барабанчики и поехали встречаться с заказчиком куда-то на «Тульскую». Представляешь себе: вот «дом-корабль», вот «карандаш» — налоговая, а перед ним стоит какой-то офисный комплекс. Ситуация получилась непонятная. Я потом уже понял, что имела в виду Светлана, когда сказала, что я идиот. Мы дали послушать запись заказчику. Человек говорит: «В принципе нас это устраивает, нужно кое-что доработать». И достает кошелек, вынимает из него триста долларов: «Вот задаток». А я ему на это: «Не надо сейчас денег, мы доделаем, и вы тогда все заплатите». — «Да? Тогда до свидания». И забрал кассету с демозаписью.

Мы выходим из офиса, и Света начинает на меня кричать:

— Рома, ты что творишь?!

— А что? Доделаем, и нам все сумму заплатят.

— Да не заплатят они нам ничего! Ты ему отдал демозапись. Там текст и музыка. Про деньги можешь забыть! Всё!

И что-то она на меня сильно обиделась. После этого мы еще несколько раз созванивались. Но на тот момент я уже переехал и занимался только музыкой.

2001

Пиши сам

Мы работали в студии втроем несколько месяцев. Саша Войтинский, Валера Полиенко и я. Мы пробовали всё. Миллион вариантов и красок! Но ничего не выходило из этого. Может, оно и получалось неплохо, но чувствовалось, что это не то. Наверное, потому, что я сам не понимал, о чем пою. Наступил момент, когда стало ясно: надо с этим завязывать. Но я Саше сказал: «В Таганрог не вернусь». Мы встретились вечером на студии и до утра с Валерой пели «Капитаны, океаны». Саша это записал. Так, для истории. Оба орали страшно, напились же. Всю ночь проколбасились. Ледоколы исчезают, капитаны остаются. Всё в тумане. А потом я достал из кармана листок А4: «Я песню написал». Положил перед собой этот листочек и стал петь: «Мы встретимся с тобою у первого подъезда…»

Почему-то эта фраза про подъезд Сашу зацепила… Я сидел один в квартире. В холоде. У меня были тараканы. Я смотрел на вид за окошком: там ездили машины и больше ничего не было. Мне хотелось не то чтобы свою жизнь раскрасить. Я просто очень люблю придумывать. Я же не хочу, чтобы в песне было бухло, машины и тараканы. Пусть бухло и машины, но не тараканы, а девушка. И я начал чуть-чуть фантазировать. У меня подъезд-то остался. Зато появились текила, мартини, магазины… Это про белый костюм Остапа Бендера. Чтобы все смотрели на нас. Мы пойдем гулять, грабанем магаз. Ведь мы же пара гангстеров. Бонни и Клайд! Романтика жесткая. Галстук для тебя надену. Мы понтуемся с тобой, у нас свадьба…

Я допел, вышел к ребятам. Валера говорит: «Все нормально. Молодец. Я больше вроде как не нужен. Я ухожу с проекта…» Тем утром мы стояли с Валерой возле воздухоотводной трубы метро на Семеновской и пили «Хайнекен».

— Давай, у тебя все хорошо получается, я ухожу.

— Валера, а давай я все песни, которые напишу, буду подписывать твоим именем. Типа ты их написал?

— Зачем тебе это надо?

— Прикольно. Мои песни не очень, давай подпишем твое авторство.

Уже рассвело. Люди спешили на работу. А мы стояли, пили пиво и говорили о будущем. Валера все время повторял одну и ту же вещь:

— Мы же с тобой друзья, Рома.

— Конечно, Валера.

— Ты смотри, станешь известным, зазнаешься и даже видеться со мной не станешь.

— Да не будет такого, Валер!

— Я-то в любое время приду к тебе на помощь. Звони в любой момент, я приеду…

Валера все время говорил одно и то же: какие мы классные друзья. Самое главное — это дружба. Неважно, что, куда и когда. Мы же из одной песочницы. А сам продолжал работать для «Тату». Но он так идеально все говорил. Мечтатель… Типа все козлы, а вот мы втроем им всем покажем. У него были идеи петь самому. Фантазер. О-о-очень концептуальный. «Я напишу 33 песни и больше никогда не буду писать. Эти песни будет слушать весь мир». Потом он стал говорить, что песни должны быть без слов, потому что слова мешают, и это музыка, которую будет слушать весь мир. И это будет через год.

Когда Валера отстранился от проекта, Саша сказал: «Пиши сам, пиши о том, что с тобой происходит». И я стал писать. О том, чтобы взять мои таганрогские песни, вопрос не стоял — чего возвращаться к прошлому-то? Те песни остались в качестве ознакомительного материала. Писать, как Полиенко, я не пробовал. Да у меня бы и не получилось. Я просто стал писал, как писалось. Хотя после ухода Валеры мы пытались использовать материал из того проекта. Как Саша говорил — «уплочено». Но чем больше писал я сам, тем больше вытеснялись те песни. Конфликт у Валеры был не со мной, а с Сашей. Ему не нравилось, что Полиенко продолжает работать с «Тату». «Валера, тебе нужны были деньги, ты получил их за десять песен, чтобы полностью работать с нами. А ты, хоть тебе и не нравится, продолжаешь с ними». Саша не мог такого понять. Получалось, что где есть деньги, там Валера и работал. Валере нужны были деньги — они всем нужны, но у некоторых людей бывают принципы не работать там, где не нравится, даже за деньги.

Я не старался как-то ассимилироваться в Москве. В общении с Сашей часто чувствовал себя как провинциал. Однажды мы решили встретиться не на студии, а где-то в городе. В ресторане, представляете? Мы встретились в «Амбаре» на Земляном Валу. Он-то туда ходил с открытия, а для меня все это было дико. Ну, не дико, а так… типа о, московский ресторан. Саша говорит: «Вот меню, заказывай». Я заказал форель. У нас на юге она не водится. Мне принесли форель, и я ее ел. Для Войтинского это был просто ресторан, для меня — нечто. А он там встречался с людьми, говорил о делах… Вся эта «атмосфэра» была достаточно прикольной.

У него была маленькая модная Nokia: красивый телефон с маленькими кнопочками. Мне тоже такой хотелось. У Саши все время были дела какие-то. Одно, второе, десятое. Достаточно ровно я к этому относился. Саша занимался рекламой. Мне было интересно, но хотелось чего-то другого, но тоже там, в этой среде. Мои первые знакомства в Москве — это Сашины коллеги. Дима Юрков, директор студии «Даго», занимавшейся производством рекламы, и другие люди, которые там работали. Они нормально ко мне относились — вот типа академик, Сергеич с Ромой приехал. Войтинский же академик рекламы, поэтому все его так зовут. У него даже табличка с надписью «Академик» на двери в «Даго» висела.

А у меня никаких дел не было. Я писал песни, ездил на студию к Войтинскому их записывать и больше ничем не занимался. Саша все время опаздывал. Мне это не нравилось. Ну как можно опаздывать? Ладно на десять, на пятнадцать минут, но на час?! Я приезжал на студию и ждал на улице под козырьком. Курил, писал песни в блокнот.

Полиенко

Я продолжал дружить с Валерой. Он был весь окружен богемной тусовкой — какое-то месиво, в котором что-то творится, происходит. Влипнуть в нее я не хотел. Оно, конечно, может, и интересно, но я видел: это действо, которое ни к чему не приведет. Поэтому я не горел желанием влиться в эту тусовку. Валера изредка проявлялся, звонил: давай встретимся. Мы ездили по городу, по каким-то его вгиковским знакомым, художникам. Он все хотел отвезти меня к Петру Мамонову. Я, правда, не очень был знаком с его творчеством, но Валера меня познакомил. Когда мы сидели у Полиенко дома, он все время ставил мне Мамонова, подпевал громко, заглядывал мне в глаза и как бы взглядом спрашивал: ну как? Я офигевал, ничего не понимая. Вакханалия какая-то. Это очень тонкое искусство. Нет, я серьезно. Я примерно понимал, о чем этот человек поет, его идею, его отношение к миру. Вот он как раз и есть социальный, он выражает в такой форме свой протест тому, что его не устраивает. Раньше у нас была любовь, а сейчас у нас ремонт. Ну да, талант. Но мне просто это слушать было невыносимо. Мы приходили к Полиенко домой и все время что-то пили. Он был весь на движниках, сплошная энергия. Глаза горят, весь подвижный. Такой щас поедем туда… потом туда… у меня есть один знакомый, один товарищ… Да все нормально!.. Потом поедем в кафе… попьем чайку, кофейку… И так мы до утра тусили. Барышень богемных вокруг не было. Сначала у него была жена, потом они разошлись. Он очень долго переживал, а потом познакомился с другой девушкой.

Войтинский меня все время предупреждал: типа будь аккуратней. «Саша, я все знаю». Иногда им нужно было встретиться по делу, Валера заезжал на студию, и Саша с подколкой сообщал:

— Друг твой едет ко мне. Дружбан, кореш твой сейчас будет.

— Кто, Саша?

— Как же, есть же у тебя друг самый лучший?

— Саш, ну что ты опять начинаешь!

Ревновал немного. Что меня привлекало в Валере? Во-первых, он не замолкал, и я мог молчать все время. Идеальная пара! Он бесконечно нес что-то, рассказывал часто совсем не связанные вещи, а я молчал, слушал, наблюдал за этим процессом. Когда он говорил «давай встретимся», я точно знал, что будет попойка, мы куда-то поедем. «Поедем смореть интересные места!» Он мог сказать: «Собирайся, есть дом один красивый, поедем смотреть красивый дом и винца попьем!» Нет, не сквот, «красивый» в архитектурном плане. Мы ехали в такси, и он мог неожиданно сказать водителю остановиться. «Щас я покажу тебе такое!» И мы останавливались, и он начинал рассказывать какую-то фантастическую историю. Мне интересно было, я же, кроме этих вылазок, все время дома сидел. Эти фейерверки ночные, выхлопы безумные, мне их, бывало, не хватало. И поэтому я с ним ездил. Валера как персонаж из кино. Полиенко и есть человек из кино. Который влетает в комнату, и вокруг него все начинает нестись и кружиться. Одно, второе, третье, десятое…

Он учился на режиссерском факультете во ВГИКе. Кино меня не так чтобы очень интересовало. Он показывал мне свою дипломную работу. «Москва Фаза» называется. Очень странный, авангардный фильм, после которого у меня осталось непонятное впечатление. Когда Валера еще доделывал фильм, мы с ним записывали нужные для него звуки. Мы брали «Нагру» — швейцарский киношный магнитофон. Это такая большая бобинная железная штуковина с микрофоном, чтобы звук на площадке писать.

Полиенко нужны были звуки шуршащей под ногами прохожих листвы. И мы с ним лазали с этой «Нагрой» через кусты, бегали, шуршали. А потом он эти звуки в своем фильме использовал. Я еще какой-то текст начитал ему, чуть ли не «Фабрику грез». Он эту запись задом наперед прокрутил — получилась «немецкая речь», и он вставил эту жесть в какой-то эпизод, озвучил одного из героев. Только там у него не люди, а какие-то персонажи были — олени с рогами. Полное сумасшествие. Ключ разводной с крыльями летал.

На самом деле мы редко так зажигали: раз-два в месяц. Но я так понял, у него каждый день подобное в те времена происходило.

Домой я ездил, но очень редко. За какими-то вещами, ну, и просто маму проведать. В один из приездов в Таганрог я забрал трубу Лехину (герой первой части автобиографии, друг детства, погибший незадолго до отъезда Р.З. в Москву. — Прим. ред.), потом на студию Саше ее отвез. Я бы и чаще ездил, но денег на эти поездки не было. Собираюсь ехать, говорю Саше:

— Саша, я хочу домой съездить.

— Надо взять билет на самолет и полететь.

— Это дорого, лучше на поезде.

— На самолете же быстрее!

— Понятно, что быстрее, но денег-то нет.

Мама спрашивала, чем я занимаюсь в Москве, я рассказывал. Переживала за меня: молодец, продолжай, ты там смотри посерьезнее, поаккуратней. Ну как мама может знать, что такое музыка? Неважно, чем бы я занимался — она в любом случае переживала бы за то, что я делаю, строительство это или музыка. Если бы я ей сказал, что стал прорабом на стройке, начальником отдела или что песню записал и, может, ее на радио возьмут, она бы одинаково за меня радовалась. Не то чтобы она не верила. Я и сам не верил. Нету же такой цели — стать звездой. Я занимался этим всем, потому что было интересно. Потому что это творчество. Были, конечно, мысли «хорошо бы…», но чтобы так заморачиваться, идти к этому, стремиться — такого не было.

Эксперименты

Я просто писал песни, и мы с Сашей их записывали, сидели вдвоем над аранжировками. Вел процесс он. Саша забивал барабаны. Примитивно совсем. Без сбивок, без остановок. Просто как подложку. Я играл на басу. Потом Саша говорил: «Всё! Отдай, у тебя плохо получается!» Сам брал в руки бас-гитару и начинал наигрывать. «Саша, у тебя тут плохо выходит, дай я сам это место сыграю, а ты вот то». Мы записывали, потом резали, множили… «Давай теперь гитару!» Я брал гитару, и мы записывали ее партию. «Теперь, Саш, давай стринги, клавиши, какой-нибудь фон…» Он быстро чего-то там наигрывал — так появлялась некая картинка. Потом я пропевал свой вокал. А дальше мы думали, делать ли где-то какую-нибудь вставку, проигрыш или не стоит, может, какое музыкальное украшательство или эксперимент.

Однажды мы сидели на студии и беседовали. Я рассказывал историю про Свету из Новороссийска. Саша незаметно включил диктофон, положил его в нишу под столом. Мы говорили часа два-три, я рассказал все, как было: как познакомились, как все развивалось, как я приезжал, какие знакомые общие были, в какие места ходили, о чем вместе думали… А он взял и всё это записал, порезал и склеил — получился небольшой монолог, который он вставил в песню «Дожди Пистолеты». Без моего ведома. Я как-то приезжаю в студию, он говорит: «Я сделал вставку, вещичку кое-какую» — и включает мне запись.

— Саш, ты чё сделал такое? Это же моя история.

— А что, тебе жалко? У тебя же все это было?

— Было.

— Жалко людям рассказать? Мне ведь рассказал.

— В принципе нет.

— Ты чего-то стесняешься?

— Нет.

— Ну вот и всё.

С «Маленькой с» тоже была история. Мы долго ее сводили. Я сидел, сидел, слушал, слушал… А потом в каком-то порыве схватил Сашин диктофон, забежал в туалет и начал на него надиктовывать. Алло! Алло! Мне тебя не слышно… Мне в этот момент представилась ситуация прямо по тексту. Алло, не отвечали… мы быстро исчезали… алло… Вообще, у меня часто бывает, когда одновременно возникает в голове столько ассоциаций и все они сплетаются… В тот момент мне почему-то вспомнилась песня Высоцкого. Помнишь: «Девушка, здравствуйте!.. Семьдесят вторая! Жду, дыханье затая! Быть не может, повторите, я уверен — дома! А, вот уже ответили… Ну, здравствуй, это я!» И мне почему-то представилось: пурга, я стою в старой телефонной будке, кричу: «Алло! Алло! Мне плохо слышно!» Вроде я куда-то улетаю, а на том конце провода девушка, и я кричу ей: «Не переживай, мы обязательно скоро встретимся!» И я стою в туалете как дурак и на диктофон записываю это. Со стороны могло показаться, что я в бреду, а я был весь в той героической атмосфере.

Записав это, как будто бы спокойный захожу в студию, а сам думаю: что я сейчас Саше скажу? Как объясню, что я в туалете делал, зачем орал, что это было? Как объяснить состояние, в котором всё это может наговорить на диктофон абсолютно трезвый человек? «Саш, я вот тут такую штуку записал. Хорошо бы в проигрыш вставить, вот файлик, только не слушай кусками, давай целиком». Придумали проигрыш, гитару записали, подложили монолог и только тогда проиграли. Получилось здорово: появился такой позитив, такая легкость и романтика, искренняя и беззащитная.

Экспериментировали мы с Сашей жестко. Для нашего дела даже проституток приглашали… Так, секундочку! Не надо вот этих вот осуждающих глаз! Я все объясню. Мы записывали «Просто такую сильную любовь», в которой ближе к концу есть проигрыш: туттутутутутутутутту… Там должны были звучать слова «ты такой хороший». Наподобие как в «Для тебя», помнишь: «А ты всегда будешь меня любить?» И мы задумались, кто же это может произнести лучше всех? Решили, что это должны быть проститутки. Те, что на улице стоят. Мы поехали на Садовое: они стояли там в районе Сухаревской площади. Сняли ночную бабочку, заплатили деньги, повезли в студию. Она-то думала, что ее наняли по назначению. Приехали. Она спрашивает:

— Что делать будем?

— Вы должны встать перед микрофоном и сказать вот эту фразу.

— Что мне нужно сделать?!

— Мы не будем с вами заниматься сексом, вы за эти деньги скажите фразу вот в этот микрофон.

Она микрофона боялась больше, чем члена. Долго не могла ничего из себя выдавить. Тогда я понял, что проститутки — это не актрисы. У нас с Сашей в архиве остались файлы, где эту фразу говорят продажные женщины. Разные. После записи мы с ними прощались.

Мы просто настолько смело экспериментировали, настолько были свободны в каких-то поступках, что доходило даже до такого. Конечно, это ничего не добавило, не убавило. Неважно, какими способами ты что-то делаешь, главное, чтобы это не было злым и чтобы это было для какой-то цели, а не просто так. Ты же не просто пьешь алкоголь, ты пьешь, потому что тебе плохо. Тупо бухать бессмысленно. Нужно все равно делать то, что хочется тебе, так, как тебе кажется, будет хорошо. Делай, что захочешь, и не будет стыдно. Так начинаются «Пингвины». С ними мы тоже повеселились, вставили эти голоса из мультика «Простоквашино». Матроскин кричит там: «Ура-а-а!» И еще вот это: «Тук-тук. Я почтальон Печкин, принес газету с заметкой про вашего мальчика». Мы сделали это, чтобы подчеркнуть состояние героя — он немножечко в бреду. Не от наркотиков, а от любви, от происходящего. Такое душевное расстройство. Оттого и «санитары-суки».

Как-то я написал и принес Саше на студию «Быть добрее». Спел под гитару, как обычно. Саша ее записал и говорит:

— Прикольно, но какая-то это бардовщина вроде?

— Что родилось, то родилось.

— Давай-ка на клавишах каких-нибудь смешных попробуем.

Он умеет на клавишах играть, поэтому все время их везде вставляет. Хорошо, сделали клавиши, я спел. Послушали, опять чё-то не то, не прет. Ты же видишь, мы с диктофонами забавлялись, ерундой всякой занимались, какие-то звучки прописывали. Самодеятельность на любителя… У Саши была такая смешная программа, которая ускоряет звук. Он предложил попробовать. Мы так ржали! Мы не могли даже дослушать куплет до конца, Войтинский нажимал на паузу и по полу ползал от смеха. Потом мы успокаивались, он снова включал — и мы опять на пол. Может, я пел как бы и серьезно, но когда это ускорялось, слушать спокойно было нельзя. Саша задумался: «Что будем с этим делать? Вот мы ржем, а дальше-то что? Может, так и оставим?» Так и оставили.

Но не все было так легко и задорно. Мы долго мучились с «Фабрикой грез». Я пел ее бесконечное количество раз. Потом начал не петь, а орать. Потом нежно и вкрадчиво, как угодно. Я искал краски. Но в конце концов мы с Сашей поняли, что ее невозможно спеть целиком никогда, с одной эмоцией. Песня очень противоречива. Было проще ее склеить из разных кусочков — разных состояний, подобрать разные эмоции и собрать по частям это чудовище. Потому что «Фабрика грез» — это песня-монстр. «Фабрика грез» — это не один Голливуд, это шире. Гигантская бурлящая индустрия. Мы придумали историю, в которой я, больной, сумасшедший человек, влюбляюсь в телеведущую, сбегаю из дурдома. В городе начинаются беспорядки, погромы. Я иду по улице, прохожу мимо магазина бытовой техники, а там телевизоры в разбитой витрине, все охвачено огнем. И я «спасаю» телевизор, в котором ее лицо. Вот это то, что происходит в нашем обществе.

Запись в студии — это тоже преодоление себя: тяжело стоять в маленькой комнатушке перед микрофоном в пустоте. Бывают моменты, когда ты совсем ничего не можешь. Тогда ты прибегаешь к каким-то актерским способностям. А иногда тебя настолько прет, что ты не можешь остановиться. Башню срывает, когда что-то не получается, ты срываешься: «Гребаный крот! Достало меня это!!!» И тебя уже выворачивает наизнанку. В конце «Фабрики грез» я реально блевал.

Иногда надо чем-то себя стимулировать, какими-то мыслями о просвете. И мы делали паузы, Саша писал на доске маркером цифры — количество наших будущих концертов: «Смотри-ка, если их будет столько, мы сможем заработать и расплатиться с долгами!» Такое мечтательство, фантазии, когда ты отсоединяешься от реальности. И на доске вдруг — раз! Вырисовывается красивая картина. И ты уже видишь себя на концерте: большая сцена, крутые барабаны, комбики, гитары, зал набит людьми, и ты играешь для них… Ну ладно, что тут? Давай вокал наложим?.. Возврат в реальность.

А реальность такова: хотим мы того или нет — это все равно бизнес, не совсем развлечение. Это вложение денег. Их же откуда-то надо брать? Потом, если будут концерты, будут какие-то гонорары. Содержание группы, участники которой должны получать зарплату. Мы примерно представляли, насколько хорошо должно быть, чтобы это дело окупилось хотя бы минимально. Чтобы у нас с каждым годом не рос долг. И вот когда мы уставали работать, мы рисовали на доске цифры и мечтали. Мы с Сашей с самого начала сотрудничества решили сразу все финансовые отношения между нами выяснить и как-то закрепить на бумаге. Что мы сделали? Мы написали какие-то права и обязанности друг перед другом. Что будет, если так-то, а что будет, если так-то. Кто что должен делать, кто что должен предоставлять. И как будет распределяться прибыль, потому что Саша-то наученный неким опытом. Он же взрослый человек и прекрасно понимал, что если сейчас этого не сделать, на первом этапе, когда это неважно, то потом могут возникнуть вопросы. А мне это не было интересно, казалось такой хренью. Потом что-то поделим, сейчас-то нечего. Но когда приходит «потом», ты говоришь, что больше сделал. И начинаются ссоры, какой-то дележ. Поэтому Саша мудро поступил и предложил с самого начала, когда еще ничего нет, все расписать. Классика, обычный договор в течение пяти лет чего-то там. Прибыль с концертов, сколько музыкантам, звукорежиссеру… остальная сумма делится между Билыком Р. В. и Войтинским А. С. 50 на 50. Саша — предоставление студии, аранжировки, аппаратуры, выпуск видеоклипов, я — предоставление материала, текстов и музыки. Распределение прибыли после погашения долгов… Мы проговорили, написали, распечатали, посмотрели. Да ну его, может, не будем подписывать? Нет, не будем. Нам показалось, что если мы подпишем эти бумаги и заверим у нотариуса, то это будет как-то нечестно. Что-то нам в этой процедуре не нравилось. Какое-то в этом уже было, как нам показалось, легкое не то что недоверие, а формальность. Как будто брачный контракт между супругами. И договор у нас остался устным.

Сокольники

Один в город я выезжал очень редко. Я любил гулять в парке Сокольники, наблюдать за людьми — кто с кем как общается. Кто-то на аттракционах катается, кто-то сахарную вату ест. В «Трамвае» она присутствует. Я хотел, чтобы ко мне кто-нибудь подошел, пообщался, заговорил. Мне хотелось с кем-нибудь познакомиться, потому что, кроме Саши, Полиенко и еще человек трех, я никого не видел. Мне не хватало общения, хотелось побыть в обществе. А вдруг какое-то знакомство? И я приезжал в Сокольники. Они мне были известны еще с детства: я читал какую-то книжку про то, как Ленин приехал к каким-то детям в Сокольники. У меня слово «Сокольники» связано почему-то с иголками. Да еще и рассказ тот назывался «Дети и елка». Так что была и какая-то праздничная ассоциация. Я все время проезжал на трамвае мимо этого парка, когда ехал на студию к Войтинскому. В хромом, потому что трамваи, когда едут, качаются немного, неровно идут, как бы прихрамывая, немного дергаются.

Иногда я выезжал из дома часа за три, чтобы погулять в Сокольниках, или, наоборот, ехал туда после студии. При входе и в других местах стоят агрегаты, которые делают сахарную вату. Я видел, как «тает и течет сахарная вата», своими глазами. А еще там был прокат, где было можно взять самокат. «Сладкий лимонад, кокаино-кола» — это просто газировка обычная, ее пролили, вот и «липнут самокаты». Знаешь, такие моменты бывают, когда на миг все пространство замирает, как в «Матрице» (фильм Э. и Л. Вачовски 1999 г. — Прим. ред.). Стоп, остановка. Состояние, когда все становится очень медленным. Трамвай… сахарная вата… самокаты… сладкий лимонад… мандарины… и какой-то праздник… Все такое липкое. Трамвай, который тебя везет до Сокольников от Подбельского. Одиночество жуткое. Я не буду старым. Не буду!

А еще в Сокольниках был шахматный клуб. Если по центральной аллее пройти немного вглубь, можно было его найти. Прямо под открытым небом стоят столики, и рядом домик небольшой, как будочка, где тебе выдают доски, шахматы или шашки. Я наблюдал там человек двадцать играющих. Сначала я даже не понял, чем они занимаются. Смотрю, мужички, а то и деды в кепочках за столиками — классика московская, как я ее видел в старом кино. Сидят, в шахматы играют, а вокруг ходят люди, наблюдают, обсуждают, подсказывают, советуются. Кто-то что-то записывает. Часы у них такие специальные на столах, знаешь, когда делаешь ход и на кнопочку нажимаешь? Мне так понравилась эта атмосфера! Сначала я просто смотрел. Вот это да! Необязательно было играть в эти шахматы, хватало самого присутствия. Я стоял и смотрел. А потом мне предложили сыграть. Какой-то мужик подошел:

— Интересно?

— Ага, интересно. А вы тоже играете?

— Играю. А давайте с вами сыграем, молодой человек?

Я сел за столик перед шахматной доской и будто вошел в какую-то роль. Окунулся в этот мир, где люди говорят «молодой человек», «партеечка», «не будете ли вы так любезны?». Старые взрослые фразы, которые молодежь никогда не употребляет. И я в шутку для себя, а для него всерьез тоже перешел на этот язык, и мы так мило с ним беседовали. Его звали Аркадий, отчества я не запомнил. Мы сидели, курили, играли в шахматы. Я сразу его предупредил, что играю плохо. На что он улыбнулся: «Шахматы — игра такая, необязательно играть хорошо». Меня играть научили ребята в школе, показали, как пешка ходит, ферзь, какие-то основные ходы, защиты, стандартные классические формы и так далее. Сидели мы с этим Аркадием, играли и общались на местные темы.

— Я тут уже давно играю.

— И что тут поменяюсь?

— Да не очень-то и поменялось. Главное, что клуб этот у нас остался. Понастроили тут разного, а вот раньше…

И начал молодость свою вспоминать, танцплощадки, свидания — всё в таком роде, как он в Сокольниках тусил. О каких-то мелочах говорили: вот, обещали послезавтра дождь… А я так втянулся в разговор: сижу, солнце светит, листья на деревьях зеленые, мужики аккуратненько разливают из фляжечек в стаканчики, все цивилизованно, мусор убирают. У кого-то бутербродики с собой, термос с чайком. Так мило сидят, играют в шахматы, трут о своем. Кстати, женщины тоже там бывали. Лет от тридцати. Приходили и молодые пары. Смотришь, парень с девушкой сидят и в шашки режутся. Но основная масса — более взрослые люди, пожилые. Я думал: вот это и есть, наверное, настоящая Москва. Вот такие они — московские люди: спокойные, добрые коренные москвичи. Они собираются в своем парке Сокольники и проводят здесь свободное время. И я подключился к этой хорошей доброй компании. Интересно послушать, как люди жили когда-то в Москве, что они делают сейчас. Если с этими персонажами пообщаться по душам, можно много узнать интересного. Вроде ничего тебе такого не говорят и не грузят своими воспоминаниями или проблемами, тебе комфортно — вот это удивило. Никто не плачется, власть не ругает.

Девушки без претензий

На Хабаровской я начал рисовать. Купил себе краски и все остальное в соседнем канцелярском магазине: гуашь, акварель, кисточки, бумагу. Притащил всё это домой: буду творить! Рисовал ахинею всякую. Узорчики абстрактные, разводы, разноцветную рябь. Потом нарисовал картину «Ледоколы». Ледоколы исчезают, океаны остаются… побеждают. Побеждают сильные люди и сильные чувства. А капитаны, которые рвутся куда-то, пытаются покорять, они исчезнут все. Ну и что, что текст Полиенко? Иллюстрация-то моя. Я просто подумал: что бы нарисовать? Рисую я не очень, но кораблик нарисовать смогу. Всего картин я нарисовал штук десять. Тут еще что важно: ты хочешь нарисовать дорогу какую-нибудь, машину, девушку или застолье. А навыков нет. Поэтому рисуешь какие-то абстрактные вещи. Вся квартира была в этих красках. Рисунки я приклеивал прямо к стенам.

Девушки у меня не было. Ну как… Бывали такие не романы даже, а знакомства, как удовлетворение каких-то личных запросов. Такое легкое. А что я? Я не против, я одинокий. Конечно же, находились девушки, которым тоже, может быть, не хватало этого. Знаешь, те, что все время глазками стреляют там, где мужчины присутствуют хотя бы какие-нибудь. Девушки, расставляющие «капканы». Те самые. А я был нормальный мужчина, еще и музыкант перспективный, начинающий. Поэтому случались некие отношения, без претензий. Да — да, нет — нет… Где-то, конечно, там проскальзывало такое, потому что девушка же не может быть до конца прагматичной. Где-то внутри все равно теплится какая-то надежда: а вдруг? Поэтому «такси везет куда-то». Было такое время — такси, маршрутки, звонки на домашний телефон, мобильного-то нет. Ну что, может, встретимся? Замутим что-нибудь? А ты смотришь в кошелек и думаешь: «Господи! Куда ж встречаться-то, денег нет, тоже джентльмен!» И начинаешь намекать, что денег нет и идти куда-то без них невозможно. А она совершенно спокойно: «Да я щас приеду, всё сама привезу!»

Когда влюблен, тебе все равно, есть деньги или их нет. Ты мчишься, летишь! Когда ты влюблен, тебе не важны такие мелочи, как проезд, какие-то бытовые детали и подробности. А в этих отношениях было все более прагматично: «Ну, кто купит водку?» И при этом все достаточно естественно. То есть это люди, которые не скрывают подобные мелочи, не стесняются о них говорить. Такие раскованные, более реальные девушки. Приземленные — так про них говорят. Даже не деньги их интересуют, а больше секс, чтобы без этого — «я тебя люблю, я скучаю». Такую сразу видно, она всем своим видом показывает: «Чувак! У меня претензий нет». И у меня тоже претензий не было. Такие отношения происходят между мужчиной и женщиной не по любви, а для удобства. Ставятся такие капканчики: она вроде бы не может сама подойти и сказать: «Пойдем с тобой переспим». Кто ж такое в лоб говорит? Даже тут свои прелюдии имеются. Она пробует, она в поиске, она активно ищет, и у нее много «капканов» — не ты один. Может, в глубине души она понимает, что это не жизнь, поэтому оправдывается перед подружкой: годы идут, а всего же хочется.

Войтинскому «капканы» очень не нравятся: «Ну что это такое? Откуда такая неоправданная агрессия, жестокость, Рома?» Ты ставишь втихаря капканы на баранов. Такого не бывает! Никто не ставит капканы на баранов, их ставят на волков, на медведей… Но на меня ставили, конечно. Я ходил по улицам, знакомился с девушками у метро. Я потом понял, что это не совсем хорошие девушки. Не то чтобы снимающиеся за деньги, а которые просто так живут. Они тусовые, только их туса проистекает не в клубах, не в культурных заведениях, а возле метро, в каких-то дешевых барах. Это такие злачные места для определенных слоев общества. Есть клубы пафосные, с фейсконтролем, есть другие — обычные заведения для нормальных людей, а-ля средний класс, молодежь, студенты, а есть такие разухабистые, в таких одежда быстро пропахивает сигаретным дымом и дешевой едой. Они такие, чуть-чуть Сонька Золотая Ручка. Там водятся другие девушки, не какие-то дворовые или пьяницы, не какие-то телки непотребные, просто другие… Вот таких у меня было несколько контактов, знакомств с подобными барышнями совсем не гламурными. Какие-то встречи на квартирах… Каждая девушка пытается найти для себя некую выгоду, даже если она понимает, что это не любовь, а заняться сексом и потусить она готова. Мало ли что дальше? Я не спорю, бывают исключения.

Однажды вечером я ехал на троллейбусе со «Щелковской» на свою Хабаровскую улицу. Я стоял в конце троллейбуса у заднего окна в левом углу, в таком месте, где, когда дверь открывается, за ней такой закуток образуется. Чуть поодаль стояла девушка. Белые крашеные волосы, кожаная куртка. Она тоже зашла на «Щелковской». Был час пик, люди толкались, на остановках массово входили-выходили. Чем ближе было к Хабаровской, тем более пустым становился троллейбус. Мы ехали и все время переглядывались. Мне было приятно, что она на меня смотрит. И вот моя остановка, я начинаю выходить — смотрю, она тоже выходит. Думаю, дай-ка наберусь смелости и подойду. А я очень стеснительный, ты знаешь, я никогда так не поступаю. «Прикольно, мы тут с вами ехали весь маршрут вместе до одной и той же остановки. Это судьба! Я живу вон в том доме». — «А я вот в этом», — она махнула рукой в сторону дома через дорогу.

И дальше идет, как бы к себе домой, но в одну сторону со мной. И вот переход через дорогу. Я предлагаю: «А не хотите ли выпить чего-нибудь, посидеть на улице? Если у вас есть время, конечно». Она согласилась, я очень удивился. У меня до этого никогда так легко не получалось знакомиться. Честное слово! Чтобы раз — и человек тебе не отказал. Я очень обрадовался. Как раз в этом доме напротив был круглосуточный магазин. Я купил пива и джин-тоник. Да ладно морщиться! Я, конечно, у нее спросил:

— Что вы хотите?

— Ну, пива.

— Где будем пить? Вот мой дом, хотите ко мне подняться? Если нет, можем во дворе посидеть…

— Конечно, хочу.

Мы пришли ко мне и… пропустили два последующих дня. После этого я никогда ее больше не видел. Она просто оделась, собралась и исчезла. И потом я безрезультатно пытался до нее дозвониться, я же не могу так. Зачем мне такое надо? Как-то неудобно. Что это вообще такое было? Тем более человек напротив живет. Оказалось, что ей нормально. Есть такие женщины, которые как мужчины. Это не плохо, это бывает. Многим такое нравится, мечта мужчины! Чтобы без всяких претензий, без предъяв. Обычно же знаешь ведь, как бывает, они начинают названивать: «Может, сходим куда-нибудь?» А ты чувствуешь, что всё это было зря, тебе приходится оправдываться, от тебя каких-то отношений требуют…

Но это не про «капканы», я не почувствовал, что она попользовалась мной, поставив на меня «капкан». Ей просто нужен был кто-то. Было одиночество. Она передохнула, а потом так же одиноко пошла дальше. Это было как вспышка. Я так и не узнал, как ее зовут. Не спросил, потому что знал, что не запомню никогда. Я знал это уже тогда, на протяжении тех двух дней, которые с ней провел. В том-то и дело, что любая одинокая девушка хочет не просто секса, она ждет продолжения, взаимоотношений, семьи. Вдруг, может, что-то получится с этим человеком. Так же все мыслят? А тут такое равнодушие к отношениям было! Как спокойно зашла в квартиру, так спокойно и вышла, с теми же самыми эмоциями.

Группа «ЗВЕРИ» и Рома Зверь

Когда мы с Сашей начали записывать песни, мы как-то не задумывались о том, как это все будет называться, то есть под каким именем мне выступать. Но когда речь зашла о том, чтобы снять клип, пришлось что-то с этим решать. Появилось предложение назвать просто по имени — Рома. Саша говорил, что так правильно. А я не соглашался: какой, на фиг, Рома? Ерунда какая-то. Есть певицы Лизы, Светы, но у нас-то группа должна быть. А ее надо называть как-то. Что такое «Рома»? Каким-то образом всплыло «Звери». Лично мне по большому счету не очень было важно название. Понято, что слово должно быть в названии единственным. Чтобы ёмко, два слова — уже не очень. Ладно, пусть будут «Звери». А потом началось! Так, группа у нас «Звери», а солист у нас кто? Рома — кто?

Саша говорит:

— Рома Зверь.

— Почему? Ужас какой-то. Это странно.

— Ром, если группа «Звери», то ты кто тогда? Ты Рома Зверь. Такой псевдоним.

— Очень странный псевдоним, Саша!

Логика у него была железная, но меня что-то в этом ломало. Совсем уж такая простота. Замечательно! Группа «Деревья» и Рома Дерево. Группа «Слоны» и Рома Слон. Группа «Перфораторы» и Рома Перфоратор. Так до бесконечности можно было прикалываться. Какая-то незатейливость получалась. Ладно, говорю, хрен с ним, буду Ромой Зверем. У меня были легкие сомнения, потому что название очень агрессивное. Но в итоге я решил, что ничего плохого в этом нет, потому что музыка коллектива будет сильнее, чем его название. Слово, его обозначающее, приобретает для тебя уже не тот смысл, к которому ты привык. Ты уже связываешь его с творчеством группы, с ее изображением, стилем и так далее. Короче, мы пришли к выводу, что это не так страшно, если группа будет называться «Звери».

Красный «Чероки»

Тогда же появился Врубель. Миша Врубель появился через Войтинского. Отец Миши, известный художник Дмитрий Врубель — Сашин друг, с которым он по молодости вместе отжигал. Саша предложил Мише нам помогать, участвовать в нашем деле. Молодой, худой и смуглый лысый парень. Он очень много пил. Поэтому наши с ним «рабочие» встречи были в таком плане: встретиться, выпить, обсудить дела, что-то придумать. Миша долгое время не мог определиться, чем он хочет заниматься. Он все время читал какие-то книги и, видимо, под их воздействием решал, что ему делать. «Я буду режиссером!» Потом проходило время, и он предлагал: «А давай сделаем проект с космонавтами?» Миша ходил по городу в пижаме. Пижама была с каким-то милым рисунком — не то вишенки, не то облачка. А на ногах тапочки-собачки. Когда пришла зима, стало понятно, что тапочки у него будут намокать. И он поверх этих «собачек» надевал полиэтиленовые бахилы. Но бахилы у него рвались, и тапки промокали. И тогда он купил себе ботинки Swear в «Обуви XXI века» — они не как «гринды», а более здоровые, внешне напоминают кроссовки, но такие мощные, как ласты с подошвами, жуть. И он ходил в пижаме и в этих шузах.

Миша был распиздяй. Он мог потерять деньги. Оставить где-то автомобиль и забыть где. Однажды у Войтинского сломалась машина, и он на время купил за пять тысяч долларов «Чероки». Такой старый красный ящик квадратный-квадратный. Мы на нем некоторое время ездили. А потом, когда машину починили, «Чероки» остался не у дел, и Врубель на нем ездил. В один из дней машина у Миши сломалась, и он оставил ее где-то на дороге, на Волгоградском проспекте, и ушел. Ну и «Чероки» потом пропал. По версии Врубеля, его кто-то забрал. Мы все время шутили: ну, конечно, небось машину продал, а деньги забрал, ага, конечно, сломалась она у него… Или стоит небось на даче под брезентом! После этого я написал песню «Красный „Чероки“» на блатной мотив. Я на красном «Чероки» отмотаю все сроки. Войтинский пытался как-то воспитывать Врубеля — мне-то чего? Объяснял ему, что пить вредно, что нужно все-таки быть серьезным и следить за делами. Потом Миша исчез на полгода. Взял деньги на какое-то дело, какие-то документы и исчез. Как потом выяснилось, он их не то пропил, не то потерял. Ему было стыдно появляться Саше на глаза, и он вообще решил исчезнуть. Ну а что родители? Говорили: «Мы не знаем, где он». Врубель жил то у друзей, то на даче. Пил, в общем. А потом все-таки проявился, блудный сын. И так вот было несколько раз — постоянные врубелевские косяки. То есть у нас любительская такая команда была.

Когда он вернулся, у него произошел разговор с Сашей: «Ты же, Миша, серьезный человек, встречаешься с людьми. Разве не интересно играть в другую игру? Будь уж совсем деловым». И Миша стал серьезный. Тогда так казалось по крайней мере. Пижаму с ботинками сменил на деловой строгий костюм с галстуком и туфли. Принял эти правила игры. Ходил, ходил, а потом тоже забросил. Надоело. Миша помогал Саше решать всякие организационные вопросы. Например, нужно было зарегистрировать название, чтобы потом никто не смог им воспользоваться и отобрать его. Поехать в какую-то контору, которая регистрирует названия, сдать документы. Сделать печати, назвать фирму нашу, чтобы было юридическое лицо. Съездить куда-то что-то отвезти. Выделить деньги, договориться, найти репетиционную базу. Он все время играл в какие-то роли, игры. При этом он ко всему относился с энтузиазмом, горением, рвением. Он прямо вживался в эту роль — ему дела надо разруливать. Конечно, не все получалось, косяков много. Это очень смешно выглядело. Он всем, кто его впервые видит, казался очень серьезным, а мы-то знали, какой он распиздяй внутри. Это не успел, там не срослось, какие-то задержки — тому много примеров смешных. Я в отношении тех, с кем работаю, серьезно настроен. Поэтому, если я вижу, что человек с чем-то не справляется, лепит косяк за косяком, думаю: а зачем он нужен? А Саша, наоборот, пытается воспитывать, давать шансы. Мы с ним как добрый и злой полицейские. Саша добрый, а я злой.

Для тебя

Саша очень хотел снимать. Он писал музыку для рекламы и потихонечку начал режиссировать рекламные ролики. Как-то Саша говорит: «Хочешь посмотреть, как снимается реклама? Тогда приезжай на площадь Маяковского, я там буду снимать ролик для пива „Бочкарев“». Я приехал, мне было очень интересно посмотреть на этот процесс. Саша хотел тогда уже не рекламу снимать, а кино или хотя бы видеоклип: «Давай снимать клип на „Для тебя“! Давай придумаем сценарий». Мы стали придумывать сценарий. Войтинский по своей рекламной работе познакомился с Романом Непомнящим, который писал сценарии для роликов. Саша предложил ему вместе повыдумывать, пописать сценарий для клипа. Мы часто встречались вчетвером — я, Сергеич, Непомнящий и Врубель, сидели и тупили, в основном в «Амбаре».

В итоге сюжет получился такой: молодой человек и девушка решили ограбить ювелирный, для чего нарядились в жениха и невесту. Вообще-то они любили друг друга, решили на самом деле пожениться, ограбить магазин, уехать и жить счастливо. Такие смелые люди. Но не получилось у них, потому что милиция приехала. Потому что не бывает счастливого конца, когда ты действительно сильно любишь. Большая любовь всегда заканчивается плохо. Она не может закончиться счастливо. Значит, неправда. В жизни так не бывает. Всегда приходит конец чему-то прекрасному и лучшему.

Параллельно с созданием сценария мы стали думать, как я должен выглядеть в клипе, как я должен был одет. Подумали: может, какого-нибудь стилиста позвать? Мы же слышали, что на клипах работают стилисты. Нам посоветовали обратиться к девушке по имени Наташа Уколова. Мы встретились с ней, и она дала гениальный совет: «Для успеха вам надо загореть, подкачаться и исправить акцент». Она ушла, а мы сидим с Сашей и молчим, думаем. «Чё-то я не верю в эту хрень. Не хочу я быть накачанным и загорелым. Саш, по-моему, хрень какая-то?» — «Мне тоже так кажется».

При этом она за свои услуги брала какие-то деньги: типа могу заняться вами, молодой человек, и тогда вы станете знаменитым. В общем, мы поняли, что нам стилист никакой не нужен, разберемся сами. Мы догадывались, что не в этом дело. Просто из-за того, что мы не профессионалы, а любители, нам казалось, там, в шоу-бизнесе, есть люди, которые точно знают, как надо действовать, чтобы достичь успеха. Это как в любую новую для себя сферу приходишь: а можно я тут постою, посмотрю, послушаю, что за волшебство у вас тут творится?

Когда сюжет клипа был придуман, мы уже рассматривали все детально, пытались рисовать раскадровку. Рисовать никто не умел, это делал Непомнящий, он схематично рисовал огурцы. Я не знаю, откуда это выражение, может, из кино? Мы стали искать локейшн — место, где будем снимать. Оказалось большой проблемой найти в центре Москвы нешумную улицу, чтобы не перекрывать движение. И в конечном итоге нашли. Я нашел! Летом Саша купил себе велик, но сам на нем не ездил, как и не пользовался всеми этими безделушками, которые покупал ради интереса, а я их потом юзал. Я попросил велик: «Сергеич, дай велик покататься!» И когда мы начали искать натуру для съемок, я на том велике ездил по центру и искал подходящее место: чтобы была спокойная улица, можно было снимать с одной стороны, с другой, чтобы был дом с широкими витринами, похожий на магазин. В идеале, чтобы там шел ремонт — мы бы заплатили денег, заняли помещение на два дня, побили витрины, вставили новые, и всё. Сначала мне понравилось одно место в Гнездниковском переулке. Но там был рядом банк, нам сказали, что его служба безопасности снимать не даст. Мы рассматривали еще какие-то точки: где-то на 9-й Парковой, на Сиреневом бульваре. Но там было много деревьев, выглядело, как будто это не город совсем. В итоге я нашел место на Знаменке. Это бывший Военторг (здание бывшего Центрального военного универсального магазина на Воздвиженке, 10. — Прим. ред.). Рядом тихий Кисловский переулок. Дом был весь в лесах, на первом этаже большие витрины — идеально!

Мы сняли это помещение, наняли декоратора, какого-то молодого армянина. Его и других специалистов мы нашли через «Даго», которая базировалась на Киностудии им. Горького. Работали на съемках клипа в основном не киношники, а рекламщики. Декоратор сделал вывеску, оформил интерьер, сделал стеллажи, витрины. Мы накупили бижутерии, разложили ее по красивым коробочкам. У нас была мысль снимать в настоящем ювелирном, мы объехали все магазины в центре и поняли, что никто нам не позволит устраивать стрельбу в помещении, а если позволит, то это будет очень дорого. Мы и так практически покупали все, в аренду не брали, как это принято на съемках клипа. Откуда нам было знать? Рекламные люди, к которым Саша относился, всегда всё покупают: бюджеты там другие. Приобретают необходимые для съемок вещи, а потом у них в продакшн свои же за полцены раскупают. Мне костюм купили в универмаге «Москва» на Ленинском проспекте, мы и в другие магазины заезжали, но там было либо совершенно не то, либо безумно дорого. «Волгу» нашли по объявлению. Аренда магазина, декорации стоили безумных денег, а еще охранники, ОМОН. Сам по себе ОМОН был не очень дорогой, но вот всё вкупе стоило очень много. Плюс свет, аренда камер, пленка. Друзья работали бесплатно, например, оператор Сергей Трофимов, одноклассник Войтинского.

Главную героиню мы нашли на улице, хотя искали и в актерских базах, опять же по рекламной линии. Искали долго. Мы хотели ее видеть практически такой, какой она и предстает в клипе. Молодая симпатичная девушка, немного подросток, но при этом раскрепощенная. Не лирическая героиня, а настоящая боевая подруга. У них с главным героем любовь, и они заодно. Это девушка, которая может пойти и ограбить ювелирный магазин со своим парнем. Не каждая на такое способна, понятно? Вот примерно такую девушку мы и искали. Проводили пробы в одном из павильонов на студии Горького. Пригласили отобранных девушек — профессиональных актрис, непрофессиональных — и дали в руки пистолет. Воспроизвели сцену, где герои грабят магазин. Нам надо было, чтобы они орали, были агрессивными… Пробы шли, а мы смотрели и ржали. Они так нелепо выглядели с оружием, совсем не могли кричать. Все они были очень женственные, делали странные жесты, глупо размахивали пистолетами, робко кричали какую-то ерунду: «Ой, лежать всем, всем лежать, я же вам сказала!» У одной совсем не выходило кричать, мы ее подбадривали: «Давай агрессивно! Ругайся матом! Типа у тебя истерика». И она трясла пистолетом над головой, крича: «Лежать, хуйня! Лежать, хуйня!» Почему хуйня? Что это за слово вообще? Почему не мразь, не пидор, не сука, не тварь, не урод?..

Мы столкнулись с большой проблемой и тогда начали устраивать стихийные кастинги, как мы их назвали: ездили по дискотекам, клубам. В «Пропаганду», например. Да мы и клубов-то никаких не знали. Нам сказали, какие есть, вот мы их и объезжали, но очень скоро поняли, что и там всё безмазово, потому что даже если кто-то и подходил по образу, то связываться с нами попросту боялись. Ты представь, подходят такие дурачки — один круглый, лысый и с пирсингом, другой худющий Врубель и средний я, паренек довольно странный. Потом мы переключились на стрип-клубы и искали там. В «Divas», допустим. Там же девушки без комплексов? Но они все оказались такими… не с той полочки общественной, короче. Может, им и было наше предложение интересно, но у них приоритеты другие: нужно деньги зарабатывать, устраивать свою личную жизнь, и все это искусство их не очень вдохновляло. И тогда мы начали просто ходить по улицам, бывать в каких-то тусовых местах, где люди обычно встречаются. Однажды пришли на Пушку (Пушкинская площадь в Москве. — Прим. ред.). Там увидели темненькую смазливую девушку, которая в итоге и снялась. У Даши была короткая стрижка, широкие пацанские штаны. Стоит в компании ребят и девчонок, болтает, смеется. Молодежь, короче. Я Саше и Врубелю говорю: «О, смотрите, какая прикольная!» Мы постояли, понаблюдали за ней издалека. Думаем, кто подойдет к ней. Врубель вызвался: «Давай я, Сергеич!» Я говорю: «Идите вместе, только смотрите не спугните!» Они пошли и быстро вернулись понурые: «Нет, не позвонит она нам! Сказала: „Мне это неинтересно“ — и засмеялась». Однако они все-таки смогли всучить ей номер телефона: типа если вдруг передумаешь — позвони. «Не позвоню!» — сказала она, но бумажку с телефоном взяла и позвонила на следующий день. Мы-то потом поняли, что в компании сразу согласиться было непонтово!

Она пришла на пробы. Отлично! То, что надо: раскрепощенная. А потом мы поехали покупать ей свадебное платье, фату, туфли — что там еще надо для свадьбы? Купили в салоне на «Щелковской». Я даже не думал про клип: вот хочу героиню видеть в кадре в таком-то образе. Пришли в салон как пара, которая приехала за нарядом для невесты на собственную свадьбу. Ходим, смотрим, выбираем. Жду, пока она наденет платье. Потом стою, любуюсь, что-то поправляю. Нас, наверное, так там и воспринимали. Интересно примерить на себя такой образ. Это как жизнь прожить, которой у тебя не было. Клево, когда у тебя две жизни одновременно — в два раза больше живешь.

А еще у нас было оружие — как в песне поется, два «кольта», две «беретты». Такая сила! Оружие вообще хорошая вещь в определенных ситуациях. Или просто когда у тебя в кармане или за поясом. Такое ощущение, что ты, бля, мужик! Это так же, как надеваешь костюм и тотчас меняешься, ведь нельзя же сидеть, развалившись, в костюме, правда? То же самое и с пистолетом. Когда он у тебя есть, ты чувствуешь себя героем. Мы долго репетировали, как красиво выхватывать оружие, посмотрели несколько фильмов.

И вот настал съемочный день. 11 сентября. Когда приступили, началась небольшая паника, потому что Саша не до конца понимал, что делать дальше. В общем, полклипа было такой импровизацией, мы лишь примерно знали, что за чем идет, так как не было у нас профессиональной раскадровки, кроме каляк-маляк в виде «огурцов» Ромы Непомнящего. Когда снимали эпизод со стрельбой ОМОНа, примчались какие-то органы типа охраны Кремля: какого хера тут происходит? А у нас ОМОН стреляет холостыми из автоматов. Ту-ду-ду-ду-ду-ду-ду! Только дым летит на Воздвиженку! Ну да, это правительственная трасса, а что такого? У нас было разрешение, кстати.

Клип смонтировали. Закадровый текст произношу не я. Это голос Миши Врубеля. «Для тебя» — наш первый клип, Войтинский очень переживал, как меня воспримут. Если буду говорить я, то мой южный акцент может разрушить образ. Это, знаешь, как в рекламе — за кадром говорят практически одни и те же дикторы, потому что существуют некие стандарты. Вот вместо меня Миша и произнес те несколько фраз. Врубель же отвез кассету на MTV. Так как мы никого не знали, он просто оставил ее на проходной с просьбой передать программному директору. Как ни странно, клип взяли в ротацию, но крутили крайне редко. Опять наступила какая-то пауза.

Главный персонаж

У меня такая полоса… Я могу сам с собой дружить, находиться в странном состоянии. Это когда тебя творчески прет, когда ты думаешь слишком о многом, размышляешь, представляешь. И если тебе в этот момент попадается алкоголь — это всё, это край! Вот так я очутился однажды в троллейбусном депо. Я часто ходил один по городу, у меня никого не было. И мне не хватало какой-то жизни. Где-то общения, где-то действа. Саша был часто занят рекламой, своими семейными делами, а я больше ни с кем, кроме него, и не общался. Это, конечно, очень хорошо сказывалось на творчестве, но иногда я срывался. Стресс большой, когда один на один с самим собой. Иногда меня заносило в разные места. Как-то я позвонил Саше и сказал: «Поедем кататься на троллейбусе!» Я даже завел этот троллейбус, но понял, что не смогу на нем далеко уехать. Но позвонить мне было некому, и я позвонил Саше. Он много видел моих причуд. Войтинский приехал и забрал меня с Лесной улицы. Там троллейбусы стояли в ряд, недалеко от самого парка. Много их там было…

Алкоголь, конечно, способствует, добавляет остроты, безбашенности легкой. Пьяному море по колено, правильно? Саша практически не пьет. Пару раз мы с ним сидели за бутылкой, потом разъезжались, я возвращался домой, заходил в магазин… Меня несло, мне нужно было продолжить, но ведь никого нет. Бывало, выходил и гулял по городу, мне хотелось хотя бы поговорить… Бродил один, что тоже интересно. Идешь себе по городу, а у тебя фляжечка с собой, идешь и отпиваешь. Вроде понимаешь, что все как-то невесело, но все равно здорово! Ты идешь и думаешь: а ну и хер! Я один, и здорово мне! И никто не нужен! Такое самоутешение. Но знаешь, в этом была красота какая-то. Как тоска есенинская. Бывало в милицию забирали, если без документов. За дебош-то меня не забирали, ты что!

Не всегда алкоголь. Я катался на велосипеде, пока еще было тепло. Я садился на велик, брал с собой воду, плеер и уезжал на весь день. Я ездил по городу, где-нибудь останавливался, покупал себе хот-дог, сидел на лавочке в парке. Мимо шли прохожие, и я представлял себе, как они думают: «Вот нормальный парень на велике, наверное, отдохнуть присел». Знаешь, такая игра самого с собой. Потом ехал дальше, видел других велосипедистов. О, они тоже куда-то едут! К людям мне хотелось. Я крутил педали, а в моей голове вертелись тысячи картинок. В ней же все время всё меняется, обновляется. Бесконечно движущаяся загадочная масса внутри. Картинки манят. Особенно когда один идешь, такое можно себе напредставлять. Думать о себе и обо всем другом. Вот есть я — и все остальное. И это все взаимодействует. Я и это «всё». Деревья, собаки, таксисты, прохожие, девушки, мужчины, объявления на столбах, дома — это всё вместе с рельсами и проводами трамвая единое целое. И я часть мира. Все от меня идет. Через меня. Я — основа. То есть главный персонаж — это я. То, что ты видишь, — это кино, и ты внутри него. Ты двигаешься в нем, ты видишь собаку, и в голову лезут какие-то сюжеты, это твой друг, он такой же, как ты, и ты движешься дальше, к остановке подходит трамвай, люди мимо идут, машины. И ты думаешь: все это твое! Ты свернул за угол и увидел женскую тень. Вот и романтика пошла! И так хочется еще больше ее нахапать — ощущений, эмоций… У меня не было тогда девушки. Она появилась позже.

2002

Оля

Саша сотрудничал с компанией «Даго», занимающейся производством рекламы, писал музыку для роликов. В этой компании работало много Сашиных друзей, его одноклассников. Они помогали нам снимать, монтировать видеоклип «Для тебя». В «Даго» я познакомился с девушкой. Ее звали Ольга, она работала помощником продюсера проектов. Однажды мы пришли с Сашей в «Амбар» — там у него была встреча с сотрудниками из «Даго». Среди них была Оля. Оля Куренкова. Я спросил у Саши, что это за девушка. Он сразу все понял и стал подкалывать: «Ну, началось! Всё, творчества никакого не будет, семейная жизнь… Да ладно, я тебя прекрасно понимаю, хорошая девушка». — «Сергеич, ну чё ты сразу начинаешь! Мне просто интересно…»

Я поехал провожать ее домой. Она жила на метро «Бабушкинская». Мы остановились у подъезда. Я спросил, на каком этаже она живет. Сказала, на девятом. Она вошла в подъезд, дверь закрылась. Я отошел от дома и долго смотрел на окна девятого этажа, ожидая, в каком из них загорится свет. Свет загорелся, и я смотрел в то окно еще минут двадцать. Мне казалось, она должна сейчас выглянуть… ну не знаю, а вдруг я там стою? Мне так не хотелось оттуда уходить.

Конечно, она так и не выглянула, я вышел на перекресток, на противоположной стороне от дома было кафе, на фасаде вывеска, по которой бежали огоньки по кругу. Я поехал домой в чувствах. А потом у нас завязался роман. Войтинский взял ее телефон в «Даго», он же всех там знает. Я позвонил, мы начали встречаться, а потом я переехал к ней, и мы стали жить вдвоем. Как-то так получилось, что я к ней, а не она ко мне. Я снимал квартиру. Она тоже. Мы виделись часто: ходили вместе в кино, ужинали. Я все время провожал ее, и так получалось, что проще было бы жить вдвоем, в одной квартире, чтобы туда-сюда не ездить. Удобнее было вместе. У нее уже было всё более обжито, чем у меня, поэтому к ней. Большой-то разницы не было. Просто у нее было как-то лучше. Она же девочка, а девочки лучше… Я привык потом. Там рядом был Северный рынок. Почему Северный… Более цивилизованный, нежели у меня на Хабаровской, крытый.

Получается, Оля — первая девушка, с которой я вместе начал жить. Гражданский брак фактически. Вели домашнее хозяйство, но я же привыкший к этому делу — совместному быту. Кто посуду будет мыть, что ли? Такого вопроса не стояло. Я мыл, она мыла. Кто как мог. Не было у нас бытовых заморочек. Я по привычке все время оставлял свои вещи где попало. Как любой мужчина. И брал их там же. Вечером на кресло бросаются вещи в кучу, утром встаешь, надеваешь их и идешь куда-нибудь. Так и было: стояло в комнате кресло, которое было завалено вещами: моими, ее. Не всегда, короче, было все аккуратно развешано. Но это нормально. Это же такая одежда, которую таскаешь все время. Бывает, залезаешь в одну вещь и ходишь в ней постоянно, и прятать ее в шкаф бессмысленно, потому что утром снова ее наденешь. Стиркой я не занимался. Я посуду мыл, готовил.

Как я ухаживал за Олей? Цветы дарил, какие-то подарки. В магазин пойти, какую-то шмотку ей купить. Кофточку, ботинки, маечку… не знаю. Сережки подарил как-то. Золотые. Я их купил в Таганроге. У нее должен был быть день рождения скоро. И я решил чуть ли не впервые в жизни на свой страх и риск купить для девушки какое-то украшение. Страх, потому что я в украшениях не силен. И вкус ее до конца мне не был понятен. Ну, я как-то чё-то подумал: вот эти, наверное, было бы неплохо. Взял и купил. Понравились, угадал.

Оля из Подмосковья. Она что-то там читала, музыку любую слушала. Предпочтений каких-то узко направленных не было, больше к современной — от Стинга до Шакиры. Она хорошо знала английский, училась в каком-то инязе. Оля устроилась в «Даго» сначала переводить, а потом уже стала работать ассистентом продюсера. Разницы в воспитании я особой не чувствовал. Она такая… совсем уж девочка. Во всем. В разговоре, в чувствах, эмоциях. Совсем нежная, совсем безобидная. Чуть-чуть ребенок. При этом она знает, что нужно делать дела. И переживает по всяким мелочам. Семью свою очень любит, выезжает на выходные домой к родителям в Подмосковье. Я тоже ездил с ней. Папа у нее работал в Москве в какой-то фирме, мама не помню где. Есть у нее младшая сестра. Так как я был музыкантом начинающим, они интересовались, спрашивали. Я и в Таганрог с ней ездил. Моя мама хорошо к ней отнеслась, сказала: «Милая девочка».

Я очень хорошо помню один момент. Как-то вечером она пришла с работы, я вернулся со студии. Мы легли спать, и вдруг она спрашивает: «Ром, а как ты песни пишешь? Как у тебя это получается?» — «Знаешь, Оль, бывает, осеняет, и поплыли. Обычно… Прости, пожалуйста!» Я встаю с кровати и иду на кухню, беру ручку и записываю тест. Бывает, осеняет, и поплыли. Обычно выбираешь: или — или… Прямая два зеленых светофора… И тебе уже не страшно… твою любовь покажут в телебашне… метро «Кольцевая»… Я пишу «Кольцевую». Я запомнил это прекрасно, потому что Оля спросила, и в тот самый момент, когда я стал отвечать, в моей голове одновременно родилась строчка, а из нее вышла сразу целая песня. Я вернулся в комнату.

— Ром, а что случилось?

— Я песню написал, Оля. Вот так это и происходит.

Она ничего не поняла, конечно же. Такой это странный процесс. Просто бывает, осеняет… осеняет, и поплыли! Поехали! «Кольцевая» метро потому, что через Кольцо насквозь все другие ветки проходят. Есть места, до которых нельзя добраться иначе, только через Кольцо. Все говорят — на Кольце, есть Кольцевая автодорога. Есть просто кольцо — как знак, он очень сильный, он всем понятен. А еще можно сесть на «Кольцевой» и бесконечно пускаться по кругу. Песня почему-то грустная получилась, хотя отношения с Олей были тогда нормальными. Но я же говорю, что это от меня не зависит. Я фантазирую. У меня какие состояния, какие ощущения внутри были, я так и писал. Плюс какие-то небольшие выдумки. Хотя выдумкой это трудно назвать. Это было что-то идеализированное, покрасивее, чем есть на самом деле. Чтобы не обыденность эта… Как тогда, помнишь, я рассказывал про поезд? «Я герой, я еду в ночь?» То же самое в песнях осталось. Я хотел бы видеть жизнь одной, а она другая. А хотелось, чтобы белый костюм, белые туфли и идти по набережной. Сука, красиво! Я мечтал об этом всю жизнь — представлял такую легкость, свободу. Остап Бендер и Рио-де-Жанейро. Вот так и в песнях у меня случается мечтательный перебор. Знаешь, есть такое выражение — «одежда на вырост»? Вот и у меня песни на вырост.

У Оли работа достаточно креативная. Английский язык, понятно, вся эта канитель… Но это меня не смущало, нормально. Я-то песни писал, тоже творческая, знаешь ли, личность, ни хуём-буём. Оле нравилось, что я сочиняю, ей было интересно. Если я играл ни гитаре, то она не мешала, уходила из комнаты. Я ей не показывал новые песни. Конечно, она была одним из первых слушателей. Но так, чтобы я написал и ей сыграл — нет, такого не было. Я писал песню, мы записывали ее на студии, делали черновичок, и я был уже готов показать песню в каком-то виде. Тогда я приносил ее Оле: вот песня. Она радовалась. Когда ей какая-то нравилась больше, она слушала ее все время. Сначала я приносил черновик, потом второй черновик, потом чистовик, и она уже потихоньку начинала въезжать: этот вариант лучше, а та версия нравится больше, эта меньше, а вот в этой что-то еще заиграло. Она начала понимать, что к чему. Если каждый день находиться в такой обстановке, волей-неволей начнешь… Она не оценивала, просто слушала те песни, которые ей больше нравились. Все-таки каждый человек — это фокус-группа. Понятно, что это субъективное мнение, потому что Оля со мной живет, мы близкие люди. Я просто смотрел на ее реакцию. Оля ничего никогда не высказывала по поводу моего творчества, она просто слушала. А я пытался понять, почему именно эти песни ей больше нравятся. И находил ответ, можно было догадаться.

Олин след можно найти во многих текстах. Я тебе рассказывал про то, как ее провожал в первый раз? «Заинтересованные глазки» все этим пропитаны. Когда стоял возле ее дома, увидел какое-то кафе напротив, чебуречную практически. Там была вывеска, на которой было написано «Кафе» огоньками бегущими и какое-то еще украшение из этих лампочек. В кафе напротив бегут по кругу огоньки, и ты не против. Давай, смелее подходи. Стрела из лука, сквозные жаркие сердца. И прямо в руки любовь на алых парусах. Когда глаза-то заинтересованные бывают? Как в Одессе говорят — «у меня к этому человеку есть интерес». Оля подарила мне на день рождения блокнот для записи песен. Из какого-то дизайнерского магазина, вроде «Брюссельские штучки» назывался: красивую черную пепельницу и черный блокнот. Он как тетрадка, только поуже чуть-чуть, на пружинках. К обложке приклеен какой-то материл типа сукна шершавого. В него я и стал записывать. Вдохновение… У тебя роман с девушкой. Ты окрылен. Что-то выдумываешь, пишешь.

Работа с сессионными музыкантами

После того как вышел первый клип, мы опомнились: о, нас по телевизору показывают! Что делать? Надо срочно альбом писать! А есть песни? Какие были песни, такие и писали. Имелись еще три-четыре, но то ли тексты не готовы были, то ли музыка до конца не придумана, то ли что. Допустим, «Киборг-убийца» — чё с ним делать? Обычно прихожу к Войтинскому: «Я написал песню». Мы записываем под гитару, и Саша сохраняет ее в архиве, многие так и лежат до лучших времен.

Одним нам с Сашей было не справиться, и мы стали задумываться о том, чтобы пригласить сессионных музыкантов. Например, «Камикадзе» мы записывали с «живыми» музыкантами. У Войтинского был такой знакомый Кильдей, гитарист «Морального кодекса» Николай Кильдеев, Саша часто его привлекал к записи музыки для рекламы. «Коля, слушай, посоветуй, с кем барабаны пописать?» — спрашивал он у Кильдея. В итоге у нас играли разные люди — барабанщик Леонида Агутина, скажем. Приглашали какого-то трубача, бас-гитарист какой-то тоже играл.

Процесс такой: нам чего-то записывают, а мы потом сидим в студии с Сашей и режем. Мы же не знали, как надо вести себя с сессионными музыкантами, они ведь профессионалы: если говорят надо так, значит, так и надо. А потом проходит время, и мы понимаем, что нам хотелось иначе. Начинаем сами что-то делать, какие-то сбивочки на барабанах, брейки, остановки. Запишем и тоже режем. Вот такими вещами мы занимались, потому что не было у нас коллектива сплоченного, с которым могли делать все сообща. Сессионные стоили денег, но не запредельно. В стране неплохих музыкантов много, и они не очень богатые люди, мало получают за свой труд — в отличие от того, как людям кажется со стороны. Песен у тебя не пятьсот штук, и не все инструменты тебе прописывать надо. Тебе нужны барабаны для трех песен, а остальное сам. Платишь человеку четыреста долларов, он тебе все записывает и уходит. Там работы-то на два-три часа. И в конце концов, даже если он где-то неровно сыграл, можно взять ровный кусок и его размножить. Как в том анекдоте про запись концерта Рахманинова — сыграй гамму, а я потом нарежу и склею. Шутки шутками, но на самом деле так проще бывает сделать, нежели от начала до конца идеально записать те же барабаны. Человеческий фактор: раз — сбился, раз — палочка зацепилась. Человек же не машина! И поэтому выбирают какой-то ровный живой кусок и с ним работают. Но в принципе для слушателя такой проблемы нет — различать живые и неживые барабаны. Мы тогда поняли, что копаться в звуке и искать какой-то свой неповторимый саунд невозможно. Он в текстах, он в подаче существует.

Нам говорили: это лучшие люди. Мы думали, в этом загвоздка: если они сейчас сыграют, то песня будет звучать хорошо. Но в конце концов поняли, что это как раз не главное. Было всё. Пятьсот аранжировок, работа с кучей музыкантов, понимание разного качества этого звучания — пленка, компьютер. Одни говорили, надо в аналог все писать. Другие утверждали, что нормально и через Pro Tools (программное обеспечение для студий звукозаписи производства компании Digidesign. — Прим. ред.). Мы думали, это играет какую-то роль. Но когда начали сводить треки, поняли, что суть песни-то не меняется. Абсолютно все равно, кто играл в этой песне на барабанах, живые они или компьютерные. Разница есть, но она минимальна.

Козин

Однажды приходит к Войтинскому Кильдей и говорит: «Слушай, у меня есть товарищ, он интересуется группой „Звери“, на MTV крутится их клип „Для тебя“. Ты не знаешь, кто это?» Саша говорит: «Это мы, дай ему наши контакты». Этим товарищем оказался Алексей Козин из звукозаписывающей компании «CD Land», который никак не мог нас найти. Мы же были не из этой тусни. Он хотел с нами сотрудничать. Козин позвонил нам, предложил встретиться. Мы поехали на встречу. С настоящим рекорд-лейблом, представляешь?! Думаем, наконец-то на нас обратили внимание, может, купят у нас альбом, выпустят его, денег дадут, и мы сможем расплатиться с долгами и, если что-то останется, снять еще один клип.

Первое впечатление? Я подумал, что он наркоман. Болезненный наркоман-подросток в рубашке в клеточку и кедах. Такой подонок сутулый и бледный. Вот это да! Попали! Войтинский говорит: «Да он наркоман стопроцентно!» Я говорю: «Не знаю, но по виду непонятный». Несколько раз мы с Лешей встречались, показали ему демозаписи песен. Оказалось, нет, не наркоман, просто всё время работал человек, вообще не спал. Он говорит: «Давайте выпускать альбом». Мы с Сашей стали обсуждать, сколько денег за него потребовать.

— Давай придумаем сумму.

— А какую, Саш?

— Надо такую, чтобы долги раздать. Тыщ пятьдесят. Ну а как? Альбом, рекорд-лейбл!

— Ладно, давай такую скажем.

— Не, не заплатят! Надо сказать больше. Чтобы они потом поторговались и снизили до нормальной.

И уехал Саша на встречу с Козиным. Возвращается грустный:

— В общем, ничего нам они не дадут.

— Как ничего?!

— А вот так.

Их условия были такие: мы записываем альбом, показываем, они делают так, чтобы песни взяли на радио в ротацию, плюс помогут снять клип, презентация пластинки, то-сё. В общей сложности выходило тыщ пятнадцать-двадцать. Козина можно понять, группа-то молодая, неизвестная, риски… У «CD Land» был президент компании Юра Цейтлин, но я не заметил никакой роли в этом деле президента лейбла. С нами общался только Козин, и как мы поняли, он всегда и вел всю эту работу с артистами. А генеральный директор как раз ничем таким не занимается. Что делает генеральный директор? Подписывает документы, решает, каких сотрудников принимать на работу, какую зарплату им платить, какая прибыль идет. А поиск артистов, подписание договоров с ним только согласовывают. Основную работу вроде переговоров и встреч с артистами осуществлял Козин.

Подписав контракт с «CD Land», мы начали думать, где брать музыкантов, кто будет у нас играть. Мы не знали этот рынок, как на него выйти, поэтому просто разместили на музыкальных сайтах объявление: «В молодую начинающую группу требуются музыканты… Телефон такой-то». Приглашать друзей из Таганрога я не стал. Некоторые из них уже женились, обзавелись детьми, нормальной работой. Половина разъехалась. Я знал, что в Москву переехала группа «Сакрум». Я нашел контакты через сестру их гитариста, которая работала в библиотеке в Таганроге, созвонился и через него пригласил Вову, барабанщика «Сакрума». А по объявлению в Интернете нашли бас-гитариста Андрея Густова, гитариста Вову Хоружия, клавишника Кирилла Антоненко. И был еще я. В таком составе «Звери» впервые вышли на сцену. И было это «Нашествие» в Раменском.

На «Нашествие» мы попали, потому что к тому моменту уже чем-то начал заниматься Козин. Хотя я слышал версию, что продюсер фестиваля Дмитрий Гройсман где-то услышал наше демо и решил пригласить молодую группу на фестиваль. До этого мы, конечно, отправляли музыкальный материал на «Наше радио», лично Михаилу Козыреву письма писали. Ноль реакции и эмоций. И все-таки какой-то всплеск, шорох пошел после первого клипа. Позже нам поступали некие предложения, в частности от «Real Records», «Мистерии звука», но на тот момент мы уже были связаны с «CD Land».

Как новичкам нам предложили исполнить на «Нашествии» аж две песни. И мы начали готовиться к выступлению, решили сыграть «Для тебя» (ее хоть кто-то знал по MTV) и «Камикадзе», которую мы хотя бы чуть-чуть подрепетировали. Состав-то у нас не то что несыгранный был, люди вообще друг дружку не знали. Решили «Камикадзе». Вроде заводная. Заводная же? Народная? Как раз для фестиваля. Ну, не про любовь. А у Полиенко вообще нет текстов про любовь, даже тех, что хотя бы по смыслу связаны с любовью. Он все время недоговаривает, намекает: «Если добровольно, значит, ты довольна». А чё довольна-то? Додумывай сама.

Резиновая женщина

Мы начали думать, что будем делать — не просто же выйти на сцену, сыграть две песни и уйти. Решили, что у нас во время исполнения «Камикадзе» по подиуму будут ходить модели. Почему модели? Мне очень нравятся девочки. Но мы не подумали об одном: «Нашествие» — фестиваль-то мальчишеский: даже если девочки там и есть, то они наполовину мальчики, пацанистые девочки, не принцессы. Мы не учли, что модели для этого мероприятия — это слишком гламурно. Странновато! Не ведьмы на метлах, не байкерши на мотоциклах… На поле грязь по колено, а тут девочки длинноногие на каблуках и в платьицах. Но нам захотелось. Если добровольно, значит, ты довольна. Нам казалось, что на «Камикадзе» должны появиться именно модели и пройти по сцене как по подиуму, сцена же была таким языком сделана, помнишь? А в конце песни, когда девушки уходили, у нас из этого круга, где подъемник, должна была резиновая баба в одежде взлететь на воздушных шариках и взорваться.

Мы долго выбирали резиновую женщину. Сначала нам с Сашей было стыдно зайти в секс-шоп, потом привыкли. Мы не один раз покупали этих баб. Когда мы впервые отправились в магазин, нам стало интересно, что это вообще такое? Мы решили купить одну и надуть — просто посмотреть, как она функционирует. Надули ее в студии, посмотрели, увидели этот рот ужасный. Все эти отверстия обследовали. Не, дело не дошло до прямого использования, что ты ржешь! Ну не знаю, может, в мое отсутствие или в отсутствие других… Купили мы не одну, конечно. Мы же подбирали соответственно поставленной задаче: она должна была быть легкой. Ну не по красоте же выбирали! Когда тебе нужно сделать что-то новое, ты начинаешь этим процессом увлекаться. Когда тебя судьба заставляет столкнуться с чем-то, с какой-то новой обстановкой, другой культурой, ты начинаешь о ней узнавать. Когда впервые заходишь в секс-шоп, чтобы купить для дела резиновую женщину, ты обращаешь внимание и на другие вещи. На смазки, вибраторы, на какие-то игрушки. Волей-неволей начинаешь рассматривать и думать: а зачем это надо? И оценивать, нужно тебе это или нет. Когда ты заходишь в супермаркет купить сигарет, ты тоже начинаешь брать все подряд. Но ведь ты разве за этим пришел в магазин? Тогда зачем ты это покупаешь?

Заходим в секс-шоп и говорим: «Нам нужна резиновая женщина». А нас спрашивают, а какая женщина нужна — есть такие, такие и такие. Мы интересуемся: в чем разница? Почему одна стоит три тысячи рублей, другая восемь, а третья — пятнадцать тысяч. «Ну, эта простая, эта на батарейках, здесь вибрация, а тут какие-то сокращения». Такие премудрости. Стали уже потихонечку разбираться: ага, значит, есть фуфло, а есть типа имитация, как будто все по-настоящему? Кто-то из них разговаривал, у одной парик дорогой был и лицо, похожее на женское. У дешевых вообще резиновые физиономии, а на голове клочья. Мы купили несколько. Ну мальчики же! Ничего в этом нет такого страшного.

Затратное дело, мы очень много денег потратили на ерунду, согласен с тобой. Потом мы отыскали через Интернет человека с газовым баллоном и шариками, чтобы поднять женщину в воздух. Еще мы нашли на Студии имени Горького пиротехников, объяснили им, что нам нужно: чтобы баба резиновая поднялась на воздушных шариках вверх и там взорвалась. Мы порепетировали у них на базе: приехали, начали надувать шарики, привязывать их к ее голове: десять, двадцать, сорок штук… А она всё не поднимается. Причем у нас были уже подсоединены к ней проводки с зарядом. То есть она должна была с этим довольно тяжелым зарядом и плюс еще с проводками, которые тоже что-то весили, взлететь и примерно на высоте пяти метров (так сказали подрывники) взорваться. Повыше, чтобы не задеть осколочками и горящей резиной публику у сцены. Но она никак не хотела взлетать. Тогда пиротехники облегчили заряды. Говорят, ее просто порвет, она сдуется, дыму поддадим, блестки какие-нибудь пустим — красиво! А ее саму решили надуть гелием. В конце концов она у нас начала потихонечку взлетать. О, взлетает, взлетает! Мы ее подталкиваем… Ну что, давай взрывать? Давай! Бууух! Все разлетается, шарики улетают в небо, она падает. Смотрим — вроде работает. Хорошо. Давайте сделаем репетицию в Раменском перед выступлением.

Мы приехали на «Нашествие» загодя: в это время на сцене шли саундчеки участников фестиваля. К тому месту, где мы должны были ее запускать, доступа у нас не оказалось — там что-то еще монтировалось. И мы в сторонке напротив сцены рядом с пультом поставили баллон с гелием, шарики, пиротехники ей в то самое отверстие всё необходимое для взрыва напихали, мы ее надули, заклеили… с пультиком стоим, начинаем запускать. А там же поле — пространство открытое, дует ветер. И она не взлетала вверх, а стала двигаться параллельно земле на высоте метров двух. Эти шары никак не могли ее поднять, и она как-то стелилась, двигалась горизонтально с торчащими наружу проводками. А мы гонялись за ней. Если бы упустили, там уже не триста долларов прощай, а гораздо больше! Там же шарики, заряды, шнуры… Люди, которые устанавливали сцену, технический персонал, музыканты, у которых был в тот момент саундчек, — все они наблюдали такую картину: бегают долбоебы за резиновой бабой, у которой между ног торчат провода. В какой-то момент она наконец-то взлетает. Мы все радостно кричим — я, Врубель, Войтинский. Усатый пиротехник командует: «Давай!» И тут раздается «буууух!». И все начинают на нас орать: «Вы что там делаете?!» Чего-чего… готовимся! Кто-то на нас начал гавкать, мы в ответ — тоже мне какие важные, мешаем, видите ли, им! Отстаньте, мы репетируем!

В общем, кое-как она взлетела, мы поняли, как примерно будет. Я во время выступления должен был под конец песни выйти на подиум, подойти к ней, обнять, а потом отпустить, а когда я уходил со сцены, она должна была взорваться в воздухе. В принципе так и произошло: я успел отойти, и она, правда так и не взлетев, рванула. Потом мне рассказали про реакцию Гройсмана: «Неразбериха какая-то в начале второго дня, выступление „Зверей“ — смотрю, девочки-модели по подиуму ходят, пока с кем-то заговорил и отвлекся, поворачиваюсь, а одна девочка взрывается. Я думаю: всё, мне пиздец! „Нашествию“ — пиздец! А меня — в тюрьму! „Звери“ взорвали модель на сцене».

Нашествие

Ощущений особенных во время выступления на сцене у меня не было, потому что я очень переживал за резиновую женщину, переживал, правильно ли пройдут модели, ведь мы с ними репетировали в маленьком помещении, где они занимаются дефиле, — небольшом зале аэробики без подиума. Мы ставили им песню и говорили: «На первом куплете вы выходите, проходите туда и уходите». Нарисовали им, как будет выглядеть сцена. Сумеют ли они правильно выйти, пройти и уйти? Взлетит ли резиновая женщина? Это все, за что я, собственно, переживал. Я даже не успел попереживать за само выступление. В тот момент меня даже публика не очень интересовала. Я так увлекся этим действом — как мы отрепетировали с ребятами, как мы это сыграем, все ли включено, — что мне совсем было не до людей. Я их не видел, хотя и смотрел на них. Для меня самое главное было, чтобы я успел отойти, а баба взорвалась. Потом, на «Для тебя», я уже немного расслабился, смотрел на публику, по сторонам. У меня в голове уже была мысль: «Баба взорвалась, все хорошо, и я больше за это не переживаю!» И все закончилось настолько быстро, как-то — аааах! — и все! Мне очень не хотелось уходить.

Мы спустились со сцены и быстрым шагом пошли к машине. Там была ограда, уже за полем. Машины были припаркованы далеко от сцены, и до них нужно было долго идти. С краешку стояли люди, и когда артисты выходили через дырку, у всех брали автографы. Когда я выходил, кто-то начал кричать: «Распишись! Распишись!» Там были полуголые люди с банданами на голове, пара девушек. И я с сигаретой в зубах стал расписываться. Двумя буквами РЗ.

У меня были красные волосы, штаны из какого-то меха. А Сергеич надел юбку, ботинки с шипами. То есть мы пришли на маскарад, на карнавал. Нам это все было прикольно. Хотелось красиво выйти. Мы же пришли на праздник музыки, где много людей. Чем выделиться? Красными волосами? Может, резиновой женщиной? Если ты хочешь услышать слово «выделиться», я тебе говорю: «Выделиться». Можешь и записать себе так: вы-де-лить-ся! Теперь я под «выделиться» буду говорить другие слова: нам хотелось праздника. Мы этого ничего не видели никогда. Поэтому Сергеич надел юбку во второй или третий раз в жизни. До этого он надевал ее на какие-то свои мероприятия рекламные, шокировал старых рекламщиков, академиков российской рекламы. Это была черная длинная юбка ниже колен, широкая, которая заворачивалась вокруг бедер, как простыня. Он даже заплел новые косички на затылке ради этого мероприятия. Все же наряжаются на «Нашествие», вот и мы нарядились.

А еще мы снимали все на две кинокамеры, не на какую-нибудь там hi8. Мы хотели запечатлеть это, потому что мало ли, вдруг в будущем ничего не будет, а это останется, будет как память. Поэтому мы подготовились: сняли происходящее на кино. Сами мы не хотели, чтобы это бросалось в глаза. Но оно, конечно же, бросалось. Идет артист с крашеными волосами, в штанах пушистых, за ним идет лысый человек в юбке, с пирсингом на подбородке и красными косичками на затылке, а перед ними кинокамера. Кино! Пленка настоящая! Выглядело очень дико. «Кто это?!» — читался вопрос в глазах у окружающих. Мне же было не очень уютно в этот момент: стоят люди, журналисты пытаются спросить о чем-то. Было страшно находиться в этой массе людей, не по себе. И я защищался, делая вид, что мне абсолютно все равно. Очень агрессивно я был тогда настроен. А на самом деле мне хотелось поскорее оттуда уйти.

Все очень быстро происходит, понимаешь? Вот стою я — испуганный человек из провинции, который впервые вышел на большую сцену, и эта сцена — «Нашествие». Борзо, говоришь, вышел? А другого выбора и не оставалось. Какая у нас с Сашей идея? Философия? Выбора нет, надо только бороться и быть борзыми, иначе никак. У нас это и есть наша защита. Мы крутые, бля, мы всех порвем! Кто тут? Мы тоже можем! Дай я встану в этот ряд! Этот хилый, стану в другой! Куда мне встать? Я Сашу задрачивал — когда мы уже будем концерты играть?! Когда я уже выйду на сцену? Я хочу!

Понятно, что я там весь такой серьезный за сценой, пружина недовольная, автографы кому-то даю. А эти люди даже не знают, кто я. Я такой небрежный, с сигаретой. Видишь, приготовился к игре? Я — звезда. Я готов. Не то что звезда, я — артист! Со сцены вышел и теперь даю автографы. Хотя я до этого не давал никогда.

Сразу же после выступления в Раменском мы уехали, решили отпраздновать в кафе на Семеновской в полуподвале дома, где расположен кинотеатр «Родина». В чем играли на «Нашествии», в том и поехали. Обсуждали, как и что прошло. Были перевозбужденные, подпили, конечно. И вдруг Вова из группы «Сакрум» начинает расспрашивать меня:

— Слушай, Рома, а точно за это выступление деньги музыкантам не платили?

— Точно.

— Не, я просто так спросил, не обижайся!

— Точно, ты чего? Мы же сами сейчас не можем платить, и никто за это выступление никаких денег не получал.

Этими вопросами он меня обломал. И мы расстались.

Первый состав

После этого мы стали искать барабанщика. Как известно, музыканты из разных городов приезжают в Москву, кто-то у кого-то останавливается, узнает, где есть работа, в какой группе можно поиграть, где хоть чуть-чуть платят. Нам сказали: есть барабанщик, зовут Михаил Краев, приехал с Урала. Ну, хорошо, говорим, пусть приходит Михаил Краев. Пришел Миша, поиграл. Нам понравилось, неплохо. Давай, Миша, будешь нашим барабанщиком. Не было такого: этот неплох, но давайте еще кого-нибудь послушаем. Пришел человек, понравился, ну и пусть себе играет. Кто против? Потом появился звукорежиссер Леша Мартынов. Его, кажется, Вова Хоружий привел. Леша до этого сам играл в какой-то металлической группе, ходил с такими патлами. Подстригся и перешел к нам звукорежиссером. А Кирилл Антоненко просто первый отозвался на объявление. Мы встречали всех соискателей возле метро «Семеновская» и везли на студию, чтобы они сами не плутали. Врубель забил с Кириллом по телефону стрелку:

— Прослушивание будет такого-то числа, встретим на «Семеновской», отвезем в студию.

— А как я тебя узнаю, как ты выглядишь?

— Я буду на костылях.

Миша тогда ногу сломал: пьяный был, прыгнул с моста. Мы встретили Кирилла, привезли на студию, дали старый Rolland XP-30, включили пару песен в минусовке, попросили поиграть, поимпровизировать. Он сидел, играл и улыбался. Мы послушали — смотри какой молодец! Схватывает все на лету, мыслит аккордами, мелодию еще какую-то сверху накладывает. А ведь совсем молодой парень, учится в Институте экономики и права. Спрашиваем: «Будешь играть в группе?» — «Буду!» И больше клавишника не искали. Вместе с Кириллом на студию приехал и Густов Андрей, бас-гитарист, он нам тоже понравился.

Не было никакого жесткого кастинга — годится, не годится. Я-то не сильно разбираюсь в качестве игры. Я слышу: играет человек уверенно, драйвово, ровно, прикольно, интересно, ну и клево — а какая разница, какой он басист или барабанщик? Оказалось, это и хорошо, что нет у меня каких-то заскоков музыкантских. И коллектив сыгрался, стал звучать так, как нужно. Когда все близко познакомились, начали слушать друг дружку, тогда все встало на свои места. Так что в принципе из любых музыкантов, если они в первую очередь хорошие люди, человечные, можно сделать группу.

Просто такая сильная любовь

Мы решили снимать клип на «Просто такую сильную любовь». Ну как на нее снимать? Хорошая песня. К сожалению, многие люди не поняли ее смысл. Восприняли ее просто как песню про любовь с небольшой издевочкой. Выпускные кончатся минетом. Какая же это провокация? Это жизнь, обычные выпускные. Некоторые кончаются минетом, некоторые дракой, а некоторые бантиками, втоптанными в грязь. Никуда не деться — до свидания, детство. Все разъезжаются кто куда учиться. И что делать? Бухать и отрываться! Нормально. Может, кто и трезвым на выпускном был, а кто-то, может, подрался с директором школы. Некоторых и убивали на выпускных — я же говорю, у кого как бывает.

«Минет» — это нормальное слово. Жестко, но я хочу оправдать эти строчки. И поэтому сейчас буду разгонять тебе такую тему. Все очень просто. Многие люди, особенно артисты, известные люди, они на людях говорят одно, а в жизни делают абсолютно другое. Я в песнях такой, какой в жизни, в жизни-то я даже бываю мягче и честнее. А в некоторых песнях у меня есть фантазии, которые в реальности я себе не могу позволить. Я-то прекрасно знаю, что сделал в жизни хорошего и плохого. И слово «минет» я себе могу позволить даже в реале. Это не страшно, это жизнь. Общественная мораль здесь вообще ни при чем. Что вообще такое эта общественная мораль? Договоренность между людьми вести себя определенным образом в определенных обстоятельствах. Нельзя при старших ругаться матом? Нельзя в общественных местах заниматься сексом? Вот это мораль, я ее признаю. Но минеты на выпускном — это возможно. Это не запрещено. Это присутствует в жизни практически каждого. Не минеты, так драки. Мне просто за такие вещи очень спокойно, а есть то, что другим кажется более безобидным, а мне за это стыдно. Девушке пальто забыл подать, например… Может быть, кто-то не знал, что выпускные заканчиваются минетом? Простите меня, конечно, но у меня в жизни было так. И ничего с этим не поделаешь. Для меня это важное событие — выпускной.

Была идея снимать на Пушкинской у памятника, но технически осуществить это было нереально. Мы искали по кадру подходящее место, где мой герой встречает ту девушку с парнем. Где должна была случиться эта любовь с первого взгляда. Красные Ворота оказались идеальным местом, компактным, нам не требовалось занимать проезжую часть, да и пешеходную огородили немного. Людей там мало ходит. Три лавочки, памятник Лермонтову, маленький скверик, пара дорожек, троллейбусная остановка. По сценарию девушка должна была убегать, и она бежала у нас вниз, к высотке гостиницы «Ленинград» рядом с Площадью трех вокзалов. Мы присмотрелись в перспективе со всех сторон. Высотка министерства, Садовое кольцо и эта хрень — ракушка противоположного выхода из метро. Красота!

Мы очень тщательно все продумывали, как в игровом мини-кино: характеры, сюжет, предыстория. Тут не должно быть ошибок. Не может быть случайного человека, одетого в случайную одежду. И случайного поведения там быть не должно. Чтобы у человека, который смотрит клип, не возникли вопросы: «А почему так?» Главный герой — это, конечно, другой парень, это не я. Я — это я. Я играл молодого человека, который просто так сильно влюбился в девушку, которую случайно увидел на улице. С первого взгляда. Клип достаточно… тонкий и немножечко нереалистичный по одной простой причине: в жизни, если девушка идет по улице с парнем, это значит запрет, табу: подходить к ней нельзя, она занята. Что мы сделали? Мы придумали эту нереальную ситуацию. Не потому что мы хотели нарушить общественную мораль. Это же преступление против морали, да? У нас же от любви все плясалось. Если ты так сильно влюбился, тебе неважно, с кем этот человек. И ты должен бороться за любовь, пробовать, не стесняться, быть смелее. Конечно, так не надо поступать, но тут такое… возвышенное. Мой герой идет на поступок — на сильную любовь. Она настолько сильная, что ему неважно, кто с этой девушкой. Он ничего, кроме нее, не видит. И драться с ее парнем он не будет, потому что морального права не имеет. Он понимает, что поступает плохо, но ничего с собой не может поделать. Он должен обратить на себя ее внимание: «Я, может быть, не хуже, за тобой выбор. Он или я».

А у того пацана нормальная реакция — двинуть в репу. Он и двигает. Один раз, второй. Девушка, естественно говорит: «Стоп! Хватит!» Но тот продолжает. Она уже своего парня оттаскивает: «Что ты делаешь?!» Он ничего плохого-то не сделал. Ну подошел, подарил цветок. А тот уже на нее не обращает внимания, вошел во вкус, ее отталкивает. И она решает: «Раз так, пошли вы в жопу оба». Наш герой получил в харю, но за дело, это плата за такое поведение. Он ее догоняет в кафе, дарит ей цветок, она плачет, не понимает, что происходит. В конце все-таки какая-то надежда во взгляде есть. И это, скорее всего, хеппи-энд.

На этом клипе с нами впервые работал стилист. Саша вообще мало что знает об одежде. Нам помогала девушка, зовут ее Галя Смирнская. Такая милая, чуть странная. Сама одевается немного кукольно, ходит в каких-то детских лаковых туфлях, а в волосах — странные аксессуары. Но делает она все достаточно легко и талантливо. Какую-то одежду она брала в аренду, что-то мы покупали сами, и это осело у меня, например, куртка вельветовая и олимпийка адидасовская. Актерам Галя тоже точные вещи подобрала.

Актрису на роль девушки искали через актерские базы, задав необходимые параметры. Она должна быть от 18 до 23 лет, соответствовать образу неагрессивной, достаточно милой девушки, без каких-то явных визуальных отличий. Просто девушка, обычная прическа, обычное пальто. Среднестатистическая: не красавица и не уродина. Чтобы у человека, который смотрит клип, не возникало вопросов, почему она такая. Обзванивали всех, которые более или менее подходили на эти роли, приглашали на пробы, разыгрывали сценки в паре, будут ли герои вместе смотреться. Не то чтобы мы нашли их быстро, просто когда у тебя есть дата съемок, когда ты уже все наметил, бригада съемочная заряжена, ты должен вовремя кого-то найти в любом случае. Вот ты идешь на рынок купить апельсинов, не нашлось того, что хотелось, ладно, куплю те, что больше нравятся. Так же и здесь. У тебя нет ни времени, ни сил, ни средств. Поехать в другой город и найти то, что на полпроцента приблизит тебя к образу, который ты придумал? Нет, ты выбираешь наиболее близкий к идеалу вариант из имеющихся. Тут интуиция тебе может подсказать. Она нас не подвела: эта девушка отыграла все, что требовалось, достаточно естественно. Сначала удивление, потом возмущение, гнев и слезы. Что-то не получалось, знаешь, как Станиславский — не верю, и все тут. Не бывает же такого, чтобы актер устраивал тебя до конца. Я-то тоже не идеал. Где-то мы что-то дожали, попытались подворовать — «случайные» удачи, когда камеру «забывают» выключить.

Пока искали парня, тоже помучились. Мы проводили кастинг, но все были какие-то ненастоящие. Мы хотели найти молодого человека чуть-чуть мажористого, но в то же время не особо богатого, простого такого пацана. Этот парень учился во ВГИКе. Он немного как Есенин, но не деревенский, обычный. У него была такая хулиганистая манера не смотреть на человека, которого сейчас ударит. Стоит, не смотрит в лицо, потом — хоп! — ударил! И снова не смотрит. Это очень яркая деталь. Он принес это с собой. Видишь, жизнь — лучшая актриса, ничего не надо больше выдумывать.

Драку мы очень долго репетировали с Сергеичем в студии на Соколиной Горе. Сначала мы узнали, есть ли в России постановщики драк, каскадеры. Выяснилось, что их практически нет. Нам сказали: есть во Франции. Я говорю: «Какая Франция! Какой постановщик! Сергеич, давай щас наберем фильмов с драками, посмотрим, как это монтируется на стоп-кадре, как достигается эффект реальной драки». Я предложил взять «Бойцовский клуб», знал, что там много бьют в лицо — как раз то, что нам нужно. И мы, сидя в студии с видеомагнитофончиком и телеком, на замедленной съемке покадрово смотрели. Как летит рука. Опа! Рука еще на долетела, кадр отрезался. И потом с другой стороны, с затылка человека, которому бьют, потом мы видим его лицо отворачивающееся, и рука проходит как бы насквозь. Опять склейка. Показывается уже с другой стороны замах, и потом сразу же кадр, в котором крупным планом лицо упавшего на пол. И все это смонтировано быстро. Получается ощущение сильного удара. Реально. Бух, и всё! Склеено всего лишь из трех-четырех кусков. Так вот как это делается! Мы решили попробовать сами. На видеокамеру снимал Врубель, а Саша меня типа бил. Пару раз я пропустил и получил по морде, остался с синяками. Мы снимали с одной точки, потом то же самое с другой, потом с третьей. И потом мы резали, подставляли, монтировали. Смотрим, хм, что-то получается. Вот так, при помощи «Бойцовского клуба» мы сами, безо всяких там французских постановщиков, не доверяя никому, выполнили эту работу. Вообще, в любом деле лучше разбираться самому, изучать, как что делается.

Для клипа мы отдельно сняли музыкальный трек. В работе над клипом «Для тебя», мы столкнулись с одной проблемой: главный герой в кадре не отождествляется с голосом, который эту песню поет. Нет человека с микрофоном. Зритель, который смотрит клип неизвестной группы, мог решить, что я — просто играющий главную роль актер. Надо обязательно было показывать артиста, поющего песню, то есть меня. Музыкальный трек снимали в одном из павильонов ВГИКа, он был совсем уж убитый, без ничего, только сетки висели какие-то. Мы поставили туда старые барабаны, которые нашлись у Саши. Привезли инструменты, поставили два комбика, микрофоны… Как вести себя в треке, было непонятно. Да и как снимать? Оператор Сергей Трофимов большое кино снимал, рекламу. То есть мы все делали методом тыка. Понятно, что нужно лицо снять крупно, средне, общий план, сбоку. Прыжки какие-то. Никто мне не говорил рубиться или смирно стоять, все это чистая импровизация. Как мы себя с ребятами чувствовали тогда, так себя и вели. Просто саундтрек — это вещь, приближенная к концерту. Здесь выпендриваться сильно не надо. Это больше работа оператора и монтажера, нежели артиста. Человек просто естественно поет, в камеру.

Оператор Сергей Трофимов — очень спокойный и рассудительный человек, в очках, с бородой. Ему всегда надо докопаться до мелочей. Он все должен знать. Он капризный в профессиональном плане: если на площадке какой-то фонарик чуть-чуть сдвинут, что в принципе никто не заметит, он никогда не скажет «Мотор!», пока все не будет исправлено. Такой дотошный! Выставляет кадр очень медленно. Чтобы все было на своем месте: «Какого хера у нас тут это торчит? Почему вы ничего не переставили? Так… Тележка! (Садится.) Мне неудобно. Поднимите мне сидушку!» И никуда не торопится. Я в перерыве Саше говорю: «Все, сняли, блин, ни черта мы не успеваем до конца смены». А Саша руками разводит: «Что я ему могу сказать? Я уже подходил раз, сказал: мол, Серега, давай побыстрее, давай плюнем, снимем, как получается. А он: „Нет! Я кое-как снимать не могу!“» Трофимов — единственный из съемочной группы, кто обращает внимание на одежду актеров, точнее, на ее цвет, ему как оператору это важно по картинке. Желтую розу выбрал он. Потому что поздняя осень, листьев на деревьях нет, все серое. Должно быть что-то яркое. Красное, сказал, очень плохо. Желтого не хватало ему в кадре. А вообще он очень добрый, немножечко рассеянный, чуть-чуть неуклюжий и очень талантливый, гений. И еще у него есть такая особенность: он шутит и сам над своими шутками смеется. На какой-то своей особой волне всегда находится, но при этом очень ответственно относится к своей работе. Хороший человек.

Альтернативы «Просто такой сильной любви» у нас не было — песен было мало у нас. Был «Трамвай». Саша где-то откопал видео 60-х годов, снятое на кинопленку 8 миллиметров. Домашняя съемка каких-то школьников. Кадры, как они ходят в деревенскую школу. Шапки-ушанки, пальто с ремнями. Кидают камни с насыпи в товарный поезд. С горки съезжают. Девчонки смеются. Такая грусть… Мы с Сергеичем любим поговорить, он же философ: «Видишь, какое детство. Эти мальчики и девочки, кто они сейчас? Кто-то в тюрьме, кто-то умер, кто-то женился. Кто-то растолстел, кто-то бандит, кто-то министр, кто-то чертежник. Дети… Но их время прошло. Где этот смех задорный?» Мы подложили фонограмму под видеозапись, ничего не монтируя. Весь «Трамвай» под эти кадры. То они по травке скачут, то по снегу, кто-то курит сидит — подростки же. Девочки в шапочках с помпонами. И так все это органично сложилось.

— Вот бы такое видео выпустить!

— Не поймет никто, Саш.

— Поймут человек тридцать.

— Тяжело это смотреть. Зачем людей грузить?

Мы и сами загрузились, думаем: да, блин, какая красота! Ладно, что у нас тут дальше? «Просто такая сильная любовь»? Мы прекрасно понимали, что такое обречено.

Клип долго не брали на MTV. Дело не в какой пропаганде жестокости, не в крови. Насилия там же нет. Кровь — это последствие, а главное, почему эта кровь течет, почему человек бьет другого. Если в кадре люди стреляют из пистолета и грабят — это же не пропаганда насилия? Главное, ради чего и почему они это делают. Если просто так — тогда, конечно, это глупо и бессмысленно. Дело в том, что я очень много курил в кадре, вот американское руководство MTV и напряглось. Мы немного вырезали — просто сил уже не было, надоело, так долго монтировали. И они в конце концов взяли клип в ротацию.

Первые концерты

«Просто такую сильную любовь» уже немного крутили на «Нашем радио», на MTV показывали клип, пару раз «Для тебя» попадала в «Неформат» на «Русском радио». Потихоньку Леша Козин стал устраивать нам концерты. Сначала мы отлично выступили в Москве. Самые первые концерты у нас были в клубе «Республика Beefeater» на Никольской и в «Бункере» на Тверской.

В Beefeater очень маленькая, низкая сцена, ты стоишь почти на одном уровне со зрителями, и трубы нависают прямо над головой — если будешь прыгать, то обязательно ударишься об них головой. Мы пришли, настроились кое-как. Гримерки там как таковой нет, рядом с кухней комнатка вместо нее. Мы сидим, ждем выступления. Люди стали собираться, к началу концерта клуб был полностью забит. Нам пришлось идти с охраной через людей в зале — другой возможности попасть на сцену там просто не было предусмотрено. Мы начали играть, все танцевали как сумасшедшие. Было очень жарко, из-за этого с нависающих труб под потолком начал капать конденсат, под конец уже чуть ли не дождь. Вся сцена мокрая. Мы, люди, мокрые. В таком угаре доиграли и таким же образом через зрителей пошли обратно со сцены. А рядом кто-то хватается: эй! постой! Публика кайфовая. У меня не было такого отношения — московская, не московская. Я даже в тот момент переживал больше не за реакцию людей в зале, а за само выступление. За то, чтобы все работало, всем было слышно, что я пою.

Промоутеры везде эту кухню знают. Если идет слух, что группа в Москве собрала клуб, ее по телеку показали, они начинают интересоваться: а приглашу-ка я их к себе в клуб, заплачу небольшие деньги, риск минимальный, посмотрю, придут люди или нет. Так мы потихонечку стали ездить по городам, играть по небольшим ДК, в некоторых городах в ночных клубах, где обычно выступают все приезжие рок-группы. Заведения на выступлениях «Зверей» были забиты. Промоутеры быстро прочухали, что к чему. На самом деле нужно было всего-то удачных концертов пять, чтобы пошли предложения со всей страны. Раз группа собирает, надо ее приглашать.

2003

Ухожу красиво

Ссорились с Олей мы нечасто и по каким-то мелочам, не было у нас глобальных проблем на почве чего-то серьезного. А потом произошла самая главная ссора. Из-за того, что я остался на ночь у Дарьи, которая у нас занималась прессой. Да, я остался у нее, но без последствий, вообще там были и другие люди. Пресс-атташе Дарья могла рассказать Оле, что… ну не знаю что. Женщины умеют сделать вид, сказать намеком специально, наверное, чтобы поддеть друг друга. Даша снимала квартиру на метро «Алексеевская», и мы после концертов у нее часто тусили. Она и на гастроли с нами ездила. После концертов или репетиций мы часто у нее собирались, обсуждали, придумывали какие-то вещи, общались. И Олю это уже начинало чуть-чуть напрягать. Она вообще, как мне кажется, недолюбливала Дашу, а Даша ее. Это недовольство накапливалось, накапливалось… А потом я остался у Даши ночевать. И еще кто-то остался, кажется, Полиенко. Я приехал домой утром, Оля устроила скандал. Я обиделся. Мы поссорились. Даша, может, ей позвонила, чтобы Оля поревновала и засомневалась в чем-то. Но реального повода я не давал. Все достаточно глупо вышло. Я был на взводе, мне не хотелось ничего никому доказывать, объяснять, оправдываться. Раз так, все, до свидания! Такие дела…

Потом успокоились. Я даже вернулся. Но отношения стали уже абсолютно не те. Было тяжело. Через неделю я сказал, что ухожу. Я не знаю, прошла ли любовь или нет. Просто я не могу, когда мне не доверяют, когда отношения уже нарушены после первой ссоры, когда появились какие-то недоговорки. Тяжело жить с человеком, который тебе не верит. Ты все время в напряге, думаешь: а если я сейчас пойду туда, мне нужно что-то сказать? А поверят ли мне? Как-то все стало достаточно формально. Мне были некомфортны такие недоверительные отношения. И я сам выступил инициатором разрыва. Мы еще какое-то время виделись, потом уже совсем отдалились. Теперь, может, раз в полгода по телефону говорим.

— Как дела?

— Я машину купила.

— Молодец.

— Думаю уйти из «Даго», а все говорят, это плохо.

— Уходи, правильно, тебе надо развиваться.

Мне не хотелось ничего никому объяснять. Мне казалось это унизительным. Я не должен оправдываться. Ну, наговорили тебе про человека, ну и что, в это можно так легко поверить? Она могла бы спросить у меня самого. Меня это обидело. И я это запомнил. Я не могу точно сказать, отразилась ли эта ситуация с Олей на творчестве, возможно, все это есть в «Районах-Кварталах». «Уйти, красиво» неважно куда. Уйти как пацан, без претензий. Расставаться нужно красиво. Я хочу как в первый раз. И поэтому пока. Я хочу любить. По-настоящему. Не хочу каких-то «все остыло», но при этом продолжать жить с человеком. Хотя бы и гражданским браком или даже просто встречаться. А многие люди зачем-то продолжают, вместо того чтобы двигаться дальше. Вот поэтому нужно уходить красиво. Без нытья, без ссор, достойно. Нельзя бить девушек и что-то у них отнимать. Я видел на примере взрослых людей, Сашиных знакомых, как они расходятся с женами, с девушками, они все оставляют. Потому что они мужчины.

Может, про эту ситуацию еще «Напитки покрепче». Это тоже о расставании. Я написал ее в дороге, когда ездил на студию уже на «Электрозаводской». У меня тогда с Ольгой все не очень уже было. И из меня поперло это «не очень хорошее»… «Холостые папиросы», беспонтово курить — не поможет. Поэтому и напитки покрепче, слова покороче. Когда не хочешь разговаривать — бухаешь. Так проще, так легче, стираются ночи, звонки без ответа, слова и улыбки. И вот он, итог. Вчерашнее лето — смешная ошибка. Все это, конечно, я не продумывал, просто взял и написал.

Голод

Презентацию для прессы нашего первого альбома «Голод» мы провели в клубе «Шестнадцать тонн». Кто-то сказал, что там делают презентации все группы, это, типа, то, что нужно, это круто, это cool. Нам сказали, мы и пошли, а что? Мы-то не знаем, что, где и как делается. Ни клубов не знали, ни людей. Договорились, оплатили выпивку, там же еще фуршет был для журналистов. Была пресс-конференция, камера MTV что-то снимала. Задавали вопросы.

— Вот у вас вышел альбом. Почему «Голод»?

— «Голод» — хорошее слово.

— А вы готовились к презентации?

— Нет, мы готовились к выступлению.

Они же всегда всем задают одни и те же вопросы. Ты издеваешься? «Голод», потому что «Звери» голодные. Слово емкое, но это неважно, «звери» и «голод» — вроде все сходится на уровне ассоциативном… Я надел фрак, пресс-атташе Даша с Врубелем договорились где-то и взяли напрокат. На ногах — красные кеды. Смешно. Как часть декорации. Сцена, она же волшебная — театральная, эстрадная, неважно. Там можно практически все, так же как в кино. Сцена позволяет тебе надеть вещи, которые ты не можешь надеть в реальной жизни, говорить то, что глупо говорить вне ее. Словом, ты можешь там все, чего обычно не можешь. Поэтому нам захотелось, чтобы на сцене было не так, как в жизни, чуть-чуть по-другому, более интересно.

Мы сыграли «Для тебя», «Кольцевую», «Просто такую сильную любовь». Выступили, и все. После я вышел в зал, какие-то люди что-то спрашивают. Ко мне подходят Даша с подругой своей с СТС и еще какая-то девушка с фотокамерой. Подруга говорит: «Это Аня, фотограф, она всех снимает — и „Мумий Тролля“, и Земфиру. Вам с ней нужно фотосессию сделать». В общем, начала рекламировать. А мы уже спешим, уходим:

— Конечно, посотрудничаем! Маня, да?

— Я — Аня!

— Ладно, будешь Маней.

Так мы познакомились с фотографом Анной Макаревич, нашей Маней — веселым человеком с фотоаппаратом и ближайшим другом группы «Звери».

Взрослая квартира

Расставшись с Олей, я от нее съехал. И пока я искал себе новое место жительства, поселился в квартире Сашиного отчима Виталия Александровича на 9-й Парковой. Это была квартира взрослого мужчины, чувствовалось, что хозяин — московский интеллигент. Переехав туда, я как будто попал в другой мир. Там было много книг, на стенах висели картины, на полу лежали красивые ковры, стояла лампа с абажуром, чуть ли не кресло-качалка была, пледом диван накрыт, какие-то статуэтки… Все такое аккуратное, интеллигентское, взрослое. Я попал в этот мир, и мне было очень интересно находиться в этом новом для меня состоянии. Потому что я всегда в шутку — не в шутку мечтал оказаться именно в таком своем будущем — взрослом, зрелом. У камина, в кресле-качалке. Не старость, нет, а чтобы плед, виски вкусный, сигарка. И полено в камине потрескивает. Для меня это как белый костюм с яхтой. Такая атмосфера супердомашняя, супервкусная, благородная. Не то что размеренная, чуть-чуть от Шерлока Холмса — эта ливановская тема в меня вселяла какую-то легкую уверенность. Что-то английское, слегка чопорное. Меня почему-то тянуло к таким декорациям. Если бы меня спросили, где ты хочешь очутиться, я бы сказал, что именно в таком месте. Не в каком-нибудь хайтековском кресле космонавта на 23-м этаже нью-йоркского небоскреба, а в кресле у камина, чтобы сидеть и рассматривать книги. Там было все, начиная с медицинских справочников и заканчивая классикой зарубежной и русской. Тургенев, Толстой, Достоевский. Я не читал, я полистывал. Раз! — и еще какую-то книжечку обнаружил для себя. Два! — открыл, почитал.

Эта атмосфера не то что вдохновляла на творчество, просто когда ты один, тебе гораздо легче им заниматься. Прямо напротив дома был универмаг «Первомайский», а к нему прилегал «Перекресток». И я там скуплялся. «Скуплялся» — это слово какое-то… да? Покупал. У нас на Юге это называется «скупляться» — покупать, скупать товары потребления. Шопингом, короче, я занимался, покупал еду.

Дожди-пистолеты

Я понял, что «Голод» выстрелил, именно на гастролях. И узнал я об этом не из прессы, не от журналистов, которые пишут рецензии. Это я увидел на концертах, когда заметил, что люди поют со мной каждую песню. А ведь кроме двух вещей, на которые были сняты клипы, никто ничего не знал. Альбом разошелся по сарафанному радио, а не по «Нашему». Толчок, конечно, был дан, чтобы хоть как-то заявить населению, что есть такая группа. А дальше хотите — не хотите. Жесткого навязывания не было. Но когда я увидел, что люди знают все песни из альбома и хором их поют, очень обрадовался. И тогда я понял, что любая песня может крутиться на радио или на любую можно снять клип, если она все равно известна людям. И тут встал вопрос: на какую композицию тогда снимать клип? Я почувствовал, что открылось больше возможностей, появилось больше свободы. А от этого и сомнений: если эта песня все-таки очень сложная, наверное, надо взять попроще?

Все время лили дожди. Поздно вечером после студии Саша подвозил меня до 9-й Парковой, потому что метро уже не работало. И мы еще долго сидели в машине и обсуждали, на какую песню снимать видео. Стоит ли брать «Дожди-пистолеты»? Стоит ли идти по этому пути, который не гарантирует успех, или пойти по проторенной дорожке, снять на что-то вроде «Просто такой сильной любви»? Дождь, дворники машины шуршат… Такое состояние героическое — решение принимаем, договариваемся. Поговорим, поговорим, потом сидим, молчим и думаем. Однажды кончилось тем, что мы оба заснули в машине…

Вообще-то текст в песне «Дожди-пистолеты» не мой, а Валеры Полиенко, один из тех десяти, которые он написал для нашего проекта в самом начале. Точнее, наполовину не мой, потому что я его немного переписал под себя. «От Versace эксклюзив» — это, понятно, он. «Губы тают на губах» — мое. «Паровоз мой на веревках» — тоже мое, это путешествие в Новороссийск к Свете. Мальчик тащит за собой этот паровоз на веревке, был настоящий паровоз, а потом оказался игрушечным. «Стеклянная остановка» находится на Стромынке, метро «Сокольники», я не знаю, почему в Москве, а не в Новороссийске. Я сейчас объясню, где это. Представляешь себе парк? Вот арка метро. Здесь эта улица. Через дорогу башня пожарная стоит. И здесь возле метро справа дорожка маленькая к магазину «Зенит». А ближе к светофору остановка. Когда я ехал на студию на 41-й маршрутке, проезжал мимо нее и видел, как «разлетаются, звеня, мимо сердца, мимо, мимо капли летнего дождя по витринам, по витринам». Это вода на стеклах остановки. Заглавие — это Полиенко. Но у него смысл песни был другой — дожди, пистолеты, манекены вокруг. Вообще не про любовь.

Нельзя же было так все взять и рассказать. Конечно, можно было потом оправдаться: я всю эту историю просто выдумал. Но там настолько все естественно прозвучало, причем еще и из-за моего южного акцента люди восприняли мой монолог как реальную историю. Людей ведь очень трудно обмануть, да? Они же все чувствуют. И Саша оказался прав, прикольно получилось с этой вставкой. Но все равно, когда я это слушаю, мне немножко неловко. Будто взяли и обезоружили меня. Да, это революционная вещь, я просто охуел, когда Саша вставил мой монолог в песню. Если бы это начитал актер, ничего бы не получилось, фальшь была бы слышна. А тут простой человек, да еще и жаргон у него южный. «Да ты гонишь!» Был страх — рассказать о себе не с помощью рифмы, а монологом из жизни. У меня тогда даже температура поднялась от эмоций. Этот мой монолог и оказался идеей песни, я понимаю, почему она нравится людям — у человека, который ее слушает, тоже поднимается температура, он вспоминает свое. И этот эффект нельзя вызвать искусственно, к счастью. Люди на концертах ждут, когда монолог оборвется и я заору: «Любовь!» Саша честно говорит, что этого не понимает — надо говорить по существу, а чего кричать-то?

В итоге все-таки решили снимать клип на «Дожди-пистолеты» в виде музыкального трека, потому что история уже рассказана в самой песне. У клипа аудиосюжет, это устный кинематограф, если хочешь. Ничего больше не надо, иначе будет отвлекать. Человек просто стоит на сцене и рассказывает, что с ним происходит.

Одежду нам снова помогала выбрать стилист Галя Смирнская. Мы съездили с ней в секонд-хенд и купили белую рубашку и шорты. Она увидела их: «О, прикольненько!» Так все легко решает. Я говорю: «Галя, ну я в шортах… Как-то странно, нет?» — «Да нормально! Примерь, посмотрим. Прикольно: лето, дождь, улица. Ты в белых шортах и в белой рубашке с коротеньким рукавом. Нормально». И ребят так же одели в какие-то полухендовские вещи. Галя может из любой одежды подобрать что-то, что смотрелось бы неплохо, в тему.

Мы думали, как снимать. Раз песня у нас «Дожди-пистолеты», мы должны быть под дождем, ничего плохого в этом нет, это не банально, это правильно. Пусть все заливает дождем. Красиво, героизм! А как показать мой монолог? Нельзя же, чтобы я смотрел в камеру и наговаривал. Это будет пошло, глупо, бессмысленно. А что тогда показывать? Мы решили просто поставить рапид, сделать замедление. Сначала мы сняли для этого куска крупно мое лицо. Капельки медленно стекают по щекам, закрытые глаза, я погрузился в мысли… А потом резко — ЛЮБОВЬ!!!!!! Мы отсняли и увидели на мониторе мое синее от холода лицо, которое не спасет ни одна цветокоррекция. Причем клип мы загнали в такие холодные цвета, что я выглядел как труп. Да еще и крупным планом! А у меня к тому же лицо не совсем пропорциональное, асимметричное, да? Если посмотреть на мои глаза — один выше другого! В общем, так оставлять было нельзя. Тогда мы сняли еще рапидик: люди смотрят, вода течет, ветер дует. И родилась идея пустить расшифровку моего монолога поверх изображения. Он был записан на диктофон, качество записи было очень плохое. Мы попытались вытянуть по частотам, чтобы речь была более внятной, разборчивой, но это не сильно улучшило ситуацию. И появилась прекрасная идея пустить синхронно моему голосу субтитры с тающими словами, плюс карта маршрута «Краснодар — Новороссийск». Но это никакая не фишка, это просто для того, чтобы люди точно могли разобрать мои слова.

Место на Гольяновских прудах нашел я. Нам нужен был жилой микрорайон с какой-то площадкой. Думали с баскетбольной найти, как обычно во дворах бывает. Но там места очень мало. И когда мы начали искать натуру, я тут же вспомнил, что рядом с моим домом было пространство у пруда, за которым стоят многоэтажки. Нам фактически нужны были только дома для бэкграунда, но там был еще и пруд, и сцена, которая стоит до сих пор для самодеятельности — рубись сколько хочешь! Все, проблема с локейшеном тут же отпала. Но появилась другая головная боль: как поливать водой в кадре, какая будет погода? В итоге поливали поливальные машины, водовозы — несколько цистерн с водой. От них тянулись шланги, был распылитель; когда давали воду под давлением, бил фонтан, это походило на дождь. Плюс большие вентиляторы, которые дули, и вся вода лилась на сцену. Есть такой киношный эффект — когда дождь волнами идет и создает ливень и порывистый ветер. Вода была очень холодная. Еще был месяц май кажись.

Мы встретились с активистами нашего фан-клуба и попросили разместить на своем сайте информацию о съемках, чтобы пришли фанаты. Но мы очень переживали, что не придут или их будет недостаточно для картинки, поэтому взяли на всякий случай человек сто массовки. Но фанатов пришло довольно много, массовка слилась с ними, как одна дружная семья. Если тебя пять часов подряд поливают холодной водой, вольно-невольно сроднишься. Когда время работы у массовки закончилось, они все равно остались и тусили с фанатами.

На площадке работала милиция — ее нанимают в таких случаях. Но она же всегда плохо работает, поэтому какие-то моменты все время происходили — это же неуправляемая штука. Приходили на площадку люди: а чего у вас тут? Концерт? А почему водой поливают? С «раёна» пришли чисто конкретные пацаны гольяновские, стояли и смотрели испепеляюще на все происходящее. Много желающих просто поглазеть зевак. Начинается хаос, камера не может проехать, или не дают осветителям оттащить свет, работа парализуется. Мы в конце концов уже перестали внимание на этих «гостей» обращать — путь тусят, нам бы только работать. Одна девочка утопила в пруду какую-то деталь от крана, на котором перемешалась камера. Она проходила, где ходить нельзя, смахнула эту штуковину ногой в воду. А без нее кран теряет 60 процентов своей функциональности. Эта деталь нужна, чтобы то ли его переместить на другую позицию, то ли разобрать банально. Техник, отвечавший за кран, говорит: «Давай лезь в воду! Ты уронила, ты и ищи! Иначе я тебя живой отсюда не выпущу!» — «Я не полезу, там глубоко!» Тогда он кинул клич в народ: кто хочет десять баксов, ныряйте в пруд и доставайте. И какая-то девчонка полезла в воду, долго искала, но так и не нашла ту железочку. Ну а еще какие происшествия? Бухачи, драки…

Камера, стоп! Свет перемещается на другую точку, и на площадке начинается хаос — все расползаются в разные стороны. Кто идет в вагончик за бутербродами с чайком, чтобы пожрать скорее. Кто курить. Всех надо гонять, потому что все моментально расслабляются. Пока пять человек работают, десять стоят, массовка ходит… И когда все уже установили, начинается: а где этот? где тот? где массовка? Собралась. Забыли что-то настроить. Стали настраивать. Массовка — что? Расползлась! Когда все снова собрались, выясняется, что надо буквально на пять метров переместиться. А это еще минут сорок, а то и час. Обычно все держит в руках помощник режиссера или директор клипа. Наступил момент, когда поклонники и массовка перестали слушать и режиссера, и его помощника. Все уже просто потеряли интерес к громко агитирующим их людям. Тогда рупор взял я. О, Рома! Давайте слушать его!

На площадке нужно очень жестко с людьми, не только с массовкой, со всеми: со световиками, с техниками, с постановщиками. Когда нет диктатора, все разваливается. Всем нужен командир, который орет. Но на фанатов ты же так орать не будешь, ведь они пришли тебя поддержать. Поэтому просто какое-то общение, автографы, конечно. Они мокрые стоят все как цуцики. Им холодно. Мы пытались их как-то подбадривать, ставили им наш альбом, они пели, мы поили их чаями, алкоголем, что могли, делали. Вроде все терпели. Молодцы! Никто же из них не предполагал, что так все растянется. Они думали, придут, будет весело, все будут плясать. А потом, когда прошло пять часов, все уже попритухли. Я бегал с рупором орал: «Соберитесь, тряпки! Еще чуть-чуть осталось! Давай!»

Короче, съемка — это очень сложно. А еще когда ты знаешь, как должно быть, как задумано, ты не только за это переживаешь, а еще и за работу нанятых людей, начиная со световиков и заканчивая гримерами. Потому что для них это какая-то повседневная вещь, рутина. «Вот я пришла на работу, щас отработаю сменку, получу денежку и пойду домой». А для тебя-то это событие! Для тебя это всё: твои деньги, силы, идея, песня. Это твой клип. И конечно, ты за это переживаешь и, сука, хочешь удавить кого-нибудь, если кто-то что-то не то делает, либо что-то не успевает, либо работает плохо. Конечно, ты весь в напряжении, срываешься и орешь.

Наверное, поэтому мы от души били инструменты. Били свое, то, что практически уже не использовалось: барабаны, клавишные, гитары, колонки. Я не знаю, кто конкретно предложил это все расхерачить в кадре. Состояние позволяет, песня располагает — крик, ор, угар. Мы брали инструменты с мыслью о том, что после съемок их уж больше не будет в живых. Было кайфово… Не так чтобы: приготовьтесь, по моей команде бьем! Все естественно. Инструменты у нас еще до этого момента были на грани разлома, моя гитара была уже фактически без грифа — он держался на соплях. Когда снимали первый припев, где я подпрыгиваю, у меня гитара соскочила, упала и треснула, колки отломились. И я уже старался держать ее остаток съемок так, чтобы она не развалилась в руках — запасной-то не было. А эту мы купили накануне за сто пятьдесят долларов специально для съемок, чтобы не жалко было ее там убить. В основном это были Сашины инструменты. Весело было, били их от чистого сердца, рубились как надо. У Кирюхи все руки были в кровище — так он по клавишам фигачил, пришлось после съемок бинтовать ему руки. Насчет техники безопасности все ок, заземление было.

И это был единственный день, когда светило солнце, которое нам было не нужно. Мы так надеялись на этот дождь — вот была бы экономия! Но мы снимали, и целый день светило солнце. А им управлять очень тяжело, оно ведь тупо бьет в лицо, и всё. Его нужно закрывать экранами, чтобы оно не лезло в кадр. И как только мы закончили съемки, как только поливальные машины уехали, ливануло так! С грозой, со всеми делами бабахануло. Так обидно, сука!

Смена состава

У нас наконец-то начались гастроли, ну и гастрольная романтика, как ты понимаешь. Но рассказывать мне особо нечего. Немного их было. Нет, я помню, когда приехали в Одессу, я познакомился с Женей. Ну а что Одесса? Город романтический. У Жени была подружка Юля. Один наш музыкант в нее сильно влюбился. Когда надо было уезжать, он бегал по перрону и, пьяный в жопу, кричал: «Я остаюсь!» Мы его в вагон запихиваем, он из вагона лезет: «Я Юлю люблю, буду с ней!» Все-таки смогли его вывезти, потом, уже в поезде, он бросался телефоном в окно: «Пустите меня! Я остаюсь!» А Женя хорошая девушка, потом даже в Москву ко мне приезжала, но не задалось, видать.

Стали больше ездить — больше общаться друг с другом. В какой-то момент я начал понимать, что мы не совсем подходим друг другу с музыкантами. Им нужна стабильность, а мне нужно все: свобода и творчество. Вове Хоружему было тридцать шесть лет, когда он пришел в «Звери». Просто он выглядит очень молодо. И еще всем этим горит. Он любит играть. Вова работал в музыкальном магазине «AT Trade». Из-за гастролей он думал уходить, а у него там была очень хорошая должность. Ему было тяжело совмещать. Он не мог определиться, чем заниматься — с гастролей денег немного, но он очень любит музыку, он хороший музыкант, в драйве. Я видел, он и Андрей мечутся между двух огней — между «Зверями» и другими своими делами. Нужно было что-то решать…

Группу покинули и Володя, и Андрей. Володя остался работать в «AT Trade» — никаких претензий у меня к нему нет, у нас были просто легкие расхождения. Чувствовался дискомфорт: он взрослый человек, а я очень молодой, мне было стыдно ему сказать: «Володя, давай ты здесь сыграешь так». Но я понимал, что мне необходимо это говорить. Потому что если я промолчу, в коллективе будет развал, все будут играть что хотят. Но все время говорить такие вещи старшему человеку я не мог, трудно командовать для блага коллектива.

И вот осенью, спустя полгода после выпуска дебютной пластинки, встал вопрос о поиске гитариста и бас-гитариста. Я поручил звукорежиссеру Леше Мартынову и клавишнику Кириллу Антоненко найти музыкантов. «Звери» писали второй альбом на студии «FM Division» на метро «Пионерская». Так как я был занят подготовкой к съемкам нового клипа, времени на это у меня не было, и я дал им задание: в Интернете повесить объяву, по знакомым, по друзьям поискать музыкантов и устроить кастинг, чтобы найти нужных нам людей. На студию приходили люди, Кирилл с Лешей их прослушивали. Время от времени я интересовался, какие результаты. Ребята мне рассказывали и ржали. Они разместили объявление в Интернете. И начался такой цирк! Группа-то была уже достаточно известная, у нас уже было три клипа, концерты. И начали на прослушивания приходить кто ни попадя. Умеющие играть люди, неумеющие, дебилы, больные — разные. В основном приходили те, которые ничего не умеют, но из-за того, что они купили себе гитару и научились паре аккордов, чувствуют себя музыкантами. Это нормально. Приходили люди, что-то там бренчали мимо нот, говорили: «Подождите, я щас еще сыграю, лучше!» Леша и Кирилл отслушали огромное количество кандидатов. Приходили также известные музыканты из других коллективов, но с ними не срослось по другим причинам.

И в конце концов они нашли бас-гитариста Костю Лабецкого и какого-то гитариста, тоже родом из Новосибирска, который сыграл с нами пару концертов на гастролях. Он слишком много курил травы, и такое отношение к жизни, как у него, я не приемлю. После этих двух концертов на выезде я сразу все понял, но не стал ничего говорить Саше. А буквально по прилете мы снимали клип на «Все, что тебя касается», и этот гитарист снимался вместе со всеми музыкантами. Когда мы все отсняли, я все-таки Саше сообщил, что хочу уволить гитариста. Войтинский говорит: «Что же ты раньше не сказал?! Он у нас в кадре! Давай его вырезать». Мы постарались его максимально убрать из монтажа, но в клипе он все равно остался на нескольких планах. К Косте у меня претензий не было, он был техничный, дисциплинированный, скромный, тихий парень. Ну, разойдется, может, думаю, притремся. А насчет того гитариста сразу все поняли: это пиздец, нельзя демонстрировать полное неуважение к группе. Он сам себе на уме, не человек коллектива. В нем чувствовалась такая надменность — я все знаю, я наученный жизнью, я буду курить траву на концертах и что-то там играть. Миша Краев говорил: «Я вообще боюсь его!» Нес тот случайный парень какие-то вещи странные, был немного повернутым, как выяснилось. Очень темный человек.

Леха с Кириллом продолжили поиски гитариста. Наконец говорят:

— Мы нашли гитариста, он клево играет! Но есть одна проблема: он немного полный, и небритый, и какой-то волосатый.

(Да, думаю, как-то не очень приятно видеть рядом на сцене полного, небритого…)

— И он немного взрословатый типа. Не очень опрятный. Не то что неопрятный, мужик. Просто небритый, полный.

— Ндаааа… А играет как?

— А играет вообще отлично!

Я встретился с этим «полным и небритым». Это был Максим Леонов. Он поиграл. Круто! Надо брать! А у нас буквально через пару дней намечалась не то телесъемка, не то фотосессия. Он ушел, я Леше с Кириллом говорю:

— Ребят, вы скажите ему, пожалуйста, чтобы он побрился, подстригся хотя бы немного покороче, что он такой кучерявый…

— А чё мы-то должны?

— Вы же его на кастинге отобрали, сказали: неплохо, приходи, ты принят. Сидели там как короли какие-то. Вот теперь ему и скажите. А я не буду.

Они и сказали ему в таком тоне: «Ну, ты, типа, нам подходишь. Только не то чтобы у нас имидж группы особенный, молодежный. Но хорошо бы тебе побриться и подстричься». Когда они составляли объявление о поиске гитариста, указывали в требованиях к кандидатам: «Модно одеваться». Шутники! Сказали Максиму побриться и подстричься для смены имиджа. Мы же все были коротко стриженные, кроме Кирилла — ему можно, он такой принц. Мы его так называем, потому что он вальяжный, чуть манерный — принц! У него в каком-то городе на гастролях был номер с кроватью с огромным балдахином, который у султанов бывает или у принцев. Мы завалились к нему и увидели картину: Кирилл возлежит в трусах под этим балдахином и телевизор смотрит — вылитый принц! После этого к нему приклеилось — ну чё, принц, развалился? Пойдем пить! А Миша — Пчелка, он показывал нам как-то далай-ламу: стоит, корчит рожу, глаза в кучу, язык высунул. Мы говорим: «Миша, это на пчелку больше похоже». Он обижается: «Какая пчелка?! Это лама!» Но реально похож на пчелу… Короче говоря, Макс побрился, подстригся и действительно стал выглядеть как такой полненький паренек. Вот другое дело!

Все, что тебя касается

После жестких «Дождей-пистолетов» мы решили снимать видео на что-то легкое и уже из второго альбома, над которым работали, — на «Все, что тебя касается». А еще она отличается от «Дождей» тем, что там нет моей истории, эта песня — чистая фантазия. То есть не было никакой девочки в ботинках с маленьким телефоном, которая учится в школе и еще не проходила по физике законы Ома. Это же класс восьмой, наверное? Я же фэнтези не пишу. Может, меня какая-то девчонка, выходящая из троллейбуса, и вдохновила, но у меня это в голове даже не отложилось. Я только помню, как шел под железнодорожным мостом перед «Красносельской», если ехать к Сокольникам, и там у меня в голове родились какие-то строчки. Но вот сказать, что при этом я увидел там какую-то школьницу? Может быть, но я не помню. Эта тематика песни «Восьмиклассница» Виктора Цоя — «мамина помада, сапоги старшей сестры, мне легко с тобой, а ты гордишься мной…».

И вообще, это песня про любовь, а не про секс. И между нами любовь — это точно. Нет, я не буду отрицать, что есть любовь без секса. Но секс и любовь — это две неразделимые вещи. Платоническая любовь — это уж совсем как-то… Оно, может, и кайфово, но у нас же есть и тело, и мозг, который отвечает за чувства. Некоторые называют это душой. В карманах медленно тают конфеты… Знаешь, когда у тебя в кармане шоколадка сладкая, нагревается и тает, слиплась вся… ты ее раскрываешь, а она уже потекла… Да, конфеты у меня много где присутствуют. Потому что конфеты — это прекрасно. Конфеты — это, во-первых, из детства. Конфета — это штучка в оберточке. Есть конфеты, у которых ты знаешь какая начинка. А есть миллион конфет, которых ты еще не попробовал. И сама вот эта субстанция — конфета — несет в себе больший смысл, чем «сладость». Это все время улыбка. Поэтому я использую так часто это слово. Конфета — только позитив и никакого злого умысла.

Идея клипа «Все, что тебя касается» — наше коллективное творчество. Сначала у нас с Сашей была задумка: молодой человек собирается на свидание, когда у него с его девушкой все только начинается, это самая первая стадия отношений, букетно-конфетная. Чтобы девушка одевалась параллельно с парнем, придумал уже сценарист Рома Непомнящий. Я предложил: «Я буду одеваться, выбирать себе одежду, в которой пойти на свидание». Непомнящий подхватил: «Она тоже должна параллельно одеваться». А Саша закончил тему: «Точно! Он к ней приходит, и они начинают раздеваться». Так мы и сочиняем клипы.

Сюжетную часть клипа снимали на «Юго-Западной» в трехкомнатной квартире у каких-то знакомых. Эти люди попросили немного денег за аренду, потому что им надо было во время съемок где-то жить. У них же там всё было в проводах, в лампах, в людях. Все топчутся… А музыкальный трек мы снимали в школе на «Алексеевской», потому что там был очень красивый спортивный зал с большими окнами, да и тема такая школьная. Девочки за окном местные, они сами там учатся. Представляешь ситуацию: идут уроки, они узнали, что приехала группа «Звери», увидели меня, пошел слух… Короче, вся школа не учится, все под окнами тусят.

Ничего не надо придумывать. Никаких декоративных вещей, модных, эстетских. Какие-то дорогие машины, странные люди, чтобы что-то падало сверху в кадре — зачем? Это неправильно. Задача клипа — поддержать песню.

Чтобы человек без звука мог посмотреть видео, и ему все про нее стало понятно. Он включил звук, а там то же самое, все ясно. Сама жизнь подсказывает сюжеты. Так и в этом случае: мы поставили художникам задачу, объяснили, как примерно должна выглядеть комната мальчика и комната девочки. Ведь это же разные существа. У парня все стены залеплены плакатами — от Пинк до Мадонны и T.A.T.U., потому что обои — это подляк! Можно было завесить какими-то банками пивными, пачками из-под сигарет (я сам когда-то коллекционировал). Но плакаты — это проще всего. А у девочки все так аккуратненько, все стены белые, хотя плакат на стене у девчонки — это нормально. Просто наша героиня сама по себе такая аккуратная. А парень — противоположность, у него беспорядок. Мы вообще хотели ему на стену велосипед повесить, глобус куда-нибудь воткнуть. Что у меня в комнате было в таком возрасте? Велик, скейт, гитара и, конечно, полный бардак.

Кастинг был безумно длинный. Непомнящий в самом начале сказал нам, что у него есть на примете очень красивая девушка, она должна подойти. Мы посмотрели ее в какой-то рекламе, она там красила губы перед зеркалом — как раз то что надо. Сняли пробы на DVD, все получилось, нам понравилось. Но потом мы все же решили провести кастинг, без него несолидно как-то. Видимо, чтобы удостовериться, что Настя Цветаева — самая лучшая. В итоге никакой другой альтернативы так и не нашли, потратив кучу денег и времени, вернулись к ее кандидатуре. Нам нужна была такая девушка, как она: что-то там себе думает, мечтает, чуть-чуть кокетка, романтичная. Оказывается, она приходила к нам на кастинг в «Просто такую сильную любовь», но мы ее не взяли. Всему свое время.

Девочка… Оделась, перед зеркалом вертится, конечно же, глаза мазюкает, губы красит — это классика. Мы спрашиваем:

— Настя, а как девочки красятся?

— Ну вот так…

— Вот это ты и будешь делать, ничего сверхъестественного не выдумывай.

Не надо головой трясти, смотреть на часы: типа, ой, скоро придет. Как люди живут, так и надо делать в кино. Хорошее кино то, в котором ты узнаешь себя.

Подбирали одежду для героя так же, как я подбирал бы ее сам. Что надевают на свидание? Костюм, конечно. Или, может, просто джинсы с рубашкой? А если сверху куртку? Потом, когда человек запаривается, он начинает надевать все без разбора, даже спортивный костюм. Ты переживаешь, нервничаешь. Идет шиза, когда не знаешь уже, что делать, и надеваешь все подряд и смотришь, чё как. Часто же напяливают вещи брата старшего или родителей? Так и я в клипе надеваю тот дурацкий голубой костюм. Самое несуразное — это бежевая кофточка с вырезом. Я как дебил в ней был, конечно. Хороший такой, настоящий получился дебил. А надо ведь было хотя бы чуть-чуть со вкусом. Сам бы я джинсы надел… Хотя я все люблю и в костюме могу припереться. У меня самый любимый кадр — когда я задираю руки кверху. Гениально! Сам смотрю и ржу. Это моя находка: когда стоишь, поднимаешь руки, чтобы понять, как рукава, не коротки ли, как костюм сидит в плечах, не жмет ли.

Мы запороли кучу пленки, потому что долго ржали с Цветаевой, просто не могли остановиться. Я должен был стоять с совершенно серьезным лицом в той сцене, когда звоню в дверь, она открывает. И у нас пауза. Я должен смотреть на нее пристально, но когда Настя открывала, я все время ржал, потому что смотреть на нее иначе было невозможно. Уже и Сережа Трофимов, и Саша Войтинский, и осветители, и все службы — все не могут, люди нервничают. Пленка уходит, время уходит. А я реально не могу остановиться, взять себя в руки и сыграть с серьезным лицом. Я просил всех уйти, чтобы Цветаева вышла из кадра…

У нас человек просто стоит перед зеркалом и натягивает трусы. Цветаева тоже, кстати. Мы не хотели никакую обнаженку показывать. Взяли просто с запасом попы кусок. Для меня вообще в этом ничего такого нет. Я даже не обратил внимания. Эротическая сцена далась тяжело. Но ты же понимаешь, что это условность и что любая сцена, даже любовная, — она не любовная сцена из жизни, а просто съемка. Тебе только сказали целоваться или стрелять. Ты же не думаешь о том, что в данный момент происходит секс или стрельба. Это игра. Так что с Настей мы просто веселились, баловались, валялись. Я вообще люблю целоваться.

2004

Районы-кварталы

Дорогой человек! Я хочу, чтобы ты послушал эту пластинку и понял каждую песню. А если нет, то это моя ошибка и моя вина, где-то я дал слабинку. Я хочу, чтобы люди, которые будут слушать альбом, поняли, как мне было тяжело не то чтобы не исписаться, а оправдать аванс их любви. Хочется, чтобы они вошли в мою ситуацию, поняли, что происходит со мной. Ведь я же мутирую, я изменяюсь. О чем я думаю, ложась спать, — в голове такой ужас творится, не дай бог никому! Страшно. Хотелось, чтобы слушатели чуть-чуть это учитывали, капельку понимали. Я верю в то, что это возможно — понять человека, послушав его песни. Я слушаю, представляю, что с ним происходит, я ему сопереживаю. Над нашими песнями незачем долго задумываться, все и так почти прямым текстом написано.

Мы записали «Районы-кварталы» на студии «FM Division». Наш звукорежиссер Леша Мартынов там работал еще до нас и предложил писаться там. Не сказать, что студия оказалась прямо супер как-то оснащена — достаточно скромно, но там почасовая оплата и вообще гораздо дешевле, чем, например, на «Мосфильме». У нас денег особо не было. Каждый человек выбирает для себя что-то более оптимальное, да? Чувствовать себя раскованно, валяться на диване, пребывать в атмосфере студийной на «Мосфильме» было невозможно — это же все-таки достаточно государственное место, там все не по-домашнему, вечно надо какие-то пропуска заказывать, много чего мы там не знали, что как коммутируется. А так как Леша сам работал на этой «FM Division», он все там прекрасно знал, у него все было под рукой.

И там было комфортно. Был диванчик, на котором Кирилл все время спал. Мы работали достаточно плотно: записали альбом в течение полутора месяцев. Пока писались барабаны, клавиши могли вздремнуть. Все происходило очень быстро, времени до релиза оставалось мало, мы зачем-то его так запланировали. Иногда садясь за запись песни, мы даже толком не знали, какая будет аранжировка, делали черновики, и некоторые из них сразу же превращались в запись для альбома. Поэтому мы собирались все вместе, ждали, пока Леша запишет Мишины барабаны, потом Кирилла клавиши, потом гитары…

Я приносил на запись песни, которые ребята вообще до того не слышали. Рассказать, как с «Любой» получилось? Я принес ее на студию: «Леш, давай я щас сяду, ты мне включишь микрофоны, гитарку, и я быстренько запишу, а потом с ребятами посмотрим, чё как». Я сел. А за стеклом Костян ходит, улыбается. Костя, не улыбайся! Я записал этот черновичок, показал ребятам — ладно, потом решим по аранжировке. Мы занялись другими песнями для альбома, а про эту подзабыли. И потом настал момент, Леша говорит: «У нас же есть еще „Люба“, надо что-то с ней придумать». Мы послушали мою запись. И я говорю: «Нечего с ней делать-то. Клево звучит. Давай так оставим?» Позднее мы, конечно, постебались. Критики же любят копаться в музыке — а какой у вас саунд? Просто тошнит от этого; если человек сделал что-то свободно, от души, чего копаться-то? И мы им втирали: песня «Люба» записана при помощи новейших технологий, оптических волокон, проводов, которые лазерно что-то там воспроизводят. И никто не среагировал на шутку — все подумали, что так оно и есть. Что это доказывает? Что всем все равно. Какая, на хрен, разница, что за инструменты и микрофоны использовались в записи? Зачем тогда ехать в Лондон? Все эти «мы сводим альбом в Австралии», «мы мастерим в Германии»? Если в песне нет жизни, ты хоть в Лондоне, хоть в Калуге своди, разницы не будет ни-ка-кой. Потому что в основе песни должна лежать идея, исполнение должно быть достаточно душевным. Есть, конечно, некий предел уровня качества звучания. Но этого достаточно. Тем более что все сейчас слушают mp3. Я не против дорогой студии, просто многим кажется, что самое главное происходит в ней: копаются в мелочах, а слона не замечают, гавкают со своей Моськой на слона. Но я-то знаю, кто слон. Я — слон!

Поэтому идеи пригласить известного саундпродюсера у нас не возникало. Мы отдали трек «Районы-кварталы» одному человеку, в звукорежиссерских кругах в России он считается богом. Мы между собой зовем его Глыба. Потому что типа мастер. И когда он отдал нам сведенную песню, мы чуть не обоссались от смеха. Такого говна мы никогда не слышали! В итоге свел Мартынов, более-менее получилась. Нет профессионалов в этом деле. Есть узкоспециализированные в определенных стилях мастера.

«Голод» мы делали с Сашей вдвоем, а от записи «Районов-кварталов» он самоотстранился, потому что у нас была уже группа: началась работа с коллективом, с музыкантами. Он приезжал пару раз на нашу репбазу на Измайловском острове, а потом все доверил мне. Я приносил песню — некую зарисовку, и мы все вместе нащупывали, как это можно играть. Больше участия в аранжировках принимал Максим Леонов. Миша у нас ничего не аранжирует. Он просто спрашивает: «Чё играть?» Но он тоже предлагал какие-то вещи, брейки… но все-таки ритм-секция — это отдельный разговор. А гитара у нас постоянно где-то жужжит. Поэтому Макс больше сочиняет какие-то мелодические ходы. А Войтинскому и самому стало проще: баба с возу — кобыле легче. Теперь это было моим делом.

Но его вклад, конечно же, присутствует. В «Южной ночи» мы все подпевали и хлопали в припеве — «Девочки-мальчики танцуют…». Веселые, трезвые. Почему-то на полу указатель с названием улицы «Земляной Вал» валялся, его Полиенко зачем-то притащил. Откуда я знаю, зачем? Он же художник… А до этого мы девочек приглашали записывать бэки, они маленькие еще были, лет тринадцати. Саша через каких-то знакомых нашел школьный хор, в песне звучат детские голоса.

Вообще, мы хотели назвать альбом «О любви». Потом подумали: а что, неясно, что ли, и так? Какое-то масло масленое. Откуда эти песни? А они из районов и кварталов. Мы гастролируем по городам, видим эти самые районы, кварталы. Это песни из подъездов. Вино, расклады, бандиты, хулиганы, домашние ребята, девчонки из высоток… Вот оттуда эти песни родом. Туда они и ушли. Они на дискотеке, в плеере. Песня живет своей жизнью, тебе уже не принадлежит. И ты вдруг начинаешь видеть ее с другой стороны, уже с общественной. Сидишь в такси, в пробке, слышишь свою песню в соседней машине — вот она живет среди людей. И они ее по-своему понимают. В «Молниях», допустим, «доза фантик черный бантик», «приз под крышкой». Под какой крышкой? Тут вроде о смерти, может, крышка гроба? Тем более «лед в лодыжке». Ну что, умер человек, «закрывайте, не скучайте». А это приз под крышкой колы. И таких примеров море. «Молнии вверх» — олимпийку застегиваю, холодно, вечер, что непонятного-то?

Презентацию для прессы мы сделали в клубе «Ленинград». Мне она до этого приснилась. Как будто мы с ребятами поем песню «Игра в себя» на сцене без инструментов. Игра в себя — игра в нас, в музыкантов. Мы никогда не пьем перед выступлением. Но во сне я увидел эту хрень, представляешь? Мы сначала решили порепетировать, но бросили — такое отрепетировать нельзя. В шоу-бизнесе ведь все что-нибудь придумывают, эти фишки так называемые. А фишка «Зверей» в том, что мы ничего не придумываем. Любого человека взять: он по-своему говорит, улыбается, имеет свое мнение на некоторые вещи — это и есть фишка человека. Мы тут с ребятами обсуждали недавно. Вот как ты визуально себе представляешь неделю? Правильно, школьный дневник! Разворот, поделенный на шесть дней. А где воскресенье-то у тебя? Оно всегда где-то отдельно. Всегда! И я пою про практически такие же простые вещи. Я говорю, что у меня на съемках клипа член встал, а журналисты мне: «Вы это специально выдумали, чтобы имидж поддержать!» Нет, говорю, просто встал, и всё. «Ясно-ясно, это у вас фишка такая!..» В общем, на презентации все случилось так, как я увидел в том сне: мы изображали, что поем и играем под фонограмму, набухались по-настоящему, я собирался дать пизды какому-то журналисту…

Для людей мы представили «Районы-кварталы» на «Горбушке», устроили автограф-сессию и сыграли несколько песен. Туда приехал Юра Цейтлин, президент «CD Land». Мы играли, а он стоял внизу и пел вместе с нами «Дожди-пистолеты» очень громко. Он искренне и наивно, как ребенок, радовался. Когда все закончилось, Юра говорил: «Такой звук! Клево, мощно играли! Давайте купим этот аппарат?!» А наш звукорежиссер Леша говорит, что звук был не очень, аппарат убитый по техническим параметрам. Но Юра был на таком эмоциональном подъеме, что захотел купить эти колонки, порталы и усилители, чтобы мы в дальнейшем этим пользовались. Видимо, Юра таким образом хотел сохранить то настроение от концерта. Вообще Цейтлин зажигается сразу и готов посвятить делу, которое любит, уйму времени; даже если это утопия, ради нее он готов жить и что-то делать.

Лужники

Мы взяли «Лужники». Малую спортивную арену. Мандраж начался ближе к концерту из-за того, что мы можем не успеть что-то отрепетировать, я не успею одежду придумать для себя. Я всегда думаю, в чем выйду на сцену, я не могу надеть на концерт старую майку, в которой был на саундчеке. Только если какая-то запара, забыл, не нашел, не успел. Для «Лужников» у меня было костюма четыре приготовлено. В проигрышах между музыкальными блоками я переодевался. Два часа играть в насмерть промокшей майке, когда по лицу течет, в глаза заливает — ничего не видишь, самому неприятно. А уж перед таким количеством людей! Это все равно что парень к девчонке придет на свидание в грязных вещах. Мы все расписали: очередность песен, что будет происходить в паузах, чтобы не было никаких прогибов и провисов. Мы ведь до этого никогда не играли два альбома сразу. Мне надо было распределить свои силы так, чтобы осталось на последнюю песню. А потом можно умереть.

Кайф немного обламывался, потому что ты все равно переживаешь за какие-то технические проблемы: а вдруг сейчас что-то отключится, не сработает? Фейерверк какой-нибудь или еще что-то? Странное ощущение: я выхожу и чувствую, что все на меня смотрят и ждут от меня песен. Не эмоций, не какого-то состояния, а песен. И я от этого очень сильно завожусь. И такой момент: если я пою песню под гитару двум-трем людям, я могу перепеть, если что-то слажалось, а здесь нет такой возможности, поэтому я, сам того не замечая, выкладываюсь абсолютно полностью, хочу я этого или нет, устал я или не очень.

Вышел на сцену, и такой… даже не стресс, а состояние возбуждения. Ничего не надо принимать — ни алкоголя, ни наркотиков. Выходишь, и тебя настолько рвет, потому что ты видишь, что и люди в зале уже готовы разрываться. И всё зависит только от тебя. Какой темп им сейчас задашь, так и будет, такой и кайф получишь. Но скоро ты поймешь, что этим процессом уже не управляешь практически. Ты такой взмыленный, угорелый. Тебя так распирает и несет, что только бы хватило на два часа. Это как тумблер — щелк, и все. Ты можешь за сценой все что угодно делать: переживать, спать, анекдоты рассказывать, отжиматься, подбадривать себя, не подбадривать. Но ты выходишь, и что бы ты ни делал до этого момента, тебя выбрасывает в другое состояние — и это чудо. Ты уже другой.

В зале темно, мы даже попросили включить свет, очень интересно было наблюдать публику, кто как стоит, смотрит. Кто-то плачет, кто-то танцует в угаре. Кто-то пьяный. Я заглядывал им в глаза, ведь мы играем для них. Второй альбом еще не все переварили, очень приятно, когда люди стоят, вслушиваются. Кто-то начинает сразу врубаться, прыгать, а кто-то стоит сосредоточенный. Ну да, больше подростков, я их старше. Ну и что? Я молодой в душе! Я не буду старым. Никто не хочет умирать. А старость — это смерть. Я не изображаю из себя подростка, не играю. Я просто так не умею. Искренне обманывать — в этом талант актера. Театр — это своего рода обманчик, когда видишь, как актер плачет на сцене, он лишь играет свою роль. А мое самое великое актерство — быть на сцене тем, кто я есть.

Пресса

В «Лужниках» было круто. Аншлаг. Всем понравилось. Но только не прессе. В «Коммерсанте» вышла рецензия Барабанова, она называлась «„Звери“ дали прирост поголовья». Восемь тысяч человек назвали поголовьем, то есть скотом. Саша тогда очень обиделся. Незадолго до концерта он дал ему интервью, Барабанов все хотел, чтобы тот признался, что «Звери» — придуманный проект, быдляк, а он, Войтинский, великий манипулятор. Почему-то Артемий Троицкий тоже сильно «Зверей» невзлюбил, что-то типа: «Провинциальный пэтэушник с акцентом, ему у станка стоять». Да и музыканты не приняли нас в свою тусовку. Это было очень прикольно: получилось, что куда ни ткнись — все против. Мы оказались в одиночестве. Но это сыграло нам на пользу. Было бы наоборот — мы зашли, мы свои, нас все любят, облизывают, как Земфиру в свое время, — всё! Здравствуй, деградация! А так нам не дают расслабиться. Эти говорят — ты не наш. Те говорят — ты чужой. Попса и рок. Ничего другого же нет. Только продвинутые знают, что Лагутенко — это рокапопс, а не хрен пойми что-то мяукающее. Шевчук только орет: попса! Люди так и относятся: есть рок-музыка честная, и есть попса эстрадная, западло.

Мы играем вживую на инструментах, у нас на концертах полный угар — да, поэтому мы рок-группа. На любую группу, которую начинают активно крутить на радиостанциях, тут же начинают зубы скалить — вот опопсели. Но популярность — не признак попсы. Попса — это некачественная музыка, а поп-музыка — хорошая вещь, если сделана добротно. Не тыц-тыц-тыц на «ямашке», не «я люблю тебя, а ты меня нет, я скучаю». А все эти упреки «опопсели» — это элементарная зависть. Что с критиков взять? Появляется песня, которая всем нравится, и тут же начинают обсирать. Сначала ты задыхаешься, так тебе обидно. Но потом приходишь на свой следующий концерт и видишь, что там действительно все хорошо. Ни один нормальный человек не подойдет к тебе на улице или в магазине, не скажет: «Чувак, у тебя музыка примитивная». Нет такого — музыка примитивная. Люди либо любят сердцем, либо не любят. «Мне твоя песня помогла в трудную минутку. Я был одинок, пришел на концерт и встретил там девушку, и теперь мы женаты, у нас дети, я счастлив». Какая рецензия мне это даст?

Про «Зверей» никто ничего не знал, поэтому мое общение с прессой началось со стандартных вопросов: кто вы, что вы, какие планы? Мое отношение к журналистам начало меняться, когда я заметил, что мои интервью в напечатанном на бумаге виде выглядят совершенно не так, как я говорил. Я с человеком общался по душам, а он, может, не поверил, не почувствовал. Ему все равно. Он робот. И все, что я ни скажу, будет переписано стандартно, как нужно изданию. Вот это меня сильно поразило. Я не мог понять: как же так? Мы сидели, он мне улыбался, вроде кивал головой: да-да, у нас с тобой разговор на тему музыки и не только. А потом я читаю статью и вижу, что человека будто подменили: кто-то взял и все перековеркал. Какое-то изначальное недоверие к артисту, знаешь, когда враги встречаются на переговорах. Как президенты России и США — улыбаются, пожимают руки, их щелкают, а когда они расходятся — всё, воюем дальше. Так и здесь. Меня это расстраивало. Безумно. Мы не сразу узнали, что интервью надо заверять, а с изданиями официально подписывать договор. Сейчас уже поздно. Желтая пресса настолько вклинилась, пошел поток недостоверной информации, начался полный хаос, когда от тебя уже ничего не зависит. Все писали все что угодно, на основе каких-то сплетен, шуток, выдумок.

И поэтому Кант. Это был очень жесткий перебор. Нелепейший. Я не мочился на могилу Иммануила Канта в Калининграде. Мы приехали туда на гастроли, кажется, выступали в «Вагонке». Перед концертом у нас было свободное время, мы решили устроить экскурсию по городу. Приехали к костелу, там за оградой могила Канта. Нам рассказали историю храма, кто его строил — оказалось, немцы. И кто-то из нас пошутил: «А, типа фашисты!» Без всякой задней мысли. Это очевидный факт, что у нас в стране после Отечественной войны вошло в обиход называть немцев гансами, фрицами, фашистами, при этом не вкладывая в это никакого негативного смысла. Мы походили, посмотрели на костел, на могилу. Ссать охота. А куда? Ушли в какую-то сторону подальше, нашли кусты. Ну не на могилу же Канта мочились! Так я мочился во всех городах, получается… А потом вышла статья про фашистов, про то, что «Звери» обоссали могилу великого философа. Дело в том, что с нами были еще две девушки: читательница местной «Комсомолки», которая выиграла приз — день с группой «Звери», и журналистка издания.

Сначала хотелось этой журналистке дать в пятак, как бы грубо это ни звучало. Либо поджопника. Потому что если девочка позволяет себе такое писать, значит, это уже не девочка. Она стопудово уже не понимает человеческого разговора. И слова «мораль» для нее не существует. Остается что? Физическая расправа. Дать хорошего смачного пинка под сраку! По мягкому месту — чтобы без травм. Тут воспитывать словом уже поздно. Как-то на подобные публикации реагировать бесполезно, потому что геморно. Поэтому журналисты чувствуют себя абсолютно вольно и могут писать гадости дальше. В 99 % случаях им ничего за это не будет. Поругаются, позлятся и успокоятся. А денежку-то они зарабатывают потихонечку. Был какой-то там суд, газету обязали опубликовать опровержение. Но кто эту писюльку мелкими буковками будет читать? Это и неважно было, потому что новость-то уже работала.

В какой-то момент я понял, чего они хотят, почему они так вопросы строят. Я сам им неинтересен. Вообще. Они ко мне никак не относятся — ничего личного, я лишь расходный материал. Я сейчас что-нибудь скажу, а они перефразируют, облепят чем-то, придумают жареный фактик. Я стал поступать с ними так же: они для меня никто. Мне они не нужны. Нет такой необходимости увидеть себя на обложке, прочитать о себе в журнале. Я делал свою работу, записывал песни, снимались клипы, были концерты. И было очень обидно, когда я делал хороший большой концерт, выпускал альбом, но почему-то все музыкальные критики и журналисты это обходили стороной и писали о людях, чье творчество привлекает гораздо меньше людей, чем «Звери». Нас игнорируют как явление, событие. Даже в изданиях, которые рекламируют концерты, пишут обо всех, кроме «Зверей», хотя мы собираем очень много людей. Снобизм, считаешь? Предвзятое отношение: эта группа для народа, значит, мы не будем о ней писать. Это не для нашего круга. Мы будем рассказывать о каких-то неизвестных музыкантах. Эстетство, тусня! Хотя по массовости события, по размеру праздника, по привлечению людей, не только публики и музыкантов, но и по рекламодателям, площадкам мы круче. Наши концерты в десятки раз глобальнее, но о них никогда ничего не пишут, как будто группы «Звери» не существует.

Обложка «ОМа» (культовый молодежный ежемесячный журнал в 90-х — начале 2000-х годов. — Прим. ред.) не показатель. Если бы они меня напечатали на два года раньше, вот это было бы для меня событием, признанием в этой тусне. Но оно мне не очень уже нужно. Я просто не мог понять, как люди могут закрыться в своем мире и не наблюдать за тем, что творится вокруг. Я видел подобное в Таганроге — эту богему, как она живет, что делает. В Москве столкнулся с тем же самым, только на более глобальном уровне. Они пропагандируют культуру, которая даже им непонятна до конца. Когда «ОМ» решил поставить меня на обложку, я не удивился их предложению снять меня по пояс голым. Я отказался. И все, на что я мог пойти — это открыть плечи. Они сказали: «Нам нужны голые плечи, не больше». Я им уже тогда не доверял. Я расстегнул рубашку, стянул ее с плеч, и она просто висела чуть ниже. Они сняли, скадрировали под обложку, обтравили ужасно, изуродовали лицо. Но самое страшное, что они выложили в Сеть ту фотографию, где я со спущенной рубашкой. Я вообще не понимаю этих людей. Я даже не могу назвать их пидорасами. Не могу назвать ущербными, тупыми, алчными. У меня вообще нет к ним никакого отношения. Единственное, что я могу им сказать: сходите куда-нибудь, хотя бы в церковь.

Культурный обмен

После «Лужников» мы отправились в первый тур. 26 городов. Не знаю, откуда брались силы, чтобы не умереть на сцене. Наверное, от мысли, что завтра будет следующий концерт, придется выходить и снова умирать. Именно это и держит. Ну и ребята. С Максом мы дольше притирались: он вначале молчал, практически не пил. Он действительно очень хорошо играл, был спокойным, интеллигентным, и мы думали, что все так и дальше пойдет. Но потом убедились, что Максим все-таки умеет жечь и отрываться, веселиться, как и мы. И когда поняли, все вообще пошло отлично. Мы его прозвали академиком, деканом, профессором.

— Профессор, это зачет?

— Это пять!

— Вот вам зачетка!

Все мы сыгрались, спелись. Приходилось жить в двухместных номерах. Меня чаще старались поселить в одноместный, но бывало и с кем-то, когда как. Тяжело, конечно, мужчинам вместе в быту. Один курит в номере, другой нет. Этот в туалете сидит долго, а тебе туда тоже надо. Такое дело, интимные вещи. Но все компенсировалось весельем и угаром.

Нас пригласили в круиз на теплоходе по Волге в рамках «Года немецкой культуры в России». Это была очень жесткая поездка на корабле — двенадцать городов. Собралось много разношерстных музыкантов. Был немецкий симфонический оркестр не то из Дюссельдорфа, не то из Кельна, какой-то джазовый ансамбль, мы и немецкая современная типа молодежная группа «Меллоу Марк» — полуфанковые хип-хоперы, раста, черти какие-то. И этот теплоход плыл по Волге, заходя в Чебоксары, Самару, Нижний Новгород, Тверь… в Астрахани у нас все закончилось.

Теплоход приходил в город. Концерт на площади, концерт в филармонии. Любовь Казарновская с оркестром и джаз в филармонии, ну а молодежная программа на открытой площадке: немцы открывают, «Звери» закрывают. А вечером все возвращаются на этот кораблик и плывут всю ночь до следующего города. Мы там очень сильно веселились в рамках этого «культурного обмена». Атмосферу праздника, конечно, задавали Костян с Кириллом. На корабле в кают-компании стояли барабанчики, колоночки, и мы играли там, хорошо разгоряченные. Это единственный случай, когда мы все были пьяными. Когда у Миши вместо стойки под барабанами стоял стул.

Развлекали себя, как могли, придумывали игры всевозможные. Кто круче сфотографируется голым на унитазе. Миша сидел в ванной и обливался водой в самой нелепой позе. Еще играли в шпионов: ходили за бутылкой к соседям. Опять же популярная у «Зверей» игра в «доживи до завтрака»: побеждает тот, кто пропил всю ночь до утра и смог пойти на завтрак: приз — стакан водки.

Костя задружился с каким-то немцем. Они пили вдвоем, Костя угощал его чесноком. Тот, видать, оказался тоже оторванным. Они оба дожили до завтрака и там делали следующее: смешивали масло, джем, яйца, кашу — все, что на завтрак дают, — плюс бухло, пиво, водку, чеснок… и кто как круче выпьет это месиво. Костян пил через нос с помощью трубочки. Потом они всю эту жижу залили в булку, и Костян положил себе в нагрудный карман. И немецкому другу своему такую же сделал. Потом они сдавили эти булочки, и это дерьмище полилось по рубашкам… панк-рок! Но все смешно и по-доброму. Люди в ресторане, правда, шарахались в сторону. Но они понимали, что это музыканты и они добрые, они не буянят, а просто так развлекаются.

Мы и не буянили там особо. Просто очень необычно находиться в таком замкнутом пространстве долгое время, когда вокруг одни музыканты. Причем классических музыкантов было гораздо больше. Они тоже участвовали! В каком-то городе одного немца увезли на «Скорой» — у него случилась белая горячка, он начал кусать людей. Ну, духовики, понятно, больше всех пили. Так исторически сложилось, наверное. На корабле из напитков были только водка и пиво «Старый мельник». Вначале я еще сам купил на корабль коньяк, но он быстро закончился. И все немцы и русские, включая русских организаторов и немецких гостей, в баре были равны. Рашен пиво? Водка оранж? Круто, давай! Так и развлекались, но вечером на концерте играли, конечно, трезвые…

Там я подумал вот о чем… О том, что пройдет тур и я уеду в какой-нибудь небольшой город. Чтобы не было этих расписаний, графиков на каждый день. Чтобы мог взять и вдруг поехать на рыбалку. Или познакомиться с кем-то и остаться у этого человека ночевать. Может, поработать на заводе или на стройку пойти, я же строитель. Вот о чем я думал, когда неслись эти туровые дни. Я мечтал, что спрячусь и мой номер и имейл будут знать только два человека, которые их никому не дадут. В этих размышлениях меня привлекало еще и то, что о себе таким образом можно много нового узнать: насколько я свободен в сознании.

Слава

Я человек стеснительный. Когда узнают, просят автограф, я немного смущаюсь. Я не то что боюсь людей, но понимаю головой, что можно вести себя как-то более непринужденно, расслабленно. Мне же многое простят. И люди готовы именно к этому: чтобы я себя так вел. Но я не могу: тушуюсь и молчу. Я-то не отношусь к себе как к известному человеку, да? Я отношусь к себе как к себе. Трудно привыкнуть, я не готов. Есть куча моментов, когда можно воспользоваться именем и лицом, но я никогда этого не делал и не буду делать.

Даже при разговоре с человеком, который подходит и что-то предлагает, выражает свои чувства, ты все равно стесняешься. В этот момент ты не думаешь, что тебя показывают по ТВ, у тебя миллион концертов и поклонников. Когда мне признаются в любви, я чувствую неловкость, как будто это незаслуженно, будто они принимают меня за другого. А может, так оно и есть? Они меня капельку с кем-то путают?

Я легко замечаю, когда человек берет автограф из-за того, что лицо знакомое, а когда он действительно любит мое творчество. Сразу видно воспитание человека. Один может сказать: «Пойдем выпьем!», а другой скажет: «Прошу прощения!», возьмет автограф, извинится пятьсот раз и уйдет, чтобы не напрягать. Некоторые могут подождать, когда сидишь в ресторане. Они обязательно дождутся, когда я выйду в туалет или на улицу, только тогда подойдут. А некоторые бесцеремонно могут вломиться, когда ты засовываешь вилку в рот, и сказать: «Здоро́во, чувак!» Но в любом случае мне не по себе, мне хочется закрыться. Когда мне начинают петь дифирамбы, я краснею.

Езжу на метро, как обычно, на репетиции, на встречи, концерты с «Преображенки». Там, в подземном переходе, музыкальный ларек: когда я спускаюсь в переход, все время слышу свои песни. Очень странное чувство — с одной стороны, радостно внутри, а с другой — смущение и комплексы по этому поводу. Как так? Вот иду я, а вот мой голос звучит. И меня люди видят. Это какой-то двойной удар для человека. Было стыдно чуть-чуть. Хотя я писал песни для людей, но пластинка — это что-то интимное. А тут на весь переход орет моя песня, и ее слышат даже те люди, которым по барабану «Звери». А ее нужно слушать. В моем представлении она не может просто так играть фоном в переходе. Моя песня звучит, а все куда-то бегут, рядом шаурму продают, воздушные шарики, носки.

Иногда меня дергали за рукав. И мне было неловко даже не из-за того человека, который дергал, а из-за людей, которые смотрели вокруг. Когда рядом кто-то начинает орать — вот это самое ужасное. Рома Зверь! «Звери»! Я понимал: всё, жопа! Все начинали оборачиваться, искать газами, где я. И я просил этого чувака:

— Пожалуйста, не надо кричать.

— Дай автограф!

— Лучше отойдем в сторонку, и я распишусь.

Чтобы тихонечко. Чтобы не привлекать к себе внимания. Но все уже начали оборачиваться. Знаешь, напоминает возле метро толпу женщин, рассматривающих колготки или кофточки на прилавке. Суют деньги: дайте мне! И все проходящие мимо зеваки реагируют: о! Какой-то ажиотаж! Может, и мне туда? Чё дают? То есть такой развод. А еще есть люди, которые других прохожих останавливают: «Смотри! Это же Рома Зверь!» То есть ему настолько важно, что он стоит рядом со мной и я ему расписываюсь, что он начинает абсолютно посторонним людям орать на все метро: «Вы чё, дураки, не видите? Это же Рома Зверь!»

Я жил на «Преображенке». Есть много причин, почему не переезжал. Каждый переезд влечет за собой какие-то действия. Запариться, найти агента, посмотреть варианты, заплатить какие-то деньги, переехать со всеми шмотками и прочим барахлом на новое место. А зачем? А куда? Не было проблемы жить комфортнее или снимать квартиру получше и побольше. Меня все устраивало. Я не проводил там много времени. У меня на полу лежал матрас, на котором я спал. Самый обычный, не тоненький, как на раскладушку раньше клали, а обычный широкий. Кухня была. Средства для записи музыкальных зарисовок: диктофон плюс бобинная «Награ». Не было такой проблемы, чтобы был какой-то ламинат или белые стены. Либо две комнаты. Машины стиральной не было, точно. Но я как-то справлялся с этим. Я стирал вещи у Саши Войтинского: собирал их и ехал к нему. Майки, носки, нижнее белье стирал вручную. Тазик в ванной — быстренько прополоснул, и всё. Мысль про домработницу вообще не посещала. С одной стороны, это чужой человек, ты ему не то что не доверяешь, просто это создало бы мне больше проблем, нежели решило. Одна обуза. Мне проще всю домашнюю работу делать самому, чем договариваться, когда человек придет убирать, стирать и мыть.

Roma

«Звери» радовались наградам. Премии МУЗ-ТВ, допустим, очень радовались: напились сильно. У нас все награждения отмечались именно так — «лучшая рок-группа», понятно! Обычное пьянство на базе или поблизости в ресторане. «Тарелку» обмывали в «Амбаре» на Земляном. Поехали, обмоем? Поехали! Кто мог, тот ехал. И мы там пили водку, перемешанную с перцем халапеньо и еще с какой-то ерундой, — назывался коктейль «Мертвая голова». Мы пили эту «Мертвую голову», и она нас бодрила.

А в ноябре мы поехали в Рим на церемонию вручения European Music Awards MTV. Мы первые, кто стал артистом года Russian Music Awards, и поехали от России получать приз. Такой делегацией: я, Кирилл Антоненко, от канала поехала ведущая Тутта Ларсен, а от «CD Land» пресс-атташе Аня Ефимова. Я сказал тогда Тутте: «Смотри! Ты идешь с рок-звездой!» Ржали всю дорогу, подкалывали друг дружку… В общем, получили мы эту награду. С нами в гримерке тусила еще шведская группа «The Hives». Забавно, мне понравилось. «Duran Duran» живые ходят. Посмотрели, как настоящее шоу делается, как работают музыканты, разные службы. Все отлажено. Мы же там не играли. Выступали только большие звезды типа Гвен Стефани. А победители из разных стран выходили и получали статуэтки, только присутствовали на церемонии. Их даже отдельно снимали — прогоняли выход за наградой, а потом вклеивали в монтаж. Так что была просто клевая тусовка. Это же MTV. Вау! Европа! Duran Duran! И вообще, мой первый выезд за границу, не считая Болгарии. Рим меня покорил архитектурой, памятниками, насколько я мог оценить в таком состоянии. Походили немного пешочком. Ну а что? Отснялись, на второй день сама церемония. Посмотрели, в одиннадцать освободились. Пошли на вечеринку. На следующий день улетать. Погуляли ночью. Да там и шляться-то чего? Все же рядышком. Просто прикольно: я в другой стране и получаю какую-то награду. У меня есть возможность посмотреть на Рим. Здорово, круто! Как будто тебя взяли в космос прокатиться. Хочешь полететь на Марс? Хочу! Садись! Я — в Риме, офигеть. Давай нажремся? Давай! Лемончеллы? Давай лемончеллу! Чё там еще есть, пицца? Дайте что-нибудь пожрать. Смотри, костюмы Canalli, уау!.. Мы были практически все время пьяными, поэтому языкового барьера я не почувствовал. Ходили втроем — я, Кирилл и Ефимова — и бухали, больше сами с собой общались. Здрасте, мы лучшие российские артисты! Было весело, мы так угорели на концерте Franz Ferdinand с Кириллом, плясали, махали головами…

Ну и, конечно, «Золотой граммофон». Получилось так, что в этот день у нас был концерт в «Олимпийском». Мы вышли на сцену в майках с олимпийскими кольцами, по-быстрому получили награду и понеслись на площадку. Решили нанять сопровождение — ГАИ с мигалками, чтобы не опоздать к началу. Вообще было так… дергано. Граммофон… «Олимпийский»…

Олимпийский

Я его вообще себе не представлял. Каждая группа мечтает собрать его. Когда весной мы вышли после концерта из Малой спортивной арены «Лужников», кто-то из ребят прикололся: «Ну чё? Следующий концерт в „Олимпийском“?» И все заржали: «Да по-любому!» А теперь декабрь, мы несемся из Кремля в сторону проспекта Мира на сольник в «Олимпийском». Не слишком ли быстро? Для нас и «Лужники»-то были наглостью, все произошло очень стремительно. «Олимпийский» — это статус. И если артист собирается там играть, всем понятно, что придет тыщ 10–15. Вопрос стоял только в том, будет аншлаг или нет. И даже это неважно, потому что если человек играл в «Олимпийском», это уже круто. Это как вес взять в тяжелой атлетике. Возьмет — не возьмет. Иногда бывало, что не брали. Для нас это тоже было вызовом, а для журналистов и тусовки как развлечение: соберут — не соберут. О площадке говорили как о каком-то мериле.

Перед началом у Войтинского началась легкая паранойя: минут за десять он заходит в зал и видит много свободных мест. Его вывод: это конкуренты специально перекупили билеты, чтобы никто не пришел. Да просто вечер, пробки, Москва — понятно, что народ долго собирался. Началось с небольшой лажи: в интро не совпал звук, видео и мы. Всё разъехалось. И нам пришлось по-другому вступать. Первым в сет-листе был «Камикадзе». Он сам по себе хорош для фееричного начала шоу. Есть песни, которые не годятся для этой роли — открывать концерт или закрывать концерт. «Камикадзе» — ударная песня. А давайте придумаем что-нибудь — разоденемся как-нибудь? А как? Фраки надевали? Прикольно же? Фраки, кеды, гитары — ирония. Переодевался я не так много в течение шоу. Не для того, знаешь ли, я же пою. Если в сценарии шоу прописано какое-то музыкальное вступление, которое позволяет уйти со сцены, отдышаться и переодеться, то почему бы и нет?

У нас был список композиций: на какой песне у нас что зажигается, когда кто выходит, когда фейерверк. Был задник: город, фонарики, многоэтажки — районы-кварталы. И внизу граффити. Делали «номера». Звучит как самодеятельность, как капустник в пионерлагере — а теперь номер от третьего отряда. На «Фабрике грез» у нас были унитазы, как у «Pink Floyd» молотки. Выходили люди в противогазах, кидали туалетную бумагу. А я поднимался на телескопическом подъемнике, который был задрапирован красной тканью, подо мной росла тумба как трибуна. Такая вот аллегория. На «Просто такую сильную любовь» мы не переоделись, а разделись. Ленточки выпускника — весь сценический костюм. Мы же поп-панк, как нас критики назвали. Я не возражаю: «Звери» же ближе к поп-панку, чем группа «Сплин»? Просто захотелось похулиганить, немного развлечься. Парни разделись, молодцы! А что я? Чего это мне стыдно? Может, я не успел, может, нервничал. А может, я и не собирался раздеваться? Мне было неудобно, потому что я потом начинал следующую песню — там была пауза, а в тишине одеваться не с руки. А так я в штанах и могу дальше петь, быстро накинул на себя рубашку и пошел. Это не отмазка, говорю тебе, так и было. Цветы, которые я раздавал на «Для тебя», мы заготовили, конечно, заранее. Цветы, конфеты. Обычно нам дарят цветы, а тут наоборот, ты их раздаешь, приятно.

Не было никаких пафосных мыслей в моей голове. У меня было лишь желание все отыграть хорошо, не сбиться, не слажать. Не упасть. Чтобы элементарно все функционировало, ничего не выключилось. Мы снимали концерт на видео, надо было еще и на камеры работать. Нам режиссер-постановщик съемки говорил, куда надо выходить, куда отходить, на какой песне. Определил какие-то точки — куда можно, куда нельзя. Обычно, когда концерты такие большие снимаются, по настроению, по исполнению они всегда хуже обыкновенных. Потому что это лишний стресс, и внимание, энергия не туда уходят. Ты не расслабляешься, не занимаешься тем, чем должен, ты все время думаешь: а хорошо ли я выгляжу? А куда я должен сейчас повернуться? Удовольствие я получил лишь от того, что ничего особо не слажалось. И хорошо — уже достижение. Нет, конечно, мы радовались. После концерта поехали на студию и пили.

Тот концерт я не так себе рисовал в голове. Но с чем-то приходится мириться. Ты все время находишь компромисс, стараешься чего-то не замечать. Всегда после концерта остается такое послевкусие — хотелось бы сделать лучше. Ты отдаешь во время выступления все, а потом думаешь, что могло быть иначе. Удовлетворения от самого мероприятия не наступает. Это же финал, а финал — это всегда грустно. Точка. Отыграли и забыли. Слава богу. Идем дальше! Хорошо, что это все закончилось…

На следующий день после «Олимпийского» мы приехали с Войтинским на Воробьевы горы. Стояли и смотрели на Большую спортивную арену «Лужников».

Саша говорит:

— Ну что, в следующем году здесь?

Я говорю:

— Давай.

Мы посмеялись, выпили и задумались.

2005

BRV

Меня забанили на собственном же фан-сайте, прикинь! Я как-то зашел к ним на форум, полазил — мне было интересно мнение поклонников по поводу концертов, клипов. Что-то меня там порадовало, что-то, конечно же, удивило. Когда люди не владеют информацией, они начинают что-то додумывать, многое там обросло кучей легенд. Мне было так смешно все это читать! Я зарегистрировался, зашел на форум под ником BRV (Bilyk Roman Vitalyevich, ФИО) и в какой-то из тем написал: «Здравствуйте! Я Рома. Вот вы меня обсуждаете, а все не совсем так». И какая была реакция? Правильно! «Слышь, чувак, иди ты в задницу! Тут таких „ром“ столько, что запарили уже. Чем докажешь?!» Все начали меня жестко посылать. Ладно, говорю, не верите — как хотите, и не надо, доказывать ничего не собираюсь, потому что я — это я. Ну и модератор меня забанил! Я же с интернет-жизнью только начал знакомиться ближе, все эти выражения — «бан», «модер», «приват» и так далее — для меня темный лес. Я спрашивал, что такое флуд, а все смеялись — дурачка, что ли, строишь из себя, парень, кто ты вообще такой? Забанили на неделю.

Меня это крайне разозлило, и я сказал нашему клавишнику Кириллу, который был знаком с администратором сайта: «Позвони этим людям и скажи, что человек под именем BRV — это я, пусть разбанят меня немедленно! Я очень зол». И на следующий день я захожу на форум, а там сообщение от администратора: «Рома, извини, таких лжезверей заходит миллион, мы действительно не знали». Но даже после того как меня разбанили и администратор подтвердил, что я и есть настоящий Рома Зверь, многие не верили на протяжении еще месяцев трех. Постепенно у меня сформировался виртуальный круг знакомых, мы с ними общались по-доброму на разные темы, я отвечал на их вопросы, а другие их стебали — вы общаетесь с самозванцем! Потом уже создали на форуме отдельную тему для общения со мной, и все уже наконец-то поняли, что я — это я.

Все хотели пообщаться в реале. А почему нет? И предложил: давайте где-нибудь встретимся за городом, устроим пикник с шашлыками. Многие не поверили и не поехали, а те, кто поверил, не пожалели. Они выбирали место. Меня спросили, что я хочу, я попросил, чтобы рядом была речка, чтобы можно было развести костер. Они нашли место где-то в ближнем Подмосковье, куда ходит речная «Комета». На фан-сайте повесили адрес и карту, как добраться. Они приплыли на этой «Комете», мы приехали с Сашей, Кириллом и Лехой на машине, чуть припоздали. Вначале все смотрели и молчали, стеснялись. Я говорю: «Чего сидите? Давайте шашлыки жарить! Я привез мясо!» Мы привезли мясо, бухло, они чего-то тоже попривозили, все как надо. Девочки давай сразу готовить. Я пожарил шашлык, постепенно все разошлись, давай общаться, фоткаться, ляля-тополя… Потом они выкладывали отчеты на сайт о том, как прошла встреча форума и группы. Приехало человек пятнадцать-двадцать, приглашались все, но кто-то не смог, многие же в других городах живут. Хотя кто-то из Питера был. Им немного завидовали, а у некоторых из тех, кто побывал на встрече, проявилось что-то вроде звездной болезни — от приобщения к группе. Но это нормально, это бывает. Но в общем на сайте все достаточно спокойно, чинно, с уважением друг к дружке, по установленным ими правилам. Здоровая атмосфера. У людей более зрелое отношение к группе и друг к другу. Не то что творилось в самом начале, когда эти фан-клубы только-только зарождались, помнишь?

Травоядные vs хищники

Я наблюдал за этим со стороны. Интересно же понять, кто они — первые поклонники. Одни сделали сайт, и другие сделали тоже. Одни были более агрессивными, рок и все такое. А вторые — просто спокойные на первый взгляд милые девушки. В какой-то момент и воинствующие, и спокойные принялись делить между собой статус: кто будет называться официальным клубом «Зверей»? Все хотели получать какую-то информацию, доступ к группе, иметь какие-то привилегии и быть единственными. В процессе этой борьбы они разделились: те, что поагрессивней, назвали себя «хищники», а другие — «травоядные». Но все это превратилось в борьбу за то, кто больше на себя перетянет внимания группы. Мы хотели все наладить, я и Саша Войтинский даже встречались с лидерами этих группировок — самыми инициативными и ярыми.

Если коротко, то они хотели группу «Звери». Чтобы только они были рядом все время, чтобы все внимание именно им и так далее. Но ведь ко всему прочему это еще и девушки в основном. Вот девушки, вот парни — девушки делят парней. «А почему это они с вами должны встречаться? Мы же больше делаем, чем они!» — «А мы зато первые сделали сайт!» Типичные девчачьи разборки. Они решали, кто будет любимой женой, если уж совсем коротко.

На нас они выходили очень просто: приходили на запись телепередач, на концерты, подходили и говорили: «У нас фан-клуб, распишись для девушек из других городов, мы им отправим по почте». Или: «Давайте мы будем вывешивать новости о группе и анонсы концертов». А мы начинающие, нам поддержка нужна. Меня эти войны задолбали достаточно быстро. Это были уже не фан-клубы, а отдельные люди, которые хотели внимания и какой-то власти над другими: «Я президент фан-клуба, я организую встречу с группой, на которую придут только те, которые нравятся мне». Когда я это понял, мне стало абсолютно неинтересно. Сыграли личные качества этих людей. Мы предлагали им объединиться, делать общее дело, но они не хотели, начинали мозги пудрить, наговаривать друг на дружку глупости и гадости. Женский разговор я вообще не могу понять. Это темный лес. Я-то к фан-клубу относился как к некой общественной работе. Я же очень ее люблю. Фан-клуб — это хорошая идея: мы встречаемся, обсуждаем, что-то придумываем. Мы делимся новостями, они выкладывают их на сайте. Это сотрудничество. Но я обломался и был сильно разочарован. Я думал, это серьезное дело, а оказалось, просто возня. Так некрасиво! Знаете, когда девушки дерутся? Очень неприятно смотреть, аж противно. Пару раз я видел такое в жизни. Хуже зрелища не было. За волосы — убого и стыдно. Президентши фан-клубов не дрались, но эти оскорбления, поливание грязью, словечки, шушуканье… Мы с Сашей сидели на встрече с ними и думали: в каком говне мы оказались! Я слушал ругань девушек, которые делят меня… И я закрыл эту тему.

Человек из телевизора

Они вычисляли, где я живу. Это было нетрудно: я ехал с концерта домой на Преображенку, а они садились в машину и сопровождали меня до места. Когда я выходил из клуба, они уже «заряженные» сидели в авто. Я человек доверчивый. Иногда меня просили: «Можешь со мной пообщаться, поговорить, прогуляться, встретиться?» Бывало так, что и встречался. Но потом я понимал, что сделал ошибку. Я-то соглашался не потому, что был влюблен в эту девушку, а оттого, что у меня есть свободное время, почему бы им не поделиться, если человеку приятно? Мне-то не жалко. А это лишь усугубляло ситуацию. Иногда я встречался с поклонниками с форума — это были абсолютно нормальные люди, без претензий, без требований. Действительно можно было встретиться, попить кофе, поговорить, обменяться фотками и разъехаться. Поинтересоваться, что с учебой, что с работой, какие планы, потрещать на разные темы, и все. Но было несколько неаккуратных встреч. В каждом человеке хочу видеть нормального, но иногда ошибаюсь. Ты хочешь, чтобы все было хорошо, невинно, по-доброму. «Пять минут, мне больше не надо». Но ситуация становилось бредовой: «Это ты же хотела пообщаться? Давай ты мне расскажешь о себе, а я тебя послушаю. Спроси меня, что тебе интересно. Я же тебя в первый раз вижу и не знаю, о чем тебя спрашивать». И сразу же, моментально начинаются претензии: «А что ты молчишь? А что ты какой-то странный? Нет, ты не уходи! Почему ты так смотришь?» Будто я обязан чем-то, а я хотел просто человеку сделать приятное, потратил время. Но зря.

Бывало, сидишь дома, стучатся в дверь. Открываешь, сидят. А выходить-то надо, хотя бы в магазин или по делам куда-то поехать. Но так не хочется выходить, думаешь: сейчас же опять начнется. Это пытка! «Рома, я тебя люблю! Рома, подожди, стой! Не уходи». Обычно стайкой тусуют в подъезде. Бывало, что одна, но чаще компанией. Стучатся. Откроешь: что нужно? Распишешься? Распишусь. Расписываешься, закрываешь. Стучатся. Что еще нужно? А выйди поговорим. У меня нет настроения. Закрываю. Начинают громко стучать. И уже претензии: дашь палец — по локоть откусят. Многие думают, если человек известный, он робот — не спит, не ест, все время должен всем все делать. В основном были школьницы и студентки, первый курс. Лет 16–18.

Фотографии и автографы нужны людям для того, чтобы в компании при случае показать друзьям, знакомым. Чтобы продемонстрировать как бы свою причастность к явлению, о котором знает вся страна. Это нормально. Я тоже фотографируюсь с известными людьми не задумываясь. Так же люди ходят в кино. Выходит мировая премьера, и ты идешь на этот фильм, потому что знаешь: его смотрит весь мир. И если ты его посмотришь, станешь частью мира. Человеку же хочется быть в обществе и быть причастным к каким-то ярким, важным вещам. Неважно — картина, музыка, человек, кино. Поэтому все мы стремимся к людям, которые обладают известностью, популярностью. Я знаю: фанаты продают мои фото — черт с ними, но продают и номер телефона, правда, это уже не фанаты. Фанат никогда не продаст номер телефона своего кумира.

Вот в моем подъезде сидели девочки сутками в ожидании автографа. Этот факт никак не влиял на мою личную жизнь — ее и не было как таковой: чтобы была девушка и я с ней жил. Совсем безумных среди тех, кто меня караулил, я не видел. Иногда ночевали, приходили-уходили. Сидели на подоконничках и пили пивко, расписывали стены. Правда, убирали за собой, бардака не было.

Соседи не возмущались. В квартире рядом жили два брата, они тоже снимали жилье. Достаточно взрослые люди, веселые: «Ты Рома, мы тебя по телеку видели, заходи к нам, пивка попьем, потусим!» А в то время у меня на площадке все время околачивались две девчонки: то шариками мою лестничную клетку украсят, то в дверь конфет напихают. Позитивные хохотушки, в принципе, ничего им от меня не надо было. Видать, сексу, наверное, они были такие, слегка развратные… Знаешь, по взгляду, разговору и поведению видно, когда девушка не прочь. Бывают с такими огромными глазами: «О, Рома!» Понятно, что она даже подумать о таком не может. Я для нее бог, а как можно с богом, странная ты такая! А некоторые — нормально, видят, я мальчишка хороший, популярный, интересный — мало ли что! Сидели они, сидели на подоконнике, а потом куда-то сгинули. Однажды мне нужно было зайти к соседям, к тем ребятам. У нас был спаренный телефон — это когда номера разные, а линия одна, и если в одной квартире трубка не лежит, то из другой позвонить невозможно. Ребята открывают: «О, заходи! Как дела? А у нас тут твои девчонки в гостях!»

И тут я вижу у них тех самых хохотушек. Опа! Привет — привет! Парни проверили телефон, я пошел к себе. Я выхожу, и такое чувство, знаешь… Как же так?!! Ох, гадины!! Я вот он, а они с этими! Это ж надо! Продажные девки! Ничего святого! Я, кстати, потом спросил у ребят, где они с ними познакомились. А они такие: «Это же поклонницы твои. Ты не подумай, мы не подонки, чтобы пользоваться». Ладно, говорю, вы с ними поаккуратнее, а то они могут обнаглеть.

Эта популярность, мать ее! Каждая улыбалась мне, но я не знал, она улыбалась мне или тому человеку из телевизора. Неужели как парня меня уже нельзя рассматривать? Это меня грузило. Мне постоянно казалось, что все вокруг хотят мной воспользоваться. А потом я понял: я из телевизора и просто я — две неразделимые части, одно целое. Поэтому меня и любят. Ну и прекрасно. Я соединился в своем сознании из этих двух частей. До этого мне казалось, что вот я, пацан, и любить должны пацана. Но пацана и любят, потому что он в телевизоре. Но чтобы он там появился, должен существовать этот человек в реальной жизни. И если любят пацана в телевизоре, значит, любят и меня, просто пацана. Пазл сложился. Я перестал париться. И все наладилось.

Марина

На следующий день после концерта в «Лужниках» Аня Ефимова назначила интервью с журналисткой Лерой Агаповой из питерской газеты «Смена» в кинотеатре «5 Звезд» на Павелецкой. Недавно открылся, модное место. Я пришел с похмелья. С нами была победительница конкурса, которая выиграла билет на концерт и обед со мной. Разговор за обедом не клеился, и поэтому я был рад компании журналисток. Две девушки: журналистка Лера и фотограф Марина. Девушку-фотографа я запомнил плохо — высокая, блондинка, волосы собраны в хвост. Она щелкала меня, а затем сидела, ковырялась в камере — думаю, пусть себе ковыряется, значит, профессионал, может, диафрагму выставляет или еще что. По ней было видно, что она немного нервничает. Я в это время отвечал на вопросы Леры и пил воду.

Через неделю мы выступали в питерском «Юбилейном». Тогда «Звери» в первый раз взяли с собой массажиста. У нас после выступлений болели мышцы, у Миши Врубеля появилась идея пригласить специалиста. Миша любил решать задачи быстро и, как он верил, качественно. Невзирая ни на что. Он быстро загорался, выдумывал какую-то ерунду или не ерунду и кидался ее реализовывать. Чаще выходил косяк. Вот он откопал где-то полупрофессиональную медсестру, которая начала тут же, как мамочка, нас обхаживать. Тетя лет за тридцать всем там рассказала, что у меня больная спина, я весь разваливаюсь, мне нужен уход, шерстяные носки… Врубель — он умел устроить праздник в коллективе!.. К тому моменту в газете, где работала Лера Агапова, вышло интервью со мной. Это был хороший повод прийти на наше выступление. Они зашли в гримерку.

Лера отдала мне газету, сидим, общаемся с ней, и вдруг она говорит:

— Ром, все круто, но наступило время признаний. У меня проблема, мой фотограф влюбилась. Видимо, я теперь всю дорогу у тебя интервью брать буду. Годами!

— Какой фотограф? — Я сначала даже не понял, о ком она.

Лера ткнула пальцем в Марину, и тут я впервые обратил внимание на эту красивую девушку.

— Приходите через час на ужин! Я предупрежу менеджмент.

Мы поехали всей большой компанией в ресторан у Петропавловской крепости на дебаркадере. Наверху был огромный банкетный зал, и мы там всем здоровым своим колхозом сидели. Группа, промоутеры, организаторы из «Еврошоу». В какой-то момент пришли Лера и Марина, и я был им рад.

К сожалению, мы уезжали достаточно быстро после концерта, даже не ночевали. Пообщались, обменялись телефонами — я, может, приеду, и мы обязательно встретимся, нормально посидим. Лера дала мне свою визитку, на обратной стороне написав ручкой Маринин номер, я засунул карточку в задний карман джинсов. Мы уехали из Питера и продолжили тур.

«Звери» уехали на Дальний Восток на гастроли. Мы обменивались с Мариной эсэмэсками, флиртовали. Я писал, что скоро обязательно вернусь, что так получилось — у меня тур. Но я обязательно приеду в гости. Нам обоим хотелось встретиться, и мы писали друг другу сообщения. Не имело значения, что именно, в такой ситуации важно не что тебе пишут, главное — то, что ты получаешь эту эсэмэску и с наслаждением читаешь эти самые обычные слова. Ведь сейчас они для тебя крайне необычны. Даже если тебе человек пишет просто «Привет!» и всё — о, мне написали «привет»! Доброе утро! Тут же отвечу!

А потом я потерял телефон. Всё, связь потеряна! Я купил новый, новую симку, восстановить контакты не удалось.

Но вот во что я верю — есть судьба и карма, теряется у тебя телефон или нет. То, что твое, будет твоим. В любом случае. Связь с Мариной оборвалась, а потом через какое-то время я случайным образом нашел карточку Леры с телефоном. Решил постирать джинсы, а в заднем кармане наткнулся на пустую пачку сигарет, там, под целлофановой оберткой, я нашел ту самую визитку «Лера Агапова» с телефоном Марины.

Нашел визитку и сразу же набрал. Она пригласила к себе на день рождения в Питер 5 мая. Но у «Зверей» был концерт в Великом Новгороде. У меня была дырка в один день между концертами в Новгороде и Пскове, и отправился к Марине в Питер.

Я приехал утром на такси: было недешево, но я мог себе это позволить. Чтобы покататься на такси, у меня уже были какие-то деньги. На стиральную машину не было, а на такси к девушке — пожалуйста. Я купил литровую бутылку рома «Капитан Морган» темно-коричневого, пацанского. Он только тогда появился, и мы с группой любили его попивать. Насчет шампанского я что-то не подумал. Колу мы купили уже в отеле, чтобы ром запивать. У нас больше ничего не было. Такое утро.

Мы зашли. Номер для курящих. Тяжелые, толстые шторы, через брешь между ними солнце заглядывает внутрь. Пропахший сигаретным дымом гобеленовый номер в коричнево-серых тонах. На журнальном столике стояла бутылка «Моргана», кола в стеклянных бутылках. Мне было неудобно, потому что девушка. Мало ли чего подумает? Может, секс сразу… Я не планировал! Я мечтал! Я представлял себе ее, думал, хорошо было бы. Но если нет, я вообще не расстроюсь. Но было все иначе.

Давай выпьем? Давай выпьем. За встречу, за ее прошедший день рождения. Что будем делать? Пить. Мы этого «Моргана» с утра заглотнули… Погуляли по городу, болтали обо всем — бывает такое чувство, как будто бы человека всю жизнь знаешь… Ну всё, я уехал.

Во время этой встречи мы впервые поцеловались. А остальное как в тумане, я к тому же накануне не спал всю ночь. Помню номер гостиницы «Октябрьская», «Моргана» для храбрости, кровать, солнечные улицы Петербурга, набережную канала Грибоедова и ее руку в моей. Это всё.

Наши отношения развивались стремительно. Марина доучивалась в институте, ей нужно было сдать еще один экзамен. Она приехала на выходные ко мне в Москву, а осталась со мной на месяц. Практически сразу слиняли с ней в Крым. У меня не было загранпаспорта. Мы подумали, куда можем с ней съездить вдвоем попутешествовать. И я сказал, только не за границу. И Марину это очень удивило.

Мы приехали в Симферополь. К нам подошел таксист:

— Куда ехать?

— Нам в Коктебель.

— 50 долларов.

— Нормально. Поехали.

А тогда 350 долларов в месяц стоило квартиру снять. Седьмая часть — дорога. Недешево, конечно, но и не так чтоб прямо настолько дорого, чтобы рейсовый автобус ждать. Мы сели в такси, поехали, а на середине дороги водитель нам говорит, что 50 долларов стоит только одно посадочное место. И мы приезжаем и платим ему двести долларов. Развели нас с Мариной. А мы доверчивые люди, неконфликтные. Он меня не узнал, не в этом дело. Обыкновенный лохотрон: выходит влюбленная парочка с вокзала, за 50 поехали, не торгуясь. Марина пыталась возмущаться, но я сказал: надо забить и забыть об этом. Вот и эллинг мы сняли за какие-то безумные деньги: в сутки платили тоже около 50 долларов. Эллинг — это такой домик на воде, на первом этаже стоит лодка или яхточка: у кого что, на рельсах прямо в воду съезжает, а на втором этаже спальня, кухня, душ. Что-то вроде дачи на воде.

Был в разгаре чемпионат Европы по футболу. В финале играли Греция и Португалия. И мы ходили смотреть игру в местный спорт-бар — кафе с телевизором. Мы забронировали столик, на нем стояла бутылка серебряной «Ольмеки», какие-то закуски. Мы пили текилу и болели за португальцев, а все остальные посетители в этом кафе болели почему-то за греков. А чего за них болеть? Они случайно попали в финал, никогда греки в футбол особо сильно не играли. За греков, потому что православные, что ли? А мы за португальцев, конечно. Луиш Фигу! Такие футболисты легендарные! Но португальцы проиграли. Все вскакивали, когда «нашим» гол забивали, радовались, а мы нет. Люди меня узнавали: когда матч закончился, просили сфотографироваться, дать автограф. А мы уже с Мариной полбутылки «Ольмеки»-то за поражение Португалии убили, я говорю: «Вы за кого болели? За Португалию? Не врите, все вы здесь болели за Грецию, так что не надо гнать!»

Но какого-то повального узнавания меня не было. Это же Крым. Большинство местных вообще никого не знают. Много приезжих из мест вроде Тюмени, украинцев из села. Какая им группа «Звери»? Да мне и не до того было, я был очень сильно занят Мариной. Один случай был забавный, когда мы поплыли на кораблике смотреть на Золотые ворота. Мы скромненько сели с краешка, чтобы нас не видели. Экскурсию вел какой-то парень: «Вот сейчас мы проплываем мимо скал: если вы посмотрите направо, вы увидите на скале профиль Пушкина, а на голове у него как будто бы маленькая шапочка». Мы с Мариной слушали эту чушь и ржали. «А сейчас мы подплываем к Кара-Дагу. Мы остановимся, и вы сможете искупаться… А сейчас давайте поаплодируем, на нашем корабле плывет лидер группы „Звери“ Рома Зверь». А вокруг сидят наши люди — тети и дяди толстые с бутылкой водки, колбаской в пакетике, нарезанными помидорчиками-огурчиками. Все начинают оборачиваться — а кто это? Но все равно все хлопают. Я сижу весь красный, Марине тоже неудобно. Я не люблю таких вещей, когда начинают внимание обращать, пальцем тыкать. В быту это ужасная вещь. А тут еще и с лодки-то деться некуда.

Мы делали все, что можно было делать в Коктебеле, любое развлечение, все пробовали. Мы плавали на корабликах, мы ходили на лошадях в горы с бодунища жуткого, мы ловили рыбу, мы играли в игровые автоматы на набережной. Покупали с рук вареных раков, стояли на причале и ели их. Я показывал Марине все, что я знаю, умею и вообще что может быть. Разве что в караоке не пели — я же певец, для меня это всегда было жестоким моветоном. А еще я сломал там руку. Мы играли на набережной в «закинь баскетбольный мячик в кольцо». Я кинул мячик, он отскочил и поскакал по асфальту. Я побежал за ним и поскользнулся на луже. Лужа была старая, дно покрылось зеленым налетом ила, зацвела и стала скользкой. Вот я и хряпнулся прямо в нее, сломал кисть. Конечно, нетрезвый был. Ну а как? Позавтракаем, пообедаем и уже белое винишко пьем, а вечерком чего покрепче. Секс и алкоголь — мы этим только и занимались. Отдыхали, в общем. Романтика! Короче, пизданулся я в этой луже очень сильно. Наутро у меня очень сильно распухла рука, мы решили ехать на такси в больницу в Феодосию. Взяли с собой две бутылки белого и по пути туда одну раздавили. Приехали в больницу. А она такая советская, полный хаос. Вышел доктор: «Садитесь в очередь, ждите, медсестра сделает вам гипсовую накладку». — «Доктор, у меня такая ситуация…» — и даю ему сто гривен. За такие деньги он мне сам все сделал — рентген, гипс, шину. Оказалось, треснула косточка, сказали походить в гипсе, ну, не прямо как в «Бриллиантовой руке», полегче, конечно. Мы с Мариной вторую бутылочку после наложения гипса закинули и поехали обратно в Коктебель.

После отпуска я должен был ехать на съемки в передаче «Форт Боярд», позвонил Ефимовой: «Аня, я руку сломал в Коктебеле. Надо отказываться». — «Отказываться нельзя, ты уже в команде. Тебе будут давать задания, где не нужна физическая сила». В итоге мне всю дорогу давали такие задания: то пауков на лицо ползать положат, то руку другую скажут к змеям засунуть, то пошлют загадки у старцев отгадывать. Я прятал сломанную кисть, потому что французы не допустили бы человека с переломом. Поэтому мне в Москве перед поездкой гипс сняли и перебинтовали жестким бинтом.

Мы вернулись из Крыма, Марина поехала защищать диплом в Питер, а я в Москву. Я еще не понимал тогда, насколько у нас все серьезно. Мне было просто очень комфортно с ней. Я был влюблен. Все так прекрасно. Но серьезно о чем-то я не задумывался, хотя мы и стали жить вместе, сначала на Преображенке, потом переехали на Смоленку. У меня было очень непонятное время, мы ссорились. Все новое было, понимаешь? Слишком много всего вокруг, ничего не помещалось в голове. Ни о чем нельзя было с уверенностью что-то сказать. Вихрь, ураган. Эта популярность свалилась из ниоткуда. Понятно, конечно, откуда. Но просто вокруг царил такой хаос! Как шло, так и шло, я не успевал подумать: а что будет дальше? За что хваталось, то и хваталось, зацепиться бы за что-нибудь. Я вот так и цеплялся, и за людей цеплялся тоже. Потому что уносило, выносило в разные стороны. Загулы, жестокие попойки, оргии. Гастроли, люди, путешествия. Тут и там какие-то обязательства. Радиостанции с телеканалами напирают.

Первый канал практически не глядя взял у нас «Снегопад» для отборочного конкурса на Евровидение. Им нужна была песня, которая еще нигде не звучала. А у меня таких не было вообще. Единственной песней, которая более-менее на репетициях была сыграна и имела законченную форму, был лишь «Снегопад». Думаю, дадим-ка им этот трек с гитаркой раздолбайской, они же все равно не пропустят такое, а мы от них по-хорошему отмажемся. А они возьми да и согласись! Первый канал тебе говорит: дайте любую песню. Любую! Это же круто, сколько людей ее услышит! Я потом подумал, что надо было что-нибудь еще жестче им дать, жаль, не было на тот момент.

Вот так все вокруг и бурлило. Этим надо то, другим это. Давай, парень, с нами! Я просто не понимал, что творится. Все говорили разное, все чего-то хотели от меня. Моя жизнь была похожа на игрушку, когда ты шарик оттягиваешь на пружинке, отпускаешь, и он мечется во все стороны — бум-бум-бум! 500 баллов, ни хуя себе! В другую сторону — бац! тысяча! Понятно, я с Мариной ссорился на почве много чего. Наверное, мало внимания ей уделял или обидел чем-то. Она стала первой девушкой, с которой я начал жить вместе после Оли. До Марины были только какие-то хаотичные связи, которым я не придавал большого значения. А с Мариной стало все серьезно.

Она познакомилась со «Зверями», когда у нас уже были стабильные отношения. Я официально, можно сказать, представил ее ребятам: это моя девушка. Марина с нами поездила чуть-чуть по гастролям — и все, хватит. Она понасмотрелась на многое, когда у нас дома случались вечеринки. Однажды утром в туалете за бачком унитаза она обнаружила бутылочку пивка. Видимо, кто-то из гостей предусмотрительно спрятал себе на утро поправить здоровье… Наверное, ей что-то могло не нравиться в ребятах, но так как она хорошо воспитана, этого не показывала.

Родители Маринины поначалу отнеслись к нашим с Мариной отношениям недоверчиво. У них классическая семья. Папа, мама, две дочери — Марина и Света. У меня в семье все было иначе. Моя первая встреча с ее отцом, Олегом, хорошо повлияла на его отношение ко мне, и после этого у нас не было никаких разговоров о будущем. Я в очередной раз приехал в Питер.

— Рома, надо тебя познакомить с родителями. Как мы это сделаем?

— Я могу прийти в гости.

Для меня это было такой игрой — как в фильме «За двумя зайцами». Эпизод, когда герой Олега Борисова с цветком в петлице приходил свататься к родителям Прони Прокоповны. Само сватовство как действо очень кинематографичное. Короче, это произошло вечером, мы собирались с Мариной пойти погулять. Она предложила: «Давай ты за мной заедешь, я уже буду готова. Родители будут знать, что мы идем гулять. Ты поднимешься и познакомишься». Я поднялся. Дверь открыл ее отец. И я сказал фразу, после которой у нас не было больше никаких вопросов: «Здравствуйте! Меня зовут Роман. Вы не смогли бы отпустить вашу дочь со мной погулять сегодня вечером?» Я спросил разрешения, и это подействовало на Олега, будто я попросил у него благословения. Видать, для отца это очень важно, чтобы именно у него молодой человек спрашивал разрешения. И этим я невольно его подкупил. А мама у Марины веселая, жизнерадостная оптимистка, у нее вообще не было никаких вопросов ко мне. Мы с ней быстро подружились. Я не знаю, было ли у ее родителей сомнение из-за того, что я артист. Наверное, было. Ненадежный, ветреный, пьет, наверное, музыкант же. Даже если и так, но ведь жизнь дочери, ее счастье — это ее личное дело. Время все расставило по своим местам.

Марина многое терпела. Бывало, мы ехали из тура, чувствовали, что не допили в поезде, и вместе с Кириллом и Мартыновым припирались к нам домой продолжать. И вот ситуация: Марина открывает дверь, вваливается эта пьяная шобла. Возлияние алкоголя, песни, споры, ругань, летящие из окна гитары. Я выбрасывал, зачем — не скажу: пьяный был. Это тяга к уничтожению, агрессия. Силушку, дурь надо во что-то выплеснуть. Плюс еще то, что мы известные: я звезда, идите в баню, если кому-то не нравится.

Марина устала и в один прекрасный момент сказала: «Я уезжаю».

Она собиралась, но не успела. Я изменился.

Женитьба

Было 27 мая, вечер. Мы ехали с Войтинским по Садовому кольцу, говорили о Марине, обо всем, что со мной происходит и что я думаю делать дальше. И Саша говорит:

— Так сделай предложение, женись! Ты ведь любишь ее?

— Точно! Надо сделать предложение.

— Тогда поехали прямо сейчас, чего откладывать? Поехали за цветами.

Мы остановились на Кольце, не доезжая до Смоленки, купили розы. Много красных роз. Выбора там особого не было. А я всегда любил большие букеты, большие формы. Либо один цветочек, либо уж целую охапку. Мы сгребли эти розы в палатке, я говорю: «Саш, будешь свидетелем?» — «Да, я тебя поддержу, конечно». Было часов одиннадцать. Подходим с Сашей к двери, я звоню. Марина открывает.

— Что-то случилось?

— Ничего не случилось. Выходи за меня замуж!

Она такая: «Ох, заходите, ребята…» Саша захихикал: «Молодцы! Я поехал, вы тут сами без меня».

Кольца Марина выбрала и себе, и мне. Привела меня в какой-то магазин, чтобы я примерил. Подошли к витрине, есть такие варианты. Жених вместе с шафером полетели за костюмами в Милан. Мы с Сашей купили мне костюм Canalli и зачем-то пальто, которое мне было очень велико. 700 евро за костюм — я себе таких дорогих вещей никогда до этого не покупал. Да мне вообще было без разницы, что за марка. Я рассказывал, как в начале наших отношений с Мариной вино покупал? Подхожу к полке, спрашиваю, хочет она красное или белое. Красное — хорошо, беру первую попавшуюся бутылку и иду к кассе. Марина в удивлении: «Даже не будешь выбирать?» — «А чё выбирать, оно все одинаковое». Так что костюм как костюм. Глубокого темно-серого цвета с холодным синеватым отливом. Померил… Надо, так надо. Странное ощущение. Ты не граф, каждое утро надевающий галстук. И не чиновник, не сотрудник банка. Понятно, что некомфортно, непривычно. Смотрю на себя в зеркало в примерочной: на голове прическа взлохмаченная с ирокезом, а сам в костюме и подшофе. И думаю: «Блядь! Роман Витальевич! Что это? Вам бы причесаться хотя бы!» У Марины платье было очень элегантное. Я не мог надеть джинсы. Почему-то мы не додумались меня тоже одеть в Ларису Погорецкую. Это питерский дизайнер, ее дочь Саша была Марининой свидетельницей на свадьбе.

27 июня мы расписались в Санкт-Петербурге, место выбрала Марина. Мы скрывали. Ведь вокруг меня был большой ажиотаж, все всё хотели обо мне знать. Все устроить вызвался опять же Врубель. Он запретил всем гостям брать фотоаппараты на торжество. Мы наняли охрану из «Альфы». Такие меры предосторожности, чтобы ни один папарацци не проник, никто не узнал об этом. Методы конспирации были жестокими — от Врубеля! Как он «умеет». Врубель работает всегда беспощадно.

После свадьбы я повесил этот костюм в шкаф и больше никогда не надевал. Зато с Мариной исполнилась моя мечта — помнишь про белый костюм? Мы с ней поехали в Испанию с Костей Лабецким и его женой Леной. Недалеко от Барселоны жили в какой-то «трешке» совсем экономно. Неподалеку был парк развлечений с безумными каруселями. А в другую сторону городок Таррагона. Там в витрине какого-то магазина я увидел белый костюм и закричал: «Он мне нужен!» А Марина, модница, все продумала и в отпуск взяла красивое белое платье, не то Chanel, не то Versace в греческом стиле, как туника. Я говорю: «Этот белый костюм точно должен к твоему наряду подойти». Мы зашли и купили костюм, а он оказался из очень легкой ткани, просвечивал так, что были видны мои черные трусы. Купили мне еще белые лаковые туфли. Ну, для образа! Я же не буду в костюме и тапках, правда? Еще рубашку малиновую и галстук. А я загорелый был, с сигарой — вылитый латиноамериканский наркобарон. Мы и карнавальные костюмы купили в соседнем магазине. Я был пират, Марина — пастушка, жена Костяна — женщина-кошка, а сам он был тоже пират. Вот ржака, мы так угорали! В маленьких городках в Европе после десяти вечера все ложатся спать. И мы гуляли вчетвером по пустынным улочкам в этих костюмах, курили и пили шампанское. Было беззаботно и легко.

2006

Автобиография

В «Интерфаксе» была пресс-конференция. Собрались различные издания. Мои фотки с приложенной к лицу обложкой вышли везде. Задавали одни и те же вопросы: зачем книга? о чем? Агрессивных вопросов не было, а так, с издевочкой: ты же песни пишешь, чего это ты за книгу взялся? Книги должны литераторы писать, тебе не кажется? Тем более не в таком молодом возрасте, биографию не рановато ли? Что я мог на такое им ответить?

«Нет, не рановато».

А потом было общение с читателями, которое происходило в центральных книжных магазинах, вначале в московских. Я приезжал, встречался, раздавал автографы. В основном это, конечно, были автограф-сессии. Столик, микрофончик, книги стопочкой. Люди собираются. По громкоговорящей связи в магазине объявляют: «Здравствуйте, сегодня у нас в гостях Рома Зверь, автор книги „Дожди-пистолеты“. Задавайте вопросы, получайте автографы». Потом, когда мы гастролировали по разным городам, договаривались с местными книжными магазинами об автограф-сессиях. Челябинск, Ставрополь, даже Ессентуки. Там происходило все то же самое. К тому моменту книгу уже многие прочитали, поэтому вопросов о ней самой было больше. Вопросы в регионах не сильно отличались от вопросов в Москве, больше о личной жизни: а правда ли говорят, что… а когда вторая книга? Я не то что удивился, я предполагал, что вопросов будет не очень много, потому что все стесняются, не знают, что спросить. Немеют, стоят, смотрят. Я говорю: «Чего молчите? Неужели не о чем спросить? Давайте, не стесняйтесь, задавайте вопросы, отвечу на любой — по книге, не по книге». Только тогда люди просыпались, и начиналось какое-то общение. До этого же момента все просто стоят, молчат и фотографируют. Ощущение немножечко как в зоопарке по ту сторону клетки. В общем, оказалась достаточно муторным занятием эта писательская промодеятельность, будто высасывают из тебя все соки. У меня никогда не было столько автограф-сессий, как с выходом автобиографии. Тяжело, когда у тебя подряд четыре концерта и перед каждым общение с поклонниками. Еще непросто людям объяснить, что это автограф-сессия, а не фотосессия. Все же просят сфотографироваться вместе. Ты видишь огромную толпу людей, которая с книжками стоит к тебе на подпись, и уговариваешь: «Ребята, если мы будем сейчас фотографироваться, то не успеем всем подписать книги». Перед началом встречи мы объясняли: убедительная просьба не подходить сбоку, не фотографировать, не занимать время. Никакой реакции. Всем было все равно: они слушали объявление, но делали с точностью до наоборот. Меня это очень угнетало. Бывало, что останавливались и еще раз объявляли в третий раз, в десятый — ноль эмоций. Все хотят не только автограф, но и фото, желательно несколько.

Почему, когда собирается больше ста пятидесяти человек, этот коллективный организм становится неуправляемым? А когда подходят по одному и ты с ними общаешься, они все нормальные. Знаешь, как тяжело находиться в этом? Ты сидишь на стуле, и он ходит под тобой ходуном, толпа напирает и двигает его к стене, прижимая тебя к ней. И непонятно, что будет дальше. Это не страшно, это неприятно. И плюс еще, конечно, ошибка организаторов, что не могут наладить это систему раздачи автографов: чтобы все спокойненько подходили с одной стороны, протягивали книгу, получали автограф и уходили в другую сторону. Мы пытались это организовать, но не всегда получалось. Потому что работники магазина тоже хотели получить автограф. И владельцы магазина, и персонал, и поклонники, и охрана — все берут книги и шмыг к столу. Я говорю: «Ребята, ну вы же здесь работаете, мы потом с вами в подсобное помещение пройдем, и я всем распишусь, когда здесь рассосется». Но те под влиянием эффекта толпы тоже ломились к столу.

Рецензии я не читал, мне неинтересно. Как разошлась моя книга — это уже другой вопрос. Для меня важно, что сами читатели об этом расскажут. А то, что напишут люди, которые находятся возле своих печатных станков, абсолютно не волнует. Книгу я написал для людей, а не для рецензий. Так же как и альбомы мы выпускаем для людей, а не для оценок мнимых критиков. Читатели рассказывали, что понравилось, что нет, когда мы приезжали на гастроли, на нашем форуме в Интернете. Мне этого хватает. Люди в регионах — журналисты, радиодиджеи, те, кто имеет возможность со мной перетереть, — говорили: «Круто, легко читается». Все заметили, что книга построена как диалог. Говорили, что очень четко описано время, эпоха 90-х — «у нас в городе происходило то же самое». Кто-то про смешные моменты говорил, кто-то про грустные. Но для всех это было узнавание себя и времени. «Новый провинциальный роман»? Это что такое? Знаешь, критикам видней. Наверное, так и есть: я рассказал о провинциальной жизни обычного человека. Можно и проще назвать: «Жизнь провинциального человека». Таганрог — провинция, это никакое не открытие.

Я думаю, что моя книга тронула своей простотой. Она заключалась в том, чтобы сесть и спокойно рассказать о себе. Мне не нужно было говорить мудрено, привирать, приукрашивать. Удивить какой-то высокой литературой, конструктором «Lego» из слов я никого не собирался. Читатель должен был увидеть жизнь человека. И увидел.

Идея книги появилась, наверное, осенью 2004-го. Инициатором был Витя Бондарев: «Давай я напишу о тебе книгу, о тебе, о том, как ты жил в Таганроге». Он написал небольшое литературное произведение, которое нельзя назвать биографией в полном смысле этого слова. Получилось более художественно, чем информативно, с какими-то отступлениями, образами и так далее. Я прочел, но даже сам ничего не понял. И потом появилась мысль сделать биографию из трех частей: Витя бы написал про Таганрог, Саша изложил бы свою историю нашего знакомства, а я рассказал бы об одном и о другом. Но вскоре стало ясно, что это тоже неправильный ход — будет еще запутаннее. Мы решили разделить на жизнь до Москвы и на жизнь в Москве, а рассказывать обо всем должен только я. Иначе у всех будет свое мнение, и получатся совершенно разные книги. Вот так сложно прийти к такой простой идее — самому рассказать о себе. Мы определились, но идея зависла из-за нехватки времени.

Возник вопрос: если мне писать книгу, то как я ее буду писать? Сидеть и печатать? Наговаривать на диктофон? Если немного попрактиковаться, я уверенно буду печатать. Но когда ты начинаешь печатать, мысли твои теряются. Мысль-то гораздо быстрее твоих пальцев. Наговаривать на диктофон, а потом опять же самому сидеть и расшифровывать? Нанять для этого занятия мы никого не могли, мы никому не доверяем. Разве была бы у нас уверенность, что эти записи не «уплывут» куда-нибудь в прессу? Мы уперлись в проблему. Нам нужен был человек, которому мы доверяем, который никуда эту информацию не отдаст. Который… короче, ты. Ты писала о «Зверях», мне нравилось. Ты знакома с Маней (фотографом Анной Макаревич. — Прим. ред.), мы ей доверяем. Мы к ней: есть такая Оля? Давай-ка нам ее сюда поговорить. Никого другого не было на примете. Я не думаю, что Витя Бондарев обиделся. Он же поэт, а от этой книги требовались внятность, точность, содержательность, она не предполагала какой-то образности, поэтичности. Да и себя я знаю лучше всех. Поэтому я писал автобиографию сам.

Я представлял себе, что мы будем встречаться и я тебе буду рассказывать истории из своей жизни в Таганроге, а ты — задавать вопросы, чтобы уточнить, если что непонятно. Для меня в любом случае проще кому-то рассказывать, чем самому себе. Это вообще какая-то глупость — сидеть и себе самому о себе вещать. Так и с ума можно сойти. А когда ты с кем-то, тебе легче, особенно когда выпьешь. Все же начинают делиться друг с другом по синей лавке? Стыдно — не стыдно, весело — не весело. Так все и происходило: встречались, говорили в разных местах, иногда выпивали. Пытались вспомнить, восстановить какие-то моменты жизни. Где-то у нас не получалось, были какие-то нескладушки. Мы потихонечку память мою тормошили, фотографии рассматривали, даже по моей одежде можно было вспомнить какие-то моменты.

С текстом я ознакомился, когда все было написано, перед самой версткой, чтобы утвердить, все ли в порядке, можно ли печатать. Эту пачку листов формата А4 я прочел дома дня за два. И мне все понравилось, даже немного неожиданным показалось, что я смог так откровенничать. И как будто совесть немножко дернулась — а надо ли было? Стыд, стеснение. В книге таких моментов много, но и читатель на них реагирует точно так же. Здесь все сходится и не может не сходиться. Это трогало при прочтении меня, а впоследствии трогало и людей. И серьезные моменты, и не очень. Например, эпизод с рыбалкой многим запомнился, он же такой кинематографичный: бери и снимай короткий метр минут на десять. Про Свету линия любовная многим нравится, потому что почти у всех было в жизни такое предательство.

Я знаю о реакции на книгу ее героев немного. Со Светой я больше так и не встретился. Да и незачем. Это сродни встрече с одноклассниками. А из знакомых таганрожских я мало с кем виделся. Но судя по всему, никто особо не обломался, нормальная реакция была у всех друзей и знакомых: «Молодец, все, конечно, круто ты описал, но как ты мог забыть рассказать про тот случай?!» У каждого же свое представление о тех событиях, многие из которых они видят в гораздо большем объеме. Но обид ни у кого не было. Даже наш товарищ с «Жигулями», которого я в книге называю по его кликухе Бараном, и тот не обиделся (его, кстати, тоже Ромой зовут), даже он был рад, что о нем написали. Обижаться-то не на что, нет ни к кому претензий, никакой злобы.

Это было еще и как некое очищение. Ты что-то эмоционально рассказываешь, снова как бы переживаешь те события, параллельно вспоминаешь что-то сопутствующее этому сюжету, какие-то детали. И становится легче. Тебя как бы отпускает. Вспомнил, проанализировал, улыбнулся или поплакал, и всё хорошо, до свидания. От болезненных воспоминаний о Свете я избавился. Так ты внутри это держишь, перевариваешь в пятисотый раз, а тут рассказал — и свободен. Это как приходят люди к священнику на исповедь. Так и здесь ты рассказываешь человеку, он слушает. Я тоже кое-что утаил. Иначе любой психолог мог бы взять эту книгу и изучить меня: вот, господа студенты, мы видим перед нами такую-то личность, давайте-ка разберемся до конца, что повлияло на изменения психические в ней… Что-то я, конечно, оставил за кадром.

КМВНК

Мы выпустили третий альбом «Когда Мы Вместе, Никто Не Круче». Он гораздо более роковый, чем первый: и по звуку, и по жесткости текстов. Это же очевидно, да? А многие поклонники говорят: первый альбом — самый роковый. Но ничего там рокового нет. Там компьютерные барабаны и бас-гитары за триста долларов. Они реагируют на идею песен, а не на музыку или даже слова. Больше песен про любовь стало? А о чем еще писать? Изредка задумываешься еще о других темах, но они преходящие. Это как новости посмотрел — о, как все плохо! Что же у нас такое творится, ай-яй-яй. Ладно, надо пойти на свидание… Поэтому в основном песни у нас про отношения между людьми. И поскольку я лишь изредка смотрю телевизор, меня нечасто в социальные темы затаскивает. Но бывает. Допустим, «Свобода» — песня сатирическая о просирании времени. Куплеты здесь бытовые, с людей списанные — с друзей, приятелей, часто же ходили в гости друг к дружке, на гастролях бывали на квартирах у людей. Быт виден сразу, это же классика: мама стирает, папа в туалете курит, тапочки-собачки, телевизор орет, на плите жрачка дымится. Всё, деградация! И так изо дня в день. У меня в черновиках были строчки: «Всё одно и то же, все одни и те же». Рутина. Ты пойми, я не осуждаю, эта бытовуха — часть жизни, от которой нужно избавиться, вырваться на свободу. Иначе так можно до конца своих дней прожить. Ты хотя бы выпей и выйди на улицу, до вокзала пройдись, будь посмелее. Мало ли что интересного может случиться с тобой?

Или «Киборг-убийца». К вопросу, что песни стали другими — эта была написана давным-давно, еще в самом начале, когда я приносил Войтинскому песни и пел их в студии на Соколиной Горе. Саша их архивировал, а недавно он достал эту запись — смотри, какая у тебя хорошая песня есть. Давай-ка запишем! «Киборг-убийца» — просто смешное словосочетание из мультиков. Помнишь, там были киборги, роботы-трансформеры, терминаторы. Я и себя немного идентифицировал с киборгом, когда писал эту песню. Она ведь о том, что в каждом из нас сидит он, этот потребитель. Где-то внутри. Может быть, я, может быть, ты. У меня в черновиках была строчка «Киборг-убийца спит с твоей мамой», но я решил, что это уже чересчур. Киборг в этой песне воплощает человека бытового, каждый день выполняющего одни и те же заученные движения. Живет он обыденно, тупо, не понимая, что происходит вокруг. Поэтому-то он и убийца. Ведь он убивает, пресекает все то новое, что могло бы с ним произойти. Такой человек, как робот, все делает на автомате: ходит на вечеринки, моет посуду, в холодильнике порядок наводит… Кто у нас был киборгом в кино? Шварценеггер? Смысл этой песни: люди, не будьте роботами! Будьте живыми!

Но про любовь пишется, конечно, больше. Раньше я не мог позволить себе такие вещи, как, например, в «Наедине»: «Бери меня, бери себе». Трудно сказать почему. Это было одно из тех знакомств случайных, когда ты встречаешь человека и у вас в первый же вечер секс. Любовь, которая не требует ухаживаний, при этом без явного хотения тела, физического желания. Это очень нежно, романтично. У тебя когда-нибудь было такое? Все настолько естественно, само собой, и ты ни грамма не стесняешься. Вы едва знакомы, но при этом так хорошо понимаете друг друга. Два одиночества встретились и — бах! Мгновенная вспышка, которая потихонечку угаснет, и вскоре каждый из вас пойдет дальше сам по себе. Но сейчас вы пребываете в этом очень приятном состоянии, в котором секс не ради секса. Это не любовь, но и не животный инстинкт. А что тогда? Мимолетное виденье. Умиротворение. Какая-то интеллектуальная камасутра. Я смутно помню эту девушку. Помню легкие полупрозрачные шторы — как они называются? Тюль? А за окном огоньки машин, огоньки рекламы, в комнате приглушенный свет. Я стою у окна и курю. Она подходит сзади и кладет голову мне на плечо, и мы стоим и втыкаем вдвоем в окно на эти огоньки. А дальше все без суеты, без лишних слов — легкая нирвана. Главное, не опошлить это нечто прекрасное словами вроде «может быть, когда-нибудь мы с тобой встретимся снова». Потому что этого «снова» не будет никогда. Ведь это была встреча двух людей, которые подходят больше всего друг другу именно в этом месте и только в данный момент. Абсолютное совпадение. И только.

А вдохновение может и от чужих переживаний прийти. «Я влюбилась в парня, а он улыбнулся моей подружке, и я теперь жить не хочу». Не поверишь, мне такие письма до сих пор приходят от поклонниц. Я же взрослее их, мне двадцать девять, а им по шестнадцать, просят совета. Отсюда «Не беда» выросла. Пишут так трагично, как будто у них жизнь остановилась, хотя это пустяк. Я понимаю это со своей колокольни, хотя узнаю в этом себя самого. И я пытаюсь помочь, объяснить доступным им языком, основываясь на своих прошлых ощущениях и опыте. Хотя бы и в виде такой песни. Лично я не прыгал с окошек, я просто убивался, как мальчик. Кстати, «Солнечный зайчик» — тоже ведь тема такая… про минутки слабости. Это Преображенка. Там на полу даже не паркет был (дорого, видать, для хозяев было), а паркетная доска елочкой выложена, помнишь, как в хрущевках? Мастикой столько раз крытая-перекрытая. Вот я на ней и лежал. У всех людей бывают депрессии, и мне казалось, что все очень плохо, никто меня не любит, никто не понимает. Запредельное одиночество, жуткое-жуткое. Скукотища, даже поговорить не с кем, а ведь иногда очень хочется. А солнечный зайчик — это что-то светлое, тебе в такие моменты недоступное. Он будто у тебя просит прощения, что ты пребываешь в таком состоянии — состоянии неудовлетворенности жизнью. Ведь кто-то же должен ответить за это? Когда человек сам не может справиться, он начинает искать виновного, тем самым жалея себя. И тебя жалеет этот лучик света. А потом он неожиданно исчезает. Бывает, часто лежишь в кровати и долго не можешь уснуть, в голове крутятся мысли. Вроде ты чего-то хочешь — выйти на улицу, пойти к кому-то, но не к кому. И ты думаешь, как бы сейчас заснуть побыстрее. Как будто утром ты проснешься и что-то изменится…

Саша Войтинский процесс записи этого альбома не отслеживал, его же задача снимать для «Зверей» видеоклипы. Но как-то мы написали музыку к одному тексту. Каждый свою на «До скорой встречи». Это не соревнование было, а творческий эксперимент: пишем музыку, а потом показываем друг другу. У Саши получилось что-то медленное, взрослое, вдумчивое, с иронией. А у меня молодежное и задорное. Саша согласился, что с моим вариантом музыки песня будет лучше, но не сразу. Хотя на его музыкальный вкус его вариант ему нравится больше.

Что делать

Невозможно все время быть первым. И надо быть очень сильным человеком, крайне сильным, безумно сильным, чтобы отказаться от всего лишнего, погрузить себя в творчество и потом с новой силой загореться и быть любимым миллионами. Хотя это и не цель. Тебе нужно все время быть в напряжении, и, кроме этого напряжения, ты должен еще что-то делать, писать песни, а не шариться по вечеринам. Отношения между публикой и артистом как брак. Артист и публика — это жена и муж. Невозможно артисту все время быть невестой, вечно привлекательной, желанной. Через несколько лет к невесте привыкаешь. У О’Генри есть рассказ, в котором муж возвращается как-то домой и находит записку от жены: она уехала к больной маме. Он в горе, мечтает, чтобы она вернулась, жалеет, что не проводил вечера с ней, а играл с друзьями в бильярд. Жена неожиданно возвращается, муж счастлив и на радостях идет играть с друзьями. То же самое народ и артист. Чтобы оставаться интересным публике, артист должен уходить, потом возвращаться. И возвращаться, конечно же, с новым материалом. Но новых песен не будет, если ты будешь все время вариться в этом котле: гастроли — съемки — интервью. Вот ты написал хорошую песню. Публика тебя отблагодарила гонораром за концерт, тиражом пластинок. Ты эти деньги потратил, попутешествовал, купил машину, купил квартиру, занялся финансами — своим благополучием. Деньги кончились. Надо ехать на гастроли, зарабатывать, меня же любят. А с чем ехать? Нельзя же с одной песней ездить двадцать лет.

Чем больше всяких премий и наград, чем больше денег, тем больше ты отдаляешься от слушателя. У тебя теперь другой круг общения, ты говоришь об абсолютно других вещах: не о житейских, не о человеческих. Ты начинаешь думать о каких-то формах, о роли искусства, о звуках, о приборах, которые позволяют тебе их записать. Тебе скучно становится говорить на простом языке, ты хочешь говорить на более сложном, который недоступен для среднестатистического слушателя. Ты изменился, а народ — нет. Ты тратишь больше времени на светскую жизнь, на интервью, чем посвящаешь его творчеству, но ведь только благодаря ему ты все это и имеешь. Замкнутый круг. Что делать? Уходить в творческий отпуск. Жить среди людей. Убрать мишуру всю эту. Не ходить на телеканалы, не ходить на тусовки, не встречаться с людьми, которые неизвестно что от тебя хотят. Бродить по городу, знакомиться с простыми людьми, наблюдать за жизнью, которая проистекает вокруг тебя. У меня так получится. У меня будут новые ощущения. Мне будет прекрасно уже оттого, что я буду сидеть один в квартире и никто мне не будет звонить. Мне нужно быть с самим собой наедине.

2007

Киев

Моя задача достаточно проста и одновременно сложна. Мне необходимо писать песни. Как я это делаю, где я это делаю — абсолютно неважно. Хоть на Луне. Всё. Самое главное — это материал. Без песен у тебя не выйдет альбом. Не будет ничего. Поэтому песня — это самое главное, что есть вообще. Самый смысл.

Я начал пробовать какие-то варианты, как можно себя в это состояние погрузить. Что нужно? Одиночество. Как мы его создадим? Я должен жить один. Но я же живу с супругой. Значит, нужно уехать в другой город и в этой творческой командировке поработать, погрузить себя в другую среду. И я уехал в Киев. Я всем сказал, что в начале года меня не будет, еще весной 2006-го, как вышел альбом. Задолго до отъезда, потому что у нас все расписано на год вперед. У тебя есть график, и ты точно знаешь, когда и где окажешься.

Меня никто не должен трогать какое-то время. Я не был уверен, что если попаду в другую обстановку, это поможет написанию песен. Но это нужно было сделать все равно. Если ты дома, даже если откладываешь все дела, все равно что-то всплывает. «Просто отключить телефон» — не вариант. Даже если я буду сидеть дома один и отключу телефон, то неделю просижу. А потом не сдержусь и поеду на студию, к Сергеичу. Когда что-то рядом, тяжело избежать этого искушения. И, скорее всего, я плюну на этот собственный запрет, да ну на фиг! Организм требует общения, какого-то движения, работы. Подмосковье не катит — слишком близко, сел в машину и приехал. И чтобы не возникало желания вернуться, с кем-то встретиться, надо уехать далеко. Киев, конечно, не край Вселенной, но дальше, чем Мытищи. Если на тебя нахлынет «а не слетать бы домой», много пройдет времени: надо купить билет, добраться до аэропорта, и, скорее всего, тебе перехочется. Было два варианта: Киев и Минск. Но, во-первых, в Киеве меньше знают мое лицо. В Минске мы два дня подряд с аншлагом собираем площадку, если что, а Киев процентов на 80. И плюс еще Минск немножечко все-таки пустоват для прогулок, архитектура там проще.

Я приехал в Киев на поезде 29 января. С собой у меня были гитара, ноутбук и чемодан с вещами. Я был с товарищем по имени Вова, он сам там снимает квартиру, знает агентов по недвижимости, которые могут подыскать вариант за один день. Мы оставили вещи у него, поехали смотреть мне жилье, нашли подходящее, подписали документы, заплатили деньги, перевезли вещи ко мне, вечером потусили. На второй день потусили и на третий день… Вова мне все время говорил: «Рома, тебе нужно недельку потусить, чтобы у тебя впечатлений накопилось. А то так ты приедешь, сядешь — и что напишешь? Отдохни сначала, а потом запрешься для творчества своего». Я был согласен: нельзя же так — приеду, сяду один и буду ждать вдохновения. Глупость какая! Тем более что пока есть такая возможность, пока он в Киеве. Одному достаточно тяжело.

Потом я понял, насколько. Было тяжело даже в магазин сходить. Я стеснялся. Дома сидишь: нет сигарет, ну и бог с ними. Выходить даже не очень хотелось. Потому что февраль, холодно, в магазин спуститься — а вдруг кто-то узнает? Даже не то что узнает. Просто вечер… дома спокойней. Был какой-то страх, когда один. Легкий. Или как быть: вызвать такси или поймать машину на улице? Проще поймать, чем вызывать, эти номера у них странные. Я не люблю такие проблемные вещи, которых у меня уже давно не было. Когда ты один, а тебе нужно пойти в магазин, купить сковородку. Нужно найти обменник. Всеразличные мелочи. И поэтому хорошо, что был Вова: через него я вникал в суть городскую, знакомился с разными людьми.

Я жил на улице Грушевского, параллельной Институтской. Рядом Мариинский парк, вниз — Европейская площадь, вверх — гостиница «Киев», а туда дальше — Киево-Печерская лавра. У меня была двухкомнатная квартира с большим застекленным балконом. С меня взяли полторы тысячи. Они сдают и посуточно, но когда снимаешь надолго, делают скидку. Правда, мне потом сказали местные, что это достаточно дорого. Там все рядом. Вот я пешком и ходил сам или с кем-то. Хотя с кем-то я не ходил, в основном с компанией. Я изучал местную кухню. У меня быстро образовалась огромная пачка скидочных карточек ресторанов. Я освоился, понял, где что можно поесть, какая атмосфера, обстановка. Ну и пару клубов. Один я никогда не ходил в клубы, мне там неуютно, что мне там делать? А с компанией нормально.

А много бродил по городу, по центру. Конечно, Андреевский спуск, Киево-Печерская лавра, я спускался в пещеры… Крещатик, бульвар Леси Украинки, Бассейная улица, Золотые ворота, Подол, само собой, прокатился на фуникулере за 50 копеек. Ко мне подходили, но не так часто, как подходят в Москве. Я и не маскировался. У меня черный шарф из ламы, очень длинный, им обмотаешься весь — нос в тепле, глаза только видны, лица не разглядеть. Идешь, гуляешь. К тому же я чаще передвигался на такси: холодно же на улице.

Мне очень понравилось, что люди в Киеве достаточно простые, отзывчивые, им не очень важно, кто ты. Из-за какого-то особенного своего менталитета Киев чуть-чуть расслабленный. Понятно, что он медленный, как бы немного с ленцой, спокойный. Тут если и панибратство, то непошлое. Они это искренне делают — если ты в Москве так сделаешь, про тебя подумают, что ты дурак какой-то. А там это нормально. Откуда бы ты ни приехал, к тебе достаточно ровно относятся, без предубеждений. Ну, садись за стол. А что ты не ешь? Ты болеешь? Не пьешь? Худеешь? То есть по-свойски: что в голову придет, то и говорят. Таксисты хорошие. Можно ведь город и по ним оценить — они полялякают с тобой, даже если ты не хочешь, расскажут тебе, как, что, зачем, где чего взять, куда сходить: «Ой, да куда ты собрался? Не ходи туда! Я там был на прошлой неделе и чё там видел…»

Люди, с которыми я общался, были абсолютно разными. Были два диджея. Рома и Толик. Арт-директор кафе «Прадо», которого тоже звали Рома. Стилист Наташа Каменская в каком-то журнале работает. И очень много моделей, скажу я тебе. Вова познакомил меня с одним мужичком, у которого свое якобы модельное агентство. А по факту он для моделей состоявшихся сутенер. Фотосессии, кому что нужно, кто на что готов. Типа Пети Листермана — папа, папочка. Модели — это хорошо, тем более что с моделями я знаком, жизнь меня проводит рядом с ними. Мир модельного бизнеса — он примитивный, грустный отчасти, но при этом интересный. Все получают своё. И это как в жизни — всё всем понятно. Только официально. Красиво напоказ, да? Девочки ходят по подиуму, чтобы понравиться мальчикам, мальчики хлопают и бегут за ними. Здорово ведь? Здорово.

Я тусил с девочками, трали-вали, но без интима, мне это не очень было интересно. Я, по правде сказать, не думаю, что они так уж обламывались на этот счет. Я же для них как пришелец, добрый волшебник, который может устроить приятные вещи. Мужчина, который от них не требует за это интима. А от них всегда его требуют, они с этой мыслью живут. Со мной же — другое дело: какой хороший парень, гуляем, танцуем, и никто ничего не просит взамен. Я — друг моделей. Лучше, чем бриллианты. Мне важнее само общение с людьми, особенно с женщинами. Это же так занятно — смотреть, что и как. Что она тебе говорит, что ты ей отвечаешь. Игра «кто кого». Интересно их изучать. Вот с этими моделями бывали приключения: модные кинотеатры, славные попойки, съемные квартиры. Музыка, поездки в другие города. Утром по пьяни: «А давайте из Киева полетим в Донецк, ко мне на родину, а на обратном пути заедем в Харьков, там есть одна пиццерия…» Такое прожигание жизни.

В Киев навестить меня приезжала Марина. Она бывшая модель, всю эту кухню знает. Она мне доверяет, и я легко приглашал ее потусить с моими новыми подругами. Иначе я бы не делал этого, будь там какие-то тайны, интриги. Она сама ценит женскую красоту. Если видит красивую девушку, может обратить мое внимание.

Когда приехала Марина, Вова потащил нас в модный клуб «Царь», рядом с детским кукольным театром. И там какие-то бандиты пригласили нас на дачу жарить шашлыки. Была ночь глухая. Мы ехали в их огромной машине, играла группа «Кино». Я громко подпевал Виктору Цою. Уже на выезде из Киева мы заехали в супермаркет, купили все недостающее для шашлыков… А утром мы проснулись с Мариной на втором этаже загородного дома на красной кровати в виде сердца. Мы спустились в легком ужасе вниз и увидели картину: на первом этаже за огромным столом сидят те самые мужики из клуба, рядом какие-то женщины приносят еду, подливают им водку. Классическая бандитская хаза — прямо как из «Место встречи изменить нельзя». Собаки во дворе тявкают. Мужики не ложились спать. Сидят по пояс голые, все в татуировках зоновских, кто-то по телефону дела разруливает. Они с понятиями, еще с теми, старыми: ты должен отвечать за слова и, если пообещал, должен сделать. Такое благородство, как у бандитов прежних времен — как дети, играющие в эти игры. Мужики видят нас: «Проснулись? Завтракать будете?» Марина мне тихонько говорит на ухо: «Ром, надо уезжать отсюда, пока не поздно». Мы отказались, они отвезли нас обратно в город. Нормальные нам бандиты попались, незлые…

В Киеве я ходил на «Агату Кристи». Я позвонил в Москву, попросил, чтобы меня на площадке встретил их директор и провел за кулисы, в гримерку. Короче, изъявил желание прийти на концерт. Конечно, все удивились, что я в Киеве, а я еще к тому же отрастил бороду. До этого у меня никогда не было возможности не бриться месяц, мне было интересно посмотреть, как я буду выглядеть. Можно, конечно, на компьютере пририсовать и посмотреть, но это уже не то. Концерт «Агаты» был в середине февраля, так что я пришел у ним уже довольно бородатым. Я зашел в гримерку, поблагодарил за приглашение. И вот им уже надо на сцену, все выходят из гримерки.

Братья Самойловы мне жалуются:

— У нас все время такая проблема: мы почему-то после концерта не можем попасть в гримерку. Потому что ключ у директора, а он все время не успевает вернуться перед нами или вообще забывает, а мы стоим под дверью.

— Да у нас то же самое! Давайте ключ будет у меня. Когда вы отыграете, у вас стопудово будет открыта дверь!

Я предложил им свою помощь, потому что сам знаю, как это стоять у гримерки после концерта, когда она, сука, закрыта. Даже если она десять или пять секунд закрыта, ты все равно стоишь и материшься: «Блядь! Какого хрена?! Заканчивался концерт — неужели нельзя было открыть гримерку и зайти туда?» На этот раз у «Агаты Кристи» было все о’кей: они пришли с биса, а гримерка открыта. В этот вечер у них был еще второй концерт, уже в каком-то ночном клубе. Я поехал вместе с ними. К началу выступления я уже подпил, и мне было так хорошо. На первом концерте у меня была бутылка шампанского, а Самойловы там пили коньячок. В клубе я уже перешел на виски. Зал был небольшой, людей набилось много. Я стоял с краю у сцены, меня чуть-чуть охранники отгородили от толпы, чтобы ко мне не лезли. И я вовсю подпевал, танцевал, орал. Я не большой знаток их творчества, но ведь эти песни у всех на устах… После выступления Глеб пригласил: «Кто еще поедет бухать?» Вадим отказался: «Я не поеду. Вы там, смотрите, аккуратней». И вот мы с Глебом и их барабанщиком поехали… Что потом — не помню. Точка. На другой день они улетали на следующий концерт. Я позвонил спросить, жив ли Глеб. «Ну так, голова немного побаливает», — говорит.

Были, были приключения в Киеве, и не только. Как-то звонит мне Вова: «Слушай, я тут с девушкой одной познакомился по Интернету. Разговаривали много, видел ее фотки, нормальная. Пару раз встречи срывались, не смогла приехать в Киев. Давай съездим к ней в Харьков?» Билетов на самолет не было, и мы поехали на машине. По пути он с ней все время созванивался. Мы ехали на «Мерседесе», бухали всю дорогу. Как круто! Путешествие! Едем к какой-то девушке, знакомой из Интернета. А что, он же фотки ее видел. Едем, Вова меня подбадривает: «Э, Рома, не переживай, она говорит, у нее подружка есть!» — «Ладно, Вова, я еду с тобой, потому что я люблю путешествовать».

Мы уже подъезжаем к Харькову, он с ней созванивается, она назначает встречу в ресторане. Приезжаем туда, садимся, ждем. Сами проголодались, заказываем покушать, он ее опять набирает, она в ответ: «Накрашусь, подружку дождусь и приеду». Проходит час, ее нет, два… За соседним столиком сидит девушка, дамочка лет под тридцать, и за нами наблюдает, потом встает и бесцеремонно к нам подсаживается и спрашивает меня: «Ты не Рома?» А я же небритый — попробуй угадай.

— А то тут у меня знакомые говорят, что не ты. А я вот отважилась и подсела спросить.

А Вова нервничает:

— Извините, у нас тут встреча с девушками.

— Да ладно! Придут ваши девушки, я уйду, чего вы! Давайте пообщаемся.

И мы сидим, общаемся… Вова выходит позвонить, телефон его интернет-подруги выключен, абонент недоступен. Проходит еще час.

— Вова! А не кажется ли тебе, что тебя просто кинули? Развели тупо. Прислали чужие фотки. Она просто испугалась прийти. Или сидит где-то сейчас и хихикает.

— Не может быть! Мы же с ней столько общались!

— Вова, ты же не маленький!

В итоге нам помогла эта девушка, которая меня узнала. Барышня хорошая оказалась. Сочная, красивая, интересная. Лёлей зовут. Она отвезла нас в хорошую гостиницу. Предложила культурную программу: «Что будем делать? Посмотрим город? Я сейчас сеструху младшую заберу, и мы поедем погулять. Хотите боулинги? Клубешники? Кофейни? Казино? Чего хотите?» Мы протусовали вчетвером весь остаток дня, потом к нам присоединились какие-то ее друзья, мы посетили несколько клубов… А ночью я побрился. Я больше не мог ходить с этой бородой. Не знаю почему, но мне ужасно приспичило ее сбрить. Я в гостинице увидел бритву, потом забрал у Вовы его станок, потому что мне одного не хватило. Сначала-то надо было ножницами состригать, а потом уже бриться… Но! Перед тем как все сбрить подчистую, я оставил себе усы. Такие, знаешь, подковкой а-ля 70-е. Сфотографировал себя на телефон — и быстренько сбрил! Потому что это было, конечно, что-то с чем-то. Вид наистраннейший.

Нет, я там не только тусовался, я там работал, писал. Я засел за творчество как раз где-то через неделю после приезда, когда уже немного находился, насмотрелся, насиделся в ресторанах, облазил центр, обустроил быт. Купил какие-то сковородки, прочую утварь, нужную для дома. Какие-то скребочки — я не знаю, как это называется? Которыми еду переворачивают на сковородке? Вот, их купил и там по мелочи: туалетной бумаги, бытовую химию, салфеточки, ершики — всю эту ерунду. Колонки купил для компьютера, чтобы не через наушники музыку слушать. Набил холодильник обязательно. Конечно же, многое из еды пропадало. Вроде бы купил только необходимое. А потом раз — вечером ужинать в ресторанчик, а с утра можно на завтрак в кафешку сходить. Оно же кайфово. Утречком прошелся, сел один. Кофе дымится. Яишенка с беконом, круассанчик, сок. А за стеклянной витриной кафе «Киев»… Знаешь, это как в детстве у меня была мечта такая: прийти утром в ресторан. Утром, конечно же, круче. Вечер в ресторане предполагает тусню. А утром ты сидишь задумчивый, перед тобой на столике блокнот, ты его открываешь и как бы хочешь что-то записать, но тут подходит официант: «Еще кофе?» Смотришь на людей в окошко. Легкий снежок пошел. А ты сидишь и думаешь: «Да… Я писатель, поэт… Я тут пишу… Черпаю, понимаешь, вдохновение». Вот такое состояние было. Ты один, и голова твоя освобождается от общения с другими людьми. Ты начинаешь думать о своем, о происходящем. И обратиться тебе не к кому, кроме как к себе самому. И начинается потихоньку вот это, то, что называют вдохновением или музой. Потихонечку тебя начинает распирать. Но в основном такое все-таки происходило в квартире. Потому что в ресторане опять же люди. К тебе подходит официант и начинает спрашивать, либо какая-то музыка отвлекает. А дома ты сел, у тебя все есть в холодильнике, включая лед, водку и «ред булл». Полный джентльменский набор бухла и закусь всеразличная. И ты сидишь дома. Ну, раз залез в Интернет, два, телек посмотрел. Все надоело. И что делать? А вот она, гитара. Ты садишься и начинаешь что-то писать, мурлыкать себе под нос. Особенно когда темнело… вообще такая тоска! Тут и начиналось творчество…

Это не то что тоска по чему-то конкретному. Просто ты один. Ты опять как в кино. Я рассказывал, как в поезде ночью ехал к Свете? Так и тут: ты сидишь один, никого нет. Бухло есть. Это не алкоголизм, когда один пьешь. Просто бывает, распирает очень сильно. Особенно когда пишется, ты сидишь с бутылкой, куришь… и оно приходит. Так, что сделать? С кем поделиться? Начинаешь дергаться. Выходишь на улицу — там люди. Вернулся. Что-то дописал. Потом все это записываешь в компьютер чистовичком. Я сам писал новые песни, а еще я связывался с Витей Бондаревым, он присылал какой-нибудь текст, и если мне нравилось несколько фраз, может, больше, я брал их, писал куплеты. Про жесткую любовь. Грустную. Любовь как борьбу. Я связывался с ребятами из группы по скайпу или просто по почте отсылал им в студию эти черновики, записанные под гитару. Они делали аранжировки, высылали мне. Я напевал голос, отправлял им. Так происходила работа на расстоянии.

А под конец я написал очень лирическую акустическую песню. Она оказалась самой цельной и внятной, с грустным киевским настроением. Я собрал в кучу все свои впечатления, всех этих барышень, с которыми там виделся. Но одной из них больше в песне. Мы просто общались. И вроде бы призрак романа какого-то витает в воздухе. А я прекрасно же понимаю, чем все кончится. Мне неинтересно. Я там играл — не играл. Она там чего-то строила — не строила. Ресторан, прогулялись, о чем-то поговорили. Задумчивое и достаточно взрослое отношение к происходящему. Поэтому я в тексте где-то цинично, где-то нет, но все от души и с пониманием того, что происходит. А кому будет обидно? Ей? Так ведь это творчество, это сублимация, как ты говоришь. К тому же это все же больше собирательный образ.

Я часто знакомился с разными людьми. Приходим с одной компанией куда-то, а потом передвигаемся с одной квартиры в другую, из одного клуба в другой, из одного ресторана в третий. Обычный тусовый процесс, когда ты знакомишься со всеми, в процессе общения находишь с кем-то что-то общее, кто-то от этого общества отваливается, кто-то, наоборот, к нему приклеивается. Кто-то начинает с тобой заигрывать из женского пола, что-то думать себе. Эта ночь никогда не закончится… Да и не девушки вдохновили, а больше сама ситуация, обстановка. Общаясь с ними, я понимаю, чего они хотят, чего они ищут. На что они надеются, как они живут. Что им важно, что нет. Что для них смешно, а что не очень. Как и кого бы они хотели видеть рядом с собой, а кто есть у них сейчас. Вот эти проблемы отражены в песне. Я не могу сказать имя и фамилию этих девушек. Одну я вообще видел раза два, наверное. Но когда я писал «Говори», она почему-то в ней отпечаталась, видать, что-то такое сделала, что меня зацепило. Ты смотрела в окно, а я просто пел. «Говори» — это песня-рассуждение длиною в одну ночь.

То время в Киеве несло в себе ощущение такой праздной легкости, как в фильме Феллини «Dolce Vita», когда все о чем-то мечтают, ничего не делают.

Бунт на корабле

Мы выросли. Мы мощно потусили нашей компанией — я, Костя, Макс, Кирилл, Миша и Леша Мартынов. Четыре года подряд у нас был жесткий угар — тех гастролей, которые остаются в памяти музыкантов, к которым пришел успех.

Под конец тура мы возвращались из Риги на поезде. И мы, видать, подустали, друг другу поднадоели. У всех стали возникать вопросы… В самом начале, когда мы начали гастролировать, всем было весело, и мало кто думал о деньгах. Конечно, все всегда думали об этом, но состав подобрался такой, что деньги для нас были не главным. Деньги, конечно, хорошо, но всем хотелось поездить по стране, поиграть, почувствовать себя артистами. В этом было больше романтики. Дальше все закрутилось, понеслось, туры по 25–28 концертов в месяц. Это крайне тяжело. И настало время, когда налет этой романтики испарился, осталась голая, тяжелая работа. Произошел какой-то надлом: после рижского концерта мы сели в поезд, и началось выяснение отношений. Мы сильно выпили, я смутно помню, как это происходило. Я пытался поговорить с Максом, он, наверное, был пьян не так сильно, как я, и решил со мной в таком состоянии не общаться. Это меня взбесило, завело — как так, ты не хочешь со мной говорить?!

Я знал, что ходят какие-то разговоры: давайте поднимем нам зарплату… кому-то все, а нам ничего… мы тут ездим, ездим… Такой легкий бунт. А меня не слишком интересовали финансы, этими вещами всегда больше занимался Саша, позднее Козин. Меня эти денежные расклады не очень увлекали. Я мог быть просто не в курсе. Да, собственно говоря, от меня и не требовали, мне не предъявляли претензий напрямую. Может, боялись, что выгонят, не знаю. У нас коллектив набранный, мы ведь не с детства играли в одной группе. Хорошо, что у нас был Кирилл: молодой и веселый москвич, который живет в родительской квартире, и деньги есть, не нуждается, он веселый раздолбай, и ему кайфово… Понятно, что мы не шиковали и не валялись на шелковых диванах, обмазанные черной икрой, но, очевидно, какие-то разговоры уже шли, потому что все видели, что группа популярна, ездит по гастролям. Наверное, чего-то хотелось. Я-то в принципе никогда не был против уйти в повышение и улучшение жизни, я стараюсь, исходя из реалий, конечно. Потому что говорить, а вон там в Лондоне или Майами артисты получают столько, глупо, мы в России живем.

Мы повздорили в поезде, и я выгнал Максима. И все начали впрягаться, потому как все происходило по полупьяной лавке. И мне так надоело то, что они не телятся и сказать мне боятся, жмутся, что-то за спиной трут. Я говорю: «Идите все в жопу! Не хочу с вами играть». А Костя с Кириллом — легкие люди и восприняли это спокойно: пора, видать. Миша никуда не ушел, да и не собирался. Он очень позитивный человек, поэтому, когда я всем сказал «Идите в жопу!» — Краев не принял это на свой счет.

Вернулся Макс. Но не сразу. Мы начали искать гитариста, а также клавишника и басиста. Кирилл и Костя еще какое-то время доигрывали. Мы даже несколько раз выступали без гитариста, потому что в графике были забиты концерты. Мы прописали партии гитары и как-то играли без гитариста. Соло не было у нас, только на клавишах. Так прошло несколько выступлений, а потом мы нашли гитариста из Новосибирска, знакомого Кости. Тимофей снял все партии, играл с нами два концерта, но потом мы поняли, что он не то чтобы слабоват, но по сравнению с Максом, конечно, не то.

Макс был лучше всех, кого мы видели. А время идет, гастроли и все остальное. И произошло то, о чем я узнал уже только post factum: Мартынов сам позвонил Максу и за большой гонорар предложил работать дальше в коллективе. Но меня он об этом не предупредил. Сказал потом: «Я договорился, Макс согласен за такую зарплату играть». Меня это возмутило. Я думаю: блядь, это же очень много, и странно, что Макс будет получать больше, чем остальные музыканты. Но так уж сложилось, Макс остался. Потом, когда мы отошли уже от ссоры в поезде, в принципе все могли вернуться. Но Костя и Кирилл восприняли ту ситуацию так: значит, будем заниматься чем-то другим. Помимо группы «Звери» у них были свои увлечения: Кирилл работал диджеем, а Костя доучился до летчика и занимается до сих пор любимым делом. Мы поддерживаем теплые отношения.

ББ

Я на съемках иногда могу на кого-то сорваться, если сильно устал. На «Брюнетках и блондинках» было. Но это был единственный раз, когда я выпил на площадке. Короче, заклинило меня там. Сами виноваты, оставили меня одного. Это первый клип, в котором мне уже буквально доверили процесс съемки. Мы заканчивали съемки музыкального трека, Сережа Трофимов с Войтинским перешли в рядом расположенный павильон, где снимались сцены на дискотеке. Они пошли ставить свет, камеру, строить массовку, с актрисами репетировать. А я в это время со свободным выставленным светом, со вторым оператором снимал куски трека, которые были необходимы для монтажа.

Они ушли, а я командовал съемкой. Прикольно, но сильно переживаешь, ответственности много. Плюс еще знаешь, такое чувство присутствует… Вот есть оператор, осветители, все эти люди с приборами. И тебе вроде как неудобно ими командовать. Что я им скажу? Встань сюда, встань туда? Они же знают, с какой точки лучше снимать, как вот этот кусок лучше снять — крупно? С какого ракурса? Гриф снять снизу или взять чуть повыше, где-то покрупнее… И я немножечко сначала робел: «А давайте, может быть, сейчас вот этот вот кусочек снимем?» Потом смотрю в монитор — я не хочу так! Мне не нравится. Тогда я начинал пересиливать себя: «Нет, давайте так! Снимаем отсюда. Опять не то. А вот это похоже, прекрасно! Дальше! Сейчас мы залезем наверх, снимем оттуда крупно руку. А потом отъедем, потому что здесь у нас пауза. На ней мы отвернемся, и будет круто». Я-то знаю, чего не хватает для монтажа, мы же не первый клип снимаем. Какие кусочки нужны, чтобы можно было хорошо все склеить. Потому что просто чередование — кадр средний, крупный — это скучно. Хочется какого-то движения, смазок таких крупных. Вот пальцы играют на басу. Можно в лоб снять, а можно откуда-нибудь сбоку. И на заднем плане чтобы было еще яркое пятно какое-нибудь — допустим, барабанщик… Так, потихонечку уже пошло… И знаешь, что самое удивительное? Когда проявили пленочку, посмотрели все это дело на перегоне, как раз те моменты, где я руководил, и получились именно так, как я себе представлял. А остальное как-то вяло.

Клубнику придумала жизнь. Или я? Это самый демократичный фрукт — клубника. Плюс существует еще такая любовно-романтическая составляющая. Хотя я до сих пор не понимаю, что такого эротического в слове «клубничка»? Почему не персик, не вишенка? Чем вишенка хуже клубнички? Но народ решил, что клубничка — это эротично. У нас по сценарию молодой человек видит девушку на дискотеке в людном месте. И он решается подойти. Страшно, а что делать, если понравилась очень? Подходит и говорит: «Не хотите ли потанцевать?» — «Нет, не хочу». А как девушка скажет «хочу»?! Такого же не бывает. Тогда он не теряется и спрашивает: «А чего хочется?»

Она уже заинтересовалась и говорит то, что первое в голову пришло, — клубники. Сказать «арбуз» как-то глупо — сама посуди, как бы я с этим арбузом носился по городу? А клубника — демократичная вещь, она всегда есть: и зимой, и летом. Точно, Света принесла на наше первое свидание клубнику. Правда, замороженную. Но это, увы, отношения к клипу не имеет. Прекрасно, пусть будет, все в работу! У меня же из молодости, из детства остались в памяти какие-то мечты, признаки счастья, радости, успеха, как белый костюм! И клубника оттуда тоже.

Почему сразу рыжая-бесстыжая? Рыжая — тоже милая, невинная… Это модель по имени Маша. Она из Питера, снимается в рекламе, например, в ролике, посвященном сочинской Олимпиаде: в нем она символизировала почему-то американскую спортсменку. Сниматься у нас должна была другая девушка: не рыжая, шатенка. У нас были концерты на юге, я был в Ессентуках, когда мне прислали ролики с отобранными на кастинге актрисами, чтобы я утвердил кого-то. Я посмотрел, позвонил Саше и сказал, что мне нравятся первая и пятая. Пятая была как раз рыжая Маша, а первая — другая девушка, шатенка с прямыми волосами, очень обаятельная, милая. Ее образ полностью подходил для нашего клипа. Но буквально в последний момент, когда уже позвонили этой девочке, чтобы она приезжала (она тоже не из Москвы), мы всё переиграли. Марина заметила, что девушка очень молоденькая. Лицо у нее было очень детское. А это могло бы выглядеть достаточно пошло, потому что я-то уже не мальчик. Типа развращение малолетних. Я поделился своими сомнениями с Сашей, он пожал плечами: «Юная, да. Не знаю, мне нравится». — «Саша, тебе нравятся молоденькие девочки, это понятно, но у нас же клип». И мы в отказ: звоните ей сейчас же, извиняйтесь, говорите, что не подходит. Пусть подрастет, в следующем клипе обязательно снимем. И мы пригласили запасной вариант: рыжую Машу. Ее нашли через агентство, но тот кастинг среди поклонниц, который мы устраивали задолго до того на нашем сайте, даром не прошел.

В первоначальном варианте сценария у нас должно было быть много разных барышень, причем из разных социальных групп, с разными интересами, что раскрывалось бы с помощью одежды, внешнего вида. Сразу же различаешь, кто перед тобой: девушка-гот, гламурная особа или просто богатая, студентка или какая-нибудь танцовщица r’n’b — кепочка, гольфики-чулочки… Нам прислали штук 500 анкет. Наши поклонницы — нормальные девушки, студентки, достаточно простые, интересующиеся чем-то, начиная музыкой, заканчивая какими-то науками, собирательством чего-нибудь. Самые обычные люди, которые вокруг нас. В принципе по тем фотографиям и данным можно было составить собирательный образ поклонницы группы «Звери». Но в итоге мы отказались от этой идеи, так как не справились бы технически, и придумали другой сценарий, более простой, но интересный.

Чтобы мой герой был военным, придумал сценарист Рома Непомнящий. История довольно комичная, военный какой? Ему сказали клубники — есть! Так точно! Найду любым способом. Этот парень не гламурный, не модный, не гопник, который девчонок на дискотеке задирает. Он где-то принц, а где-то вояка, который все воспринимает чересчур серьезно. Вот он в отгуле, в отпуске или вернулся на гражданку, пришел на дискотеку посмотреть, что там творится. Конечно, он хочет любви.

Моряка предложил я, потому что у него форма красивая, более благородная, праздничная, в отличие, скажем, от пехоты или ракетчиков. Море, моряк, красота, белая рубашка… Я же вообще люблю наряжаться во всякие вещи — это как игра. Если я одет строго, даже элегантно, значит, я и веду себя достаточно строго и благородно. Если я вдрызг разодет во что-то художественно порванное, цепи висят, то я, конечно, панк. Одежда очень воодушевляет. Как ты одет, так себя и ведешь, сам того не замечая. Невозможно сидеть в костюме развалившись и чесаться. Ты раз — и спинку сразу выпрямил. Два — и рукавчик поправил. Когда на тебе в клипе военная форма, у тебя красивые погоны, ты чувствуешь себя человеком организованным, серьезным. В одной сцене на мне белый парадный китель адмирала, и чувствовал я себя в нем достаточно странно — возраст-то у меня, прямо скажем, далеко не адмиральский. Ну как может человек в двадцать девять лет стать адмиралом? Зачем это нужно — другая история. Эта сцена не из жизни. Это мечта, фантазия. Когда он, прибежав в клуб, роняет клубнику, в песне наступает пауза, как бы стоп-кадр, и мы видим его мечту: звучит вальс, она — в шикарном белом платье, он — конечно же, адмирал! Кортик, все дела! Он не может быть в такой момент в форменной рубашке, а она в своей дискотечной кофточке. Это же мечта! Ах, как могло бы быть… Мы хотели снимать эту сцену в Большом колонном зале, но у нас не хватило ни времени, ни средств. Но мы выкрутились, и получилось по-другому, а-ля «Чикаго» — контровой свет, дым. Вот почему мой герой в кителе адмиральском оказался. Не потому что «хочу быть», а потому что мечта. Китель брали на киностудии «Мосфильм», как и рубашку — она оказалась со съемок фильма «72 метра» про подводную лодку, на ней была бирка с фамилией «Башаров»: мы рубашку немного ушили, а то смотрелась мешком.

Обувь я взял свою — обычные черные классические туфли, они хорошо смотрелись, и не скажешь, что это не ботинки моряка. Это итальянские туфли с деревянной подошвой, и я, конечно же, при беге отбил себе об асфальт все пятки за первые два часа съемок, после чего уже бегать в них я не мог, ходить не мог, потянул сухожилия. Дальше я бегал в кроссовках, когда камера не брала общий план. А потом я и в кроссовках уже не смог. Всего не предугадаешь.

2008

Ольга Романовна

21 февраля я стал отцом. У нас родилась Оля. Марина хотела назвать ее Зоя. Я был против. Я сразу сказал: «Будет Оля, всё». Не могу объяснить почему. Есть вещи необъяснимые. Ты их говоришь или делаешь, не зная, почему так надо, но ты уверен, что должно быть только так. Просто Оля.

Какие могут быть ощущения? Всё! Круто! Произошли хорошие изменения, мы были готовы. Мы хотели ребенка. Нет, был какой-то страх, понятно. Что теперь будет? Но так, чтобы сильные переживания — их не было. Мы ждали, готовились. Как у всех это бывает. Нам помогали, мы справились. В первый раз тяжело, оно же тебе непонятно. Ты ведь ни разу не видел, не делал этого никогда. А все новое всегда пугает. Поэтому и нас пугали некоторые вещи, но потом мы поняли, что в принципе ничего страшного в этом нет.

Внутри, конечно, были такие переживания: вместо того чтобы мне быть дома с любимой, я тут на гастролях. Но это же нормально, это работа моя. Так должно быть, и с этим ничего нельзя поделать. Нет, если совсем все было бы плохо и Марине была бы нужна помощь моя, я, конечно, отменил бы все концерты. Но такой необходимости не было. Я разгребал график, старался находиться больше дома. На время родов я все концерты отменил: мы распланировали таким образом, чтобы я не пропустил самую ответственную дату.

Страшно не было… Захватывающе. С легким волнением. Вот, это новое что-то. Не просто мы живем вместе. У нас будут дети. Мы будем их вместе воспитывать. Это навсегда. А как оно будет? Какая она будет? Только на следующий день после родов я приехал в больницу и увидел дочь и маму. Марина мне написала: все нормально, родилась девочка, приезжай за нами тогда-то.

Я узнал и сразу же всем своим написал: «Ребята, я стал папой, вечером встречаемся в „Амбаре“ на Земляном, будем отмечать». Мы собрались, я всех угощал. Я ходил по залу и всем кричал: «Я — папа! Я — отец! Я — батя! У меня родилась дочка, и я назвал ее Ольгой. Ольга Романовна. Княжна моя!» Подливали и чокались. Я всех обнимал, целовал и был счастливым и пьяным.

Я забрал Марину с Олей домой. Ну, ребенок и ребенок. Для меня нет такого понятия «красивая» для новорожденного. Она же новорожденная — что-то маленькое, опухшее. Вынули ее из конверта — да, твое. А красивая, некрасивая — я не понимаю. У меня не было никаких трясущихся рук. Спокойно. Уверенно. Ты это видишь в первый раз, поэтому необычно. Тихо, смиренно радуешься. Я вообще в этом не разбираюсь: похожа — не похожа. Потом уже, когда ребенок чуть-чуть подрос, про него уже начали говорить: «Ой, смотрите, уши папины, рот мамин, глаза бабушкины, губы и подбородок дедушкины». Я сам не обращаю на это внимания: если мне говорят, то замечаю. А так специально проводить анализ — у меня мозг почему-то под такое не заточен.

С моим отцом мы редко общаемся, по мере необходимости. Мы с ним очень похожи, как внешне, так и внутренне. Нам не надо созваниваться раз в неделю, потому что мы отец и сын. Я его просто люблю. Он меня тоже. Мы это знаем, и это не надо озвучивать. Это и так нам двоим понятно. У меня отец вообще мало говорит, и я мало тоже. Мы вместе молчим.

Я могу приехать к нему на рыбалку.

— Привет, как добрался?

— Хорошо.

— Ну что, когда поедем?

— Давай вечерком.

Едем в машине, молчим. Приехали. Ловим.

— О, клюет! Хорошая рыба! Что, поехали обратно?

— Поехали.

— Что будем есть?

— Да что-нибудь придумаем.

Вернулись домой. Поужинали.

— Спокойной ночи?

— Спокойной ночи.

Выключаем свет.

Утро.

— Ну, что, батя, я поехал?

— Да, поезжай.

Вот так мы и общаемся. Хотя я не уверен, что у него от меня есть какие-то секреты.

— Пап, где ты с мамой познакомился?

— В Донецке. Когда приехал на шахту в Горловку работать.

Вот и поговорили. Со стороны может показаться, что это прохладные отношения. Но это неправда. Мы просто так общаемся. Нас обоих это устраивает, без претензий и обид. Нет у нас недоговорок, которые бывают между отцами и детьми.

Я уверен, он вообще не задумывался, зачем я в свое время отправился в Москву. Уехал и уехал, молодец. Значит, надо было — какие могут быть вопросы? Есть отцы, которые пилят, но это не мой случай. Он, конечно, рад тому, что я стал тем, кем стал. Следит за мной. Собирает информацию. Марина что-то выкладывает на Фейсбуке, он это собирает, делает коллажи из фотографий. Раньше, когда были плакатики, кассеты, папа их собирал. У него собрался большой архив. Все, что где-либо появляется, он собирает. Следит, где мы, что мы. И молчит…

Я думаю, для него не очень важна сама музыка. Я ни разу не слышал, чтобы он напевал что-то из «Зверей». Мама слушает. А отец ни разу не сказал, какая песня хорошая, какая не очень. Он просто радуется по-отцовски в целом, что у сына так все хорошо сложилось.

Папа живет в Астраханской области, там, где Волга впадает в Каспий. Он недавно построил новый дом: старый совсем кривой был. Я ему начертил проект, ну так, схематично, объяснил, что, где и как должно быть, где перегородки, где ванная, кухня, комнаты. Говорю: «Подойдет тебе такая планировка?» — «Да пойдет, отлично! Мужикам отдам, бригаде строителей». В материалы я не лез, я же не знаю про них сейчас ничего. Имею представление, что из чего делается, что нужно, чтобы стены обшить, допустим, или кровлю сделать. Что в строительном магазине конкретной местности есть, из того дом и будешь строить.

Когда дом отца был готов, мне нужно было съездить, посмотреть, что и как. Я взял с собой Олю. А она же у меня рыбак! У нее сходства волнами проявляются — то в маму, то в папу. Оля любит собирать грибы (в них она уже разбирается) и ловить рыбу. Такую большую рыбу она до этого еще никогда не ловила. Окуня, щуку — это тебе не плотва какая-то по двести граммов. Она и судаков по четыре килограмма вылавливала — такую штуковину не вытащить одной, мы ей с папой помогали.

Еще до отъезда, в Питере, я научил ее держать спиннинг, показал, как она будет вытягивать разные породы рыб. Мы рыбачили до этого на Тенерифе. Но там совершенно другая рыбалка: ты на катере идешь и ловишь какого-нибудь небольшого тунца. Оле такая не нравится — укачивает да и скучно. Потому что ловишь не ты, а лодка. Никто ей не даст удочку в руки, чтобы она покрутила. Она очень тогда огорчилась, сказала, что это не рыбалка. Или мы там ловили прямо с пирса маленькую рыбешку. Купили лесочку, маленькое грузило, крючочки и на хлеб ловили. Забрасываем, видим, как подплывает стая этих рыбок. Достаем, смотрим, отпускаем. Оле больше нравится, когда она сама достает рыбку. Поэтому я и взял ее на Волгу — там спиннинги, удочки, донки!

За эту поездку в три дня она, конечно, круто там отожгла — с утра до вечера на рыбалке, вся грязная, вся в костре! Мамы нет рядом — угар! Коровы пасутся, в огороде ходи, вырывай что хочешь — свеклу, клубнику, укроп метровый. Воля! Она же никогда не видела такого. И конечно, рыбалка! На блесну, конечно, мы ходили на окуня и щуку, а это хищные рыбы, червяки разве что на леща какого-нибудь годятся. Я забрасывал спиннинг в нужное место, а она выкручивала. Бах! Есть поклевка, Оля, крути! АААА! Да, сейчас!.. Приезжаем домой, дедушка жарит пойманную Олей рыбу, все едят. А что, жалко? Мы же вытаскиваем ее не для развлечения. Если для развлечения, то выпускаем обратно в воду. Лишнего не берем. В азарт Оля может войти, тогда пропадет пара рыбешек. Кошкам отдаем, собакам. Их много в тех местах, чем-то надо кормить.

Стараюсь показать ей, как в жизни бывает. У нее будет свой собственный путь, и я приму любой. Мне вообще начихать, какой там будет у ребенка путь. Моя цель — научить. Мне интересно этим заниматься, наблюдать за развитием этого процесса. Дети же не для того, чтобы «надо их вырастить, а потом все как бы… Уф! Справились!»

Я дам ей свободу, насколько смогу, все зависит от ситуации — какая ситуация, такая и свобода. Выбор точно дам. А выбор и есть свобода. Мы уже сейчас даем ей выбор принимать решения, лишь объясняя, как бывает в жизни. Что такое зависть, предательство, ревность, подлость, невоспитанность. Она сталкивается с этими явлениями и не понимает, почему люди себя так ведут. Она нам описывает ситуацию, а мы раскладываем по полочкам, объясняем, как это называется среди людей. Так, допустим, подловато делать, а вот это здоровый юмор.

Оля не так давно стала понимать, кто я. Когда ей в школе стали говорить: «Твой папа — Рома Зверь». Мама говорит дочке, вот у тебя папа артист, музыкант, поет песни. Откуда ребенок знает, что это такое? Если бы ей сказали, у тебя папа — токарь шестого разряда, на заводе работает, это было бы то же самое. Вот когда уже побывала на концертах, тогда Оля начала понимать, что папа артист. Концерты ее впечатлили. У нее есть любимые песни «Зверей». Ей нравятся «страшные», где очень много шумов, пугающих звуков. Хоррор типа «Фабрики грез» или «Молний». А для «Пингвинов» она написала свой вариант текста, что-то про кроликов… Розовые кролики больше не вернутся. Розовые кролики больше не смеются. «Районы-кварталы» она не слушает…

Она у меня не принцесса, а свой парень, дружбан, молодец. У нее тоже все очень четко: дружба — это дружба. Каждое такое понятие для нее очень важно.

Рома, извини

Первый год после свадьбы мы вообще о детях не думали. Не было их в планах. Потому что мы переезжали с одной съемной квартиры на другую. Не до этого, самим бы понять, как быть. Марина все хотела работать, ей нужно было после модельной работы и окончания института куда-то устраиваться. Была у нее такая мания пойти куда-то работать — надо было почему-то ей очень. Она устраивалась в какие-то компании. Я мог спонтанно приехать и забрать ее с собой на гастроли. Она говорит: «У нас завтра выставка, а у меня ключи от нашего павильона в „Крокусе“. Не поедешь — обижусь!» Шантажировал: или я, или работа. Она, конечно, меня выбирала, писала заявление об уходе. Мне просто казалось, что она, скажем так, может поискать себя. Тем более что ей представилась такая возможность: не работать и пробовать себя, пользоваться этим финансовым ресурсом для экспериментов, познания, что может помочь открыть в себе то, что ей интересно, то, чем она хотела бы заниматься. Поэтому я был против ее неинтересных менеджерских работ. Она тратила время и силы на кого-то, вместо того чтобы тратить их на себя и на меня. Я ревновал. Я не хотел, чтобы она работала в каком-то офисе менеджером. Бред!

Эти мои переживания слышны в песне «Рома, извини». Вся та ситуация описана: нам не хватало времени друг на друга, потому что своей карьерой занимался не только я, но и она пыталась заниматься своей. Там даже немножко злобненько по тексту, так жизнь такая и есть. У нас, как и у героев песни, реальные эмоции, а в подобной ситуации они всегда жесткие. Очень искренне там всё, поэтому отклик был у людей. Я помню, мама одной моей знакомой, женщина лет сорока, спросила меня: «Ром, хорошая песня, а как звали ту девушку, которая все летала, делами своими занималась, а ты ей потом сказал, что сам теперь занят?»

Я желал, чтобы Марина проводила время со мной, а не на работе. Но при этом я хотел, чтобы она что-то для себя нашла. Любое ее начинание я поддерживал: я с тобой, буду помогать, вперед! Марина занялась 3veri и семьей.

Дальше

Залило нашу студию на «Аэропорту». Все промокло, все пропало. Затопило. Реально все похерилось: компьютеры, инструменты. Все, что на полу стояло. Это же подвал, там постоянно трубы прорывает, заливает. Многое пришлось восстанавливать, многое восстановить не смогли. После такого мы решили оттуда съезжать. Это помещение уже было не привести в порядок. Мы переехали на улицу Гастелло, на «Электрозаводскую», там в бомбоубежище обосновались. Музыканты как по подвалам шкерились, так и шкерятся. Ничего не меняется в этом мире.

Много чего было уничтожено: записи, которые были в компьютере, «уплыли» безвозвратно. Но большой ценности в самих записях не было, что стоит сесть да переписать? Без проблем! Поэтому никто не горюет об этом. Да, записывал в определенном состоянии, его не воспроизвести, в любом случае песня будет другая. Она бесконечная, понимаешь? И поэтому не имеет никакого смысла переживать. У тебя может быть множество вариантов, записанных в разных состояниях, сыгранных по-разному. Это бесконечный процесс. Поэтому вообще неважно, как было сделано тогда. Это было тогда. Но этого больше нет. Было и сплыло. Ты-то помнишь, что играл. Сыграешь чуть-чуть по-другому. Споешь немного иначе. Смысл не поменяется. Любую песню можно восстановить, она же в голове живет. Как может потеряться песня? Если ты рэпер и пишешь по пятьдесят листов в день, забыл их в метро, тогда да, потеря. Но я-то не пишу столько, у меня все хранится в голове. Существует, поет и играет. Я не могу потерять даже один-единственный звук. Потому что он уже заложен туда. Как можно потерять песню? Бля, я потерял сессию с такими звуками! Я там так пел… Что это такое? Если ты так пел, значит, возьмешь и так же споешь!

Я вот сейчас смотрю на некоторые свои тексты и думаю — как я это мог сделать? Все время кажется, что никогда не сможешь написать в будущем такие песни, которые ты уже создал. Первый альбом выпустили, вышел второй. Я думал, что никогда уже не напишу таких песен, как в первом, что второй альбом в чем-то хуже. Третий альбом записали, смотрю, какие хорошие песни на втором. Сейчас делаю четвертый, смотрю на третий и понимаю, что и там все отлично. Но внутри кажется, что что-то из меня уходит. Что та старая песня лучше новой. Потом проходит какое-то время, она, как вино, настаивается, и ты понимаешь: а ведь нормальные песни ты все-таки пишешь. Зря ты на них думал, когда их написал, что они какие-то неискренние, что не удовлетворяют тебя. Ты можешь оценить собственную песню по прошествии времени, как бы со стороны, не как автор, а как обычный человек. Ты ее отдал людям — всё, это уже не твое! Она твоя, когда ты ее сочиняешь дома, записываешь в студии. Ты к ней очень ревностно относишься, ведь только ты знаешь, что это такое. А когда ты отдаешь ее слушателям, ты начинаешь относиться к ней иначе — не твое это уже детище, общественное, принадлежащее людям. Это их жизненные события происходят в ней, с их пониманием. Ты чувствуешь это, когда твоя песня доносится из проносящейся мимо машины.

Это, сука, творчество, оно какое-то запутанное. Ты вроде чего-то пишешь, а по какой причине — понять до конца никогда не можешь. Это нужно психолога вызывать и копаться, что за внутренние процессы за всем этим стоят. Можно только предполагать, а утверждать, что именно послужило причиной, что повлияло на написание, невозможно. Иногда это может быть очень конкретный образ, конкретная картинка, но чаще я не могу понять, откуда что взялось. Вот меня спрашивают, о ком песня «Дальше». Но я и сам не знаю. Это какое-то зашифрованное послание человеку, обращение к какой-то девушке. Наверное, к Марине отчасти. Я обращаюсь к человеку, говорю, что мне дальше надо двигаться, «но песни пишутся тебе по привычке». «Но» — расставание. Неизвестно, что будет дальше — «если придумаешь, напиши мне». А пока «мне нужно вперед». Мне всё надоело… И всё справедливо.

Это всегда какой-то поиск себя. Какие-то неоправданные надежды, ты вроде бы со всеми, и все хорошо, а все равно как-то получается, что один. Кто-то тебя не понимает, кого-то ты не хочешь сам подпускать. А любовь же должна быть вечной. Но я понимаю, что такого не бывает. Хорошо бы умереть за что-то большое и светлое. Вот об этом «Дельфины», это текст Бондарева, но не суть. Только вот за любовь вообще никто не умирает, поверь мне. Ты назови мне хотя бы один случай — кто умер за любовь? Ромео и Джульетта? А сейчас кто? Любовь поменяла свой смысл. Теперь любовь — это уважение друг друга, помощь друг другу, разбирание друг в друге, ты моя половинка — знаешь весь этот поверхностный кал. Это вроде того, когда люди пишут цитаты известных людей. Никто не понимает смысла любви. Все пытаются найти ей объяснение и научиться с ней справляться.

А я за такую любовь, чтобы ни намека не было на то, что она может исчезнуть. Либо что нужно ее оберегать, делать что-то для этого. Потому что любовь должна быть просто любовью. Чтобы ты не переживал, не трясся. Это вещь, в которой ты не то что уверен, а ты даже мысли не допускаешь, что с ней что-то может случиться. Чтобы всегда находиться в этом крайне уверенном состоянии. Когда ты только-только влюбился, у тебя период эйфории, но ты все равно постоянно думаешь, что это прекрасное может закончиться. Эта мысль тебя пугает, она тебя валит с ног. Как будто ты уже заранее эту любовь проводил и готов ее потерять. Какая-то безысходность. Фатальность. А хочется, чтобы не было этой фатальности. И ты все время мечешься, беспокоишься. Страх того, что это твое чувство исчезнет, — вот что самое ужасное. Ты не можешь любить вечно. А это раздражает.

Ты любишь человека. Но потом эта любовь стихает. Она присутствует, но все спокойно. И все нормально. Ты не готов к другой любви. Ты ее боишься, стесняешься, не можешь себе позволить. Ты не допускаешь мысли, что вдруг появится человек, которого ты будешь любить еще больше. Да бог с ним потерять! Самое грустное, что ты знаешь: это возможное новое, скорее всего, превратится в точно такое же старое. И ты думаешь: а зачем мне что-то менять в своей жизни? И возникает мысль: от добра добро не ищут. И вот мучения начинаются — что делать? Ты вроде бы готов любить, жаждешь чего-то сногсшибательного, но понимаешь, что оно тоже сойдет на нет. И какой тогда смысл? Организм твой не хочет переживаний, ему комфортно и так. Он не хочет, чтобы было плохо. Но с точки зрения творчества это полезно. Вот ты и думай, что дальше! Чем тебе жертвовать: хорошим и любимым человеком или творчеством? Не бывает идеально. Так и есть. Не бывает идеальных… Мы с тобою не случайно, не случайно ты и я. Просто если люди вместе, значит, они вместе по каким-то причинам. А требовать от человека какого-то идеального отношения к себе бессмысленно, ведь все мы неидеальны. В этом и вся суть.

Этот альбом заканчивается песней «Пока» — это прощание, завершение. Мы прощались с теми «Зверями», которые звучали изо всех утюгов, с песнями веселыми. Я прощался со всем этим: когда-нибудь кто-нибудь услышит в своем телефоне песню: «Следя за тем, как я уйду из моды». Я понимал, что это неизбежно, и к этому двигался целенаправленно. Посыл такой: дальше будет что-то другое, но только не это. Потому что надо остановиться, с этим закончить. Когда мы прочухали, как этот музыкальный мир у нас устроен, я понял, что мне неинтересно в нем жить. Он не совсем честный, он неправдивый, он неискренний, что для меня является неприемлемым. Мне не хотелось участвовать в «Золотых граммофонах», каких-то вечеринках, сборищах чуждых мне людей, тусовках. «Звери» из-за того, что наши песни были доступны и понятны всем, потихонечку приобрели статус суперпоп-группы.

No more rock

Но это не совсем то, что я хотел рассказать людям. Это лишь одна сторона моего творчества, которая раскрылась ярким пышным букетом. Понятно, по каким причинам — потому что все было сделано правильно, начиная песнями, заканчивая видеорядом. Всё в десятку. Но дальше продолжать так мне уже неинтересно. Хочется показать людям то, что было, но никто не замечал, кроме фанатов. Такие песни, как «Фабрика грез» или «Трамвай». Все же знают «Зверей» по песням «Все, что тебя касается» или «До скорой встречи». Поэтому на обложке четвертого альбома написано, что мы двигаемся дальше, оставляя все, что было позади… И я действительно не знал, что будет дальше.

Нас пригласили играть на премии Russian Music Awards MTV. Мы согласились. Первый раз она прошла в 2004 году, мы там победили. Тогда в руководящем составе канала присутствовали американцы, первые церемонии были нормальные. Но с уходом Линды Дженсен (президент «MTV-Россия» в 2000–2007 гг. — Прим. ред.) начался спад в организации в качестве постановки шоу. Не тянули они уже. А потом стало вообще всё очень плохо, но нас уговорили там сыграть. Мы были номинированы как группа года, победили, кажется, «Серебро». Но не пофиг ли? Нам вообще не стоило под это подписываться. Режиссер говорит: «А давайте сделаем попурри из хитов „Зверей“, снимем все круто, придумаем сценарий». В итоге что? Опять со звуком и с остальной организацией получилась полная жопа. К тому же они вообще отменили номинацию «рок-группа». Нет такого жанра. Макс наклеил техническим скотчем на гитаре стикер «No more rock RMA». А в конце нашего выступления он ее, конечно же, разбил на сцене. Не жалко, он старенькую взял. Он захотел ее разбить и разбил. Наше выступление просто должно было так закончиться. Так все и закончилось.

2009

Фотография

Мне все надоело. Статьи, журналы, интервью. Эфир телепрограммы «Утро». Гостевой эфир «Русского радио». 20 концертов в месяц. Я решил забить на все и понять, что мне делать дальше…

Захотелось уйти… не в искусство, а в настоящее искусство. Я хотел окунуться в более глубокие, серьезные вещи и познакомиться с людьми, которые этим занимаются — чем-то загадочным, притягательным. Те, что не на виду, но для меня почему-то являются авторитетами. Мне хотелось понять, как они живут, что делают. Меня привлекали не определенные люди, а сама среда. Я хотел посмотреть, кто сейчас в этой творческой среде обитает. Не только в музыкальной, но и в театре, в кинематографе, живописи, фотографии. Прежде всего в фотографии.

Мое увлечение ею началось задолго от этого «ухода». Саша Войтинский всегда интересовался техническими новинками, он же вечно молодой у нас. Как-то раз Саша принес новый цифровой зеркальный фотик. Фантастика какая-то! Он мне так понравился. Хочу такой же, хочу фотографировать, хотя бы попробовать, что это такое. Я ведь был знаком с этим явлением с обратной стороны: меня много снимали для разных журналов. А тут решил попробовать сам. И понеслось! Фотоаппараты различные, цифровые, аналоговые… Изучал сам, к небожителям никаким не ходил. У меня были знакомые фотографы, что-то я узнавал от них. Допустим, Леша Никишин познакомил меня с «Лейкой» (немецкая фотокамера Leica. — Прим. ред.). У нас с ним была как-то съемка, а я на тот момент уже увлекся фотографией и приперся к нему со своим «Хассельбладом». Он глянул, говорит: «Круто, молодец!» Я думаю, вот есть же люди понимающие! А не эти, которые ходят и на свое цифровое говно фоткают. Вот тот человек, с которым можно поговорить о чем-то сокровенном, интересном, о котором мало кто догадывается. Меня почему-то привлекала эта среда, где можно было узнать нечто тайное, почти что сакральное. Люди искусства — это же небольшой круг людей. И попасть в него сложно, просто так ты туда не зайдешь: здрасте, я Вася, ну-ка покажите, как у вас все устроено и чем вы тут живете… Леша мне говорит:

— Я покажу тебе другую камеру, посмотри, вот это «Leica M7».

— И чего?

— Здесь есть встроенный экспонометр, что очень важно.

На тот момент эти слова я уже знал, я же занимался самообразованием, книжки читал по фотоискусству. Тем более мы с Мариной много путешествовали по Европе, посещали галереи и выставки, я знакомился с классиками европейской фотографии, начиная с Анри Брессона и заканчивая Робером Дуано. Так что я уже немного понимал, что к чему. Леша говорит: «„Лейка“ — суперкамера, удобная, маленькая, в путешествие с „Хассельбладом“ не поедешь, он огромный». Он дал мне посмотреть эту «Лейку», мне понравилось… Когда есть деньги, ты можешь позволить себе многое. А не так, что, не имея возможности купить какую-нибудь камеру, клянчишь ее, у кого она есть. У меня таких проблем не было. Я просто покупал ВСЕ. Все, что мне было нужно.

Я брал фотоаппарат, заряжал, фотографировал, проявлял, сканировал. У меня был блокнот, где я фиксировал то, что получалось. Так как в некоторых камерах не было встроенного экспонометра, нужно было все выставлять в ручном режиме. Я отщелкивал пленку в разных режимах, с разной диафрагмой, выдержкой, а потом проявлял и смотрел, что получается: где засвечено, на каком показателе изображение начинается смазываться. Исследовал методом научного тыка. И по каждому кадру делал пометки в блокноте, фиксируя положение диафрагмы и выдержки. 36 кадров на пленке, и каждый из них был прописан. Закрываешь диафрагму — соответственно, пространство резкости у тебя увеличивается, открываешь — оно уменьшается. Здесь еще есть фокус, а тут его уже нет. Волшебство! Мне очень нравилась черно-белая фотография, настолько, что я даже цветную пленку и не покупал.

Практиковался я в Москве днем или вечером, когда была возможность. Специально на фотоохоту не выходил. Иногда бродишь по городу по своим делам, замечаешь что-то интересное. О, смотри, как здорово! Несколько слоев афиш наклеенных, разорванных лоскутами — получается причудливый коллаж из лиц и букв, иногда очень страшный. Если было время, я брал камеру и возвращался туда фотографировать. Или, допустим, автобусная остановка, где сидят бомжи пьяные. Она уже сама по себе интересный объект для съемки. Такой проблемы, чтобы я на улице снимал, а меня кто-то узнал, не возникало. Я больше фотографировал в Европе. Расцвет моего познания фотоискусства как раз пришелся на мои европейские путешествия. Я ездил туда специально, чтобы снимать. Во-первых, там не дергают. Кроме того, мне тогда казалось, что у нас нечего снимать — ни архитектуры особенной, ни персонажей на улицах. Да и времени здесь всегда мало. Поэтому когда я уезжал отдыхать в Таиланд или на Бали либо в Париж или Амстердам, я всегда брал с собой фотоаппарат и там снимал людей, архитектуру. Там никто тебе не помешает и плохого слова не скажет. У нас же фотографировать достаточно опасно — могут и накостылять, выгнать и уж точно будут косо смотреть.

Меня никогда ниоткуда не выгоняли с камерой. Я скромный человек и по складу характера своего не могу залезть человеку в душу, держу дистанцию. Иногда стесняюсь не то что исподтишка, а внаглую выставить кадр. В Европе я спокойно мог себе это позволить, потому что никто не обращал никакого внимания — там культура у людей другая. Поэтому, конечно, у меня больше снимков, сделанных за границей. Потом я уже немного обвыкся, понял, что такое репортажная фотография. Она меня больше всего увлекает. И я начал уже спокойно снимать и здесь. Но люди все равно косо смотрят, это неприятно. Будто ты воруешь у кого-то душу через фотографию, знаешь, как папуасы какие-нибудь думают. Конфликты мне не нужны.

Поэтому я фотографировал чаще спящих на лавках пьяных бомжей, которые тебе слова не скажут. Их можно. А потом я понял, что не надо бегать по городу в поисках чего-то сверхъестественного. Интересное находится здесь и сейчас, где ты есть, тебе нужно лишь сесть и дождаться кадра. Я прочел несколько хороших интервью со знаменитыми фотографами репортажной съемки, в которых они говорили то же самое. Я старался выбрать хорошую точку, которая мне нравится, например, кафе, где из окна видно улицу, как солнце садится… Вот ты выставил кадр, туда попал человек, он тебя чем-то заинтересовал, ты делаешь снимок. Всё! Он будет прекрасен. В студию меня не тянуло, меня больше привлекали люди на улице… Постепенно я начал увлекаться разными видами искусств, и это меня затянуло на какое-то время.

Художники

Однажды я смотрел канал «Культура». В новостях был сюжет о выставке молодых художников, очень талантливых. Там был анонс, где пройдет эта выставка, в которой принимал участие в том числе и молодой художник Владимир Семенский. Показали несколько его работ. Прикольная живопись, необычная. Такие крупные мазки. Не то что классика академическая — Шишкин, Левитан. Все умеют рисовать натюрморты с цветочками. Каждый второй из тех, кто умеет рисовать, может так же. Для этого не нужно никаких уникальных способностей — все равно что рисовать по клеточкам. А здесь я увидел что-то необычное. Я запомнил фамилию и вбил в поиск на «Яндексе», нашел несколько работ этого художника. Мне очень понравилось. Думаю, как же мне с ним познакомиться? Что же мне, письмо написать: «Здравствуйте, я Рома Зверь, мне нравятся ваши работы»? И что? Глупо. Но других-то вариантов нет. Я нашел сайт, где был электронный адрес для обратной связи, причем не с самим Володей, а с Машей Семенской, его женой. Она его антрепренер. Маша — тоже художник, но отвечает и за организационные вопросы. Потому что Володя оказался совсем уж таким творческим ребенком, далеким от прозаических вещей.

Все-таки я решил написать. Раз мне понравилось, мало ли, человек захочет со мной встретиться? Мне хотелось посмотреть его работы живьем. А вдруг пригласит к себе в мастерскую? И я написал письмо на адрес Маши: «Здравствуйте, я увидел работы Володи в Интернете. Мне они очень понравились. Было бы интересно их увидеть». И все, подпись «Рома Зверь». Ну ведь мне надо было хоть как-то подписаться? За что-то зацепиться, все-таки имя иногда дает плюсы и привилегии, которых нет у других людей. А известное лицо работает. Бывает хорошо, а бывает и плохо. Но в этом случае оно сработало удачно. Где-то дней через пять я получил ответ в два предложения: «Здравствуйте, Рома! Мне очень приятно, что вам нравятся мои работы». Все. И все?! Я думаю, вот блин, так грубо отшили! Не хотят меня пускать в искусство! Но через неделю я получил второе письмо от Володи, в котором он пригласил меня на свою выставку. Я ответил: спасибо, конечно, приду! Я пришел на выставку, и мы познакомились.

Конечно, они там были все ошарашены. Этот мир художников — он простой, маленький. Он вообще о другом. А тут пришла звезда из телевизора, которая стадионы собирает: «Вы Володя? А я Роман». — «Очень приятно. Вот мои работы, смотрите». Я не думал, что они такие большие. Володины работы огромные. У тех нескольких картин, фотографии которых я нашел в Интернете, не был указан реальный размер. А там полотна были просто гигантские — два на три метра! Они меня поразили. Такой масштаб, такие мазки! Не вот эти — пикселями и точечками выписанные лепесточки. Тут я увидел, точнее, представил себе размер кисти. Такой масштаб! Вблизи это выглядит как хаос, мазня. Отходишь — картина, произведение. Цвет, тень, фактура… потрясающе!

После открытия выставки Володя пригласил меня: «Мы хотим отметить, собираемся к нашему товарищу-художнику в мастерскую. Если хочешь, присоединяйся». Еще бы, хочу! А я же взял с собой «Хассельблад». Можно в мастерской поснимать? Мне разрешили, я достал камеру, и все такие: «Оооооооо!» И тут я подумал: вот родные люди! Они меня понимают! Они хоть и не фотографы, но знают, что это крутая вещь, не какой-то там «Никон» с «Кэноном», а настоящая аналоговая камера. Врубаются! Меня это, конечно, подкупило. Вот они, люди искусства, и я среди них. Не то чтобы я там тихо сидел в уголочке. Володе не очень нравилось сниматься, но он позволил мне поснимать картины, я сделал несколько кадров. Мы пообщались. Но общение было довольно скованным. Володя привел Рому Зверя! Как он вообще попал сюда?! Такой вопрос читался на лицах художников. Что он здесь делает? Ему же надо в телевизоре петь… Таким образом я познакомился со многими художниками и с живописью вообще. Советской, постсоветской. Это ведь такая цепочка: начинаешь с одного, продолжаешь другим, все потом смешивается и лепится одно к другому. Раз тебе интересно, ты в это погружаешься.

Володя подарил мне буклет выставки, одна из картин в нем называлась «Вакханка», и она мне очень понравилась. Я спросил, можно ли ее посмотреть живьем, на что Володя мне ответил:

— «Вакханка»? Так я продал ее уже.

Тут меня осенило: а что, тут еще и покупать можно? Картины можно покупать?!

— И ты их продаешь?!

— Конечно! Я же художник, я продаю свои картины, я на это живу. Я же больше ничего другого не умею делать, только рисовать. Это мой хлеб.

Потом мы еще встречались, ходили вместе уже на выставку его жены Маши Семенской. Я познакомился с другими художниками, с людьми, которые около художников тусят, — искусствоведы, меценаты, галерейщики. «Реджина», Крокин. Сам господин Крокин… Частично тусу художественную, какой-то ее пласт, я узнал. Я туда зашел, и мне было интересно. С Володей мы стали друзьями. Мы часто беседовали об искусстве, о том, как художники делают что-то новое, как они общаются, как они переваривают информацию, во что она превращается. Он интересовался, как это происходит в музыке.

— А вы, музыканты, встречаетесь? Обмениваетесь идеями?

— Нет.

— Правда?

— Может, кто-то встречается на «Золотом граммофоне» а-ля Валерий Меладзе с Колей Басковым.

Они обнимутся, чмокнутся, поделятся контактами нужных людей. Эта золотограммофонская туса так живет. Они же живут не за счет гастрольного кассового заработка, а за счет связей. Туса, связи, мы свои. Мы друг дружке помогаем. А в рок-музыке нет такого понятия, как помощь. Дружат просто личность с личностью, и всё.

И вот мы с Володей часто общались на тему искусства, каким оно должно быть и где общее между изобразительным искусством и музыкой, фотографией, поэзией. Где общий знаменатель? Почему эта картина крутая и эта песня тоже, а та картина никакая и песня так себе. Мы искали эти точки, общий смысл. И мы, конечно, его нашли. И достаточно быстро.

Оказалось все просто: это искренность. Я и раньше, может, подсознательно это чувствовал. И Володя знал тоже, просто с музыкой не был связан. Мы сошлись на одном и том же: самое главное в искусстве — это искренность и открытость. Надо раздеваться. Самое сложное — это раздеться. Оголиться и показать себя, какой ты есть. Не прикрываться какой-то формой, а быть искренним. Потому что именно искренность всегда работает в любом виде искусства.

А еще мы вместе рисовали. Когда я в первый раз приехал в гости к Семенским, они предложили:

— Давай порисуем вместе.

— Но я не умею рисовать.

— То, что у тебя нет академического образования, — это ничего не значит. Рисовать умеют все. Просто все думают, что художник — тот, кто учился, а на самом деле это не так.

И я начал рисовать. Сначала это была какая-то мазня. Мы рисовали вместе. Володя говорил: «Ты начинаешь, я заканчиваю». Так и рисовали. И когда я делал первые штрихи, он поглядывал на Машу, Маша на него, и они оценивали, чем я отличаюсь, насколько экспрессивно я рисую, кто я: минималист, реалист, наивнист. Им было интересно, как я провожу линию, рисую лицо, цветок, воду, небо… Это же тоже почерк. Если в песнях я такой, то и в живописи примерно тот же. Но это, конечно, совершенно иное занятие. Мне было интересно, и я начал этим потихонечку увлекаться. Так как мы с Мариной часто проводили время в Париже, а она очень любит посещать музеи, у нас появился общий интерес. Она меня поддержала, практически заново открыла для меня театр, балет.

Вот так я начал знакомиться с искусством мировым — что было, что есть сейчас. Кто главный, кто нет. Кто крут. Мне очень хотелось все это знать. Потому что я, видать, наелся массовой культуры, лицом которой я, собственно говоря, и был. Я стал чувствовать, что новые увлечения влияют и на мое творчество. Я перестал писать простые песни. Голова моя начала по-другому работать, и я стал по-другому анализировать. Этот процесс стал чуть-чуть глубже. Мне хотелось подумать, поискать красоту во фразах, нотах, в воспроизведении этих нот. Я стал слушать больше музыки. Раньше я слушал ее очень мало. Не было такой необходимости. Что писалось, то и писалось. У меня, наверное, есть какой-то талант, я самоучка.

Акустика

В мае мы играли акустическую программу во МХАТе Горького два вечера подряд. Правильно, у всех акустика была, и у меня она должна быть. Рано или поздно все садятся за акустические инструменты. Это естественная потребность. Другое звучание песен. Есть такая культура. Нет такой культуры под бласт-бит электронных жестких бочек или баян сыграть концерт, а под акустику есть. Хотя баян у нас в этой программе присутствовал как акустический инструмент. Причем не электроаккордеон, а баян! С нами работал Рушан Аюпов, который, кстати, с Гариком Сукачевым играет. Электробаян — это большая редкость. Великолепно звучит, круто.

Мы выбрали песни, которые нам с ребятами хотелось бы поиграть в акустике, и сделали для них новые аранжировки. Поэтому у нас появились струнные, дудки, баян, перкуссия и женские бэки. Такое у нас было звучание. Но смысл песен от этого глобально измениться никак не может. Меняется лишь подача. Ну а как это возможно? Это если ты сделал кавер с другой подачей, красками, из грустной песни сделал веселую или наоборот? Мы так не делали. У нас если веселая песня, мы ее и оставили веселой. Можно сыграть ее в другом стиле. Но нельзя делать из грустной песни веселую. Это глупость. Вот, допустим, «Брюнетки и блондинки». Веселая? Можно сыграть как блатной шансон, но она все равно останется веселой, она не может быть грустной. Мы пересматривали аранжировки, но не коверкали смысл. «Дожди-пистолеты» такими и остались, только появилась другая эстетика. «Просто такая сильная любовь» забойная, но неожиданно хорошо легла в танго. Это стилизация. Но разве она стала грустной? Это кавер, переработка. Ироничная вариация. Песня не потеряла смысл. Она хоть такой, хоть сякой, если послушать текст, не потеряет своей ироничности. Ни при какой аранжировке вообще. Хоть самую серьезную, самую грустную музыку напиши. Но когда ты поешь «выпускные кончатся минетом» — какая тут серьезка, о чем грустить? Хочешь, чтобы она стала другой? Поменяй слова! Мы лишь сделали на некоторые песни дружеские шаржи.

Аранжировками мы занимались вместе с ребятами на репетициях. Сначала определили, какие песни можно сыграть в акустике. Какие песни сыграть нельзя, но мы все же хотим. Глупо играть тех же «Брюнеток и блондинок» на акустике — ту-ду-ду-ду! Будет странно и смешно. Она же такая вся жужжащая. Тогда как? Сделать другую аранжировку. Сделали. Не пошло? Да вроде нет… Составили список, стали думать, какой инструмент больше подойдет к той или иной песне — струнные, духовые, баян, перкуссия. Потом уже встречались с приглашенными музыкантами и репетировали. Такой был процесс.

Крым

Летом 2009 года я ездил в Крым к друзьям-художникам на Фиолент. Такое словосочетание прекрасное — «друзья-художники», правда? Володя и Маша Семенские, Миша Новокщеный, Александр Воцмуш… — там их целая деревня, поселение, бывшее садовое товарищество, которое называется «Муссон». Туда много приезжает людей из этой тусовки — галерейщики, художники, их друзья-товарищи. Володя с Машей давно купили в этом товариществе домик и летом там живут. Вот и меня пригласили:

— Приезжай в гости, отдохнешь, порисуем.

— А где я там жить буду?

— У нас там сдаются домики, есть соседка тетя Алла, она всегда сдает домик нашим друзьям.

И я поселился в этом домике у тети Аллы, дамы в возрасте. Не знаю, кто какие домики снимал в Крыму, но этот был типичный южный домик с удобствами на улице — деревянным туалетом. Тетя Алла устроила некую лаунж-зону за домом на участке с растущими фруктовыми деревьями, цветами. Там она сделала небольшой фонтанчик, выложенный голубой плиткой. Фонтанчик был с моторчиком — действительно водичка капает, электрический шнур в воде… Старое кресло под навесиком. А еще там была прекрасная ванная «комната» на улице среди деревьев, недалеко от туалета, к которой вела тропиночка. Старая ванна, бак с водой, умывальник, зеркало на дереве висит. Рядом с ванной кафелем выложено, а вокруг земля. Такая интересная жуть. Я даже это фотографировал.

Сам домик двухэтажный, но небольшой, с маленьким балкончиком. А соседом через забор у меня был Миша Новокщеный. Эти два участка расположены на краю скалы. Они стоят прямо над обрывом в море. Это, скажем так, первая линия. И с моего балкона открывался вид на море — красота неземная. Здорово, когда тебе ничто не загораживает панораму. Утречком я заходил к Мише. Миша собирался очень долго. Он все делает долго, такого склада человек — все забывает, теряет, он больше, чем другие, рассеян, где-то в метафизике своей обитает. Это все знают и все улыбаются. И вот я заходил к Мише, и пока это все раскочегарится, я рассматривал его работы, инструменты. Надо же чем-то себя занять в паузу — скучно ничего не делать.

Гитару я с собой не брал. А зачем она мне там? Я же рисовать туда ехал. У меня была установка: я еду в Крым к художникам, смотреть, как они живут и творят, а еще их фотографировать (взял с собой «Хассельблад», «Лейку» и цифровик). Собственно говоря, этим я там и занимался — привез потом много интересных фотографий из Крыма. В основном мы рисовали. А еще ходили на море, плавали с Мишей на Тигровый камень, где водятся мидии. В ластах и масках мы доплывали к этому месту — оно недалеко от берега, метрах в 200–250. Рвали этих мидий, потом дома я их чистил, готовил в вине по-нормандски. А Миша, не чистя, просто кидал на гриль — раскрывай и ешь.

Вечерами устраивали пленэры, писали с натуры. С моделей и предметов. Играли в такие вещи, как «дорисуй»: ты начинаешь, другой продолжает, третий заканчивает. Смотрели кино. Пили вино. Так и проводили дни. Ну и, конечно, творчество быта: я захотел украсить участок тети Аллы светом. Мы чуть ли не через день ездили в Севастополь в строительный торговый центр. Там я покупал разные лампочки и светящиеся шнуры, переноски и всякую хрень для иллюминации — все это барахло. Мы каждый раз выходили с доверху нагруженной тележкой, а ребята у входа смотрели на меня сочувствующе — ну, может, надо ему, а чё нет? И я вечерами украшал светом территорию. А то выходишь из дома, и темно, жуть! Ничего не видно, где там туалет. Поэтому я все там оформил, украсил деревья святящимися шнурами, по земле их проложил, дорожки разметил… Потом украшать у тети Аллы стало уже нечего, и я перекинулся на Мишин участок. Купил огромный дискошар. У Миши шашлычница на улице стоит: небольшой навесик, а под ним мангальная печка. Там у него висела просто лампочка. Я говорю: давай сюда повесим дискошар, он будет крутиться, и на участке станет красиво. И мы снова поехали в город, купили дискошар, а еще софт-бокс — это что-то вроде тряпки, которая рассеивает мягкий свет. В фотостудиях стоят такие. Я купил какой-то недорогой софт-бокс. Он и освещал красиво, и фоткаться можно было. Я сделал фотосессию ванны тети Аллы с диско-шаром… Ну, скучно же все время рисовать, бухать, фотографировать и сидеть на пляже. Тете Алле все очень понравилось. Но Миша потом половину декора забрал себе на участок, у него там очень красиво — персики, елочки. Он любит копаться в земле, покупает разные растения, пихточки, следит за всем. Он потом этими световыми причиндалами очень красиво украсил свою беседочку.

Еще мы расписывали Мише забор. Я рисовал какие-то веселые каракули. А потом мы рисовали кто что хочет, чтобы украсить наш импровизированный дискобар — Мишину мангальную. Я изобразил что-то с едой в стиле итальянских плакатов 50-х годов. Красные выцветшие цвета. Бутылка вина и стейк. И надпись «Фиолентпродукт». Повесили это творение Мише в мангальную. Мы все время развлекались. Допустим, ребята садились с натуры рисовать девушку, а я ходил и фоткал этот процесс, сам не рисовал, больше наблюдал за ними, я-то не художник. Мне было гораздо интереснее созерцать процесс их работы.

Это крымское путешествие дало мне больше какой-то свободы, чем навыков рисования. Я получил информацию, которая мне могла бы пригодиться. Мне было интересно там всё. Особенно наши долгие разговоры с Володей на темы творчества, в целом искусства. Каждый раз эти беседы приводили нас к слову «искренность». Ее нельзя никак оценить. Искусство — это способность вызывать ответные чувства. А чем ты можешь вызвать чувство? Либо шоком, либо искренностью, когда ты говоришь с кем-то о себе. Это не полотно и не песня с тобой говорит, а художник или автор. Не надо это разделять. Авторы, как и художники, бывают так себе, бывают хорошие, бывают гении. У всех великих творцов, если взглянуть на историю изобразительного искусства или музыки, есть то, о чем мы вели эти бесконечные ночные беседы в Крыму. Без этого ничего невозможно. Человек может иметь скверный характер, он даже может быть извращенцем или психически больным, но он будет творить, потому что ему это надо делать. Он не может это делать неискренне. Даже то, что Моцарт писал на заказ так легко, левой ногой, он делал искренне. А кто-то в муках сидит и что-то рожает. Но это уже не важно, это лишь технология.

Сейчас искусство шагнуло дальше полотна. Художник задает направление развития человечества вообще — всего того, что происходит с людьми. Это он показывает им новые грани и новые возможности. Это он определяет — не президент, не токарь, не пекарь, а художник придумывает то, чем будет жить человечество в будущем. Это серьезный вопрос, который больше относится не к искусству и даже не к политике, а вообще к мироустройству. Потому что художники — это те, которые знают больше и воплощают эти знания в реальность. И они, конечно, влияют на все. Видишь, до чего договорились!

2010

Серфинг

Мы идем на лодке по океану. Сейшельские острова. Над моей головой огромное, огромное небо. Оно все светится. Млечный Путь. Туманности. Очень красиво. Жутко красиво. Я никогда не видел столько звезд. Когда нет никакого светоотражения и ничто не мешает их наблюдать. Никогда не видел такого неба. Просто фантастика. И рыбы летучие, которые выпрыгивают из воды и летят. Волшебный мир. Хотя чего там — даже под воду не спускался, в космос не улетел. Внутри только восторг. И как бы все это запомнить? Вместить в свою память это нечто необъятное. У тебя угла зрения не хватает, чтобы рассмотреть это небо. У женщин, может, еще и хватит, а у мужчин нет. Легкое покачивание. Штиль. Я трезвый…

Что? Когда? Нет, тогда мне работать не хотелось вообще. Не хотелось, и все тут. Ничего не хотелось: ни писать песни, ни выступать. Ни фига. Хотелось отдыхать. Заниматься другими вещами: ходить по музеям, кататься на велосипеде, фотографировать… Жить для близких. Готовить еду, в конце концов. Выпить водки, половить рыбу. Что угодно. Только не работать. Я находил радость в других вещих. Когда я в первый раз встал на доску без помощи инструктора и учителя. Когда я сам забрался, встал и поехал на хорошей уже волне. Я понял, что могу теперь САМ. Я не боюсь! Я бог! Я стоял и всем махал: вы видели?!! Я спрыгнул, вернулся на берег и все еще спрашивал: нет, ну вы видели? Я один, без Вани поехал, без инструктора! И мне хлопали все сёрферы вокруг.

Мы много путешествовали с Мариной, решили посмотреть, что за остров такой Бали. Слышали отзывы разные: кому-то нравится, кому-то вообще нет. Потом мы поняли, в чем суть этого места. Кто стоит на доске, увлекается йогой, тому там кайфово. А те, кто любит пляжный отдых «все включено», — это вообще не их остров. Им в Турцию или Таиланд дорога, но не на Бали точно.

Мы приехали, увидели волны и больше ничего. Сняли виллу, в придачу к которой нам дали кучу рекламных проспектов и рассказали, что есть на острове, куда можно поехать и чем заняться, что посмотреть. Среди проспектов оказалась реклама русской сёрф-школы TakeOff. Мы решили попробовать. А чего страшно-то? Ты же видишь, люди катаются. Думаешь, круто — встал и поехал. Страшно стало немного позже. Мы пришли на урок, познакомились с ребятами. Сначала на берегу прошли теорию. Потом зашли в воду, и нас в пенке покатали. Нормально, весело, вроде неплохо. Потом уже подальше пошли. Начали уже отталкиваться, вставать.

Воды я не боюсь, но плавать по-взрослому научился недавно. Раньше незачем было. Я ходил заниматься в спортклуб, иногда плавал в бассейне, у меня спина больная, нужно ее расслаблять. Но плавал я там, как все бабушки в чепчиках — руками от себя отгребал, вертикально столбиком. Я вообще не любил плавать, потому что уставал быстро, а уставал из-за отсутствия техники. Там меня все время доставал тренер: «Роман, а вы не хотите научиться правильно плавать?» Я рявкал в ответ: «Нет! У меня нет времени!» Так продолжалось долго. Я лежал на воде, расслабляя спину. Но он все равно подходил и подходил. Молодец! Потому что однажды я сдался: «Ладно, черт с тобой! Давай попробуем разок!» И он довольно быстро меня научил. А тут еще и серфинг, как раз пригодилось.

Волна… Это преодоление себя. Та, что раньше казалась огромной, сейчас кажется не такой уж и страшной. А вначале я думал, что обоссусь от страха, даже отгребал иногда от волн. Мой инструктор Ваня говорит: «Нам нужно добраться вон в ту точку… Стой! Ты куда?!» — «Не, я лучше тут поплаваю, посмотрю».

Реально страшно. Я все время отплывал от мощных сетов — это когда приходит одна большая волна за другой. Все кричат: «Аут!» Это значит, нужно уходить в океан, чтобы тебя не накрыло. И я все время в этом ауте сидел, потому что очково. Но постепенно мне стало поспокойнее, улыбка на лице: думаешь, вот небольшая волна, и чего ты боялся? Нормально. Но в самом начале она казалась чем-то невероятно огромным. Дело в том, что ты же сначала лежишь на доске, не стоишь. Когда стоишь на досочке, аккуратненько съезжаешь, смотришь: два метра волна, ничего страшного. Плавно идет, ты проехал потихонечку. А теперь ляг и посмотри на эту штуку двухметровую. Очень страшно! Нужно найти место, чтобы хорошо стартануть, нужно быть на самом пике, иначе волна тебя накроет и перевернет или пройдет мимо, и ты не успеешь на нее встать. То есть тебе нужно подогнаться под волну в место, где самый пик ее обрушения. И я, даже зная, что нахожусь в правильной позиции, все равно отгребал назад и выходил за аут. Страшно было: «Нет-нет, не поеду, блядь!» Вот это самое прикольное — преодолевать. Потом уже думаешь: ну и чего там страшного было? И так все время.

Выходишь с ребятами на берег и счастлив, что все живы. Это адреналин. В моей жизни его достаточно, мотоциклы я не вожу, с крыш не прыгаю, паркуром и бейсджампингом не занимаюсь. Только серфинг. Раньше такие же ощущения приносили аттракционы, когда летишь на какой-нибудь гусенице в Луна-парке. Но это другое, это отдыхательно-развлекательное, а серфинг — это спорт.

Париж

Затыки в работе бывали и раньше, и тогда я уезжал в творческий отпуск. За новыми эмоциями, впечатлениями, информацией — за вдохновением. Вот, уехал в Париж на месяц. Снимал там квартиру у знакомых, иногда тусил вместе с нашей подругой Сарой, ходил с ней в бистро, но бо́льшую часть времени я сидел на чердаке в центре квартала Марэ, пил вино, бренчал на гитаре и курил.

Изредка я тусил там с русскими знакомыми. А когда один, я был крайне скромным и тихим, меня было незаметно в городе. Гуляя по Парижу в одиночестве, я иногда даже стеснялся зайти в магазин и купить сигарет, пообедать в ресторане, который мне понравился. Обычное стеснение. Там, где я с местными был немного знаком, вот туда я и приходил поесть или что-то купить. Может, отчасти это и языковой барьер, но ведь всегда можно жестами все объяснить. Дело в какой-то моей интровертности. Стремно подойти и чего-то спросить, узнать цену. Даже до таких мелочей доходило. Что-то понравилось в витрине, а зайти и спросить не решаюсь — ладно, обойдусь. И дальше пошел. Я не такой: «Эй, девочки парижские! А не хотите ли с русским парнем вечерком откушать на набережной шампанского?» Я просто ходил, смотрел, представлял себе что-то, думал. Мне бы и хотелось с кем-то пообщаться, но было не с кем.

До этого я, конечно, бывал в Париже. В первый раз, когда мы приехали туда с концертом. От организаторов нам помогала девушка Рената, она родом из Риги, в свое время перебралась в Париж. Привезти-отвезти, транспорт, поселение в гостиницу — обычная работа администратора. Помню, после концерта она привозила нам пиво на своем мотороллере. А вообще Рената работала в парфюмерном бутике в квартале Марэ, его хозяин родом из Москвы. Леша — настоящий профессионал своего дела, разбирается во всех тонкостях, знает современных парфюмеров, а не тех, чьи духи лежат в duty free. Он сотрудничает больше с мастерами, у которых есть свои маленькие предприятия, которые делают свои нишевые ароматы, изредка работая по приглашению больших домов. Скажем так, парфюмерия haute couture. У меня несколько ароматов. Допустим, есть такой парфюмер Оливье Турбано, он создал коллекцию с ароматами камней. У меня есть «Турмалин» и еще какой-то очень тяжелый. Да, запах, конечно, сильная вещь, что тут говорить!

Так как Рената работала в этом магазине, я зашел туда и познакомился с Сарой. Сара — парижанка, француженка, которая очень хорошо говорит по-русски, изучала язык в институте. Тогда ей было лет 17. Потом начала работать в модных домах, начиная Yves Saint Laurent, заканчивая Lanvin, — она владеет русским, а русских клиентов в Париже много. Я пригласил ее к нам на концерт, мы подружились. Позднее, когда приезжали с Мариной на День музыки, тусили все вместе. Но это уже было в последующие приезды во Францию. Сара, кстати, приезжала к нам в гости в Москву. У нас бывали веселые посиделки с шампанским, мы долго учили ее произносить русское «ы», в конце концов научили. Сыыыыыр! А у нее все время какой-то сиииир получался. Сара, какой сир!

А тогда это был мой первый раз в Париже. Впечатления — хорошие. Эйфелева башня торчит отовсюду. Елисейские Поля, Риволи, Лувр, Нотр-Дам, Монмартр… Мы с ребятами, конечно, все обошли, сходили в кабаре «Crazy Horse». Картинка совпала с ожиданиями. Разочарования не было. Поэтому в Париж мы стали ездить часто, раза три в год.

Когда я решил провести там творческий отпуск, я обратился к Саре: «Давай найдем мне квартиру в Марэ, где-нибудь недалеко от бутика». Оказалось, что как раз в тот момент Рената, которая поблизости снимает жилье, на какое-то время уезжает и ее квартира будет пустовать. Там я поселился на этот месяц. И расслабился. Иногда было лень даже спуститься за едой. Как? Очень просто: сидишь в квартире, пьешь вино, куришь траву, играешь на гитаре. Просто пойти и купить еду лень, а уж в ресторан пойти тем более. Заказать пиццу — не мой вариант, я и в Москве таким не занимаюсь. Ничем не питался, шампанским. Нет, я питался… Я жил в очень старом еврейском квартальчике еще 1300-х каких-то годов. Там на углу улицы Рози и еще какой-то улочки есть две лавочки, где делают самый вкусный фалафель на свете. Два заведения друг против друга на одном пятачке. Местные знают, что если хочешь съесть вкусный фалафель или шоарму (они так шаурму называют), надо идти туда. Там всегда стоит целая очередь, а на выходных человек до пятидесяти бывает. Очень вкусно! Стоит пять евро. Я выглядывал в окно, смотрел, есть ли очередь. Если народу было мало, спускался, брал этот фалафель и поднимался обратно в квартиру.

Когда мне было скучно, я шел в парфюмерный бутик и глазел там на происходящее. Туда приезжала с учебы Сара, мы начинали отмечать. А вечером закрывался магазин, приходило много местных русских, и мы всей компанией шли ужинать или просто выпивать на набережной Сены с видом на Нотр-Дам. Конечно, я там не просыхал. Но ты же понимаешь, когда находишься в регионе, где делают алкогольный напиток, ты не можешь его не употреблять. И переносится это гораздо легче. Если бы я пил столько шампанского в Москве, точно бы умер. А там другой воздух, другая вода, другая еда. Поэтому наутро голова особо не болела. Чудесно! Ты выпиваешь бокал белого винца за обедом, и уже через два часа никакого хмеля нет, ты можешь пропустить еще стаканчик. Что мы и делали: начинали часа в два-три дня, а к двенадцати ночи расползались, бывало и позже, по-разному, смотря какие компании собирались. В основном были девочки.

К Леше в бутик часто приезжают сами парфюмеры, чтобы представить свои новые коллекции. Они рассказывают о своих ароматах, гости пьют шампанское. Так что у меня была возможность наблюдать за очень известными мастерами. Ну и вообще за разными интересными людьми. Допустим, Гальяно мог зайти. Гальяно как Гальяно, ходил по бутику, искал свечку, которая пахла бы, как старые книги. Наверное, что-то нашел. Ничего такого блистательного в этом не ощущалось. Понятно, Париж. Было не буднично, но естественно и красиво. Это просто иная культура, очень старая. И ты сам хочешь выглядеть органично этой среде. Хочешь ходить в такой же одежде, так же непринужденно сидеть на набережной и спокойно пить вино с багетом или клубникой, потому что никакая полиция к тебе не подойдет, ни у кого даже не возникнет вопроса. Ты впитываешь это в себя и впитываешься в это сам. Расслабляешься и тем самым что-то приобретаешь, начинаешь понимать, как живет другой народ, о чем там шутят, какой быт…

В бутик приходили и русские экспаты. Среди них был прекрасный человек по имени Саша: он хорошо готовил, у него была своя поваренная книга, он великолепно разбирался во французской кухне. Знал такие соусы, которые даже не все французы знают. Настоящий фанат кулинарии. Саша рассказал мне несколько рецептов французских блюд, и я их там у себя в квартире готовил. В основном по рецептам с вином. Ну, там соусы разные. Для соуса ведь немного надо, стаканчик. Пока готовишь, бутылочку и выпиваешь. Но ведь так готовят все нормальные люди, правда?

В Париже я впервые попробовал луковый суп. Я ненавижу лук. Но все едят этот суп, и я понимаю, что, видимо, в этом есть что-то такое, что заставляет людей есть этот чертов луковый суп. В принципе я ем любые первые блюда, борщи, например, я употребляю бульон и другие ингредиенты, а лук просто откладываю. Поэтому я предположил, что легко смогу съесть гренку с сыром и запить бульончиком, что я и сделал. Мне очень понравилось. Но лук я по-прежнему не ем.

Я немного учил французский в начальных классах, потом переехал в другой город, там французский не преподавался, английскому меня тоже не захотели учить, сказали, с тобой все понятно, поздно. Есть учителя, которые плюют на свои обязанности. Поэтому французский был у меня только первые три класса. С Сарой мы учили друг друга: я объяснял ей смысл каких-то русских слов, оборотов, которые она в институте никогда бы не услышала. А она учила меня необходимым фразам в быту. Как заказать белого вина в ресторане? Je voudrais du vin blanc, s’il vous plait, monsieur.

Из Марэ я практически не выходил, никаких прогулок бессмысленных не было. Мне и Марэ хватало всегда — там есть все и все рядом. Переходишь Риволи, метро «Сен-Поль» и попадаешь на остров. А там тоже все есть. Кабаре, где можно музыку вечером послушать. Время от времени мы приезжали в другие районы Парижа, ведь так много ресторанов и хочется разной еды. Либо я ехал в какие-нибудь особенные места. Допустим, захотелось посетить кладбище Пер-Лашез. Съездил, посмотрел, побродил, пофоткал. Или на Монмартр, где все вангоги жили, погулять по тем квартальчикам. Словом, отдельные вылазки у меня случались. Есть у меня в Марэ любимое место — набережная Орлеан, остров Сен-Луи. Там неподалеку продают самое вкусное мороженое в Париже. Мы приходили вечером на набережную, когда она вся усеяна людьми. Сидят, ноги свесили и винишко попивают. У меня куча фотографий отсюда. Отличный вид на Нотр-Дам. Самое прикольное место в городе.

Так что мой творческий отпуск в Париже был то уединением, то общением и погружением в другую культуру. Новых песен я там так и не написал, может, наброски делал. Но припомнить их я не могу. Мне кажется, «Никуда не надо» написана под впечатлением от моей парижской жизни. А иначе откуда такая песня могла у меня взяться? В Париже я прожил, наверное, месяц. Этого времени оказалось достаточно. Надо было возвращаться в Москву, к работе. Тем более я понимал, что особо творчество там не идет. И чего тогда ждать? Надо дальше что-то делать. Париж я пофоткал, потусить потусил, на гитаре побренчать побренчал. Все, хватит.

Протест, совесть и медные трубы

Я вообще максимально ограничиваю общение с людьми. Наверное, чему-то в ущерб, но мне так удобнее. Мне же хочется о хорошем думать, верно? И когда я с ними не сталкиваюсь, я о них думаю хорошо. И мне от этого спокойнее живется, увереннее. Но когда все же приходится общаться, я вступаю в конфликт, мне начинает очень многое в людях не нравиться. Мне не нравится культура общения людей между собой, точнее, бескультурье. Сталкиваюсь с этим в магазине. На улице. В банке. В ресторане. В гостинице. В кинотеатре. Я чаще в музеи и театры хожу, там пока все хорошо… Есть много вещей, которые мне не нравятся, но я не хочу ничего доказывать и бороться, тратить свои силы. Меня расстраивает низкий уровень понимания себя в обществе у нашего среднестатистического человека, его нежелание что-то сделать для улучшения жизни вообще. Я с таким человеком могу столкнуться, допустим, в каком-нибудь госучреждении, куда пришел за справкой для ребенка. И тут же происходит конфликт. Потому что они сидят и «никого не трогают», а я пришел их трогать. Но я всего лишь прошу то, что положено. Но их реакция: «Нет, чой-то так просто? У нас тут иначе заведено. Ишь ты! Решил тут сейчас все перестроить! Реформатор, что ли? Гайдар?» И плюс еще лицо мое известное. Сразу говорят: зазнался, звездная болезнь, смотрите, что себе позволяет… Но что-то должно же измениться когда-нибудь? Вообще не бывает тупиков безвыходных.

Революцией ты ничего не решишь. Это в головах. В головах революция должна произойти. Я не верю в какой-то особый русский путь: наш человек такой, и это не изменить. О чем говорит русская культура? Вообще, примеры русской культуры где? Здрасте — Чайковский! Давай спросим, кто слушал Петра Ильича и может отличить второй фортепианный концерт от первого? Это наша культура? Достоевский с Гоголем, Пушкин с Толстым? Это бывает только в школе, когда человек вообще не понимает, что он читает. Зачем? Вопрос! Видишь, как много вопросов у меня к этому миру. Но, наверное, так и должно быть сейчас. Как и то, что мне это не нравится, не вдохновляет. А вдохновляет какое-то движение, результат. Это и радует — когда ты видишь изменения. И хочется быть полезным своим творчеством.

У «Зверей» никогда не было социальных текстов, мои песни про любовь. Ну и что, что я вырос? Любовь-то осталась. Пусть людей, кроме любви, волнует куча проблем, меня тоже. Но петь надо о том, что ты хочешь, что тебе приятно. Мне петь что-то социальное — нечестно? Это почему? Вовсе нет, просто мне не хочется. Это то, что параллельно идет. Я наблюдаю, участвую, но не пишу об этом. Ну да, рок — протест. Рок-н-ролл — это музыка. Достаточно подвижная, танцевальная, зажигательная. Чтобы молодежь танцевала, крутила частями тела — вот это рок-н-ролл. Все, что сопутствует ему, — это другая история. А история русского рока и история российской музыкальной культуры — третья. О чем мы вообще будем говорить?

Нет, я не последняя инстанция, что ты! Это только мое мнение. Я ни на что не претендую, я эту фазу прошел — медные трубы. У меня был тяжелый период. Точнее, я его сам пропустил, а Марина заметила. Это происходило после «Олимпийского» и чуть дальше, в течение нескольких лет. Сейчас вроде не жалуюсь. Но тогда, она мне рассказывала, я часто мог загнаться в быту: «Я звезда, типа не трогайте меня, я прав и лучше знаю!» Так я мог сказать и Марине. Она дословно мне мои «выступления» не пересказывала, но я примерно могу догадаться, как мерзко это выглядело со стороны. В каком-то пьяном угаре я легко мог что-то ляпнуть. Про какой-то успех, про особенный статус. Но я этого не помню, пьяный был в такие моменты. Мне за это очень стыдно и перед Мариной, и перед другими людьми, кто на себе испытал мои загоны. Теперь я, конечно, не позволяю себе подобного. Я считаю, что хорошо справился с медными трубами. Но это я так думаю, а ведь кто-то может не согласиться?

Сейчас я стыжусь вещей, которых люди даже не думают стыдиться. Допустим, если я сижу в самолете, а мой сосед грубо разговаривает со стюардессой. Не я хамлю, но почему-то стыдно становится мне. Это вроде бы безвредный повод, но не для меня. К некоторым вещам я отношусь гипертрофированно, с перебором. Мне почему-то все время страшно опозориться. А как опозориться, даже непонятно. Как можно сейчас опозориться? Чтобы сфотографировали голым с другой женщиной? Но если это произошло и фотка сделана, значит, был какой-то посыл?

2011

«Музы»

Мне вообще не хотелось больше делать цветные классические обложки с изображением группы. Сколько у нас ни было фотосессий, всегда так: у музыкантов странное выражение лица, каждый смотрит кто куда, Макс всегда сторонится, и только один Миша улыбается. Я решил, пусть «Музы» будут вообще без лиц. «Музы» без ничего. Белый квадрат с двумя словами «ЗВЕРИ МУЗЫ». Это связано еще и с моим увлечением фотографией и изобразительным искусством. Обложка с лицами напоминала бы мне аляпистые CD-сборники типа «Все хиты этого лета». Мне не нужно с помощью какого-то изображения донести дополнительную информацию, отвлекая людей от главного. Лицо я свое на обложке не хотел. Нет уже такой необходимости его рекламировать. Да и слишком примитивно — и так понятно, что это «Звери». Самым простым решением было ЧБ, графика. Вот такой концепт придумал я, а потом подбирались шрифты и компоновка, чтобы оформление было нейтральным, но при этом со вкусом. Можно ведь было написать и жирными большими черными буквами во весь желтый квадратик, да? Так пишут обычно на уличных афишах.

Музы… Музы накрывают меня, я накрываю муз. Нет, накрываю не как ладонью бабочку, а в значении настигаю, одолеваю. Они накрывают меня, а я даю обратку: они меня — я их. Музы приходят, уходят, а я остаюсь. Ты все равно остаешься тем, кто ты есть, ты — то, что заложено в тебе изначально. Надеюсь, «что ты понимаешь меня», зачем «мы уходим на дно» — уходим с экранов цветных мониторов, от того, чем когда-то были «Звери». Фраза «Солнце за нас» — это Бондарев. А моя идея такая: когда ты не играешь в игры с совестью своей (а в моем понимании совесть — это и есть бог), когда ты уверен в том, что ты делаешь, в своей правоте, тогда неважно, кто против, пусть даже все. И даже если в итоге окажешься не прав, нормально — это жизнь. Если человек искренне верит во что-то, он уже победитель, считай. Смысл в том, что неважно, кто и что тебе говорит, неважно, кто с тобой за, пусть даже никого не будет — ничего страшного. Солнца в моих песнях действительно много. Это же свет. Солнце светит ярко, луна — нет, звезды где-то мерцают и падают. А солнце вот здесь, рядом с тобой. Я — солнечный человек.

«Кнопки» — очень древняя песня. Это какой-то бой с тенью у меня. Я все время с женской тенью борюсь. Вот и здесь все тот же бой, только уже конкретный, контактный. «Хочу тебя»? Видишь, я не перестал писать «песни самца», как Войтинский предрекал. И «Мики» такой же. Это о собирательном образе девочки-тинейджера, которая грезит о каком-то волшебном принце. Где насобирал… На гастролях, видимо. Но я-то для такого уже старый. Поэтому «я согласен все это слушать, как ты напеваешь эти песенки в душе. Ты любишь музыку электронную. А мне непонятно, что в ней прикольного…». Но? «У тебя на маечке злобный Микки-Маус. Он сегодня будет валяться у твоей кровати…» А вот эти строчки — «Вместе с сигаретами, вместе с телефоном, фантиками, кольцами и моим бурбоном…» — почему-то у меня ассоциируются с Майком Науменко, с таким легким донжуанством, был в этом такой свежий понт. Помнишь «Прощай, детка, детка, прощай!»? Моя сладкая N…

Да я и не спорю, таких легких песен стало меньше. Ну как почему? Ты сама же все понимаешь, почему сейчас такого нет. А зачем было бы? Сейчас все другое. Нет в этом необходимости. Было бы хуже, если бы я писал сейчас только такое. Это говорило бы о моем неразвитии, о топтании на месте. Мне нужен вызов, вызов как реакция. Поэтому «Никому». Это не мой текст, Вити Бондарева, но его слова подошли под мое состояние: «Никому не прощай, нас никто не прощает».

Друзья и коллеги

Я открытый и добродушный человек, легко все принимаю, что мне говорят, я людям верю. Поэтому я не хочу с ними общаться, они врут все время. Я хочу быть с теми, с кем у меня даже мысли не возникало бы, что мне говорят неправду. Я просто не хочу быть обманутым. Мне это приносит большую боль.

Когда-то я мог приехать к Саше Войтинскому. На тот момент мы были очень близки, интересны друг другу. Мы делали общее дело без оглядки. В таких условиях люди хочешь не хочешь подружатся. Я и сейчас могу ночью к Саше приехать и сказать: «Меня осенило». Это относится к творчеству, но переживания и есть часть творчества, причем неотъемлемая. Вся наша жизнь — творчество, и ты в ней художник. Так что мой гипотетический приезд к Войтинскому — тоже творчество. Это то, что происходит со мной и влияет на конечный продукт моего творчества. И то, что может быть толчком для создания этого продукта — неважно, песня ли это, фотография, фильм, картина. Где-то ты это осознаешь, где-то неосознанно творишь, но в конечном счете это все творчество. Все подчинено ему. Для меня приемлемо такое определение: жизнь есть творчество. А кто-то считает, жизнь — это тяжелый труд. Или развлечение, любовь, продолжение рода — что угодно. Просто в моем понимании жизнь есть твой творческий путь — что сделал, то сделал.

Являюсь ли я другом кому-то сам — интересный вопрос. Возможно, являюсь, сам того не понимая. Я просто не могу не доверять людям. Любое обращение за помощью, за сотрудничеством, за разговором — пофиг за чем, любой контакт со мной — я всегда отношусь к человеку, как к себе. Я принимаю его равнозначным себе, для меня он является нормальным, хорошим человеком. А потом, когда начинает что-то происходить или не происходить, я понимаю, насколько он хороший или плохой.

Тяжело за других говорить. Тут за себя иногда не можешь сказать ничего. Но как они меня видят, мне жутко интересно было бы узнать. Как воспринимают близкие люди, соратники, друзья-товарищи? Какой я для них? Я только примерно могу представлять, а для объективной картины они сами должны рассказать, кто я для них, какого я цвета, какие ассоциации со мной возникают, за что любят, каков мой портрет их глазами? Может, человек занял у меня денег и годами не отдает. Вот он считает меня другом, потому что я терплю и не прошу вернуть. А он для меня уже не друг — вот такой парадокс.

«Звери» для меня в основном соратники. Когда ты много времени проводишь с человеком, вы получаете с ним общий опыт. Исходя из этого общего опыта мы можем называть себя друзьями, но в целом мы коллеги. У нас есть субординация, у всех есть свои увлечения, взгляды на жизнь, мировоззрение, свои заморочки. Мы не встречаемся в свободное от работы время. Дни рождения отмечаем иногда вместе.

Отсутствие друга для меня не такая большая проблема. Просто мне часто бывает одиноко. Мне хочется поговорить с кем-нибудь, кто понимал бы меня и разделял мои позиции по поводу всего. Хотелось бы побольше разговоров о творчестве, искусстве. Это и есть жизнь. Не хватает общения с такими людьми, которые вдохновляют и дают тебе информацию, толчок, заставляют тебя думать, придумывать что-то новое.

Я заметил, что люди из поп-музыки добрее рок-тусовки. Это видно даже по радиостанциям. На гастролях перед концертами ездим по эфирам. Допустим, информационный спонсор концерта «Европа плюс». Заходим где-нибудь в Ростове-на-Дону в их офис: девочки-секретарши улыбчивые, кофе-чаек-печеничко. Светлое помещение, стены красивыми плакатами украшены, все бегают, работают. А теперь «Наше радио»: обычно мрачный подвал, а даже если и не подвал, то всегда угрюмость, везде прокурено, никто тебя не встречает, никому ты не нужен. Сидит какой-нибудь ведущий и самовыражается. Нажимает на кнопку, включает, выключает. Больше никого. Его все достало. Он великий, а ему приходится тут работать, потому что приехала группа «Звери» и нужно эфир провести. Когда на «Европу плюс» приезжаешь невыспавшийся, они тебя сами подбадривают, ты чувствуешь, как у тебя и настроение, и состояние улучшаются. А «Наше радио» как будто бы соки из тебя пьют.

Мне нравится, с каким достоинством ведут себя многие взрослые поп-артисты. У нас был случай с Валерием Меладзе. Это было еще в то время, когда мы ходили на «Золотые граммофоны». Было шоу в Ледовом, в Питере. «Звери» делили гримерку с братьями Крестовскими и Меладзе. Это был как раз единственный случай, когда мы были пьяными на мероприятии. Правда, мы там и не играли. В чем сошли с поезда из Москвы, в том и вышли на сцену за наградой. Я в пальто, Костян в пуховике и с чемоданом кожаным. А там же Алла Борисовна… И вот мы под фонограмму весело походили пьяные по сцене. Не то что пьяные, просто я сказал: «Ребят, давайте сейчас выйдем на сцену, а потом уже выпьем спокойно в гримерке». Ну и выпили. К тому моменту, когда в гримерку зашел Меладзе, Макс Леонов разливал водку уже по полу, ему башку немного снесло: он мазался жидким мылом из рукомойников, показывал некий стриптиз — безобидные наши развлечения, которые абсолютно никому не приносят ущерба. Валерий, у которого в общей гримерке была небольшая отдельная комнатка, поздоровался со всеми: «Здравствуйте, я Валера. Я хотел бы с вами познакомиться, выпить попозже, а сейчас я должен сесть на грим». И тут Максим Викторович сморозил: «Загримироваться под Годзиллу?» Он это не со зла, конечно, просто это такой обычный наш звериный язык. И меня тогда очень удивило, что Меладзе не обиделся, адекватно отреагировал на подпитых людей. И музыканты из «Uma2rman» тогда быстро нашли общий язык с музыкантами «Зверей» и бухали вместе, а вот у братьев Крестовских, видать, тогда было такое настроение. Сидят, бормочут типа «Хватит пить, а то в переходе играть будете». К Марине с вопросами докапывались: «Девушка, вы кто, что вы делаете в гримерке?» Зато потом мы с Крестовскими хорошо задружились, какой-то Новый год праздновали все вместе в Красноярске на гастролях. Мы попросили предоставить нам в гостинице холл — у них там стояли колонки, микшерский пульт, усилитель. Крестовские притащили гитару, я свою, взяли два микрофона, и все вместе пели. Я подыгрывал Вове, Вова — мне. Все передавали друг другу гитары… А потом, когда нужно было уже ехать в аэропорт, нас забрали прямо из холла, где мы тусили до самого утра. Отличный был Новый год у «Зверей» и «Uma2rman».

2012

Германика

Вообще, женщины-режиссеры… Начнем с того, что их меньше, чем, скажем, балерин. Мужчин-режиссеров гораздо больше. Да, this is the man’s world — мир мужчин. И поэтому присутствие в этом виде искусства любой женщины уже интересно. Мне не так важно, кто в театральной программке будет значиться — Вишнева или Лопаткина. Обе хороши. А женщина-режиссер — это редкость. Но я ни в коем случае не хочу принижать роль балета. И мужского шовинизма по отношению к женщинам-режиссерам у меня нет. Он у меня в быту проявляется. Женщина не может заниматься мужскими делами. Она может, но зачем, если мужчина есть?

Есть такие вещи, за которые должен отвечать мужчина. Я не против, если есть желание и потребность, — пожалуйста, делай.

А женщины-режиссеры… Она же женщина? Лера? Я и говорю о том, что это редкость, Лера — редкость. Это не определенный женский тип, это определенный образ мышления, поведения. Если ты сможешь организовать вокруг себя команду, ты и есть режиссер кино. Значит, ты обладаешь теми качествами, которые позволят тебя заразить всех своей идеей, и все будут на нее работать. Ты знаешь, как ее воплотить. Ты ее видишь, чувствуешь, понимаешь, как надо делать. Это и есть режиссер. У Германики это все есть.

Я познакомился с Лерой давно, когда она снимала «Все умрут, а я останусь». Она обратилась за помощью к Войтинскому — ей нужно было получить разрешение использовать песню группы «Звери» в своем фильме. Тот посмотрел фильм и ответил Лере отказом. Ему не понравилась картина. Он ведь у нас такой моралист. Саша — правильный плюсик. В фильме как раз есть много про мораль, но то, как оно преподносится, ему и не понравилось. Потому что он сам не без греха. Но при этом очень любит учить других людей, как надо жить. В то время у Саши в жизни происходили интересные катаклизмы. Он отходил от музыки, был начинающим режиссером, а тут режиссер Лера Германика, с дредами бегает девка, просит песню для своего фильма. А он же пожил, академик рекламы. И Саша прочел ей лекцию о ее же кино, понимаешь? Лера поняла, что здесь ничего не светит, и решила выйти на меня. Я попросил показать хотя бы отрывки, где будет использоваться моя песня. Я посмотрел: «Классный фильм, берите!» Я не думаю, что Саша обиделся на то, что я предоставил ей право использовать трек после его отказа. Это же моя песня, мое решение. Мы даже не говорили с Сашей о Лере долгое время. Он года четыре от нее шарахался. Я говорю: «Саш, да нормальная она!» А он: «Фу!» — и смотрел презрительно.

Познакомился я с Лерой уже год спустя, после премьеры фильма. Когда ее картина неожиданно стала получать призы на кинофестивалях и все заговорили о Валерии Гай Германике. Она собиралась повезти фильм на очередной фестиваль в Крым. Во-первых, она хотела со мной познакомиться, а во-вторых, что-нибудь замутить вместе в качестве промо, чтобы я сыграл на премьере. Из серии: вот кино и его режиссер, а вот саундтрек и его автор. И вот мы с ней встретились. Я подарил ей свою книгу, она подарила мне свой фильм, который я целиком к тому моменту еще не видел. Я посмотрел и, как бы это сказать… немного прифигел. Абсолютно другой эффект оказался, нежели от тех отрывков. Нет, я ни в коем случае не пожалел, просто я понял, в каком контексте она взяла именно «Районы-кварталы». Никто бы не стал танцевать под другую песню, а под эту плясали все. Я понял, что она взяла мой трек не потому, что я сам такой рок-звезда, не для привлечения дополнительного внимания. А чтобы в кадре у нее все выглядело естественно. Только поэтому. Люди отказывались у нее плясать на съемках под H.I.M., или что там еще было популярно на тот момент? В этой сцене на дискотеке они расслаблялись и начинали естественно жить в кадре именно под «Районы». И Лере было все равно, чье это творчество — Ромы Зверя или дяди Васи. Она как режиссер сделала выбор. Моя песня была для нее всего лишь инструментом.

С фестивалем в Крыму у нее ничего не вышло: организаторы оказались какими-то левыми, все обломалось. Но с Лерой мы стали общаться на почве какого-то взаимного интереса друг к другу. Лера тогда была в поиске, скажем так. Ей хотелось… она только входила в этот мир шоу-бизнеса. И ей нужно было все. А тут Рома Зверь. Германика же гречку ела в подворотне, как я в свое время — ни денег, ничего. Ей во что бы то ни стало нужно было найти выход на этот мир известных людей, мир связей, денег. Надо было имя свое зарабатывать. Тем более что тогда фильм пошел по фестивалям, о ней заговорили. И Лера нашла во мне какую-то опору, друга. Положилась на меня и все время со мной шла. Я помогал ей всем, чем мог. Проблемы с любовью опять же…

Она же тогда любовь очень искала, мужика. Она хотела найти себе парня-музыканта, чтобы жить с ним и любить его. Поэтому она решила знакомиться с музыкантами. Познакомилась практически со всем русским роком. Я ей говорил: «Лера, ты не там ищешь!» Я пытался ей объяснить почему, но было невозможно. Она мучилась, страдала: «Рома, что мне делать, он опять пьяный, я не могу тянуть это все. Я его люблю, а он, скотина, не понимает, опять нажрался, вокруг него тараканы, пауки и мухи, спаси меня, приезжай!» Или сама заваливается пьяная в соплях и плачет: «Меня не любит никто, все скоты!» Я был ей как подруга рядом во время этих походов в поисках мужчины, любви, тепла обычного. Ее никто не любил, не воспринимал как женщину. Да она и выглядела тогда достаточно странно и вела себя так же. Подростковая фигня — эй, ты чё, дебил, бля, козел! А мне прикольно, я люблю таких, для меня женщины — друзья самые настоящие. С ними здорово!

Германика казалась оторванной панк-телкой, которая была крайне свободна, потому что у нее ни хрена не было. Ее позиция была воинствующая, она очень агрессивно вела себя. Особенно по отношению к мужчинам. Пребывая в поиске, достаточно смело и дерзко общалась со всеми представителями мужского пола. «Эй, мальчик, налей мне шампанского. Да ты трус, слабак!» — бросала она людям в лицо. Слишком много агрессии, которая была для нее как защита. Вряд ли она понимала, что таким поведением мужчин не заинтересовать. Она пыталась обратить на себя внимание эпатажем. У нас часто случались посиделки, попойки в «Жан-Жаке». Было несколько моментов, когда мы сидели в кафе, туда приходили люди, здоровались с ней (какие-то кинокритики, режиссеры), и она могла легко любому сказать в лицо все, что она о нем думает. Ее побаивались, она была очень скандальная.

В том-то и дело, что глубоко внутри она и белая, и пушистая, и ранимая, а весь этот эпатаж — обыкновенная защита. А лучшая защита — это нападение. Германика на самом деле тонкая. Она могла заплакать в любую секунду, сказав, что любви нет, а она принцесса, и ей хочется настоящей большой и чистой любви. Светлой, платонической, чтобы прикасаться друг к другу, стихи читать… Вся эта ее внешняя агрессия была лишь защитой. Она была готова обосрать любого, послать вслух на хуй. Когда у нас случались загулы и она на кого-то наезжала, мне нередко казалось, что сейчас мне наваляют. Потому что я с ней и, значит, должен отвечать за ее слова. Реально было очково, уже порой жилы тряслись, думаю, все, надо сейчас «розочку» бить и на хуй сваливать отсюда. Но все это проглатывали и просто млели от недоумения от такой ее резкости, и прокатывало. Но патовые моменты случались, я сидел и думал: «Лера, ну что же ты делаешь! Зачем?» Вроде неплохой человек, а она его с говном смешивает. А все сидят и не знают, что делать. С одной стороны, это очень прикольно, у нас же все лживые и двуличные, никто никому никогда не скажет такого в лицо. Даже если это правда. Все друг другу улыбаются, а потом за глаза говорят: «Да он же говно полное!» А она прямым текстом выдавала — это, видать, всех возмущало, но никто не мог ничего с этим поделать. Может, кто-то и обижался. Но она жестко троллила, оскорбляла людей.

И меня оскорбляла. А как же! А так: «Ты мой мальчик, малыш, ты мой плюсик. Такой позитивный, хороший. Ты плюсик, Ромочка». Меня это не особо трогало, потому что я и без нее знаю, плюсик. Но просто когда тебе человек повторяет это несколько раз подряд, это было немного… Я понимал, что она меня троллит и мы может друг другу говорить все что угодно, потому что у нас очень теплые, близкие отношения, и со мной это не особо работало. Она знала меня как человека, ей было важно иметь такого друга. Потому что я, как ни крути, действительно плюсик и умею дружить, люблю это делать и готов помочь в любую секунду. У нас не было такого, чтобы: «Ой, я сейчас занят». Если у нее была проблема, она могла мне позвонить и сказать: «Рома, мне плохо, приезжай». И я приезжал. И она приезжала. Такая была дружба.

Однажды, пару лет назад, после очередной попойки в «Жан-Жаке», мы приехали ко мне домой. Было достаточно поздно. Что-то там пили. Она мне все плакалась, что все не так и все не то. Я говорю: «Лера, давай я тебя пофоткаю». Я зарядил фотоаппарат, она чего-то мне там параллельно рассказывала, я отщелкал пару пленок. Просто мне хотелось ее запечатлеть именно такой, какой она была в тот вечер, сделать портреты. Она была расслабленная, пьяная, возлежала на диване… Утром она проснулась в гостиной, я говорю: «Лера, у меня сегодня премия „МУЗ-ТВ“». А она такая: «О! Я очень хочу пойти, я никогда там не была! Можно мне с тобой?» Я подумал, почему бы и нет? Пошли! Она в чем была, в той одежде и пошла. Она просто не снимала ее с прошлого дня. А в холодильнике стояло шампанское… Был примерно час после полудня. Мы бухнули на старые дрожжи и стали собираться на премию в «Олимпийский». Я нарядился в какой-то пиджачок… Перед мероприятием мы заехали в магазин, где купили еще две бутылочки просекко по 375 мл, небольшие, чтобы было удобно с собой носить. И к шести часам вечера приехали вместе на ковровую дорожку. Там были «Звери», которые несколько офигели, увидеть нас таких: «О, Лера!» А еще с нами был Моня, Лерин пес. Он с нами ночевал — Германика же с собакой не расставалась. Прямо перед дорожкой мы выпили еще одну бутылочку. И там уже были с ней совершенно косые. Два таких теплых персонажа. Это был единственный раз в жизни, когда я выступал на сцене пьяным. «Звери» играли попурри на премии «МУЗ-ТВ». Я даже слова в «Дождях-пистолетах» забыл. Я был настолько угашенный, что Макс мне даже медиатор дал — свой собственный я выронил из рук и даже не заметил. Но это все Германика. Это все она!

Как-то я Леру провожал после очередной вечеринки, поехал к ней домой на «Аэропорт». Я смотрю из окна машины: «Лер, что-то странно, у меня тут студия была недалеко… О, мы туда поворачиваем. Это же прямо здесь!» Оказалось, ее пятиэтажка стояла рядом через дворик с детской площадкой. И она жила прямо напротив нашего подвала, который впоследствии затопило. Но мы ни разу с ней так и не столкнулись, не знались еще тогда. Но постоянно бывали в одном и том же месте. Помнишь, я тебе когда-то рассказывал, что часто возвращаюсь в одни и те же места, но по другим причинам? Вот это тот самый счастливый случай, я — лаки!

Кино

У меня не было минимум двух лет, чтобы пойти учиться во ВГИК или на Высшие режиссерские курсы, меня бы оттуда выгнали за плохую посещаемость. Потому что все же гастроли, работа. Как я мог пойти на дневное отделение к кому-то в мастерскую? Обучение киноискусству — серьезное занятие, а для меня это было все-таки как хобби.

Да и если честно, я не собирался становиться режиссером. Мне просто было интересно, и я решил этому посвятить часть своего времени. Посмотреть, потяну ли я, дано ли мне. Если дано — здорово, я бы этим позанимался. Если нет — значит, буду заниматься чем-то еще. Меня учила Германика, преподавала мне частным образом. Но репетитор из нее, конечно, вялый, так себе. Она говорила: «Посмотри это, это и это. Вот тебе задание, сделаешь — приходи». А я ничего не понимал, делал не то, приходил, и она возмущалась. Она не объясняла — учитель она, конечно, никакой. Это я сейчас понимаю. Для нее это элементарные вещи, все равно что я бы ее обучал написанию песен. Хотя и такое бывало. Она что-то писала, приносила мне.

— Лер, ну это не песня, это какое-то вольное изложение мыслей.

— Нет! Ты ничего не понимаешь!

— Лера, это правда не песня, это какая-то декламация под музыкальное сопровождение. Ты просто читаешь под музыку стих.

Мы друг друга обогатили. Конечно, она меня научила многому, открыла глаза на многие вещи. Вообще на кино, на режиссуру. Теперь я прекрасно понимаю, каким будет мое кино, если я буду снимать. Кино же делается по определенным законам. Это портрет человека, который его создает. Сценарному мастерству я тоже учился частным образом у Тимура Газиева (кинодраматург, преподаватель Высших курсов кино и телевидения ВГИК. — Прим. ред.) и других мастеров, которых мне посоветовала Лера, которые могли бы преподавать мне теорию с практикой по индивидуальному плану.

Я все время тыкаюсь в разных направлениях, пытаясь понять, где бы я еще мог сделать что-то нужное и ценное для людей, помимо музыки. Может, что-то талантливое. С режиссурой оказалось не очень, у меня анимационное мышление. Но даже то, что я извлек какую-то информацию благодаря своему интересу, — это уже хорошо. Я разбираюсь в себе, узнаю свои сильные и слабые стороны, думаю, где могу что-то сделать, в каком направлении развиваться, а куда мне лучше не лезть.

И вообще я же не режиссер. Я музыкант. В музыке я как рыба в воде, она для меня проста и доступна. Я ее не боюсь. В кино меня пугают количество людей, волокита, продюсеры, деньги, ответственность, долгий производственный процесс. В музыке все просто: мысль пришла, ты ее — раз! — и записал, песня готова. Я гораздо быстрее получаю результат, когда все зависит только от меня. Хотя бывает, что одно другому не мешает — вон, Гарик Иванович Сукачев и кино снимает, и песни поет. И нормально.

2013

Мастерская

Я не могу работать дома. Когда-то в самом начале мог. Сейчас мне нужно даже не творческое путешествие, а творческая точка, где можно остаться одному. Это проблема концентрации. Даже если тебе что-то приходит в голову, открывается связь, ты не можешь ее зафиксировать, потому что ты занят приготовлением пищи, просмотром утренних новостей. Я не могу переключаться из состояния в состояние, в этом доме я живу другой жизнью. Она все равно меня переключает обратно в эту реальность, и я уже не думаю о том, что можно что-то записать. И тогда я уходил в мастерскую, когда она была. Мастерская на Николоямской улице рядом с домом.

Дело в том, что в какой-то момент у меня настал кризис: я не понимал, из-за чего. Что делать дальше? У меня не было рабочего места. Может, я и уезжал в эти творческие отпуска, чтобы побыть одному, чтобы никто не отвлекал. Кажется, это Марина проявила инициативу: «А чего ты себе не купишь квартиру небольшую и не сделаешь себе там мастерскую, чтобы не ездить по каким-то местам? Сидел бы там и работал». Это была прекрасная идея — как я сам раньше до этого не додумался?! И я купил квартиру недалеко от дома: так повезло, прямо рядом. Неплохая светлая, двухкомнатная. Там я и сделал мастерскую. В одной комнате оборудовал фотостудию, где разместил свои фотоаппараты, натянул задник-фон, поставил мольберт, купил краски. Там я рисовал, там мы смотрели кино на большом экране. А во второй комнате у меня была музыкальная студия: гитара, микрофон, компьютер с музыкальным софтом, колонки — оптимальный минимум профессионального студийного оборудования. Я сделал звукоизоляцию. Ремонт, конечно, рабочие делали, но я им объяснял, что и как мне нужно, следил за исполнением. Стены были голые — действительно мастерская. Там я и работал.

Но, даже находясь в мастерской, я нуждался в паре часов, чтобы настроиться, выйти из бытового состояния. Я мог ходить целыми днями по комнате, ничего не делая. Пока не пристроюсь в какой-то угол, не почувствую, что здесь можно работать, открыть блокнот… Я долго открывал блокноты в разных комнатах. Сидел, тупил, ничего не делал. Попью кофе, посмотрю на фотоаппараты, порисую, включу компьютер. Возьму гитару, повешу на место. Похожу, подумаю. Кто-то придет… Туда приходили брать интервью — мастерская служила мне еще и офисом. Я решал там дела. Нужно подписать документ — мастерская. Даже там я не мог уединиться настолько, чтобы хотя бы один день никто ни разу меня не дернул, не пришел ко мне в гости.

Частенько приходила Оля, и мы с ней рисовали. У нее неплохо получалось. Надо просто много рисовать, это же практика обычная. Мы освоили цветовую гамму — каждый охотник желает знать, где сидит фазан. Я показывал, как можно рисовать, какие есть способы. Мы все время с ней творим. Мы срисовываем. Мы рисуем из головы. Мы смешиваем краски. Оля сама может рисовать все что угодно. Я могу что-то добавить или закончить ее рисунок, а она — мой. Я начинаю, она продолжает. Мы играем в такие игры. Оля раньше рисовала много животных, сейчас и абстракции всякие любит. Наивнизм такой детский. Он у нее естественный, поэтому то, что она делает, нельзя назвать этим термином. Это и есть детский рисунок. Но она уже может беспредметку делать, понимая, что она рисует, а не просто какие-то закорючки.

Мы рисуем на холстах. Она никогда у нас не рисовала на обоях. Зачем? Если у папы в мастерской весь пол застелен бумагой. Точнее, фоном, как в фотостудиях. Я растянул этот ролл-ап — получился холст размером четыре на три метра. И вот она этот пол полностью разрисовывала чем угодно, всем, что знает. А в мастерской же есть все: краски, кисти, мастихины, холсты — пожалуйста, рисуй. Когда ты в ограниченных пространствах работаешь и у тебя мало места, есть только маленький холстик и гуашка, пи-пи-пи акварелькой по бумажечке — это все, что тебе можно. Хотя так тоже прикольно. Но хорошо, когда ты понимаешь, какими объемами можешь рисовать, какие краски смешивать. Как поверх одной краски наложить другую и что из этого получится. Вот в Испании как-то идем после рыбалки и видим художественный магазин. Я их очень люблю, и Оля тоже. Мы заходим, покупаем какие-то кисточки, аэрозоли прикольные, которые меняют цвет. Интересные гаджеты, которыми можно рисовать. Фломастеры по керамике — кружку, тарелку дома потом разрисовали. А просто на бумаге карандашом рисовать — это скучно… Оле нравилось в мастерской, потому что много всего и можно все размазывать — размах огромный, рисуй что хочешь и где хочешь. Она часто говорила мне: «Давай пойдем порисуем!»

Оля достаточно быстро рисует, экспрессивно. Поэтому ее можно назвать экспрессионистом. А еще она заканчивает свои работы в очень неожиданных местах, в которых я, допустим, или какой-то художник не закончил бы никогда. А она рисует, рисует, потом — раз! — и все! Я говорю: «Оля, смотри, какой кусок у тебя пустой, тут вообще ничего нет». — «Все, эта работа закончена! Давай другой лист!»

А когда я рисую, часто порчу свои работы. Мне хочется сделать здесь и сейчас, быстро, тоже экспрессивно. Но я могу испортить, вместо того чтобы отойти, постоять, посмотреть и подумать. В конце концов закрашиваю все к чертовой матери, и у меня получается загрунтованный холст — либо белый, либо черный.

«ЗВЕРИ» лучшие

Мой творческий отпуск закончился. Мы с ребятами уехали в Питер и занялись записью нашего сборника на студии «Добролет». Сначала хотели назвать его незамысловато «The Best», а потом за три недели до даты презентации альбома Лера Агапова сказала: «Давайте как в номинации про лучшую рок-группу — „Звери“. Лучшие».

Этот альбом не просто компиляция песен из разных альбомов. Мы выбрали 25 композиций и записали их в новом звучании, максимально приближенном к тому, как мы играем вживую на концертах.

Здесь эффектов нет, мы все играем руками без добавления чего-либо вроде электронных барабанов, синтезированных звуков и прочего. Слава играл на пианино, на электропиано Nord, синтезаторе Korg MCC10 и Rhodes piano. Все они — клавишные аналоговые штуки. Эта пластинка без украшательств. Обычная студийная работа, без использования виртуальных звуков и инструментов. Обычно у нас они присутствуют: и шумы, и сложные цифровые заморочки, фильтры. Но для бэста все специально было сыграно с одним звуком — все отобранные 25 песен в одной студии.

Обложку оформляли мои друзья — художники Володя и Маша Семенские. Они занимались каллиграфией: вписывали тушью в этот квадрат слова, опускали бумагу в воду, тушь растекалась, лист доставали на просушку. И так много, много раз. А потом из вариантов тридцати удачных мы выбрали один самый лучший. У меня остался весь рабочий материал — целая кипа листов. На презентации мы их в рамочках дарили людям. Так что все эти размытия не на компьютере сделаны. На фотографиях внутри буклета — да, а на обложке вручную. Красный цвет уже добавили потом, сначала у нас все было монохромное. У «Зверей» всегда присутствовало это цветовое сочетание — красно-бело-черное. Альбом «„Звери“. Лучшие» можно повесить на холодильник, в его обложку вшиты магниты — это была коллективная идея. Самым сложным было найти фабрику, где вручную согласятся вклеивать фрагмент пленки. Люди покупают этот альбом не только как сувенир, но и для использования по прямому назначению — послушать, не все ведь знают, что появились какие-то новые варианты песен, другой звук.

Несмотря на то что все можно послушать на iTunes, все равно есть какая-то магия от физического носителя — тактильно ощутить альбом очень приятно. Вещь! Нам было важно, чтобы эту пластинку можно было почитать, пощупать, прикоснуться, положить на полочку. Ну или на холодильник повесить.

«ЗВЕРИ» другие

«Звери» — зрелая, популярная группа, в которую пришли профессиональные музыканты, знающие свое дело, играющие не хуже предшественников. Если прежним составом мы больше брали задором, тин-роком — когда Кирилл больше прыгал за клавишами, нежели на них играл, — то с приходом Леши Любчика и Славы Зарубова мы стали, скажем так, взрослее. Кстати, Лешу нам посоветовал себе на замену Костя Лабецкий: он вернулся домой в Новосибирск, исполнил свою мечту — стал летчиком малой авиации. А Слава Зарубов на тот момент поиграл с «7Б», с Марой. Он нам понравился, и мы его забрали себе вместо Кирилла. Тот после ухода занялся тем, чем и без нас занимался, он же диджей.

Мы выросли, подзакоптились, остепенились. Качало нас мощно и в этом составе тоже. Постепенно начался уход от алкоголя, плавный, но не полный отказ от него или ограничение по состоянию здоровья. Просто нам стало понятно, что надо притормозить, потому что шатало жестоко, головы срывало. Леха Любчик, когда выпивал, переставал себя контролировать, поэтому он перестал пить совсем. У него оказалась сильная воля.

Я в коллективе являюсь и автором, и исполнителем, и инвестором, и работодателем. Получается, что я — главный. Это негласно, это просто понятно всем. Уже исходя из этого все как-то адаптируются и принимают некие правила совместной работы. Например, на концерте мы всегда трезвые. Выпить можете, но напиваться нельзя. После концерта что угодно. Иначе это же подстава: мы все выходим работать, а тут такое здрасте! Это правило для нас святое. Даже если, допустим, один выпил чуть-чуть, а другой это заметил, то не молчит, высказывает ему: «Ты в следующий раз поаккуратнее, эта херня никому не нужна». У нас такое невозможно, чтобы кто-то нажрался, его унесли, а техник подменил.

У музыкантов особый склад ума, поэтому понять музыканта очень сложно. Большинство считают, что их инструмент самый нужный и чем больше нот они сыграют, тем круче. Это первый признак музыканта. Некоторые музыканты хотят занять собой все пространство, кто-то знает, что может сыграть миллиард нот в секунду и делает это, а кто-то понимает, что он это может, но в данный момент это не требуется, в этой песне их нужно всего лишь пять. Кто-то понимает, а кому-то говорят. Мы только сейчас приходим к какому-то общению, которое должно быть в коллективе. Мне бы хотелось, чтобы группа жила внутри, это очень важно для творчества.

2014

Майские ленты

Германика, конечно, очень хитро поступила: попросила у меня одну песню для своего сериала, а потом сказала, что я должен спродюсировать все ее «Майские ленты» полностью. Сначала Лере понадобилось, чтобы я написал или дал какую-нибудь готовую новую композицию. Собственно говоря, «Облако из папирос» потом вошла в наш альбом «Один на один». Я подумал — почему бы и нет? У меня была заготовка. Германика прислала мне материал одной из серий: «Вот на этот эпизод нужна песня». Я начал копаться в блокнотах, вспомнил, что у меня есть подходящий набросок с припевом, и оформил его в песню.

У Бондарева был стих со словами «Тебе огни Нью-Йорка, мне дым папирос». Меня это очень вдохновило. Тебе весь мир, а мне облака из папирос, надеюсь все честно. А потом написались куплеты.

Я не выдумывал ничего специально. Просто смотрел картинку, понимал, о чем идет речь, что хотел сказать режиссер, искал, что у меня есть, что бы могло подойти по состоянию. Нет, ты что! Я в жизни не написал ни одной строчки специально на заказ. Я так не умею. Я могу подставить то, что примерно похоже, и доработать.

Германике трек подошел, она попросила сделать ей еще «пару звуков» для оформления. Я сделал. А потом она говорит:

— В общем, вот четыре серии, надо все сделать.

— Лера, подожди, мы так не договаривались. Это большая работа, я не подписывался под такое.

— Ничего не знаю. Работай давай, это круто, тебе это надо!

— Мне? Зачем?

— Вот посмотришь! Помоги мне!

— Ну что ты мне не сказала раньше? Это же ответственное задание, я серьезно отношусь к работе. Мне надо сесть, думать, писать…

— Вот садись, думай и пиши. Я на тебя надеюсь.

Вот таким образом я впрягся в работу, растянувшуюся примерно на полгода. Звуков в аудиоряде сериала достаточно. Диалоги озвучены какими-то эффектами, колокольчиками, звучками. Они подбирались в специализированных звуковых банках, библиотеках. Их можно купить отдельно, еще они бывают «прошиты» в музыкальных программах типа Pro Tools — в нем есть несколько секвенсеров, синтезаторов, которые моделируют любые звуки. А еще я приглашал домой арфистку, чтобы она записала трек, потому что режиссеру нужно было, чтобы в сцене с рестораном звучала арфа — богато и роскошно. Я предложил Германике гитарку, такую легкую михалковщину, но она ни в какую: «Это цыганщина, а мне нужна арфа, чтобы звучало дорого». О’кей, мы нашли арфистку, записали с ней несколько композиций. Я показал ей фрагменты сериала, чтобы она понимала, какая должна быть музыка, и она сыграла какие-то классические произведения, дублей пять-шесть. Получилось что-то ненавязчивое, не быстрое и не медленное, лаунж, как будто на заднем плане что-то мурлыкает. Я из этого кое-что выбрал и отправил Лере на утверждение, она сказала «гуд». Таким образом мы и работали: она присылала мне куски материала, где требовалось звуковое оформление, и объясняла, допустим: «Здесь хочу, чтобы звук наподобие открывающейся шкатулки, загадочный…» В общем, мне понравилось.

Вообще у меня часто просят песни для фильмов. У нас же «Районы-кварталы» — рекордсмен, звучит в таком количестве фильмов и сериалов, а отказано в использовании было еще больше. Это приносит какие-то деньги. Платят, кто сколько может. Вот недавно ТНТ для какого-то сериала про молодежь попросили «Каменные джунгли». Зашли ко мне через мою хорошую знакомую Аню Куксо: «У нас мало денег, не мог бы ты нам ее дать для роликов?» Говорю, присылайте трейлер, посмотрю, если говно, не разрешу. Я к этому отношусь очень трепетно. Меня ни за какие деньги не уговорить. Я посмотрел трейлер, мне понравилось, ничего не ломало, и я дал разрешение.

Полиенко камбэк

Я снова стал общаться с Валерой Полиенко. Мы же с ним лет шесть не встречались даже. Время тогда такое было — пик всего. В общем, разругались мы тогда с ним, разошлись. Обычная пьяная ругань.

Я ему позвонил и предложил встретиться. Тогда я узнал, что у него дети. По нему было видно, что он стал другим. Он как будто понял что-то, получил урок. Может, связанный с детьми. У него две дочки, с женой он не живет. Там сложная история… Я не узнал Валеру. В нем, конечно, осталась вся эта мамоновщина, он по-прежнему рассказывает какие-то безумные истории, но как-то смиренно. Как в Бога поверил человек. Допускается такая мысль. Вроде тот же Валера, но добрый. Нету в нем больше той желчи, желания подъебнуть. Раньше в нем была видна злоба — все козлы кругом, я один крутой, самый великий поэт. А вы все — говно. Этого ничего не осталось.

Мы с ним повстречались, поговорили и разъехались. А потом я позвонил ему и говорю:

— Валер, не хочешь пару текстов написать для меня? Нет ли чего-то готового? Может, завалялось?

— Рома, пиши сам.

— Я-то пишу, просто посотрудничать хочу. Мало ли, вдруг у тебя остались вещички, ты же много писал. Я только для того спрашиваю, чтобы свое разбавить.

Я же помню, когда все смешивалось в кучу — Бондарев, я и Полиенко, — было интересно, много красок, как насыщенный коктейль. А когда пишу только я, получается некий чистый напиток. «Тебе надо писать самому, у тебя это лучше получается. И естественней». — «Валер, я пишу! Но хочу, чтобы букет был богаче». В таком общении мы провели примерно полгода. В конце концов я не выдержал:

— Валера, тут нужны тексты, ты же на заказ пишешь?

— Пишу, конечно.

— Есть деньги, сможешь написать?

— Да, могу, а кому надо?

— Мне.

— Блядь, Рома! Пиши сам!

— Валер, деньги есть.

Таким художникам, как Валера, всегда нужны деньги. Тем более что уже совсем на другие вещи. «Вот, девочек своих отправлю отдыхать», — потом говорил. То есть он все теперь — детям. Он больше не думает спустить деньги куда-то, сжечь, например, как он мог когда-то. Или купить на них побитую «Победу» и пустить ее с обрыва вниз — он же художник! А теперь все — дочкам. Маше и Маше. Конечно, все изменилось и не так, как раньше, да и не надо как раньше. Я оставил ту музыку и начал заниматься немного другим — таким образом попал в компанию людей, где был Валера. А Валера начал понимать простые вещи, над которыми раньше смеялся. Мы сравнялись.

Я все-таки вытащил его на совместное творчество, на работу, и он увлекся. Кое-что из этого вошло в трек-лист альбома «Один на один», многое появится в следующем. Без совместной работы мы редко встречались. Знаешь, как это бывает, когда нет общего дела? Встретишься, посидишь, чайку попьешь, и все — ничего не связывает. А совместная работа позволяет людям общаться больше, встречаться чаще. Говорить о том о сем, думать, обмениваться идеями.

У Полиенко своеобразный текстовой слог. Странновато-задиристый, смелый, задорный, панк-рокерский, озорной. Я тоже озорной, но меня больше тянет в бытовую романтику. Когда выпью, я озорной. А что такое озорной? Это человек, который любит веселиться и делать людям приятное. Как Валера, я не могу написать. Я могу сочинить к его тексту музыку, а из этого может получиться нечто среднее между ним и мной. Это как клетки размножаются. Для меня Полиенко всегда был поэтом, режиссером и художником. Я же помню, когда-то давным-давно он приезжал в Таганрог — уау, Валера Полиенко! «У нас там в Москве нормально все, как тут у вас?» Это же нормально, когда из столицы люди так приезжают домой. Я никогда не рассматривал Валеру в плане конкурента в написании песен. У нас изначально был творческий союз. Только раньше Полиенко был бездушный. А сейчас он по-прежнему страдает, потому что в людях нет этой свободной искры, они все рабы, а он презирает рабство. Раньше он закрывался, отбирал у тебя душу: даст тебе слова-игрушки, кинет бирюльки, и ты с ними играешься. А сейчас Валера не то что стал глубже — он оттаял.

Один на один

Я не завидую, я радуюсь удаче. «Клятвы» — какой красивый текст, особенно второй куплет: «…и быть прозрачной во всех секундочках любви. И обещаньях». Фантастика — написать такое. Молодец, конечно, Валера, завидую, но по-доброму. Мне вообще непонятно, как можно конкурировать с кем-то, если ты цельный человек со своей вселенной. Можно только порадоваться какой-то строчке интересной, которая хорошо вписалась, соответствует моему внутреннему миру. Это круто, это радость, а не зависть. В музыке, может быть, какая-то белая зависть посещает, но не в поэзии. А если кто-то завидует мне, значит, все хорошо у меня. Но я от таких людей стараюсь держаться подальше. К сожалению, иногда только со временем можешь разглядеть подобное в человеке. Зачем с таким общаться? Так и до убийства недалеко. Конечно, Моцарт и Сальери! Ты сейчас задала этот вопрос, и мне аж страшно стало — чтобы я общался с человеком, который завидует мне! Бежать надо от него, бежать, бежать скорее! Зависть — страшная вещь.

В альбоме «Один на один», кроме Валериных и моих текстов, есть, конечно, и Вити Бондарева. Он постоянно пишет и присылает мне стихи, я что-то выбираю. Если что-то дергает, цепляет, я из этого текста начинаю делать что-то свое. Обычно он присылает текст по мейлу. Если я молчу и не отвечаю, значит, нет. Если у меня сразу же не происходит обратной реакции, то ничего не получится, не сработает. Разумеется, это вовсе не значит, что я считаю стихотворение плохим и оно мне не нравится само по себе. Просто не годится для песни. Дело в том, что стихотворения Витя пишет куда более складно, чем тексты. Иногда он мне присылает не стихи, а тексты. Это его виденье песен. Он думает: вот на этот текст Рома может написать хорошую музыку и будет хит. А это неправильный подход, поэтому на бо́льшую часть присланных Витей текстов я никак не реагирую, не цепляет. А цепляет, когда Витя присылает поэзию. Но как только он заходит на мою территорию, он тут же становится посредственным и неинтересным. Удивительная вещь, правда? В отличие от стихов, тексты у него очень клишеобразные, обороты расхожие, песенка. Нет, не примитивная, песни «Зверей» всегда были искренними, может, вначале более простыми и односложными, без слоев, в чем нас упрекали тогда. Но не без глубины — она заключается только в искренности.

Оба они — и Валера, и Витя — для меня авторитеты, мои старшие товарищи из Таганрога, просто со временем они изменились. С кем-то произошли кардинальные изменения — как перевертыши в кино, когда один сначала был на коне, а другой наоборот. Но эти люди для меня все равно остались очень близкими и родными. И к слову, благодаря им у меня сложился собственный стиль написания текстов. Просто один (Бондарев) как профессиональный поэт чуть более занудный, у него же Евгений Рейн (русский поэт, профессор Литературного института им. А. М. Горького. — Прим. ред.) на курсе преподавал, понятно, как он пишет, а значит, косвенно через Витю это влияет и на меня. Бондарев гораздо спокойнее, чем Валера, относится к тому, как я переделываю его тексты под себя. Это и есть творческий процесс: ты берешь текст и отсекаешь лишнее — так скульптор высекает новую статую из чужого изваяния. Он мне принес медведя, а я сделал из него косулю. Без разногласий, так было всегда. Он отдавал текст, я перелопачивал его настолько, насколько было надо. Если сам не справлялся, просил Витю, чтобы он помог, покопался сам, дописал, подумал. Но поэты — такие люди, они не могут потом свое перерабатывать и дорабатывать. Им легче заново написать. Поэтому Витя мало чем мог мне помочь в этом плане, и мне приходилось переделывать самому. Но это правильно. Сам ты гораздо лучше чувствуешь, чем кто бы то ни было. Даже самый близкий человек никогда не будет тебя понимать так же хорошо, как ты себя сам.

Я иногда смотрю на свои старые песни и обалдеваю — как это все писалось? Я анализирую некоторые из них сейчас, думаю, как красиво! Это как же надо было свободно и открыто мыслить, быть ничем не зажатым. Вот летит рифма, я ее ловлю и засовываю в свой голодный желудок. Но она там не умирает, живет. Вот она вылетела изо рта и полетела дальше вместе с песней…

2015

Войтинский камбэк

С Сашей мы не расставались, просто не общались несколько лет. Он ушел в кино, я остался в музыке. Мы изредка встречались, даже обсуждали какие-то сценарии для клипов «Зверей». Саша говорил «да-да-да, надо снимать», но занимался в конце концов своим кино. На «Клятвах» мы снова сошлись.

Вот и все. Это произошло как раз после Нового года. До этого мы встречались с ним в ноябре, после чего он опять пропал.

Ему реально казалось, что я не нуждаюсь в его помощи: если Рома учится на режиссера, значит, он сам будет все снимать и поддержка ему уже не нужна. А я-то надеялся, что Саша все-таки найдет время и мы поработаем вместе. И вот в этот Новый год мы наконец-то поговорили об этом недоразумении, о разных картинках этой ситуации в наших головах и решили снова сотрудничать. И мы возобновили нашу работу, сняли неплохое видео — настоящую «зверскую» классику на песню «Клятвы». Я просто не мог решиться снимать один, мне с Войтинским спокойней работать. Я боюсь этой режиссуры, у меня все еще есть эта неуверенность: правильно я делаю или нет? Мне все время кажется: а вдруг оператор лучше меня представляет себе картинку? А что, если сценарий недокручен? Остаются опасения, что кто-то понимает, как надо воплощать замысел, лучше меня. На самом деле я все хорошо понимаю. Просто до недавнего времени я не был готов всю ответственность взять на себя. А вот с Сашей снова поработал и понял: можно и надо брать. Я готов. Так что с Войтинским я буду продолжать сотрудничать, но скорее уже в сфере кино. У нас есть задумка забабахать вместе крутой фильм.

Когда Саша сам делал первые шаги в большом кино, мне ничего не нравилось из его работ. Тогда он еще только заходил в этот мир с «Елками», «Джунглями», и ему нужно было зарабатывать себе имя, получать опыт, и он кидался на все. Но когда он снял фильм «Джунгли», я даже ничего ему не сказал. Я не то чтобы разочаровался… Я спрашивал:

— Саш, зачем ты снимаешь «Джунгли»? Думаешь, такой фильм будет хорошим?

— Конечно! Надо быть проще, люди-то разные.

Я с ним спорил на эту тему достаточно серьезно. Я не понимал, зачем он снимал подобное, а не хорошее кино с неизвестными актерами, культовое, настоящее, для людей, чтобы все обосрались. Что тебе мешает сделать это сейчас? Поэтому к кино у меня интерес пропал… Но потом Саша снял «Призрака» и реабилитировался. Мы пришли с Мариной на премьеру. Я Сашу уважаю и люблю, он хороший человек, и я хотел его поддержать. И даже не ожидал, что фильм будет настолько хорошим. «Призрак» удался, и я был горд за своего товарища. После премьеры я сказал Саше, что теперь ему нужно быть главным по детскому и юношескому кино в России. Есть у него такая черта воспитателя. Он же любит воспитывать, объяснять, что такое мораль, будет до конца дней своих учить и просвещать. Я очень рад, что у него получился этот фильм, что он имел успех.

Когда Саша ушел окончательно в кино и был занят своей новой работой, а я отказался от прежней музыки и решил заняться другим, наши пути разошлись. Он не понимал, зачем я отдаляюсь от того, что приносит деньги. Мы изредка встречались. «О, как много фотоаппаратов у тебя! Картины? Увлекаешь живописью, значит… — Он как бы посмеивался чуть-чуть. — Ты теперь совсем ушел в искусство». Он почему-то так ревностно относился к тому, чем я стал заниматься, к тому, что мне действительно было интересно в моем новом окружении:

— Зачем, чувак? Ведь все же есть. Пожалуйста, ходи в свои галереи, но что ты забросил музыку? Вот у тебя хорошая песня, давай ее раскрутим?

— Я хочу вот эту.

— Так она же не хитовая, ее никто не возьмет на радио.

— Мне плевать, я хочу, чтобы ее люди услышали. И на нее хочу снять клип.

— Да, я знаю, куда ты клонишь. Ты хочешь уйти от привычного, односложного.

— Саш, я экспериментирую. Тебе интересно снимать «Джунгли»? А мне интересно с художниками говорить о нонконформистах 80-х годов.

— Да ну тебя! Давай снимать клип!

И вот так мы «снимали» с Сашей клип лет шесть. В итоге ни одного, пока не случились «Клятвы».

…Когда Саша вернулся спустя столько лет, он сказал мне: «Как же я мог не замечать, что мы так разошлись, отдалились друг от друга? Я вообще забыл про вас». Какое счастье, что мы снова друг о друге вспомнили и снова можем говорить, говорить.

Надя и команда

На тот момент, когда Саша Войтинский еще не вернулся, а нам надо было снимать клип на «Клятвы», мы начали поиск профессионалов, которые могли бы со мной работать в команде, в том числе второго режиссера. Мы стали интересоваться у знакомых, в частности у Леры Германики. Ее сестра Света тоже занята в кино, но поскольку она больше работает с Лерой, то с нами сотрудничать она не имела возможности. У нас было несколько кандидатов. В итоге моим вторым режиссером стала Надя Илюкевич, которая работала какое-то время у Германики на проекте. Вообще, это оказалось большой проблемой, так как настоящие профессионалы все востребованы, все заняты. Да как и в любой сфере, особенно в нашей стране. Специалистов у нас мало, и они при деле. Так что выбор был небольшой из тех, кто действительно будет работать и отвечать за результат. К счастью, к нам пришла Надя. Одному страшно, неуверенно да и просто невозможно: в команду нужен как минимум второй режиссер, а еще оператор, сценарист. Ты можешь выполнять роль сценариста и иногда с позиции оператора вносить свой вклад, так как ты придумываешь и видишь картинку в своей голове: какой свет должен быть, цвет, объем, состояние. Но слишком многое зависит от команды, которая должна тебя понимать.

Надя достаточно долго работает в кино и в принципе знает всех, начиная с режиссеров и операторов, заканчивая визажистами и реквизиторами, она могла меня сориентировать. Она собрала нам настоящую команду. Надя вообще оказалась близким мне по духу, по своему устройству человеком, по своему отношению к разным вещам — к работе, к дружбе и так далее. Нам повезло, что мы с ней сошлись, но это естественно, ведь люди притягивают к себе подобных, находят тех, с кем они могут жить, общаться. В кино есть такая интересная вещь: там каждый отвечает только за свой участок работы и больше ничего другого никогда не делает. Это очень киношное явление, с которым я столкнулся, знакомясь с этим миром. Вот ты реквизитор, а ты — помощник художника по костюмам, а это сам художник по костюмам, а тот — художник-реквизитор, и все это отдельные должности. Я — кастинг-директор, который предлагает вам актеров, а я считаю смету — я директор по смете. А этот просто тележку возит. Но у каждого свой отдельный участок, дальше которого он ничего не видит. У них все очень жестко — обед по расписанию. У операторов есть своя гильдия, свой профсоюз, и они не могут работать за деньги меньше минимальной ставки… А Надя больше чем второй режиссер: она живет кино и верит в людей. А еще она очень трудолюбива: она может искать сама локейшен, актеров, то есть заменять кастинг-директора. Она не понтуется, а работает. А в кино существует жесткое разделение труда. Ты собираешь людей, платишь им деньги, и каждый из них выполняет лишь свою функцию. Этой командой ты фигачишь кино. Надя как раз смогла собрать такую команду, которая могла бы воплотить определенный замысел.

Зоя

Я был в туре, мы ехали в Уфу, когда я узнал, что Марина беременна. На радостях устроили в автобусе жуткое бухалово. Потом мы остановились, я бегал в снегу: жарко! Мне было все равно, будет второй ребенок мальчиком или девочкой, но даже подсознательно девочку больше хотелось. Сначала на УЗИ нам объявили, что будет мальчик, я подумал: закономерно! И месяц, а то и полтора мы жили с мыслью, что у нас будет сын. Мы думали, как назовем, но придумать имя так и не смогли. Даже не спорили, просто думали, как назвать, чтобы всем было хорошо. Еще же нужно, чтобы имя удачно сочеталось с отчеством, чтобы было созвучно, красиво. И вот Марина как-то вернулась с УЗИ и сказала: «Они ошиблись, будет девочка». Нам сразу полегчало, поэтому с выбором женского имени проблемы не было. Марине очень нравилось имя Зоя, она даже Олю хотела назвать так, но я тогда настоял, а она обмолвилась, что если когда-то родится еще одна девочка, то она хотела бы назвать ее Зоей. Так и вышло. Зоя Романовна у нас родилась 9 июля.

С появлением второй дочери я стал аккуратнее. Бывают моменты, когда в голову лезут страшные мысли, лишь бы ничего не случилось плохого, боишься, что это все кончится, разрушится. Не все же от тебя зависит, живешь в этом нервяке: лишь бы пронесло, не случилась авария, ничего не упало, не сломалось. Со стороны это не очень заметно, оно внутри меня, как паранойя.

На меня очень повлияла смерть Миши Горшенева из «КиШа», хотя я его близко не знал. Мы как-то играли в Питере, ко мне за кулисы пришла жена Андрея Князя Агата Ниговская с Мишиной вдовой и дочерью. И когда я фотографировался с его дочкой, мне пришла в голову мысль: как же так? Жил человек, талантливый, творческий. И вот себя фактически убил. Я не хочу его винить, это его выбор. Я смотрел на его дочь, и мне было не по себе. Он не увидит, как она растет. Елки-палки! Ради чего все? Теперь его нет. Многие вещи нельзя изменить, и у каждого свой путь. Но ведь он мог сделать что-то еще. И вот это «сделать что-то еще», наверное, помогает многим людям не закончить свою жизнь раньше.

Стихи на салфетке

Мне интересно все и стихи тоже. Тем более что мое прошлое больше связано с поэзией, чем с литературой. Помнишь, я рассказывал о литературном «Клубе-96» в Таганроге? Хотя я там пел, а не читал стихи, но с поэзией познакомился хорошо. Я дружил с Витей Бондаревым, я понимал, что есть поэтическое произведение, а есть стихотворный текст. Мы вместе с Витей делали в том литературном клубе совместный проект.

И вот спустя годы мы решили делать «Стихи на салфетке» — формат литературного вечера. Камерный такой формат. Читает Витя, читаю я, иногда я пою, а Слава Зарубов играет на клавишах. Позднее мы выложили видео на одну из песен, «Смена караула», в нашем паблике в «ВК» с соответствующим предупреждением, я просил людей не шарить ее самостоятельно. В этой песне есть мат, а я в целом против мата со сцены: некрасиво и необоснованно ругаться во время концерта. Но в этой песне я абсолютно искренне пою, и эти слова в припеве там не звучат как матерщина.

Многие люди решили, что эта песня про службу в армии, но это очень поверхностное заключение. Я вижу в этом тексте Валеры Полиенко одиночество творческой личности. Я и есть этот солдат. Он застрял один на посту своем. И ни горя, ни страха не осталось. Смены караула не предвидится. Тебя никто не заменит. А где-то есть на свете звезды мюзик-холла… Это не вразрез. Это часть меня, и она очень печальна сама по себе, печальна и безысходна. Жить и петь людям об этом мне не очень хочется. Мне бы хотелось видеть в зале людей, которым я помогаю. Чтобы они от моих песен становились лучше, добрее. Чтобы они светлели. В этом назначение музыки. И такое творчество делает их светлее тоже, но если я ударюсь в «Смену караула», в эту творческую безысходку одиночества, будет меньше пользы от моей работы. Она будет, но для гораздо меньшего числа людей. А большинство людей говорит: это про армию. А еще больше говорят: «А что это он со сцены ругается?» Только поэтому. А в рамках «Стихов на салфетке» я могу показать, чем еще я живу, какая еще есть во мне сторона, которую вы не знаете. Не потому что я ее скрываю, а потому что особо она никого не волнует. Это никому не надо. Об этом-то и песня: на хуй никому не нужен этот солдат, на посту стоящий. Я не хочу находиться в состоянии, в котором я ною со смурью своей — пожалейте меня, посочувствуйте. Типа смотрите, какой мир жестокий. Но иногда оно меня посещает.

А после «Стихов на салфетке» в Питере я подрался. Мы гуляли с Витей и Митей (мой товарищ петербургский и друг детства Марины), я просился в бар гостиницы «Европа», но нас не пускали, и мы пошли на Думскую. Зацепились с кем-то языками, и в результате я получил в пятак. Потом парень, с которым мы поцапались, написал в Инстаграме, что подрался с Ромой Зверем. Так родился второй куплет песни «Я молодец».

Вообще-то с годами мне все больше и больше становится плевать на многое, что раньше меня раздражало. На хамство мне плевать уже, я спокоен. Я чаще мирюсь с несовершенством этого мира, понимая, что некоторые вещи неизбежны, один в поле не воин и лучше поберечь силы для хороших и добрых дел, чем распылять желчь и бороться с этими неуловимыми мельницами. Но иногда бывает, находит. Негативная энергия должна выходить, вот она и вышла в виде легкого кулачного боя. Дали в пятак, утром болел нос.

Ничего в этом нет постыдного. Небольшая драка, сам ведь виноват, правильно? Как на том советском плакате лозунг: «Выпил, ругался, сломал деревцо — стыдно смотреть людям в лицо!» Утром мне тоже было стыдновато: видать, голова у меня отключилась и я зажег. А когда мне написали в Инстаграме эти «бойцы», мне стало уже смешно. Один чувак прислал фотку, на которой со мной обнимается: «Извини, чувак, не признал!» А другой у себя написал: «Я вчера пиздился с Ромой Зверем!» У людей остались эмоции, они этот эпизод запомнят на всю жизнь.

Прогулки

На концерте выходишь, голос есть, понимаешь, что происходит. Люди поют — супер! А на съемочной площадке такое состояние тяжелое — успеть бы. Отсняли? Кто-то задержал, свет не переставили, солнце ушло. Короче, жуть! «Прогулки» — это даже не история, а идея: я слушаю песню, и в моей голове представляются картинки без какой-то сюжетной линии. Я постарался свои фантазии на тему, о чем поется в песне, оформить в виде кино. Когда есть идея, все остальное — дело техники. Во-первых, есть второй режиссер. Есть раскадровщики, которые распишут, с какой стороны, кто откуда выходит. Оператор, которому ты говоришь: «Я хочу, чтобы картинка была, скажем, как у Хичкока в таком-то кино». Художнику говоришь: «Мой герой — бандит, только одень его не как лоха, а как прикольного, настоящего бандита». Сценарии строятся все одинаково — трехактная система, как в пьесах у Чехова. Ты просто заполняешь собой все эти ячейки.

В «Прогулках» я конкретно героев не видел, важны не они сами, а настроение. Я просто представлял людей, которые гуляют по городу, и больше никого нет. Только они и город. Конкретные действия в кадре придумывали все по чуть-чуть. Только Германика не придумывала ничего. Потому что в это время она снимала свое кино и до последнего момента вообще не знала, что должна будет делать перед камерой. Они с Вадимом (Вадим Любушкин, на момент повествования муж Валерии Гай Германики. — Прим. ред.) приехали прямо к съемкам, я им объяснил, что будет происходить в кадре. А Женя Федоров и его жена Ася с большим энтузиазмом отнеслись к нашему предложению сняться в клипе у «Зверей», им очень понравилась идея, и они сами включились в процесс, стали что-то предлагать. С Женей я столкнулся впервые на питерской студии «Добролет», когда мы записывали альбом «„Звери“ Лучшие». Тогда я признался ему, что, уезжая из Таганрога, всем сказал: моя группа будет популярна, как «Tequilajazzz». А он улыбнулся в ответ: «Круто, чувак, у тебя даже лучше получилось».

На съемках мы встретились в третий раз в жизни. До этого мы однажды с Мариной побывали на клубном концерте Жени и его группы «Zorge», зашли в гримерку, подарили текилу по их традиции (Лера Агапова знает все эти истории, предупредила). Тогда же познакомились и с Жениной женой Асей. А потом уже встретились только на примерке костюмов к «Прогулкам». Мама одноклассницы Марины и Леры Агаповой — известный питерский дизайнер Лариса Погорецкая. Мы давно у нее одеваемся. А поскольку история «Прогулок» подразумевает нечто красивое, стилизованное и элегантное, гармоничное архитектуре города, мы одели героев в Погорецкую. Тем более что Марина работала художником в этом клипе, Зою мы оставили под присмотром родителей.

Мне хотелось, чтобы в клипе обязательно присутствовал кто-то из Питера. Если просто по Питеру будут гулять приезжие, как-то это уже чересчур, да? Должны быть и местные. Стали думать: кто еще есть в Питере? Ну… Борис Гребенщиков. Но песня у нас романтическая, а какая ему пара подойдет? И кем он будет? Капитаном лодки? Был у нас такой вариант… Вот Лера Агапова говорит о прекрасной питерской паре — Жене и Асе. Идеально! Второй парой стали Лера Германика с Вадиком, с которым я до того момента не был знаком, мы с Мариной не были у них на свадьбе. Ну а третьей парой были мы. Все сошлось.

Я поместил героев в красивые точки Санкт-Петербурга. Где в городе романтика? На крышах? Хорошо, есть. По каналам покататься на лодке? Рассвет на Стрелке встретить? Классика жанра. Только эти герои, без посторонних. Как будто город принадлежит только им. Во-первых, мы огораживали съемочную площадку. Кроме того, я заранее искал места, где меньше скопления людей. Перед Исаакиевским собором не расчистишь пространство. Я неоднократно бродил по центру и вечером, и ночью, смотрел, как дома подсвечены. Песня вообще-то про «прогулки по ночному городу». Моей задачей было не показать достопримечательности, а передать его атмосферу. Наши персонажи — не главные герои, а просто люди, которые гуляют по городу, болтают, целуются, пьют шампанское. Они лишь проводники этой атмосферы. Поэтому никаких сверхзадач перед актерами я не ставил. Больше говорил, куда нужно смотреть, каким боком повернуться — в основном технические вещи. Допустим, Леру с Вадимом снимали с крана. Бывало, то камера не туда улетит, то Лера отойдет с нужной точки, откуда нужно кидать монетки в Чижика-Пыжика. И только когда мы сели в лодку, отплыли (ранее мы снимали эпизоды до момента нашего воссоединения) и начали пить шампанское, смотреть на город, тогда все немного расслабились. И все ракурсы были хороши. Нам повезло с погодой: до и после съемок шел дождь. Но нам достались две шикарнейшие ночи — теплые, безветренные, самые лучшие за все это лето в Питере. А в остальном было довольно нервно, даже по кадрам с бэкстейджа видно, какое напряженное у меня лицо. Я ведь бросил курить, но на съемках в Питере выкурил несколько табачин, потому что понервничал. А также ведь нельзя на съемках ни пить, ни курить. Не хочу быть больше режиссером — хочу и пить, и курить!

2016

Страха нет

Я очень давно ничего не писал сам. Может, полгода или больше. А тут июль, я один дома. Все уехали на дачу в Репино. И тут ко мне постучался некто я, не Роман Виталич, не рок-звезда.

— Тук-тук, можно к вам?

— Заходите, чего надо?

— Вот серенаду хочу, чтоб ты сочинил. Как будто поешь ее девушке, стоящей на балконе.

— Давай напишу!

И это происходило так легко и быстро, получалась даже не песня, а какое-то размышление на тему. Из-за того, что, видать, я не запаривался, она написалась разом, без творческих мук. За два дня. В первый день я написал два куплета, остановился, потому что уже не шло, а на следующий дописал третий. Она рождалась так же стремительно, как «Люба». Это даже не рождение было, а онлайн-воспроизведение легкой мысли… Так, подъезд, серенада, окно, у нее день рождения, вокруг люди, на меня никто не обращает внимания и… раз, два, три — написалась. Готово, получите! Это мои фантазии, но с картинками из жизни. Невозможно же так написать из головы: «Вот нужный этаж, два налево, и вот они». О чем речь идет? Об окнах, это же серенада! А еще мне Оля как-то прочитала «Ромео и Джульетту» и сказала, что очень хочет, чтобы ей какой-нибудь мальчик спел под окном, стоя на колене. Меня, наверное, это зацепило, и я написал «Серенаду» — она же сама по себе подразумевает стояние под окнами. Уже дочь становится моим вдохновением, и меня это радует.

«Настя» совершенно другая, ух! Настя, Настя, стена стеной. В стену головой. Когда завершал свое путешествие таганрожское, я встречался с одной девушкой. Она была взрослее, конечно, чем все мы. Звали ее Настя. Та самая, о которой я тебе рассказывал в первой книге. Настя была такой нежной кошкой, что все ее помнят. И Полиенко помнит, слова же этой песни его. Как это не мои воспоминания? Его и мои тоже. Это, знаешь ли, общая память. Текст очень старый на самом деле. О том, что так все сильно, что готов биться в стену головой. Настя, Настя… Это юношеская эротическая мечта. А почему нет? Мне кажется, сейчас самое время. Мы как-то общались с Валерой и вспомнили эту Настю:

— Да-да, такая была.

— Помним, помним.

— И ты тоже?!

— И я…

Вот этот самый момент «и ты тоже» прекрасен. А главное, у всех только хорошие воспоминания. Фантастические. И вот посвящение человеку… Мне было лет девятнадцать. Взрослый, но я поздно созрел, скажем так. Я же стеснительный парень. Для меня все это было очень сложно. Если бы не инициатива женщин, девушек, то ничего бы и не было… Она была немного нимфоманка. Слушай, я не помню, в первый раз или нет, мужчины могут этого не помнить, поверь. Если мне это так запомнилось, то, может быть, и первая. Пусть будет тогда Настя. Если меня до сих пор греет это яркое и светлое воспоминание, наверное, этот человек и был для меня первым. Повезло Насте, если о ней пишут книги, до сих пор стихи посвящают и песни? Где сейчас эта Настя? Мы не знаем. Она была открытым, добрым человеком, могла обнять тебя, маленького мальчика, погладить, приласкать… Вот сейчас уже никто не приласкает. Все только смотрят восторженно и с тревогой — что он еще отколет? Но это правильно, это субординация.

В альбоме есть еще несколько песен, написанных в сотрудничестве с Валерой. И все они не про любовь. У него же нет текстов про любовь, я говорил. И даже «Прогулки» не совсем про нее. Они о том, что «открыли клетки» и «никто не вышел». Символизм этого текста понятен Валере, понятен мне. Клетки — это квартиры. Никто же не выходит сейчас гулять за полночь, все по домам сидят. А эти двое гуляют по ночному городу. Эта прогулка как призыв: выходите из клеток! Ночь прекрасна, вас ждут романтика, приключения, чудеса, авантюры, поцелуи… А «кидать монетки» — это символ возможностей и случайного выбора, провидения. Ты кидаешь монетку в никуда, не понимая, что произойдет: куда она прилетит, выпадет орел или решка, или вдруг она на ребро встанет. Или найдешь ли ты вообще эту монетку, когда подкинешь ее вверх? Ты подбросил и не видишь ее, а она там крутится, и только потом слышишь ее удар о землю — дзынь!.. Знаешь, тексты Валеры вообще непонятные, и разбирать их, мне кажется, дело неблагодарное. Там не надо копаться, это что-то целое, это настроение. «Прогулки» — ироничная, легкая песня, в которой мы гуляем и подкидываем монетки на удачу, а остальные людишки сидят в своих клеточках. Понятно, что тебя смущает: в «Прогулках» я сделал слишком простую, доступную, комфортную музыку, не слишком подходящую к такому тексту. Изначально музыка была другой, больше хулиганской, как три блатных аккорда. Но я ее переписал.

«Муха» — тоже полиенковский текст, сразу же видно, да? В новенькой киноленте муха на липкой ленте… Это о том, что все мы хотим блистать в лучах прожекторов, чтобы нас фотографировали, нас любили, мы были нужными как можно большему количеству людей. Я уверен, что это надо всем, за исключением редких единиц, которым все равно. А большинству хочется, чтобы их похвалили, заметили, сказали какую-то приятность. Попасть на большой экран, чтобы тебе аплодировали. Особенно у актрис это хорошо проявляется. Но не только. Если раньше такой возможности не было и обсуждать было нечего, то сейчас, если захотеть и поднапрячься, в принципе этого можно добиться с помощью Инстаграма и т. д. Кто такой этот «диспетчер», надо у Полиенко спрашивать. Мне кажется, это капитан корабля — диспЭтчер, который «добрый включает вечер» на палубе нашего роскошного морского лайнера.

«Снегурочка», вот она какая. Вдребезги кромешно сумасшедший снег лопает гирлянды, лопает. Что за злой колдун? Это к Полиенко! Если бы не он, было б все как надо. Я люблю Валеру — за его непредсказуемость и за его способность использовать такие слова в текстах, которые вообще никто не использовал и не будет использовать никогда. Это мне и нравится — непредсказуемость и такая свобода творческая: могу написать такую чушь, которая все равно будет отлично звучать и нести определенное настроение. Легкий абсурд, в котором есть что-то волшебное. «Снегурочка» — тоже древний текст, Валера его переделал. Когда-то у него там было: «Тает, тает снег… Птенчики-слова тают — не поймаешь… Снегурочка моя, кури весну». А потом, когда появился «колдун», оно стало повеселее.

В этом альбоме только одна песня, написанная вместе с Бондаревым. Это «Корабли». Витя прислал мне текст, первый куплет меня зацепил, и мы решили поиграть в своеобразный пинг-понг: я отсылал Вите свои варианты продолжения, он мне свои. Я прислал ему второй куплет («Черные самолетики…»), а он начал кидать последний («Солнечное сплетение…»). Он хотел, чтобы третий куплет заканчивался на таком же приеме, как первые два. Я для тебя многое — ты для меня все. Ты без меня справишься — я без тебя нет. И там у него тоже было что-то типа: «Я для тебя это, ты для меня то-то». Мне показалось, слишком много будет этих противопоставлений. Это хорошо сработало два раза, и если мы еще раз повторим, то исчезнет эффект. Мне хотелось закончить чем-то другим. И Витя, кажется, предложил: «Это тебе нравится. Это меня убьет», а я подытожил: «Все корабли отправятся с летчиками под лед». Никто не победит в такой ситуации. Мне хватает эротики и не хватает любви. Что здесь непонятного? Мне хватает тела, но не хватает души. Эротики достаточно, а любви мало. Вот и все. Если эротику заменить словом «порнография», будет то же самое. Эротика — это антоним любви. Мне не хватает любви и хватает эротики, любви — как чувства и эротики — как физического удовлетворения. Все хотели здесь видеть припев. Начиная Бондаревым, заканчивая Войтинским. Саша послушал песню, она ему очень понравилась. «Но только припева не хватает», — сказал. А я доказывал всем им, что здесь никакой припев не-ну-жен! Его здесь и нет. Его роль играет проигрыш. В конце каждого куплета — некое подытоживание, оно и является смыслом песни. А на проигрыше человек отдыхает и переваривает услышанное в куплете. Меня так удивило, что для поклонников в альбоме стали любимыми именно «Корабли». Я, в принципе, понимал, что они неплохие, но не предполагал, что на них так среагируют — очень тепло, искренне и трогательно.

Кроме «Серенады», в альбоме еще две песни с моим собственным текстом. Одну из них я написал года три назад («Ты так прекрасна»), а другую («Пацифиста») прошлой зимой, когда пластинка была уже практически готова. Хотя «Ты так прекрасна» я тоже «обновил» не так давно, около года назад. Я написал еще один куплет, он в песне второй. Киев, потому что «у тебя глаза такие». Они такие, что город целый в них утонет. Это просто сравнение, насколько у тебя глубокие, большие глаза — что в них утонет город, в принципе мог утонуть и город Киров или город Нью-Йорк — пофиг. «Если подобрать простые-простые слова, то все, что между нами, объясняется простым словом „роман“». Это еще и как игра со словами: «роман» — «Роман». «Битая посуда», «сломанный диван» — это веселье вечернее. Больше бились бутылки да стаканы. И диван там же, в гостинице, скорее всего, там дело было. «На Цветном и на Каретном» — это воспоминания больше. Я сам путаюсь, кому посвящена и о ком написана эта песня, если честно. Тут настолько смешались фантазия с реальностью, что уже нельзя сказать однозначно.

А «Пацифист» совершенно другой. Написан был в связи с многочисленными вопросами людей, которые задаются все время. Наступила точка кипения, и родилась эта песня. Глупые вопросы из соцсетей, из жизни, при встрече. Попались подряд, наверное, несколько странных людей с такими вопросами. Это люди, которые не в курсе ничего. Это очень удивляло, раздражало и бесило. Ну и прорвалось.

Воцмуш

Изначально у меня не было представления о том, как оформлять пластинку. Предыдущая «Один на один» не выходила на физическом носителе. Но поклонникам все же важно пощупать, унести с собой что-то с концерта. Потрогать, понюхать. Появилось название, смысл которого надо было воплотить на обложке диска. Неплохое название для альбома — «Страха нет». Но где-то он все-таки есть. А хочется, чтобы его совсем не было. Наоборотка такая. Оно, может, и страшно, а нам все равно, не боимся мы волка и сову. Пусть нам страшно, но мы все равно косим трын-траву. В том смысле, что нам не страшно сделать что-то новое или не очень, будет ли это популярно, непонятно, как вообще к этому отнесутся люди. Но это наш путь, и мы не боимся. Страха нет.

Когда я задумался об оформлении, не было идеи иллюстрировать каждую песню. Была мысль сделать какую-нибудь обложку и буклетик с текстами. Мы даже отсняли здесь на студии кое-что. На обложке мне виделся кричащий человек, у которого глаза и рот заклеены черными плашками. И надпись: «„Звери“ Страха Нет». Но когда я это сделал, увидел, что получилась очень страшная, агрессивная картинка с жуткой фотографией. Это никуда не годилось. И мне тут же пришел в голову Воцмуш и мысль о том, чтобы иллюстрировать каждую песню, и какую-то картинку взять на обложку альбома. Воцмуш — хороший акварелист. К тому же он все время делает зарисовки, дружеские шаржи на своих друзей: и на Мишу Новокщеного, и на Машу с Володей Семенских — на всю эту компанию фиолентовскую. У него очень много работ, на которых изображены карикатурные персонажи, и все они легко узнаваемы. И рисует он достаточно быстро. Я позвонил Маше Семенской, чтобы взять его контакты: «Мне нужно срочно оформить альбом. Ты думаешь, Воцмуш сможет?» — «А вот он только и сможет», — ответила она.

Мы встретились в «Жан-Жаке» на Таганке, вместе с ним была его подруга Даша Рыбина, тоже художница. Они вместе живут, путешествуют, пишут, делают выставки. Просто Воцмуш крутой, с именем, а Даша пока нет, такая девочка. Муза. Я принес тексты. Сначала я показал именно тексты — песни сразу послушать не дал. Музыка ведь очень сильный фактор, который меняет все. Мы посидели, обсудили, как, в каком стиле будем работать, что бы мы хотели увидеть в итоге. Это было что-то обоюдное, такой пинг-понг из идей.

— Вот текст «Элвиса». Попробуй его визуализировать. Что ты видишь сам? Как можно это оформить?

— Ну, здесь зацепимся за это… А какие должны быть цвета?

— Классика: черный, красный и белый.

Он тут же к какой-то песне сделал легкую зарисовку карандашом. Отлично, примерно в таком легком стиле и требовалось и чтобы это не было прямым визуальным повторением текста, скорее ассоциацией. Он показал, какие у него есть еще картинки, я ткнул пальцем, что было бы прикольно. Важным моментом было то, что нужно было соблюсти формат квадрата, то есть обложки диска. На следующий день после встречи я отправил им песни, а два дня спустя они уже пришли с готовыми работами. Даша ничего не рисовала, она работала музой. Собственно говоря, это она и есть на обложке. И на иллюстрации к «Ты так прекрасна» (эта картинка у них уже была до того) тоже изображена она. То, что это чужая девушка, меня нисколько не обламывало, это же образ. Мне понравилось, как все это сделано. Воцмуш очень талантлив и делает все достаточно быстро. Они выполнили работу всего за два дня, потому что улетали на два месяца в Таиланд. Я был в полном восторге.

С картинкой к «Мухе» все понятно: это «Оскар». Смотри, как у нее руки сложены, будто она благодарственную речь произносит. А эти трое «Оскары» и есть. Воцмуш прочел текст, и у него сразу же родилась ассоциация с Голливудом, а потом этот «Оскар» у нас всплыл в виде клипа. Выходит, это точное попадание, если идею независимо друг от друга прочитало несколько человек. «Страха нет» — отсылка к известной картине Делакруа. Потому что это революция. У кого-то, может, кровавая, а у меня бархатная. На картинке к «Элвису» Пресли присутствует как символ, Элвис же большой, поэтому он тут как будто бы на огромных ходулях, и при этом у него маленькая голова. Он тут и не человек, а словно сотканный из человеческих представлений о нем образ. На рисунке к «Насте» Воцмуш нарисовал меня с гитарой в подъезде у двери со звоночком. Картинка к «Кораблям» — это спасение человека. На самолете девочка сидит и спасает его, кидая вниз к лодке ленты. Это в песне борьба как война идет, а нарисовано спасение. Меня бы смущало, если бы самолет бомбил лодку. «Снегурочка» — супер! Под ней как бы волк, а вроде и мотоцикл. Она у нас соврэмэнная, видишь, на мотоцикле, в шлеме. С сигареткой поди, да? За уши вцепилась и несется вперед. На картинке к «Серенаде» изображен не совсем я. У гитары гриф, где колки, изогнут и розетка в виде сердечка, это больше испанская тема. И бородка у него под стать. Это испанский кабальеро, который поет серенаду свой возлюбленной, точнее, ее портрету на стене.

На рисунке к «Пацифисту» запертый чертик — это тот, кто сидит внутри тебя. Я — это и чертик, и тот, кто его запер. Что же мешает выйти наружу? Законы морали, общества — вот что мешает. Если он все же вырвется, в принципе, ничего страшного не произойдет. Просто всем вокруг станет не так комфортно, а кто-то будет послан. Я-то не стараюсь его там держать, держу дверцу открытой — а там уж сам решай, выходить или нет. Иногда выходит. Вот недавно был случай. Трансляцию концерта «Алые паруса», в котором мы принимаем участие, делает петербургский Пятый канал. Они через Леру Агапову сообщили: «Мы будем снимать первые пять песен из вашего выступления, хотели бы, чтобы это были „Все, что тебя касается“, „Южная ночь“, „Районы-кварталы“, „Дожди-пистолеты“ и „До скорой встречи“». Первые пять песен, а мы играем шестнадцать. Ответ очевиден: это невозможно, если бы мы играли всего пять песен, мне было бы все равно, в каком порядке. А так должна быть какая-то драматургия, развитие. Я сказал «нет». Но они настаивали. Интересно, а группе «Сплин» вы тоже будете диктовать сыграть «Мое сердце» и «Орбит» в самом начале? Они сказали Агаповой, что в прошлом году их уломали. Но нашего директора не проведешь. Лера позвонила директору «Сплина» с этим вопросом, на что он ответил: «Да щас же! Посылайте их!» И это даже не выпускание чертика-пацифиста, это просто защита. Когда они в очередной раз позвонили, я сказал, что готов по громкой связи им все высказать: если они еще раз обратятся со своими дурацкими вопросами, мы вообще не приедем на их «Алые паруса» и деньги не вернем, не надо врать, «Сплин» никогда не шел на такие условия… Ну а на «Прогулках» изображены не то мишки, не то котики — звери, в общем. Парочка — он и она. Думаю, я на мишку все же больше похож.

Добрый

Дима Добрый взялся из Химок. А если серьезно, он работал звукорежиссером до этого в панк-группах вроде «Тараканов». А еще работал на студии, где записывал разные группы. Он совмещает работу студийного звукорежиссера, который может записать, свести треки, с работой концертного звукорежиссера. Вообще-то это разные профессии, но Дима может делать и то, и это. Иметь человека «два в одном» очень хорошо в наших условиях. Добрый и Добрый, какой он… Его предшественник Леша Мартынов был частью группы, точнее, нашей алкогруппы. Добрый — тоже часть «Зверей» и даже больше. Просто Дима всегда проявлял больше инициативы, причем делал это очень уверенно. «Ребята, нам надо пульт возить с собой свой, то, что нам предоставляют на местах, — это все лажа». И с любой инициативой он всегда напрямую обращался ко мне. Очень работоспособный, живой и очень четкий. Он четко понимает, что нужно сделать. Резвый, бескомпромиссный, где-то жесткий. Панк-рокер бывший, какие вопросы? При этом с юмором, который у него довольно прямолинейный, черный. Беседуем с ним о каких-нибудь очень серьезных вещах, и он неожиданно может сказать что-то с таким же очень серьезным лицом.

Конечно, он ключевая фигура в группе. На каких-то репетициях, когда мы готовимся к записи, он может подсказать, кому как сыграть. У него музыкальное образование, Гнесинка, и очень хороший слух. Он четко разбирается в звукоизвлечении. Мне нравится в Добром то, что он всегда инициативен и открыт всему новому. Он все время что-то предлагает и прямолинейно, открыто заявляет, что думает, в отличие от многих. Если он считает что-то херней, он так и говорит: «Это херня, стоп, так не годится, переиграй». Он уже на стадии записи понимает, как должно быть сыграно, чтобы ему потом было проще сделать сведение трека, выполнить задачу, заложенную в песне. Мы с ним обновили технический парк: приобрели все необходимое, чтобы всем было комфортно. Дима говорит: «Надо семьсот долларов, тыщу пятьсот долларов, две тыщи, чтобы купить то, то и то». Какие-то плагины для цифровых пультов, компрессоры, эмуляторы аналоговых приборов, усилители… Добрый сделал апгрейт, зовет: «Виталич, иди сюда!» Нажимает на кнопку, и звук мощно уплотняется, становится пробивающим. Прикольно? Супер, Димон!

Саботаж

Пожалуй, стоит начать с наших гастролей осени прошлого года. Уже тогда в моей голове были мысли, что что-то идет не так. Это «не так» проявлялось больше в отношении музыкантов к работе. Больше всех меня беспокоил Максим Леонов. Нервно и судорожно находиться в коллективе, где кто-то начинает как бы сходить с ума. Выражалось это в таком слегка старческом слабоумии: его раздражало все. Например, свет на сцене. Максу было нельзя мигать на концерте, везде должен был быть ровный свет. Мы поменяли светотехника, но лучше не стало. После каждого концерта заходил разговор о комфорте больше для Макса, потому что ни у кого таких проблем не было. А если и были, то незначительные. И тогда появилась мысль сделать свет, который будет прописан в специальной программе под каждую песню. До того мы работали в ручном режиме освещения, это было не всегда удобно, потому что в разных городах разная техническая оснащенность площадок. Мы перешли на новый свет, стало гораздо комфортнее. Но не Максу.

Все как-то начало стремительно меняться к худшему прошлой осенью, было несколько стремных концертов, когда все выходили и просто отбывали определенное количество времени на сцене. Я это все видел. После осенне-зимних концертов, в январе-феврале, когда мы заканчивали работу над альбомом, шло его сведение и готовился свет для презентации, мы собрались здесь, на студии, и я всем объявил: дальше так работать нельзя.

Практику проведения собраний мы с Лерой ввели год назад для того, чтобы можно было обсуждать и решать какие-то проблемы, вопросы. Но все эти собрания были больше для меня и для Агаповой как директора группы. Все приходили на них, как на какую-то группу продленного дня. И никто ничего не говорил. Вообще безынициативно. И я тогда, по прошествии тех ну совсем никаких концертов, сказал ребятам, что надо что-то с этим делать. Никакой реакции не последовало. Кто-то опять затянул старую песню про свет… Но было понятно, что дело не в свете, а в самом отношении к работе.

И вот состоялось то решающее собрание. На нем я озвучил, что нельзя пить перед концертом. Это правило уже давно нарушалось, и мы с Лерой отчаялись общаться с музыкантами вежливо.

Я человек мягкий… Я — да, я достаточно мягкий, я не могу сказать этим дядям: так, чуваки, хватит, трали-вали… Но в какой-то момент мне пришлось, потому что ситуация была уже на грани.

У нас разные были периоды. Когда мы только отделались от Козина и стали независимой группой со своим директором, нам стало полегче дышать, мы начали оформляться в самостоятельную единицу, не зависящую вообще ни от кого. Мы с Лерой приняли решение поднять всем зарплаты, потому что, будучи справедливыми людьми, хотели, чтобы все было справедливо. Но… Это никому не нужно. Потому что твою справедливость воспринимают за слабость и тебя начинают использовать.

На том решающем собрании я сказал: «Я буду обновляться до нуля. Вы думайте, хотите ли вы играть в этой группе на таких условиях».

Никакой особой ответной реакции не последовало. Никто толком ничего не сказал. Но я видел, что они были ошарашены, когда я сказал, что хочу обнулиться и перейти со всеми на новый способ общения.

Мы договорились, что доигрываем до «Алых парусов» 25 июня в Питере вне зависимости от того, уходят они или остаются, а дальше они принимают решение. Я им еще раз подтвердил: у вас приоритет — если вы захотите работать по новому договору в коллективе, вы будете работать. Мы даже не открывали кастинг — незачем, мне нужно было сначала получить ответ от них.

Прошел месяц. Мы назначили собрание по поводу новой системы, может, у кого-то появились дополнения к договору, что-то в нем не устраивает. Обсудить суммы ставок и так далее. Мы собрались на студии: «Звери», я и Агапова.

— Ну что, договор почитали? Что скажете?

— Нас не устраивает договор.

— А что конкретно не устраивает?

— Это договор для людей с улицы. А мы что, люди с улицы?

Любчик там что-то высчитал: «Я вот получал столько-то денег, а при новых условиях неизвестно, сколько буду получать, выходит меньше». То есть они даже не поняли, что вопрос так не стоит: будешь ты меньше или больше зарабатывать. Вопрос заключался в том, будешь ли ты вообще работать в группе или нет. И они хором вчетвером говорят «нет». Я беру со стола договор: «А что конкретно не устраивает? Может, поговорим?» — «Нет». Ну нет — значит нет. Пауза, все сидят молчат. Я стою и думаю: вот это да, не ожидал, что все. Легкое шоковое состояние в тишине. Лера их как будто бы вытягивает: «Ребят, ну давайте говорить, обсуждать, искать компромиссы». Но в ответ тишина. Никто не знает, что говорить, за что зацепиться.

Я говорю: «Если вы решили, хорошо, пусть будет так». И они тут же встают и уходят все вчетвером. Лера тоже уходит из офиса через какое-то время и встречает их у ларька, где они стоят и пьют пиво, вместо того чтобы говорить с нами.

Наверное, они стояли там, думая: вот так мы их круто нагнули, все ушли, Рома стопудово щас сломается и нам лучше условия предоставит. Это был саботаж, непонятно кем организованный.

Из всей группы новый контракт принял только Слава Зарубов, который любит «Зверей» и любит свою работу гораздо больше, чем деньги и дележки. Слава был готов меняться, брать себя в руки и начинать в старой группе с чистого листа. И я ему за это благодарен.

Зеленый театр

На сцене я чувствовал себя очень угрюмо, не то что угрюмо, а странно. Я переживал за все: ну как же так, почему такая непруха? Почему чертов дождь именно в этот день? Ведь завтра же стопудово его не будет. Я надеялся, нас пронесет, но не пронесло, и мы попали в самый угар, отхватили по полной. Я стоял и думал: вот люди бедные, мокрые, как бы все не сгорело окончательно, как бы не отрубился звук. А что там по картинке у операторов выходит? Люди все с зонтами, картинки хорошей не будет, наверное. В общем, в голове у меня первую половину концерта была одна мысль: ну не повезло! Поэтому я был достаточно скован и сдержан, пребывал в стрессовом состоянии. Но потом стало меньше лить, люди закрыли зонты и начали скакать, особенно наш фан-клуб, который стоял справа от меня, если смотреть на сцену. Это меня как-то воодушевило, и стало веселее. И в конце концов я понял: если случилось все так, то надо радоваться, что хотя бы так. Люди, вон, радуются, что ж ты не радуешься? И я тоже начал радоваться происходящему. Меня чуть-чуть попустило, смотрю, все вроде бы работает, лампочки горят, люди поют. Значит, все нормально, надо расслабиться и получать удовольствие вместе со всеми.

Это наш второй концерт в Зеленом театре. В прошлом году, примерно в это же время, мы сделали первый, тогда людям понравилось, и мы решили повторить, только с большим масштабом в плане света, звука и подготовки в целом. Дата — 18 июня. Готовились все потихонечку. Не сказать, чтобы прямо угорали — умирали. В принципе, как было запланировано, так и получилось, не считая того, что концерт был украшен дождем. Мы успели отчекаться до его начала. А потом ливануло очень сильно. Дождь шел очень долго, из-за него мы никак не могли начать. Было непонятно, что делать: вода заливала приборы, инструменты. А закончить выступление мы должны были не позднее 10.20 вечера. Оттягивание начала концерта по причине осадков — это нормально, но возникала другая проблема: если мы будем ждать окончания дождя, то можем и не начать вовсе. Поэтому было принято решение выходить на сцену и играть. Что будет, то будет.

Мы решили снимать этот концерт, потому что давно уже этого не делали. Зеленый театр — это открытая площадка, повеселее закрытой будет для съемки. Есть небо, которое меняется с приходом темноты. Поэтому я решил снимать здесь. Хотя я вообще любой московский концерт не понимаю. Ни на одном я не смог полностью расслабиться и чувствовать себя комфортно. В Питере у нас нет летних концертов, да и открытой площадки там нет. Ледовый, что ли, опять снимать зимой? Мы это уже делали в СКК в 2007-м. Закрытый зал — не очень. Дело не в самой площадке, все равно это всегда нервозная обстановка, когда ведется запись выступления, это отвлекает. Да бог с ней, со съемкой, к этому я более-менее привык. Просто сама публика в Москве очень разная, ведь приезжают люди из разных городов. И вообще нет какой-то единой, монолитной культуры города. Это видно на концертах. Хотя, может, мне так кажется?

Если говорить, исходя из эффектности кадра, то под дождем все, конечно, красивее. Но некрасиво людям: холодно, мокро. И нам некомфортно, потому что все залито водой и непонятно, где и когда что-то может сгореть, жбякнуть, ударить кого-нибудь током. Подиум мокрый, бегать по нему нельзя, можно поскользнуться. Страшно мне не было. Было обидно. Мне-то бояться нечего: у меня радиомикрофон, гитары на радиосистеме. А у ребят гитары на проводах. У них было больше риска. Когда выходишь, уже как-то не до страха.

Стоя на сцене Зеленого театра, я отдавал себе отчет, что в таком виде это последний концерт «Зверей». Эмоций особенных от этого факта не испытывал. Я уже успокоился и во время выступления не думал об этом. В принципе, мне было уже все равно: я-то с этим пожил какое-то время, решение принято. Последний концерт с этими ребятами, ну и что? Последний для них. У меня впереди еще много концертов.

Сейчас

Я — человек, Роман Витальевич Билык, зарегистрирован по адресу… женат, имею двоих детей и т. д. Это моя первая личность. Вторая какая? Правильно, рок-звезда, это прекрасный образ. Выходя на сцену, я прямо чувствую, что я рок-звезда. Столько людей поет мои песни, супер! Тут даже вживаться не надо, ты вышел, и ты есть. Но как только я спускаюсь со сцены, становлюсь другим. А вот третий — это тот, что в мечтах и фантазиях. Какой-то романтик, слегка извращенец, странноватый тип, который может вдруг что-то непонятное начать говорить. Никто его не видит, кроме меня, да и я нечасто. О нем даже никто не знает — вот я тебе рассказал, теперь будут знать. Этот третий живет со мной вообще-то всегда. Это он фантазирует, пишет те песни прекрасные и романтические. Строит все эти формы поэтические, рассказывает истории — кто как кого заметил, каким взглядом проводил, что же случилось дальше и почему это стало возможным. Как это происходит? Это даже я объяснить не могу. Мне-то финал никогда не известен, а значит, его и нет, получается? Душа бессмертна. Ты хочешь моих потрясений? А что это? Смерть, конечно, прекрасная вещь — сильна, как и любовь. Но даже сильные эмоции со временем притупляются. А все эти предательства, зависть… Как-то очень гнусно, но мелочно было. Может, они происходили просто по глупости этих людей, которые их совершали?

Что бы я мог сказать себе самому образца 2000 года… Если этот чувак стал таким? Правильно делаешь, молодец, спасибо тебе! Вперед! Это все, что я сказал бы тогдашнему себе с позиции своих лет. Это все миф про кризис среднего возраста. Человек родился — и начался у него кризис. Он живет в кризисе с рождения. Один сплошной кризис — младенческий, подростковый, старческий…

Всё же еще будет. Оно станет настоящим и моментально станет прошлым. Потому что нет ни настоящего, ни прошлого, ни будущего.

Нет прошлого нет будущего просто Нет ничего нет даже папирос ты вдыхаешь пахнущий сиренью воздух чтоб чем-нибудь наполнить пустоту она — абстрактна скрип калош мотив но реальной пустоты еще противней нет прошлого следы сдирают ливни метаморфозы Геростраты ртуть нет прошлого следы сдирают воды опровергая ложь метеосводок зрачки витрин что фотопленка «Кодак» запечатлели странный профиль так пялиться в раскрашенные стекла удел для одиноких кашель коклюш калоши облака мечом Дамокла сравните с одиночеством туфта! Нет ничего! нет будущего! завтра — не существует это словно завтрак духовной пищей анонимен автор сентенции: нет прошлого — нет будущего. Есть — сегодня. Профиль анфас в зрачках витрин исчезнет… Пофиг! как говорится: «близость катастрофы — естественна…» дышите На сирень!

Есть только ты… это стихотворение Бондарева.

Я не скучающий по прошлому человек. Я вообще ни по чему не скучаю практически. Иногда скучаю по каким-то запахам, ощущениям. Я не скучаю, а вспоминаю. Да что угодно! Начиная с запаха водки и заканчивая ароматом духов на шее одногруппницы, которые пахнут так сладко. Запахи и картинки всплывают в моей памяти. Ты думаешь: неужели это когда-то было со мной? Было, ведь ты это помнишь. Столько всего стирается из памяти безвозвратно, а эти вещи остаются. Значит, это, наверное, важно.

В моем мире большинство живет для других людей. И лишь меньшинство — для себя. Это злые люди, которых мало. Роман Виталич идеалист? Да, я такой.

Я мечтаю. Я все время мечтаю обо всем, что происходит. Все что ни возьми, все можно «обмечтать». Допустим, сегодня утром я подмечтывал, как бы нам сделать хорошую цветокоррекцию видеоклипа. Это утилитарно, но я так мечтаю, для меня мечта — это цель, а цель — мечта. В глобальном понимании я ни о чем не мечтаю. О чем можно мечтать глобально? О новом пальто, как тот персонаж из фильма «Курьер»? Я мечтаю понятными мечтами. Билеты вот купил на самолет, теперь нужно выбрать красивый отель — вернусь, запишем новую песню, снимем клип… А пятнадцать лет назад я мечтал иметь семью, детей. И петь. Видишь, мечты сбылись: я и пою, и семью имею. Тогда я ее представлял себе картинкой из счастливой рекламно-обложечной жизни. Мой прежний образ жизни, мягко скажем, не способствовал. Но это уже заслуга женщины. Видишь? Пока мужчина в бою и в угаре, направляй его потихоньку куда надо. Будь мудрее.

Мечта… Я бы хотел открыть какое-нибудь заведение, где можно было бы послушать музыку и поесть. Раз в неделю я приходил бы туда на кухню и сам готовил борщ для посетителей. Большую такую кастрюлю. Все бы ели и нахваливали: «Какой вкусный борщ у тебя, Роман Виталич!» А я бы им: «Давайте я вам налью добавки!» Такой хозяин на кухне. Но-но-но! Никакого передничка, я буду в красивом шефском фирменном фартуке с пуговичками, а на голове вместо поварского колпака кепка или бейсболка. Такая у меня мечта типа белого костюма Бендера, но только без той потребности в шике, в признании, белый костюм — это атрибут какой? Сладкой жизни. А поваром на кухне быть — это не сладкая жизнь, разве что кондитером.

Я романтик. Я прагматичный романтик. Мне нравится в работе соблюдать пунктуальность, иметь четкие, определяющие эту работу рамки. Я никогда не опаздываю. Для меня это ужасно. С чем это можно сравнить? Как будто ты в школу опоздал не на пять минут, а на двадцать пять, при этом еще и сменку забыл дома, стоишь перед дверью и думаешь: ну чё уже заходить-то? Голяк! Метаться куда? Только смеяться будут. А так, пришел на второй урок, сказал: «Ой! Там такое дома было! Извините, не мог. Я принесу от мамы записку обязательно. Завтра». Может, это возраст или еще что-то, иногда я чувствую, когда начинаю нудить. Я вижу по реакции окружающих людей, когда они капельку начинают грузиться. Со мной это случается редко, просто иногда я могу человеку что-то настолько увлеченно рассказать, что зайти могу далеко. Наверное, поэтому я чаще всего молчу и слушаю.

Я слабо чувствую возраст. Разве что когда смотрю на себя в зеркало в ванной. Марина купила мне крем, надо мазать все эти места на лице. Стою, мажу и только тогда вспоминаю о возрасте. Но так мне 23. Не больше. Просто опыта прибавилось, но я не чувствую, что мне скоро будет 40. Эта цифра меня не пугает. Но когда я возвращаюсь в реальный мир этих дат и цифр, он как-то не склеивается с тем, что у меня внутри. И от этого происходит конфликт. Удивление — ты отстаешь или опережаешь? Я чувствую эту большую разницу между своим биологическим и внутренним возрастом. Но я об этом вспоминаю лишь тогда, когда слышу: «Роман Витальевич, когда мне было шесть лет, я с мамой слушала вашу музыку». И в этот момент я понимаю, что я какой-то дядька. Но какой же я дядька? Я парень! Паренек! Парнишка…

Это не я старею. Это мое тело, но я-то нет. Я набираюсь опыта, мудрости. Жизненный опыт не связан со старостью, с той, биологической. Ты либо его набираешься, либо нет. Тебе может быть 70 лет, а ты тупой, как бревно, как Буратино, и интеллект твой на 15 лет максимум тянет. Старости внутри у меня нет. Ее не может быть. Физически я чувствую, что желудок мой ослаб, у меня гастрит, я хожу в клинику, глотаю этот шланг, чтобы провериться, нет ли у меня каких-то там заболеваний. Теперь ем кашки на завтрак, и шампанское мне нельзя, отпил свое. Мое отношение к этому? Я дожил до этих лет!

Я боюсь заболеть и умереть раньше времени и незапланированно. Внезапно. Херак — и все, умер. Я запланировал некоторые дела, которые я хочу сделать и посмотреть, во что это выльется. А дальше уж как получится. Да и природа уже все сама запланировала — в каком возрасте у нас мужчины умирают? В 70? 80? Конечно, всегда есть возможность умереть раньше. Но самой смерти я не боюсь. Если я буду умирать, пусть и не окруженный внуками, а просто сделавшим все свои дела человеком, я отойду в мир иной счастливо. С мыслью о том, что я прожил охуительную жизнь. Я самый счастливый умирающий на этой планете. Так оно и будет. Главное — дотянуть. Боли я не боюсь, я приготовлюсь. Страшна внезапность. Когда тебе говорят: все, чувак, время вышло, труба зовет. Вот этого не хочется, будет обидно, это меня страшит. А саму смерть я даже очень хорошо себе могу представить: как-нибудь с шампанским, в белой постели. Это что-то такое хорошее, светлое, как облако…

Интересно, что там будет потом. Ты умер, но осталась от тебя память, информация, которая может существовать и без тебя. Она не может исчезнуть, если ее можно использовать. Твое тело — это всего лишь тело, а то, что внутри тебя — многие называют это какой-то там искрой божественной, — не денется никуда. У меня было много моментов, когда я мог бы умереть незапланированно, начиная с падения ведра цемента со стены на стройке и заканчивая плаванием в океане в месте, где на следующий день такого же пловца съела акула. Как объяснить? Пронесло. Это меня и пугает, что проносит все время.

Это и есть паранойя. Я боюсь, что не доживу до прекрасной старости и не умру как нормальный человек. Живи быстро — умри молодым? Я и так быстро живу. Сколько буду жить, я буду жить быстро и хорошо. И красиво. А когда стану стареньким, даже больше себе позволю, может. Кокаин, допустим, или ЛСД. Будет самое время испытать новые ощущения. Все их испытали в 25 лет, а я — в 65. Как нюхну… И рок-н-ролл! Ничего себе фантазия, да? Я буду старикашкой развратным обязательно. Сухим, поджарым, хорошим, молчаливым. И загадочным. От молчания моего энергия так и будет бить во все стороны. Я в старости все смогу делать. Проблема лишь одна — освободить свою голову, себя. Дело не в каком-то ведь физическом движении, не в кинетике и не в статике. Буду говорить молодому поколению: «Знаете эту песенку? Я тот самый человек, который ее написал. Именно я. Нет, я не буду ее вам петь, сами где-нибудь ее послушайте…» Такое детское тщеславие? Только не раньше бы умереть. И все вы тоже будете бабушками и дедушками со своими татуировками и пирсингом, мы всем им еще покажем, этим, неопытным… Только, знаешь, растущие дети дают тебе информацию, что ты не ребенок, а отец. Это моя сегодняшняя роль, которую я прекрасно выполняю.

У меня со временем меньше стало нервяков, я меньше стал делать каких-то вещей очень экспрессивных и резких. Мне не нравится уныние, которое иногда посещает совершенно неожиданно. Ну и, как всегда, лезут в голову мысли: наверное, я мало сегодня чего-то сделал, видать, это у меня не очень хорошо получается. И так далее. Недовольство собой, когда не хочется вообще ничего делать. Хочется закончить все, плюнуть. А потом вздрагиваешь: что это за мысли такие? Как можно на все плюнуть? И какая может всему этому быть альтернатива? Бродяжничество — вот единственная альтернатива для меня. Возьму и брошу все, только фотокамеры с собой возьму и какие-то необходимые вещи вроде палатки, спальника. И в путь. Да куда угодно! На Алтай, в Среднюю Азию, Южную Америку, Австралию — все равно, только не в Европу, я там был везде — чего по ней путешествовать? Побыть отшельником. Видишь, меня тянет куда? Побыть одному. Я все время пытаюсь побыть один. Хочется послать всех к черту или самого себя послать. Так и сделаю, вот только детей надо вырастить. А потом отправиться посмотреть этот мир, пока он еще существует, и проводить время, общаясь с собой и с людьми, которые сразу же исчезнут из моей жизни. Не с тобой, потому что мы знаем друг друга, а со случайными… Это моя возможная дальнейшая жизнь. А невозможная — это конторку какую-нибудь открыть, свой маленький бизнес, чтобы он мне приносил денежку, а в это время я буду учить детей играть на гитаре. Нет! Не будет этого! Никаких конторок, никаких уроков игры на гитарке!

У меня тоже нервы порой сдают. Когда что-то не выходит, я могу разорвать этот предмет в клочья, могу даже повредить свои конечности в агрессии. Поэтому я в последнее время мало делаю что-то руками, понимая, что могут быть последствия от моей злобы. Она же и вернется ко мне. Как буддист какой-то, тебе говорю. Я все пережил, переварил, понял, как я сам смогу с этим справиться, адаптировал это. Я нашел форму существования, где будет комфортно и мне, и миру. Моя золотая середина. Это не значит, что я прям спокойный стал, меня очень многие вещи раздражают, я ж говорил, что если что — я первый в бой. Меня очень легко завести по-прежнему. Я всё еще довольно агрессивный. Хули нет, когда да! Хочешь, выброшу в окно что-нибудь? Нет? Вот фикус, например… А без страсти нельзя никуда. Без нее ты милый эстрадный певец, который никому не интересен. Ты посредственен без греховного огня. Без него ты не горишь. Но он не твоя заслуга: просто кому-то это дается, кому-то нет. Он может в тебе затаиваться. У меня он есть, он не дремлет, я его контролирую. Ведь у меня есть опыт, который меня, видишь, и учит, и лечит. И есть люди, некоторые из них остались в прошлом, и я благодарен им за то, что они были, и есть люди и семья, которая рядом, люди, которые за меня и со мной.

Я жду твоего вопроса: «И что это было с тобой?» А это была история жизни со счастливым концом. Это хеппи-энд. Самый настоящий. И от того, что он такой настоящий, не по себе. Если что-то смущает, значит, все хорошо. Наверное, это и есть история успеха. Но бой-то продолжается. Это хеппи-энд только для данной точки времени. Круто, когда герой приходит к цели. Ты дочитаешь книгу, а история продолжится.

Как поет один паренек:

— Все только начинается!

Оглавление

2000

  Москва

  Первая татуировка

  Московская поэтесса

  Стройка Церетели

  Знакомство с Войтинским

  Клоповник на Хабаровской

  Начало

  Гимн

2001

  Пиши сам

  Полиенко

  Эксперименты

  Сокольники

  Девушки без претензий

  Группа «ЗВЕРИ» и Рома Зверь

  Красный «Чероки»

  Для тебя

  Главный персонаж

2002

  Оля

  Работа с сессионными музыкантами

  Козин

  Резиновая женщина

  Нашествие

  Первый состав

  Просто такая сильная любовь

  Первые концерты

2003

  Ухожу красиво

  Голод

  Взрослая квартира

  Дожди-пистолеты

  Смена состава

  Все, что тебя касается

2004

  Районы-кварталы

  Лужники

  Пресса

  Культурный обмен

  Слава

  Roma

  Олимпийский

2005

  BRV

  Травоядные vs хищники

  Человек из телевизора

  Марина

  Женитьба

2006

  Автобиография

  КМВНК

  Что делать

2007

  Киев

  Бунт на корабле

  ББ

2008

  Ольга Романовна

  Рома, извини

  Дальше

  No more rock

2009

  Фотография

  Художники

  Акустика

  Крым

2010

  Серфинг

  Париж

  Протест, совесть и медные трубы

2011

  «Музы»

  Друзья и коллеги

2012

  Германика

  Кино

2013

  Мастерская

  «ЗВЕРИ» лучшие

  «ЗВЕРИ» другие

2014

  Майские ленты

  Полиенко камбэк

  Один на один

2015

  Войтинский камбэк

  Надя и команда

  Зоя

  Стихи на салфетке

  Прогулки

2016

  Страха нет

  Воцмуш

  Добрый

  Саботаж

  Зеленый театр

  Сейчас Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg