«Пути-дороги»

Пути-дороги (fb2) - Пути-дороги [Воспоминания] (пер. Фёдор Осколков) 2227K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Иштван Декан - Ева Д. Кардош

Пути-дороги

Часть 1 Все дороги ведут в Москву

Все начинается с детства

В одно ясное осеннее воскресенье 1941 года после учебного ночного марша мы шагали по главной улице Мошонмадьяровара[1], громко распевая походную песню: «Я — солдат Миклоша Хорти, самый красивый солдат…» В поход мы отправились еще в субботу в полночь и, разумеется, с полной выкладкой. Во время марша через каждый час делались малые пятиминутные привалы. Большой привал с завтраком прямо на лугу у дороги, где нас уже ожидала походная кухня, мы сделали в пять часов утра. После завтрака отправились в казармы; на обратном пути нам нужно было обязательно пройти через весь город.

Нам было приказано быть на центральной площади Мошонмадьяровара в 9 часов 45 минут. Улицы города в этот час были заполнены прохожими, многие из которых спешили в церковь на утреннюю молитву. В это же время «случайно» по главной улице прогуливался подполковник — начальник местного гарнизона, перед которым мы и прошли торжественным маршем. О предстоящей «случайной» встрече с ним нам по секрету шепнули взводные командиры еще на подходе к городу, приказав нам так чеканить шаг, чтобы церковь закачалась. Пусть господин подполковник видит, что за бравые ребята эти саперы!

Всю обратную дорогу нас преследовали «неожиданности»: то начальник гарнизона «случайно» вышел погулять, то командир роты «случайно» подал команду «Строевым шагом, марш!». Мы по-солдатски старательно печатали шаг по уличной мостовой. Качалась ли при этом церковь, я, право, не знаю.

На площади перед церковью командир роты громогласно скомандовал: «Стой!» — соскочил с лошади и, небрежно бросив коноводу повод уздечки, посмотрел поверх голов любопытных прохожих с таким видом, будто только что вернулся из победного боя. Над городом несся колокольный перезвон, верующие валом валили в церковь, а мы с нетерпением ждали конца церемонии, чтобы отправиться в казармы, где можно будет сбросить с себя тяжелое снаряжение и наконец размять натруженные ноги.

— Рота, смирно! — рявкнул командир.

— Ну наконец-то! — вздохнули мы.

— Шапки долой! В церковь! Идти не в ногу, шагом марш!

Если от нашего строевого шага церковь и не дрогнула, то от наших проклятий, единодушно выдохнутых шепотом всей ротой, она наверняка, покачнулась.

В понедельник роту неожиданно построили на плацу. Вскоре перед строем со списком в руках появился дежурный старшина. Вызванным по списку было приказано выйти из строя. Пятым среди них оказался я.

— Рядовой Иштван Декан!

— Я!

— Вы санитар?

— Так точно!

— Выйти из строя!

В нашей роте был еще один Декан, мой однофамилец, с которым меня довольно часто путали. Но того звали Яношем. Санитарную же подготовку в роте прошел только я, правда всего в течение нескольких месяцев, в сомбатхейском военном госпитале.

Вызванных из строя насчитывалось уже шестьдесят человек. Все мы с нетерпением ждали, что же будет с нами дальше. Построив команду, дежурный медленно прошелся вдоль строя. При этом он так внимательно осматривал каждого из нас, будто видел впервые, между тем все мы были уже «старичками», так как служили по второму году. Еще раз окинув строй острым взглядом, он сказал:

— Вы направляетесь в маршевую роту! Скоро получите приказ. Вопросы есть?

У одного сапера вопрос был.

— Господин старшина, разрешите спросить? Куда нас отправят?

— Куда? В Москву! Ясно?!

— Так точно!

— Тогда р-разой-дись!

Маршевая саперная рота, в которую мы попали, формировалась в поселке Херень, неподалеку от города Сомбатхей. Она получила номер 35 и была включена в 35-й пехотный полк. Свой лагерь мы разбили в заброшенной господской усадьбе. В район Хереня из казармы нас сопровождал старый служака, участник первой мировой войны старшина Деметер. Нас, рядовых солдат, было шестьдесят человек, остальной штат был заполнен за счет мобилизаций запасников, которые получили предписание явиться прямо в Херень.

Большинство из них жили в Задунайском крае, в области Ваш. Командир взвода и командир роты тоже были взяты из запаса, поэтому нам они были незнакомы.

Через два месяца после нашего приезда в Херень в нашу роту прибыло пополнение в количестве 60 румын, взятых в Трансильвании, присоединенной к Венгрии в 1940 году. И как нарочно, ни один из них не знал ни слова по-венгерски. Нам было непонятно, о чем думает командование. Ведь перед нами, саперами, стояли очень сложные задачи: возведение противопехотных и противотанковых заграждений, строительство легких мостов, обеспечение пехоты катерами, лодками и другими переправочными средствами на случай форсирования водных преград. Все это требовало серьезной подготовки, по крайней мере, солдаты одного отделения должны были хотя бы понимать друг друга. Но у нас даже мобилизованные из запаса, которые ушли из армии всего три-четыре года назад, не знали устройства и принципа действия принятых в последние годы на вооружение различных типов мин, запалов, подрывных зарядов.

Однако эти мысли беспокоили, очевидно, только нас, солдат, но отнюдь не нашего ротного командира.

Во время ежедневных двухчасовых занятий, которые проводились в дообеденное время, мы отрабатывали ружейные приемы, строевой шаг и отдание чести. В маршевой роте я по-прежнему числился санитаром. Нас было двое, поскольку носилки с раненым один человек не смог бы нести. Мой коллега из города Сомбатхея, тоже из числа запасников, был лет на десять старше меня. Нам выдали медикаменты, соответствующее медицинское снаряжение: лекарства, перевязочные материалы, шины для фиксации конечностей при переломах и одни разборные носилки. Поскольку мы тренировались в перевязке и эвакуации раненых, то от строевой подготовки нас освободили.

Шло время, и мы все чаще спрашивали себя, что же будем делать на фронте. Дело в том, что наши офицеры постоянно твердили нам, что венгерские части направляют на фронт для выполнения исключительно комендантских задач. Правда, до нас доходили слухи, что на оккупированной советской территории встречаются-де и русские партизаны, которые, случалось иногда, стреляют в противника. Но нам, холостым, молодым парням, весь будущий поход представлялся в виде простой увеселительной прогулки. Там, думали мы, время пойдет быстрее и не так скучно, как здесь, в казармах. Тем более что, как утверждали офицеры, через три, самое большее — четыре месяца нас сменят другие части, чтобы получить возможность принять участие в этой романтической прогулке, а мы же возвратимся домой.

Тем не менее нас иногда беспокоила мысль об отсутствии практических занятий по расстановке мин и их обезвреживанию, наведению переправ, более того, за все шесть месяцев нахождения на формировании мы не провели ни одной боевой стрельбы. Подготовка к войне представлялась нам несколько иной, но скоро мы смирились со столь легкой жизнью.

Чувствовали мы себя как на курорте. Командир роты старший лейтенант Тот своим добрым отношением к нам быстро завоевал наши искренние симпатии. В конце недели в казарме буквально никого не оставалось: все уходили до восьми часов понедельника в увольнение. Все выходные дни я всегда проводил дома, у родителей, потому что до нашей деревни Дьёрвар от Сомбатхея было всего около двадцати пяти километров.

Каждый раз, когда поезд подходил к Дьёрвару, меня охватывали воспоминания детства. Вот, не доезжая до Сомбатхея, село Вашвар, где я учился в школе, а потом два с половиной года ходил в учениках официанта в ресторане «Зеленое дерево».

Деревня наша лежала в трех километрах от железнодорожной станции. Дорога туда была знакома мне до мельчайших подробностей, я знал каждый камень, каждое придорожное дерево. Неподалеку от станции, на опушке леса у пересечения железной дороги с шоссе Вашвар — Залаэгерсег, стоит сторожка номер 78 путевого обходчика, или, как ее у нас называют, будка. Здесь я родился, здесь вырос и прожил первые десять лет своей жизни. В этой будке жил мой отец, который день и ночь следил за шлагбаумом, каждый день обходил свой шестикилометровый участок железной дороги. Обходчиком отец проработал тридцать пять лет, а когда ушел на пенсию, мы переехали в свой домик, стоявший на краю села. В доме было две комнаты и кухня. До этого же нам приходилось жить только в сторожках. Все они всегда стояли у железной дороги и были одинаково маленькими: одна комнатка и кухонька. Нас же в семье было десять детей. Я был девятым. Часто дома находились одновременно семь-восемь человек.

Росли мы в настоящем семейном гнезде. К вечеру сторожка превращалась в спальню, сплошь заставленную койками и заваленную соломенными мешками-матрацами. Разумеется, кровати были не у всех, да все они и не поместились бы в сторожке. Но, как говорится, голь на выдумки хитра. Отец сколотил из досок несколько корытообразных лежанок, точно по размеру мешка с соломой. На день мы заталкивали их под кровати, а на ночь заставляли ими всю квартиру. Но даже тогда на каждое место приходилось по два человека. Двое младших детей спали обычно с родителями: один между ними, второй в ногах — «валетом».

Шоссе оживлялось особенно в воскресные дни, когда по нему на базары и ярмарки катили подводы в Вашвар, Кёрменд, Сомбатхей.

В течение долгих лет внешний мир для меня был связан с этой шоссейной дорогой, по которой двигались бесчисленные повозки и шли праздничные шествия, когда толпы народа, растянувшись на многие сотни метров, с хоругвями и песнопениями медленно направлялись на вашварский престольный праздник.

Наша сторожка славилась вкусной колодезной водой. И может быть, именно поэтому люди, шедшие на праздник, делали возле нее последнюю остановку для отдыха перед Вашваром. Они рассаживались на лужайке под благодатной тенью деревьев и вдоволь пили вкусную воду.

К приему идущих на праздник людей отец готовился заранее — ведь в одной такой процессии принимали участие двести — триста человек. Мы выставляли к колодцу чисто вымытые деревянные бадьи и, заслышав пение приближавшейся со стороны Дьёрвара колонны, быстро наполняли их водой. Из бадьи воду могли черпать своими керамическими кружками сразу четыре человека.

До шести лет я жил, как мне казалось, в каком-то сказочном мире. Лес, раскинувшийся сразу за нашей сторожкой, был для меня родным домом, его деревья, кусты и цветы — моими лучшими друзьями, а наша собака Сухи — постоянным спутником в моих играх. На много километров вокруг я знал каждое дерево, каждый куст, но самым любимым для меня местом был шелковичный сад.

В него от нашей сторожки через лес вела одна-единственная тропинка, вдоль которой росли огромные платаны и дубы, сменяемые кое-где ясенями и липами. Даже в ясный солнечный день под этими деревьями царил приятный полумрак. В одном месте тропу пересекал небольшой ручей с болотистыми берегами, поросшими полевыми цветами. Замысловато пропетляв несколько сот метров, тропинка выбегала на большую поляну, заросшую травой, обсаженную почти правильными рядами старых шелковиц. Ягоды с этих деревьев, белые, черные и дымчатого цвета, обычно толстым слоем покрывали землю под деревьями.

Заработная плата обходчиков была очень низкой, поэтому им и приходилось вести свое хозяйство, чтобы хоть как-то прокормить семью. С обеих сторон от железной дороги к сторожевой будке приписывалось столько луговой земли, сколько нужно было для содержания двух коров. Коровы эти и были нашими главными кормилицами. Когда мама еще только начинала доить их, мы уже выстраивались у дверей коровника с кружками в руках и пили теплое парное молоко. Часто наш завтрак и полдник, а иногда и ужин состояли из одного молока или кофе с молоком. Накрошив в кофе с молоком хлеба, мы наедались от пуза. Хлеб пекла мама в печи во дворе один раз в неделю по шесть караваев размером с колесо от телеги. Один из них мы съедали сразу же, еще горячим, в тот же день. Остальные пять растягивали на оставшиеся шесть дней.

Летом кроме творога и молока в наше меню входили еще и грибы. Грибов собирали много.

Родители научили нас различать пять-шесть видов съедобных грибов, их-то мы и собирали в течение многих лет. Очень часто мать, бывало, говорила: «Что же подать на ужин этой голодной ораве? Ну ладно, ребята, бегите-ка в лес да соберите грибов!»

Мы выходили втроем-вчетвером в лес и за какой-нибудь час набирали их столько, что хватало на всех. Иногда мама добавляла в грибы несколько яиц.

Держали мы, естественно, и кур, которых пускали в основном на подножный корм. Они уже привыкли к довольно странной жизни. Так, например, на ночь они не шли в курятник, а взбирались, как фазаны, на старую яблоню или ореховые деревья, раскинувшие свои кроны у сторожевой будки. Часто на них нападали жившие в лесу лисы и хорьки, и тогда поднимался страшный переполох. Иногда наша собака Сухи вступала с лисами в кровавые схватки.

А наши кролики полностью одичали. Жили они в глубоких норах в коровнике, кормились в лесу, где спаривались с дикими зайцами. И уже ни внешним видом, ни поведением они не напоминали домашних кроликов. Свое потомство они выводили тоже в норах.

Как только я вышел из младенческого возраста, на меня была возложена обязанность стеречь и пасти коров. Это была очень ответственная задача, так как пастбище располагалось с двух сторон от железнодорожного полотна и при приближении поезда коровы часто выбегали на дорогу и в испуге мчались по ней перед паровозом. Нередко из-за них останавливались даже скорые поезда.

Я очень любил животных, в том числе и коров, но сторожить их мне совсем не нравилось. Меня все время что-нибудь да отвлекало: то я играл с кустиками или цветами, то гонялся за кузнечиками. Иногда случалась и беда. Однажды коровы ушли в люцерну и там так объелись, что их раздуло. Что было дома!.. Мать с отцом в течение нескольких часов терли и массировали коровам животы, предпринимая все возможное, чтобы спасти животных. Отец, желая, по-видимому, приучить меня к роли пастуха, купил как-то в Уймайоре маленького баранчика, который очень быстро подружился с коровами, ходил с ними на луг и своим существованием несколько скрасил мой скучный и однообразный труд.

Самым значительным событием в жизни нашей семьи было, конечно же, появление на свет теленка! Еще задолго до его рождения мать до мелочей рассчитала, на что она истратит деньги, вырученные от его продажи. В таких случаях нам покупали самую необходимую одежду или по паре обуви. В то время я еще не знал, что есть дети, которые носят обувь даже летом. Нам же разрешали носить башмаки только осенью и зимой.

Моими любимыми птицами были ласточки. Их гнезда лепились под крышами дома и коровника, и мы точно знали, что они вернутся к нам в будущем году.

Чувство любви и уважения к ласточкам родители воспитывали в нас с раннего детства. Для нас было совершенно немыслимым делом разрушить гнездо или хотя бы потрогать яйца. Ласточки у нас были овеяны легендами. Родители обычно говорили нам, что у того, кто убьет ласточку, коровы будут давать кровавое молоко. Ласточки предсказывали нам и погоду: если они летали низко над землей, мы знали, что скоро будет дождь с грозой.

Настало время мне идти в школу. Мать купила в Дьёре грифельную доску, карандаши и прелестный маленький пенальчик. Его мы привязали шпагатом к грифельной доске, чтобы не потерять. Сумку для книг сшила мне сама мама.

Хутор Уймайор был центром большого поповского хозяйства, с огромными скотными дворами, кошарами для овец, кузницей, бондарными мастерскими, амбарами, с домом управляющего и длинными низкими бараками для батраков. А вокруг, насколько хватал глаз, от Дьёрвара до Вашвара простирались земли поповского имения, куда входили и лес, и сад…

Хозяйство специализировалось на разведении скота. Здесь занимались главным образом откормом бычков, которых с большой охотой покупали австрийские скототорговцы. Держали здесь и овец, так как шерсть и баранина прибыльно сбывались на экспорт. Земли засевали пшеницей, сахарной свеклой, кормовыми культурами. Значительным источником доходов был лес. Его рубили как для промышленных целей, так и на топливо. Осенью, после окончания полевых работ и уборки урожая, из молодняка тесали колья для виноградников тоже на продажу.

Семьи батраков, а их в селе насчитывалось около пятидесяти, жили в длинных одноэтажных домах. Каждый такой дом состоял из одной большой курной кухни, к которой примыкали четыре комнаты, где жили семьи работников со своими детьми, часто вместе с престарелыми родителями. В центре курной кухни находилась огромная кирпичная плита, здесь готовили пищу все четыре семьи. Дым от плиты выходил через отверстие в черепичной крыше.

Комнаты, как и кухня, не имели не только полов, но и печей. Поэтому зимой самым теплым местом в доме была кухня, именно в ней в основном и находились женщины и дети. Мужчины же, особенно те, кто ухаживал за скотом, спали в конюшнях и овчарнях, потому что там воздух был намного чище, чем дома. Когда я впервые увидел такую курную кухню, я прямо-таки ужаснулся, хотя нам в будке обходчика тоже жилось не лучше. Примерно таким, темным, дымным и страшным, я представлял себе ад. Большинство батраков были неграмотны и не умели ни читать, ни писать. Всю свою жизнь они проводили в пределах хутора или его окрестностей, очень редко посещая даже близлежащие села. Они не имели даже одежды, в которой им было бы не стыдно показаться в церкви или корчме.

По соседству с конюшней размещалась школа. Она состояла из единственного помещения. Раньше здесь был хлев, где держали племенных быков, которых в то время тоже выращивали для продажи.

Был на хуторе и учитель Геза Баан. Он согласился кроме работы в школе выполнять и обязанности помощника управляющего, и за это ему разрешили занять пустующую квартиру управляющего. С появлением учителя одно из помещений хлева освободили и сделали там школу.

Во всей школе насчитывалось всего около двадцати учащихся: восемь-девять первоклассников, четверо-пятеро учились во втором классе и всего один ученик — в пятом классе. В шестом классе учащихся не было.

Ученики в большинстве своем ходили в школу только глубокой осенью и зимой. Весной же, с началом полевых работ, в школе оставалось не более пяти человек.

Геза Баан был не только хорошим учителем, но и очень интересным человеком. Он резко выделялся среди окружающих своей внешностью: высокий, не в меру толстый, с крупной высоко поднятой головой, посаженной на мощную, с двойным подбородком шею. И голову он держал высоко не потому, что гордился, просто опустить ее не позволял его жирный подбородок. Вся внешность учителя внушала уважение.

Он с большим терпением учил нас уму-разуму. У него самого было трое детей школьного возраста: две девочки и мальчик, мой ровесник.

Мы, дети, будущие ученики, тоже немало поработали на господ, чтобы получить у них разрешение занять одно из помещений хлева под школу. Под руководством Гезы Баана мы собирали на поле спорынью, заготовили несколько центнеров орехов и мака, которые затем продавались за большие деньги.

В Уймайоре я закончил первый и второй классы, но уже тогда нас осталось так мало, что школу в конце концов пришлось закрыть. Мы научились читать, писать и даже считать, ведь когда учитель занимался со старшеклассниками в помещении, мы сидели на улице у стены конюшни и часами хором учили таблицу умножения. Это пошло нам на пользу: таблицу мы знали назубок, как «Отче наш». Читать мы учились тоже хором. При этом я был, так сказать, хормейстером. Стоило нам на минуту замолкнуть, как из класса доносился строгий голос учителя Гезы Баана:

— Декан, продолжайте!

В перерывах вместо забавы мы дразнили огромного черного быка, нашего «соседа».

Этот страшный зверь уже покалечил двух скотников, после чего его стали держать на привязи. Массивная железная цепь висела у него на шее, а от продетого сквозь ноздри железного кольца вправо и влево к толстому бревну ясель тянулись железные цепи. Но и в цепях бык не забывал демонстрировать свою страшную силу и ярость.

Перед окончанием учебного года мы готовились ко Дню леса и птиц. Обычно по этому случаю в шелковичном саду собирались учащиеся школ пяти окрестных сел, чтобы веселым праздником отметить этот день. Здесь проводились соревнования по бегу, бегу в мешках, кто быстрее съест лепешку и тому подобное. Мы, хуторяне, тоже старательно готовились к этому дню. Было вдвойне радостно, что праздник будет в моем любимом шелковичном саду.

На одном из таких праздников я впервые познал радость успеха и горечь поражения. Лучшее бегуны школ готовились к ответственному соревнованию. Нашу хуторскую школу представлял я. И вот прозвучала команда: «На старт! Бегом, марш!» Мы рванули вперед. Я летел словно птица: ведь я бежал по своему полю. К финишу я пришел первым, и один из учителей, член жюри, тут же сунул мне в руку первую премию — две блестящие монетки по двадцать филлеров.

Но новый учитель закона божьего из дьёрварской школы Карой Чепига Папп, который всего год назад приехал в село, принадлежал к той категории людей, которые не мирятся с поражением даже в мелких делах. Он опротестовал результаты соревнования, утверждая, что его ученик Яни Фюсти споткнулся и поэтому забег нужно повторить. Я смотрел на этого человека, о котором много слышал от своих родителей, с любопытством и уважением, но в то же время с чувством немого протеста.

Это был энергичный, высокого роста, темноволосый молодой человек, с усиками на темном лице и неотразимым взглядом. Он так горячо спорил и доказывал жюри свою правоту, что Геза Баан согласился повторить соревнование, но только для нас двоих: для меня и Янчи Фюсти, занявшего второе место.

И вот мы снова на старте. Босиком, в трусах и майке, я крепко сжимал в потной руке монетки, твердо решив не отдавать их, что бы ни случилось.

По команде Чепиги мы бросились бежать. Меня влекло чувство упрямства, монетки жгли мне ладонь, и я опять прибежал первым!

Чепига подошел ко мне, потрепал по шее и, озаряя меня своей улыбкой, сказал:

— Ну хорошо! Все равно ты тоже будешь моим учеником…

В Дьёрвар Чепига попал год назад. В то время в селе ремонтировали церковь. На деньги, собранные с верующих, а главным образом на средства, завещанные богатым крестьянином-кулаком, имевшим сто хольдов земли, для церкви купили великолепный орган. Слушать это чудо съезжались со всего комитата[2].

Звук у органа был бесподобным по красоте. Нажмешь, бывало, клавишу, и церковь заполняют мощные звуки, от которых дрожат цветные витражи на окнах. Не умещаясь в тесном помещении церкви, звуки вырывались на улицу, доносились до другого конца села. Жители гордились своим органом. Да, на такую вещь стоило жертвовать средства! К такому органу найти бы теперь достойного кантора!

Церковная кафедра, как хозяйка приходской римско-католической школы, объявила конкурс на замещение вакантной должности кантора, который одновременно должен был выполнять и обязанности учителя в школе. Приходский священник Мориц, председатель и еще около двадцати членов комиссии из числа самых состоятельных хозяев должны были тайным голосованием избрать достойного кантора.

Кандидатов было больше чем достаточно: сотни учителей в стране не имели работы. Первый шаг их трудовой деятельности обычно начинался с заготовки дюжины заверенных у нотариуса копий диплома, которые они затем рассылали различным комиссиям для участия в конкурсах на замещение возможных вакансий. Место же кантора-учителя пользовалось особой популярностью, так как помимо надела земли ему с каждой семьи ежегодно после уборки урожая полагалась мера пшеницы.

Уже за много месяцев до выборов началась «обработка», а порой и подкуп членов комиссии. Согласно инструкции, полученной сверху, начал свой тур и наш приходский священник. Село наводнили кандидаты в канторы, которые делали все, чтобы склонить на свою сторону как можно больше доброжелателей. Широко велись агитация, подкуп, торговля. Обычно наиболее остро борьба шла между местными и пришлыми кандидатами.

Свое слово в конкурсе имел волостной писарь, а иногда и жандарм. Достаточно было заронить одну крупицу сомнений в политической благонадежности кандидата, вспомнить, скажем, что его отец или кто-либо из родственников сочувствовал идеям революции 1919 года или, скажем, кто-то из них выписывал левую газету, — как претендент незамедлительно исключался из числа кандидатов.

После всех этих событий в Дьёрваре наступил наконец великий день. Кандидатов прибыло множество. И каждого нужно было прослушать, ведь ценность кантора определялась по его голосу и умению играть на органе. Именно поэтому конкурс длился несколько дней.

С раннего утра и до позднего вечера в церкви и вокруг нее толпились и стар и млад. Двери церкви были широко раскрыты, чтобы слышно было всем.

И тут появился мой будущий учитель Чепига. Он сел к органу, откинул назад длинные волнистые черные волосы, пробежал пальцами по клавишам. Своды церкви заполнил его сильный, немного резкий, но необычайно приятный бархатный голос.

— Он станет кантором, вот увидите! — заметил лавочник, отмеряя кому-то тридцать граммов дрожжей.

И он был прав.

Третий и четвертый классы я закончил в Дьёрваре, где школа размещалась в специально построенном для этой цели здании с двумя классными комнатами и двумя квартирами для учителей. Первые и вторые классы занимались в одной комнате у старой сельской учительницы тетушки Бёжи. Учащихся с третьего по шестой класс вел в другом помещении сам Чепига.

Жители Дьёрвара не ошиблись в новом канторе. Чепига действительно оказался очень способным и деятельным человеком. За несколько лет он совершил настоящие чудеса в селе. Он создал драмкружок, в котором охотно занимались взрослые и дети. Организованный им хор за короткий срок стал победителем на соревнованиях в комитате. Слава Дьёрвара вышла за рамки района и разошлась по комитату. Здесь были своя почта, районный врачебный пункт, обслуживавший девять сел, волостное управление, церковный приход. Только жандармское управление располагалось в Вашваре и в соседнем Эгерваре. К нам «петушиные перья», так мы называли жандармов за их головной убор, украшенный перьями, приезжали с длинными, увенчанными штыками винтовками на велосипедах.

В школе я был примерным учеником и по дисциплине и по отличной учебе. Особенно силен я был в чтении и декламации стихов. Этим я был обязан своему первому учителю Гезе Баану. К немалой радости родителей, уже в первый год учебы в Дьёрваре я был удостоен чести прочитать стихи «Встань, мадьяр!» на нашем школьном празднике 15 марта.

Но больше всего я любил в дни больших воскресных богослужений надувать мехи церковного органа. Ведь в то время в нашем селе не было электричества и орган работал за счет сжатого воздуха. Это была очень ответственная и физически нелегкая работа, выполнять которую всегда поручали двум учащимся. Не проходило и двадцати секунд, как стрелка манометра показывала, что давление в камере падает. С помощью ножного насоса снова и снова его нужно было, чередуясь друг с другом, поднимать до нужного уровня.

В 1928/29 учебном году, когда я заканчивал четвертый класс приходской школы, мой старший брат Тони был зачислен студентом в Кёсегское педагогическое училище. До этого он окончил четыре класса приходской школы в селе Вашвар, куда он ездил на занятия на поезде. Теперь же ему предстояло оставить родительский дом и переселиться в студенческое общежитие недавно открытого педагогического училища. Училище привлекало тем, что оно было не церковным, а государственным учебным заведением.

Снаряжение Тони всем необходимым для учебы вконец истощило материальные ресурсы наших родителей. В общежитии нужно было иметь не только свое постельное белье, но и покрывало. В целях единообразия оно должно было быть строго определенного цвета и размера. Общежития, в современном понимании этого слова, в действительности не было: арендовались несколько комнат в частных домах в разных частях города, где и размещали нуждавшихся в этом студентов. Кроме учебников и учебных пособий каждый студент должен был иметь по крайней мере два костюма, обувь и три смены белья. За проживание в общежитии нужно было платить тридцать пенгё, за обучение в училище — двадцать пять. Правда, моему брату, как отличнику, плата за обучение была снижена на пятьдесят процентов. Учитывая, что студенту нужно было иметь один-два пенгё на карманные расходы, учеба в училище обходилась нашей семье почти в пятьдесят пенгё при месячном заработке отца девяносто пенгё. Учеба брата легла тяжелым бременем на плечи всей семьи. В целях экономии расходов на сахар мы вынуждены были отказаться от нашего любимого напитка — кофе.

Несмотря на почти героические усилия матери экономить во всем, такие, расходы мы выдержали только год. На второй год, было решено, что Тони уйдет из общежития и поселится в частном доме.

Кёсег в те времена был настоящим студенческим городом, многие жители которого сдавали, комнаты студентам с питанием. Обычно в одной комнате жили шесть студентов; завтракали и ужинали они вместе с хозяевами. И все это обходилось значительно дешевле, чем общежитие. Обедали же бедные студенты «в гостях». Это означало, что в городе находились семь семей, которые были согласны бесплатно покормить обедом в какой-то определенный день недели несколько бедных студентов. Таким образом, «поденщики», как называли таких студентов, в понедельник обедали в одном конце города, а к концу недели доходили до другого конца. В богатых семьях готовили более или менее приличные обеды, чтобы никто не упрекнул, не оговорил за плохое угощение. И все-таки ходить на такие обеды было ужасно унизительно. В разных домах кормили по-разному. В семьях простых ремесленников студентов сажали за один стол с хозяевами; в господских же домах стол для них накрывали на кухне.

Когда дома на семейном совете, состоявшем из отца и матери, было решено, что Тони уйдет из общежития и станет «поденщиком», отец, который, несмотря на бедность, был гордым человеком, заплакал от стыда и обиды, но делать было нечего, так как иного выхода у нас не оставалось.

Когда я заканчивал четвертый класс приходской школы, мои родители решили переехать в город Секешфехервар. Примерно год назад отцу предложили занять место обходчика в Фехерваре по улице Сечени, где проходили три железнодорожных пути в сторону Комарома, Надьканижи и Целлы. Здесь было более интенсивное движение поездов, а значит, на обходчике лежала и большая ответственность. Кроме ухода за шлагбаумом отец должен был обслуживать семафоры и несколько стрелок. Работать приходилось в две смены по двадцать четыре часа, а зарплата была лишь немного выше, чем на старом месте.

Мама, которая всегда отличалась практичностью в нашей семье, все уже рассчитала. Она прикинула, что меня, быть может, удается, пристроить в секешфехерварскую реальную гимназию: ведь как-никак, а я отличник. Кто знает, может быть, я стану даже священником. Она слышала, что хороших, но бедных учащихся попы учат в гимназиях бесплатно, особенно тех, кто выражает желание после гимназии пойти учиться в духовную семинарию.

Мой младший брат пошел в первый класс, а старшие сестры Мария и Анна — в неполную среднюю школу, после окончания которой легче было найти работу в Секешфехерваре.

Жребий был брошен.

Однажды днем к нашему домику подогнали крытый товарный вагон, погрузили в него наш немудреный скарб, и едва я опомнился, не успев даже как следует проститься со своей собакой, как мы уже были в Секешфехерваре.

Мама предусмотрительно запаслась рекомендательным письмом от нашего приходского священника, так что меня без возражений приняли в первый класс реальной гимназии ордена Цистерцитов.

После уймайорского хлева и дьёрварской приходской школы новая гимназия подавила меня своим величием. Она располагалась в церкви и вместе с ней занимала целый квартал в центре города. Здание гимназии с ее отделанными красным мрамором лестничными маршами и массивными перилами, тишиной и чистотой производило приятное и внушительное впечатление.

Мои учителя, кроме учителя черчения и учителя физкультуры, были священниками. Костюм члена ордена Цистерцитов состоял из длинной до пят рясы тонкого белого сукна, украшенной спереди и сзади широкой черной полосой. Такое сочетание цветов напоминало расцветку оперения ласточки.

Мы, гимназисты, носили круглые бархатные шапочки темно-синего цвета, украшенные спереди белым эмалированным с золотой каемкой крестом и золотыми латинскими буквами MORS.

Позднее я узнал, что это означает «смерть». До сих пор не знаю, откуда происходит этот мрачный клич и почему орден Цистерцитов избрал его девизом своей школы.

Открытие учебного года началось торжественным молебном в церкви. Здесь я впервые встретился со своими одноклассниками, увидел всех вместе сразу — и студентов и преподавателей восьми классов гимназии.

На второй день мы получили учебники и наш классный руководитель Альфред Сас зачитал список тетрадей и словарей, которые мы должны приобрести, а также сообщил адрес магазина, где их можно купить. Когда этот пространный список я показал матери, опа с ужасом всплеснула руками:

— Господи боже мой! Где же я возьму такую уйму денег?

А ведь это было только начало. Позже последовало распоряжение учителя физкультуры приобрести гимнастическую форму: спортивные туфли, брюки, футболку из самого лучшего материала, и все это можно было купить только в самых дорогих модных салонах.

Постепенно мы, студенты, познакомились друг с другом, узнали наших педагогов. Любимыми моими предметами стали латынь, литература и гимнастика. Меньше всего я любил немецкий язык. И в этом, пожалуй, главным виновником был наш классный наставник Альфред Сас, который одновременно преподавал нам немецкий язык. Его массивная фигура с лилово-красным лицом и холодным взглядом водянистых глаз буквально давила на нас. С особым презрением он относился к нам, детям неимущих родителей. Таких в классе насчитывалось человек шесть, не более.

Больше всех мы любили и уважали, хотя и побаивались немного, нашего математика доктора Белу Фабиана. Он тоже был священником. Необычайно тонкий, небольшого роста человек с невероятно маленькими ручками и ножками, но сравнительно крупной головой, он отличался строгостью, но объективным и справедливым отношением к гимназистам. Свою необычайную вспыльчивость он подавлял огромным усилием воли. В такие моменты он обычно только молча кусал свои кулаки.

На переменах нужно было выходить во двор гимназии, куда вела одна-единственная узкая дверь. На первом этаже располагался буфет, в котором продавались всевозможные кондитерские изделия: пирожные, печенье, торты. До гимназии таких деликатесов я не то чтобы не ел, но, откровенно говоря, даже в глаза не видел. Завтрак с собой мне всегда давала мама. Как правило, это был кусок хлеба, намазанный смальцем, и одно яблоко.

В гимназии я познакомился со странным и удивившим меня до крайности явлением — попрошайничеством.

В селе я видел немало нищих, а на базаре в Вашваре их было даже очень много, в том числе попрошаек-цыган. Но то были, как правило, взрослые несчастные люди: калеки, парализованные. Здесь же нищими были некоторые студенты. Они вставали к двери, ведущей во двор, и выпрашивали у детей богатых родителей кусочки сдобных рогаликов, сладких калачей, вкусных, таявших во рту пряников.

Когда я рассказал об этом дома маме, она немного подумала и сказала:

— Понимаешь, сынок, одно дело — быть бедным, но совсем другое — нищим. Да, мы бедны, но чтобы быть нищими — никогда!

Во дворе гимназии прямо в землю были врыты брусья, стоял турник, на которых желающие могли поупражняться. Я очень любил эти гимнастические снаряды, отлично лазал по шесту. Брусья для меня были совершенно незнакомы, но я вскоре полюбил и их.

Гимназия имела великолепно оборудованный гимнастический зал, было создано много спортивных кружков. Помимо занятий по расписанию в свободное время в нем тренировались студенты. Я записался в сборную команду гимнастов. Меня очень привлекало и фехтование, но снаряжение для него было настолько дорогим, что дома я об этом даже не заикался.

Быстро промелькнул первый год учебы, и постепенно я начал свыкаться с новой обстановкой. Улица Сечени находилась на окраине города. Мимо нашего домика поезда ходили чаще, чем в Дьёрваре, а по базарным дням бесконечным потоком текли на базар крестьянские подводы с арбузами, в изобилии зревшими на окрестных полях. Подержи отец шлагбаум закрытым и задержись при этом поезд на пять — восемь минут, как по обе стороны полотна пути скапливалось столько повозок, что им не было видно ни конца ни края. Поэтому было решено построить туннель, чтобы направить движение под железнодорожными путями. Работы по строительству туннеля начались и должны были закончиться через год.

Строительство туннеля поставило перед нашими родителями новые проблемы: с вводом его в эксплуатацию необходимость в шлагбауме отпадала, — значит, отцу нужно было подыскивать себе новое место. В течение многих долгих вечеров родители обсуждали связанные со всем этим вопросы. Но поскольку отец отработал на железной дороге уже тридцать четыре года, он имел право просить отставки на пенсию. Тогда мы смогли бы переехать в Кёсег, где Тони жил бы и питался дома, а не ходил по чужим дворам и не снимал угол, за который нужно было много платить. Через два года Тони закончит учебу, к этому времени истекал срок аренды нашего домика в Дьёрваре. Мы сдали его почтовому ведомству на пять лет. Тогда мы сможем переехать жить в собственный дом.

Быстро пролетели летние каникулы. Большую часть времени мы — я и ребята с нашей улицы — проводили на окраине города. Нашим любимым местом стал городской пляж на берегу заросшего камышом Соленого озера. Недалеко от пляжа находился аэродром, на крыше длинного ангара которого был установлен высокий шест с трепещущим полосатым рукавом-флюгером. Лежа на берегу, мы часами наблюдали за взлетавшими и приземлявшимися самолетами.

Аэродром был военным и поэтому охранялся жандармами. Как раз в тот период правительство Хорти начало создавать свои военно-воздушные силы, широко развернув подготовку летного и наземного технического состава. А двумя годами позже в пользу авиации Хорти был введен специальный налог в несколько филлеров, который распространялся даже на билеты в кино. Этим самым правительство возлагало часть расходов на подготовку к войне на трудовое население.

Нам, ребятам, в то время было по двенадцать — четырнадцать лет — как раз тот возраст, когда голова забита индейцами. Мы запоем читали книги про жизнь диких племен, организовывали и сами отряды индейцев. Я, например, «скромно» принял кличку Виннету. Однако и самолеты здорово будоражили наше воображение. Замаскировавшись пучками травы, мы часто по-пластунски подползали к границам аэродрома. Иногда нам в головном уборе с петушиными перьями удавалось приблизиться к часовому, ходившему с винтовкой вокруг ангара.

Второй год пролетел так же быстро, как и первый. Конец учебного года всегда совпадал с большим спортивным праздником. В спортивных кружках шла деятельная подготовка к этому событию. В гимнастическом зале до восьми часов вечера не утихала жизнь. Одновременно с нами, командой простых, так сказать, гимнастов, усиленно тренировались гимнасты на брусьях, конях, перекладине.

Родители все еще вспоминали Кёсег, отец готовился уйти на пенсию. Он уже и прошение подал, и обещание получил, что его просьба будет удовлетворена.

Подошел конец учебного года. За два дня до физкультурного праздника нас собрал преподаватель физкультуры и сообщил, что всем нам кроме гимнастических тапочек, черных трусов и белых носков нужно приобрести еще новые футболки: белые трикотажные майки с коротким рукавом и закрытым воротником, отороченным голубой каймой, и с монограммой, выполненной из такого же материала в виде двух букв «R.G.». Такую футболку можно купить в магазине спортивной и модной одежды Шмидта за четыре пенгё восемьдесят филлеров.

— У кого не будет такой футболки, — сказал учитель, — тот не сможет принять участие в празднике.

И вот настал великий день. В воскресенье после обеда ярко светило солнце. Тысячи секешфехерварцев двинулись на окраину города к стадиону на спортивный праздник. Дорога на стадион вела по улице Сечени, мимо нашего домика. Учащиеся разных учебных заведений собрались на центральной площади города, откуда под звуки духового оркестра стройными рядами направились на стадион.

Колонна приближалась к нашему дому. Звенели трубы, глухо бил барабан, отбивая маршевый такт. Люди высыпали на улицу, чтобы полюбоваться идущими.

Голова колонны дошла до нашего дома, оркестр уже миновал переезд. За ним шли спортсмены нашей гимназии в новых, как и было предписано, футболках. Но меня среди них не было.

Спрятавшись за дом, чтобы меня никто не видел, я сидел на земле, прислонившись спиной к стене, и горько плакал, потому что у нас не нашлось четырех пенгё и восьмидесяти филлеров на покупку новой футболки.

Ни кола ни двора

В августе 1931 года мы переехали в город Кёсег и поселились не в будке стрелочника, а в двухкомнатной квартире, выходившей окнами во двор.

Кёсег не зря называли городом студентов. Здесь располагалось единственное в стране военное училище, куда принимались подростки с четырехлетним начальным образованием. После восьми лет учебы они покидали его в чине лейтенанта. Сюда попадали в основном дети господствующих классов; среди учащихся был даже сын тогдашнего военного министра. Курсантов училища воспитывали в условиях строгой воинской дисциплины, жили они на казарменном положении, при котором в увольнение в город отпускали только по субботам. В своей великолепно подогнанной военной форме с декоративной саблей на боку они олицетворяли собой студенческую аристократию. В городе их называли пижонами.

Студенты педагогического училища в большинстве своем были детьми крестьян. Многие матери, имевшие дочерей на выданье, старались изо всех сил заполучить для своей дочери «книжника», как называли в городе будущих учителей. Поэтому учащиеся выпускных курсов чаще других получали приглашения на воскресные обеды в дома, где имелись невесты. Такие обеды после скудной студенческой пищи, состоявшей, как правило, из вареных бобов, заправленных луковым соусом, слегка сдобренных свиным жиром без мяса, были особенно приятны. Бобы имели затхлый запах и много несъедобных примесей, но, как говорят, голод не тетка. Студенты съедали и бобы, правда, предварительно выбрав из них и разложив по краю тарелки несъедобные куски.

Официальная правительственная печать в ту пору была заполнена различными сообщениями о борьбе с голодом, в газетах печатались длинные списки пожертвований голодающим. Сборы проводились даже в школах, а деньги от них шли бедным школьникам на молоко. Так, например, в журнале «Кёсег еш видекс» от 15 мая 1932 года было помещено следующее сообщение:

«Пожертвования на кампанию «Молоко».

По списку пожертвований Енё Рота на кампанию «Молоко» деньги внесли: Белане Шольтц — 2 пенгё; в списке «Эмириканум»: Лайошне Лендваи — 5 пенгё, затем еще раз 5 пенгё, районный судья Маннитер — 8 пенгё. По списку кредитного кооператива поступили следующие пожертвования: Михай Линцер — 1 пенгё, Михай Линцер — 50 филлеров, Мария Линцер — 50 филлеров, Янош Часар — 1 пенгё, Дьюла Поньтош — 20 филлеров, Режё Перторини — 50 филлеров, Виктор Хорват — 20 филлеров; Адольфне Тангл — 20 филлеров, Янош Собат — 20 филлеров, Янош Фрейлер — 10 филлеров, Янош Рандвег — Ю филлеров. В прошлом году сбор средств на молоко для школьников проводился только в течение трех месяцев. В этом же году готовность общественности к пожертвованию позволила продлить кампанию с ноября до мая! Из всех мероприятий кампания по борьбе с голодом является для нас самой нужной и самой человечной».

Как только мы устроились на новом месте, мама, которая все еще лелеяла мечту устроить меня на учебу бесплатно, если я, конечно, изъявлю желание стать священником, повела меня в гимназию, чтобы узнать условия приема.

Мама знала, что я вовсе не собираюсь быть священнослужителем, да она и не настаивала на этом, она только хотела, чтобы я сказал, когда меня об этом спросят, что действительно хочу быть священником. А уж после окончания гимназии меня силой никто не сможет заставить быть им.

Итак, мы отправились в гимназию, где мать высказала свои пожелания. Однако отцы церкви отнюдь не выразили своего восторга по случаю нашего прихода и не проявили никакого интереса к моим планам на будущее. Больше того, они подробно перечислили, сколько нужно будет платить за учебу: за учебники, тетради, за гимназическую форму, ношение которой обязательно. Так что все надежды матери на бесплатную учебу окончательно рассеялись.

Тогда мы пошли в светскую школу. Здесь условия были более благоприятными. Поскольку школа была государственной, то и плата за учебу была меньше, а ввиду того что отец мой был государственным служащим, то я получил еще и пятидесятипроцентную скидку. Старые учебники можно было купить за полцены. Помимо того было совсем необязательно ношение школьной формы, кроме фуражки. Я сдал вступительные экзамены по двум предметам и был принят сразу же в третий класс.

Кёсег с его кривыми улочками и старинной крепостью как-то очень быстро вошел в мое сердце. Окружавшие город лесистые горы связаны с лучшими воспоминаниями моего детства. Как только позволяло время, я уходил в горы, сначала один, поскольку привык ходить в одиночку, а потом — с моими новыми друзьями.

Бродя по лесным тропам, я испытывал радость первооткрывателя. Дорожки в лесу получили свои имена: одну из них, например, мы назвали Прогулочной, вторую — Задумчивой. Там мы познали вкус кристально чистой родниковой воды из семи источников, вытекавших из семи труб, уложенных одна возле другой и названных нами именами семи венгерских вождей древности.

Нравилось нам бывать и в старой заброшенной каменоломне. Края ее были огорожены ветхими перилами, за которыми зияла глубокая, с четырехэтажный дом пропасть. Ребята рассказали, что это место выбирают себе те, кто бежит от несчастной любви и ищет спасение в смерти. Каждый год здесь находили одного-двух молодых самоубийц, бросившихся в пропасть. Бывало, мы часами сидели среди диких скал на этом обрыве, погруженные в свои думы, испытывая какое-то странное и тяжелое чувство.

В школе были другие, совершенно непривычные для меня порядки. Здесь тоже нужно было учить уроки, мы тоже тянули жребий, кому отвечать, если приходили на урок неподготовленными. Но обстановка была совсем иной, чем в Секешфехерваре. Педагоги здесь не были строгими ни к нам, ни к самим себе.

Коренное население Кёсега состояло в основном из немцев, имевших много родственников за рубежом, как они говорили, в Бургенланде. В конце недели с обеих сторон люди ехали в гости друг к другу. Поэтому во время очередного подведения итогов бывали случаи, когда в классе оставалось всего три-четыре человека. Остальные, получив плохую оценку или предупреждение, прямиком направлялись за границу, в Бургенланд. А через несколько дней, когда, по их мнению, родители уже успокаивались и гнев их остывал, спокойно возвращались домой.

В школе не было своей команды гимнастов, но и здесь мы регулярно тренировались. Занятия спортом в школе всячески поощрялись. Зимой спортивные вечера устраивались на ледяном поле. Многие из нас не имели коньков, но это никого нисколько не смущало: друзья катались вдвоем на одной паре коньков. Один на правом, другой на левом.

Уже в сентябре, в начале учебного года, шла подготовка к 6 октября, к так называемой «поминальной» эстафете, которую по традиции организовывали учащиеся мужских школ в память жертв, павших под Арадом. Маршрут эстафеты проходил по главным улицам Кёсега и заканчивался у памятника погибшим, установленного в военном училище. По окончании эстафеты начинался праздник.

Самым лучшим бегуном школы на четыреста метров был Флориан Яноши, ученик четвертого класса, сын местных крестьян. Его тренировка заключалась в том, что каждое утро он пробегал шестнадцать километров от своей деревни до школы, а вечером после занятий — обратно. Когда мы выстраивались на старте, он делал два глубоких вдоха и по команде «Марш!» мчался как ветер. Всю дистанцию он пробегал в ровном темпе, не ускоряя и не замедляя бега. Я отставал от него метров на двадцать пять — тридцать, но даже тогда я оказывался вторым бегуном на эту дистанцию. Позднее Яноши выиграл первенство страны на этой дистанции.

По всему было видно, что команда нашей школы имеет серьезные шансы занять призовое место в «поминальной» эстафете, а может быть, ей удастся выйти и на первое место, за которое годами шла напряженная борьба между «пижонами» и «книжниками». Позволить победить себя, допустить, чтобы какие-то бедняки из гражданских школ как победители возложили венок к памятнику, да еще на их же территории, было бы величайшим позором для «пижонов». Поэтому они тоже старались изо всех сил.

Наша учительница математики была страстной поклонницей спорта. Она не пропускала ни одной нашей тренировки.

— Декан, ты будешь на спортплощадке после обеда? — спрашивала она меня в начале урока.

— Да, конечно, обязательно буду, — отвечал я.

— Тогда и я пойду туда, — говорила она.

И действительно, она приходила туда с секундомером в руке и замеряла наши результаты в беге на сто метров, на четыреста метров в одиночку и эстафетой. Тренировались мы каждый день, так что времени на математику почти совсем не оставалось, и я никогда не готовился к ней. Учительница и не спрашивала меня, если я сам не поднимал руку.

Зима прошла быстро. С наступлением весны наша школа приступила к серьезной подготовке к празднику. И не только школа, но и весь город готовился торжественно отметить день, когда четыреста лет назад горстка храбрецов под командованием коменданта крепости Миклоша Юришича остановила наступление огромной армии турецкого султана Сулеймана. По преданию, турецкая армия отступила от крепости в одиннадцать часов. В память об этом событии церковные колокола в Кёсеге звонили не только в двенадцать часов, как полагалось по традиции, а также ежедневно и в одиннадцать часов.

Накануне праздника город приводили в порядок, он одевался в торжественный наряд. Из досок сооружали Триумфальную арку героев, после чего все движение транспорта направлялось под нее. Башни героев украшались мемориальными досками, на этажах развертывалась экспозиция музея.

В мае начали ходить упорные слухи о том, что в этом году на праздник приедет сам Миклош Хорти. Эти слухи послужили новым стимулом в подготовке к празднику.

Если бы у коменданта крепости Миклоша Юришича четыреста лет назад было бы столько же поклонников, то он наверняка не только остановил бы огромную армию Сулеймана, но, пожалуй, и вдребезги разбил бы ее.

Курсантам военного училища выдали в связи с этим событием новую парадную форму. Хорти и военный министр Гёмбёш — оба горячие сторонники итальянского фашизма, — кажется, решили еще раз продемонстрировать свою симпатию к нему, одев курсантов военного училища в форму, напоминавшую обмундирование итальянских альпийских стрелков: треугольный зеленый берет, китель из тонкого зеленого сукна, шорты, гетры и егерские ботинки на двойной подошве. Все это дополнялось красивым парадным клинком. Кёсегские портные и сапожники не разгибая спины день и ночь шили обмундирование и обувь. Каждый из них получил материал на шесть-восемь мундиров, а сапожники — крой и подметки для ботинок, которые им предстояло сшить. Родители многих моих товарищей по школе были сапожниками, поэтому мы имели возможность увидеть великолепную кожу для верха и подошву для ботинок. «Как это было бы здорово, — мечтали мы, — покататься в таких ботинках на роликах или на коньках!» Но сапожные мастера, умеряя наш пыл, говорили, что месячной зарплаты наших родителей вряд ли хватит на одну пару таких ботинок.

В кёсегских газетах в те дни можно было прочесть такие, например, объявления:

«Бесплатно головные уборы для тех, кто материал для пошива национальных венгерских костюмов покупает у меня. Костюмы шью по сходной цене. Салон мужской и женской модной одежды Деже Ленделя. Улица Кирай, дом 1».

Венгерскую национальную одежду тогда шили из трехцветного материала: белого, светло-зеленого и светло-розового. Рукава отделывались цветной вышивкой по народным мотивам. Организаторы праздника позаботились обо всем, даже о том, чтобы, не дай бог, одинаковые цвета одежды девушек не наскучили регенту. Девицы-патриотки старательно украшали свои платья богатой вышивкой.

Мы, учащиеся гражданских школ, все сразу превратились в бойскаутов, поскольку они были нужны для построения на линейке и для торжественного парада, к которому нас заранее готовили.

В школу нужно было являться к восьми часам утра. Сначала мы приходили туда с учебниками, а потом забросили и их. После звонка все спускались во двор и до обеда маршировали в строю. Об учебе, естественно, никто и не заикался.

Программа праздника обещала быть богатой и разнообразной. Время от времени местные газеты печатали информацию о предстоящих торжествах, а также сообщения о том, что можно и чего нельзя делать населению:

«…Точное время начала праздничных торжеств: прием регента — в 9 часов утра. Запрещается населению находиться на дороге до железнодорожного моста. Центральная часть города с раннего утра будет закрыта для движения. Девушки в национальных костюмах, не входящие в школьные расчеты, а также женщины в национальных костюмах, принимающие участие во встрече регента в центре города, должны собраться около распорядителя в 8 часов 45 минут в помещении Католического кружка. Начало молебна в 9 часов 55 минут. Открытие офицерского госпиталя будет проходить по особому плану, без доступа в него широкой публики. В 11 часов — открытие Триумфальной арки. Возложение венков и цветов к памятнику — в 2 часа 30 минут дня. Демонстрация учащихся с оркестром в половине четвертого. Входная плата — 80 филлеров. Начало фейерверка и игра духового оркестра на башне в 8 часов 20 минут вечера. Начало спектакля в опере в 9 часов».

Для высокопоставленных гостей и именитых горожан у Триумфальной арки срочно сколотили трибуны. Бесчисленное множество раз проходили мы торжественным маршем мимо пустых трибун, салютуя поворотом головы полуготовому деревянному сооружению.

Наконец настал торжественный день. С раннего утра мы уже были на ногах и, выстроившись в шеренгу вдоль дороги, ведущей к станции, ждали дальнейших распоряжений. Нам уже порядком надоело стоять и ждать, как вдруг мимо нас к центру города промчалось несколько легковых машин. «Тут мы ничего не увидим, — подумали мы с досадой. — Стоило ли из-за этого столько ждать?»

К счастью, хроникеры увековечили «важнейшие» события, связанные с прибытием регента в наш город. Поскольку широкая публика была отстранена от этих событий, то о них позаботилась по крайней мере печать, которая писала следующее:

«Прибытие регента.

В 9 часов 7 минут со стороны Сомбатхея показался специальный поезд. К перрону станции медленно подкатили огромные вагоны, украшенные венгерским государственным гербом. Первыми на перрон спрыгнули гвардейцы охраны под командованием начальника отдела службы движения Сомбатхейского узла.

Вагон наместника остановился точно перед алой ковровой дорожкой. Как только регент появился в дверях вагона, грянул государственный гимн Венгрии в исполнении военного духового оркестра.

В сопровождении начальника личной охраны и своих помощников Миклош Хорти, военный министр Дьюла Гёмбёш, турецкий посланник Бехид-бей и начальник канцелярии кабинета Шандор Вертешши вышли из вагона. Их приветствовал командир стрелковой бригады Иштван Швои. Затем Миклош Хорти и сопровождавшие его лица обошли строй почетного караула. У центрального выхода вокзала гостей встречали губернатор области Ваш доктор Ференц Тарани, его заместитель доктор Кальман Хорват, заместитель бургомистра города Кёсег Миклош Надь. С ними регент обменялся несколькими теплыми словами приветствия. Затем он и сопровождавшие его лица сели в машины.

Въезд в город.

Дома расцвечены флагами. На каждом окне цветы и национальные флажки. Около пятнадцати тысяч жителей, сдерживаемые шеренгой пожарников, студентов и слушателей, одетых в национальные платья девушек, громкими овациями приветствовали кортеж правительственных машин. Организаторы праздника сотворили чудеса, искусно расставив вдоль пути следования регента шпалеры жителей».

Корреспондент газеты был действительно прав в том, что толпы народа приветствовали только машины, а не самого регента, которого они и не видели.

В городской управе Миклоша Хорти приветствовал сам бургомистр Лайош Ямбритш…

В своей «огромного значения» ответной речи Миклош Хорти говорил о героических усилиях народа, об уплате налогов, об экономии во всем. Он обрисовал тяжелое положение в стране. Пригласив с собой турецкого посланника на годовщину победы Миклоша Юришича над турками, Хорти преследовал особую цель. Вот что он сказал:

— …С тех пор в истории произошли великие события. Венгерский и турецкий народы-братья протянули друг другу руку дружбы. Бок о бок они сражались в тех недавних великих битвах, в которых отдало свою жизнь за родину немало героических сынов венгерского народа, в том числе и жители вашего славного города Кёсега.

Регент не смог удержаться, чтобы, не сделав в своей речи смелого поворота, не упомянуть о своей любимой жандармерии:

— …Случаи, подобные тем, что имели место в области Зала, — сверхпечальны, но использовать их для науськивания людей на нашу славную жандармерию — преступление. Жандармерия, стоящая на страже государственных интересов, всегда была гордостью нашей родины…

Закончился торжественный молебен, и состоялось открытие Триумфальной арки. После речи государственного секретаря по делам культа с речами выступили армейский епископ Иштван Хас и армейский епископ евангелической церкви Элемер Шольтес. Выступление сразу двух епископов объяснялось тем, что сам Миклош Хорти был евангелистом, поэтому нужны были и католик, и евангелист. После речей к мемориальным доскам возложили венки сначала Миклош Хорти, потом военный министр Дьюла Гёмбёш.

Парад открыли военный духовой оркестр и парадная рота. Потом прошли оркестр сомбатхейских допризывников и парадные расчеты военного училища.

«Живописно выглядела в своей новой парадной форме рота курсантов военного училища, блеснувших отличной выправкой и ровными, как стрела, шеренгами, — продолжал корреспондент. — Будущие офицеры очень понравились регенту. Сшитые на итальянский манер береты, гетры, аккуратные клинки, пышущие здоровым румянцем лица — все это вызвало на лице адмирала довольную улыбку. Вслед за парадной ротой проследовал в пешем строю дивизион велосипедистов, среди которых, четко печатая шаг, прошли два сына военного министра. За ними шли парадные расчеты сомбатхейских и кёсегских призывников, сводная рота пожарников и слушатели педагогических училищ…»

Командиром парадного расчета педагогических училищ был мой старший брат Тони. Дети крестьян и ремесленников, будущие безработные учителя, представители голодающей интеллигенции, шли в форменных фуражках и белых перчатках.

Мы тоже прошли перед трибунами, но и на этот раз нам не удалось как следует увидеть Хорти. Только позже мы узнали, что его вообще не было на трибуне: он наблюдал за парадом из специально построенного шатра. После парада он пригласил к себе командиров подразделений, в том числе и моего брата, и удостоил их своего рукопожатия.

Дома у нас снова ожидались большие перемены: на этот раз мы опять переезжали на новое место жительства. Теперь уже нам предстояло ехать обратно в деревню Дьёрвар, в свой собственный дом. Почтовое ведомство купило себе другой дом и предложило моим родителям расторгнуть пятилетний договор об аренде на год раньше срока.

И хотя Тони оставался еще год учебы в педагогическом училище, а мне в школе, родители все же решились на переезд.

— Как-никак, а дома будет лучше, — говорили они.

Тони в крайнем случае будет ходить на бесплатные обеды — не может быть, чтобы не нашлось семи семей для Тони, которому пожал руку сам Миклош Хорти! А я закончу четвертый класс в селе Вашвар.

Переезд в Дьёрвар состоялся в августе 1932 года. Каждый железнодорожник мечтает к старости, ко времени ухода на пенсию, иметь свой дом. В нашем доме было две жилые комнаты и кухня. Стоял он на краю села, неподалеку от железной дороги, к нему примыкал небольшой участок земли. На ней мать выращивала зелень и картошку; держали мы и кур, каждый год выкармливали и резали свинью.

Был у нас еще один хольд земли в окрестностях Дьёрвара, который отец купил во время раздела земли в церковном хозяйстве. Не знаю почему, но эти земли называли пролетарскими. Там мы сажали кукурузу и картофель.

Коров мы уже не держали, так как для них у нас не было ни пастбища, ни кормов. Обрабатывать «пролетарскую» землю мы могли только с помощью наемной тягловой силы.

Я и две старшие сестры, Аннушка и Мария, летом нанимались на работу к молотилке, чтобы хоть немного заработать на зиму хлеба. Плату за работу получали натурой. В Дьёрваре в то время ни у кого не было своей молотилки, ее привозил хозяин из Вашвара. Крестьяне свозили свою пшеницу к себе домой, складывали ее в скирды, чтобы потом к ним подвезти молотилку. Те, у кого пшеницы оказывалось мало, сговаривались по три-четыре человека и складывали свою пшеницу в один общий стог, чтобы обеспечить молотилку работой в течение всего дня. Ставить молотилку для работы на полдня, а потом снова перетаскивать ее на новое место было очень невыгодно.

Молотьба начиналась часа в четыре утра и продолжалась до десяти вечера с двумя небольшими перерывами для еды в восемь часов и в полдень. Самой тяжелой работой была переноска мешков с пшеницей и удаление соломы, самой грязной работой — уборка половы.

Таскать мешки с зерном могли только самые сильные ребята. Плату они получали самую высокую из всех работавших у молотилки. Они перетаскивали мешки от молотилки на весы (ведь все мы получали зарплату с веса обмолоченного зерна), потом вскидывали их к себе на плечи и несли в амбар.

Четверо попарно на волокуше из двух жердей и мешковины оттаскивали полову от молотилки в отведенное для нее место.

Я настолько уставал, что утром мать с трудом поднимала меня с постели, В десять вечера я становился черным как негр. Колючая полова налипала на потное тело, забивала все поры, мои русые волосы делались серыми. А пыли мы глотали столько, что после окончания работы еще много недель плевались ею. Обмолот продолжался больше месяца. За это время мы с молотилкой обходили все село.

У машины не было приспособления для уборки соломы, и ее убирали вручную так называемые стогометатели. Эта работа была интересной, но такой же тяжелой, как работа грузчиков-подносчиков, требовавшая большой ловкости и чувства равновесия.

Двое рабочих, стоявших у молотилки, подхватывали вилами огромные пуки соломы и укладывали их в небольшие копенки по четыре-пять метров длиной и метра полтора шириной и высотой. К ним подходил стогометатель с длинным сосновым шестом. Он протыкал шестом кучу соломы и поднимал ее над головой. От сползания солома удерживалась поперечиной, набитой на шест на высоте головы человека. Основная тяжесть ноши приходилась на голову рабочего, который, не видя ничего перед собой, так как мог смотреть только себе под ноги, шел к стогу, достигавшему восьми — десятиметровой высоты, поднимался по приставленной лестнице наверх, где солому подхватывали укладчики, которые и распределяли ее.

Я всегда восхищался ловкостью, умением сохранить равновесие и силой стогометателей. Невероятно, но ни один из них ни разу не свалился со своей тяжелой ношей с лестницы. Больше того, наиболее ловкие и сильные из них держали пари, что смогут закинуть наверх вместе с соломой и кого-нибудь из мальчишек.

В сентябре я снова пошел учиться, чтобы закончить последний класс; в школу в село Вашвар я ездил каждый день на поезде.

И хотя до железной дороги от нашего дома было рукой подать, мне приходилось ходить на станцию за три километра, потому что она была построена с таким расчетом, чтобы находиться примерно на одинаковом расстоянии от окружающих сел. Из дому мы отправлялись в половине шестого утра, часто бегом, чтобы успеть к поезду, а вечером к шести часам возвращались таким же путем.

Из нашей деревни в школу ходили шесть — восемь человек, а из Эгервара и его окрестностей — еще больше. Мы встречались в поезде, где для учащихся специально держали свободной часть вагона.

Фамилия Декан пользовалась в вашварской школе доброй славой, потому что в ней все четыре года учился мой брат Тони, который все время был отличником. Учителя приняли меня тоже очень хорошо, но я не оправдал их ожиданий. Больше того, учитель математики как-то заметил:

— Далеко тебе, Декан, до твоего брата!

— Вы правы, господин учитель, брат учится сейчас в Кёсеге, — ответил я.

Как бы ни был прав учитель, но я не терпел замечаний и никогда не оставлял их без ответа. Тем более что виноватым себя перед математиком я чувствовал только наполовину. Не я же был виноват в том, что к встрече с Миклошем Хорти мы готовились почти два месяца… Правду говорят, что студент всегда найдет для себя оправдание.

Что ни говори, а в том году я редко возвращался домой без выговора или замечания.

Как-то в школе объявили литературный конкурс на лучшее знание произведений поэта Яноша Араня. Нужно было выучить наизусть двенадцать баллад Яноша Араня и без ошибок рассказать их преподавателю литературы. Кто выполнит это задание, тот получит специальную похвальную грамоту Литературного общества имени Яноша Араня.

Я всегда любил стихи, выступал в литературном кружке и поэтому подумал, не принять ли и мне участие в конкурсе. Я даже предложил своему другу Дюле:

— Запишемся?

— А зачем, старик? Нет никакого смысла!

Так мы и порешили. А время шло. Откровенно говоря, я уж и думать забыл об этом конкурсе. Но однажды встретился с одним из первоклассников, который пешком ходил в школу вместе с моим другом Дюлой.

— Ты тоже учишь баллады? — спросил он меня.

— А что, разве Дюла учит?

— Еще как, день и ночь зубрит. Всю дорогу от Дьёрвара до Вашвара и обратно только их и бубнит.

Это уж было слишком! Я ясно представил себе, как Дюла с грамотой в руках появится у нас дома и, красуясь перед мамой, скажет:

— Очень сожалею, старик, что ты не получил такой грамоты.

Возвратившись домой, я сразу же принялся учить баллады Араня. Четыре-пять из них я уже знал, многие читал, но нужно было выучить их наизусть, к тому же такие сложные, как, например, «Рыцарь Пазман».

И я засел за зубрежку. Мать никак не могла понять, с чего это я стал таким прилежным.

С Дюлой мы встретились через два дня у кабинета преподавателя литературы. Обменявшись косыми взглядами, мы не сказали друг другу ни слова. Потом нас вызвали. Я безошибочно рассказал все двенадцать баллад.

А Дюлу вышибла из седла поэма «Рыцарь Пазман», точно так же как король Матьяш выбил из седла рыцаря Пазмана. Похвальную грамоту получил я.

И вот школа окончена. Тони закончил педагогическое училище. Что же делать дальше?

Целыми днями мы бродили по нашему двору как неприкаянные без дела и без денег. Не господа и не крестьяне. Никому не нужные люди. В стране было полным-полно безработных дипломированных специалистов. На каждое вакантное место приходилось не меньше сотни желающих занять его.

Тони, сняв с полдюжины копий со своего диплома, начал охотиться за местом. Поскольку проезд по железной дороге был дорогим, а Тони уже потерял право на льготы, пришлось купить ему велосипед.

Со мной тоже надо было что-то делать.

— Пойдешь в ученики! — часто повторяла мама, чтобы дать мне возможность свыкнуться с этой мыслью. — На будущей неделе поедем в Вашвар и там поищем тебе место.

Так и сделали. Мы обошли нескольких ремесленников, слесарей, столяров. К мяснику не пошли, потому что от одной мысли о его кровавой работе меня тошнило. Не хотел я идти в ученики и к торговцу. Но выбор был невелик.

Измазанные маслом до кончиков волос ученики слесаря произвели на меня тягостное впечатление. К тому же хозяин не обеспечивал их ни квартирой, ни питанием. Нужно было ездить к нему из Дьёрвара и еду возить с собой. Мама, взвесив все это, не настаивала на том, чтобы я шел к слесарю в ученики.

Уставшие и подавленные неудачей, мы зашли в закусочную ресторана «Зеленое дерево», расположенную на центральной площади города.

— Съедим горячего супа, — предложила мама.

Был базарный день. Большой двор ресторана был заставлен подводами с лошадьми, которые с хрустом жевали овес из больших торб, повешенных им на голову. В одном из углов двора под навесом парни играли в кегли, сбивая фигурки тяжелыми деревянными шарами. Всюду суета, движение.

В закусочной мы еле-еле отыскали два свободных места. За столами сидели крестьяне в черных костюмах и сапогах, повязанные платками женщины в широких пышных юбках. Все они хлебали суп или ели жаркое. Напитки и еду разносил гладко причесанный, чистенько одетый официант — мальчик, годами едва ли старше меня. Ему помогала улыбающаяся женщина приблизительно лет сорока — жена хозяина.

Старший официант, одетый в черный элегантный костюм и белоснежную сорочку с галстуком-бабочкой, часто исчезал в соседнем зале, где за столиками, покрытыми белыми скатертями, обедали и пили пиво городского вида мужчины.

Черпая ложкой суп, я все время следил за тем, что происходит в закусочной. В голове у матери тем временем, очевидно, роились какие-то свои мысли, потому что, как только к нашему столу подошла жена хозяина, мама обратилась к ней:

— Мадам, не нужен ли вам вот такой парнишка?

— Не этого ли блондина вы имеете в виду?

— Именно его, — подтвердила мама.

— Можно будет поговорить: у нас как раз освободилось место ученика.

Не прошло и получаса, как мы уже обо всем договорились: я получил жилье, питание и одежду. Стирку белья мы брали на себя. Ввиду того что я окончил начальную школу, договор был заключен не на три, а на два с половиной года.

Работать я начал спустя две недели. Распорядок дня запомнить было нетрудно: открывалось кафе в шесть утра и закрывалось ровно в полночь. О свободном времени или выходном дне за все два с половиной года не могло быть и речи.

Хозяин держал одного старшего официанта и двух учеников. Когда кончался срок работы одного ученика, на его место брали другого, а сам он становился помощником официанта, который получал небольшую заработную плату. Правда, старший официант работал столько же, сколько и остальные, но зато получал с посетителей плату за напитки и безо всякого стеснения брал чаевые. В хорошем заведении за восемь — десять лет он зарабатывал столько, что мог купить или арендовать небольшую корчму.

Мы, ученики, делали все: от уборки помещения до чистки столовых приборов и мойки стаканов. Обслуживали мы и посетителей. Иногда, если их было много, нам помогал старший официант.

Одним из первых моих посетителей был кузнец из нашего села — веселый рослый человек, который очень любил поговорить о политике. Увидев меня, он сказал:

— Что я вижу? Хотел стать попом, а стал корчмарем! Но пусть это тебя не печалит, ведь между этими двумя профессиями, по сути дела, нет большой разницы: и поп и корчмарь живут за счет обмана народа. Поп проповедует пить воду, а сам пьет вино, корчмарь проповедует пить вино, но разбавляет его водой!

Свои обязанности я освоил быстро. В то время у нас, учеников, не было другого выхода: мы должны были либо смириться, либо уходить.

Что касалось меня, то я смирился, хотя поначалу мне было противно заниматься мойкой окон и уборкой, которую я всегда считал женским делом. Кроме всего прочего, я был очень самолюбив и болезненно переносил замечания, не говоря уж о физических наказаниях. За всю мою жизнь мама дала мне два шлепка, и только. Поэтому я старался работать так, чтобы не давать повода ни для ругани, ни для наказания.

Находиться в зале среди посетителей мне нравилось. Я любил наблюдать за людьми и их поведением. Теперь для этого у меня появились широкие возможности. В базарные дни, в дни ярмарок я с удовольствием смотрел на шумную красочную толпу, слушал яркую речь, веселые шутки, когда под влиянием выпитого вина у людей развязывались языки. Правда, сильно пьяных я не любил.

На площади перед рестораном «Зеленое дерево» стояли палатки сапожников, лудильщиков, торговцев готовой одеждой и галантереей. Часто около них пристраивались торговцы сладостями, церковной утварью, лошадьми, цыгане, нищие и всевозможные жулики.

Крутилась карусель, хлопали выстрелы воздушных винтовок в тире, слышались крики зазывал у игорных рулеток, заманивавших к себе деревенских зевак.

Иногда в толпе появлялись надменные, украшенные петушиными перьями жандармы. Они всегда ходили парами, и толпа молча расступалась перед ними.

По вечерам в ресторане «Зеленое дерево» играл цыганский оркестр. Цыганскую музыку я очень любил, и сам учился у деревенского цыганского примаша[3] и у своих товарищей по школе играть на скрипке. Мой ровесник цыганский мальчик Карчи Арваи был на удивление способным музыкантом. Почти полтора года мы учились с ним в одном классе. Из цыганского табора, раскинувшего свои шатры на краю села, вышел не один замечательный примаш. Некоторые из них дошли до Будапешта. Карчи Арваи вместе со своим старшим братом бросил школу, где учился уже в четвертом классе, и, даже ни с кем не попрощавшись, уехал в Будапешт. Карчи хотел стать примашом, а его брат — цимбалистом. В Будапеште они долгое время бедствовали, играли на улицах, на вокзалах, в поездах, потом все же закончили цыганскую музыкальную школу. Как раз в то время создавался оркестр Райко[4], в который приняли обоих братьев: Карчи — первой скрипкой, а его брата — цимбалистом. Спустя несколько лет они уже совершали гастрольные поездки за границу. Перевезли своих родителей в Будапешт. Карчи и его отец и были моими учителями игры на скрипке.

Дядюшка Лайош, небольшого роста старик, примаш оркестра «Зеленого дерева», умел создавать хорошее настроение у гостей. И поэтому по вечерам здесь частенько собирались компании любителей погулять. В таких случаях в полночь мы закрывали дверь, на окна опускали жалюзи, а внутри вовсю шла гулянка, которая нередко затягивалась до трех часов ночи. Само собой разумеется, что об отдыхе в это время не могло быть и речи, а утром в шесть часов, как всегда, нужно было снова открывать заведение. Поэтому мне постоянно хотелось спать. Много раз я засыпал стоя и падал среди игравших в карты или веселившихся гостей. Это вызывало у них веселый смех, а старший официант заставлял меня мочить голову под краном холодной водой и делать небольшую пробежку по двору.

Дважды я засыпал, сидя в туалете. Первый раз с трудом проснулся после громкого стука в дверь, во второй раз люди, подумав, что со мной что-то случилось, выломали дверь. Я же всего-навсего просто спал.

Прошел уже почти год моего ученичества, когда меня стали отпускать на занятия в ремесленное училище. Директор училища — худощавый, тихий, приятный человек — был нашим постоянным гостем; он часами молча сидел за стаканом вина, разбавленного содовой. Он понимал, что в конечном итоге меня так и не выпустят из учеников, и потому уговорил моих хозяев, чтобы разрешали мне посещать занятия. Таких, как я, собралось в одном классе около пятнадцати человек: ученики мясников, пекарей, торговцев продовольственными товарами. Один из хорошо знакомых мне учителей начальной школы преподавал нам медицину. Каким наукам обучали другие учителя, я не знал, потому что, как только садился за парту, клал голову на руки и сразу же засыпал. Учителя не только не беспокоили меня, а даже одергивали ребят, если в перерывах они начинали сильно шуметь:

— Тише! Дайте Декану поспать, вы же знаете, сколько он работает.

Большего в то бесчеловечно тяжелое время ученичества преподаватели ничего не могли для нас сделать. Но честь им и хвала за то, что хоть так старались облегчить наше положение.

Иногда меня навещала мама и рассказывала обо всех домашних новостях. Шел уже второй год моего ученичества, но я еще ни разу не побывал дома. А всего-то до дома было двадцать минут езды на велосипеде. Но время для меня как бы слилось в один-единственный длинный рабочий день, у которого не было ни конца ни края.

Мать жалела меня. С трудом сдерживая слезы, она пыталась как-то подбодрить меня:

— Потерпи, сынок, потерпи, родной. Здесь у тебя есть хотя бы еда и жилье, и пусть немного, но ты зарабатываешь несколько пенгё. А посмотри, что делается с твоим братом: ведь он до сих пор околачивается дома со своим дипломом в пустом кармане.

Наконец настал день, когда я получил первую трудовую книжку. В ней было записано, что согласно решению Вашварского профессионального объединения я являюсь помощником официанта. Тогда мне еще не было и семнадцати лет. В тот же день я простился с «Зеленым деревом», передав свои обязанности новому ученику, уже отработавшему при мне пробные две недели.

Стояла весна, и я был свободен, как птица. Возвратившись домой в Дьёрвар, я в полную меру наслаждался этой свободой и наконец-то после двух с половиной лет вдоволь выспался.

А недели через две мы с моим другом, немного постарше меня, сели на велосипеды и укатили за семьдесят километров в курортное местечко Хевиз искать работу. Велосипед был хорошо обкатан: в стране осталось не так уж много дорог, по которым не проехал бы на нем за эти годы мой брат в поисках работы. У меня же самый первый выезд увенчался успехом.

Я получил место в ресторане очень красивой, увенчанной двумя башенками гостиницы под названием «Вилла Габи».

Хевиз относился к числу популярных бальнеологических курортов, где отдыхали и лечились служащие различных учреждений, представители мелкой буржуазии, приезжало сюда много и зарубежных гостей. Заработок тут оказался неплохим. Так что каждое лето до ухода в армию в 1940 году я регулярно приезжал сюда на сезонную работу.

Осень я, как правило, проводил дома, а зимой работал в разных местах по найму.

Летом работать приходилось много. Но что значило это «много» по сравнению с годами, проведенными в учениках официанта?! Иногда в девять вечера мы уже закрывали ресторан и до шести утра были свободны.

Купаться ходили ночью, правда, не на пляж — он, естественно, в это время был закрыт, — а на канал с запрудой. С десяти вечера берега канала оживали: сюда десятками приходили домработницы, прачки, кухарки из гостиниц и санаториев, чтобы смыть с себя грязь и пот после трудового дня. Сюда же ходили купаться официанты, грузчики, работники торговли — все те, кто днем был занят работой. С шумом и плеском погружали они свои уставшие тела в теплую воду. Купание взбадривало, поднимало настроение. Молодежь затевала возню. То тут то там слышались веселые взвизгивания девушек, которых ребята хватали под водой за крепкие мускулистые ноги. Более пожилые входили в воду не спеша, осторожно. Но и они не отказывались от общего веселья, то кого-то подбадривая, то, наоборот, ругая. Под покровом летней ночи здесь зарождалась любовь, многие молодые люди нашли здесь свое счастье.

Как я уже говорил, осенние месяцы, а иногда и часть зимы я проводил в родительском доме. А зимой уезжал в какой-нибудь небольшой городишко или в Будапешт на заработки.

К этому времени материальное положение моих родителей постепенно поправилось, ведь кроме младшего брата Пали в семье работали все. Кризис, казалось, миновал.

А в селе что ни год, то новость. Приходский священник и кантор создали для юношей организацию «Калот», а для девушек — «Колос», сделав все возможное, чтобы вовлечь в них всю сельскую молодежь. В этих организациях они воспитывали молодых парней и девушек в духе «христианского патриотизма». Все это входило в общую систему идеологической обработки молодежи, подготовки ее к войне, проведения все более яростной и открытой шовинистической и антисемитской пропаганды режима Хорти.

Я был до крайности удивлен, когда неделю спустя после возвращения домой мне передали указание волостного писаря явиться на подготовку допризывников. До сих пор в этом я участия не принимал, поскольку большую часть года работал на стороне. Поэтому меня, когда я был дома, даже не пытались привлекать к этому делу. Обычно на эти занятия, проводившиеся раз в неделю, правдами и неправдами удавалось собрать не более десяти — пятнадцати человек, да и те вместо занятий большей частью играли на лугу в футбол. Сначала роль наставников выполняли военнослужащие запаса, потом к этому делу стали привлекать учителя сельской школы, а теперь занятия проводил офицер-подпоручик из вашварского призывного пункта.

Однажды холодной дождливой осенью нас собрали в сельской школе на «теоретическую» подготовку, суть которой заключалась в популяризации «верховного главнокомандующего» адмирала Хорти. Подпоручик познакомил нас с жизнью и боевыми «подвигами» Хорти, его «заслугами» в возвращении Венгрии Трансильвании, южных и северных земель, а затем в розовых красках нарисовал нам картину будущего Венгрии. Уважение к Миклошу Хорти подпоручик воспитывал довольно простым, но очень эффективным способом: при каждом упоминании имени регента мы должны были вскакивать со своих мест и становиться по стойке «смирно». Подпоручик заботился о том, чтобы имя регента повторялось не реже, чем через каждые четыре-пять слов.

Мы воспринимали эти лекции и бесконечные вскакивания как детскую игру, весело улыбались и подмигивали друг другу, не думая о том, что все это — лишь предыстория тех кровавых событий, перед которыми уже стояло наше поколение.

На действительную военную службу меня призвали весной 1940 года. Лето я, как всегда, провел в Хевизе, а на осень устроился на работу в Будапеште в одном из ночных увеселительных заведений. В конце ноября 1940 года моя старшая сестра Мария прислала телеграмму, в которой сообщала, что на мое имя в Дьёрвар пришла повестка явиться 2 декабря на военную службу.

Получив это сообщение, я посоветовал родным возвратить повестку волостному писарю и сказать, чтобы он переслал ее в Будапешт, где я был прописан. Они так и сделали.

Я же в это время официально выписался из будапештской квартиры, уволился с работы и вернулся в отчий дом в Дьёрвар, надеясь, что, пока сработает военно-бюрократическая машина, пройдет не менее двух недель. И действительно, я не ошибся. Прошел почти месяц, мы уже готовились к встрече Нового года, когда моя повестка, возвратившись из Будапешта, дошла до меня в Дьёрвар.

Тогдашний волостной писарь, ярый шовинист, посылая повестку, сопроводил ее наказом, чтобы я, во избежание нежелательных последствий, не вздумал опоздать к месту явки хотя бы на час. С болью в сердце простился я с родными, упаковал свой походный мешок, сел на вечерний поезд и в самый канун Нового года отправился в Мошонмадьяровар, к месту службы в саперной части.

На фронт

В начале апреля 1942 года я возвратился из Дьёрвара, где был в увольнении, в свою часть в Херень. Уже тогда я знал, что скоро нас отправят на фронт, не была известна только точная дата. Поэтому я решил, что лучше проститься с родными дома, чем на станции, в Сомбатхее.

Со слезами на глазах прощалась со мной мама, и я еще долго не мог забыть ее беспокойного взгляда. Много раз хоженной дорогой шел я на станцию, испытывая горестное чувство. Мысленно прощался с нашим краем, где прошло мое детство. После хутора Уймайор до самой станции простиралось жнивье, где паслось стадо овец. Еще издали я услышал перезвон их колокольчиков, громкий лай пастушьих собак. А вскоре показался и сам пастух дядюшка Ар. Он, словно изваяние, стоял на краю канавы, ко мне спиной, опершись на свою пастушью палку, вперив взгляд в туманную даль.

— Бог в помощь, дядюшка Ар. На фронт еду! — крикнул я ему, стараясь придать своему голосу как можно больше веселости.

Старик медленно повернул ко мне изрезанное глубокими морщинами лицо, окинул меня с ног до головы взглядом и сказал:

— На фронт человек не едет, а его везут!

21 апреля в Сомбатхее нашу маршевую роту погрузили в вагоны. Наступило время отъезда. Прощаясь, семейные солдаты давали своим женам последние наставления, как ухаживать за коровой, когда вести на базар продавать теленка… Только теперь я был действительно рад, что избавил бедную маму от этих тяжелых, берущих за сердце переживаний. Под дружные прощальные взмахи рук провожавших наш эшелон тронулся в путь. Монотонно стучали колеса, а мы задумчиво смотрели на проплывавшие мимо родные поля.

Многие тотчас же полезли в мешки за провизией, пытаясь подавить свои чувства едой. Поезд мчался вперед, перемалывая километры, как перемалывали еду крепкие солдатские зубы.

Наш путь лежал через Словакию и Польшу. Однажды утром, проснувшись и выглянув из вагона, мы увидели незнакомую местность. Наш эшелон стоял на небольшой польской станции. Мы с любопытством смотрели вокруг.

На станции под конвоем гитлеровских солдат работали русские военнопленные и гражданские поляки. Они ремонтировали пути. Здесь мы впервые увидели русских солдат: оборванные, небритые, измученные, многие босиком. Это производило тягостное впечатление. Особенно неприятные чувства вызвали у нас гитлеровские конвойные, которые что-то громко кричали, не стесняясь при этом бить пленных прикладами автоматов. Особенно поразили нас стайки польских детей лет восьми — десяти, которые бросились к нашим вагонам, чтобы попросить кусочек хлеба.

Среди нас не нашлось ни одного, кто при виде столь грустного зрелища не дал бы чего-нибудь голодным детям из своих домашних запасов или пайка. До глубины души возмутили нас охранявшие пленных гитлеровские солдаты, которые старались не допустить детей к эшелону, более того, они делали и нам оскорбительные замечания за то, что мы давали детям еду.

И когда поезд наконец тронулся, настроение у всех нас было подавленным. Так мы впервые столкнулись с войной, вернее говоря, с ее спутниками — нищетой и голодом. На Украине, куда нас привезли, разрушительные следы войны были еще заметнее.

Первого мая, проехав через Брянские леса, мы прибыли на железнодорожную станцию Орел. О Брянских лесах мы уже наслышались и знали, что именно там скрываются бесстрашные советские партизаны. Когда нас провозили по тем местам, эшелон был приведен в полную боевую готовность, но, к счастью для нас, все обошлось благополучно.

Едва мы выстроились с котелками в очередь у полевой кухни за ужином, от которого аппетитно пахло фасолевым гуляшом, как вдруг залаяли зенитки, послышался гул летящих самолетов и взрывы бомб.

— Воздушная тревога! — крикнул один из взводных командиров, и рота мгновенно рассыпалась между вагонами в поисках укрытий. Дальше всех убежал повар, так и не выпустив из рук черпак. Воздушный налет длился всего минут пять. Многие солдаты вновь собрались у кухни, не было только повара. Но это нисколько не смутило нас. Мы начали черпать гуляш прямо из котла котелками и с большим аппетитом есть. И пока повар пришел, половина роты уже успела поужинать.

С железнодорожной станции мы пешим порядком отправились к линии фронта. После нескольких дней пути прибыли в какую-то деревню, где встретились с немецкими солдатами. От них мы узнали, что линия фронта проходит в восьми — десяти километрах от села и что там нас очень ждут. Дело в том, что мы, венгры, должны были сменить немецкую воинскую часть.

Фронт стабилизировался здесь зимой 1941/42 года, когда и советские и немецкие войска, зарывшись поглубже в землю, оказались друг против друга. Крупных наступательных операций здесь не велось, шли бои местного значения. Немцы ехидно пожелали нам большого счастья в боях с сибирской стрелковой дивизией, занимавшей в то время оборону против нашего участка. Немецкие солдаты помоложе рассказали нам о тяжелых потерях батальона, понесенных в боях с советскими войсками в течение зимы, когда погиб каждый десятый, а в ротах осталось всего по двадцать — тридцать солдат. По их словам, перед нами стояла дивизия сибирских снайперов, которые, совершенно не боясь холода, часами лежат в белых маскхалатах на снегу, и стоит только кому-либо из немцев высунуть голову, как он тут же получает пулю в лоб. Со страхом и любопытством слушали мы эти рассказы и не знали, верить им или нет.

После двухдневного отдыха мы сменили немецкую часть. Ночью в полнейшей тишине (был отдан приказ не разговаривать и не курить) пехота выдвинулась на передовые позиции. Каждому пехотному батальону придали по одному саперному взводу. Таким образом наша рота оказалась полностью распределена. В первую ночь до получения задачи нас разместили на некотором удалении от передовой, в глубоком овраге.

Смена гитлеровских войск не прошла незаметно, советская разведка, очевидно, узнала о готовящейся смене и обрушила на немцев шквал минометного и артиллерийского огня. В полной темноте по незнакомой местности под взрывы мин и снарядов мы выдвигались на новые позиции, не имея ни малейшего представления о том, бьет ли это наша артиллерия или рвутся советские снаряды и мины.

В первую же ночь мне и моему напарнику, тоже санитару, пришлось перевязать много раненых. Едва стало светать, как минометно-артиллерийский обстрел несколько утих. А после восхода солнца мы познакомились с участком нашей обороны. Нам, саперам, была поставлена задача инженерного обеспечения пехоты, расположенной на передовой линии: установить проволочные заграждения, минные поля, отрыть КП и НП, а в случае наступления наших войск проделать проходы в проволочных заграждениях и минных полях. Поэтому наш взвод почти постоянно находился перед передовыми позициями пехоты, на ничейной земле. А поскольку днем вся местность хорошо просматривалась и простреливалась, мы могли выполнять свои задачи только ночью.

К концу мая активность советских войск значительно усилилась. Русские вели интенсивный минометно-артиллерийский огонь. В целях проведения разведки боем подразделения противника силой до роты, а иногда и до батальона часто атаковали венгерские позиции. За короткое время советская артиллерия своей прямо-таки фантастически точной стрельбой завоевала среди нас авторитет. Командиры пехотных подразделений, все как один, начали требовать, чтобы для них построили прочные блиндажи, которые могли бы выдержать даже прямые попадания тяжелых артиллерийских снарядов. И все эти блиндажи должен был построить наш взвод.

Стремление во что бы то ни стало получить блиндаж с хорошим перекрытием объяснялось еще одной причиной: дело в том, что советские артиллеристы очень быстро пеленговали и уничтожали гитлеровские радиостанции. Были случаи прямых попаданий в блиндажи, где работали передатчики. Поэтому наиболее хитрые командиры выгоняли из своих блиндажей радистов вместе с их рациями в поле, в специальные окопы глубиной до двух и шириной до одного метра. Радиограммы для передач доставлялись радистам посыльными. Таким образом радисты отвлекали огонь советской артиллерии на себя.

Наше командование приняло от немцев стрелковые окопы, ходы сообщения, проволочные заграждения, а там, где удалось, и схемы минных полей. Потом они разработали свою собственную систему проволочных и минных заграждений.

Отличительной особенностью венгерских мин являлось то, что они во время их установки представляли опасность для минеров. Для борьбы с пехотой применялись, как правило, мины с проволочным натяжением. Особенно опасными были мины типа «Элко», с электрическим штыревым взрывателем. Принцип их действия заключался в следующем: если штырек стоял строго вертикально, то контакты электроцепи в виде двух металлических шариков были разомкнуты. Но стоило хотя бы немного наклонить штырек в любую сторону, как контакты смыкались, приводили взрыватель в действие и мина срабатывала. Эти новые мины были незнакомы даже тем саперам, которые были призваны в маршевую роту из запаса спустя три года после действительной службы. Мы же не знали ни устройства, ни принципа действия ни немецких, ни советских мин, хотя должны были перед наступлением проделывать проходы для своей пехоты.

Правда, неделю спустя от нас послали пятерых саперов на пятидневные курсы, где немецкие инструкторы познакомили их с устройством немецких и советских мин. Но этого было ничтожно мало.

Как я уже говорил, треть нашего взвода составляли румыны, которые не знали по-венгерски ни слова.

В первые две недели июня мы проводили фортификационные работы в деревне, где расположился штаб нашего батальона. Здесь я встретился с моим другом Гезой Папаи. Его прикомандировали к штабу батальона в качестве брадобрея. Нас с ним поселили в одном из домов в двухкомнатной квартире, которая принадлежала пожилой супружеской паре лет пятидесяти и их дочери — молодой женщине с двумя детьми.

Когда-то эта женщина жила в деревне, где теперь проходила передовая линия обороны нашего батальона. Деревня была полностью разрушена нашими предшественниками — гитлеровцами, превратившими все погреба и подвалы в блиндажи и пулеметные гнезда.

Геза Папаи хорошо говорил по-французски, так как в свое время почти полтора года работал парикмахером в Париже, а русским языком начал заниматься еще в Херене. Этот высокий худощавый молодой человек был похож скорее на рассеянного ученого, чем на парикмахера или тем более на солдата. Целыми днями с книжкой в руке он расхаживал по деревне, зубря русские слова. И отвлечь его от этого занятия мог только сердитый голос офицера, который отчитывал его за то, что он не отдал честь офицеру. Геза моментально вытягивался, на его лице появлялась кроткая, виноватая улыбка, за которую офицер сразу же либо прощал его, либо наказывал. Многие офицеры уже знали его в лицо, так как он брил большую часть офицерского состава. Поскольку Геза был великим мастером своего дела, то иногда он на велосипеде ездил брить офицеров в штаб полка и даже дивизии. Рассказывали, будто он мог спокойно брить не только во время артиллерийского обстрела, но даже в автомашине или в повозке во время движения.

Поначалу я думал, что в деревне нам будет спокойнее, чем на передовой, но ошибся. Наше командование панически боялось партизан, а у некоторых офицеров и даже солдат эта боязнь приобрела прямо-таки истерические формы. В каждом человеке от младенца и до дряхлого старика они подозревали партизана. И горе было тому из мирных жителей, кто не мог убедительно объяснить причину своего нахождения в деревне.

Среди ездовых и офицерских денщиков, располагавшихся в роще вокруг штаба, ходили рассказы, что в конце мая не очень далеко от Курска, в районе Путивля, четвертый саперный батальон ввязался в бой с партизанами и был ими разбит. Погибли семьдесят три солдата и три офицера. По сводкам венгерского командования, этот партизанский отряд насчитывал 1500 человек, вооруженных к тому же тяжелым стрелковым оружием и артиллерией. Но скоро выяснилось, что отряд состоял всего-навсего из пятидесяти двух партизан. Однако этот эпизод давал повод повсюду видеть партизан.

Активность советских войск с каждым днем возрастала. По ночам десятки шедших волнами советских самолетов бомбили деревню, в которой располагался наш штаб, а днем они лишь совершали разведывательные полеты.

Мне, как санитару, дел хватало, поэтому я то один, то вдвоем с Гезой ходил по деревне и ее окрестностям. Согласно приказу с наступлением темноты мы должны были находиться в расположении части. В это время мы обычно с помощью Гезы вели беседы с нашими хозяевами. Это были очень славные люди, которые не проявляли к нам никакой антипатии. По правде говоря, мы тоже старались, чтобы наше пребывание никому из них не было бы в тягость. В то время мы уже получали немецкий паек, который был, правда, значительно хуже, чем привычный венгерский солдатский харч, но нам давали кислые конфеты, мармелад и так называемый искусственный мед. Все эти сладости мы всегда отдавали своим хозяевам и их детям, а они, заметив снятое нами грязное белье, стирали, сушили его и уже чистым приносили к нам в комнату.

Окончательно наша дружба закрепилась однажды ночью. В ту ночь советская авиация подвергла деревню необычайно сильной бомбардировке. Мы с Гезой даже при очень интенсивных налетах обычно не уходили в щель, вырытую около дома. А на этот раз бомбежка была уж совсем некстати, потому что мы как раз читали раздобытую где-то Гезой интересную книгу. Читали вслух по очереди, при свете фонаря «летучая мышь», соблюдая все правила светомаскировки. Налет начался на самом интересном, захватывающем месте. От близкого взрыва бомбы дом начал трещать по всем швам, и тогда мы решили уйти в убежище.

Задув фонарь, мы знакомым двором отправились к щели. Но не успели сделать и нескольких шагов, как под нами разверзлась земля, и мы неожиданно свалились в погреб, слабо освещенный коптилкой. Не знаю, кто при этом больше испугался, мы или хозяева, которые находились в этом тщательно замаскированном, построенном, по русскому образцу, во дворе подвале.

Наши хозяева хранили тут свои скудные запасы: пшеницу, просо, немного сала, квашеную капусту и соленые огурцы в бочках. Они как раз перелопачивали пшеницу и просо, чтобы зерно не сгорело. Первым пришел в себя от испуга Геза: он по-детски улыбнулся, поднялся на ноги, подошел к хозяину и, обняв его за плечи, пробормотал что-то успокоительное по-русски, потом встал рядом с ним и тоже начал переворачивать зерно.

Уходя из погреба, мы уже вместе тщательно замаскировали квадратное отверстие входа, заложив его пучками соломы и дровами.

О крупных битвах второй мировой войны, когда на полях сражений в яростных схватках сталкивались сотни тысяч людей и орудий войны, когда после этих схваток поле боя покрывалось тысячами трупов и разбитой военной техникой, писалось уже много.

Один за другим шли обычные серые будни войны с их боями местного значения, небольшими потерями, мелкими военными невзгодами. И хотя мы не несли тяжелых, многотысячных потерь, жертвы были каждый день, и часто среди этих жертв попадались знакомые и даже друзья.

Процесс работы военной машины, протекавший как бы в замедленном темпе, оказывал на нас, пожалуй, более сильное воздействие, чем массовые катастрофы. Ведь что ни говори, а сознание человека способно воспринять только какую-то определенную сумму потрясений. Нашему батальону достался трудный участок фронта, протянувшийся по улицам разрушенного до основания села. От штаба дивизии, расположенного в деревне, примерно в десяти километрах от передовой, до наших позиций можно было пройти по ровной местности, последние километры которой хорошо просматривались и, естественно, хорошо простреливались противником. Мы не могли без риска для жизни высовываться из окопов. Поэтому солдаты весь день сидели, скорчившись в укрытиях, как лисы в норах. Горячую пищу мы получали раз в сутки, и то вечером, когда стемнеет. Это были одновременно и завтрак, и обед, и ужин.

Прием пищи проходил, как правило, под аккомпанемент сильного минометного обстрела, в котором часто с обеих сторон принимала участие и артиллерия. Поэтому у тыловых служак, среди ездовых и поваров наш участок фронта пользовался дурной славой, и они всячески старались увильнуть от опасных ночных «экскурсий» в расположение наших частей.

Бывали случаи, когда повара, не смея приблизиться к передовой, увозили ужин обратно, оставляя солдат голодными. Иногда, отказываясь ехать на передовую, они просили солдат приходить за ужином. А идти надо было за несколько километров в тыл. Но и солдаты неохотно покидали свои относительно безопасные укрытия.

Убитых и раненых эвакуировать в тыл можно было только ночью. Мертвые лежали до темноты под открытым небом завернутыми в плащ-палатки. Жара была страшная. На передовой стояла такая смердящая вонь, что, когда пищу наконец доставляли в окопы, многие испытывали к ней отвращение и у них начиналась рвота.

Мы, саперы, могли передвигаться по ничейной полосе только ночью. Правда, и ночью в последние недели даже в районе расположения КП дивизии мы все чаще рыли ходы сообщения под мощными налетами советских ночных бомбардировщиков. Поскольку я хорошо знал местность, то эвакуацию убитых и раненых в тыл было приказано проводить мне. Это означало одновременно, что я должен был сопровождать на передовую и повозку с ужином, поскольку именно на этой повозке я доставлял раненых, а иногда и убитых в наш тыл.

Длинными бессонными ночами у нас было достаточно времени для серьезных раздумий. Наш саперный взвод понес большие потери убитыми и ранеными, в том числе от своих же мин во время их установки. Профессия сапера сама по себе нелегка, это все мы хорошо знали, по, кроме того, мы видели, как преступно халатно ведется обучение саперов.

Постепенно померкла и слава нашего ротного командира, которой он пользовался на родине в период формирования батальона в селе Херень, когда направо и налево щедро раздавал увольнительные. Здесь же, на фронте, его как будто подменили. Из когда-то доброго и дружелюбного человека он превратился в чванливого тирана, который прямо-таки ненавидел всех нас, будто мы были виноваты в том, что он испытывает смертельный страх, хотя он ни разу не был не только на передовой, но даже и на ничейной земле. При разносах он все время ставил нам в пример гитлеровцев, а нас по делу и без дела обзывал дураками или скотами.

— Посмотрите на немецких солдат! Каждый из них — прямо-таки полубог! А вы по сравнению с ними — стадо свиней!

За несколько недель отношения ротного и солдат настолько ухудшились, что последние открыто угрожали пустить ему пулю в затылок, если он появится у них на передовой.

Старшиной роты был участник первой мировой войны, сутулый, небольшого роста, с больным желудком, сухопарый сверхсрочник, который столь же ревностно выполнял свои обязанности на фронте, как и на родине в казарме. Правда, он был исключительно человечен и относился к солдатам так, будто они были его лучшими друзьями. Поэтому все мы его очень любили и доверяли ему. Старшина тоже заметил перемену в поведении ротного и был не раз невольным свидетелем взрывов недовольства среди солдат. И вот однажды, «заложив» для храбрости за воротник, он устроил ротному сцену, в которой чуть ли не плача от возмущения начал разносить ротного за его грубое отношение к солдатам, а под конец сказал:

— Так и знайте, господин поручик, я вас не буду защищать от ваших же собственных солдат! Скорее я сам вас застрелю!

Побледневший ротный был поражен этим выпадом. И хотя эта сцена разыгралась в присутствии ротного писаря и денщика, старшина не понес никакого наказания.

Командир роты, пожалуй, и не подозревал, что, обожествляя гитлеровцев, он оказывал им плохую услугу, потому что и без того венгерские солдаты с каждым днем все сильнее и сильнее ненавидели их.

К концу июня резко возросло число различных приказов и распоряжений; мы поняли, что-то готовится, а это могло быть только наступление. Подразделениям, расположенным на передовой, роздали куски белого полотна размером 50 на 50 сантиметров со строгим указанием хранить их в чистоте и по команде укрепить их шнурками, нашитыми на углах, на спины, для того чтобы наши пилоты могли определить, где проходит передовая линия наших войск, и по ошибке не сбросили бы бомбы на своих. Оживилось движение около командных пунктов. Взад и вперед сновали связные, упаковывалось снаряжение.

Все это, разумеется, не укрылось от глаз советской разведки. Они усилили обстрел как передовой, так и КП дивизии. Малейшее движение на позициях вызывало огонь советских минометов, и если немцы на него отвечали огнем, то к этой дуэли тотчас же подключалась и артиллерия. С каждым разом наши ужины проходили при все более усиливавшейся минометно-артиллерийской канонаде, которая изнуряла солдат, отбивала у них всякий аппетит.

За два дня до наступления я привез на конной повозке раненых. Поехал я за двумя, а пока добрался, их оказалось уже пять, так что убитых я даже не мог привезти. Было уже далеко за полночь, когда я сдал раненых на перевязочный пункт и возвратился к своим. В это время началась очередная бомбежка деревни.

Высоко в небе, медленно опускаясь на парашютах, ослепительно горели осветительные ракеты. Слышался гул самолетов, рвались бомбы, лаяли зенитки, расписывая ночное небо своими яркими трассами. Вся эта катавасия стихла только к утру.

В полдень я получил приказ доставить одного тяжело раненного солдата в полевой госпиталь, расположенный в пятнадцати — двадцати километрах от КП дивизии. Солдат ночью получил ранение осколком мины в бок с переломом нескольких ребер и нуждался в срочной операции. К сожалению, в венгерской армии, брошенной Хорти на фронт для «быстрого захвата» Советского Союза, самым быстрым средством транспорта считалась конная повозка.

Ездовой запряг лошадь, мы набросали на дно повозки соломы и, уложив на нее раненого, отправились в госпиталь. Никто из нас там еще не бывал, дороги туда мы не знали, но все же надеялись не заблудиться. Ехали по проселочной дороге, бежавшей через бескрайнюю равнину. При каждом наезде колеса на камень раненый громко стонал, поэтому ехать быстрее мы не могли. Начало уже темнеть, когда мы достигли наконец цели. Это было большое, на сто — сто пятьдесят дворов, село, дома которого стояли вдоль широкой, намного шире, чем проспект Ракоци в Будапеште, улицы. По обеим сторонам дороги между домами было много свободного, заросшего травой пространства.

Еще при въезде в деревню мы заметили что-то темное, вытянувшееся вдоль ее главной улицы. Подъехав ближе, мы увидели немецкие танки. На их бортах четко выделялись белые кресты. Люки всех машин, за исключением первой, были наглухо закрыты. Возле командирского танка стояли три офицера и о чем-то тихо переговаривались. Кроме них, нигде не было видно ни одного человека. Офицеры бросили недовольный взгляд на нашу громыхавшую повозку, которая медленно продвигалась мимо молчаливых бронированных чудовищ.

«Вот они, полубоги нашего ротного», — горько подумал я. Пожалуй, никогда прежде не чувствовал я так остро позорной роли венгерской армии, выступавшей на стороне гитлеровской Германии.

Обратно в дивизию я вернулся поздно ночью. На другой день возбуждение из-за подготовки к наступлению достигло высшей точки. О наступлении никто не говорил, хотя все знали, что оно вот-вот начнется. Солдаты только шепотом или одними глазами спрашивали друг у друга: «Ну что, когда?»

Ждать ответа пришлось недолго.

В два часа пятнадцать минут 28 июня 1942 года на венгерском участке фронта началась артиллерийская подготовка. От взрывов снарядов и мин край неба сделался багровым. На рассвете справа от нас, над гитлеровским участком, появились бомбардировщики, которые летели в сторону советских позиций. Достигнув цели, они со страшным воем, словно ястребы, в пикирующем полете сбрасывали свой смертоносный груз. Как только одна машина круто взмывала вверх, вторая входила в пике. Мы знали, что там, где передний край обрабатывается самолетами, немцы и будут наступать. Перед венгерским участком обороны авиационной подготовки не проводилось.

Точно в три часа утра артиллерия смолкла, и в наступление пошла пехота. Страшной была внезапно наступившая тишина. Лучи восходящего солнца осветили горизонт, в воздухе носились стаи птиц, искавших убежища и покоя.

Саперы двигались в первом эшелоне.

Проходы в проволочных и минных заграждениях мы проделали еще ночью. Большую часть советских минных полей разрушила гитлеровская артиллерия.

Вскоре мы уже были на советских позициях, но, к нашему огромному удивлению, не встретили там ни солдат, ни оружия. Пустыми стояли окопы. На траве блестела утренняя роса, не тронутая ногой человека. Куда же девались советские солдаты? Выходит, вся артиллерийская подготовка велась по пустым окопам? Спотыкаясь, мы брели вперед. Солнце уже поднялось над горизонтом и светило нам в глаза. Становилось жарко. Хорошо было бы остановиться и отдохнуть на нежной душистой травке.

И тогда откуда-то издалека вдруг послышался странный нарастающий гул. Не успел я поднять голову, как вокруг нас начали рваться снаряды. Била тяжелая артиллерия! Мощная советская артиллерия!

Куда ни посмотришь, всюду дыбится земля — впереди, с боков и за нашей спиной. Продвигавшаяся впереди пехота сразу же залегла. Вот и удалось полежать и отдохнуть на травке! Многие остались там лежать навеки.

Огонь все усиливался. Офицеры бегали взад-вперед, а в частях царила полная неразбериха. Со всех сторон доносились стоны раненых. Я переползал от одного к другому, и вскоре у меня кончились бинты.

Как долго продолжался этот ужас, не могу сказать.

— Назад, в окопы! — передавался из уст в уста приказ, но никто не знал, от кого он исходит. Мы повернули обратно на прежние позиции, но попасть туда можно было, только преодолев участок местности, на котором поставила заградительный огонь советская артиллерия. Это был настоящий ад.

Каждый думал только о себе, лелея единственную надежду — как можно скорее добежать до спасительных окопов, чтобы спрятаться от адского огня русской артиллерии. Наконец мы достигли цели, но многих недосчитались.

«Может быть, еще придут! — мысленно успокаивали мы сами себя, с огромным облегчением растянувшись на дне окопа. — Слава богу, пронесло! Но что будет дальше?»

В первые часы наступления мы, рядовые солдаты, видели только узкую полоску местности перед собой. Поэтому я приведу несколько выдержек из заметок капитана Даниэля Гёргени, который, находясь на КП дивизии, видел картину боя более масштабно. Тогда мы с ним еще не знали друг друга. Позднее, весной 1943 года, когда он в ходе отступления под Воронежем с отмороженными ногами попал в русский плен, а затем оказался в лагере для военнопленных № 27, где я уже работал санитаром в лазарете, мы хорошо узнали друг друга и даже подружились. Я не раз делал перевязку этому исхудавшему человеку. Но до тех пор еще много воды утечет в реке Дон, куда мы так стремились во время наступления 28 июня 1942 года.

«На следующий день на рассвете, — писал Гёргени, — земля содрогнулась от взрывов. Сорок орудий в течение получаса беспрестанно вели огонь по позициям противника. Потом наступила тишина. В три ноль-ноль наша пехота поднялась в атаку. В течение дня мы ждали ответного налета советской артиллерии, но его не было…

Четыре часа ночи. Край неба со стороны фронта багрово-красный…

Батальоны 9-й дивизии благополучно миновали проходы в минных полях и заграждениях. У 7-го немецкого корпуса, нашего левого соседа, дела тоже шли неплохо. Значит, советские войска начали отход, но мы еще не знали, какие позиции, передовые или основные, сдали нам русские. А ведь от этого будет зависеть, встретятся наши части с частями прикрытия или с основными силами обороняющихся.

Прошло всего несколько часов с начала наступления. Командир 9-й дивизии считал, что советское командование лишь отвело свои войска из-под удара нашей артиллерии. Когда же наступающие части подошли к окопам русских, русские оживились, ведя огонь из хорошо укрепленных огневых точек. Темп нашего наступления значительно снизился. Наша пехота натолкнулась на минные поля противника. Саперы выдвинулись вперед для проделывания в них проходов и борьбы с вновь ожившими огневыми точками противника…

Факты показали, что командир 9-й дивизии не ошибся. Очень скоро поступило донесение, что русские контратаковали наступающие части в районе Прудок, отбросили их и даже выбили кое-где с исходных позиций…»[5]

Я не ставлю перед собой цель подробно проанализировать перипетии боя 28 июня 1942 года, в ходе которого советские войска, сдерживая наступление венгерских и немецких частей, с боями организованно отошли к Дону. Вообще тяжелые бои в районе Тима и Старого Оскола всем хорошо известны. Наши подразделения тоже прошли через Старый Оскол, но участия в боях уже не принимали. Идя днем и ночью в течение недели форсированным маршем, мы так и не дошли до берега реки, который наши офицеры называли не иначе, как обетованной землей. Может быть, это молочная река с кисельными берегами? Может быть, тот, кто попьет из нее воды, возродится вновь? Если бы не надо было так спешить, можно было полюбоваться чудесной природой этих мест. Где бы мы ни шли, повсюду — неоглядные пшеничные поля, цветущие подсолнухи, причем размеры этих полей трудно себе представить.

В детстве угодья церковного имения в Уймайоре казались мне огромными, хотя и по длине и по ширине они не превышали нескольких километров. Здесь же мы шли порой полдня и даже больше, и все по одному и тому же полю широкой, проложенной повозками, минометными упряжками, беспорядочными группами пехоты и артиллерии дорогой, а полю все не было видно ни конца ни края. Один-два батальона терялись на нем, как иголка в стоге сена. Солдаты, в большинстве своем бедные крестьяне или батраки, нет-нет да и срывали колосок пшеницы, растирали его в ладонях и долго взвешивали в руке зерна. Некоторые клали зерна в рот и, задумавшись о чем-то, с хрустом разгрызали их.

Стояла невыносимая жара, градусов под сорок в тени. Правда, тени нигде не было. Многокилометровой колонной тянулись вперемежку саперы и пехота, несколько противотанковых пушек на конной тяге, дымящие полевые кухни. Несмотря на жару и усталость, настроение наше было приподнятым, так как шли мы, не встречая никакого сопротивления, без единого выстрела и не видели ни одного советского солдата. Наш марш был похож на необычайно мирную картину, и если бы не военная форма, то эту массу людей, повозок, лошадей можно было принять за толпу крестьян, спешащих на ярмарку.

Но вот однажды мы вдруг услышали доносившийся откуда-то сверху звук мотора. Над нами появился небольшой двукрылый одномоторный самолетик с красными звездами на бортах. Этот маленький учебный самолет летел очень низко, чуть не касаясь колесами наших голов. Мы видели двух сидевших один за другим пилотов. Самолет пролетел до конца мгновенно рассыпавшейся колонны солдат, затем развернулся и пошел в обратном направлении. Я видел, как пилот, сидящий сзади, высунулся до пояса из кабины и, видя нашу панику, засмеялся. Затем он взмахнул рукой и что-то швырнул вниз. Это была ручная граната. Он бросал их одну за другой, как расшалившийся мальчуган бросает из окна верхнего этажа камешки или хлебные катыши в прохожих.

Машина зашла на второй круг. Гранаты, очевидно, кончились, и второй пилот — теперь я уже ясно это видел — действительно смеялся, смеялся весело, от души. Потом в руках у него появился ящик, очевидно, из-под гранат, который стал ненужным, и пилот смотрел, куда бы его бросить, наконец он швырнул его в нас. Самолет покачал крыльями и, набрав высоту, исчез вдали.

Солнце уже вышло из зенита, а мы все еще обсуждали «воздушную шутку», когда вдруг перед нами показалось село, состоявшее из дюжины деревянных изб. Сразу же за домами начинался лес.

Наша колонна, по-прежнему рассредоточившись, не спеша приближалась к селу. Весело дымила полевая кухня, обед был уже готов, но офицеры все еще не давали команду на обеденный привал. «И без того, — говорили они, — мы опаздываем на несколько дней с выполнением приказа о занятии исходных позиций на берегу Дона. Моторизованные части немцев, наверное, уже давно отдыхают на Дону и плескаются в его прохладных волнах, а мы вот уже десятый день безуспешно торопимся и все никак не можем дойти до цели. Теперь наконец осталось пройти всего каких-нибудь десять — пятнадцать километров, там и пообедаем».

Когда голова колонны достигла крайнего дома, из-за него на дорогу выехал танк и на большой скорости ринулся на нас. Ведя огонь из пушки и пулемета, он врезался в нашу колонну и расшвырял ее. Солдаты отскакивали от танка, как от взбесившейся лошади.

Первый же снаряд его попал в нашу повозку с полевой кухней. Она перевернулась, и из котла, шипя, полился на дорогу гуляш. Где-то в хвосте колонны лошади тащили противотанковую пушку, расчет которой быстро установил ее в придорожном кювете. Артиллеристы успели выстрелить два раза и даже попали в танк, но их снаряды не причинили ему ни малейшего вреда. Танкисты, заметив пушку, двинулись прямо на нее. В последний момент расчет орудия успел отскочить от нее, а танк, словно сливовую косточку, вдавил ее своими гусеницами в землю. Весь налет длился не более шести — восьми минут, потом танк скрылся за домами.

В наших рядах наступило замешательство. Офицеры восприняли этот инцидент как личное оскорбление, которое задерживает их и без того опаздывающую колонну на пути к Дону, где они должны были быть еще два дня назад. Нам же, рядовым солдатам, этот случай показал, насколько самоуверенными были наши офицеры. Они даже не удосужились выслать в головной дозор хотя бы одно отделение: ведь эту азбучную истину знают даже командиры отделений.

Наконец офицерам удалось собрать разбежавшихся солдат и даже развернуть их в цепь на цветущем лугу правее села, как раз напротив темневшей полоски леса. Офицеры продолжали возбужденно обсуждать случившееся, внимательно осматривая в бинокли лес.

Мы получили первую боевую задачу: немедленно отрыть в центре луга НП и установить на нем стереотрубу. С большой неохотой достали мы свои кирки и лопаты. А пехотинцы, беспорядочно сбившись в группы, все еще стояли или сидели на лугу, не получив пока никаких приказов.

Едва мы начали копать, как из леса донесся гул моторов. Потом на краю леса появилась темная точка, которая медленно двигалась параллельно нашей позиции; за ней появилась вторая, третья, потом и четвертая. Вскоре даже невооруженным глазом стало видно, что это советские танки, которые медленно двигаются вдоль лесной опушки. Потом они начали стрелять. Мы бросились на землю, некоторые из нас получили ранения. Через несколько минут танки так же неожиданно, как и появились, скрылись в лесу. Все это убедило наших офицеров в том, что из-за советских танков мы и сегодня не увидим долгожданного Дона. Тогда было принято решение прекратить движение и всем окопаться.

До Дона было совсем близко, а нам все никак не удавалось увидеть эту реку, о которой мы так много слышали. На другой день саперов отослали обратно в деревню, расположенную километрах в десяти от леса, где к тому времени расположился штаб дивизии. Пронесшийся ливень немного смягчил сильную жару, но одновременно превратил улицы и дороги в непроходимое болото. Нам, саперам, с помощью согнанного гражданского населения предстояло сделать эти дороги хоть в какой-то степени проезжими. После ночного ливня в небе снова жарко светило солнце. Выбоины на дороге мы вместе с жителями засыпали щебнем, глубокие лужи устилали хворостом. Вокруг штаба было оживленно. Мы поняли, что опять что-то готовится. И действительно, вскоре среди ординарцев и посыльных пошли слухи, что сюда скоро прибудет венгерский моторизованный корпус, вооруженный артиллерией и танками, чтобы очистить лес от советских танков. Этому можно было поверить, так как мы готовили дороги для прохода механизированной колонны.

Вечером в деревню вошли подразделения этого корпуса. С ним мы встретились впервые и поэтому с интересом разглядывали легкие танки типа «Ботонд», броневики на колесном ходу, разговаривали с танкистами, многие из которых попали на фронт еще осенью 1941 года. Это была первая венгерская часть, которую Хорти бросил на Восточный фронт. Солдаты оказались разговорчивыми. Они рассказали, что с июня по декабрь 1941 года советские танкисты довольно сильно потрепали их корпус. Он потерял около двухсот офицеров и четыре с половиной тысячи солдат, что составило более десяти процентов всего личного состава.

Прочесывание небольшой рощи началось на рассвете. На лес в боевых порядках наступали около сорока танков и приблизительно столько же самоходных орудий. Советские танкисты, видимо, не ожидали противника; в лесу разгорелся короткий, но горячий танковый бой. За танками пошла наша пехота. Несмотря на то что лес был довольно редким, кустарники и деревья ограничивали видимость. Иногда венгерские и советские танки сталкивались настолько внезапно, что вынуждены были пятиться назад, чтобы получить возможность стрелять. Бой закончился к пяти часам.

Венгры уничтожили и захватили семь танков. Остальные танки (сколько их было, неизвестно) отошли к Дону и исчезли. Никто не знал, переправились ли они на ту сторону Дона или же остались в густых зарослях на этом берегу.

Потери венгров оказались небольшими, но в самом начале наступления была разбита машина командира корпуса. Относительно легкая победа подняла настроение и у офицеров, и у солдат.

Наконец-то пехота могла занять оборонительные позиции, если не прямо на берегу Дона, то по опушке леса. Таким образом, мы вышли к берегу Дона, но реки так и не увидели: ее скрывали от нас высокие заросли камыша и густой кустарник. Наши офицеры узнали, что против нас на этом берегу Дона находятся позиции советских войск, силы которых никто не знал. Поэтому венгерским частям было приказано занять оборонительные позиции вдоль опушки леса.

Штаб дивизии расположился в восьми — десяти километрах за лесом, в деревне. Дорога к лесу вела через возвышенность — открытое ровное пространство. Отсюда был виден крутой обрывистый берег реки. Противоположный берег был равнинный, покрытый кое-где редкими пятнами лиственного леса. Днем с возвышенности можно было видеть реку, но высота хорошо просматривалась и с советской стороны, поэтому проезжать это место приходилось галопом, так как стоило нам появиться в поле видимости — а мне часто приходилось именно в это время вывозить с переднего края раненых, а обратно везти мотки колючей проволоки для заграждений, — как над головой уже свистела первая мина, которая, как правило, падала с перелетом. Вторая мина падала с недолетом, а третья (мы это уже хорошо усвоили) могла стать для нас последней. И тогда ничего не оставалось, как безжалостно стегать лошадей и мчаться наперегонки с третьей миной, чтобы успеть укрыться в спасительном лесу. Дорога надвое рассекала лес, ширина которого не превышала километра. В длину же он тянулся вдоль реки километров на пять-шесть. На этом участке фронта больше всех пришлось поработать нашему саперному батальону.

Когда пехота окончательно оборудовала свои позиции, протянувшиеся вдоль опушки леса, офицеры наперебой стали строить планы «один лучше другого» на разведку лежавшей перед нами местности. И главное место в этих планах всегда отводилось нам, саперам.

Ставились, например, такие задачи: определение границ минных полей и других заграждений или проделывание проходов в них для наших разведчиков. Если же мы наталкивались на противника, то должны были минировать местность, прикрывать свою пехоту, давая ей возможность окопаться и занять оборону.

Результаты вылазок наших разведчиков не замедлили сказаться: то из одного, то из другого места не возвращались назад целые отделения и даже взводы.

Посланные для их розыска группы находили отпечатки чужих сапог, иногда окурки длинных русских папирос. Все это они приносили в штаб, чтобы доказать, что побывали на месте нахождения венгерских разведчиков, которых русские попросту уничтожили или захватили в плен.

Эти действия советских солдат против венгерских частей проводились в разведывательных целях, а захваченные венгерские солдаты становились «языками», которые давали соответствующую информацию о нашей обороне и ее оснащении. И пока продолжалась такая разведка, советские войска серьезных боевых операций не проводили.

В начале августа боевые действия заметно оживились. До сих пор самым страшным оружием для нас была советская артиллерия с ее поразительной точностью, а здесь, на берегу Дона, мы познакомились с еще более мощным орудием войны — с «катюшей». Вот уже несколько недель мы систематически вели инженерные работы перед передним краем. Временами устанавливали мины, временами под покровом ночи оборудовали выдвинутые вперед пулеметные гнезда. И на рассвете, смертельно уставшие, возвращались в свое расположение, находившееся непосредственно за передовой, в лесу.

По-прежнему было жарко, дожди выпадали редко, и поэтому погода не причиняла нам неприятностей. Снабжали нас в ту пору довольно регулярно: голодать не приходилось. Днем мы отдыхали, набираясь сил, а ночью работали. Это были бесконечно долгие тоскливые дни, когда всем было не до сна; все чаще возникали разговоры о возвращении домой, о возможной замене. Перед отправкой из Венгрии офицеры уверяли нас, что мы едем не на фронт, а на оккупированную территорию для несения комендантской службы. Но все их обещания оказались пустой болтовней, потому что мы сразу же попали прямо на передовую. Теперь они кормят нас новыми обещаниями, будто через три месяца фронтовые части будут заменены и возвращены на родину, а на их место прибудут новые. По нашим расчетам, эти три месяца кончались в конце июля. Чем ближе подходил этот срок, тем чаще солдаты говорили о возвращении домой, но говорили об этом только мы, солдаты, а офицеры даже не вспоминали. Правда, среди наших офицеров многие действительно уехали домой. Одни по болезни, другие — из-за «контузии», в общем — в зависимости от того, у кого какое знакомство было в санчасти.

Плохие вести шли к нам и из тыла. Всюду говорили о том, что партизаны нападают на гитлеровские транспорты, подрывают и пускают под откос железнодорожные воинские эшелоны, что по ночам не рекомендуется появляться на дорогах мелкими подразделениями.

Однажды к нам пришел старшина нашей роты, мы забрались с ним в палатку и разговорились. Старшина вытащил из полевой сумки бутылку абрикосовой палинки и угостил всех нас. Хотя понемногу, но досталось каждому: ведь во взводе осталась только половина личного состава. Старшина сказал, что принес то, что нам полагалось получать как паек, вернее говоря, только его часть, а что же касается посылок, которые приходили из Венгрии от населения и отдельных общественных организаций, то они хотя и предназначались солдатам, но попадали, как правило, штабным офицерам.

Когда мы намекнули старшине о замене, он только махнул рукой:

— Ничего из этого не выйдет, не надейтесь и не ждите!

— Нам бы только с фронта в тыл попасть, немного передохнуть, и то хорошо, — сказал кто-то из нас, на что старшина горестно заметил:

— Что вам делать в тылу? Воевать против женщин и детей? Это дело не для саперов! В лесу, конечно, есть партизаны, которые нет-нет да и совершают смелые вылазки. Но они беспокоят в основном гитлеровцев. На венгров же до сих пор они почти не нападали, щадят нас. Среди немцев находятся умники, которые в ответ на это организуют «боевые походы» против сельского населения, женщин, детей и стариков, потому что не смеют напасть на партизан. В июле в районе населенных пунктов Тим и Старый Оскол и прилегающих деревень немцы выловили нескольких советских солдат и объявили их партизанами, а за это расстреляли более двухсот мирных жителей, среди которых были и женщины. Это, по-вашему, война? Нет, это не война! Так что лучше делайте проволочные заграждения!

Приятно было поговорить со старшиной, но настроение у нас от этого не улучшилось. Большинство солдат нашего взвода были крестьянами из Задунайского края, и тоска по родине у них была настолько сильной, что они ходили мрачнее тучи. Командование заметило упадническое настроение солдат и попыталось поднять у них боевой дух. Нам роздали иконы, молитвенники, стали чаще устраивать полевые богослужения, во время которых священники предсказывали нам скорую победу. Но все было напрасным.

Рассвет в первые дни августа обычно начинался концертом советских «катюш». Сначала откуда-то издалека доносился особый, нельзя сказать чтобы неприятный, звук, в воздухе слышалось какое-то странное шипение, затем звук усиливался, нарастал, и, как град, с неба сыпались реактивные снаряды. Страшно было то, что волны взрывов следовали почти беспрерывно одна за другой, и невозможно было понять, откуда прилетит и где взорвется снаряд, куда можно от него спрятаться. Вскоре мы заметили, что взрывы повторяются через какие-то промежутки времени и что в одно и то же место снаряды никогда не падают. Поэтому, если не было лучшего места, мы старались упасть в воронку от предыдущего взрыва… Почти каждое утро последнюю сотню метров с нейтральной полосы к лесу мы бежали бегом. В лесу среди деревьев мы чувствовали себя в некоторой безопасности. Боевой дух солдат был необычайно низким. Все чаще и чаще многие из них доставали молитвенники и под грохот разрывов, прижавшись к дереву, дрожащими губами громко читали молитвы.

Советские войска заботились и о нашей вечерней программе: все чаще они бомбили наши тылы. Как только темнело, в небе появлялись один-два самолета, которые, пролетая вдоль всей линии фронта, развешивали осветительные ракеты. Вслед за ними следовали бомбардировщики и штурмовики, засыпая бомбами освещенную местность. Бомбежка в лесу была еще более страшной, чем в деревне. Эхо усиливало грохот разрывов. С треском и шумом на землю валились огромные деревья, часто загорались прошлогодние листья, и все это усиливало эффект действия бомбардировки.

Однажды ночью мы стали свидетелями необычайно сильного фейерверка: советские войска не только засыпали пространство над лесом осветительными ракетами, но и осветили местность мощными зенитными прожекторами из-за Дона, при этом сверху на наши позиции все время падали бомбы. Ослепленная и оглушенная пехота, измученная многосуточной бомбардировкой, сделалась абсолютно небоеспособной. Вдруг где-то совсем близко раздался треск пулеметов и автоматов, трассирующие пули прошили наши позиции.

Мы, саперы, находились в своем расположении. В это время к нам прибежал офицер и приказал немедленно выдвинуться на передовую, сказав, что русские прорвали нашу оборону. Спотыкаясь и ворча, ослепленные ярким светом, мы шли в сторону фронта, а вокруг нас свистели пули. Пройдя совсем немного, мы услышали, как кто-то зовет на помощь санитара. Я пошел на крик и вскоре увидел лежавшего на земле уже перевязанного раненого.

— Носилки есть? — спросил кто-то. — Сейчас же отнесите раненого на перевязочный пункт.

— А где он, этот пункт? — спросил я.

— Идите опушкой леса, там найдете! Марш!

Я быстро развернул носилки и попросил одного из своих товарищей саперов помочь мне. Мы положили раненого на носилки и, двигаясь по краю леса, понесли его вдоль реки на медпункт.

А вокруг продолжалась адская свистопляска. Прожекторы больше не светили, не слышно было и самолетов, но треск пулеметов и автоматов сопровождал нас всю дорогу.

Раненый был без сознания, временами он глухо стонал. Почти на каждом шагу то один, то другой из нас спотыкался о пни и корни деревьев. Раненый выпадал из носилок и иногда скатывался на несколько метров вниз по склону. Встав на четвереньки, мы на ощупь отыскивали его в темноте, снова клали на носилки и несли дальше. Прямо-таки невероятно, что за три часа такого пути нас не задела ни одна пуля.

Уже светало, когда мы вышли на опушку леса, за которой раскинулось почти голое, покрытое тощей травой холмистое поле. Перевязочного пункта мы, конечно, не нашли, но зато набрели на венгерских солдат, унтер-офицеров и офицеров, которые, сбившись в кучку, сидели под деревьями. Связи они ни с кем не имели и поэтому не знали, что им делать. Здесь было еще относительно тихо. Нашлась повозка, ездовой взялся отвезти раненого в тыл. Он уехал, а я так до сих пор и не знаю, кто был этот раненый и довез ли его возница живым.

Отправив раненого, мы присоединились к группе. В нерешительности стояли мы на опушке леса, докуривая последнюю сигарету. А день между тем полностью вступил в свои права. Солнце уже поднялось над горизонтом. На этот раз жара меня не беспокоила, потому что, кроме сапог, штанов и солдатской рубахи, на мне ничего не было. Дело в том, что китель и все остальное, чтобы не было жарко, я оставил в палатке, а пилотку с моей головы сбило веткой. Пока мы несли раненого, я так вспотел, что рубаху можно было выжимать. Потом я продрог, а теперь с удовольствием грелся на солнце.

Около шести часов утра среди наших офицеров началось некоторое оживление: очевидно, кто-то прибыл из штаба и принес какое-нибудь распоряжение.

— Прорвемся! Прорвемся! — слышалось то тут, то там. Офицеры начали наводить порядок среди нескольких сот стоявших в нерешительности солдат.

А немного позже послышался новый шепот:

— Мы окружены! Кругом русские… И как бы в подтверждение этих слов с лысой высотки, что была напротив нас, раздалась длинная пулеметная очередь. Мы стояли и курили вчетвером, два пехотинца и два сапера. Пулеметной очередью трое из нас были ранены. Коллега сапер, с которым мы принесли раненого, был ранен в живот, один из пехотинцев, высокий парень, — в бедро, второй — в руку. Только я один остался невредимым.

Я быстро перевязал раненного в живот товарища. На перевязку ушли почти все бинты и его нательная рубаха. Раненному в бедро я посоветовал сделать перевязку самому: руки у него были здоровые.

Закончив перевязку, я увидел, что солдаты беспорядочной толпой направляются в сторону лысой высотки. Один из минометчиков заученным движением взял повод впряженной в минометный лафет лошади и приготовился идти за остальными. Миномета на лафете не было, но инстинкт крестьянина не позволял ему бросить лошадь. Я крикнул ему, чтобы он взял раненого. Совместными усилиями мы положили раненого на лафет, привязали ремнями, чтобы он не упал, и минометчик рысью пустился догонять остальных.

Раненный в бедро тем временем перевязал себя сам и, прихрамывая, пошел вслед за остальными. Я быстро сделал перевязку третьему солдату. Только после этого я огляделся, чтобы сориентироваться. За высоткой, расположенной примерно в трехстах метрах от места, где я стоял, уже исчезали последние солдаты. Спохватившись, я побежал за ними. Но не успел сделать и десяти шагов, как услышал автоматную очередь. На вершине соседней высотки показалась цепь советских солдат, которые вели огонь с ходу.

Я вскочил и бросился обратно в лес. Остановился среди деревьев, отдышался. Лес всегда, еще с раннего детства, казался мне самым безопасным местом на земле.

Быстро оценив обстановку, я решил вернуться к тому месту, где ночью мы подобрали раненого.

«Спокойно пройду лесом, — думал я, — тем более что место это мне хорошо знакомо. Дойду до дороги, ведущей в штаб дивизии, и по ней — до деревни. А там видно будет».

С этими мыслями я и двинулся в путь. Пройдя какую-нибудь сотню метров, наткнулся на группу венгерских солдат, которые сидели, спрятавшись в кустах. Я подошел к ним. Их было четырнадцать: один лейтенант, один старшина, остальные — унтера и рядовые пехотинцы.

Они не знали, что делать, у меня же был готов план: пройти через лес и выйти к деревне. Как только я его изложил, они сразу же согласились со мной и почти хором сказали мне:

— Веди!

Офицеры внешне почти ничем не отличались от рядовых солдат. Раньше существовал приказ, согласно которому солдаты, находившиеся на передовой, должны были ввиду плохих санитарных условий и сильной жары стричься наголо. Этот приказ в общем выполнялся. У меня же были красивые густые светлые волосы, которыми я очень гордился и расставаться с которыми вовсе не собирался. Однажды к нам на передовую явился наш парикмахер Геза Папаи и всех, кто хотел, остриг. Я стричься отказался и гордо заявил:

— Если тот, кто издал приказ, придет сюда, тогда я постригусь, а без этого — ни в коем случае!

Конечно, никто не проверял выполнения этого приказа, и поэтому мои свисавшие почти до плеч волосы остались. Оба же офицера были подстрижены наголо, хотя стричься им было и необязательно. А подстриглись они по другой причине.

Дело в том, что в венгерской армии бытовало мнение, будто советские солдаты с особым пристрастием охотятся на офицеров. Официальная пропаганда изо дня в день твердила, что попавших в плен офицеров русские непременно расстреливают. Поэтому офицерам, находящимся на передовых позициях, дали указание снять с обмундирования офицерские знаки различия. Они носили кители без кантов, без всяких аксельбантов и блестящих пуговиц. Единственным их отличием были звездочки, нашитые на воротник, да и те были не из золотистого металла, а из какого-то темного материала. И еще одним отличались офицеры от рядовых — тем, что носили галифе и сапоги. По этим приметам можно было издали узнать офицера. Солдаты-пехотинцы носили ботинки и узкие брюки, обтягивавшие голень ноги от колена до щиколоток. Так вот, лейтенант и кадет тоже надели такие брюки. А на мне были сапоги с мягкими голенищами, как и полагалось саперам.

В лесу я с детства чувствовал себя как дома. Поскольку я хорошо в нем ориентировался, то, само собой разумеется, группу я повел сам. По пути я внимательнее присмотрелся к своим спутникам. Офицеры, как и я, были вооружены пистолетами, трое из солдат несли винтовки, один сжимал в руках пулемет, остальные были без оружия.

Мне, как санитару, иметь оружие не полагалось. Работники медицины находились под защитой Красного Креста и поэтому оружия не имели. Когда снаряжали нашу маршевую роту, мне в спешке сунули тесак. Я страшно не любил носить на ремне эту «селедку» и все время просил старшину дать мне другое оружие. Вняв моим просьбам, старшина дал мне сначала пустую кобуру, а при отъезде на фронт — и пистолет. Ехать в увольнение домой с кобурой на боку, пусть даже пустой (обычно я клал в нее сапожную щетку), совсем не то что с «селедкой». Пистолет так у меня и остался.

Не успели мы пройти и полкилометра, как вдруг услышали чьи-то голоса. Мы остановились, прислушались. То там, то тут слышался теперь уже громкий разговор, причем, вне всякого сомнения, говорили по-русски!

Пораженные, мы переглянулись.

— Что теперь с нами будет? — спросил один из унтеров.

— А что может быть? В крайнем случае попадем в плен! — ответил я как можно спокойнее, так как чувствовал, что нужно что-то сказать.

Оба наши офицера молчали. Один из них, лейтенант по фамилии Хорват, до армии был учителем в одной из деревень Вашской области. Второй, фельдфебель кадетского корпуса, на гражданке был контролером на мельнице. Оба они почти не разговаривали, и в голове у них, наверное, вертелась мысль, что в плену их как офицеров обязательно расстреляют. Словно сговорившись, они одновременно сорвали с воротников свои знаки различия. Первое, что сказал лейтенант, была просьба:

— Ребята, если попадем в плен, не говорите русским, что мы офицеры. Давайте и там поддерживать друг друга!

— Ладно, ничего не скажем, господин учитель, — сказал один из солдат, живший прежде с ним в одной деревне.

Так я узнал, что лейтенант — учитель, наверное, такой же, как мой брат Тони. Может быть, он тоже учился в Кёсеге? Но момент был отнюдь не подходящим, чтобы расспрашивать об этом лейтенанта.

Сейчас интересно вспомнить те несколько минут, за которые проверялась правдивость венгерской официальной пропаганды, изо всех сил старавшейся запугать венгерских солдат русским пленом.

Мы, солдаты, не очень-то верили этой пропаганде, так как не раз убеждались в том, что утверждения наших вождей, мягко выражаясь, не соответствовали действительности. За несколько месяцев пребывания на фронте нас столько раз обманывали, что мы потеряли всякую веру в слова как наших вождей, так и наших командиров.

Возможность попасть в плен мы восприняли спокойно: никто не паниковал, никто не пытался отделиться от группы, куда-то бежать, прятаться. Просто мы ожидали дальнейшего развития событий, решив про себя: «Будь что будет!»

В тот период политические отделы советских войск проводили активную обработку немцев и особенно солдат стран-сателлитов, в том числе, разумеется, и венгров. Они разбрасывали с самолета всевозможные листовки на венгерском языке, в которых убедительно разъясняли, что не Советский Союз — враг венгерского народа, а Гитлер и господствующие классы Венгрии, пославшие венгерских солдат на фронт.

Они сбрасывали «пропуска» на русском и венгерском языках, в которых говорилось, что те, кто, попав в плен, предъявят такой пропуск, будут считаться добровольцами, перешедшими на сторону Красной Армии, и тогда им будет обеспечена свобода.

Такие листовки и «пропуска» часто можно было найти в поле или в лесу. Валялись они и вокруг нас. Тогда кто-то из нас сказал, что надо взять их хотя бы несколько штук: «Возьмут в плен — покажем их, скажем, что перешли добровольно». Так мы и сделали. Взяв несколько штук, мы этим самым, собственно говоря, окончательно решили вопрос в пользу плена.

Прежде чем отправиться дальше, я предложил бросить оружие, чтобы оно не причинило нам вреда. Все согласились. Теперь мы были безоружны. Молча двинулись дальше, ожидая, что вот-вот настанет минута, когда произойдет то, чего никогда ни с кем из нас в жизни не случалось.

Когда мы проходили через небольшую лесную поляну, на нас совершенно неожиданно выскочил всадник, вооруженный автоматом. Встреча была настолько внезапной, что всадник едва успел остановить лошадь. Натягивая одной рукой поводья, он схватился другой за автомат, висевший у него на шее, и окинул нас внимательным взглядом. Но, очевидно, мы выглядели не очень угрожающе, поэтому он, даже не повернув в нашу сторону автомат, крикнул кому-то:

— Иван, идите сюда!

В следующую минуту на поляну выехали еще четыре или пять всадников. Окружив нашу группу, они с интересом разглядывали нас.

— Оружие есть? — прозвучал первый вопрос.

Мы отрицательно покачали головами.

Один из них соскочил с лошади и обыскал всех нас, не спрятал ли кто оружия. Между тем на поляне появилось несколько советских пехотинцев под командованием молодого, симпатичного лейтенанта небольшого роста. Лейтенант был одет в летнюю форму: гимнастерка, на голове — пилотка. На его спокойном лице отражалось любопытство. И вся его по-военному подтянутая фигура выражала свойственные молодости самоуверенность и оптимизм. Пилотка его была так лихо сдвинута набекрень, что я невольно подумал: на чем же она держится?

— Говорит кто-нибудь по-русски? — спросил он.

Мы снова отрицательно покачали головами.

— А по-немецки или по-французски?

Я поднял руку. По-немецки я говорил довольно бегло. Он сразу же вывел меня из строя и попросил перевести его слова. Потом он сказал, что мы попали в плен и согласно конвенции будем отправлены в лагерь для военнопленных.

— Соблюдайте порядок и дисциплину, — продолжал лейтенант, — не пытайтесь бежать, и тогда вам никто никаких неприятностей не причинит.

Я перевел слова русского своей группе. Тогда лейтенант взглянул на меня и спросил:

— Офицер?

— Нет! — энергично запротестовал я. Лейтенант укоризненно покачал головой, очевидно не веря мне, и показал на мои сапоги и длинные волосы. Вот когда я пожалел, что не позволил Гезе Папаи слегка укоротить мои волосы.

— Ты — офицер, — повторил он, на этот раз уже утвердительным тоном.

Я опять запротестовал и даже немного разозлил его этим, но все же он перестал допытываться. А потом спросил, есть ли среди нас офицеры.

Лейтенант Хорват и кадет-фельдфебель, наверное, чувствовали себя в тот момент не особенно хорошо, но мы молчали.

А русские солдаты, которые, между прочим, были все молодыми, тем временем с любопытством рассматривали нас. Судя по всему, они не часто видели венгров. С нами они были очень приветливыми, больше того, наперебой угощали нас сигаретами. Кроме русских папирос и махорки у них были и немецкие, и даже венгерские сигареты. Все мы, даже те, кто никогда в жизни не курил, сейчас начали дымить.

Лейтенант предложил нам посидеть перед дорогой. Он спросил, кем я был на гражданке, и рассказал, что сам был студентом четвертого курса института на филологическом факультете, изучал язык и литературу, а как только началась война, добровольно ушел на фронт.

— Учебу продолжу после войны, — сказал он с твердой уверенностью.

После перекура мы отправились в путь. Лейтенант шел впереди колонны, держа в руке револьвер системы «наган», желая, видимо, показать этим, что он ведет все-таки военнопленных. Следом за ним шел я, потом остальные, по бокам — несколько русских солдат.

Двигались мы в том направлении, куда я и собирался вести моих товарищей. Здесь мне уже были знакомы каждый куст, каждое дерево. Я знал, что скоро мы выйдем на большую поляну, потом — на дорогу, за которой лес кончится. Чтобы сократить путь, мы свернули налево. По дороге лейтенант то и дело оборачивался ко мне и говорил:

— Скажи, чтобы лучше смотрели себе под ноги и не порвали проводов.

Я с удивлением отметил, что через лес, где еще вчера вечером располагались венгерские солдаты, к деревне вели десятки красных, зеленых, желтых проводов, проложенных прямо по земле. Мы уже вышли на дорогу и, миновав опушку леса, приблизились к пресловутой высоте. С этого места уже была видна деревня, где еще вчера располагался штаб нашей дивизии.

Лейтенант вел нас так уверенно, будто шел здесь не первый раз. Я с любопытством смотрел в сторону деревни, куда мы собирались идти, и тут понял, что со своим «военным планом», вернее, с его выполнением я немного опоздал. На краю деревни уже стояли советские артиллерийские батареи. Я сообразил, что советские войска осуществили прорыв, окружили штаб нашей дивизии и еще кто знает сколько деревень и что кольцо окружения сомкнулось как раз там, куда мы ночью принесли раненого.

На высотке, с которой можно было видеть Дон и его противоположный берег, лейтенант скомандовал привал; мы уселись на траву. Теперь мы спокойно могли смотреть на действительно тихий Дон. В небе кружила «чайка», венгерский разведывательный самолет, пытаясь, очевидно, уяснить создавшуюся обстановку. Время подходило к полудню, ослепительно сияло солнце, приятно согревая нас своими лучами.

Через несколько минут лейтенант приказал нам двигаться дальше. По крутому склону мы спустились к реке.

У берега широко катившей свои воды реки под прикрытием высокого склона спокойно качались на волнах саперные понтоны. Вокруг них возились около десятка саперов в цветных маскировочных комбинезонах.

Советские саперы держали себя по отношению к нам отнюдь не враждебно, в их взглядах сквозило скорее любопытство, чем чувство превосходства победителей. Лейтенант торопил их, чтобы скорее переправили нас на ту сторону. Но саперы доложили, что ждут раненых, которых тоже нужно срочно переправить.

Многие из советских саперов говорили по-немецки. Один из них, обращаясь к нам, спросил:

— Почему вы воюете против нас? Почему вы не повернете свое оружие против офицеров и господ? Вы же тоже рабочие и крестьяне!

Вопрос поразил нас своей серьезностью и вместе с тем простотой. Как будто речь шла о само собой разумеющемся деле. И все-таки ответить на него нам было невозможно. Солдат и офицеров Советской Армии воспитывали в духе уважения к другим народам, и, видимо, поэтому простым советским воинам было нелегко представить себе структуру полуфашистского или фашистского государства, изощренный аппарат обмана и насилия, под гнетом которого мы жили. Поэтому они не понимали, почему мы, рабочие и крестьяне, не можем восстать против своих эксплуататоров и выбросить их вон, как это сделал в свое время русский народ.

Санитары принесли двух тяжелораненых и уложили их на понтоне. Было предложено взойти на понтон и нам. Кроме трех саперов, двое из которых сидели на веслах, а третий — у руля, нас сопровождал только лейтенант. С неба нещадно палило солнце, под нами плескались мутные воды Дона, на понтоне громко стонал раненый.

Как только мы пристали к противоположному берегу, лейтенант повел нас в редкую дубовую рощу, где группами сидели и стояли советские солдаты. Кое-где виднелись пулеметные гнезда, огневые позиции минометов, других же признаков передовой мы не заметили: то ли все было так хорошо замаскировано, то ли она была растянута в глубину. В лесу располагался какой-то штаб, очевидно полка или даже дивизии. Лейтенант передал нас одному из комиссаров, рассказал ему обстоятельства нашего пленения и ушел.

Я с интересом смотрел на первого советского комиссара, которого встретил в своей жизни. Наши офицеры часто и много рассказывали нам о необычайной кровожадности красных комиссаров, которые, если верить рассказам, под пистолетом гнали советских солдат в атаку. Что это был именно комиссар, я определил по красной звездочке, нашитой у него на левом рукаве гимнастерки. Ему можно было дать лет тридцать пять. Это был высокий, крепко сложенный мужчина, с круглым румяным лицом, напоминавший скорее задунайского крестьянина, чем военного. Другого оружия, кроме пистолета, у него не было. Он посадил нас на траву под тенистым деревом, а затем сел и сам. Через некоторое время к нам подошел солдат, немного говоривший на ломаном венгерском языке. Он-то и стал нашим переводчиком.

Сначала комиссар спросил, есть ли среди нас офицеры. Мы по-прежнему отвечали, что нет. Тогда, указывая на меня, он спросил:

— Ты тоже не офицер?

Поскольку меня опять приняли за офицера, мне пришлось объяснить переводчику, что я простой сапер, поэтому и ношу сапоги, а у саперов я был санитаром. Казалось, мне поверили.

Немного спустя двое советских солдат притащили на плащ-палатке несколько буханок черного солдатского хлеба и копченую рыбу. Комиссар предложил нам поесть, и мы не заставили себя долго упрашивать.

Ели мы с большим аппетитом, хотя и черный хлеб, и копченая рыба были для нас непривычной пищей, но солдатский желудок, как говорят, все переварит. Комиссар же лег на траве рядом со мной и с помощью переводчика вел с нами неторопливую беседу. Он оказался хорошим знатоком человеческих душ и вскоре сумел создать такую атмосферу, что мы, перебивая друг друга, стали рассказывать ему о себе, о наших гражданских профессиях, своих семьях и о своей фронтовой жизни.

Мне было приятно вспоминать о родном селе, Дьёрваре, о матери, отце, о нашей железнодорожной будке, где я родился и вырос, а комиссар слушал, казалось, с большим интересом.

Но тут нашу беседу неожиданно прервал откуда-то появившийся другой комиссар, высокий, худощавый, с красным лицом и орлиным носом, лет пятидесяти, в форме зеленого цвета из тонкой шерсти. Весь его вид, красная звезда на рукаве и нашитые под ней золотые шевроны свидетельствовали о его высоком ранге. Он остановился около нас, посмотрел, как мы едим рыбу с хлебом, потом что-то резко сказал нашему комиссару, который, смутясь, быстро вскочил на ноги, застыл по стойке «смирно» и по-военному кратко о чем-то доложил. Затем старший начальник так же быстро удалился, как и пришел.

От всего этого у нас, как говорят, кусок застрял в горле. В смущении мы бросали испуганные взгляды то друг на друга, то на комиссара. Некоторые из нас, с побелевшими от страха лицами, прошептали:

— Видимо, нас все же расстреляют.

Я невольно подумал о том, что старший начальник, вероятно, выразил свое недовольство тем, что комиссар так панибратски беседовал с нами, словно мы были у себя дома, где-нибудь в поле, на сенокосе, когда все, отдыхая, лежат на траве и курят одну сигарету. В первые часы плена меня поразило то, как просто и непосредственно говорят с нами советские офицеры, насколько по-дружески обращаются они со своими подчиненными. Я не заметил и следа той надменности и чванства, которые были присущи венгерскому офицерству.

И все же я спросил комиссара, что случилось. Он увидел, что мы испугались, и улыбнулся:

— Ничего! Товарищ командир был недоволен тем, что мы дали вам только рыбу и хлеб, когда могли бы накормить нормальным горячим обедом.

Признаюсь, как ни был симпатичен мне комиссар, но тут я ему не поверил.

Удивление мое возросло еще больше, когда не прошло и десяти минут, как двое солдат принесли на палке котел пшенной каши с мясом, наверху которой золотился тающий кусок сливочного масла.

— У кого есть котелок и ложка? — спросил комиссар и очень развеселился, когда узнал, что, кроме меня, ложки имеют все.

Нашлись и три котелка, куда можно было выложить кашу, чтобы освободить котел. Густой ароматной каши хватило бы и на тридцать человек. И хотя котелки были наполнены с верхом, в котле все еще оставалась каша. Мы говорили, что этого нам будет много, что мы уже наелись рыбы и хлеба. Но приказ есть приказ!

Один из солдат достал из кармана газету величиной с солдатскую простыню, расстелил ее на траве и вывалил на нее остаток каши.

Через четверть часа появились опять те же самые двое солдат с котлом на плече. Мы испугались, думая, что они снова принесли еду, ведь мы, как ни старались, не съели и половины. Но на этот раз в котле плескалась холодная родниковая вода. Тут все без особого приглашения стали пить, и за пару минут выпили всю воду. Необычная жара, когда температура поднималась до сорока градусов в тени, буквально иссушила нас. После обеда я был вынужден поверить в правдивость слов комиссара.

Вечером, когда уже стемнело, нас по одному водили в блиндаж, где при свете коптилки с помощью переводчика нас допрашивал капитан. Он задавал каждому всего несколько вопросов: фамилия, имя, из какой части, помер дивизии, место ее расположения. Нашими ответами он остался явно недоволен, так как большинство из нас не знали фамилии не только командира дивизии, но даже и командира своего батальона. Мы, рядовые солдаты, все время находились на передовой и поэтому, кроме командиров взводов и рот, других офицеров и на самом деле не знали да и не видели. По отдельным замечаниям советского капитана мы поняли, что он располагает в этом отношении более полными и точными данными. Опрос одного человека продолжался не более восьми — десяти минут вместе с записями отдельных данных.

Ночь мы провели в лесу. Спали прямо на земле под охраной часового. К счастью, ночь выдалась теплая, но я в своей нательной рубахе, в которой попал в плен, проснулся уже в четыре часа от холода и остаток ночи проплясал, чтобы согреться.

Утром к нам снова пришел «наш» комиссар и, улыбаясь, поздоровался с нами. Он опять подошел ко мне, и мы разговорились. Комиссар сказал, что скоро нас отправят в тыл, в лагерь для военнопленных.

— Вам повезло: в тылу спокойно дождетесь конца войны, а потом живыми вернетесь домой, — сказал он.

Теперь я верил каждому его слову, полностью доверял этому приятному, дружелюбному человеку. Но перед уходом он еще раз удивил меня, возбудив во мне новые сомнения.

А случилось это так. К нам подошли двое конвоиров, снаряженные по-походному, с вещевыми мешками за плечами и сказали, чтобы мы готовились в дорогу. Один из них принес в плащ-палатке хлеб, сахар, рыбу, которые мы должны были взять с собой. Поскольку пленных было немного, нас построили в обычную колонну по два, после чего мы тронулись в путь. Один конвоир шел впереди, другой — сзади. Комиссар провожал нас довольно далеко. А когда остановился, чтобы попрощаться, то повернулся ко мне.

— Степан, — впервые назвал он меня по имени, — придешь в лагерь, иди в школу учиться, а после войны вернешься к себе домой, на родину. — С этими словами он обнял меня и по русскому обычаю поцеловал.

Несколько дней я думал над словами комиссара и никак не мог понять, какую школу он имел в виду. В конце концов решил, что просто плохо понял комиссара.

Дивизионный инженер капитан Даниэль Гёргени так изложил в своих воспоминаниях боевые события, развернувшиеся в те дни в излучине Дона.

«Переход к обороне по берегу Дона не мог принести нам облегчение. Прошел всего месяц с того времени, как наши части вышли к берегам Дона, а нам так и не удалось очистить от русских излучины Дона между пунктами Урыв — Сторожевое, а потери наши войска несли очень большие. Советские части между тем еще больше активизировали свою деятельность.

На рассвете 6 августа начались тяжелые бои.

Полковник Шоймоши так охарактеризовал общее положение:

— В течение ночи противник переправился в нескольких местах через Дон. На участке обороны 7-й дивизии, возле населенного пункта Урыв, наша артиллерия в половине первого ночи сорвала переправу его частей.

С двух часов сорока пяти минут русская артиллерия держит под постоянным артиллерийским обстрелом район Урыва и Селявного.

В четыре часа двадцать минут противник занял Селявное, форсировав Дон у населенных пунктов Титчиха и Сторожевое.

На участке обороны 6-й дивизии у населенного пункта Духовское группа противника силой до роты форсировала Дон. Артиллерия дивизии и подразделения 22-го пехотного полка сорвали переправу противника и очищают берег от групп противника. На рассвете двенадцать русских самолетов совершили налет на позиции наших войск в районе Селявное, а двадцать два самолета — в районе Титчиха и Старая Хворостань.

Согласно донесению штаба корпуса, сброшенному в половине восьмого с самолета, русским удалось создать сильные плацдармы на Дону в следующих местах:

1. Очень сильный плацдарм противника создан в районе Старая Хворостань, где русские, по сути дела, проводят форсирование и в настоящее время. Русские танки имеются на западном берегу Дона у населенного пункта Старая Хворостань и напротив населенного пункта Аношкино. В селах на противоположном берегу напротив Старой Хворостани и Аношкина сосредоточены танки противника.

2. На севере, на уровне населенного пункта Борцево, возле рукава Дона, противник переправляет свои части на понтонах.

Возле Селявного бомбами, сброшенными нашей авиацией, подбиты два танка противника.

Учитывая сложившееся на местах положение, командиры родов войск не имеют возможности прибывать в штаб корпуса для ежедневных совещаний, — такими словами начальник штаба корпуса закончил совещание.

В полдень 6 августа мы узнали от начальника штаба корпуса, что наше положение стало еще более тяжелым, потому что командование армии подчинило артиллерийский дивизион на мехтяге 4-го корпуса 3-му корпусу.

Возле населенного пункта Сторожевое с группы островов русские саперы наводят мост. По мосту идет переправа. 7-й взвод 7-й батареи, находившийся там на огневых позициях, захвачен русскими.

У тригонометрического пункта с отметкой 80,6 также проводится форсирование.

Моральное состояние солдат 7-й армии таково, что они не могут противоборствовать противнику.

Нами запрошена от командования армии помощь, желательна смена 7-й дивизии, измотанной в боях.

Противнику удалось вклиниться в нашу оборону возле населенного пункта Титчиха и захватить восточную часть Сторожевого.

Сколько-нибудь утешительных известий мы не получили и вечером, когда начальник штаба посвятил нас в планы командования венгерской армии. А они состояли в следующем: «Командование армии планирует разгромить группу противника севернее речки Потудань силами 7-й дивизии и 1-й механизированной дивизии. После очищения своего берега от групп противника произвести замену 7-й дивизии 20-й дивизией».

Все это не утешало и не успокаивало, так как наша 20-я дивизия, бывшая в распоряжении немецкой группы армий «Б», стояла в восьмидесяти километрах от излучины Дона. И снять ее оттуда можно было лишь по личному приказу командующего группой армий «Б». Да и 7-я механизированная дивизия тоже не подчинялась венгерскому командованию. Ну а если такой приказ о переподчинении все же и будет отдан, то придется подождать, что покажет утро 7 августа.

Однако утром 7 августа в штаб прибыли не только офицеры-порученцы, но и сами командиры частей, в том числе и офицер связи полковник Винклер, что возбудило всеобщее любопытство.

Все офицеры развернули свои карты, достали записные книжки, остро отточенные карандаши и с нетерпением ждали появления шефа. И вот полковник вошел в комнату.

— Господа! Должен вам доложить, что положение наших войск в излучине Дона по-прежнему остается тяжелым, даже ухудшается, — начал он. — В три ноль-ноль русские силами до трех-четырех полков атаковали наши части в Селявном, северо-восточнее которого им удалось перебросить на другой берег свои танки.

Командование армии переподчинило командующему 3-м корпусом 20-ю дивизию, 2-й гусарский эскадрон, 2-й батальон 38-го пехотного полка, разведбатальон 1-й механизированной дивизии, а 1-й батальон 46-го пехотного полка, находившийся в резерве 6-й дивизии, приказало придать командиру 7-й дивизии.

Командиру 7-й дивизии переподчинялся 559-й немецкий истребительно-противотанковый дивизион из группы армий «Б». Этими силами нужно улучшить положение наших войск в излучине Дона»[6].

Обстановку в излучине Дона, как, впрочем, и всей войны, в конечном итоге «прояснила» Красная Армия.

Все дороги ведут в Москву

Наша небольшая группа пленных в сопровождении конвоиров медленно двигалась по полевым дорогам, через села и деревни к неведомой цели. Во время остановок в деревнях нас окружали и с любопытством рассматривали женщины, ребятишки и девушки. Поскольку наша форма и цветом и покроем отличалась от уже знакомой им немецкой формы, они никак не могли определить, к какой же нации мы принадлежим.

— Венгры, венгры это, — поясняли наши конвоиры, а вместе с местными жителями и мы сами узнали, что по-русски называемся венграми. Наши конвоиры не запрещали женщинам приносить нам молоко, хлеб. Более того, иногда они сами просили женщин дать нам картошку и посуду, чтобы мы на костре могли сварить себе обед.

Охраняли нас не очень строго. Во время привалов в деревнях конвоиры иногда оставляли нас без охраны, а сами уходили искать картошку и посуду. Но ни у кого из нас не возникало даже мысли о побеге.

Очень удивляло, более того, трогало сердечное отношение к нам русских женщин. Было по-настоящему стыдно перед ними, потому что все мы знали, что ничем не заслужили такого обращения.

В Давыдовке мы попали в первый пересыльный лагерь, где кроме семидесяти — восьмидесяти венгров находилось довольно много немцев.

Разбившись на небольшие группы, мы расхаживали взад-вперед по двору перед какими-то зданиями, разыскивая знакомых и земляков, и тут обратили внимание на плотного, небольшого роста, слегка сутулого солдата-венгра, который с такой деловитостью шнырял между военнопленными венграми, будто был по крайней мере начальником лагеря. Он со всеми заговаривал, а с некоторыми даже пускался в горячие споры, энергично жестикулируя при этом.

Подойдя к нашей группе, он рассказал, что зовут его Йожефом Фабри, что он коммунист из города Кашша. Затем он предложил нам подписать обращение к товарищам, оставшимся на фронте.

Потом среди пленных появился отлично говоривший по-венгерски советский майор (как я позже узнал, это был венгерский писатель Бела Иллеш), который в основном разговаривал с Йожефом Фабри.

Сначала предложение Фабри всех сильно удивило, так как большинство из нас стремилось воздержаться от подписи каких бы то ни было документов из-за боязни за судьбы родных и близких на родине.

Я спросил у Фабри, о чем говорится в обращении. Фабри ответил, что мы напишем о том, что живы-здоровы, находимся в плену, о нас здесь заботятся. «Делается это для того, — объяснил он, — чтобы разоблачить лживые утверждения Гитлера и Хорти, будто Советская Армия уничтожает военнопленных».

Меня лично такое разъяснение вполне устроило. Меня всегда возмущало стремление наших офицеров с помощью невероятной лжи ввести нас в заблуждение. Поэтому я сразу же решил подписать обращение и предложил своим товарищам последовать моему примеру.

— По крайней мере, наши родные и близкие дома, — сказал я, — узнают, что мы живы.

Между тем Фабри принес откуда-то лист бумаги, быстро написал текст обращения и бойко начал собирать подписи.

Позднее, много лет спустя, я узнал, что еще осенью 1942 года это обращение дошло до моих родителей в Дьёрвар. В то время они уже начали оплакивать меня, считая погибшим. О моем исчезновении им сообщил в письме мой земляк Янош Бузе. Получив такую весть, родители посчитали меня убитым. Но когда советские самолеты сбросили на позиции венгерских частей листовки с нашим обращением, он же узнал по почерку мою подпись, спрятал одну листовку и хранил до тех пор, пока, получив отпуск, не добрался домой и не отдал ее моим родителям. Это была моя первая весточка из далекого плена.

Несколько дней спустя из Давыдовки нас повезли дальше, в глубь страны. Однажды мы остановились на окраине небольшого городка. Разместили нас в каких-то полуразрушенных хозяйственных постройках. К тому времени пленных собралось уже около четырехсот человек.

Целый день мы провели без дела на заброшенном огороде под чахлыми искалеченными деревьями. Вокруг стояли часовые, вооруженные винтовками с длинными штыками. Еды давали очень мало: один раз в день жидкий пшенный суп. С хлебом тоже было не густо: килограммовую буханку мы получали на десять человек. Копаясь на грядках огорода, где можно было найти морковь, я познакомился с Яношем Марковичем, с которым потом не расставался до конца плена. Он тоже выкапывал морковь, чтобы хоть как-то утолить голод. То были для нас самые тяжелые дни плена.

Мы с Марковичем ходили по двору, поглядывали на охранявших нас солдат, слушали разговоры пленных, высказывавших различные предположения о нашей дальнейшей судьбе, вспоминали о доме, о родных, говорили о войне.

Крепко сбитый, среднего роста черноглазый Маркович был очень подвижным человеком, он постоянно чем-то занимался и не мог ни минуты посидеть без дела. До войны он работал мельником.

Через несколько дней, когда нас на машинах перевезли в большой лагерь для военнопленных, мы стали неразлучными друзьями.

Лагерь располагался в лесу, где стояли просторные и чистые деревянные бараки, обнесенные забором из колючей проволоки. По углам поднимались сторожевые вышки. В лагере было более пяти тысяч пленных, в основном немцы, но много и румын и венгров. Тут же имелись хорошо оборудованная больница, баня и дезинфекционная камера. Вновь прибывшие направлялись сначала в баню, а их одежда — в дезинфекцию. Потом в течение трех недель они жили в отдельном бараке в карантине, чтобы выявить наличие инфекционных больных. В это время они не имели права общаться с остальными обитателями лагеря.

Оказавшись в лагере, пленные успокаивались и уже не думали о том, что русские их замучают или расстреляют, больше того, они заводили разговоры о счастливом будущем.

В лагере Маркович встретил своего боршодского знакомого, который, отбывая дома трудовую повинность, попал на фронт, а потом и в плен. Парень каждый день часами торчал у забора нашего карантина и, не жалея красок, рисовал наше будущее.

Однажды он сообщил нам новость: в лагере переписывают всех отбывших трудовую повинность и, наверное, скоро их отпустят на свободу, потому что они не воевали с оружием в руках против Советского Союза.

Пленные люди очень доверчивые. Такими были и мы, мечтая о свободе, о работе в колхозах, на заводах или фабриках.

Маркович попросил своего знакомого, чтобы он, оказавшись на свободе, сославшись на нашу дружбу, замолвил бы где-то в Москве словечко и за нас.

Но тот чуть ли не с возмущением отверг эту просьбу:

— Как вы могли так обо мне подумать? Чтобы я просил о вас, солдатах, которые с оружием в руках воевали против русских? И не подумаю…

Нам ничего не оставалось как согласиться с его решением.

После окончания карантина нам предложили ходить на работу, на лесозаготовки, которые велись тут же, недалеко от лагеря. Мы, разумеется, пошли работать, так как работающие получали двойную порцию ужина. Маркович чувствовал себя в своей стихии. В первый же день он создал рабочую бригаду, показав тем самым свои организаторские способности. В бригаде провели разделение труда: двое валили деревья и распиливали их, один колол, двое остальных складывали дрова в поленницы. Работали мы, как говорят, не за страх, а за совесть. Советский товарищ, который руководил нашей работой, оказался великолепным педагогом. Каждый вечер он подводил итоги работы за день, определял лучшую бригаду. А потом, по-военному приложив руку к козырьку, объявлял благодарность за хорошую работу.

Для нас эта благодарность была чем-то новым, вдохновляющим. Почти все мы работали и дома, кто учеником, кто подмастерьем, но наши мастера никогда не благодарили нас за наш труд. Чаще всего они подгоняли нас то пинками, то подзатыльниками, то ругательствами, если им казалось, что мы работаем недостаточно быстро.

Через несколько дней мы уже приобрели некоторый опыт и необходимую сноровку. Маркович делал все, чтобы вывести нашу бригаду в передовые, но ему это никак не удавалось. Самыми серьезными нашими соперниками оказались румыны. Мы, венгры, привыкли гордиться своим трудолюбием, много слышали разговоров о том, что во всем мире высоко ценят мастерство венгерского рабочего. А тут мы вынуждены были признать свое поражение и отдать пальму первенства румынам. Эти высокие, плечистые парни, казалось, выросли в лесу, где-то у заснеженных вершин и всю жизнь занимались пилкой леса. Как мы ни старались, а больше семи кубометров в день дать не могли. А румыны никогда не давали меньше девяти. Мы даже пытались прибегнуть к небольшой хитрости: старались всунуть в поленницы побольше горбылей, и за счет больших просветов увеличить их объем. Но все напрасно!

Однажды неожиданное событие нарушило спокойный ритм нашей жизни. Время уже близилось к обеду, звенели пилы, стучали топоры. Маркович сообщил, что мы сделали уже больше трех кубометров, когда вдруг в лесной тишине раздался собачий лай. Вскоре к нам подошли десять вооруженных советских солдат, ведя на поводках трех овчарок. Старший, переговорив о чем-то с нашим руководителем, достал из кармана листок бумаги и громко по-венгерски, но с русским акцентом начал читать:

— Декан Степан Антонович, Маркович Янош Яношевич, Амбруш Имре Антонович…

К тому времени мы уже знали, что, услышав свою фамилию, нужно громко, по-солдатски, крикнуть:

— Да!

Все вызванные по списку сложили инструменты и подошли к солдатам. Взволнованные, мы недоуменно переглянулись с Марковичем: что все это значит?

В это время произошла небольшая заминка.

— Киш Янош Яношевич! — вызвал начальник караула. Оказалось, что в венгерской группе имелось три Киша Яноша Яношевича, но ни один из них не хотел выходить из строя. Никто не знал, что ждет его. Начальник нетерпеливо ждал. А эти трое Яношей, подталкивая друг друга, стояли на месте. В конце концов это надоело начальнику, и он решительно указал на того, кто больше всех колебался, и этим самым вопрос был решен.

Таким образом, нас, венгров, отобрали десять человек. В сопровождении десяти вооруженных конвоиров и трех овчарок мы некоторое время спустя отправились в лагерь. Там нас направили прямо в баню. Кроме нас, в бане в этот день никто не мылся. Банщик сунул каждому из нас по кусочку мыла и достал из шкафа десять комплектов чистого белья.

Теперь мы действительно ничего не понимали: в бане мы были только вчера и получили чистое белье, как обычно каждую неделю, а сейчас опять баня, опять белье. К чему бы вся эта сверхгигиена? Но приказ и для пленного приказ. Через несколько минут мы уже старательно мылили друг другу спины, обмываясь горячей водой, дождичком струившейся из душа.

После купания нас разместили в пустом бараке, ослепительная чистота которого даже по сравнению с обычной, ревниво поддерживаемой чистотой остальных бараков сразу же бросалась в глаза. Здание было отделено от лагеря забором, выходить за который нам строго-настрого запрещалось.

До самого вечера мы размышляли над тем, что бы все это могло значить и что с нами собираются делать. Вечером часовой приказал одному из нас сходить за ужином. Вскоре посланный вернулся и принес целое ведро еды, то есть примерно в три раза больше обычной нормы. Это показалось нам добрым знаком. Мы, конечно, с большим аппетитом съели весь ужин. После такого обильного угощения у нас появилось желание даже шутить.

Удивительные события продолжались и вечером! Нас пригласили в штаб лагеря. Там нас вызывали по одному, и пожилой солдат сфотографировал нас старым кассетным аппаратом анфас и в профиль.

Первым вызвали меня, и остальные с волнением ждали моего «телеграфного сообщения» о том, что было в комнате. Ответ они прочитали на моем улыбающемся лице. И хотя я не знал цели фотографирования, но почему-то был убежден, что скоро осуществится наша мечта: мы станем свободными и пойдем работать на завод или в колхоз. «Наверное, нас фотографируют для удостоверений», — поделился я своими мыслями с товарищами.

Через несколько минут мы уже выбрали себе рабочие места! Один сказал, что он неплохо разбирается в тракторах и хотел бы работать трактористом. Маркович надеялся, что в колхозе найдется хотя бы одна мельница, где он станет мукомолом, а если и мельниц нет, не беда, он готов на любую работу, крестьянский труд он знает и любит.

Вернувшись в барак, мы долго не могли заснуть и до полуночи проговорили о будущей работе. Вспоминая то время, я до сих пор не могу понять, почему мы думали, что нас, солдат вражеской армии, так просто, будто ничего не случилось, отпустят на свободу. Это объяснялось, очевидно, нашей неопытностью, а также тем, что мы никогда ни минуты не питали враждебных чувств к советскому народу и поэтому считали само собой разумеющимся делом, что из вчерашних «завоевателей» мы так скоро можем превратиться в мирных тружеников — трактористов, мукомолов, сеятелей.

На другой день у нашего забора опять появился боршодский знакомый Марковича, но теперь верх над ним взял уже Маркович.

— Новость слышал, друг? — спросил его Маркович. — Вчера нас фотографировали: едем в колхоз на работу.

Земляк слушал, раскрыв рот от удивления.

— Когда? — спросил он жадно, и в глазах его засветилась неподдельная зависть.

— Завтра или послезавтра, но на этой неделе обязательно, — самоуверенно ответил Маркович.

— Слушай, друг, замолвил бы ты за меня словечко, — взмолился земляк, который, казалось, после Москвы, куда он мысленно собирался, готов был удовлетвориться колхозом.

— Нет, старик, это невозможно, мы воевали с оружием в руках, нас могут взять только на простую работу, а ты наверняка попадешь в Москву на более ответственное место, — не моргнув глазом, ответил ему Маркович. — Тем более что ты золотых дел мастер, нечего тебе делать в колхозе, да и к крестьянской работе ты, браток, не привыкший.

Бедняга, пригорюнившись, поплелся в свой барак, но до вечера еще раза три-четыре подходил к нашему забору, обещал Марковичу золотые горы, говорил, что возьмет его в компаньоны в свой магазин по возвращении на родину, но Янош остался неумолим.

Уже неделю мы жили в особом бараке, потом к нам вселили одного немца в очках. Сначала мы смотрели на него с явным недоверием. Чего надо здесь этому немцу? Но, убедившись, что этот спокойный, солидный человек похож скорее на кабинетного ученого, чем на военного, мы подружились. Его появление внесло сумятицу в наши мечты, мы не могли понять, как попал в нашу среду этот человек, который ничем не напоминал трудягу, зарабатывавшего себе на хлеб косой или мотыгой.

Но время шло. Мы успели трижды помыться в бане и трижды получить чистое белье. Однажды около полуночи к нам пришел вооруженный конвоир с фонарем и повел нас в управление лагеря.

У здания нас ожидал конвой из десяти солдат с овчарками.

Нас построили в колонну по два и, кажется, собрались куда-то отправить. Мы с Марковичем всегда старались держаться вместе, в одной паре.

Прошел час, а мы все стояли во дворе управления. Ребята дрожали от холодной осенней ночи: шинелей ни у кого не было, в плен ведь мы попали летом. Кроме того, охватившее нас волнение усиливало нашу дрожь. Только теперь я по достоинству оценил находчивость Марковича: благодаря ему у меня был теперь китель с подшитой вместо подкладки мешковиной, которую он где-то достал.

Наконец ворота лагеря открылись, и мы отправились в путь. Пройдя полчаса лесом, мы вышли к железной дороге и здесь остановились. Еще через полчаса услышали звук приближающегося товарного поезда. По знаку конвоира поезд остановился, нас посадили в крытый вагон. Утром мы прибыли на станцию, где пересели в пассажирский поезд.

В соседних купе ехали гражданские, русские женщины и мужчины. Все они с любопытством поглядывали в нашу сторону.

— Фриц?! Фриц! — показывали они на немца в очках. О нас мнения у них разделились: одни считали нас мадьярами, другие румынами. В поведении людей не чувствовалось враждебности, хотя на немца они бросали довольно косые взгляды. И это злило нас: с какой стати посадили к нам этого немца?

Поездка прошла довольно гладко. Мы с Марковичем сидели у окна и смотрели на бескрайние поля, на которых кое-где работали тракторы. Во многих местах вдоль железной дороги на открытых площадках стояли ряды совершенно незнакомых нам машин.

— Смотри! Что это, косилка? — спросил Маркович, показывая на незнакомую машину. Тогда один из конвоиров, пожилой, с изрезанным глубокими морщинами лицом солдат, очевидно из крестьян, гордо сказал:

— Это наш комбайн!

Интересная то была машина. Ей не нужны были ни отгребальщики, ни мешочники. Она все делала сама. Зерно ссыпалось прямо в идущую рядом автомашину.

За несколько дней пути мы увидели много интересного. Мы подружились с нашими конвоирами. Сначала они с подозрением и некоторой неприязнью смотрели на доверенных им военнопленных — солдат вражеских армий: за ними нужно было следить, отвечать за них и доставить их в нужное место в назначенный срок. Но постепенно конвоиры лучше узнали нас и под чужой военной формой стали видеть людей. Говорили они с нами только о самом необходимом, в наши разговоры не вмешивались. Но с каждым днем мы чувствовали: они понимают, что мы обыкновенные рабочие и крестьяне. Иначе говоря, те, кто, может быть, со временем сами вышвырнут вон господ эксплуататоров в своей стране и возьмут дело ее судьбы в собственные руки.

Это чувствовалось по их скупым жестам, по тому, как они заботились о нас, кроме сухого пайка давали нам горячий чай и всю дорогу обеспечивали нас куревом.

На какой-то большой станции, где нужно было делать пересадку, они разместили нас в углу зала ожидания, отгородив его скамейками. Там мы ждали свой поезд. На станции было много народу, то и дело к станции подходили воинские эшелоны, идущие на фронт или с фронта в тыл. Тут же стоял санитарный поезд с тяжелоранеными. Вот тут-то нас, действительно, приняли не очень ласково. Хотя в интересах исторической правды надо сказать, недружелюбие толпы было направлено не против нас, венгров, а против одного-единственного среди нас немца в очках.

— Фриц! Фриц! — слышалось вокруг, в воздух поднимались сжатые кулаки. Кольцо гражданских лиц и раненых фронтовиков угрожающе сомкнулось вокруг нашего угла, где, опустив глаза, стояли мы. Только теперь я понял, почему на десять пленных дали десять конвоиров и одного старшего. Да потому, что даже этих десяти оказалось чуть ли не мало, чтобы защитить нас, вернее одного немца, от справедливо возмущенной толпы.

Хочу, чтобы читатели правильно поняли резкое различие между венгерскими и немецкими солдатами, существовавшее осенью 1942 года. Известно, что Вторая венгерская армия была брошена на советский фронт в мае. Она только-только начала свои действия и была еще не известна местному населению. Это позднее, когда из нее создали отряды для борьбы с партизанами, венгерские солдаты вызвали чувство ненависти у советских людей. А в то время, о котором я сейчас рассказываю, законная ненависть и возмущение были направлены прежде всего против гитлеровских захватчиков.

Ехали мы уже больше недели. И вот однажды вечером поезд подошел к крупной станции. Огромный перрон освещался притушенными синими лампами. Один за другим прибывали и отправлялись воинские эшелоны. Тысячи людей, в основном военные, спешили по своим делам. Раскрыв рты, мы с любопытством смотрели в окна, теряясь в догадках. Где мы? Конвоиры начали собираться, нам приказали ждать, пока выйдут все пассажиры. Видя наше любопытство, начальник охраны, добродушно улыбаясь в усы и отвечая на наш немой вопрос, сказал:

— Москва!

Если бы он сказал, что это Будапешт, то и тогда мы, пожалуй, удивились бы меньше, чем сейчас. Ведь еще на фронте нам постоянно твердили, что Москва окружена немецкими войсками, что в нее не может попасть даже птица, что взятие Москвы вопрос нескольких дней, а может быть, и недель. И вот мы в Москве!

С поезда конвоиры проводили нас в зал ожидания, где уже знакомым способом отгородили для нас угол. Конец ночи мы провели в зале, сидя на скамьях. Никому из нас не хотелось спать, всю ночь слышался грохот прибывавших и отправляющихся поездов, шумный ритм жизни столичного города. По улицам мчались автобусы, троллейбусы, автомашины; свет их притушенных фар врывался через окно в зал ожидания.

Никогда еще, как теперь, мы не чувствовали с такой силой лживости наших офицеров, обманывавших нас на каждом шагу. Ведь ни одно их предсказание не сбылось.

На рассвете мы отправились пешком по улицам Москвы на другую станцию, откуда ходили пригородные поезда. По дороге мы с любопытством осматривали город, ведь многие из нас Москву увидели раньше, чем Будапешт! Автобусы и троллейбусы вели исключительно женщины. И это для нас было новостью. В скверах и парках к земле были прикреплены огромные аэростаты воздушного заграждения с тонкими стальными сетями. По вечерам их поднимали над городом. Свисавшие стальные сети и мощная противовоздушная оборона делали невозможным проникновение в воздушное пространство Москвы вражеской авиации. Только эти заграждения да множество военных на улицах напоминали о войне, других следов войны или каких-либо разрушений мы нигде не увидели.

На станции мы сели в поезд и, проехав на нем километров двадцать — двадцать пять, прибыли к цели нашего путешествия — в город Красногорск.

Правда, зачем нас сюда привезли, мы все еще не знали.

В Красногорске следы войны были очень заметны: сюда подходили немцы и именно отсюда Советская Армия погнала их назад во время знаменитого наступления под Москвой. Вскоре мы увидели на берегу озера аккуратненькие бревенчатые домики, выкрашенные в различные цвета. Перед домиками во дворе были разбиты красивые цветочные клумбы. На берегу озера, на дорожке, ведущей к кабинам, на высоком постаменте стояла двухметровая фигура стройной девушки с поднятыми вверх руками, будто она готовилась прыгнуть в воду. Об этом свидетельствовало и то, что по воле скульптора на ней не было даже купального костюма. «Уж не в этот ли дом отдыха мы идем?» — подумалось нам.

Подойдя ближе, мы увидели забор из колючей проволоки и вышки с часовыми, вооруженными автоматами. Что и говорить, горькое чувство разочарования охватило нас, когда мы поняли, что снова оказались в лагере для военнопленных.

Сначала нас повели в баню, потом на медицинский осмотр, и после трехнедельного карантина мы стали полноправными обитателями нового лагеря. Среди двух с половиной тысяч пленных здесь в основном были немцы, но попадались финны, румыны и даже итальянцы. С нами вместе в лагере насчитывалось пятнадцать венгров. Каждую неделю в лагерь прибывали все новые и новые группы венгров.

На работу пленные здесь не ходили, за исключением работ внутри лагеря: на кухне, в прачечной, парикмахерской, сапожной мастерской и в лагерном лазарете. Иногда для работы вне лагеря просили двадцать — двадцать пять пленных. Мы с Марковичем старались попасть именно в эти группы. Несколько дней я работал в кузнице. Работа была довольно однообразная, а главное — очень шумная. После нее у меня несколько дней звенело в ушах.

Попадалась и более приятная работа. Иногда мне приходилось помогать на уборке капусты и других овощей, при закладке их в хранилище. Овощехранилища были настолько огромными, что в них могли свободно развернуться конные повозки. Большая часть капусты, огурцов, помидоров засаливалась в бочках. Во время работы можно было вдоволь есть эти богатые витаминами продукты.

Маркович нашел себе дело в лагере: он стал уборщиком одного из бараков. Подметал, старательно скоблил до белизны полы, вытирал пыль. Часто его даже хвалили за усердие.

В одном из просторных бараков был оборудован клуб, создана библиотека, в которой работало несколько пленных австрийцев, немцев и румын. Их называли антифашистами. Раньше они участвовали в рабочем движении, а здесь, в лагере, вели политическую работу среди военнопленных. Особенно странным было то, что наиболее активными антифашистами из них были как раз немцы: унтер-офицер и обер-лейтенант авиации.

Пленные воспринимали деятельность антифашистов довольно прохладно, стремились подчеркнуто отделиться от них, обходили их стороной, более того, многие пленные, особенно офицеры, открыто называли их предателями.

В библиотеке имелась политическая и художественная литература на немецком и английском языках. Из-за длившегося целыми днями безделья многие из пленных, образно говоря, голодали по книгам, но, несмотря на это, сначала очень немногие, а точнее, почти никто не пользовался лагерной библиотекой. Офицеры открыто или тайно угрожали тем, кто осмеливался приблизиться к клубу.

Во вновь прибывших венгерских группах тоже встречались люди с опытом революционного и рабочего движения, которые попали на фронт в штрафные роты за свои политические убеждения. Теперь и мы, венгры, имели своих представителей в небольшой среде антифашистов. Библиотека получила литературу и на венгерском языке. Это были острые политические статьи Ильи Эренбурга на актуальные политические темы, а также произведения венгерских коммунистов, живших в политической эмиграции в Москве. Здесь мы впервые познакомились с сочинениями Белы Иллеша и Шандора Гёргея, стихами Андора Габора, литературными произведениями и историческими статьями Йожефа Реваи.

Венгерские коммунисты, проживавшие в эмиграции в Москве, создали заграничное бюро Венгерской коммунистической партии. Когда Хорти бросил Вторую венгерскую армию на Восточный фронт и все больше венгерских рабочих и крестьян и офицеров-запасников, в основном из числа служащих и сельской интеллигенции, стали попадать в плен, заграничное бюро начало направлять своих членов в лагеря для военнопленных. Посланцы Венгерской коммунистической партии установили связь с венгерскими военнопленными, проводили среди них беседы, культурную и политико-воспитательную работу.

Заграничное бюро партии прилагало большие усилия для того, чтобы разъяснить венгерским военнопленным, а также солдатам венгерской армии на фронте и даже мирному населению Венгрии бесцельность и пагубность этой грабительской войны, ведущейся вдали от их родины за чуждые им интересы.

Однажды нам сказали, что сегодня мы можем не ходить на работу: к нам придут комиссары для беседы с нами. Мы стояли около указанного барака и с любопытством ждали приглашения на беседу. Каково же было наше удивление, когда к нам на чистейшем венгерском языке обратились двое ничем не примечательных мужчин, одетых в советскую военную форму без знаков отличия.

Было очень приятно слушать родную речь, откровенно делиться с этими почтенного возраста людьми своими сомнениями, которые продолжали мучить нас.

Маркович рассказал, что дома и на фронте наши офицеры распространяют ложь, будто русские мучают, а потом убивают всех военнопленных, что Москва окружена.

— Но, как вы видите, с нашей головы не упал ни один волос, и мы на поезде спокойно доехали до самой Москвы, — заключил он.

— Это очень интересно, — заметил один из комиссаров. — Было бы здорово, если бы вы обо все этом написали. Тогда венгерские солдаты узнали бы, по крайней мере, правду.

Беседа наша длилась долго, и комиссары пообещали прийти к нам еще. Прощаясь, они дали нам несколько экземпляров газеты. Это была газета венгерских военнопленных «Игаз со» («Правдивое слово»), издававшаяся в Москве венгерскими эмигрантами. Авторами многих статей в газете были сами венгерские военнопленные.

Постепенно у нас пробудился вкус к печатному слову, мы часто стали заходить в клуб, читать библиотечные книги, с нетерпением ожидали свежих номеров газеты «Игаз со». И в то же время довольно часто спорили, дискутировали между собой.

Маркович, пообещавший комиссарам написать в газету статью в форме письма, целыми днями озабоченно ходил взад-вперед по лагерному двору. Ведь это была его первая в жизни статья в газету. После долгих раздумий и внутренней борьбы родилось короткое, но емкое по содержанию письмо, в котором одновременно говорилось и о прошлом, и о настоящем, и о будущем. Письмо звучало так:

«Дорогая мама! Я жив, здоров, чувствую себя хорошо. Не верь тому, будто в России убивают пленных. Кормят нас нормально. Береги наших двух поросят. Хорошо откорми их; вернусь домой, начнем новую жизнь».

Когда в лагерь прибыл очередной номер газеты «Игаз со», один из наших товарищей, военнопленный Имре Прибуш, в сильном возбуждении кинулся к Марковичу, который в то время как раз мыл полы. Потрясая газетой, Прибуш с возмущением набросился на него:

— Что ты наделал, Маркович? Ты стал предателем, обрекаешь свою мать на смерть!

Маркович, ничего не понимая, смотрел на этого возмущенного человека и только потом наконец сообразил, в чем дело.

— А что? Разве я написал неправду? Ведь русские не убили ни тебя, ни меня…

Но все-таки еще долго у него болела душа за судьбу матери.

Эти и подобные им истории вызывали горячие страстные споры между пленными. Прочитанные книги помогли нам увидеть жизнь с другой стороны, и постепенно мы стали все лучше узнавать правду.

Пленные в Красногорском лагере на работы посылались не ежедневно. Поэтому я всеми силами стремился попасть в лазарет санитаром. Лазарет помещался в отдельном бараке, входить в который разрешалось только больным. Осенью 1942 года в лагере номер 27 пленных было еще не так много, поэтому и больных в лазарете тоже было мало. Но с приближением зимы число и тех, и других возросло. С температурой 38 градусов больного обязательно отправляли в лазарет.

Доктор Янош Эрдёш, бывший лейтенант медицинской службы Сомбатхейского гарнизона, попал в плен вместе с нами. Как только количество больных в лазарете увеличилось, старший врач лазарета привлекла доктора. Эрдёш был очень милым человеком. В Сомбатхее в свободное от службы время он хорошо играл на скрипке, любил музыку, стихи. Мы довольно близко сошлись с ним, так как он в какой-то мере был моим земляком. Я попросил его помочь мне попасть на работу в лазарет. Попытка его оказалась успешной, и через недели три-четыре я уже стал работать в лазарете.

Там я получил возможность заглянуть в особый, скрытый от посторонних глаз мир. Кроме меня в лазарете работали еще трое румынских военнопленных: один поваром (здесь имелась своя кухня), двое других — санитарами. В зависимости от болезни и физического состояния больные получали либо строгую диету, либо улучшенное питание.

В пяти-шести палатах лазарета лежали тридцать — сорок больных. В лазарете была хорошо оборудованная перевязочная, где можно было делать даже небольшие операции. Главный врач лазарета, седая женщина в возрасте пятидесяти лет, имела звание майора Советской Армии. Иногда она ходила в лагерь для проверки и осмотра, и тогда ее сопровождала молодая стройная рыжеволосая женщина-врач, тоже в военной форме. Когда она проходила по лагерю, все мужчины не сводили с нее глаз.

Советского доктора из лазарета звали Иваном Калистратовичем. Это был высокий, атлетически сложенный мужчина лет тридцати пяти, с постоянной улыбкой на лице, по профессии хирург. С девяти утра до пяти вечера он находился среди больных. Каждый день в сопровождении худенькой, небольшого роста и очень подвижной фельдшерицы — неусыпного стража чистоты — он заходил к нам.

Как я уже говорил, большинство пленных в лагере составляли немцы и поэтому здесь во всем создалось своеобразное «немецкое господство». Немцем был старший по лагерю, немцы работали на кухне, были начальниками сапожной и портняжной мастерских, старшими по баракам. В лазарете же «господствовали» румыны. И приход туда двух венгров вызвал среди них сильное недовольство.

А поскольку доктор Янош Эрдёш был врачом, то весь огонь старший санитар сосредоточил на мне. Всю грязную и тяжелую работу, которую они до этого выполняли вдвоем, вернее, по большей части — младший санитар, теперь взвалили на меня.

Я убирал палаты, длинные широкие коридоры, туалеты. Все это я должен был не менее чем по три раза в день мыть дезинфицирующим раствором. Едва я заканчивал утреннюю уборку, как наступало время обеда. Больные обедали в постелях в палатах, куда обед в тарелках носили им старший санитар Бумбенич и его коллега. После обеда, естественно, нужно было произвести уборку: больные вместо хлеба получали сухари и потому всюду было полно крошек.

Плотный, круглолицый, черноглазый и темноволосый Бумбенич, лет тридцати, в армии был унтер-офицером и, наверное, потому очень любил командовать.

Я отлично понимал цель их игры, но для меня, еще в детстве прошедшего школу ученичества в ресторане «Зеленое дерево» в Вашваре, не составляло никакого труда победить в любом, даже международном соревновании по мойке полов и уборке помещений. Я имел многолетний опыт мытья каменных и паркетных полов, тысячелитровых бочек снаружи и внутри, окон и столовых приборов, стаканов и тарелок, которых я перемыл тысячи. С презрительной улыбкой я наблюдал за тем, как Бумбенич с двумя тарелками каши, по одной в каждой руке, гулял между кухней и палатами больных. Дали бы мне, я бы показал, как нужно носить сразу по восемь-десять тарелок, и не прогуливаясь, а бегом. Но пока я носил только «утки» из-под лежачих больных.

В лазарете приходилось оставаться и на круглосуточные дежурства, на которые Бумбенич назначал меня иногда по четыре-пять раз в неделю.

Иван Калистратович, часто заходивший в лазарет для проверки ночью, как-то спросил, почему я так часто дежурю по лазарету. Я ответил ему какой-то шуткой.

Уходя, врачи оставляли ключ от перевязочной у старшего санитара. Я никогда даже не заглядывал туда. После ухода врачей Бумбенич часто запирался и подолгу оставался там со своим подчиненным.

Так продолжалось около двух месяцев, а потом случилось так, что сложившееся положение изменилось. А произошло вот что. Однажды Иван Калистратович пришел вместе с фельдшерицей, как всегда, около девяти часов утра. Я в это время как раз мыл коридор. А Бумбенич со своим другом сидели на скамейке и над чем-то весело смеялись. Они сразу не заметили вошедших.

Иван Калистратович с первого взгляда оценил обстановку. Этот обычно веселый, мягкий по характеру человек покраснел от возмущения. Подойдя в Бумбеничу, он схватил его под руку и подвел ко мне. Взял у меня половую тряпку, сунул ее Бумбеничу в руки и на ломаном немецком языке сказал:

— Прошу вымыть коридор! — А потом взял меня за руку и дрожащим от возбуждения голосом продолжал: — Декан! Вы — старший санитар! Ясно?

С этими словами он завел меня в перевязочную, объяснил, где и как нужно кипятить шприцы и пинцеты каждое утро, показал основные, самые распространенные лекарства, мази, рассказал, как они называются и в каких случаях применяются. Порядки в перевязочной и медицинские инструменты были мне давно знакомы, нужно было только заучить их названия по-русски и запомнить случаи применения советских лекарств, но и это я быстро выучил.

Спустя час мы уже проводили с Иваном Калистратовичем первый обход. Я нес на подносе и подавал ему шприцы, лекарства, инструменты. Больные должны были всегда принимать лекарства в присутствии врача или санитара, потому что находились и такие, которые не принимали лекарства, а прятали под подушку. Тяжелобольным делали инъекции. Измерение температуры больных утром тоже входило в мои прямые обязанности.

Многие больные страдали пелларгией. Это были самые тяжелые больные. Не меньше было раненых и обмороженных. Часто у слабых здоровьем военнопленных вскакивали фурункулы, бывали случаи воспаления легких и верхних дыхательных путей.

За несколько недель я перезнакомился со всеми больными, узнал методы и способы их лечения. Во время перевязок я помогал Ивану Калистратовичу и доктору Яношу Эрдёшу. Снимал и накладывал повязки, промывал раны, готовил лекарства. Обработку ран делали врачи, перевязки — я.

В то время еще не хватало бинтов и других перевязочных материалов, поэтому старые бинты мы стирали, кипятили, дезинфицировали и использовали вновь. Иван Калистратович был очень доволен моей работой и предоставлял мне все больше самостоятельности. Он спрашивал, где я научился искусству санитара, и, когда я рассказал ему, что прошел многомесячную практику в гарнизонных госпиталях во время службы в армии, он стал поручать мне более серьезные задания.

Я заметил, что человек, потерявший в себе уверенность, поддавшийся тоске по дому и родным, даже если и не был болен, мог в течение короткого времени погибнуть, если его не удавалось вывести из меланхолического состояния. Поэтому и Иван Калистратович и доктор Янош Эрдёш наряду с лечением важнейшей задачей считали поддержание у больных высокого морального духа.

Пленный всегда голоден, ему не хватает даже дополнительного питания. Между тем питание в лагере номер 27 было вполне удовлетворительным как по качеству, так и по количеству: мы получали сначала пятьсот, а чуть позже семьсот граммов хлеба, сахар, рыбу и горячую пищу — суп и какую-нибудь кашу, чаще всего с мясными консервами.

Пленные же, лежавшие в лазарете, особенно те, кому это было необходимо, получали еще более обильное питание. По улучшенному меню больные кроме супов, вторых блюд и мяса получали еще и стакан компота, а также увеличенные порции сахара и масла. В необходимых случаях больным часть высококалорийного черного хлеба заменялась белым хлебом.

С каждым днем в лагере становилось все больше венгерских пленных. Среди них проводилась активная политическая работа. По предложению Йожефа Фабри к 7 ноября 1942 года мы решили подготовить концерт художественной самодеятельности. Разучили несколько революционных песен и хотели поразить посетителей клуба венгерскими танцами. Хор и разучивание танцев поручили мне. Среди венгерских военнопленных офицеров находился провинциальный учитель, лейтенант запаса Лайош Шольт, который принимал активное участие в клубной работе. Весь праздник вообще и выступление венгерской группы в частности сверх всяких ожиданий имели большой успех. Венгерскую группу похвалило даже советское командование лагеря.

В середине ноября к нам приехало несколько членов зарубежного бюро Венгерской коммунистической партии, в том числе и редактор газеты «Игаз со» товарищ Геза Кашшаи. Он раздал нам почтовые открытки Красного Креста и Красного Полумесяца, чтобы мы написали домой нашим близким. Мы невероятно обрадовались этому, хотя и не особенно верили в то, что они дойдут до адресата.

Геза Кашшаи рассказал, что Хорти и его правительство не соблюдают Женевского соглашения о военнопленных, согласно которому им предоставляется право переписки со своими близкими, но они, Кашшаи и его товарищи, найдут способ доставить открытки в Венгрию. Для большей верности он предложил нам передать весточку родным и по радио. Сначала мы напишем текст посланий, а потом, в рождественские праздники, их передадут в одной из передач радиостанции имени Кошута.

И действительно, в начале декабря в лагере появился радиокорреспондент, прекрасно говоривший по-венгерски. Он записал выступления каждого из нас на пластинку. Позднее мы узнали, что это был товарищ Ференц Мюнних.

Мое радиописьмо, как, впрочем, и открытка, дошли-таки до моих родителей в Дьёрвар. Открытку, в которой венгерская цензура вычеркнула всего несколько слов, они получили перед рождеством.

А радиописьмо взбудоражило нашу деревню еще больше, чем открытка. В нашем домике на окраине деревни частыми гостями стали теперь даже жандармы.

У моих родителей никакого радио, естественно, не было. Единственный на всю деревню детекторный приемник в 1940 году, в год моего призыва в армию, имелся только у районного врача доктора Енё Хорвата. Ведь в то время в деревне не было даже электричества. С началом войны все радиоприемники у населения были отобраны, поэтому радиопередачи могли слушать только те, кто каким-то путем сумел утаить приемник. Почти сорок писем и столько же устных сообщений получили мои родители от тех, кто услышал мое радиописьмо в передаче московского радио. В конце своих выступлений по радио мы, пленные, сообщали свои фамилии и адреса родственников и просили всех, кто нас услышит, передать об этом нашим близким.

Первой обо мне и моем письме узнала старшая сестра Мария. Ей рассказал об этом один железнодорожник, когда она ехала на поезде в Вашвар. Он сообщил ей, что я жив-здоров, что он лично слышал мое выступление по радио.

После этого к нам домой не раз заходили незнакомые проезжие крестьяне. Они стучали в окно и, не называясь и не вдаваясь в подробности, говорили:

— Не беспокойтесь, ваш сын Пишта жив, он в надежном месте — в лагере для военнопленных. — И шли дальше по своим делам.

Потом пошли письма, как правило, анонимные. Попадались среди них и такие, в которых вместо подписи были нарисованы серп и молот. Сельский почтальон хорошо знал моих родителей, ведь почта целых четыре года арендовала наш дом для своих нужд. Но и он сначала поразился большому числу писем, тем более что жандармы уже заинтересовались теми, кто пишет Деканам. Тогда почтальон стал прятать наши письма, а вечером, как бы гуляя, тайно отдавал их родителям. При этом он брал слово с матери, что она после прочтения обязательно уничтожит письма: не дай бог они попадут на глаза жандармам, тогда и ему, и им не миновать беды.

Иногда попадались письма с указанием имен и обратных адресов. Среди них были письма от двух дам из Кёсега и одно — от врача из Шопрона. Им моим родители отправили благодарственные письма.

В начале февраля мы узнали, что представители прогрессивных партий создали в Венгрии Фронт независимости. Часть венгерских пленных решила провести в лагере митинг, чтобы обратиться ко всем венгерским военнопленным с призывом присоединиться к Фронту независимости. О создании Фронта мы узнали из газеты «Игаз со». Мысль о присоединении к Фронту независимости мы уже не раз обсуждали с Фабри, который организовывал митинг.

На нашем митинге, состоявшемся 15 января 1943 года, выступил редактор газеты «Игаз со» товарищ Геза Кашшаи, представитель зарубежного бюро Венгерской коммунистической партии. Он подробно рассказал о значении образования Фронта независимости. После его выступления начались прения. Многие подвергли сомнению достоверность слухов о создании Фронта независимости. Они не могли себе представить, как правительство Хорти вообще могло допустить образование такой организации.

Предложение присоединиться к Фронту независимости и обратиться с этим предложением через газету «Игаз со» ко всем венгерским военнопленным, независимо от лагерей, в которых они находились, вызвало больше возражений, чем предложение выступить по радио. Многие боялись, что, узнав об этом, венгерские власти станут преследовать их родных в Венгрии.

В результате горячей дискуссии было принято следующее обращение:

«Пленные! Присоединяйтесь к Фронту независимости!

Мы, венгерские военнопленные лагеря номер 27, собравшись на митинг, с радостью узнали о создании на нашей родине Фронта независимости. Движение за независимость пробудило во всех нас, независимо от чинов и принадлежности к социальным сословиям, искреннюю надежду на то, что оно принесет нашему народу:

— окончание убийственной войны, за которой последует долгожданный мир;

— создание свободной, независимой Венгрии;

— разрыв с гитлеровской Германией, стремящейся к мировому господству».

В обсуждении десяти пунктов программы Фронта независимости приняло участие большинство участников собрания. Программа Фронта независимости путем открытого голосования была единогласно поддержана и принята всеми участниками митинга.

Для проведения дальнейшей работы до возвращения на родину на собрании был избран комитет из пятнадцати человек, в который вошли следующие товарищи:

1. Врач лейтенант Янош Эрдёш (Эрдеи), первый батальон 35-го пехотного полка, город Сомбатхей;

2. Ефрейтор Йенё Рейтер, резервная рота 4-го пехотного полка, город Шопрон;

3. Сержант Дьёрдь Ковач, 442-я транспортная рота, город Будапешт;

4. Рядовой Иштван Декан, саперная рота 35-го пехотного полка, село Дьёрвар;

5. Лейтенант Дьюла Хорват, первый батальон 35-го пехотного полка, село Ченье (область Ваш);

6. Рядовой Дьёрдь Бошняк, восьмая рота 3-го батальона 18-го пехотного полка, село Палмоноштор (область Бараня);

7. Иштван Гейтер, трудовой лагерь 101/50, инженерная рота, город Будапешт;

8. Ефрейтор Йожеф Маркович, третья рота 1-го батальона 13-го пехотного полка, область Боршод;

9. Рядовой Ференц Домонкаш, городь Шальготарьян-Киштеренье;

10. Геза Цегледи, рабочий трудового лагеря 101/50, инженерная рота, город Пештсентэржебет;

11. Рядовой Лайош Кара, первая рота 1-го саперного батальона, город Дорог-Кестёле;

12. Ференц Хидвеги, 442-я транспортная рота, село Чакторня;

13. Рядовой Рудольф Надь, пятая рота 2-го батальона 38-го пехотного полка, село Надьварад;

14. Шандор Декан, рабочий 402-го трудового лагеря, город Будапешт;

15. Рядовой Золтан Фабри, пятая рота 2-го батальона 38-го пехотного полка, город Кашша.

Обращение было опубликовано в 3-м номере газеты «Игаз со» в феврале 1943 года.

В те дни жизнь в лагере необычайно оживилась. В результате успешного зимнего наступления Советской Армии в плен были взяты десятки тысяч гитлеровцев и венгров, многие из которых оказались в Красногорском лагере. Так, к нам в лазарет привезли капитана Даниэля Гёргени, который попал в плен вместе с двумя венгерскими генералами графом Марцеллом Штоммом и Ласло Дежё и майором генерального штаба Чатхо. Однако венгерским генералам не удалось избежать участи десятков тысяч рядовых солдат, переживших тяготы отступления под Воронежем. Голодные и холодные, брели они по бескрайним заснеженным полям, согнанные с дорог и шоссе своими немецкими союзниками, стремившимися побыстрее уйти. Генерал Марцелл Штомм так отморозил ноги, что ему пришлось, их ампутировать. Исхудавший — одна кожа да кости — капитан Гёргени попал в лазарет тоже с обмороженными ногами. Высокий и худой, он не мог ходить; нам с Марковичем пришлось нести его в палату, как маленького, на руках. Обоих генералов поместили в отдельной палате.

Много раз перевязывали мы с Иваном Калистратовичем страшные раны на обмороженных ногах Гёргени. Он терпеливо и даже с некоторой философской иронией переносил эти мучительные перевязки. Скоро мы полюбили этого скромного, дружелюбного капитана: он заметно отличался от своих чванливых и грубых коллег, какими мы привыкли видеть кадровых венгерских офицеров.

Часто к нам в лазарет захаживал Золтан Фабри. Он приносил капитану Гёргени книги и газеты, подолгу разговаривал с ним. Мы с интересом слушали откровенные рассказы капитана о том, как он попал в плен, восхищались его открытым осуждением поведения немцев, критикой венгерского командования, действия которого привели к большим человеческим жертвам. Уже через два месяца Гёргени выступил в газете «Игаз со» со статьей и открыто встал на сторону антифашистского движения.

Постепенно затянулись раны на культях генерала Штомма. Главный врач лагеря заказала ему в Москве протезы и терпеливо учила его ходить.

Оба генерала общались преимущественно с майором генерального штаба Чатхо, который, по словам Гёргени, всегда отличался антисоветскими настроениями и боготворил немцев. Больше того, он несколько раз то тайно, то открыто предупреждал капитана Гёргени и даже угрожал ему расправой за его участие в антивоенном и антифашистском движении. Но запугать капитана Гёргени было невозможно.

Жизнь венгерских военнопленных в лагере номер 27 взбудоражил не только массовый приток новых пленных после катастрофы венгерских войск под Воронежем, но и блестящая победа Советской Армии под Сталинградом.

Главной целью крупного летнего наступления немцев в 1942 году, в котором в качестве солдат Второй венгерской армии приняли участие и мы с моим другом Марковичем, было взятие Москвы. Гитлер тщательно скрывал план наступления, отчасти наученный горьким опытом уже пережитых поражений, отчасти для того, чтобы ввести в заблуждение советское командование. Поэтому он во всеуслышание заявил, что главной целью летнего наступления немецких армий является захват Кавказа с его нефтью. И действительно, развив широкую наступательную операцию, гитлеровцы оккупировали восточные области Украины, форсировали Дон, вышли в район Кубани и Северного Кавказа и рвались к Сталинграду. Шестой немецкой армией, имевшей задачу захватить Сталинград, командовал генерал-полковник Паулюс.

Крайним сроком взятия Сталинграда Гитлер назначил 25 августа 1942 года. Мы с Марковичем к этому времени уже находились в плену и, разумеется, ничего не могли знать об этих широких планах гитлеровского командования. Еще меньше мы рассчитывали на личную встречу в Красногорском лагере для военнопленных с генерал-фельдмаршалом Паулюсом.

У обитателей лагеря было много времени и для серьезных раздумий, и для пустых мечтаний. Сообразно своим политическим убеждениям одни из них мечтали о свободе, другие — о скором завершении войны. Но все были склонны за каждым, даже незначительным случаем видеть исключительно важное событие. Однажды утром в лагерь въехало несколько грузовиков с солдатами. Вместе с начальником лагеря солдаты осмотрели бараки, выбрали один из них, вывели оттуда всех его обитателей с вещами, построили и провели перекличку по списку. Причем делалось все это по-военному быстро. Пленные стояли в строю, не зная, что с ними будет, и с тревогой в глазах ожидали неизвестно каких изменений. Их тревогу можно было понять, особенно если принять во внимание, что Красногорский лагерь считался хорошим местом подобного рода.

Жители остальных бараков с любопытством следили за всеми приготовлениями. Тотчас же по лагерю поползли слухи, догадки и предположения. «Голодной свинье всегда желуди снятся» — гласит народная пословица. Так и у нас некоторые немецкие да и венгерские офицеры потому и распустили слух о вероятном приближении немецкой армии, из-за которого советское командование, мол, и пытается поскорее эвакуировать лагерь поглубже в тыл. Отдельные не в меру горячие головы уже строили иллюзорные планы организации активного сопротивления. Нашлись и такие, кто начали составлять «черные списки» коммунистов и антифашистов, чтобы передать их в руки «освободительной» немецкой армии.

На следующий день к воротам лагеря подошло несколько больших автобусов. Нетерпение пленных достигло предела. Из автобусов сначала вышли высокопоставленные гитлеровские генералы. Их было двадцать два, за ними шли два румынских генерала. Большинство немецких военнопленных сразу узнали среди прибывших генерал-фельдмаршала Паулюса со свитой. Кроме генералов из автобуса вышло много штабных и старших офицеров вермахта. Небритые, но в хорошо подогнанном обмундировании, даже с орденами, они выстроились как на параде. Мы удивились еще больше, когда увидели, что каждый из них вынес из автобуса по одному, а некоторые — даже по два элегантных чемодана. Только одно нарушало торжественность момента — присутствие советских автоматчиков около этой группы высокопоставленных немецких офицеров и генералов. Советский лейтенант построил немцев в колонну, ворота лагеря открылись, и колонна во главе с генерал-фельдмаршалом Паулюсом вошла, хотя и не в Москву, но, по крайней мере, в подмосковный лагерь для военнопленных.

Здесь будет интересно вспомнить о некоторых моментах Сталинградской битвы.

Руководствуясь желанием предотвратить излишнее кровопролитие, командование советских войск направило в штаб Паулюса парламентеров с ультиматумом, в котором призывало гитлеровцев прекратить сопротивление и сложить оружие. Листовки с ультиматумом разбрасывались с самолетов, его текст передавался окруженным гитлеровским войскам через громкоговорящие установки. Ультиматум подписали командующий Донским фронтом генерал-полковник К. К. Рокоссовский и командующий артиллерией Донского фронта генерал-полковник Н. Н. Воронов. В нем говорилось, что, учитывая сложившуюся для немцев обстановку, советское командование предлагает всем германским окруженным войскам во главе с командующим генерал-полковником Паулюсом и его штабом прекратить сопротивление, организованно передать в распоряжение советского командования весь личный состав, вооружение, всю боевую технику и военное имущество в исправном состоянии. Всем прекратившим сопротивление офицерам и солдатам гарантировались жизнь и безопасность, а после окончания войны — возвращение в Германию или в любую страну по желанию военнопленных. Всему личному составу сдавшихся войск предоставлялось также право сохранить военную форму, знаки различия и ордена, личные вещи и ценности, а высшему офицерскому составу и холодное оружие. Всем офицерам, унтер-офицерам и солдатам гарантировалось немедленное установление нормального питания, а раненым, больным и обмороженным — оказание медицинской помощи.

После того как Паулюс отверг ультиматум, советские войска перешли в решительное наступление и приступили к уничтожению окруженной группировки гитлеровских войск. Сначала она была рассечена на части, а затем уничтожена.

У окруженных кончалось продовольствие, солдаты страдали от голода. Командование румынской кавалерийской дивизии, также оказавшейся в окруженной группировке под Сталинградом, приказало зарезать четыре тысячи лошадей, чтобы этим хоть немного пополнить истощенные запасы продовольствия. Но этого оказалось явно мало. Уже к 15 декабря дневная норма хлеба, выдаваемая солдатам, снизилась до ста граммов плюс немного жидкого супа на бульоне из конского мяса и чашка чая либо овсяного кофе.

Кольцо, образованное наступавшими советскими войсками, сжималось все сильнее. Южная группа гитлеровских войск во главе с Паулюсом вследствие огромных потерь в живой силе, технике и вооружении 31 января 1943 года была вынуждена сложить оружие.

Адъютант Паулюса полковник Вильгельм Адам так описывает обстоятельства пленения Паулюса:

«1943 год, 31 января, 7.00 часов утра.

На востоке слабо забрезжил рассвет. Паулюс еще спал. Я только что очнулся, выбравшись из лабиринта мучительных раздумий и краткого сна. Значит, хоть немного, но я все же спал. Я уже собирался встать, когда послышался стук в дверь. Паулюс проснулся и сел в постели. Вошел начальник штаба Шмидт и, протягивая генерал-полковнику бумагу, сказал:

— Поздравляю вас с присвоением вам звания генерал-фельдмаршала. Это последняя телеграмма, полученная сегодня утром из ставки фюрера.

— Это не что иное, как приглашение к самоубийству. Но такой любезности я ему не доставлю! — сказал Паулюс, прочитав телеграмму.

Шмидт продолжал:

— Одновременно докладываю, прибыли русские.

С этими словами он сделал шаг назад и распахнул дверь. Вошел советский генерал в сопровождении переводчика и заявил, что мы являемся пленными. Я выложил наши пистолеты на стол.

— Готовьтесь в путь, мы зайдем за вами в девять часов. Поедете в своей машине, — сообщил генерал через переводчика и удалился.

Хорошо, что гербовая печать оказалась при мне. Я выполнил свою последнюю официальную обязанность: сделал в служебной книжке Паулюса запись о присвоении ему звания генерал-фельдмаршала, затем скрепил эту запись печатью и бросил печать в горящую печку…»

Массовая сдача в плен войск окруженной группировки началась утром 2 февраля. Этим и завершилась великая битва на Волге.

Среди пленных оказалось 24 генерала.

Пленные доставляли много хлопот. Сильные холода, тяжелые условия местности, отсутствие мест размещения — ведь большая часть строений была разрушена, а те, что остались целыми, были заняты под госпитали — поставили советское командование перед трудной задачей. Огромные массы пленных разбили на группы, чтобы создать из них управляемые колонны. По дорогам двигались бесконечные вереницы пленных гитлеровцев во главе с офицерами, на которых была возложена ответственность за соблюдение дисциплины и порядка среди военнопленных. Начальник каждой колонны получил карту местности, на которой были помечены маршрут движения, места привалов и пункты ночевок. В места привалов доставлялись топливо, горячая пища и горячая вода.

Тыловые органы фронта, политические и медицинские работники ценою невероятных усилий решали задачи предотвращения эпидемий, питания и обеспечения всем необходимым многих десятков тысяч людей.

Адъютант Паулюса полковник Адам пишет в своих воспоминаниях:

«Всех пленных генералов 6-й армии доставили на грузовой автомашине до ближайшей железной дороги. На перегоне у сторожевой будки был остановлен состав, один вагон в середине которого предназначался для генералов. К немалому нашему удивлению, постели в купе были застелены чистым бельем.

Пожилая женщина выполняла обязанности переводчицы. С ее помощью начальник поезда поздоровался с Паулюсом, а затем проинформировал его о положении на фронте. Потом мы узнали, что офицеры нашей армии едут в соседних вагонах, но общаться с ними нам запрещено.

Куда нас везут? Мы не смели спрашивать об этом. Однажды ночью я стоял у окна затемненного купе. Перед моими глазами проплывали большие и малые станции без малейших следов разрушения. О войне здесь напоминали только мчавшиеся в сторону фронта воинские эшелоны. Из-за них наш поезд продвигался вперед очень медленно, часто его вообще загоняли куда-нибудь в тупик. Пассажиры генеральского вагона проснулись рано. Долго умывались, брились. Потом проводница принесла в купе горячий чай. Завтракали мы со Шмидтом в купе Паулюса.

Когда я снова подошел к окну, то увидел совсем другую картину. Покрытая грязно-серым снегом степь исчезла, уступив место темному лесу, одетому в великолепный зимний наряд и тянувшемуся без конца и края по обеим сторонам дороги. Однообразие пейзажа оживляли поселки. На станциях кипела жизнь. Длинные ряды женщин, торговавших хлебом, птицей, молоком, маслом и прочими продуктами, необходимыми людям в долгой поездке. Покупателей было много и среди ехавших в воинских эшелонах, и среди пассажиров гражданских поездов, которые использовали каждую остановку, чтобы сбегать на станцию и набрать кипятку. Названия станций я, к сожалению, разобрать не мог, потому что тогда еще не знал славянского шрифта.

Иногда на станциях любопытные пытались приблизиться к нашему составу, но конвоиры держали их на почтительном расстоянии. То тут то там я ловил угрожающие взгляды советских граждан, которые они бросали на тех, кто разрушил их страну и стал причиной гибели многих тысяч советских людей. Но до оскорбительных инцидентов дело не доходило.

Сколько времени мы ехали, я уже не помню. Наверное, что-то около трех дней и трех ночей. Однажды утром нам предложили приготовиться к высадке.

— Еще немного на автобусе, и вы будете на месте, — сказал начальник поезда Паулюсу.

И действительно, так оно и случилось. Мы проехали через какой-то городишко, где и смотреть-то было не на что: он ничем не отличался от многих других провинциальных городков, через которые нам приходилось проезжать во время войны.

Через несколько минут наш автобус остановился у закрытых высоких ворот, справа от которых стоял небольшой деревянный домик, а в обе стороны тянулся высокий забор из колючей проволоки. Мы прибыли в Красногорский лагерь для военнопленных под Москвой».

Офицеры немецкой и других армий, находившиеся в лагере, впервые переживали такое потрясение. Многие отказывались верить своим глазам.

Солдаты тоже были страшно удивлены, но они быстрее пришли в себя. При виде большой группы немецких генералов особенно злорадствовали венгерские, румынские и итальянские военнопленные. Возможно, у них тогда впервые появилась мысль о том, что Гитлер вполне может проиграть войну.

Разгром Второй венгерской армии в период с 12 января по 9 февраля 1943 года поверг десятки тысяч венгерских семей в глубокий траур. Под Воронежем венгерская армия потеряла 140 тысяч человек, из них около 30 тысяч попали в плен.

Все это послужило мощным толчком для оживления антифашистской пропаганды среди венгерских военнопленных. Простые солдаты теперь уже без страха ходили в лагерный клуб, читали книги, участвовали в собраниях. Собрания проходили одно за другим в различных лагерях. Члены заграничного бюро Венгерской коммунистической партии проводили огромную работу по сохранению здоровья и жизни военнопленных, среди которых во многих местах еще до их пленения свирепствовал тиф. Многие политические работники заразились от пленных сыпным тифом.

Все больше офицеров приходило к мысли о том, что если правящие круги Венгрии вовремя не порвут с Гитлером и не выйдут из войны, то тем самым они поставят свою страну перед катастрофой. Большое влияние на офицеров произвело обращение лейтенанта авиации Мартона Сёни и капитана Даниэля Гёргени, опубликованное в газете «Игаз со».

Основную группу немецких генералов разместили в бараке лазарета по три-четыре человека в каждой палате. Паулюса с начальником штаба и адъютантом поселили в отдельном небольшом домике. Медицинское наблюдение за генералами вел лично Иван Калистратович. Правда, среди генералов почти не было ни больных, ни слабых, так что работы у него с ними было не ахти как много. Генералы получали улучшенный паек, который им приносили назначенные из среды военнопленных денщики.

Однажды в перевязочную к Ивану Калистратовичу пришел шестидесятилетний немецкий генерал и пожаловался на боль в ухе. Грудь немецкого вояки была увешана орденами. Бритая голова его походила на бильярдный шар. Иван Калистратович усадил больного на стул и начал осматривать ухо. Я помогал ему. Потом Иван Калистратович хитро подмигнул мне и, коверкая немецкие слова, несколько раз спросил:

— Сильно болит?

Генерал, лицо которого выражало сильную озабоченность, старательно закивал головой:

— Так точно!

Осмотрев ухо, Иван Калистратович установил, что ничего страшного нет: оно просто забито серой. Было решено сразу же промыть ухо.

Мы подготовились к этой несложной «операции».

Я быстро поставил на электроплитку воду и подготовил нужную для промывания уха спринцовку с эбонитовым наконечником. Иван Калистратович набрал в нее теплой воды, я стоял за спиной пациента, держал кюветку, собирая в нее вытекавшую из уха воду. Первое спринцевание прошло удачно, хотя пациент так стонал, будто у него рвали больной зуб. Иван Калистратович с подозрительной нежностью снова спросил:

— Сильно болит? — и сочувственно покачал головой.

Очередь дошла до другого уха, но тут произошел небольшой инцидент. Набрав воды в спринцовку, доктор нечаянно нажал на нее, и на лысую голову пациента обрушился крохотный фонтанчик воды. Генерал страшно перепугался. Как ужаленный, вскочил он со стула и затряс головой. Прошло несколько минут, прежде чем он успокоился и дал промыть себе второе ухо.

Как только генерал вышел из приемной, мы с Иваном Калистратовичем громко рассмеялись. Думаю, что сам Гиппократ не упрекнул бы нас за это.

Предсказание комиссара сбывается

В апреле 1943 года в лагере номер 27 появилась очень скромная венгерка с тихой речью и улыбкой на лице. Это была доцент МГУ, преподавательница истории в Международной партшколе Эржебет Андич. Она поговорила с каждым из нас в отдельности, не скрывая того, что подбирает слушателей для первой венгерской антифашистской школы.

Собственно говоря, этот набор начался значительно раньше: члены заграничного Бюро ЦК партии еще до этого побывали в самых отдаленных лагерях для военнопленных с целью выявления лиц, которые до войны принимали участие в рабочем движении. Если таковые находились, то их направляли в Красногорский лагерь.

Большинство таких лиц попало на фронт либо в рабочих, либо в штрафных ротах, а в плену они оказались зимой 1942/43 года. Разумеется, венгерское командование старалось создать для них самые невыносимые условия, и в результате этого в некоторых рабочих ротах в живых осталось не более 10 процентов от общего состава.

После успешного зимнего наступления Советской Армии в русский плен попала огромная масса пленных, которых нужно было и накормить, и отвезти в тыл. Такого количества лагерей, которые могли бы сразу же принять всех пленных, не было, и в силу всех этих причин на первых же порах возникли известные трудности с размещением военнопленных.

Первыми слушателями антифашистской школы были и члены социал-демократической партии, и деятели профсоюзного движения, и просто организованные рабочие. К числу таких относился металлист из Андьялфельда Карой Прат, все члены семьи которого принимали активное участие в рабочем движении, шахтер Ференц Домонкаш, Шандор Декан, Шандор Хорват, Имре Сереши и другие товарищи, члены Коммунистического союза молодежи Венгрии.

После захвата Трансильвании Хорти приказал немедленно арестовать старых коммунистов Дюлу Раца, Ференца Цинна, Йожефа Фазекаша. Подобные аресты проводились на вновь «присоединенных» территориях и в северных районах, и в южных. Жандармские отряды специального назначения арестовывали и бросали за решетку не только коммунистов, но и всех тех, кто придерживался «левых» взглядов. Судебные процессы над коммунистами следовали один за другим. В Трансильвании жертвами таких процессов стало более сотни коммунистов. Руководителей, как правило, приговаривали к тюремному заключению на пятнадцать — двадцать лет, а после года или двух лет пребывания за решеткой их направляли в штрафные роты спецназначения, которые перебрасывались на Восточный фронт. При этом давались отнюдь не секретные распоряжения о том, чтобы ни один человек из этих рот не остался в живых.

Так прямо из тюрьмы на фронт попали многие товарищи из Трансильвании: Ференц Хидвеги, Янош Сабо Ёс, Йожеф Костелич, Йожеф Фабри и Рудольф Надь. Правда, в школе оказалось и несколько новичков, например: Мартон Сёни, летчик-лейтенант из Будапешта, один из первых попавших в плен венгров, Шандор Ковач Ихас, бедняк крестьянин из области Зала, и я сам. Все мы познакомились в лагере с рабочим движением, познакомившись, постепенно из стихийных бунтарей превратились в сознательных антифашистов.

На первый курс школы записалось и несколько офицеров, попавших в армию из запаса, и среди них лейтенант Лайош Шольт, до армии работавший учителем, и доктор Арманд Кульханек.

Эржебет Андич ежедневно приезжала к нам из Москвы и подолгу беседовала отдельно с каждым кандидатом в слушатели.

Вскоре дошла очередь и до меня. Разговор с Андич произвел на меня большое впечатление. До сих пор нам приходилось встречаться только с мужчинами из числа венгерских политических эмигрантов. Каково же было наше изумление, когда мы узнали, что эта на редкость скромная женщина, говорящая так тихо и спокойно, тоже революционерка! Некоторые из наших товарищей знали кое-что о жизни Эржебет Андич и потому относились к ней с большим уважением. Побеседовав со мной, Андич сказала, что если я хочу учиться, то она будет рекомендовать меня в школу.

Все это время я никак не мог забыть комиссара, с которым встретился на Дону почти год назад и который тогда сказал мне, что я попаду в лагерь, где смогу пойти в школу учиться. И вот предсказание комиссара сбывается! Я начал смутно представлять себе связь его тогдашних слов с тем, что мне было предложено сейчас. С радостным нетерпением я ожидал начала занятий.

В конце мая нас перевели в другой лагерь, который находился тоже в Красногорске, недалеко от прежнего. Вернее говоря, это был уже не лагерь, а сама школа, располагавшаяся в нескольких зданиях, в которых помимо венгерской группы были еще немецкая, австрийская, югославская, румынская и итальянская секции.

Недели две единственной преподавательницей в нашей группе была Эржебет Андич. А потом однажды в аудиторию вошел худой лысый мужчина небольшого роста и сел рядом с Андич, которая как раз читала нам лекцию. Мы с любопытством уставились на мужчину, а он закурил «Казбек», но папироса почему-то все время гасла у него, и ему приходилось раскуривать ее несколько раз. Он молча рассматривал нас умными живыми глазами.

После окончания лекции начались выступления. И здесь наш незнакомец впервые заговорил. В голосе его звучала легкая дружеская ирония. Он буквально очаровал нас всех своей логикой и глубиной знаний. Затем он представился нам, назвав себя Ласло Рудашем. Он был назначен руководителем венгерской группы и одновременно читал нам лекции по политической экономии, марксистской философии, диалектическому и историческому материализму. Эржебет Андич преподавала нам историю, куда входила история Венгрии, история Советского Союза и история ВКП(б).

Общие или обзорные лекции в антифашистской школе читались всему курсу, затем шло самостоятельное изучение рекомендованной литературы, а для семинарских занятий нас разделили на две группы. Помимо учебного материала Эржебет Андич находила время и возможности, чтобы знакомить нас с венгерской и советской литературой. Андич хорошо знала венгерскую литературу и не упускала случая, чтобы на своих занятиях не прочесть нам какое-нибудь стихотворение или отрывок из прозы. Особенно нам нравилась поэзия Эндре Ади и Аттилы Йожефа, и не только революционные стихи, но и любовные. Особой популярностью пользовались среди нас стихи Аттилы Йожефа, посвященные матери, и из цикла «К Флоре».

Многие товарищи из числа ветеранов рабочего движения еще раньше были знакомы с поэзией Эндре Ади и Аттилы Йожефа, а Иштван Кошша даже лично был знаком с Йожефом. Будапештские товарищи Карой Прат, Шандор Диамант, Иштван Ковач и другие-часто декламировали стихи Аттилы Йожефа. Оно и не удивительно, потому что произведения этого революционного поэта они хорошо знали, читали и даже пели на различных вечерах, встречах, прогулках у себя на родине.

Помимо регулярных лекций и семинаров нас ежедневно знакомили с положением на фронтах, а также с событиями политической, экономической и культурной жизни. Жаль только, что тогда на венгерский язык было переведено еще очень мало книг русских писателей.

Кое-какие известия о Венгрии доходили до нас. Разумеется, главным источником была газета венгерских военнопленных «Игаз со». На венгерском языке мы читали произведения Шандора Бергея, Белы Иллеша, Дюлы Хая, а также несколько актуальных брошюр русских авторов, например, две брошюры Ильи Эренбурга «Немец» и «Что такое колхоз?». Какова же была наша радость, когда однажды Ласло Рудаш сказал нам, что мы можем купить себе изданные на венгерском языке книги Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина!

Здесь я должен сказать, что, учась в антифашистской школе, мы получали ежемесячно рублей шестнадцать денег и по десять папирос на день. Возможно, это делалось по какому-нибудь соглашению. Дело в том, что СССР присоединился к Женевской конвенции о военнопленных и строго выполнял все ее требования. Поскольку кроме Советского Союза эту конвенцию подписали капиталистические государства, то они, разумеется, обеспечили большинство привилегий пленным офицерам. По-видимому, нас причисляли к офицерскому составу, и потому выдавали даже деньги.

Книги в Советском Союзе стоили очень дешево: за шесть-семь рублей можно было приобрести до десятка книг, так что у всех нас появились собственные книги.

Руководителем антифашистской школы был опытный марксист Николай Янзен, не только прекрасный преподаватель, но и замечательный воспитатель. В партшколе царил дух истинного интернационализма. Каждая национальная группа слушателей школы время от времени устраивала свои музыкальные вечера, на которые всегда приглашались все желающие. Таким образом, дух соревнования помогал нам не только учиться, но и культурно отдыхать.

Учить приходилось очень много, так что к семинарам усиленно готовились и новички, и ветераны рабочего движения. Ласло Рудаш жил на территории школы, а в Москву ездил только по субботам. Все новички впитывали в себя преподаваемый материал, как губка впитывает воду. Каждый день обогащал нас каким-нибудь открытием, и это придавало нам силы. По вечерам мы часто спорили друг с другом по различным вопросам философии, и иногда споры наши затягивались далеко за полночь.

Более того, мы, новички, настолько осмелели, что наши голоса стали раздаваться и на семинарах. Частенько мы вступали в горячие дискуссии со старшими товарищами, которые хотя и познакомились с теорией марксизма раньше нас, еще на родине, однако ясности по некоторым вопросам не имели, так как там не Ласло Рудаш открывал им истину. Особенно сильные дискуссии велись между сторонниками марксистского и социал-демократического мировоззрения.

Рудаш обожал такие споры, в глазах у него загоралась ирония, а сам он весь превращался в слух и забывал, что папироса его давно погасла. Он резко критиковал социал-демократов за их ошибки, становился прямо-таки непримиримым.

Незаметно прошло два месяца учебы, все слушатели втянулись в наши дискуссии. Да еще как втянулись! Был у нас в группе инженер-электрик Ласло Герман, который до армии работал на «Едешюльт изо». Среди нас он слыл очень образованным специалистом. Опираясь на некоторые законы физики, а также на новые, еще не доказанные практикой гипотезы, он попытался однажды поспорить с преподавателем.

Ласло Рудаш с интересом выслушал его возражения и, так сказать, принял вызов, а потом так «разложил» Германа, что тот в течение нескольких дней никак не мог прийти в себя: ведь Рудаш положил его на обе лопатки в той самой области, где Ласло чувствовал себя специалистом.

Один наш коллега по группе, лейтенант запаса, до армии преподавал историю, а воспитание получил у иезуитов. В партшколу он попал позже нас, и не как слушатель, а как делегат от другого лагеря, прибыв к нам на совещание военнопленных, посвященное созданию венгерского легиона и Национального комитета.

Человек этот придерживался демократических взглядов, но был религиозен и потому разделял и идеалистическое мировоззрение. Он прекрасно разбирался в философии идеализма и потому выступал как идейный противник Ласло Рудаша. Однако, сколько он ни старался, ему не только не удалось сокрушить своего «противника», но он и сам оказался побежденным. Правда, это поражение иезуит отнес только на свой собственный счет, а отнюдь не идеалистической философии.

— Я признаю себя побежденным, товарищ Рудаш, — сказал он. — Но когда мы вернемся на родину, я сведу вас с моим учителем-иезуитом, и если вы и его победите, то я стану коммунистом!

Рудаш не растерялся и ответил со свойственной ему иронией:

— Я же хочу сказать вам, что если ваш преподаватель-иезуит победит меня в диспуте, то я сам стану иезуитом!

По вечерам, чтобы ближе узнать друг друга, мы по очереди рассказывали о себе, о своей жизни. Каждый мог задать любой вопрос выступающему. Много интересного, а порой прямо-таки потрясающего узнавали мы друг о друге в такие вечера.

До сих пор хорошо помню рассказ Ференца Цинна, цыгана. В детстве он не умел ни читать, ни писать, а потом начал принимать участие в движении трансильванских коммунистов, где он не только научился грамоте, но, пройдя через тюремные «университеты», стал убежденным революционером.

На нас, молодых, оказывало большое влияние то, что мы познакомились с жизнью коллектива коммунистов, на долю которых выпали тяжелые испытания и которые овладели теперь теоретическими знаниями, готовясь к будущей свободной жизни.

Меня лично потрясли эпизоды из жизни Иштвана Кошши, который сам резко критиковал себя и свою прежнюю деятельность. До армии он был довольно известным профсоюзным функционером социал-демократической партии, поддерживал связи с социал-демократическими партиями и профсоюзами многих европейских стран. Он бывал на многих международных конгрессах и был лично знаком с целым рядом европейских политических деятелей. Как только началась война, его забрали в штрафную роту, отправлявшуюся на фронт. С острой иронией он рассказывал о том, какими глупыми и беспомощными они были, когда позволяли гнать себя на верную гибель. Им не раз представлялась возможность бежать к партизанам или на сторону Советской Армии, но они по недомыслию не сделали этого.

— Однажды, — продолжал свой рассказ Кошша, — было это в самый разгар жаркого лета, наша штрафная рота вышла к какой-то речке. В боях мы еще не побывали, и потому пока не имели потерь. Наши охранники посадили нас на берегу, а сами разделись и бросились купаться, оставив всю свою одежду и оружие тут же на берегу. Они купались, плескались, как вдруг, откуда ни возьмись, из леса выскочили партизаны. Они начали стрелять в барахтавшихся в реке охранников, как бы подстрекая нас к бегству. Они стреляли не в нас, а только в охранников. По-видимому, успели заметить, что мы безоружны, а если так, то следовательно, мы не кто иные, как штрафники. Охранники, обезумев от страха, бросились бежать, вернее говоря, плыть на противоположный берег. И как вы думаете, что же сделали мы? Не отгадаете! Мы бросились вслед за ними, не за партизанами, а за нашими охранниками! И не просто бросились, а захватили всю их одежду и оружие, чтобы им было чем убивать нас!

В антифашистской школе я ближе других познакомился с Мартоном Сёни. Внешне мы с ним были очень не похожи: Марци был высок ростом, а я еле-еле дотягивал до 160 сантиметров. Он был летчиком-офицером, а я рядовым солдатом. 27 августа 1941 года его сбили советские истребители. Марци выбросился с парашютом и попал в плен. Сначала его сочли погибшим и даже выбили его имя на доске погибших на аэродроме в Матьяшфельде.

Этот способный парень мог быстро сделать карьеру, хотя его отец служил всего лишь швейцаром в Национальном банке.

Хортистский режим, намереваясь взять реванш, готовился к захвату ряда областей Румынии, Чехословакии и Югославии, а для этого регенту нужны были солдаты. Более того, у венгерского господствующего класса, так им тогда казалось, могла появиться возможность участвовать в разделе огромной территории Советского Союза. Они надеялись, что Гитлер в случае их повиновения им что-нибудь да бросит.

Марци был летчиком-истребителем. Нужно сказать, что в ту пору авиация была наиболее привилегированным родом войск, а в венгерской армии к тому же еще и совершенно новым. Сын Хорти Иштван, наследник регента, сам был офицером-летчиком. Летчики тогда были всеобщими любимцами, о них мечтали девушки.

Поскольку венгерский фашизм поддерживал самые тесные связи с Германией и Италией, которые охотно продавали Венгрии самолеты, танки и другое вооружение, то и подготовка летного состава части проводилась на аэродромах этих стран. После учебы на родине Марци послали на курсы усовершенствования в Италию.

Когда же Гитлер начал так называемую «молниеносную войну» против Советского Союза, Хорти быстро бросил на Восточный фронт венгерский подвижный корпус, опасаясь отстать и не попасть на парад победы. И если в Трансильванию Хорти въехал на белом коне, то в Москву он, видимо, намеревался прилететь на самолете, управляемом его сыном и наследником, который служил в авиации. В ту пору фамильная и династийная иерархия всячески рекламировалась, тем более если речь шла о самом «великом полководце», как тогда титуловали Хорти его приближенные.

Однако мечтаниям Хорти не суждено было сбыться. Не прошло и двух месяцев, как войска Советской Армии так измолотили этот корпус, что от него остались рожки да ножки, да и оставшиеся были настолько деморализованы, что высшее командование решило незамедлительно поместить их в спецлагерь для интернированных, чтобы они не заразили своим пессимизмом части, направляемые на советский фронт.

Для Марци война, как я уже упоминал, закончилась довольно быстро. Попав в лагерь для военнопленных, он многое передумал, благо, что времени для серьезных раздумий у него было более чем достаточно. Не сразу, но он все-таки пришел к антифашистским взглядам и вскоре стал выступать на страницах «Игаз со». Затем он попал в антифашистскую школу.

Оказавшись в одном лагере, мы, разделяя антифашистские взгляды, очень сдружились. Оказалось, что он, как и я, любит музыку, литературу, особенно поэзию. Научившись еще в детстве в селе играть на скрипке, я не забыл скрипку и позже. Для меня она была королевой музыкальных инструментов. Марци же превосходно играл на рояле и даже немного сочинял музыку. Он стал дирижером нашего хора, аранжируя для него некоторые песни.

Мы не только любили стихи, но и сами писали их. Правда, мы их никому не показывали, разве что друг другу. Позже мы несколько осмелели и поместили кое-что из своих стихов в стенной газете.

Часто мы засиживались до поздней ночи, рассказывая друг другу о доме и родных.

У Марци на родине осталась возлюбленная, о которой он мне много рассказывал. Познакомились они на офицерском балу. Возлюбленная Марци, дочь старшего офицера, была умная, красивая и знатная девушка. Поэтому неудивительно, что за ней постоянно увивались офицеры-летчики.

Победителем среди ее обожателей оказался Марци. Сначала они встречались лишь изредка и в строгой тайне, а позже — уже открыто. Отец не запрещал дочери поддерживать дружбу с молодым летчиком, и молодые люди уже строили совместные планы на будущее. Все выглядело красивым и романтичным, словно во сне.

Но тут неожиданно началась война, Марци послали на фронт, и счастливого конца не последовало.

С тех пор прошло почти два года. Марци за это время очень изменился. Я был свидетелем происходящих в нем перемен, его сомнений и надежд. В них все большую роль играло новое идеологическое мировоззрение, к которому Марци пришел, учась в антифашистской школе.

Он понимал, что его отношения с невестой не могут оставаться прежними. Часто Марци задумывался над тем, что услышал бы он в ответ, если бы однажды сказал невесте:

— Вот я и вернулся, но стал совсем другим человеком. Я теперь коммунист!

Подолгу мы спорили с ним о том, можно ли перевоспитать дочь старшего офицера. В душе Марци уже дошел до разрыва с невестой.

Чем больше мы учились, тем больше нас интересовало наше собственное будущее. Разумеется, мы не рассматривали свою учебу как самоцель и, хотя Андич и Рудаш не раз подчеркивали, что мы будем очень нужны в лагерях для военнопленных, мечтали о личном участии в вооруженной борьбе против фашистов.

Роль лагерного инструктора как-то не прельщала нас, хотя мы прекрасно понимали, что в лагерях содержится много наших соотечественников, которых волнуют тысячи неясных вопросов (то же самое совсем недавно испытали и мы сами), и на эти вопросы мы должны будем ответить. Несмотря на все это, мы мечтали о героических поступках и мысленно строили с Марци фантастические планы. Нам хотелось выполнить какое-нибудь очень важное и опасное поручение, например, на самолете, который ведет Марци, полететь в Венгрию для выполнения важного задания, а затем вернуться обратно в Советский Союз. Если бы нам приказали выкрасть Миклоша Хорти, мы не раздумывая согласились бы сделать это.

Наши коллеги, люди старшего поколения, вряд ли поняли бы нас, они даже не подозревали, о чем мы потихоньку шепчемся по ночам. Кое-кто из них начал посматривать на нас с некоторой подозрительностью, выработавшейся за долгие годы нахождения в тюрьмах или в глубоком подполье.

Несмотря на занятость учебой, мы внимательно следили за организацией движения военнопленных в разных лагерях. Йожеф Реваи, Шандор Гёргей, Геза Кашшаи, Матиас Ракоши иногда приезжали к нам, чтобы прочитать доклад на ту или иную тему. Йожеф Реваи обычно читал нам лекции по венгерской литературе и истории. Докладчики, о чем бы они ни говорили, всегда находили возможность сообщить нам венгерские новости, рассказать о последних сводках с фронта, о достижениях советской экономики.

Довольно частым гостем у нас был Золтан Ваш, который регулярно бывал на фронте, а по приезде в лагерь сразу же информировал нас об обстановке там. Когда Вторая венгерская армия вышла к берегам Дона, члены Московского комитета партии активизировали свою деятельность как на этом участке фронта, так и в лагерях. Делалось все для того, чтобы спасти от уничтожения как можно больше венгерских солдат.

Зимой 1942/43 года венгерских пленных, прибывавших в лагерь номер 27, к огромному их изумлению, встречал венгр, один из членов венгерской эмиграции, в советской военной форме. Сотни венгерских пленных навсегда запомнили Белу Иллеша и Золтана Ваша. Про последнего даже говорили, что он якобы может в одно и то же время быть в нескольких местах.

Наши товарищи отлично справлялись со своими задачами. Политическую работу среди пленных проводили Ерне Гере и его супруга, Эржебет Фазекаш, Геза Кашшаи и его сын Владимир, Бела Санто, Реже Санто и Золтан Санто, Ференц Сабо, Йожеф Тот, братья Кевеш и многие другие. Они часто бывали в лагерях, читали там лекции, организовывали семинары. По примеру школы в Красногорске была создана антифашистская школа в Юже.

Большую пропагандистскую работу проводила газета «Игаз со». Она попадала в каждый лагерь и даже на фронт. Газету обычно сбрасывали с самолетов прямо на позиции венгерских войск. Теперь уже сотни и даже тысячи военнопленных объявляли себя антифашистами и требовали, чтобы венгерское правительство порвало с Гитлером и, сформировав из представителей демократических партий новое правительство, заключило мир с Советским Союзом.

Все большее и большее число военнопленных присоединялось к венгерскому Фронту независимости и его программе. Его многочисленные воззвания переписывались военнопленными и печатались в «Игаз со». К движению военнопленных присоединялось все большее число кадровых офицеров и запасников. Катастрофа венгерских войск под Воронежем и победа советских войск под Сталинградом открыли глаза многим пленным, которые стали сознавать, что в Советском Союзе встретят с пониманием их желание создать из венгерских антифашистов формирование, которое будет с оружием в руках сражаться на фронте против фашистов.

Летом 1943 года началась подготовка к созданию так называемого Венгерского национального комитета, одной из задач которого и было сформирование такого лагеря. Во всех лагерях прошли митинги и собрания, на которых были выбраны делегаты. Им предстояла поездка в Красногорский лагерь на конференцию.

В конце августа 1943 года Золтан Ваш из лагеря номер 27 отправился на машине в лагерь, находившийся в Суздале. Он взял с собой капитана Даниэля Гёргени и майора Чатхо. Лагерь располагался в здании старинного монастыря. Нужно было избрать там делегатов для сформирования Венгерского национального комитета.

Гёргени так вспоминает об этой поездке:

«На следующее утро мы в открытой военной машине тронулись в путь. По дороге заехали в какой-то городишко, где Золтан Ваш купил нам на рынке ягоды. Примерно в полдень мы остановились на опушке великолепного соснового бора, где подкрепились продуктами, которые взял с собой Золтан Ваш.

Чатхо, который всегда любил поесть, жадно набросился на еду. Ваш заметил, что, когда будет создан национальный комитет, питание еще больше улучшится. Правда, мы и сейчас не жаловались, получая в день по триста граммов хлеба — больше, чем в то время выдавали в Венгрии по карточкам. Нам регулярно давались сливочное масло, сахар и по шесть сигарет на день. Пленные, занятые на каких-нибудь работах, получали дополнительный хлебный паек.

По приезде в Суздаль Золтан Ваш сначала явился в военную комендатуру. Нам дали сопровождающего. Он повез нас в лагерь и разместил в отдельном здании.

На следующий день пленные венгры собрались на митинг. Я должен был выступить на нем. Выступление мое удалось. После меня выступил Золтан Ваш. Он рассказал военнопленным, что руководители Венгерской коммунистической партии, жившие в эмиграции, думают создать Венгерский национальный комитет. Большинство венгерских пленных офицеров, находившихся в Суздальском лагере, согласились с идеей создания такого комитета.

После этого нам было дано время на выбор кандидатов в национальный комитет. Кандидаты из своего состава на своем собрании выбирали членов комитета. В течение двух дней мы беседовали с прогрессивно настроенными офицерами. В Венгерский национальный комитет желательно было избрать высокопоставленных офицеров и генералов, которые пользовались бы в Венгрии большим авторитетом. В своей агитации основной упор мы делали на чувства национального самосознания и ненависти к нацистам. В последний день был избран комитет и его руководство. Все это закрепили соответствующими документами.

На следующий день мы вернулись в Красногорск. Подготовили место для расположения членов национального комитета, разработали план их работы».

Делегаты один за другим съезжались в Красногорский лагерь. Их набралось так много, что они не все разместились в лагере, часть их, главным образом офицеры, расположились в здании нашей школы. Делегаты были самые разные. Некоторые постоянно твердили о том, что они солдаты, а не политики. При нас, антифашистах, они переговаривались только шепотом, предполагая, что здесь готовят большевистских агитаторов. Если они случайно встречались с нами во дворе, то старались обойти стороной. Отдельные старшие офицеры после катастрофы под Воронежем осмелели настолько, что были согласны даже на разрыв с Гитлером, однако они и слышать не хотели о том, чтобы Хорти, их «верховный полководец», как они его называли, уступил свое место представителям венгерского Фронта независимости, который должен сформировать в Венгрии демократическое правительство.

Они мечтали о прекращении огня союзниками русских, более того, даже соглашались на то, чтобы венгерская армия отошла к своим границам, но втайне вынашивали план сдачи Венгрии и оккупации ее англосаксами.

Офицеры прожили в наших апартаментах несколько недель, и их в конце концов обуяло любопытство. Им захотелось узнать, какие же «тайные и преступные» науки мы здесь постигаем. Для этой цели они выбрали моего товарища Шандора Ковача Ихаса. Видимо, он приглянулся им своей внешностью: худой, с испещренным морщинами крестьянским лицом. Вот офицеры и решили, что из него-то они легко выудят все, что их интересовало.

Выбрав удобный момент, они остановили Шандора во дворе. Каково же было их изумление, когда Ихас очень вежливо объяснил им, что́ именно мы изучаем, а затем заговорил о политэкономии, философии, истории и венгерской литературе! Очень быстро офицеры сообразили, что с Ихасом им явно не повезло. Шандор обладал живым умом и железной логикой, в довершение всего он умел прекрасно вести дискуссию. Еще до войны, когда Шандор, находясь дома в селе, работал на помещика, он много читал, выпрашивая книги то у самого помещика, то в школе, где учился. Особенно хорошо он разбирался в том, что касалось земли и ее раздела между бедняками.

Приближалось время работы конференции. Создать венгерский национальный легион не удалось в основном из-за сопротивления высокопоставленных старших венгерских офицеров. Два пленных венгерских генерала, злым духом которых, по словам некоторых офицеров, был майор генерального штаба Чатхо, ради видимости согласились с предложениями, но на самом деле просто хитро ушли в сторону от ясного высказывания своей точки зрения. Заслушав доклады и выступив в прениях, делегаты разъехались по своим лагерям.

Среди делегатов конференции было немало офицеров и солдат, которые разделяли передовые, антифашистские взгляды. Заграничное бюро партии отобрало из их числа слушателей для второй антифашистской школы. Несколько человек сразу же переселились к нам в школу, среди них были лесник Дюла Уста, мой старый друг Миклош Рекаи, санитар лагерного лазарета Янош Маркович. Они усилили наш хор, особенно Мики Рекаи, у которого оказался хороший голос. Это был высокий стройный парень, очень веселый, готовый в любой момент оказать товарищу помощь. Все мы сразу же полюбили его.

На одном из семинаров — должен откровенно признаться в этом — я написал стихотворение «Не плачь, мама!». На следующий день, набравшись смелости, я показал стихотворение товарищу Рудашу. Прочитав его, он с улыбкой поздравил меня, а затем, сложив листок, сунул его себе в карман со словами:

— Сегодня я еду в Москву, передам его в редакцию «Игаз со». Пусть напечатают!

Похвала Ласло Рудаша окрылила меня, ведь обычно он был скуп на нее. Стихотворение и в самом деле напечатали в «Игаз со», чему я был бесконечно рад, так как впервые в жизни видел свои стихи напечатанными. После этого случая Рудаш не раз подбадривал меня, прося, чтобы я написал еще что-нибудь. Наши занятия в школе тем временем приближались к концу, и всех очень интересовало, куда нас направят после окончания школы.

Однажды в нашу школу приехали Матиас Ракоши и Золтан Ваш. Они побеседовали почти со всеми нашими товарищами. Мы очень волновались, чувствуя, что сейчас решается наша судьба. Настала моя очередь. Меня вызвали и задали несколько вопросов:

— Есть ли у вас желание пойти на фронт? Хладнокровны ли вы? Приходилось ли вам уже бывать в трудном положении? Не пугают ли вас трудности? Понимаете ли вы, что если гитлеровцы или венгры схватят вас, то прикажут казнить?

На все эти вопросы я старался отвечать откровенно и заметил, что моими ответами остались довольны.

— Ну хорошо, товарищ Декан, мы подумаем о том, куда вас лучше послать, — сказал мне на прощание товарищ Ракоши.

Нам ничего не оставалось, как набраться терпения и ждать. В то же время все мы готовились к торжественному вечеру, организованному по случаю нашего выпуска. Вечер состоял из двух отделений. В первом каждый слушатель должен был подписать клятву, похожую в какой-то степени на военную присягу. В ней мы клялись в том, что всегда будем бороться за прогресс человечества, за демократический путь развития Венгрии и честно служить интересам рабочего класса.

Все второе отделение вечера занимал концерт, который должен был состояться за пределами лагеря, в городском клубе Красногорска.

И вот настал этот торжественный день. Нас построили во дворе школы. В голове колонны стоял духовой оркестр. Ждали приказа на отправление. Во главе каждой национальной секции находились преподаватели, одетые по-праздничному. Все они загадочно улыбались, но мы тогда еще не знали, чем это вызвано.

Наконец появился начальник лагеря профессор Янзен и настежь распахнул перед нами ворота.

— А теперь в путь! — сказал он с улыбкой.

Мы удивленно переглянулись между собой, потом посмотрели на своих педагогов, на начальника, но с места не тронулись.

«А где же охрана?» Этот вопрос можно было прочитать на лице каждого из нас. Однако охраны нигде не было видно. До сих пор мы за пределами лагеря и шагу не делали без охраны. Каждую неделю нас водили в соседний лагерь в баню, потому что при школе своей бани не было, однако, разумеется, всегда под охраной. Но чтобы без охраны…

Профессору Янзену пришлось еще раз повторить свое приглашение. Постепенно мы пришли в себя. Оркестр заиграл марш, и мы с пением революционных песен пошли к центру города.

Мы строем шли по мостовой, а наши преподаватели — по тротуару. Из всех домов, мимо которых мы проходили, выглядывали любопытные жители, на улицах останавливались прохожие. Они смотрели на нас, слушали наши революционные песни и, улыбаясь, радостно махали нам.

Во время концерта мы могли выходить из зала и даже из здания на улицу. Нас никто не останавливал, и мы прямо-таки опьянели от вновь обретенной свободы.

Золтан Ваш вскочил в небольшой автобус, сел на сиденье рядом с шофером и, с силой захлопнув дверь, сказал:

— В Красногорск!

Шофер понимающе кивнул и ловко вывел машину на проезжую часть дороги. Он гнал машину на большой скорости, стараясь доехать до места засветло, так как светомаскировка еще не была отменена. В городе было полно военных машин, которые по сравнению с гражданскими пользовались некоторыми преимуществами: как-никак шел декабрь 1943 года…

Дорогу шофер хорошо знал. Он уже не раз возил по ней в Красногорский лагерь членов венгерской эмиграции. Возил он и Матиаса Ракоши, и Шандора Гёргея, и Реваи, и других товарищей, но чаще всего ему приходилось ездить с Золтаном Вашем. Золтан был веселым, разговорчивым человеком, с которым в пути не заскучаешь. Он объездил все лагеря, где содержались венгерские военнопленные, встречался со многими людьми и знал массу веселых историй. В прошлый раз он рассказал нам о том, как один пленный венгерский офицер, чтобы не идти на собрание, где нужно было подписывать воззвание, просидел в уборной целых три часа.

— Представляете, — со смехом закончил Ваш, — на улице тридцатиградусный мороз, а ведь уборные-то не отапливаются.

Шоферу не терпелось поскорее выехать из Москвы на загородное шоссе, где можно было спокойно вести машину и даже разговаривать. Бросив беглый взгляд на пассажира, он проговорил:

— Задремал.

Но Ваш и не собирался дремать, он просто закрыл глаза и погрузился в свои думы. В кармане у него лежала бумажка с девятью венгерскими фамилиями; из-за этих людей он сейчас и направлялся в Красногорский лагерь. Всех их он знал лично, а с некоторыми неоднократно беседовал. Многих из них он сам разыскал в лагерях после разгрома венгерской армии под Воронежем зимой 1942/43 года.

И вот состоялся первый выпуск слушателей антифашистской школы. Закончена шестимесячная программа, которую прошли девять венгров — ветеран коммунистического движения Йожеф Фазекаш, не раз сидевший в тюрьмах, Карой Прат, Шандор Диамант, Иштван Ковач, Ференц Домонкаш, Йожеф Костелич. Все они — испытанные борцы рабочего движения. Уже в плену к ним присоединились Лайош Шольт, Золтан Ерлеи и Иштван Декан.

Теперь всех их ждут серьезные испытания: из лагеря они попадут к советским партизанам и сразу примут участие в боях. Необходимо разворачивать партизанское движение в Венгрии, а для этого нужны люди, которые знакомы с методами партизанской войны.

Товарищи из венгерской эмиграции долго думали над этим вопросом, прежде чем обратиться к соответствующим советским органам с просьбой послать к советским партизанам специально подготовленных людей из числа венгерских военнопленных.

Отвечая на эту просьбу, секретарь Коминтерна товарищ Димитров задал вопрос:

— А не окажется ли среди посланных предателей? Ведь им достаточно будет сдаться первому попавшемуся гитлеровскому или венгерскому солдату.

Не было никакого сомнения в том, что венгерские партийные руководители, взяв на себя такую большую ответственность, сильно рисковали. Если бы в первой венгерской группе случайно оказался хоть один предатель, это помешало бы посылке на фронт новых групп венгерских антифашистов.

Золтан Ваш, несмотря на первую неудачу, связанную с тем, что старшие венгерские офицеры сорвали организацию венгерского антифашистского легиона, все же не отказывался от этой идеи. Эту неудачу он считал своей личной неудачей. Шел декабрь 1943 года, и вот теперь у Золтана в кармане лежал листок с девятью фамилиями. Вместо легиона всего-навсего девять человек, которые свободно могут разместиться вот в этом маленьком автобусе.

Тряхнув головой, Ваш открыл глаза и, чтобы поскорее отогнать от себя невеселые мысли, повернулся лицом к шоферу.

— Не слышали случайно, — спросил он с веселой улыбкой, — как появился в Красногорском лагере немецкий дирижер? Если не слышали, то расскажу… — И тут же, хлопнув себя ладонью по лбу, произнес: — Да, чуть было не забыл, нам ведь сначала нужно заехать на Большую Семеновскую, к дому номер тридцать один. Мне нужно сказать Еве Кардош, чтобы она к нашему возвращению из Красногорска была в редакции «Игаз со». Помните такую маленькую темноволосую девушку с большими глазами? Мы ее на прошлой неделе видели. Будет, как мне кажется, совсем неплохо, если этих девятерых парней встретит молодая красивая девушка, тем более что воевать им придется вместе. Ева будет в группе десятой.

Большинство наших выпускников уже разъехались инструкторами по различным лагерям, и в школу пришли слушатели второго набора.

Шел декабрь. Занятия в школе продолжались. Мы с Марци Сёни составляли программу новогоднего вечера. Время бежало быстро, и пора уже было приступать к репетициям. Я написал новогоднее стихотворение.

Однажды во время репетиции меня разыскал начальник лагеря. В руках он держал список. Зачитав фамилии нескольких товарищей, он сказал:

— Вызванных товарищей прошу приготовиться. Выезжаем через полчаса.

В тот же миг порядок в зале нарушился. Товарищи, фамилии которых назвали, бросились ко мне. Остальные окружили нас. В растерянности я уронил карандаш, а почти готовую программу вечера сунул в карман и побежал к себе в комнату собирать вещи.

Мне жаль было расставаться с Марци Сёни, Марковичем, Шандором Ковачем Ихасом. Что же касалось Марци, то мы с ним просто не могли представить себя друг без друга. Вещей у меня было немного, так что сборы были недолгими. Мои товарищи тоже быстро собрались. Когда дело дошло до наших книг, мы сначала растерялись, не зная, как быть с ними. Тут были и толстые тома «Капитала», и «Вопросы ленинизма», и другие книги. Брать их с собой или не брать? В конце концов мы решили оставить их товарищам — пусть пользуются. Мы догадывались, что едем не на инструкторскую работу в лагеря, а скорее всего на фронт, но точно об этом, разумеется, никто не знал.

Мы побежали прощаться с начальником школы профессором Янзеном, но его, к сожалению, не оказалось на месте. Попрощались с его заместителем, старым седовласым профессором, который принимал участие еще в Великой Октябрьской социалистической революции. Он произнес короткую речь, а в заключение сказал:

— Любите свою Родину так, как великий советский народ любит свою Родину — Советский Союз!

Тепло простились с нами Ласло Рудаш и Эржебет Андич. Эржебет, пожимая мою руку, сказала, что мне следует быть немного посерьезнее, так как в школе я показал себя чересчур веселым человеком. Ласло Рудаш, напротив, порекомендовал мне оставаться всегда таким же жизнерадостным, каким я был до этого.

Мы вышли из лагеря. В автобусе нас уже ждал Золтан Ваш.

Десятая

— Итак, я стала десятой по счету, — вспоминает Ева Кардош. — Позже я узнала, что это далеко не счастливое число: например, крестьяне платили церкви десятину, то есть отдавали десятую часть урожая; поденщики на уборке урожая, как правило, получали от хозяев десятую по счету копну в счет платы за свой труд. Видимо, поэтому при упоминании числа «десять» никто не радовался, поскольку тот, кто отдавал десятую часть, считал, что дает слишком много, а тот, кто получал, полагал, что ему слишком мало дают.

Для того чтобы стать десятой, мне пришлось из Мако приехать в Москву. И вот я с волнением и нетерпением жду встречи с незнакомой мне девяткой.

Мои первые воспоминания относятся к дому моих дедушки и бабушки, которые жили в Мако. Во дворе дома пестрели кучи песка и извести, потому что в одной из комнат жил квартирант, работавший в какой-то строительной конторе. Наша семья занимала второй этаж, где размещались просторная передняя и три комнаты. В передней стоял большой стол, за которым работали мой дед с двумя дочками: они шили шляпы и делали искусственные цветы для местных дам. Жизнь всей нашей семьи проходила в этой передней: здесь обедали, здесь же работали, ссорились, обменивались сплетнями и слухами. Мои тетушки были уже немолодыми, им давно пора было выйти замуж, но, как говаривала моя бабушка, кому нужна беднота, да еще в лице девки.

Шли годы, и в доме все чаще говорили о замужестве. Я почти целыми днями крутилась в передней, разглядывая яркие красивые цветы и слушая вздохи своих тетушек, становившиеся все протяжнее и печальнее.

Скоро и меня посвятили в таинство их мастерства: я научилась скручивать лепестки для роз и вырезать листья. Дедушка с бабушкой любили меня: я была у них единственной внучкой.

Лица своей матери я не помню: мне было только три года, когда она развелась с отцом и уехала. Единственное, что осталось в моей памяти, это мокрое полотенце, которое клали мне на лоб, когда я болела воспалением легких. До восьми лет я часто видела отца, когда он приезжал к родителям в Мако. Два лета я жила у него, в селе неподалеку от Мако, где он имел небольшую адвокатскую контору, дел в которой, однако, было невпроворот.

Самый красивый дом в селе принадлежал моей мачехе. Обставлен он был бйдермайеровской мебелью. Адвокатская контора отца находилась в отдельном помещении. Вся жизнь в доме сосредоточивалась на кухне, потому что днем жалюзи закрывали все окна в комнатах, чтобы от солнца не выгорала обивка на мягкой мебели. Самым веселым местом были двор и сад, где бродили свиньи и домашняя птица. Мачеха не только хорошо вела хозяйство, но и умело приумножала его.

По вечерам отец жил «общественной» жизнью. Он уходил в корчму, играл там в карты или в кегли, а то и немного выпивал, если мачеха давала ему денег. Часто отец вспоминал золотые времена, когда он жил и работал в Пеште, а моя мама отдавала ему до последнего филлера все деньги, которые ей удавалось заработать шитьем, а он с друзьями беззаботно проматывал их за несколько дней. Сейчас же стоило ему только немного задержаться, как мачеха сразу же посылала меня за ним.

Я всегда стыдилась таких поручений и старалась незаметно проскользнуть в корчму, где отец азартно играл в карты с местными богачами. Тайком я залезала под стол и оттуда тихонько дергала отца за штанину, и он уже знал, что ему пора идти домой.

Как только лето прошло, меня посадили в автобус и отправили в Мако к деду с бабкой. В школу я пошла с опозданием, когда учебный год уже начался. Ученики с любопытством уставились на меня, а я расплакалась и никак не хотела оставаться в классе. Особенно я боялась перемен, когда вся орава ребятишек выскакивала во двор, а я одна оставалась стоять посреди грязного коридора. Среди детей я чувствовала себя чужой, и они смотрели на меня как на чудачку. Позже я поняла причину этого: ведь все в городе хорошо знали историю моей матери, которая была коммунисткой и эмигрировала в Советский Союз.

Как-то весь наш класс собрался на какую-то экскурсию. Учительница, расставляя нас парами, поставила меня с девочкой, которую сопровождал отец. Этот представительный, хорошо одетый мужчина тут же решительно запротестовал, воскликнув:

— Вы думаете, моя дочь пройдет через весь город в паре с этой русской?!

С того момента я стала еще больше бояться школы и частенько прогуливала уроки, слоняясь без дела по базару среди торговок, которые тоже знали историю моей матери, но всегда жалели меня.

Мама сделала все, чтобы забрать меня к себе в Москву. Когда один из ее братьев собирался эмигрировать, выхлопотали разрешение и для меня. В те времена это было сенсацией, и потому неудивительно, что в Мако об этом говорили буквально все. Люди никак не могли понять того, как можно было уехать в страну, одним названием которой официальная пропаганда вот уже который год пугала всю Венгрию.

Начались приготовления к моему отъезду. Дедушка с бабушкой и мои тетки превзошли самих себя, желая показать, что я у них жила безбедно. Они нашили мне множество платьиц — одно лучше другого, голубых в белую полосочку матросок с разными воротничками, муслиновых фартучков, батистового белья, сшили даже пальто из бархата. Все это с трудом помещалось в чемодане. Местные портные как будто хотели показать, на что способны в Мако. Я же едва успевала ходить на примерки.

Наши хлопоты сопровождались постоянными разговорами о России. К нам то и дело заходили соседи и знакомые, которых собиралось так много, что им тесно было в громадной передней. Все они говорили наперебой, стараясь запугать меня тем, что у матери мне все равно жить не придется, потому что у нее много мужей — ведь там сейчас в моде свободная любовь. По ночам мне стали сниться кошмары, но я упрямо настаивала на поездке к маме. В конце концов кто-то из соседей сказал, что не стоит меня так красиво причесывать, так как «там все равно всех стригут наголо». Эта угроза подействовала на меня. Когда все мои многочисленные юбочки и матроски были уже уложены в чемодан, а из Пешта приехала тетушка, чтобы забрать меня с собой, я убежала из дому, пошла на пляж и вернулась домой лишь на следующее утро, гонимая голодом. Тетушка моя очень спешила и, не дождавшись меня, уехала в тот же вечер.

Я ожидала, что меня станут ругать или даже побьют за то, что я убежала, но ошиблась. Дедушка с бабушкой приняли меня спокойно, в душе они, видимо, радовались тому, что их единственная внучка останется с ними. Их огорчало, что мои многочисленные наряды, которые я должна была продемонстрировать в «большом свете», увидят теперь только в Мако.

Мой «побег» задержал меня в Мако на целых полтора года.

Однако мама стала чаще писать мне и звать к себе. Она нашла одну супружескую пару, которая должна была выехать в Советский Союз и которая по просьбе мамы согласилась взять и меня. Теперь подготовка к поездке шла тихо и незаметно, без особых разговоров и шитья нарядов. Я сама узнала об этом только тогда, когда за мной в большой красивой машине приехал отец, чтобы отвезти меня на станцию. Времени для прощаний не было; меня усадили в машину, туда же положили чемодан с вещами, и мы поехали к поезду. В Пеште я познакомилась с моими новыми «родителями», вместе с которыми я поездом поехала в Берлин. В Берлине нас встретили какие-то венгерские товарищи, они же заказали нам машину, на которой нас привезли в большой серый дом, где нам выделили комнату.

Товарищи предупредили нас, чтобы мы не показывались на улице, так как по городу снуют группы фашиствующей молодежи, от которой можно ждать чего угодно. Несколько дней мы действительно никуда не выходили из дому; к тому же выяснилось, что в моем гардеробе не оказалось зимнего пальто, а ведь приближалась зима. На следующий день к нам в комнату пришел скорняк с заготовками овчины и тут же сшил мне хорошую теплую шубку. Вскоре мне достали и другие теплые вещи.

Я очень удивлялась тому, что за все это не нужно было платить, а моя новая «мама» объяснила мне, что все это делает МОПР.

Через несколько дней любопытство все же вывело нас на улицу. Когда мы шли, за нами увязалась группа студентов. Сначала они только что-то кричали, а затем начали бросать в нас камнями. Мы побежали, они бросились за нами. Через проходной двор нам удалось скрыться. Я тогда очень перепугалась, хотя ничего не понимала. Да разве могла восьмилетняя девочка понять, что это были предвестники фашизма?

Разумеется, я очень обрадовалась, когда узнала, что мы можем ехать в Советский Союз. Официальное разрешение у нас было только до советской границы, но мои «родители» знали, что по ту сторону границы нас ждут. Мне еще раз строго наказали называть моих сопровождающих в поезде только «папой» и «мамой», а чтобы не возникло никаких недоразумений, приказали побольше молчать.

Повторять это дважды не было необходимости: я и сама не знала, о чем можно разговаривать с двумя совершенно незнакомыми людьми, которые к тому же были ужасно напуганы тем, что их могут вернуть обратно. Я молча смотрела в вагонное окошко, про себя считала километры и тоже в душе волновалась. И неудивительно: ведь в последнее время мне приходилось слышать немало рассказов о границе, которая время от времени изменяется самой историей. Мне не терпелось поскорее увидеть, как же она выглядит, эта загадочная граница.

И вот однажды наш поезд остановился перед воротами, на которых крупными буквами было что-то написано. На ближайшем доме были такие же крупные буквы, и я спросила «маму», что там написано.

— «Кто не работает, тот не ест», — ответила «мама».

От такого объяснения я сразу же загрустила, но «родители» успокоили меня, сказав, что на детей этот лозунг не распространяется.

Затем все наши чемоданы куда-то унесли, и я почему-то очень переживала за тот, в котором находилась моя новая шубка. От усталости и волнений я задремала, а когда проснулась, узнала, что наши вещи вернули нам и мы можем ехать в Москву.

О приезде в Москву у меня сохранились лишь обрывки воспоминаний: какие-то дома, то большие, то маленькие, крохотные лавки и магазинчики. Потом наш конный экипаж остановился перед шестиэтажным домом. Забрав чемоданы, мы в лифте поднялись на пятый этаж. Вдоль длинного коридора по обе стороны виднелись двери. Сердце мое учащенно забилось: какая же дверь наша? Мы уже дошли почти до конца коридора, где стало несколько светлее, так как через окна дневной свет проникал в коридор. И вдруг я увидела, что навстречу мне бежит какая-то женщина. Она порывисто обняла меня и начала жадно целовать. Сказать я ничего не могла, но поняла, что это моя мама.

Думая о маме, я почему-то всегда представляла ее старой женщиной, а тут передо мной стояла молодая красивая дама в светлом шелковом платье. Каштановые волосы ее рассыпались по плечам, глаза так и светились радостью. Мама мне очень понравилась, я уже гордилась ей, хотя и смотрела на нее несколько отчужденно.

Мы вошли в маленькую комнатку, где уже собралось много людей.

Меня представили моему дяде Ференцу Биро и его жене (Фери жил в СССР с 1925 года). Скоро народу в комнате стало еще больше: пришли соседи, чтобы увидеть чудесную девочку, которая приехала сюда из-за границы, да еще из капиталистической страны.

Пришли и дети. Им было любопытно посмотреть на меня: такая ли я, как они, или не такая, умею ли играть, шутить и смеяться? Скоро от натянутости не осталось и следа. Соседская девочка по совету родителей принесла деревянную куклу, которую мы стали по очереди дергать за веревочку, заставляя ее прыгать и бить в медные тарелки. Через какие-нибудь полчаса классовые различия были начисто стерты. И лишь в коридоре детишки по секрету сообщали взрослым жильцам дома о том, что в квартиру номер 409 приехала девочка-буржуйка.

Вечером в маленькой комнатке по случаю моего приезда состоялся настоящий пир. Один за другим приходили соседи, все что-нибудь приносили: кто-то — большой кусок сахара-рафинада, кто-то — немного жира, кто-то — копченую рыбу. Все они как-то хотели продемонстрировать свое дружеское отношение ко мне, маленькой черноволосой девочке. Венцом ужина было жаркое из кролика. Моя тетушка объяснила мне, что студенты держат во дворе кроликов и каждый из них раз в две недели получает по кролику. Мама со страхом смотрела, как я с гримасой жую крольчатину, как откусываю черный хлеб, с которым в ту пору были затруднения.

На какое-то время эта маленькая комнатка стала для меня домом. В те времена пятнадцатиметровая комната считалась хорошей жилплощадью. В соседней комнате жил художник с женой. Он с гордостью показывал мне свои картины. Дядюшка вечером со смехом рассказывал жене о том, что в моем лице художник приобрел нового почитателя его декадентской живописи.

Большую часть нашей комнаты занимала оттоманка, покрытая дорогим ковром. Днем я играла на ней с соседскими ребятишками. Мы рассказывали друг другу сказки, мечтали, если, конечно, я не каталась на лестнице по перилам, чему научилась от ребят. С детворой я познакомилась быстро. Прошло немного времени, и страх, с которым я ехала к матери, прошел.

Когда мама была свободна, она брала меня в город гулять, показывала большие стройки, стараясь не пропустить ничего красивого или интересного.

— Видишь, доченька, все вокруг — наше! Ты понимаешь?

Этого я, разумеется, не понимала, да и как я могла понять, если в Мако мне постоянно твердили, чтобы я ни к чему не притрагивалась, так как это не мое. Мама старалась мне все объяснить, и здесь ее терпению и воодушевлению не было границ. Мне же очень нравилось, что огромный кирпичный дом, который строился неподалеку, был моим и что все здесь работают ради меня и для меня. Часто мы возвращались домой поздно вечером, усталые, но полные впечатлений. Мама отводила меня к тетке, а сама шла спать к знакомой. Тогда у нее еще не было своей квартиры, она часто не знала даже, где будет спать. Однако это не мешало ей быть всегда веселой и много рассказывать о заводе, где она работала. Она хотела как-нибудь взять меня на завод, и я с волнением ждала, когда же настанет этот день.

Оказалось, что меня ждали на заводе. Мне надарили множество всяких игрушек, которые сделали специально для меня. Больше всего мне понравился цех. Кажется, что я до сих пор чувствую его атмосферу, вижу обнаженных по пояс потных рабочих, которые не без гордости показывали мне изготовленную ими продукцию. В жидкое стекло они опускали длинные трубки, а потом мгновенно выдували из стекла различные сверкающие изделия. Я была счастлива, потому что теперь уже знала, что все это принадлежит всем, а значит, и мне тоже.

Постепенно я перезнакомилась с людьми, которые окружали маму. Вскоре она сочла меня достаточно подготовленной для того, чтобы сказать мне, что вышла замуж. Отчим внешне оказался непохож на папу. Это был высокий черноглазый мужчина с черными волосами. В том году он заканчивал сельскохозяйственную академию. Материальной базой его брака явились два центнера картофеля, мешки с капустой и яблоками. Все это он заработал летом на практике и привез в студенческое общежитие, где семейным студентам выделяли по крохотной комнатке. Лишь одно общежитие размещалось в новом кирпичном здании, а остальные — в старых деревянных домах с двориками, похожими на самый настоящий лабиринт. Играть там в прятки для нас, детей, было большой радостью.

Мама была счастлива: теперь вся семья жила вместе.

Однажды мама взяла меня с собой на собрание. В огромном нетопленом помещении собрались студенты; многие пришли с детьми, среди которых были и грудные младенцы, и подростки. В те времена родители довольно часто брали с собой детей на различные собрания, так как оставлять их было не на кого. С малых лет дети находились в курсе событий взрослых, знали их радости и горести. Мы с мамой сели в первом ряду. Я, разумеется, почти ничего не поняла из того, что говорил докладчик, но зато мне понравились воодушевление слушателей и горячий прием, оказанный ими докладчику. От этого в холодном зале казалось теплее. В конце собрания все встали и хором запели «Интернационал», который я слышала впервые.

Мама пела по-венгерски, хотя и умела хорошо говорить по-русски. Песня мне так понравилась, что я начала тихонько подпевать, путая русские слова с венгерскими. И вдруг я перехватила счастливый взгляд мамы.

К тому времени я уже довольно бегло говорила по-русски. Языку меня выучили русские ребятишки, с которыми я играла во дворе. Мама с радостью следила за теми изменениями, которые происходили во мне. Правда, мне надоело есть морковь и картошку, но в тот год и эти продукты считались богатством. Мяса мы почти не видели.

Приближалась зима, ударили первые морозы, пошел снег… Мама все чаще и чаще стала обсуждать с отчимом вопрос о том, что делать со мной. Ей не хотелось оставлять меня в нетопленой комнате. И тут мамина сестра Чиллаг Миклошне, которая жила на Украине, где работала вместе с мужем в совхозе, пригласила меня и маму к себе на зиму. Она написала, что они ни в чем не нуждаются, что детей у них нет, хотя им всегда хотелось их иметь, а в степи зимой они чувствуют себя такими одинокими. Мама скрепя сердце отпустила меня, потому что другого выхода у нее не было.

И вот я снова в дороге. Вагоны забиты до отказа: люди лежат и сидят, даже самые верхние багажные полки заняты людьми. Поездов мало, а пассажиров полным-полно. Горожане едут в деревню, чтобы достать там продукты, а деревенские едут в город, чтобы выменять на продукты, которых и у них немного, вещи.

Я очень любила ездить на поезде. Мне нравилось разглядывать станции, людей. Когда поезд останавливался, его мгновенно окружали крестьяне и крестьянки, сразу же начинались торг и обмен. На каждой станции имелась будка, в которой можно было набрать кипятку, за которым, как только поезд останавливался, пассажиры с большими чайниками и жестяными бидонами бежали наперегонки. Зимой чаем грелись, летом — охлаждались, и не было большего удовольствия, чем выпить несколько чашек ароматного чая с сахаром вприкуску. Правда, сахар тогда был большой редкостью и чай зачастую приходилось пить вприглядку. Иногда и заварки не было, тогда пили просто кипяток. Ради шутки рассказывали историю о том, как пили чай в Сибири еще при царе: подвешивали кусок рафинада к потолку над столом и, глядя на него, пили чай — это называлось вприглядку. Мы приближались к югу, и снегу на полях становилось все больше. Через двое суток мы наконец прибыли на землю обетованную.

Мама еще издалека узнала мужа сестры, который приехал за нами на станцию на санях. Меня закутали в тулуп, и мы тронулись по заснеженному полю в совхоз, до которого, по словам дядюшки, было всего двадцать пять километров.

Сани, запряженные лошадью, легко скользили по безбрежному белому полю, в котором — куда ни посмотри — не видно ни домика, ни деревца, ни даже куста. Повсюду один лишь слепящий белизной снег. Глаза мои быстро закрылись, и я крепко уснула.

Разбудил меня собачий лай. Я открыла глаза и увидела среди белого поля длинный дом под черепичной крышей. И в тот же миг в одном из окошек блеснул свет, дверь распахнулась. Навстречу нам бросилась молодая женщина в пуховом платке, сестра моей матери.

Нас сразу же завели в просторную кухню, в которой топилась печка. Тетушка моя засуетилась, забегала, и через несколько минут на столе появились давно не виданные яства — ароматный окорок с толстым слоем жира, колбаса, шкварки, соленые огурцы и квашеная капуста. Я не верила своим глазам. Все это было похоже на сон. Тетушка отрезала от круга большой кусок колбасы, но я уставилась на розовую ветчину. Мне дали большой кусок ветчины, и я с жадностью начала есть ее даже без хлеба.

После этого поистине княжеского ужина нас отвели в комнату, в которой стояли три железные кровати с огромными перинами и подушками, как это принято у украинцев. Комнаты и здесь не отапливались, потому что дров в степи негде взять. Зато продуктов было сколько угодно. Мой дядюшка уже два года работал в совхозе, а почва здесь была черноземной и давала богатые урожаи.

Меня оставили в комнате одну, потому что мама целых пятнадцать лет не видела сестру и хотела вволю наговориться с ней, а я только помешала бы им. Однако заснуть я не могла. В комнате слышались какие-то странные звуки, то ли скрипели половицы, то ли скреблась в углу мышь, и меня охватил страх.

Моя тетка в свое время вышла замуж за Миклоша Чиллага, который учился на инженера-механика в Англии, и сразу же уехала из родительского дома.

В жизни молодоженов было много трудных, но интересных лет. Дело в том, что Миклош с пятнадцати лет принимал активное участие в молодежном и студенческом движении. От этого движения он не отошел и в Лондоне. В марте 1919 года он вернулся в Венгрию, где в дни Венгерской Советской Республики возглавил отдел печати Наркомата иностранных дел. После падения республики его арестовала полиция, а когда он в 1924 году вышел на свободу, то сразу же эмигрировал во Францию.

Это был очень образованный человек. Он знал четыре иностранных языка, любил музыку, искусство, спорт, особенно футбол. Во Франции он занялся партийной работой, за что и был выслан из страны в 1931 году. Тогда он работал в одной из гостиниц. Начальник парижской полиции лично вызвал его к себе и сказал, что если он согласен сотрудничать с полицией, то может остаться в стране, в противном случае его немедленно вышлют из Франции. Шеф полиции надеялся, что для Чиллага собственное благополучие дороже всего на свете. Чиллаг наотрез отклонил такое предложение, за что и был выслан из страны в сорок восемь часов. С помощью Коминтерна в 1932 году он вместе с женой попал в Советский Союз, где получил задание организовать на Украине крупное механизированное хозяйство.

Грандиозность задания понравилась Чиллагу, и он без колебаний согласился. Моя тетя быстро привыкла к новым условиям. Правда, порой ее охватывала тоска по городской жизни. Тогда она снимала с плеч белый пуховый платок и, вытащив дорожный чемодан, доставала из него купленное в Париже платье, которое тут же надевала, долго красуясь в нем перед зеркалом.

Дядюшка много рассказывал мне о своей работе. Совхоз был создан два года назад. Когда он принял совхоз, на этом месте стояло всего несколько домов. Сейчас же хозяйство так разрослось, что имеет собственную электростанцию, мастерские по ремонту сельскохозяйственной техники, 110 тракторов СТЗ, 24 комбайна «Запорожец» и много других машин. Есть в поселке своя школа, Дом культуры. Но, пожалуй, больше всего дядя гордился пекарней, которую местные мастера построили по его чертежам.

На следующий день мама уехала в Москву, а я осталась на новом месте. Под вечер к нам один за другим потянулись соседи: им хотелось посмотреть на девочку, приехавшую из-за границы. Мне приходилось рассказывать им о том длинном пути, который я проделала от Венгрии до Москвы. Чем больше собиралось людей, тем красочнее становился мой рассказ. Однажды кто-то принес старенькую географическую карту, и я, проследив по ней свой маршрут, сама удивилась тому, как много километров проехала.

Вскоре меня записали в школу. Сначала я шла туда с опаской, уж очень живо было в моей памяти воспоминание о школе в Мако. Пугало меня и то, что здесь все говорили по-украински, как-то странно растягивая слова. Однако и дети, и учительница приняли меня очень тепло. В ту школу ходило не так уж много учеников, поскольку на главной усадьбе жили только специалисты, а основная масса рабочих совхоза жила по деревням. Школа размещалась в одноэтажном доме, но рядом с ним уже строили для нее кирпичное двухэтажное здание. Первоклассники ходили в школу в первую смену. Было нас человек двадцать. Я, еще не научившись как следует говорить по-русски, должна была учить украинский язык. По правде говоря, он мне дался без особых трудностей.

Во вторую смену в школе занимались старшеклассники, а по вечерам — взрослые. Среди них были и молодые, и пожилые, и старики. Взрослые приходили в школу уставшими после трудового дня, но учились упорно. Совхозу требовались образованные люди, а многие из приходивших в школу кончили всего по нескольку классов. Старики же были вообще неграмотными и теперь учились читать и писать.

Заработная плата работников совхоза была небольшой: ее только-только хватало на самое необходимое. С хлебом положение обстояло не лучше: все нужно было сдавать государству, потому что в городах с продовольствием было тяжело. Хлеб и в деревне выдавали по строгому учету. Бывали случаи, когда сало приходилось есть без хлеба. Картофель и зелень можно было выращивать на личном огороде, разрешалось откармливать скот.

Мы находились в некоторой степени в привилегированном положении: дядя считался иностранным специалистом, а для них в городах были открыты особые магазины, где можно было купить такие вещи, о которых население и не мечтало.

В тот период проводилась политика ликвидации кулачества как класса, и украинские кулаки, организовав банды, бродили по степям, не желая, как они выражались, «работать на Советы». Коллективизация началась еще в 1929 году и теперь, по сути дела, уже заканчивалась. Кулаки начали понимать, что ни саботажами, ни поджогами, ни убийствами из-за угла колхозных активистов нельзя остановить этот процесс.

Мы боялись раскулаченных бандитов, готовых на все. Взрослые по ночам никого не впускали в дом на ночлег. Бандиты ночевали в погребах или сараях, а днем просили женщин дать им поесть. Днем они не казались такими страшными, и женщины, жалея их, давали им хлеба и сала.

Во время долгих зимних вечеров украинские женщины обычно собирались на кухне, где вязали, шили и рассказывали сказки или какие-нибудь страшные истории. Эти рассказы я запомнила на всю жизнь. Я верила каждому сказанному слову и, когда ночью слышала скрип половиц или завывание ветра, испуганно накрывалась с головой теплым одеялом.

Однажды дядя, вернувшись домой, проговорил:

— Представляете, сегодня ночью от нас увезли десять самых лучших работников! Приехали за ними из райкома и увезли в Харьковский университет учиться!

Тогда бывали и такие случаи. Советскому государству нужны были образованные люди, без опоры на которых невозможно было существовать в капиталистическом окружении. Страна проводила коллективизацию, создавала крупные сельские хозяйства, а затем встала на путь индустриализации. Такие великие задачи нужно было осуществить в короткий срок, а специалистов не хватало. На повестку дня был поставлен лозунг Ленина: «Учиться, учиться и учиться!»

Лучших рабочих начали направлять на учебу на рабфаки и в вузы. Тяга к образованию была так велика, что даже немолодые, обремененные семьей люди ходили на курсы, а затем садились на вузовскую скамью. Партия направляла на учебу своих активистов. Был брошен лозунг: «Тысячи в вузы!» Очень скоро таких людей стали называть парттысячниками.

На учебу посылали не только партийные органы, но и комсомол и профсоюзы.

Большая часть посланных на учебу не имела среднего образования, хотя и обладала опытом практической работы. Среди них встречались даже руководители крупных предприятий; для них организовывали годичные курсы, на которых они наверстывали упущенное. Занимались они с утра до позднего вечера, жили в общежитиях.

Другой мой дядя, Ференц Биро, по партийной путевке был послан на подготовительные курсы в Рыбинск, небольшой город на Волге. После окончания курсов его направили в авиационный институт в Новочеркасске.

Это был богатый казацкий район, в котором жило много кулаков. В гражданскую войну здесь находилась ставка белого генерала Краснова. Здесь парттысячников не жаловали. И хотя гражданская война окончилась еще в 1921 году, но в этих местах все еще вспыхивали кулацкие мятежи.

Студенты должны были сами обеспечивать себя топливом, доставать продукты. И с жильем в ту пору было нелегко.

Учиться было трудно, но преподаватели делали все, чтобы передать свои знания молодежи. Даже реакционно настроенные профессора, заботясь о своем престиже, были заинтересованы в том, чтобы студенты лучше усвоили их предмет.

Наконец после долгой зимы наступила весна. Теплые солнечные лучи пробудили степь к жизни, снег быстро растаял и превратил землю в море вязкой грязи. Воды собралось столько, что она не находила стока. Но потом подул сильный ветер, и вода постепенно стала спадать.

Мы, дети, особенно радовались весне с ее пестрыми красками и звонкими трелями. Когда вода немного сошла, мы начали ходить в школу на ходулях, которые сами сделали. Когда же земля окончательно просохла, для нас нашлось новое развлечение: вместе со взрослыми мы поджигали степное жнивье. Удивительное это зрелище — видеть, с какой быстротой огонь пожирает огромное пространство.

Весной в теплые вечера женщины с вязанием или шитьем в руках усаживались на завалинке около какой-нибудь хаты и пели. Мы подпевали взрослым. Пели старинные печальные украинские, а также революционные песни. Любили петь и партизанские песни. Вместе с весенним обновлением степи обновлялись и люди.

Я вместе с другими детьми целыми днями бродила по покрытой высокой травой степи, разыскивая птичьи яйца, или помогала взрослым на огороде. Огород в ту пору каждый имел такой, какой был в состоянии обработать. Мы на своем огороде сажали картошку, кукурузу, капусту, всевозможную зелень, арбузы и все прочее, что требовалось семье. Картошку сажали не целиком, а разрезая на куски, кукурузу — отдельными зернами: приходилось экономить семенной материал. Но в жирном черноземе и это давало хороший урожай.

Вместе с дядей на пароконной повозке мы разъезжали по бескрайним полям. Земли в хозяйстве было много, поэтому отдельные участки находились далеко от центральной усадьбы. Бригады, обрабатывающие участки, жили в передвижных вагончиках и по нескольку недель не бывали дома. Водой и продуктами их снабжали.

Мне очень нравились эти дальние поездки, я любовалась огромными полями подсолнечника, кукурузы и пшеницы, над которыми высоко в небе парили жаворонки. Любила я и вечера, когда все усаживались вокруг костра. В золе пеклась картошка, вкусно пахло жареным салом. А потом все пели песни.

Я совсем втянулась в эту жизнь, но тут мама начала забрасывать меня письмами. Она очень скучала без меня и просила, чтобы я приехала домой. Отчим закончил сельскохозяйственную академию и, получив диплом агронома, был направлен во вновь организованный колхоз, расположенный на берегу Оки. Делать было нечего, пришлось проститься со ставшей мне такой дорогой украинской землей и ехать к маме.

Два года я прожила с мамой в деревнях, переезжая через некоторое время из одной в другую. Отчима примерно через каждые полгода посылали в новый колхоз с задачей поставить там хозяйство на ноги. Вот нам и приходилось ездить с места на место, можно сказать, все время находиться среди чужих людей, и к этому я никак не могла привыкнуть.

Тем временем наша семья увеличилась. В селе на Оке у мамы родилась девочка, которую назвали Тамарой. Врачи не советовали маме иметь второго ребенка, опасаясь, как бы это не сказалось на ее больных легких. Однако мама и в этом показала себя упрямой, считая, что ребенок еще больше укрепит семью. Когда сестренке исполнилось всего два месяца, мама тяжело заболела, и ее забрали в больницу.

С того дня все заботы о сестренке легли на мои детские плечи. Жили мы тогда в доме кулака, у которого снимали две комнаты. По берегам Оки раскинулись богатые села. Об этом красноречиво свидетельствовали просторные рубленые избы и большие сады возле них. Окна в домах украшали великолепные резные деревянные наличники.

У отчима было очень много работы. Уходя чуть свет из дому, он давал мне указания, что нужно сделать и как ухаживать за сестренкой, и возвращался домой поздно вечером. Обычно он приносил мне кулечек конфет.

Я не имела ни малейшего представления о том, как нужно обращаться с грудным младенцем, что, безусловно, сказывалось на здоровье моей крохотной сестрички: она постоянно стонала и плакала. Я должна была ежедневно приносить из города для сестрички материнское молоко. А до города было километров шесть. Ровно в полдень я пешком направлялась в город; правда, иногда меня жалел кто-нибудь из проезжавших на телеге и подвозил до города. И все же, несмотря ни на что, я любила ходить в город, потому что только тогда чувствовала себя на свободе, не слыша плача и кряхтения сестренки.

Я заходила к маме в больницу. Она лежала в большой палате и постоянно что-нибудь вязала. Палаты топили плохо из-за недостатка топлива, кормили тогда в больнице неважно, но мама всегда успокаивала меня, обещая:

— Скоро я выпишусь.

Настала весна, и дорога в город, пересекавшая Оку, сделалась непроходимой. Зимой можно было перейти реку по льду, а весной этого уже не сделаешь. Пришлось начать кормить сестренку козьим молоком, которое нам давали соседи.

Как только мама выписалась из больницы, отчима перевели на новое место, назначив его заведующим учебным хозяйством при сельскохозяйственной академии имени Тимирязева. Хозяйство находилось неподалеку от Москвы. Здесь проводились опыты по выращиванию малины, смородины, клубники. Нам дали трехкомнатную квартиру в бывшей помещичьей усадьбе. Одна комната некогда использовалась помещиком как молельня: стены ее от пола до потолка были отделаны резными деревянными панелями. Эту комнату отдали мне. Глядя на резные стены, мама не раз говорила, как много труда потратили мастера на эту дивную работу, сколько им пришлось пролить пота. Эта фраза так запала мне в душу, что мне все время казалось, что в комнате чувствуется запах пота.

Когда сестренке исполнился год, родителям удалось устроить ее в московские показательные ясли. И само здание яслей, и сад при них были великолепны. Повсюду царила чистота. Воспитание малышей там проводилось по новой системе, суть которой заключалась в том, чтобы ни в коем случае не вмешиваться в жизнь ребенка и не оказывать влияние на его развитие. На практике это означало, что с детишками не занимались, каждого сажали в отдельные красивые стеклянные «клетки», где он был предоставлен сам себе. Кормили их по-научному, с учетом количества калорий, необходимых для нормального развития ребенка. Росли детишки великолепно. Я сама не раз любовалась пухленькими и румяными щечками сестренки, не замечая за свое кратковременное посещение, что она чересчур тихая и молчаливая.

За год на свежем воздухе при наличии множества фруктов и ягод здоровье мамы начало улучшаться, и врачи разрешили ей забрать дочку к себе. Девочке было тогда три с половиной года, но она все еще не умела разговаривать и абсолютно ничем не интересовалась. Сидит, бывало, и молча смотрит прямо перед собой в пустоту. Видимо, новый метод, основанный на полной изоляции ребенка от внешнего мира, сделал свое дело.

И лишь благодаря долгим и кропотливым усилиям нам наконец удалось расшевелить ее и пробудить в ней живой интерес к окружающему. Вся наша квартира была завалена игрушками, из которых сестренка больше всего любила плюшевую кошку. Через полгода она уже начала говорить, а потом, играя с деревенскими ребятишками, сделалась веселой и жизнерадостной.

В русской школе я стала учиться только с пятого класса. До этого я ходила в украинскую школу, и перестраиваться мне было трудно.

Школа размещалась в новом современном здании, где были раздевалка, большая библиотека и спортивный зал. Наша классная руководительница, пожилая женщина, понимала, как мешает мне плохое знание языка, и много занималась со мной, чтобы я поскорее освоила русский язык. Очень часто после уроков она уводила меня к себе домой. Там мы обедали, а потом она занималась со мной русским языком.

Наша школа имела и клуб. Для него было построено отдельное здание. При клубе работали всевозможные кружки. С детьми учебного хозяйства в клубе занимались воспитатели. Это было похоже на современную продленку. Там мы учили уроки, готовили домашние задания, организованно ходили на прогулки. Сотрудники хозяйства организовывали для нас представления и вечера. Мама шила для девочек пышные юбки из тюля и делала разные маски.

Я была проворной и ловкой девочкой, и, заметив это, моя учительница записала меня в гимнастический кружок.

Я стала заниматься гимнастикой. Сначала у меня не все получалось, но я очень старалась.

Однажды на школьном вечере я выступала с чардашем, напевая при этом по-венгерски. Мое выступление всем очень понравилось. Мама смотрела на меня радостными глазами, а затем даже немного прослезилась.

— Доченька, ты совсем забыла венгерский язык, — сказала она с горечью, когда я спросила, почему она плачет.

Осенью мы переехали в Москву, где нам дали самую большую комнату в трехкомнатной квартире со всеми удобствами. Отчим с нами не поехал, он остался в учебном хозяйстве. Жили мы тогда очень скромно, хотя квартплата и паровое отопление стоили буквально копейки. О ремонте тоже не нужно было беспокоиться, так как по заведенному порядку раз в два года всем жильцам, независимо от того, хотели они этого или нет, делали ремонт квартиры, и притом бесплатно.

Мама по состоянию здоровья работала на дому: мастерила красивые абажуры из шелка и новогодние игрушки. Материал ей давали в ателье.

Иногда приезжал отчим, привозил масло, мед, яблоки, но мама ничего не хотела брать у него. Я тайком от мамы брала продукты и ставила на подоконник, который в зимнее время выполнял у нас роль холодильника.

По соседству с нами жила семья, приехавшая из провинции: отец, мать, дочь и два взрослых сына с женами. Комната у них была большая, метров тридцать, и ее перегородили занавесками. Сыновья были рабочими на заводе. Зарабатывали они хорошо, ни в чем не нуждались, кроме квартиры, а с жильем в те годы в Москве было трудно.

И снова я пошла в новую школу. Здесь я пристрастилась к чтению и театру. Записалась одновременно в несколько библиотек. Я активно включилась в школьную жизнь и стала участвовать в различных конкурсах.

Самые лучшие воспоминания остались у меня от летних пионерских лагерей, которых так много в Подмосковье, на берегах рек возле лесов. В лагерях дети жили на всем готовом, ни в чем не нуждаясь. На лоне природы, на свежем воздухе они становились крепче и здоровее.

Мама часто навещала меня в лагере. Однажды она привезла мне красивые кавказские сапожки. Я очень обрадовалась, а мама печально сказала:

— Это Чиллаг тебе прислал. Мне, к сожалению, снова придется лечь в больницу, но к твоему возвращению я уже буду дома.

Тогда я еще не знала, что мама готовится лечь на операцию. Не знала я и того, что ее и до этого оперировали и удалили несколько ребер, чтобы помочь легким работать. Мама никогда не говорила о своей болезни, не жаловалась на трудности, а я, занятая своими детскими заботами, ничего не замечала.

В 1938 году, когда мне исполнилось четырнадцать лет, меня приняли в комсомол. Для меня это было важным событием, тем более что я училась только на четверки, а в комсомол тогда принимали преимущественно отличников, которые к тому же были еще и общественниками. В нашем классе было тридцать два ученика, а приняли только семерых. Мы долго готовились к этому событию, учили устав. Когда же меня спросили, почему я вступаю в комсомол, я так растерялась, что пробормотала что-то маловразумительное. Однако меня все же приняли.

Прошла зима, и здоровье мамы вновь ухудшилось. Ее снова увезли в больницу. С помощью венгерского доктора Хаваша маму положили в туберкулезный санаторий в Сокольниках, где и лечение, и питание были превосходными. Я осталась дома с маленькой сестренкой, которая тоже часто болела, и мне из-за нее приходилось пропускать занятия в школе.

Учителя помогали мне, товарищи из класса занимались со мной. По вечерам иногда заходил кто-нибудь из учителей, но долго так не могло продолжаться.

Тогда мама написала Миклошу Чиллагу письмо, прося его устроить маленькую сестренку куда-нибудь в интернат. В Иваново находился Международный детский дом, в котором воспитывались дети революционеров всего мира, находящихся в тюрьмах или в ссылках. Миклошу удалось устроить туда мою сестренку.

Мама понимала, что жить ей осталось совсем немного, и потому была особенно рада тому, что малышку удалось устроить в хорошее место.

Я, разумеется, ничего не знала о тяжелом состоянии мамы, хотя ежедневно навещала ее. При мне мама всегда старалась быть веселой и спокойной. Мне казалось, что она выздоравливает. Откуда мне, ребенку, было знать, что румянец на ее щеках говорит об ухудшении здоровья.

Потом настало время, когда меня перестали пускать к ней. Но я все равно каждый день ходила в больницу, чтобы хоть в окошко увидеть ее, благо она лежала в палате на первом этаже. А однажды я увидела, что кровать мамы пуста…

На похоронах присутствовали только самые близкие друзья и родственники. По просьбе мамы тело ее кремировали. Все плакали, а у меня и слез уже не было: их я, видно, выплакала тогда, когда ходила навещать ее. Я находилась в таком состоянии, что меня нисколько не тревожило мое будущее.

Вскоре Миклоша Чиллага перевели работать в Москву в Министерство сельского хозяйства, и он вместе с тетушкой переехал в нашу квартиру, где я теперь жила одна. Они взяли надо мной опекунство, а Тамара по-прежнему находилась в детском доме. Я становилась взрослой, только была очень хрупкой и маленького роста. Мальчики меня не замечали, да меня это нисколько и не волновало.

Девочки дружили друг с другом. Воспитывали нас в этом отношении строго. Любовь мы считали делом серьезным, с которым не следует шутить. Если же какая-нибудь девочка вне школы встречалась с мальчиком, на нее смотрели косо.

Я жила жизнью московской детворы, которая не знала никаких забот. Жизнь год от года становилась все лучше. В 1934 году была отменена карточная система, появилось много продуктов. Одного хлеба выпекали до сорока различных видов. Пожалуй, такой разнообразный ассортимент хлеба есть только в Москве: и черный, и ржаной, и серый, и белый, и хлеб с тмином, и обдирный, и много-много другого. Масло тоже продавалось нескольких сортов. Я особенно любила шоколадное масло. Правда, промышленных товаров и обуви было еще недостаточно, но все необходимое имелось. Я нисколько не переживала от того, что мой гардероб не ломился от платьев. Меня гораздо больше, чем наряды, интересовали библиотеки и театры. Зимой я почти каждый день ходила на каток.

В Москве очень много старинных парков. До революции они были местом охоты царя и его приближенных, а после революции стали местом отдыха трудящихся. В них появились зеленые театры, спортивные и игровые площадки. Зимой дорожки парков заливались водой и получались многокилометровые катки.

Мы, молодые люди шестнадцати-семнадцати лет, самозабвенно увлекались театром. В столице, кажется, не было такого театра, куда бы мы ни ходили. Стыдно было не иметь собственного мнения о той или иной театральной постановке. В школе нас довольно часто заставляли писать рецензии на различные спектакли.

Летом же молодежь отправлялась в лагеря или в походы. Свободного времени у меня, можно сказать, совсем не оставалось, так что я не была в тягость тете. Правда, мне частенько попадало от нее за позднее возвращение домой.

Война

Летом 1941 года мы снимали в Подмосковье, в великолепном сосновом бору, маленькую скромную дачку. Летом почти все москвичи стремятся выехать за город, где много лесов, главным образом, сосновых. Вокруг столицы в радиусе ста — ста пятидесяти километров можно видеть множество различных по размеру деревянных домиков и дач. Добраться до дач не представляет особой трудности: от каждого вокзала через четверть часа отходят электрички.

По субботам и воскресеньям у нас собиралось все семейство. При даче имелся небольшой огород, который мы, дети, поливали. Воду для него нужно было носить издалека.

В один из июньских дней мы пораньше собрались на прогулку в лес. День обещал быть жарким, и мы решили захватить с собой несколько бутылок пива. Встал вопрос, кто побежит в ларек за пивом. Разумеется, выбор пал на самого молодого в семье — тринадцатилетнего Виктора, моего двоюродного брата. Пока мы его ждали, над лесом пролетело несколько самолетов.

Наконец появился Виктор, неся сумку с бутылками пива. Он запыхался и покраснел от быстрого бега.

— Началась война! — выпалил он на ходу. — Быстрее включайте радио! На станции только об этом и говорят!

Взрослые недоуменно переглянулись между собой и побежали в соседнюю комнату к радио. Когда его включили, Молотов уже заканчивал свое выступление. Виктор сказал нам, что пугаться нечего, что люди верят в быстрый разгром Советской Армией вероломных захватчиков. Однако взрослые замахали на него руками. Уж они-то хорошо знали, что такое война.

Пришлось прервать летний отдых. Мы быстро собрались и пошли на станцию, чтобы поскорее попасть в Москву. Взрослые торопились на работу, а я — в школу. На перроне собралось много народу, все хотели поскорее уехать в Москву. Лица у всех были серьезные и напряженные.

В Москве, собравшись группами около радиоусилителей, люди жадно слушали передачи и тут же обсуждали случившееся. Трамваи были полны: все ехали к себе на работу. Я пошла в школу. Там уже собрались старшеклассники. Их направили в комсомольское бюро, чтобы они писали лозунги и воззвания. Потом старшеклассников отпустили по домам, сказав, что их вызовут, если будет нужно.

На третий день нас вызвали в комсомольское бюро. Там сформировали группу в тридцать человек, которую направили в колхоз под Тулу, чтобы помочь колхозникам убрать урожай. На следующий день мы под руководством педагога выехали туда. Настроение у нас было бодрое. В колхозе работы шли своим чередом, будто и не было никакой войны. Колхозники работали со смехом и шутками, учили нас, городских, что и как нужно делать. Мы копали картошку, репу, помогали убирать ранние овощи. Нас поили парным молоком. По вечерам звенели сверчки и слышался девичий смех. Мы были молоды и не знали, что такое война. С неба светили ясные звезды, опьяняюще пахло свежим сеном, на котором мы спали. И нам было хорошо.

Правление колхоза забрало нас, девушек, на поля, где росли помидоры и огурцы. Нас учили работать спокойно, без спешки.

Прошло несколько дней, мы уже втянулись в работу, но вдруг однажды нас собрали всех вместе и зачитали телеграмму ЦК комсомола, в которой говорилось, что обстановка серьезная и нам необходимо немедленно вернуться в Москву. На следующий день мы простились с колхозниками, которые устроили нам торжественный обед, а на дорогу подарили всем девочкам по банке масла и меда. К вечеру мы приехали в Тулу. Все дороги были забиты военными машинами. В вагонах было полно народу — эвакуирующиеся гражданские и солдаты. Нам с трудом удалось сесть в последний вагон. О билетах не могло быть и речи, да и проводников-то нигде не было видно.

Беспокойство пассажиров наполнило и наши сердца тревогой. Шел сентябрь…

В Москву мы приехали ночью. Города мы не узнали. Во дворе нашего дома был привязан аэростат воздушного заграждения. Повсюду дежурили солдаты. В центре двора, где раньше стояли беседки, зловеще чернели глубокие воронки. Стекла в доме были выбиты, кругом валялись обломки кирпича и щепки. Витрины магазинов были заколочены досками или заложены мешками с песком. На асфальте больших площадей цветными красками нарисованы деревья и дома. Красную площадь вообще трудно было узнать. Кремлевские стены тоже были замаскированы. Кругом кипела работа по подготовке столицы к обороне.

Наша комната оказалась пустой. Я подмела веником осколки оконного стекла и только тогда заметила записку от дяди, лежавшую на столе:

«Бела эвакуировался. Я записался в народное ополчение. У меня снова обострилась язва. Если можешь, достань молока, но привези так, чтобы об этом не знала ни одна живая душа. Женя и Виктор находятся в Москве, в крайнем случае переберись к ним».

Хорошо, что ко мне обращались с просьбой. Ведь в таких случаях самое худшее — это бездеятельность. Весь день я ходила по городу в поисках молока, достать которое стало уже невозможно. Дядюшка мой записался в народное ополчение и теперь работал на строительстве оборонительной линии вокруг Москвы. Ополченцы рыли окопы, ходы сообщения, укрытия и противотанковые ловушки, устанавливали проволочные заграждения. Вечером над Москвой, словно по расписанию, появлялись гитлеровские бомбардировщики. Девушки в военной форме, служившие в ПВО, поднимали в небо огромные аэростаты воздушного заграждения, с которых свисали густые стальные сети. В городе повсюду стояли орудия и пулеметы противовоздушной обороны, так что каждый раз, когда гитлеровские самолеты совершали налет на столицу, их встречал сильный огонь зенитных батарей. Теперь гитлеровцы предпочитали делать налеты уже по ночам.

Как только сирены возвещали своим воем о начале воздушной тревоги, черное ночное небо перечеркивали огненные лучи прожекторов и разрезали трассы снарядов и пуль, строчили пулеметы, надрывно завывали самолеты.

Все сразу же спешили в бомбоубежище. Если поблизости находилось метро, спускались туда. На станциях метро, переоборудованных под бомбоубежища, было безопаснее всего. Неподалеку от нашего дома находилась недостроенная станция метро, куда мы обычно спускались во время воздушной тревоги. Забрав с собой подушки и одеяла, жители устраивались там на многоярусных деревянных нарах. Под землей было тепло и почти не слышно лая зениток.

Дни шли за днями, а продукты, которые мне дали в колхозе, заметно таяли. Я нигде не работала и получала по карточке только двести пятьдесят граммов хлеба. Получишь, бывало, порцию хлеба, а пока дойдешь до дому, съешь ее.

Мне было очень страшно и скучно одной, и я начала разыскивать знакомых. Моя лучшая школьная подруга ушла на фронт. Все мужчины, жившие в нашем доме, воевали, а женщины, поздно вечером вернувшись с работы, ночью шли дежурить на крышу дома или на чердак, потому что город бомбили все чаще и чаще, сбрасывая на него не только фугаски, но и зажигалки — так называли зажигательные бомбы.

В начале октября стали приходить печальные известия: гитлеровские войска предприняли новое крупное наступление на Москву. Куда бы я ни пошла, повсюду только об этом и говорили. Меня охватил страх, и я решила во что бы то ни стало разыскать своего двоюродного брата Виктора. Дверь мне открыла моя тетя Женя.

— Как ты сюда попала? — удивилась она.

— Я осталась совсем одна. Если можно, я бы хотела пожить у вас, — попросила я.

— Оставайся, но ведь мы дома не живем. Я только на минутку забежала сюда. Виктор еще в сентябре эвакуировался вместе с пионерским лагерем. А мы готовим наш завод к эвакуации.

Наверное, вид у меня в тот момент был ужасный, потому что, помолчав немного, тетя Женя сказала:

— Знаешь что, оставайся у нас, а я скоро за тобой приду. Сосед позаботится о твоем питании.

Так я снова оказалась на Арбате, где жила первое время по приезде в Москву.

Мне надоело сидеть без дела, и через два дня я отправилась искать тетю Женю, которая работала на крупном авиационном заводе.

Завод я нашла довольно быстро, а вот тетю никак не могла отыскать: Женю никто не знал. Все куда-то спешили. Рабочие разбирали машины и тут же упаковывали их в громадные ящики, снимали плитки с пола, вырывали из земли кабель, вытаскивали из досок гвозди. Дело в том, что завод эвакуировался в такое место, где дорог каждый гвоздь, каждая железка. Рабочие были усталые, грязные; у всех в глазах застыли тревога и боль.

За три дня завод полностью демонтировали, оборудование погрузили в эшелон. С личного разрешения министра моя тетя осталась в Москве. Теперь я уже была не одна. Я постоянно ожидала прихода тети, но она часто не ночевала дома. Из нашего дома уже эвакуировались многие жильцы, некоторые готовились к отъезду. У настройщика роялей, который взял на себя труд охранять квартиры, с каждым днем росла связка оставленных ему ключей.

14 октября, когда гитлеровские войска прорвали фронт на волоколамском направлении, число решивших эвакуироваться резко возросло.

Теперь и мы с тетей решили эвакуироваться. А произошло это так. Нас каким-то чудом нашла подруга тети Жени. Она ворвалась к нам в квартиру с небольшим рюкзаком за плечами. В глазах ее застыл ужас. Она рассказала, что жители только что якобы разворовали один из продовольственных складов, чтобы продуты не достались фашистам. Затем она сообщила нам еще несколько не менее страшных новостей, которые она услышала от соседок.

В тот же вечер, запасясь несколькими рюкзаками, мы с Женей начали набивать их всем, что попадало нам под руку. Вечером пришли на станцию. Последний состав с заводским оборудованием еще стоял на путях, Несколько вагонов в нем было отведено для эвакуирующихся рабочих и их семей. С трудом в один из таких вагонов втиснулись и мы. Всю ночь, нервничая, просидели мы в нем, дрожа от холода. Не обошлось и без сомнений.

Начало светать, а состав все не отправлялся. Тетя вылезла из вагона и пошла на станцию звонить кому-то по телефону. Через полчаса она вернулась и с улыбкой проговорила:

— Ребята, быстро передайте мне мои вещички!

Мы с трудом пробрались через сидящих в вагоне людей к выходу. Едва мы успели спрыгнуть на землю, как эшелон тронулся.

Как я узнала позже, тетя позвонила своему соседу, который сообщил ей добрые вести: с частью добровольцев вернулся в столицу муж тети. Художник лично разговаривал с ним, интересовался положением на фронте. Дядя отвечал уклончиво, но был в очень хорошем настроении. Все это оказалось вполне достаточным для того, чтобы мы остались в Москве.

В тот же день, 20 октября, в столице постановлением ГКО было введено осадное положение. Государственный Комитет Обороны призывал всех жителей Москвы грудью встать на защиту своего родного города и беспощадно бороться с паникерами и провокаторами. Прошло всего два дня после опубликования этого постановления, как в городе стало значительно спокойнее. Две недели я жила в Москве и училась в своей школе. Однако мне было плохо одной, в нетопленой комнате, без денег и продуктов. В школе я рассказала обо всем секретарю нашего комсомольского бюро. Он согласился с тем, что жить одной мне не следует, и посоветовал сходить в райком. Я пошла в райком партии, где мне сразу же порекомендовали обратиться в заграничный отдел Венгерской коммунистической партии, который работал тогда в Москве. Я позвонила в ЦК, после чего меня сразу же направили к одному венгерскому товарищу. Это был черноволосый здоровяк, быстро-быстро говоривший. Звали его Золтан Ваш. Меня он принял очень тепло. Успокоил, пообещал, что все будет в порядке, и попросил прийти к нему завтра.

На следующий день было принято решение: меня направили в Иваново, что в двухстах километрах от Москвы, в Международный детский дом. Там мне предстояла встреча с сестренкой и другими венгерскими детьми, там же я должна была окончить десятилетку. Мне выдали билет до Иваново и восемьдесят рублей на первые расходы.

Я поехала в Иваново и вечером уже была на месте. Забрав свой маленький узелок, я отправилась искать детский дом. Он находился на окраине города. Пока я добралась до старинного парка, обнесенного железной оградой, настала глубокая ночь. Я позвонила у ворот. Сторож с удивлением посмотрел на меня и пошел будить директора. Вышел директор, пожилой крупный человек со строгим лицом, который очень удивился, узнав, что я приехала без предварительного извещения. Он попросил у меня направление, которого у меня не оказалось, так как Золтан Ваш забыл, что такое направление необходимо. Директор растерялся. Без направления он никого не имел права принимать в детский дом.

— Видите ли, мы не принимаем детей в детский дом вот так, с улицы, без всякого направления, но поскольку вы уже приехали, а у нас живет ваша младшая сестренка, то оставайтесь пока. За это время постараемся все утрясти.

Так я стала воспитанницей первого в Советском Союзе да и за рубежом Международного детского дома.

В этом детском доме воспитывались дети зарубежных революционеров, и среди них сын Долорес Ибаррури, дети Тольятти и два сына Мао Цзэ-дуна. Кроме моей сестры там жили еще две девочки-венгерки — Магда и Ева Палоташ. Я попала в одну комнату с сестрами Палоташ, где кроме них жили две итальянки, японка и две немки.

Одну половину современного трехэтажного дома занимали спальни, другую — комнаты для игр, занятий и столовая, в отдельном крыле находились учебные классы и медицинский пункт. Наши воспитатели — представители самых различных национальностей — жили в отдельном здании. Нашей любимой воспитательницей была болгарка Свобода Благоева, мужа которой казнили в Болгарии только за то, что он был коммунистом.

До обеда в детском доме шли занятия, после обеда следовал обязательный послеобеденный сон или отдых, затем начиналась самостоятельная подготовка к завтрашним урокам и занятия в кружках.

Девочки приняли меня очень тепло. Они много рассказывали мне о себе, о своих родителях. Все они верили в то, что рано или поздно настанет день, когда они смогут вернуться к себе на родину. Особенно близко я подружилась с итальянкой Терезой Мондини и ее японской подружкой Кити Ми. Эту дружбу мы поддерживали и тогда, когда стали совсем взрослыми. Здесь я встретилась со своей сестренкой Тамарой, которая уже училась в первом классе.

Два раза в неделю мы могли ездить в город, но в этом не было острой необходимости, так как абсолютно все для жизни и отдыха было у нас в детском доме. Вокруг нашего дома росли вековые ели и сосны, а совсем недалеко было озеро. Как только наступала зима, мы катались на коньках по льду этого озера и ходили на лыжах по заснеженному лесу.

Окрестности Иваново находились, так сказать, в полувоенной полосе. И мы, учащиеся старших классов, рыли противотанковые рвы на аэродроме, находившемся в десяти километрах от детдома. Зима 1941/42 года выдалась на редкость холодной. Хотя мы все были очень тепло одеты, но, пока доходили до аэродрома, все равно замерзали. Очень хотелось есть. Правда, перед выходом нам выдавали по сто граммов хлеба и мяса и по яблоку или апельсину, что в то время считалось большой редкостью. Но все это мы съедали еще по дороге, несмотря на сильный мороз.

На нашу долю выпала нелегкая работа. Мне дали лопату, но, когда я в первый раз попыталась вонзить ее в землю, она отскочила, словно мячик. Ребята разбивали и рыхлили землю, а девочки вслед за ними копали противотанковый ров. После работы нам предстояло пешком проделать десятикилометровый путь обратно в детский дом. Хотя мы сильно уставали, голов не вешали и старались быть веселыми. По вечерам мы устраивали концерты самодеятельности, ставили спектакли, а остальное время посвящали рукоделию.

Помимо рытья противотанкового рва и окопов мы собирали бутылки, которые заполняли горючей смесью. Эти бутылки бойцы на фронте использовали для уничтожения гитлеровских танков.

Когда Красная Армия разгромила гитлеровские полчища под Москвой, стало немного веселее. В Иваново обстановка тоже стала спокойнее. Начались регулярные занятия в школе. Комсомольская организация организовывала лекции и доклады. Ко Дню Парижской коммуны мне поручили сделать доклад. Я усиленно готовилась, прочитала много книг, а потом села писать доклад. Доклад, как мне казалось, удался. Слушали меня очень внимательно. Закончив доклад, я поклонилась и вышла из зала, а выйдя, очень удивилась тому, что за мной никто не пошел, все остались в зале. Тогда я еще не знала, что каждый доклад обсуждался присутствующими, которые высказывали свое мнение.

Наша комсомольская организация, как могла, помогала фронту. Группа девушек занималась на курсах санитарок. Желающих набралось человек двадцать. Руководство детского дома разрешило нам бывать в госпиталях с условием, что это не отразится на наших занятиях в школе. В городе в ту пору было развернуто несколько военных госпиталей. Мы напросились в госпиталь, где находились тяжелораненые. Именно там не хватало санитарок.

Госпиталь располагался в здании школы, где в каждой классной комнате лежало на железных койках человек по тридцать раненых, многие из них не могли даже пошевелиться.

Довольно быстро мы научились всему, что требовалось от санитарки. Нас разбили на пары, и каждую пару прикрепили к одной из палат. Представив нас раненым, санитарки ушли по своим делам. Я с опаской вошла в палату и присела на краешек стула.

— Сестренка, утку! — раздался через минуту чей-то голос.

Я недоуменно оглянулась вокруг, но никакой утки не увидела. Тогда я вышла в коридор и спросила госпитальную сестру, что такое утка и где ее взять. Сестра показала мне рукой на уборную. Я вошла туда и начала искать вещь, которая хоть чем-нибудь напоминала утку. Наконец нашла, принесла в палату, и тут началось самое трудное. Я просто не знала, что мне с ней делать. Я подошла к постели раненого и остановилась, беспомощно глядя на него. Раненые заулыбались и начали давать мне практические советы. Робко, но я все же подала раненому утку.

Потом я научилась делать раненым компрессы, менять белье… Нелегко семнадцатилетней девушке поднимать уложенного в гипс больного, чтобы подложить под него чистую простыню. Время в госпитале бежало на удивление быстро: я не успевала оглянуться, как стрелки на часах уже показывали одиннадцать вечера. Ночью по занесенной снегом улице мы возвращались в детский дом, шли прямо на кухню, где повара оставляли нам, работающим, горячую еду.

В восемь часов утра начинались занятия. В два часа — обед, от трех до пяти — подготовка к занятиям, а в пять уже пора было отправляться в госпиталь.

В конце января к нам прибыла большая партия раненых с фронта. Мы разбинтовывали повязки, наложенные прямо на передовой. Кровати пришлось установить не только в палатах, но и в коридорах. Легкораненых расположили на койках по двое. Мы едва успевали раздевать их, обрабатывать и перевязывать раны.

Видимо, я неплохо справлялась, потому что вскоре меня перевели в операционную, чем я очень гордилась. Я, которая раньше не могла переносить одного вида крови и брезгливо относилась к различным запахам, приучила себя к работе в новых условиях. Постепенно привыкла и к запаху операционной, и к виду свежих ран. Мне, как новичку, поручали снимать с ран старые повязки и производить дезинфекцию. Много всевозможных ран увидела я, но не было ничего страшнее ран от обморожения. Я не могла смотреть на отстающее от костей черное человеческое мясо. Увидев, как я страдаю, врач поручил перевязку обмороженных госпитальной сестре.

Питание в госпитале было скромным, поэтому мы в детском доме, не ставя об этом в известность своих воспитателей, начали потихоньку собирать продукты. Каждый из нас оставлял небольшие кусочки от своих порций хлеба и масла, а иногда нам удавалось что-нибудь унести с кухни или даже со склада, куда мы имели доступ. Мы хитрили, стараясь утаить лишний кусочек, лишь бы только получше накормить раненых.

К весне число раненых несколько уменьшилось, и госпитальная жизнь вошла в свою обычную колею. Легкораненых перевели в другие места, а в нашем госпитале остались только тяжелораненые. Попадались и такие, которым должны были ампутировать ноги и руки. В моей палате таких раненых было двое. Один из них до войны был крестьянином. Он совсем упал духом и уже полностью отказался от мысли жить, хотя раны его не были смертельными. Он не хотел есть, не разговаривал, не разрешал, чтобы его мыли, брили, и не слушал советов врачей.

Второго раненого звали Борисом. Это был молодой инженер, служивший в военно-морском флоте. Его раны были очень опасны. Еще во фронтовом госпитале ему ампутировали отмороженные руки и ноги, но, видимо, неудачно, так как после этого ампутацию пришлось повторять трижды; кроме того, у него были пробиты пулями легкие. Однако Борис верил в то, что будет жить, будет ходить на протезах, обязательно пойдет в лес и во что бы то ни стало станет работать — ведь он инженер. Он просил меня приносить ему нужные книги. Из них я на большой лист бумаги выписывала для него какие-то формулы, и он заучивал их.

К маю положение в госпитале настолько стабилизировалось, что состоявшие в штате медсестры и санитарки уже без нашей помощи могли обслуживать всех раненых. Дирекция детского дома была заинтересована в том, чтобы нас поскорее освободили от работы в госпитале, потому что нам нужно было готовиться к экзаменам на аттестат зрелости. Педагоги всегда остаются педагогами, независимо от того, идет война или нет: им важно, чтобы их ученики как можно лучше учились. Я же была готова остаться работать в госпитале и не сдавать никаких экзаменов; все мои мысли были заняты только ранеными. Однако меня крепко раскритиковали, и мне ничего не оставалось, как снова засесть за учебники. Экзамены я сдала только на «удовлетворительно».

Сразу же после сдачи экзаменов передо мной встала проблема: что делать дальше, чем заняться? В детском доме был заведен такой порядок: дирекция после окончания воспитанником средней школы устраивала его учиться в вуз или, если он этого хотел, на работу. Тех, кто навсегда прощался с детским домом и начинал самостоятельную жизнь, снабжали одеждой и постельными принадлежностями. Несмотря на то, что шла война, выдали все положенное и нам. Большинство выпускников пошли в университеты. Я учиться дальше не хотела и решила закончить курсы медицинских сестер, чтобы попасть в санитарный поезд или прямо на фронт.

Директор детского дома поддержал мое решение и разрешил мне до окончания курсов медсестер жить в детском доме. Когда прошло два месяца моей учебы на курсах, я получила письмо от Миклоша Чиллага, в котором он приглашал меня и Тамару в Москву. В Москву я решила поехать. Перед отъездом мне устроили торжественный прощальный ужин. Повара постарались и приготовили великолепные холодные закуски. Проводы происходили в канцелярии дирекции. Когда в кабинет внесли тарелки с закусками и поставили их на стол, я от удивления онемела. Директор пытался приободрить меня, уверяя, что все это съедобно и все можно смело есть. Я долго смотрела на великолепно оформленное блюдо, а затем осторожно подняла на вилку грибок и положила его в рот. Грибок мгновенно растаял во рту — сделан он был из сливочного масла.

В конце июля 1943 года я приехала в Москву. К тому времени мои тетя и дядя привели в порядок квартиру. Дядя опять работал в Министерстве сельского хозяйства. Тетушка тоже пошла работать: она стала косметичкой, неплохо зарабатывала. После долгого обсуждения моей дальнейшей судьбы было решено, что я запишусь на курсы радисток. В то время большинство радисток после окончания курсов посылали на фронт. Так я попала на шестимесячные курсы радисток, а после их окончания снова оказалась перед выбором жизненного пути. Была я тогда совсем молоденькой и жаждала романтики. В нашем доме жила одна девушка, от которой я узнала, что ее брат работает на речном пароходе радистом. Не раздумывая, я решила последовать его примеру.

Я взяла в руки телефонную книгу, отыскала в ней номер Министерства речного флота и попросила соединить меня с отделом кадров. Когда меня соединили, я коротко сказала, что хотела бы работать радисткой на каком-нибудь пароходе. Человек, с которым я разговаривала, удивился и спросил, почему я обратилась именно к нему. Немного подумав, он сказал, что им действительно нужны радисты, хотя и не такие молоденькие, как я, но все же пригласил меня зайти для переговоров.

В министерстве меня приняли с любопытством. Инспектор отдела кадров, увидев меня, заулыбался. Роста я была небольшого, от нелегкой жизни и скудного питания была так худа, что в восемнадцать лет мне никак нельзя было дать больше пятнадцати.

По-видимому, моя смелость и решительность понравились инспектору, потому что ровно через неделю я была зачислена в штат министерства на должность радистки, что, учитывая военное время и то, что я была иностранкой, было делом немалым. Сначала меня назначили стажером на радиостанцию, которая находилась километрах в двадцати от Москвы в зоне, свободной от помех. Там были установлены антенны, а в большом зале стояли радиопередатчики. Я должна была принимать в строго определенное время позывные подходящих к столице пароходов, а затем сообщать об этом в Центр, который находился в Москве. Требовалось обеспечить одновременный прием нескольких радиостанций, и это было делом нелегким, потому что в передаче текстов по телеграфу ошибки недопустимы. Рабочее время продолжалось с восьми вечера до восьми утра. Сначала мы выполняли дневное задание вдвоем, а затем я осталась одна, так как второго радиста забрали в армию. Работать было трудно, но я любила ночные дежурства, а в музыку азбуки Морзе, можно сказать, была прямо влюблена.

Зарабатывала я четыреста рублей в месяц, причем половину этой суммы тратила на театры. В Москве я еще ближе познакомилась со студентами, которых знала по детскому дому. Мы часто собирались вместе, и, пожалуй, не было в столице такого спектакля или концерта, который бы мы не посетили. Несмотря на то, что шла грозная война, в столице театральная жизнь била ключом, достать билеты на хороший спектакль было так же трудно, как и до войны. Москвичи театралы буквально атаковали театры, когда в них шло что-нибудь интересное. Довольно часто мы ходили в Дом работников искусств, куда вход был бесплатный.

В сентябре 1943 года мне пришлось снова переезжать. В Москве в то время возникли трудности с топливом. Каждое крупное предприятие или министерство начало создавать так называемые бригады заготовителей. Я записалась в бригаду по заготовке сельскохозяйственных продуктов, так как считала, что у меня в этой области имеется богатый опыт. От нашего министерства была выделена группа в двадцать человек. Ехать нужно было в столицу Чувашской автономной республики Чебоксары.

От Москвы до Горького мы ехали поездом, а дальше до места назначения пароходом, битком набитым пассажирами.

В Чебоксарах нас встретил сильный ливень. Я до этого много слышала о плохих дорогах в маленьких городах, но того, что увидела собственными глазами, я не могла себе представить даже во сне. Обувь нам сразу же пришлось снять, потому что ноги увязли по щиколотку в густой липкой грязи. К нашему счастью, по центральной улице города были проложены деревянные мостики, выполнявшие роль тротуара. По ним можно было ходить спокойно.

По обе стороны главной улицы стояли одно- и двухэтажные домики. Весь город больше походил на большую деревню. Из конторы госхоза, находящейся в Чебоксарах, нас послали в село в километре от города. Половину населения села составляли русские, половину — чуваши. Дома, в которых жили русские, были больше и красивее чувашских. Меня поселили в доме, где жила многодетная чувашская семья. Приняли меня исключительно тепло и дружелюбно, отвели для ночевки самое лучшее место — большую русскую печь.

Работали мы либо в поле, где копали картошку, либо в садах, где собирали яблоки.

Через месяц мы прощались с гостеприимными хозяевами, устроившими нам торжественные проводы в сельском клубе. Каждого из нас они одарили таким количеством картофеля и овощей, сколько мы были в силах унести. Такая щедрость потрясла всех. Нас завели в амбар, где мы и должны были взять продукты, но тут оказалось, что у хозяев нет ни одного мешка. В то время это был дефицит. Мои хозяева подарили мне наволочку, и я, насыпав в нее картофеля, поехала обратно в Москву.

В ноябре 1943 года меня вызвали в загранбюро Венгерской коммунистической партии.

Беседовал со мной Золтан Ваш. Сначала он поинтересовался моей работой, а затем сразу же перешел к делу:

— Мы хотели послать нескольких товарищей на нелегальную работу в Венгрию. Им нужен радист, который поддерживал бы связь с Центром. Вот я и вспомнил о вас.

Сначала мы разговаривали по-русски, но скоро Золтан Ваш перешел на венгерский язык. Я пыталась отвечать ему по-русски, но он хотел, чтобы я говорила только по-венгерски. Наконец он не выдержал и сердито сказал:

— Я вижу, вы основательно забыли венгерский язык! Как же я вас пошлю в Венгрию, когда каждому встречному станет ясно, что вы приехали из-за границы!

Так и не послали меня в тот раз.

В начале декабря меня снова вызвали к Вашу. Я с нетерпением думала о том, что он мне поручит.

Ваш объяснил, что они посылают группу венгров в советский партизанский отряд, и спросил, согласна ли я стать переводчицей и радисткой одновременно.

Немного подумав, я согласилась. Задание показалось мне интересным и романтичным; опасности меня не пугали. Да и что они могли значить для человека, которому всего девятнадцать лет!

С волнением и интересом ждала я встречи со своими соотечественниками.

Часть 2 Партизанскими тропами

Я принимаю решение

Я начала лихорадочно готовиться к предстоящей встрече и делала это, видимо, дольше, чем следовало, так как девять человек уже ждали меня, когда я приехала к ним.

Запыхавшись от быстрого бега, я остановилась на пороге, чтобы перевести дыхание. Из-за двери до меня донеслись обрывки разговора — разговаривали по-венгерски.

Несколько секунд я не двигаясь стояла перед дверью; какой-то внутренний голос шептал мне, что вся моя жизнь в корне изменится, стоит мне только перешагнуть через этот порог. Наконец я решилась войти. На мой звонок дверь широко распахнулась, и, войдя, я увидела мужчину в незнакомой мне военной форме. В глубине комнаты стояли еще несколько человек в такой же форме. Все они, не скрывая интереса, уставились на меня.

Сильно смутившись, я переступила порог и по очереди представилась всем присутствующим, хотя сама от смущения не запомнила, кого как зовут, а лиц их даже не рассмотрела. Странным для меня было то, что все они говорили по-венгерски. К моему счастью, вскоре позвонили в дверь. Это пришел Матиас Ракоши, и нас всех пригласили в другую комнату.

Обменявшись несколькими словами с Золтаном Вашем, Ракоши обратился к нам. Он сказал, что Советское правительство разрешило послать в советский партизанский отряд группу венгерских антифашистов. Наша группа, подчеркнул он, является первой группой, которая покидает лагерь военнопленных. Перед нами стоит двойная задача: во-первых, вести пропагандистскую работу среди венгерских солдат, находящихся на фронте, а во-вторых, овладеть искусством партизанской борьбы. События в Венгрии складываются таким образом, что мы можем рассчитывать на развертывание на родине партизанской борьбы, в которой венгерскому народу большую помощь могут оказать антифашистски настроенные венгерские военнопленные, как офицеры, так и солдаты, находящиеся в Советском Союзе. Именно поэтому нам и нужны, продолжал товарищ Ракоши, люди, обладающие боевым опытом. Вслед за нашей группой к партизанам будут посланы и другие.

Затем он довольно подробно остановился на трудностях, с которыми нам придется встретиться, и подчеркнул, что каждый из нас еще раз должен как следует подумать о том, твердо ли он решился на столь трудное и опасное задание.

Пока товарищ Ракоши говорил, я внимательно приглядывалась к своим будущим товарищам. Когда нам предложили сесть, я сосчитала их. Их оказалось как раз девять. Все они спокойно и внимательно слушали говорившего. На лице каждого застыло выражение решимости и спокойствия. Почти всем было не больше двадцати пяти, только трое лет на десять — двенадцать старше.

После разговора с товарищем Ракоши нас пригласили в другую комнату, в которой мы с трудом поместились, так как она была забита новым военным обмундированием и снаряжением, которое лежало не только на столах и стульях, но и прямо на полу. Чего только здесь не было! Белые офицерские полушубки, летнее и зимнее обмундирование, бязевое и шерстяное нижнее белье, кожаные и кирзовые сапоги, полевые сумки, компасы, даже бритвы и швейные иглы. Тут же находилось и оружие — автоматы. И все это было приготовлено для нас.

Мужчины словно зачарованные смотрели на все эти новенькие вещи, с нетерпением ожидая минуты, когда они смогут сбросить с себя старое, порванное обмундирование венгерской хортистской армии и с гордостью надеть военную форму Советской Армии.

Я тихо стояла возле двери, молча наблюдала за тем, с какой радостью мои коллеги разбирают все эти красивые добротные вещи, и невольно думала о том, что вряд ли среди этих вещей окажется что-нибудь подходящее для меня.

Кроме меня в коридоре оказались еще двое. Я подошла к ним, и мы разговорились. Одному из них на вид было года двадцать два — двадцать четыре, второй казался старше его лет на десять. Оба светловолосые, с голубыми глазами. Держались они исключительно спокойно.

Наконец очередь дошла и до нас. Я примерила самый маленький полушубок, выбрала себе галифе и сапоги поменьше размером, но все это оказалось слишком велико и болталось на мне как на вешалке.

Однако делать было нечего, пришлось надевать то, что было. С гордостью шла я по безлюдным московским улицам, сожалея в душе о том, что уже поздно и лишь редкие прохожие видят, как я шагаю по тротуару в военном обмундировании и полушубке, словно бывалая фронтовичка.

Дома меня с нетерпением ждали. Волнение и беспокойство достигли высшего предела, потому что отъезд был назначен на утро следующего дня.

Тетушка что-то пекла и жарила, а дядюшка занялся приготовлением вещей, без которых я, как ему казалось, не обойдусь на фронте. Он внимательно пересмотрел содержимое моего вещевого мешка и сразу же определил, чего именно в нем еще не хватает. Он считал, что у партизан должно быть все необходимое. Одной пары перчаток, как он полагал, явно мало, ведь я могу их промочить. Необходимы мне и галоши, одними кирзовыми сапогами никак не обойдешься — погода меняется так часто.

Я послушно соглашалась со всеми его предложениями и решительно запротестовала только тогда, когда тетушка во что бы то ни стало решила уговорить меня взять с собой красивый шелковый зонтик. Я вообще терпеть не могла зонтиков, ридикюлей и тому подобных вещей, которые нужно носить в руках и о которых следует постоянно помнить, чтобы где-нибудь не забыть или не потерять.

Когда тетушка с дядюшкой раз пять перетрясли мой вещевой мешок, они вдруг вспомнили, что в нем нет ни лекарств, ни бинтов. Моментально для меня была приготовлена импровизированная походная аптечка. Дядюшка вложил в нее самое редкое для того времени лекарство — стрептомицин, которое, по его словам, необходимо принимать по таблетке несколько раз в день при любой болезни, а в случае ранения — растолочь таблетку в порошок и присыпать им рану.

Когда сборы были наконец закончены, на улице занимался рассвет. Но на часок мы все же прилегли отдохнуть. Однако едва я уснула, как пришло время вставать. Утром в сопровождении дядюшки я направилась к зданию редакции газеты «Игаз со».

Подошли к входу. Дядюшка остановился и вынул из кармана старинные большие карманные часы, которые, несмотря на внушительный стаж, ходили точно и считались фамильной ценностью. Он протянул их мне со словами:

— Возьми! Партизанам, как я понимаю, очень важно знать точное время.

Я не без волнения приняла подарок дядюшки, понимая, что для него это немалая жертва, и обещала вернуться живой и отдать ему эту дорогую реликвию.

Когда мы вошли в редакцию газеты «Игаз со», ребята уже ждали нас. Все у моих товарищей блестело — и пуговицы, и пряжки, и лица. Тотчас же подъехал Золтан Ваш. Еще накануне мы узнали о том, что он будет сопровождать нас до Киева, где в то время находился Штаб партизанского движения Украины, которому и предстояло решить нашу дальнейшую судьбу. Ваш весело поприветствовал нас, а затем сказал, что мы отправляемся сегодня в полдень поездом, а до тех пор мы свободны и можем погулять по городу.

Мы спустились в метро. Ребята, разинув рты от изумления, рассматривали подземные дворцы — станции, украшенные мозаичными панно и скульптурами. На многих станциях мы выходили из вагона, чтобы осмотреть их, а на станции «Площадь Революции» поднялись наверх и вышли на улицу.

Кроме низкорослого Йошки Фазекаша и меня, все впервые видели Красную площадь. Фазекаш, будучи одним из руководителей трансильванских коммунистов, еще до войны, разумеется нелегально, был в Москве.

К Мавзолею Ленина, как обычно, стояла длинная-предлинная очередь, однако Золтану Вашу удалось сделать так, что нас пропустили без очереди. Я много раз бывала в Мавзолее, но каждый раз, когда я входила в эту усыпальницу великого вождя революции, меня охватывало сильное волнение.

Времени у нас оставалось мало, поэтому сразу же после посещения Мавзолея Ленина мы вернулись в редакцию за вещами. Наши вещевые мешки рядком стояли в коридоре. Утром до здания редакции мой мешок нес дядя, но потом я отобрала его: мне было стыдно перед ребятами, что вещи будущей партизанки несет кто-то посторонний. Пока я поднялась на третий этаж, мешок оттянул мне плечо. Стесняясь товарищей, я и на этот раз никому не позволила помочь мне, тем более что у каждого из них была своя ноша. Помимо личного снаряжения мы должны были тащить большой и тяжелый ящик из черных досок, в котором находилась портативная типография. Ящик был таким тяжелым, что двое с трудом снесли его по лестнице к автобусу.

В автобусе я постаралась сесть так, чтобы оказаться рядом с молодым русым и голубоглазым парнем, который вчера спокойно ожидал вместе со степенным мужчиной, пока молодые разберут снаряжение. Мы ехали к вокзалу. Я узнала, что парня зовут Пиштой Деканом. Он поинтересовался, как я попала в Москву. Я ответила, что родилась в Мако, а затем спросила, знает ли он, где это село находится.

— Мако все хорошо знают, — ответил он с улыбкой, — ведь славится это село двумя вещами: во-первых, оно далеко от Иерусалима, а во-вторых, там выращивают самый крупный лук. Знаменитее вашего села есть только одно место — Дьёрвар!

Мне пришлось признаться, что я не только не слышала о том, чем же славится Дьёрвар, но даже не знаю, село это или город. Парень с упреком покачал головой.

— А ведь Дьёрвар — центр вселенной, — проговорил он так серьезно, что мне даже стыдно стало, что я ничего не знаю об этом месте.

На вокзале нас посадили в пустой вагон санитарного поезда, направлявшегося на фронт. Пассажиров на этот поезд не брали, и кроме нашей группы в нем ехали только несколько старших офицеров. Нам выделили три купе, в которых мы и расположились со всеми удобствами.

Когда состав тронулся, я подошла к окошку и смотрела на уплывающие назад улицы и дома. Я очень полюбила Москву за то время, пока жила здесь, и мне было жаль расставаться с ней. Однако парни не дали мне ни грустить, ни молчать. То один из них, то другой звал меня:

— Ева! Ева!

Каждый хотел о чем-нибудь спросить меня, обязательно поговорить со мной. Молодой черноволосый парень по имени Йожеф Костолич где-то достал военный устав или наставление на русском языке, но, как ни старался, никак не мог разобраться в нем, хотя и говорил немного по-русски. Он хотел, чтобы я переводила ему, но сделать это мне было нелегко, так как я основательно забыла венгерский язык. Тогда Костолич вынул из кармана несколько открыток, на каждой из которых было записано по одной из популярных тогда военных песен. Вот он и решил с моей помощью перевести слова песен на венгерский. Я хорошо знала и любила эти песни, поэтому стала тихонько напевать их. Парни сразу же окружили меня. Выяснилось, что и они знают несколько русских песен.

Услышав наше пение, к нам заглянули из соседнего купе советские офицеры, несколько медсестер и врачей. Они присоединились к нам. Получился импровизированный хор, в котором одни пели по-венгерски, другие — по-русски. Вскоре появились два гармониста. Они входили в состав медперсонала санитарного поезда, а в свободное время развлекали раненых игрой.

Среди венгров лучшим певцом оказался Карой Прат. Когда он пел, его всегда несколько хитроватое и насмешливое лицо становилось совершенно серьезным: так сильно увлекала его песня.

Карой Прат очень скучал по дому и часто вынимал из кармана фотографию жены. Эту фотокарточку ему удалось сохранить, несмотря ни на что. С любовью и нежностью он говорил о своей жене.

В конце третьего дня наше приятное путешествие неожиданно прервалось: санитарный эшелон вдруг остановился, и, как сказали, надолго. Пришлось нам пересесть в грузовой состав, который доставлял на фронт боеприпасы. В закрытом товарном вагоне установили чугунную печку-«буржуйку». Спали мы на соломе.

Из Москвы мы захватили с собой довольно много продуктов, но теперь у нас имелись еще и продовольственные карточки, по которым можно было получать продукты на пунктах питания, организованных на каждой более или менее крупной железнодорожной станции. По этим карточкам выдавали масло или жир, копченую рыбу, мясные консервы, хлеб, сахар, крупу, даже соль и спички.

Пишта Ковач любил говорить, что войну выигрывают интенданты, так как для армии самое главное — снабжение. Руководствуясь этим принципом, он, несмотря на постоянное наличие у нас продуктов, старался при каждой возможности отоварить наши карточки.

Костолич тоже любил поесть и потому охотно помогал Ковачу в его заготовительной деятельности.

Чем ближе мы подъезжали к Киеву, тем больше становилось развалин, и нам уже не везде удавалось разыскать подпункты, но когда мы до них наконец добирались, то ребята получали продукты сразу за несколько дней и приносили их к поезду на плащ-палатке.

Однажды заготовка продуктов, можно сказать, спасла нам жизнь, потому что только благодаря ей мы избежали бомбардировки. Вечером наш эшелон остановился на какой-то станции, где Пишта Ковач мигом сформировал продбригаду из трех человек, которая и направилась на поиски продпункта. Прошло несколько часов, а наши заготовители все не возвращались. Мы забеспокоились, ведь эшелон вот-вот должен был отправляться. Нам ничего не оставалось, как забрать свои вещи, выйти из эшелона и ждать возвращения наших горе-заготовителей. Скоро эшелон действительно ушел. Наши заготовители вернулись, и около полуночи нам удалось забраться в другой эшелон. Вскоре после отправления состав остановился на открытом месте. Что случилось, мы не знали и с любопытством высовывались из вагонов, вглядываясь в снежную тьму. Внезапно с неба послышалось гудение вражеского самолета, и на эшелон обрушился огонь пушки и пулеметов.

Мы спрыгнули на землю и распластались под вагонами, надеясь там найти спасение от пуль. Я всегда старалась держаться поближе к Пиште Декану — почему-то возле него я чувствовала себя в большей безопасности. Этот спокойный парень был мне симпатичен с первого дня знакомства, возможно, потому, что он меньше других обращал на меня внимание, хотя я довольно часто ловила на себе его взгляды. Правда, делал он это осторожно и только тогда, когда чувствовал, что я этого не замечаю…

Гитлеровский самолет, сделав разворот, еще раз прошел над эшелоном и, обстреляв его, удалился. Эшелон двинулся дальше. Машинист вел состав на большой скорости, видимо полагая, что таким образом ему удастся избежать нового воздушного налета. Вскоре мы снова остановились на открытом месте. Однако на этот раз препятствие оказалось более серьезным. Перед нами стоял эшелон, на котором мы ехали раньше. Он подвергся бомбардировке — несколько вагонов было разбито, остальные сошли с рельсов.

Мы с Пиштой прошли по снегу вдоль эшелона, разговаривая о чем-то постороннем, хотя оба чувствовали, что какая-то неведомая сила, которой мы не в состоянии противиться, все сильнее и сильнее влечет нас друг к другу…

Очень приятным спутником оказался Золтан Ваш. Он интересно рассказывал о себе, вместе с нами пел русские и венгерские песни, веселил нас смешными анекдотами о Гитлере и Хорти.

Иногда ребята расспрашивали его о том, какие задания нам предстоит выполнять у партизан, интересовались тем, как они живут и сражаются, но обо всем этом Золтан Ваш и сам знал мало. Правда, он объяснил, что партизан в Советском Союзе очень и очень много, а некоторые территории, контролируемые ими, по размерам равны половине Венгрии. На этих территориях существует Советская власть со своими хозяйственными органами, там выпускаются газеты, есть собственные аэродромы, которые принимают самолеты с Большой земли.

Тогда Золтан Ваш еще и сам не знал ни истории партизанского движения, ни партизанских методов борьбы против гитлеровских захватчиков и потому ничего не мог нам рассказать.

Все ближе становился Киев, и все больше разбитых вагонов и паровозов валялось по обе стороны железнодорожного полотна. Это были гитлеровские эшелоны, пущенные под откос советскими партизанами. Глядя на изувеченные вагоны, мы начали понимать, как партизаны сражаются против ненавистного врага. Поздно вечером мы прибыли в Дарницу, последнюю станцию перед Киевом. Станционное здание было разбито, и только интенсивное движение по путям свидетельствовало о том, что железнодорожные службы все еще действуют.

Киев был освобожден от гитлеровских захватчиков всего полтора месяца назад. По ночам гитлеровцы еще бомбили город и станцию, так что железнодорожные эшелоны постоянно подвергались опасности.

Наш эшелон медленно переехал через Днепр по временному мосту, сооруженному по соседству с тем, который разбомбили фашисты. Город был полностью затемнен.

Войдя в сильно пострадавшее от бомбежки здание вокзала, мы не без труда разыскали военную комендатуру. Оттуда нас направили в военную гостиницу. Сопровождающий солдат торопил нас, так как знал, что скоро может начаться очередная бомбардировка города, во время которой всякие передвижения запрещены.

Пишта Ковач сразу же поинтересовался, где мы можем получить паек, но, к нашему счастью, услышал в ответ, что продпункт работает только до восьми вечера. Обливаясь потом и тяжело дыша, мы несли свои тяжеленные мешки, а ребята, кроме того, по очереди тащили портативную типографию.

Электрического света в гостинице не было, в коридоре горели керосиновая лампа и несколько свечей, а в комнатах было темно. Расселили нас быстро — близилось время очередного налета фашистских ночных бомбардировщиков.

Меня поселили в комнату вместе с женщиной — советским офицером. Мы представились друг другу. Моя соседка сказала мне, что в гостинице нет ни света, ни воды, ни отопления, и добавила, что скоро город начнут бомбить, а потому есть смысл немного поспать, пока это еще возможно.

Среди ночи я проснулась от страшного грохота. Видимо, совсем рядом с гостиницей находились огневые позиции зенитных пушек, от стрельбы которых здание трясло мелкой дрожью.

В испуге я начала хватать свои вещи. Моя соседка уже сидела на краю кровати. Прикрыв карманный фонарик подушкой, она посмотрела на часы и деловито заметила:

— Еще минут сорок — пятьдесят. Дольше бомбардировка, как правило, не длится.

Я тоже села на кровати. Так мы и сидели, ожидая конца бомбардировки. Время от времени я вынимала подаренные мне дядюшкой карманные часы и смотрела на них, но стрелки, как назло, ползли слишком медленно. Спустя час действительно наступила тишина. Тогда мы снова легли и сразу же уснули.

Проснулась я уже утром и, первым делом взглянув на окна, удивилась, как стекла ночью не вылетели. Видимо, помогли бумажные полосы, которыми они были заклеены крест-накрест. И вдруг мне показалось, что я вижу на бумажных лентах какие-то странные буковки. Я подошла поближе и только тут поняла, что окна заклеены лентами, нарезанными из венгерских газет. С любопытством я начала читать отдельные слова и даже фразы. Впервые в своей жизни я читала отрывки из венгерской официальной прессы.

Утром наша группа отправилась в Штаб партизанского движения Украины, чтобы доложить о своем прибытии. Еще находясь в лагере, мы много слышали и читали о партизанском движении на Украине, однако, разумеется, никак не могли представить себе его истинных масштабов.

Партизанское движение на Украине зародилось в самые первые дни войны. Еще в 1941 году Коммунистическая партия Украины переправила через линию фронта восемьсот коммунистов, послав их в оккупированные фашистами районы для создания там подпольных партийных организаций и партизанских отрядов. В октябре и ноябре 1941 года гитлеровские оккупанты приняли целый ряд активных мер для тоге, чтобы задушить в зародыше партизанское движение в северных районах Украины, но безрезультатно.

В июне 1942 года был сформирован Штаб партизанского движения Украины, который возглавил генерал Строкач. Основная задача Штаба состояла в объединении и координировании деятельности партизанских отрядов и групп. Всю деятельность партизанского движения направлял ЦК КПУ, а в самом штабе работали такие опытные руководители, как Л. И. Найдек, Л. П. Дрожин и Н. А. Кузнецов, которые с первых дней войны занимались созданием подпольных парторганизаций и сколачиванием партизанских отрядов.

Штаб партизанского движения Украины развернул свою работу в очень сложных условиях лета 1942 года, когда гитлеровские войска осуществляли летнее наступление. Однако, несмотря на это, подпольные райкомы создали к тому времени 216 партизанских отрядов и групп в Харьковской и Ворошиловградской областях, а с августа по декабрь 1942 года через линию фронта было переброшено еще 394 коммуниста — частично с задачей усиления уже действующих партизанских отрядов, частично для создания новых отрядов и групп. В сентябре 1942 года Штаб партизанского движения Украины уже поддерживал прочные связи с 400 партизанскими отрядами.

Летом 1942 года немецко-фашистское военное командование провело широкие карательные операции с целью ликвидировать партизанские отряды в западной части Брянских лесов, а также в ряде районов Украины. В тот период положение советских войск на этом участке фронта было исключительно тяжелым, так как гитлеровские полчища подошли к берегам Волги и советское командование было вынуждено сосредоточить все свои усилия на срыве этого наступления.

Советское Верховное Главнокомандование придавало исключительное значение организации народного сопротивления врагу и развертыванию широкого партизанского движения. 30 июня 1941 года был организован Государственный Комитет Обороны, во главе которого встал товарищ Сталин. 30 июля он выступил по радио с речью, в которой говорил о задачах советских и партийных организаций, а также подчеркнул всю важность создания партизанских отрядов и диверсионных групп.

В мае 1942 года Ставка Верховного Главнокомандования создала Центральный штаб партизанского движения, который возглавил маршал Ворошилов. Все эти мероприятия в значительной степени способствовали развертыванию партизанского движения, координации его действий и организации взаимодействия партизанских отрядов с войсками Советской Армии, снабжению их оружием и боеприпасами.

В конце августа 1942 года в Москву съехались на совещание руководители украинских, белорусских и орловских партизан. В работе этого совещания приняли участие товарищи Сталин и Ворошилов. Здесь партизанам была поставлена основная задача — нарушение коммуникаций гитлеровской армии.

Базы уже действующих партизанских отрядов на Украине в основном располагались в лесных и болотистых районах и занимались ведением боевых действий местного значения. Однако возникла необходимость вырваться из лесов и совершить партизанский рейд через украинские степи к берегам Днепра. Этот прорыв осуществили в сентябре 1942 года партизанские соединения Ковпака и Сабурова. 7 ноября они вышли к Днепру и, несмотря на то, что гитлеровцы бросили против них крупные силы, прорвались дальше в заданном направлении.

Победа, одержанная советскими войсками под Сталинградом, оказала большое влияние на дальнейшее развертывание партизанского движения: с апреля по июль 1943 года в северных и северо-западных районах Украины появились новые партизанские соединения, во главе которых стояли В. Бегма, С. Олексеенко, М. Наумов, И. Федоров и другие.

В апреле 1943 года Штаб партизанского движения Украины разработал оперативный план партизанских действий на летне-осенний период, учтя все недостатки и ошибки, допущенные ранее. Было решено усилить политическую работу как в самих партизанских отрядах, так и среди мирного населении, проживавшего на оккупированной территории. Была проведена большая работа по перевооружению партизан более современным, главным образом автоматическим, оружием. Особое внимание обращалось на активизацию диверсионно-подрывной деятельности, а также на разведку передвижений противника, что должно было оказать неоценимую помощь частям Советской Армии.

В августе 1943 года на основании приказа командования партизаны объявили гитлеровцам так называемую «рельсовую войну», в которую включились десятки тысяч партизан.

В ходе операций, проведенных в течение только двух ночей, партизанам удалось создать заторы на железных дорогах, сразу же сократившие перевозки гитлеровцев на 35—40 процентов. Эти операции настолько испугали гитлеровское командование, что оно было вынуждено принять самые серьезные меры по обеспечению железнодорожных перевозок. Вдоль важнейших железнодорожных магистралей постоянно прохаживались усиленные группы патрулей с задачей не подпустить партизан к стальным магистралям, однако эти мероприятия большого успеха не имели. Вдоль железных дорог гитлеровское командование начало возводить надежную систему бункеров и других оборонительных сооружений, точно такие же укрепленные точки и опорные пункты строились на важных железнодорожных узлах, станциях, разъездах и у мостов. Однако и это не принесло желаемого результата. Тогда вдоль важнейших магистралей были созданы так называемые запретные зоны, глубиной от 50 до 300 метров, в которых каждый появлявшийся человек уничтожался без всякого предупреждения. Днем эти зоны просматривались со специальных дозорных вышек, а время от времени прочесывались огнем пулеметов. Во многих местах устанавливалось сигнальное оборудование, срабатывавшее автоматически, в других же, наиболее важных, пунктах гитлеровцы по ночам освещали отдельные участки местности, укрепив ее системой дотов. Однако вопреки всему этому партизанская война продолжалась, а народные мстители находили способы, чтобы подложить мины под шоссейные и железные дороги.

Тогда гитлеровцы организовали вдоль железных дорог специальную службу разминирования, используя при этом специально обученных собак, отыскивавших мины, а когда и это не помогло, то стали пропускать перед основным эшелоном платформы, груженные песком или камнями. По магистралям начали курсировать бронепоезда. И все же фашистам так в не удалось перехитрить партизан, находчивость и смелость которых не звала границ. Вскоре партизаны начали устанавливать под рельсами мины замедленного действия, которые взрывались не мгновенно, а тогда, когда над ними благополучно проезжало несколько вагонов, а также мины с часовым механизмом.

В конце концов противник был вынужден вообще отказаться от ночных перевозок, что в значительной степени сократило их общее число.

Так, в апреле 1943 года партизаны пустили под откос 320 эшелонов противника, в мае — 760, а в июне это число возросло до 900. По признанию гитлеровских властей, партизаны взорвали только за один этот месяц 44 моста, 298 паровозов, 1123 вагона; в 558 случаях в результате действий партизан железнодорожное сообщение было выведено из строя на 24 часа, а в 114 случаях — более чем на сутки.

Значительных успехов достиг конный партизанский отряд героя Советского Союза генерала М. Наумова, действовавший на линии Львов — Перемышль. Однажды неподалеку от Львова отряд напал на гитлеровский эшелон, в котором возвращалась из отпусков большая группа высокопоставленных генералов, офицеров и солдат. Когда партизаны напали на состав, он остановился. Завязался ожесточенный бой, в ходе которого партизаны уничтожили нескольких гитлеровцев, ехавших в этом эшелоне, и многих ранили. Эта партизанская операция имела тогда во Львове такой резонанс, что гитлеровский генерал Герлитц незамедлительно донес своему командованию о том, что фронт на его участке был прорван крупным, силой до 12 тысяч солдат и офицеров, соединением советских войск с вероятной целью захватить Львов. Паника разрослась, и гитлеровцы даже начали было оставлять город.

На другой день нам передали, что пятеро из нашей группы — Йожеф Фазекаш, Иштван Декан, Иштван Ковач, Ференц Домонкаш и я — направляются в партизанский отряд генерала Наумова.

Остальные наши товарищи — Шандор Диамант, Карой Прат, Йожеф Костолич, Лайош Шольт и Золтан Ерлеи — откомандировывались в партизанский отряд Героя Советского Союза генерала Федорова.

Перед четырехэтажным зданием, в котором размещался Штаб партизанского движения Украины, царило оживление: взад и вперед сновали люди, подъезжали большие грузовики. Машины, нагруженные боеприпасами, сразу же отъезжали. Подъезжали и конные повозки, их тоже быстро загружали боеприпасами. Приходили и уходили мужчины и женщины, одетые по-разному, но все в шапках с широкой красной полосой, что свидетельствовало об их принадлежности к партизанам.

В Киеве, вернее, в его пригороде Святошино, где действовала партизанская школа, мы провели несколько дней. Здесь к нам прикрепили офицера-инструктора, который учил нас обращаться с ППШ и пистолетом ТТ. Мы научились также разбирать и собирать автомат и пистолет. На этом, собственно, и заканчивалось наше обучение, так как педагог мог уделять нам всего по нескольку часов в сутки.

— Любая теория подкрепляется практикой, а уж в ней-то недостатка у вас не будет, — улыбнулся нам инструктор.

На следующий день всю нашу десятку на военной машине отвезли в какое-то крупное село, где размещался штаб дивизии. До нас доносилась артиллерийская канонада, и это свидетельствовало о том, что фронт находится где-то неподалеку. Днем ходить без нужды по улицам села запрещалось, зато вечером все вокруг оживало: приезжали и отъезжали военные машины, носились на мотоциклах юркие посыльные.

Нашу группу разместили в просторном крестьянском доме, который, видимо, уже заранее был подготовлен для постоя солдат, так как в одной из комнат были установлены двухэтажные нары. Вся наша десятка без труда разместилась в этой комнате, более того, поздно вечером к нам даже пришел гость — раненый советский солдат. На вид ему было лет тридцать пять, обмундирование порвано, сапоги стоптаны — короче говоря, настоящий фронтовик, который еще днем сидел в траншее. Он внимательно присмотрелся к нам, а затем долго шарил под нарами, где рядком стояли наши новенькие хромовые сапоги.

Когда на следующее утро мы проснулись, Золтан Ерлеи обнаружил в том месте, где поставил свои новые сапоги, рваные солдатские. Мы пошутили, сказав, как сильно состарились его сапоги за одну только ночь. Золтан нашей шутки не принял, но делать было нечего, пришлось ему надеть валенки — не ходить же теперь в рваных сапогах.

Пищу мы получали в крестьянском доме, оборудованном под столовую, где обедали офицеры штаба дивизии. Столики были застланы чистыми салфетками, стояли фаянсовые тарелки, лежали ложки, вилки, ножи. Меню было незамысловатым, но готовилась еда очень хорошо.

Золтан Ваш лично провел нас в штаб дивизии, а потом куда-то исчез. Мы не имели ни малейшего представления о том, зачем мы здесь и что должны делать, но все уже привыкли ни о чем не спрашивать и ждать, пока нам не объяснят. Так было и на этот раз. Золтан Ваш появился только на следующий день и сказал, что нам предстоит немедленно вернуться в Киев.

Мы быстро собрались, надели полушубки и, сев в грузовик, поехали. Повалил пушистый снег и быстро покрыл белым ковром всю землю. Картина была мирная, даже идиллическая. Снежинки падали мне на лицо, долго не таяли на ресницах.

По приезде в Киев наши товарищи, отправлявшиеся в другом направлении, простились с нами и уехали, а мы поселились в разбитом доме, где впервые встретились с партизанами из отряда генерала Наумова. Оказалось, что они приехали в город за боеприпасами. По чудом уцелевшей лестнице можно было подняться в сохранившиеся комнаты второго этажа. Упавшая на дом бомба словно бритвой срезала степу от крыши до самой земли, обнажив все внутренности дома. Обстановка одной из комнат состояла из нескольких столов и поломанных стульев. Партизаны сидели или полулежали на ящиках с боеприпасами или прямо на полу; некоторые дремали.

В другой комнате горела одинокая свеча. Полумрак делал все вокруг каким-то таинственным. Мы с любопытством становились, рассматривая партизан. Едва увидев их, мы сразу же почувствовали, что это настоящие народные мстители.

Пройти по комнате было трудно — повсюду сидели или лежали уставшие люди. Помог нам высокий и юркий партизан в казацкой шапке, который знал о нашем приезде и сразу же решил взять над нами шефство. Он представился нам: Даниельчук, командир взвода в отряде Наумова. Партизаны подвинулись, освободив нам несколько ящиков. Мы сели, но не знали, куда пристроить тяжелые вещевые мешки.

Когда глаза привыкли к полумраку, мы смогли лучше разглядеть своих новый: товарищей. Предметы советской военной формы дополняли отдельные вещи из немецкого или венгерского обмундирования, и все это делало их снаряжение каким-то пестрым. Я увидела партизана даже в немецком френче, украшенном советскими орденами и медалями. Правда, вооружены партизаны были преимущественно советскими автоматами, но некоторые имели и трофейные автоматы или длинноствольные русские винтовки.

Мне казалось, что я где-то уже видела этил, людей, эти лица. Но где? Я задумалась, а потом вдруг вспомнила: ведь они похожи на бойцов-чапаевцев, располагающихся на свой последний ночлег. И лица у них точно такие же. Ну конечно, нечто подобное я видела именно в фильме «Чапаев»!

На следующее утро импровизированный партизанский лагерь пришел в движение. Только тогда мы заметили, что находимся на той самой улице, где располагался Штаб партизанского движения Украины. Напротив штаба стояли восемь грузовиков, груженных боеприпасами. Командовал колонной машин капитан Данилов.

Отряд генерала Наумова находился в партизанском районе, который считался непроходимым. Для гитлеровцев те лесные места были действительно непроходимыми. Нам же теперь предстояло попасть именно туда.

Колонна медленно двинулась в путь. Иногда на нашем пути попадались такие препятствия, на преодоление которых уходило добрых полдня. Встречались и завалы из лежащих крест-накрест больших деревьев, которые в свое время сделали сами партизаны, чтобы преградить путь гитлеровским механизированным отрядам. Большинство встречавшихся нам на пути мостов было заранее взорвано партизанами. Теперь нам ничего не оставалось, как объезжать эти места.

Вскоре мы выехали из леса и оказались на занесенной снегом равнине, в степи, где за целый день можно не увидеть ни одной живой души. Лишь местами из-под снега торчали развалины да печные трубы — все, что осталось от большого когда-то села или маленького хутора. После нескольких дней пути мы прибыли в Олевск. Отсюда до Брониславки, где расположился отряд генерала Наумова, можно было добраться только на конных повозках.

В Олевске мы познакомились с партизанами, которые на повозках прибыли сюда раньше нас. Это были в основном армяне. Числились они в отряде Наумова. Нам рассказали, что в ходе одной из операций партизаны Наумова освободили из гитлеровского лагеря две тысячи советских солдат, среди которых было много армян. Почти все они влились в партизанский отряд.

Мы очень быстро познакомились с партизанами-армянами, веселыми ребятами, которые очень любили всевозможные шутки. Одевались они пестро, носили яркие цветные шарфы и шапки. Колонну повозок, груженных боеприпасами, охраняли конные партизаны, так как местность, по которой мы двигались, нельзя было назвать безопасной: здесь бесчинствовали банды украинских националистов.

Когда мы не час и не два походили по бездорожью, через кусты и балки, переходя вброд маленькие речушки, вода в которых поднималась до колена, а то и до пояса, мы начали понимать, что такое партизанская жизнь.

По дороге партизаны рассказали нам об отряде генерала Наумова.

— Мы конные партизаны! — объяснил Даниельчук. — Умеете ли вы ездить верхом?

Мы удивленно переглянулись между собой.

— Я завтра же начну учиться ездить на лошади, — заявил Пишта Ковач и, повернувшись к Декану, спросил: — Ты когда-нибудь сидел верхом на лошади?

— Я сидел на всех четвероногих животных, — не без гордости ответил тот. — Ребенком даже на корове ездил, но коровы почему-то не очень любят, когда на них ездят.

Даниельчук, словно желая продемонстрировать перед нами свое искусство верховой езды, дернул вожжи и сломя голову помчался в поле, затем развернулся и поскакал навстречу нам. Выхватив из ножен саблю, он с ловкостью циркового акробата закрутил ею над головой. Подскакав к нам, он так резко остановил лошадь, что она встала на дыбы. У нас даже дыхание перехватило от такого молодецкого трюка.

— А нам тоже дадут лошадей? — поинтересовалась я, решив про себя, что обязательно научусь ездить верхом.

— Сами себе достанете, — ответил Даниельчук.

Мы не поняли его, но расспрашивать не решились.

О своем командире генерале Наумове партизаны говорили с гордостью как о создателе конного партизанского отряда.

В их словах чувствовались гордость и капелька хвастовства, с какими обычно гусар обращается к пехотинцу. Мы поняли, что попали в хороший отряд.

До сих пор мы не раз слышали о партизанском полководце Ковпаке, о котором в то время часто писали на страницах «Правды» и «Известий».

О более раннем рейде отряда Наумова ходили любопытные слухи. Он, сам того не подозревая, оказался однажды вблизи ставки Гитлера под Винницей. Об этом хорошо написал в своей книге «Рейд на Сан и Вислу» партизанский командир Вершигора.

«После хинельских походов, в конце 1942 года, капитан Наумов получил задание совершить рейд на юг Сумской области.

Сборы в этот рейд начались уже в декабре сорок второго года в Хинельских и Брянских лесах. Войско для этого рейда подобралось не ахти какое.

— С брянского бора да с хинельской сосенки, — шутили сами партизаны.

Капитану, бывшему пограничнику, отходившему с боями от самых Карпат в сорок первом году, это было не в новинку.

— Только бы сколотить боевое ядро. Ну да ладно! Дальше будет виднее.

Центральный Комитет Коммунистической партии Украины и Украинский штаб партизан направили соединение капитана Наумова не по проторенной Ковпаком и Сабуровым дорожке, а самостоятельным маршрутом: на юг! По Левобережью до Запорожья и дальше — за Днепр! А там, как говорится, само дело должно было показать.

Пошел с ним в этот рейд и другой капитан — командир конотопских партизан Кочемазов, состоявший до того в соединении Ковпака. Перед выходом в рейд на Правобережье я видел его не раз в Брянских лесах. Это был вояка под стать Наумову — честный, прямой, храбрый. А под стать самому Кочемазову были его хлопцы — конотопцы.

Рейд начался из села Суходол — родины Ивана Бунина.

Наумову и Кочемазову пришлось, пожалуй, потруднее, чем Ковпаку. Но успеха они добились немалого. В Степном рейде по тылам группы Манштейна было взорвано десять мостов на железных дорогах Сумы — Харьков и Сумы — Курск, организовано много крушений и столкновений эшелонов. В Ворожбе партизаны освободили из лагеря смерти две тысячи военнопленных, которые почти полностью влились в наумовское соединение. В засадах под Сумами, под Котельвой, Зиньковом и Новомиргородом уничтожены были автоколонны противника, а в Турбаях на Хороле — карательная экспедиция.

В начале сорок третьего года соединение Наумова вышло южнее Кременчуга к Днепру. С установлением санной дороги оно оказалось уже на Днепропетровщине. Затем его отряды устремились на юг — на Одесщину, под Знаменку и до самого Кривого Рога. Достигли Южного Буга и вдоль его течения стали подниматься вверх, к реке Синюхе.

В это время Манштейн нанес свой удар на Левобережье. Харьков опять пал, севернее Белгорода стала постепенно образовываться знаменитая Курская дуга. Наумов и Кочемазов со своим лихим войском решили поспешить на север.

— Между Винницей и Киевом пойдем? К белорусам? — прикидывал по карте Наумов.

— Вправо слишком забирать нельзя, — говорил Кочемазов. — Киев все-таки столица. Не по силам будет… На Винницу, что ли, шандарахнуть?

В этом предложении, казалось, не было ничего особенного. Мало ли областных городов на пути встречалось? Это теперь мы знаем, что в то время представляла собой Винница…

— Ну что ж, — согласился Наумов, — будем так прямо и держать курс.

Они совершили несколько ночных маршей по раз взятому азимуту. Прошли за Умань.

— Пока не защучила нас вражеская авиация, давай один-два перехода в сторону сделаем и — в Голованевский лес. Передохнем там перед новым прыжком по степи, — посоветовал Кочемазов.

— Правильно, — сказал Наумов, — Других лесов здесь нет.

В Голованевском лесу привлекала их еще и посадочная площадка. Они ждали самолетов, чтобы эвакуировать раненых и получить карты, запас которых давно кончился.

Я помнил этот лес с детства. Местные называют его Галочинским лесом, а то и просто — Гало́че. Помню и путь из Голованевска через село Станиславчик.

Это-то село и заняли партизаны Наумова. Утром, на рассвете, заскочили в него. Разместились по хатам и тут же, усталые, завалились спать.

Только Кочемазову не спалось. «Надо бы обозы в лес». Вышел на мороз. Дымка, туман. Зашел к Наумову. Командир согласился и отдал приказание.

А через час началась трагедия. Полицейские и жандармы уже засекли их азимут. Доложили начальству. И тут выяснилось, что «степная орда» мчит на ставку Гитлера.

К Голованевскому лесу из Первомайска, Умани, Ново-Украинки, Гайворона спешно подтянулись резервы ставки. Первый эшелон составляли свежая моторизованная дивизия, два артполка и румынские части из-за Южного Буга.

Наумовские ребята не успели в Станиславчике увидеть первый сон, как против них развернулись две сотни танков. А в село Трояны вступило с полсотни машин с пехотой. Бой был неравный. И к тому же для партизан — внезапный. На полное уничтожение.

Через семь часов боя Станиславчик горел сплошным костром. Контуженый Наумов, сопровождаемый верными ординарцами, отошел в лес, к обозу. А когда стемнело, то выяснилось, что конотопцев в лесу нет. Не было и капитана Кочемазова. До сих пор неизвестно, погиб ли он в первом бою или отошел за Южный Буг. Может быть, хотел прорваться на Бершадский лес.

Тяжелой, страшной была ночь после разгрома в Станиславчике. Обоз большой, а боевых сил мало. Вместе с ранеными, ездовыми, женщинами осталось всего человек триста. В то же время головная разведка донесла, что со стороны Умани подходит другая немецкая дивизия.

Одна дивизия противника уже охватила лес с запада, вторая должна была замкнуть кольцо. Но в полночь разведчики нащупали выход. И командир решил: всем сесть верхом на коней, проскользнуть оврагами подальше в степь, днем укрыться в балке или на каком-нибудь хуторе, а в следующую ночь — опять на север. Решение единственно правильное! Капитан Наумов из тех людей, которые и в самом трудном положении не теряют присутствия духа.

Об этой страшной, трагической ночи уже после войны у меня был разговор с двумя учительницами. Они оказались партизанками, участницами и того рейда, и того голованевского разгрома.

— Воевал бы среди нас молодой Фадеев, — сказала задумчиво одна из них, — он бы написал! Сердца дрогнули бы, очи затуманились слезой.

— Ах, какая это страшная ночь! — вспомнила другая. — Были мы обе тогда девчонками лет по шестнадцати. Целый день возились с ранеными, все время смерть перед глазами. А ночью еще страшней. Забились мы под куст. Сидим и плачем. Тихо всхлипываем. Вдруг раздался голос командира: «Кто тут?» Откликнулись. Он остановился, узнал нас. Затем тут же ординарцам и связным какие-то приказания отдал, поднес к глазам руку со светящимся циферблатом и сказал: «Сверить всем часы! На моих сейчас двадцать три часа одиннадцать минут! Ровно через полчаса — прорыв». Нас удивил этот спокойный голос. И эти часы… Мы даже всхлипывать перестали. Думаем, не все ли равно — в полночь или на рассвете кончится жизнь? Зачем сверять еще минуты? А командир опять к связным обращается: «Двух коней запасных приведите!..» Связные в стороны разошлись. Треск сучьев и скрип снега под ногами затих. Наумов рядом с нами присел, к дубу плечом привалился. Мы думали, вздремнул. Сидим тихо, как мыши… со сбитыми коленями, голодные, иззябшие… Помолчал он минут пять, снова поднял руку с часами к глазам и, не оборачиваясь в нашу сторону, спрашивает: «Что, девушки, страшно?» Всхлипнула моя подруга: «Ох, страшно». «Погоди, не плачь, — сказал командир. — Сейчас верхом все сядем и вырвемся. Но ты хорошо запомни эту ночь. Замуж выйдешь, детей, внуков иметь будешь, а ночь эту помни… Сейчас вам коней хлопцы достанут…» И отошел в сторону. А мы сидим, одна к другой прижались. «Что он, смеется над нами, что ли?» — спрашивает подруга. «Нет, не смеется. Слышишь? Сказал, что на коней верхом посадит». — «Да я ведь никогда верхом не ездила». — «Не ездила — так поедешь». И вы знаете — поехали. И прорвались. Прав был командир. Как-то встретила я его на Крещатике. Прямо так на тротуаре и остановила: «Извините, товарищ генерал». А он на меня смотрит удивленно. Бровь приподнял: «В чем дело, товарищ?» — «А я ведь помню и никогда не забываю ту ночь в лесу под Станиславчиком. Пожалуй, эта ночь была не только самая страшная, но и самая счастливая в моей жизни: я как бы второй раз родилась». Он вспомнил меня и засмеялся: «В моей жизни это тоже была не совсем обычная ночь…»

Так рассказывала мне народная учительница, бывшая партизанка кавалерийского отряда Наумова.

В ту ночь триста конников прорвались из Голованевского леса в степь. До рассвета отмахали километров сорок. Чуть сереть стало, уже «костыль»[7] в небе урчит — надо прятаться. А в степи нигде ни лесочка, ни хуторка. Голым-голо.

В глубокую балку загнал свою кавалерию Наумов. Коней в снег положили и снегом забросали. Сами бойцы друг друга маскхалатами укрыли. Лежат. Только наблюдателей человек пять-шесть на бугры выставили в маскировочных халатах.

А над Галочинским лесом — канонада, самолеты проходят волнами.

Так продолжалось весь день. А чуть смерклось, кавалерия Наумова выскочила из балки и — опять на север. Шли без карты, руководствуясь чутьем. Двое суток скакали на север с маленьким отклонением к западу. На третью ночь совсем изнемогли. Надо было лошадей покормить, людям перекусить хоть немного. Решили завернуть на хуторок. Выслали разведку. Там оказались жандармы. Не хотелось шум поднимать, но что поделаешь. Решились на налет. Ровно в полночь застрекотали автоматы, и в несколько минут от жандармов осталось только мокрое место.

Это была охрана одного из запасных узлов связи полевой ставки Гитлера. До самой ставки оставалось каких-нибудь десять километров. Ох, если бы Наумов знал о таком соседстве! Непременно бы завернул туда: помирать, так с музыкой!

Но все это выяснилось гораздо позже.

Помню как сейчас: прискакали лихие кавалеристы к нам на Припять, и я вместе с их начальником штаба стал наносить маршрут Степного рейда на карту. Смотрю — глазам своим не верю.

— Да знаешь, чертов ты парень, — говорю кавалеристу, — ведь вы были от Гитлера в десяти километрах?!

— Ну да?! Не может быть! — отвечает он. — Откуда вы знаете, что там ставка?.. Полевая?

Пришлось объяснить…»[8]

«Капитан Наумов прожил у нас на Припяти всего три дня. Не успел он опомниться после своего Степного рейда, как был вызван в Москву. Интерес к его рейду проявлялся неслыханный. И понятно почему: кроме наших донесений, составленных по данным, добытым Галей, в Центре, видимо, уже располагали сообщением из винницкого подполья, того, которое на берегах Южного Буга действовало. По сообщениям этим выходило, что в ту самую ночь, когда конница Наумова на хуторке с пятнадцатью жандармами баталию учинила, паника во всей гитлеровской ставке поднялась.

И в другой Ставке эта баталия тоже сразу привлекла к себе внимание. Был слух, что Верховный, выслушав доклад о ней, встал, прошелся по кабинету, трубку закурил и сказал:

— Несолидно как-то получается. Нехорошо. Капитан — и вдруг по ставке Гитлера ударил. Надо ему дать генерала…

Через неделю вернулся к нам в Раевичи молодой генерал Наумов…»[9]

Вот в этот партизанский отряд и попали мы, пятеро венгров.

В Брониславке

После долгого пути, продолжавшегося несколько суток, наша колонна под вечер подъехала к большому населенному пункту, домики которого были хаотично разбросаны по всему поселку. Здесь отряд генерала Наумова поджидал пополнение и боеприпасы, чтобы затем двинуться в новый рейд по гитлеровским тылам.

Повозки разъехались по дворам. Мы, венгры, ехали на четырех повозках и поэтому оказались в четырех разных дворах. Наша повозка остановилась перед каким-то домом, и проводник — партизан-армянин — сказал, что теперь мы дома. Ева и я пошли разыскивать Йошку Фазекаша и остальных наших товарищей. Мы пробродили целый час, но своих так и не нашли.

Вернувшись, мы решили зайти в хату, в которую нас определили на постой. Увиденное поразило нас. Помещение скупо освещалось светом самодельного светильника. В комнате находилась вся семья: несколько женщин и много маленьких детишек. На соломенном матраце в углу лежал высохший до костей мужчина, покрытый каким-то тряпьем. К больному подошел один партизан и, наклонившись, что-то сказал, а другой выложил из мешка на стол мясные консервы и хлеб.

Как только мы вошли, все взоры обратились на нас. Партизан, занимавшийся с больным, подошел к нам и представился, назвав себя врачом отряда. Узнав, кто мы такие, он сказал, что отведет нас в другой дом, только даст больному лекарство.

Вскоре мы отправились на новое место. По дороге партизанский врач рассказал нам, что эти места совсем недавно освобождены от фашистских оккупантов, которые и довели мирное население до такого бедственного положения. Село это называется Брониславка, основное население — поляки. Пока партизаны снабжают жителей продуктами, чтобы они постепенно смогли встать на ноги.

Наш новый знакомый провел нас на постой в хату, где размещались партизанские разведчики. В просторной комнате расположились десять — пятнадцать партизан. Один из них играл на гармони, остальные приводили в порядок свои вещи. Как только мы вошли, все уставились на нас, но мы уже привыкли к тому, что наше обмундирование привлекает всеобщее внимание.

Ева объяснила, кто мы такие. Приняли нас тепло, накормили ужином, в одном из углов приготовили для нас постель из соломы. Разведчики ночью ушли на задание. В селе было неспокойно: в окрестностях разбойничали банды украинских националистов.

— Не волнуйтесь, — сказали нам партизаны, — утром найдутся и ваши товарищи.

Рано утром к нам в хату постучался Йошка Фазекаш, который от кого-то узнал, где мы расположились. Теперь мы уже втроем отправились разыскивать Пишту Ковача и Фери Домонкаша. По дороге познакомились с девушкой-партизанкой по имени Соня, которая сразу же живо разговорилась с Евой.

Вдруг со двора одного из домов нам начали махать руками какие-то люди. Мы подошли и увидели партизан-армян. Среди них оказались Пишта Ковач и Фери Домонкаш. Мы вошли в дом, где уже стоял накрытый стол. С нами поздоровались как с хорошими знакомыми и тут же усадили за стол. На тарелках лежали вареная свинина, картофель и квашеная капуста. Фери Домонкаш с аппетитом уплетал все это, мы тотчас же присоединились к нему.

Время среди друзей бежало незаметно, настроение у всех было хорошее, но вскоре за нами прискакал посыльный и сказал, что нас вызывают в штаб Наумова. Мы распрощались с гостеприимными хозяевами и вышли на улицу. Перед каждым домом стоял вооруженный партизан-часовой, а во дворах — повозки, сани, лошади.

В штабе партизанского отряда нас принял высокий мужчина лет сорока, который назвал себя комиссаром объединенного партизанского отряда. Это был Михаил Михайлович Тарасов. Он сказал, что о нашем приезде в штаб уже сообщили из Киева, однако генерал Наумов будет здесь только на следующий день, поэтому он сам решил пока познакомиться с нами.

Йожеф Фазекаш объяснил комиссару, что загранбюро Венгерской коммунистической партии направило нас сюда для ведения пропагандистской работы среди венгерских солдат хортистской армии. У нас имеется портативная типография, и мы можем печатать листовки и воззвания, в которых будем призывать наших соотечественников присоединяться к нам и переходить на сторону партизан.

Тарасов внимательно выслушал Фазекаша. Ева переводила его слова на русский. Комиссар заявил, что он будет оказывать нам всяческую помощь в выполнении задания, только встречи с венгерскими солдатами он не мог обещать. Любезно улыбнувшись, он объяснил:

— Видите ли, мы являемся подвижным партизанским отрядом, который постоянно совершает рейды, так что времени на проведение агитационной работы у нас почти не остается. Чаще всего и больше всего мы агитируем огнем автоматов.

Затем Тарасов рассказал, что сам он партизанит недавно, готовится участвовать всего во втором рейде. До этого он жил в Москве, работал врачом в Кремлевской больнице, но очень просил отпустить его на фронт. Он очень обрадовался, когда однажды его, врача, на самолете доставили в партизанский отряд. Там он познакомился с генералом Наумовым и спросил у него о том, насколько опасна партизанская жизнь. Наумов ответил, что может заверить Тарасова только в одном: если доктору суждено умереть в отряде, то только не в постели. И тут же сказал, что партизаны будут особенно беречь его, так как врач им очень нужен.

После беседы с комиссаром посыльный проводил нас на квартиру. Это оказались две комнаты, где все сверкало чистотой, а пол был вымыт так, что мы боялись даже ступить на него. Нас приветливо встретила хозяйка дома, средних лет украинка с веселым лицом. Наконец-то мы могли расположиться по-домашнему и распаковать свои вещи, которые нам доставили в целости и сохранности. Принесли нам и портативную типографию. Йошка Фазекаш сразу же распаковал этот ящик. Коммунист, проведший несколько лет в подполье, он и сейчас считал, что самым важным и грозным оружием является печатное слово. В голове его уже складывался текст листовки или воззвания. Ему не терпелось поскорее начать печатать их.

Однако не успел он приняться за работу, как дверь комнаты открылась и вошли два партизана, неся на плечах по мешку. Они сказали, что ищут венгерских комиссаров.

Вошедшие выложили содержимое мешков на стол. Мы с изумлением смотрели на гору продуктов. Тут были целая свиная нога, килограмма три корейки, пять килограммов колбасы, две буханки хлеба и килограмм соли. Партизаны объяснили, что это наша дневная норма, и предложили в десять утра прийти на продсклад и получить продукты на следующий день. Уходя, они сказали нашей хозяйке:

— Ну, хозяйка, пеки, вари, жарь так, чтобы гости наши не голодали.

Дважды просить об этом хозяйку не было необходимости. Она мигом затопила печь, принесла из кладовки картошку и квашеную капусту, вымыла мясо и поставила его тушиться в огромном чугунке, из которого вскоре заструился аппетитный аромат. Так продолжалось несколько дней, пока мы отдыхали в Брониславке.

Разумеется, и нашим хозяевам досталось и мясо, и жир. Они, вероятно, впервые после освобождения видели такие продукты.

У партизан сложился особый образ жизни, о котором они сами говорили полушутя-полусерьезно. Вот некоторые правила: видишь еду — ешь; видишь водку — пей; есть время — спи, так как кто знает, когда еще такой случай представится.

Первая партизанская заповедь очень нам понравилась, и мы с аппетитом принялись за еду. Как только закончили есть, всегда дисциплинированный Йошка Фазекаш сразу же усадил нас за работу. Приведя типографию в рабочее положение, он начал готовить печатный текст. Выяснилось, что в этом деле у Йошки богатая практика. Но и у Пишты Ковача обнаружились склонности к типографскому делу. На долю Евы выпала лишь подсобная работа. Она подготавливала бумагу для листовок, а затем крутила ручку машины.

Первые листовки рождались медленно. Мы напечатали несколько вариантов, каждого штук по пятьдесят. Все обитатели дома с любопытством и удивлением смотрели, как это делается, а мы, гордые от сознания важности своего труда, продолжали печатать листовки. Посмотреть на нашу работу приходили даже жители соседних домов. Однако очень скоро стало ясно, что восхищаются они не столько нашей работой, сколько большим количеством имеющейся у нас бумаги. Дело в том, что бумага в военное время в этом медвежьем углу была на вес золота. Газет здесь, естественно, давным-давно не получали, так что курящие не могли даже козьей ножки скрутить из ароматной махорки или самосада, высушенного где-нибудь на чердаке. Однако Йошка Фазекаш и слушать нас не хотел, когда мы просили его дать несколько листков бумаги соседям.

Правда, в конце концов нам все же удалось уговорить его подарить несколько испорченных листков соседям на курево.

Пишта Ковач все время сновал по селу, знакомясь с местностью и партизанами. Он все хотел видеть и знать. Однажды, вернувшись домой, он принес небольшой кусок красной ленты и сразу же попросил Еву пришить ленту ему на шапку, как у остальных партизан.

Йошка Фазекаш остановил его.

— Об этом не может быть и речи до тех пор, пока мы не побываем в первом бою и не примем боевого крещения, — сказал он тоном, не терпящим никакого возражения.

Пиште ничего не оставалось, как спрятать ленту в карман до лучших времен.

На третий или четвертый день за нами прискакал посыльный и сказал, что командование партизанского отряда «Червонный» хочет с нами познакомиться. Быстро приведя себя в порядок, мы пошли вместе с посыльным в штаб отряда.

Войдя в чистый и красивый крестьянский дом, мы с удивлением увидели длинный стол, накрытый белой скатертью, вокруг которого сидели пятнадцать партизан очень представительной внешности. На столе стояли фаянсовые тарелки, лежали приборы, а в самом центре возвышалось несколько бутылок с бесцветной жидкостью. Когда-то Золтан Ваш, заметив, что нам не дали алюминиевых котелков, сказал, что советские партизаны едят из фаянсовой посуды. Теперь мы поверили ему. Мы по очереди перезнакомились с присутствующими партизанами — командиром «Червонного» товарищем Боровым, комиссаром отряда Кузнецовым, а также капитанами и взводными командирами. С радостью мы увидели здесь и нашего старого знакомого — лихого казака Даниельчука. Не обошлась эта встреча и без сюрприза. Один из партизан, высокий проворный мужчина, командир взвода разведки, представился нам по-венгерски. Позже выяснилось, что сам он из Бачки, наполовину венгр, наполовину серб. Звали его Душаном. В начале 1943 года партизаны Наумова взяли его вместе с несколькими сотнями венгерских солдат в плен где-то на Украине. Ослабевшие и голодные венгерские солдаты с ужасом ждали, что сделают с ними в партизанском плену. Однако партизаны не только накормили их, но даже дали кое-что из теплых вещей, а спустя несколько дней предложили желающим присоединиться к ним. Правда, таких желающих оказалось всего восемь человек, остальным же партизаны выделили своих проводников, которые и вывели венгров кратчайшим путем к венгерской границе. Отпуская пленных, партизаны строго-настрого приказали им не поднимать больше оружия против советского народа, так как в противном случае им не будет никакой пощады.

Восемь венгров, оставшихся в отряде, постепенно снискали доверие партизан. Во время предыдущих рейдов по тылам фашистов трое погибли геройской смертью. Оставшиеся, в том числе и Душан, стали разведчиками. Душан рассказал нам, что их считают равноправными партизанами, часто хвалят за геройство и уважают за то, что они нашли в себе силы перейти к партизанам, а сделать это было нелегко.

Как только все перезнакомились, нас усадили за стол. Появилась водка. Партизаны пили ее из чашек. Мы испуганно переглянулись между собой, боясь, что для нас такая порция будет чересчур велика: мы уже забыли, когда пили в последний раз, ведь в лагере для военнопленных о водке или вине и речи быть не могло. Однако обижать партизан нам не хотелось, и мы, как ни в чем не бывало, опустошили довольно внушительные чашки.

С ужасом в глазах Ева смотрела на меня, словно спрашивая, что ей делать с водкой. Желая подбодрить ее, я улыбнулся, и она выпила водку, но так закашлялась, что Даниельчуку долго пришлось хлопать ее по спине.

Теплая дружеская обстановка и хороший ужин придали нам смелости, и мы даже стали говорить по-русски. Мы узнали, что партизанский отряд «Червонный» состоит из старых опытных бойцов и что организован он был на заре зарождения партизанского движения на Украине.

Боров был коренастым спокойным мужчиной лет под сорок, до войны он работал шахтером. У комиссара Кузнецова были узкие, как у монгола, глаза. Это был очень подвижный мужчина лет тридцати пяти; до войны он преподавал историю в школе. Оба они по очереди рассказывали нам о том, что в объединенный отряд генерала Наумова входят восемь партизанских отрядов, каждый из которых приравнивается к батальону, хотя численность их различна. Есть отряды, состоящие из двух или трех рот, роты делятся на взводы, а взводы — на отделения. Однако бывают и малочисленные отряды, насчитывающие не более ста партизан. Генерал Наумов является командиром партизанского соединения, но каждый из отрядов сохраняет за собой право свободы маневра.

В самом начале войны появились партизанские группы по двадцать — тридцать человек; позже, особенно зимой 1942/43 года, их численность начала быстро расти. Бывали случаи, когда в крупных отрядах не все партизаны имели свое оружие. Тогда было издано постановление, запрещающее увеличивать численность отряда без наличия необходимого для этого вооружения. Например, после приобретения очередного ручного пулемета можно было увеличить численность отряда на одно отделение, станкового пулемета — на один взвод. Разумеется, каждый партизан должен был иметь личное оружие. Сначала оружие в основном было трофейным, отбитым у гитлеровцев, а затем партизанам начали забрасывать оружие с Большой земли.

Постепенно партизанским отрядам стало тесно в лесах, вот тогда-то и были организованы подвижные партизанские соединения, совершающие рейды по тылам врага. Соединение генерала Наумова готовилось к третьему по счету рейду по тылам врага.

После ужина Боров сообщил нам, что по распоряжению генерала Наумова наша группа войдет в отряд «Червонный». Услышав это, Даниельчук заулыбался во весь рот, и, судя по его виду, можно было предположить, что тут не обошлось без его участия, тем более что он сразу же обратился к Борову с просьбой направить нас всех в его взвод. Командир согласился. Мы сразу же заучили по-русски, что являемся партизанами второго взвода второй роты отряда «Червонный».

Домой мы вернулись поздно вечером в отличном настроении. Йошка Фазекаш заикнулся о том, что неплохо было бы напечатать еще несколько сот листовок, так как Боров намекнул на то, что завтра утром мы можем тронуться в путь. Однако мы, сославшись на партизанскую заповедь, решили пойти спать. Йошке пришлось согласиться с нами.

Мы словно чувствовали, что у нас целых три месяца не будет возможности как следует выспаться.

Рано утром кто-то громко забарабанил в дверь. На улице было еще темно. Мы, отодвинув занавеску, осторожно выглянули в окно. Выпавший за ночь снежок освежил землю. Перед домом на лошади сидел Душан, знакомый нам разведчик. Лошадь под ним слегка пританцовывала, левой рукой он держал поводья, правой — хлыст, автомат у него был передвинут на спину.

— Быстро собирайтесь! Выступаем! — крикнул он и поскакал дальше.

Мы мигом оделись, собрали вещевые мешки, упаковали портативную типографию и уже отпечатанные листовки.

Все делалось быстро и бесшумно, вот только Ева никак не могла намотать на ноги теплые портянки. Перед домом нас уже ожидала легкая повозка, запряженная парой лошадей; сидящий на козлах возничий-партизан начал поторапливать нас.

«Если партизаны всегда будут давать нам конную повозку, то мы как-нибудь выдержим», — мелькнуло у меня в голове.

Мы уже уложили на повозку свои вещи, Ковач вместе с Домонкашем притащили ящик с типографией, а Ева все еще возилась с портянками. Разозлившись, она бросила портянки на пол и, затопав по половику босыми ногами, воскликнула:

— Не выходит у меня никак!

Я понял, что без посторонней помощи она не справится с портянками. Усадив ее на стул, я довольно быстро обмотал ее ноги портянками и натянул на них сапоги. Остальные уже сидели в повозке и ждали нас. Йошка Фазекаш подложил под типографию побольше соломы, чтобы ее не растрясло в пути.

Фери Домонкаш залез на козлы и, взяв у партизана кнут, стегнул по лошадям. Мы тронулись. Когда проезжали мимо колонны повозок, то увидели, что на отдельных повозках стоят пулеметы, а в конце колонны — даже небольшие пушки. На каждой повозке разместилось по четверо-пятеро партизан и лежало по нескольку ящиков с боеприпасами. Большинство партизан были вооружены автоматами ППШ, некоторые имели трофейные автоматы и винтовки. Попадались и женщины-партизанки.

Спустя полчаса вся колонна тронулась в путь: повозки двинулись одна за другой, а вдоль всей колонны по обе стороны — партизаны верхом на лошадях. Впереди колонны, на удалении двадцати — тридцати километров от отряда, на лошадях двигался дозор. Как только мы выехали из села на равнину, стала видна вся наша колонна. Зрелище довольно-таки внушительное: тысяча триста партизан, кто на лошадях, кто на повозках, с собственной артиллерией, необходимой для прорыва через линию фронта.

Примерно в полночь вдоль всей колонны промчался конник и передал приказ: «Двигаться предстоит по району, где свирепствуют украинские националисты, поэтому нигде не останавливаться, чтобы быстрее выехать отсюда!»

Возницы стегнули лошадей — повозки и сани поехали быстрее. Местность, ровная, как стол, ослепительно белела от выпавшего снега.

Второй взвод «Червонного» двигался в арьергарде с задачей обезопасить колонну от возможного внезапного нападения противника с тыла. Незаметно бежали километры. Начало вечереть. Вокруг расстилалась ровная снежная пустыня. Нигде ни деревца, ни кустика. Лишь один раз мы услышали какой-то треск, и наши лошади остановились. Фери Домонкаш выругался и, соскочив с козел, увидел, что переломился валик повозки.

Эта поломка оказалась очень некстати: топора у нас не было да и дерева тут не найти. К счастью, топор нам бросили с повозки, проехавшей мимо. Наконец нас обогнала последняя повозка, а мы все еще стояли. Нужно было во что бы то ни стало достать какую-нибудь деревяшку. Но откуда?

В конце концов мы заметили на горизонте какое-то деревце и отправились к нему. Пока его срубили и приспособили вместо сломанного валика, колонна уже скрылась из виду.

Через час мы въехали в село, в котором остановилась наша колонна, и той же ночью двинулись дальше. Дорога вела через лес. На рассвете встретились с гвардейской кавалерийской частью Советской Армии, которая двигалась, как и мы, к фронту. Кавалеристы по заведенной в армии традиции помимо автоматов были вооружены клинками. Лошадиные упряжки тащили тяжелые минометы и пушки среднего калибра. Мы приветственно помахали кавалеристам, они ответили нам. В течение двух дней мы двигались с ними по параллельным лесным дорогам. Временами мы обгоняли их, временами они уходили вперед — получалось своеобразное соревнование с регулярной частью Советской Армии, которая тогда готовилась к наступлению на Ровно.

Одновременно с нами к передовой подошло более крупное партизанское соединение с задачей прорваться в тыл противника. По-видимому, очередное наступление регулярных войск использовалось для того, чтобы мы могли через образовавшийся прорыв выйти в тыл гитлеровцам.

Между собой мы в основном разговаривали о том, как более тысячи партизан с тремя сотнями повозок и массой лошадей прорвутся через линию фронта.

Не знаю, что случилось с Евой, но она вдруг решила научиться ездить верхом на лошади.

Идею эту подал Еве Душан, неизвестно где достав специально для нее тощую лошаденку. Вместо седла на спину лошади привязали мешок. Посмотрев на худую спину кобылы, Ева вдруг попросила:

— Душан, дай я лучше на твою лошадь сяду!

Душан великодушно разрешил, и Ева вскарабкалась на лошадь, дернула за поводья, но лошадь даже шагу не сделала, а потом вдруг улеглась на землю, и Ева осталась стоять над ней с широко расставленными ногами. Гвардейцы и партизаны весело засмеялись. И хотя первая попытка не удалась, Ева не сдавалась. Ей дали лошадь с седлом, на которой она и ехала потом до самого вечера. Сойдя на землю, заметила:

— Я теперь пешком и шагу сделать не могу!

Однажды под вечер нам встретилась колонна раненых. Оказалось, что это партизаны из отряда, которому не удалось прорваться через линию фронта как раз на том участке, куда направлялись мы. Партизаны переправились через небольшую речушку, но на противоположном берегу их встретил сильный огонь противника. Многие погибли, многие были ранены. Большая часть оружия утонула в реке.

— Эй вы, вояки! — кричали им наши партизаны. — Где же ваше оружие?

Настроение у раненых было далеко не веселое, и они говорили:

— Посмотрим, как вам это удастся! Не оставите ли и вы там свои зубки?

Эта беззлобная перепалка свидетельствовала о том, что каждый партизанский отряд беспокоился за свое доброе имя. Наши партизаны считали, что виноваты в случившемся сами бойцы разбитого отряда. Несколько позже выяснилось, что так оно и было: за несколько дней до наступления партизаны то и дело крутились вблизи переправы, противник заметил это и подготовил им встречу.

Через несколько дней мы подошли к селу, находившемуся неподалеку от линии фронта, где мы и должны были форсировать злополучную речку. Все улочки села загромоздили наши повозки. Окна в хатах были темными: видимо, здесь не осталось ни одного местного жителя. Нам строго-настрого запретили громко разговаривать, курить и зажигать огонь. Неожиданно наступила оттепель, и мы, не отходя от своих повозок, топтались в грязи. Тем временем повозки все прибывали и прибывали, заполонив не только улицы, но и все дворы.

Вскоре, правда шепотом, от повозки к повозке передали приказ: «Вперед, марш!»

Колонна медленно тронулась в путь. Мы шли рядом, меся ногами грязь. Как только вышли из села, сразу же съехали с дороги на ровную болотистую местность, поросшую кустарником. Местами повозки застревали в грязи, лошади испуганно храпели и шарахались в стороны, не чувствуя под собой твердой почвы. По обе стороны от повозок двигались верховые всадники, которые то и дело шепотом поторапливали нас:

— Быстрее! Быстрее вперед! Не останавливайтесь!

Мы тянули и толкали повозки, тащили лошадей. В сапогах у нас булькала вода, одежда промокла насквозь. Неожиданно в небо взлетела ракета, где-то заработал пулемет, а затем послышалось гудение самолета.

— Быстрее! Быстрее вперед!

Стрельба усилилась. Метрах в пятистах от нас воздух прочертили огненные трассы, а через несколько минут начали рваться бомбы. Почувствовав под ногами твердую почву, мы поехали быстрее. С каждой минутой темп движения нарастал. Вскоре стрельба осталась где-то позади. Прямо перед нами расстилался ровный луг, обрамленный лесом. Несколько часов подряд ехали лесом. От мокрой одежды шел пар. Портянки в сапогах сбились, на ногах появились кровавые мозоли, а мы все шли и шли…

Рассвет застал нас в редком дубняке. К нам подъехал Даниельчук и спросил:

— Как вы думаете, где мы сейчас?

Мы молча переглянулись.

— В тылу врага! В двадцати километрах за линией фронта!

В тылу у врага

Ничто не говорило о том, что мы находимся в тылу врага. Местность точно такая же, как и вчера, да и порядок нашего движения тот же самый. Правда, мы очень много шли пешком, щадя своих лошадей.

Комиссар отряда «Червонный» товарищ Козлов часто подходил к нам. От него мы узнали, что недалеко от нас в большом селе расположено танковое соединение гитлеровцев. Наша же задача в настоящее время заключается в том, чтобы как можно скорее уйти из этого района еще дальше в тыл.

Комиссар рассказал нам и о том, что в оккупированных районах гитлеровцы не имеют крупных резервов, в основном все резервы брошены на фронт, поэтому в отдаленных от дорог селах и хуторах постоянных гитлеровских гарнизонов нет, а есть только подвижные патрульные дозоры.

Тактика нашего отряда, если учесть наши ограниченные возможности в маневрировании, в основном заключалась в нанесении внезапного удара по одиноким гарнизонам или железнодорожным станциям и быстром исчезновении, дабы не дать противнику возможности сосредоточить свои силы и ударить по нас.

Однако гитлеровцы уже усвоили эту тактику партизан и потому принимали кое-какие контрмеры: они проводили разведку с помощью авиации, а потом бомбили нас, порой бросались преследовать нас специально созданными для этой цели дивизиями или натравливали на нас банды украинских националистов.

Возглавлял все эти банды Степан Бандера, опиравшийся на бывших кулаков, не питающих симпатий к Советской власти. Гитлеровцы снабжали националистов оружием и деньгами.

На Западной Украине имелись села с польским населением и села, где жили русские и чехи. Бандеровцы держали в страхе все местное население.

Первые дни мы двигались по дорогам и днем, и ночью, а когда вышли в степи, то стали передвигаться только по ночам. Январские ночи длинные, так что времени хватало. Когда же занимался рассвет, мы располагались на отдых в каком-нибудь селе. Лошади и повозки размещали так, чтобы их не сразу можно было заметить с воздуха. Партизаны днем отсыпались, готовили себе горячую пищу. Обед чаще всего состоял из вареной картошки и квашеной капусты. Бывало и свежее мясо, правда довольно редко.

Часто свои продовольственные запасы партизаны пополняли из немецких складов, часть продуктов раздавали населению. Лишнего партизаны никогда не брали, чтобы не стеснять себя грузом.

Отряд не всегда двигался по одной дороге целиком, иногда он делился на части, которые перемещались по параллельным дорогам. На отдых тоже располагались в нескольких селах, так как одновременно больше тысячи партизан с повозками и лошадьми не могло вместить даже самое большое село. У каждого дома, где располагались партизаны, выставлялся часовой. Часовые не только несли охрану, но и выполняли обязанности посыльных.

Мы никогда не знали, сколько времени пробудем в том или ином месте — ночь, полночи или всего несколько часов. Каждую минуту мог поступить приказ выступать. В таких случаях из штаба скакал посыльный, который и оповещал об этом всех часовых.

На редкость мягкая зима того года затрудняла наше передвижение. Когда выпадал снег, все пересаживались с телег на сани, тащить которые лошадям было легко, но стоило настать оттепели, как снег съедало, и лошадям приходилось с большим трудом тащить по грязи сани. Нужно было срочно искать телеги.

Лошади часто падали, так как не было хорошего фуража (об овсе и мечтать не приходилось), а ведь каждый день, мы проезжали по тридцать — сорок километров, и часто без единой остановки. Лошадей, как правило, не распрягали, и они все время находились под открытым небом.

Партизаны спали не раздеваясь. Как только мы попадали под крышу, то первым делом сушили одежду, а уж потом ложились спать. Чаще всего мы просыпались от стрельбы.

Вопрос питания решался обычно просто. За день марша мы, как правило, проезжали через четыре-пять деревень, иногда не останавливаясь. Мы заметили, что наши товарищи частенько заходили в какой-нибудь дом, а возвращались оттуда с караваем хлеба и крынкой молока под полушубком. Однажды мы с Пиштой Ковачем решили тоже зайти в какую-нибудь хату.

Все оказалось просто: достаточно было произнести слова «молоко», «хлеб», «яйца», «сало», как добрая хозяйка уже несла продукты. Выпив несколько сырых яиц и поев сала с хлебом, мы как ни в чем не бывало выходили из хаты и догоняли своих.

Мы начали понимать, что в партизанской жизни самое тяжелое не бой, а состояние постоянной напряженности. Порой пара сухих портянок не менее важна, чем автомат.

Постепенно мы привыкли и к другому партизанскому правилу — вести постоянную разведку. У разведчиков были самые сильные лошади. Разведку можно проводить различными способами, но партизаны больше всего доверяли своим собственным глазам. Нередко делали так: по центральной улице села во весь опор проносилась горстка партизан, и по силе огня, если их обстреливали, устанавливалось наличие противника и его численность.

Однажды Душан пообещал захватить для нас венгерского солдата, но обещания своего так и не выполнил, потому что в том районе не оказалось венгерских частей. Правда, иногда местные жители рассказывали нам о том, что венгерские солдаты при одном только упоминании о партизанах куда-то исчезали.

Мои товарищи очень быстро сдружились с русскими. Разговаривать друг с другом они могли уже без переводчиков.

Четверо венгерских парней, а какие они все разные! Пишта Ковач удивлял всех своей манерой говорить быстро-быстро. Он и по-русски говорил лучше всех. Правда, в самом начале рейда он отличался некоторой забывчивостью и легкомыслием. Бывало, оставит автомат на какой-нибудь повозке и забудет, где именно. Начинается стрельба, а Пишта ищет свой автомат.

Йошка Фазекаш отличался скромностью, вел себя всегда примерно и, несмотря на слабое здоровье, никак не хотел садиться в повозку, хотя и очень страдал от долгой ходьбы пешком. В кровь разотрет, бывало, ноги, а все идет и идет.

Фери Домонкаш отличался упрямством и потому часто вступал в споры с другими.

Пишта Декан считался очень дисциплинированным бойцом, но у него была одна слабость — курение. Стоило ему только не покурить, как он начинал нервничать. Я сразу же догадывалась, что у него нет табака, но он никогда ни у кого не просил его. Иногда я набиралась смелости и, подойдя к курящим партизанам, говорила:

— Дайте немного махорки!

Мне отсыпали табачку, более того, иногда давали и куда большую ценность — кусок газеты. Я неумело крутила козью ножку. Сама я не курила, но нужно было хотя бы сделать вид. Самым страшным для меня было прикуривание: иногда с первой же затяжки на меня нападал кашель.

Было приятно замечать, что партизаны с каждым днем все лучше и лучше относятся к нам. Партизан можно было понять, ведь Венгрия воевала против Советского Союза, а тут четверо венгров, и совсем не такие, как все…

Меня, поскольку я разговаривала по-русски так, словно это был мой родной язык, партизаны с первого же дня приняли как свою. Я сразу же познакомилась с несколькими партизанками. В отряде их насчитывалось человек двадцать. И всем известно, что, где есть женщины, там любят поговорить, поэтому очень скоро я знала почти все о своих товарищах по отряду.

Женщины работали в отряде врачами и медсестрами. Они лечили раненых и лежачих больных — позже у нас и такие появились.

Главным врачом отряда была высокая стройная женщина лет тридцати — тридцати пяти, которая ходила с автоматом и санитарной сумкой на плече. Чаще всего ее сопровождали две медсестры.

Несколько раз я разговаривала с ней о будущей мирной жизни. Врач много расспрашивала меня о Венгрии, о том, что за люди там живут, о чем они думают. Правда, я мало что могла ей рассказать, ведь я так давно уехала из дому, и, чтобы мне было что ответить врачу, я обо всем расспрашивала Пишту Декана. К своему удивлению, я поняла, что наш главврач больше знает о Венгрии, о Венгерской Советской Республике 1919 года, о венгерских интернационалистах, о Матэ Залке, чем я.

Некоторые женщины-партизанки работали в штабе радистками.

Меня тоже направили в отряд как радистку, но с особым заданием. Я имела свою рацию, свой шифр, но связь поддерживала не с Киевом, где находился партизанский штаб, а с загранбюро нашей партии.

Я полагаю, что мое задание рассматривали как опытное, да и рация у меня была тоже опытной и, к сожалению, не подходила для работы в полевых условиях. В городе она действовала прекрасно, но в степи или в лесу, в дождь или снег она часто отказывала, а потом и совсем сломалась. Тогда мне приходилось связываться с Центром по отрядной рации.

В радиогруппе отряда была железная дисциплина. Дом, где располагались радистки, тщательно охранялся. Ни один посторонний человек не мог войти в него во время радиосеанса, более того, свободные радистки не могли войти в помещение, откуда велась передача. Я дружила с радистками, и они часто пускали меня к рации поработать.

К радисткам часто заходили генерал Наумов и комиссар Тарасов. Если они встречали там меня, то вежливо здоровались и не раз приглашали к себе в штаб. У них работали две женщины, с которыми я была хорошо знакома. Они всегда чем-нибудь угощали меня и интересовались, как я себя чувствую в отряде. Генерал Наумов иногда расспрашивал меня о Венгрии, так как он в свое время служил пограничником и не раз соприкасался с венгерскими пограничниками. Он хорошо знал ту местность и мечтал во время какого-нибудь рейда прорваться в Венгрию.

Жены командира отряда и его заместителя, очень красивые польки с лицами мадонн и серыми глазами, тоже были партизанками. В боях они, правда, не участвовали.

Частенько я с завистью поглядывала на этих красавиц, которым не нужно было ходить пешком (они обычно ездили в повозке командира), и сначала даже немного сердилась на них, но скоро переменила свое мнение об обеих. Когда начались бои, эти женщины стали медсестрами и ухаживали за ранеными.

В темноте мы подъехали к большому селу. На лесных дорогах мы месили грязь со снегом, однако ни один человек не решился сесть в повозки, так как лошади совсем выбились из сил.

Колонна медленно поднималась на холм и вдруг остановилась. Мы страшно обрадовались остановке, так как могли хоть несколько минут отдохнуть, прислонившись к повозкам. Затем последовал приказ выдвинуть вперед наш взвод. Я хотела идти, но Декан и Фазекаш приказали мне и Домонкашу остаться возле повозки. Не успела я возразить, как они уже скрылись в темноте. Через полчаса над селом заалело кровавое зарево.

— Пожар! — решили партизаны.

Затем послышалась автоматная стрельба. Поступил приказ двигаться вперед. Мы поднялись на холм, потом повернули налево. Прямо перед нами горели дома; между ними бегали партизаны, тушившие пожар.

К утру все стихло. Наша колонна остановилась на окраине села. Настал полдень, а взвод, посланный вперед, все не возвращался. Я начала беспокоиться за Пишту и решила разыскать его, хотя не представляла, где он может быть. Я ходила из дома в дом и спрашивала о Декане, но никто ничего не знал. И вдруг из села, расположившегося за мостом, послышалась стрельба.

Немного подумав, я выпрягла одну лошадь и, сев на нее верхом, поехала к мосту.

Я смотрела очень внимательно, но партизан нигде не видела. Тогда я решила заехать в село. В селе сразу же обратила внимание на плакаты, висевшие на стенах домов, в которых бандеровцы требовали «создания свободной национальной Украины».

«Ну и влипла же я», — мелькнула у меня мысль.

Вероятно, выглядела я так необычно, что, завидев меня, на улицу из домов стали выходить люди. Выходили и как-то странно улыбались.

— Вы чего тут рыщете?! — спросили меня возле одного дома, при этом в голосе прозвучала угроза.

Меня поразил тон, каким это было сказано. Я поняла, что это бандеровцы, но тем не менее спросила:

— Вы не знаете, куда поехали партизаны?

Бандеровец, к которому я обратилась, резко ответил:

— Убирайтесь отсюда, пока беды не случилось!

Тут я испугалась и погнала лошадь вперед, но она, как назло, шла медленно и степенно, а бандеровцы сверлили меня взглядами.

Наконец я переехала через мост и вернулась к повозке. Пишта вернулся только вечером, но я не рискнула рассказать ему о своих приключениях.

Ночью мы прошли через маленький городок, который, по сведениям нашей разведки, не был занят гитлеровцами. Наш взвод двигался в голове колонны, которая растянулась на несколько километров. Я страшно устала. Голова колонны уже выехала из города, как вдруг с соседней улицы послышался шум моторов, а спустя минуту мы увидели грузовики, едущие с затемненными фарами.

— Пропустить их вперед, а потом открыть огонь! — приказал нам ротный.

Он тут же соскочил с лошади и, подсадив меня в седло, попросил передать приказ нашим людям. Все это произошло за несколько секунд. Оказавшись в седле, я бросила на Пишту беглый взгляд и рысью ускакала в голову колонны. Зарядив автоматы, партизаны ждали приказа открыть огонь. Слева от Декана расположились расчет нашего станкового пулемета и пушки, а справа залегли Йошка Фазекаш и Пишта Ковач. Как только проехал последний грузовик, послышался приказ: «Огонь!» По всей улице застрочили пулеметы и забили автоматы. Гитлеровцы сначала пытались отстреливаться, а затем пустились наутек. Несколько машин загорелось. Минут через десять мы уже продолжали свой путь. Я все это время не слезала с коня, носилась от командира к своим и от своих — к командиру. Это поручение мне понравилось. «Если так будет и дальше, то скоро я стану лучшей наездницей во всем отряде», — шутливо подумала я.

Дозарядив автоматы, партизаны двинулись дальше.

Примерно в полночь остановились на привал в каком-то селе. Спустя два часа Декана сменили из дозора, он вошел в хату и улегся на полу на соломе. Партизаны спали, и только один Пишта Ковач пришивал себе на шапку красную ленту.

7 февраля, после двухдневного марша, наш отряд подошел к районному центру — городу Горохов. И люди, и лошади были измотаны до предела, тем более что накануне весь день шел снег с дождем. Мы с трудом вытаскивали ноги из грязи. Наши еще недавно белые полушубки превратились в бог знает что. Командование отряда разрешило дневку — отдых на целый день. Хотя районный центр, где размещались важные склады, был для нас крепким орешком, мы приняли решение занять городок.

Мы в тот момент были согласны даже на взятие Берлина, лишь бы только нам пообещали однодневный отдых, чтобы мы могли обсохнуть, выспаться и хоть немного привести себя в порядок.

Под вечер мы приблизились к городу и с ходу заняли его. Нас несколько удивило то, что гитлеровцы сдали его нам почти без сопротивления. Лишь позднее мы узнали причину этого. Оказалось, что партизанское соединение Вершигоры тоже подошло к городу, только с другой стороны, и один из отрядов решил взять город. Связи между нашими партизанскими отрядами не было, и Вершигора не знал, что в городе уже находятся партизаны Наумова.

Мы, венгры, расположились на постой в доме, похожем на виллу. В комнатах стояли изразцовые печки, от которых струилось животворное тепло. Войдя в дом, мы сразу же развесили у печек полушубки и насквозь промокшее обмундирование.

Комиссар Тарасов приказал партизанам повзводно вымыться в городской бане, а одежду отдать в дезинсекцию.

Это известие было встречено с восторгом, так как у нас уже появились насекомые, которых партизаны в шутку называли фрицами и которые причиняли нам много неприятностей, не говоря о том, что они могли стать разносчиками сыпного тифа. И комиссар Тарасов действовал как врач (именно им он и был до войны).

И началась партизанская баня. Пока люди мылись, их одежду поместили жариться в специальные дезинсекционные камеры. Старик сторож при бане настоятельно предупреждал нас о том, чтобы мы случайно не забыли в кармане спички, от которых может возникнуть пожар. Такое распоряжение было отдано и партизанам из отряда имени Микояна. Спички партизаны не забыли, но вот две ручные гранаты в одежде кто-то оставил.

Гранаты от сильной жары взорвались, начался пожар, в котором сгорела и одежда, и сама камера. К счастью, никто из партизан не пострадал. Партизаны-армяне, вымывшись в бане, голыми толпились в предбаннике до тех пор, пока не был произведен срочный сбор вещей для незадачливых купальщиков.

Неожиданную встречу в Горохове Вершигора так описывает в своей книге «Рейд на Сан и Вислу»:

«Через сутки Бакрадзе донес: занял Горохов!

О том, что именно он занял город, до сих пор существует спор. Дело в том, что примерно в эти же дни и часы, пройдя стремительным маршем из Житомирщины через всю Ровенщину, прямо на юг Волыни пожаловал бравый кавалерист — легендарный партизанский генерал и Герой Советского Союза Михаил Иванович Наумов. Во время этого своего марша он основательно потрепал вражеские гарнизоны в Острожце, Тарговицах и Воротнюве.

Размышляя об истории партизанского движения в Великой Отечественной войне, часто думаешь: почему так мало было конных партизанских отрядов?! Неужели уж совсем изжила себя конница? Даже партизанская?

На Украине мне лично известно только одно кавалерийское соединение Наумова. И еще, по слухам, был конно-партизанский отряд Флегонтова и Тихомирова, действовавший в Белоруссии. Может быть, существовали и другие такие же отряды, не знаю. Во всяком случае, конников-партизан было очень мало. Поэтому и хочется рассказать о кавалеристах Наумова, о нем самом, о его удивительном комиссаре Михаиле Михайловиче Тарасове — докторе из Кремлевской больницы, добровольно ушедшем работать хирургом в партизанский отряд и ставшем там комиссаром. Правда, я отвлекусь несколько в сторону и уведу мысли читателя от Тернополя и Луцка. Но что поделаешь? Я не пишу ни истории войны, ни оперативно-тактического трактата. Я просто вспоминаю то, что было. И пишу прежде всего о дорогих мне людях.

Так вот, партизанская кавалерия… Она появилась не по прихоти того или иного военачальника, с давних пор полюбившего коня и седло.

— Нет! Нас породила степь украинская, — говорил еще на Припяти товарищу Демьяну молодой и стройный генерал Наумов. — Степь, где нельзя быть пешим. Если даже сам Ковпак пойдет на юг пешим, то на другой же день его расколошматят. Стоит только ему оторваться от лесов… В степях партизанам немыслимо воевать в пешем строю! Да, да!

Это категорическое утверждение казалось нам тогда странным.

— Заносит молодого генерала, — миролюбиво отмахивался спокойный Базыма.

Но я вспоминал не раз этот разговор, когда мы сами выходили из Карпат. Через степное тернопольское Подолье и нам пришлось промчаться лихим кавалерийским аллюром…

Когда долетел слух о том, что в Горохове появились конники Наумова, мы все обрадовались. Ведь это они совершили знаменитый Степной рейд, каких никто из нас не совершал. Нешуточное было дело — зимой 1943 года ураганом пронестись по тылам группы войск Манштейна, выйти к Днепропетровску, подойти к Кременчугу, петлять две недели по Кировоградской и Одесской областям, там, где нет ни одного партизанского леска, где кишмя кишели не только полицейские гарнизоны, но и стратегические резервы Гитлера, прекрасно понимавшие, что Красная Армия уже приближается к Днепру! И потом стремительно взвиться вверх — на север, замахнуться наотмашь партизанской саблей!.. На кого? На какого-нибудь гебитскомиссара? Нет, бери выше. На областного губернатора или эсэсовского генерала? Выше! На самого гаулейтера Украины, рейхскомиссара Эриха Коха? Нет, выше, выше! Ну тогда на Альфреда Розенберга — гитлеровского наместника всех оккупированных советских районов? И опять нет. На самую полевую ставку Гитлера замахнулась партизанская сабля бывшего советского пограничника Наумова. И пусть даже враг успел увернуться и спасти свою шею, но он в ужасе задрожал перед грозной опасностью.

С нетерпением мы ждали Наумова, обещавшего заехать вечерком к нам в Печихвосты. И он, как всегда, оказался педантично точным. Едва начало смеркаться и только белый пушистый снег как бы задерживал приход черной ночи, село вдруг ожило. По центральной улице промчался запряженный тройкой легкий волынский шарабан. За ним — два верховых коня, а на расстоянии двадцати метров — целая кавалькада конников.

Я не видел Наумова с весны 1943 года, но сразу же узнал его. Всегда питал я к нему, этому бывшему капитану погранвойск, повышенный и, чего греха таить, немного ревнивый интерес.

В шарабане рядом с Наумовым сидел незнакомый мне широкоплечий человек в полушубке.

— Доктор кремлевский, а теперь комиссар наш, — отрекомендовал его Наумов. — Прошу любить и жаловать.

Я удивленно оглядел незнакомца. Тот не без любопытства глянул на меня и добродушно протянул руку:

— Тарасов, Михаил Михайлович.

Генерал ловко скинул с плеч черную бурку. Размялся и стал знакомить с другими сопровождавшими его конниками:

— Кроме доктора со мною Колька Грызлов, москвич, и этим все сказано. А то — земляк Гоголя Владлен Гончаровский. А это — Андрейка Лях. А вот эти — хинельской гвардии братья Астаховы, Илья и Роман. Митя Самоедов — земляк Ломоносова, архангельский мужик, кавалер ордена Ленина за спасение жизни командиров в бою. А тот, с самым лихим чубом, — Сергей Бузанов, смоленский соколок… Коршак Коля — лазил под лед за пулеметом. Тося Дроздова — девочка из Конотопа. Донецкий шахтер Анатолий Кихтенко… Словом — все орлы!

Я смотрел на каждого с нескрываемым уважением. Передо мной стояли герои хинельских походов, овеянные степными ветрами, прокуренные пороховым дымом рыцари кавалерийских рейдов.

Действительно орлы, ничего не скажешь. Румянец — во всю щеку, глаза — озорные, блестят.

Я представляю в свою очередь Мыколу Солдатенко, Васю Войцеховича, Кульбаку, Роберта Кляйна…

— Под Гороховом мои хлопцы из Венгрии с твоим капитаном встретились. Обнимаются, целуются, — говорит Наумов, — даже я растрогался.

— Это Иосиф Тоут! Он у Бакрадзе вроде за комиссара.

— Фамилии не помню. Знаю, что из ЦК венгерского комсомола. Так, что ли?..

— Ну, он самый… А каких он земляков у вас встретил, товарищ генерал? — спросил Мыкола.

— Есть там у нас… Иштван Декан, Ева Кардош да и другие, — ответил за генерала Тарасов.

— Словом, интернационал, — засмеялся Наумов…»[10]

«Приехавшие устали с дороги и пошли в хату отдохнуть. Я распорядился, чтобы Федчук позаботился о конях. Встретиться решили за ужином.

— Как полагается, — сказал Наумов. — А когда у вас ужин по расписанию?

Взглянув на часы, я сказал, что через сорок минут.

— Ого! Режим питания — большое дело, — хмыкнул комиссар-врач не то насмешливо, не то одобрительно.

— Заночуете, конечно?

— Да, пожалуй. А впрочем, там дело покажет, — уклончиво сказал генерал.

— Да, дел много, поспешать надо, — в тон ему отозвался я. — Жду вас в штабной столовой, второй дом справа.

— Только так, чтобы о деле поговорить можно было. Без митинга, — наклоняясь через облучок, шепнул мне Наумов.

— Понятно. Будет обеспечено…»[11]

Бойцы или пропагандисты?..

В одном месте нам нужно было переправиться через речку. Повозки никак не могли пройти через нее, а моста поблизости не оказалось. В одном селе когда-то действовал паром, на котором можно было перевозить и повозки, но гитлеровцы его потопили, и с тех пор это сооружение так и лежало в воде, затянутое илом и тиной, неподалеку от города. Командование отряда приняло решение поднять паром и пустить его в ход, так как другого выхода у нас не было. Поднять паром приказали нашей роте. Никаких инструментов, которые могли бы облегчить нашу задачу, мы не имели. С горем пополам нам все же удалось вытащить паром на берег. Мы очистили его от грязи и ила, заколотили досками пробоины, и к вечеру паром уже качался на воде.

Работу нам несколько раз приходилось прерывать, так как над нами появлялся гитлеровский самолет-разведчик. В такие моменты все бросали работу и прятались кто куда. Как только самолет улетал, работа снова продолжалась. За ночь мы переправили на тот берег все повозки. Под утро нас сменили, и несколько часов нам удалось поспать в скирдах соломы.

После переправы отряд двинулся дальше. Шли ускоренным маршем. К вечеру я так устал, что не мог больше идти. Решил достать себе лошадь. Во всех деревнях, через которые мы шли, я искал в хлевах и конюшнях лошадь. Но разыскать ее было нелегко, так как местное население за годы оккупации научилось прятать и имущество, и домашних животных. Прошло некоторое время, прежде чем мы поняли, что, например, повозку нужно искать совсем не в сарае. Колеса прятали обычно на чердаке или в колодце, боковины повозки — в разных местах. Короче говоря, лошади мы нигде не нашли. Я уже было отказался от своей затеи, как вдруг Петр, молодой и веселый парень, хитро подмигнул мне и дал понять, чтобы я следовал за ним. Он подвел меня к копне сена, а затем какими-то магическими движениями стал ощупывать ее. Наконец, победно заулыбавшись, он начал разгребать солому. Вскоре он откопал калитку, сделанную из плетня. Распахнув ее, он вывел из тайника лошадь, которая, попав на яркий солнечный свет, заморгала глазами. Выглядела она не ахти как, но все же это была лошадь. Не раздумывая, я сел на нее. Вместо кнута Петр дал мне в руки хворостину. Как только мы выехали на дорогу, лошадка моя сразу же прибилась к другим лошадям. Вся беда заключалась в том, что она то и дело приставала то к одному, то к другому жеребцу, которые отбивались от нее копытами. Вскоре я подъехал к повозке, на которой ехали наши ребята. Домонкаш сидел на козлах, на меня он посмотрел с завистью. Охотнее всего он и мою лошадку впряг бы в повозку.

Постепенно сгустилась темнота. Слева от нас темнел холм, с которого в небо вдруг взлетело несколько цветных ракет. Заработал пулемет. Сбоку от дороги показались одиноко стоящие домики.

Еще несколько ракет взлетело в небо, и снова застрочил пулемет, расчертив воздух огненными трассами. Видимо, мы натолкнулись на гитлеровскую сторожевую заставу, выставленную для охраны железной дороги и дорожной развилки. По плотности огня поняли, что застава сильная. По приказу командира колонна съехала с дороги и рассредоточилась.

Нам было приказано приготовиться к нападению на противника, огневые точки которого хорошо просматривались, поскольку гитлеровцы вели непрестанный огонь. Для нападения было выделено человек четыреста, а остальные тем временем укрылись в близлежащем лесочке, где могли спокойно поспать несколько часов. Мы тоже не преминули воспользоваться такой возможностью.

Теперь я уже разбирался немного в командирской тактике и знал, что в первую очередь в бой вступают подразделения, которые движутся в голове колонны: иногда посылают взвод, иногда роту, а если требуется, то и весь отряд — все зависит от силы противника. Остальные же партизаны в это время отдыхают. Если нужно — но это случается редко, — то вводят в бой и их.

Пехотное оружие оказалось бессильным против укрепленных позиций гитлеровцев, и пришлось пустить в ход станковые пулеметы и даже пушки. Молодой артиллерист из нашего отряда по имени Сергей — ему не исполнилось и двадцати — вывел свою пушку на прямую наводку.

Несколько огневых точек партизаны забросали ручными гранатами. Очень помогла нам пушка Сергея.

Тем временем несколько подразделений вышли на железнодорожное полотно и оседлали его, чтобы обеспечить безопасность дальнейшего передвижения колонны. Наши минеры в нескольких местах заминировали железную дорогу на случай, если гитлеровцы пустят по ней поезд. Часа в два ночи поступил приказ двигаться дальше. Колонна повозок направилась к селу, в котором горело несколько домов. На центральной площади села партизаны сожгли несколько десятков немецких машин. В воздухе пахло дымом и бензином.

Во время боя наша маленькая группа тоже рассредоточилась. Фери Домонкаш с Евой остались возле повозки, а мы с Фазекашем и Ковачем расположились в стороне.

Миновав село, мы подошли к железной дороге, возле которой наша вторая пушка вела огонь по еще не уничтоженному пулеметному гнезду противника.

Дальше наш путь лежал по полю, с дороги нам пришлось съехать. Стояла оттепель, люди и лошади вязли в густой грязи. Когда шли через болотистый луг, несколько лошадей пало.

Этот ужасный переход продолжался до десяти часов следующего дня, когда, смертельно уставшие, мы добрались наконец до какого-то села. И только тут я вспомнил о своей лошади, которую в начале ночного боя привязал к дереву, росшему сбоку от дороги.

«Ну у нее теперь, видимо, уже новый хозяин появился», — подумал я.

Остановились мы в каком-то доме. Едва войдя в него, улеглись на полу и сразу же уснули мертвецким сном.

Спустя примерно час, к моему удивлению, меня разбудил Йошка Фазекаш. Рядом с ним стоял Ковач.

— Пишта, проснись! Гитлеровцы окружили село!

Протерев глаза, я схватил свой автомат, и мы втроем бросились за околицу. В центре села группа партизан хоронила своих товарищей, погибших ночью. Мы подошли к братской могиле. А вокруг села тем временем разгорелся бой: немцы стреляли из пулеметов, пули долетали даже до домов.

Когда погибших опускали в могилу, партизаны дали залп в воздух. Это было первое погребение погибших, которое мы видели. Зрелище трогательное и страшное одновременно: в окруженной гитлеровцами деревне партизаны хоронят своих товарищей и салютуют им, отдавая последние почести.

Йошка Фазекаш вывел нас к взводу, занявшему огневую позицию на окраине села. Гитлеровцы не осмеливались переходить в наступление: то ли ждали подкрепления, то ли не знали, какими силами располагают партизаны. Они окопались в открытом поле и время от времени обстреливали село из пулеметов и минометов.

До наступления темноты мы должны были сдерживать противника, а под покровом ночи можно было вырваться из кольца с минимальными потерями. Выбрав удобное укрытие, мы залегли, лишь изредка стреляя в сторону противника: нужно было экономить патроны.

Земля была насквозь промокшая, грязная, даже стоять подолгу на ней было мучительно трудно, и ложиться в грязь никто не хотел. Прямо перед нами виднелась копна соломы. Партизаны с шутками посылали друг друга за соломой, но пойти никто не решался. Наконец Петр сказал, что он, была не была, сходит за соломой. И действительно, неторопливыми шагами он направился к стогу. Сделав шагов десять, вдруг остановился, оглянулся назад и пошел дальше. Партизаны подбадривали его: иди, мол, иди. Когда Петр был уже на полпути, гитлеровцы открыли огонь. Петр вздрогнул, однако повернуть обратно постыдился. Тогда он все решил обратить в шутку: подняв одну ногу и замахав обеими руками, словно петух, он громко прокукарекал. Мы все так и покатились со смеху. Гитлеровцам эта шутка не понравилась, и они начали стрелять еще сильнее. Чтобы заставить их замолчать, мы тоже открыли огонь. Тут Петр присел на корточки и заквохтал, как курица. Затем вдруг подскочил и сломя голову бросился к стогу. Там он немного передохнул и начал аккуратными щипками тащить из копны пучки соломы. Набрав приличную охапку, он повернулся и пошел обратно. Гитлеровцы снова открыли огонь, но, к счастью, ни одна пуля не задела Петра.

Время шло, немцы все еще не нападали, а нас все больше и больше клонило ко сну. Подостлав под себя солому, мы легли и сразу же задремали. Стоило гитлеровцам выпустить длинную пулеметную очередь, как все мы моментально просыпались и, выпустив в ответ две-три очереди из автомата, снова погружались в сон. Я бросил случайный взгляд на Пишту Ковача. Он лежал на спине, крепко прижав к себе автомат, и безмятежно спал. Йошка Фазекаш крепился и не спал, а когда заметил, что мы уснули, встал и, подойдя к каждому, легкими ударами ноги разбудил нас, сокрушенно покачав при этом головой.

— Что скажут остальные, если венгры постоянно снят? — проворчал он.

Тем временем вернулась из леса Ева и принесла нам еду — хлеб, сало, яблоки. Мы уже давно ничего не ели и сильно проголодались. Подкрепившись как следует, все повеселели. Ева осталась с нами, уговорив Домонкаша пригнать сюда повозку. Вскоре в селе началась подготовка к прорыву. Как только темнота спустилась на землю, повозки начали стягиваться в колонну. В голове колонны двигался отряд «Червонный». С двух сторон колонну защищали конные партизаны. Замыкал длинную кавалькаду отряд имени Микояна.

Вскоре поступил приказ: «Вперед!»

Шли в северном направлении. Гитлеровцы, не зная наших намерений, начали пускать в небо ракеты, освещая местность. Думаю, что картина, которую они увидели, отнюдь не обрадовала их. Прямо на них строем шли человек сто, вслед за которыми вереницей следовали повозки с доброй сотней партизан.

Нам было приказано открыть огонь только тогда, когда начнут стрелять немцы. Молчание гитлеровцев начало угнетать нас. Правда, осветительные ракеты они продолжали пускать. Откуда-то сбоку раздалось несколько винтовочных выстрелов.

Вскоре мы выехали на вполне приличную дорогу. Еву я усадил на повозку, а сам, держась за телегу, дремал на ходу.

Примерно в полночь мы въехали в большое село. Впереди нас с двух сторон взлетали в небо ракеты. Видимо, гитлеровцы, от которых мы ушли, по радио или по телефону сообщили своим соседям о том, что в их сторону движется крупный партизанский отряд. Завязалась небольшая перестрелка, а когда она закончилась, повозка, на которой ехала Ева, как сквозь землю провалилась.

На рассвете мы были в другом селе. Только хотели расположиться на отдых, как нас обстреляли фашисты. Одному из наших отрядов было приказано вступить с неприятелем в бой. Повозки остальных отрядов остановились на улице или во дворах. Партизаны группами по тридцать — сорок человек разошлись по домам и, улегшись на полу, сразу же заснули, предварительно выставив перед домами часовых.

Когда я проспал часа два, кто-то разбудил меня, сказав, что мне пора заступать часовым на пост.

Когда меня сменили, я, обеспокоенный судьбой товарищей, пошел разыскивать их. Во всех домах, куда я заходил, было полно партизан. На улице и во дворах стояли на привязи лошади. Я обошел много домов, но среди спящих партизан не нашел ни Евы, ни других своих товарищей. Зайдя в богатый дом, похожий на виллу, я заглянул в подвал и обнаружил, что там полным-полно яблок. Я набрал полные карманы яблок. Вот Ева обрадуется!

Тем временем штаб разработал дальнейший маршрут нашего движения, а на рассвете последовал приказ: «В путь!» Часовые с трудом разбудили спящих. Взводные и ротные командиры наводили порядок в своих подразделениях, собирали людей. А в это же самое время на другом конце села один из наших отрядов все еще вел бой с противником. Затем его сменил другой отряд, перед которым стояла задача сдерживать гитлеровцев до тех пор, пока остальные наши товарищи не отыщут лазейку, через которую можно благополучно улизнуть.

Медленно рассветало. Мы тронулись в путь. Он лежал через лес, который пересекала железнодорожная ветка. Дальше виднелся мост. Откуда-то с той стороны раздались выстрелы, но вскоре все стихло. Как выяснилось позже, мост охраняло отделение гитлеровцев. Однако партизаны так быстро разделались с ними, что движение колонны даже не застопорилось.

Мы все шли и шли. Казалось, что уже никогда не будет конца этому бесконечному маршу. Опустив голову на грудь, я машинально переставлял ноги. Вдруг мне показалось, что кто-то окликнул меня по имени. Я оглянулся и увидел Еву, которая ехала верхом на лошади, улыбаясь во весь рот, а рядом на длинном поводке шла вторая лошадь.

— Пишта! Я привела тебе коня! Садись!

Этим Ева очень тронула меня. Во мне заговорил голос совести: ведь в Москве, узнав о том, что нам в группу дают девушку, я заметил: «И на кой нам черт нужна эта баба?»

Не желая оставаться у нее в долгу, я вынул из кармана два красных яблока.

Ева очень обрадовалась подарку. Одно яблоко она тут же начала есть, а второе протянула девушке, лежавшей на повозке.

— Знаешь, бедняжка очень больна. Я скажу, что это ты ей передал…

Наконец мы приехали в село, где нам разрешили полусуточный отдых. Наша маленькая венгерская группа снова собралась вместе, не хватало только Домонкаша. Мы поделились друг с другом новостями и пришли к выводу, что только теперь стали настоящими партизанами, вкусив все трудности партизанской жизни.

Пишта Ковач начал философствовать, разбирая наш рейд, так сказать, по косточкам.

— Прошло всего три недели, — говорил он, — как мы перешли линию фронта и оказались в тылу врага, который заметил нас, и не только заметил, но и принял кое-какие меры для того, чтобы уничтожить. Только этим и можно объяснить, что несколько дней подряд мы продвигаемся с боями, и это на местности, где до этого никто в глаза не видел ни одного гитлеровца.

Мы не могли не согласиться с Ковачем. Все заметили, что в последние дни над нами все время кружили разведывательные самолеты противника, а на нашем пути то и дело встречались немецкие заслоны.

Йошка Фазекаш начал серьезно беспокоиться о Фери Домонкаше, как вдруг он заявился к нам. Два дня назад, когда отряд прорывался из окруженной фашистами деревни, Домонкаш остался на повозке, в которой находились наша типография и личные вещи. Сейчас же Фери ехал верхом на лошади, ведя на вожжах еще одну лошадь. Увидев это, Фазекаш даже побледнел.

— А где же наша повозка? — крикнул он, предчувствуя недоброе.

Домонкаш спокойно слез с лошади, не спеша привязал ее к ограде и, стараясь не смотреть на нас, медленным шагом направился в нашу сторону.

— Где ты оставил нашу повозку?! — обрушился на Фери Фазекаш.

— Застряла в грязи, и я ее там бросил, — ответил Домонкаш равнодушным тоном. — Лошади были не в состоянии ее вытащить…

— А типография?! — взвился Фазекаш.

— Осталась в повозке, — лаконично ответил Домонкаш.

— А наши вещмешки? — спросил Пишта, которого вещи интересовали больше, чем типография.

— Тоже там остались.

— Но свой, как я вижу, ты там не оставил?! — со злостью рявкнул Ковач. — На двух лошадях нельзя было вывезти три вещмешка?

Однако этот вопрос Домонкаш не удостоил ответом. Йошка Фазекаш больше всего жалел типографию. Что же теперь будет, если мы встретимся с венгерскими войсками? Но ничего не поделаешь — типографии нет. Верно говорил комиссар Тарасов, что партизаны агитируют не листовками, а автоматами…

Откровенно говоря, мы с Пиштой Ковачем и Евой даже немного обрадовались этому: ведь теперь мы не будем ничем отличаться от боевых товарищей-партизан.

Отдых был кратковременным. По мерам, принимаемым командованием, мы понимали, что движемся по местности, занятой противником, и что нас ждут тяжелые дни. Об этом же говорил и приказ, согласно которому мы свернули с обычного курса и начали двигаться на юг. Каждый партизан должен был достать себе лошадь или повозку, так как нам надлежало ускорить темп движения. Было приказано держать боезапас под руками, но расходовать его только по особому приказу.

Мы начали искать повозку для нашей пары лошадей и наконец нашли ее. Двигались быстро. Погода установилась хорошая, солнечная, снежный покров был неглубоким. Ехали быстро. Но не все лошади выдерживали такой темп, поэтому наша колонна растянулась на несколько километров.

Часа в четыре пополудни мы проезжали село, через которое проходила железная дорога, о чем мы не знали. Голова колонны с частью нашего взвода — там же оказались Йошка Фазекаш и Пишта Ковач — уже переехала через железнодорожные пути, как вдруг слева показался поезд. В эшелоне на открытых платформах стояли зенитки, сидели гитлеровские солдаты. Кое-где стояли крупнокалиберные зенитные пулеметы.

Картина совершенно необычная — в глубоком тылу противника около железнодорожного переезда стоит колонна партизан, а перед ними проезжает гитлеровский воинский эшелон.

Машинист давал отчаянные свистки. Гитлеровцы смотрели на нас, мы — на них, и никто не верил собственным глазам. Но так продолжалось только несколько секунд, а вслед за тем откуда-то сзади по цепи передали приказ: «Развернуться назад!» Повозки одна за одной начали разворачиваться на узкой дороге, но тут и гитлеровцы пришли в себя: забили их пулеметы. Мы же что было силы стегали лошадей, чтобы поскорее скрыться за домами.

В партизанской жизни такие случаи не так уж редки, положение может измениться каждую минуту. Приказ требует идти то вперед, то назад. Вступать в бой с гитлеровцами в тех условиях, да еще на открытой местности, было нецелесообразно.

Часть нашего отряда, уже переехавшая через железнодорожные пути, на рысях уходила вперед. Так наша колонна разорвалась на две части.

На ночевку остановились в селе, а наутро нам предстояло догнать наших товарищей.

Село казалось мирным. Я, Ева и Домонкаш устроились в одном доме. Хозяин принес нам хлеба, сала и яиц — село было очень богатое. Мы великолепно поужинали. Тревожила только судьба наших товарищей. Найдем ли мы их? Вечером мы набросали на пол свежей соломы и легли спать, надеясь, что этой ночью нас никто не потревожит. Хозяин угостил нас табачком. Особенно он гордился качеством имевшейся у него бумаги — это была туалетная бумага. Где он ее достал в военное время, для нас так и осталось загадкой.

В селе стояла полная тишина. Перед домом бесшумно расхаживал часовой. Под утро повалил густой снег, и от этого создалось какое-то особенно мирное настроение. Хорошо позавтракав, мы с Евой решили пройтись по селу, словно были не партизанами, а обыкновенными туристами.

Вскоре конный посыльный передал нам приказ выделить несколько человек на поиски оторвавшихся от нас товарищей. От нашей группы вызвался Домонкаш. У нас были две лошади. Мы достали еще одну и на этой тройке послали его за Фазекашем и Ковачем.

Когда мы с Евой собрались поесть, мирную тишину разорвали автоматные очереди, а вслед за ними со всех сторон послышались выстрелы. Началось! Нас охватила злость на немцев за то, что нам не дали спокойно отдохнуть. Часть отряда была поднята по тревоге и выведена на околицу, чтобы занять там оборону.

Фазекаш и Ковач появились в критический момент, когда пехота гитлеровцев, усиленная легкими танками, начала наступать на село. Сразу же завязался бой. Фазекаша, поскольку он был верхом, послали в соседнее село с донесением. Поэтому нам лишь позже удалось узнать, что же случилось с нашими товарищами.

А они оказались в довольно трудном положении, и выход у них был один — гнать лошадей вперед до какого-нибудь укрытия.

Они свернули на шоссе и у какого-то села были вынуждены ввязаться в бой с находившимся там небольшим гарнизоном противника.

Перестрелка продолжалась до рассвета, когда прибыли два разведчика, посланные Боровым. От них стало известно, что группа оторвалась от отряда километров на двадцать.

— Положение наше было не из хороших, — продолжал свой рассказ Фазекаш. — Нам предстояло до рассвета проделать обратный путь, переехать через шоссе и полотно железной дороги. Однако только мы успели переехать через шоссе, как началось движение. Мы оказались зажатыми в узкой, с километр, полосе между шоссе и железной дорогой. Наш командир решил укрыться до наступления темноты в небольшом лесочке. Время до темноты мы использовали для сна: когда спишь, голода не чувствуешь. Разведчики нам рассказали, что вы расположились в двух соседних селах, где у жителей полно продуктов. Тем временем к нам прискакал посыльный с приказом догонять отряд. Перед рассветом мы должны были перейти железную дорогу и заминировать полотно.

Было решено произвести разведку и определить место перехода через железную дорогу.

В разведку вызвались идти пулеметчик Назаров и я. Быстро нашли удобное место, отыскали следы, по которым прошел основной отряд. Вернулись и доложили о результатах командиру, указав, в каких местах вдоль дороги движутся гитлеровские патрули. Высказали предложение относительно того, где должны находиться наши люди, которые откроют перед нами шлагбаум. Командир согласился с нашими предложениями.

Несколько человек приняли участие в минировании дороги.

С нетерпением дождались сумерек. Первыми пошли минеры, за ними — мы с Назаровым, а за нами — командир и четверо партизан, которые должны были открыть шлагбаум и держать его в таком положении до тех пор, пока не пройдет вся колонна.

Через железную дорогу перешли благополучно. В полдень, подойдя к какому-то селу, встретились с отрядными разведчиками, которые вышли искать нас. От них мы узнали, что часть отряда находится в этом селе, поджидая нас, а основная часть вместе со штабом — километрах в семи отсюда.

Мы вошли в село, где наконец встретились со своими.

Немного передохнув и пообедав, мы готовились догнать штаб, но тут пришел приказ: «Всем занять оборону и приготовиться к отражению атаки!» Гитлеровцы атаковали село с юга.

Мне лично было приказано скакать в штаб с донесением. Вскочив на лошадь, я взял с собой еще двух лошадей и поехал. Дорога, которая вела в штаб, уже обстреливалась немцами. Я мог, конечно, скакать и быстрее, но запасные лошади шли медленно. А тут еще, как назло, со стороны поля подошел немецкий танк и начал обстреливать и дорогу, и село. Бросив двух лошадей на произвол судьбы, я поскакал во весь дух, лишь бы поскорее преодолеть обстреливаемый участок.

Надо мной свистели пули, но, к счастью, ни одна из них меня не задела, и я благополучно доскакал до штаба. За день обстановка изменилась: село, где расположился штаб, тоже окружили гитлеровцы. Получилось так, что, вырвавшись из одного вражеского кольца, нужно было попасть в другое, чтобы потом всем отрядом прорвать его в том месте, где немцы этого вовсе не ожидали. К счастью, нам удалось сделать это на следующий день с довольно небольшими потерями, — закончил свой рассказ Фазекаш.

Однажды под вечер мы вошли в село, в котором часто останавливались бандеровцы. На стенах домов были нарисованы трезубцы, а у въезда в село красовался крест, украшенный украинским рушником. В таких селах нам запрещалось по ночам ходить по улицам, брать у хозяев еду и питье прежде, чем они сами не попробуют их.

Меры такой предосторожности не были лишними, так как всего несколько дней назад в таком селе отравили комиссара одного из наших отрядов. Целую неделю он находился между жизнью и смертью, пока его наконец с трудом не выходили. В том же селе ночью из-за угла убили двух разведчиков, хотя село было занято партизанами. Молодые парни, одному из которых не было и двадцати пяти лет, умерли мгновенно.

Однажды мы обнаружили под земляным холмиком советский танк на околице села. Оказалось, что бандеровцы вероломно убили весь его экипаж еще в 1941 году, а сам танк закопали и замаскировали.

Вот в таком неспокойном селе мы и расположились на этот раз на ночлег. Поздней ночью два разведчика приехали из штаба за Йошкой Фазекашем и Евой с приказанием немедленно явиться в штаб, где находился пленный венгерский солдат.

Не желая отпускать Йошку и Еву одних, я решил проводить их. Штаб располагался в соседнем селе. Чтобы не получить пулю в спину в своем же селе, мы поехали не по дороге, а огородами: на открытой местности легче заметить приближение врага.

В штабе Йошку и Еву принял комиссар Тарасов.

— Ну, — начал он, поздоровавшись с нами, — наконец-то наши разведчики взяли в плен венгерского солдата! Он бродил неподалеку от села. Допросите его!

В комнате командира, освещенной керосиновой лампой, сидел венгерский солдат. Тут же находились несколько партизан-разведчиков. Солдат в грязном, порванном обмундировании был так напуган, что едва мог говорить. Это был маленький худой человечек с цыганским лицом. Оказалось, что он отстал от своей части, которая охраняла железную дорогу. Его схватили бандеровцы. Считая его своим союзником, они не обидели его, напротив, хотели помочь ему вернуться в часть, но он сам убежал от них и бродил в окрестных лесах, пока не натолкнулся на партизан. В этих местах он повидал столько людей, что уже не мог разобраться, кто есть кто. Мы пробовали допросить его, но он не знал ничего из того, что могло бы заинтересовать командование.

Тарасов спросил солдата, что он намерен делать дальше, и, не получив ответа, сказал, обращаясь к нам:

— Он венгр, вы тоже венгры, вам и решать, что с ним делать.

Мы взяли беднягу к себе. Так наша группа увеличилась еще на одного человека. Звали его Йожефом Йерне. Довольно быстро мы сагитировали солдата присоединиться к нам. Да у него и не было другого выхода. Через несколько дней мы достали ему оружие, и он повсюду следовал с нами. Своим решением мы хотели доказать командованию отряда и всем партизанам, что если к нам в руки попадет венгерский солдат, то уже через несколько дней из него получится партизан. В тот момент я совсем забыл о том, что мне самому, чтобы морально созреть и стать партизаном, понадобилось более двух лет. А мы хотели, чтобы Йерне этот путь прошел за два дня.

Бедняга даже не знал, куда он попал, когда мы потащили его в самое пекло боя. На следующий день нас неожиданно атаковали гитлеровские танки. Не скрою, от неожиданности наш взвод растерялся и побежал с окраины, где мы заняли оборону, в центр села. Но паника, охватившая нас, продолжалась не более пяти минут.

В селе мы натолкнулись на командира отряда Борова. Он, как ни в чем не бывало, сидел верхом на коне и смотрел в ту сторону, откуда шли немецкие танки. Он сделал вид, что не заметил бегущих партизан.

Около него собрались человек тридцать, а он все не отрывал бинокля от глаз.

Наконец, не глядя на нас, он спросил:

— Артиллерист среди вас есть?

— Да. — Вперед вышел пожилой партизан Игнат Андреевич.

— А противотанковые снаряды имеете?

— Да! Конечно! — почти хором ответили сразу несколько человек.

— Тогда за мной! — скомандовал Боров, соскочив с лошади.

Он пошел вперед, мы — за ним.

Бой был таким жарким, что мы даже забыли, что несколько минут назад постыдно бежали.

Йошка Йерне сначала не знал, куда спрятать голову от свистящих пуль. Партизаны даже смеялись над ним, но он не обижался на них за это.

Дисциплина по-партизански

23 февраля 1944 года наш отряд остановился в большом польском селе. Между домами — большой пустырь, на котором разместились бы несколько футбольных полей. В полдень по селу проскакали связные и сообщили, что ровно в два часа всем приказано собраться на центральной площади для зачтения приказов. Партизаны начали готовиться к этому: брились, приводили в порядок одежду, чистили оружие. Настроение у всех было праздничное. Вскоре появились взводные и ротные командиры, которые ходили из дома в дом и лично проверяли, как идет подготовка. Ведь 23 февраля — не обычный день, а День Советской Армии. Значит, и встретить его нужно по-праздничному.

Бритвы передавались из рук в руки: партизаны брились по очереди.

Мы, венгры, тоже готовились. Одежда наша теперь ничем не отличалась от одежды остальных партизан: сапоги стоптаны, обмундирование поношено, оружие — со следами ржавчины. Местные жители толпились перед воротами домов и с любопытством рассматривали нас, недоумевая, к чему мы так готовимся. Они не очень верили собственным глазам: ведь последних красноармейцев они видели более чем два года назад, да и то отступающими. Правда, уходя, красноармейцы обещали обязательно вернуться. Но с тех пор прошел год, потом еще один… Всю округу заполнили немецкие солдаты, они важно расхаживали здесь, словно были хозяевами, которые никуда отсюда не уйдут.

Потом вдруг пошли разговоры об исчезновении гитлеровских офицеров и солдат. Их искали, но те словно в воду канули. Потом начали взлетать на воздух гитлеровские эшелоны, запылали немецкие склады, а из леса внезапно появлялись партизаны. Они наносили удары по оккупантам и так же внезапно, как появлялись, исчезали. И вот теперь они пришли снова, да еще в таком количестве! Может, это и не партизаны, а сама Советская Армия: столько тут повозок, лошадей, пулеметов, пушек…

Перед зданием школы построился отряд «Червонный».

— Равняйсь! — раздался зычный голос командира отряда.

По рядам покатилось легкое волнение. Даниельчук бегал перед строем взад и вперед, осаживая назад чуть выступавших из строя партизан. Нелегко было выстроить партизан по-военному безукоризненно, но в конце концов строй все же выровнялся.

— Смирно! Стоять вольно, с мест не сходить!

Вокруг села на вершинах холмов были выставлены партизанские дозоры. Сейчас они особенно внимательно прислушивались к тому, что делается в самом селе, откуда ветерок доносил до них бодрые марши. Центральная площадь оживилась. Со всех сторон к ней стягивались подразделения партизан. По селу неслась и ширилась песня:

По долинам и по взгорьям Шла дивизия вперед, Чтобы с боем взять Приморье, Белой армии оплот…

Наш взвод тоже направился на общее построение. Игнат Андреевич хрипловатым голосом запел песню о Чапаеве.

Командир объединенного, отряда Боров лично руководил расстановкой подразделений. На площади повзводно и поротно выстроились бойцы. Во главе своего взвода стоял Даниельчук. Он был в полушубке, две верхние пуговицы которого были расстегнуты. Из-под полушубка виднелся новенький немецкий офицерский френч. Сапоги блестели так, что в них можно было смотреться как в зеркало. На груди висел трофейный бинокль, новенький, как и ремень, подпоясывавший полушубок. Старыми были только мохнатая казацкая папаха да сабля, висевшая на боку.

Когда весь отряд построился, командир отряда скомандовал:

— Отряд, смирно!

Партизаны замерли на месте, глядя на командира, рядом с которым, словно влитой, сидел в седле на ладном коне комиссар отряда, стройный и, как всегда, подтянутый. Кузнецов подал свою лошадь на несколько шагов вперед, чтобы быть поближе к строю. В руках он держал лист бумаги. Громким голосом, чтобы всем было слышно, он зачитал приказ.

ПРИКАЗ

ВЕРХОВНОГО ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕГО

23 февраля 1944 года

№ 16 г. Москва

Товарищи красноармейцы и краснофлотцы, сержанты, офицеры и генералы, партизаны и партизанки!

26-ю годовщину Красной Армии народы нашей страны встречают в обстановке исторических побед советских войск над немецко-фашистскими войсками…

Товарищи красноармейцы, краснофлотцы, сержанты, офицеры и генералы! Товарищи партизаны и партизанки!

В великой освободительной войне за свободу и независимость нашего Отечества вы проявили чудеса героизма. Красная Армия добилась решительного поворота в войне в нашу пользу и ныне уверенно идет к окончательной победе над врагом…

Товарищи красноармейцы и краснофлотцы, сержанты, офицеры и генералы, партизаны и партизанки!

Приветствуя и поздравляя вас с 26-й годовщиной Красной Армии,

ПРИКАЗЫВАЮ:

1. Всему рядовому и сержантскому составу — пехотинцам, минометчикам, артиллеристам, летчикам, танкистам, саперам, связистам, кавалеристам — продолжать неустанно совершенствовать свое боевое мастерство, полностью использовать нашу прекрасную боевую технику, бить врага, как бьют его наши славные гвардейцы, точно выполнять приказы командиров, укреплять дисциплину и порядок, повышать организованность.

2. Офицерам и генералам всех родов войск — совершенствовать искусство вождения войск, тактику маневрирования, дело взаимодействия всех родов войск в ходе боя, смелее и шире внедрять в боевую практику опыт передовых гвардейских частей и соединений, поднять на высшую ступень культуру работы штабов и войсковых тылов, всемерно улучшать и развивать нашу разведку.

3. Всей Красной Армии — умелым сочетанием огня и маневра взламывать вражескую оборону на всю ее глубину, не давать врагу передышки, своевременно ликвидировать вражеские попытки контратаками задержать наше наступление, умело организовать преследование врага, не давать ему увозить технику, смелым маневром охватывать фланги вражеских войск, прорываться в их тылы, окружать войска противника, дробить их и уничтожать, если они отказываются сложить оружие.

4. Партизанам и партизанкам — усилить помощь Красной Армии, нападать на штабы и гарнизоны противника, громить его тылы, разрушать его коммуникации и связь, лишать его возможности подтягивать резервы.

5. В ознаменование великих побед, одержанных Вооруженными Силами Советского государства в течение истекшего года, сегодня, 23 февраля, в день 26-й годовщины Красной Армии, в 18 часов, в Москве, Ленинграде, Киеве, Днепропетровске, Гомеле, Ростове салютовать доблестным войскам Красной Армии двадцатью артиллерийскими залпами.

Слава нашей победоносной Красной Армии!

Слава советскому оружию!

Слава нашим отважным партизанам и партизанкам!

Да здравствует наша великая Советская Родина!

Да здравствует наша Всесоюзная Коммунистическая партия — вдохновитель и организатор великих побед Красной Армии!

Смерть немецким захватчикам!

Верховный Главнокомандующий Маршал Советского Союза И. СТАЛИН[12]

Последние слова Кузнецова потонули в громовых криках «ура!», от которых с испугом взлетела с деревьев целая стая ворон и, громко галдя, исчезла вдали.

Подразделения одно за другим прошли в строю перед командиром и комиссаром отряда и направились в свои расположения. А когда на село опустился вечер, из многих домов полились звуки гармоники, послышалось пение.

Ночь отряд провел в селе. На этот раз она оказалась спокойной. Утром, часов в шесть, появился наш ротный и приказал быстро приготовиться к выходу, сообщив, что сегодня будет проведено тактическое учение.

Это известие, однако, не вызвало у партизан энтузиазма. Тогда командир нашего взвода сказал:

— Вы же слышали приказ товарища Сталина, в котором говорится о том, что всем необходимо повышать свою выучку, лучше владеть оружием! Ну вот видите! Это и нас, партизан, касается!

Теперь нам все стало понятно. Более того, мы даже забеспокоились о том, как бы нам не осрамиться. Воевать с гитлеровцами каждый умеет, а вот умело действовать на занятиях — это совсем другое дело…

Тем временем взводы построились, и командиры повели их из села в открытое поле. Командиры отделений поторапливали нас. Я никогда не видел их такими возбужденными.

Мы действительно немного запоздали. Большинство взводов уже было на месте. Мы не шли, а почти бежали. Когда пробегали мимо длинного дома, стоявшего почти на самой околице села, нам навстречу откуда ни возьмись выехал немецкий грузовик. Встреча была столь неожиданной, что нам пришлось сойти с узкой дороги, чтобы не быть раздавленными. Рядом с шофером сидел унтер-офицер, а сзади, в открытом кузове, — два гитлеровских солдата. Вытаращив глаза, они в испуге смотрели на нас.

Мы остановились, взяли автоматы на изготовку, но стрелять не решились. Машина промчалась мимо.

Командир отделения посмотрел ей вслед и решительно приказал:

— Быстро разделаемся с ними — и на занятия!..

Мы бросились за машиной. Гитлеровцы сообразили, что попали в мышеловку, и попытались удрать, но сделать это было не так-то легко…

На то, чтобы разделаться с гитлеровцами, нам хватило десяти минут, и через четверть часа мы были на месте. Учение уже началось. Мы ползали по земле, делали перебежки. Пот лил с нас в три ручья. Вдруг над нами послышалось гудение самолета. Оно было таким сильным, что можно было подумать, что летит целая эскадрилья бомбардировщиков.

— Воздух! — крикнул кто-то, и все распластались на земле.

Гул нарастал, и через несколько секунд показался огромный многомоторный немецкий самолет, летевший очень низко. Такого большого самолета нам еще никогда не приходилось видеть. Он, казалось, неподвижно повис над нашими головами.

— Хоть отдохнем немного, — заметил Пишта Ковач, вытирая потный лоб рукавом.

Как только самолет улетел, занятия продолжились. Нам снова пришлось ползти, делать короткие перебежки, и вскоре за спиной у нас осталось километра три-четыре. Перед нами оказалась небольшая лощина, а в ней маленькое селение. В этот момент к нашему взводу подошел командир роты. Он поставил перед нами задачу:

— Незаметно подойти к селу и занять его! Когда подниметесь в атаку, кричите как можно сильнее, не то прикажу повторить атаку!

Командиры взводов дали партизанам соответствующие указания окружить село со всех сторон, затем сверили часы, чтобы одновременно поднять людей в атаку. Чувствовалось, что они вошли во вкус занятий.

Снова нам пришлось делать перебежки, ползти по-пластунски. Так прошло с полчаса, а затем последовал приказ:

— Подготовиться к атаке!.. В атаку вперед!

Мы вскочили и с громким криком «ура!» бросились в село. Когда до ближайших домов оставалось метров сто, заметили, что в селе началось какое-то движение. Из изб выбегали вооруженные люди и тут же занимали оборону. Заговорил, но вскоре замолк пулемет…

Оказалось, что в том селе расположился на отдых еще один партизанский отряд, который принял нас за бандеровцев и приготовился дать отпор. К счастью, партизаны быстро узнали друг друга, и дело обошлось без кровопролития. Занятия удались на славу.

После зачтения приказа товарища Сталина партизаны заметно активизировали свою диверсионно-подрывную деятельность. До этого мы, например, не придавали особого значения нарушению связи противника, спокойно проходили мимо телеграфных столбов, не всегда обрезали провода телефонных линий, считая это мелочью, не достойной внимания.

Гитлеровцы же в борьбе против партизан перешли к новой тактике: были сформированы специальные дивизии, которые старались преследовать нас по пятам. В их распоряжении имелись танки и самолеты. Более того, они не брезговали привлекать для борьбы с партизанами и бандеровцев, которые в данном случае действовали эффективнее, чем сами гитлеровцы.

Ночью наш отряд двигался по ровной безлесной местности. Впереди нас проходила железная дорога, а параллельно ей шло шоссе. Мы должны были пересечь эти коммуникации. Наш взвод двигался в голове колонны. Разведчики нашли удобное место для переправы. Наши минеры подготовились к минированию железнодорожного полотна.

Вскоре разведчики доложили, что ими обнаружены вражеские патрули, установить полную численность которых не удалось. Нашему взводу было приказано захватить вражескую казарму.

— Второй взвод, ко мне! — скомандовал Даниельчук.

Мы двинулись в путь. Ночь была такой темной, что ничего не было видно даже в двух шагах.

Ни на шоссе, ни на железной дороге никакого движения не наблюдалось. Видимо, противник запретил все ночные перевозки, боясь нападения партизан. Мы перешли шоссе и уже вышли к железнодорожному полотну, а кругом все было по-прежнему спокойно. Как мы ни всматривались в ночную темень, никакого строения не видели.

Тогда Даниельчук решил прочесать местность. Мы рассредоточились и начали поиски. Не успели пройти и двухсот метров, как в небо одна за другой взлетели три осветительные ракеты.

— Ложись! — приказал Даниельчук.

Мы бросились на землю, и, нужно сказать, вовремя, так как по нас рубанули пулеметной очередью. Стреляли трассирующими пулями, что было, кстати сказать, на руку нам: по крайней мере, мы видели, откуда в нас стреляют. Судя по всему, мы находились метрах в тридцати от гитлеровцев.

— Вперед! Ура! — крикнул Даниельчук и, вскочив на ноги, бросился в сторону вражеского пулемета. Мы побежали за ним. Через несколько десятков метров натолкнулись на небольшой дот, но гитлеровцев в нем не оказалось…

Даниельчук зажег спичку, но ни одной живой души не обнаружил, лишь валялась куча стреляных гильз да удушливо пахло жженым порохом. Железная дверь дота была настежь открыта.

— Смылись фрицы! — с сожалением произнес Даниельчук.

В последний раз я играл в жмурки еще ребенком, но тогда у меня не было в руках автомата. До сих пор никак не могу понять, как нам тогда в такой кромешной тьме все же удалось схватить одного гитлеровца.

Потом мы снова собрались в доте, чтобы получше рассмотреть, что в нем находилось. А в нем оказались станковый и ручной пулеметы, два автомата, две ракетницы, много боеприпасов и два ящика осветительных ракет. Мы допросили гитлеровца, и он ответил, что здесь несет охранную службу полуотделение и что немцев поблизости больше нет.

Партизаны остались довольны трофеями, особенно ракетницами. Одну из них забрал Петр, а другую — наш пулеметчик Саша. Выйдя из бункера, они, словно соревнуясь, начали пускать в небо белые, желтые и красные ракеты. Остальные восторженно наблюдали за ними.

Даниельчук послал в отряд посыльного: мол, путь свободен, охраны нет. Вскоре к нам подъехали наши дозорные, а вслед за ними подошли и партизаны в пешем строю. Большая часть нашего отряда уже миновала шоссе и железную дорогу, когда я услышал шум мотора. Сообщил об этом Даниельчуку.

— Немцы! — сказал он.

У нас не было никакого сомнения в том, что наша легкомысленная игра с пуском ракет привлекла внимание гитлеровцев, находившихся в радиусе десяти километров.

— За мной! — крикнул Даниельчук, и мы бегом бросились к шоссе. Нам хотелось как можно дальше отвлечь гитлеровцев, чтобы тем самым обезопасить наш отряд.

К счастью, немецкие машины ехали медленно и осторожно, с затемненными фарами, так как гитлеровцы тоже не знали, что их ожидает. Пройдя километра полтора, Даниельчук приказал нам залечь по обе стороны дороги и приготовиться к бою. Машины медленно приближались. Их было четыре или пять.

Мы встретили их огнем пулемета. Это было самое эффективное оружие у нас во взводе. Машины мгновенно остановились, и гитлеровцы высыпали на землю. Нам нужно было во что бы то ни стало остановить их, а потом заставить повернуть назад.

Мы открыли по врагу огонь из автоматов. Начался огневой бой. Противник, судя по всему, имел пятикратное превосходство.

Через четверть часа гитлеровцы поняли, что перед ними небольшая группа партизан, и начали потихоньку продвигаться вперед, стараясь обойти нас справа. Положение складывалось не в нашу пользу.

Даниельчук, не желая отходить, запросил помощи из отряда, и прежде всего легкую пушку с ее прославленным артиллеристом.

Гитлеровцы установили пулеметы в кювете по одну сторону шоссе, нам пришлось залечь с противоположной стороны.

Время тянулось очень медленно. Потом мы услышали стук лопат у себя за спиной — это наши артиллеристы устанавливали пушку.

Один из партизан выпустил осветительную ракету, чтобы наши артиллеристы могли разглядеть, где остановились немецкие машины. Третий снаряд из пушки поджег одну из машин. Через минуту мы услышали шум моторов — это гитлеровцы решили отвести машины в более безопасное место. Мы сразу же приободрились. Усилив огонь, мы с криком «ура!» устремились вперед. Огонь противника стал ослабевать, немцы начали потихоньку отходить. Вскоре мы услышали, как заревели моторы машин. Оккупанты убрались восвояси. Наши артиллеристы послали им вдогонку несколько снарядов, и на этом преследование было прекращено.

Мы окружили наших артиллеристов, поблагодарили их за помощь. У нас оказалось двое раненых, но все могло кончиться гораздо хуже.

Героем дня, вернее ночи, был наш артиллерист. Мы помогли ему прицепить к упряжке пушку и даже погладили ее ствол, будто это было живое существо. В хорошем расположении духа мы догоняли отряд, командир которого уже послал за нами двух конных разведчиков, с которыми мы встретились в пути.

Где-то недалеко от Западного Буга с нами произошли два события, надолго запавшие в память…

Поскольку местность в том районе была безлесной, нам приходилось двигаться быстро, чтобы как можно скорее пройти ее. Наш марш продолжался безостановочно днем и ночью. Даже в селах мы не останавливались. Разве что порой, проезжая через какое-нибудь село, соскочишь с лошади или повозки, забежишь на минутку в какой-нибудь дом, попросишь хлеба или молока — и скорее обратно, чтобы не отстать от своих.

Противник, по-видимому, разгадал наш маршрут, так как на рассвете второго дня с каждой высотки, из каждой группы домов нас начали обстреливать из станковых или ручных пулеметов.

— Ни в коем случае не останавливаться! Двигаться как можно быстрее! Огонь вести только с ходу! — таков был приказ.

Так продолжалось два дня и две ночи, а на третий день под вечер, смертельно уставшие, мы спустились в какую-то котловину и оказались в кольце вражеского окружения.

С близлежащих высоток взлетели в небо осветительные ракеты, и сразу же началась стрельба. Колонна остановилась, повозки наезжали одна на другую.

— Назад! — последовал приказ.

Началось нечто невообразимое: повозки перемешались, никто не знал, где находится его взвод или рота. А в это время гитлеровцы открыли огонь.

— Стой! — последовал новый приказ.

Мы оказались в полном окружении.

Смертельно уставшие люди бросались на мерзлую землю или ложились на повозки и мгновенно, несмотря на стрельбу, погружались в тяжелый, похожий на обморок сон. Повозки и люди забили до предела котловину длиной километра два и шириной добрый километр. Партизаны не стреляли, и это беспокоило гитлеровцев. Они тоже прекратили огонь, но стали чаще освещать местность ракетами: им хотелось установить, что мы предпринимаем. Когда гасла очередная ракета, в котловине становилось еще темнее, а общую тишину нарушали лишь храп лошадей да бормотание спящих партизан.

Однако командир отряда вместе с комиссаром и несколькими разведчиками вскоре отыскали самое слабое место в кольце окружения и со взводом партизан и пятьюдесятью повозками, на большинстве из которых везли раненых, вырвались из кольца. Проехав километра три, они укрылись в огромном лесу, который тянулся до берегов Буга. Оставив повозки с ранеными в чаще, командир с горсткой партизан пробился обратно к отряду. На все это ушло несколько часов.

Гитлеровцы же со свойственным им педантизмом время от времени освещали местность ракетами, периодически прочесывали лощину пулеметами, однако атаковать не решались. Они панически боялись партизан, хотя те и не открывали огня.

Оказавшись снова в отряде, Боров приказал командирам рот и взводов явиться к нему. Разумеется, делалось все это незаметно для противника. Через полчаса весь отряд был уже готов к прорыву. Скрипели повозки, раздавались команды, взад и вперед носились с указаниями конные посыльные. По замыслу командира отряда был образован огромный клип, острие которого состояло из конных и пеших партизан, а ядро — из повозок. Боров лично руководил прорывом. Партизаны одновременно открыли огонь из всех видов имеющегося у них оружия. Грохот стоял невообразимый, его дополняли свист кнутов, скрип множества повозок, ругань возничих. Огромная колонна, похожая на извивающуюся змею, тронулась с места.

Через несколько минут кольцо вражеского окружения было прорвано. К рассвету весь отряд уже сосредоточился в густом лесу. Повозки укрылись в зарослях, лес ощетинился усиленным дозором.

Часов в семь утра над лесом появился немецкий самолет-разведчик, который на большой высоте описал несколько кругов.

— Никакого движения! Замереть! — От партизана к партизану передавался этот приказ командира.

Но, видимо, с самолета все-таки заметили нас. Голые, лишенные листьев деревья не могли полностью скрыть нас от воздушных разведчиков противника. Самолет развернулся и, снизившись, на бреющем полете открыл огонь из пулеметов.

— Огонь! — приказал наш командир.

Все схватились за оружие и начали стрелять по самолету из автоматов, винтовок и пулеметов. Видимо, не одна пуля продырявила крылья и фюзеляж самолета, так как пилот резко бросил машину вверх, стараясь уйти от огня партизан. Самолет еще дважды появлялся над нами, но оба раза был встречен таким огнем, что оставил свою затею и улетел.

Всем было ясно, что вслед за самолетом-разведчиком прилетят бомбардировщики. Как только самолет скрылся, последовал приказ двигаться дальше.

Через несколько минут отряд уже двинулся по лесной дороге, а спустя полчаса над лесом показались бомбардировщики, которые искали партизан там, где их уже не было.

До самого вечера мы двигались форсированным маршем, пока не вышли к деревушке, расположенной в долине.

Наши разведчики доложили, что немцев в селе нет. Партизаны после трудного марша и боев вновь попали под гостеприимный крестьянский кров.

Оказавшись в теплых домах, поев душистых наваристых щей и выспавшись, люди восстановили силы. Отдохнули и лошади, получившие хороший корм.

Этот короткий, но полноценный отдых оказался как нельзя кстати, так как в семь утра деревню атаковала моторизованная пехота врага.

Наши пехотинцы завязали с гитлеровцами огневой бой, держа их на окраине села, в то время как ядро отряда и повозки с ранеными выходили из села с противоположной стороны и двигались в сторону леса по направлению к Бугу.

В течение часового боя партизаны нанесли гитлеровцам большой урон, уничтожив много живой силы и техники. Фашисты отошли на значительное расстояние от села и, видимо, стали поджидать подкрепление. Тем временем нам было приказано покинуть село и догнать отряд.

Покидая село, мы наткнулись на тяжело раненного партизана. Он не мог двигаться. Раненого сняли с повозки и устроили в крестьянском доме, чтобы он не замерз ночью.

Утром партизан, заботам которого были поручены раненые, объехал все село и собрал раненых, но об этом партизане в суматохе забыл.

Тяжелораненый проснулся от сильной стрельбы. С трудом поднялся с кровати и вышел на улицу в надежде, что его возьмут на повозку. Однако все повозки уже уехали, а местные жители, испугавшись стрельбы, попрятались по погребам и подвалам. И только наш тыльный отряд заметил беднягу.

О случившемся было доложено командиру и комиссару отряда.

Лес, в который вошел отряд, лежал в восьми километрах от Буга. Выйдя к его берегам, мы должны были найти удобное место для переправы. Предстояло совершить последний бросок, после которого уже ничто не могло помешать нам соединиться с успешно продвигающимися вперед частями Советской Армии.

Войдя в лес, мы замаскировали хворостом повозки и лошадей, чтобы их нельзя было обнаружить с самолета. Нам нужно было дождаться вечера. Наши разведчики уже осматривали берег Буга, стараясь узнать, сохранились ли через реку целые мосты, какова их охрана, заминированы ли мосты и подходы к ним. Штаб отряда тем временем разработал план переправы через Буг.

Часов в одиннадцать в лесу началось оживление. Всем партизанам «Червонного» (за исключением охранения) было приказано построиться и во главе с командирами отделений отправиться прорубать просеки.

Когда наш взвод прибыл на место сбора, остальные подразделения уже стояли в строю. Командир отряда и комиссар о чем-то разговаривали с командиром одной из рот, а в нескольких шагах от них, низко опустив на грудь голову, стоял какой-то безоружный партизан.

Наш взвод занял свое место в строю. Командир отряда, показав рукой на партизана, рассказал, что он был назначен подбирать раненых, однако оставил в селе, которое атаковали фашисты, тяжело раненного товарища. Видимо, испугался стрельбы и думал только о том, как спасти собственную шкуру. Другие партизаны нашли раненого и вывезли его из села.

— Партизан, бросивший раненого товарища в беде, совершает тяжкое преступление и является косвенным пособником врага. В назидание другим он заслуживает наказания, а именно — расстрела! — закончил командир.

После командира выступил комиссар. Он говорил о той героической борьбе с врагом, которую вот уже четвертый год ведут советские люди — солдаты и офицеры, партизаны и партизанки. Сейчас эта борьба приближается к своему завершению. Советские люди проявляют массовый героизм, о котором человечество будет помнить очень долго. А трусы и предатели, которые, к сожалению, еще встречаются иногда в наших рядах, в том числе такие, кто бросает своих товарищей в беде, не достойны называться советскими людьми.

Далее комиссар сказал, что, по его мнению, этот слизняк вполне заслуживает смерти, но предложил партизанам самим решить, как поступить с ним. Лица партизан были серьезными. Каждый чувствовал, что от его решения будет зависеть приговор — жить виновному или не жить.

На меня эта сцена произвела сильное впечатление. Я внимательно вглядывался в лица партизан.

Время, казалось, замедлило свой бег. Партизаны молчали, молчал и комиссар, не торопил их с ответом.

Первым заговорил высокий партизан лет сорока, стоявший на левом фланге:

— Смерть трусу!

И в тот же миг двадцать или тридцать партизан почти одновременно выкрикнули:

— Смерть ему!

Осужденный еще ниже опустил голову.

— Приговор отряда утверждаю! — проговорил командир и сделал кому-то знак рукой.

По этому знаку из строя вышел один партизан. Он неторопливо снял с плеча автомат и взвел затвор, направив дуло автомата в грудь приговоренному.

Тот стоял бледный, не шевелился и только смотрел на направленный на него автомат.

— Сними шинель! — приказал партизан.

Приговоренный без слов повиновался и, сняв долгополую шинель на меховой подкладке, положил ее на снег перед собой.

Я внимательно следил за его действиями. Видимо, это был аккуратный человек: он не бросил шинель на снег, а сначала сложил ее и уж потом положил. Сделал он это скорее инстинктивно, чем осознанно.

Выпрямившись, он повернулся лицом к командиру и комиссару и попросил разрешения сказать несколько слов.

Командир обратился к строю партизан и громко спросил:

— Решайте, дадим ему последнее слово или нет?

— Дадим! — послышались голоса.

Я часто потом думал, почему партизаны разрешили говорить приговоренному ими же к смерти человеку. Возможно, потому, что он мужественно выслушал смертный приговор. А может, потому, что он так аккуратно сложил снятую с себя шинель, сделано это было не по-военному, а по-граждански. Кто его знает почему?

— Я знаю, что очень виноват и заслужил смерти, — начал приговоренный. — Но я прошу вас не убивать меня как собаку, а разрешить мне умереть с оружием в руках в бою с фашистами. Дайте мне самое опасное задание…

Я снова посмотрел на лица партизан и понял, что они не откажут ему в этой просьбе. Буквально через несколько секунд прозвучал ответ:

— Разрешаем!

Командир отряда и комиссар и на этот раз согласились с партизанами. Партизан с автоматом не спеша занял свое место в строю.

— Верните ему оружие! — распорядился командир отряда и тут же скомандовал: — Отряд, разойдись!

После прорыва фронта я узнал, что провинившийся партизан участвовал в разведке переправы через Буг и погиб в бою против гитлеровцев.

Появление нового „противника“

Совершенно неожиданно нас начал осаждать новый «противник» — сыпной тиф. В конце февраля в снежный туманный вечер мы молча цепочкой шли по снегу. Я тащилась за Пиштой, за которым шла всегда, когда мы следовали в пешем строю. С рассвета мы двигались по ровной местности, на которой за целый день встретили только несколько жалких деревьев да чахлый кустарник.

От лошадей шел пар, на ногах у них висели крохотные сосульки, еле слышно позванивавшие при каждом их шаге. Мы шли рядом с повозкой, чтобы не обременять лошадей, которые и без того устали. На повозке сидел только Домонкаш, погонявший лошадей. Одна из наших лошадок была одноглазой, поэтому ее то и дело тянуло сойти с дороги в сторону или отстать от повозки, за которой она шла.

День выдался необыкновенно спокойным: не прозвучал ни один выстрел. Тишина стояла удивительная, и нарушали ее лишь шарканье ног партизан, тяжелое дыхание лошадей да тихий скрип повозок. Я уже привыкла к такой тишине, зная, что она обычно наступает после того, как партизаны пройдут более двадцати километров, когда людям уже не до разговоров, когда все их усилия сосредоточены только на том, чтобы заставить себя переставлять ноги.

Днем у меня разболелась голова, постепенно боль сделалась более острой, почти невыносимой, перед глазами пошли кроваво-огненные круги, а ноги начали заплетаться даже на ровном месте. Я вцепилась мертвой хваткой в борт повозки, но легче мне от этого не стало. Пишта, заметив, что я с трудом переставляю ноги, подошел ко мне и, внимательно вглядевшись в мое лицо, спросил:

— Ева, что с тобой? Ты устала?

— Голова чертовски болит, — еле слышно ответила я, так как мне даже языком пошевелить было трудно. Мне самой казалось, что голос мой звучит откуда-то издалека. Пишта взял меня под руку и пощупал мой лоб.

— Да у тебя жар! — воскликнул он. — Сейчас же садись на повозку!

Я не стала возражать, так как чувствовала, что вот-вот свалюсь на землю. Без помощи Пишты я и на повозку не взобралась бы. Я растянулась на соломе, чувствуя, как каждый толчок больно отдается у меня в голове. Пишта шел рядом с повозкой и, держа меня за руку, считал пульс. Как только я начинала стонать, он успокаивал меня словами:

— Лежи тихо! Сожми зубы и молчи!

Но я уже не могла молча выносить боль.

Потом я услышала, как мимо повозки проскакал конник и прерывающимся голосом прокричал:

— Танки! Танки!

Колонна повозок распалась: они съехали с дороги на пашню. Возничии вовсю погоняли лошадей. Партизаны соскочили с повозок и побежали сбоку.

— Быстрее! Быстрее! — слышалось со всех сторон.

Наша повозка тоже съехала с дороги и, подскакивая на мерзлой земле, покатилась по полю. Мне же казалось, что и повозка, и лошади топчут мое тело. Голова разламывалась от нестерпимой боли. Пишта отпустил мою руку и куда-то исчез. Это еще больше обеспокоило меня. Собрав последние силы, я села на повозке. Туман был настолько густым, что ничего не было видно уже в пятнадцати метрах. Домонкаш кнутом сильно стегал лошадей, особенно правую, но мы все-таки отставали от передних повозок. Нас обгоняли повозки, едущие за нами, и скрывались в тумане. Я знала, что если мы оторвемся и отстанем от своих, то это в условиях танкового нападения будет равносильно гибели.

Знал это и Пишта, потому и тянул нашу одноглазую кобылку под уздцы. Но и это не приносило желаемого результата. Тогда Пишта привязал вожжи за задний борт телеги, ехавшей впереди нас, чтобы заставить лошадей двигаться быстрее. Время от времени Пишта спотыкался, падал на колени, но и тогда не выпускал из рук поводка.

Резкие боли в голове, похожие на уколы чем-то железным, стали невыносимыми. Я упала на дно повозки и потеряла сознание.

В себя я пришла лишь на следующее утро, хотя и не отдавала себе отчета в том, утро сейчас или вечер. Шел мокрый снег. Падая на мое лицо, он немного освежал меня. Возможно, что именно это и помогло мне прийти в себя. Я хотела было пошевелиться, но не смогла: меня как будто крепко связали по рукам и ногам. Единственное, на что я была еще способна, это поворачивать голову, что и давало мне возможность определить, где я нахожусь. Увидев, что надо мною склонилось чье-то незнакомое лицо, я попыталась сосредоточиться и наконец узнала, что это медсестра. Я не без труда сделала вывод, что нахожусь во власти нашей партизанской медицины. Я настолько плохо чувствовала себя, что мне даже нравилось то, что я не шевелюсь. Вскоре сознание снова покинуло меня, у меня был сильный жар. Меня мучила ужасная жажда, а воды не давали. Я кричала, чтобы мне дали палинки, если не хотят дать воды.

Потом я пришла в сознание, попыталась пошевелиться, но не смогла, этого сделать. Неожиданно я почувствовала, что рядом со мной кто-то лежит. Я повернула голову и узнала Филиппа, солдата из нашего отделения. Лицо его было совсем бесцветным. Затем откуда-то издалека до меня дошел голос Пишты. Он разговаривал с фельдшером, но так коверкал русский язык, что мне, несмотря на мое плачевное состояние, хотелось засмеяться. Говорили они обо мне.

— Сыпной тиф! — донесся до меня голос фельдшера.

Повозки поехали дальше, и я опять уснула, а когда проснулась, то почувствовала в своей руке бутылку. Я отхлебнула глоток, самогон обжег мне горло. Медсестра сказала, что я трое суток ничего не ела и что мне обязательно нужно что-нибудь съесть. Она хотела было забрать у меня бутылку, но я не отдала и снова уснула. Мы все время куда-то ехали и ехали. Когда я снова проснулась, то увидела, что в повозке нас уже четверо. Кто были остальные, я не знала, да меня это, откровенно говоря, нисколько и не интересовало.

В то время меня вообще ничего не интересовало. Я наслаждалась тем, что видела окружающие предметы, слышала звуки и чувствовала, как падает на лицо холодный снег. Потом медсестра принесла мне кусок хлеба с салом. Я откусила, но тут же выплюнула, так как есть не могла. Я даже не помню, пила ли я что-нибудь, кроме самогона. Я не жила, а существовала.

Когда мы останавливались на несколько часов на привал, легкораненым разрешалось войти в дом, а тяжелораненых оставляли на повозках, чтобы не тревожить их. У единственного врача и трех медсестер не было ни времени, ни сил, чтобы переносить раненых туда и обратно.

Мне нравилось, что меня оставляли в повозке. Когда все расходились, устанавливалась приятная тишина, ничем не пахло. Единственное, что меня беспокоило, это холод: ведь я все еще не могла пошевелиться. Медсестры приносили мне молоко или горячий чай, а иногда и суп: глотать жидкость я уже могла.

В перерывах между боями меня навещали мои товарищи. Первым пришел ко мне Йошка Фазекаш, но скоро он и сам попал в медчасть — у него отказали ноги. Йерне свалила малярия, которую он подхватил еще тогда, когда служил в хортистской армии. Чаще всех меня навещал Пишта, и каждый раз он приходил не с пустыми руками, а приносил какую-нибудь еду.

Когда мне стало немного лучше, Пишта рассказал мне о нападении на отряд танков.

По нашим следам шла 44-я дивизия «Галитчина». Она была хорошо вооружена и даже проводила воздушную разведку. Основную ударную силу дивизии составляли танки и мотопехота. Гитлеровские танки неожиданно появились вечером. Наша тыльная сторожевая застава видела огни танков и слышала шум их моторов. К счастью, густой туман и вечерние сумерки помешали гитлеровцам увидеть нас. Вот тогда-то и был отдан приказ немедленно сойти с дороги и двигаться как можно скорее по пахоте. На ровном месте танки легко раздавили бы и нашу пехоту, и наши повозки с больными и ранеными. Спас отряд генерал Наумов, принявший единственно правильное решение.

Колонна повозок съехала с дороги в котловину, тянувшуюся параллельно дороге, сразу же развернулась и двинулась в обратном направлении, так как противник наверняка установил направление нашего движения и полагал, что далеко мы никак не могли уйти.

Мы ехали без остановки всю ночь, зная, что вслед за танками противника пойдет мотопехота. К рассвету мы вошли в большой лес, замаскировались и выставили усиленное охранение. В лесу нас снова окружили.

— Скорее всего это был не лес, а большой сад, — продолжал рассказ Пишта. — Кругом виднелись такие просеки, по которым можно было свободно проехать на повозках. К тому же местность была очень ровной, просто готовая мышеловка. Единственное, что мы выиграли, это время. А кто выиграл время, тот выиграл жизнь. Преследователи окружили нас и решили прощупать. Я как раз стоял в охранении: лежал за поваленным деревом и наблюдал. Вдруг я услышал впереди и справа какой-то звук — кто-то осторожно шел. «Ну, — решил я, — видимо, мне первому придется встретиться с дозором врага». Неожиданно шум прекратился, а потом послышался снова со стороны лощины. Я навел автомат на то место, откуда должен был появиться враг. Видимо, там опять остановились и прислушались. Я устал от напряжения, в глазах пошли круги. И вдруг на поляну вышел олень. Красивый такой олень, с гордо поставленной головой, на которой красовались ветвистые рога. Олень постоял, понюхал воздух. Однако ветер дул в мою сторону, и олень ничего не почувствовал. Повернувшись, он направился в чащу. Вслед за ним шли четыре оленихи. Исчезли они так же неожиданно, как и появились…

В то время, о котором рассказывал Пишта, я в беспамятстве лежала на повозке. Фельдшер сказал Пиште, что заболевание тифом обычно протекает с высокой температурой, но есть надежда, что молодой организм выдержит.

— Прорыв из окружения, — продолжал Пишта, — было решено провести ночью. Успех в основном зависел от того, удастся ли сохранить тишину. Большую часть повозок и часть лошадей мы оставили в лесу, с собой взяли только самое необходимое. На каждую из повозок положили по пять-шесть раненых, приставив к ним охрану. В одиннадцать часов вечера начался прорыв, которым лично руководил генерал Наумов.

Знаешь, я всегда внимательно приглядывался к происходящему вокруг, стараясь понять суть событий. Это я делал и на фронте, когда еще служил в хортистской армии, где довольно часто мои предположения оправдывались. Но здесь, в партизанском отряде, все получалось по-другому: я все время чувствовал, что я еще желторотик и многого не понимаю. Морально я был подготовлен к самым жестоким боям. Мне казалось, что я вижу, как гитлеровские танки и пехота делят местность на квадраты и готовятся прочесать ее, чтобы уничтожить на ней все живое. Я полагал, что на сей раз произойдет нечто подобное тому, что случилось во время предыдущего рейда, когда Наумов, сам того не зная, приблизился со своим отрядом к ставке фюрера…

Ночь стояла темная-темная. Мы молча сидели в ложбинке. Из взвода нас осталось человек двадцать, не больше. Тишина была такая, что мне самому не верилось, что здесь находится более тысячи партизан. Пошел второй день, как мы почти ничего не ели. Вместо воды сосали снег, табак тоже кончился. Петр или Саша — точно сейчас уже не помню — нашел щепоточку махорки и закурил, пряча цигарку в рукав. Я настолько погрузился в свои мысли, что не сразу сообразил, что меня кто-то толкает в бок и сует мне что-то под нос в ладонях. Но тут я почувствовал запах табака и, взяв окурок, так жадно затянулся, что у меня даже голова закружилась.

Затем вдруг появился высокий партизан в меховой папахе и в длиннополой, почти до пят, кавалерийской шипели. В руке он держал компас со светящимся циферблатом. Следом за ним тихо шли несколько партизан.

— Наумов! — услышал я чей-то шепот.

Вес быстро вскочили на ноги. Генерал взглянул в нашу сторону и рукой сделал нам знак следовать за ним. Мы пошли, причем за все это время никто не проронил ни звука. Наумов шел не спеша, как охотник, подкрадывающийся к зверю.

Так мы шли с час, если не больше. Лес между тем делался гуще, и идти становилось все труднее. Мы с трудом выбрались из лощины, поросшей густым кустарником.

Часа за три до рассвета лес стал редеть и скоро совсем кончился. Я то и дело оглядывался, едут ли за нами повозки, и слышал негромкий шум, — значит, едут. Немного отдохнув, мы снова тронулись в путь, но на этот раз шли уже быстрее. Из окружения мы вышли без единого выстрела, — закончил свой рассказ Пишта.

Когда мне стало получше, Пишта с большим трудом добился, чтобы на привалах я оставалась с венграми. Он был уверен, что если за мной будут ухаживать они, то я быстрее выздоровлю. Он всегда гордился своими санитарными способностями и теперь хотел применить их ко мне. Я же не хотела никому быть в тягость, так как знала, что Фазекаш и Йошка сами еле волочат ноги, и только Пишта Декан и Пишта Ковач чувствуют себя хорошо, поэтому их часто и назначают в охранение. Я радовалась тому, что партизаны все лучше относятся к нам, венграм. Вот и меня они никак не хотели отпускать из медчасти, хотя повозок и лошадей у них было мало, и подчас на одной повозке лежало по пять раненых. Ведь меня нужно было возить на повозке, принадлежавшей медчасти, в мою группу, которая, как правило, останавливалась вместе со взводом, всегда располагавшимся на окраине села, в то время как медчасть развертывалась в самом надежном месте — в центре.

Однако Пишта и мои друзья успешно решили и эту проблему: они где-то раздобыли повозку и пару лошадей. И как только отряд останавливался на отдых, они на своей повозке приезжали за мной. Этому фельдшер уже не мог противиться.

Температура у меня уже не повышалась, но я настолько ослабла, что не могла ходить без посторонней помощи. Ребята решили подкармливать меня.

Однажды они расположились на отдых в красивом двухкомнатном доме на окраине села. Приготовили стол к моему приезду, где-то достали сахар и яйца. Пишта Ковач напек блинов, хозяйка дома нагрела воды и дала кое-что из чистого белья.

Я радовалась новой встрече со своими соотечественниками. Пишта почти внес меня в дом на руках и сказал, что сначала выкупает меня, а уж потом накормит вкусным обедом — куриным бульоном и блинами. От слабости я не могла ни противиться, ни радоваться.

Пишта с помощью хозяйки раздел меня догола и осторожно обмыл, а все мои вещи — кальсоны, нижнюю рубашку, ватные брюки и френч — выстирал.

Я пыталась слабо протестовать, но Пишта не стал меня слушать.

— Я санитар, — сказал он, — и нечего меня стесняться. И вообще, стесняются только некрасивые женщины, а ты красивая.

Через несколько минут я была вымыта и насухо вытерта, после чего меня облачили в чистую рубашку хозяйки и уложили в кровать. Мое белье уже сушилось у печки.

После мытья мне стало легче, хотя я и сильно устала. Затем ребята принесли бульон и блины. Пишта Ковач сиял от гордости за свое поварское искусство. А у меня, как назло, пропал аппетит.

Правда, несколько ложек бульона я все же проглотила, но мясо никак не лезло мне в горло. Блинов я даже не попробовала. Ребята, грустно глядя на меня, стояли вокруг.

Из деликатного положения меня выручил противник. На улице раздались выстрелы, затем кто-то что есть силы кулаком забарабанил в дверь и прокричал:

— Немцы! Второй взвод, тревога!

Ребята поставили тарелки на стол и, схватив с печки мою полусухую одежду, начали одевать меня.

Домонкаш уже сидел на козлах, когда Пишта вынес меня к повозке, уложил и накрыл одеялом. Домонкаш хлестнул вожжами по лошадям, и мы поехали в центр села, в медчасть.

Когда мы выехали на дорогу, выстрелы участились. По дороге шел, хромая, раненный в ногу партизан. Пишта крикнул Домонкашу, чтобы тот остановился и забрал раненого. Отвезя меня и раненого партизана в медчасть, ребята уехали во взвод, который уже вел бой с противником.

До самого вечера продолжался ожесточенный бой. Санитарные повозки с ранеными стояли в готовности, но приказа на марш не было. Я вскоре заснула и проснулась от сильной пулеметной и автоматной стрельбы.

«Что с ребятами?» — мелькнула у меня первая мысль, как только я проснулась. Очень тяжело чувствовать себя больной и бессильной, когда кругом идет бой. Раненые, которые могли держать оружие в руках, взялись за него, и санитарные повозки ощетинились винтовками и автоматами.

Во многих местах села вспыхнули пожары: горели дома, скирды сена и соломы.

Был поздний вечер, когда наконец пришел приказ на марш. Колонна повозок двигалась с минимальными интервалами, а вокруг нее шли конные и пешие партизаны. Нашего взвода нигде не было видно, — видимо, он, как и обычно, был назначен в тыловую походную заставу.

Постепенно я выздоравливала. Иногда я отваживалась даже на то, чтобы встать с повозки и пойти в какой-нибудь дом погреться, когда отряд останавливался на несколько часов. Пишта где-то достал для меня пуховую подушку и перину, однако, несмотря на это, в холодное время у меня все равно мерзли ноги.

Однажды на рассвете мы прибыли в село, где должны были остаться до вечера. Вскоре после остановки ко мне заявился Пишта и сказал, что забирает меня, так как ребята преотлично устроились. С этими словами он положил меня на взводную повозку. Было это в начале марта. Пахло весной, светило солнышко, и я попросила его оставить меня на воздухе: мне очень хотелось побыть на солнце.

Наш второй взвод расположился в здании, построенном в виде буквы «Г». Я лежала на повозке, а из кухни до меня доносились аппетитные запахи. Лошадей не распрягали, им дали сена прямо на месте. Я лежала на повозке, дно которой устилало душистое сено. Солнышко ласково припекало, и я скоро уснула.

Проснулась я оттого, что какой-то партизан тихо разговаривал с хозяином дома, стоя возле повозки, в которой я лежала. Речь шла о наших лошадях. Я сделала вид, что сплю. Хозяин хвалил лошадок, говоря:

— Такие кони очень пригодились бы в хозяйстве.

Затем начался торг. Сошлись на ведре самогона, за которым, видимо, оба и ушли в небольшой сарайчик. Во мне все клокотало от возмущения, но я чувствовала, что одна ничем не смогу помешать им. К счастью, скоро появился Пишта, и я все ему рассказала. Возвратился и партизан, который продавал хозяину коней. Им оказался Петр. Он сразу же начал всех угощать самогоном, а сам все время как-то хитро подмигивал и говорил:

— Лошадок я продал, так что пейте, вам тоже причитается магарыч.

Пишта сначала было рассердился, но Петр с улыбкой успокоил его:

— Неужели ты и в самом деле подумал, что мы останемся без коней?

Случилось так, что, как только была съедена вся еда и выпита водка, село окружили гитлеровцы. Для нас в этом не было ничего удивительного, так как подобное происходило чуть ли не каждый день. Пули стучали по стенам домов, хозяева куда-то мигом исчезли. Домонкаш взобрался на козлы, стегнул лошадей и повез меня в медчасть.

Всю ночь падал снег, заметно похолодало. Утром все кругом стало белым-бело. Наш отряд шел по пересеченной местности, поросшей лесом. Дорога была ухабистая, и меня бросало из стороны в сторону. На перину, которой я была укрыта, падал снег. Я выздоравливала, силы постепенно возвращались ко мне, и я уже могла любоваться молодым ельником, вершины которого покрыл снег, отчего казалось, что сейчас вовсе не март, не весна, а рождество и вот-вот наступит Новый год. Стоило мне высунуть руку из-под перины, как на нее тотчас же падал ком снега с дерева. Ребята шли гуськом сбоку от повозки по свежему снежку. Здесь был весь наш второй взвод. Обстановка несколько улучшилась, и меня можно было уже не отправлять в медчасть.

Спустя минут двадцать после того, как вышли из села, мы вошли в молодой лес, и оттуда по нас вдруг полоснули очередью из пулемета, а затем обстреляли из пистолета. Нападение было настолько неожиданным в такой мирной обстановке, что не хотелось в это верить. А пули свистели вокруг нас: противник, видимо, засел в ельнике.

Вероятно, за нами следили, видели, как мы вышли из села, и поджидали, пока мы подойдем поближе.

Положение для нас сложилось критическое. Если бы упала хоть одна лошадь, остановилась хоть одна повозка, узенькая лесная дорога оказалась бы забитой, и те, кто шел сзади, следовательно, и весь наш отряд, оказались бы под огнем противника.

Но комиссар нашего отряда не растерялся. Мгновенно оценив обстановку, он выхватил пистолет из кобуры и громко крикнул:

— В атаку! За мной!

Все наши партизаны, в том числе Ковач и Декан, побежали за комиссаром и через минуту уже скрылись в ельнике. Лишь автоматные очереди говорили о том, где они находятся.

Тем временем колонна повозок и остальной отряд ускорили темп движения, чтобы поскорее миновать опасное место. Пройдя километра полтора, колонна остановилась, чтобы подождать остальных.

Кто-то из партизан подал мне свиную ногу, на которой было много мяса. Я несколько раз откусила мясо, но проглотить его не смогла от волнения, так и держала кость в руке, как булаву.

Постепенно стрельба прекратилась. А примерно через полчаса к повозкам начали сходиться бойцы второго взвода.

Увидев меня, кто-то из них крикнул:

— Венгры захватили трофейное радио!

«Значит, ребята живы!» — с облегчением подумала я, однако никак не могла понять, почему мои соотечественники сами не приехали ко мне.

Спустя четверть часа подъехали еще несколько человек из нашего взвода, но тихо, без разговоров. А Пишта Ковач тащил под мышкой радиоприемник. Настроение у него было хорошее, и он, не дожидаясь вопросов, начал рассказывать:

— Представь себе, Ева, как только мы вошли в ельник, я вдруг увидел антенну за деревьями и сразу же сказал Пиште: «Посмотри-ка туда: ведь это радиоантенна!» Мы с ним сразу же бросились к антенне, остальные задержались сзади. Ельник оказался таким густым, что ничего не было видно, и мы шли, не обращая внимания на стрельбу. Вскоре стало трудно понять, где стреляют свои, а где чужие. Вышли на небольшую поляну и увидели дом. На крыше дома стояла антенна. Мы ворвались в дом и сразу же, еще никого и ничего не видя, крикнули: «Руки вверх!» К слову сказать, автомат у Пишты заело, потому что он весь был засыпан хвоей, да еще и патрон перекосило в патроннике. На наше счастье, дом оказался пустым: гитлеровцы уже покинули его.

Вскоре к нам подошел и другой Пишта. Автомат его болтался на шее, а в руках он держал лопату. Посмотрев на нас, он тихо сказал:

— Убило нашего командира отделения, мы его только что похоронили в снегу. Земля мерзлая, яму и ту не могли отрыть. Длинного Петра ранило в ногу.

— А радио?

— Это не радиоприемник, а рация, с помощью которой гитлеровцы, видимо, и узнали о нашем приближении.

Взятие Берлина

Мне хотелось бы исправить неточность историков и сказать, что в первый раз Берлин взяли наши партизаны, а случилось это 22 марта 1944 года. Второй взвод отряда «Червонный» пошел на Берлин штурмом и после получасового боя выгнал оттуда гитлеровцев. Правда, я имею в виду не столицу Германии, а село Берлин, расположенное в районе Бродов, неподалеку от Станиславчика.

Насколько я помню, сначала мы взяли Станиславчик. В этом районе мы пробыли дней десять, дожидаясь подхода наступающих советских частей. Наш взвод получил несколько необычное задание — охранять деревянный мост.

Необычным было уже то, что нам приказали охранять мост вместо того, чтобы взорвать его. Затем мы получили еще более странное приказание — раскачать быки моста, чтобы в случае надобности их можно было быстро разобрать. На ночь мы разбирали мост, а на день — снова устанавливали. Мост был бревенчатый, и к перилам мы привязали тюки соломы на случай, если получим приказ поджечь его.

Старые партизаны говорили, что такие действия с мостом означают приближение частей Советской Армии.

— Если партизанам поручают охрану моста, это означает, что скоро здесь будут наши, — говорили ветераны. — Зажмем мы фрицев между двух огней.

Тем временем наш взвод получил новое задание — захватить брод в двадцати километрах от Станиславчика.

Когда мы двинулись в путь, Ева, которая уже встала на ноги и начала ходить, заявила, что она немного пройдет с нами. Она с трудом слезла с повозки и, покачиваясь, словно только училась ходить, пошла рядом со мной, сразу же отказавшись от моей помощи. Однако сил ее хватило только шагов на двадцать. Я схватил ее в охапку и усадил на повозку.

— Когда мы вернемся, ты уже будешь бегать, — постарался я успокоить ее.

Выйдя к броду, мы заняли оборону, установив пулеметы на высоком берегу реки. Недалеко от берега стоял заброшенный дом, в котором некогда жил дорожный мастер. Вот в этом доме мы и расположились. Противоположный берег был низменным и ровным, река в этом месте разлилась метров на триста — четыреста, образовав своеобразное озеро, но такое мелкое, что по нему можно было проехать даже на телеге.

Трое суток мы спокойно провели в доме возле брода. Один раз мы вброд перешли через речку на ту сторону, чтобы пойти в село за продуктами. Нас обстреляли несколько полицаев, но мы прогнали их из села и благополучно вернулись во взвод.

Через три дня конный посыльный привез нам приказ вернуться в отряд. Поздно вечером мы уже были там. Я сразу же поехал к Еве, которая очень обрадовалась мне. Она похвасталась, что уже одна, без всякой помощи, может пройти несколько сот метров. Не проговорили мы с ней и десяти минут, как над селом появился самолет-разведчик противника. Сделав несколько кругов, он пролетел совсем низко над домами и, разумеется, обнаружил нас. Он еще не успел скрыться из виду, как последовал приказ: «Вперед, марш!»

Первыми двинулись санитарные повозки. Село подковой опоясывал лес: с одной стороны — густой молодой ельник, с другой — старый строевой лес. Мы двинулись по направлению к ельнику. Последние повозки колонны не успели еще въехать в ельник, как над селом появились немецкие бомбардировщики — девять машин, по три самолета в каждом звене. На село посыпались бомбы, послышались разрывы, начались пожары. Горели дома, сараи, хлева. Перепуганные жители сновали по дворам, стараясь спасти скот. Как только бомбардировщики улетели, нам приказали оказать помощь местному населению. Бороться с огнем мы не могли и потому старались спасти то, что еще не успело загореться. Однако местные жители никак не хотели бросать свои горящие дома, рвались в них, чтобы спасти имущество, и их самих приходилось спасать от грозящей им смерти. Пожар полыхал всю ночь, а дым от пожарищ стоял над селом еще несколько дней.

Лес заполнился мужчинами, женщинами, детьми. Женщины тут же доили привязанных к деревьям коров. Пожар уничтожил полдеревии, однако, несмотря ни на что, мы не покинули этот район. Судя по всему, противник понимал всю важность переправы и потому решил занять село или хотя бы взять его под контроль.

Странное сложилось положение: ночью село контролировали мы, днем — гитлеровцы. Как только темнело, наш отряд входил в село и останавливался на ночлег, выставив усиленное охранение. Ночевали мы в уцелевших от пожара домах. Как только начинало светать, снова уходили в лес, где все время находились в боевой готовности. Свои повозки мы тщательно замаскировали, а вокруг лагеря выставили усиленное охранение.

Продовольствие у нас было на исходе, поэтому каждый старался как-то пополнить запасы. Мы утоляли голод мочеными яблоками, найденными в подвалах брошенных домов.

Однажды мы с Пиштой Ковачем отважились зайти на ближайшую к нам улицу, где осталось много уцелевших во время пожара домов. Мы заглядывали в пустые кухни, шарили по полкам и чугункам, но ничего съестного не нашли. В одном из дворов мы увидели одинокого гуся, который, видимо, был голоден и искал себе пищу. Глаза у Ковача сразу же загорелись.

— Давай-ка сварим этого гуся! На весь взвод хватит! — предложил Пишта.

Я не возражал. Поймать гуся оказалось не так-то просто, но мы все-таки сделали это.

— Но в чем мы его сварим? Для этого нужна большая кастрюля.

В конце концов нашли огромный чугунок. Ощипали птицу, разрезали на куски. Где-то нашли даже морковку и лук. Пишта Ковач, вспомнив старые добрые времена, начал рассказывать о том, какие чудесные кушанья можно приготовить из гуся. Сейчас он решил сварить суп, главным компонентом которого будет гусятина.

— Хороший супец будет! — хвастался Пишта.

Однако в тот день нам не удалось доварить гуся до конца, так как за нами пришли из отряда. Ничего не оставалось, как отложить свое занятие на следующий день.

— Давай так спрячем чугунок, чтобы его не нашли фрицы, — предложил мне Ковач.

И мы спрятали чугунок.

На следующий день Ковач незаметно пробрался в дом, чтобы доварить гуся. Но через два часа его послали в охранение, так как командир взвода не смог оценить его поварских способностей. Поскольку Даниельчука тяжело ранили во время бомбежки, взводным был назначен новый партизан, здоровенный неразговорчивый детина, постоянно подгонявший нас словами «бегом!» и «быстро!».

За глаза мы не называли его иначе, как Бегом.

Меня тоже очень часто назначали в охранение. В лесу было тихо, поскольку мы не шевелились без особой необходимости, и самолет-разведчик, летавший над лесом, никак не мог нас обнаружить. Охранение тщательно маскировалось. Но в любую минуту можно было ожидать нападения крупных сил противника, так как, вопреки обычным правилам, партизаны находились на одном месте десять дней, а за это время противник мог собраться с силами.

Наступил конец марта. По ночам было еще свежо, зато днем на солнышке я охотно подставлял его желанным лучам свою заросшую щетиной физиономию. Так однажды я сидел, греясь на солнышке, и вдруг услышал за своей спиной чьи-то осторожные шаги. Выглянул из своего укрытия, находившегося между корней огромного поваленного дерева. Ко мне приближалась тоненькая стройная фигурка. Ева!

Я тихонечко свистнул. Она вздрогнула, осмотрелась, но не заметила меня, потому что я спрятался. Когда же она наконец увидела меня, по лицу ее разлилась радость. Она быстро подбежала ко мне и присела рядышком. Мы оба спрятались. У меня возникло такое чувство, что я за один этот миг способен пройти пешком несколько тысяч километров.

На следующий день — было это 22 марта — наш командир взвода Бегом собрал нас всех вместе. Не хватало только одного Пишты Ковача.

— А где Ковач? — спросил меня взводный. Уже по его тону я почувствовал, что у командира плохое настроение.

— Не знаю, — ответил я ему, потому что действительно не знал, где Ковач, хотя догадывался, что тот, по-видимому, не отказался от желания доварить гуся, мясо которого почему-то никак не становилось мягче.

Взводный выругался, пригрозил, что покажет этому Ковачу, а затем отдал приказ выступать.

По лесной дороге пошли мы через строевой лес. День был теплый. Мы расстегнули полушубки, а шапки сдвинули на затылок. Шли медленно, как на прогулке.

— А вон и Ковач появился! — воскликнул вдруг Петр.

Все оглянулись. За нами действительно шел Пишта, таща чугунок, из которого валил аппетитный пар. Ребята сразу же остановились, поджидая Пишту, который с довольным видом поставил чугунок на дорогу. Мы окружили чугунок, а Ковач по-дружески хлопал каждого по плечу:

— Берите и ешьте…

Хорошо сказать ешьте, но как? Суп, подернутый золотистой пленкой жира, был очень горячим. Тем не менее партизаны достали ложки и начали есть. Казалось, лучшего лакомства никто никогда не ел! И только взводный не прикоснулся к еде. Он стоял на дороге и грозно смотрел на партизан.

Правда, мясо и сейчас еще не было достаточно мягким, но ребята быстро уничтожили его, тем более что Бегом уже потерял терпение и начал торопить нас. Пустой чугунок мы так и оставили на дороге.

Выйдя из леса, мы сразу же заметили большую доску, на которой громадными буквами было написано: «Берлин № 2».

Мы остановились перед доской и, переглянувшись, засмеялись:

— Видите? Вот мы и дошли до Берлина!

— А что вы скажете, если и Гитлер здесь? Вот тогда капут ему.

Гитлеровцам, видимо, тоже понравилось, что здесь, на Украине, они нашли село с названием Берлин, поэтому они не поленились достать почти двухметровую доску и масляной краской вывести на ней надпись.

Таким образом, тридцать советских партизан вышли к Берлину и готовились взять его.

Взводный быстро выработал военный план — охватить село полукругом и с ходу взять его.

— Бегом, ребята, быстро! — отдал он приказ. — Ура-а!

Мы побежали. Солнце стояло почти в зените, пот заливал наши лица, а мы бежали и во всю силу легких кричали «ура!». Село было несколько великоватым для того, чтобы атаковать его столь немногочисленной группой. Для большего эффекта мы выпустили в воздух несколько автоматных очередей.

Из домов выскакивали солдаты в серой форме и сломя голову бросались к центру села. Где-то заработал пулемет, а мы все бежали и бежали. Вскоре началась настоящая стрельба, мы тоже открыли огонь по серым фигурам.

И вдруг над нами появился самолет.

— Воздух! — крикнул кто-то.

Партизаны попадали на землю. Самолет снизился и прошел низко над селом. Это был одномоторный разведчик.

— Свой! — громко крикнул наш взводный и, вскочив на ноги, забегал и затанцевал, как заправский шаман. Мы тоже вскочили и, задрав головы, смотрели вслед самолету. Разглядев на фюзеляже красные звезды, мы запрыгали, бросая в воздух шапки. С самолета нас, видимо, заметили. Он вернулся и сделал два круга, почти касаясь шасси крыши домов.

О гитлеровцах в тот момент мы совсем забыли. Первым вспомнил о них наш взводный, который бегом повел нас за собой. Однако никакого сопротивления со стороны гитлеровцев мы не встретили. Их оказалось тоже не больше взвода, и они постыдно бежали от нас, в чем, видимо, далеко не последнюю роль сыграл краснозвездный самолет.

Легко одержанная победа подняла наше настроение. Мы с Ковачем перебрасывались шутками.

— Больше мы никогда не станем занимать таких длинных сел, пусть их кто-нибудь другой занимает, — засмеялся Ковач, вытирая пот со лба.

В конце села речка разделялась на два рукава. Мост через реку был деревянным, почти таким же, как в Станиславчике. Мы немедленно выставили охрану у моста. Ковач и я вошли в крайний дом, чтобы посмотреть, не скрываются ли в нем гитлеровцы. В доме не было ни души, хозяева на время стрельбы куда-то попрятались. В доме аппетитно пахло свежими булочками с творогом.

Вскоре появились и хозяева. Они пригласили нас в комнату и радушно угостили. Подкрепившись, мы отправились осматривать село, в котором нашли гитлеровский склад, где кроме продуктов оказалось много гражданской одежды и других товаров, отнятых оккупантами у местного населения. Чего там только не было: и французские духи, и маникюрные несессеры, и различная женская одежда. Наш взводный повар пополнил свои запасы яйцами, сахаром, сухарями и сыром. Мне на глаза попался кусок копченого окорока. Я решил взять его для Евы, не забыв подобрать для нее и шерстяную юбку.

Набрав продуктов, мы вернулись в дом, хозяева которого нас до этого угощали, и попросили их приготовить ужин на весь взвод. Петр разделил сахар, не забыв угостить им и хозяев. Он выдал мне порцию, а потом дал еще одну, сказав:

— А это отнеси своей жене.

Я с удивлением посмотрел на него, но ничего не сказал. Позже я не раз вспоминал эту сцену. До тех пор я как-то не задумывался о такой возможности…

С частями Советской Армии мы встретились не в Берлине номер два, не в Станиславчике, а только под Бродами, важным узлом железных и шоссейных дорог, к которому с противоположного направления двигались регулярные советские войска.

Села, расположенные поблизости от Бродов, были буквально забиты беженцами, в основном женщинами и детьми. В доме, где мы остановились на постой, тоже жила семья беженцев, в которой были две красивые девушки лет по восемнадцати, по виду городские. Они спросили нас, когда же мы наконец выгоним гитлеровцев из Бродов, потому что им не терпится поскорее вернуться домой.

Мы великодушно обещали девушкам, что если не сегодня, то уж завтра они обязательно будут у себя дома. В знак благодарности девушки подарили нам несколько кусочков сахару.

Под вечер Домонкаш пожаловался на то, что у него сильно болит голова и ему жарко. Городские девушки тотчас же нашли градусник и, как Домонкаш ни протестовал, всунули его ему под мышку. Оказалось, что у Фери температура под сорок. Девушки дали ему какие-то таблетки и уложили его в постель. Тем временем нам было приказано собраться вместе, так как наш взвод выступал на Броды.

Отвезя Домонкаша в медчасть, мы тронулись в путь. Сделав приличный крюк, наш взвод приблизился к железнодорожной линии, которая вела в город. Вскоре послышались стрельба и артиллерийская канонада: советская артиллерия обстреливала город, истребители и бомбардировщики летали над ним.

Мы получили приказ перерезать железнодорожную линию. Сделать это нам оказалось нетрудно, так как гитлеровцы находились только в центре города и на вокзале, а охранять всю дорогу они не могли.

Мы оседлали железную дорогу, а остальные подразделения отряда захватили важные в стратегическом отношении точки вокруг города, но атаковать его не стали до тех пор, пока части Советской Армии не начали фронтального наступления на город. Пока же нужно было окружить город и не дать противнику уйти. Наутро наш взвод получил новое задание.

Обойдя город стороной, мы вышли на опушку леса. Справа от нас раскинулась огромная пашня, покрытая полустаявшим снегом. Настроение у всех было хорошее — такое бывает у студентов, когда они сдадут последний, самый трудный экзамен и с нетерпением ожидают выпускного вечера.

Вдруг из леса выехала легковая машина и помчалась, как нам показалось, прямо по пахоте. От нас до нее было довольно далеко. Мы поняли, что посреди поля проходит дорога. Спустя несколько минут из леса выехали еще несколько машин. Теперь мы заметили, что это немецкие машины. Кто-то из нас выстрелил в одну из них, но не причинил ей никакого вреда. Когда нам оставалось до шоссе метров четыреста, из леса выехала еще одна машина. Ее обстреляли трое или четверо партизан. Машина вдруг остановилась, пассажиры вышли из нее и подняли руки вверх. Мы побежали к машине, а в это время из леса выехала целая колонна машин, и среди них автобусы и грузовики с немецкими солдатами.

— Бегом, ребята! Вперед! — крикнул наш взводный.

Мы вскочили и, рассыпавшись цепью, побежали к дороге. Колонна машин остановилась позади легковушки. Гитлеровцы повыскакивали из автобусов и грузовиков и, словно по команде, хотя им ее никто не давал, подняли вверх руки.

Когда от нас до машин оставалось не более ста метров, показалась еще одна колонна машин. Мы в растерянности остановились, не зная, что делать. Растерялся и наш взводный, который за короткий срок своей службы на командирской должности еще ни разу не попадал в подобную ситуацию.

Только сейчас до нас дошло, что гитлеровцы решили, что находятся в кольце окружения.

И тут нам помог случай. В колонне отступающих немцев был один танк. Остановившись на опушке леса, он открыл по нас огонь. Этого оказалось достаточно для того, чтобы наш взводный скомандовал:

— Бегом, ребята, назад!

Мы отошли к лесу, ведя огонь на ходу. Пулеметчики прикрывали наш отход. Гитлеровцы опомнились — кто залег, кто взобрался на машины — и открыли по нас огонь. На наше счастье, их в тот момент интересовали не столько мы, сколько путь к отступлению, так как они и подумать не могли, что имеют дело с горсткой партизан.

Нам удалось без потерь добраться до леса, откуда мы открыли по колонне огонь из всего имевшегося у нас оружия, чем заставили их поскорее убраться с наших глаз. Мы закрепились на опушке леса, в полукилометре от дороги, на которой временно прекратилось всякое движение. Дальше мы двинулись только с наступлением темноты, но уж на этот раз вели себя более осторожно.

Ночь провели в лесу, где мне удалось поспать несколько часов, сидя на земле и прислонившись спиной к стволу дерева. А под утро за нами прискакал конный связной с приказанием немедленно прибыть в отряд, который уже соединился с регулярной частью Советской Армии. Связной сам повел нашу колонну.

Наша и без того маленькая венгерская группа снова распалась: Домонкаш и Йошка Фазекаш заболели и попали в медчасть. В операции у дороги принимали участие только два венгра: Пишта Ковач и я. Когда мы отходили к лесу, кто-то из партизан заметил, что энзе патронов к крупнокалиберному пулемету, хранившийся в самом обычном мешке, остался на поле. Пишта Ковач добровольно вызвался сходить за мешком. Он отправился неторопливо, с чувством собственного достоинства.

Ева все еще находилась в медчасти и лежала на одной повозке с Йошкой Йерне, которого снова прихватил приступ малярии.

С наступлением темноты наша колонна не раз пыталась выехать из леса на дорогу, но почему-то снова возвращалась в лес. Так прошла ночь.

Утро выдалось весеннее, солнечное. Легкораненые и ходячие больные слезли со своих повозок, вывесив на оглобли сушиться свои одеяла, перетрясли слежавшуюся солому.

Как только пришел приказ двигаться, все начали быстро собирать свои пожитки, укладывать их в повозки.

Ева сидела на козлах около возницы, Йошка шел рядом, держась рукой за борт повозки. Приступ малярии у него прошел, и он хотел показать всем, что может передвигаться самостоятельно. Когда мы вышли из леса, то заметили вдали какое-то село. И в тот же миг в воздухе появились несколько самолетов. Колонна остановилась, но через минуту снова тронулась в путь — это были советские бомбардировщики, летевшие на запад бомбить врага.

Когда самолеты скрылись из виду, Ева хотела позвать Йошку, но его нигде не было видно. Она решила, что при приближении самолетов он, видимо, спрятался в лесу. Искать его она не пошла, решив, что он и сам их догонит. А колонна тем временем начала двигаться быстрее. В селе, в которое вошли партизаны, не было ни советских, ни венгерских войск: фронт за ночь без боя перекатился через эту деревушку. В этом селе мы не остановились и через полчаса уже подъезжали к новой деревеньке. Еще издали можно было увидеть, что вся она заполнена людьми и повозками. На улице и во дворах повсюду стояли повозки. На завалинках домов и на обочинах дороги сидели отдыхавшие партизаны.

Повозка, на которой ехала Ева, остановилась у одного из домов. Ева слезла с нее и, усевшись на завалинке, начала разглядывать окружавших ее партизан. Среди них было много и знакомых, но ни одного венгра здесь не оказалось. Еву охватило беспокойство. За три месяца численность нашего взвода сократилась наполовину. Из нашего отделения, в котором еще недавно насчитывалось четырнадцать человек, боеспособных партизан осталось только четверо, из них два венгра.

Крайние дома на околице заняла советская рота, выставив в охранение несколько «максимов» и даже одну зенитную пушку. Уже одно это говорило о том, что мы находимся во фронтовой полосе.

Пригревшись на солнышке, Ева задремала. Проснулась она, услышав сквозь сон венгерскую речь. Это приехали мы, шумные и веселые. Не веселился только наш взводный командир, раненный в ногу.

Это была великолепная встреча. Как только мы въехали в село, все советские солдаты выскочили на улицу. Мы обнимались с ними, целовались, подолгу трясли друг другу руки, радостно смеялись. Солдаты вынимали из карманов русские папиросы, венгерские, немецкие или румынские сигареты и угощали нас. Мы закуривали, пуская к небу клубы табачного дыма. Неизвестно откуда появилось несколько бутылок водки, которую солдаты тут же и распили вместе с партизанами.

Снова на Большой земле

На короткий отдых мы расположились в нескольких километрах от линии фронта, в небольшом селе неподалеку от Дубно. В самом центре села находились дома богатых чехов, в каждом из которых было по две-три комнаты. Деревня нам понравилась, и нам хотелось в ней как следует отдохнуть после нескольких месяцев беспокойной партизанской жизни.

Легкораненых разместили в домах, тяжелораненых — в здании школы. Надежда Ивановна, главный врач нашего отряда, за полдня оборудовала школу под временный госпиталь. Санитарки стирали и дезинфицировали собранные у жителей простыни и белье, резали на бинты марлю.

Венгерская группа расположилась на окраине села, в здании мельницы. Каждый из нас получил койку с чистым постельным бельем. Хозяйки пекли, жарили и варили обед для партизан.

Хотя фронт потихоньку удалялся от нас, мы, верные партизанским обычаям, сначала даже спали полураздетыми, держа оружие всегда под рукой.

Радистки Таня и Маруся пригласили меня вместе с ними посещать занятия по радиоделу. Я охотно согласилась: рация очень интересовала меня. Старший радиогруппы составил для нас расписание занятий. Учеба давалась мне с трудом, и я сердилась на себя. Тогда я еще не знала, что это тиф так сильно повлиял на мою память.

Девочки подшучивали надо мной, но я чувствовала, что дальше так продолжаться не может, и перестала ходить на занятия.

У меня начали опухать и сильно болеть ноги. Ходила я по комнате, только опираясь на мебель или хватаясь за стены. В конце концов решила обратиться к врачу. Он осмотрел меня и сказал, что это последствия обморожения. Мне прописали усиленное питание, витамины и отдых.

Венгры навещали меня чуть ли не каждый день. Пиште не нравилось, что я живу вместе с радистками, а не с нашей группой. После врачебного осмотра ребята забрали меня к себе. Жили они на мельнице, которая размещалась в двухэтажном здании. Второй этаж занимали мельник с семьей и мы. На второй этаж вела узкая деревянная лестница, и на нее я смотрела с ужасом, точно зная, что без посторонней помощи туда не поднимусь.

Много забот нам доставляли вши, избавиться от которых оказалось трудно, хотя мы постоянно стирали свое белье и гладили его раскаленным утюгом. Просыпаясь утром, находили на простыне этих мерзких насекомых.

— Лишь бы только хозяева не заметили! — с опаской говорили мы.

Дни проходили весело и шумно, нас навещало много людей. Мы все чаще и чаще заговаривали о том, что нас ждет впереди.

Однажды Йошку Фазекаша вызвали в штаб отряда. Йошка еще был болен: ноги его никак не заживали. Оказалось, что в штаб собрали командиров всех подразделений, чтобы заслушать доклад генерала Наумова о результатах только что закончившегося рейда отряда, третьего по счету и самого тяжелого.

В ходе рейда отряд прошел 2241 километр через несколько областей, 35 районов, 503 населенных пункта. Партизанам пришлось пересечь 14 железнодорожных линий и 34 шоссейные дороги, в том числе дважды железную и шоссейную дорогу Львов — Варшава. Отряды нашего партизанского соединения приняли за это время участие в 72 боевых операциях, в ходе которых было уничтожено более 5000 гитлеровских солдат и офицеров, 16 танков, пущено под откос 16 железнодорожных составов противника, сожжено 120 автомашин, сбито 2 самолета, уничтожено 24 паровоза, 242 вагона, подорвано 38 мостов.

В результате успешных действий партизанских соединений германское военное командование на территории Западной Украины и Польши было вынуждено запретить железнодорожное и автомобильное движение с живой силой и техникой в ночное время.

Был достигнут огромный моральный успех, так как местное население уверилось в непобедимости Советской власти, сумевшей организовать в тылу врага мощное партизанское движение, которое отвлекало на себя действия гитлеровских войск. Население почувствовало, что дни гитлеровских захватчиков на оккупированной территории сочтены.

Далее генерал Наумов похвалил бойцов венгерской группы, объявил им всем благодарность за мужество, проявленное в боях, а затем зачитал список венгров, представленных к правительственным наградам.

— На этом, — сказал он, — период массового партизанского движения на советской земле, собственно говоря, заканчивается, если не считать небольших отрядов, которые выделяются из нашего соединения с тем, чтобы не давать покоя гитлеровцам в их тылу, или отрядов, оставленных для борьбы с бандеровцами. Так что сейчас каждый из партизан должен решить, что он будет делать дальше. Из Киева прибыла специальная комиссия, которая побеседует с каждым партизаном и сделает все возможное для того, чтобы выполнить его желание.

Можно ли мечтать о большем? Все мы были счастливы и сразу же забыли обо всех трудностях и лишениях, которые нам пришлось пережить.

Однажды вечером Пишта почувствовал себя плохо: его трясло. Сначала мы не обратили на это особого внимания, но когда хозяева измерили ему температуру, оказалось, что она поднялась до сорока градусов. Домонкаш побежал за врачом. Пришел сам Тарасов. Он без труда определил, что Пишта заболел сыпным тифом.

Тяжелобольных из медчасти увезли на лечение в первые же дни нашего отдыха. Я чувствовала себя значительно лучше, уже самостоятельно передвигалась по комнате, хотя лестницу одолеть еще не могла. Йошка Фазекаш и Пишта Ковач иногда сводили меня по ней во двор, чтобы я хоть немного побыла на солнышке.

С ужасом я думала о том, что теперь мне придется расстаться с Пиштой. Ему становилось все хуже и хуже, часто он впадал в беспамятство. Мы настолько привыкли друг к другу, что хуже расставания я ничего не могла себе представить. Кто мог знать, встретимся ли мы когда-нибудь…

Все понимали, что оставаться с нами Пишта не может. Его, по-видимому, увезут в соседний город, где и будут лечить. Однажды неподалеку от мельницы остановились несколько подвод — приехали за Пиштой.

Командир торопил нас. И тут я решила, что нужно дать Пиште какой-нибудь адрес, по которому он после выздоровления найдет меня. Я попросила у соседа листок бумажки и написала свой московский адрес. Повозки уже тронулись, а я держалась за край той, в которой лежал Пишта, судорожно искала его руку. Нашла и втиснула в нее свою бумажку. Потом я долго смотрела вслед удаляющимся повозкам и думала о том, встретимся ли мы с Пиштой когда-нибудь. Шел мокрый снег…

— Пошли скорее домой, а то еще простудишься. — Фазекаш потянул меня за руку.

Я шла и плакала. Мне было холодно и грустно.

Комиссия, приехавшая из Киева, вызвала нас, чтобы поинтересоваться нашими дальнейшими планами. Мы все, как один, заявили, что хотели бы принять участие в дальнейшей борьбе против фашизма. Йошку Фазекаша направили в штаб фронта пропагандистом. Там его возможности можно было использовать лучше, чем в партизанском отряде.

Пишту Ковача и Фери Домонкаша направили в Штаб партизанского движения Украины, а меня — в госпиталь для полного излечения.

На третий день после разговора с членами комиссии за мной пришел командир роты. Он сказал, что пришла повозка, на которой меня отвезут в госпиталь. Я выглянула в окошко и увидела внизу пароконную повозку, в которой лежал ворох соломы. Быстро собрала свои вещички, попыталась натянуть сапоги, но они никак не лезли на ноги. Хозяева принесли мне пару шерстяных носков и мешок. Встряхнув мешок, из которого столбом полетела мучная пыль, хозяйка укрыла им мои ноги. А пальто у меня не было. Что же делать без пальто? Но тут откуда-то принесли старенькую грязную бекешу, рукава которой держались на честном слове. Пришивать рукава у меня уже не было времени. Я надела бекешу, от которой пахло потом и кожей, и медленно спустилась по лестнице вниз. Прощание со мной было таким же тяжелым, как и с Пиштой. Йошка Фазекаш, не говоря ни слова, печально смотрел на меня, а про себя, видимо, думал о том, что распадается наша дружная венгерская группа.

Повозка тронулась. Дул холодный апрельский ветер, и мой сопровождающий, который шел пешком сбоку от повозки, ругался на чем свет стоит: он ругал и эту местность, где нет ни единого деревца, и баб вообще, которые, по его мнению, ни на что не способны, только беды от них не оберешься, и меня, потому что теперь из-за меня ему нужно тащиться в город в такую погоду, когда хороший хозяин собаку на улицу не выгонит. Временами я робко предлагала ему сесть на повозку, но он тут же обрывал меня словами:

— Может быть, вы хотите, чтобы я замерз?!

В город мы въехали, когда начало темнеть. С трудом нашли госпиталь. Как только меня забрали, мой сопровождающий поспешил обратно: частей Советской Армии здесь нет, а бандеровцы пошаливают…

Городскую больницу в Дубно гитлеровцы полностью разорили, поэтому все больные обязаны были приносить с собой постельное белье и продукты. Правда, там кое-как кормили по карточкам, но больному этого явно не хватало.

Я попала в палату, где стояли четыре койки, на одной из которых лежала старушка. Мне удалось выпросить небольшую подушку и одеяло, но о простыне не могло быть и речи. Потом у меня потребовали продовольственные карточки, которых я, конечно, не имела. Положение мое казалось безнадежным. Хорошо еще, что кипятку было вдоволь.

На следующий день, сжалившись надо мной, одна из медицинских сестер хотела разделить со мной свой обед. Однако я отказалась, потому что видела, что ей и самой этого обеда мало.

Когда сестра вечером вошла в палату и предложила мне поужинать с ней, я ответила, что у меня пропал аппетит. Старушка в палате постоянно жаловалась, стонала, что-то рассказывала, и мне нужно было либо слушать ее, либо утешать.

На четвертый день, когда я совсем обессилела от голода, в палату вошел какой-то капитан. Его лицо и походка показались мне знакомыми. Он кого-то разыскивал. Не меня ли? Подойдя ко мне, он заговорил, и тогда я его узнала: да ведь это же капитан Данилов, вместе с которым несколько месяцев назад мы ехали на повозке с боеприпасами в отряд генерала Наумова! Правда, тогда я выглядела несколько иначе. Капитан без лишних слов достал из портфеля хлеб, колбасу, сыр, масло. Он рассказал мне, что прибыл в Дубно несколько дней назад, но только вчера услышал в штабе, что в городской больнице лежит какая-то венгерская партизанка. Вот он и подумал, не я ли это случайно, а к больным, как известно, с пустыми руками не ходят.

На следующий день часов в двенадцать капитан Данилов пришел в больницу с молодой и красивой девушкой. Мы познакомились. Оказалось, что эта девушка — медсестра из киевского госпиталя. Она прилетела на самолете У-2, чтобы отвезти меня в Киев. Мне даже не верилось, что это на самом деле так. Я быстро собралась, обернула ноги кусками мешковины, а затем перевязала их шпагатом — вот и все мои сборы. Перед больницей нас ждала военная машина. Мне помогли сесть, и мы поехали на аэродром.

На аэродроме стояло много военных самолетов-истребителей, а у самого леса — наш самолет специального назначения. Мы с медсестрой сели позади пилота. Я простилась с капитаном Даниловым в надежде, что мы когда-нибудь еще встретимся.

Медсестра с улыбкой поинтересовалась, не боюсь ли я лететь на самолете и не станет ли мне плохо. Пришлось признаться, что я лечу впервые в жизни. Тогда она сунула мне в руку бумажный мешочек и фляжку с водой на всякий случай…

Не скрою, я очень боялась, но, когда самолет поднялся в воздух, я постепенно успокоилась, а медсестре стало плохо. Я старалась отвлекать ее разговорами.

Самолет летел низко над землей, его часто трясло, мотор ни с того ни с сего начинал чихать. Когда мы наконец прилетели на киевский аэродром, обе вылезли из самолета, пошатываясь и держась друг за друга. На мне были ватные стеганые брюки и чужая грязная бекеша, а ноги обмотаны мешковиной. Когда в этом одеянии меня увидела главный врач партизанского госпиталя, встречавшая меня как героиню-партизанку, руки ее, державшие букет цветов, задрожали…

Машина, в которой нас довезли до госпиталя, остановилась у входа. Меня сразу же повели в ванную. Медицинская сестра раздела меня, помогла вымыться, а затем дала чистое госпитальное белье и теплый фланелевый халат. Из ванной я вышла, улыбаясь. Огляделась. В маленькой комнатке перед входом в ванную сидели двое мужчин. Увидев меня, они встали и поздоровались по-венгерски. Я им очень обрадовалась. Завязался разговор. Я, запинаясь, по-венгерски отвечала на их вопросы.

Оказалось, что в госпитале прошел слух о том, что привезли венгерскую партизанку в рваной одежде. Разумеется, оба венгра, находившиеся тут на излечении, сразу же решили навестить меня.

В госпитале я наконец по-настоящему выспалась. Здесь уже не нужно было спать с оружием, зато раздеваться нужно было обязательно. Позже мне рассказали, что все больные или раненые, прибывшие из партизанских отрядов, очень много спят. Возможно, благодаря сну я быстро пошла на поправку и скоро уже могла самостоятельно гулять по коридору, более того, иногда я даже спускалась в кинозал. Как сейчас помню, первым фильмом, который я увидела в госпитале, был фильм о партизанах. С любопытством и интересом смотрела я этот фильм.

Кормили в госпитале отлично, и все же совершенно незнакомые люди, посещавшие госпиталь для того, чтобы увидеть партизан, приносили подарки. Часто, проснувшись, я находила у себя на тумбочке пирожные, великолепные яблоки или какие-нибудь деликатесы.

Госпиталь стоял на берегу Днепра. До войны в этом здании размещалась школа, а во время оккупации города фашистами здесь находился военный госпиталь для венгерских офицеров «с Дона». Окна палат до сих пор были заклеены венгерскими газетами, много их валялось и в подвале (ими растапливали печи на кухне), а у ворот даже висел почтовый ящик, украшенный гербом венгерской королевской почты. В него опускали свои письма и мы. Как только Киев был освобожден, Штаб партизанского движения Украины развернул здесь свой госпиталь.

В моей палате лежало четверо девушек. Мы быстро перезнакомились и подружились, тем более что все оказались примерно одного возраста.

Моей соседкой была семнадцатилетняя девушка, которая вместе с отцом и матерью еще в 1942 году ушла к партизанам. Мне было трудно представить себе их партизанскую жизнь. В течение многих месяцев их партизанский отряд находился на одном месте. Они вырыли себе землянки и даже построили партизанский городок. Позже мне не раз приходилось слышать подобные рассказы и от других партизан.

Второй моей соседкой по палате была высокая, стройная и очень красивая девушка по имени Лена. Часто я любовалась ее шелковыми русыми волосами и большими голубыми глазами. Я даже немного завидовала ее красоте, ведь сама я была маленькой и веснушчатой. Но, когда я смотрела на обрубок руки Лены, у меня по коже бегали мурашки.

По вечерам мы много разговаривали, шутили и пели. Навещали нас и те два венгра, которых я встретила в первый день. Они тихо садились и слушали, как мы поем русские песни. Сами они по-русски почти ничего не понимали и лишь догадывались, о чем говорится в песне.

Только Лена не подпевала нам. Днем она становилась веселой и непринужденной, а как только наступал вечер, снова мрачнела. Ее настроение невольно передавалось и нам. Мы пробовали развеселить ее, но она оставалась задумчивой и серьезной.

Как-то ночью все мы проснулись оттого, что Лена громко плакала, что-то кричала и металась во сне. Мы стали успокаивать ее, но безрезультатно. Наконец в палату пришел дежурный врач и сделал Лене укол. Успокоившись, она уснула.

С той ночи я еще больше привязалась к этой девушке, потому что чувствовала, как ей тяжело. Лене было всего-навсего семнадцать лет.

Позже она сама рассказала мне историю своей жизни.

Когда началась война, Лена вместе с родителями и двумя старшими братьями жила в деревне. Старший брат в первый же день войны ушел в армию; остались они вчетвером. Фашисты захватили их деревню. Каждый день Лена была свидетельницей жестоких истязаний и бесчинств, творимых фашистами в ее деревушке. Скоро в деревне распространились слухи о том, что в соседнем лесу появились партизаны. Брат Лены несколько раз пытался установить с ними связь, но это удалось только в сорок третьем году. Он сказал Лене и родителям, что собирается уйти в лес к партизанам, и они не стали его ни задерживать, ни отговаривать: пусть лучше идет к партизанам, а то еще угонят в Германию на каторжные работы. Лене тоже хотелось что-нибудь делать. Не раз говорила она брату, что ей невмоготу сидеть сложа руки и смотреть на варварство фашистов. И решила она вместе с братом пробраться в лес к партизанам.

Партизанский отряд, действовавший по соседству, вел бои с фашистами, временами подходя к деревушке, где жила Лена. В такие моменты из отряда в деревню обычно посылали разведчиков, чтобы установить силы немецкого гарнизона и известить жителей о новостях с Большой земли, о победах Советской Армии и о положении на фронтах.

Как-то, уже будучи в отряде, Лене удалось упросить командира отряда послать и ее с разведчиками: ей хотелось навестить родителей. Командир долго не соглашался на такой рискованный шаг: он знал, что Лену могут узнать в деревне и донести на нее немцам. Но в конце концов он все же уступил настойчивым просьбам девушки.

Случилось так, что разведчики были вынуждены завязать с фашистами огневой бой. Лена вместе с двумя партизанами попала к немцам в плен. Гитлеровцы во что бы то ни стало хотели добиться от пленных сведений о силе партизанского отряда и о месте его нахождения. Когда фашисты поняли, что им ничего не удастся вытянуть из партизан, они принялись за девушку, надеясь, что с ней-то им не придется долго возиться. Однако Лена упорно молчала. Тогда фашисты отрезали девушке руку. Рана стала нарывать. Началась гангрена. Когда жизнь девушки повисла на волоске, немцы позвали врача: девушку готовили к будущим допросам.

Понимая, что партизаны умрут, но не скажут ни слова, фашисты решили публично казнить их и объявили жителям соседних деревень о дне и часе казни. Этим фашисты думали запугать народ.

Лена рассказала, что терпеливо вынесла все мучения, смерти не боялась, беспокоилась только за своих родителей, которые не пережили бы того, что она в течение нескольких дней будет болтаться на виселице с табличкой на шее. Девушка знала, что фашисты действительно так поступали с партизанами, которых им удавалось захватить живыми.

На следующий день за ними пришли вооруженные гитлеровцы и повели их через всю деревню на виду у плачущих и причитающих женщин и детей.

И вдруг Лену как подтолкнуло: только сейчас нужно действовать, это единственный шанс на спасение. Если ее убьют при попытке к бегству, то что может быть лучше такой смерти?! По крайней мере, это избавит ее от унижения.

— Бежим! — шепнула она своим товарищам и кинулась в сторону.

Процессия как раз поравнялась со зданием заброшенной школы. Лена бросилась в сад учительницы. Пули свистели у нее над головой, но она не оборачивалась и все бежала и бежала…

Сердце готово было выпрыгнуть у нее из груди, за спиной слышался тяжелый топот солдатских сапог, но она ничего не замечала. Перелезла через несколько изгородей. Неожиданно перед ней оказалась какая-то яма. Лена упала в нее и потеряла сознание.

Очнулась только на рассвете. Она лежала на дне ямы, рука и бок страшно болели. Только с наступлением темноты Лена решилась покинуть укрытие. Она хорошо знала близлежащую местность. В десяти километрах отсюда протекала речка, там у Лены был знакомый паромщик. Лена решила двинуться туда, но не было сил идти. Перенесенное нервное потрясение, сильная боль, высокая температура, большая потеря крови… Девушка так обессилела, что последние километры проползла на четвереньках. Еще не рассвело, когда она постучалась в дверь домика паромщика. Оказалось, что утром сюда приезжали фашисты, они переправились на пароме на тот берег. Оставаться у паромщика ей нельзя было. Старый паромщик перевязал Лену, дал ей хлеба на дорогу, усадил в лодку и, осторожно гребя веслом, переправил на другой берег.

Выйдя на берег, Лена несколько часов бродила по лесу, потом, обессилев, упала. Сколько времени она пробыла без сознания, никто не знал. Подобрали Лену жители соседней деревни. Они случайно набрели на нее и унесли в деревню. Там Лену прятали до тех пор, пока Советская Армия не освободила село. Тогда-то девушку и перевезли в Киев, поместили в партизанский госпиталь.

В Киев пришла весна, и мы с завистью смотрели из окон на парк, росший вокруг госпиталя, на аллеи, тянувшиеся по берегу Днепра. Несмотря на приход весны, я с каждым днем все больше ощущала свое одиночество: мне сильно не хватало Пишты. По вечерам, когда мы обычно разговаривали, речь часто заходила о любви, о семьях и родных. Девушки знали по моим рассказам, кто такой Пишта. Габор — так звали одного из венгерских парней, навещавших нас, — часто расспрашивал меня о том, как выглядит мой Пишта, которого я так часто вспоминаю. Я начинала рисовать Пишту таким, каким я его видела во сне.

Однако не одна я говорила о любви. Габор все чаще и чаще доставал из кармана фотографии жены и сына и показывал их нам.

В последний раз Габор видел их в начале 1943 года, а в мае его зачислили в штрафную роту, которую бросили на Восточный фронт. Их рота оказалась недалеко от села Авраноское. Места там лесистые, глухие, поэтому немецкие и венгерские солдаты очень много говорили о партизанах и утешали себя тем, что, мол, тут полно гитлеровцев, которые скоро уничтожат всех партизан.

Пишта Габор решил перебежать к партизанам. Не успел он углубиться в лес метров на четыреста, как его сразу же задержали партизаны, которые, оказывается, следили за венгерской ротой. Когда партизаны спросили Габора, почему он ушел из подразделения, он ответил, что хочет перейти к партизанам. Ему сказали, что если это действительно так, тогда пусть он вернется в роту и там постарается уговорить других венгров перейти к партизанам.

Габор ушел, а на следующий день вернулся к партизанам с пятью венграми. Партизаны хорошо встретили их, но первое время не доверяли перебежчикам, так как были случаи, когда к ним переходили предатели, чтобы навести гитлеровцев на след партизан. Оружия венграм не дали, они должны были сами добыть его. В первое время их не оставляли без присмотра.

Партизанское подразделение, в которое они попали, входило в соединение Ковпака и выполняло задачи по подрыву железнодорожных линий и мостов. Помимо этого они занимались ведением разведки.

В конце октября гитлеровское командование решило провести крупную операцию по окружению и уничтожению отряда партизан. Оказавшись в кольце окружения, партизаны разбились на небольшие группы, которым предстояло самостоятельно вырваться из кольца. Дни и ночи шли они без дорог, по болотам, и всегда Габор был впереди, показывая пример выдержки и выносливости. Вот тогда-то партизаны и прониклись к нему полным доверием.

После нескольких дней марша на партизан неожиданно напали гитлеровцы. Группа распалась, и Габор остался среди болот один. Он шел по колено в воде, стараясь как можно дальше уйти от фашистов. Ему удалось добраться до ручья. Возможно, этот ручей и спас его. Силы покинули его, и если бы не холодная чистая вода, то, возможно, он никогда бы и не пришел в себя. Очнувшись, он взобрался на дерево и огляделся. Заметив тропку, он пошел по ней и вскоре услышал знакомый русский окрик:

— Стой!

Это были партизаны, которые очень обрадовались ему. С тех пор они стали брать его с собой на самые опасные дела. Он ходил и с минерами, и в рукопашные и всегда был впереди. Не один воинский эшелон пустили партизаны под откос.

В декабре эти районы освободила Советская Армия. Маленькая венгерская группа, состоявшая всего-навсего из восьми человек, попала в Овруч. Затем на телеге, в которую были запряжены быки, венгры направились на Украину. Пройдя километров сто, они перешли линию фронта и к Новому году уже оказались в штаб-квартире Ковпака. Выяснилось, что за это время они семь раз переходили, сами того не зная, линию фронта: вот как быстро наступала тогда Советская Армия.

В штабе Ковпака Габор встретился с бывшим дебреценским слесарем, теперь комиссаром одного из подразделений отряда Ковпака Йожефом Тотом, имевшим уже капитанское звание. Тот рассказал Габору о том, что в соединении Ковпака создается самостоятельное венгерское подразделение.

В Овруче Габор встретился и с самим Ковпаком. Они долго беседовали. Ковпак интересовался всем: и что скажет Габор о венгерских солдатах вообще, и как, по его мнению, встретит партизан венгерское население, если партизаны окажутся на их территории.

Ковпак лично навестил Габора и других раненых партизан из своего отряда в госпитале. Посидел в палатах, побеседовал. Мы, девушки, с уважением и восхищением смотрели на невысокого старика с бородой, вся грудь которого была увешана боевыми наградами.

Однажды вечером в госпитале появился мой старый знакомый Золтан Ваш, портфель которого был набит сигаретами, консервами и шоколадом. С ним мои тетушка и дядюшка прислали мне много вкусных вещей. Я очень обрадовалась подаркам, но еще больше — человеку, который приехал из Москвы.

Ваш сказал, что он приехал сюда для того, чтобы собрать вместе всех венгров партизан, так как заграничное бюро партии и Штаб партизанского движения Украины приняли совместное решение о создании партизанской школы, которая, вероятно, будет в Ровно. Мы с Пиштой Габором сразу же решили записаться в нее. На следующий день я попросила главврача выписать меня из госпиталя. Он внимательно осмотрел меня и ответил, что если я так прошу, то он может выписать меня.

До позднего вечера мы проговорили с Габором и решили, что, выписавшись из госпиталя, я схожу в Штаб партизанского движения Украины и сделаю все возможное для того, чтобы нас с ним направили в Ровно. Мою просьбу Золтан Ваш выполнил, и я только опасалась, что Габора могут не выписать из госпиталя, так как рана его еще не зажила.

На следующее утро я пошла на госпитальный склад, на котором было много английской, американской и канадской одежды. Все это союзники прислали сюда на основании заключенного договора об открытии второго фронта. Правда, с открытием второго фронта они явно не торопились, и все эти тряпки мы в шутку называли «второй фронт».

Здесь была одежда различного покроя и цвета.

«Что же мне выбрать? Какая сейчас мода? — думала я. — Что надеть на себя, чтобы не бросаться в глаза жителям разрушенного Киева?»

Я перебирала пальто, шерстяные юбки, пуловеры, сделанные из тонкой австрийской шерсти. К сожалению, выбрать можно было только один комплект одежды. В конце концов я остановилась на серой юбке, теплом сером пуловере и шерстяном пальто. Затем отобрала себе туфли на высоком каблуке. Одевшись, я пошла в госпитальную парикмахерскую и попросила постричь меня «под мальчика». Когда я после всего посмотрелась в зеркало, то не узнала себя: на меня смотрело стройное хрупкое существо. Я себе очень понравилась. Покрутившись немного перед зеркалом, я вышла на улицу и направилась в штаб.

В штабе, как и водится, жизнь била ключом. На улице перед зданием стояло множество машин и повозок, возле которых, ожидая чего-то, толпились партизаны.

В то время, несмотря на некоторое свертывание партизанского движения, в штабе было на удивление много работы: как-никак из лесов вышли несколько десятков тысяч партизан, которые должны были вернуться к мирной жизни. Партизанские соединения распускались. Часть партизан направлялась на учебу, другие возвращались к своим профессиям, третьи — а таких было довольно много — уходили в армию.

После многих лет боевой партизанской жизни сложился тип партизана: человек, который рвется в бой, как курильщик к табаку.

В штабе я встретила много знакомых партизан, и все они задавали мне один и тот же вопрос: куда теперь? Они с удивлением смотрели на меня и, поскольку я, видимо, неплохо выглядела, сразу же начинали ухаживать за мной. Откровенно говоря, я к этому не привыкла. Но, видимо, моя одежда, лицо, излучающее счастье, и весеннее настроение делали свое дело и притягивали взгляды мужчин.

Придя в отдел кадров, я поделилась своими намерениями. Мне сразу же приказали ехать в Ровно, а в отношении Пишты Габора сказали, что после выздоровления он должен лично зайти к ним. Я со всех ног помчалась в госпиталь. Там меня ожидала плохая новость: врач никак не хотел выписывать Пишту. Что же ему делать? Достать гражданскую одежду и самовольно сбежать из госпиталя? Вечером того же дня в госпиталь привезли моего знакомого партизана. Вещевой склад был уже закрыт, и одежда на ночь осталась у партизана. Он охотно отдал ее Габору. Рано утром мы с Табором через запасной ход сбежали из госпиталя и явились прямо в штаб.

Габор был еще так слаб, что мне пришлось чуть ли не тащить его на себе. Прошло целых два часа, прежде чем мы добрались до штаба.

Начальник отдела кадров, конечно, заметил, что Габор еще очень слаб, и потребовал у него документ, удостоверяющий, что его выписали из госпиталя. Разумеется, такого документа у Габора не было. Пришлось мне снова тащить Габора в госпиталь. Мы договорились, что, как только Габора выпишут, он сам приедет в Ровно. Из госпиталя я ушла уже одна.

Всю ночь я ехала в телячьем вагоне, набитом соломой. Было холодно, в щели вагона задувал ветер. Мое красивое пальто оказалось совсем не теплым. Когда я проснулась утром, то увидела, что вся моя одежда засыпана мелкой соломой и трухой.

В Ровно состав пришел в десять утра. Немного приведя себя в порядок на станции, я пошла разыскивать военную комендатуру. Долго я бродила по чистым улочкам города, пока два чеха не показали мне дорогу.

Партизанская комендатура располагалась на окраине города, в каком-то большом замке, перед которым был разбит старинный парк, а позади виднелись офицерские бараки, построенные гитлеровцами. Все бараки были обнесены колючей проволокой, а по углам забора поднимались сторожевые вышки. Все это свидетельствовало о том, что немцы в этих краях не чувствовали себя в безопасности. Во дворе замка находились различные хозяйственные постройки. Когда-то здесь держали лошадей, теперь же в конюшне хранили боеприпасы, у входа в нее стояли часовые. Чуть в стороне виднелся курятник. На двух столбах была натянута волейбольная сетка.

Было бы приятно отдохнуть в этом парке, понаблюдать за бегающими в траве цыплятами и утятами.

После обеда я вышла в парк. Мне никто не мешал, и снова мысли мои закрутились вокруг Пишты. Вдруг я обратила внимание на грузовик, который въезжал в замок. Машина остановилась, и из нее вылез остриженный наголо невысокий молодой человек с голубыми глазами на худом лице. Парень был вооружен автоматом. Его лицо, фигура показались мне очень знакомыми.

С улыбкой он подошел ко мне, молча обнял и поцеловал, а уж затем сказал:

— Теперь я вижу, что ты красива не только в партизанской одежде.

Разумеется, это был Пишта.

Мы бродили по парку несколько часов. О чем только мы не переговорили! Пишта интересовался всем, что случилось со мной с тех пор, как мы расстались.

— Представляешь, с кем я встретился в госпитале? Ни за что не отгадаешь. С Йошкой Йерне! Мы с ним целую неделю лежали в одной палате, укрывались одним одеялом во время эпидемии. Когда мне стало несколько лучше, я решил посмотреть, кто это лежит со мной рядом на нарах. А рядом лежал стриженый пожилой дядя с морщинистым лицом. Некоторое время мы молча рассматривали друг друга, а потом я его по-русски спросил: «Ты партизан?» «Да», — ответил он мне. «Из какого отряда?» — «Из «Червонного». «Я тоже, — продолжал я по-русски и, только приглядевшись к нему внимательнее, спросил его: — Йошка, ты ли это?» «Я», — ответил он по-венгерски. «Чего же ты сразу не сказал мне, что это ты?» — «А я тоже не сразу тебя узнал», — признался он.

Этот проклятый тиф так меняет человека, что и узнать-то трудно. Хорошо еще, что я тебя узнал, а то уж больно ты похожа на городскую девушку, — проговорил он улыбаясь, а сам все не сводил с меня глаз.

В Ровно

Ровно стал для меня городом приятных сюрпризов и счастья. Здесь я снова встретился с Евой, сюда один за другим приехали мои лучшие товарищи по Красногорску — Марци Сёни, Шандор Ихас Ковач и многие другие. Я даже не предполагал, что они, как и мы, тоже станут партизанами.

Несколько позже сюда приехали прямо из антифашистской школы Миклош Рекаи и Янош Маркович.

В городе, как и повсюду, были видны следы войны, особенно в районе железнодорожного вокзала, да и на улицах тоже. Ровно был узлом важных железных и шоссейных дорог. Еще несколько недель назад отсюда гитлеровцы направили на фронт большую часть своих резервов. Здесь, в Ровно, находилась резиденция гаулейтера Украины, кровавого палача Эриха Коха.

Загранбюро партии и Штаб партизанского движения Украины собрали в Ровно всех венгров, которые находились до этого в различных партизанских отрядах. Они прибывали в город небольшими группами одна за другой.

Из партизанского соединения дважды Героя Советского Союза генерал-майора Федорова прибыла группа Шандора Декана, все члены которой, за исключением одного товарища, после окончания Красногорской антифашистской школы ушли в партизаны. Вместе с ними в Ровно приехали Карой Прат, Лайош Шольт, Йожеф Фабри, Ференц Хидвеги и Йожеф Костолич. Группа эта увеличилась еще на одного человека: Золтан Тендаль дезертировал из хортистской армии и перешел на сторону партизан.

Из партизанского отряда, которым командовал польский полковник Становский, в Ровно приехали Янош Ёс Сабо, Мартон Сёни, Шандор Ихас Ковач (их возглавлял Дюла Рац). В этой же группе находились Дюла Уста и Шандор Хорват.

Вместе с группой Дюлы Раца в Ровно приехали доктор Иштван Геллен (врач из Будапешта) и доктор Иштван Ковач (адвокат). Эти товарищи служили в рабочей роте, откуда они дезертировали и перебежали к партизанам.

В партизанском отряде легендарного Ковпака воевал Иштван Габор, который был ранен и приехал в Ровно из киевского госпиталя.

Мы, выпускники Красногорской школы, очень радовались встрече, даже со смехом поговаривали о том, что теперь мы снова можем организовать хор, так как тут собрались лучшие наши певцы.

Командование поселило нас, венгров, в двухэтажной вилле неподалеку от замка. Кухня, канцелярия и склады размещались в замке.

После нелегкой боевой жизни нам казалось, что мы очутились в настоящем раю: отдыхай хоть весь день, гуляй по городу, разговаривай с друзьями.

Хорошо поужинав, мы вспоминали прошлое, рассказывали о том, кто как попал на фронт, а потом к советским партизанам. Особенно много приключений выпало на долю Иштвана Геллена и Иштвана Ковача.

Доктор Геллен в первый раз дезертировал из рабочей роты летом 1942 года и в Брянских лесах присоединился к отряду советских партизан, в котором уже действовала небольшая группа венгров.

Позже, когда гитлеровское командование провело ряд крупных операций против партизан, Геллен попал в плен к немцам, которые передали его венгерскому командованию.

Но в это время советские войска как раз предприняли наступление на венгерском участке фронта, и, воспользовавшись неразберихой при отступлении, Геллен сказал, что он посажен под арест за то, что отстал от своей части. Его направили в рабочую роту.

Доктор Геллен стал ждать удобного момента, чтобы снова дезертировать. Долго ждать ему не пришлось.

И снова ему помогло начавшееся наступление Советской Армии. В селе, где располагалась их рабочая рота, находилась гитлеровская артиллерия, поэтому роте было приказано чинить дороги и пути подъезда, а также оборудовать огневые позиции артиллерии.

Геллен и Ковач решили вечером сбежать из роты. Как решили, так и сделали. Они спрятались в доме украинца, с которым заранее договорились о том, что он спрячет их и сообщит об этом партизанам. Украинец спрятал дезертиров, а через два часа уже пришел с двумя партизанами. Геллен и его коллега очень обрадовались этому, хотя и не рассчитывали на столь быструю помощь.

Партизаны поздоровались с дезертирами, а затем увели их в дом, стоявший на околице. Дезертирам хотелось поскорее уйти из села, где было полно гитлеровских солдат и жандармов, которые могли в любой момент обнаружить их. Однако партизаны, судя по их поведению, нисколько не боялись гитлеровцев и чувствовали себя в селе как дома. А хозяева, к которым они пришли, сразу же начали печь и жарить, чтобы угостить партизан и их венгерских гостей.

Настроение поднялось настолько, что все даже запели.

Между тем бегство Геллена и Ковача было обнаружено, и жандармы начали разыскивать их. Однако партизан это нисколько не смутило. Когда обильный ужин подошел к концу, партизаны начали собираться в путь. Но тут они вспомнили, что им обязательно нужно достать пулемет, так как их пулемет сломался. Тут же было решено, что они, как только достанут пулемет, сразу же уйдут в лес.

Дезертиров от страха мгновенно прошиб пот. Но, к счастью, все обошлось благополучно: через полчаса они, улыбаясь, вернулись с пулеметом и заявили, что теперь можно и в отряд вернуться. Спустя некоторое время все четверо уже шагали по лесной тропке.

Так венгерские дезертиры попали в отряд к Дяде Пете, в котором насчитывалось несколько тысяч партизан. В отряде партизан приняли хорошо, но все же не без осторожности, хотя Геллен и рассказал о том, что он уже воевал в одном из партизанских отрядов. Партизаны же придерживались мнения, что человек, пришедший издалека, может сказать все, что захочет. Геллену и Ковачу пришлось выдержать испытательный срок. В течение шести недель им не давали оружия.

Группа, в которую они попали, тринадцать раз взрывала железнодорожную линию, идущую на Ковель. Все эти операции явились своеобразными докторскими диссертациями, после защиты которых им выдали по винтовке, а позже, как бы в поощрение, они получили по автомату и стали равноправными партизанами.

Когда же отряд Дяди Пети вышел на территорию, освобожденную частями Советской Армии, Иштвана Геллена направили в Ровно, поручив ему заняться снабжением города медикаментами. Геллен, конечно, обрадовался возможности приобщиться к медицине, но в душе его тянуло к партизанам. Все свое свободное время он проводил среди них, слушал их рассказы, мечтая о том времени, когда он вернется домой, в Венгрию, где, как ему казалось, тоже необходимо организовать и развернуть партизанское движение.

Нам, партизанам из отряда Наумова, было интересно услышать рассказ Шандора Декана.

А он рассказал вот что:

«Приехали мы в прифронтовое село, в котором расположился небольшой партизанский отряд.

Наш сопровождающий представил нас командиру отряда.

Так мы оказались в партизанском отряде, но еще по эту сторону фронта. Наши новые товарищи приняли нас по-дружески, они побеспокоились, чтобы мы ни в чем не нуждались.

На следующий день я, собрав весь свой запас русских слов, спросил у одного из партизан:

— А как мы перейдем через линию фронта?

— Очень просто. Сядем на телеги, запряженные волами, и переедем. Так мы и сюда попали с той стороны, — спокойно ответил нам партизан.

Мы недоуменно переглянулись, не поверив собственным ушам. На телегах с волами? Через линию фронта? Возможно ли такое?

Потом мы решили, что партизан просто-напросто подшутил над нами, а про себя подумали: «Не считайте, что мы такие желторотые и сразу же поверили вашим словам…»

Однако уже на следующий день мы убедились в том, что партизан и не собирался шутить. Во дворах действительно появились повозки, груженные боеприпасами, а в хлевах мычали волы.

Этот отряд привез на Большую землю больных и раненых и теперь собирался в обратный путь. Партизанская база находилась приблизительно в ста пятидесяти километрах за линией фронта, в тылу у гитлеровцев.

Через несколько дней мы тронулись в путь. Наш марш оказался совсем не таким, каким мы себе его представляли. Хлопали кнуты, скрипели повозки, медленно тащились волы. Так в пух и прах было развеяно мое представление о перелете линии фронта на самолетах, о прыжках с парашютом в тыл врага.

Мы двигались на запад по пустынной болотистой местности. Сплошной линии фронта здесь не было и в помине из-за непроходимой местности, во-первых, и из-за страха гитлеровцев перед партизанами, во-вторых. Огромные леса в тех местах контролировались партизанами, лишь кое-где имелись небольшие гитлеровские гарнизоны, охранявшие дороги или более или менее важные стратегические пункты. Располагались они, как правило, на опушках леса, так как углубляться в лес гитлеровцы не осмеливались. На это у фашистов не хватало сил уже в 1942 году, хотя Гитлер неоднократно приказывал им очистить эти места от партизан.

Несмотря на это, наш путь не был безопасным. Порой мы так близко проходили от опорных пунктов противника, что слышали их речь и игру на губной гармошке.

В такие моменты мы шли в полной тишине. Мы берегли боеприпасы, которые несли с собой. Однако двигались мы в постоянной готовности вступить с гитлеровцами в бой.

Через несколько дней пути мы оказались зажатыми между двумя огромными непроходимыми болотами, которые разделялись узенькой тропкой. По ней с трудом могла проехать повозка.

Слева и справа от тропки виднелись укрепления из бревен и земли. Сначала мы подумали, что это оставленные гитлеровцами бункеры, но вскоре поняли, что прибыли в конечную точку нашего пути, так сказать, к «воротам», которые вели на партизанскую базу.

В каждом дзоте стояло по противотанковой пушке и по пулемету. Нам навстречу вышли партизаны. Километрах в двадцати пяти отсюда располагалась и сама партизанская база.

Сразу же после прибытия на базу мы встретились с генерал-майором Федоровым, который как раз находился на совещании секретарей подпольных райкомов и командиров партизанских отрядов. Федорову сообщили о нашем прибытии, и он в перерыве совещания принял нас. Сначала он прочитал письмо, которое мы привезли ему из Москвы, а затем по очереди представил нас членам парткома и будущим нашим командирам. Мы сразу же поняли, что являемся очевидцами событий, которые надолго останутся в нашей памяти.

Федоров был в форме генерала Советской Армии; я же видел в нем не столько партизанского полководца, сколько крупного партийного работника.

Атмосфера была чем-то похожа на нашу подпольную.

Никогда не забуду, как товарищ Федоров сказал:

— Вы сражаетесь не только за свободу советского народа, но и за свободу собственного народа.

Я ответил Федорову, что каждый член нашей группы гордится тем, что принимает участие в этой борьбе.

Совещание продолжалось, а о нас позаботился командир разведчиков. Он пригласил нас к себе, щедро угостил, а уж потом познакомил с жизнью партизанской базы.

Партизанская база — это целый земляночный город со своими «улицами» и «площадями». Каждое подразделение располагалось в своем, специально отведенном для этого районе. Это были самые настоящие землянки, обшитые тесом, сверху перекрытые бревнами, на которые потом насыпался слой земли. Очень большое внимание обращалось на маскировку, чтобы противник с воздуха не мог заметить ничего подозрительного.

Наш командир провел нас по базе, все показал.

— Вот это — баня, вон там — госпиталь, а вон там, чуть подальше, — ружейная мастерская, левее ее — колбасный завод… — объяснял он, широко улыбаясь.

Во всем городке царили военный порядок и чистота. В районе каждого подразделения висела стенная газета, из которой можно было узнать о жизни подразделения или прочесть последнюю сводку об успешных боях Советской Армии.

Ветераны-партизаны рассказали, что эта партизанская база была одной из первых. Появилась она вскоре после начала войны. Позже возникли и другие базы, но одни из них прекратили свое существование, другие слились вместе, третьи были захвачены гитлеровцами. Однако эту базу фашистам так никогда и не удалось обнаружить, хотя гитлеровские самолеты очень часто кружили над ней. Густой лес строго хранил партизанскую тайну, не выдавали ее ни болота, ни партизаны, с которыми мы встречались. Со временем база еще больше расширилась и превратилась в центр партизанского движения на Черниговщине.

В этом своеобразном миниатюрном советском государстве функционировали партийные и комсомольские организации, регулярно проводились партийные собрания, на которых обсуждались все актуальные вопросы.

Вечером нас ожидал приятный сюрприз. Наши новые друзья — партизаны дали в нашу честь концерт самодеятельности, в программе которого были и песни, и танцы, и музыкальные номера. Раздольные русские песни сменялись певучими и мелодичными украинскими. Мы так расчувствовались, что сразу же вспомнили свой дом, семьи и невольно подумали о том, придется ли нам спеть свои песни в кругу родных и близких.

Партизаны настоятельно просили нас спеть им что-нибудь. Карчи Прат запел свою любимую песню «Журавли». Мы, как могли, подпевали ему. Партизаны внимательно слушали нас, а потом долго аплодировали. И только комиссар заметил, что, по его мнению, эта песня больше похожа на эстрадную, чем на народную, и хорошо, если бы мы спели что-нибудь по-настоящему народное.

Мы смутились и спели несколько народных песен, чтобы исправить впечатление.

Через неделю мы уже познакомились с незамирающей ни на минуту многогранной жизнью партизанской базы. Каждый день одна или несколько бригад отправлялись с базы на выполнение очередного боевого задания, с которого возвращались обычно спустя несколько недель. Оказавшись на отдыхе, партизаны чинили и чистили свое оружие, снаряжение и готовились к новым боям. Мы там научились владеть различными видами партизанского оружия.

А вскоре наша бригада получила первое боевое задание — подорвать железнодорожную линию. И для нас началась обычная партизанская жизнь».

Медовый месяц

Однажды вечером, когда мы с Пиштой гуляли в парке, он неожиданно спросил меня:

— А что ты ответишь, если я попрошу тебя стать моей женой?

Я с удивлением уставилась на него. За время нашего знакомства мы действительно стали друзьями, постоянно старались быть вместе, и товарищи считали нас мужем и женой.

И все-таки, несмотря на это, предложение Пишты было для меня неожиданным, потому что я никак не могла поверить, что кто-то может по-настоящему полюбить меня, поскольку красивой я себя никогда не считала. Так я и сказала Пиште. Несколько дней подряд мы говорили с ним об этом, много спорили и наконец решили доложить командованию партизанской школы о своем решении пожениться.

Начальник школы воспринял наше заявление без особой радости.

— Сегодня свадьба, завтра у вас дети пойдут, а послезавтра в партизанской школе нужно будет открывать детские ясли, — сердито сказал он.

Однако мы упорно настаивали на своем и попросили его выделить для нас отдельную комнату.

— Вон стоят немецкие бараки, — не очень любезно бросил нам командир, — наведите в одном из них чистоту и живите!

В тот же день мы в Пиштой осмотрели бараки и выбрали себе один, где до этого находились двухместные офицерские квартиры. После отступления гитлеровцев в этих бараках никто не жил, словно все боялись или брезговали жить в них. В каждом помещении было по колено грязи, мусора, хлама, валялись пустые бутылки и консервные банки. Выпросив на кухне ведро и тряпки, мы вскипятили воду и устроили большую уборку.

Пишта все хотел сделать сам: носил воду, мыл пол и протирал окна. К вечеру того же дня облюбованная нами комната сверкала чистотой, а мы, уставшие, но счастливые, пошли в город, держась за руки, чтобы достать там конную повозку для переезда. Мы, венгры (нас было десять человек), жили в одной большой комнате, где наши с Пиштой железные койки стояли в углу одна возле другой.

Однако достать повозку нам не удалось, и переселение пришлось перенести на следующий день. Вечером над городом послышался знакомый рокот немецких бомбардировщиков. На землю посыпались бомбы, и наше двухэтажное здание задрожало как осиновый лист. Мы даже боялись, как бы оно не рассыпалось от взрывной волны. И вдруг поблизости раздался страшный взрыв, взрывной волной нас обоих сбросило с кроватей на пол. В вылетевшие окна виднелось кровавое зарево. Мы выскочили во двор и увидели, что вокруг замка, в котором размещался штаб, творится что-то страшное. Мы бегом помчались туда. Горели бараки за складами, да так горели, что тушить их уже не было необходимости. Все силы были брошены на гашение пожара в самом замке, куда тоже попала бомба. С жалостью и обидой смотрели мы, как горит облюбованный нами барак.

Так и пришлось нам остаться в двухэтажном здании вместе с друзьями. Ребята, правда, пожалели нас и освободили для нас маленькую комнатушку на первом этаже.

И хорошо, что мы остались со своими соотечественниками, потому что там, где есть венгры, есть и венгерская кухня. Оказалось, что в каждом венгерском мужчине спит до поры до времени искусник повар. Золи Тендаль до войны работал официантом, а во время войны стал заправским солдатским поваром. Он и здесь тотчас же занялся кухонными делами. Помогали ему все с охотой. Йошка Фабри, Пишта Ковач, Ерлеи и Якубович вызвались помочь ему готовить. В нашем меню были многие национальные блюда — от паприкаша из цыпленка до булочек с маком. Общую столовую мы навещали только из уважения к порядку.

В школе были созданы особые бригады для заготовки продуктов. Рано утром они отправлялись на рынок, где покупали продукты у женщин, приехавших из провинции. Для того, чтобы готовить по-венгерски, нужны деньги, и притом немалые. Поэтому мы скоро продали все лишние вещи, которые у нас имелись. А поскольку мы получили новое обмундирование, то в первую очередь продали свои полушубки.

Дюла Рац был недоволен нашей распродажей, но другого выхода у нас не было.

Для нашей свадьбы тоже нужны были деньги, поэтому Пишта продал свою семейную реликвию — карманные часы, а я — шерстяную юбку. По общему решению Якубович продал лошадь.

Нас часто навещал Золтан Ваш, который постоянно ездил из Москвы то в Киев, то на фронт. Ему было поручено подобрать венгров для партизанской школы.

— Нам нужно спешить! Советская Армия приближается к границам Венгрии, и скоро нам негде будет партизанить! — говорил Ваш.

Он сказал нам, что в ближайшее время сюда приедут несколько сот венгров из лагерей военнопленных, которые изъявили желание стать партизанами.

Ваш охотно остался у нас обедать. Он обожал венгерскую кухню.

Противник стал чаще и активнее бомбить Ровно. Военный комендант города приказал на ночь покидать город. Как только темнело, гитлеровские бомбардировщики волна за волной появлялись над городом и бомбили его. Скоро некоторые районы превратились в сплошные развалины. Партизанское командование распорядилось переселить нашу школу в одно из сел неподалеку от города. Вскоре мы все переехали туда.

Дома в селе были разбросаны по склонам холмов. Большие богатые дома стояли у подножия холмов, окруженные садами и огородами. Домишки победнее тесно лепились друг к другу, образуя несколько улиц. Сбоку от большой площади в центре села протекал ручей, вдоль которого росли развесистые ивы. На другом конце площади стоял длинный сарай, который мы быстро переоборудовали под склад.

Мы, венгры, расположились в холмистой части села, так как нас очень привлекали сады с фруктовыми деревьями, где мы себя чувствовали почти как дома, да и пейзаж там был очень похож на наш задунайский. Штаб школы разместился возле волейбольной площадки. На ней же развернули в палатках полевую кухню, а рядом поставили столы и скамьи.

Возле каждого дома имелись просторные сараи. Мы убрали их, застлали соломой спальные места, а перед ними поставили столы и скамейки. Чуть повыше сараев, в домике на склоне холма, поселился Дюла Рац. Оттуда хорошо просматривалось расположение школы. Командиром нашей роты стал Золтан Ерлеи. Мы с Пиштой обратились к нему с просьбой выделить нам какое-нибудь жилье, где мы могли бы быть вместе. Разрешение мы получили, по жилье нужно было искать самим. Обошли почти все домики, стоявшие вдоль ручья, и наконец остановили свой выбор на длинном доме, за которым раскинулся великолепный сад с фруктовыми деревьями и цветником. Под окнами рос жасмин, щедро расточая свой аромат. Хотя во дворе сердито лаяла черная лохматая собака, мы все же решили поселиться в этом доме. Одну из комнат почти полностью занимала громадная русская печь, на которой вполне могли спать два, а то и три человека. На ней спали хозяева. Отсюда дверь вела в нашу комнату, где стояли две кровати с уложенными чуть ли не до самого потолка перинами и подушками, накрытыми вышитыми покрывалами и накидками. Со стен на нас смотрели многочисленные иконы, обвешанные накрахмаленными рушниками, искусно вышитыми руками украинских женщин. Посреди комнаты стоял стол, накрытый белоснежной скатертью, на которой красовался букет великолепных роз. Правда, в доме уже жил партизан радист, которому нравился не столько сам дом, сколько жирные щи, которые превосходно варила хозяйка. И варила она их столько, что могла накормить всех. Наше вселение отнюдь не было мирным, но мы твердо стояли на своем, и радисту пришлось согласиться.

Обучал венгерскую роту лейтенант — молодой красивый блондин, который прибыл из какой-то войсковой части. Он был хорошим строевиком и начал обучать нас ходьбе строевым шагом и отдаче чести. Излишне говорить, что нашим ребятам это пришлось не по вкусу, так как они не собирались заниматься бессмысленной муштрой. В конце концов командование школы тоже пришло к выводу, что нам такая подготовка ни к чему.

Рано утром мы шли к ручью умываться и купаться, а потом я вместе с сельскими женщинами стирала в нем белье.

По вечерам мы с Пиштой подолгу гуляли по холмам, собирали васильки и дикие маки, наслаждались солнцем, молодостью и были бесконечно счастливы.

Однако скоро начались и беды. Как-то ночью местные националисты подожгли наш склад с боеприпасами. Хорошо еще, что он был почти пустым. Потом мы заметили, что к нашему хозяину стали приходить какие-то таинственные личности, с которыми он встречался обычно в саду. Мы заподозрили его в том, что он является националистом, а точнее — их руководителем. Однако мы на хозяина почти не обращали внимания, так как у нас продолжался медовый месяц, а под нашими окошками цвел опьяняющий жасмин.

Однажды под вечер во время прогулки мы вдруг услышали венгерскую речь и вскоре увидели на дороге колонну венгерских солдат, в которой было не менее ста человек. Во главе колонны шел толстый низенький офицер лет сорока. Это прибыла первая группа венгерских антифашистов, возглавляемая Золтаном Вашем.

Мы, ветераны-партизаны, почти все носили советскую военную форму, а солдаты из вновь прибывшей группы были одеты в военную форму венгерской армии. Непонятно было только то, где они достали так много нового венгерского обмундирования.

Объяснил нам это опытный революционер и интернационалист майор Советской Армии Рудольф Гарашин, который по поручению загранбюро нашей партии объезжал лагеря для военнопленных с целью подобрать людей для нашей школы.

Отобрав венгров добровольцев для партизанской школы, он увидел, что вид у них очень плохой, поскольку все они одеты в старое изорванное обмундирование. Гарашин решил, что вести их в таком виде в партизанскую школу просто неудобно. Но имевшееся на складе обмундирование было и того хуже. Тогда он начал искать его в самих лагерях и нашел. Здесь было много венгерских офицеров, унтер-офицеров и даже солдат из штабов, которые имели совсем новое обмундирование. Их выстроили на плацу лагеря, а напротив построили тех, кто изъявил желание учиться в партизанской школе. Гарашин прошелся вдоль строя, хитроватым взглядом окинул тех и других, а потом громко приказал:

— Раздеться!

Пленные с изумлением посмотрели на русского майора, вернее, на венгра в русской форме, не понимая, чего он от них хочет.

— Раздеться! Разве я не ясно приказал?! — грозно повторил он.

Пленные начали раздеваться.

— Поменяться местами! А теперь быстро одеться! — громко приказал Гарашин.

Так произошло переодевание.

Среди вновь прибывших люди были самые разные. Одни решили пойти в партизаны потому, что ненавидели гитлеровцев; они были патриотами своей родины и хотели сражаться за освобождение Венгрии. Были здесь и такие, кто рвался получить в пользование земельный участок в двадцать пять хольдов, который полагался в новой демократической Венгрии тем, кто с оружием в руках сражался за освобождение страны.

Однако все они, независимо от причины, побудившей их пойти в партизаны, были откровенны, честны и готовы к любым трудностям.

Вечером к нам пришел незнакомый мужчина в советской военной форме. На вид ему можно было дать лет пятьдесят.

— Спорим, что это врач, — сказал Пишта.

Незнакомец подошел к нам и по-русски поздоровался, мы ответили ему по-венгерски. Тогда и он заговорил по-венгерски.

— Я Шандор Ногради, представитель заграничного бюро нашей партии, — сказал он нам.

Все мы очень обрадовались ему, так как сразу же после его слов почувствовали, что мы не одиноки, что среди нас находится официальный представитель, который позаботится о нас в случае необходимости.

Затем товарищ Ногради выступил перед нами с докладом, в котором много говорил о демократии, о единстве народа, о свободе и разделе господской земли. Мы, готовясь к новой жизни, внимательно слушали его, веря каждому его слову. Лишь у некоторых офицеров запаса возник вопрос, который они и задали Ногради:

— Правда ли, что речь идет о действительных демократических свободах? Не получится ли так, что после освобождения страны о них попросту забудут?

— Вопрос этот серьезный, и мы относимся к нему серьезно. Борьба за социализм на этом не закончится, а будет продолжена, — спокойно ответил Ногради.

Затем произошло распределение на взводы, командирами которых стали Марци Сёни, Дюла Уста и Пишта. Я, разумеется, попала во взвод Пишты.

Вскоре прибыли преподаватели, начались регулярные занятия. Особенно нам нравились занятия по подрывному делу. Мы выходили на шоссе или на железную дорогу, где устанавливали различного типа мины.

Мы закапывали учебную мину под полотно дороги, а бикфордов шнур или провод электровзрывателя выводили подальше в поле или в лес, где к его концам присоединяли стограммовую толовую шашку, детонировавшую в тот момент, когда машина проезжала по минированному месту. Происходил негромкий взрыв, услышав который водитель останавливал машину, выходил из нее и проверял колеса, чтобы удостовериться, не лопнул ли баллон. Убедившись в том, что у него все в порядке, он недоуменно качал головой и снова садился за баранку.

За время занятий мы научились устанавливать почти сто различных типов мин, в том числе мины и с часовым механизмом, и механические. Хорошую конструкцию имели магнитные мины и мины с часовым механизмом, которые можно было устанавливать непосредственно под паровозом или под машиной.

Особенно нравились нам работы с подрывными механизмами с помощью обычного пенькового фитиля, который горит медленно, со скоростью один сантиметр в минуту, в то время как бикфордов шнур горит быстрее — сантиметр в секунду. Усвоив это, мы по обыкновению прикрепляли к десятисантиметровому куску бикфордова шнура пять сантиметров пенькового фитиля и поджигали, зная наверняка, что взрыв произойдет через пять минут десять секунд, а этого времени нам было вполне достаточно, чтобы укрыться в безопасном месте.

Мики Рекаи, любивший пошутить в любой обстановке, вставляя фитиль в мину, обычно, когда у него было хорошее настроение или когда мы особенно чему-нибудь радовались, подавал нам такую команду:

— Ребята, тройной пеньковый фитиль, фитиль, фитиль!

Позже мы научились взрывать мины по радиосигналу. Обычно к такому способу прибегали тогда, когда речь шла о взрыве важного моста, железнодорожной линии или крупного военного склада. Для выполнения такого ответственного задания, как правило, подбирался отчаянно смелый парень, иногда двое. Их сбрасывали с парашютом в районе объекта, где они после нескольких дней, а то и недель упорной и опасной работы устанавливали мины в нужном месте. Часто это была даже не мина, а определенное количество взрывчатки, где-то в стороне от которой устанавливалось взрывное устройство. Оно и срабатывало при получении определенного радиосигнала. Как только мина или взрывчатка были установлены, минер скрывался или возвращался в свой отряд, где ждал приказа на подрыв объекта. Иногда такой приказ поступал лишь спустя несколько месяцев.

В партизанской школе мы познакомились с одним румыном партизаном, которому пришлось пережить прямо-таки невероятные приключения.

В ходе успешного наступления частей Советской Армии разведывательной авиации удалось засечь на одной железнодорожной станции, в десяти километрах от линии фронта, несколько гитлеровских эшелонов, которые вот-вот должны были отправиться в глубокий тыл.

Тогда в Штабе партизанского движения Украины было принято срочное решение — выбросить вблизи станции с парашютом партизана с пятьюдесятью килограммами взрывчатки. Подрывнику было приказано в нескольких местах заминировать железную дорогу.

Фашистский истребитель, оказавшийся в это время как раз над тем районом, заметил советский самолет и атаковал его. Несмотря на это, партизан выпрыгнул с парашютом. Вся беда состояла в том, что самолет летел уже на высоте не четырехсот метров, как планировалось, а тысячи четырехсот.

Увидев раскрытый купол парашюта, фашист обстрелял нашего летчика из пулемета.

Однако партизан не растерялся и открыл по самолету огонь из автомата. Истребитель загорелся, и фашистскому летчику волей-неволей пришлось покинуть горящую машину, тоже выбросившись с парашютом.

Дальше события развивались так: оба парашютиста спускались на землю, разделенные какой-нибудь сотней метров. Партизану удалось-таки срезать гитлеровского пилота автоматной очередью, и тот опустился на землю уже мертвым.

Все это произошло километрах в восьми от железнодорожной станции, над большим лесом. Партизан под покровом ночи подорвал полотно в нескольких местах, а сам благополучно скрылся. На следующее утро эти места уже были заняты советскими войсками.

Пока мы находились в Обарове, Золтан Ваш несколько раз навещал нас там.

Однажды он прилетел на самолете, прозванном «кукурузником». Самолет приземлился прямо на центральной площади села. Это вызвало в селе сенсацию и здорово укрепило наш авторитет. Мы быстро разогнали гусей с площади, где они паслись, поскольку площадь заросла густой травой, и стали ждать, пока самолет сядет. Выйдя из самолета, Ваш как-то растерянно осмотрелся: оказалось, что при посадке он потерял очки. Мы все бросились их искать. Облазили все закутки, но очков так и не нашли. Золтан Ваш очень расстроился, ведь без очков он почти ничего не видел. С тех пор у нас даже родилась поговорка: «…так же трудно, как найти очки, упавшие с самолета».

Однако не этот перелет оказался для Ваша самым опасным. В другой раз он поехал к нам в открытом джипе. По дороге навстречу шел грузовик с партизанами. Увидев их, Ваш закричал, чтобы они остановились, но те не услышали его. Тогда Ваш выхватил пистолет и выстрелил в воздух. Выстрел партизаны услышали, но, поскольку в ту пору там нередко разбойничали банды националистов, они по ошибке решили, что их как раз и обстреляли бандиты. Партизаны открыли огонь по джипу. К счастью, недоразумение быстро выяснилось и никто не пострадал. Для Ваша же это было, как он сам говорил, настоящим боевым крещением.

Во время одного из своих приездов Золтан Ваш позвал нас с Пиштой в комнату Ногради и официальным тоном перешел к сути дела.

— Кончайте с вашей дружбой раз и навсегда! — строго проговорил он. — Если я приеду еще раз и увижу вас вместе, то я немедленно отошлю Еву в Москву, а тебя, Декан, обратно в лагерь для военнопленных!

Услышав такое, мы оцепенели. Я посмотрела на Пишту и заметила, что он весь кипит от возмущения.

«Интересно, кому в голову пришла такая идея?» — подумала я.

— Что же нам теперь делать? — спросила я Пишту со слезами на глазах. Я была возмущена до глубины души. Это решение казалось мне таким несправедливым. Вот что мы заслужили после всего перенесенного нами! А ведь сам Ваш говорил, что генерал Наумов был очень доволен Пиштой и даже представил его к награде.

Пишта молчал, что-то обдумывая про себя, а затем сказал:

— Я поговорю с Золтаном Вашем с глазу на глаз. Если же он и тогда не изменит своего решения, мы бросим партизанскую школу и немедленно уйдем на фронт с любой советской воинской частью!

Когда Золтан Ваш уезжал, мы подошли к нему и попросили взять нас с собой в город. Ваш не возражал. Не доехав до города, мы попросили его остановить машину, чтобы спокойно поговорить с ним по душам.

Пишта тихо, но решительно заявил Вашу, что наши отношения отнюдь не таковы, чтобы их можно было прекратить по приказу.

Однако Золтан Ваш оставался при своем мнении. Пишта разгорячился и стал говорить не выбирая слов. Ваш начал сдаваться, так как понял, что разлучить нас ему будет не так-то легко. Он попытался сменить тактику, чтобы успокоить Пишту. Так мы в тот раз и расстались, ни до чего не договорившись.

Наше спокойствие было нарушено. Пишта считал, что нам следует уйти из партизанской школы и вступить в советскую воинскую часть, идущую на фронт. Но для этого нам нужно было прежде всего попасть в Киев, в Штаб партизанского движения Украины.

В нашей школе было много радистов-венгров. Я лично занималась с Имре Сенеши и Золтаном Тендалем, учила их работать на ключе. Однако это были холостые тренировки, так как батарей питания на наших рациях не было.

Тогда я подала товарищу Ногради мысль съездить в Киев за батареями. Он согласился. Одна довезти батареи я не могла, так как они очень тяжелые, поэтому поехать вместе со мной было приказано Пиште.

Поезда тогда ходили еще нерегулярно и медленно, и мы решили ехать на машине. В войну как-то само собой установился такой обычай: военные машины, независимо от того, были ли это грузовики или легковые, подбирали на дороге голосующих военных и гражданских. На перекрестках дорог стояли военные регулировщики, управлявшие всем движением. Правда, иногда приходилось ждать по полдня, пока для тебя найдется местечко в машине, ведь они почти всегда были переполнены, а водители гораздо охотнее брали гражданских пассажиров, у которых в руках была бутылка самогона.

Наша поездка началась неудачно. В Ровно нас никак не хотел брать шофер попутного грузовика, но регулировщица, решившая помочь нам, настояла на своем, тем более что мы, пока она разговаривала с водителем, уже забрались в кузов. Шофер поехал, но вскоре свернул в какую-то боковую улочку и, остановившись, сказал, чтобы мы вылезали, потому что дальше он не поедет. Мы понимали, что это неправда, так как регулировщица видела его путевой лист, и, не обращая на него внимания, не только не слезли, но и улеглись в кузове спать. Водитель, убедившись в том, что имеет дело с опытными пассажирами, от которых невозможно отделаться таким простым способом, сел в кабину и поехал дальше.

Приехав в Житомир, мы решили немного задержаться там, чтобы посмотреть город, тем более что военные коменданты в любом населенном пункте не отказывали партизанам в ночлеге.

От Житомира до Винницы мы добрались легко. В Виннице переночевали на чердаке какого-то дома. Город был буквально наводнен солдатами, и лучшего места мы все равно не нашли бы.

Утром мы с Пиштой пошли на рынок, где, продав одну сорочку, позавтракали, после чего отправились на шоссе. Желающих уехать было на удивление много. Наконец регулировщик остановил машину, которая шла в нужном нам направлении, посадил нас в нее, но и этот шофер ни за что не хотел нас везти. Мы сели в кузов, однако шофер упрямо заявил, что не тронется с места, пока мы не слезем. Поскольку кроме нас в кузове было полно людей — все они спешили куда-то и потому, естественно, были недовольны нами, — нам пришлось сойти.

Мы пошли пешком и вдруг увидели военный джип, мчавшийся на большой скорости. Рядом с шофером сидел генерал, а заднее сиденье было свободным. Я подняла руку, и машина остановилась. Я попросила генерала взять нас. Откровенно говоря, я ожидала отказа, но генерал кивком предложил нам сесть.

Добравшись до Киева, мы первым делом пошли в Штаб партизанского движения Украины. Едва мы вошли в здание штаба, как какая-то женщина бросилась мне на шею. Оказалось, что это главврач из отряда генерала Наумова. Она сказала мне, что очень скоро в Венгрию направляется группа партизан, и спросила, не хотим ли и мы поехать с этой группой. Еще бы нам было не хотеть!

Главврач схватила нас с Пиштой за руки и потащила в отдел кадров, где попросила записать обоих в ее группу. Мы тепло простились с ней. Она сказала, что очень скоро нас известят об отправлении.

В Киеве мы провели несколько дней. Получили батареи питания для раций и поездом вернулись в Ровно. Доложив о своем возвращении Ногради, мы ни словом не обмолвились о том, что уже записались в группу, которую скоро направят в Венгрию.

Дни шли за днями, а вызова нам не присылали. Вскоре к нам в школу приехала военная делегация, которая должна была вручить партизанам правительственные награды. Вместе с делегацией приехал и Матиас Ракоши, который до этого побывал в Киеве, где он обсуждал с генералом Строкачом вопрос о создании группы венгерских парашютистов. Там же было решено, что мы с Пиштой с первой советской группой, готовящейся к выброске в Венгрию, не поедем.

Часть 3 Наши пути расходятся

Создание групп венгерских партизан

Мой взвод в большинстве своем состоял из молодых ребят в возрасте от двадцати двух до двадцати восьми лет, преимущественно простых крестьянских парней, но были среди них и рабочие. Разумеется, Миклош Рекаи находился в моем взводе. Пользуясь властью командира взвода, я, конечно, и свою жену зачислил в этот взвод.

Все мы были жизнерадостны и веселы, несмотря на трудности, недостатка в которых не ощущалось. Товарищ Ногради часто говорил нам, чтобы мы все еще раз серьезно обдумали и окончательно решили, согласны ли мы вернуться в Венгрию в качестве партизан-парашютистов.

Тем временем командиром венгерской роты вместо Золтана Ерлеи назначили Мартона Сёни, чему мы были особенно рады. Жаль было только, что теперь мы с Мартоном не могли попасть в одну группу. Группы были сформированы таким образом, чтобы в них входили партизаны одного взвода. Шандор Ихас Ковач попал во взвод ко мне, так что вместе с Рекаи у нас образовалась великолепная тройка, сдружившаяся еще во время учебы в Красногорской антифашистской школе.

Однажды товарищ Ногради сказал, что к нам прибывают несколько старших советских офицеров, которые от имени Советского правительства вручат награды за мужество и стойкость, проявленные в боях во время пребывания в партизанских отрядах, двенадцати венгерским партизанам. Мы с интересом готовились к этому дню: привели в порядок помещения и, разумеется, самих себя. Выбрившись до синевы и облачившись в лучшее обмундирование, ждали мы появления высоких гостей. Местом этой торжественной церемонии стала центральная площадь села.

Среди прибывших были два советских полковника и один коренастый мужчина в гражданском, в котором мы узнали Матиаса Ракоши. Мы по-военному поздоровались с ними. Как только все уселись, один из полковников достал из портфеля и выложил на стол медали. Двенадцать венгров были награждены медалями «Партизану Отечественной войны» I и II степени.

Матиас Ракоши остался у нас до самого вечера. Он познакомился не только с нашими командирами, но и с каждым из нас. Не скрывая правды, говорил он о тех трудностях, которые нас ждут, и подчеркнул, что каждый из нас должен еще раз хорошенько обдумать свое решение. Того, кто откажется, никто не осудит, его просто пошлют на другую работу. Однако среди нас не нашлось ни одного человека, который отказался бы.

Беседуя со мной, Ракоши сказал, что ему известно о том, что мы с Евой считаем себя мужем и женой и что она зачислена в мой взвод. Однако послать нас вместе на выполнение боевого задания не представляется возможным.

— Вас лично мы намерены назначить командиром одной из групп. Генерал Наумов очень хорошо охарактеризовал вас. Было бы просто неразумно посылать командира на выполнение ответственного и опасного задания вместе с женой. Как командир, вы несете полную ответственность за всю группу, за жизнь каждого из партизан, и тут не место жене.

Я согласился с доводами товарища Ракоши, хотя понимал, что Еву мне будет нелегко убедить.

Вскоре после этого нашу партизанскую школу перевели под Киев, в Светошино. В многоэтажном здании кроме венгерской секции размещались советские, румынские, югославские и чехословацкие группы. Здание было просторное, очень похожее на богатый замок. Венгерская секция к тому времени насчитывала в своих рядах двести человек. Помимо известных нам пленных из лагерей здесь были венгры, которые прибыли на фронт всего несколько месяцев назад. Они оказались в частях, прикрывавших отход гитлеровских войск. Многие из солдат попали в советский плен в первые же дни пребывания на фронте.

Эти люди пережили вступление гитлеровских полчищ в Венгрию 19 марта 1944 года и собственными глазами видели, что несет их стране фашистский «новый порядок». Они хорошо знали, что десятки тысяч людей оплакивают своих близких, погибших или пропавших без вести на фронте, и потому в них уже не осталось ни искры воодушевления войной. В победу Германии они теперь не верили, более того, все больше и больше проникались чувством неприязни и даже ненависти к гитлеровцам и прислуживавшим им венграм. В нашу партизанскую школу попали в основном рабочие и бедняки-крестьяне.

Жизнь в партизанской школе била ключом. После занятий слушатели по вечерам ходили в клуб, где были рояль, радиоприемник и патефон с множеством пластинок, где почти каждый вечер показывали какой-нибудь кинофильм.

Советский Союз не только оказывал материальную и техническую помощь венгерским, чехословацким, румынским и другим национальным группам в их возвращении на родину, но и посылал в эти группы опытных советских партизан, добровольно изъявивших желание поехать в чужую страну и с риском для жизни помогать ее народу вести освободительную борьбу против гитлеровских оккупантов.

С июня 1944 года из нашей партизанской школы периодически забрасывались в тыл противника группы советских и чехословацких партизан. Разраставшееся в Словакии партизанское движение было готово принять новые, хорошо подготовленные и вооруженные группы партизан. Именно поэтому наши чешские и словацкие коллеги и боевые друзья выпускались из школы раньше, чем мы, венгры. В то же самое время на территорию Словакии было заброшено значительное количество советских партизан с целью оказания помощи словацким партизанам и всему словацкому народу.

Иногда в эти группы включали и венгров, которых обычно сбрасывали в Карпатах или в Словакии. С одной из советских групп улетел венгр Надор Якубович. Командовал той группой советский полковник, получивший звание Героя Советского Союза.

По карте был выбран район выброски — небольшая поляна, окруженная лесом. Однако это место до нас было облюбовано гитлеровским командованием, которое и оборудовало здесь полевой аэродром.

Таким образом, группа оказалась сброшенной как раз на вражеский аэродром. Аэродромная охрана оцепенела от ужаса, когда вдруг над головами раздался гул двухмоторного транспортного самолета, а в лучах прожекторов замелькали белые купола парашютов. На аэродроме началась паника, так как гитлеровцы решили, что задачей десанта является захват аэродрома. Они начали стрелять вслепую, и в начавшейся неразберихе большинство гитлеровцев разбежались кто куда, лишь бы подальше от аэродрома.

Произошло невероятное: вся группа не только благополучно приземлилась и в полном составе углубилась в лес, но еще и забрала с собой два мешка взрывчатки — из числа тех шести, что были сброшены с самолета.

Другое событие, о котором знал каждый партизан школы, случилось с одним нашим коллегой. Из Киева в Словакию вылетела группа партизан, которую надлежало выбросить в тылу у врага с парашютами. Они были уже над целью, когда у одного из партизан, выпрыгнувшего из самолета, парашют раскрылся раньше времени и зацепился за хвост самолета.

Пилоты заметили случившееся, но не знали, как помочь товарищу. Самолет тем временем лег на обратный курс — на Киев.

После двухчасовой работы с риском для жизни пилотам удалось затащить незадачливого парашютиста в самолет.

Его парашют поместили в музее партизанского движения и обязательно показывали новичкам. Большинство строп на парашюте было оборвано, и партизан, когда его втащили в самолет, чудом держался всего на девяти стропах.

Начальник музея с улыбкой объяснил нам, что мы можем быть спокойны, так как парашюты сшиты из крепкого материала и могут выдержать даже такую нагрузку.

В июле 1944 года по приказу Штаба партизанского движения Украины были сформированы три венгерские группы партизан-десантников. Командирами этих групп были назначены Мартон Сёни, Дюла Уста и я. Каждая венгерская группа состояла из двенадцати — двадцати двух человек, но мы рассчитывали на то, что состав их будет быстро расти за счет местного населения, которое изъявит желание примкнуть к нам. Все было рассчитано так, чтобы в случае необходимости мы могли развернуть группу в целый отряд.

Итак, командирами всех трех групп были назначены венгры. Каждый командир имел двух заместителей: по политической части, или, как мы его тогда называли, комиссара, тоже венгра, и заместителя по военной части, иначе говоря, начальника штаба, которым назначался опытный советский партизан.

В штаб группы входили разведчик и командир группы подрывников. Связь с Центром обеспечивали двое радистов. Кроме них в группе имелся врач или фельдшер.

Для действия в боевых условиях группа соответственно экипировалась. Так, командир группы, его заместитель по военной части и разведчик имели крупномасштабные топографические карты, бинокли и пистолеты. У каждого члена группы был автомат с диском, у одного имелся ручной пулемет, у другого — снайперская винтовка с оптическим прицелом и глушителем. Группа была снабжена боеприпасами и ручными гранатами. Разумеется, все были вооружены финскими ножами.

Одеты мы были довольно разнообразно. Собственно говоря, командир группы сам решал, как кому быть одетым. Венгерская группа, как правило, носила венгерское обмундирование, что при случае могло сыграть положительную роль. Включенные в группу советские партизаны одевались в свою военную форму, а на голове носили традиционные кубанки.

Группа могла быть заброшена и летом и зимой, поэтому все имели при себе летнюю и зимнюю одежду. В целях конспирации никаких бумаг и документов брать с собой не разрешалось, но многие украдкой припрятывали фотографию жены или детей.

Группа имела с собой запас провизии дней на пять-шесть. Нам было строго-настрого запрещено насильно отбирать у населения продукты питания. Во время обучения наши педагоги все время твердили нам о том, что успех нашей группы будет в основном зависеть от хороших контактов с местным населением. Командир каждой группы имел при себе определенную сумму денег для покупки продовольствия.

Радисты имели рацию и большие по размеру и тяжелые батареи питания. Шифр для ведения радиопередач старший радист получал только перед посадкой в самолет. Кроме него, шифра никто не знал. Перед вылетом радистам сообщались день, время и длина волны для радиосвязи с Центром.

Труднее всего было выбрать место для прыжка. Товарищ Ногради был тесно связан с начальником Штаба партизанского движения Украины генералом Строкачом и загранбюро партии, которые информировали его о положении в Венгрии. Ногради сам выбрал место выброски группы.

Трудность заключалась еще и в том, что в Венгрии в то время не было партизанского движения, поэтому мы не могли чувствовать себя в безопасности. Нам не на кого было опереться. Так что смело можно сказать, что три наши группы собирались прыгать в неизвестность. Мы являлись как бы пионерами венгерского партизанского движения. Поэтому нашей основной задачей было создание базы для приема новых групп партизан.

Кроме того, мы должны были решить, как действовать партизанам: то ли мелкими группами в разных местах, то ли сконцентрированными силами в одном месте. Мелкие группы могли свободнее маневрировать, им было легче уйти от преследования противника, проще решить вопросы питания, легче скрыться и выждать, пока их перестанут искать или преследовать. В то же время действия мелкими группами имели и свои недостатки: так, например, небольшая группа не могла долго существовать, ибо имеющихся в ее распоряжении боеприпасов хватило бы всего на несколько дней. Зато крупным группам было труднее обеспечить себя продовольствием и скрыться от противника.

Выбирая место для выброски группы, приходилось учитывать не только его географическое положение, но и настроение населения. Место это должно лежать среди лесов, но в то же время там должна находиться большая поляна. Тогда можно было рассчитывать на успешное приземление самолета, а также на то, что все члены группы смогут быстро собраться в одном месте и так же быстро уйти в близлежащий лес, избежав нападения противника.

В обязанности венгерских групп входило наносить ущерб частям противника, пускать под откос железнодорожные составы с войсками и военными грузами, вести разведку войск противника. Помимо этого им надлежало проводить разъяснительную работу среди местного населения, стараясь вовлечь его в движение Сопротивления, а также делать все для увеличения численности своей группы за счет вступления в нее местных жителей. Для этого им следовало установить связи с рабочими, крестьянами, нелегальными партийными организациями, членами профсоюза и уже действующими на этой территории партизанами.

После долгих споров было решено, что каждая из групп будет сброшена в своем, специально выбранном для нее районе.

Группа, возглавляемая Дюлой Устой, будет сброшена в районе Унгвара-Мункача, у подножия горы Бужора. В выборе этого места далеко не последнюю роль сыграло то, что Уста долгое время работал в этих местах лесничим. За день до отлета группы в партизанскую школу прибыл прямо с фронта преемник Усты — лесничий Халавач, который всего месяц назад был в родном селе.

Его сразу же включили в группу Усты.

Группу Мартона Сёни было решено выбросить в районе Озда-Диошдьёра, в горах Бюкк.

Я очень много советовался с товарищем Ногради о месте выброски моей группы. В конце концов было решено, что она будет выброшена на севере, в районе Марамаросигета, неподалеку от села Саплонц.

Политкомиссаром нашей группы был назначен Шандор Ихас Ковач, военным заместителем, или начальником штаба группы, — советский партизан Изутинов, радистами — Фурман и Колобников, молодые парни лет двадцати. Фельдшером нашей группы стал одесский партизан Мешков, старшим подрывником — Буров, двадцатишестилетний красавец партизан, вся грудь которого была увешана орденами и медалями.

Начальник штаба группы Изутинов, серьезный и опытный партизан лет тридцати пяти, сначала был очень удивлен тем, что командиром группы назначили такого молодого человека. Мне тогда только что исполнилось двадцать четыре года, к тому же мои светлые волосы и голубые глаза делали меня еще моложе.

Мы, венгры, уже сдружились друг с другом. Теперь же нужно было сдружиться с советскими товарищами. Сначала, переселившись к нам, они чувствовали себя несколько одиноко. Из всей нашей группы по-русски, хотя и плохо, говорили только я да Ихас Ковач.

Советские товарищи сходили на рынок и, купив две бутылки водки, впятером, сидя друг против друга на железных койках, выпивали.

Начальник штаба первый стакан поднес мне. Я понимал, что это может помочь нам сблизиться. Помимо этого советские партизаны как бы любопытствовали, что за человек командир их группы и умеет ли он пить водку.

Все взгляды скрестились на мне. Я понимал, что это для меня нечто вроде экзамена, который мне во что бы то ни стало надо с честью выдержать. И я его выдержал: выпил стакан одним махом. Поблагодарив, я, как ни в чем не бывало, отправился дальше по своим делам.

Стакан пошел по кругу, и в конце концов в бутылке осталось немного. Партизаны снова налили мне. Я и на этот раз не стал отказываться, хотя никогда не считался любителем выпить, но раз нужно, — значит, нужно. Я выпил еще. Партизаны посмотрели на меня с некоторым уважением. Но тут я решил показать им, что тоже кое на что способен. Спустя минут десять я приказал группе собраться по тревоге во дворе в полном боевом снаряжении. Советские товарищи немного удивились моему решению, но приказ выполнили. Через несколько минут вся группа выстроилась во дворе. Я скомандовал: «Шагом марш!» — и приказал запевать песню. С песней мы прошли километра два. Там, на берегу крохотного озерца, в лесу, я устроил стрельбу по цели.

Каждый из партизан должен был не только опробовать свое оружие, но и пострелять и из пулемета, и из снайперской винтовки. Я сам стрелял из всех видов оружия.

Стрельба прошла успешно, и когда мы вернулись в школу, то уже были друзьями с советскими товарищами и весело улыбались друг другу.

Через несколько дней пришел приказ прибыть в Киев на центральный склад для получения положенного снаряжения.

На склад мы приехали на двух повозках. Кладовщик, держа в руках длинный список, снимал с полок разные предметы советского обмундирования. Сначала я не знал, что мы будем делать с такой кучей вещей. Я даже сказал об этом кладовщику, но он был неумолим, ответив мне, что каждую десантную группу он обязан полностью обеспечить летним и зимним обмундированием и всем прочим, что нам полагалось. Скоро наша повозка была почти доверху загружена вещами.

После этого мы попросили выдать нам венгерское обмундирование и по одному гражданскому костюму.

На складе было полно всевозможной гражданской одежды: красных свитеров, шерстяных носков, спортивных курток. В другом конце склада поблескивали банки с американскими консервами.

Хорошо, что мы приехали на двух повозках.

Нося вещи на повозки, мы старались положить на одну из них те, что были нам, по сути дела, не нужны. Наше начальство хорошо знало, что столько вещей парашютисту ни к чему. Он, если бы даже пожелал, не смог бы взять их с собой. Большинство этих вещей будет выменено на базаре. Так оно и было.

Часть вещей мы сменяли на киевском базаре на различные деликатесы, которыми хотели улучшить и без того хороший военный паек.

Тем временем в партизанскую школу прибывали небольшие группы венгров из лагерей для военнопленных. Среди них оказалось немало таких, кто не провел в лагере и недели, когда туда приехал один из руководителей венгерской политической эмиграции и сагитировал их пойти в партизанскую школу. К нам прибыло даже несколько небольших групп офицеров, которые никак не хотели верить тому, что они так быстро стали свободными людьми. Партизаны каждый вечер гуляли по всему селу, ходили в кино, на рынок и даже ездили в Киев. И только одни офицеры боялись выходить за ограду школы, все еще чувствуя себя военнопленными. Тогда однажды товарищ Ногради собрал их всех вместе и повез в Киев в театр, оставив их там одних, чтобы они побродили по городу и почувствовали себя свободными людьми.

Все три наши группы находились в состоянии постоянной боевой готовности, так как в любой момент мог поступить приказ о вылете. По распоряжению Штаба партизанского движения Украины в наше распоряжение был предоставлен двухмоторный американский транспортный самолет «Дуглас».

В тот период вовсю разворачивалось партизанское движение в Словакии, и почти каждую ночь туда на самолетах либо перебрасывались группы советских или словацких партизан, либо сбрасывались оружие и боеприпасы в расположение местных партизан. Погода последние дни выдалась нелетная, и потому некоторым группам по пять-шесть раз приходилось выезжать на аэродром, но улететь они так и не смогли. Разумеется, постоянное ожидание и беспокойство отнюдь не улучшали настроения людей.

Наше нетерпение нарастало с каждым днем, и мы буквально забросали Шандора Ногради всевозможными вопросами. Он же призывал нас к спокойствию. Правда, это время мы не теряли даром: детально изучали карту, обсуждали возможные варианты.

Было решено, что прыгать мы будем на небольшое лесистое плато размером четыре на три километра поблизости от покрытого снегами хребта Марамароша.

Начальник штаба нашей группы был опытным парашютистом-десантником. Он дал нам много полезных советов. После этого я сразу же приказал всем привязать автоматные диски ремнем или бечевкой к стволу автомата, так как в момент раскрытия парашюта они часто выпадали. Точно так же пришлось привязать и затвор.

В интересах сохранения военной тайны о месте выброски не сообщили членам группы. Они знали только, что это где-то в Северной Трансильвании. Мы обратили внимание на то, что все ручьи и мелкие речушки в тех местах текут в северном направлении, и договорились, что после приземления все, наткнувшись на ручей, идут на север и выходят к месту сбора.

Большое внимание уделялось сбору группы в одном месте. Договорились о звуковых и световых сигналах, таких, которые не привлекли бы к себе особого внимания.

Я был рад, что в мою группу попали Шандор Ихас Ковач и Миклош Рекаи. Первый из них отличался решительностью и твердостью, а второй — спокойствием и жизнерадостностью. Вошел в нашу группу и доктор Иштван Геллен, не только опытный партизан, но и замечательный человек.

Разведчиком нашей группы стал Шифер Фери (Сигети), молодой улыбчивый крестьянский парень. Шандор Ногради и Дюла Рац попробовали переманить его к себе, но Фери наотрез отказался и остался в нашей группе.

Геза Филебич стал у нас пулеметчиком, и пулемет свой он носил на плече, словно это была лопата или коса.

Лайош Корож, тихий двадцативосьмилетний молодой человек, до войны работал подмастерьем у бондаря. Дома он оставил жену и маленького сына. Он был на удивление спокойным и малоразговорчивым, но я знал, что могу целиком положиться на него.

Старшим разведчиком у нас в группе стал бывший артиллерийский унтер Йожеф Фоки. Это был прямой добрый человек, которого все сразу полюбили.

Миклош Нюль казался человеком замкнутым; его я, собственно, почти не знал, как не знал и Лебовича, которого ко мне в группу в самый последний момент прислал Шандор Ногради, сославшись на то, что он родом из Трансильвании, хорошо говорит по-румынски и может очень помочь нам.

Таким образом, все три венгерские группы оказались вполне самостоятельными подразделениями. Командиры этих групп наделялись довольно большими правами, несмотря на малочисленность самих групп, хотя в армии группа в составе четырнадцати — двадцати человек приравнивалась к отделению или в лучшем случае — ко взводу. Однако у партизан группа в двадцать человек подчас уже считалась отрядом, командир которого пользовался правами командира батальона и мог лично наказать провинившегося и представить к правительственной награде отличившегося в боях. Вместе с комиссаром он нес ответственность за политическое и моральное состояние бойцов группы, о чем нам на занятиях неоднократно говорили преподаватели.

Однажды дежуривший в тот день по кухне старшина обратился ко мне с просьбой выделить ему для чистки картофеля шесть человек.

— Я не могу послать в наряд по кухне людей, которые завтра, быть может, будут смотреть смерти в глаза. Возьмите кого-нибудь из новичков, — ответил я.

Старшина, который был так же молод и горяч, как я, заявил, что в таком случае он уже не просит, а приказывает мне выделить людей для работы на кухне.

Во мне заговорила командирская гордость, и я сказал, что все равно не дам ему ни одного человека.

— Я являюсь командиром этой группы и несу ответственность за ее моральный дух.

Старшина ушел рассерженным.

Когда мы в тот день с песней шли на обед в столовую, нам навстречу попался начальник нашей школы майор Выходец, который подозвал меня к себе и довольно резко сказал:

— Я слышал, что вы не дали старшине людей. А что вы скажете, если я вас арестую за невыполнение приказа?!

— Даже и в этом случае я не дам своих людей на чистку картофеля…

Несколько мгновений мы сверлили друг друга взглядом, а затем Выходец, немного подумав, сказал:

— Ну хорошо, идите!

До этой встречи мне не часто приходилось разговаривать с начальником школы, но после этой не очень приятной встречи у нас с ним завязались дружеские отношения.

Как я уже говорил, наша группа была хорошо вооружена; единственное, что меня беспокоило, так это то, что у командира подрывников, советского партизана Бурова, не было пистолета. К слову сказать, пистолетов на партизанских складах оружия почти всегда не хватало. Сами партизаны не считали пистолет серьезным оружием, поэтому получали его только командиры. Возможно, что именно по этой причине на склады и не завозили много пистолетов.

Еще находясь в отряде генерала Наумова, я обратил внимание на то, что партизаны всегда гордятся пистолетами, попавшими к ним в руки как трофей. У некоторых было по два и даже по три таких пистолета. Я стал ломать голову над тем, как мне достать пистолет для Бурова. Уж очень партизану хотелось его иметь!

В партизанской школе пистолетов было ровно столько, сколько полагалось. Как-то случайно я узнал, что на складе лежит старый наган.

Однажды, проходя мимо штаба, я увидел в окне командира школы майора Выходца, который внимательно наблюдал за тем, что делалось во дворе.

Остановившись напротив окна, я поздоровался с майором, а затем сказал:

— Товарищ командир, у меня к вам большая просьба!

— Слушаю вас, товарищ Декан!

— У моего старшего подрывника нет пистолета. Выдайте ему пистолет!

— У нас нет лишних пистолетов. Имеющиеся предназначены только для занятий.

— Как же нет, товарищ командир, есть! На складе на верхней полке лежит один наган!

Майор улыбнулся и сказал:

— Да вы, я вижу, хороший разведчик! Хорошо, получите пистолет…

Следует сказать, что не только мы готовились к предстоящей операции. К ней готовился и весь обширный аппарат насилия и подавления. О том, какие конкретные меры принимались в тогдашней Венгрии для борьбы с разведывательно-диверсионными группами, мы, разумеется, не знали, хотя прекрасно понимали, что изъявили желание участвовать в выполнении очень опасного задания.

Как бы там ни было, против нас действовал организованный и централизованный фашистский аппарат. В каждом районе и более или менее крупном селе имелось жандармское отделение с неплохо налаженной службой сыска и доносов. В самом генеральном штабе хортистской армии имелся отдел контрразведки, а политическая полиция вместе с жандармерией входила в так называемый центр государственной безопасности. Весь этот аппарат располагал значительными военными формированиями, которые были очень подвижными и могли незамедлительно быть задействованы против парашютистов.

Не следует упускать из виду и того, что большая часть местного населения, отравленная фашистской пропагандой, могла оказать помощь карательным органам. А отдельные гражданские лица охотно соглашались даже на то, чтобы заманить к себе партизан, а затем выдать их жандармам.

В такой трудной обстановке заслуживают особого признания те, кто симпатизировал партизанам, кто активно помогал им, заранее зная, что в случае разоблачения им грозит смертная казнь. Без их помощи партизанские группы не смогли бы добиться значительных успехов.

15 июня 1944 года венгерское министерство внутренних дел и начальник генерального штаба издали следующий документ:

ЦИРКУЛЯР

Министерства внутренних дел и генерального штаба относительно совместной борьбы против парашютистов и партизан № 3530 1944 г.

С т р о г о  с е к р е т н о!

Командирам всех корпусов (I—IX) венгерской королевской армии, всем военным комендантам, председателю военного трибунала, правительственному комиссару Прикарпатского района, всем комитатским и городским губернаторам, бургомистру Будапешта, всем инспекторам венгерской королевской жандармерии, всем начальникам районной жандармерии, начальникам будапештской и провинциальных управлений венгерской королевской полиции, начальнику унгварской полиции и всем начальникам политических отделов венгерской королевской полиции по месту их нахождения.

На основании собственных данных, а также сведений, полученных от органов государственной безопасности, на территории Венгрии в самое ближайшее время можно рассчитывать на заброс противником парашютистов-диверсантов, а также на появление различного рода саботажников, заброшенных в страну с целью организации и проведения террористических актов и партизанской войны.

По установленным данным, всякого рода партизанская деятельность направляется из Москвы. Учитывая это, необходимо организовать по всей стране эффективную борьбу против вражеских десантников, агитаторов и партизан, опираясь при этом на поддержку органов германской безопасности, но вести ее непосредственно под венгерским руководством, возложив основную задачу по борьбе против партизан на начальника генерального штаба венгерской королевской армии.

Исходя из вышеизложенного, министерство внутренних дел и начальник генерального штаба по договоренности, начиная с 00 часов 15 июня и до особого указания об отмене, вводят единое командование по борьбе с партизанами.

Руководство этой борьбой на местах сосредоточивается в руках соответствующего командира корпуса или военного коменданта данного района. По указанию этих лиц в соответствующем штабе или военной комендатуре назначается старший офицер или офицер с необходимым числом помощников, который несет полную ответственность по всем вопросам, связанным с деятельностью против партизан. Основная задача этих групп изложена в приложении № 1 и заключается в организации и руководстве всей антипартизанской службы.

Для районов Бачки, Муракеза и Прикарпатья, где вражеская деятельность наиболее опасна, остаются в силе распоряжения, отданные ранее…

При допросах вражеских агентов и партизан руководствоваться приложением № 2.

В соответствии с требованиями настоящего циркуляра всем вышеперечисленным лицам необходимо проявлять инициативу, отдавая подчиненным необходимые распоряжения, делая все возможное для достижения успеха.

Командирам всех корпусов, военным комендантам незамедлительно докладывать обо всех акциях саботажа и партизанах.

О принятых мерах по данному вопросу или о своих предложениях докладывать мне.

Начальник генерального штаба венгерской королевской армии полковник Кути.

Приложение № 1

О ВЫЯВЛЕНИИ ДИВЕРСАНТОВ-ПАРАШЮТИСТОВ И ПАРТИЗАН

А) Основными задачами пункта сбора донесений являются:

1. Обнаружение партизанских банд и их агентуры, немедленное сообщение в центр о сбрасывании партизанского оборудования или боеприпасов независимо от того, поступало это сообщение от местных жителей, от гражданских или военных властей.

2. Обнаруженных партизан и агентов необходимо держать под наблюдением до прибытия карательных органов.

3. Необходимо вести постоянное наблюдение за воздухом и немедленно докладывать о появлении самолетов противника, указывая место и время их появления.

4. Необходимо стремиться захватить живыми как можно больше партизан и агентов-десантников (в особенности радистов, среди которых много женщин) и доставить их быстрейшим путем в соответствующие венгерские органы для допроса.

5. Допрашивать задержанных надлежит быстро и основательно, с тем чтобы результаты допроса можно было использовать в целях дальнейшей разведки. О сути допроса информировать лиц, произведших задержание.

6. В случае захвата радиста-агента необходимо использовать все возможности для того, чтобы радист вышел на связь со своим центром, а мы таким образом узнали бы о намерениях противника.

Б) Методы:

1. Сразу же после поступления тех или иных данных начальник пункта сбора донесений обязан проверить достоверность полученных сведений с помощью опроса местного населения, использования свидетелей или разведки боем.

2. Поступившие сведения передавать дальше только после соответствующей проверки. В случае передачи сведений, имеющих особо важное значение, в вышестоящие органы без надлежащей проверки об этом должно быть сообщено особо.

3. В случае перехвата радиодонесения агента противника начальнику пункта сбора донесений надлежит немедленно сообщить об этом в центр государственной безопасности или во 2-й отдел генерального штаба, указав, какое задание давалось радисту и какой ответ он получил.

4. Захваченного партизана или агента-десантника можно отдавать под военный трибунал только в том случае, если он уже не способен дать новые сведения.

5. Если захваченный агент представляет интерес для немецких люфтваффе, отдавать его под трибунал разрешается только после того, как он будет допрошен представителями люфтваффе.

6. Допрос десантников-агентов проводить силами жандармерии, привлекая к допросу представителей армии, а в случае необходимости — представителей немецкого СД…

Вылет групп Сёни и Усты

8 августа одновременно вылетели на задание группы Мартона Сёни и Дюлы Усты. С тяжестью в душе прощался я с Марци, с которым мы так хотели попасть в одну группу. Я утешал себя тем, что, возможно, нам скоро удастся встретиться с ним, поскольку командование еще не отказалось от плана, согласно которому в случае успешного приземления и внедрения этих двух групп в том же районе будут сброшены и несколько следующих групп. Обе группы летели на отдельных самолетах. Было решено, что оставшиеся товарищи из каждой группы (а их было шесть и семь человек соответственно) с запасным комплектом снаряжения будут заброшены дополнительным рейсом после получения радиовызова. Вместе с оставшимися товарищами второй группы должен был лететь комиссар группы Усты Шандор Хорват.

Комиссар группы Марци Сёни Янош Ёс Сабо был моим старым знакомым по Красногорску.

Оставшиеся в партизанской школе с нетерпением ожидали известий от обеих групп. Мысленно мы были вместе с ними: летели в их самолете, прыгали с парашютом, приземлялись, собирались вместе на пункте сбора. Оно и понятно, ведь всех нас ожидала такая же судьба. Трудно себе представить, как мы обрадовались, когда на следующий день была принята радиограмма от группы Усты, из которой мы узнали, что все они живы и здоровы, за исключением одного товарища, который при приземлении получил тяжелую травму и скончался.

Группе Усты удалось укрыться в лесу, после чего она сразу же начала действовать.

9 августа штаб 357-й немецкой пехотной дивизии, находившийся в пятнадцати километрах от населенного пункта Новое Село, сообщил о высадке группы парашютистов, которую он тут же начал преследовать.

А 11 августа группу Усты начали преследовать и венгерские подразделения. Местность, в которой, по их предположению, находилась группа, была окружена войсками. Ее начали прочесывать. 12 августа в операции по прочесыванию участвовало уже 7500 солдат. Уста не принял боя с превосходящими силами противника и ушел в укрытие, где вся группа голодала четверо суток, но укрытия не покинула. В конце концов противник решил, что в этом районе партизан нет. Воинские части, отозванные с фронта для розыска партизан-десантников, вернулись на передовую лишь после четырех суток безрезультатных поисков.

Пережив первые, самые трудные дни, группа начала действовать.

Выброска группы Мартона Сёни прошла менее удачно. Всего их летело тринадцать человек, а на свободные места взяли боеприпасы, которые сбрасывали с самолета в мешках на парашютах. Из самолета выпрыгивали тремя группами. В первой группе с несколькими товарищами прыгал сам Мартон, во второй — Иштван Мольнар, а в третьей — Ференц Бали. Последними сбрасывались мешки с боеприпасами. Из тринадцати партизан десять приземлились благополучно. У Ференца Бали парашют раскрылся с сильным запозданием, и его отнесло далеко в сторону от товарищей. Приземлился он на склоне пропасти, поросшей высокой травой. В долине их уже ждали Янош Ёс Сабо, Семенюк и Григорий Новотный. Жиляев лежал на земле, так как при приземлении повредил руку и ногу. Врач группы Ионов осмотрел пострадавшего и определил, что повреждения несерьезные.

Мартон Сёни быстро сориентировался на местности и определил, что группа находится в горах Бюкк, в долине Холотка. Вскоре им удалось выйти на пункт сбора. Там они позавтракали и немного отдохнули, поджидая остальных товарищей.

Однако Ференц Бали, Беньямин Киш и Дюла Чизмадиа не пришли и утром. Тогда их начали искать, но безрезультатно. Было решено днем выпустить две красные ракеты, что означало: «Всем собраться на пункте сбора!» Однако и после этого те трое так и не появились.

По рации была передана в Центр первая радиограмма:

«Высадились в горах Бюкк, начинаем действовать».

Получив эту радиограмму, в школе очень обрадовались.

Тем временем трое оставшихся товарищей встретились друг с другом и отправились искать группу. Время от времени они давали о себе знать условными сигналами, но ответа не получали. В долине они увидели крестьянина с женой, которые убирали хлеб. Чтобы определить свое местонахождение, Чизмадиа спросил у крестьянина, где они находятся, и узнал, что это долина Бан, расположенная между населенными пунктами Домохаза и Варсо.

Беньямин Киш узнал эти места: он был как раз отсюда родом. Настроение у них сразу же улучшилось, и они веселее зашагали на поиски своей группы. Под вечер остановились на опушке леса, чтобы отдохнуть и закусить. Едва успели они сесть на землю, как услышали чьи-то шаги. Совсем рядом прошло подразделение венгерских солдат. По-видимому, это был взвод. Тут уж было не до еды; к тому же оказалось, что консервы, которые Чизмадиа положил в карманы рюкзака, выпали во время прыжка. Пришлось идти голодными.

Они направились в сторону Дедеша. На третий день под вечер услышали автоматные очереди, доносившиеся из леса. Они заспешили на звук стрельбы, считая, что это их товарищи отбиваются от противника и ждут помощи. Но стрельба неожиданно прекратилась, и они потеряли направление.

Ночь они провели в лесу, отдыхая по очереди. Перед рассветом Чизмадиа, охранявший товарищей, задремал. Ференц Бали проснулся оттого, что кто-то хотел снять с его плеча автомат. Открыв глаза, он успел увидеть перед собой венгерского офицера. Тот ударил его по голове, и Бали мгновенно потерял сознание.

Венгерские солдаты, высланные на поимку десантников, схватили Ференца Бали, Беньямина Киша и Дюлу Чизмадиа.

Мартон Сёни тем временем продолжал поиски трех отставших товарищей и потому не уходил из района выброски. В поисках набрели на два парашюта, купола которых застряли в ветках деревьев. Все сразу же догадались, что они могут принадлежать только пропавшим.

— Немедленно убрать парашюты! — приказал Мартон.

Пока Ионов с Жиляевым снимали с деревьев парашюты, остальные разыскали мешки с боеприпасами и спрятали их. И тут они услышали какие-то голоса, доносившиеся из долины. Оттуда цепью поднимались вооруженные до зубов жандармы, человек тридцать. Сёни бросился на землю и с помощью бинокля определил расстояние до них. Вел жандармов гражданский, в котором опознали лесничего Энгельгарта. Сёни не раз проводил отпуск в этих местах и сразу же узнал его.

Убедившись в численном превосходстве противника, Сёни решил избежать встречи с ним. Это ему удалось. Добравшись до вершины соседней горы, радисты быстро вышли на связь и передали в Центр свою вторую радиограмму:

«Группа обнаружена и окружена противником».

Всю ночь группа уходила от преследования. А на рассвете, перед восходом солнца, они вышли к какому-то хутору. Сёни решил поговорить с хозяином хутора и попытаться выяснить у него обстановку.

Хозяин спросил у них, не разыскивают ли они партизан, а когда увидел нескольких человек в советской военной форме и с незнакомыми автоматами, то очень удивился.

— Скажите, много партизан в вашем селе? — спросил на ломаном венгерском языке у хозяина Ионов.

— Говорят, что много. Иначе сюда не прислали бы против них целых четыре взвода солдат. Офицеры очень недовольны. На фронте и без этого не хватает солдат, а тут еще нужно ловить партизан. Мне вчера судья говорил об этом, — продолжал хозяин, а затем вдруг спросил: — Скажите, а какие это партизаны?

— Такие же, как и мы. Мы ведь тоже партизаны, — ответил хозяину Сёни.

Хозяин от удивления вытаращил глаза, Немного придя в себя, он наконец спросил:

— А за кого же вы?

— Мы боремся за свободу. За счастливое будущее венгерского народа, против гитлеровских захватчиков, — объяснил ему Мартон Сёни.

Между тем вокруг партизан собрались, включившись в разговор, и другие жители хутора, они рассказали, что во всей округе объявлено особое положение, что жандармы расклеили на стенах домов приказы, согласно которым смертная казнь грозит всем, кто будет укрывать у себя партизан или снабжать их продуктами, тем, кто, зная местонахождение партизан, не заявит об этом властям.

Несмотря на это, хуторяне принесли партизанам хлеб и сало. Покинув хутор, партизаны обсудили создавшееся положение, которое оказалось отнюдь не завидным: на их поиски были брошены не только жандармы, но и воинские части.

С наступлением темноты они двинулись в северо-западном направлении, обходя дороги и населенные пункты. Старались идти только лесом, но и там было много свежих солдатских следов. Преследователи шли с собаками. Как партизаны ни старались уйти от них, им это не удалось.

— Приготовиться к бою! — приказал Мартон, видя, что иного выхода нет: противник быстро приближался к ним, уже ясно слышались крики солдат и лай собак.

Десантники залегли и изготовились к бою.

Раздались первые автоматные очереди, а затем наступила тишина. Преследователи залегли, но огня не открывали.

— Венгерские солдаты! — неожиданно закричал Мартон. — Переходите на сторону венгерских партизан! Мы — такие же венгры, как и вы! Будем вместе сражаться против гитлеровских захватчиков!

Преследователи молчали и, не открывая огня, отступили немного назад, но только для того, чтобы приблизиться к партизанам с другой стороны.

Партизаны быстро спустились в долину и, чтобы сбить со следа преследователей и собак, километров пять передвигались по воде. Шли всю ночь напролет. Было решено выйти на базу, чтобы оставить там все лишнее и взять продукты.

НАЧАЛЬНИКУ СЛЕДСТВЕННОГО ОТДЕЛА ВЕНГЕРСКОЙ КОРОЛЕВСКОЙ ПОЛИЦИИ О ЗАХВАТЕ НА ТЕРРИТОРИИ ВЕНГРИИ ПАРТИЗАНСКОЙ ГРУППЫ МАРТОНА СЁНИ

18 августа 1944 года

8 числа сего месяца ночью возле населенного пункта Терналелес (в 10 км северо-восточнее Петервашара) были захвачены 13 советских парашютистов-десантников, возглавляемых лейтенантом авиации Мартоном Сёни, попавшим ранее в русский плен. Трое десантников из этой группы были захвачены в лесу южнее Боршодсентдьердь нашими силами. Все трое захваченных — местные шахтеры. По словам захваченных, 8 партизан из 13 — венгры, а 5 — русские.

Заброшены были с целью подрыва железных дорог и воинских составов, а также для организации актов саботажа в комитате Боршод и подстрекательства населения против властен. Среди русских двое радистов: 1 женщина и 1 мужчина.

А тем временем группа Дюлы Усты подыскивала в лесу место для партизанской базы, где можно было бы принять новые группы партизан. Поскольку его группа состояла из четырнадцати человек (с полным снаряжением), партизаны не смогли захватить с собой достаточного запаса боеприпасов. Согласно первоначальному плану Дюла Уста рассчитывал на то, что оставшийся в Ровно Шандор Хорват с пятью партизанами в самое ближайшее время прилетит сюда, взяв с собой боеприпасы и мины. А группа в составе двадцати — двадцати двух человек с достаточным запасом боеприпасов является вполне боеспособной.

Уста нашел подходящее место для высадки следующей группы и 15 августа послал в Центр радиограмму следующего содержания:

«Прошу выслать людей и грузы. Работу пока не начинаем. Ждем каждый день. Окрестные села полны венгров».

В тот же день в Центр полетела другая радиограмма, в которой Уста сообщал точное место выброски группы и опознавательные знаки:

«Район выброски в 25 км восточнее Мункача до горы Бужора… Место выброски будет обозначено пятью кострами: по два костра по краям и один в центре… Зеленые ракеты, выпущенные в горизонтальном направлении. Если ракет не последует, людей и груз не сбрасывайте. Пароль — «Девять». Прошу прислать четыре палатки».

Однако самолет почему-то не прислали, и Дюла Уста радиограммами торопил Центр, не желая долго оставаться на одном месте.

Боевая задача его группы заключалась в следующем: подрыв железнодорожной линии в районе Мункач, Свалава, Берегово-Густье; нанесение ударов в этом же районе по частям противника, передвигающимся по дорогам; разведка мест сосредоточения войск противника и сообщение об этом в Штаб партизанского движения Украины; проведение агитационной работы среди местного населения и вовлечение его в партизанское движение. До тех пор пока не были получены боеприпасы из Центра, серьезных действий Дюла Уста не предпринимал. В результате активной разведывательной и агитационной работы группа Усты значительно пополнилась, главным образом за счет советских солдат, бежавших из немецкого плена. Однако отсутствие оружия сковывало группу, не позволяя ей проводить крупные операции.

А в это же самое время в горах Бюкк продолжалось преследование группы Мартона Сёни. Куда бы ни двинулся Мартом со своими людьми, путь ему преграждали преследовавшие его войска противника. После нескольких дней отступления в тяжелейших условиях Мартон отдал распоряжение сделать небольшой привал для отдыха. Посоветовавшись между собой, партизаны решили прорываться в Чехословакию к местным партизанам, если не удастся уйти от преследователей. Пока группа отдыхала, Мартон Сёни, Янош Ёс Сабо и Новотный отправились в разведку. Едва они отошли на полкилометра, как отдыхающие партизаны были разбужены выстрелами. Винтовочная стрельба пересыпалась треском советских автоматов.

— Это Сёни! — вскочил с земли Сотак. — Они завязали бой! Скорее к ним на помощь!

Все посмотрели в долину, пересекаемую дорогой, со стороны которой доносился шум моторов. Ехала колонна машин, в которых сидели солдаты. Раздалась команда, и солдаты вместе с офицерами и унтер-офицерами начали спрыгивать на землю. Затем они развернулись в цепь и пошли в сторону леса.

Партизаны спрятались в гуще леса. Вокруг продолжалась стрельба. Прекратилась она только с наступлением темноты. Все двинулись обратно на пункт, где должны были собраться партизаны. Они долго ждали, но Сёни, Янош Ёс Сабо и Новотный словно сквозь землю провалились. Не вернулись они ни на следующий день, ни через два дня…

Оказавшись без командира, партизаны пали духом. Их осталось только семеро, а кругом — солдаты противника и жандармы. Несколько дней подряд партизаны как следует не отдыхали. Посоветовавшись, решили двигаться по направлению к Римасомбату.

Днем они отсиживались в лесной чаще, а ночью шли медленно, боясь потеряться. Шли, обходя населенные пункты и лишь изредка осмеливаясь подходить к крайним домам села, чтобы попросить что-нибудь поесть.

На стенах домов они видели расклеенные плакаты с устрашающими надписями:

«Кто укроет партизан, тот заслуживает смерти!», «Кто даст партизанам продуктов, того ждет смерть!», «Кто знает расположение партизан, но не сообщит об этом властям, тот заслуживает смерти!».

И все-таки, несмотря на все эти устрашающие приказы, местные жители помогали партизанам, выносили что-нибудь поесть. Но однажды ночью два партизана, ушедшие за едой, обратно не вернулись. Потом пропал еще партизан, и они остались вчетвером. Группа распалась…

Из пяти советских партизан в живых осталось четверо: два радиста, врач и минер. Они решили прорываться в Словакию, где, как они знали, партизанское движение получило широкий размах.

Многие подробности трагедии группы Сёни долгое время оставались загадкой. Лишь спустя много лет из воспоминаний очевидцев, допросов предателей и просто из мелочей удалось представить картину в целом.

Выяснилось, что жандармы усиленно охотились за Мартоном Сёни, бывшим офицером, летчиком королевской армии, который нашел в себе силы и мужество открыто выступить против режима Хорти.

Жандармы сделали все возможное, чтобы выследить Мартона и взять его живым. Были моменты, когда преследуемых и преследователей разделяло всего несколько метров. Однажды тяжело заболевший Янош Ёс Сабо отстал от Мартона. Кончились патроны в автомате. Остался один-единственный патрон в пистолете, который Сабо, зная жестокость жандармов, берег для себя, чтобы не попасть к ним в руки живым.

Теряя сознание, Сабо сидел на земле, прислонившись спиной к скале. Двигавшиеся цепью жандармы увидели его, однако, прежде чем они успели подойти к нему, Янош Ёс Сабо застрелился.

Сёни остался один. Он продолжал идти на северо-запад. Его высокую худую фигуру видели в разных местах. Простые люди украдкой давали ему поесть, так как смотрели на него как на мифического героя.

Но тут не обошлось без предательства.

Начальник жандармского участка довольно потирал руки — наконец-то ему сообщили хорошую новость: богатый крестьянин Бенедек Киш донес о том, что прошлой ночью у него на хуторе ночевал партизан, который, судя по всему, придет и сегодня ночью.

Жандарм сразу же сообщил об этом своему начальству, которое прислало в село четырех жандармов на велосипедах. Оставив велосипеды в селе, жандармы под покровом темноты направились на хутор.

В первую очередь вокруг хутора были выставлены наблюдатели. Вот из крайнего дома вышла какая-то женщина, к ней мигом подбежал один из жандармов и о чем-то переговорил с ней. Женщина жестом показала на конюшню, после чего торопливо скрылась в доме. В конюшне спал партизан.

Жандармы тихо окружили сарай. Затем начальник жандармского участка открыл дверь и, направив оружие на спящего Сёни, заорал:

— Сдавайся!

Сёни тотчас проснулся и схватился за автомат, но, опередив партизана, жандарм выпустил в него очередь…

Труп Мартона Сёни Бенедек Киш отвез в село и закопал на кладбище.

Прыжок в неизвестное

20 августа 1944 года мы получили приказ на вылет. Наша группа вместе с включенными в нее советскими партизанами насчитывала двадцать один человек. Планировалось, что мы вылетим на двух самолетах и, следовательно, сможем захватить с собой достаточный запас боеприпасов и снаряжения.

Мы собрались идти на обед, когда из Красногорской антифашистской школы прибыла новая группа добровольцев, и среди них мой старый знакомый Янош Маркович. После полугодовой разлуки мы снова увиделись.

Маркович рассказал нам, что закончил антифашистскую школу и сразу же записался в партизаны. Рудаш и Андич рассказывали им в школе о том, что все красногорцы живыми и здоровыми вернулись после первого боевого задания и теперь готовятся к поездке на родину, в Венгрию.

Вскоре появился Миклош Рекаи, и мы, перебивая друг друга, сообщили Марковичу, что сегодня вечером вылетаем на задание и уже в полночь будем в Венгрии. Тут же спросили его, не хочет ли и он полететь с нами.

Разумеется, Маркович очень хотел, но не мог вылететь с нами, так как времени на его подготовку оставалось слишком мало.

— Вижу, убегаешь ты от меня, — шутливо сказал мне Маркович, — но я полечу вслед за тобой! И притом очень быстро!

Тогда ни один из нас даже не предполагал, что наша встреча произойдет очень скоро.

Маркович расспрашивал меня обо всем, что случилось с нами за то время, пока мы не виделись. Рассказывать было некогда, и я лишь коротко ответил на его вопросы, забыв сообщить даже о том, что я женился. Но тут в комнату вошла Ева, и я представил ее как свою жену.

— Ты женился? — удивился мой друг, вытаращив на меня глаза. — И взял в жены партизанку?! Ну прямо как в романе…

Вечером нам не удалось поговорить друг с другом, так как нужно было перед вылетом кое-что доделать. Настроение у всех нас было хорошее, боевое, хотя все страшно волновались: как-никак через несколько часов мы будем в Венгрии, где нас ждет полная неизвестность.

Поздно вечером наша группа построилась во дворе школы для принятия торжественной присяги. Все мы были в полном боевом снаряжении, в казарму нам незачем было возвращаться. В углу двора ждала машина, на которой нас должны были отвезти на аэродром.

Для принятия присяги были построены все венгры, находившиеся тогда в школе. Набралось человек триста. Присутствовало все командование во главе с начальником школы майором Выходцом и политкомиссаром венгерских партизан Шандором Ногради. Сначала в наш адрес было высказано много теплых слов, а потом мы принимали присягу.

Затем началось прощание. Каждому хотелось пожать нам руку. Спустя несколько минут мы уже сидели в кузове грузовика, а когда он тронулся в путь, друзья-партизаны дали в нашу честь залп в воздух. Мы ехали по улицам Киева и громко пели венгерские революционные и русские партизанские песни.

На аэродроме нам сообщили, что пока для нас выделяется только один самолет, так как все остальные брошены на доставку вооружения и боеприпасов словакам.

Быстро переговорив с товарищами, я решил оставить семь человек Миклошу Рекаи, который возглавит их. Эта группа захватит с собой запас боеприпасов и взрывчатки. Вылететь же она должна по нашей радиограмме. Те, кому выпало остаться, не обрадовались такому решению, но другого выхода у нас не было.

Помогая друг другу, мы надели парашюты. На нас столько всего было надето, что мы с трудом шевелились. В вещмешках у нас было самое необходимое: боеприпасы, сухой паек на двое суток, батареи к рации, которые мы честно поделили между собой, так как они оказались самыми тяжелыми, и смена чистого белья. Автоматы с запасными дисками, ручные гранаты, бинокли, планшетки, пистолеты и финки — все это, привязанное веревочками, висело на нас.

Командир самолета тем временем запросил последнюю метеосводку — погода над Карпатами была летной. Когда мы прощались с Шандором Ногради, солнце уже скрылось за горизонтом. Начали садиться в самолет. Мне лично предстояло еще одно расставание, притом самое тяжелое — с Евой.

Перелетая через линию фронта, наш самолет попал в зону зенитного огня артиллерии противника. По небу лихорадочно шарили прожектора. Я посмотрел в иллюминатор и увидел внизу белые и красные огненные трассы, которые летели в нашу сторону, а затем разрывались, образуя маленькие облачка. Я вгляделся в лица товарищей — мои друзья были серьезны и задумчивы.

«О чем они думают? — возникла у меня мысль. — Неужели в самый последний и решительный момент среди них найдется хоть один человек, который откажется прыгнуть с парашютом?»

Часа за три до вылета я спросил всех, не передумал ли кто, еще есть время отказаться. Но ни один из них не оказался трусом.

Как только мы вышли из зоны огня вражеских зениток, настроение у всех сразу же улучшилось. Мы начали переговариваться.

Время летело быстро. Вскоре из кабины пилота вышел летчик и сказал, что через десять минут будем над целью.

Было решено выбрасываться двумя группами, чтобы не сильно рассеяться. После выброски первой семерки самолет сделал круг, и по сигналу командира приготовилась прыгать вторая группа. Договорились, что первым прыгну я, а последним — мой комиссар Шандор Ихас Ковач.

Дверь отодвинули, и я приготовился к прыжку. Самолет вздрогнул и начал как бы падать. Загорелась сигнальная лампочка. Прыжок!

Я шагнул из самолета. В лицо мне ударил тугой поток воздуха, потом я почувствовал резкий толчок, после которого словно неподвижно завис в воздухе. Более того, какое-то мгновение мне казалось, что я лечу вовсе не вниз, а вверх. Надо мной белел огромный купол парашюта, а вокруг по небу рассыпались мириады звезд.

Через минуту я увидел парашюты моих товарищей, которые быстро удалялись друг от друга.

Взглянув вниз на землю, я различил на ней множество блестящих точек.

«Не на село ли я падаю?» — мелькнула мысль.

Но тут точки исчезли, и густая темнота опутала меня. Я вспомнил указание инструктора как можно крепче держать ноги вместе, и в этот момент в лицо мне хлестнули ветки деревьев, потом меня сильно дернуло, и я повис в воздухе.

Не успел я как следует осмотреться и сообразить, что к чему, как услышал над головой шум приближающегося самолета. Я схватил фонарик, висевший у меня на пуговице френча, и стал светить им в небо. Но густые кроны деревьев закрыли его. Самолет удалялся, а вскоре и совсем исчез. Наступила тишина.

Я внимательно прислушался, боясь пропустить знаки, которые могли подать мои товарищи.

Лучик карманного фонарика бегло скользнул по кроне дерева, по стволу, а затем уперся в землю. Положение у меня оказалось не из завидных: парашют зацепился за ветки громадного дерева, до земли было метров пятнадцать.

Сначала я хотел было обрезать стропы парашюта, но высота заставила меня отказаться от такого намерения.

Сняв с себя рюкзак, я бросил его вниз. По моим расчетам, до земли оказалось метров двадцать. Я начал дергать стропы, сначала тихо, потом все сильнее и сильнее, однако купол зацепился за ветки прочно.

Тогда я начал раскачиваться на стропах, чтобы, приблизившись к стволу дерева, ухватиться за него: как-никак детство мое прошло в лесистой местности и я неплохо умел лазить по деревьям. Но ствол дерева оказался таким толстым, что обхватить его оказалось просто невозможно.

Я вытащил финку, Раскачавшись, снова приблизился к стволу дерева и со всей силой всадил в него нож, не выпуская из рук рукоятку.

Однако и эта попытка ни к чему не привела.

И тут в голову мне пришла одна мысль: я обрезал две стропы и связал их, решив использовать как лассо. В качестве груза на один конец строп привязал нож. Продолжая раскачиваться, я крутил над головой это импровизированное лассо, а когда снова приблизился к стволу, постарался захлестнуть им дерево, но мне и это не удалось.

От волнения и усилий я так устал, что нужно было хоть немного отдохнуть. Лишь мой мозг лихорадочно работал.

Зажав финку зубами (такими гитлеровцы и представляли себе партизан), я подтянулся на стропах и вверху обрезал некоторые из них, затем связал их вместе и по ним с горем пополам соскользнул на землю, даже не соскользнул, а упал. Очутившись на земле, я ощупал руки и ноги — вроде все цело. На ощупь нашел упавший нож, рюкзак, сапоги. Приведя себя в порядок, прислушался.

В вековом лесу царила тишина.

Найдя толстую палку, я несколько раз ударил ею по дереву — это был наш условный сигнал. Через несколько секунд услышал такой же стук и пошел на него.

Первым, кого я встретил, оказался молодой радист Фурман. Вдвоем мы пошли искать остальных и перед рассветом наткнулись на Банди.

Теперь нас было уже трое. Но сколько мы ни ходили, больше никого не нашли: видимо, ветер отнес остальных далеко в сторону.

Потом оказалось, что большинство из прыгнувших, как и я, повисли на вершинах деревьев. Самолет наш был замечен вражескими наблюдателями, которые доложили о высадке десанта своему начальству, а оно утром выслало на прочесывание района высадки жандармов и солдат. Мы слышали и даже видели некоторых из них, наблюдая за ними из своего убежища, однако огня не открывали. Мы сделали вывод, что никого из наших им схватить не удалось.

Когда мимо нас прошла первая волна преследователей, мы решили сориентироваться на местности и определить, где же именно находимся. Оказалось, что мы спустились в нескольких километрах от поляны, на которой и должны были приземлиться. Затем мы разыскали сборный пункт первого дня, считая, что там нас ждут товарищи, но наши надежды не оправдались.

Еще находясь в школе, мы хорошо заучили места, где должны встречаться в первый, второй, третий день после приземления. Более того, нами был выбран пункт сбора, на котором можно было встретиться спустя неделю.

Переговорив между собой, мы пришли к выводу, что неудачная выброска и неожиданное появление преследователей разметали группу во все стороны, и, чтобы собраться всем вместе, нам потребуется не один день. Я, Фурман и Банди решили пока остаться в районе приземления, с тем чтобы продолжить поиски своих товарищей.

В то же самое время разведчик нашей группы Ференц Шифер встретил пулеметчика Гезу Филебича. Место, на котором они приземлились, было им незнакомо, и они никак не могли найти ручей, к которому должны были выйти. Возможно, пилот плохо сориентировался, что в подобных условиях неудивительно, и выбросил нас километрах в десяти от намеченной цели.

Шифер так описал в своем дневнике впечатления от первых дней пребывания на венгерской земле:

«Я прыгал вместе со второй семеркой спустя несколько минут после первой семерки. Неприятные минуты после того, как я шагнул в люк самолета, сменились затем приятным ощущением. Небо было поразительно красивым, а земля очень черной. Мы втроем падали так близко друг от друга, что даже переговаривались. Одного из этой тройки звали Гезой Филебичем, а имени другого я уже не помню.

Вскоре я заметил, что остался один. Мы отдалились и потеряли друг друга из виду.

Я смотрел на землю, которая стремительно приближалась. Перевел автомат в боевое положение, чтобы в случае необходимости открыть из него огонь. Затем приготовил гранаты. До земли оставалось совсем близко, и я приготовился к приземлению. Оно получилось удачным.

Несколько минут я ждал, не будет ли нападения. Кругом стояла тишина.

Тогда я начал собирать парашют. Вырезав из него большой кусок на портянки, я зарыл парашют в землю, потом сориентировался и довольно легко нашел ручей. Теперь мне оставалось только определить, куда он течет. Сделать это в темноте было не так-то просто, потому что воды в ручье было очень мало и она не текла, а стояла. Тогда я пошел вдоль ручья. Временами я останавливался и прислушивался, но кругом было тихо. Поскольку я шел по высокой траве, то скоро весь вымок до нитки. Как только начало рассветать, туман быстро рассеялся.

Вдруг я почувствовал какой-то странный шорох, насторожился и схватился за гранату.

— Стой! «Четыре»! — послышался хриплый голос.

— «Шесть», — ответил я, понимая, что это свои. — Кто ты?

— Давай сюда!

Это был Геза Филебич. Мы очень обрадовались друг другу. Ни он, ни я ничего не знали о том, что стало с другими. Мы обсудили, как нам лучше добраться до первого сборного пункта.

Поскольку оба мы промокли, то по очереди раздевались и выжимали одежду. Решили отсюда не уходить до тех пор, пока полностью не рассветет. Мы даже подремали немного.

Вскоре рассвело, но это нам мало что дало: перед нами находился холм, поросший густым лесом и кустарником. Куда ни посмотри — кругом деревья и заросли.

Мы решили немного подняться на холм, чтобы иметь больший обзор.

Шли примерно четверть часа и вдруг увидели на одном из самых высоких деревьев белый купол парашюта. Он так белел на солнце, что его было видно далеко-далеко. Мы поняли, что здесь приземлился кто-то из наших. Лесом мы направились к тому дереву, надеясь найти под ним раненого или больного товарища. Подойдя чуть ближе, мы в бинокль разглядели под деревом человек десять — двенадцать венгерских солдат. Сначала мы подумали, что это наши ребята, потому что они были одеты в такую же форму, но это оказались не наши.

— Пошли, Геза, — сказал я, — потихоньку приблизимся к ним. Если они схватили наших ребят, то нападем на них и освободим, если же наших там нет, тихо скроемся.

Двумя автоматами и ручными гранатами мы вполне могли разбросать двенадцать солдат. Мы подошли еще ближе, но тут из леса вышел один солдат и, приблизившись к унтеру, доложил, что нашел в лесу русскую пилотку. Солдаты с удивлением начали рассматривать ее.

Унтер приказал всем построиться, зарядить оружие, а затем они цепью направились в сторону деревни. Наших ребят среди них не было, и мы позволили им спокойно уйти.

Мы вздохнули свободнее. Очень хотелось пить, но воды у нас не было. Я сказал Гезе, что спущусь к ручью, посмотрю, есть ли в нем вода, не пересох ли он еще. Не прошел я и пятидесяти метров, как вдруг заметил, что в траве на лужайке что-то блестит, и не в одном месте, а в нескольких. Приложив бинокль к глазам, я увидел солдат, прочесывавших местность. Блестели штыки на их винтовках. Я быстро вернулся к Гезе, и мы углубились в лес, так как солдаты — а их было взвода три — шли в нашу сторону.

Вскарабкавшись на дерево, я наблюдал за их действиями. Правда, в глубь леса солдаты войти не решились, но внимательно осмотрели опушку.

В тот день мы никуда не пошли, решив остаться здесь: вряд ли солдаты станут возвращаться на то место, где они уже были. Под вечер мы нашли кусты терновника — они были не только густыми, но и очень высокими — и расположились в них на ночлег.

Мы сидели, тихо перешептываясь о том, как нам быстрее добраться до места сбора, и вдруг со стороны села услышали какой-то шум. Я вылез из кустов и прислушался. До меня донесся мужской голос, но слов я не разобрал. И тут в небо взлетела красная ракета, за ней — еще две, после чего снова наступила тишина. Я побежал по направлению полета ракеты. Остановился, прислушался, потом несколько раз крикнул:

— Вово! — Так меня называли в группе Декана.

Делая это, я полагал, что, если поблизости есть наши, они обязательно каким-то образом дадут о себе знать. Однако никакого ответа я не получил. Зато в небо взлетела белая осветительная ракета. Дождавшись, когда она погаснет, я дал четыре короткие очереди из ППШ в ту сторону, откуда стреляли из ракетницы, и тут ясно увидел вспышку — это выстрелили в меня. Ответив короткой очередью, я вернулся к Гезе, который уже ждал меня. Переговорив, мы решили, что это наверняка были не наши. Забравшись в кусты, мы задремали, но вскоре проснулись от собачьего лая и замерли, затаившись. Собака же — это оказалась овчарка пастуха — учуяла нас и потому не отходила от кустов.

Тем временем к собаке подошел ее хозяин и что-то сказал ей, но она не только не успокоилась, а залаяла еще громче. Однако хозяин в кусты не полез, а пошел прочь, позвав за собой собаку, которая, однако, никак не хотела от нас отойти.

Тогда я встал на четвереньки и, взяв в зубы шапку, пополз в сторону леса, бормоча что-то непонятное. Собака испугалась и бросилась наутек. Теперь нам было не до сна. Мы решили днем еще раз осмотреть лес, но ни в коем случае не выходить на поляну, за которой, как мы знали, солдаты установили наблюдение. Если же и завтра нам не удастся встретиться с нашими, тогда надо будет пробиваться в северо-западном направлении, в сторону Словакии, где, быть может, встретимся с кем-нибудь из группы Усты.

Утром мы вышли к стаду коров, которых пас румын с собаками. Среди них оказался и тот большой пес, с которым мы уже познакомились, сидя в кустах. К нашему счастью, собаки спали и не учуяли нас. Весь день мы пробродили по лесу в поисках сборного пункта, но безуспешно.

Мы уже почти отказались от дальнейших поисков, как вышли на лесную дорогу, которая вела на гору. Мы зацепились за провода, тянувшиеся вверх, и пошли вдоль них, но тут услышали чьи-то шаги. Спрятавшись в кустах, увидели двух жандармов, спешивших, видимо, на свой пост. Вырезав метров пять провода, мы отправились дальше.

На рассвете, когда рассеялся туман, мы в бинокль осмотрели местность и увидели на горизонте равнину. По что за место это было, мы не знали. На склоне холма, как раз освещенном солнцем, мы заметили немецких солдат. Их было очень много. Поскольку рации у нас не было, то мы оказались полностью отрезанными от мира. Лишь позже мы узнали о том, что Румыния вышла из войны и гитлеровское командование перебросило туда часть своих войск.

Вечером мы отправились на поиски пищи, так как до сих пор питались только тем, что можно найти в лесу. Выйдя к какому-то саду, мы перелезли через забор и стали с жадностью поглощать сливы прямо с дерева, потом набили ими карманы. Наевшись, пошли обратно. Я легко перелез через изгородь, а Геза — он был постарше меня и потяжелее — застрял.

— Ну скорее ты… — шепнул я ему.

В этот момент к Гезе подбежала собака и начала тащить его за сапог назад. На лай собаки из дома вышел хозяин, мужчина средних лет, и прикрикнул на собаку по-румынски. Увидев, что мы в венгерской форме, он заговорил с нами на ломаном венгерском языке и пригласил к себе в дом, сказав, что его жена — чистокровная венгерка и хорошо разговаривает по-венгерски. Из осторожности мы в дом не пошли, а лишь немного поговорили во дворе. Хозяин спросил нас, кто мы такие. Мы ответили, что дезертиры. Тогда хозяйка сказала, чтобы мы были очень осторожны, так как в селе полно венгерских и немецких солдат. Они вместе с гражданскими парнями и допризывниками прочесали лес и поймали одного партизана. Что с ним сделали, неизвестно. На партизане были точно такие же сапоги, как и на нас, так что нам надо быть очень осторожными. Затем словоохотливая хозяйка сказала, что они тайком слушают передачи радиостанции имени Кошута, которая сообщила, что в Ваце и Уйпеште партизаны уже взорвали немецкую дорогу».

Через несколько дней, посоветовавшись с Фурманом и Банди, я решил установить связь с местными крестьянами, чтобы с их помощью продолжать дальнейшие поиски.

Вечером мы встретились с пастухом, дядюшкой Брейку. Это был седовласый поджарый старик лет шестидесяти. Он пас большое овечье стадо на плоскогорье неподалеку от Саплонца. Овцы эти принадлежали местным румынским крестьянам. Старику помогал девятнадцатилетний подпасок Флориш Фаркаш, высокий и сильный парень с развитой мускулатурой, похожий на Геркулеса.

Дядюшка Брейку принял нас радушно, сразу же накормил. Нам не было необходимости скрывать от него, кто мы такие, так как он сразу же все понял, хотя в форме венгерского офицера был лишь я один, а Фурман и Банди были в советской форме и меховых кубанках.

Из разговора с пастухом выяснилось, что он в первую мировую войну побывал в русском плену и до сих пор неплохо говорит по-русски. Флориш немного разговаривал по-венгерски. Старик пастух рассказал нам о том, что утром в округе появилось много жандармов и солдат, искавших партизан-парашютистов. Говорят, будто найдены семь мертвых партизан, висевших на деревьях.

Это известие так поразило нас, что мы даже не хотели ему верить.

Вечером, попрощавшись с пастухами, мы ушли в лес. Настроение было хуже некуда. Единственное, чем мы утешали себя, было то, что молва всегда все преувеличивает, из мухи делая слона. Возможно, что один или два наших товарища действительно погибли, но не семь же! А раз так, то нам нужно во что бы то ни стало искать их и найти.

Наше положение усугублялось тем, что мы не имели связи с Киевом, хотя Фурман был радистом и рация была при нем. Но у нас не было батарей к ней, их несли другие товарищи. Правда, одна батарея у меня была, но этого явно не хватало для того, чтобы рация могла работать.

В душе мы надеялись на то, что наша тройка самая маленькая, что мы оторвались от ядра нашей группы. Мы допускали, что у нас могли быть потери, но считали, что половина из четырнадцати человек наверняка живы, и среди них Борис, наш второй радист. Наверняка они нашли друг друга и теперь ищут нас, как мы ищем их.

Так прошла первая неделя, началась вторая. Однако мы напрасно выходили на места сбора, напрасно ждали товарищей. Их не было. Несколько раз мы чуть не столкнулись с солдатами и жандармами, но, к счастью, нам удалось ускользнуть от них.

Заходили мы и к дядюшке Брейку. Однажды мы застали у него усатого мужчину лет пятидесяти, которого пастух представил нам как местного судью. Оказалось, что некогда они вместе воевали, побывали в русском плену и с тех пор дружат. Узнав от пастуха, что к нему заходили партизаны из России, судья захотел лично познакомиться с нами.

Сначала мы отнеслись к судье с недоверием, однако оно скоро рассеялось. Судья, как и пастух, немного говорил по-русски и по-венгерски, чем снискал у нас симпатию.

Дядюшка Брейку после нескольких встреч рассказал нам о том, что два месяца назад в этих краях была выброшена группа партизан-парашютистов, но все они были русскими. Среди них была одна девушка. Они несколько раз заходили сюда за едой. Расположились они не здесь, а на соседнем плато. Кто-то из местных жителей видел их там и шепнул об этом жандармам, и те ночью напали на парашютистов и многих перебили. Что сталось с остальными, он не знает.

Постепенно мы расширяли радиус наших поисков и все дальше и дальше удалялись от места приземления, однако через два-три дня снова возвращались туда.

Однажды вечером судья из Саплонца снова пришел к пастуху. Он принес интересную весть.

Оказалось, что в селе расположился взвод немецких связистов, которые тянут связь в части. На гитлеровцев работают человек сто пятьдесят русских пленных, переодетых в немецкую форму, но только без знаков различия. Русские ходят без конвоя, но им строжайше запрещено покидать деревню.

Далее судья сказал, что он лично разговаривал с пленными. Они готовы убежать, но только не знают, где находится фронт и далеко ли до него.

Посоветовавшись между собой, мы решили написать пленным письмо на русском языке и передать его с судьей. В письме мы сообщили, что в лесах находятся партизаны, призывающие желающих присоединиться к ним. Упомянули мы и о том, чтобы они брали только надежных людей и по возможности достали у гитлеровцев оружие.

Судья согласился передать наше письмо русскому, которого он знал лучше других и которому доверял. Договорились и о месте встречи, если пленные примут наше предложение.

Все это дало нам повод остаться в районе приземления еще на некоторое время, хотя тогда мы уже не надеялись на встречу с нашими товарищами. Лично перед собой я мысленно поставил три задачи.

Во-первых, сделать все возможное, чтобы разыскать наших товарищей, потому что я не мог допустить и мысли, чтобы из четырнадцати человек остались в живых только трое.

Во-вторых, установить связь с Киевом, для чего нужно было достать питание к рации, или же установить связь с другой группой партизан-десантников, которую наверняка сбросили за это время, и через нее выйти на связь с Центром.

В-третьих, во исполнение полученного задания начать вести пропагандистскую и разведывательную работу, рассказывать местному населению о победах Советской Армии и о мощи Советского Союза, разоблачать ложь гитлеровского командования, призывать к саботажу и сопротивлению фашистским властям.

Одновременно с этим начать работу по созданию партизанской группы, достать оружие, чтобы можно было бороться с жандармами и гитлеровскими оккупантами.

Для выполнения второй и третьей задачи вовлечение русских пленных в нашу группу было как нельзя более кстати. Через два дня у пастуха снова появился судья, который сообщил нам, что он разговаривал с пленными и передал им наше письмо. Более того, он сказал, что через день или два он приведет с собой русского, с которым мы должны поговорить лично.

Договорились, что встреча произойдет возле столбообразной скалы, с вершины которой можно видеть Саплонц. От околицы села до скалы было метров триста — четыреста. Я через бинокль наблюдал за Фурманом и Банди, которые пошли на встречу с русским представителем. Фурман и Банди просидели возле скалы с утра до вечера, но русские, которых мы ждали, почему-то не пришли ни в этот день, ни на следующий.

А спустя несколько дней гитлеровские связисты вместе с русскими пленными ушли из Саплонца.

Тогда мы решили двигаться в юго-восточном направлении, чтобы выполнить второе и третье задание.

Вечером мы снова зашли к дядюшке Брейку, нашему другу, чтобы попрощаться с ним. Старик угостил нас хорошим ужином, за которым мы не столько говорили, сколько слушали. На сердце у нас было тяжело, ведь мы так ничего и не узнали о судьбе своих товарищей.

Вдруг кто-то дотронулся до моего локтя. Это был Флориш. Он сделал мне знак, чтобы я отошел в сторонку, так как он хотел поговорить со мной. Мы отошли. Я не имел ни малейшего представления, о чем парень хочет поговорить.

Старый Брейку и Флориш с ранней весны и до поздней осени жили здесь, высоко в горах, где никто не стеснял их свободы. Они, по сути говоря, даже отвыкли от самого села, где жандармы вмешивались в частную жизнь каждого человека.

— Я хочу пойти с вами, — тихо, чтобы никто не слышал, сказал мне Флориш.

Я с удивлением посмотрел на парня, который до сих пор почти никогда ни о чем не говорил, а только сидел и слушал, что говорят другие. Отказать ему я не смог — столько решимости было в его взгляде и словах.

И все-таки мне нужно было подумать. Я спросил Флориша, представляет ли он, какой опасности будет подвергаться у нас. Кроме того, что скажет старый Брейку, когда узнает о его решении.

Флориш сказал мне, что в сорока километрах отсюда живет его мать — вдова, он, единственный сын, уже год не видел ее. В горах он живет с двенадцатилетнего возраста. Со стариком он уже говорил об этом, и тот не только не возражает, но даже говорит, что таким молодым парням самое время идти в партизаны.

Вечером, когда мы простились с пастухом, Флориш пошел с нами. Все его вещи были на нем, а в руках он держал двухметровую палку толщиной в руку, которая была для него незаменимым помощником, а в случае необходимости — оружием.

Двигался Флориш свободно и уверенно даже в ночной темноте.

В горах и на плато нам встречались пастухи и лесорубы. Однако, прежде чем подойти к ним, мы внимательно осматривали местность в бинокль, чтобы не напороться на жандармов или солдат. Часто Флориш выполнял у нас обязанности разведчика: он подходил к пастухам, затевал с ними разговор и, если не было опасности, давал нам знак подойти.

Консервы, наш неприкосновенный запас, мы давно съели и теперь питались только тем, что нам давали пастухи или местные крестьяне.

Со многими румынскими крестьянами пришлось нам встретиться на своем пути. Они охотно помогали нам. Вот когда на практике была разоблачена клевета Хорти и Антонеску о якобы существующей ненависти между румынами и венграми. Простые румыны сразу же разобрались в том, что гитлеровские солдаты и венгерские жандармы являются врагами партизан, и всем, чем могли, помогали нам. Часами беседовали мы с ними о Советском Союзе, о Советской Армии, которая очень скоро прогонит отсюда гитлеровских оккупантов, и тогда простые честные люди заживут по-новому. А вопросов нам задавали столько, что порой мы с трудом успевали отвечать на них.

Круг наших контактов с местным населением расширялся с каждым днем. С венграми в горах мы встречались очень редко, так как большую часть лесорубов и пастухов составляли румыны. Венгры в этих местах жили в основном в небольших городках, на лесопильнях или на рудниках.

Первым венгром, с которым мы встретились, оказался рабочий лет шестидесяти с лесопильни. От лесопильни в горы вела небольшая узкоколейка, по которой лес свозили вниз. Старик работал на разгрузке леса и одновременно сторожил его. Всю неделю он жил при лесопильне, в крохотной избушке, и лишь в субботу спускался в Биксад за продуктами и чистым бельем.

Из его рассказа мы узнали, что на следующий день после нашей высадки по узкоколейке в горы приехали жандармы и разбрелись по лесу в поисках партизан. Старик тоже слышал, что многих партизан нашли мертвыми. Застряли они на высоких деревьях, и деревья пришлось срубить, чтобы добраться до них. Все трупы увезли в Надьбанью, а вот сколько их было, он не знал.

Мы хотели знать настроения рабочих лесопильни, а также то, что они говорили о Советской Армии, о войне. Нас очень интересовало, нет ли на лесопильне коммунистической ячейки или группы Сопротивления, с которыми мы могли бы установить связь. Спрашивали мы об этом осторожно, с намеками, так как опасались, как бы эти разговоры не дошли до жандармерии или органов контрразведки.

Рация наша бездействовала, и мы повсюду узнавали, где можно достать батареи питания. Однажды крестьяне рассказали нам о том, что на серебряных рудниках работают венгры, у которых почему-то не отобрали радиоприемник. Мы сразу же оживились: возможно, что здесь, в горах, есть батарейные радиоприемники. Решили в тот же вечер сходить на рудник.

Вечер выдался теплый. Мы спустились в узкую долину, на склоне которой стояли деревянные постройки, похожие на бараки. Подойдя к первому дому, услышали сквозь завешанные одеялами окна звуки радио.

Мы несколько минут слушали цыганскую музыку, передаваемую по радио. Оказалось, что идет концерт по заявкам венгров фронтовиков. Сначала пели Каталин Каради и Зита Селецки, а затем последовал небольшой антракт, в который передали короткую сводку новостей с фронта.

Я уже давно не слышал венгерского радио, и потому мне было как-то странно слушать о «сокращении линии фронта», о «планомерном отходе» и тому подобных вещах.

С радостью узнал я о том, что Советская Армия непрерывно наступает и приближается к Румынии, которая вышла из фашистской коалиции. Диктор венгерского радио с ненавистью говорил о «подлой измене румын» и призывал венгров «к борьбе против приближающегося большевистского чудовища».

Я решил под каким-либо предлогом войти в этот дом, чтобы посмотреть радиоприемник и, если он работает на батареях, во что бы то ни стало выпросить их, а в крайнем случае отобрать силой. Расстегнув бекешу, чтобы была видна форма венгерского лейтенанта, я с автоматом на груди направился к двери. Флориш, Фурман и Банди остались за углом, готовые прийти мне на помощь в любой момент.

Только я вышел из-за угла дома, как услышал чьи-то шаги и чуть было не столкнулся с незнакомцем.

— Добрый вечер, — заговорил я. — Тут у вас нетрудно и заблудиться в такой темноте.

Незнакомец, видимо, вздрогнул от неожиданности и испуганно ответил на мое приветствие. И только тогда я заметил на нем солдатскую фуражку и карабин. Оказалось, что это был гражданский охранник с рудника, который шел к себе в барак на ужин.

На мой вопрос, где здесь я мог бы поужинать, он ответил, что столовая уже закрыта. Затем он не без смущения спросил, что мне здесь нужно. Я отвечал уклончиво, чтобы он подумал, что я выполняю какое-то секретное задание, о котором не принято говорить.

Наш разговор услышала жена охранника. Это в ее комнате играло радио. Она открыла дверь, и в луче света, упавшем из двери, я разглядел мужчину в гражданском, форменной у него была только фуражка, на плече же висела мелкокалиберка. На рукаве я рассмотрел повязку сторожа.

Однако и сторож успел рассмотреть меня, мою военную форму, звездочки подпоручика. Он застыл по стойке «смирно» и очень вежливо предложил мне войти в дом.

— Прошу меня извинить, господин подпоручик, что я в темноте не узнал вас. Докладывает часовой Йожеф Арна: никаких происшествий не случилось. Прошу вас, входите, господин подпоручик, отдохните немного, а потом я провожу вас в столовую.

Жена сторожа тоже вежливо пригласила меня войти. Я вошел в просторную комнату, пожал руку женщине, которая фартуком вытерла стул и предложила мне сесть. Муж ее снял с плеча винтовку, поставил ее в угол, с робкой улыбкой вынул из кармана поллитровую бутылку и сказал, что принес к ужину немного винца.

В большом тазу лежали очищенные сливы, приготовленные к варке. На плите стояла кастрюля с горячей картошкой. Женщина быстро накрыла на стол и так любезно приглашала меня поужинать, что я не посмел отказаться. Мы поужинали, распили бутылку и поговорили обо всем понемногу, а я все время не спускал глаз с радиоприемника. К своему неудовольствию, я увидел, что радио работает не от батареи, а от местного движка. Комната освещалась электрической лампочкой.

Ужиная, я не снял с груди оружия и вдруг заметил, что хозяин квартиры подозрительно посматривает на мой русский автомат.

Чтобы развеять его подозрения, я сказал:

— Я вижу, вы заинтересовались моим автоматом. Прекрасное оружие! Им вооружены русские. Это у меня трофейный: с фронта привез.

Мужчина, кажется, успокоился. Звездочки подпоручика оказали на него свое действие.

Поблагодарив за ужин и вино, я попрощался с хозяйкой, а ее мужа вызвал во двор, где шепотом спросил, не слышал ли он что-нибудь о партизанах. Сторож ответил, что о партизанах он ничего не слышал.

Тогда я сказал, что охочусь за партизанами, а поскольку это военная тайна, то, следовательно, о моем появлении здесь никто ничего не должен знать. Сторож заверил меня, что он будет молчать. Я пожал ему руку, и мы расстались.

Вернувшись к товарищам, я сказал им, что радио, к сожалению, питается не от батарей. Следовательно, все наши надежды на рацию снова рухнули.

Жди меня

В двери самолета один за другим исчезали партизаны. Пишта вошел в самолет последним, оглянулся, помахал мне рукой и что-то крикнул по-русски. Моторы уже работали, и я не столько услышала, сколько по движению его губ поняла, что он сказал:

— Жди меня!

Расставаясь даже ненадолго, мы всегда говорили друг другу эти два слова: «Жди меня!», говорили с тех пор, как прочли ставшее таким популярным стихотворение Константина Симонова.

Дверь захлопнулась, моторы взревели, и самолет, пробежав по земле, плавно взмыл в воздух.

Оставшиеся члены группы и провожающие с печалью смотрели вслед быстро уменьшающемуся самолету. Каждый невольно думал о том, что ждет там ребят и придет ли от них завтра радиограмма.

Обратно в партизанскую школу ехали молча. Всю ночь я почти не спала, часто выходила во двор и смотрела на звездное небо.

«Погода хорошая, — думала я, — быть может, они приземлятся благополучно».

Утром оставшиеся ребята из группы первыми вышли во двор, чтобы увидеть товарища Ногради и узнать от него новости.

Товарищ Ногради приехал из Киева только в полдень, и по выражению его лица мы поняли, что ничего хорошего он нам сообщить не может.

— Пока ничего нет, — сказал он, — но носа не вешать!

Нам ничего не оставалось, как ждать. И мы ждали, однако никаких известий от группы Пишты не было ни на следующий день, ни на третий, ни на четвертый.

Каждый второй день я ездила в Киев в штаб, где вместе со знакомыми радистами прослушивала эфир. Пишта молчал.

Меня успокаивали, как могли, говорили, что если за неделю Пишта не выйдет на связь, то туда пошлют разведывательный самолет с двумя радистами и рацией, так как вполне возможно, что у них просто вышла из строя рация, а в таких случаях в группу забрасывают новых радистов.

Два раза в район выброски группы Пишты вылетал специальный самолет, но возвращался ни с чем.

Не было никаких известий и от группы Сёни. Группа Усты установила с Центром регулярную связь. Они уже действовали, хотя их постоянно преследовали жандармы. Однако, несмотря на это, им удалось создать базу, и они ждали выброса других парашютистов. Поскольку это была единственная группа, которая могла принять самолет, командование решило забросить на ее базу вместе с оставшимися от группы партизанами еще одну группу, которую возглавлял советский партизан Прищепа. В ее составе насчитывалось двадцать два советских и венгерских партизана.

Вылет назначили на 25 августа. Летели сразу три самолета. На одном самолете — группа Шандора Хорвата, на двух других — партизаны Прищепы и снаряжение. У Прищепы политкомиссаром был назначен Балаж Борхеди, а помощником по разведке — Анатолий Сейфулин. В эту группу входили венгры Иштван Шаламон, Ласло Борку, Золтан Уличини, Имре Хас, Ференц Шуйер и Йожеф Сабо.

Группе Прищепы было приказано сесть на базе Усты, а затем двигаться в Трансильванию.

Пролетая над линией фронта, самолет попал в зону огня зенитной артиллерии противника, однако сумел благополучно выйти из нее.

Группа Усты обозначила район выброски партизан кострами и зелеными ракетами. Самолеты летели один за другим. Были выброшены две группы. В ту ночь дул сильный ветер, и многие партизаны повисли на деревьях.

Прищепа и сам повис на дереве. Неожиданно он услышал звук взрыва и выстрелы. Решив, что они попали в засаду, он, не долго думая, обрезал стропы и упал на землю, однако расстояние до земли оказалось большим, и он сломал себе несколько ребер. Подобные увечья получили еще несколько человек.

Третий самолет упал на землю примерно в километре от места высадки, взорвался и сгорел. Произошло это на горе Мартинский Камень у отметки 697.

Из группы Прищепы в живых осталось девять человек, остальные погибли при аварии.

Комиссар Шандор Хорват тоже повис на дереве, но сумел благополучно спуститься. Ребята сразу же позаботились о Прищепе, радистка Маруся перевязала командира. Советский партизан по имени Петр, ранее служивший матросом на флоте, вызвался носить командира на спине до тех пор, пока тот не выздоровеет. Остальные ребята запротестовали, так как командир был не из легких, и предложили нести его по очереди.

Вскоре группа собралась в условленном месте, но многих не хватало. Услышав сильный взрыв, партизаны поняли, что это взорвался один из их самолетов, и немедленно отправились на его поиски. Прошло несколько дней, прежде чем они отыскали обломки самолета. Постояли на том месте, низко опустив головы, и пошли дальше.

26 августа 1944 года в Центре была получена радиограмма:

«Самолет прибыл в пункт назначения на час раньше положенного времени. Люди и грузы сброшены на лес. Еще не все отыскались. Поиски продолжаем».

А 27 августа 1944 года Уста послал в Центр радиограмму следующего содержания:

«Из группы Прищепы ранен при приземлении Легуцкий, из группы Усты — Кёвечеш, Секеи и Орос. На их выздоровление потребуется две-три недели. Потерялись радист Костельников и рядовой Гладченко. Из группы Усты отсутствует Лацко. Люди и грузы сброшены на лес».

К сожалению, эта неудачная высадка создала серьезные осложнения. Большая часть партизан из группы Прищепы летела в самолете, который и разбился. Поэтому о рейде в Трансильванию не могло быть и речи. Остаток группы Прищепы влился в группу Усты.

31 августа группа Усты послала в Центр следующую радиограмму:

«Самолет потерпел катастрофу, разбились четырнадцать человек. Все сгорело. Взрывчатка взорвалась вместе с самолетом. Всего нами найдено и подобрано семь мешков с оружием и боеприпасами. Двое партизан тяжело ранены, жизнь их в опасности. Наша группа состоит из двадцати шести человек».

Несмотря на трудности, объединенная группа Усты — Прищепы начала действовать. Часть запасного оружия и боеприпасов была спрятана, а сами партизаны ушли из района высадки, так как его начали прочесывать жандармы и солдаты противника.

По прибытии на новую базу партизаны несколько дней посвятили разведке и подготовке к боевым действиям, во время которых каждому бойцу были разъяснены задачи и цели предстоящей операции.

Особенно ценным при проведении подготовки оказался богатый боевой опыт Прищепы, который доходчиво объяснял бойцам, как им следует действовать.

После двухнедельного пребывания партизан на базе разведка донесла, что гитлеровцы сожгли близлежащее село Чернипоток за то, что его жители якобы скрывали партизан. Партизаны решили напасть на поджигателей и отомстить им за варварство, показав одновременно местным жителям, что они защищают их и от гитлеровцев, и от венгерских фашистов.

Неожиданно напав на гитлеровцев, партизаны принудили их к бегству.

Тем временем численность группы сильно выросла: в конце августа — начале сентября группа уже насчитывала более ста человек. Каждый день из соседних сел в отряд приходили молодые парни, которые, получив призывные повестки, предпочли уйти в партизаны. В отряд вступило много советских солдат, которым удалось бежать из гитлеровского плена. В начале сентября в отряд влилась группа бежавших из немецкого плена грузин и татар.

Первую крупную операцию провела группа партизан, состоявшая из двадцати пяти человек, которая осуществила дерзкое нападение на группу карателей из двухсот человек. Используя фактор внезапности, партизаны перебили многих карателей, а остальных обратили в паническое бегство.

После этого случая группа начала вести более активные действия: постоянные нападения на противника чередовались с минированием железной дороги и других вражеских объектов, с уничтожением военных машин.

Вскоре объединенная группа Усты — Прищепы стала называться партизанским отрядом имени Ракоци. Поскольку отряд был довольно подвижным и появлялся то в одном, то в другом месте, о нем пошли слухи, которые население раздуло настолько, что противник думал, что имеет дело с партизанским соединением в несколько тысяч человек. Гитлеровское командование начало с беспокойством следить за деятельностью отряда имени Ракоци, а затем потребовало от венгерских властей расправиться с ним. Генерал от жандармерии Фараго запланировал проведение карательной операции против партизан, в которой были задействованы почти две тысячи солдат, самолеты и танки. Местность, на которой находились партизаны, была блокирована, чтобы задушить их голодом. Партизанам действительно пришлось поголодать. Однако они так искусно маневрировали, что Фараго так и не удалось настичь их и уничтожить.

Тем временем в партизанской школе были подготовлены новые группы десантников-партизан. 7 сентября в район Айначкё улетела группа под командованием Кузнеца и Молонтаи. Еще три группы ожидали приказа на вылет: группа Яноша Марковича — в район Мишкольца, группа Палашти и Харшани (Хорвата) — в район Озда и группа Йожефа Шоймоши — в район Шальготарьяна. Однако обстановка в ту пору менялась так быстро, что места выброски этих групп тоже пришлось изменить.

Оставшиеся товарищи из группы Иштвана Декана должны были лететь в Венгрию с группой Миклоша Рекаи. Дополненная несколькими советскими партизанами, эта группа стала самостоятельной единицей.

Однажды Шандор Ногради вызвал к себе Яноша Марковича и спросил, нет ли у него желания присоединиться к оставшейся части группы Декана, которая со дня на день должна вылететь в Трансильванию.

Маркович с радостью согласился, но заметил, что его группа должна была вылететь в район Мишкольца.

— Все это верно, — согласился с ним Шандор Ногради, — есть у нас такой план, но пока мы воздерживаемся посылать туда группу. Мы уже забрасывали в горы Бюкк одну группу, но от нее до сих пор нет ни слуху ни духу: возможно, что ее уничтожили. Мы же из этого сделали вывод, что в промышленных районах служба контрразведки у противника поставлена лучше.

Затем Ногради сообщил Марковичу необходимые данные, добавив, что он назначается политкомиссаром группы. Главной задачей является розыск оставшихся товарищей из группы Декана и присоединение к ней. Если же они смогут создать надлежащие условия для приема новой группы с Большой земли, то их усилят и людьми, и оружием, и тогда они будут способны проводить более серьезные операции.

Миклоша Рекаи, командира группы, Маркович знал еще по Красногорску. Однако он очень быстро познакомился и с другими товарищами по группе: с Яношем Поларом, Жигой Папом, Шани Месарошем, Яни Ачем, Яношем Кишем и Дьёрдем Оросом.

Всего в группе было тринадцать человек. Кроме перечисленных выше венгров в нее входили пять советских партизан.

Вылет группы Рекаи был назначен на 20 сентября. Снова прощание, снова шутки:

— Ну теперь-то вы улетите или снова вернетесь в школу?

Я провожала группу на аэродром. Янош Маркович, прежде чем посадить людей в самолет, внимательно осмотрел его изнутри, а затем потребовал гигиенические пакеты. Пакеты ему не дали, поскольку их не было, зато показали, где стоит ведро.

Я долго думала о том, что мне передать Пиште через Рекаи, но так ничего и не придумала. И вдруг решила послать кусочек пенькового шнура: в группе Декана он слыл шутливым символом. Завернув кусок шнура в бумагу и перевязав ее шпагатом, я попросила Рекаи: Отвези это Пиште от меня.

Рекаи положил маленький сверточек в карман и сказал:

— Обязательно передам, а до тех пор он будет нашим талисманом.

Теперь я стала ждать известий от группы Рекаи.

Вот что писал Миклош Рекаи в своем дневнике:

«Меня вместе с начальником штаба вызвали в Киев в штаб партизанского движения Украины, где мы получили приказ на вылет.

Началась тщательная подготовка. На карте было отмечено место, где нам предстояло приземлиться. Надо было сделать так, чтобы все в группе хорошо запомнили место встречи, пароль, отзыв и многое другое. Немаловажную роль играла подгонка обмундирования и снаряжения.

Непосредственно перед вылетом мы еще раз повторили задачи, которые перед нами поставило командование. Нам надлежало сесть на том самом месте, где садилась группа Декана, чтобы разыскать ее следы или хотя бы узнать о ее судьбе.

Затем нам нужно было подобрать место для создания партизанской базы и, возможно, площадку для посадки самолета, иначе говоря, место для полевого аэродрома. Одновременно с этим мы должны были вести пропагандистско-агитационную работу, восстанавливать местное население против немецких и венгерских фашистов и по мере возможности вербовать в отряд добровольцев. Таковы были основные задачи, которые поставило перед нами командование.

Жена Пишты Декана Ева была все время с нами. Она очень беспокоилась о нем и с нетерпением ожидала нашего вылета, надеясь, что мы по радио сможем передать в Центр что-нибудь о ее муже.

День шел за днем, а приказа на вылет все еще не было.

И вот настало 20 сентября 1944 года. Тепло, солнечно. Вокруг все зеленеет. Во дворе школы необычное движение. Сегодня вечером отправляется одна из групп. Мы быстро собираемся, рассовываем по рюкзакам небольшие боеприпасы, батареи для раций и консервы. Во двор въехало несколько машин, и среди них наш грузовик. Снова прощание, шутки по нашему адресу: улетим мы или не улетим. Мы тоже смеемся, хотя в душе нам не до смеха. Волнение нарастает. Сегодня мы вылетаем и этой же ночью приземлимся там, где мы никогда не были, там, где пропала целая группа наших товарищей. Как и куда? Этого мы не знаем. Эти и подобные мысли бродят у нас в головах, не давая покоя. Мы садимся в грузовик, и он выезжает со двора школы. Едем по уже знакомой нам дороге. Снова аэродром, знакомые лица — летчики, командиры… Нам раздают парашюты, а это значит, что сегодня мы на самом деле летим. Пилоты помогают нам одеться, они спешат. Погода хорошая, безветренная, небо безоблачное и голубое. Снова, прощаемся. В кармане брюк скользят маленькие бутылочки — сердцеукрепляющее. У нас проверяют правильность крепления парашютов. Все оказывается в порядке, и нас ведут в самолет. Ревут моторы. Ничего не слышно. Нам машут товарищи, оставшиеся на земле. У них обеспокоенные лица…

Самолет разбегается и уже летит. С высоты и дома, и реки кажутся игрушечными. Самолет набирает высоту, и скоро нас окутывает темнота. Самое опасное и трудное для парашютиста — это приземление. Мы договорились между собой, что паролем и отзывом для нас будут русские числа. Один называет любое число, а другой прибавляет к нему число «пять» и дает ответ. Это и будет означать, что человек свой. Запомнить пароль просто, он нравится всем.

Пока мы договаривались об этом, еще больше стемнело. Время от времени кто-нибудь из пилотов выходит из кабины к нам. Скоро линия фронта. Вот уже гитлеровцы обстреливают наш самолет. Зрелище красивое, но неприятное. Яни Маркович каждый раз немного отодвигается от окошка, когда ночное небо за ним прочеркивает огненная трасса. Правда, вскоре он понимает, что это не поможет. Но наш самолет ведут опытные пилоты. Командира экипажа зовут Никитой. Он уже не раз забрасывал партизан в глубокий вражеский тыл, и пока его еще ни разу не сбили. Вот и сейчас он неожиданно берет вверх — пытается уйти от лучей мощных прожекторов. Стоит самолету хоть на миг попасть в сноп луча прожектора, как Никита мгновенно бросает машину вниз, чтобы уйти от луча. Игра прямо-таки захватывает дух. Даже те из нас, кто задремал от усталости, проснулись.

Проходит еще несколько минут, и к нам снова выходит пилот.

— Ну как, хорошо было? — заботливо спрашивает он. — Ничего, скоро вы будете дома. — Он смотрит на часы. — Только не спешите, еще успеете. Закрепите на себе хорошенько оружие, сапоги, патронные сумки, чтобы ничего не оборвалось во время прыжка.

Мы проверяем друг у друга оружие и все остальное. Оказалось, что только один Шани Месарош не привязал сапоги шпагатом к поясу.

— Этак ты, Шани, на земле окажешься без сапог! Привяжи сейчас же!

Настроение хорошее, все смеются. Никто не думает о том, какие опасности могут нас ждать на земле.

Из иллюминатора видно изумительно красивое небо, украшенное крупными звездами, которые кажутся совсем-совсем близкими. Около двадцати трех часов к нам снова выходит пилот и спрашивает:

— Ну готовы? Через несколько минут загорится красная сигнальная лампочка, это будет означать, что мы над целью. Постарайтесь прыгать так, чтобы вас разбросало не очень далеко друг от друга. Прыгайте плотно — это в ваших же интересах. Запомните!

Мы выстроились в самолете прежде, чем загорелась сигнальная лампочка. Один из пилотов открыл дверь. Пересчитал количество карабинов от парашютов, защелкнутых на проволоке. Их только тринадцать, а где же четырнадцатый? Быстро находит и защелкивает его. Слегка отчитал четырнадцатого, ведь у него парашют мог не раскрыться.

Я стою прямо у двери. Хорошо, что пилот посоветовал нам как следует закрепить шапки, а то их уже сейчас сорвало бы ветром. На нас теплые шапки с ушами, которые мы завязываем под подбородком. Пилот обнимает меня и целует. Самолет неожиданно кренится на бок. Пора!.. Мгновение — и я чувствую сильный толчок. Где это я? Оглядываюсь. Вокруг звездное небо и удивительная тишина. Чувство такое, что ты летишь вверх, а не вниз. Странное, необъяснимое чувство. Голову давит стропами, и я освобождаюсь от них. Теперь все хорошо, словно на качелях качаешься. Я еще раз осматриваюсь. Красота такая, что я на миг забываю о том, что сейчас будет самое сложное — приземление. Мимо меня пролетело два парашюта, и снова тишина. И вдруг я замечаю на земле какие-то огоньки. Что это?! Уж не на село ли я падаю?

Навстречу мне, словно большие слоны, приближаются какие-то черные пятна. Я всматриваюсь до боли в глазах и вижу, что это темнеют купы громадных деревьев. Не успел я осознать это, как уже оказался на земле. Тяжелый момент на этот раз был не таким тяжелым. Мне просто повезло: я приземлился на заросший высокой травой луг с мягкой почвой. В нескольких метрах от меня — огромные деревья. Чуть дальше — обрыв к речке.

Стоит только оказаться на земле, как в голове уже бьется тревожная мысль: «Где я? Нет ли поблизости противника?» Сразу же освобождаю от веревок автомат, чтобы можно было вести огонь. Но кругом тихо. Теперь нужно быстро отстегнуть парашют и спрятать его. Так нас учили. На земле парашют предательски белеет и виден издалека. И тут я услышал какой-то шум. Посмотрел в ту сторону и увидел, что там возится с парашютом кто-то из наших. Выходит, нас уже двое, да еще с самой первой минуты… Стоит человеку только почувствовать, что он не один, как сил у него сразу же прибавляется.

Вдвоем мы быстро собираем парашюты и прячем их в густых кустах. Сейчас в лесу темно, и это нам на руку. Действовать нужно расторопно, чтобы все собрались вместе еще до рассвета. Это самое трудное, но и самое необходимое.

Мы отправились на поиски товарищей. Вскоре нас стало уже трое. Снова радость, снова тебя охватывает необъяснимое чувство, которое человек может пережить только на чужой территории за линией фронта. В темноте шли медленно, то и дело спотыкались. Кругом все чужое, незнакомое. До рассвета нужно во что бы то ни стало разыскать остальных. Как только рассветет, мы должны спрятаться где-нибудь и затаиться до темноты. У партизан есть такое правило.

Снова какой-то шорох. На миг мы все замираем. Еще наш! Нас уже четверо.

Постепенно начинает рассветать. Не хватает только двух товарищей: Шани Месароша и нашего пулеметчика Яноша Ача. А время торопит. Мы не можем долго оставаться на открытой местности. Через несколько минут направляемся в лес, в самую его чащу. Что же с теми двумя? Мы прячемся, но не прекращаем наблюдать за поляной: смотрим в бинокль, обшаривая метр за метром. Нигде никого. Это хорошо, так как означает, что поблизости нет противника. Наши ребята отдыхают. Не спят только выделенные наблюдатели. Медленно текут минуты, проходит час. Вот уже и совсем рассвело. Вдруг один из наблюдателей образованно шепчет:

— А вон идет Шани!

Все тотчас просыпаются. Теперь и я его вижу. Через поляну без сапог и рюкзака бредет Месарош. Когда он подходит к нам ближе, нас душит хохот. Шани все же пренебрег нашим советом: он не привязал сапоги к ремню, и, когда в момент раскрытия парашюта его сильно дернуло, они соскочили с ног. То же самое произошло и с рюкзаком.

Мы все смеемся, обнимаем его. Главное, что он жив.

Теперь в нашей группе не хватает лишь одного товарища. Это всех нас беспокоит, и мы ломаем себе головы, где же он может быть.

На поиски последнего товарища отправляются трое. Они краем леса обходят большой луг. Ач не может быть далеко, так как погода безветренная и его вряд ли отнесло далеко в сторону.

Тем временем наши радисты уже действуют: раскидывают антенну, настраивают рацию. Судя по их лицам, рация в полном порядке. Это для нас очень важно, так как сейчас это единственное, что связывает нас с внешним миром.

Сеанс радиосвязи начался. Мы напряжены до предела. На лицах радистов застыло волнение. Но связь уже установлена. Теперь важно каждое слово, переданное и принятое. Радиосеанс длится всего десять минут. Передача закончена, и все тесно окружают радистов. Командир шлет нам привет и желает успешных действий. Сегодня вечером будет еще один сеанс радиосвязи.

Яркое солнце заливает местность. Жизнь в горах оживляется. Пастухи выгоняют на пастбища овец. Мы впервые встречаемся с ними. Уверены в том, что пастухи нас не выдадут. В тот же день происходит наше знакомство с ними. Пастухи быстро понимают, что мы за люди и зачем пожаловали в их края. Им до чертиков надоела эта война. Они боятся и гитлеровцев, и венгерских жандармов.

Под вечер один из наших наблюдателей докладывает:

— На черной лошади вижу Яни Ача!

Хватаемся за бинокли и видим, что по лугу верхом на лошади действительно едет Яни Ач. Сначала мы засмеялись, но скоро сообразили, что он не просто джигитует на лошади, а, по-видимому, не может идти.

Через несколько минут выясняется, что Янош пострадал при приземлении. Он рассказал, что его парашют зацепился за ветки высокого дерева. Повисев так несколько минут, Яни обрезал стропы и полетел с дерева на землю. Упал он неудачно и повредил не только ногу, но и поясницу.

Наконец вся группа в сборе. Ранен один Янош Ач. Теперь необходимо его так спрятать, чтобы не смогли найти никакие жандармы.

Помогли местные пастухи, показав заброшенный сарай с сеном. Но Ач не хотел оставаться в нем один. Мы с трудом уговорили Ача, заверив, что не только не бросим, но будем ежедневно навещать его и заботиться о нем. Нога у бедняги так опухла и болела, что он не мог на нее даже ступить.

С помощью карты и пастухов нам удалось точно определить свое местонахождение. Пилот Никита оказался великолепным знатоком местности и сбросил нас в нужном месте. Точнее и днем не сбросишь!

Глядя на карту, определяем, что находимся недалеко от Марамарошсигета, на горном плато Пояна Татаруя. Поблизости нет ни крупных сел, ни городов, лишь в долине расположены два маленьких села, а это значит, что мы в относительной безопасности.

День прошел спокойно. Темнело, когда наши радисты снова вышли на связь с Центром.

У каждого из нас была в рюкзаке килограммовая банка мясных консервов. Решили ежедневно съедать по одной. Договорились о смене наблюдателей так, чтобы каждый из бойцов мог хорошенько отдохнуть. Первые дни прошли спокойно. Видимо, нас не обнаружили.

На следующий день снова встретились с пастухами, спросили их о том, не видели ли они в этих местах партизан примерно месяц назад, и, к нашей радости, услышали, что видели. Больше того, пастухи так описали нам одного из них, что у нас не осталось никаких сомнений в том, что это был Декан. К сожалению, пастухи не знали, куда он ушел. За месяц уйти можно очень далеко. А в таких лесах найти человека не так-то легко.

Радисты передали в Киев, что мы нашли след группы Декана. Этим самым мы уже выполнили первое задание командования. Вот только выполнить просьбу Евы мне пока не удалось».

Рекаи потом рассказывал, что пастух, принесший известие о Декане, устроив Яни Ача в убежище, приносил раненому партизану еду. А группа Рекаи тем временем уже проводила разведывательную работу. Разбившись на небольшие группы, партизаны расходились в разные стороны, но, выполнив задание, всегда возвращались на сборный пункт.

Скоро партизаны стали замечать в лесу местных жителей с туго набитыми едой самодельными сумами, что говорило о том, что люди ушли в лес на несколько дней. Партизаны очень скоро подружились с ними.

В тот период гитлеровцы все чаще и чаще рассылали призывные повестки и молодым, и старикам. Последние, не дожидаясь повесток, уходили в лес. Сначала они не признались, что, по сути дела, являются дезертирами, но, подружившись с партизанами и убедившись в том, что их бояться не стоит, рассказали все откровенно.

Все это свидетельствовало о том, что среди местного населения все больше росло недовольство войной. Дело дошло до того, что партизанам уже не нужно было заботиться о питании, так как жители сами охотно отдавали им все, что имели. Миклош Рекаи считал, что настало время запросить из Киева новую группу партизан, запасы мин и боеприпасов, после чего группа смело сможет перейти к проведению серьезных операций.

Партизанской группе помогали румыны дезертиры, у которых, правда, не было еще оружия, но которые прекрасно знали людей и местность.

Обстановка складывалась так, что партизанские действия можно было проводить в нескольких направлениях: в районе Тисы, в шахтерском районе и вдоль железных дорог. Вскоре партизанам сообщили из Центра, когда именно следует ждать выброски новой группы.

Они начали активно готовиться к ее приему. Выбрали подходящую поляну, наметили на ней места для сигнальных костров.

В это самое время разведывательная группа Марковича натолкнулась в лесу на восьмерых сбежавших с фронта венгерских солдат. Дезертиры, оказавшись в кольце вооруженных солдат в венгерской форме, перепугались, решив, что попали в ловушку.

— Кто вы такие и что здесь делаете? — спросил Маркович ошеломленных беглецов.

— Мы солдаты, — ответили они.

— Солдаты? А где ваше оружие?

— Оружие мы сдали, а сейчас направляемся к себе в часть.

— Покажите документы!

Солдаты еще больше растерялись, так как у них не было документов.

Маркович уже догадался, с кем имеет дело, однако продолжал задавать вопросы:

— Почему вы сбежали из части? Так-то вы защищаете родину?

— Русские все равно победят, а на фронте сейчас такое трудное положение…

Тут к ним подошли командир группы Миклош Рекаи и советский партизан Василий, оба в русских меховых шапках-ушанках.

Увидев их, дезертиры наконец поняли, среди кого они находятся, и с облегчением вздохнули. Разговор пошел уже иной.

Партизаны рассказали беглецам, что война идет к концу, что скоро сюда придут войска Советской Армии, после чего жизнь здесь станет совсем другой. Яни Киш, Шани Месарош и другие венгерские партизаны начали тут же объяснять дезертирам, что еще не так давно и они служили в хортистской армии, но, прозрев, поняли, где их место, и добровольно пошли в партизаны.

— Оставайтесь с нами, — предложил Маркович венграм.

Однако те пожали плечами, а один из них ответил:

— Домой нам нужно, дел там полно: картошка не выкопана, кукуруза не собрана, жены ждут с детишками.

— Поймают вас жандармы, отдадут под военный трибунал, как только вы окажетесь дома, — заметил комиссар группы.

— Спрячемся в подвалах, места уже подготовлены, — ответил беглец.

После долгих бесед трое из восьми венгров перешли в отряд, а остальные упрямо стояли на своем.

— Я два месяца не видел семью, — сказал один из беглецов.

— Мы свои семьи по два года не видели, — усмехнулся Маркович, — и все же сражаемся за свободу.

— Все это хорошо, — засмущался солдат, — но мы достаточно повоевали, тем более что война и так уже заканчивается. Если до сих пор мы остались в живых, так стоит ли теперь рисковать жизнью? Как-нибудь пересидим, переждем в погребе…

Их не стали задерживать, и они ушли.

Партизаны были довольны и тем, что трое из восьми венгров все же остались с ними.

В указанный день вся группа расположилась вокруг горного плато, на которое должны были спуститься парашютисты новой группы. В положенное время разожгли сигнальные костры. Вскоре услышали рокот двухмоторного самолета. Но тут, как назло, на землю опустился такой густой туман, что ничего не было видно в нескольких метрах. В горах такое часто случается. Самолет покрутился над плато, но, не увидев сигнальных огней, улетел, так и не сбросив группу.

Партизаны были разочарованы. На следующий день радисты вышли на связь с Центром и узнали, что группа не была выброшена из-за сильного тумана и что ее выбросили в Словакии, где партизаны тоже ждали подкрепления. «Да теперь это не столь уж важно, ведь через несколько дней у вас будут советские войска», — было сказано в утешение партизанам.

Приблизительно в это же самое время группа Иштвана Декана находилась возле населенного пункта Гутфалва.

Однажды Флориш заметил довольно большую группу людей — человек пятьдесят — шестьдесят, — поднимавшуюся в горы. Партизан они не видели. Декан начал наблюдать за ними в бинокль: все, преимущественно это были пожилые бородатые мужчины, одеты в гражданское. Поднимались они с трудом, некоторые почти ползли на четвереньках. Одеждой они напоминали румынских крестьян.

Когда они наконец вскарабкались на плато и приблизились к партизанам, Иштван вышел из укрытия и направился к ним навстречу.

Увидев его, они так перепугались, что бросились бежать вниз по склону горы. Только тогда Иштван сообразил, что панику вызвал его офицерский китель. Иштвану было от души жаль их, и он крикнул им вслед, чтобы они остановились, но это не возымело никакого действия.

— Стой, стрелять буду! — воскликнул он.

Несколько человек остановились и покорно подняли руки, их примеру последовали остальные.

Декан положил пистолет на землю и, приблизившись к ним без оружия, сказал:

— Не бойтесь, мы не солдаты, а партизаны. Нам нужно поговорить с вами.

Прошло несколько минут, прежде чем они успокоились. Потом все уселись на полянке, и началась беседа. Крестьяне рассказали, что после 23 августа, когда Румыния вышла из войны, венгерские военные власти разослали всем румынам, которые по возрасту или по состоянию здоровья не были в свое время призваны в армию, приказ явиться на военные работы. А всех румынских интеллигентов и священников взяли под жандармский надзор, запретив им покидать родные места.

Всех их зачислили в рабочие роты и, не выдав формы, заставили ремонтировать дороги, разрушенные станции и железнодорожные пути.

Они рассказали и о том, что советская авиация стала чаще бомбить железнодорожные ветки, ведущие в Трансильванию.

Воспользовавшись первой же счастливой возможностью, они бежали из роты и теперь направляются в родные села, где и дождутся лучших времен. Все они были уверены, что очень скоро войска Советской Армии придут сюда и тогда наступит конец войне.

Дав им совет не попадаться на глаза жандармам, партизаны расстались с ними, обрадованные известием о том, что скоро сюда придут советские войска. Правда, жалели только, что не успели провести серьезных операций против гитлеровцев.

Некоторые из дезертиров охотно присоединялись к партизанам, но оружия у них, как правило, не было. Если бы действовала рация, партизанам нетрудно было бы запросить у Центра оружие и боеприпасы, и, следовательно, их отряд ежедневно мог бы увеличиваться на несколько десятков человек, однако, сколько они ни старались, батарей питания так и не смогли достать. Тогда партизаны сосредоточили свои усилия на агитационно-пропагандистской работе среди населения.

Пишта вспоминал позднее, что в те дни ему часто приходили на память наши партизанские рейды по Украине. Там у нас был даже свой гектограф, и все же эффективнее всего мы вели, так сказать, агитацию оружием, а здесь, в глубоком вражеском тылу, были вынуждены довольствоваться оружием агитации.

Партизаны предупреждали местное население о том, что отступающие гитлеровские войска представляют для них серьезную опасность, призывали население не покидать свои села, не давать немцам угонять их на принудительные работы, убеждали людей прятать от фашистов продовольствие, угонять скот в горы, чтобы он не достался оккупантам. Весть о партизанах разнеслась по всей округе, и скоро к ним начали приходить люди за советами или для того, чтобы сообщить новые сведения о противнике.

У сигнальной вышки

Однажды на большом горном плато мы заметили какое-то странное сооружение. На самой высокой точке плато стоял столб, высотой шесть-семь метров, обернутый от основания и до верхушки соломенными жгутами. Неподалеку от столба находилась хижина, в которой жили пастухи. Перед хижиной горел костер, возле которого лежали на траве два парня в румынской национальной одежде.

Отсюда было хорошо видно и плато, и пастухов, и овец, и не только видно, но и хорошо слышно все, что там делалось. Спрятавшись в кустарнике, я, Фурман, Флориш и Банди долго наблюдали за странным сооружением. Что бы это могло быть? Для какой цели?

Убедившись в том, что поблизости нет противника, мы подошли к парням и заговорили. Парни сначала испугались, но потом успокоились, и через полчаса мы беседовали как друзья.

Парни рассказали, что они призывники, присланы сюда из села в качестве наблюдателей.

Им было приказано поджечь солому на столбе немедленно, как только они заметят самолет, с которого будут прыгать парашютисты. Столб этот называют сигнальной вышкой. Если сигнал придется подать днем, то солому нужно смочить водой, чтобы она побольше дымила, а ночью пламя от горящей соломы из села увидят сразу. В самом селе на колокольне церкви тоже сидели два наблюдателя, которые днем и ночью следили за вышкой на плато и в случае необходимости ударили бы в колокола, по звуку которых, как приказано было жандармами, местные жители должны были хватать кто косу, кто лопату и бежать ловить вражеских парашютистов.

Осмелев, оба наблюдателя внимательно осмотрели наши автоматы и даже спросили, где мы их взяли.

Я сказал, что им пора зажигать солому, так как мы и есть те самые парашютисты, которых они ожидают.

Парни сначала приняли мои слова за шутку, но, заметив на Фурмане и Банди кое-что из русского снаряжения, сразу же сникли.

Теперь рассмеялись мы, и наш смех как-то рассеял страх парней.

Мы подробно расспросили их о селе и о местности. Они откровенно ответили на все наши вопросы.

В долине у подножия горы расположился небольшой населенный пункт Ботица. Дальше дороги нет, и следовательно, на машине или повозке можно добраться только до этого пункта, а от него надо идти пешком. Жандармского поста в селе нет. Солдаты в него тоже редко заглядывают. Партизан в этих краях никогда прежде не видели.

Парни помимо всего этого рассказали одну историю, которая сразу же меня заинтересовала. Однажды в село приехал гитлеровский офицер. Правил машиной шофер-солдат. Офицер узнал, что по ночам на окраину села иногда приходит огромный медведь; он лакомится фруктами в саду или овсом в поле. Гитлеровец решил убить медведя и теперь каждый вечер, часов в семь, приезжает в село, берет с собой местного судью, который хорошо знает медвежьи повадки, и они едут на овсяную делянку подстерегать косолапого. До рассвета они поджидают зверя, а шофер спит в доме судьи. Утром он заезжает за хозяином и везет его обратно в Деш.

Парии сказали, что в машине у шофера много оружия: два ружья для медвежьей охоты, два автомата и два пистолета, принадлежащих офицеру и водителю. Кроме того, в машине много ручных гранат и боеприпасов.

Весь день мы провели у сигнальной вышки и еще теснее сблизились с парнями, чему во многом способствовал Флориш. И все-таки мы решили не полностью на них полагаться, а устроить им своеобразную проверку. Поздно вечером мы распрощались с ними и ушли в лес. А затем, сделав большой крюк, подошли к парням поближе, но так, чтобы они нас не видели. Нам нужно было знать, что они сделают: зажгут солому или, быть может, побегут в село, чтобы донести о встрече с партизанами.

Однако парни своего поста не покинули. Они поужинали и, разлегшись на траве, проговорили до полуночи.

Тем временем мы разработали план захвата оружия и боеприпасов. Если верить парням, мы могли захватить оружие, много боеприпасов к нему и целый ящик ручных гранат. Всего этого хватило бы, чтобы вооружить пятнадцать партизан. Однако сначала нужно было провести тщательную разведку.

Рано утром мы снова подошли к парням. Они встретили нас радостно, потому что уже поняли, что нас интересует не медведь, а сам охотник и его оружие. Они изъявили желание проводить нас на дорогу, по которой ездит гитлеровец, и тут же попросили дать и им что-нибудь из трофейного оружия, чтобы войти в наш отряд не с пустыми руками.

Флоришу мы поручили поговорить с парнями с глазу на глаз и узнать, не собираются ли они нас выдать.

Однако время, проведенное с ними, убедило меня в том, что парни чистосердечно хотят помочь нам. Тогда я послал одного парня вместе с Флоришем в село.

Вернувшись из разведки, Флориш подтвердил, что все сказанное парнями — чистая правда. На следующий день мы решили провести операцию по захвату оружия.

Договорились остановить машину на дороге подальше от села, чтобы нас не увидел никто из жителей. Тайком мы вышли на дорогу, зажатую в том месте с двух сторон склонами гор, поросшими густым лесом. По дну ущелья текла речка, глубина которой местами достигала полутора метров. Дорога петляла вдоль речки среди густых зарослей кустарника. Мы устроили засаду на крутом повороте дороги, решив, что здесь машина обязательно замедлит ход.

До приезда гитлеровца оставалось часа два. Вдруг мы услышали женский голос, распевающий какую-то песню. Оказалось, что метрах в четырехстах от нас стоит одинокий дом, возле которого и пела женщина. Мне пришла в голову мысль изменить наш план, вернее говоря, сменить место засады, но потом я раздумал.

Услышав женское пение, Банди, лежавший рядом со мной, поднял голову. Это был на редкость красивый парень с выразительными темными глазами. Такие парни всегда имеют успех у женщин. Через несколько минут он сказал мне, что очень хочет пить и сходит в дом напиться, пообещав и мне принести воду в фляжке.

Поскольку времени до появления машины с гитлеровцем оставалось не так уж много, а главное — руководствуясь соображениями безопасности, я сказал Банди, чтобы он никуда не ходил. Однако через несколько минут с удивлением заметил, что Банди исчез. Я спросил об этом радиста Фурмана, и тот вместо ответа молча кивнул в сторону дома. Выходит, что Банди без моего разрешения ушел утолять жажду.

Я очень разозлился, но ничего изменить в тот момент уже не мог. Через четверть часа Банди появился. По лицу его блуждала виноватая улыбка, а в руках он держал несколько кукурузных лепешек, которые и протянул нам.

Выяснять отношения было некогда, так как машина с гитлеровцем вот-вот должна была появиться.

Мы стали ждать. Прошло полчаса, час, полтора, а гитлеровец все не ехал. Совсем стемнело. У меня было такое чувство, что немец сегодня вообще не приедет на охоту.

Дождавшись полной темноты, мы, ругаясь почем зря, полезли на плато, на котором стояла сигнальная вышка. Оба парня с волнением ждали нас. Они очень удивились, что немец не приехал на охоту.

— Может, завтра приедет, — произнес я, утешая себя самого и их.

Попрощавшись с парнями, мы опять ушли в лес, в самую глушь, где человека не так-то легко найти. Всю ночь я почти не спал: мысли о гитлеровском офицере мучили меня.

На следующее утро, когда солнце поднялось из-за горы (было, видимо, часов семь, не меньше), я уже решил идти к сигнальной вышке, чтобы там позавтракать вместе с румынскими парнями, как вдруг заметил на соседнем плато какой-то блеск и короткую вспышку. Я посмотрел в бинокль и увидел там солдат и жандармов. Вскоре и на нашем плато появилось не меньше взвода венгерских солдат, которые были вооружены, что называется, до зубов. Они разделились на отделения и прочесывали местность.

Я сразу же сообразил, что между тем, что гитлеровский офицер не приехал на медвежью охоту, и тем, что на плато появились венгерские солдаты, существует тесная связь.

Я потихоньку разбудил спавших товарищей и Флориша, и теперь мы уже вчетвером начали следить за солдатами, подходившими к каждому пастуху на плато. Затем они подошли и к парням, дежурившим у сигнальной вышки. Мы, не выходя из своего убежища, внимательно наблюдали за ними в бинокль.

Парни вели себя спокойно, на вопросы отвечали покачиванием головы, а затем показали рукой в сторону дальней поляны.

После обеда солдаты ушли, и кругом установилась первозданная тишина. Нас подмывало подойти к румынским парням, чтобы узнать от них, о чем спрашивали солдаты.

Через некоторое время мы так и сделали. Сначала парни угостили нас сигаретами, которые им дали солдаты, а затем, перебивая друг друга, начали рассказывать о том, что в Деше солдат подняли по тревоге и послали в горы на поиски партизан. До Ботицы их довезли на трех машинах, а потом они полезли на гору.

Тут же нам рассказали один смешной эпизод.

На соседнем плато, где мы побывали ранее, один пастушонок на вопрос солдата о том, не видел ли он поблизости партизан, с гордостью ответил, что видел и что среди них был даже один венгерский подпоручик.

Солдат тут же подбежал к унтер-офицеру и доложил ему:

— Господин унтер-офицер, покорнейше докладываю, что пастушок видел партизан! С ними был один венгерский подпоручик!..

Унтер-офицер со злостью оборвал солдата:

— Не болтай глупостей! Нам только того и не хватало, чтобы немцы узнали, что среди партизан есть даже венгерский офицер. Тогда они и с нами посчитаются!

Вечером я послал Флориша в село, чтобы он узнал что-нибудь о солдатах. Когда он вернулся, то нам все сразу стало ясным.

Оказалось, что, утоляя жажду в отдельно стоявшем доме, Банди проболтался красивой хозяйке-румынке о том, что он партизан. Более того, он даже сказал, что мы тут поджидаем немцев.

Хозяйка знала немцев и, как только Банди ушел, вышла на дорогу, чтобы предупредить их об опасности. Увидев на дороге девушку, которая размахивала руками, гитлеровский офицер остановил машину. Девушка предупредила их о засаде. Офицер повернул машину обратно и сразу же поехал в Деш, где поднял по тревоге весь гарнизон. Правда, ночью они не решились пускаться на розыски и поэтому начали поиски только на рассвете следующего дня.

Узнав о том, что в этих краях имеются партизаны, многие жители Ботицы захотели увидеть нас и поговорить. В конце концов некоторым из них удалось встретиться с нами, причем на эту встречу они пришли не с пустыми руками: один принес кукурузную муку, другой — кусок сала, третий — табак. Из рассказов жителей мы узнали о том, что в селе много мужчин призывного возраста, которые ни за что на свете не хотят идти в армию и бродят по лесу, прячутся. И лишь по ночам они тайком заходят домой, чтобы набрать еды и снова уйти в лес.

По вечерам мы и сами начали спускаться в село, где на околице встречались с его жителями. Сначала к нам выходили только мужчины, а потом и женщины и девушки. Всех очень интересовал вопрос о том, как сложится их судьба после войны. Они нисколько не сомневались, что скоро советские войска дойдут до их мест, освободят их, и тогда войне наступит конец. Мужчины просили нас достать им оружие, чтобы все население села могло присоединиться к партизанам.

Заводилой в селе был тридцатипятилетний мужчина по имени Петру.

— Достаньте нам оружие, — говорил он, — и мы все присоединимся к вам. Уйдем в горы, возьмем с собой женщин и детей, угоним весь скот. У вас есть радиостанция. Что вам стоит попросить ваше начальство прислать несколько десятков автоматов с патронами!

Я не мог сказать им, что наша рация не работает, так как у нас нет батарей питания. Разумеется, я не мог сказать им и того, что нас всего-навсего четверо. Ведь они были уверены в том, что нас тут много, целый отряд. В душе я хотя и слабо, но все же надеялся, что рано или поздно мы достанем батареи и тогда попросим Центр прислать нам оружие.

Поскольку Петру показался мне серьезным и решительным человеком, я решил довериться ему и попросить достать нам батареи для рации. После долгого обсуждения этого вопроса мы остановились на том, что он поедет в Марамарошсигет и попытается там достать батареи. Дал я ему и второе задание — узнать, нет ли в этих краях других партизанских групп, ведь их могли за это время здесь выбросить, учитывая тот факт, что с выходом Румынии из войны здесь складывалась обстановка, выгодная для действий партизан.

Петру с радостью вызвался выполнить оба моих задания, пообещав вернуться через неделю. Мы условились встретиться с ним высоко в горах у одинокого домика, в котором хозяин оставлял на зиму сено, чтобы было чем откармливать овец. Я снабдил Петру деньгами, и он ушел.

Сколько бы раз мы ни спускались в село, мы никогда не ночевали в нем, а всегда поднимались в горы и спали в лесу.

Если ночью шел дождь, мы промокали до нитки, а днем лишь изредка и всего на несколько часов заходили обсушиться к кому-нибудь в дом.

К тому времени у нас появилось пятеро или шестеро румын — разведчики, если так можно их назвать. В их задачу входило, с одной стороны, узнавать о передвижении войск и частей противника, о приготовлениях жандармерии и настроении солдат, а с другой — интересоваться партизанами-парашютистами и по возможности устанавливать с ними связь.

В указанный день мы ждали в домике на горе встречи с Петру. Мы — это я и Флориш.

Единственное окошко домика выходило на горное плато, а дверь — в сторону леса. Я стоял у окошка и смотрел на лохматые клубы тумана. Дождь уже перестал, но солнце все еще никак не могло пробиться сквозь густые облака. Флориш расположился у двери, не выпуская из рук свою палку. Вдруг я заметил две фигуры, которые вышли из леса и направились в сторону избушки.

Первым шел молодой стройный мужчина лет двадцати пяти. На голове у него была видавшая виды потрепанная шляпа, не лучше выглядело и полупальто, рваные полы которого не прикрывали даже колен. Домотканые румынские брюки и военные сапоги дополняли его гардероб.

Он шел решительно, но осторожно. Лицо сосредоточенное, правая рука засунута в карман брюк.

Человека, который шагал вслед за ним, я сразу же узнал — это был один из наших румынских «разведчиков», который четыре дня назад ушел от нас в то место, где, по словам местных жителей, была замечена выброска группы партизан. Произошло это, по рассказам тех же жителей, километрах в сорока отсюда, в горах Гутин. Позже я узнал, что там по нашей просьбе была выброшена группа Рекаи.

Мужчины вошли в дом. Я с автоматом на шее стоял лицом к двери, готовый в любой момент открыть огонь. Переступив порог дома, незнакомец остановился и изучающим взглядом осмотрел меня с головы до ног. Правой руки он так и не вынул из кармана, где у него, видимо, лежал пистолет. За его спиной в проеме двери появился наш румынский «разведчик», а рядом с ним Флориш. Оба с нескрываемым любопытством наблюдали за мной и незнакомцем.

Несколько секунд мы молча рассматривали друг друга, стараясь отгадать, что в этот момент думает другой.

— Здравствуйте, — первым, совершенно неожиданно для меня по-русски поздоровался незнакомец. Причем это «здравствуйте» он произнес так, словно это было не обычное приветствие, а пароль, но в то же время в нем прозвучал и какой-то вызов.

Услышав русское «здравствуйте», я от души обрадовался. От незнакомца не ускользнула эта радость. Я протянул ему руку. Он вынул руку из кармана, и мы дружески поздоровались.

Мой новый знакомый, как он рассказал, попал в эти места довольно оригинальным способом. Два месяца назад он в составе эскадрильи бомбардировщиков летел в Венгрию, где должен был бомбить военные объекты. На обратном пути, над Дебреценом, в самолет попал осколок зенитного снаряда. Самолет загорелся. Пришлось прыгать с парашютом. Единственное, что он успел сделать перед прыжком, это сунуть в карман топографическую карту. Кроме нее в карманах у него были пистолет ТТ, две плитки шоколада, часы, нож и авторучка.

Приземлился он на окраине Дебрецена, в саду небольшого домика. Во дворе в этот момент находилась хозяйка дома, которая, увидев его, моментально упала в обморок. Пилот отстегнул парашют и, перескочив через заборчик, бросился бежать. Его преследовали. Двадцатичетырехлетний летчик-лейтенант в летном комбинезоне и шлеме с окраины Дебрецена шел через весь Альфельд на восток, откуда наступали части Советской Армии. Его преследовали жандармы, парни-допризывники и просто отравленные правительственной пропагандой крестьяне, но он уходил от них. Были моменты, когда от преследователей его отделяло всего несколько десятков метров.

К счастью, в это трудное для него время он познакомился и с другими людьми.

Летный шлем он выкинул в первый же час после приземления, чтобы не бросаться людям в глаза. Позже один крестьянин отдал летчику свою замасленную шляпу. Ватный комбинезон летчик разрезал на уровне талии на две части, оставив себе верхнюю часть вместо куртки. Другой крестьянин отдал ему свои штаны.

После нескольких недель постоянной ходьбы у одного сапога отвалилась подметка, из куртки во многих местах полезла вата.

Из Альфельда он добрался до Трансильвании, поднялся в горы, где и встретился случайно с нашим «разведчиком». От него летчик узнал, что неподалеку действуют венгерские партизаны, с которыми он и решил встретиться.

Вечером того же дня хозяин хижины с загадочным видом шепнул мне на ухо, что со мной хотят поговорить двое крестьян, пришедших из соседнего села. В десять часов вечера они будут ждать меня в пустом сарае. Крестьяне очень просили никому не рассказывать об их приходе и хотели, чтобы на встречу к ним я пришел один.

Сколько я ни пытался узнать у хозяина, что это за люди, откуда они и чего хотят от меня, так ничего и не выяснил. Инстинктивно я чувствовал, что это хорошие люди.

С нетерпением ждал я наступления вечера. Поскольку Банди и Фурман еще не вернулись из разведки, я, разговаривая с летчиком и Флоришем, спросил их, стоит ли мне идти на эту встречу.

Флориш уговаривал меня не ходить, опасаясь, как бы меня не завлекли в западню. Мой новый знакомый, советский летчик, заметил, что риск здесь, безусловно, есть, однако без риска никогда нельзя рассчитывать на успех, а его собственный пример — красноречивое тому доказательство.

Я почему-то не чувствовал опасности и в глубине души надеялся, что эти крестьяне вышли на след другой партизанской группы и теперь хотят, чтобы мы установили с ней контакт. В интересах дела я решил рискнуть.

И вот настал вечер. Хозяин-румын ждал меня в лесу на условленном месте, чтобы повести на встречу с крестьянами. Я предупредил Флориша и советского летчика, чтобы они на всякий случай были начеку и не попали бы сами из-за меня в ловушку.

Когда мы подошли к сараю, мой проводник-румын показал рукой на дверь, а сам вернулся в дом.

Я открыл дверь и вошел в полнейшую темноту. Прижался спиной к стене и быстро присел на корточки. Автомат я держал в руках, готовый открыть огонь. В тишине прошло несколько секунд. Потом в дальнем углу сарая зажегся карманный фонарик, в свете которого я увидел ноги двух мужчин.

— Добрый вечер, — тихо поздоровался один из них.

— Вы хотели поговорить со мной, пожалуйста, я пришел, — сказали.

С этими словами я направился к ним. Мужчина опустил зажженный фонарик, чтобы их лица остались в темноте. Однако я сумел рассмотреть, что одеты они по-городскому, хорошо выбриты. Да и говорили-то они не как крестьяне, а как городские жители.

Из их спокойной неторопливой речи я узнал, что они румынские священники из Олахланоша. Они слышали, что в горах есть партизаны с радиостанцией, и вот пришли сюда поговорить со мной. Если мы действительно прибыли «оттуда», иначе говоря, из Советского Союза, и можем вооружить их, то они готовы привести к нам в лес несколько сот человек, которые хотят сражаться против гитлеровских оккупантов.

Наши переговоры были недолгими и конкретными. Мне пришлось сказать им, что у нас есть рация и что мы можем достать оружие.

Мы договорились поддерживать друг с другом связь через хозяина домика в горах.

Незнакомцы еще раз попросили меня сделать так, чтобы о нашей встрече никто не узнал. Они сказали, что оба находятся под присмотром жандармерии, что им строго-настрого приказано не покидать села и что, решившись ночью подняться в горы, они сильно рискуют собственной жизнью.

Когда я вышел из темного сарая наружу, то заметил две фигуры: с одной стороны от двери, прижавшись к стене, стоял Флориш, с другой — наш новый друг, советский летчик. Увидев меня целым и невредимым, они с облегчением вздохнули.

На следующий день пришел из города Петру, но с пустыми руками: он, как ни старался, нигде не смог достать батарей питания для нашей рации.

Лесная семинария

Группа Рекаи продолжала разведку местности.

На следующий день утром Маркович обратил внимание на то, что пастухи почему-то погнали свои стада вниз. Он спросил об этом одного из пастухов, и тот объяснил ему, что поступил строгий приказ согнать все стада с гор в долины. За невыполнение этого приказа грозило строгое наказание.

Посоветовавшись с товарищами, Маркович решил, что, отдавая такой приказ, гитлеровцы преследовали две цели: во-первых, они хотели обеспечить свою армию свежим мясом, которое могли реквизировать у населения в любой момент (в долинах у них стояли свои части), а во-вторых, они боялись, что партизаны готовят против них операции крупного масштаба, и делали все, чтобы оставить их без мяса.

Партизаны обратили внимание на то, что в то утро многие румынские крестьяне не явились на место встречи. Было решено усилить наблюдение и установить, что бы все это могло значить.

Партизаны разбились на три группы, каждая из которых должна была отправиться в определенном направлении. Маркович с Яни Кишем, Николаем и одним румынским парнем пошли в направлении Фернецея. Миклош Рекаи направился в Шугатагу. А четверо советских партизан с Шани Месарошем остались на горном плато, так как должны были поддерживать по рации связь с Центром.

Группа Марковича, дойдя до окраин Фернецея, встретилась с местными крестьянами, которые ушли в густой лес, росший выше населенного пункта. Крестьяне объяснили Марковичу, что им тоже было приказано согнать весь скот с гор в долину, но они не только не выполнили этот приказ, а напротив, сами ушли в лес и весь скот угнали с собой.

После разговора с крестьянами Маркович направился к убежищу, в котором лежал раненый Яни Ач. У Яни все было в порядке. Навестив его, партизаны вернулись на свою базу, где советские товарищи рассказали Марковичу, что Рекаи со своей группой все еще находится в Шугатаге и просит прислать к нему кого-нибудь на подмогу, так как хочет забрать больше продовольствия.

Маркович вместе с Яни Кишем, румынским парнем Дюркой и Шани Месарошем отправились в Шугатаг. Вел их Дюрка, который хорошо знал в этих местах каждую тропинку. Довольно быстро они благополучно спустились в село и встретились там с группой Рекаи.

Рекаи рассказал им, что в Шугатаге их приняли сердечно, что там ждут прихода Советской Армии и негодуют на бесчинства жандармерии. Продуктов им дали столько, что их нелегко будет унести в горы. Один хозяин подарил небольшой бочонок овечьего творога, который они спрятали в копне сена. Чтобы забрать его, потребуется не менее двух человек.

Яни Киш и Жига Пап пошли за творогом, но через полчаса вернулись с пустыми руками. Они доложили Рекаи, что на дороге их догнал крестьянин-румын, который сообщил, что в горах, где он брал сено, много жандармов. А сейчас в полукилометре отсюда он собственными глазами видел восьмерых жандармов, которые поднимались в гору.

Едва Яни успел доложить об этом, как послышались пулеметные очереди. Стреляли где-то в горах.

Партизаны бросились выручать товарищей, которые, видимо, попали в беду. Стрельба, пока они бежали, не только не прекратилась, но еще больше усилилась.

На опушке леса они увидели жандарма, который тоже заметил их, но принял за солдат, так как они были в венгерской форме. Знаками он показал, чтобы они не бежали кучей, а развернулись в цепь. Маркович и Киш подбежали к жандарму, и Яни, выхватив у него автомат, крикнул:

— Руки вверх!

Жандарм растерялся. Ведь он думал, что это свои, и, решив, что с ним шутят, не хотел поднимать руки. В следующий момент четверо румын уже набросились на него. Один сорвал с него ремень, другой — планшет, третий — две ручные гранаты. Больше того, с него сняли даже френч. Пошарили по карманам, но пистолета у жандарма не оказалось.

Ошеломленный, он так растерялся, что охотно ответил на все их вопросы. По его словам, в горах действовала сильная большевистская часть, которая мешала ведению боевых действий и должна была быть немедленно уничтожена.

— Откуда вы сюда пришли и сколько вас?

— С участка Вишки, семеро, но сюда созвали жандармов со всех участков и солдат.

— В каком направлении ушли остальные жандармы?

— Выше в горы.

— Веди нас туда!

Как только партизаны вышли на поляну, то сразу же увидели впереди себя рассыпавшихся в цепь жандармов, которые приближались к советским партизанам, находившимся за небольшим холмом.

Времени на раздумья у Марковича не осталось, нужно было действовать.

— Ударим по ним с тыла! — приказал Рекаи, и партизаны бросились вперед. Обезоруженный ими жандарм запричитал, умоляя не ходить туда, потому что их всех перестреляют. Пришлось не раз ткнуть его дулом автомата в спину, чтобы он живей пошевеливался.

Тут жандармы заметили партизан и оторопели на миг, но уже в следующую минуту они по команде открыли огонь.

Рекаи скомандовал:

— Огонь!

Стреляли из пяти автоматов. Расстояние до жандармов было еще довольно большим, чтобы вести меткий огонь.

Несколько жандармов не выдержали и обратились в бегство, но, опомнившись, вернулись на свои места.

Однако и этих немногих минут было достаточно, чтобы советские товарищи, за исключением одного, вырвались из окружения.

Тем временем Рекаи начал приближаться к скалам, за которыми начинался лес.

Лишь оказавшись среди деревьев, партизаны заметили, что среди них нет Яноша Полгара, Дьёрдя Ороса и двух румынских крестьян. Сначала они подумали, что те отстали или, быть может, ранены, но Шани Месарош сказал, что они раньше его вбежали в лес. Месарош и Пап из-за деревьев вели огонь по жандармам, прикрывая Марковича и Киша, которые вели разоруженных жандармов и потому двигались не очень быстро.

Осмотрев еще раз в бинокль всю поляну, Рекаи не увидел на ней ни одного партизана. Зато жандармы, снова рассыпавшись цепью, шли за ними.

Убедившись в том, что противник имеет численное превосходство, Рекаи принял решение отойти. Ругая на чем свет стоит жандармов, партизаны двинулись к месту, где они оставили продукты, надеясь, что туда подойдут и остальные товарищи, но там никого не оказалось. Тогда они ночью двинулись на свою базу, где у них хранился запас патронов. Преследовавшие партизан жандармы старались не выпускать их из виду.

Когда стрельба прекратилась и партизаны оторвались от преследователей, они продолжили допрос взятого в плен жандарма.

Вот что написано об этом допросе в дневнике Яноша Марковича:

«Звали жандарма Михай Шинка. Родился он в Нирбаторе, где у его родителей имелся небольшой земельный участок, можно сказать, даже маленький для их семьи, в которой росли четыре дочки. Из-за этого Михай и пошел в жандармы, так как с одной земли они прожить не могли; к тому же, по его словам, быть жандармом — господское занятие, которое на старости лет дает право на получение пенсии. Из-за нежелания идти на фронт и высокого жалованья в жандармы шли многие. Шинка сказал также, что крестьяне с нетерпением ожидают окончания войны. Жандармам приходится бороться с распространителями панических слухов, строго наказывать их, но это мало помогает.

Командующий жандармерией генерал-лейтенант Фараго все шлет и шлет указания немедленно положить конец распространению панических слухов и обеспечить спокойствие. Однако сделать это очень трудно, так как русские забрасывают в Карпаты много партизан, которые разлагающе действуют на фронтовиков.

С фронта увеличился поток дезертиров, поэтому жандармов часто ставят в так называемые заслоны. В последний раз их выставили в такой заслон против дезертиров на железнодорожной станции в Буштяхазе.

На мой вопрос, как лично он обращался с арестованными, Шинка ответил, что жандармы не верят ни одному его слову и что сам он никогда никого не убивал.

Тут не выдержал Жига Пап и сказал пленному, что, как ему кажется, его хозяева не такие уж дураки и наверняка за дело платят ему иудины деньги.

— Специальность твоя, Шинка, палаческая, — вмешался в допрос Шани Месарош. — Лучше бросить ее, пока тебя не заставили избить родного отца.

— Из жандармерии лучше уйти хотя бы потому, — поддержал Месароша и я, — что скоро ее вообще не будет, никакой пенсии тебе за службу в ней никто не даст. Больше того, каждого жандарма привлекут к уголовной ответственности за совершенные им преступления. И избежать ее сможет только тот, кто вовремя уйдет из жандармерии и проявит желание бороться против немецких и венгерских фашистов.

Войдя в лес, партизаны прислушались, не подают ли сигналов их отставшие товарищи. Рекаи и Пап сходили на то место, где у них были спрятаны патроны, но отставших не оказалось и там.

Было решено немного отдохнуть, предварительно выставив двух дозорных. Связав пленного жандарма, легли, но уснуть никак не могли: беспокоились о судьбе пропавших товарищей.

На рассвете я вместе с Яни Кишем отправился на поиски товарищей. Дошли до места, где вчера завязалась перестрелка, но и там не обнаружили никаких следов. Не встретили мы и Дюрку, который еще вчера вместе с румынскими товарищами ушел на разведку в село и тоже не вернулся.

Возвратившись на базу, обсудили план дальнейших действий, а пленного жандарма решили отпустить домой, чтобы все жители видели, что партизаны не убийцы, раз они даже жандарма отпустили на свободу. В душе же мы надеялись на то, что Шинка расскажет односельчанам кое-что из того, что мы говорили ему, а это будет только нам на руку.

Затем мы набили свои сумки патронами, оставив в тайнике немного патронов для наших товарищей, если они все же придут на базу. В коробку с патронами положили маленькую записочку, в которой сообщали им о себе.

Когда мы вернулись, пленный жандарм начал умолять нас не расстреливать его. Ради интереса мы решили еще немного побеседовать с ним, поговорить о венгерской истории, спросить, что он знает о Кошуте, Петефи, Ракоци, Доже, что думает о борьбе за свободу и как расценивает свою работу в жандармерии. Короче говоря, мы решили продолжить наш «семинар». Разумеется, разговор зашел и о Советской Армии, которая вот-вот полностью сокрушит немецкий и венгерский фашизм.

На это Шинка сказал:

— Если сюда придут русские, они захватят нашу землю.

— Не нужна им твоя земля, у них самих такая огромная страна, что они никогда не позарятся на чужое, — ответил ему Жига Пап.

— Я полагаю, — начал Рекаи, — что мы отпустим этого жандарма, разумеется, без оружия. Пусть идет к себе в деревню, к людям. Пусть все знают, что мы не убийцы, какими нас рисует хортистская пропаганда.

Жиге Папу такое решение командира не очень понравилось.

— Из собачины сала никогда не будет, — проговорил он и сплюнул на землю. Однако, несмотря на особое мнение, и он присоединился к общему решению своих товарищей.

Шинке мы еще раз напомнили о том, какую жизнь хотим создать в Венгрии, коротко рассказали о Советской власти, о коммунистах, упомянули о значении партизанской борьбы, не забыв намекнуть на то, какая судьба ждет гитлеровских приспешников и предателей родины. В заключение мы объяснили ему, что боремся за то, чтобы отобрать у помещиков землю и раздать ее крестьянам, а это значит, что и его отец и сестры получат хороший надел.

Часа в два мы скромно пообедали, не забыв покормить и Шинку, и вышли на опушку леса. Внимательно осмотрели залитую солнцем роскошную поляну, но ничего подозрительного на ней не заметили. Мы тут же отпустили Шинку, предупредив, чтобы он вел себя так, как и подобает честному человеку.

Шинка то плакал, то смеялся от радости. Сделав несколько шагов, он вернулся, чтобы поблагодарить нас за подаренную ему жизнь.

— Спасибо вам за то, что оставили меня в живых, — сказал он. — Мне стыдно, что я охотился на таких людей. Но что мне было делать, когда приказывали. Ну, помоги вам бог!

Снова отойдя от нас на несколько шагов, он неожиданно остановился и, потерев лоб, обернулся и спросил:

— Вы меня и вправду отпускаете или, может, застрелите, когда я пойду дальше?

— Расстреливать тебя мы вовсе не собираемся. Иди спокойно, — сказал я ему. — Мы ведь не жандармы, которые убивают людей из-за угла. Хорошенько запомни, что мы венгерские партизаны. За полтора или два года службы в жандармерии тебя настолько оболванили, что ты уже не можешь отличить честных людей от мерзавцев. Ну иди!

Шинка медленно пошел. Сделав шагов двадцать, он снова остановился и оглянулся. По испуганному лицу его текли слезы.

— Иди же, чего ты ждешь?! — крикнул я ему.

Он пошел и метров через пятьдесят остановился, затем вынул из кармана белый платок и долго махал им. Потом пошел дальше и вскоре скрылся из виду».

Группа Рекаи двинулась по направлению к Фернецею, чтобы в том районе попытаться разыскать своих товарищей. Появление жандармов в округе и их нападение на партизан напугало местных жителей, поэтому на условное место, где они до этого встречались с партизанами, на этот раз пришли немногие: одни ушли в село и попрятались там по подвалам, другие скрылись в лесу.

Утром вернулся из разведки Дюри, который побывал в Шугатаге и кое-что разузнал о нападении жандармов на оставшихся на базе советских партизан, которые были заняты тем, что готовились к очередному радиосеансу с Центром. Радиста жандармы убили, а потом надругались над его телом, поставив двух румынских крестьян сторожить труп. Одним из них был тот самый крестьянин, который ухаживал за раненым Яни Ачем.

Далее партизанский разведчик рассказал, что нападение группы Рекаи на жандармов очень помогло советским товарищам. Всем им, за исключением убитого радиста, удалось вырваться из кольца и уйти от преследователей в северном направлении. Что же касается раненого Яни Ача, то его жандармы, кажется, не нашли.

С кем имею честь?

Когда стали поступать регулярные известия о приближении советских войск к району, в котором мы находились, мы решили сами двигаться им навстречу. Наш небольшой отряд спустился в долину и шел километр за километром по живописнейшим местам. Флориш чувствовал себя хозяином положения: он первым вступал в переговоры с пастухами, доставал еду, снабжал нас новостями. С кем бы мы ни встречались, всем советовали угонять скот в горы, чтобы бегущие под напором Советской Армии гитлеровцы не могли забрать его себе. И очень многие местные жители следовали нашим советам.

Спустившись в долину, мы устроили короткий привал. И вдруг под одним из кустов я разглядел в бинокль странную группу людей.

Двое из них не то сидели на корточках, не то стояли на коленях, как это делают бегуны перед стартом на стадионе.

Третий полулежал, держа в одной руке осколок зеркала, а в другой — бритву. Щеки у него были намылены. Двое других лежали чуть в сторонке под кустом.

Увидев меня, они всполошились. Я подумал, что передо мной дезертиры. Кое-кто был в гражданской, одежде и шляпах, кое-кто — в выгоревшей немецкой форме. Сначала я поздоровался с ними по-венгерски, потом по-румынски, но они не ответили мне. Тогда я поприветствовал их по-русски, и от напряжения, застывшего на их лицах, не осталось и следа. Я крикнул летчику, чтобы он скорее подошел ко мне. Он подошел, но не один, а вместе с Флоришем.

Не желая играть в прятки и попусту тратить дорогое время, я открыто заявил, что мы партизаны, и тут же спросил, что они за люди.

Они односложно ответили, что бежали из плена. А сами не сводили глаз с моего русского автомата, планшетки, бинокля, а самое главное, с висевшей у меня на ватнике медали «Партизану Отечественной войны».

Переговорив между собой, они спросили меня, можно ли им присоединиться к нам. Я без промедления ответил согласием, но заметил, что русский летчик не одобрил моего решения, хотя и не возразил мне. Он очень настороженно отнесся к своим соотечественникам, бежавшим из гитлеровского плена.

Справедливости ради следует заметить, что в этой группе были различные люди. Подозрительным показался мне самый пожилой из них, мужчина лет пятидесяти пяти в гражданском. Остальные не вызвали у меня никаких подозрений.

Я объяснил им, что мы двигаемся навстречу наступающим советским войскам, и если они присоединяются к нам, то я потребую от них повиновения и строгого выполнения всех указаний, что в их же собственных интересах. Русские заявили, что они сами хотят как можно скорее встретиться со своими.

Мы продолжили свой многодневный путь, за время которого я лучше познакомился с нашими новыми друзьями. Особенно мне понравился высокий стройный мужчина лет сорока. У него было открытое лицо, говорил он мало, но всегда был весел и исключительно дисциплинирован. Когда мы останавливались на отдых, он первым добровольно вызывался в дозор. От моего внимания не ускользнуло, что к каждому моему заданию, каким бы оно ни было, он относился с полной серьезностью.

Он первым рассказал мне о том, как они впятером бежали из фашистского концлагеря. Четверо из них познакомились в лагере и уже там разработали план побега, пятый же, пожилой мужчина неизвестной им национальности, присоединился к ним во время самого побега. Его, собственно говоря, никто и не знает как следует. Возможно, что он из Бессарабии. Во всяком случае, мне посоветовали быть с ним поосторожней.

С увеличением нашей группы заметно возросли заботы о питании. Однажды Флоришу после долгих разговоров удалось уговорить одного крестьянина отдать нам бесплатно овцу.

Перед вылетом нам на покупку продуктов выдали небольшую сумму денег, но не в венгерских пенгё, которых тогда не оказалось в штабе, а в долларах — двести долларов пяти- и десятидолларовыми бумажками. Вот мы и хотели купить у пастуха овцу за пятерку. Однако он не хотел продавать овцу, да еще за незнакомые ему деньги, и потому решил отдать нам ее даром.

Флориш блаженствовал. Сердце и печень он искусно поджарил на костре, из кусочков мяса приготовил великолепный гуляш.

Дни шли за днями, и я все больше и больше проникался доверием к русским товарищам, особенно к тому, который сразу понравился мне. О себе русский рассказал, что он гвардии старший лейтенант, в плен попал раненым. Меня он по-дружески называл Степой и держал себя так, будто я приходился ему сыном.

Тот, которого я впервые увидел за бритьем, был чуть выше среднего роста, черноволосый крепыш лет тридцати. Он был очень дисциплинированным, но в то же время и очень замкнутым; чувствовалось, что он скрывает в душе какую-то тайну.

Но однажды он все же рассказал о себе: был партизаном, их группу сбросили под Одессой с разведывательным заданием, о выполнении которого они должны были сообщать в Центр по радио. Радисты их находились не в лесу, а жили в городе по фальшивым документам.

Однажды, когда он отнес материал для передачи в Центр радистам, на обратном пути его остановил гитлеровский патруль. Документов у него никаких не оказалось, и его посадили в лагерь, откуда он вскоре сбежал. Никто, даже товарищи, вместе с которыми он бежал из лагеря, не знали, что он партизан. Он и меня просил никому об этом не говорить.

Примерно в полдень мы спустились в долину, где я увидел крестьянский дом с покатой крышей. Мы были голодны и потому решили заглянуть в этот дом: может, нас там накормят.

В прохладные ночи и особенно перед рассветом Флориш, расхаживающий днем в рубашке, надевал мой офицерский френч, который никак не вязался с его домоткаными румынскими шароварами, но это нисколько никого не смущало. Так и сейчас он ходил в моем френче. Я быстро отобрал его у Флориша и, надев, направился к дому, предварительно сказав товарищам, чтобы они вошли в него только по моему знаку.

Подойдя поближе к дому, я почувствовал аппетитный запах гуляша. Оказалось, что хозяин во дворе варил в котле еду. Увидев меня, он отвесил низкий поклон и, поздоровавшись со мной на почти безукоризненном венгерском языке, сказал:

— Паприкаш уже готов.

— Очень хорошо, а то мы совсем проголодались, — ответил я ему, подумав: «Интересно, для кого же он сготовил паприкаш?» Я подал знак товарищам, чтобы они подошли.

Когда наша небольшая, но живописная по одежде группа оказалась во дворе, хозяин посмотрел на всех так, словно мы были привидениями.

— Может, вы не нас ждали? — спросил я, терзаемый любопытством.

Старик пробормотал что-то непонятное. С трудом мне удалось вытянуть из него, что утром на конной повозке мимо его дома проехали шестеро жандармов. Был у них даже пулемет. Они сказали, что ищут дезертиров, и приказали старику приготовить к их возвращению гуляш из баранины.

Мои ребята вовсю уплетали гуляш, и мне ничего не оставалось, как присоединиться к ним. Вскоре котел оказался почти пустым, а хозяин с ужасом смотрел на жалкие остатки на дне. Попрощавшись с хозяином, мы пошли дальше.

В одном месте долины мы вышли к широкой речке, по противоположному берегу которой тянулась хорошая грунтовая дорога, а почти параллельно ей по склону горы шла железная дорога. На шоссе мы заметили довольно оживленное движение — шли немецкие грузовики. Это говорило о том, что мы оказались в прифронтовом тылу противника. Гражданских машин на шоссе мы вообще не видели.

Чтобы пересечь шоссе, нам пришлось ждать наступления вечера. Правда, движение по нему и тогда не прекратилось, но заметно сократилось. Поскольку из всей нашей группы оружие имелось только у четверых, мы решили, что первым через речку и шоссе перейдет русский летчик. Выйдя на железнодорожное полотно, он займет там огневую позицию, после чего к нему перейдут все безоружные партизаны. Я буду замыкать шествие.

Однако едва летчик дошел до середины неглубокой, но широкой, метров в двадцать, речки, как на шоссе показалась машина. К счастью, из-за поворота дороги свет ее фар скользнул не по реке, а по откосу. Летчик бегом вернулся на берег и залег. Вторая попытка ему удалась, и он быстро вскарабкался на железнодорожную насыпь. Тогда я приказал переправиться остальным. Предпоследним шел пожилой худой мужчина, про которого мы так ничего и не узнали. Он всегда и везде старался быть последним.

Я подал ему знак, чтобы он перешел реку. Когда он добрался до ее середины, я только входил в воду. И тут раздался шум приближавшейся машины. Я ускорил шаг, не спуская глаз с фар, и на какое-то время выпустил из виду пожилого, а когда стал искать его глазами, то не нашел. Выйдя из воды, я перебежал через шоссе, по взобраться на железнодорожное полотно уже не успел: машина была совсем близко и каждую секунду могла осветить меня фарами. Я упал в заросший травой придорожный кювет. Машина проехала так быстро, что мне показалось, будто она движется прямо на меня. Через минуту я был уже на насыпи среди товарищей. Мы проверили, все ли на месте. Пожилого не было. Мы подождали с полчаса, свистели ему, но он так и не отозвался. Больше мы его никогда не видели.

Дойдя до заброшенной хижины, мы вошли в нее, сняли одежду и выжали ее. Поскольку было прохладно, решили, что согреемся в пути, и пошли дальше по направлению к Парве.

Утро застало нас в долине. По всему склону горы спускались домики. Издалека доносились собачий лай и пение петухов. Не было никакого сомнения в том, что перед нами село Парва.

Я подумал, что хорошо было бы нам войти в село и обсушиться как следует. По опыту я знал, что в таких медвежьих углах жандармов не бывает. Но осторожность никогда не помешает. Решили идти гуськом: впереди летчик, за ним — остальные, я шел замыкающим. Со стороны можно было подумать, что я всех сопровождаю. Мы договорились, что, если нас кто-нибудь окликнет или спросит о чем-то, все должны молчать, отвечать буду один я, чтобы нас не приняли за русских.

Вышли на главную и единственную улицу села. Прошли мимо здания управы и уже двинулись к околице, как вдруг из-за забора какого-то дома донесся голос:

— Осторожнее, в селе жандармы!..

И только тогда я заметил в одном из дворов мужчину лет пятидесяти, ломавшего кукурузу. На нем были синий рабочий комбинезон и фуражка с козырьком. Лица его я не видел, так как он повернулся к нам спиной. Я понял, что он не хотел, чтобы соседи видели, что он разговаривал с нами.

— Где они, жандармы? — спросил я его, не останавливаясь.

— В управе, вы только что прошли мимо нее… А на околице жандармы с пулеметом.

— Спасибо за предупреждение, учтем, — поблагодарил я его, а сам шепотом подал команду ускорить шаг. Впереди в полукилометре чернел лес.

Как только мы вышли из села, нам навстречу попался мужчина лет тридцати. По одежде его можно было принять за эконома или управляющего.

Мужчина, с удивлением глядя на нас, остановился.

Я расстегнул кобуру. Когда летчик, шедший впереди, оказался метрах в десяти от управляющего, тот крикнул:

— Кто вы такие? И куда идете?

Никто ему не ответил, словно не слышали вопросов.

— Вы что, не слышите?! Кто вы такие? Куда идете? — снова крикнул незнакомец. — Почему молчите?

Тем временем я уже поравнялся с ним и, не говоря ни слова, направил на него пистолет.

— С кем имею честь? — спросил он испуганно.

Вопрос был настолько комичен, что я едва сдержался, чтобы не рассмеяться.

— Исчезните, пока я вас не уложил! — рявкнул я на него.

Дважды этого повторять не пришлось: он мигом скрылся.

Нам тоже нужно было спешить: жандармы могли появиться каждую минуту. Меня и так удивило то, что они не преследовали нас. Может, не заметили? А может, не хотели связываться, учитывая близость фронта?

— Бегом, за мной! — скомандовал я товарищам.

Чтобы ввести жандармов в заблуждение, я свернул с дороги и, сделав крюк под прикрытием кустарника, пошел в обратном направлении.

Не прошло и двадцати минут, как с той стороны, в которую мы собирались идти, донеслась стрельба: отдельные винтовочные выстрелы и несколько пулеметных очередей. Мы недоуменно переглянулись, не понимая цели стрельбы.

Я тем временем внимательно осмотрел склон горы, где мы спрятались и где не собирались сидеть до бесконечности, так как жандармы могли прочесать и эту местность.

Осмотрев местность, я понял, что мы попали в мышеловку, так как, чтобы пробраться к лесу, нам нужно было пройти через поляну, хорошо просматриваемую из села.

Кто хоть раз бывал в горах Трансильвании, тот хорошо знает, какие густые туманы там бывают. Причем, появляется туман неожиданно и может быстро расползтись во все стороны. Взглянув вверх, я увидел облачко такого тумана и невольно подумал, что было бы очень кстати, если бы он спустился к нам.

К нашему счастью, туман действительно надвигался. Вот он дополз до середины села. Еще метров двести, и он скроет нас!

— Приготовиться! — приказал я товарищам. — Пойдем под прикрытием тумана в сторону леса.

Через несколько минут мы уже были в лесу — в самом надежном для нас месте.

Встреча с группой Рекаи

С самого утра мы — на горном плато. Конец октября, а мы валяемся на густой траве и греемся на солнце. Из своего замаскированного укрытия наблюдаем в бинокль за вершиной соседней горы, на которой заметили солдат. Это артиллерийский наблюдательный пункт гитлеровцев.

— Мы находимся непосредственно за линией фронта, — уверяет нас гвардии старший лейтенант.

Его точку зрения полностью разделяет и летчик-лейтенант. Мы советуемся друг с другом о том, переходить нам через линию фронта или здесь дожидаться прихода советских войск. В конце концов приходим к общему мнению, что второе решение более целесообразно.

Лежим на траве и наслаждаемся солнцем и тишиной. Даже не верится, что где-то недалеко идут бои.

И вдруг тишину разрывает воющий звук. Над нашими головами пролетают снаряды. Они рвутся где-то далеко, километрах в пяти от нас.

— Наши бьют! — с радостным лицом кричит гвардеец и вскакивает с земли.

Вслед за ним вскакиваем и мы, но снова наступает тишина. А этот единственный выстрел как бы является для нас предупреждением: «Мы идем!»

Оставаться дальше в горах мы не можем. Решаем спуститься в долину, где расположилось небольшое село, чтобы узнать там последние новости.

Темнеет, когда мы подходим к крайнему дому. Я иду первым. И вдруг замечаю пять фигур, идущих след в след. Все они вооружены винтовками…

Избежать встречи с ними уже невозможно. Я отвожу затвор автомата, а он почему-то не отводится. До незнакомцев всего несколько шагов. Заметив нас, они вдруг застывают на месте, однако за оружие не хватаются.

Оказалось, что это не солдаты, а бежавшие из концлагеря советские военнопленные. И на плечах они держат вовсе не винтовки, а толстые палки. И им, и нам сразу же становится легче.

Вместе отходим к кустам и начинаем разговор:

— Куда пробираетесь?

— К фронту, к своим.

— До него уже недалеко.

Наши новые знакомые все до одного молоды. Из концлагеря они убежали недавно. Мы советуем им остаться с нами, так как через несколько дней здесь будут русские, но они во что бы то ни стало хотят идти навстречу своим. Мы показываем им дорогу и расстаемся. Темнота поглощает их.

В центре села оживленно: слышны голоса людей, смех. Во многих местах горят костры, вокруг них стоят люди.

Выясняется, что причиной радости послужил уход гитлеровцев, оставивших заслон. Он, подорвав несколько телеграфных столбов, тоже ушел.

Примерно в полночь мы узнаем, что в Орадне уже русские. Это известие принес сельский лавочник, который спустился с гор, где скрывался вместе со своей многочисленной семьей. Стихийно началось веселье. Неизвестно откуда появилась палинка, молодежь начала петь и плясать.

Рано утром мы вышли в Орадну, чтобы встретиться там с советскими солдатами. На дороге увидели двуконную повозку, которая ехала в гору. Рядом шли несколько советских солдат. Как только они нас заметили, один из них крикнул:

— Стой! Кто идет?!

Через несколько минут мы радостно трясли друг другу руки. Курили венгерские сигареты, которыми они нас угостили.

— Немцы в горах есть? — спросили нас солдаты.

— Нет.

— Но мы все же посмотрим, — сказал их старший.

Они пошли дальше в гору, а мы продолжали спускаться вниз. По дороге догнали двух мужчин, которые тоже направлялись в Орадну. По одежде они были похожи на советских партизан. Они внимательно оглядели нас, особенно меня, так как кроме венгерских брюк на мне было все советское. Поздоровались мы по-русски.

— Партизаны? — спросил меня один из них.

— Да, — ответил я. — Парашютисты-десантники.

— Мы тоже, — проговорил крепкий партизан небольшого роста, озарив меня улыбкой. — А я тебя знаю! — вдруг воскликнул он. — Мы вместе воевали в отряде генерала Наумова. Даже в одном батальоне были. С тобой еще жена была, Ева. А тебя зовут Иштваном…

Это было так неожиданно, что я потерял дар речи, хотя и знал, что в Словакии и Карпатах должно находиться много знакомых мне партизан.

Пока мы шли, мой боевой товарищ по отряду Наумова рассказал, что их тоже забросили сюда на парашютах. Было это четыре месяца назад, и все это время их преследовали каратели. Группа почти полностью была уничтожена. Возможно, что они только вдвоем и остались.

Как только мы спустились в село, то решили в первую очередь доложить о себе органам НКВД. По обе стороны главной улицы расположились сотни советских солдат. Они отдыхали, закусывали. Тут и там дымили полевые кухни. Где-то играли на гармони. Летчик и гвардеец останавливались то у одной, то у другой группы солдат, которые буквально забрасывали их вопросами:

— Кто вы такие? Летчики? А где же ваш самолет?

— Так вы, товарищи, выходит, в плену были?

— А из каких ты мест? В какой части служил?

— Ты был под Сталинградом?

— Как же вы попали в плен? Неужели работали на фашистов?!

Я же так увлекся разговором с моим товарищем по партизанскому отряду, что не заметил, как мои ребята отстали. Оглянулся и увидел рядом лишь одного Флориша, который не отходил от меня ни на шаг. Я махнул рукой остальным, чтобы они поспешили за нами. Конечно, тогда я не думал, что больше никогда не увижу их.

Я спросил у солдат, где мне найти уполномоченного органов НКВД. Мне ответили, и в указанном крестьянском доме я нашел лейтенанта и нескольких солдат. Во дворе дома под присмотром одного солдата расположилось человек шестьдесят. Большинство из них были в гражданском, несколько человек — в старой, поношенной форме.

Мы вышли в комнату, где я коротко доложил лейтенанту о том, что являюсь командиром группы парашютистов-десантников, которая в свое время была выброшена в Трансильвании.

Молодой красивый лейтенант попросил сдать ему документы и оружие. Увидев мою партизанскую медаль, он попросил сдать и ее, заверив меня в том, что она не потеряется.

После разоружения лейтенант предложил мне выйти во двор и подождать. Спорить с ним не имело никакого смысла. Я прекрасно понимал, что людей, оказавшихся за линией фронта и не имеющих документов, советские контрольные органы обязаны проверить, а подозрительных задержать до установления личности и намерений. Через час всех нас пешком повели по дороге вслед за советскими частями. Командир части войск НКВД, полковник, и его заместитель, майор, шли в голове нашей колонны.

Мы вчетвером — я, Флориш и два советских партизана — старались идти в последнем ряду. Нашу колонну сопровождали четверо вооруженных солдат, все молодые, крепкие, вооруженные винтовками со штыками.

Многие советские солдаты, освобожденные из гитлеровского плена, старались подружиться с охранниками, и не без цели. Дело в том, что в ту пору освобожденных из вражеского плена не встречали объятиями, особенно здесь, непосредственно за линией фронта, где среди них могли оказаться и националисты, и предатели, служившие у гитлеровцев.

Впереди нас шел молодой грузин, бежавший из плена. Он все время пытался заговорить с нами, но мы неохотно отвечали ему. Каким-то образом он все же узнал, что я венгр, и однажды шепнул что-то одному из охранников на ухо. Позже я понял, что именно он ему сказал.

Вскоре был объявлен небольшой привал. Колонну остановили, и мы расселись вдоль кювета. Передо мной остановился молодой охранник, с которым шептался грузин, и начал внимательно разглядывать мои хромовые сапоги. Удовлетворенный своим осмотром, он сказал:

— Эй, венгр, снимай свои сапоги, поменяемся!

Я, покачав головой, улыбнулся молодому охраннику:

— Я не собираюсь меняться.

Солдат удивился, но грузин громко посоветовал ему:

— Да забери ты их у него!

Охранник, чтобы поддержать свой авторитет, начал настаивать, на что я спокойно ответил ему:

— А знаешь ли ты, что эти сапоги мне выдали в той самой армии, в которой тебе выдали ботинки. Видимо, командование решило, что мне нужно ходить в сапогах, а тебе — в ботинках. Командование знает, что оно делает, так что ходи уж ты в своих ботинках.

В это время командир дал знак двигаться дальше. Мы построились и пошли, и обмен так и не состоялся. Мой партизанский коллега слышал разговор с охранником, но промолчал, а чуть позже сказал охраннику:

— Товарищ солдат, а знаете ли вы, что хотели сделать? Вы знаете, у кого хотели отобрать сапоги?

— У кого? — испуганно спросил охранник.

— Он партизан! Командир группы парашютистов!

— Не может быть! — удивился охранник и с тех пор стал смотреть на меня совсем другими глазами.

В Надьбанье мы догнали штабное начальство. Дойдя до окраины города, остановились на отдых. Вдруг откуда-то появился русский майор.

— Кто из вас говорит по-румынски? — громко спросил он. — Нам нужен переводчик.

Я подумал, что еще никогда не выступал в роли румынского переводчика, но назвал себя. Майор жестом подозвал меня. Я не сомневался, что справлюсь: во-первых, за два месяца скитания по горам я выучил сотни три румынских слов, а во-вторых, в этом районе все румыны превосходно говорили по-венгерски.

Майор привел меня в красивую виллу, в прихожей которой нас ожидал высокий худощавый румын в гражданской одежде с повязкой на рукаву.

— Это судья, — объяснил мне майор. — Скажи ему, что он должен немедленно расположить на постой товарища полковника. И мне тоже нужна квартира. А еще пусть подыщет помещение, где можно расположить задержанных. Да пусть побеспокоится о продуктах для шестидесяти человек.

— Знаете венгерский?! — рявкнул я на судью.

Он так перепугался, что чуть не упал.

— Да, конечно, — пробормотал он.

— Тогда слушайте меня внимательно… — И я на чистейшем венгерском языке передал ему указания майора.

После этого мы с майором отправились на поиски жилья для полковника. Вилл здесь было много, большинство из них пустовало, так как их владельцы сбежали, хотя были и такие, кто остался. Мы подыскали неплохую виллу для полковника Махонина. И здесь мой венгерский пригодился как нельзя более кстати.

— Скажи хозяйке, — повернулся ко мне майор, — чтобы она нагрела воды для купания ребенка.

Хозяйка выслушала это распоряжение, и глаза ее от удивления широко раскрылись, но тут в дом вошла молодая русская женщина с полугодовалым младенцем на руках. Вслед за ней вошел ординарец с вещами. Оказалось, что эта женщина — жена полковника.

— Ну теперь поищем место и для себя, — сказал мне майор.

Я не обратил внимания на множественное число, так как считал, что меня это нисколько не касается.

Спустя несколько минут мы позвонили у ворот красивой, построенной в современном стиле виллы. Хозяевами дома оказалась молодая супружеская пара. Муж, мужчина лет тридцати пяти, работал здесь врачом. Жена его, хрупкая красивая женщина, была венгеркой по национальности. Открывая нам двери, она чуть заметно дрожала.

Мне пришлось снова демонстрировать свое «знание» румынского языка.

— Скажи хозяйке, что нам нужна комната дня на два.

— Вы венгр? — тихо спросила меня женщина, удивленная тем, что я заговорил с ней по-венгерски. Удивилась, но отнюдь не обрадовалась. Я же побаивался разоблачить себя перед майором: ведь говорил-то я по-венгерски, а не по-румынски. Хозяйка предоставила в наше распоряжение просторную красивую комнату с отдельным входом.

Майор кивнул в знак согласия, и мы остались в комнате. Прежде чем уйти, хозяйка просила меня не стесняться и позвать ее, если нам что-нибудь понадобится.

В комнате, в которой мы расположились, стояли большой красивый письменный стол, уютное массивное кресло, торшер, канапе, кресла для отдыха, ломберный столик и книжные полки. Пол устилал дорогой ковер, а на стенах висели картины.

Майор опустился в кресло, стоявшее у стола, и предложил мне жестом сесть в другое. Он закурил, угостил меня, а затем, подперев голову руками, спросил:

— А теперь скажи мне откровенно, кто ты такой?

Я невольно улыбнулся, так как и сам не знал, как мне себя представить. Затем, глубоко вздохнув, я коротко поведал ему историю своей жизни.

Начал я, что называется, с Адама и Евы: вспомнил домик отца-железнодорожника, службу в венгерской армии, фронт, плен, партизанскую школу до службы в партизанском отряде. Упомянул я и о том, что сначала воевал в отряде генерала Наумова, а затем коротко рассказал о трагедии нашей десантной группы.

Майор, не перебивая, выслушал, глядя на меня несколько недоверчиво, а потом спросил:

— Кого ты знаешь из Штаба партизанского движения Украины?

Я перечислил несколько имен, начав с генерал-лейтенанта Строкача.

— Где ты получал топографическую карту перед вылетом на операцию?

Я точно назвал этаж и комнату, не забыв указать, что выдала мне карту седоволосая женщина-офицер. И тут майор встал и, по-дружески обняв меня, сказал:

— Все правильно. Будешь жить со мной, работать будем вместе. Где твои родные живут?

Я объяснил, в какой части Задунайского края жил.

— Мы как раз туда и двигаемся, — улыбнулся майор и попросил позвать хозяйку.

Хозяйка не заставила себя ждать. Майор спросил ее, не найдется ли в доме чего-нибудь поесть.

— Я могу подать холодное мясо, масло, молоко, — с готовностью ответила хозяйка.

— Хорошо, — кивнул майор.

Через несколько минут хозяйка снова появилась, неся большой серебряный поднос, на котором стояла еда, покрытая белоснежной салфеткой. На фаянсовых тарелочках лежала холодная свинина с белым хлебом. Майор одним движением руки пододвинул поднос ко мне.

— Я уже обедал, — сказал он. — Ешь, это я для тебя просил.

Хозяйка вышла из комнаты, и только тут я обратил внимание на то, что моя соотечественница даже не подумала подать два прибора, да и еды было приготовлено только на одного человека.

Я не заставил себя уговаривать и, следуя старому партизанскому обычаю, принялся за еду.

В дверь постучали. Вошел молодой охранник, который хотел поменяться со мной сапогами. Он доложил майору, что принес документы задержанных.

Майор отпустил солдата, а сам развязал мешок и высыпал на канапе его содержимое — много аккуратно перевязанных шпагатом сверточков.

— Ну смотри, где тут твое, — сказал майор.

Я быстро нашел свой узелок, в котором все было в целости и сохранности, и приколол себе на грудь партизанскую медаль. Тут же была и моя планшетка с картой. Оружие мне не отдали.

Так я начал работать в советской воинской части, которая двигалась по направлению к Венгрии.

Однажды поздно вечером к нам в комнату вошел лейтенант НКВД.

— Товарищ Декан, прибыла ваша группа! — доложил он.

Сердце мое взволнованно забилось. Сначала я обрадовался, но потом меня одолели сомнения: ведь местные жители ранее рассказали о гибели семи парашютистов. А может, их сведения были неверными?

— Где они? — взволнованно спросил я.

— Недалеко отсюда, в одном из домов. Они только что прибыли и спрашивали о вас. Сказали, что они из вашей группы. Пойдемте, я проведу вас к ним.

С таким волнением я никогда в жизни не ходил ни на одну встречу, ни на одно свидание.

«Кто же уцелел? Сколько их?» — бились в голове тревожные мысли. Я даже спросил об этом лейтенанта.

— Кажется, их двенадцать человек, — ответил он мне.

Я не поверил собственным ушам: ведь это означает, что все живы. По дороге я не шел, а бежал. Лейтенант прекрасно понимал мое состояние. По его лицу я понял, что он тоже очень рад такому повороту дела.

Я вошел в комнату. Горела такая тусклая коптилка, что было трудно рассмотреть лица находившихся здесь людей. Я вглядывался в них, ища Шандора Ихаса Ковача, Геллена, Лайоша Корожа и остальных моих товарищей, а увидел Миклоша Рекаи и Яноша Марковича.

Ребята подошли ко мне, начали обнимать, а я стоял и не знал, что мне делать: смеяться от радости или плакать.

«Как ребята из группы попали сюда? Почему лейтенант сказал, что прибыла моя группа?»

Рекаи и Маркович терпеливо ждали, когда я приду в себя. Они не могли понять, что я до сих пор ищу среди них Ихаса, Корожа, Шифера.

Лишь постепенно до меня дошло, что в партизанской школе мы действительно находились в одной группе с Рекаи, Месарошем, Поларом. Их я оставил на киевском аэродроме. Они должны были вылететь ко мне после моего вызова по радио. И хотя я их не вызывал, они здесь.

— Я же тебе говорил, что найду тебя… — проговорил Маркович.

Советские партизаны подошли к нам поближе. С ними я не был знаком в школе. Лишь позже я узнал, что командование создало новую группу во главе с Рекаи, что комиссаром в ней стал Маркович, что им было приказано разыскать меня и мою группу…

После небольшого замешательства, когда прошло волнение первых минут, начались рассказы. Рекаи рассказал о своей группе и о том, что они опознали меня по описанию румынского священника и передали в Киев, что четверо из моей группы живы.

Через несколько минут Рекаи загадочно отвел меня в дальний уголок и, достав из планшетки крохотный сверточек, протянул его мне со словами:

— Это тебе от Евы. Она здорова, целует тебя. Просила обязательно передать тебе это.

Дрожащими пальцами я разорвал нитку и развернул бумагу, в которой оказался кусок пенькового фитиля.

— Больше она ничего не передавала? — спросил я.

— Нет, ничего.

— Она здорова?

— Здорова. Она вместе с нашей группой ездила на занятия по минному делу. Ева стала хорошим сержантом, — пошутил Рекаи.

«Какое счастье, что она жива и здорова, — с облегчением подумал я. — Если бы с ней что-нибудь случилось, Мики не стал бы скрывать». Я не сказал Рекаи, что именно меня интересует. Когда я улетал на задание, Ева была в положении. Мы много говорили о нашем будущем сыне. Я нисколько не сомневался, что так и будет. По моим подсчетам, сейчас она должна была быть на пятом месяце. «Выходит, пока никто не заметил, что она беременна… Пока я вернусь, она уже родит мне сына, а к тому времени и война кончится».

На следующий день мы поселились с Рекаи в одном доме.

Оружие пока не вернули и группе Рекаи, хотя мы свободно расхаживали по селу. Особых дел у нас не было, и мы проводили время в разговорах, не забывая даже о мелочах.

Янош Маркович рассказал, что их группа должна была вылететь в комитат Боршод, но, когда Шандор Ногради спросил его, не хочет ли он полететь в Трансильванию на поиски моей группы, Янош выбрал последнее.

Флориш Фаркаш, верный и преданный друг, сопровождал нас, хотя деревня, в которой жила его мать, уже давно осталась позади. Я решил, пусть он идет вместе с нами, пока мы не доложим о нем полковнику Погребенко из штаба 4-го Украинского фронта. Но как только мы начали удаляться от гор, Флориша охватила тоска по родным местам, и он все чаще и чаще стал заговаривать о том, что ему хотелось бы вернуться в родное село. За два месяца скитаний по горам я настолько привязался к этому мужественному парню, что расстался с ним с явной неохотой.

Дни шли за днями, и я все чаще и чаще атаковал майора просьбами направить нас в штаб 4-го Украинского фронта, куда мы должны были явиться для доклада. Майор просил нас не спешить, тем более что мы и без того двигались в направлении Венгрии. 4-й Украинский тоже наступает, так что мы ничего не потеряем, если еще немного подождем. Он сказал также, что они уже сообщили куда надо о том, что мы находимся здесь, и теперь надо ждать, пока придет ответ.

— Куда вы пойдете? — спрашивал нас майор и сам же отвечал: — Никаких документов у вас нет. Выдать вам новые мы пока не можем, а без них вас задержит первый же патруль, и вы снова попадете к нам.

Пришлось нам смириться с нашей судьбой. Мне очень хотелось встретиться с Евой. Я так давно ее не видел, что порой мне стоило некоторого труда представить ее. Запомнились только ее голос и глаза. Единственное, что меня утешало, было то, что она в Советском Союзе, и в положении ее на фронт не пошлют.

Откуда мне было тогда знать, что 20 октября, когда я встретился с советскими солдатами, Ева улетела на задание куда-то в Словакию, чтобы разыскать там группу Шандора Ногради.

Надежды и разочарования

В начале августа 1944 года в результате победоносного наступления Советской Армии во временно оккупированных гитлеровцами странах происходили значительные изменения.

В первой половине августа в Словакию, Карпаты и Трансильванию одна за другой были заброшены советские, венгерские и чехословацкие партизанские группы.

Наиболее благоприятной для дальнейшего развития партизанского движения обстановка была в Словакии, где движение Сопротивления широко развернулось. Неплохой была атмосфера и в Карпатах, а вот в Трансильвании в то время все еще не было местных групп Сопротивления.

6 августа в Словакию вылетели группы Егорова и Волянского, а на следующий день — группа Величко. Величко и Волянский ранее сражались в отряде генерала Наумова.

С июля по сентябрь 1944 года Штаб партизанского движения Украины выбросил только в одной Словакии 400 партизан-десантников.

8 августа в Карпаты вылетела группа Дюлы Усты, в тот же день в горы Бюкк вылетела группа Мартона Сёни. Она-то и была, по сути дела, первой партизанской группой, выброшенной непосредственно на территории Венгрии.

Вслед за тем 20 августа в Трансильванию вылетела группа Декана, 25 августа — группы Прищепы и Шандора Хорвата, а спустя еще около месяца — группа Рекаи.

23 августа 1944 года румынские войска повернули оружие против гитлеровцев, что ускорило продвижение советских войск в Румынии и в направлении Венгрии.

29 августа увенчалось успехом Словацкое национальное восстание, а 9 сентября болгарская армия и партизаны повернули свое оружие против гитлеровских фашистов.

В тот критический период Хорти и его приближенные сделали все от них зависящее, чтобы не дать возможности пламени Словацкого национального восстания перекинуться на венгерскую территорию.

Венгерский генеральный штаб и жандармерию очень беспокоили происходящие события. Об этом свидетельствует и приведенный ниже документ от 8 августа, в котором затрагиваются вопросы взаимодействия немецкой, венгерской и словацкой жандармерии.

ДОНЕСЕНИЕ

начальника следственного управления венгерской королевской жандармерии о состоявшемся в Кашше совещании с руководителями немецкой, венгерской и словацкой жандармерии и организации совместной борьбы против партизан

С е к р е т н о

Господину премьер-министру королевского правительства

2 октября, Будапешт

Из Словакии из достоверных источников мне стало известно следующее:

…2) 8 августа 1944 года в Кашше в здании немецкой полиции состоялось совещание представителей венгерских, словацких и немецких органов безопасности. С венгерской стороны в переговорах участвовали: начальник районной жандармерии полковник Дёзё Тёльдеши и сотрудники второго отдела подполковник Герец и капитан Гаш, с немецкой стороны — по одному оберштурмбанфюреру службы безопасности из Эперьеша и Мишкольца, со словацкой стороны — один полковник и подполковник, начальник районной жандармерии Эперьеша, один капитан и один офицер полиции.

В центре внимания конференции стояли вопросы борьбы против партизанских банд и саботажников в Словакии, а также вопросы увязывания взаимодействия органов безопасности и пограничной службы между двумя странами и обмен информацией. В результате переговоров участники конференции пришли к следующему выводу:

а) необходимо наладить и поддерживать тесную и постоянную связь между пограничными органами;

б) начальникам вышеуказанных органов необходимо чаще поддерживать личные контакты;

в) необходимо чаще организовывать и проводить совместные встречи представителей венгерской королевской жандармерии со словацкой жандармерией и пограничными органами;

г) обеим сторонам оказывать взаимную помощь в проведении различного рода расследований;

д) взаимно информировать стороны о партизанской опасности;

е) использовать для оперативности немецкие личные связи.

Словацкий полковник и словацкий жандармский подполковник, немец по национальности, на ужине, состоявшемся после окончания переговоров, откровенно заявили, что, по их мнению, в Словакии вообще нет хорошо организованной службы по борьбе с партизанами. Полицейские участки недоукомплектованы, сведения от них поступают с большим опозданием, агентурная сеть не создана, да ее создание и не удалось бы, так как население симпатизирует русским и партизанам…

Крах гитлеровского блока, события в Болгарии и Словакии не могли не оказать влияния на Венгрию. В некоторых районах страны росло сопротивление оккупантам. Это касалось, главным образом, промышленных и шахтерских районов, где возникли самостоятельные партизанские группы. Партия, ушедшая в подполье, проводила большую работу по сплочению всех демократических сил на борьбу за свержение хортистского режима. Под руководством партии партизанские группы начали действовать и в самом Будапеште.

Хорти срочно искал выхода. 27 сентября 1944 года он, воспользовавшись посредничеством командира партизанского отряда Волянского, направил в Москву своего личного представителя жандармского генерала Габора Фараго, Домонкаша Сентивани и графа Гезу Телеки, которые перешли словацкую границу у села Огач.

Все свидетельствовало о том, что в Венгрии назревает решительный перелом и что через несколько дней венгерский народ также повернет свое оружие против Гитлера и примкнет к лагерю народов, которые борются против фашизма.

Политическая и военная обстановка требовали, чтобы загранбюро Венгерской коммунистической партии и Штаб партизанского движения Украины были готовы к назревающим событиям. Все внимание было приковано к соседней с Венгрией Чехословакии. Было ясно, что именно с этой базы нужно расширять рамки восстания, опираясь в первую очередь на рабочих и шахтеров. На словацкой территории в словацких, советских и венгерских отрядах и группах сражалось много венгров. Возникла необходимость собрать их всех вместе и создать единое национальное формирование, которое можно было бы послать в Венгрию.

В партизанской школе в Светошино находились несколько сот венгерских партизан, которые ждали, когда их пошлют на задание, а в лагерях для военнопленных тысячи венгров были готовы по первому зову поехать на родину.

Штаб партизанского движения Украины и загранбюро ЦК партии поручили эту задачу Шандору Ногради, который сразу же приступил к ее выполнению.

ЦК Коммунистической партии Словакии начиная с лета 1943 года поставил перед всеми партийными организациями задачу по подготовке и оказанию помощи широкому партизанскому движению. В преддверии политического поворота необходимо было объединить все демократические силы страны. Однако только в 1944 году партизанское движение стало по-настоящему массовым.

Был образован Словацкий национальный совет, который, по сути дела, опирался на армию восставшего народа и партизанские отряды. По донесениям, в конце июня 1944 года в партизанских отрядах насчитывалось несколько тысяч человек, которые могли рассчитывать на поддержку двадцати тысяч человек. Если командный состав окажется неспособным возглавить восстание, а сама армия в целом не примет в нем активного участия, то партизанские отряды, направленные партией, в состоянии поддержать все антифашистские силы и повести народные массы на борьбу против нацизма.

Начиная с весны 1944 года в Словакии развернули активную борьбу многие партизанские отряды. В Восточной Словакии наиболее активно действовал отряд имени Чапаева, в районе Нитры — отряд Втачника, в Туреце — Зингара; начались боевые действия в Липто и других местах. Коммунистическая партия Словакии постоянно получала подкрепления партизанскими отрядами, поддерживая связь с ними через Словацкий национальный совет.

С момента нападения гитлеровской Германии на Советский Союз Коммунистическая партия Словакии стремилась к развертыванию партизанской войны. Первые вооруженные партизанские группы начали действовать уже весной 1942 года, правда, органы государственной безопасности быстро их уничтожили.

В августе 1944 года Штаб партизанского движения Украины забросил в Словакию несколько первых партизанских групп.

Выброшенная 7 августа группа Величко, состоявшая из 11 человек, к концу августа выросла до 360 человек, а к началу восстания ее численность возросла до нескольких тысяч.

Подобным же образом выросли отряды капитана Егорова и Калины; группа Волянского, которая 6 августа (в день высадки) состояла всего лишь из 15 партизан, к 28 августа выросла до 500 человек, а к 14 сентября увеличилась до 1384 человек. Группа Квитинского перешла из Польши в Словакию в составе 23 человек, а ровно через неделю уже превратилась в отряд из 360 человек. Быстро росла и численность словацких партизанских групп, которые начали действовать еще раньше. Партия воодушевляла их на активные боевые действия.

В тот период к партизанам присоединялись очень много иностранцев, которые бежали из концлагерей и с принудительных работ из соседних государств. В Словакии они искали для себя убежище и горели желанием принять участие в борьбе против фашизма. Кроме большого количества советских военнопленных в Словакии находились французские, английские, американские и другие военнопленные, бежавшие из лагерей.

Росла численность партизанских отрядов, хотя с вооружением дело обстояло неважно. Вновь образованные отряды и группы могли вести против гитлеровцев лишь небольшие бои. Оружие они получали только от словацкой армии, которая, хотя я присоединилась к готовящемуся восстанию, оружие партизанам давала неохотно. Коммунистическая партия Словакии приложила много усилий для того, чтобы 20 августа партизанам, действовавшим в районе Низких Татр и Туреца, было доставлено оружие.

Густав Гусак так писал об этом в своей книге «Свидетельство о Словацком национальном восстании»:

«В Центральной Словакии, однако, боевые настроения все нарастали, события накатывались лавиной. Партизанские отряды и их командиры все более проникались самоуверенностью. Величко утверждал, что способен удержать весь Турец даже в случае наступления на него двух немецких дивизий. Мои аргументы — в Словакии существует 60 округов, и мы хотим, чтобы они все включились в вооруженную борьбу против фашизма, облегчив тем самым наступление Советской Армии, — на него возымели малое действие. Такова была ситуация в Туреце, в Погронье и в Липтове. Даже партийные работники поддались этим настроениям и призывали ускорить начало боевых операций. Вскоре так оно и случилось.

Украинский партизанский штаб на основе дополнительных просьб командиров 24 августа 1944 г. дал согласие на такие действия… Величко на этом основании дает приказ уничтожить транспортные магистрали в Туреце…

Партизанские группы в Туреце немедленно 24 августа взорвали и уничтожили туннели у Стречны, Краловен и на дороге Дивиаки — Кремница, все туннели в Центральной Словакии. Подобное они потом совершали ежедневно. С 24 августа партизаны начали вооруженные действия в Погронье. К этим действиям подключаются и армейские части, которые переходят на сторону партизан (например, в Мартине перешли 3 танка и часть гарнизонов). 26 августа группа партизан ликвидировала немецкую полевую жандармерию, находившуюся в отеле «Славна» во Врутках. 27 августа на сторону повстанцев перешел весь гарнизон в Турчанском Мартине, и к нему присоединяется жандармский взвод безопасности, посланный Махом для ликвидации партизан. 27—28 августа партизаны начинают действовать в Ружомбероке и Микулаше, где они ликвидировали немецкие подразделения. 28 августа в Мартине в поезде партизаны задержали немецкую военную миссию во главе с генералом Отто, направлявшуюся из Румынии, ночью она была полностью ликвидирована (речь идет приблизительно о тридцати высших немецких офицерах). В Центральной Словакии началось вооружение гражданского населения. Национальные комитеты брали власть в свои руки. Немцы и фашистские элементы были взяты под стражу, немецкие подразделения ликвидировались. Группы военных перешли на сторону партизан и, не снимая военной формы, приняли участие в этих акциях. Партизанские действия в округах Центральной Словакии перерастали в открытые бои, в восстание. Стихийно они охватывали народ и армию, деревни и округа…»[13]

«Между тем партизанские организаторские группы, посланные из СССР, оказали необычайное воздействие на развитие партизанского движения в Словакии (в начале Словацкого национального восстания в партизанских отрядах было примерно 5 тысяч человек, правда лишь частично обученных и боеспособных). Они в большей мере способствовали росту боевой активности лагеря антифашистских сил, поднимали отвагу и боевую решимость народа, особенно в Средней Словакии. Своими действиями после 20 августа 1944 г. — к ним примкнули и некоторые антифашистские органы (организации Коммунистической партии Словакии, национальные комитеты), а также армейские части — они ускорили вступление немецких войск в Словакию, а тем самым и начало общенационального выступления словаков…»[14]

29 августа 1944 года фашистские войска начали оккупацию словацкой территории.

Словацкий национальный совет 29 августа в 20 часов отдал войскам словацкой армии приказ на оказание сопротивления гитлеровским войскам и на начало повсеместного восстания. 20 августа радиостанция «Свободная Словакия» в Банска-Бистрице сообщила о начале Словацкого национального восстания.

А 1 сентября Словацкий национальный совет издал свое первое постановление, согласно которому всю законодательную и исполнительную власть на всей освобожденной территории Словакии, всю ответственность за организацию и развертывание национально-освободительной борьбы, а также за решение всех вопросов политической, экономической, общественной и культурной жизни он берет в свои руки.

В Словацком национальном восстании приняли активное участие товарищ Ференц Келети и его супруга, которые позже оказали большую помощь прибывшему в Словакию Шандору Ногради и его группе.

Впоследствии группа Ногради присоединилась к группе Келети.

В своих воспоминаниях товарищ Келети так пишет о событиях тех дней:

«…Руководителям восстания пришлось учитывать изменившуюся обстановку. Именно поэтому я получил задание прибыть в Лошонц для того, чтобы установить связь с венгерскими товарищами, находившимися в районе Лошонца, Левы, Фюлека, Шальготарьяна, просветить их политически и постараться создать венгерское партизанское формирование.

Капитан Крчанов был полностью согласен с данным мне поручением.

На основании договоренности мы условились создать венгерский отряд, перебросить его в Венгрию, организовать выпуск листовок на венгерском языке и их распространение в Венгрии, организовать небольшие венгерские группы для проведения актов саботажа, способствовать установлению дружеских отношений с венгерскими пограничниками, заручившись их обещанием, не задерживать лиц, которые идут через границу к нам или же, напротив, от нас.

В начале сентября 1944 года для осуществления такой программы создались благоприятные условия. Словацкий народ, повернувший свое оружие против Гитлера, проявлял живой интерес к венгерскому населению, особенно проживающему на границе со Словакией.

Под воздействием притягательных идей восстания ожесточенные хортистским режимом венгерские трудящиеся, в одиночку и группами, особенно молодежь, переходили в Словакию. Разумеется, делали они это с самыми разнообразными намерениями: одни искали убежище, другие рвались сражаться против фашизма, третьи хотя и не рвались в бой, но хотели чем-то другим помочь антифашистам. Были и такие, кого в Словакию власти забрасывали с целью ведения шпионажа и диверсий.

В нашу задачу входило опередить всех их и сплотить в единое целое. И мы, и словацкие партизаны, и трудящиеся по-братски встречали венгерских товарищей. Люди там были очень нужны.

Нам предстояло не только привлечь на свою сторону венгров, которые перебегали в Словакию, но, главным образом, вести пропагандистскую работу среди трудящихся южных районов, побуждать их к активным действиям.

Помимо этого создавались венгерские и словацкие партизанские группы по 10—15 человек, которые переправлялись через границу с задачей взрывать мосты, железнодорожные и трамвайные линии. Эти группы должны были ввязываться в бой, а свою боевую деятельность строили на использовании тактики партизанских рейдов. Они не давали покоя гитлеровцам и уже одним этим вселяли в народ уверенность в том, что фашизм будет сокрушен. Эти группы, как правило, действовали по ночам. Постоянными участниками таких рейдов были местные жители Ласло Валентин и Йожеф Темеш, которые превосходно знали местность и всегда выводили группу туда, куда нужно.

Пошла вторая половина сентября. Переход через словацко-венгерскую границу можно было осуществлять почти беспрепятственно, и в основном из-за доброжелательности венгерских пограничников. Сначала мы их очень боялись и при каждом приближении хватались за оружие. Тогдашняя официальная пресса выдавала партизан за бандитов, которые только тем и занимаются, что грабят и убивают. Однако, познакомившись с нами поближе, пограничники не только изменили о нас свое мнение, но даже начали переходить на нашу сторону.

Особенно пагубно сказалась официальная правительственная пропаганда на солдатах хортистской армии, которым было нелегко разобраться во лжи. Однако те из них, кто все же понял, что их место у нас, переходили на нашу сторону.

В начале октября от местных жителей мы узнали, что неподалеку от села Калонда в бывших казармах разместились 120 польских офицеров, которые готовы перейти на нашу сторону. Помешала этому лишь оккупация страны гитлеровцами.

Коммунистическая партия Словакии по договоренности с командованием партизанских отрядов организовала печатание листовок. С начала сентября было выпущено большое количество листовок, в которых разоблачались цели развязанной фашистами войны.

Среди населения Северной Венгрии распространялись листовки, подписанные командованием венгерских партизан, хотя, откровенно говоря, в тот период партизан еще было очень мало, об их действиях почти никто не знал, и этот прием следовало рассматривать как чисто пропагандистский.

Несколько позже, в конце сентября, после прибытия в Словакию Шандора Ногради, Андраша Тёмпе, Шандора Куримски, Йожефа Фабри и других товарищей, было создано действительно самостоятельное венгерское партизанское командование, которое возглавил Шандор Ногради. Все листовки проходили через его руки.

Каждая листовка печаталась в пяти тысячах экземпляров, что давало возможность расширить пропаганду. От распространителей листовок требовалось большое личное мужество. Однако в желающих недостатка не было.

Партизаны, посланные в Венгрию в начале октября, были снабжены новыми документами.

В конце сентября я получил приглашение приехать в Надьсалатни к советскому генералу, руководившему партизанским движением. Генерал сообщил мне, что я назначаюсь заместителем капитана Крчанова и отвечаю в отряде за разведку. Встреча эта хорошо запомнилась мне, так как генерал сообщил много важного, познакомил с положением дел в Венгрии и военными вопросами Словацкого национального восстания.

Вскоре после того как я вернулся в отряд и начал проводить необходимую реорганизацию, к нам приехал наш старый друг полковник Макаров, одновременно являвшийся и нашим начальником. Он привез к нам дорогого гостя, имя которого я узнал только позже. Звали его Шандор Ногради. Потом выяснилось, что мы с ним земляки, хотя раньше и не знали друг друга.

Когда же мне стало известно, что товарищ Ногради прилетел в Словакию из Киева с заданием познакомиться с венгерскими партизанами, чтобы в дальнейшем собрать их всех вместе и организовать самостоятельный венгерский отряд, я тут же предложил Ногради свою помощь».

19 сентября 1944 года с киевского аэродрома вылетели два «дугласа», в которых находились две партизанские группы, советская и венгерская, — всего двадцать семь человек. Общее руководство осуществлял майор Козлов, командиром венгерской группы был назначен Золтан Грубич, а комиссаром — Йожеф Фабри.

Начальник Штаба партизанского движения Украины генерал Строкач, прощаясь с ними, сказал:

— Всего несколько часов отделяет вас от того момента, когда вы вступите в бой против фашистских оккупантов. Все вы добровольно пошли в партизаны. Я уверен в том, что вы сделали этот шаг обдуманно. На прощание мне хочется сказать вам, чтобы вы были смелыми и дисциплинированными партизанами. Ваша основная задача — это не только вести бой с врагом, но еще и завоевывать на свою сторону местное население. Мы будем внимательно следить за вашей деятельностью и, если потребуется наша помощь, обязательно поможем…

Обе группы благополучно приземлились: первая — на территории повстанцев, возле аэродрома Три Дуба, вторая — в десяти километрах северо-западнее Банска-Бистрицы.

Венгерской группе было приказано пройти в район Эгера, Дьёндёша и Шальготарьяна. Вот что они доложили об этом в штаб:

«22 сентября 1944 года штаб партизанского отряда вместе с одной из групп партизан во исполнение полученного приказа вышел в рейд по территории Венгрии. Первые дни рейд проходил в нормальных условиях. Имелось достаточное количество продовольствия, в пути следования обходились без местных проводников. Позже, когда продукты кончились, а местность стала труднодоступной, пришлось обратиться к местным жителям. С их помощью в восьми километрах восточнее Филаково нами были схвачены двое венгерских жандармов, приписанных к жандармскому посту села Хайначка.

В целях разоблачения клеветнических слухов о том, что партизаны якобы жестоко расправляются с жителями и представителями местных властей, оба жандарма были разоружены и отпущены. Штаб в ту же ночь двинулся дальше, в район Шальготарьяна, где на следующий день попал в кольцо, состоящее из четырех венгерских рот. Не приняв боя, штаб без потерь вышел из окружения в районе села Стара-Баштя.

Учитывая неблагоприятные местные условия и преследование со стороны немецких и венгерских властей, а также невозможность установить связь с Большой землей, мы были вынуждены отойти на словацко-венгерскую границу».

Уже одно это донесение свидетельствовало о том, что в Венгрии по-прежнему были сильны карательные органы, затруднявшие действия партизан.

Партизанское командование из Киева не раз просило командиров сражавшихся в Словакии отрядов оказать венграм помощь в развертывании партизанского движения на территории Венгрии. Волянский, действовавший в районе Банска-Бистрица, Жойом, Лошонц, тоже получил подобное задание. Вот что он докладывал по этому поводу по радио в Центр 22 сентября:

«Во исполнение приказа о развертывании партизанского движения на территории Венгрии мы приступили к формированию отрядов и групп, в которые входят венгры и словаки. Одновременно с этим продолжаем вести переговоры с венгерским военным командованием… Нами получено письмо от военного коменданта…»

25 сентября он доложил:

«Во исполнение ранее полученного приказа докладываю:

1. Приступили к формированию венгерской группы в 100 человек в районе Олозхова.

2. В районе Лошонца создана группа в 40 человек, в которую вошли венгры, словаки, русские».

Другие донесения также свидетельствуют о присоединении венгров к словацким партизанам.

В одном из донесений 2-й чехословацкой партизанской бригады имени Сталина говорилось следующее:

«…Помимо этого бригада имени Сталина издает партизанскую газету на венгерском языке «Мункаш» («Рабочий») и печатает листовки, в которых сообщается о новостях с фронта и действиях партизан. И то, и другое распространяется среди местного населения и во вражеских гарнизонах. Эта работа увенчалась успехом, о чем свидетельствует хотя бы тот факт, что многие солдаты с оружием в руках начали переходить на нашу сторону. Так, например, в районах… на сторону партизан перешли 30 гардистов и 70 венгров, которые впоследствии зарекомендовали себя как мужественные бойцы».

Подобные донесения поступали и из отряда Шукаева, который проводил серьезную агитационную работу среди местного населения. Вот выдержка из одного из них:

«…Как агитационная, так и пропагандистская работа дали положительные результаты: увеличилось число тех, кто с оружием в руках перешел на сторону партизан. Так, например, в партизанский отряд «Невский», действовавший в районе Банска-Бистрица, с нашими листовками в руках пришло двести венгров».

Все сказанное выше подтверждает, что возникла действительно острая необходимость в организации венгерских партизанских отрядов.

После отлета группы Рекаи — это было, видимо, в последних числах сентября — меня во дворе партизанской школы остановил Шандор Ногради.

— Ева, я хотел бы поговорить с вами. — Он смерил меня внимательным взглядом, а затем медленно продолжал: — Вы, может, уже знаете, что я еще раньше просил загранбюро нашей партии направить меня в Венгрию. Сегодня такое разрешение пришло. Мы летим в Словакию, где и начнем формирование венгерских партизанских групп, а затем, возможно, окажемся в Будапеште. Видать, земля под ногами Хорти горит. Рабочие и шахтеры очнулись от сна. Правда, жандармерия еще сильна. Жаль, что Фабри не удалось закрепиться в Шальготарьяне, а ведь это наша база… На шахтеров и рабочих всегда можно положиться… Загранбюро партии решило включить вас в мою группу радисткой. Перед этим вам следует вылететь в Москву, чтобы получить там необходимые разъяснения. Вы будете поддерживать связь по радио непосредственно с Москвой. Связь со Штабом партизанского движения Украины будут поддерживать два радиста со своими рациями. Познакомьтесь с ними: это опытные специалисты.

Я, разумеется, согласилась с назначением. Единственное, что меня волновало, это отсутствие вестей от Пишты. Без него я даже в школе чувствовала себя одинокой. Попрощавшись с Ногради, я вышла во двор прогуляться.

О том, что я в положении, знали только я и Пишта. Все шло хорошо, но на прошлой неделе случилось несчастье. Ночью у нас было занятие по подрыву железнодорожного полотна, и я сильно простудилась. Нужно было обратиться к врачу, но тогда меня сразу же положили бы в больницу. Я же чувствовала, что это осложнение после операции, но никому ничего не сказала. Более того, никто толком даже не знал, с чем я лежала в больнице.

Я начала готовиться к поездке в Москву, но прежде решила познакомиться со всеми членами группы, в которую меня включили.

Группу радистов возглавлял Хозе Сандоваль, коренастый худощавый испанец, который нараспев говорил по-русски. Немного он говорил и по-венгерски.

Я спросила его, где он научился этому, и он рассказал, что в 1936 году, во время гражданской войны в Испании, был командиром роты и одновременно выполнял обязанности офицера связи. В штабе он не раз встречался с венграми, которых очень полюбил. Вот тогда-то он и решил научиться говорить по-венгерски, а позже, когда будет возможность, обязательно съездить в Венгрию.

Хозе Сандоваль окончил в свое время академию художеств. После падения республики вместе со своими товарищами он сидел в лагере для перемещенных лиц во Франции, откуда затем эмигрировал в Советский Союз.

Вторым радистом была Таня Самсоненко, веселая девушка-украинка, учившаяся до войны в медицинском институте. По возрасту она была мне ровесницей. Как только началась война, Таня сразу же попросилась в армию, но ее не взяли по молодости. Вместе с институтом она эвакуировалась на Урал.

Однако девушка не успокоилась и еще несколько раз писала заявления с просьбой послать ее на фронт. И наконец в начале 1943 года она попала на курсы радисток, после окончания которых осенью 1943 года и была направлена в Киев.

А спустя три дня ее уже выбросили в тылу у врага, под Львовом, где она должна была заменить в партизанской группе погибшую радистку. Задание Таня выполнила превосходно. Когда она вернулась на Большую землю, ее хотели послать в институт доучиваться, но она настояла на том, чтобы остаться в армии. После этого она попала радисткой в группу Шандора Ногради.

Кроме меня в группе было еще трое венгров: Янош Мольнар, Бела Пап и Бела Керекеш. Янош Мольнар включился в рабочее движение еще в 1931 году. В армии он подружился с коммунистами. Особое влияние на него оказал Вильмош Мошкович.

Янош добровольно сдался в плен русским и попросился в партизанский отряд. О том, как он сдался в плен, Янош рассказывал так:

«Шел бой, кругом свистели пули. Сначала я спрятался за толстым деревом, а потом перебежал в пустой бункер, где меня и нашел пожилой русский солдат. Я начал кричать по-словацки:

— Товарищ, не стреляй, я словацкий интернационалист!

Солдат остановился и сказал:

— Иди сюда! Сигареты у тебя есть?

Тем временем к нам подвели троих венгерских солдат, которые попросили меня, чтобы я и за них замолвил слово. К нам подошли русские солдаты и офицеры. Все смотрели в основном на меня, так как на мне была новая красивая кожаная куртка.

— Ты офицер? — спросили они меня.

Я ответил отрицательно. Русские солдаты повели нас в тыл. Двоих венгров они заставили нести раненого русского солдата, а те начали было упираться.

— Вы просили заступиться за вас, а сами отказываетесь нести раненого! Как же вам не стыдно! — начал я ругать их.

Нас направили в лагерь для военнопленных, в котором я встретился с Йожефом Вайдой, тоже коммунистом. Вместе с ним мы решили проситься в партизаны. Пошли к начальнику лагеря, но он нас сначала не принял. Тогда мы изложили свою просьбу письменно.

На следующий день я услышал, что в лагерь приехал товарищ Золтан Ваш, который якобы подбирает людей в партизанский отряд. Мы отправились к нему.

Первым пошел на беседу к Вашу Йошка, но его в партизаны не взяли, хотя он и очень просил. Вслед за ним вошел к Вашу я.

— Когда вы родились? — спросил меня Ваш.

Я ответил, что мне минуло сорок.

— По своему возрасту вы уже не можете быть партизаном.

— Почему? — удивился я. — Капиталистам я был нужен, а вам — нет?

— А кто вы по профессии? — поинтересовался Ваш.

— Механик и шофер, — ответил я.

— Тогда, пожалуй, возьмем, так и быть.

В группе записанных оказался и Бела Гажи Пап, который, как и я, добровольно перешел на сторону Советской Армии.

В партизанской школе я встретился со своим старым знакомым Фабри».

Когда Мольнар попал в Светошино в партизанскую школу, как раз шло формирование новых взводов. Занимался этим делом Дюла Рац. Слушатели сами выбирали себе взводных командиров, которые в свою очередь набирали людей себе во взвод.

Дюла Рац не зачислил Мольнара ни в один взвод, чем сильно перепугал его.

— Товарищ Рац, почему вы не зачислили меня во взвод? — спросил его Мольнар.

— Не беспокойся, и до тебя очередь дойдет, — успокоил его Рац.

И действительно, несколько дней спустя Рац вошел в комнату и сказал:

— Янош Мольнар, Бела Пап и Керекеш, забирайте свои вещички и шагом марш за мной!

Дюла Рац привел их в кабинет начальника лагеря, где Ногради собрал членов своей группы.

— Яни, ты среди нас самый старший по возрасту, — обратился Ногради к Мольнару. — Вот я даю тебе деньги, на которые ты будешь прикупать к пайку продукты. В школу вы прибыли недавно, и вам нужно окрепнуть. Возможно, что скоро мы получим боевое задание.

В кабинете находились и два радиста: Хозе и Таня.

Таня тогда показалась Мольнару девочкой. И вот эта девочка идет воевать! По-русски в группе лучше других говорил Михай Керекеш. Вот его-то Мольнар и попросил перевести Тане его слова:

— Скажи, друг, этой девушке, что она произвела на меня сильное впечатление. Если мы будем вместе, я всегда буду оберегать ее!

Мольнар на самом деле выполнил свое обещание.

Где-то в Словакии

Прилетев в Москву, я получила от загранбюро нашей партии радиошифр, инструкции и личное письмо для Шандора Ногради. Затем в течение трех дней я проходила переподготовку по радиоделу.

Последний раз в Москве я была в декабре 1943 года, когда вместе с девятью товарищами направлялась в отряд генерала Наумова. И хотя с того времени не прошло и года, изменении было много, в том числе и в моей жизни. Я вышла замуж и, хотя не знала, жив мой муж или нет, улетала на выполнение второго в своей жизни боевого задания.

В Москве тоже произошло много изменений: с улиц исчезли зенитки, а из парков и скверов — аэростаты воздушного заграждения, а жители столицы заметно повеселели. По всему их поведению было видно: они уверены в том, что их родина одержит победу в войне.

Находясь в городе, я навестила свою подругу детства, побывала в школе, в которой училась. За несколько дней пребывания в столице я по-настоящему почувствовала, какая это честь — быть партизанкой. Моя тетушка рассказала мне, что моя слава распространилась даже на нее: стоило ей где-нибудь упомянуть, что ее племянница — партизанка, как она получала поддержку. Школа тоже следила за своими учениками, воевавшими на фронте, навещала их родных. Как ни хорошо было мне в Москве, я очень спешила вернуться обратно в партизанскую школу. Пять дней пришлось мне ждать летной погоды, и, не дождавшись, я наконец села на поезд и через два дня, то есть немного быстрее, чем в декабре 1943 года, была в Киеве.

С вокзала я сразу же поехала в партизанскую школу, но было уже поздно: группа товарища Ногради 8 октября вылетела на задание. Мне лично Ногради просил передать, чтобы я как можно скорее вылетела вслед за ними и что они будут в Словакии недалеко от границы с Венгрией.

Когда я пришла в Штаб партизанского движения Украины, мне показали радиограммы, полученные от Шандора Ногради. Из них я узнала, что группа Ногради благополучно приземлилась в районе аэродрома «Три дуба», где сразу же приступила к выполнению полученного задания.

10 октября от Ногради поступила такая радиограмма:

«В Лошонц и Римасомбат прибыли отряды СС. Местные жители эвакуируются из Лошонца. Парторганизаций нет ни в Фюлеке, ни в Лошонце. Разыскиваю коммунистов-одиночек. Такие имеются. В Лошонце существует комитет демократов, образованный месяц назад. Коммунисты в нем не представлены. Изучаю обстановку в районе Римасомбата, Ипойшага и Шальготарьяна. Для поездки в глубь страны необходимы соответствующие документы. Типография для печатания листовок имеется».

Вслед за этой радиограммой за один день было получено еще несколько. Вот они.

«Прошу выслать двух радистов с рацией, необходимых для организации двух отрядов для действия на территории Венгрии».

«Прошу немедленно выброски венгерской группы Козлова в район Бабинец, в 14 километрах севернее Римасомбата. Сигналы оповещения прежние. Одновременно прошу выслать 300 кг взрывчатки, 10 пулеметов, 20 автоматов, 40 винтовок, 2 ПТР и как можно больше боеприпасов к ним. Группы соединения действуют на территории Венгрии».

«Продолжается вывоз венгерских войск из районов Закарпатской Украины. Группа словацких и венгерских партизан, состоящая из 15 человек, сегодня ночью взяла в плен 60 венгерских пограничников. 10 из них сразу же заявили о своем желании вступить в партизаны. Остальным было предложено вернуться в Венгрию, но без оружия, от чего они отказались и заявили, что хотели бы остаться среди партизан. В Римасомбате, Йолшве и Торналье парторганизаций, как таковых, не существует, имеются лишь отдельные коммунисты. Работаю над созданием парторганизации. В Рожне на днях произведены аресты коммунистов. Направляю в Центр связного».

«Из группы Козлова тяжело ранен Дайко, который попал в руки венгров. Венгерские солдаты и офицеры, входящие в отряд, действуют самоотверженно. К Козлову прибились 12 дезертиров. Последняя операция отряда в районе Шальготарьяна нагнала страху на жандармерию. Один из дезертиров сказал, что в районе действуют 800 партизан. Козлов же располагает меньшим количеством людей».

«Отряд Козлова крайне нуждается во взрывчатке и оружии. Немедленно вышлите. Отход немецких и венгерских войск продолжается. Срочно вышлите двух радистов».

«Считаю необходимым дать указания группам Усты, Прищепы и Рекаи о переходе на венгерскую территорию, запретив им оставаться в тылу Советской Армии. Мы установили личный контакт с коммунистами, находящимися в Лошонце, Ипойшаге и Римасомбате. Им поставлена задача. Ищу связи с Центром».

«Прошу немедленно выбросить все венгерские группы на словацкую базу «Три дуба». Срочно ожидаю Еву».

«Радиостанция имени Кошута совершенно правильно делает, призывая венгерских партизан двигаться в центр страны. Эти призывы необходимо повторять чаще. Изготовляемые нами листовки распространяем среди солдат и местного населения».

«С целью увязки взаимодействия с венгерскими группами, подготавливаемыми к переброске, прошу срочно сообщить радиопозывные для установления связи с Погребенко».

15 октября в партизанской школе с быстротой молнии распространился слух о том, что Миклош Хорти выступил по будапештскому радио с заявлением о капитуляции Венгрии. Собравшись группами, все обсуждали эту неожиданную новость. Мы положительно оценили этот факт, хотя нашлись и такие, кто почти раскис и недовольно ворчал: выходит, мы напрасно учились в партизанской школе и никакого боевого задания не получим, так как войска Советской Армии быстро пройдут те 150 километров, которые отделяют их от территории, охваченной Словацким национальным восстанием. Тем товарищам казалось, что войне пришел конец.

Однако вечером того же дня командование сообщило нам новые сведения. Венгерский фашист по фамилии Салаши взял власть в свои руки. Советские товарищи спрашивали у нас, кто такой Салаши, но никто из венгров не знал этого.

Вскоре выяснилось, что наше положение нисколько не изменилось.

Радиограммы, получаемые от Шандора Ногради, свидетельствовали о том, что борьба обострилась. Ногради торопил с объединением венгерских групп, так как предполагал, что гитлеровское командование, оккупировав Венгрию, может нанести удар по восставшим.

«Прошу дать указание Величко о подготовке к переходу через венгерскую границу в составе объединенной группировки».

«Четвертый фронт до сих пор не выбросил венгерские группы на словацкую базу. Срочно прошу вашей помощи».

«Дезертиры из хортистской армии в одиночку и группами переходят к нам, заявляя, что они не хотят выполнять приказы Салаши. Солдаты полагают, что Хорти находится в Швейцарии. Они утверждают, что начавшаяся в Будапеште 17 октября всеобщая забастовка продолжается по сей день. По всей стране проходят аресты коммунистов, представителей левых партий и активистов Словацкой народной партии».

Положение изменилось настолько, что было невозможно предугадать, когда именно гитлеровцы нападут на Словакию. Однако долго ждать не пришлось. 19 октября танковая дивизия СС появилась в районе Римасомбата и Йошвы. Всего же на подавление Словацкого национального восстания было брошено восемь немецких дивизий.

Ногради торопил с переброской на базу венгерских групп.

В это время Штаб партизанского движения Украины по распоряжению сверху поручил осуществлять общее командование всеми партизанскими группами в Словакии полковнику Погребенко.

В штабе делалось все возможное для того, чтобы выполнить просьбы, поступавшие от командиров групп, действовавших в тылу врага, однако не все просьбы и не всегда выполнялись из-за отсутствия времени или возможностей. Об этом свидетельствуют радиограммы из Центра.

«12 октября погода была нелетная, в результате чего на аэродроме скопилось большое количество отрядов и групп. В течение трех дней будем посылать по одной группе. Направить их все сразу возможности не имеем. Отряды и группы, находящиеся в тылу противника, все до одного, просят оказать им немедленную помощь, и притом во внушительных размерах. Для Козлова в ночь на 17 октября запланировано два рейса, если позволят погодные условия».

«Чайка-267» получила от Погребенко все необходимые бумаги. По интересующим вас вопросам поддерживайте связь с Погребенко через радиостанцию «Чайки».

«Отвечая на вашу радиограмму номер 18, сообщаю, что Погребенко получил указание в отношении переброски вам находящихся у него венгров 14 октября 1944 года».

«Командиру партизанского отряда Ногради. Учитывая последние события, необходимо усилить работу среди венгерских войск, взаимодействовать со всеми, кто готов бороться против гитлеровцев. Партизанским группам при подходе войск Советской Армии с ними не сливаться, а самостоятельно продвигаться в глубь венгерской территории. Ногради продолжать поддерживать связь с Будапештом. Андреев».

«Ногради. Прошу срочно сообщить более подробно о положении лиц, находящихся у власти, главным образом, в столице. Вышлите нам образцы ваших листовок. Как относятся офицеры к режиму Салаши? Активизируйте боевую деятельность в Трансильвании. Ракоши».

«Ногради. Копии Сланскому, Асмолову. Волянский направил для действий в Венгрии отряды Крчанова и Щукина. Егоров направил отряд Лапшова. Относительно использования Величко переговорите со Сланским и Асмоловым».

20 октября под вечер, когда я уже не думала о том, что мы можем сегодня улететь, за мной в Штаб партизанского движения Украины приехал мотоциклист-посыльный. Меня он разыскал в столовой и передал мне приказ садиться с ним на мотоцикл и ехать на аэродром, так как через час я должна была уже вылететь в Словакию. Полученные в Москве инструкции и радиошифр я постоянно носила с собой в планшетке. Вбежав в свою комнату, я быстро сунула в сумку смену белья и сказала хозяйке:

— Все вещи оставляю вам!

Начальник школы раздобыл мне автомат с несколькими дисками и пистолет. У меня даже не было времени попрощаться с ребятами, да, по правде говоря, и не с кем особенно было прощаться, ведь все мои старые знакомые, за исключением нескольких, давно разъехались.

Когда я приехала на аэродром, пилот уже запустил моторы. Оказалось, что ждали только меня. Кроме меня в самолете было еще два пассажира — немец в советской форме с орденом Красной Звезды на груди и английский офицер с красивым и на удивление маленьким парашютом. Я так устала, что, надев парашют, сразу же прилегла и заснула.

Проснулась я, когда мы пролетали над линией фронта, от лая зениток. Английский офицер сунул мне в руку красивое красное яблоко. Откусив от яблока кусок, я как-то сразу успокоилась и без особого страха стала смотреть в иллюминатор на разрывы зенитных снарядов. Часов в одиннадцать наш самолет спокойно приземлился на аэродроме Три Дуба. Мы сошли на землю. Ночь была тихой. Персонал аэродрома безмятежно спал на лавках, а на единственном в помещении столе стояла бутылка с надписью «Боровичка».

На аэродроме мы сели в военную машину, вел которую молчаливый шофер в словацкой форме.

Мы проехали через несколько городов и сел. Нигде ни огонька. Машина ехала с затемненными фарами, иногда освещая на крутых поворотах стены домов. Дома были все целые. Это меня очень удивило, ведь я так привыкла к развалинам, взорванным мостам и разбитым дорогам. Здесь же, как мне показалось, царили мир и покой. В каких-то селах мы останавливались, и шофер куда-то исчезал. Уже рассвело, когда мы приехали в Банска-Бистрицу. Здесь было много солдат, но почти все они шли либо с кирками, либо с лопатами. Гражданское население эвакуировалось из города. Кое-где виднелись противотанковые ловушки.

Видимо, и здесь нет мира! Я уже по Москве и по Иваново знала: раз идут солдаты с лопатами, значит, враг где-то рядом…

Наша машина остановилась перед штабом восстания. Повсюду — военные, гражданские, советские солдаты и много партизан в кожаных куртках и пальто, но больше всего словацких офицеров. Вооружение самое различное.

Я пошла разыскивать представителя Штаба партизанского движения Украины.

В просторной комнате меня принял словацкий офицер. Я представилась и сказала, что ищу Шандора Ногради. Офицер ответил мне, что он слышал о таком, но не знает, где именно он находится в данный момент. Пообещал разыскать, а пока предложил мне позавтракать, дал книжку с талонами на питание и объяснил, где у них находится штабная столовая.

В столовой завтракали словацкие офицеры, которые как-то странно посмотрели на меня. Они спросили, откуда я. Когда же я рассказала, что ночью прилетела из Киева, они еще больше удивились и спросили:

— И оттуда сюда присылают таких юнцов?

Оказывается, они приняли меня за парня. И не удивительно, так как волосы у меня были коротко подстрижены, одета я была по-мужски, на голове — казацкая кубанка. Откуда им было знать, что в моей полевой сумке рядом с секретными бумагами лежало женское белье.

Меня угостили прозрачной палинкой, от которой приятно пахло хвоей. Я немного выпила, и мне сразу же сделалось тепло.

Офицеры смотрели на меня с улыбкой. Оказалось, что я прилетела не вовремя, так как попасть в Венгрию с каждым днем становится все труднее и труднее: на границе стоят не венгерские, а немецкие солдаты. До сих пор венгры не вмешивались в дела Словацкого национального восстания, но теперь положение изменилось.

«Ну и попала же я в переплет, — решила я про себя. — Ногради с группой находится в Венгрии, а я не могу туда добраться».

Быстро позавтракав, я снова пошла в штаб.

— Ева! Ты как сюда попала?! — вдруг услышала я чей-то голос, когда поднималась по лестнице, и не поверила своим глазам: передо мной стоял мой московский знакомый, немец по национальности.

— Из Киева прилетела, — пробормотала я. — А ты что здесь делаешь?

— Работаю радистом при штабе. Пошли к нам! Правда, к радистам посторонним заходить воспрещено… Ты подожди меня здесь, я быстро закончу!

Я села в прихожей и невольно подумала о том, что мне все же везет: вот встретила Курта. Курт помог мне разобраться во всем. Оказалось, что группа Ногради от Волянского перешла к Величко. Он сразу же посоветовал мне поехать в Дивень, где находился отряд Величко. Там же, по его мнению, должен быть и Ногради. Мне дали машину и сопровождающего.

В Дивень я приехала под вечер. Все село было забито партизанами. Меня послали в здание школы, где в большом зале на нижнем этаже лежали какие-то тюки, покрытые брезентом, а рядом сидел, как ни в чем не бывало, Янош Мольнар. Ну наконец-то хоть кто-то из группы Ногради! Я подбежала к Мольнару.

— Где Ногради? — спросила я его.

— Не знаю. Меня оставили здесь охранять снаряжение, а сами ушли… И вот уже третьи сутки от них ни звука. А тут, как назло, гитлеровцы наступают. Я даже поесть не могу отойти. Но не бросили же они меня, как ты думаешь?

Оглядевшись, я спросила, где располагаются радисты. Среди них я надеялась найти кого-нибудь из знакомых и не ошиблась. Радисты занимали маленький домик в саду. Отыскались двое знакомых радистов. Когда я сказала им, что ищу Ногради, они заулыбались мне, будто новичку.

— Найти его будет нелегко… Может, он у Величко, это неподалеку. Величко ты должна знать: он был у Наумова в отряде. Может, и Ногради уже там.

Я попросила их запросить Величко об этом по радио, но они не смогли выполнить мою просьбу, так как был получен строгий приказ не вести никаких переговоров без разрешения начальства, да и рации были все упакованы, кроме одной, которая работала только на прием.

— У нас сейчас уже не отряд, а целое соединение, а сначала нас было всего пятнадцать человек, — похвастались радисты.

Следуя их совету, я разыскала командира партизанской бригады подполковника Величко. Его штаб располагался в старом замке километрах в шести от Дивеня. В штабе царила обычная суета: сновали взад и вперед посыльные и разведчики, уставшие и злые.

Когда Величко доложили обо мне, он сам вышел мне навстречу.

Я его сразу же узнала. Мне вспомнилась украинская степь, засыпанная снегом. Длинная вереница партизанских повозок. После нескольких дней боев мы наконец-то двигались спокойно, меся ногами грязь со снегом. Я несколько поотстала от своей группы, шла одна и вдруг увидела группу разведчиков. Они были на лошадях и вели за собой несколько запасных лошадей. Я попросила у них одну лошадь. Разведчики ответили, что они могут дать мне даже две, потому что лишние кони их только стесняют.

Я взяла двух лошадей, решив отдать вторую Пиште, который устал не меньше меня.

Взобравшись на одну из лих, я поехала рысью вдоль колонны повозок. На одной из повозок лежала больная девушка. Подъехав к ней, я захотела сказать что-нибудь приятное, чтобы приободрить ее. И тут неожиданно передо мной появился Пишта. Он очень обрадовался и мне, и лошади. Вынув из кармана несколько красных яблок, он протянул их мне со словами:

— Смотри, что я тебе принес!

Одно яблоко я сунула в руку больной.

Рядом с повозкой верхом на лошади ехал краснолицый мужчина, похожий на командира. Посмотрев на меня, он спросил:

— А себе-то вы оставили?

Так я познакомилась с Величко. Он поинтересовался, кто мы такие, и весь тот день провел вместе с нами. Расстались мы друзьями.

— Если нужна будет помощь, приходите ко мне в отряд вместе со своими венграми.

С тех пор я с ним не встречалась, а вот теперь решила обратиться за помощью. Величко принял меня по-дружески. Рассказал историю создания бригады, которая выросла от пятнадцати человек до нескольких тысяч. Словацкий национальный совет оказывал всяческую поддержку советским партизанам. Местное население встречало их радушно. Отряды быстро росли.

Но так было в прошлом, а сейчас гитлеровцы теснят партизан со всех сторон. В штаб бригады поступают тревожные сообщения.

— С юга, со стороны венгерской границы, наступают немцы, — продолжал рассказывать Величко. — На северо-востоке, в районе Понрад-Игло, сосредоточиваются две гитлеровские дивизии… Если придется отходить, уйдем в горы, а оттуда снова свалимся врагам как снег на голову, как когда-то на Украине. Если не найдете своего Ногради, останетесь с нами. Не бродить же вам одной по белу свету.

В душе я была согласна с Величко, но мне хотелось обязательно разыскать Ногради. При одной мысли о нем я крепче прижимала к себе полевую сумку, где у меня лежали шифр и письмо для Ногради.

Величко обещал мне помочь в поисках Ногради. Я пошла в соседнюю комнату, чтобы почистить свой автомат.

Пока я занималась чисткой, в комнату вошла элегантно одетая женщина, похожая на аристократку.

Я взглянула на ее руки и заметила, что ногти у нее накрашены, как будто она только что вышла от маникюрши.

— Как она сюда попала? — спросила я у одной из советских партизанок.

— Это сама графиня, — засмеялась в ответ девушка.

— И что она здесь делает?

— Партизанит.

С Величко я встретилась за ужином. Должна заметить, что опасности нисколько не повлияли на аппетит партизан.

Величко громогласно представил меня всем собравшимся в столовой и заявил, что я его гостья. После этого каждый из присутствующих захотел что-нибудь сказать мне, пошутить.

— Скажите, вы, наверное, с пеленок в партизанах?

В их глазах я была шестнадцатилетней девчонкой.

За ужином партизаны немного выпили. Хотя я протестовала и говорила, что не пью, мне все равно налили.

Затем Величко сообщил, что мы должны попрощаться с графиней, добровольно вызвавшейся сопровождать раненых в Киев.

— С аэродрома. «Три дуба», — шепнул мне словак, сидевший рядом со мной, — вывозят на самолетах раненых и семьи руководителей восстания.

Я устала, а тут еще от вина у меня разболелась голова, поэтому я вышла из столовой, где, по сути дела, ужин давался в мою честь, и, войдя в другую комнату, спросила у часового, где здесь можно отдохнуть. Он показал мне на широкую двуспальную кровать. Поставив свой автомат в угол, я сняла шинель и, положив полевую сумку под подушку, а ремешок от нее намотав на руку, легла и заснула глубоким сном.

Когда я утром открыла глаза, то увидела возле кровати часового.

— Командир меня поставил сюда и приказал, как только вы проснетесь, сразу же разрядить пистолет, который лежит у вас под подушкой.

«Ну и ну», — подумала я.

Позже мне рассказали, что я, уйдя с вечера и укладываясь спать, положила под подушку заряженный пистолет. Все это видел часовой. Он доложил обо всем Величко:

— Вновь прибывшая партизанка легла спать, зарядив пистолет и заявив, что застрелит каждого, кто к ней подойдет. Мне кажется, товарищ командир, что она пьяна.

Так ко мне был приставлен персональный часовой, который всю ночь следил за тем, чтобы, проснувшись, я не открыла стрельбы.

Утром меня позвал к себе начальник разведки, чтобы поговорить со мной.

Он сообщил мне, что партизанам, по-видимому, не удастся удержать здесь фронт и они отойдут в горы. Хорошо, если бы и я пошла с ними, а не искала Ногради, который рано или поздно тоже уйдет в горы. В отделе у него уже есть одна разведчица, которая великолепно действует: она не раз ходила в тыл к немцам и всегда возвращалась оттуда с ценными сведениями. Работа у меня будет интересной: всегда идти впереди войск, ходить в тыл к немцам и к венграм.

Однако я стояла на своем: мне нужно разыскать Шандора Ногради.

Видя, что переубедить меня не удалось, начальник разведки ушел, и я осталась одна в приемной Величко.

«Что же мне теперь делать?» — печально подумала я и на всякий случай решила проверить документы в полевой сумке. Там все было на месте. Вот только автомата не оказалось. И тут я вдруг ни с того ни с сего разрыдалась. Вокруг меня собрались люди, а я плакала и причитала:

— Отпустите меня отсюда! Отпустите! Я должна найти Ногради! Отдайте мне мой автомат!

Величко доложили, что его гостья рыдает. Он позвал меня в кабинет, но я и там продолжала плакать. Вошла графиня и начала меня утешать.

— Хорошо, не плачь. Так и быть, отпустим тебя. Правда, она может уйти? — обратилась графиня к Величко.

Величко вызвал к себе адъютанта и при мне приказал ему:

— Пришлите ко мне надежного словацкого офицера, который хорошо знает эти места. Дайте ему машину, и пусть он возит мою гостью до тех пор, пока не найдет Ногради. Оружие ей верните немедленно!

Через несколько минут я уже сидела в открытой спортивной машине. Моим сопровождающим оказался высокий симпатичный офицер-словак. Он был не ахти как любезен со мной, но выбора у меня не было.

Мы выбрались на шоссе и, проехав с километр, остановились. Оказалось, что в машине что-то сломалось, и офицер начал ее чинить. Прошел час, второй, третий, а наша красная машина все не заводилась. Мне казалось, что она так никогда и не заведется. Я решила голосовать, чтобы уехать на другой машине. К нам приближалась легковушка. Я видела еще издалека, что все места в ней заняты, а на багажной сетке полно вещей, и все же подняла руку. Когда машина проехала мимо меня, так и не остановившись, я разглядела, что в ней сидел Ногради. Я побежала следом и громко закричала. Меня услышали, остановили машину. Из нее вылезли Хозе, Ногради, Мольнар. Узнав меня, они крепко пожали мне руку.

— Ну наконец-то ты прилетела! — нараспев проговорил по-венгерски Хозе. — Ты — заблудший ребенок!

Меня посадили в машину, и мы покатили в Жойом.

Выяснилось, что на этой машине они ехали из Дивеня в Жойом, куда в результате наступления гитлеровцев переместилась группа Ногради.

Ногради внимательно прочитал письмо, которое я ему передала.

— Со многим мы уже опоздали, — проговорил он с раздражением. — К сожалению, создать сильную венгерскую группу до сих пор так и не удалось. Поскольку гитлеровцы наступают, все словацкие части перешли к обороне. А ведь именно сейчас, как никогда, важно перебросить в Венгрию мощные партизанские отряды, которые были бы способны расчленить силы гитлеровцев и вдохновить на борьбу венгров… Необходимо немедленно перебросить эти группы, тогда и мы можем быть готовыми к переходу на территорию Венгрии. Правда, сейчас сделать это будет нелегко.

Хозе срочно передал в Центр радиограммы, в коротких перерывах между работой упрекая меня за то, что я не захватила с собой запасных ламп.

Радиопередачи мы закончили поздно ночью. Откуда-то издалека доносился артиллерийский грохот. Ногради приказал к утру быть готовыми к переезду в Банска-Бистрицу, откуда можно поддерживать непосредственную связь с командованием словацких партизан.

В Банска-Бистрице Ференц Келети обеспечил нас очень хорошим жильем: мы жили на центральной площади возле филиала ликерного завода Брауна. Во дворе в огромных бочках хранилась знаменитая словацкая боровичка, которой насквозь пропах весь дом. Однако здесь было вдоволь не только напитков, но и хорошей венгерской еды. К нам постоянно приходили местные венгры, прослышавшие о том, что Шандор Ногради формирует здесь партизанский отряд.

23 октября в городе царило спокойствие, хотя уже явственно слышалась артиллерийская канонада. Магазины и лавки еще торговали. Мы с Таней ходили по городу, с завистью рассматривая красивые женские вещи, выставленные в витринах. Когда мы вернулись в свое расположение, нам приказали немедленно связаться с Киевом. Связь была неустойчивой, и мы попросили Ференца Келети подыскать нам какой-нибудь домик на окраине города, где мы могли бы избавиться от помех.

Ференц Келети отвез нас на окраину и показал новый трехэтажный дом. Он хорошо знал привратницу этого дома и попросил ее устроить нас в какой-нибудь квартире, где мы могли бы спокойно работать.

— Я вам могу дать не одну, а несколько квартир, так как многие жители сбежали из города — боятся прихода немцев, — объяснила нам привратница.

Мы расположились в трехкомнатной квартире на третьем этаже. Все в ней было перевернуто вверх дном. При виде этого беспорядка нас охватила тоска.

Отсюда нам удалось установить связь с Киевом, и мы проработали несколько часов.

Когда же мы вернулись в свое расположение, то повстречали там двух новых товарищей, только что прилетевших из Киева. Одного из них звали Андрашем Тёмпе, а другого Шандором Куримски.

Мы обрадовались их приезду, особенно Хозе, который, как выяснилось, знал Андраша Тёмпе еще по войне в Испании в 1936 году.

Пока мы разговаривали, пришел Шандор Ногради.

— Целых полдня я провел в штабе восстания, — рассказал он, — лично разговаривал с руководителями восстания Швермой, Карелом Бацилеком и Яном Голианом. Мы решили срочно организовать партизанскую группу и направить ее в горы. Армия и партизаны сделают все возможное, чтобы закрепить Банска-Бистрицу. Партизанское командование отдало приказ всем партизанским отрядам и группам зайти в тыл врага и оттуда наносить по нему удары.

Ференцу Келети было приказано достать необходимую одежду, оружие и боеприпасы для шестидесяти человек, Хозе — немедленно запросить у Центра разрешение на перемещение венгерского отряда в район Шальготарьяна.

Ногради побеседовал с прибывшими товарищами, затем вызвал к себе меня и сказал:

— Будьте добры, сходите к Хозе и скажите, чтобы он передал в Центр, что Шандор Куримски и Андраш Тёмпе из-за невозможности попасть в настоящий момент в Будапешт останутся временно у меня. Связной, направленный в Будапешт, уже не сможет вернуться обратно, так как обстановка резко изменилась.

Так я узнала, что эти два товарища с нашей помощью намеревались попасть в Будапешт, где должны были организовать работу по сплочению антифашистских сил.

Центр ответил согласием, и Тёмпе с Куримски остались у нас.

Ференц Келети достал новые автоматы, обмундирование и продовольствие. Все это мы разделили между собой. Кроме того, ему удалось где-то раздобыть одну легковую и две грузовые машины.

К 25 октября город почти опустел. Накануне закрылись магазины и лавки. Часть населения сбежала, другая часть заперлась в своих квартирах. Солдаты — кто на машинах, кто пешком — покидали город. Противник находился так близко, что были слышны автоматные очереди. Несмотря на это, настроение у нас было неплохое, так как мы чувствовали, что начинается что-то новое.

В путь тронулись под вечер, разместившись на двух грузовиках и в легковушке. Хозяин ликерного завода каждому из нас вручил по бутылке боровички.

В нашей группе кроме меня и Тани были еще две женщины: жена Ференца Келети, беременная на седьмом месяце, и жена разведчика Барборяка. Все мы уговаривали Келетине остаться в городе, но она не захотела расставаться с мужем.

Ехали по направлению к Высоким Татрам, так как Словацкий национальный совет принял решение о перемещении штаба восстания в Доновали.

Дорога, ведущая на Старе-Гори, была забита машинами, конными повозками, пешими солдатами, партизанами и местными жителями, идущими с большими узлами.

Вперед продвигались медленно. Местами приходилось подолгу ждать, так как объехать такое скопление людей и машин было просто невозможно.

Тогда мы решили продолжить свой путь пешком. В Старе-Гори мы встретились с работниками штаба партизанской бригады Егорова. Все разместились в двухкомнатном доме.

Здесь к нам присоединились капитан Евгений Лапшов и старший лейтенант Сергей Рахманов, с которыми Ногради познакомился чуть раньше. Так наша группа пополнилась двумя опытными офицерами-партизанами. Вот ядро нашей партизанской группы, направляющейся в Венгрию:

Шандор Ногради — командир партизанской группы,

Евгений Лапшов — заместитель командира группы,

Шандор Куримски — заместитель по политчасти,

Андраш Тёмпе — начальник штаба группы,

Сергей Рахманов — начальник разведки,

Хозе Сандоваль — начальник радиосвязи,

Бела Пап — разведчик,

Лайош Керекеш — разведчик,

Таня Самсоненко — радистка,

Ева Кардош — радистка.

Товарищ Ногради поставил перед нами новую задачу: вырваться из кольца окружения и как можно быстрее прорваться в район Шальготарьяна с тем, чтобы приступить там к организационной работе, которую, по сути дела, должны были выполнить небольшие партизанские группы, выброшенные раньше нас.

Домой

Утром 27 октября мы выехали из Старе-Гори по направлению к Турецу. Здесь наша группа разделилась на две части, одну из которых возглавил Ференц Келети.

Дорога шла под гору. От развилки группы пошли разными дорогами.

Добравшись до Туреца, мы оказались в Низких Татрах. Здесь собралось много солдат, партизан, гражданских.

По дороге Ногради встретился со Швермой, а затем с подполковником Асмоловым.

Асмолов объяснил нам сложившееся положение:

— Кадровые военные не могут осуществлять руководство армией, точно такое же положение сложилось и во Второй чехословацкой бригаде. Возможно, удастся переформировать их в небольшие подразделения, собрать вместе в горах и направить в восточные районы. Партизанские отряды находятся в горах в неплохих местах, но пока между ними нет никакой связи.

Шверма предложил нам остаться с ним. Сам же он оставался с партизанами. Однако это противоречило нашей цели, и мы двинулись дальше в юго-западном направлении.

Над дорогой, по которой мы ехали, время от времени появлялись немецкие самолеты-разведчики. Они обстреливали колонны из пулеметов, и тогда все бросались кто куда. Невольно вспомнилось, как гитлеровцы бомбили нас на Украине.

Из Туреца мы пешим порядком направились в сторону Доновалей.

На шоссе творилось нечто невероятное: кругом ни души, зато повсюду — брошенные машины, повозки, груженные продуктами и снаряжением. Несколько повозок лежали на боку, и из них высыпались на землю сахар и рис. Повсюду валялось брошенное оружие, а возле одной из повозок — новые солдатские ботинки, которые можно было подобрать.

После обеда гитлеровские минометчики обстреливали дорогу. Мы остановились у подножия горы, на которую нам было приказано подняться. Начали подъем. Он оказался нелегким, тем более что пришлось нести три тяжелые рации и питание к ним. Когда мы поднялись на 1200 метров, неожиданно пошел дождь. Все промокли до нитки, однако продолжали карабкаться наверх до тех пор, пока не взобрались на вершину. Темнело, мы сильно устали. Сели передохнуть. Из долины доносился рокот танков. Немцы из минометов обстреливали лес. Завернувшись в плащ-палатки, мы улеглись спать. Я уснула, прислонившись спиной к стволу дерева.

Рано утром меня разбудил Шандор Куримски. Открыв глаза, я увидела, что идет снег с дождем, а я лежу в небольшой лужице. От холода меня била мелкая дрожь.

Ногради идти было еще труднее: ему уже тогда было пятьдесят лет. Перевалив через вершину, мы начали спускаться, но это было еще труднее, чем подниматься в гору. Склон зарос густым лесом, и пробираться через него было невероятно трудно. Я то и дело спотыкалась и падала. Насквозь промокшая одежда затрудняла движения. Временами казалось, что дальше я и шагу сделать не смогу.

Вскоре лес стал редеть, и мы вышли к Доновалям. Навстречу нам стали попадаться солдаты и гражданские.

— Кто такие? Куда идете?

— А куда нам идти? Что нам осталось делать?

Много людей бесцельно бродили по лесу.

«Сколько их? — думала я. — Сорок человек? Пятьдесят? Или, быть может, несколько тысяч? Что с ними станет?» Я не понимала, почему они бродят в одиночку или небольшими группами, ведь, участвуя в партизанских рейдах по Украине, я твердо усвоила, что отрыв от отряда, как правило, означает для отставших верную гибель.

Из уст в уста передавались самые различные слухи:

— Наши оставили Доновали… Штаб эвакуировался… В Дёмберхеде идут бои…

Многие из бродящих по горам людей присоединялись к нам, но лишь немногие из них задерживались у нас.

Так к нам присоединился Йожедо Хёнинг, который позднее, 28 декабря 1944 года, пал смертью храбрых в районе Шальготарьяна.

Мы советовали бродящим по горам людям не бросать оружия и переходить к партизанам. Однако остановить людскую лавину, которая растеклась по горам, было невозможно.

Те, кто присоединялся к нам, полагали, что у нас им будет безопаснее. Однако, к сожалению, жилье, регулярное питание и безопасность не могли им обеспечить и мы. Жизнь у нас была далеко не легкой. За это время к нам присоединились сержант Павел Вечора, младший ефрейтор Андрей Кубан, Летко Карой и словак Ян Фридриц. С нами они остались до конца рейда. Однако попадались и такие, кто, немного побыв в нашей группе, вдруг приходил к выводу, что под крышей дома гораздо лучше, чем в холодном, продуваемом ветрами лесу.

По мере возможности мы поддерживали связь с Центром.

Находясь в районе Кисела-Вода, Ногради отправил радиограмму следующего содержания:

«Строкачу и Ракоши. Находимся в районе Кисела-Вода. Отряд состоит из 25 вооруженных венгров и словаков. Командиром отряда назначен Лапшов. В отряде я и двое венгерских коммунистов. Вокруг нас немцы. Пытаемся вырваться из кольца окружения в южном направлении. В лесах бродит большое количество словацких солдат. Пробуем убедить их в том, чтобы они не бросали оружия, а продолжали борьбу. Ногради, Лапшов».

После того как к нам присоединился Хёнинг, он стал нашим проводником. 30 октября мы уже были недалеко от Доновалей. Пройдя по долине, вышли к туристскому домику.

«Наконец-то отдохнем», — подумала я, но ошиблась: отдыхать было негде — весь домик забит какими-то гражданскими.

В двух километрах от долины находилось село, в котором располагалась гитлеровская танковая часть. Можно было не сомневаться в том, что немцы заглянут и в домик, поэтому Ногради завел с гражданскими разговор и порекомендовал им уйти подальше в лес. Однако они, сославшись на усталость, ответили, что останутся здесь, будь что будет.

Наша группа отошла на полкилометра от домика и расположилась на поросшем кустарником склоне холма. Решили дальше не двигаться до тех пор, пока разведчики не выяснят обстановку.

Разведчики вскоре вернулись и доложили, что гитлеровцы движутся по направлению к нам. А через полчаса мы услышали грохот танков, людские крики и стрельбу. Мы заняли круговую оборону, приготовились к бою.

Я полезла в карман, нащупала там коробок спичек, проверила в планшетке шифр. В крайнем случае я должна буду сжечь шифр, чтобы он не попал в руки врага.

Обстановка стала напряженной. Однако гитлеровцы дошли только до опушки леса и остановились метрах в двухстах от нас. Расстреляв в упор охотничий домик, они отошли.

В это время из разведки вернулись Бела Пап и Рахманов, принеся добрую весть. Немецкие танкисты ушли в село, оставив свои машины на дороге без всякой охраны. Дождавшись возвращения двух других наших разведчиков, мы начали спускаться к дороге, сохраняя тишину. Выйдя из леса, мы пошли через кустарник и вскоре увидели черные громады танков. В темноте я даже налетела на танк. Послышался лязг автомата о танковую броню. Пройдя мимо танков, мы спустились в долину, стараясь поскорее уйти от этого места подальше.

В лесу мы увидели еще несколько танков, но уже неисправных. Значит, мы двигались по местам былых боев. Снова начался дождь, не прекращавшийся всю ночь. К утру мы вышли на склон горы, поросшей высокой, в человеческий рост, травой. Пришлось взяться за руки, чтобы не потерять друг друга.

Углубившись в красивый буковый лес, мы остановились передохнуть. Издалека доносилось уханье минометов, но здесь было спокойно. Группа расположилась на отдых, а разведчики Мате Баршонь и Бела Пап ушли на разведку местности. Вернулись они часа через два, принесли сыр и мармелад. Мы были настолько голодны, что сразу же набросились на еду.

Постепенно все понемногу обсохли. Только кожаные куртки Лапшова и Рахманова, промокшие насквозь, никак не высыхали. Кое-кому из партизан удалось сменить одежду, в том числе и мне. Когда мы были еще в Старе-Гори, я присмотрела себе одежду, которая в войну считалась верхом элегантности, — американский свитер и кожаное пальто. Но меня тогда высмеял Рахманов. Теперь же я посмеялась над ним: ведь моя серая солдатская шинель вполне сносно служила мне.

Мы снова двинулись в путь. Я шла за Таней, а за мной шел Винце Хатвани, присоединившийся к нам в Бистрице. До этого он находился в словацком партизанском отряде. Это был высокий худощавый мужчина средних лет. Говорил он мало, но пользовался большим уважением. Меня и Таню он жалел, смотрел на нас как на своих дочерей и по возможности помогал нам. Временами он нес наши рюкзаки, а если мы падали, помогал нам подняться.

По долине двигались гитлеровские моторизованные части. Они обстреливали склоны гор, где, по их предположениям, намечалось скопление партизан, огнем из минометов.

Уставшие и голодные, мы остановились на небольшой отдых в хвойном бору.

— Недалеко река Грон, — сказал Ногради. — Вот переправимся на другой берег, тогда пойдем быстрее. По мнению местных жителей, эта местность окружена гитлеровцами, а дальше нам будут попадаться лишь отдельные вражеские гарнизоны.

Мы остановились лагерем, разбили палатки, установили связь с Киевом.

«Через Андреева Ракоши. Находимся в кольце окружения в районе Моштенция. Разведываем переправу через Грон. Связи с другими отрядами не имеем. Временно к приему самолета не готовы. Сообщите место нахождения отряда Козлова. Ногради».

Остановившись на отдых, мы выслали разведывательные группы во всех направлениях. Вернувшись, они доложили, что километрах в двух от нас, в селе, находится тыловая часть гитлеровцев.

Было решено остаться здесь до тех пор, пока разведчики не отыщут переправу через Грон. Разводить костры и шуметь строжайше запрещалось.

А дождь, как назло, пошел снова. Наши палатки не спасали нас, но еще хуже было то, что мы не имели продуктов. Наше настроение ухудшалось от беспокойного поведения примкнувших к нам солдат и партизан. Как только разведчики возвращались с задания, они сразу же обступали их, стараясь узнать новости, так сказать, из первых рук, да еще до того, как об этом будет доложено командиру.

Ногради решил укрепить дисциплину в группе. Он и Куримски лично побеседовали с каждым партизаном, разъяснили им, что тот, кто не верит в успех или считает для себя слишком трудным служить в отряде, может его покинуть. Несколько маловеров вообще были изгнаны из отряда. Разведчикам же было строго-настрого приказано сообщать о результатах разведки только командиру или его заместителям. Заместителем начальника разведки был назначен Бела Пап.

Однажды разведчики пригнали в лагерь двух волов. Одного сразу же пристрелили. Так у нас появилось мясо, которое мы разделили поровну между всеми. Мясо появилось, а вот ни хлеба, ни соли не было. Но мы так изголодались, что не обращали на это внимания. Разрезав мясо на небольшие кусочки, жарили его на углях и ели.

Однажды утром я проснулась и, открыв глаза, сказала: «Какой густой туман!» Таня объяснила мне, что никакого тумана нет и в помине. Тогда я испугалась. Спросила других ребят, и оказалось, что одни видели туман, а другие — нет. Спустя несколько часов это прошло.

Таня, как студентка-медичка, объяснила, что наше зрение резко ухудшилось из-за недостатка соли и витаминов. После этого случая мы стали жевать сосновые почки.

Приближалось 7 Ноября — годовщина Великой Октябрьской социалистической революции. Накануне мы получили из Центра следующую радиограмму:

«Ногради. По случаю 27-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции сердечно поздравляем венгров, желаем боевых успехов в борьбе против гитлеровских захватчиков. 6 ноября 1944 года. Строкач, Андреев».

А спустя двое суток мы получили другую радиограмму, в которой наш связной Коссовский сообщал нам о том, что Центр с трудом прослушивает наши передачи.

11 ноября мы радировали в Центр о том, что часть радиоаппаратуры мы были вынуждены зарыть в землю и теперь работаем на РПО, источники питания сели, да и сами условия не позволяют нам поддерживать регулярную связь.

В течение двух суток мы находились возле Лучатина, где вели разведку переправы через Грон. Наши разведчики доложили, что все мосты через Грон охраняются гитлеровцами. Река вздулась от сильных осенних дождей, и о том, чтобы перейти ее вброд, не могло быть и речи. Но мы познакомились с тремя словаками, которые пообещали нам помочь. Они знали бревенчатый мост, о существовании которого гитлеровцам не было известно. Мост находился примерно в полукилометре от села, и мы решили переправиться на другой берег по нему.

10 ноября спустились в долину. Ярко светила луна. Шел редкий снежок. В долине мы вышли на дорогу и по ней дошли до домика лесничего, где нас ожидали проводники-словаки.

Выслали вперед разведчиков. В полукилометре за ними шел Шандор Ногради, затем — мы, радисты, и все остальные.

Едва мы приблизились к шоссе, как послышалось гудение машины. Пришлось остановиться. Из окон ближайшего дома кто-то просигналил светом. Минут через двадцать сигналы прекратились, а из крайнего дома донеслось громкое пение.

Нам предстояло перейти через полотно железной дороги. Пересекли его и вскоре вышли к реке. Импровизированный мост состоял, по сути дела, из двух бревен, с одной стороны которых было прикреплено нечто похожее на перила. Бревна были скользкими, и пришлось через мост ползти на четвереньках. Глубоко внизу шумел Грон. Если бы кто-нибудь сорвался вниз, спасти его было бы невозможно. Спокойно вздохнули мы только тогда, когда очутились на другом берегу реки.

И снова начался подъем на гору. Вскоре мы набрели на бревенчатый дом. Там и передохнули, расположившись на соломе. А затем — снова в путь, к родной Венгрии.

10 ноября. День заранее запланированной встречи с группой Ференца Келети. Как там они? Что с ними?

Сам Ференц Келети вспоминает об этом так:

«В селе Туреце мы встретились с советскими партизанами.

Это был район Высоких Татр. Выше, куда нам следовало подняться, шел снег. Узнав, кто я такой, командир советского партизанского отряда пригласил меня в палатку на командирскую рекогносцировку. Собрались офицеры, человек восемь. Майор Гречкий, если я правильно запомнил фамилию, познакомил собравшихся с обстановкой в районах, охваченных Словацким национальным восстанием, и нашими задачами. Особый упор он сделал на новую партизанскую тактику. Наше положение майор определил реально, однако перспективы на ближайшее будущее были обрисованы им как обнадеживающие, что очень воодушевило всех нас.

Ночью двинулись в путь. Идя по горной тропе, мы догнали какой-то советский партизанский отряд, командиру которого пришлось долго объяснять, кто мы такие и куда следуем. Мы хорошо понимали, что они действуют строго по заранее разработанному плану, поэтому нам пришлось уступить им эту тропу, а самим свернуть на более узкую, идти по которой было значительно труднее.

На рассвете гитлеровцы обстреляли из минометов село, в котором мы остановились. Здесь мы потеряли несколько своих товарищей: Имре Куна и его младшего брата Ференца, Дьёрдя Нейвирта, Барборяка и других. Из этого нам пришлось сделать соответствующий вывод: впредь следует быть более осторожными.

Выслав вперед разведчиков, мы продолжали двигаться дальше в горы. Шли уже по снегу, окутанные туманом. Ночевали прямо под открытым небом. И без того скудные запасы сыра и мармелада (другого у нас ничего уже не было) делили на крохотные порции, так как на пополнение запасов в ближайшее время рассчитывать не приходилось. Мы понимали, что стойко должны выдержать все трудности — ведь нас ждала родина! В этих условиях очень выросло значение политико-агитационной работы, проводить которую приходилось уже не ежедневно, а почти ежечасно. В один из вечеров мы занялись неприятным для нас делом: с болью в сердце сожгли свои партизанские удостоверения, так как в случае, если бы нас захватили, наличие их в карманах означало бы для нас верную смерть.

Густой снег и туман сильно затрудняли наше продвижение. Чем выше поднимались, тем холоднее становилось. Хотя мы днем и ночью находились под открытым небом, никто из нас не заболел, даже насморка не было. Вскоре мы встретили советского партизана, который привел нас к своим. Оказалось, что мы находимся в районе, контролируемом партизанами.

Оружия у нас до сих пор на всех не хватало. Те, у кого были советские автоматы, являлись, так сказать, нашей основной ударной силой. К нашему удивлению, советские партизаны предложили нам присоединиться к ним, чтобы совместными усилиями прорвать кольцо немецкого окружения. Если же мы этого сделать никак не можем, тогда они просят отдать им наше оружие. Поскольку нам из Центра было приказано двигаться в Венгрию, мы решили поделиться с советскими товарищами оружием, считая, что нам Центр еще успеет его перебросить.

Прощаясь, мы по-братски пожали друг другу руки. Наша и без того немногочисленная группа стала еще меньше (несколько товарищей перешли к русским), да и оружия поубавилось. Впереди у нас еще двое суток пути, и тогда мы будем у цели. Жалко только, что наши надежды на получение оружия не оправдались.

Эти двое суток всех нас основательно вымотали. Ребята, правда, молчали, но по их лицам было заметно, что каждому из них хотелось задать командиру вопрос: «Мы опоздали выйти в указанное нам место ровно на неделю. Что с нами будет, если вторая часть нашего отряда не дождалась нас и ушла?» Мы шли по совершенно незнакомой местности. Других партизанских групп здесь не было. С местным населением мы в контакт не входили.

В конце концов нужно было принимать какое-то определенное решение. Партизанская борьба тоже имеет свои законы. И горе тому, кто их переступит! Рисковать можно и нужно, но только в том случае, если есть надежда на выход. Без этого не может быть победы. Однако полагаться на волю слепого случая и рисковать жизнью двадцати людей равносильно пустому трюкачеству. Поэтому я, как командир, принял решение группой или поодиночке присоединиться к первому попавшемуся партизанскому отряду. А позже перед нами, возможно, поставят новое задание, выполняя которое мы продолжим борьбу за свободу нашего народа, против фашистских захватчиков».

Мы переходим венгерскую границу

Наша группа двигалась к югу. Прошли населенные пункты: Лехотка, Поники, Поницка-Гута. Затем устроили себе пятидневный отдых, готовясь к самому главному.

Гитлеровцы проезжали эти села на больших грузовиках, но не останавливались. Мы же расположились на хуторах, где нас сердечно принимали местные жители.

Ногради отдал мне и Винце Хатвани приказ объехать близлежащие хутора и запастись продуктами. Мы условились, что Винце Хатвани — он хорошо говорит по-словацки — будет выдавать себя за дезертира, а я буду играть роль его сына. Будем рассказывать, что мы оба скрываемся в лесах и хотим запастись продуктами на неделю вперед.

На хуторах нас принимали хорошо и, давая продукты, не скупились. Мы же, зайдя в какой-нибудь дом, старались не нарушать партизанского правила: долго без страховки со стороны в доме не оставались.

В одном дворе, когда мы туда зашли, как раз закололи свинью. Собралось много народу. Хозяин завел нас в дом, усадил за стол, уставленный закусками и выпивкой. Пришлось согласиться отобедать. Посреди обеда мы услышали шум едущей машины. Мы с Винце переглянулись и, как ни в чем не бывало, продолжали есть. Мимо дома проехало несколько автомашин. Я сильно забеспокоилась, как бы кто из гостей не донес и из-за нас не попало бы хозяину. Заметив наше беспокойство хозяин сказал нам:

— Ешьте, пейте и ни о чем не беспокойтесь! Все будет в порядке! Да и чего вам бояться, когда вы не парень, а девушка. Таких больших глаз, как у вас, у парней не бывает.

Мы хотели было идти, но хозяин задержал нас, хотя уже начало темнеть. Он набил мой вещмешок кровяной колбасой, а карманы — орехами и сахаром. Более того, пригласил меня приехать к нему после войны, сказав, что у него растут три сына.

К своим мы вернулись поздно вечером. Они уже беспокоились, так как разведчики сообщили о том, что немецкие танки разъезжают по хуторам.

Наша группа увеличилась на три человека: вместе с нами на землю Венгрии ступили присоединившиеся к нам Рубцов, Мельник и Бондарь.

15 ноября нам удалось связаться по радио с Киевом, но они нас практически не слышали. У меня за плечами была рация «Белка», но она питалась от ручного генератора, который вышел из строя. Рацией можно было воспользоваться, если подключить ее к электросети. На хуторе близ Лехотки был свет, и Хозе подготовил рацию к работе.

Он поймал Киев и вел передачу, когда в комнату неожиданно вошел хозяин дома. Увидев, что горит свет, он выключил его, и этого оказалось достаточно, чтобы наш слабенький трансформатор перегорел, и передача прервалась. Мы все страшно разозлились, но делать было нечего, тем более что сами нарушили партизанское правило — не выставили часового к двери комнаты, из которой велась радиопередача.

Хозе решил перемотать трансформатор, но времени для этого у него не было.

Когда радиосвязь с Центром прервалась, Погребенко через уполномоченного по партизанскому движению при штабе 2-го Украинского фронта получил следующую радиограмму:

«Командиру партизанского объединения имени Сталина, действующего в районе Банска-Бистрицы. В двадцати километрах юго-восточнее вас находится партизанская группа Ногради. 15 ноября с ней прервалась радиосвязь. Начните поиски группы Ногради».

Двигались мы преимущественно по ночам, так как фронт был близко и движение стало более интенсивным.

Когда стемнело, мы двинулись к железнодорожной линии. Километра четыре шли по шоссе, а затем были вынуждены спуститься к речушке, которая оказалась настолько широкой и глубокой, что перейти ее вброд было невозможно. Километра четыре шли вдоль реки, пока не увидели узенький мостик, правда с перилами.

Переход через мостик контролировал Бела Пап. Переходили по одному. И вдруг Пап увидел, что движение застопорилось. Оказалось, что посреди мостика остановился молодой словак пулеметчик.

— Почему остановился? — спросил его Пап.

— Так устал, что не могу дальше сделать и шагу.

Пап пригрозил словаку тем, что если тот немедленно не пойдет дальше, то его просто-напросто столкнут в воду. Угроза помогла, и словак перешел мостик.

Однако задержка имела последствия: когда оставшиеся восемь человек перешли на другой берег реки, ночная темень уже поглотила тех, кто прошел до них. Им кричали, свистели, но безрезультатно.

Посовещались. Пожилой венгр и два молодых словака сказали, что решили остаться здесь, поскольку они из этих мест. Так партизаны остались впятером: Бела Пап, Нойман, молодой русский солдат, пулеметчик-словак и пожилой гражданский, тоже словак.

Ночью решили не идти, а вернуться в село, чтобы утром с помощью карты разобраться, куда могла направиться часть группы.

Остановились в крайнем доме и тут же узнали, куда они ушли. Утром двинулись догонять и догнали через три дня под Калиново.

А мы, идя впереди, перешли мостик и пошли по пахоте. Настроение у всех было скверное из-за того, что потеряли своих. Когда подошли к шоссе, по которому густо шли машины, освещая фарами дорогу, Ногради сказал:

— Вижу, ребята, вы сильно устали, а нам сейчас, как никогда, нужно быть внимательными и осторожными. Еще не поздно, если кто передумал, может остаться здесь.

Но таких не нашлось.

Километрах в двух от железнодорожной станции мы натолкнулись на цыганский табор.

Оказалось, что цыгане давно наблюдают за нами и по ошибке приняли нас сначала за полицейских, которых очень боятся, потому что те жестоко обращаются с ними.

Они угощали нас, но мы отказались, видя, что им и самим мало.

Цыгане были плохо одеты, все худые. И все же они каждому из нас сунули по куску хлеба и сала. Вожак табора дал нам провожатого, который объяснил нам, куда идти, где можно укрыться, где можно найти соседний цыганский табор — там нам тоже помогут.

Мы приблизились к железной дороге, по которой шло оживленное движение. Станция была хорошо освещена. Недалеко было и до моста. Быстро перебежав через полотно дороги, мы бросились вверх по тропке в кусты.

К утру вышли к узкой полоске леса. Остановились передохнуть, а застряли на весь день, так как по шоссе беспрерывно шли машины, а в поле работали крестьяне. Мы лежали в снегу и не шевелились.

Дальше к югу пошли только вечером. Шли всю ночь. Идти было очень трудно всем, даже мне, привыкшей к большим переходам.

Однако я взяла себя в руки и шла. В полночь у меня начались галлюцинации; мне несколько раз казалось, что я вижу село. Я убыстряла шаги, но впереди был только грязный снег. Когда же я окончательно выбилась из сил, действительно показалось большое село. Мы находились недалеко от Калиново.

Мы постучались в крайний дом, попросили провести нас к сельскому судье. Тот подтвердил сведения, которые принесли наши разведчики: в радиусе пятнадцати километров гитлеровцев не было.

Судья устроил нас на постой в большой дом, приказал зарезать барашка и открыть продлавку, чтобы мы могли купить еды. Правда, денег у нас не было, но Лапшов вместо денег выдал справку, поставив на ней печать. Я не удержалась и взяла себе женские чулки. Их я в сумке донесла до Дебрецена, а потом подарила Тане.

Оказавшись в доме, указанном нам судьей, мы застелили пол соломой и, не раздеваясь, легли спать, выставив у дома и у околицы села часовых. Хотя я смертельно устала, уснуть сразу не смогла. Зажгла свечу и начала писать в купленном блокноте. Я писала о том, как жду Пишту и как рада, что скоро окажусь в Венгрии, куда так давно стремилась.

Я заметила, что не спит и Таня. Мы разговорились. Таня думала о своей матери, которую очень любила и которая в свою очередь заботилась о ней и даже не возражала, когда узнала, что Таня уходит в партизаны.

— Знаешь, я себя здесь чувствую очень одинокой, — со вздохом призналась Таня. — Хорошо еще, что Хозе с нами. Я еще ни разу в жизни не влюблялась. Тебе легче: у тебя есть муж.

Утром мы проснулись невыспавшимися, тогда как остальные были веселы и бодры. Более того, они даже посмеялись над нами, особенно Лапшов, который ухаживал за Таней, хотя она и не принимала его ухаживаний.

Судья на следующий день организовал нам починку обуви. Сапожник как-то хитро посмотрел на нас, а затем не без иронии сказал:

— Ну, венгры, теперь вы, наверное, видите, что мы, словаки, не такие уж плохие люди и даже можем быть хорошими друзьями.

Мы начали говорить о яде национализма и классовой борьбе, но сапожник перебил нас словами:

— Прежде мы были плохими, а теперь станем хорошими друзьями.

Хозе тем временем перемотал трансформатор. Мы надеялись, что рация заработает, но для этого нужно было электричество, а его пока не было.

Ногради простудился и чувствовал себя очень плохо. Рахманов и Лапшов нашли в двух километрах от Калиново хорошо обставленный домик лесничего. Было решено, что Ногради, Шандор Куримски, Андраш Тёмпе, Бела Пап, Вечора и Мольнар останутся с ним в долине, а остальные во главе с Лапшовым пойдут к венгерской границе.

Надеясь, что рация заработает, Ногради подготовил такую радиограмму:

«Андрееву и Ракоши. Нахожусь в квадрате… Группа движется на юг. Я заболел и остаюсь здесь на несколько дней. Вместе со мной останутся Тёмпе, Мольнар, Куримски, Пап и Вечора. На территорию Венгрии вступим вместе с группой. Ногради».

К сожалению, эту радиограмму нам так и не удалось передать в Центр, так как трансформатор не работал и после перемотки.

21 ноября вышли из района Калиново к югу. Последовал долгий переход, и 26 ноября мы уже были на хуторе, расположенном между Оремлази и Турке-Поле. Мы находились недалеко от старой границы, точнее, от реки Ипель. Переправившись через нее, мы оказались в районе Шальготарьяна.

Здесь нас и догнал Ногради со своими людьми. Он еще не выздоровел полностью, однако чувствовал себя значительно лучше. Но тут у Тани поднялась высокая температура. Пришлось два дня просидеть в одном селе, жители которого хорошо приняли нас. Но вечером 27 ноября у Ногради и Тани температура подскочила еще выше. Идти им было нельзя. Тогда решили, что Ногради и Таня пробудут дня два на хуторе неподалеку от Турке-Поле. Вместе с ними останутся Андраш Тёмпе и Янош Мольнар.

Утром мы двинулись дальше по направлению к мельнице, где нас уже ждали.

Мы шли вдоль речушки Брезово. Шли бодро, так как чувствовали себя в безопасности. На мельнице нас радушно встретили хозяйка и две ее дочки. Мы по-домашнему расположились в трех просторных комнатах, а хозяева снабдили нас всем необходимым. Ребята же, особенно Лапшов и Рахманов, принялись ухаживать за хозяйскими дочерьми.

Здесь мы намеревались дождаться Ногради, а тем временем нашим разведчикам предстояло найти переправу через Ипель.

Каково же было наше удивление, когда на следующий день утром Ногради, Тёмпе, Таня и Мольнар, смертельно уставшие и больные, появились на мельнице.

Из дневника, который вел Андраш Тёмпе, узнаем следующее:

«…27 ноября. Оба больных крепко уснули, приняв перед этим сульфидин и аспирин. Вокруг тишина, хозяева добродушны. Мысленно мы уже в Венгрии, строим планы, согласно которым мы пусть в последний момент, но добьемся успехов и тем самым хоть немного уменьшим страдания венгерского народа.

Примерно в полдень узнаем от жителей, что в трех километрах в Оремлазово находятся 500 гитлеровцев, а по шоссе, ведущему на Модри-Камень, движутся 8 танков и 20 грузовиков с солдатами противника.

Мольнар тем временем разыскал немного юго-восточнее хорошо замаскированный домишко, в который мы и намерены переселиться на рассвете. Вечером у Ногради и Тани снова жар. В девять вечера и мы, и наши хозяева уже легли спать. Часов в одиннадцать я проснулся оттого, что кто-то светил фонариком нам в окошко. Я насторожился. Минут через пять опять посветили. Сон у меня как рукой сняло. Я заметил, как хозяин встал и пошел к двери. Все это показалось мне подозрительным. Я как бы случайно проснулся и взглянул на часы, посветив себе спичкой. Хозяин попросил меня задуть спичку, так как под окнами бродят двое неизвестных. Тут проснулся и Ногради, а вслед за ним — Таня и Мольнар. Все молча начали одеваться. Хозяин вышел. Предварительно мы с ним договорились, что если он заметит что-нибудь опасное, то начнет громко говорить. Я подошел к окошку и через минуту услышал, что старик заговорил громко. И тут же раздался выстрел: видимо, старика уложили наповал. Спустя полминуты под окном разорвалась ручная граната. Стреляли по боковой стенке дома.

Ногради распахнул окошко и отскочил: начнут ли по нему стрелять? Мольнар стоял у двери. Ногради и Таня выпрыгнули в окно, пробежали по двору и перелезли через изгородь. Вслед за ними бросились и мы. От изгороди по нас стреляли. Видимо, неизвестные не знали, в какой именно комнате мы находились. Мы бежали по ровному месту, освещенные ярким лунным светом. Огонь вели я и Таня, так как автоматы Ногради и Мольнара заело. Через несколько минут оказались уже вне поля видимости. Сориентировались и пошли на юго-восток к лесу; в семь утра вышли к мельнице, где находились наши. С нами были Бондарь, Баршонь и один партизан из отряда Козлова, которых мы встретили прежде, чем выйти к мельнице».

В нескольких километрах от мельницы в селе Луго-Брезно находилась партизанская группа Хвостикова, уже давно контролировавшая здесь всю округу.

В первый же день мы нанесли визит командиру. Партизаны отнеслись к нам с недоверием, потому что ничего не знали о нас.

Однако доверие было восстановлено после того, как мы обменялись воспоминаниями о партизанской жизни и упомянули общих знакомых. По указанию товарища Ногради вместе с Лапшовым к Хвостикову пошла и я, чтобы уговорить его встретиться с нашим командиром. Он согласился, но лично установил место и время встречи. В ней приняли участие Ногради, Тёмпе и Куримски. Возле дома, где она должна была произойти, был выставлен усиленный дозор. Ногради попросил Хвостикова по рации сообщить в Центр о положении нашей группы. Переговоры закончились. Было решено, что обе группы будут действовать самостоятельно до получения указаний из Центра.

От партизан мы узнали, что в селе, в доме учителя, находятся три разведчика с рацией. Ногради послал меня и Куримски к ним с просьбой разрешить нам по их рации связаться с Киевом. Разведчики на это не согласились, но пообещали сообщить о нас в Центр.

Позже мы узнали, что они свое обещание выполнили.

Время нас торопило. Части Советской Армии могли опередить нас, а мы не хотели опаздывать.

Бела Пап с Летко и Хёнингом отправились на разведку в район Алшо-Стрегово. Где-то неподалеку имелся мост. К селу Бела пришел со стороны леса. С горы осмотрел местность. Сверху было хорошо видно, что в селе имеется казарма, а мост не разрушен. Это старая венгерская граница.

— Бела, осторожно! Дальше не ходи, там немцы! — вдруг предупредил Папа Хёнинг.

Бела и сам уже увидел, что к нему приближаются пограничники. Один из них снял с плеча винтовку. Бела попросил Летко и Хёнинга остановиться и подождать, а сам направился к пограничникам, чтобы поговорить с ними.

Пограничников было трое. Приблизившись к ним метров на пятьдесят, Бела сделал знак, чтобы они не стреляли, а затем спросил их:

— Вас что, только трое?

— Да, только трое, — ответил старший пограничного наряда.

— Немцы здесь есть?

Пограничники не ответили.

Бела объяснил им, что он и его друзья — венгерские партизаны, и начал уговаривать пограничников перейти к нам, но они ответили, что переходить им теперь нет никакого резона, так как скоро война и без того закончится. Один пограничник был из Кашши, двое других — из Эгерпастора. Вынув литровую бутылку вина, пограничники начали угощать партизан, рассказывая, что на участке Балашшадьярмат — Лошонц партизаны недавно организовали несколько серьезных взрывов.

— А вы не доложите начальству о том, что встретились с партизанами? — спросил их Пап.

Пограничники ответили, что не доложат. Бела и сам понимал, что они умолчат о встрече с нами, ведь в противном случае их могут привлечь к ответственности за то, что они не уничтожили партизан.

Хёнинг боялся, как бы немцы не прочесали лес и не отрезали им пути возвращения к группе.

Бела предложил продолжать разведку. Они вошли в крайний дом села. Летко и Хёнинг страховали его, оставшись на улице.

— Немцы здесь есть? — спросил Бела у хозяина.

— Есть, — ответил тот.

— Где они?

— В соседнем доме.

Партизаны покинули дом и, проходя через сад, видели, как в соседнем дворе немцы седлали лошадей.

Ночь разведчики провели на хуторе, а утром продолжили разведку переправы, после чего вернулись на мельницу. От мельничихи узнали, что неподалеку от Ипойтарноца имеется мост, который никем не охраняется. Решили разведать и его.

Нелегко было прощаться с гостеприимной мельничихой и ее дочерьми.

Попутно зашли на хутор Мнацко, хозяева которого угостили нас жареным поросенком.

К Ипойтарноцу подошли через Алшо-Стрегов. Тут мы увидели, что по шоссе движется механизированная гитлеровская часть. Мост действительно не охранялся, а железную дорогу охраняли венгры и немцы.

Бела Пап, Лапшов и Баршонь перешли через мост и железнодорожное полотно, а затем и через границу и остановились на хуторе Матьяша, где выяснили, как лучше двигаться в район Шальготарьяна.

Часов в семь утра 1 декабря двинулись к венгерской границе и мы. Перед пограничной полосой остановились на хуторе, где хозяева покормили нас и сказали, что мы спокойно можем идти через лес, так как патрулируется пограничниками он очень редко. С хутора мы шли до шоссе по пахоте, потом остановились, так как увидели идущие по дороге машины. Залегли прямо в грязь, лишь бы нас не заметили. Снова пошли. Разведчики вели нас спокойно и уверенно. Мы быстро пересекли шоссе и вышли на болотистое место. С моста увидели крайние дома села, услышали крики и собачий лай. На железнодорожной станции визгливо свистел паровоз.

Спокойно преодолели последнее препятствие — железнодорожную насыпь, остановились, чтобы немного передохнуть. Мы находились уже в Венгрии. От волнения все потеряли дар речи. Я стояла, погрузившись в свои мысли, и вдруг почувствовала, как кто-то обнял меня. Это была Таня. По русскому обычаю она расцеловала меня в обе щеки и спросила:

— Ты рада, Ева? — Потом грустно вздохнула и добавила: — Вот ты уже и дома!

Вслед за ней шутливо заговорил Вечора:

— И мы теперь венграми стали, верно?

Все заулыбались. Напряжение незаметно прошло.

«Да, вот я и дома… После двадцати лет разлуки», — подумала я.

Приключение в Саплонце

Уже давно у нас за спиной остались Надьбанья, Сатмарнемети и Надькарой, а приказа, как действовать дальше, все нет и нет. Оказавшись в Нирбаторе, я узнал, что штаб фронта уже прибыл в Марамарошсигет, и мы снова начали просить майора отпустить нас туда. Он с большим трудом, но согласился.

Мы решили, что пойдем через лес и выйдем к Саплонцу. В этом случае мы могли отыскать место нашей выброски, а заодно поблагодарить дядюшку Брейку, который стал нашим верным другом. От него я хотел узнать адрес судьи из Саплонца, чтобы поблагодарить и его за то, что в тяжелые для нас дни он помогал нам. Хотелось разыскать на плато могилу советских солдат, погибших геройской смертью в бою против жандармов.

Населенный пункт Биксад насчитывал в то время четыре-пять тысяч жителей. С Сатмарнемети его связывала железнодорожная ветка. Когда-то здесь находились золотые рудники, а неподалеку от села били известные лечебные источники.

Странно было свободно ходить по тем местам, где несколько недель назад из-за каждого куста нас подстерегала смертельная опасность. Жандармы, гитлеровские и венгерские войска исчезли отсюда, словно испарились.

До сих пор мы по-настоящему не знали, какое влияние оказывали на местное население, хотя сами и не вели активных боевых действий. Слухи сильно преувеличивали наши силы и возможности. В селах и городах много говорили о партизанах, которых сбросили с самолета на парашютах. Все меры, которые принимали жандармы, их частые облавы лишь убедили население в том, что в горах действительно действуют партизаны. Местные жители видели в нас представителей советских войск, симпатизировали нам.

В Акнаслатине мы стали гостями шахтеров с соляных копей. Они с любовью встретили нас и рассказали, что всегда с вниманием следили за нами и переживали за нас.

Это были организованные горняки, в их числе находились и коммунисты. Мы спросили горняков, почему они сами не ушли в горы и не искали связи с нами.

— Хотеть-то мы этого хотели, — отвечали они с некоторым смущением, — но, откровенно говоря, побаивались, поскольку сами находились под неусыпным надзором жандармерии. Особенно не развернешься. А вот теперь мы встретились с вами.

Спустя несколько дней я заболел, поднялась высокая температура. Под мышками образовались нарывы, так что я не мог даже поднять руки. В каждом селе я спрашивал, нет ли там врача, но они все сбежали. Я уже решил сам финкой вскрыть болезненные нарывы, так как никто из ребят не брался за это, боясь заражения крови.

У меня оставалась надежда, что в большом селе Саплонц на берегу Тисы я все же найду врача.

На горном плато нам удалось разыскать могилу советских солдат, она находилась возле большого орехового куста. Вместо памятника на могиле лежал большой камень. Видимо, потому, что я сам в тот момент был нездоров, меня охватили невеселые мысли. Где теперь мои пропавшие боевые друзья?

Рекаи, чувствуя мое настроение, ни на шаг не отходил от меня.

Вскоре мы вышли на луг, на котором всегда пас своих барашков дядюшка Брейку, однако старика не нашли.

«Может, он спустился в село», — подумал я. Мы решили идти в Саплонц.

Когда шли по главной улице села, на нас с удивлением смотрели люди. Я спросил у какого-то мужчины, где живет судья. Он показал мне, куда идти.

— А врач в селе у вас есть? — поинтересовался я.

— Нет и не было никогда, но вот за Тисой в селе доктор есть.

Мне очень хотелось встретиться с судьей, но сначала я все же решил, добраться до врача, что жил на другом берегу Тисы.

— Идите к судье, ребята, — сказал я своим товарищам, которые устали и были голодны, — передайте ему от меня привет и скажите, что, пока он сготовит бараний паприкаш, я вернусь.

Мешков и Фурман сами хорошо знали судью. Возможно, и он их не забыл.

Но Рекаи решил меня одного не отпускать.

— Я пойду с тобой, — заявил он мне.

Мы спустились к берегу Тисы, где стоял маленький паром. Перевозчик, быстро перебирая руками канат, перевез нас на другой берег.

Попросив перевозчика подождать нас, мы направились в село. Это было небольшое село, населенное русинами. Кругом не было ни души. Мы долго барабанили в дверь сельской управы, но нам так никто и не открыл. Мимо прошел молодой парень, он почти враждебно посмотрел на нас.

— Не знаете, есть ли врач в селе? — по-венгерски спросил я его.

— Нет, — коротко ответил он тоже по-венгерски и пошел дальше.

Для большей уверенности я постучался в какой-то дам и задал тот же вопрос. Ответ был отрицательным.

Мы спустились к реке, где перевозчик ждал нас. Когда паром был уже на середине реки, на берегу показались вооруженные люди, что-то кричавшие нам.

— Они велят нам вернуться обратно, — объяснил мне паромщик и остановил паром.

На берегу собрались человек восемь, двое из них — в советской военной форме, вооруженные винтовками с длинными штыками, остальные — в гражданском, с повязками на рукавах и тоже с винтовками. Они энергично махали нам, приказывая вернуться обратно.

У меня не было желания возвращаться, и я приказал паромщику тянуть дальше. Он подчинился, но довольно неохотно. Однако тут прогремели два выстрела, и пули пролетели у нас над головами. Паромщик сразу же остановился, а затем начал тянуть паром в обратном направлении.

Когда до берега оставалось метров двадцать пять, нам приказали поднять руки вверх.

Как только паром пристал к берегу, нас окружили. Теперь я мог лучше разглядеть людей. Здесь были два совсем молоденьких советских солдата и несколько гражданских. Руководил гражданскими мужчина лет сорока.

Мы утешали себя тем, что здесь присутствуют два советских солдата, и полагали, что нас ведут к какому-нибудь советскому командиру, которому мы сразу же: все объясним. Однако сначала нас завели в здание, управы и посадили в пустой комнате, приставив двух часовых.

Оставшись вдвоем, мы с Рекаи разговорились о том, что наши сейчас, наверное, уже обедают, так как время перевалило за полдень. Однако охранники-русины прикрикнули на нас, чтобы мы не разговаривали. Пришлось замолчать.

Спустя примерно час пришел русинский начальник и повел нас в какой-то дом, где оказалось полно вооруженных мужчин. Я обратил внимание на советского сержанта, который только что закончил бриться. На нас с и бросил подозрительный взгляд: видимо, русинский начальник уже сказал ему о задержанных.

— Вот они, белые партизаны, которых мы схватили. Они целую неделю занимаются бандитизмом вокруг села, но уж сейчас-то им виселицы не избежать, — сказал русин сержанту. — Разрешите прикончить их?..

Тут меня охватил гнев и, схватив одной рукой русина за грудки, я закричал:

— Ты чего чушь несешь, негодяй?!

В грудь и в спину мне уткнулись пять винтовок и два штыка. Сержант удивленно посмотрел на меня.

Я заговорил с сержантом по-русски и потребовал, чтобы он выпроводил русинов из комнаты, так как то, о чем я ему собираюсь рассказать, является военной тайной.

Сержант явно колебался, а русин смотрел на меня с откровенной ненавистью.

— Мы партизаны-десантники, — начал я объяснять сержанту, — и действуем по приказу Штаба партизанского движения Украины. Сейчас же мы направляемся в Марамарошсигет, в штаб 4-го Украинского фронта, где должны явиться к полковнику Погребенко. Наши товарищи находятся в Саплонце, мы же хотели разыскать здесь врача. — Я показал свою подмышку.

Сержант молчал, не зная, кому верить. Тогда я потребовал, чтобы он отправил меня к кому-нибудь из офицеров.

Примерно через час сержант пришел в сопровождении советского политработника, правда без знаков различия.

Я все рассказал политработнику о себе и своих товарищах, и он тотчас же ушел куда-то. А часа через полтора под конвоем привели к нам и остальных наших товарищей. Настроение у них было хуже некуда.

Выяснилось, что русины буквально атаковали дом судьи, а потом схватили их всех и привели сюда.

— И то хорошо, что хоть вместе будем, — попробовал я их утешить. — А нас русины чуть не повесили…

До утра мы проспали в комнате под охраной, а затем нас под конвоем проводили на станцию и посадили в поезд. Сержант и политработник ехали вместе с нами. Привезли нас в большое село, а затем отвели в дом, где, по-видимому, располагался советский штаб.

— Пусть войдет командир! — по-русски крикнул кто-то из соседней комнаты, дверь в которую была настежь распахнута.

Русинский начальник вскочил и сунулся было в дверь, но его остановили словами:

— Да не вы! Пусть войдет командир партизан!

Русин покраснел и вернулся обратно.

Когда я вошел, из-за стола вышел молодой лейтенант в форме войск НКВД и предложил мне сесть. Я начал ему рассказывать о себе, но он перебил меня, сказав, что все уже знает. Видимо, сержант еще накануне доложил ему о нас, а лейтенант в свою очередь все проверил.

Потом лейтенант позвал к себе в комнату русинского начальника и судью и сказал им:

— Немедленно устройте на постой этих партизан и обеспечьте их всем необходимым. Расположите каждого в отдельном доме, организуйте им баню. Выполняйте!

Русин и судья выслушали лейтенанта, вытянувшись по стойке «смирно».

Улыбнувшись мне, лейтенант спросил:

— Когда вы намерены двинуться в Марамарошсигет?

— Завтра, — ответил я.

— Утром обеспечьте партизан транспортом! Выделите для них пять повозок, на которых они отправятся в Марамарошсигет, — отдал лейтенант распоряжение судье.

— Нам хватит и трех повозок, — заметил я.

— Пусть будет пять! Поезжайте с комфортом.

Русинский начальник и судья не знали, куда им бежать в первую очередь.

Через каких-нибудь полчаса всех нас расселили по лучшим домам, приготовили вкусный завтрак, а хозяйки спешно кипятили воду, чтобы мы могли помыться.

Как только нас разместили, я заговорил о враче. Мои хозяева ответили, что в селе есть только ветеринар.

«Для меня и ветеринар будет хорош», — решил я и вместе с Рекаи отправился его разыскивать.

Нашли мы его скоро. Ветеринар оказался венгром. Сначала он наотрез отказался помочь мне, потому что у него не было антибиотиков. Однако я настоял на своем. Смочив нарывы йодом, он мигом вскрыл их, после чего я сразу же почувствовал облегчение.

Когда раны были перевязаны, я спросил ветеринара, сколько должен ему, а он с улыбкой ответил, что еще ни разу в жизни не получал гонорар непосредственно от своих пациентов.

Когда мы вернулись в дом, в котором нас разместили, сержант и политработник сказали мне, что сегодня в нашу честь будет дан пир, для которого только что закололи свинью. Не забыли они и о напитках. Мы с радостью приняли их предложение и действительно провели хороший вечер. Сержант где-то разыскал фотографа, и мы все вместе сфотографировались на память.

На следующее утро повозки ждали нас у ворот. Проводы были теплыми. Опечалило нас только то, что фотографии оказались слишком большими и нам негде было хранить их. Спустя час мы, отдохнувшие и веселые, ехали по дороге в Марамарошсигет…

Прибыв в Марамарошсигет, мы разыскали советскую военную комендатуру, где нам сказали, что штаб фронта за это время передислоцировался в Хуст и мы, если будем торопиться, возможно, догоним его. В комендатуре мы с радостью узнали, что три наших товарища Яни Полар, Дьёрдь Орос и раненый Яни Ач находились здесь, в Марамарошсигете. Ача лечили в советском госпитале. Они с нетерпением ждали нас, потому что совсем ничего не знали о том, как окончился тот бой.

Нам они рассказали, что тогда долго бродили по лесу, а потом решили идти в Марамарошсигет, где жил отец Ороса, у которого они и скрывались до прихода советских войск.

Как только Марамарошсигет освободили советские части, Полар и Орос сразу же отправились искать нас, но поиски не увенчались успехом…

После встречи с ребятами направились в Хуст, где от военного коменданта узнали, что штаб тем временем переместился в Мункач. Военный комендант порекомендовал нам подождать в городе до тех пор, пока он не получит точных сведений о нахождении штаба.

Хуст показался нам симпатичным небольшим городком, и мы остались в нем. Остановились в пустом доме, похожем на виллу, расположенном недалеко от комендатуры. Решили выйти на разведку местности. Сначала мы попали на рынок, где можно было купить все, что угодно. К сожалению, у нас были только доллары. После долгих уговоров местный аптекарь обменял нам пять долларов, и мы смогли купить всего, чего хотели.

Если мне не изменяет память, в этом городе мы провели пять мирных дней. Ребята наши здесь быстро освоились, а кое-кто даже успел завести знакомства с красивыми местными девушками.

На четвертый день меня вызвали в комендатуру и сказали, что из штаба получен приказ направить нас в Мункач.

Я не без труда собрал своих подчиненных, и мы явились в комендатуру, где нас ожидал майор в кожаной куртке, который должен был сопровождать нас. Майор ехал на мотоцикле первым, а следом за ним на военном грузовике ехали мы. Теперь мы были уверены, что все у нас пойдет как надо. Жаль было только, что нам так и не удалось увидеть судью из Саплонца, который тоже был бы рад повидаться со своими старыми друзьями-партизанами.

В Шальготарьянском угольном бассейне

Наконец-то мы были близки к своей цели — к Шальготарьянскому угольному бассейну, куда так стремились.

Иногда, разговаривая между собой, мы сетовали на то, что все время куда-то идем или едем вместо того, чтобы сражаться против врагов, которые окружают нас. И так ли важно, где их бить: тут или там?

Однако Шандор Ногради твердо шел к цели. Он был убежден, что горняки обязательно помогут нам. Его нисколько не пугало, что в Венгрии свирепствует нилашистский террор.

Проведя предварительную разведку, Бела Пап и Мате Баршонь привели нас в Хойяпусту, где молодая симпатичная женщина впустила нас в дом. На столе уже стоял ужин.

Ребята не спускали глаз с красивой хозяйки. Ужин был в самом разгаре, когда появился хозяин, сбежавший ранее с фронта. Поняв, кто мы такие, он зарезал овечку, чтобы было чем накормить нас и завтра.

На этом хуторе мы сначала намеревались остаться на несколько дней, чтобы немного передохнуть, но на следующий день вечером наши дозорные доложили, что в сторону хутора направляются два грузовика с гитлеровцами.

Мы быстро ушли в лес и оттуда стали наблюдать за хутором. Гитлеровцы обыскали все дома и, никого не найдя, удалились.

Следующую передышку мы сделали в Багойпусте. Баршонь и Пап неплохо подготовились к нашему приходу. Барьяк, хозяин хутора, производил впечатление порядочного человека. Был у него сын, высокий и стройный парень. Отец говорил только по-словацки, сын немного и по-венгерски.

Хозяева пригласили нас в дом, хорошо накормили, а затем повели на место, где мы могли спокойно расположиться. Это были два хорошо замаскированных бункера, находившиеся метрах в ста пятидесяти от опушки леса. В этих бункерах семья Барьяка до нас скрывала нескольких советских летчиков, самолет которых гитлеровцы сбили. Здесь же хранились и запасы продовольствия.

Рано утром нас разбудил Барьяк-младший. Вместе с женой он принес нам целое ведро гуляша и корзину хлеба. Меня удивила смелость молодых людей, ведь с шоссе их вполне могли увидеть гитлеровцы. С 10 по 14 декабря мы жили здесь. По вечерам у Барьяков собирались родственники из соседних хуторов. Барьяк-старший хотя и был богачом, но любил свой народ и охотно помогал патриотам.

Ногради еще раньше знал Барьяка, потому он и привел нас сюда.

Здесь наша группа начала активно действовать, и немалая заслуга в этом принадлежала Барьяку.

Мате Баршонь и Бела Пап отправились на разведку в район Шальготарьяна, а Лапшов и Хатвани собирались в Мучень. Ногради, хорошо знавший эти места, лично довел вторую пару до опушки леса, откуда уже было видно село. Прежде чем расстаться с ними, он рассказал, где что находится.

Ногради еще в начале октября установил связь с национальным комитетом в Лошонце. Потом эта связь прервалась, и ее нужно было восстановить. Сделать это оказалось трудно, потому что полиция и жандармерия постоянно охотились за дезертирами, число которых не переставало расти.

Барьяк-старший согласился отнести письмо Ногради в Лошонц и передать членам национального комитета.

Находясь еще в Багойпусте, мы почувствовали, что, несмотря на нилашистский террор, в народе зреют силы сопротивления. Как только жители разнесли весть о нашем появлении, к нам стали поступать любопытные сведения. Так, например, стало известно, что венгерский батальон в Мучени отказался идти в бой и изъявил желание перейти на нашу сторону.

В своем письме мы предложили венгерским солдатам присоединиться к нам, а если они на это не пойдут, уйти в лес, не давать гитлеровцам распоряжаться собой.

Командир батальона, полковник, выбрал второй вариант, но для нас и это было равнозначно успеху.

Между тем наши разведчики неподалеку от Каранчбереня встретили лесничего Тежера, который предложил нам расположиться в охотничьем замке графа Легради. Сам граф сбежал, и замок пустовал.

— У вас умеют по-настоящему принимать партизан! — воскликнул Лапшов, прищелкнув языком.

— Ребята, осторожнее, не разбейте здесь чего-нибудь: после войны мы организуем в этом замке дом отдыха для партизан и будем приезжать сюда на лето отдыхать, — заметил Шани Куримски.

Однако тогда мы пришли в те края отнюдь не для отдыха.

Еще в период Словацкого национального восстания в районе Шальготарьяна оживилась партизанская деятельность. Штаб жандармерии и органы государственной безопасности принимали все меры, чтобы воспрепятствовать распространению восстания на венгерскую территорию.

Однако вопреки этому и в самом Шальготарьяне, и в его окрестностях, на шахтах и в деревнях, возникали небольшие партизанские группы, которые действовали самостоятельно и наносили заметный ущерб оккупантам.

Первым крупным событием в их деятельности был подрыв гитлеровского воинского эшелона 20 сентября 1944 года.

Почти одновременно с этим, 17 октября 1944 года, местные власти издали распоряжение «О запрещении всякой охоты», ссылаясь на то, что местность наводнена партизанами, которые нападают на охотников.

И действительно, появившись в этом районе, мы обнаружили несколько партизанских групп, которые хотели установить с нами связь, чтобы скоординировать свои боевые действия с нашими.

Все эти группы действовали разрозненно, на свой страх и риск, так как в силу местных условий, усиленной полицейской слежки и отсутствия технических средств связи не имели никаких контактов ни между собой, ни с советскими войсками.

К числу героических эпизодов народной борьбы следует отнести и подвиг, совершенный шахтерами в Каранчберени. 23 ноября 1944 года 300 шахтеров не только отказались повиноваться властям и администрации, но и восстали против них. Захватив оружие, они спустились в старую шахту, где начали подготовку к будущим боям. Руководил ими Янош Моноштори. К ним присоединились 22 венгерских солдата во главе с Агаштоном Палом.

Когда же жандармы и солдаты начали выкуривать смельчаков из шахты слезоточивыми газами, они, разбившись на группы, были вынуждены выйти на-гора́, но не все. Оставшиеся в шахте пять человек с оружием в руках позднее вырвались из шахты. Некоторое время они скрывались в горах, а потом присоединились к нашей группе.

Во время своего пребывания в Каранчберени нам пришлось много поработать: необходимо было установить связь с местным населением, организовать снабжение отряда, численность которого быстро росла, продовольствием.

Хозе и Таня пытались починить рацию. Им это в какой-то мере удалось, и они смогли принимать радиопередачи мощных радиостанций, и среди них радиостанции имени Кошута.

На следующий день после нашего прибытия в этот район разведчики сообщили радостное известие: члены национального комитета Лошонца согласились установить с нами контакты.

Председателем комитета был доктор Янош Глеск, его заместителем — Йожеф Ходоши. Оказалось, что комитет, состоявший из 24 членов, склонил на свою сторону жителей города и настроил их против нилашистов и гитлеровцев. В городе то и дело проходили стачки и акты саботажа.

Председатель передал нам 15 тысяч пенгё, извинившись, что не смог за столь короткий срок собрать большей суммы. Однако он тут же передал нам медикаменты, бинты, продовольствие и кое-что из одежды. Прощаясь с Ногради, руководители комитета пообещали вести агитационную работу среди солдат гарнизона с целью склонить их на свою сторону.

В тот же день Янош Мольнар и Рахманов отправились на разведку и на поиски нового места для нашего отряда. Вернулись они на следующий день, сообщив, что встретили группу партизан, которой командовал Дюла Бандур.

Товарищ Ногради послал Бандуру записку с предложением присоединиться к нашему отряду и получил следующий ответ:

«Уважаемый боевой друг и командир!

С радостью принимаю твое предложение. Однако, поскольку у меня имеются реальные возможности для увеличения своей группы и приобретения нового вооружения, решил на несколько дней задержаться.

С большевистским приветом Бандур».

Часть группы Бандура прибыла к нам 17 декабря. Вместе с ними пришли и 25 русских военнопленных, которые сбежали из гитлеровского лагеря и присоединились к Бандуру.

Командир партизанской группы Дюла Бандур, опытный коммунист-подпольщик, по профессии был горняком. Он принимал активное участие еще в событиях 1919 года. В его группе находились два старых коммуниста — шахтер Янош Бенош и Ласло Боднар. Были у него и молодые люди. Таким образом, его группа росла как бы по семейному принципу: вслед за отцами в группу вступали их сыновья и другие родственники.

Дюла Бандур объяснил нам положение в Шальготарьяне, где рабочие саботировали или уходили в горы, ожидая там прихода советских войск, доставали оружие и патроны. Парни из Казара захватили у немцев более ста винтовок и много патронов. Из 280 человек, которые получили призывные повестки, на призывной пункт явилось только шестеро, остальные бежали в горы. Четверых из них арестовали.

Эти известия были восприняты нами с радостью, так как они свидетельствовали о том, что и в Венгрии разгорается огонь партизанской борьбы.

— Каким бы террором нас ни душили, — заметил Куримски, — Венгерская коммунистическая партия жива и ведет борьбу!

Вслед за группой Дюлы Бандура к нам изъявили желание присоединиться группы лесничего Кальмана Ковача и шахтера Барны Балажа. Поскольку мы уже не могли разместить всех партизан на нашей вилле, было решено, что присоединившиеся останутся на своих местах. Затем к нам присоединилась группа патриотов, насчитывавшая 60 человек, из Гембершида, которой было дано задание вредить гитлеровцам в своем районе.

В самом замке располагались штаб и около шестидесяти партизан.

Хозе делал все возможное, чтобы установить радиосвязь с Центром. Она была необходима еще и потому, что порой наши разведчики располагали сведениями, которые могли заинтересовать наступающие части Советской Армии.

Наши разведчики, как ни старались, никак не могли достать батареи питания для рации.

Однажды Янош Бенош пришел с вестью, что в селе Чаконьфалва есть электричество и он даже договорился с верным человеком о том, что наши радисты смогут провести сеанс радиосвязи с Центром из его дома, хотя через несколько домов от него расположились на постой гитлеровские танкисты.

Хозе, Таня Самсоненко, Янош Мольнар, трое разведчиков и четверо советских партизан, переодевшись в гитлеровскую форму, захватив две рации, ночью огородами подошли к дому. Хозе и Таня вошли в дом, остальные охраняли их снаружи.

Почти четыре часа беспрерывно старались Хозе и Таня установить связь с Центром, но это им так и не удалось.

Вернулись они огорченные. Правда, возвращаясь, они случайно натолкнулись на гитлеровскую линию связи и вырезали метров пятнадцать провода, утешая себя тем, что теперь и у фашистов не будет связи.

Между тем к нам поступали сведения о том, что гитлеровцы начали отступление к Шальготарьяну.

Фронт приближался. Это подтверждалось кроме всего прочего еще и тем, что жандармерия активизировала свою деятельность в борьбе против партизан. 18 декабря в район Шомошкёуйфалу и Шаторош прибыли около шестидесяти карателей, в задачу которых входило, опираясь на полицию и жандармерию, уничтожить в районе партизан. Каратели приказали лесничему Кальману Ковачу быть их проводником, так как лучше его никто не знал тех мест. Ковач незамедлительно известил нас о готовящейся облаве. Мы же решили перебраться из виллы, которая не являлась надежным укрытием, на хутор Абрончошпуста.

Ночью 19 декабря 1944 года партизаны тихо покинули лесной домик и направились на хутор, расположенный между селами Моноса и Ченчеке. Весь хутор насчитывал шесть — восемь домов, стоявших неподалеку от леса. Однако этот хутор был облюбован нами не только из-за своего удобного местоположения, но и потому, что его жители еще до нас помогали дезертирам, партизанам и поддерживали связь с патриотами, снабжая их важной разведывательной информацией.

Днем мы располагались в лесу, потому что на хутор могли неожиданно нагрянуть гитлеровцы.

Наконец нам все-таки удалось частично исправить рацию — она могла работать только на прием, — но для нас и это было очень важно, так как теперь мы знали, какие события происходят на фронте. Основной нашей задачей в те дни было вести агитационную работу с целью спасти как можно большее количество людей от угона в фашистское рабство. Наши связные получили задание подготовиться к встрече наступающих частей Советской Армии, начать розыски коммунистов, скрывавшихся в подполье, а также всех патриотов, придерживавшихся левых взглядов.

С ростом нашей группы было решено переименовать ее в партизанский отряд, что и было закреплено в приказе от 20 декабря. Помимо этого в нем приводился список командных должностей, а также затрагивались вопросы дисциплины. Вот небольшая выдержка из этого приказа:

«…Принимая во внимание объем деятельности, укрепление и расширение связей с местным населением, увеличение военной мощи, а также численное увеличение за счет присоединившихся к нам партизанских групп, с сегодняшнего дня наша партизанская группа преобразуется в отряд.

В штаб отряда входят: командир отряда подполковник Шандор Ногради, политкомиссар отряда капитан Андраш Тёмпе, офицер штаба капитан Евгений Лапшов, капитан Шандор Куримски, начальник радиосвязи капитан Хозе Сандоваль, начальник разведки старший лейтенант Сергей Рахманов, помощник командира отряда Дюла Бандур. Командиром первой роты назначается лейтенант Винце Рубцов, его заместителем Ласло Боднар. Заместители начальника разведки — Бела Пап и Павел Вечора…»

В ночь под рождество мы организовали праздничный ужин в доме у Паличека. Настроение у всех праздничное. После ужина мы с Таней поспешили к рации. Настроились на волну радиостанции имени Кошута и услышали:

«…В Дебрецене образовано Временное национальное собрание и Временное правительство, в состав которого вошли: генерал-полковник Бела Миклош… Янош Дьендьеши… Янош Вереш… Ференц Такач… Ференц Эрдеи».

Я быстро записала, что успела, и побежала к товарищам. Все были несказанно рады и проговорили почти всю ночь, строя различные планы.

На следующий день многие партизаны разошлись но окрестным деревням, чтобы сообщить местным жителям радостную весть.

Утром 25 декабря Ногради собрал нас всех на склоне горы Моноса и ознакомил с создавшимся положением.

Андраш Тёмпе зачитал приказ по отряду, изданный по этому поводу, и текст присяги на верность Временному правительству, которую мы все тут же торжественно приняли.

А на следующий день в адрес Временного правительства нами была послана следующая телеграмма:

«Дебрецен. Временному правительству Венгрии. Солдаты и офицеры партизанского отряда Ногради, ветераны венгерской освободительной борьбы, с большим воодушевлением восприняли известие об образовании Временного национального правительства Венгрии, а сегодня мы торжественно клянемся в том, что будем до самой смерти верно выполнять все приказы этого правительства, будем продолжать борьбу за освобождение еще оккупированных врагом районов Венгрии до полного его уничтожения. Командир отряда подполковник Шандор Ногради. Политический комиссар отряда капитан Андраш Тёмпе. 25 декабря 1944 года».

26 декабря войска 2-го Украинского фронта освободили Шальготарьян. Мы уже отчетливо слышали артиллерийскую канонаду.

На следующий день вечером Бела Дьёрдь и Арпи Бандур пришли в штаб и сообщили, что в Моносапусту прибыли гитлеровские танки. Ногради разрешил партизанам отдохнуть, так как они шли через лес и очень устали. Затем он отдал приказ всем быть готовыми к встрече с противником и назначил пункт сбора. Вокруг хутора была выставлена охрана.

В половине третьего ночи к нам вбежал Бела Новак и сообщил:

— Немцы идут на хутор! Спускаются с горы. Что делать? Открывать огонь?

— Без приказа не стрелять! — распорядился Ногради. — Поднять всех по тревоге!

Через несколько минут все были уже на ногах. В самом доме, где располагался штаб, нас собралось девять человек: Ногради, Тёмпе, Куримски, Лапшов, Рахманов, Сандоваль, Таня, Керени, Варга и я.

Несколько советских солдат, бежавших недавно из немецкого плена, спали в сенях.

Я быстро упаковала рацию и, выглянув в окошко, увидела во дворе гитлеровцев, которые стояли и громко разговаривали. Было их человек десять.

Лапшов предложил открыть по ним внезапный огонь из окон и двери.

Мы так и поступили. Стреляя по гитлеровцам, бросились во двор.

Обогнув дом, я побежала к лесу, на место сбора, не зная, что гитлеровцы как раз оттуда и идут.

Когда я увидела немцев на поляне, то приняла за своих, не сообразив сразу, что их намного больше, чем нас. Бросилась навстречу «своим» и тут вдруг поняла, что это гитлеровцы. Они тоже несколько растерялись, так как не ожидали, что на хуторе есть партизаны.

«Быстрее назад!» — мелькнуло у меня в мозгу, и тут я услышала голос Шандора Куримски:

— Ева, Ева! Назад! Быстрее!

Я побежала к нему.

Шандор стрелял из автомата по немцам, но теперь и они открыли по нас огонь. Несколько немцев даже бросились за мной вдогонку. Несколько пуль просвистело над головой.

— Быстрее к ручью! — крикнул мне Шандор, дав по немцам несколько коротких очередей.

Вскоре у нас кончились патроны, однако гитлеровцы преследовали нас до ручья. Правда, углубиться в лес они не осмелились.

В лесу мы встретились с Ногради, Лапшовым, Рахмановым, Таней и Хозе. Тут же были Керени и Варга. Всего собралось человек пятнадцать, а к утру — уже человек тридцать. Во время перестрелки погибли Арпад Бандур и Йожеф Валашек.

Утром в лесу появились солдаты. Они тянули связь, отрывали окопы. Мы спрятались в лощине. Курить и разговаривать нам строго запрещалось.

Было решено пробиваться через линию фронта к своим. Разбившись на несколько небольших групп, мы пытались пробиться, но безуспешно.

Положение у нас создалось незавидное: кругом враги, холодно, шел снег, продуктов ни у кого не было.

На следующий день, 29 декабря, мы попали под минометный обстрел. Вокруг рвались мины, свистели осколки.

30 декабря минометный обстрел прекратился, только издалека доносились артиллерийский грохот и пулеметное татаканье. Потом послышались чьи-то шаги, короткие автоматные очереди, обрывки разговора.

Ногради послал на разведку Рубцова и одного венгра. Вернувшись, они доложили, что в лесу много солдат в неизвестной им военной форме, которые разговаривают на незнакомом языке.

Ногради приказал захватить «языка». Через полчаса к нему привели даже не одного, а двух румынских солдат.

Среди партизан находился парень, умевший говорить по-румынски. С его помощью мы узнали от «языков», что на этом участке 2-го Украинского фронта вместе с частями Советской Армии действует и румынская дивизия имени Тудора Владимиреску.

Румынские солдаты сказали нам, что о нас они слышали. Им был зачитан приказ, который требовал от них быть осторожными и не стрелять в кого попало, так как в этих лесах находились венгерские и советские партизаны. В случае встречи с ними они должны были немедленно сопроводить нас в указанный румынский штаб.

Румыны вывели нас из района боевых действий и проводили в штаб дивизии, где нас сначала приветствовал младший лейтенант, говоривший по-венгерски, а затем мы были представлены румынскому генерал-майору.

Заняв хутор Абрончошпуста, гитлеровцы выгнали всех жителей из домов во дворы. Двадцатидвухлетнего Пала Сойака они застрелили на месте. От осколка ручной гранаты умерла полуторагодовалая девочка Марика Курти. Дьёрдя Паличека, Мате Круна, Яноша Круга, Мартона Курти и его брата Андраша, Яноша и Андраша Альберта гитлеровцы угнали в рабочую роту, откуда все они при первой же возможности сбежали.

В бою под хутором наш отряд потерял четырнадцать человек, среди них были Арпад Бандур, Йожеф Валашек, Барна Светлик, Шандор Лапин, Дюла Калло и другие.

Местные жители рассказывали, что и сами гитлеровцы понесли большие потери. Они никак не рассчитывали встретить здесь партизан. Вполне возможно, что, не зная, где именно находятся партизаны, они стреляли даже в своих.

На этом, собственно, и кончается история нашей партизанской группы.

На следующий день Ногради и Тёмпе уехали в Дебрецен, чтобы доложить руководителям Венгерской коммунистической партии о проделанной работе. Уезжая, они обещали скоро вернуться за нами.

Наконец наши дороги соединились

Из Мункача нас направили в село Жуково, расположенное в восьми километрах от города. Там находился сборный пункт венгерских партизан, вышедших из боев. До села мы добирались пешком. По дороге нам встретилась зеленая карета. Некогда в подобной карете разъезжал управляющий из Уймайора, только ездил он на лошадях серой масти, а с облучка надменно поглядывал кучер в ливрее. Здесь же на козлах сидел Фери Домонкаш, с которым мы учились в Красногорске, а затем вместе воевали на Украине в отряде генерала Наумова.

Фери с такой важностью восседал на козлах, что чуть было не свалился с них на землю. На Украине, как и у нас, больше любили ездить на лошадях, чем ходить пешком. Мы попросили его довезти нас до села, однако он отказался: ему, видите ли, обязательно нужно попасть в Мункач. Словом, Фери ничуть не изменился.

Как мы узнали позже, эта карета была захвачена группой Усты вместе с другими трофеями. Оружие и боеприпасы были отданы советским частям, а карету выклянчил себе Домонкаш.

Придя в село, мы на каждом шагу встречали старых знакомых. Здесь оказались Дюла Уста и Шандор Гамбургер — наши друзья по Красногорску. Мы очень обрадовались этой встрече, восхищались совместными успехами и, чего греха таить, порой не без зависти слушали рассказы друзей об их участии в партизанских действиях. Об их трехмесячной боевой деятельности в донесениях написано немного, но все это очень дорого тем, кто принимал участие в этих операциях.

Вот выдержки из нескольких таких донесений.

«…Венгерскому военному командованию известно, что партизаны не только продолжают вести боевые действия против венгерских и немецких войск, но и агитируют население Закарпатской Украины не вступать в хортистскую армию, а, напротив, поворачивать оружие против венгерских фашистов. С целью блокады опасных районов командование вынуждено отозвать с фронта два стрелковых полка и минометную роту, которые 18 октября 1944 года переброшены в район Дуби, Ивасковичи, Черни-Поток, Крайна-Мартинка, с задачей изолировать их от партизан, помешать им получать продовольствие в перечисленных селах, а также разведать их местонахождение…»

«…Венгерские войска на этом не успокоились и 19 октября 1944 года ночью подожгли населенные пункты Вороск, Крайна-Мартинка и Черни-Поток. Однако партизаны со своих позиций открыли неожиданный огонь по венгерским солдатам, которые в панике отошли в село Зачатье…»

«…20 октября 1944 года в девять часов взвод партизан, расположенный в селе Крайна-Мартинка, вступил в бой с наступавшими венгерскими войсками. Бой продолжался два с половиной часа. Партизанами взято в плен 50 венгерских солдат и офицеров, захвачено 54 винтовки, 8 пулеметов, 5 тысяч патронов и 18 повозок с лошадьми…»

Можно было бы долго перечислять успехи, достигнутые группой Усты. Но еще большее влияние на население и на самого противника оказывала агитационно-пропагандистская деятельность его отряда. Потому не случайно противник изо всех сил старался уничтожить этот отряд, доставивший жандармам генерала Фараго так много неприятностей.

В Жуково я впервые встретился с товарищем Гезой Ревесом, который сказал мне, что Ногради с небольшой группой партизан улетел на выполнение боевого задания в Словакию. А несколько позже в отряд Ногради улетела и Ева. Там они должны были организовать партизанский отряд, которому затем предстояло перейти в Венгрию и действовать в Шальготарьянском угольном бассейне. От Ревеса я узнал и то, что связь с отрядом Ногради прервалась 15 ноября и до сих пор не восстановлена. После вылета Ногради на боевое задание товарищ Ревес возглавил руководство венгерской партизанской школой.

Полученное известие очень меня встревожило, но отнюдь не потому, что Еву послали на выполнение боевого задания. Мы оба были партизанами и, следовательно, выполняли то, что нам приказывали. Беспокоило меня только то, что Ева была в положении и это могло отразиться на ее здоровье.

Я не находил себе места, и даже Рекаи и Маркович никак не могли меня успокоить. Хотя вокруг были друзья, которые так радовались встрече, я чувствовал себя более одиноким, чем в горах Трансильвании. Теперь не нужно было беспокоиться ни о друзьях, ни о самом себе, и потому я углубился в свои невеселые мысли.

Из группы Сёни не вернулся ни один человек. Товарищ Ревес сказал, что, как ему известно, все они погибли. И потому, когда товарищ Ревес однажды сообщил нам, что планируется выброска партизанской группы в Задунайский край, я попросил его зачислить и меня.

Дни тянулись медленно. По указанию Ревеса я подготовил доклад в штаб о действиях нашей группы. О пропавших членах моей группы я до сих пор ничего не знал. Пока в живых числились Банди, Фурман и я.

Мы ждали, что новая группа со дня на день получит боевое задание, как вдруг товарищ Ревес сказал нам, что планы изменились, что группу никуда посылать не будут, так как это чересчур опасно, а потому нет смысла рисковать жизнью оставшихся в живых товарищей. В тот же день он сообщил, что утром отправляется в село Опришовцы под Станиславом, где в пяти группах находятся 200 венгерских партизан, чтобы передать им новые распоряжения. Мне же нужно выехать в Киев в Штаб партизанского движения Украины. До Станислава Ревес предложил мне доехать с ним на советской военной машине.

Я был рад поездке в Киев, так как надеялся там в Штабе партизанского движения Украины узнать что-нибудь о судьбе Евы. В середине декабря мы с Ревесом поехали в Станислав. Товарищ Ревес сидел в кабине рядом с шофером, а мы — в открытом кузове. Как только выехали в горы, страшно замерзли. Холодный ветер пронизывал нас до костей. А одет я был не ахти как тепло.

Наконец-то приехали в Стрый, где я пересел на поезд, идущий в Киев. Переполненные поезда в те дни больше простаивали на станциях, чем находились в пути, так как «зеленая улица» предоставлялась воинским эшелонам, которые везли пополнение и боеприпасы на фронт.

Приехав в Киев, я первым делом направился в Светошино, в партизанскую школу. Школа встретила меня тишиной. Я пошел к начальнику, чтобы доложить о своем прибытии. В здании школы многое изменилось. Войдя в одну из комнат, я увидел Дюлу Раца и Йожефа Костелича. Поздоровавшись, мы разговорились. Я спросил у Дюлы, что он знает о группе Ногради, но он ничего нового не знал. Затем в комнату вошел сержант и сказал, что начальник ждет меня.

Со странным чувством поднимался я по лестнице, направляясь в кабинет товарища Выходца, которому я не мог сообщить ничего хорошего. Да он, видимо, и так уже все знал. Я постучал — и в тот же миг дверь распахнулась. Передо мной стоял товарищ Выходец, широко раскинув руки. Он обнял меня. Несколько секунд мы молчали.

— Нелегкая у нас борьба, очень даже нелегкая! — первым заговорил он. — Многие наши товарищи пали смертью храбрых. И кто знает, сколько еще погибнет, пока закончится война… — Затем он заговорил уже другим, веселым голосом: — Я сказал старшине, чтобы для тебя приготовили баню. Знаешь, по старому русскому обычаю, вернувшись после долгого пути, следует помыться. — Потом он протянул мне пропуск: — Это тебе для входа в офицерскую столовую. Завтра выпишу тебе все положенное, получишь со склада…

Я вспомнил, что партизанам перед заданием и после его выполнения всегда выдают обмундирование и снаряжение. Поблагодарив Выходца, я пошел в комнату Раца, который как раз надевал шинель.

— Мы идем ужинать, — объяснил мне Дюла.

— Я тоже, — сказал я.

— Но мы в офицерской столовой питаемся…

— И я тоже, — тихо заметил я.

На следующий день, приведя себя в порядок и переодевшись в новое обмундирование, я поехал в Киев в Штаб партизанского движения Украины. По улице навстречу мне шел офицер-летчик. Увидев меня, он остановился и уставился на меня так, будто я был не человек, а призрак. Я внимательно посмотрел на летчика. Лицо его показалось мне знакомым, но я никак не мог вспомнить, где видел этого человека.

Подойдя ко мне вплотную, офицер спросил:

— Так ты живой?

— Живой, а что? — удивился я.

— Я увел твою группу…

И тут я вспомнил, где видел его. Этой встрече я был не очень рад, и летчик сразу же это почувствовал. Поговорив минуту, я начал прощаться, сказав, что меня ждут в штабе.

Дойдя до ворот, я оглянулся и увидел, что летчик все еще стоит на месте и смотрит мне вслед.

Покончив с делами, я зашел к радистам, которые поддерживали радиосвязь со всеми партизанскими группами. Еву они все хорошо знали, поскольку она тоже была радисткой. Они очень долго ждали позывных нашей рации, но напрасно. Я спросил радистов о Еве и Ногради. Они показали мне телеграмму, которую получили несколько часов назад от Матиаса Ракоши из Москвы. Он тоже интересовался судьбой группы Ногради.

— Сейчас пошлем ему ответ, что связь с группой Ногради прекратилась месяц назад. Больше мы ничего не знаем, — ответил мне руководитель группы.

После рождества я с четырьмя товарищами возвращался в Мункач. Наш поезд прибыл в Стрый еще засветло. Дальше ехать можно было только на попутной военной машине. Я обратил внимание на то, что по станции и по городку расхаживают военные патрули. Мы пошли искать себе ночлег. Все дома и ворота оказались наглухо закрытыми. Мы постучали в один дом, во второй, в третий, но нам никто не открыл, хотя сквозь затемненные окна было видно, что в домах горит свет. К нам подошел патруль. Я предъявил ему свои документы и объяснил, что нам нужно устроиться на ночлег. Солдат объяснил мне, что в горах скрывается банда националистов и бандиты по ночам осмеливаются спускаться даже в город, поэтому жителям после наступления темноты запрещено пускать кого бы то ни было на постой без специального разрешения военного коменданта.

Пришлось идти в комендатуру, которая и расквартировала нас на ночлег в крестьянском доме.

Ночью я проснулся от стрельбы. Вышел во двор и прислушался. Выстрелы раздавались то с одной, то с другой стороны. Решив, что здесь такое не редкость, я вошел в дом и лег спать.

К утру стрельба стихла. Город зажил своей обычной жизнью. Я направился в комендатуру, чтобы справиться, когда будет попутная машина в Мункач. Меня послали к старшему лейтенанту, занимавшемуся вопросами снабжения.

Выслушав мою просьбу, он набросился на меня:

— Когда будет машина, когда будет машина!.. Все только об этом у меня и спрашивают! А я сейчас узнал, что в горах банда националистов напала на колонну машин, которые везли нам боеприпасы. Один шофер убит. Как я могу посылать куда-нибудь машины, когда у меня нет людей для их охраны! А боеприпасы нужно везти!

— Мы будем охранять колонну, только дайте нам машину, — попросил я.

Это предложение понравилось старшему лейтенанту.

— Сколько вас человек? — спросил он.

— Пятеро.

— Оружие у вас есть?

— Есть. Вот только запастись гранатами и патронами не помешает.

Офицер задумался, что-то соображая.

Я посоветовал ему распорядиться так, чтобы мы попали в горы еще засветло, что намного безопаснее, чем ночью.

В четыре часа пополудни мы выехали на пяти «студебеккерах». Когда стали подниматься в горы, начало темнеть. Ехали довольно медленно, так как машины были тяжело нагружены, а дорога припорошена свежим снегом.

На перевал поднялись уже в темноте. Проехали мимо нескольких гуцульских хижин, миновали старую венгерскую границу, на которую никто из нас даже не обратил внимания. Головная машина остановилась у одного из домов, вслед за ней встали и другие машины. Шоферы вылезли из машин.

— Перекусить бы не мешало, — предложил кто-то.

Оставив возле машин двух часовых, мы вошли в ближайший дом. Хозяева приняли нас хорошо. Поужинав, тронулись в путь и к утру благополучно добрались до Мункача, хотя дорога была не из легких.

В Жуково партизаны уже готовились к встрече Нового года. Недостатка в продуктах не было, не хватало только вина. А без него что за встреча Нового года?!

Русины, конечно, имели кое-какие запасы вина, но они его хорошенько припрятали. Мы пообещали им тройную цену, но вина они нам все равно не дали. Тогда Холавач добровольно вызвался достать вина. Человек он был с юмором, что, видимо, сыграло свою роль: спустя пару часов он вернулся с несколькими плетенками вина, которого оказалось вполне достаточно для нашей группы.

Новогоднюю ночь мы встречали в доме, в котором расположился Дюла Уста. Две смежные комнаты заставили столами и скамьями. Поднимали тосты за победу Советской Армии, за освобождение Венгрии. Затем хором пели революционные песни. Не забыли и наших педагогов, особенно Ласло Рудаша и Эржебет Андич. Выпили за успехи Венгерской коммунистической партии.

Все стоя почтили память павших товарищей, потом выпили за возвращение тех немногих, кто еще воевал в тылу врага.

Ровно в полночь мы встретили Новый год дружным пением «Интернационала».

1 января товарищ Геза Ревес сказал нам, чтобы мы готовились к поездке в Дебрецен. Штаб партизанского движения Украины передавал нас, партизан-десантников, в полное распоряжение Венгерской коммунистической партии. Следующее задание нам должны были дать уже в Дебрецене.

Мы попрощались с боевыми друзьями, советскими партизанами, возвращавшимися по своим домам, и на предоставленных в наше распоряжение военных машинах поехали в Чоп. Из Чопа мы перешли по понтонному мосту в Захонь, откуда уже ходили поезда до Дебрецена.

От Дебреценского железнодорожного вокзала до здания, в котором располагалось руководство Венгерской коммунистической партии, мы строем прошли по улице Яноша Араня с пением революционных песен. Жизнь в городе била ключом. Город почти не пострадал от войны, и мы с удивлением смотрели на витрины магазинов, ресторанов и кафе. На улицах мы встретили много военных и гражданских. Кроме офицеров в советской военной форме здесь можно было увидеть представителей английской, американской, французской и югославской военных миссий. Было много гражданских с повязками на рукавах. На стенах домов были расклеены многочисленные плакаты и воззвания.

Наряду с распоряжениями командования Советской Армии, отпечатанными на венгерском языке, в которых предписывалось не прекращать или возобновить работу школ, церквей и магазинов, висели воззвания, выпущенные различными политическими партиями. Здесь можно было увидеть плакаты Венгерской коммунистической партии, Национальной крестьянской партии, Независимой партии мелких сельских хозяев и довольно много плакатов социал-демократов.

Нас, партизан, больше всего поразило то, что в городе находилось много венгерских офицеров. Это была та часть хортистского офицерского корпуса, которая принадлежала к узкому кругу лиц, преданных генерал-полковнику Беле Миклошу Дальноки, генерал-полковнику Лайошу Верешу и генерал-лейтенанту жандармерии Габору Фараго. Все они носили военную форму хортистской армии, на которой можно было видеть награды, полученные за заслуги в войне против Советского Союза. Сам генерал-лейтенант Габор Фараго, являвшийся одним из руководителей борьбы против партизан, сейчас выступал как член Независимой партии мелких сельских хозяев и занимал во Временном правительстве пост министра общественного снабжения.

Нам в то время видеть все это было более чем странно, так как в Красногорской антифашистской школе мы слышали лекции Ласло Рудаша о классовой борьбе, о диктатуре пролетариата, а на практике видели совершенно иное. В открытом бою нам, партизанам, приходилось значительно легче, так как мы знали, что тот, кто в нас стреляет, и есть наш враг. А теперь мы видели в составе Временного правительства лиц, которые преследовали и коммунистов, и партизан. Ум наш отказывался понимать такое!

В партийном центре коммунистов днем и ночью шла работа. Было очень приятно видеть, с каким воодушевлением и подъемом работали коммунисты, деятельность которых затрагивала не только уже освобожденные советскими войсками районы Венгрии, но и ту часть территории страны, которая пока еще не была освобождена. Повсюду создавались партийные организации коммунистов, во главе которых вставали венгерские ветераны, принимавшие самое активное участие в создании Венгерской Советской Республики в 1919 году, в гражданский войне в Советской России, старые опытные рабочие и безземельные крестьяне, которые не жалели своих сил в борьбе за новую жизнь.

Здесь же, в Дебрецене, началось формирование новой демократической венгерской армии с тем, чтобы хотя бы несколько венгерских дивизий смогли принять участие на стороне Советской Армии в окончательном разгроме фашизма. Нас, недавних партизан, партия направляла в новую демократическую армию, в органы государственной безопасности или в партийную охрану. Были и такие, кого направили в сельское хозяйство для проведения раздела земли или на работу в партийные органы.

В один прекрасный день, когда я вместе с Рекаи и Марковичем направлялся в партийный центр, мы, к огромному удивлению и радости, встретились с товарищем Ногради, который сказал, что он и Андраш Тёмпе только накануне прибыли в Дебрецен из Шальготарьяна, где осталась вся группа. Не дожидаясь моего вопроса, Ногради успокоил меня, сказав, что Ева жива и здорова и на днях приедет в Дебрецен.

Спустя несколько дней товарищ Йожеф Реваи вызвал к себе командиров и политкомиссаров партизанских групп. Собрались товарищи Шандор Ногради и Андраш Тёмпе, Дюла Уста и Шандор Хорват, Миклош Рекаи, Янош Маркович и я. Товарищ Йожеф Реваи сказал, что хочет представить нас членам Временного правительства.

— Пусть посмотрят, — продолжал он, — на представителей Венгерской коммунистической партии, которые с оружием в руках сражались против фашизма.

Через несколько минут после этого разговора мы отправились в здание, в котором размещалось Временное правительство.

Каждое министерство занимало в ту пору всего две-три комнаты. Одна из них отводилась под кабинет министра, в другой размещался секретарь, а в третьей — весь остальной аппарат.

По дороге мы встретили многих знакомых партизан, разгуливавших по городу, и рассказали им, куда идем. Мы знали, что нам придется встретиться и с генерал-лейтенантом Фараго, который никогда не питал страстной любви к партизанам.

— Если через час мы не вернемся, тогда занимайте здание правительства и наведите там полный порядок, — в шутку заметили мы своим боевым друзьям.

В тот день премьер-министр Временного правительства Бела Миклош Дальноки и военный министр Вереш как раз находились в Москве, где они подписывали соглашение о временном перемирии. Вместо них нас принял генерал-лейтенант Фараго.

Все мы, разумеется, были одеты по-партизански: в советской военной форме, в шапках, на которых алела широкая красная лента.

В большой приемной Фараго, куда мы вошли, находились человек шесть — восемь высокопоставленных офицеров в форме хортистской армии, которые, увидев нас, щелкнули каблуками. Мы обменялись с ними взглядами.

Войдя в кабинет Фараго, мы выстроились вдоль стены. Увидев нас, Фараго выскочил из-за стола и поздоровался с товарищем Реваи, который в свою очередь сообщил генералу о цели нашего визита. Фараго дружелюбно посмотрел на нас и сказал:

— Значит, у нас уже и партизаны есть. Хорошо бы послать их на задание в Задунайский край.

По лицу товарища Реваи пробежала ироническая улыбка.

— Разрешите, господин министр, нам самим решать, куда посылать наших партизан, — сказал он генералу.

Фараго подошел к нам ближе и вежливо протянул руку Шандору Ногради, который стоял крайним, а затем спросил, где он действовал.

— В Шальготарьянском угольном бассейне, — ответил Ногради.

Фараго пробормотал несколько вежливых слов и подошел к Андрашу Тёмпе. Так он с каждым поздоровался за руку. Когда Фараго подошел к нам, более молодым, то решил, видимо, быть более непосредственным.

— Тебя как зовут, сынок? — спросил он меня.

Потом генерал подошел к Дюле Усте и задал точно такой же вопрос, как и мне. Дюла назвал себя.

— А где ты действовал, сынок?

— В районе Унгвара, Мункача, — по-военному отчеканил Уста и так посмотрел на Фараго, будто собирался съесть его.

Фараго сразу же сообразил, что перед ним стоит командир того самого партизанского отряда, который доставил ему, бывшему начальнику жандармерии, больше всего неприятностей.

Отступив на шаг, Фараго инстинктивно воскликнул:

— Ну и долго же мы вас искали!..

— Я вас тоже! — не очень дружелюбно вырвалось у Дюлы.

Фараго сначала покраснел, но потом взял себя в руки и заставил улыбнуться. Товарищ Реваи при этой сцене чуть не рассмеялся.

Спустя несколько дней, находясь в не очень светлой приемной нашего партизанского центра, я обратил внимание на небольшую, но воинственную группу людей. Это были четверо вооруженных до зубов партизан с автоматами за плечами, с ручными гранатами и запасными магазинами на ремнях. Кто бы это мог быть? Терзаемый любопытством, я подошел поближе и в одном из четверых узнал Еву.

Начало новой жизни

В конце января 1945 года мы с группой партизан приехали в Будапешт. Работы было невпроворот: Пешт лежал в развалинах, а в Буде еще шли бои.

В начале мая я получил радостное известие: нашлись двое пропавших партизан из моей группы — разведчик Ференц Шифер и пулеметчик Геза Филебич, которые приехали в Дебрецен. Сначала я списался с ними, а потом встретился лично.

Из их рассказа я узнал, что, приземлившись, они нашли друг друга и больше не расставались. Найти нас им так и не удалось. Впоследствии, воспользовавшись тем, что после выхода Румынии из войны в Венгрию из Трансильвании хлынул поток беженцев, они переоделись в русинскую одежду, добрались сначала до Будапешта, а затем уехали в Дунакеси, где в железнодорожных мастерских работал родственник Шифера. Он-то и скрывал их обоих до прихода советских войск.

В конце марта я получил кое-какие сведения из демократической полиции Надьбаньи, которые пролили свет на обстоятельства гибели членов моей группы. Эрнё Вайе, сам в прошлом партизан, а теперь сотрудник отдела госбезопасности полиции, лично допрашивал лиц, которые были посланы жандармерией на поиски партизан-десантников. На основе допросов он составил следующий документ:

«В августе и сентябре 1944 года в районе Надьбаньи карателям удалось захватить живыми несколько партизан-десантников. Одни из партизан были обнаружены уже мертвыми, другие погибли во время их преследования.

В ходе расследования установлено:

1. Радист Борис Колобников, приземляясь, упал на дерево. Он перерезал стропы парашюта, но автомат, который висел у него на груди, зацепился за ветку, и парашютист задохнулся. Рация была прикреплена у него за спиной. Когда дерево срубили, труп упал на землю. Захоронен в Бидаре в квадрате ПВО 10/2.

2. Лайош Корож был обнаружен мертвым с динамо-машиной для рации. Похоронен там же.

3. Йожеф Фоки был обнаружен на земле тяжело раненным. На допросах в жандармерии на вопрос: «Зачем вы сюда прибыли?» — отвечал: «Чтобы помочь поскорее закончить войну, помочь освободить народ, который живет в темноте». Он показал, что всего в их группе было 14 человек. Отправлен в госпиталь, где ему ампутировали одну ногу. Скончался, не приходя в себя. Похоронен в Надьбанье на госпитальном кладбище.

4. Мартон Геллен (он же доктор Иштван Геллен) был обнаружен тяжело раненным. На допросах подвергался избиению, так как наотрез отказался назвать своих товарищей. Чтобы избавиться от дальнейших истязаний, отравился. Скончался в госпитале после двухдневного там пребывания. Похоронен рядом с Фоки (оба захоронены голыми).

5. В селе Ланошбанья в поисках продуктов появился какой-то старшина. Он зашел в один из домов, хозяйка которого, сославшись на то, что у нее продуктов нет, но она попросит у соседей, ушла и привела с собой рабочих, которые начали избивать его на месте. Двух рабочих старшина ранил. Убив старшину, рабочие раздели его донага, забрали одежду и снаряжение, а труп бросили в яму и засыпали землей. По данному делу ранее уже велось расследование: арестовано 8 человек. Вместе со старшиной за продуктами ходил еще один партизан, который из автомата открыл огонь по нападающим. Его преследовали, но поймать не смогли.

6. Исидор Лебович якобы добровольно предложил жандармам свои услуги в розыске партизан. В наручниках его доставили в участок. На допросе назвал себя Марковичем, но был изобличен во время очной ставки с Фоки, который при встрече с ним поздоровался словами: «Сервус, Лебович!» Лебович ответил, что он этого человека не знает. Тогда Фоки сказал ему: «Чего врешь, братишка, надо уметь с честью ответить за свои дела». После допроса его увезли на гауптвахту в гусарскую казарму. Заложник, который просидел с Лебовичем в одной камере три недели, показал следующее. «С самолета на парашютах было выброшено 14 партизан. По-видимому, пилот неправильно определил место выброски десанта, так как многие из партизан повисли на деревьях. Радист и один старшина погибли при приземлении. Таким образом, десантники остались без продуктов и без связи».

Из гауптвахты его повезли в жандармский участок в Сатмари, однако там никого не оказалось, так как все жандармы разбежались кто куда. Товарищи, работающие в настоящее время в политотделе сатмарской демократической полиции, обещали немедленно связаться с нами, если они нападут на след кого-нибудь из бывших жандармов, которые могут что-то сообщить по данному делу.

7. Миклош Нюль был арестован при неизвестных обстоятельствах. Отправлен вместе с Лебовичем.

8. В Фельшёбанье в ходе преследования партизан местным лесничим был убит молодой красивый парень-партизан среднего роста с русыми волосами. При нем нашли немецкий автомат и пистолет калибра 9 мм. В Задунайском крае у него живет отец в собственном доме. Лесничего мы арестовали. На допросах он показал, что убитый им парень просил у женщин, которых он встретил в лесу, одежду и документы. Они пообещали на следующий день принести все это в указанное место. Под предлогом, что им нужно идти домой, женщины ушли, а одна из них заявила о встрече с партизаном в полицию.

Нами найдены места захоронения погибших партизан. Как только позволит погода, мы с представителями Советской военной комендатуры предадим трупы эксгумации, а прах героев, павших за нашу свободу, перехороним на самом красивом месте и установим над могилами памятники с красными звездами.

По полученным нами сведениям, в состав этой группы кроме перечисленных выше лиц входили фельдшер Банди Мишкольци (Мешков) и Иштван Декан, которые, но всей вероятности, остались в живых».

Все попытки гитлеровской контрразведки использовать рацию Бориса Колобникова для дезориентации советского командования успехом не увенчались, так как необходимые для передачи координаты и шифр находились у начальника радиосвязи Фурмана.

Не дала жандармам желаемого результата и стрельба из ракетного пистолета, отобранного у Йожефа Фоки. Оторвавшиеся от группы Шифер и Филебич видели сигнальные ракеты. Шифер даже пошел в том направлении, откуда они были выпущены, однако он был предельно осторожен, так как партизаны не договаривались о таком виде связи, и не попался в расставленную западню.

Партизаны, упомянутые в пункте пятом, — это, вероятно, политкомиссар Шандор Ихас Ковач и начальник группы подрывников В. Буров. По всей вероятности, Буров погиб при нападении на него, а Ихасу Ковачу удалось бежать.

Партизаном, застреленным лесничим, о котором говорится в пункте восьмом донесения, может быть только Шандор Ихас Ковач, так как в Задунайском крае (в селе Рези) у него действительно живут отец и сестра.

Обстоятельства ареста Миклоша Нюля остаются невыясненными, как и его дальнейшая судьба; то же самое касается и Лебовича.

По сведениям, которые удалось получить группе Рекаи, одного советского партизана из моей группы, тяжело раненного, подобрал румынский жандармский агент. Он предложил раненому помощь, уложил на повозку и привез прямо в жандармерию. По всей вероятности, этим человеком был начальник штаба нашей группы товарищ Сатинов. Дальнейшая его судьба неизвестна.

Итак, выходит, что из четырнадцати партизан в живых остались только пятеро.

Несколько позже мне стало известно (проверить эти данные было невозможно), что доктора Иштвана Геллена и Йожефа Фоки отравили сами каратели, сделав им инъекцию яда. Во всяком случае, можно предполагать, что оба они были умерщвлены в одно и то же время.

4 апреля 1945 года наша родина была полностью освобождена войсками Советской Армии, а 1 мая мы с Евой на военной машине поехали в мое родное село Дьёрвар, в котором я так давно не был. Одеты мы оба были по-партизански, что давало нам явное преимущество: нас без промедления сажали на советские военные машины. На следующий день мы приехали в Вашвар и оттуда уже пешком направились в село.

Каждое дерево, каждый кустик напоминали мне здесь о детстве. Вот и знакомый домик железнодорожного обходчика. Нового обходчика я, разумеется, не знал, но заметил, что у него много детишек (видимо, у железнодорожников стало традицией иметь много детей). Мы попили воды из колодца.

Отсюда до родного дома оставалось три километра, которые я не прошел, а почти пробежал. Ева едва поспевала за мной. Вот позади остался Уймайор, и перед нами показались домики Дьёрвара.

Все эти годы я ничего не слышал о своих родных. Когда я находился в лагере для военнопленных, они имели хоть какие-то известия обо мне. Но с тех пор прошло столько времени!.. Учитывая это, я хотел хоть как-то подготовить их к своему появлению.

Ева, по обыкновению, была одета в мужскую одежду (в Словакии ее все время принимали за парня). Мы условились, что она первой войдет в наш дом и подготовит моих родителей, а я пока спрячусь. Так мы и сделали.

Когда Ева постучала в дверь, мама что-то шила на веранде, а отец копался во дворе, но, увидев русского солдата, он сразу же подошел.

— Скажите, здесь живет семья Декана? — спросила Ева.

— Да. Это мы, — ответила мама, внимательно рассматривая Еву.

— У вас есть сын Пишта?

— Есть! Что с ним?! — вскочила мама испуганно.

Ева не хотела дальше терзать маму, но, действуя, как мы договорились, продолжала:

— Я хорошо знаю вашего Пишту. Мы с ним встречались в Пеште. Он жив и здоров…

— Вы ведь женщина, да? — перебила Еву мама.

— Да, — призналась Ева.

— Вы жена моего сына?

— Да!

— Тогда, значит, и мой сын тоже здесь! — воскликнула мама и выбежала на улицу, где стоял я.

Вся наша семья пережила войну. Правда, мой старший брат Тони потерял правую ногу на берегах Дона, а младший брат Пали попал в плен к американцам, но оба вернулись домой. Больше их в армию уже не взяли.

В конце августа 1944 года, когда большая часть нашей партизанской группы была схвачена, жандармы нанесли визит моим родителям. Они перерыли весь дом, а перед уходом записали все мои данные и особые, приметы.

Как-то моего бывшего учителя Кароя Чепигу Папа посетил переодетый в гражданское следователь, который очень интересовался мной. Видимо, жандармы рассчитывали, что я могу заявиться домой.

Мой старый знакомый, находившийся на стажировке в жандармерии, по секрету сказал маме, что меня занесли в черный список. Мама спросила, что это значит.

— Самое плохое, тетушка Декан, — откровенно ответил он. — В такой список заносят только самых опасных преступников.

Бедная мама ломала себе голову над тем, какое же преступление мог совершить ее сын и почему им так сильно заинтересовались в жандармерии.

В августе 1945 года один наш сотрудник, бросив недоуменный взгляд на сильно выступающий живот Евы, не очень деликатно поинтересовался:

— Скажите, ребята, а вы официально женаты или живете просто так?..

А мы с Евой и на самом деле не были официально зарегистрированы. Правда, в свое время мы заявляли начальнику партизанской школы о том, что хотим пожениться, за что он выругал нас как следует, а это никак нельзя было считать официальным скреплением нашего брака. Наш сотрудник был, безусловно, прав, когда заявил, что у ребенка должен быть отец.

Совершенно случайно мы встретились с Золтаном Вашем, который в ту пору был бургомистром Будапешта.

— Я вас поженю! — заявил он тоном, не терпящим возражений. — Завтра в девять будьте в здании магистрата!

Это было 7 августа. Ровно три года назад я попал в русский плен.

На следующий день, когда мы с Евой в сопровождении двух свидетелей появились в магистрате, Ваш во мгновение ока превратил наших свидетелей в обычных зрителей, а двух своих заместителей сделал свидетелями. В этот момент в его кабинете находился еще один мужчина, которого нам представили как корреспондента газеты «Сабадшаг» («Свобода»).

Ваш надел через плечо широкую ленту цвета национального флага. Мы с Евой обменялись смущенными взглядами, но, к счастью, Ваш не смотрел на нас. Видимо, и сам он несколько волновался, готовясь к такой непривычной для него церемонии, но, как и мы с Евой, искусно старался скрыть свое волнение.

Почти безошибочно, правда в несколько свободной интерпретации, Ваш задал нам вопросы, которые в подобном случае задают жениху и невесте. Заместители бургомистра Йожеф Нёваго от Независимой партии мелких сельских хозяев и Петер Бехтлер от Социал-демократической партии скрепили своими подписями наше брачное свидетельство.

Затем Золтан Ваш произнес речь, которая, по сути дела, предназначалась не столько для нас, сколько для представителей печати и коалиционных партий. Он живо обрисовал роль венгерских партизан-десантников, подчеркнув, что лично направлял меня и Еву на боевое задание…

Время шло. Были уже и первые победы, и первые неудачи, прошли раздел господской земли и выборы 1945 года, но самое трудное нас ждало впереди. Однажды мы, бывшие красногорские партизаны, собрались в Доме партизана. На встречу пришли и наши бывшие преподаватели Ласло Рудаш и Эржебет Андич. Все уселись за большим белым столом, вспоминая былое.

Вокруг Рудаша собралась небольшая кучка партизан. Спустя несколько минут возникла оживленная дискуссия, какие бывали у нас на семинарах в Красногорской антифашистской школе.

— Вспомните, к чему мы готовились. А чего достигли на сегодняшний день? Что же теперь будет у нас в Венгрии с диктатурой пролетариата? Нет, видимо, действовать нужно было как-то иначе! — говорили одни.

— Коммунисты завоевали право на раздел господской земли, а бо́льшая часть крестьян все же голосовала за Независимую партию мелких сельских хозяев… — сокрушались другие.

Потом разговор коснулся партизанской войны.

— Мы слишком поздно начали ее, — заметил кто-то. — А каких результатов можно достичь за два-три месяца?..

— К сожалению, местное население не оказало нам необходимой поддержки, — объяснял кто-то другой. — Посмотрите, какое партизанское движение было развернуто в Словакии, в Югославии, не говоря уже о партизанском движении на Украине! Вот это движение! У нас же много жертв, а результатов почти никаких.

Рудаш молча слушал наши разговоры, насмешливо поглядывая то на одного, то на другого. Сигарета, которую он держал во рту, давно погасла, но он этого не замечал. Уже по одному этому я догадался, что его охватило волнение, как это бывало раньше на наших семинарах.

Наконец он не выдержал и заговорил:

— Сама история всегда преподает самый лучший урок людям, и не только отдельному человеку, но и целым общественным классам, целым народам. Она же выставляет и оценки за усвоение того или иного урока. На ее решение можно полностью положиться. История — строгий педагог. Вот она-то и покажет, что мы были правы!

Примечания

1

Здесь и далее все населенные пункты даются так, как они назывались в то время. — Прим. ред.

(обратно)

2

Административная единица старой Венгрии, равная области. — Прим. ред.

(обратно)

3

Ведущая скрипка, руководитель в цыганском оркестре. — Прим. ред.

(обратно)

4

Известный и ныне цыганский народный оркестр. — Прим. ред.

(обратно)

5

Гёргени Д. Один из первых. М., 1970, с. 119.

(обратно)

6

Гёргени Д. Один из первых, с. 166—169.

(обратно)

7

Так называли фронтовики немецкий самолет-корректировщик Хе-126.

(обратно)

8

Вершигора П. П. Рейд на Сан и Вислу. М., 1960, с. 224—229.

(обратно)

9

Вершигора П. П. Рейд на Сан и Вислу, с. 230—231.

(обратно)

10

Вершигора П. П. Рейд на Сан и Вислу, с. 220—223.

(обратно)

11

Вершигора П. П. Рейд на Сан и Вислу, с. 224.

(обратно)

12

Сталин И. О Великом Отечественной войне Советского Союза. М., 1953, с. 134.

(обратно)

13

Гусак Г. Свидетельство о Словацком национальном восстании. М., 1969, с. 310—311.

(обратно)

14

Гусак Г. Свидетельство о Словацком национальном восстании, с. 327.

(обратно)

Оглавление

Часть 1 Все дороги ведут в Москву

  Все начинается с детства

  Ни кола ни двора

  На фронт

  Все дороги ведут в Москву

  Предсказание комиссара сбывается

  Десятая

  Война

Часть 2 Партизанскими тропами

  Я принимаю решение

  В Брониславке

  В тылу у врага

  Бойцы или пропагандисты?..

  Дисциплина по-партизански

  Появление нового „противника“

  Взятие Берлина

  Снова на Большой земле

  В Ровно

  Медовый месяц

Часть 3 Наши пути расходятся

  Создание групп венгерских партизан

  Вылет групп Сёни и Усты

  Прыжок в неизвестное

  Жди меня

  У сигнальной вышки

  Лесная семинария

  С кем имею честь?

  Встреча с группой Рекаи

  Надежды и разочарования

  Где-то в Словакии

  Домой

  Мы переходим венгерскую границу

  Приключение в Саплонце

  В Шальготарьянском угольном бассейне

  Наконец наши дороги соединились

  Начало новой жизни Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg